За семью печатями

СОКРОВИЩА БРАТСКОГО МОРЯ

Хорошо было в берендеевской сказочной Руси: за ночь город вместе с жителями мирно погружался в пучину, и только меланхолический перезвон подводных колоколов смущал по зорям в розовом тумане благочестивых странников, бредущих по легендарным местам!

Теперь не то. Теперь, прежде чем уйдут под воду двести тридцать восемь таких Китеж-градов, надо поднять с насиженных дедовских печин[35] и перевести на новое место семьдесят тысяч человек. И при этом никакой «кутерьмы», все строго по плану. Да чтоб каждая «дева Феврония» получила отличный дом вместо старого, затонувшего в новом море.

Так с людьми. А лес? Миллионы обомшелых великанов приангарской тайги — что делать с ними? Не оставишь же просто на дне те сорок миллионов кубометров древесины, которые сегодня еще шумят ветвями, благоухают смолой, цветут и дышат на пространстве сотни километров по Ангаре до Братска? Ничего не получится. Не только нельзя забыть на месте ни одного «древесного хлыста, ни стоячего, ни лежачего», — надо выскоблить и выскрести, как пол в опрятной избе, каждый квадратный метр будущего морского дна. Оставшиеся под водой бревна — это завтрашний топляк, кошмар капитанов-речников. Несрубленное дерево превратится в страшную «карчу» — основу для будущей мели. Куча хвороста наделает бед. Дно должно быть чистым как стол. А ведь оно огромно: 570 километров по Ангаре, около 400 по ее притоку Оке, и где 5, где 7, а где и 20 в поперечнике. Создавать моря хлопотливое занятие, а создавать нужно.

Триста тридцать рек впадают в Байкал-озеро, а вытекает только одна. Вот образ, драгоценный для поэта. Вот факт, приводящий в восторг инженеров-гидротехников. Нетрудно понять, чем он их пленяет: триста тридцать водолеев накачивают воду в каменную чашу, а одна Ангара успевает вычерпать всю эту прибыль, свести на нет их неустанную работу. Вообразите, что это за река!

У самых ангарских верховий стоит Иркутск. Ежегодно мимо него, клубясь и пенясь, пролетает вниз к Енисею шестьдесят кубических километров чистой как слеза байкальской влаги. Никем не обузданная праздная сила беснуется и ликует на протяжении двух тысяч верст — точит пороги, гремит валунами, грызет берега. Дикая, непростительная расточительность...

Спросите у гидротехника, что значит слово «Ангара»? Он ответит вам: «Это шестьдесят восемь миллиардов киловатт-часов энергии в год, больше, чем могут дать нам Волга и все ее притоки». Что же сделать, чтобы такая бездна энергии досталась не природе, а человеку? Надо соорудить могучий каскад, три станции-гиганта: Иркутскую, Братскую, Енисейскую. Они и будут сооружены. В Иркутске Ангару уже перекрыли огромной плотиной. Стройка у Братских порогов начата. До Енисейской ГЭС очередь дойдет в следующую пятилетку.

Надо ли удивляться, что вот уже почти сто лет прошло с тех пор, как ангарские берега стали обетованной землей археологов? Взгляните на любую археологическую карту: вся река на ней, как ветка винограда, усыпана гроздьями черных кружков — могильников и мест древних кочевых стойбищ и более поздних оседлых поселений. Их много, и с каждым годом становится все больше. К каждому из этих кружков — уже не на карте, а там, на самой сибирской земле, — ежегодно, чуть стает снег, устремляются ученые; за каждым кружком — лагерь экспедиции, глубокие раскопы, замечательные открытия.

Да, Ангара нужна нам, людям XX века, нужна, как огромный источник энергии. Но по-своему, по-другому — как кормилица, как широкий водный путь, как преграда для врага — она нужна была и нашим предкам пять, и пятьдесят, и сто пятьдесят столетий назад.

Когда Европа еще спала подобно сказочной принцессе в хрустальном гробу великого оледенения, здесь, в Прибайкалье, было сравнительно тепло. На тысячи верст во все стороны тянулась полярная тундра — гигантское пастбище мамонтов и косматых носорогов. За стадами этих чудовищ неотступно следовал страшный их враг — человек палеолита. Кто скажет, какими приемами пригонял он тяжело топочущие табуны к утесистым обрывам Ангары? Но он делал это. Он сумел превратить ангарские берега в колоссальную ловчую яму для толстокожей добычи. И сотни рычащих, трубящих от страха громадин в дикой панике рушились вниз. Они погибали на острых камнях прибрежья, а человек поселялся на время у места гекатомбы,[36] жег свои костры, ел жизнетворное мясо. И в скудной земле берегов надолго, на сотни веков, оставались на сохранение следы этой суровой, жестокой, непредставимой для нас жизни.

