За Синей рекой

Глава тринадцатая

Лучка Скелепоп заведовал музеем. Среди добытчиков он пользовался большим уважением. Особенно – за энтузиазм, обширные познания в самых неожиданных областях и полное бескорыстие. Он обитал в крошечной каморке при музее, владел сотней растрепанных тетрадей, собственноручно им исписанных, и одним-единственным костюмом, состоящим из холщовых брюк и когда-то приличной куртки. Эту одежду он надевал спускаясь в шахты, принимая экскурсии, посещая университет, консультируя при оценке крупных драгоценных камней, в качестве приглашенного на какое-нибудь торжество – словом, при любых обстоятельствах. Внешность Лучки тоже никогда не менялась – уже несколько поколений колобашек помнило его сутуловатым, худощавым, с немного усталым лицом, прорезанным спокойными продольными морщинами, со внимательным взглядом, всегда невозмутимого и готового ответить на любой вопрос.

В плане питания Лучка был приписан к одной из столовых. Жены у него никогда не было.

Кроме работы с образцами горных пород, Лучка вел различные научные исследования. В частности, изучал стихосложение и звезды. Для последнего он сконструировал прибор для разглядывания небесных тел и, выставив трубу из расселины, по ночам наблюдал за небом. Этот прибор, который называли «скелепоп», в свое время произвел на колобашек такое сильное впечатление, что даже послужил основанием для прозвища Лучки. Желающим он позволял посмотреть сквозь скелепоп на звезды. Увиденное многих ошеломляло.

Среди добытчиков Лучка имел своих агентов. Как только в процессе горнодобывающих работ в породе открывалась пустота, заполненная кристаллами, Лучку немедленно оповещали, а работы приостанавливали. Ученый появлялся почти мгновенно с набором стареньких инструментов. Осматривал пустотку. Если он просил помочь – добытчики охотно пособляли. Ни один бригадир не решался против этого возражать. Лучка вынимал образец и бережно уносил к себе в музей, прижимая к животу, а пустотку тотчас проходили и оставшиеся кристаллы спускали в отвалы.

Несмотря на внешнюю хрупкость, Лучка Скелепоп обладал огромной физической силой и мог пронести, если потребуется, очень тяжелый образец на весьма длинное расстояние.

Вот к этому-то выдающемуся колобашке и решил направить пришельцев бригадир Гугуница. Заодно и музей осмотрят.

Решение это созревало, пока сидели в бараке у Кадаушки. Гловач усердно строчил в толстой тетрадке, вписывая балладу за балладой. Гугуница стряпал ходатайство о зачислении в штат нового повара с испытательным сроком в два месяца. Кадаушка же разглядывала в корзине обещанный Марион «секретик» – спящего в постельке малютку-недомера.

– Он настоящий? – спросила она наконец, облизывая губы. – Живой?

– Куда живее, – отозвалась Марион.

Кадаушка склонилась над эльфиком и осторожно погладила его пальцем:

– Какой хорошенький…

Длинная судорога пробежала по телу Канделы, он выпростал из-под одеяла крылышки и забил ими.

– Графиня Зора! – завопил он тонким голоском. – Нет!..

Кадаушка отдернула руку. Малютка-недомер сел на кроватке, натянул одеяльце, прикрывая волосатую грудь, и капризно произнес:

– Меня укачало… А почему темно? Я желаю порхать над цветами в пронизанной светом оранжерее… Чтоб без сквозняков. Мне кажется, меня продуло. О, где он, прекрасный юноша, что спасет меня от злого прострела, натерев мне спинку пахучими мазями?

– Какой забавный, – сказала Кадаушка.

– У меня кончается мед, – заявил Кандела. – Кто эта гарпия? Уберите ее. И вообще, мне надоел ваш мед. Где вы, прелестные ароматные цветы? Где дыхание луговых трав?

Марион закрыла корзину крышкой и затянула ремни. Из корзины еще некоторое время доносилось сердитое ворчание, но затем оно стихло.

Помолчали.

– Да, – сказала наконец Кадаушка, – вот у тебя действительно секретик.

– Твой лучше, – утешительно произнесла Марион.

Кадаушка только отмахнулась:

– А, что я не знаю, как бывает? Вот встанет мой компанчик на ноги – и все, не нужна ему больше Кадаушка… Мне бы только доучиться, – она показала на книги, – а так… Кому я такая сдалась, без образования?

Марион обняла ее, чувствуя неловкость от разговора. Девушка-колобашка была маленькая, пониже Марион, но очень крепкая – мышцы рук и спины как каменные, так что у Марион от этих объятий что-то хрустнуло в боку.

Гугуница закончил наконец писать и вручил Кадаушке листок.

– Передай Кавардану, пусть насчет повара решительно поставит вопрос перед руководством. Я ему тут написал, что разбрасываться квалифицированными кадрами – верх безответственности.

Кадаушка засияла.

– А потом возвращайся на объект. А ты, добытчик, – Гугуница обернулся к Иоганну Шмутце, – должен хорошенько выспаться, покушать и набраться сил. Когда ты сможешь приступить к работе? Как на твой взгляд?

– Постараюсь… – ответил Шмутце.

– Ну что, добытчики, – продолжал Гугуница, – пойдем сейчас в музей… Эх, еще бы начальство не видело… Ладно, – он махнул рукой, – выходим.

За пределами барака, как по заказу, им моментально встретился добытчик Кавардан. Он стоял с листком бумаги и хмуро изучал его. Гугуница узнал свою докладную с ходатайством и досадливо поморщился. Завидев бригадира, Кавардан взмахнул листком:

– У меня к вам разговор, бригадир Гугуница!

– У меня к вам – тоже, но нельзя ли его отложить? Я сопровождаю группу добытчиков в наш музей.

Кавардан окинул пришельцев рассеянным взглядом.

– В музей – это хорошо, что в музей, – проговорил он, – вот это правильно, что в музей. Можете ведь проявлять разумную инициативу, когда хотите! Все ведь можете.

– Вернусь часа через два, – сказал Гугуница. – А насчет повара подумайте. Кстати, это идея всего работающего коллектива. Стоило бы поддержать.

И поскорее ушел, оставив Кавардана в раздумьях.

Гугуница вывел отряд из промышленной зоны, и теперь их путь пролегал по жилым кварталам подземного города колобашек. Это был большой и очень красивый город, освещенный газовыми фонарями. Кое-где в толще скал имелись световые колодцы, откуда врывались на площади и проспекты лучи дневного света. Их использовали преимущественно для освещения выдающихся памятников архитектуры – зданий правительства, Горного Университета, монумента «Помни, Рудознатец!» и нескольких других. Многоэтажные дома, наполовину вырубленные в скале, наполовину пристроенные, исключительно каменные, выглядели грандиозно и вместе с тем изысканно. Между шероховатых булыжников стен можно было видеть небольшие изразцовые или мозаичные панно, выполненные с большим изяществом. Черепица крыш была разноцветной, наличники окон обрамлены вырезанными из камня цветами или обсыпаны самоцветной крошкой. В воздухе висел запах каменной пыли, который воспринимался как утонченное благовоние.

Здание музея находилось неподалеку от Университета и, собственно, считалось частью его. Гугуница тронул тяжелую дверь, и посетителей окутали мрак и прохлада помещения, где смутно угадывалось что-то громоздкое. Впереди расплывалось пятно тусклого света.

– Он там. Работает в кабинете, – сказал Гугуница и позвал, повысив голос: – Добытчик Лучка!

Впереди что-то, полускрытое дверкой, зашевелилось, прошуршало бумагами, осторожно стукнуло чем-то тяжелым. Слышно было, как встают и легкими шагами направляются навстречу звучащему голосу.

– Это вы, бригадир Гугуница? – послышалось совсем близко.

Вспыхнул свет газовой лампы, и темнота сразу отступила. На полках, длинными рядами выстроенных вдоль стен, лежали камни. Здесь были тончайшие каменные кружева и причудливые каменные розы, с мясистыми лепестками и с полупрозрачными, молочно-белые и розоватые, осыпанные золотой пудрой или усеянные забавными, похожими на зеленый горошек, шариками. Все эти дива хранились в музее у Лучки, и о каждом он мог рассказать целую повесть: и историю их возникновения в таинственной темноте, и о том, какие драгоценные камни оказались найденными неподалеку.

Впрочем, для Лучки не существовало такого понятия – «драгоценный камень». Для него все камни в равной степени были драгоценными, а огранку сапфиров или изумрудов он считал настоящим варварством.

На одной стене висел большой план горных разработок. Зимородок так и прирос к карте.

– Напрасно утруждаетесь, добытчик, – сказал ему Лучка. – Большинство этих шахт давно завалено или затоплено.

– Для чего же вы держите эту карту? – удивился Зимородок.

– Начальство повесило для наглядности, а снять – руки не доходят, – объяснил Лучка. – Мне-то карта вообще не нужна – я все переходы на память знаю.

– У меня вопрос, – подал голос молодой граф Мирко.

– Прошу.

– Ваш подземный город прорыт под горами, – начал Мирко. – А что наверху?

– В каком, простите, смысле? – вежливо переспросил Лучка. – Наверху находится верхотура.

– В том смысле, что наверху – Захудалое графство, а дани от вас что-то мы не видели, – выпалил Мирко.

– Вопрос об автономности подземных недр обычно ставится в зависимости от легко– или труднодоступности этих недр, – сказал Лучка. – Хотя в определенной степени эта труднодоступность может быть спровоцирована самими обитателями недр. Проблема до сих пор не нашла полноценного юридического оформления.

– Во чешет! – восхищался Гугуница, глядя на Лучку во все глаза.

Мирко спросил прямо:

– То есть, вы нарочно зарылись поглубже, чтоб дани не платить?

Лучка неожиданно засмеялся и сказал:

– Да.

– Надо же, как тут все красиво! – сказала Марион, разглядывая полки с образцами. – Нет, правда. Я никогда раньше не думала, что камни бывают такие… удивительные. Я думала – ну там, в колечке, а прочие – просто булыжники, как на улице. А это… – Она вздохнула. – Прямо плакать хочется.

– Красота всегда печальна, – молвила Гиацинта и вперила взгляд в небольшой блестящий кристалл золотистого цвета.

– Согласно моим разработкам теории счастья, – проговорил Штранден, – красота является необходимым элементом полноценного наслаждения жизнью. Обычно она вызывает чувство более глубокое, нежели печаль.

– «Обычно»! – фыркнул Людвиг. – Разве к красоте применимо слово «обычно»?

Гиацинта чуть откинула назад голову и легонько улыбнулась куда-то в пространство.

– Абсолютно верно, – подтвердил Лучка, поворачиваясь к Людвигу. – Обычно красота совершенно необычна. Например, не бывает двух одинаковых образцов даже одного и того же минерала. Каждый раз спускаясь в шахту, я готов встретиться с чудом. И чудо никогда не обманывает. В музее хранятся, скорее, воспоминания о том, что же на самом деле я увидел.

Бригадир Гугуница решил, что разговоров довольно и пора переходить к делу. К тому же, его глодало беспокойство. Не следует бригадиру отсутствовать так долго. В коллективе зародится нехорошее мнение, что он попросту отлынивает от работы.

– Наши уважаемые гости, с полного согласия и одобрения руководства, – сказал Гугуница, – желали бы проследовать обратно на верхотуру. Пожалуйста, сопроводите их до выхода, добытчик Лучка. Во избежание неприятностей.

– Чьих? – прищурившись, спросил Лучка. Гугуница не расслышал вопроса – он пожал руку хранителю музея и заспешил прочь.

– Какой он милый и заботливый, – сказала Марион.

Лучка глянул на нее – холодновато, словно бы прицеливался изучить как-нибудь на досуге. Он на всех так смотрел. Потом произнес:

– Стало быть, наверх?

– Мне кажется, это вполне естественно, – заметил Зимородок. – Мы же верхотурние, как у вас выражаются.

– Верхотура верхотуре очень большая рознь, – сказал Лучка и подошел к карте. – Вот здесь, за затопленными шахтами, есть новый проход, на карте он не обозначен… – Он провел пальцем, показывая, где. – А есть, – палец переместился на противоположный край карты, – старый выход. Его называли Торговый Выползень – это потому, что он очень узкий. Его не расширяли, боялись обвалов. Только укрепляли балками. Он как раз выходит на Захудалое графство. Молодой человек не ошибся, раньше мы часто имели дело с Драгомирами. Они уважали нашу независимость, но мы нередко подносили им подарки. Впоследствии там началась затяжная война, а оружием мы не торгуем.

– Простите, – вмешался брат Дубрава, – правильно ли я понял, что новый проход – тот, что не обозначен, – выводит на верхотуру где-то поблизости от столицы Ольгерда?

Лучка Скелепоп устремил на него свои мрачноватые глаза.

– Вы совершенно правы, – подтвердил он. – Более того, этот новый лаз – правда, по непроверенным данным, – выводит на поверхность практически посреди города.

– Здорово! – возбужденно сказала Марион.

Гиацинта медленно кивнула. Пан Борживой молодецки встопорщил усы.

– Что значит «по непроверенным данным»? – уточнил брат Дубрава.

– Это значит, добытчик, что эти данные до сих пор никто не проверял, – сказал Лучка. – Новые шахты позволяют проникнуть в систему пещер естественного происхождения. Но, повторяю, новый путь еще никем не был исследован до конца. Если желаете, можем отправиться туда сегодня же, и тогда к ночи гипотетически вы будете в столице.

Путешественники начали переглядываться. Лучка равнодушно глядел на карту.

– Еще один вопрос, – сказал Зимородок.

– Пожалуйста, – не оборачиваясь к собеседнику, отозвался Лучка.

– Насколько далеко отстоит этот предполагаемый выход от того, которым пользуются сейчас при торговле с Огнедумом?