Прошли тысячелетия. Ледник растаял, тундра заросла тайгой. Лоси, олени, медведи пили ангарскую воду там, где когда-то набирали ее хоботами мамонты. И место людей палеолита заняли племена новокаменного, затем бронзового и железного веков. Всех манила к себе гладь вековечной реки. А в земле все накапливались и накапливались поверх древних остатков новые погребения усопших, зола вековых кострищ, весь тот драгоценный хлам, который так щедро рассыпает вокруг себя человек.

Слушая рассказы археологов, люди обычно больше всего умиляются удивительным находкам. В самом деле — найти щиты и шлемы троянцев, разыскать смертные останки Хромого Тигра — Тимура, добыть из-под земли золото скифских курганов или меч урартского царя Аргишти, — все это звучит великолепно. Найти их уже великое счастье. Но ведь этого мало — найти! Находки археологов подобны словам в книге древнего бытия земли; из этих слов слагаются строки. Научиться понимать их, читать и между строк — вот что должны уметь археологи.

В XVII веке протопоп Аввакум, раскольник и фанатик и в то же время писатель необычайного таланта, едучи в страшную ссылку, повидал Байкал.

«Около его, — писал он потом, — горы высокие, утесы каменные и зело высокие... Птиц зело много, гусей, лебедей, по морю яко снег плавают. Рыба в нем — осетры и таймени, стерляди и омули и сиги и прочих родов много. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирны гораздо — нельзя жарить на сковородке: жир все будет».

Не приходится сомневаться: во времена позднекаменного века изобилие здешней природы было еще большим. Опытные охотники, люди неолита не могли не обратить внимания на щедрые источники добычи. Они ловили рыбу удочкой — земля сохранила нам их костяные, каменные, а позднее и бронзовые крючки: по форме и устройству и даже по размерам (так сказать, «номерам») они очень похожи на наши. Применялись и разные виды сетей. Конечно, сети не долежали в земле до наших раскопок. Мы знаем о них из древних рисунков-писаниц — на скалах, где они изображены. Били рыбу гарпунами-острогами, перегораживали узкие заводи заколами — словом, делали все, что делают на реках и озерах и по сей день. Но, кроме этих общеизвестных способов, древние прибайкальцы придумали еще один, своеобразный, до которого додумались далеко не во всех странах земли. Мы ничего не узнали бы об этой их хитрости, если бы не ангарские и ленские раскопки.

Где ни начнешь копать на территории Восточной Сибири, среди прочих находок непременно попадутся удивительные изображения рыб, скульптуры, выполненные здесь из мрамора, там — из жировика, в третьем месте — из других каменных пород. Материалы разные, а фигурки очень схожи между собой: все они изготовлены с необыкновенной тщательностью, все живо напоминают по очертаниям ту или другую настоящую рыбу. Разглядывая их, видишь: на каждую каменную рыбку, большую или маленькую (а их размеры колеблются от пятнадцати до пятидесяти сантиметров), затрачена уйма упорного труда. Попадаются не только законченные выделкой рыбки, но и заготовки для них, так сказать, полуфабрикаты. Вот кусок твердого камня, по которому мастер уже прошелся специальным отбойником, чтобы потом заботливо отшлифовать грубую болванку. Вот другая будущая рыбка: здесь начали как бы выстругивать из мягкого талькового сланца характерную форму налима. Встречаются готовые широколобки, омули, форели-ленки, даже остромордые осетры и стерляди, и каждую породу легко узнать. Чего ради люди так старались?

Если бы подобные изображения попадались в одном-двух местах, не стоило бы ломать над ними голову. Но рыбок находят десятки — на Енисее и на Ангаре, в верховьях Лены и у берегов самого Байкала. Очевидно, без них нельзя было обойтись, их изготовление было делом важным — люди древности не имели досуга и не мастерили для развлечения забавных игрушек: они решительно не могли тратить столько сил на пустяки. Но если так, необходимо выяснить, как эти рыбки служили человеку.

Высказывали много разных предложений. Самые глубокомысленные ученые утверждали: разумеется, это своеобразные охотничьи фетиши, магические изваяния, цель которых волшебным образом увеличить улов. Другие, знавшие о каменных рыбках только понаслышке, считали их украшениями шаманской одежды. Ничего себе украшение — кусок камня в полметра длиной!

Решить вопрос помогла одна особенность рыбок: все они аккуратнейшим образом просверлены в одних и тех же местах: на спине, у плавников, у хвоста. Зачем? Заметили, что спинное отверстие — главное: оно всегда прорезано заботливее других, у него наиболее прочные стенки.

Попробовали пропустить в это отверстие шнурок и поднять за него рыбку, — она тотчас приняла то самое положение, в каком живая рыбешка держится в воде. Уж не использовались ли они при рыбной ловле?

Трудно было бы окончательно ответить на этот вопрос, если бы на помощь археологам не пришла смежная наука — этнография.

Этнографы собрали в своих коллекциях немало современных рыбок-грузил, вырезанных то из кости, то из моржового клыка и просверленных совершенно так же, как их старшие сестры — таинственные каменные рыбы неолита. Рыбак привязывает такое грузило на снасть и опускает в воду. К остальным дырочкам прицепляются яркие лоскутки, в них вставляются цветные блестящие бусинки; иногда заправляют в них куски пахучей рыбьей кожи. Для чего? Для того, чтобы грузило стало приманкой. Завидев в подводном мраке пеструю искусственную рыбку, речной хищник жадно кидается к ней: так бросается щука на современную металлическую блесну.