– Намного восточнее. – Палец Лучки устремился к точке на карте, где был нарисован флажок. – Фактория здесь, а вот тут – пропускные пункты. Верхотурный город в этих местах уже заканчивается.

– Оранжерейная слободка, – сказал Людвиг. – Во всяком случае, была здесь когда-то.

– Возможно. Сейчас там казармы.

– Мы пойдем непроверенным ходом, – решил Зимородок.

– А я там пролезу? – забеспокоился Борживой.

Лучка Скелепоп произнес:

– При надлежащем желании кто угодно пролезет где угодно.

– Мне кажется, стоило бы выйти немедленно, – сказала Мэгг Морриган.

– Я тоже так думаю! – согласился Лучка и вдруг расхохотался. – Пока до нашего начальства не дошло, зачем вам огнедумова столица!.. Да еще так, чтоб он не знал!.. Мне и самому этот Огнедум!.. Особенно после того, что обнаружила Кадаушка.

– Вы знали? Вы видели? – изумилась Марион.

– Она консультировалась со мной по поводу находки, – подтвердил Лучка. – Ничего более чудовищного я не видел со времен Великого Обвала в шестой-бис… – Он помолчал, а потом обычным своим тоном продолжал: – Скоро об огнедумовых зверствах узнает широкая общественность, поднимется недовольство – работающие потребуют прекращения всяких отношений с Огнедумом. – Он снова сделал паузу и спросил: – А как он там, этот кадаушкин бедолага?

– Ему получше, – замогильно отозвалась Гиацинта.

– Ладно, – спохватился Лучка. – Каски у вас есть? Наденьте.

– Мне мала, – сказал Зимородок.

– Неважно. Макушку прикрывает – и хорошо. Берите фонари.

Он раздал три фонаря – Зимородку, брату Дубраве и Людвигу, четвертый взял сам. Закрыл дверь музея и несколько мгновений еще смотрел на нее, как будто прощался.

Они очень быстро миновали жилую часть города и оказались в сложном лабиринте боковых проходов. Здесь размещались прачечные, фабрики-кухни, другие службы – например, служба помойки, занимавшаяся переработкой и уничтожением отходов.

Затем закончились и служебные переулки. Дальше потянулись брошенные шахты. По темным проходам, иногда хлюпая по воде, иной раз пробираясь ощупью и внаклонку, двигались путешественники – все вперед и вперед, за раскачивающейся точкой головного фонаря. Лучка вел отряд уверенно. Он не раз проделывал уже эту дорогу. А случись ему сбиться с пути – он распутал бы эти подземные стежки с той же легкостью, с какой бабушка Марион, бывало, приводила в порядок беспокойную пряжу, вечно путающуюся в коробке.

Иногда срывались, мелькали в пятне света и тотчас снова сливались с густым мраком летучие мыши. Зеленоватые потеки влаги, вымывающей из скальной породы медь, оборачивались очертаниями щупалец или искаженных ужасом масок. Затем вновь начинались длинные, скучные, черные стены. Марион устала и спотыкалась на каждом шагу. Хорошо Гиацинте, с горечью думала она, ее-то держит за руку Людвиг.

Но не успела Марион додумать до конца свою жалкую мысль, как молодой граф Мирко подхватил ее под локоть.

– Совсем замучилась, гляжу, сестренка, – сказал он. – Вот и Зора моя, бывало…

– Зоре всего-то лет!.. – обиделась Марион. – Я все-таки взрослая!

– Одно дело, девчонки, – отмахнулся Мирко. – Я бы с вами знаешь как поступал?

– Как? – дулась в темноте Марион. – Ну как?

Мирко тащил ее за собой и посмеивался.

– А вот как мой отец с моей матерью, – сказал он наконец. – Посадил бы на подушки шелковые да пылинки бы с вас всех сдувал, да молоком бы поил с лесными ягодами…

– Кстати, многие девочки оказываются на деле храбрее многих мужчин, – заметила Марион. – Потому что девочки всегда терпеливые и выносливые… Элиза – ну, это наша кухарка – говорит, что такова уж женская доля.

– Все Драгомиры своих жен на руках носят, – сказал Мирко. – Я и Зорке такого мужа найду, чтоб как святыню ее почитал.

– А Элиза говорит… – начала Марион, но граф Мирко перебил ее:

– Скажи, правда, что ты в королевы метишь?

– Что значит – «метишь»? Я короля Ольгерда, кстати, полюбила по одним только рассказам – какой он был удалой да прекрасный, веселый и добрый, а теперь иду его спасать. Конечно, он возьмет меня в жены. Это же заповедано!

– Ясно, – сказал Мирко. – Совет брата: никогда больше не вспоминай эту Элизу.

– Почему? – поразилась Марион.

– Потому что дура, – твердо сказал Мирко.

– Кто дура? Элиза? Ты ведь ее не знаешь!

– Королевы не слушают кухарок, – пояснил Мирко. – И графини их тоже не слушают… Это я так, на всякий случай.

– А если обед?

– Ты ведь сейчас не про обед говоришь, верно? «Элиза то, Элиза се…» Я еще когда вы у отца гостили заприметил. Ты – королева, а кухарка тебе советует, как любить, на каком основании верить или не верить людям, как себя вести и о чем думать…

Марион молчала, потрясенная. Никто еще не разговаривал с нею так… Никто не учил ее всерьез быть королевой. Людвиг, пока был игрушкой, обращался к ней «ваше высочество», но ведь любая игрушка – вассал ребенка, так чему тут удивляться? Для Зимородка она была чудачкой, для брата Дубравы – сестрой, но Дубраве и лягушка сестра… А прочие? Разве кто-нибудь из ее спутников видел в ней будущую владычицу королевства и сердца Ольгерда? Молодой граф Мирко был первым, кто по-настоящему в нее поверил. И в то, что освобождение Королевства Пяти Рек – не за горами…

Она всхлипнула в темноте. Мирко сжал зубы и покачал головой.

– Совсем уморилась, – пробормотал он. – Я бы этому Огнедуму всю бороду по волоску выщипал!

Неожиданно Лучка Скелепоп замедлил шаг, а потом и вовсе остановился и, светя лампой, принялся что-то разглядывать впереди.

– Что случилось? – спросил Зимородок. Он передал свою лампу Гловачу и подошел поближе к проводнику.

Лучка выглядел совершенно спокойным. Он даже не запыхался.

– Ничего, – ответил он Зимородку. – Просто знакомые места кончились. Здесь я впервые.

Зимородок посмотрел на Лучку с плохо скрытым восхищением.

– Пещера, – произнес Лучка задумчиво. – И сквознячком потянуло. Сдается мне, добытчик, что скоро мы будем у цели.

– Хорошо бы, – пробормотал Зимородок.

Лучка чуть усмехнулся:

– Притомились?

– Врать не стану.

Лучка снова пошел вперед, пробуя каждый шаг.

От усталости Марион засыпала прямо на ходу. Сквозь наваливающуюся вату она досадовала на Мирко – зачем тащит ее куда-то.

Спустя недолгое время путешественники уже стояли посреди небольшого пещерного зала, скромно украшенного в одном месте сталактитами. Возле стены, подальше от узкого прохода, откуда действительно тянуло свежим воздухом, притулились две странные фигуры. Они были неподвижны. Вокруг опустошенной сердцевины – изъятой, словно ее нарочно выскоблили – кое-как еще держалась ветхая, покрытая густым слоем пыли оболочка. Под этой пылью до сих пор можно было разглядеть два печальных лица – юноши и девушки. Однако при первом же прикосновении они рассыпались в прах.

– Какая смерть! – проговорила Гиацинта, поворачиваясь к Людвигу.

Герцог Айзенвинтер сморщил свое круглое веселое лицо в трудной для него гримасе страха, и слезы быстро запрыгали по его щекам.

– Это ужасно! Ужасно! – повторял он.

– Думаю, нам лучше держаться подальше от этих останков, – произнес Штранден. Он силился сохранять бесстрастный тон, но его голос все-таки подрагивал. – Мне думается, вдыхать эту пыль небезопасно.

– А что, если мы опоздали? – вопросила Марион уныло. – Вдруг там уже все такие?

Пан Борживой сильно сопел в темноте и переминался с ноги на ногу. Ему хотелось незамедлительно броситься в бой. Кровавый.

– Нет, – сказал брат Дубрава. – Вспомни Иоганна Шмутце. Все не так уж безнадежно.

– А как же эти? – Марион кивнула на горстки праха. – Что заставило их исчезнуть?

– Я знаю, – проговорила Гиацинта, – я знаю!

Все обернулись к дочери Кровавого Барона. А она, решительно тряхнув белокурыми кудрями, вдохновенно заговорила:

– Они любили друг друга, юноша и девушка. В ту роковую ночь отправились они в пещеру, чтобы насладиться ее таинственными чудесами. Здесь и настигло их подлое колдовство. В одно мгновение заставило оно их испытать то, что для любящего сердца наиболее страшно: полное разочарование в Любви. И не успели они понять, что это всего лишь злой морок, как любящие их сердца разорвались от горя. А колдовство делало свое дело, развоплощая их тела…

Марион тихо заплакала.

– Ну нет! – закричал Мирко, выпрыгивая вперед, как зверь. – Хватит слез! Эдак и мы выберемся наверх дохлятиками… Давай-ка, музыкант, шпарь плясовую!

Гловач, не возражая, принялся скучно брякать на лютне. Мирко закружил по пещере, совершая странные и дикие прыжки. Это продолжалось некоторое время, затем молодой граф остановился, отер пот с лица и сердито оглядел остальных. Мрачное вдохновение покинуло дочь Кровавого Барона. Марион и Людвиг перестали плакать, а у Штрандена больше не дрожали губы.

– Давайте спать, – предложил брат Дубрава. – Завтра предстоит тяжелый день.

И он развязал походный мешок, чтобы достать одеяло.

Но долго еще не удавалось им заснуть. Только Лучка Скелепоп погрузился в безмятежный сон, едва растянулся на тощем одеяле, которое одолжила ему Мэгг Морриган, да Гловач, истомленный частой необходимостью играть и петь, преодолевая себя, вдруг вывалился из реальности и рухнул в тревожные грезы.

Марион думала о короле: любит ли она его достаточно сильно, чтобы спасти? А ведь кроме короля предстоит вызволить из беды очень много других людей – министров всяких, горожан… Наверняка окажется сотня красивых придворных дам. Мирко прав – нужно как следует подумать над тем, чтобы не ударить лицом в грязь перед всеми этими важными господами. А то начнешь, например, рассказывать «случай», а над тобой посмеются или еще что-нибудь. Но самое трудное в дворцовой жизни – это вилочки и ножички. Людвиг как-то рассказывал, еще давно. Марион даже в жар бросило, как представила. Решила, что после победы тайно наймет преподавателя придворных манер.

Пан Борживой лежал на спине, уставив брюхо вверх, к сталактитам, и любовно облапив саблю. Думал о своем, отчего усы его шевелились, как живые.

Мэгг Морриган приютилсь рядом со Штранденом.

– Лучше всего будет, если ты увидишь во сне двух черепах в любовном томлении, – шептал философ ей на ухо. От шепота ей делалось тепло, и она, вздрагивая, улыбалась.

– А ты что хочешь увидеть во сне?

– Большого рыжего муравья в поварском колпаке и фартуке, – сказал Штранден. – Удивительно, – вздохнула Мэгг Морриган.

Рядом с ними мирно спал брат Дубрава. А Зимородок полночи ворочался на жестких камнях, проклиная день и час, когда взвалил на себя ответственность за пестрое сборище взыскующих Города. Он так устал, что даже заплакал в темноте – жиденько, не всхлипывая, – но потом сон сморил и его.

Кандела, разбуженный тем, что прекратилась убаюкивающая качка, напротив – пробудился и начал подпрыгивать в коробе, как кузнечик.

– Что случилось? – верещал он. – Мне тоскливо! О, какое неохватное одиночество!

Людвиг придвинул короб поближе к себе.

– Только не открывай крышку, – предупредила Гиацинта, – чтоб не сбежал.

Кандела еще раз подскочил, сильно стукнулся головой и затих.

Людвиг заснул последним. Ему снилось, что он очутился в незнакомом лесу. Чужое солнце лениво проникало длинными влажными лучами сквозь мясистую зелень листвы, окрашивая ее жирными золотыми пятнами. С луком в руке Людвиг осторожно пробирался сквозь заросли сочных трав, смыкающихся у него над головой. Справа и слева от него переговаривались, посылая сигналы рожков, другие охотники. А где-то неподалеку затаилась прекрасная и смертоносная дичь – саблезубая орхидея.

Проснувшись, Марион, к своему удивлению, поняла, что отдохнула. И не успела она хорошенько стряхнуть сон, как тревожное и веселое ожидание праздника охватило ее. Такими бывали – особенно до появления на свет младшей сестры Лотты – пробуждения в день Весеннего Пирожка.

А Гиацинта, открыв глаза, сразу вспомнила, как отец подарил ей книгу с картинками «Времена года». Он давно обещал ей эту книгу – и вот в один прекрасный вечер сказал: «Завтра утром ее привезут». И книгу действительно привезли в тот день какие-то купцы, они все время кланялись и очень быстро исчезли. Книга оказалась ужасно тяжелой – девочке думалось, что от картинок.

Людвигу, пока он плавал по зыбким волнам между сном и явью, представилось утро его рыцарского посвящения. В углу поблескивал новенький доспех, в изголовье стоял строгий меч, и солнце сверкало на нем, проникнув в узкую щель между ставнями. А по всей комнате были разложены белая рубаха с кружевами, и изящные штаны в бантах, и колет, расшитый золотом и жемчужинами (символом невинности), и шлем с гигантским плюмажем… И все эти прекрасные вещи говорили Людвигу фон Айзенвинтеру: «Видишь нас? Мы твои!»