Конечно, никакая рыба не будет глотать каменную приманку; но не успеет она разочароваться и повернуть обратно, как искусный рыболов, сидящий на перекинутом через речку бревне или на льду у лунки, одним ударом остроги пронзает добычу.

Могли ли когда-нибудь так ловить рыбу? Могли и ловили в те далекие времена. Ведь даже во дни Екатерины II академик Паллас наблюдал на сибирских реках такую картину:

«Самоеды, вскоре, как оные (речки. — Авт.) замерзнут, делают проруби, потом пущают в воду вырезанные из дерева, на нитках с каменьями для грузил, рыбки, кои им служат для приманки других хищных рыб, коих они весьма мастеровато клюют острогою».

Да что Паллас! Еще в 1930 году старик эвенк рассказывал ученым, как бьют рыбу на его родине:

«Рыбак устраивается у проруби с острогой и спускает в прорубь манку в виде рыбки, привязанной на поводке. Рыбка делается размером до одной четверти, на месте плавников делаются отверстия, в которые продеваются красные тряпочки. Называется эта манка «коляру». В воде рыбку поворачивают, и когда к ней подходит настоящая рыба, рыбак бьет последнюю острогой».

Мы не знаем, каким словом называли своих каменных рыбок люди неолита, предки современных эвенков, но как бы они их ни называли, они их выдумали и широко применяли: били рыбу не менее «мастеровато», чем их далекие потомки.

В глубинных пластах ангарских берегов, в тех их слоях, которые богаты остатками каменного века, археологи сплошь и рядом находят странные инструменты. Это каменные топоры и тесла, лезвия у них идут не вдоль рукоятей, а поперек. Таким орудием рубить невозможно, им удобно только тесать или долбить.

Мы и сейчас применяем тесла — ну, хотя бы для того, чтобы выдолбить деревянное корыто. Но для чего бы понадобились корыта людям каменного века? Одежду из звериных шкур не очень-то постираешь. А может быть, тогда уже делали лодки из цельных древесных стволов, такие же простенькие, немудреные челны-долбленки, какие и сейчас плавают по тихим речкам кое-где в глуши?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала поставить другой: а нужна ли была в те времена человеку лодка?

Очень долго, бесчисленные тысячелетия, он в ней почти не нуждался. Люди жили только охотой: недаром, что ни стоянка, то огромная груда звериных костей. Никаких остатков рыбы здесь и не сыщешь. Эти свирепые звероловы если и знали реку, то только с берега. Ее богатства их не интересовали. Зачем им лодки?

Прошли века; многое переменилось в мире. Как мы только что видели, человек стал искусным рыбаком. Теперь он во множестве выделывал из кости крючки, плел сети, выдумал даже своих каменных рыбок. Наверное, и лодки появились у него.

Но доказать это не так-то легко. Тут в Прибайкалье никаких следов древних лодок не сохранилось. Правда, это еще ничего не значит: за шесть-семь тысяч лет самое прочное дерево, конечно, может рассыпаться в прах. Да, но, с другой стороны, ни крючки, ни остроги, ни сети не доказывают, что человек плавает в лодке: рыбу всеми тогдашними снастями можно было великолепно ловить с берега, и подо льдом, и просто бредя по горло в воде с несложным бреднем.

Решить этот вопрос археологам помогла еще одна дружественная наука — языкознание. От древних суденышек не осталось ничего, зато человеческая речь донесла до нас от того времени несколько слов — их ровесников. Века и века эти слова переходили от предков к потомкам, от прибайкальцев палеолита к современным восточносибирским народностям, и дозвучали до наших дней. На языке эвенков слово «лодка», например, родственно слову «дупло» и, что совсем уж странно, слову «клюв». А птица-дятел у них именуется «хиптахири» — делатель лодок. Лингвисты говорят — раз так, значит первые лодки в этих местах сооружались очень давно и притом по дятловому методу: их долбили из целых стволов.

Соберем воедино все, что нам стало известно. Семь тысяч лет назад люди изготовляли тесла. И в это время и позднее они занимались рыбной ловлей. Язык свидетельствует, что первые лодки были долблеными, что для их постройки тесло было необходимо. Неужели этого мало? Да, мало, потому что свидетельство языка может и не относиться к такому давнему периоду, может и не объяснять существование именно этих древнейших тесел.

Последнее доказательство пришло с совершенно неожиданной стороны. Изучая более поздние слои на берегах Ангары, наросшие уже не семь, а только пять тысячелетий назад, археологи убедились — рыболовство шагнуло далеко вперед. Оно стало основным занятием здешних людей. Теперь у каждой стоянки — груды не звериных, а рыбьих костей; всюду целые и битые каменные рыбки, поломанные крючки, гарпуны, самые разные орудия промысла. Казалось бы, если теслами строили челны, тесел должно стать несравненно больше, они должны усовершенствоваться, улучшиться.