Штранден в утренней полудреме чувствовал себя молодым, переполненным совершенно новыми, удивительными идеями, которые восхитят и изменят человечество.

Мэгг Морриган также навестило давнее воспоминание – о том, как братья впервые взяли ее с собой на рыбалку. Она собиралась не спать всю ночь и караулить – чтобы не обманули, не вздумали потихоньку уйти без нее. Младший из братьев накануне ворчал что-то насчет «назойливых девчонок». Но все-таки она не выдержала – заснула. Еще до рассвета, в зябком полумраке, ее растолкали, и она сразу погрузилась в восхитительное приключение: лодка в тумане, скрип уключин, неспешный восход солнца…

– Город близко, – сказал брат Дубрава. Он сел, потер лицо ладонью и улыбнулся растерянно. – Мы почти у самой цели!

– Конечно, близко, – отозвался Зимородок мрачным голосом. Оказалось, что он уже давно не спит. – Нам осталось только выйти наверх и передушить всех огнедумовых головорезов. Я как раз работаю над осмыслением этой проблемы, коллега.

Брат Дубрава покачал головой:

– Я о Городе – о нашем Городе, куда мы шли. Уже скоро. Разве ты не чувствуешь?

Ему никто не ответил, только Мэгг Морриган взглянула с потаенной улыбкой, но она тотчас занялась приготовлением завтрака. Проснулся Лучка. Он задерживаться не стал. Сказал: «Благодарю за труд, добытчики» и почти сразу же ушел – торопился на завтрак в столовую, к которой был приписан.

– Лучка-то скоро будет дома, – вздохнула Марион. Праздничное настроение потихоньку стало улетучиваться. Уж этот Зимородок! Умеет ввернуть неприятное слово.

Пан Борживой заворочался, потом сел.

– Ух! – молвил он. – Чую, быть сегодня сече!

И толкнул в бок Гловача.

Музыкант страдальчески сморщился во сне, вытянул губы трубочкой и пискляво застонал.

– Вставай! – рявкнул пан Борживой. – Опять всякую дрянь во сне видишь?

Гловач чуть приоткрыл веки. В мутном глазе плескалась паника.

– Лютня! – шепнул он немеющими губами.

– Вот твоя лютня! – сказал Борживой и вложил инструмент ему в руку.

Гловач прижался щекой к деке. Задышал успокаиваясь.

– Мне снилось, что ее съели, – объяснил он. – Что этот Огнедум нафаршировал ее какими-то липкими фруктами, облил жирным соусом – и жрет…

– Это к удаче при игре в карты, – сказал Штранден. – Ты играешь в карты, Гловач?

– Да ну вас всех, – обиделся Гловач.

– Завтрак готов, – объявила Мэгг Морриган.

– Добрая весть, коли говорят: «Пора есть!» – изрек пан Борживой. – А где Мирко?

Сын Драгомира VIII спал, как подобает юному богатырю, – беспробудно и безмятежно, однако при известии о завтраке сразу же вскочил.

– Я вот что думаю, – начал Зимородок. – Раз уж нам лезть к Огнедуму в лапы, то надо хотя бы заранее приглядеться, что там да как. В каком состоянии находятся горожане. Может, они уже все давно огнедумовцы и вовсе не желают, чтобы мы их спасали. Может, им и с Огнедумом неплохо живется.

– В подобных делах мнения черни никто не спрашивает, – заметил Борживой.

– Да я не о мнении, – отмахнулся Зимородок. – Я к тому, что лучше бы выяснить, стоит ли нам вообще рассчитывать на поддержку.

– Не стоит, – сказал брат Дубрава. – Видел Шмутце? Они там все еле ноги таскают.

– Зимородок прав, – неожиданно вмешался граф Мирко. – По уму стоило бы сперва разведать… Я так думаю, что надо мне сходить.

– Почему именно тебе? – спросил Людвиг. – Я местный уроженец, придворный, мне и город знаком, и королевский замок…

– А предсказание? – пылко возразил юный Драгомир. – Вот случится с тобой беда – и все, распался хоровод.

– Ты же меня и заменишь, – сказал Людвиг. – В предсказании не говорится, что, мол, герцог фон Айзенвинтер и никто другой.

– Не ходи в город без нас, – сказал Гловач Людвигу. – Пусть идет Мирко.

– Почему? – Людвиг даже задрожал, а лицо его сильно покраснело. – Вы мне не верите? Не верите, что я сумею? Тряпичной куклой до сих пор считаете?

– Любезный мой герцог, – произнес пан Борживой и торжественно возложил ладонь себе на грудь, – клянусь вам рыцарской честью, что никто из нас и в мыслях не держит таких ужасных вещей.

– Людвиг, – повторил Гловач, – ты даже не представляешь себе, что такое вернуться в родной город через пару сотен лет…

Людвиг сдался. Точнее, надулся и прекратил спор. Гиацинта что-то тихонько ему втолковывала, он мрачно жевал и думал о своем.

Иной раз попадаешь в незнакомый город – как падаешь в объятия богатой, щедрой, чуть подвыпившей хозяйки праздника. Кричит, целуя в лоб ошеломленного гостя: «Ах, какой хорошенький пришел! Налейте ему кто-нибудь вина да положите закусок, какие остались!» И вот уже он ест, пьет и в хозяйку влюблен.

Другой город посматривает холодно. Руку при встрече подаст, но тотчас и отдернет ее. Бровь при этом взведена, во взгляде явственное: «Ну-с, что тут за гусь?»

Случаются города простые и душевные, как грузчики субботним вечером; встречаются и совсем дряньские города-оборвыши, скучные и грязные, где человеку вовсе делать нечего.

А бывшая столица Ольгерда была как старинная кружевная шаль из тончайших, пожелтевших ниток. Такая шаль с виду хрупка, словно вырезана из слоновой кости, а прикоснешься – прильнет к руке и трепещет…

Мирко, закутанный в плащ, ссутуленный, волочащий при ходьбе ноги (долго обучался такой повадке, прежде чем решили, что можно безбоязненно отправить его на разведку – сойдет за тень) был смущен увиденным. Стройные башенки, балконы, забавные маленькие площади в окружении разноцветных домов – и почти у каждого на фасаде пряничный лев, или толстый мальчишка, или бородатый старик в обнимку с огромной птицей, или черепаха с винным кубком, а то и вовсе не пойми что. Все это обветшало, покрылось пылью и как будто дремало в зачарованном сне. При правлении Ольгерда люди были живыми, полнокровными, а дома – неживыми, каменными; но под властью Огнедума одушевленность размазалась между людьми и строениями, она слабенько подмаргивала из окон и с трудом сочилась из ветхой фигуры горожанина, бредущего привычной дорогой в лавку.

Горожан граф Мирко увидел предостаточно. Ни на какое восстание они, конечно, не были способны. Их прозрачные руки едва могли касаться предметов, а уста из года в год шелестели одни и те же фразы, и странно было видеть двух добрых кумушек за разговором.

– Удачное замужество – основа женского счастья… – лепетала одна, тускло глядя в одну точку.

Вторая вздыхала:

– Поди угадай…

Первая тихонько повторяла:

– Удачное замужество…

А вторая отзывалась:

– Поди угадай…

В городе графа Мирко вроде бы и не замечали. Тени бродили по старым дорогам, и ни одна новая мысль, ни одно новое впечатление не достигали их полусонного сознания.

На рыночной площади Мирко встретил теней, перед которыми на прилавках были выложены горки сморщенных, почерневших, твердых, как камень, овощей. Один торговец монотонно переговаривался с покупателем:

– Такую маркровку еще поискать…

– Дорого просишь…

– Такую маркровку еще поискать…

– Дорого просишь…

Этот торг они вели уже двести лет. Каждое утро сходились на площади, становились по обе стороны прилавка – и начинали.

Там же, на рыночной площади, Мирко увидел первых огнедумовых стражей. Гомункулусы находились в увольнении. Шлем набекрень – аж на ухе, пояс болтается, рубаха выпущена из штанов – такими шатались они по рынку и забавлялись вовсю. Переворачивали, например, лотки, а потом смотрели, как тени тщетно пытаются собрать рассыпавшиеся по мостовой иссохшие шарики, столетия назад бывшие капустой, свеклой, яблоками. Руки теней проскакивали сквозь предметы, не в силах ухватить их. Тени чуть слышно хныкали и что-то лопотали, мелко тряся головой. Это ужасно веселило гомункулусов.

Один надрывно горланил:

Двое обсуждали вопрос, который, судя по всему, их очень занимал.

– Тенька – она тоже разная бывает, – говорил один, со шрамом через все лицо. – Ты слушай старших. Я из пробирки уж третий год как и жизнь за все сиськи успел пощупать. Есть такая тенька, сквозь которую рука насквозь проходит. Еще год-десять – и все, рассыплется в труху. А есть какие ничего, можно ухватить.

Второй сдавленно хихикал.

Из любой части города был виден замок – он как будто парил над ним, вознося высоко над черепичными крышами свои башни и узорные зубчатые стены. В былые времена с этих стен улетали в небо воздушные змеи самого удивительного и нарядного вида, а с высокого балкона по торжественным дням король Ольгерд кричал в особую трубу слова приветствия и одобрения своим подданным.

Мирко долго кружил по разным переулочкам, силясь отыскать тот, что выводит на центральную площадь – где часы Косорукого Кукольника; но вместо этого вдруг разом вынырнул из клубка улиц, словно спица из вязанья, и очутился рядом с замковым рвом. Теперь это была довольно глубокая канава, сырая и захламленная.

Впервые за много поколений один из Захудалых графов стоял лицом к лицу с твердыней Огнедума. Старая кровь медленно вскипала в жилах юноши. Этим замком владели его предки. Один из них до сих пор злостраждет в страшном плену – может быть, как раз в той высокой башне, что словно стягивает к себе все тучи. В окне, за причудливым стрельчатым переплетом, что-то зловещее вспыхивало и гасло. Мирко стиснул пальцы в кулаки и пониже наклонил голову, чтобы только не выдать себя раньше срока.

Мирко угадал правильно: Огнедум действительно находился в башне. Рядом с низкой тахтой в жаровне пылали угли. Рваная мантия с облезлой меховой опушкой плохо согревала энвольтатора, а в замке было холодно.

Перед Огнедумом стояли навытяжку двое «факелов». Один из них был женщиной. Выглядели оба не лучшим образом: ладная форменная одежда разорвана и заляпана, лица разбиты в кровь, опухли и отекли.

Огнедум молчал, шевелил пальцами над жаровней, впитывая ими тепло. Оба «факела», как положено по уставу, следили за ним глазами.

Наконец энвольтатор произнес:

– Так.

Из рукава его мантии выпал нечистый листок, исписанный каракулями. «Факела» переглянулись, мужчина чуть раздул ноздри. Огнедум взял листок двумя пальцами и поболтал им в воздухе.

– Полагаю, вам известно содержание этого документа.

Сгустилось неприятное молчание.

Потом «факел»-мужчина сказал:

– Нет, властитель.

Огнедум поднял бровь:

– Так уж и нет? Что ж, ознакомлю вас, раз вы у меня такие неосведомленные. – И прочитал: – «Сим довожу до сведения, что вследствие неусыпности обнаружено преступное нарушение присяги, выразившееся в даче лжеприсяги «факелами» друг другу, что недопустимо согласно устава, пункт два-б. А именно: «факел» Лихобор говорил «факелу» Лютояре (женскаго полу), что «я твой навеки». А также и другие возмутительные вещи. Причем она принимала их как командир и в свою очередь давала клятвы. Во имя Пламени Дум Его! Вечно и до крови преданный властителю – Бдительный Служака».

Листок сам собою юркнул обратно в рукав.

– Итак, – зловеще произнес Огнедум, – это правда?

– Мы не нарушали присяги, – выговорил Лихобор.

– Ты полагаешь? – переспросил Огнедум. – Ты полагаешь, что ничего не нарушал? И пункт два-б – тоже? «Не признай над собою командира сверх положенного от начальства»? Так, кажется, в уставе?

«Факел» молчал. Энвольтатор сплел пальцы. Расплел их. Огладил бороду.

И закричал:

– Я вас обоих!.. В субстрат!..

– Это ваше право, властитель, – сказал «факел». – Но мы не нарушали.

Огнедум вскочил и навис над «факелами», как огромная растрепанная курица.

– Я создавал вас бессердечными! – орал энвольтатор. – У вас нет такого органа, которым любят! Единственное чувство, которое вы способны испытывать, – это безграничная преданность! Мне! Мне! И никому другому!

– И своим боевым товарищам! – выкрикнула Лютояра, перебивая Огнедума.

Маг замолчал, тяжело дыша. По его роскошной бороде сползала желтоватая пена. Женщина чуть склонила голову под бешеным взором Огнедума.

– Что ты сказала? – переспросил он.

– Верность боевым товарищам, в рамках общей верности Делу Огнедума, – повторила она упрямо. – Пункт шесть-а и далее.

Огнедум резко выбросил вперед руку с фигой:

– Во! Видала? Дура! Распустеха! Дрянь!

Лихобор скрипнул зубами.

– Вы не можете так с нами, властитель… – начал он.

– Почему? А? Почему? – напустился на него Огнедум. И завопил, брызгая слюной: – Почему это я не могу?.. И кто это мне говорит? Какая-то слизь из пробирки?

«Факел» побледнел под своими синяками.

– Я не слизь, – твердо произнес он. – Вы создали нас отважными и гордыми, властитель.

– Ерунда! Свинячья чуш-шь! Я создал вас кровожадными и глупыми! Жестокими! Бесчувственными! Понял? Впредь мне урок – всех баб прямо из пробирки сливать в субстрат…

И тут произошло нечто доселе неслыханное. Лютояра скрутила фигу и, неистово размахивая ею перед носом у Огнедума, закричала:

– Сам – во! Нюхай! Обтерханный старикашка! На кого ты орешь? Сам ты мразь! Понял? Понял? Понял? Я люблю его!