И вдруг — полная неожиданность: в этих новых слоях тесла почти исчезают. Почему? Чем же теперь долбят лодки? Или их вовсе перестали долбить?

Разгадать эту загадку, может быть, так бы и не удалось, если бы на глаза ученым не попало еще одно странное древнее орудие — нечто вроде костяного кинжала с отверстием в рукоятке, сделанным как будто для того, чтобы носить кинжал на поясе. Оружие? Нет, не похоже: слишком тупы эти кинжалы, вроде наших, вышедших теперь из моды ножей для разрезания книжных страниц. Это какой-то иной инструмент, и притом очень нужный: почти всегда на его костяной поверхности следы усердной работы. Но какой?

И тут на помощь опять пришла этнография. Оказывается, и сейчас эскимосы Америки носят на поясе точно такие же ножи, сделанные из берцовых костей лося. Они сдирают ими со стволов берез кору и шьют из нее легкие берестяные лодочки. Да и не одни эскимосы. На таких же берестяных оморочках можно и у нас в Сибири увидать и эвенка, и гольда, и других жителей Севера. Лодочки не грузоподъемны, но зато очень легки и портативны.

Теперь подумайте сами. Пока не было костяных ножей были тесла. Как только появились костяные ножи — тесла стали исчезать. Костяные ножи употребляли только для строительства лодок — оморочек. Значит, тесла применялись для долбления челнов. Иначе они не исчезли бы.

Медики скажут вам: нефрит — это болезнь почек. Геологи возразят: нефрит — зеленый камень. Не удивляйтесь: в древности считали, что именно этот камень может исцелять от болезни почек.

Таким чудесным свойством нефрит не обладает. Но вот на древнем Востоке его называли «проникающий в сталь», и это справедливо, недаром сейчас у нас начинают делать из него резцы для обработки металлов. Самое чудесное свойство нефрита — это его неимоверная вязкость. Вязкость камня — не то что его твердость. Есть много камней (кремень, кварц, алмаз) куда тверже нефрита. Острыми краями их можно царапать, сверлить, пилить нефрит. Однако алмаз легко раздробить самым обычным молоточком, а когда на одном из заводов вздумали однажды могучим паровым молотом расколоть нефритовый валун, он остался цел, а стальная наковальня разлетелась на куски. Вот из этого красивого непокорного камня жители древнего таежного Прибайкалья выделывали себе топоры и ножи, причем затачивали их до очень большой остроты. И сейчас при раскопках легкомысленный народ студенты-практиканты чинят карандаши каменными лезвиями, изготовленными четыре тысячи лет назад. Делать это не полагается, но — что греха таить — озорники делают, и не без успеха.

Зеленый же нефритовый топорик, отшлифованный в то время, вы бы не отказались положить на свой письменный стол как изящное пресс-папье.

И не только орудия делали люди прошлого из нефрита. Они умели выделывать из него украшения: налобные диски, кольца... Для этого употребляли обычно не зеленый, а беловатый нефрит.

Кто были те умельцы, которые в такой глуби времен спокойно и уверенно сверлили, пилили, обтачивали камень, затрудняющий при обработке даже нас? Долгое время и не подозревали, что в Прибайкалье можно найти нефрит. Его месторождения были известны в Средней Азии и в Месопотамии. Дороже золота ценился нефрит в Китае. Может быть, эти ножи и топорики пришли сюда из культурного уже тогда Китая?

Так можно было думать, пока не знали, что богатейшие залежи лучшего в мире нефрита таятся в долинах притоков Ангары, в недалеких оттуда Саянских горах. Можно было ошибаться, пока число находок было сравнительно небольшим, и главное, пока археологам не удалось найти именно тут, а не где-либо на краю света, кроме самих вещей, еще всевозможные заготовки: пластинки с начатыми и неоконченными кольцами и дисками, тяжелые нефритовые валуны, частично распиленные, и, наконец, сами шиферные пилы, точно подходящие к прорези в этих валунах.

Когда это случилось, — а случилось это в значительной мере благодаря раскопкам на Ангаре, — в археологии изменилось многое. Во-первых, стало ясно, что здесь, у берегов Байкала, четыре тысячелетия назад жили мастера ничуть не менее искусные, нежели где-нибудь в Месопотамии или в Китае. А затем стали ясны и истинные пути взаимоотношений между народами глубокой древности. Да, драгоценный нефрит был уже тогда предметом обмена между племенами. Уже в те дни между ними на расстояниях в тысячи километров шла своеобразная меновая торговля. И мы знаем направление ее путей: они вели отсюда, с берегов ангарских притоков, туда, в далекий Китай, туда, к низовьям Ангары, на юг и на северо-запад. В Китай шел нефрит, из Китая приходили к Байкалу редкостные украшения — перламутровые раковины далекого теплого моря. Очень важно найти в земле вещественные следы этой оживленной торговли. Еще важнее сделать из них верные выводы.