Огнедум окаменел. Оба «факела» замерли, чувствуя, что прямо сейчас случится нечто ужасное. Лихобор нашел руку своей подруги. Она ответила ему слабым пожатием.

Энвольтатор наконец шевельнулся, стряхивая оцепенение. Сгорбил плечи. Отошел к тахте, сел, облокотился на подушки. Задумался.

Поколение за поколением он совершенствовал объекты синтезированной жизни. Поколение за поколением выходило из пробирок и становилось в строй. Свежих гомункулусов сразу начинали перемалывать мельницы войны. Большинство погибало в первый год своего существования. Тяжелораненые, провинившиеся, больные, отбракованный материал – все это шло в субстрат, на переработку. Идеальная система. Где, где была допущена роковая ошибка?

Обладают ли гомункулусы индивидуальным сознанием – или же им, скорее, присущ коллективный разум? Иными словами, до какой степени каждый из объектов синтезированной жизни может считаться личностью? Изучение этой проблемы удручающе далеко от завершения.

– Подай-ка мне тетрадь и карандаш, – сипло велел Огнедум Лихобору.

«Факел», ошеломленный, повиновался. Снял с полки затрепанную тетрадь с простой бумажной обложкой, на которой было выведено: «Журнал субстрагирования. Попутные раздумья». Привязанный ниткой карандаш болтался на корешке.

Огнедум быстро пробежал глазами записи последних месяцев. «Однорукий… На правой руке семь пальцев… Ранение в голову… Явно выраженный идиотизм… Задет позвоночник… Странные высказывания (что тени – бывшие люди)… Обоеполость… Дополнительная пара реликтовых глаз… Ранение в живот (бранил кого-то «продажной шкурой» – адресат не выяснен)…» Все эти субъекты – никаких сомнений! – подлежали субстрагированию.

Случаи врожденных уродств стойко держались в границах приблизительно восьми процентов от общего количества произведенных объектов синтезированной жизни. А вот случаи так называемых моральных отклонений заметно возросли по сравнению с тем же периодом истекшего года… Интересно, кого же он все-таки называл «продажной шкурой»? Теперь уж и не спросишь… Да.

Огнедум торопливо вписал на чистой странице: «Во избежание закрепления нежелательных морально-нравственных мутаций следует разделить субстрат на два чана – для чистых и нечистых. В субстрате «для чистых» следует (с воинскими почестями) растворять раненых и погибших в бою за дело Огнедума. В субстрат «для нечистых» отправлять после гражданской казни все случаи морального и физического уродства. Примечание: физических уродов гражданской казни не подвергать. Контейнеры с нечистым субстратом подлежат уничтожению. По предварительным прогнозам, подобные меры должны за десять поколений снизить уровень отбраковки до 0,5 процента».

Он поставил дату, отложил карандаш и поднял глаза на «факелов». Те по-прежнему держались за руки. Надо допросить их, прежде чем они отправятся в небытие по новой системе. (Но как можно было даже предположить?!.)

– Итак, дети мои, – милостиво начал Огнедум, – вы обменялись некими запрещенными клятвами взаимной верности и тем самым нарушили присягу, которую давали мне…

– Мы не нарушали присягу, – сказал Лихобор хмуро.

– Объясни. Видишь – я готов выслушать.

– Клятва, которую я дал Лютояре, – совсем иного рода. Вам я повинуюсь до субстрата, а ее люблю… до самой смерти.

Огнедум пожевал губами в бороде.

– А скажи мне, болван, – тут энвольтатор подался вперед и впился мервящим взглядом в «факела», – кто научил тебя всей этой ерунде?

Лихобор сжал зубы. Вместо него ответила Лютояра:

– Нас никто не учил этому, властитель. Это родилось само.

Лихобор бросил на свою подругу отчаянный взгляд.

– Само зародилось? – переспросил Огнедум. – Где?

– Внутри нас, властитель! – отчеканила Лютояра.

– Опиши, – потребовал Огнедум. – В деталях и подробностях.

– Где-то повыше живота, властитель, делается щекотно, а потом вдруг становится тепло. Это называется «чувствовать любовь». Полагаю, так, властитель.

– В каких случаях вы это ощущаете? – не отставал Огнедум.

Лютояра отрапортовала:

– При мысли об объекте любовного томления сия щекотка возникает, при его приближении она усиливается приблизительно в три, иногда в четыре раза; при физическом контакте возникает тепло.

«И речь заметно усложнилась, и эмоции появились новые, – смятенно подумал энвольтатор. – Проглядел! Немедленно уничтожить!»

А вслух он произнес:

– Скажите пожалуйста! И что, часто ли ты о нем думаешь?

– Почти всегда, – призналась Лютояра.

– И на посту? – продолжал выпытывать Огнедум.

– Почти всегда, властитель! – повторила Лютояра.

– А случись бой?

– Мы бились бы плечом к плечу, – сказал Лихобор.

– А знаешь что, умник из пробирки, – язвительно проговорил Огнедум, ерзая среди скользких и холодных шелковых подушек, – что твои попытки выгородить его просто смехотворны? Да я тебя насквозь вижу!

– Кого, властитель? – тихо спросил «факел». – Кого я пытаюсь выгородить?

– Того! Того, кто растолковал вам, дурачки, что именно вы испытываете! Без него вы бы всю эту «щекотку» объяснили несварением желудка и самое долгое через месяц забыли бы о ней и думать.

– Мы не понимаем вас, властитель, – сказала Лютояра.

– Да? Ух, какие мы скрытные… Ольгерд! – выпалил Огнедум. – Говори, ты, уродка! Трепалась с тенью? С этой мышью, что под троном скребется, – с ним секретничала?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, властитель, – повторила Лютояра. – Ни одна тень не может ничему научить «факела». Тени только повторяют то, что слышат. А ничего лестного для себя от нас они не слышат.

Огнедум сверлил ее глазами, но женщина вытянулась по-уставному, выставила вперед подбородок и оловянно вперилась в пустоту.

…Конечно, это был Ольгерд. Среди «факелов» о бывшем короле ходили самые разные слухи. Например, что он превратился в ветошку, которой гомункулус-уборщик из разжалованных унтеров раз в неделю моет полы в тронном зале. Или что он липнет полупрозрачным телом к зеркалам и корчит оттуда отвратительные рожи.

Лютояра и Лихобор были побратимами. Их колбы стояли рядом. И потом, уже на тренировках, они всегда были вместе. Плечом к плечу. Старослужащие советовали непременно обменяться каплями крови из левой руки. Мол, для боевого братства. Все боевые «факела» это делают. И Лихобор с Лютоярой так поступили. И дали обычную в таких случаях клятву – «стоять за брата от субстрата и до субстрата».