Мы знаем: наличие обмена свидетельствует о таком высоком уровне развития первобытного общества, когда впервые у старейшин родов появляется возможность накапливать ценности, держать их про запас, впервые одни становятся богатыми, другие бедными. Именно это и происходило в Прибайкалье в те годы, когда его жители пилили и обтачивали свой зеленоватый нефрит. Их поделки пролежали в земле до наших дней. Они рассказывают нам о многом; перевести эти рассказы на наш язык — вот важнейшая задача археологов.

Древние жители Прибайкалья были прежде всего рыболовами и охотниками. Чтобы существовать, они должны были непрерывно изобретать новые виды оружия и орудий. Они оставили нам столько их образцов, что теперь, изучая места, где прибайкальцы жили и умирали, ученые то и дело заново переписывают целые страницы истории техники.

Возьмите, к примеру, прославленный лук. Что нового сообщают нам о нем раскопки на Ангаре и других ближних реках?

Известны три вида луков, изобретенные человеком. Самым древним и самым стойким является простой лук; каждый, кто помнит себя мальчишкой, знает, что это такое: гибкая, пружинящая палка, стянутая по хорде тетивой в дугу. Недаром слово «хорда» по-гречески означало именно струну-тетиву.

Знаем мы и другой тип луков; его можно увидеть на античных изображениях купидона-амура, поражающего сердца людей своими стрелами. У этого лука более сложная форма; ее уже не сравнишь с обычной дугой. С таким луком сравнивают красивый двойной изгиб верхней губы человека. Или еще яснее, — древнегреческие писатели рассказывали, что сложные луки скифов напоминают им букву сигму ?. Этот лук — уже не стянутая жилой палка или ветка; его собирали из многих частей, из кусков дерева, рога, кости, а позднее и металла.

Между этими двумя типами стоит третий, не сложный, но и не простой, а, как его окрестили в науке о луках (есть и такая), усиленный. Он тоже составляется из нескольких разнородных частей, для его сооружения нужны и дерево, и рог, и кость. Но части эти еще не скрепляются наглухо, не склеиваются, не врезаются одна в другую; их просто тесно соединяют плотной обвязкой из звериных жил или других прочных волокон.

Все три вида луков существовали одновременно на протяжении веков. Но, посмотрев на карту их распределения по земному шару, каждый обратит внимание на странную чересполосицу.

«Неудивительно, конечно, — думают некоторые европейские ученые, — если простой лук живет доныне у каких-нибудь айну Сахалина, у веддов и бхиллов Индии: ведь это народы, самим происхождением своим обреченные на отсталость и вымирание. Странно другое: им же испокон веков пользовались предки европейцев — древние германцы времен Тацита, скандинавские отважные викинги, представители «избранной расы господ». Сам знаменитый Робин Гуд, величайший стрелок Англии, знал только простой лук. В древних могильниках Европы, в ее торфяных болотах, на местах свайных построек прошлого, находят остатки именно таких луков».

Напротив того, в странах Востока всегда был известен как раз сложный лук. Правда, им очень рано стали пользоваться и древние греки. Быстроглазый Пандар гомеровской «Илиады» изготовил для войны в точности такой лук из рогов горного козла.

«Лук полированный взял он, из рога козла-верхолаза

Выгнутый; раньше стрелою козла поразил он меж ребер,

С камня готового прянуть. Его подстерегши в засаде,

В грудь ему бросил стрелу и хребтом опрокинул на скалы.

Гордо рога от главы на шестнадцать ладоней вздымались.

Их обработав искусно, сплотил рогорез знаменитый,

Вылощил тщательно лук и покрыл дорогой позолотой...»

Такой же лук легко натянул, вернувшись домой, Одиссей, хотя с его оружием никак не могли справиться незадачливые женихи Пенелопы. Но ведь точно такие же, сложные луки были на вооружении и в войсках египетских фараонов. Мы видим их в руках скифов на Куль-Обской вазе; из них стреляли монголы Чингис-хана. А капитан Ченслер в XVI веке встретил их и у московского воинства.

Кто же изобрел их? Какой народ? Была придумана целая теория. Согласно ей, сложный лук никак не мог быть создан сразу или в разное время в нескольких местах. Наверное, его открыл какой-нибудь один высококультурный народ, принадлежавший к высшей расе, ну хотя бы шуммеры. А затем, передаваясь от племени к племени, он начал совершать свое победное шествие среди дикарей, пробравшись и в Среднюю и в Восточную Азию, и даже через океан в Северную Америку. «Во всяком случае, — говорили защитники подобных взглядов, — во времена, когда цари Египта натягивали тетивы дивных луков, выгнутых из длинных рогов саблерогой антилопы, — что тогда было в руках у бедных варваров северо-востока?»

Что же отвечают на это могильники и древние поселения Прибайкалья? Впервые их ответ дошел до нас в 1929 году.

При раскопках на Лене у села Жигалова А.П. Окладников обнаружил в могиле рядом со скелетом странные, очень длинные и тонкие костяные пластины. Нельзя было понять, что это такое; их так и записали в число «предметов неизвестного назначения». Но вскоре последовали новые находки, и назначение их стало для нас ясным: то были обкладки лука промежуточного типа, не простого и не сложного, а усиленного.[37]

Каков же был он, этот лук древних людей далекого Севера, живших задолго до фараона Рамсеса и его воинов? При невысоком росте прибайкальцев он доходил им от ступней до темени, если его поставить концом на землю, то есть тетива его имела длину сто пятьдесят—сто шестьдесят сантиметров. Действуя так же, как через тысячу лет племена островитян Океании, люди Севера охотно украшали свое любимое оружие пышными кистями из резцов лося, красивым плетением вокруг тех мест, где крепится тетива. Но дело не в украшениях: сами луки очень сходны с тем оружием, которым сражались воины полинезийца Тамеа-меа на рубеже XVIII и XIX веков.

Древние берегли и лелеяли эти луки. Бережно и торжественно, иногда в целом виде, иногда траурно переломленные пополам, их укладывали в каждую могилу — мужскую, женскую и даже детскую. Лук в те времена был таким же источником жизни для наших предков, каким соха или плуг стали много тысячелетий спустя. Он был страшным оружием. Подумайте сами: о луках аляскинских эскимосов первые русские путешественники в Америку сообщали: «Сим оружием дикари здешние управляют весьма искусно: стрела, идущая из лука с обыкновенной силой, достигает до 80—90 сажен расстояния». Стрелы индейцев-апачей пронзали человека насквозь с трехсот шагов, а король Англии Эдуард VI хвалился своими лучниками, пробивавшими дюймовую доску так, что стрелы вонзались во вторую, поставленную сзади.

Не менее могучим оружием, конечно, были и древние луки Прибайкалья, луки усиленного типа. Открыв их существование за много веков до египетских фараонов и царей Передней Азии, наша археология доказала, что такие луки родились именно здесь, на месте, изобретены здешними племенами, а не переданы им со стороны. Не исключена даже возможность, что как раз из этих усиленных луков вырос позднейший тип лука сложного. И может быть, именно отсюда, с берегов Байкала, новое изобретение распространилось позднее на Запад. Что же остается после этого от лженаучной теории этнографов-расистов?

Было время, когда ученых привлекали только самые берега Ангары. А потом одна романтическая случайность вдруг расширила сферу их действий.

В конце двадцатых годов иркутяне часто видели на Ангаре легкую лодочку. Подчиняясь воле и мускулистым рукам гребца, она быстро шла то вниз, то вверх по течению. «Вот опять М. выправился на Кочергу-остров ловить хариусов!» — говорили люди. Но не хариусы интересовали их, а сама загадочная личность молодого рыбака. Ну как же! Живет один на острове, в городе появляется чрезвычайно редко. По виду — человек интеллигентный, к тому же молодой и красивый, а откуда пришел, кто родители, где учился, работал, — все это неизвестно. Больше всех интересовались молодым отшельником, конечно, женщины. От них и пошел слух: несчастная любовь! Там, где-то в России, жестокая красавица разбила юноше сердце. Покинув шумный свет, он уехал в тайгу и, видите, ловит хариусов, бедняжка.

Трудно сказать, как узнали об этом женщины; возможно, сам разочарованный М. открылся все же одной из них. И похоже, что все это было правдой. Молодой человек встречал общее сочувствие.

Так он жил себе в одиночестве, и команды ангарских буксиров часто принюхивались к дымку его костров, когда где-нибудь на Кочерге, на Сосновом или Лесном острове, под космами черемухи, он варил себе ушицу на обед.

Однажды этот М. с рюкзаком за плечами ранним утром пришел в знаменитый Сибирский музей.

— Я М., — коротко отрекомендовался он. — Рыбачу на Ангаре. На одном из островов в прибрежной гальке попадаются странные черепки. Я не археолог, не берусь судить об их ценности, однако... Словом, дайте мне кого-нибудь из знающих...

За знающим пошли, и им оказался в те дни совсем молодой еще ученый, будущий доктор исторических наук, профессор Алексей Павлович Окладников. Черепкам повезло: они попали в хорошие руки. Находки на острове перестали быть фактом частной жизни гражданина М. Они превратились в факт из жизни советской науки. Археологи удивлялись — по какой странной недоглядке им доныне не приходило в голову заглянуть с раскопками на ангарские острова! Только теперь стало ясно: самые богатые памятниками прошлого места, целая сокровищница удивительных древностей сосредоточена не на берегах реки, не в ее логах, падях и притоках, а именно там, на островах.

Да, это целый подземный музей, коллекции которого расположены одна под другой пятью этажами в строго хронологическом порядке. Почему история накопила столько чудес именно тут? Понять это, пожалуй, легко.

Вначале был страх. Он управлял древним миром и древним человеком. Человечество выбралось из прародительской пещеры, но стремилось всюду оградить себя от опасностей, грозивших на каждом шагу. И остров, окруженный буйными протоками большой реки, казался вожделенной крепостью. Ощетинившиеся тайгой спины ангарских островов никогда не оставались необитаемыми. Потомки приходили на места, еще не остывшие от жизни предков. Один за другим ложились культурные слои почвы, как скатертью накрывая собой остатки далекого прошлого. Новые костры загорались на древних огнищах.

Этажами, одни над другими, располагались слои древней жизни. Что знали древние жители островов о своих предшественниках? Ровно ничего! Вот почему вертикальный разрез каждого такого острова — удивительное зрелище. Каждый дециметр в глубь земли уводит нас на века и века во все более седую древность.

Сверху слой современного, нашего дерна: войлок жадных, перепутанных корней. Это жизнь, текущая сегодня, это 1958 год.

Дерн снят. Открылась желтая супесь, и вы касаетесь уже той земли, которую солнце освещало во дни крещения Руси. Тут сидело тогда тюркское племя «курыкан»[38] — «гулигань», как называлось оно в китайских летописях.

«По переправе через море Байкал на север, — написано в книге Тан-шу, — дни долги, ночи коротки. На закате начинаешь жарить баранью селезенку, и она еще не поспела, а с востока уже грядет рассвет. Близки, близки места гулиганей к месту солнечного восхождения!»

Тысячу лет спустя после того, как была сделана эта запись, читал ее ученый император Цянь-Лунь. «Как может быть правдой, — недоверчиво пожимал он плечами, — будто от сумерек до рассвета сварится одно лишь баранье междуплечье? Хвастливы эти слова, и зря занесены они в летопись. Дело не соответствует истине!»

Не будем смеяться над Цянь-Лунем: и для ученых нашего времени остатки тюркского племени на таком далеком Севере — полная неожиданность. Одного этого открытии достаточно, чтобы сделать ангарские острова знаменитыми. А ведь это лишь первая ступенька.

Спустимся на одну ниже. Несколько сантиметров в глубь земли — пять веков в глубины истории. Мы на уровне первых столетий нашей эры, мы рядом с гибелью Помпеи, рядом с Каталаунской битвой.

В Риме писал Плиний, в Египте создавал свою систему мира Птолемей, а тут, у неведомого им Байкала, люди только вступали в железный век. Создается впечатление, будто именно тут протекал медовый месяц железа. На островах словно поселилось племя заядлых кузнецов и плавильщиков. В земле, смешанной с грубой речной галькой, где ни копни — остатки их горнозаводческих занятий: ямы-горны, обломки глиняных трубок для дутья, ржавые «крицы» — куски еще не прокованного металла, тяжкие каменные молоты и наковальни для его обработки. Повсюду льячки и тигли для литья, части железных изделий.

В те времена из железа изготовляли не только полезные вещи, делали и «железные драгоценности». Это был редкий металл, и ценился он дорого.

Не случайно эта металлургическая вакханалия разыгралась именно здесь: Ангара богата желваками сидорита, самой легкой для обработки железной руды.

Еще скачок, такой же незаметный в пространстве, такой же разительный во времени. Опять грязно-желтая земля, опять галька, только другая, мелкая. А мы уже за пределами нашей эры, в глубочайшей древности.

Шаг за шагом, этап за этапом археология ведет нас в ее глубь. Вот эпоха «развитой бронзы» с ее топорами-кельтами, очень похожими по форме и узору на те, которые попадаются на раскопках в Китае. Сходство велико. Но нет, это не привозное оружие, его делали здесь: китайский узор упрощен, изменен. Тут была своя, местная культура бронзы. А ведь как недавно в этом сомневались.

Вот другой период — «ранняя бронза», когда сама форма бронзовых орудий еще напоминает изделия из нефрита, когда металл еще борется с камнем и не может сразу и окончательно его победить.

И, наконец, совсем внизу начало начал — каменный век, уходящий в такую даль, когда, как говорится в сказках, «и времени не было».

Текли года, проносились десятки столетий. На западе и юге созревали и падали могучие государства. Выросла и рухнула Ассирия. Лавры Эллады венчали то Мильтиада, то Фемистокла, а тут над Ангарой шумела тайга, зло и тонко ныли тучи гнуса, выли зимние ветры и так же, как сегодня, стряхивая снег с еловых лап, выходили на лесные поляны люди. Какие люди? Как выглядели они, какими были?

По обрывкам и обломкам работающие с археологами художники восстанавливают для нас одежду и внешний облик человека и бронзового и еще более раннего времени. Антропологи помогают определить по черепам и скелетам физический тип ангарских островитян.

И удивительное дело: все это оказывается почти неизменным с самого древнего времени почти до наших дней.

Из земли выходят одежды шаманов, оружие, похожее на то, что было известно нашим дедам, появляются дымокуры, служившие людям каменного века. Они мало чем отличаются от тех тунгусских горшочков, о которых писал в XVIII веке Георги, автор «Описания всех обитающих в России народов». «Для прогнания от себя летающей в превеликом множестве мошки, которая крайне беспокоит, перевешивают часто, кроме махала и селезьих голов... небольшие горшочки, в которых курится гнилое дерево, через плечо так, что курево сие то впереди, то назади висит, смотря по делу их и по ветру. И так они беспрестанно бывают в дыму, отчего около носу нарочито смугла бывает у них кожа». Это в XVIII веке.

Археологи говорят, что и ныне, в середине XX, им, вконец измученным проклятой мошкой и гнусом, случалось пользоваться дымокуркой, почти ничем не отличающейся от ископаемой.

Обнаруживаются шаманские принадлежности: ритуальные ложки, части одеяния — их признал бы своими и шаман 1915 года. Вот искусно выточенная из камня рыбка-приманка: ей не то три, не то четыре тысячи лет, но как она похожа на костяную рыбку тунгуса, который выточил ее полвека назад: сыновья его, вероятно, живы еще сегодня, а может быть, жив и он сам.

Поразительная картина: в буквальном смысле слова сорок веков смотрят на нас из раскопа под корнями ангарской березки, а многие черты этой сорокавековой древности дожили до Октября, почти не меняясь. «Ныне дикой тунгуз» времен Пушкина, выходя на белкованье, все еще брал с собой вместе с тяжелой винтовкой на сошках и лук, почти в точности такой же, как в дни неолита. И энциклопедия Брокгауза и Ефрона с академическим спокойствием, точно тут не было от чего прийти в отчаяние или ярость, отмечала в одной из своих статей: «...этот самый лук близкие таежного охотника положат с ним в могилу, желая снабдить покойного всем нужным для будущей жизни».

Это писалось в 1902 году. Но и десять и пятнадцать лет спустя братья того тунгуса все еще погружали свои искусно вырезанные рыбки-приманки в холодные воды Ангары. Им и не снилось, что их дети и внуки, спокойно повернув выключатель электрической лампочки, с интересом прочтут про этих рыбок при свете, зажженном силой течения той же Ангары.

...А ведь прошло всего сорок коротких лет. Не это ли главное чудо советского Прибайкалья?!

Археологи торопятся в последний раз заглянуть здесь в глубины времени. С каждым годом нарастает темп работ: до того как над падями ангарской долины заплещутся волны моря, остались считанные дни. И потерять нельзя ни одного из них. Их и не теряют.

Летом 1957 года работы на дне будущего Братского моря развернулись особенно широко. Семь археологических партий копали таежную землю возле Балаганска на Ангаре, у деревни Серово, подле Бурети, уже славной в летописях археологов, около Братска. И земля не поскупилась на клады.

Вот возле урочища Красный Яр обнаружена новая палеолитическая стоянка, богатая кремневыми орудиями, украшениями из янтаря. Любопытно, как произошло это открытие: острый глаз руководителя экспедиции заметил тонкую прослойку угля в откосе выемки нового шоссе, прорезавшего невысокий холм, заметил на ходу машины, прямо из кабины водителя, когда отряд ехал на назначенное ему место. Грузовик остановили, откос обследовали, — и на карте древних стоянок вдоль Ангары появился еще один черный кружок, а в наших музеях — новые экспонаты.

Вот вскрыли очень богатые погребения более поздних эпох у деревни Серово. Они принесли отлично сохранившиеся костяные обкладки луков, вырезанные из кости разнообразные статуэтки. Принесли они и сенсацию: костяное изображение странного двухголового существа, никогда не встречавшегося раньше в могильниках человеко-зверя.

«Совершенно сногсшибательными» называют в частных разговорах ангарские археологи и вновь найденные наскальные рисунки у Бурети, у Свирска и на Каменных островах. Не говоря уже о том, что они очень своеобразны по стилю, похоже, что на одном из них мы впервые встречаемся с нанесенной на плоскости скалы топографической картой, картой Ангары, выполненной здесь тысячи и тысячи лет назад. Если открытие подтвердится, если окажется, что перед нами и на самом деле карта, — подумайте сами, какой переворот вызовет это в наших представлениях об истории человеческой культуры. Карта местности в новокаменном веке! Географы времен неолита! Ради этого одного стоило поработать на отвесных скалах, над падунами дикой, еще не укрощенной Ангары, В эту самую Ангару человек загонял на заре жизни стада мамонтов. Над этой самой Ангарой он поднял сейчас дерзкие вышки высоковольтных опор. Ее воды отражали когда-то охотника, вглядывающегося в даль, и камень, пущенный им из пращи. Теперь они отражают фары наших машин и быструю искру Спутника, проносящегося над древней Землей.

Напряженным трудом добывают сейчас ученые обреченные на исчезновение следы стародавней жизни. Четыре тысячелетия отделяют дымные землянки древности от веселых палаток и красных флажков археологического лагеря, что полощутся на ветру вон там, на взлобке. Но на протяжении этих бесконечных тысячелетий оттуда досюда, от них — до нас, тянется одна, ни в едином звене не прерывающаяся цепь, доносится одно могучее дыхание миллионов живых существ, передающих из века в век великую эстафету истории.