Они были на хорошем счету. Их посылали в самые ответственные наряды. Раз они удостоились высокой чести стоять на часах у входа в тронный зал. Тогда-то все и случилось.

В тот день, пользуясь отсутствием Огнедума, тень короля выбралась из темного угла за троном и осторожно направилась к дверям. Остановилась, прислушиваясь.

– Скребется, – сказала Лютояра побратиму.

– Нас это не касается, – отозвался «факел».

– Любопытно же, – проговорила Лютояра.

– А мне – нет, – молвил Лихобор.

– Врешь, побратим мой дорогой! – И Лютояра засмеялась.

Перед этим смехом не мог устоять Лихобор – и чуть приоткрыл створки дверей тронного зала. Оба затаились: что будет?

Поначалу ничего не было. Потом в щель проскользнуло что-то невзрачное, блеклое.

– А ну, стой! – прикрикнул Лихобор.

Тень замерла. А Лютояра опять засмеялась.

– Подойди сюда, – позвал Лихобор.

Робея, тень приблизилась к «факелам».

– Так ты и есть бывший Ольгерд? – спросил Лихобор.

– Бывший… Ольгерд… – прошептала тень.

– Утри лицо! – приказала Лютояра. – Смотреть на тебя противно! Разве так можно? Весь грязный!

– Противно… грязный… – согласился король, тщетно водя руками по ускользающему лицу.

– Стой-ка. – Лютояра вынула из рукава свой идеально чистый платок и осторожно стерла со лба и щек Ольгерда старую грязь. В тех местах, где ей удалось оттереть налипшее за двести лет, вдруг засияло лицо – полупрозрачное, светлое, как хрусталь. Оба «факела» разом присвистнули.

Ольгерд следил за ними тревожно. За долгие годы бесславия свергнутый король не раз имел случай убедиться в том, что с «факелами» шутки чрезвычайно плохи.

– Скажи, Ольгерд, это правда, что тобой моют полы? – спросила Лютояра. – Ходят, знаешь, такие слухи… Ты только скажи, может быть, мы поможем – подадим рапорт с ходатайством о прекращении…

Ценой невероятных усилий тень короля сумела выговорить:

– Неправда…

И, матово побелев лицом, которое только что лучились прозрачностью, король начал оседать на пол.

«Факела» обменялись быстрыми взглядами. Лихобор молча поставил бывшего короля на ноги. А тот вдруг задергал всем лицом, перекосив губы в мучительной судороге. Лихобору стало противно, и он поскорее выпустил тень. Ольгерд быстро исчез за дверью.

Перед сном, уже в казарме, Лютояра сказала своему побратиму:

– По-моему, он хотел улыбнуться.

– Какой-то он гадкий, – сказал Лихобор. – На ощупь верткий и горячий, как цыпленок.

– Это не его вина, – заметила Лютояра.

Она обняла побратима, и оба безмятежно заснули.

А тень короля всю ночь кружила по прежним своим покоям. Да, конечно, ничего нового не существует для бедной тени – но в том-то и дело, что сегодня Ольгерд увидел нечто старое, совсем старое, то, с чего начался мир. Он увидел любовь. Впервые за долгие годы свергнутый король не ощущал мертвящего холода. Тревожно и радостно делалось. Как будто заслышал вдали пение боевых рогов: едет подмога, скачет, спешит – уже близко! рати, знамена, пики!..

Было крепко за полночь, когда Огнедума наконец сморил сон. Энвольтатор заснул у себя в лаборатории, завершив последний на сегодня опыт. Король выбрался из тронного зала. Зашуршал по ступеням, поднимаясь на третий этаж. Пусто было на широкой парадной лестнице, а ведь, бывало, по ночам непременно за какой-нибудь вазой целовались – и это самое малое.

Тяжелая дверь библиотеки была приоткрыта, так что оставалась только узенькая щель. Конечно, королю, бессильному и почти развоплощенному, нечего было и мечтать, чтобы отворить эту дверь, однако он мог просочиться в щель, уподобляясь полоске лунного света. Так он и поступил.

В библиотеке было темно и пыльно, как и везде в замке. Ольгерд остановился посреди просторного читального зала. Огнедум не пользовался библиотекой прежних королей, у него имелась своя – десяток тонких книжек, разбросанных по лаборатории. А здесь все оставалось по-прежнему: кресла с высокими спинками, курительные трубки на столиках, изящные томики на полках.

Ольгерд искал библиотекаря – единственного в Королевстве человека, который разбирался в этом громадном книжном собрании. Наверняка старый Август здесь. Никто лучше него не умел подобрать книгу для дождливого вечера или для послеобеденного ожидания партии в твист; для влюбленной девушки или для скучающего холостяка. Кавалеры советовались с ним, выбирая томик, который, будучи как бы случайно забыт в комнате книголюбивой дамы, непременно расположит ее в пользу кавалера. Август знал людей и понимал книги и сводил между собою эти два племени с непревзойденным искусством.

Долго искать Августа и не понадобилось – он сам вынырнул откуда-то из-за книжных полок, как частенько проделывал и раньше, заставляя горделивых кавалеров забавно подпрыгивать от неожиданности.

Библиотекарь ссохся, съежился. Ольгерду вспомнилось, как, бывало, сердился старик, если заставал в библиотеке целующихся. «Чтение располагает душу к возвышенным усладам, но оные отнюдь не должны служить заменою благородному поглощению букв внимательными взорами», – говаривал он, охаживая незадачливую парочку атласной закладкой.

– Чем могу быть полезен… – просипел библиотекарь.

– Книга… – отозвался король.

Старик затрясся в ужасном кашле. При каждом приступе он на мгновение словно бы распадался на клочки, а потом опять кое-как собирался воедино. Король взял его за вздрагивающий локоть и усадил в кресло. Август молчал, быстро моргая. Потом повторил:

– Чем могу быть полезен…

Король осторожно опустился в кресло напротив. Выждал большую паузу, собираясь с силами. Слишком долго не доводилось ему разговаривать. Откликаться эхом – не в счет, это даже камни умеют.

– Чем могу… – в третий раз скрипнул Август.

– Книга, – сказал Ольгерд и весь сжался. Сейчас! Он чувствовал немоту губ. Язык не повиновался. Король потрогал языком зубы. Напрягся. И вытолкнул из себя: – Книга о любви…

Ему стало дурно, и он едва не потерял сознание.

Август откликнулся с облегчением:

– …о любви…

– Книга о любви, – уже легче проговорил Ольгерд.

– …о любви… – снова сказал Август.

– Книга о любви! – Ольгерд почти кричал.

Август встал и широко раскрыл глаза.

– О, ваше величество! – прошептал он. – Книга о любви!

И мелко засеменил куда-то в глубину библиотеки. Он вернулся почти сразу. Август никогда не искал книгу долго, поскольку обыкновенно точно знал, что именно требуется данному человеку в данном расположении духа.

Это был маленький томик размером с ладонь – «Аль-Касим и Бланка-Флора. Их любовь, ее зарождение, развитие и совершенное воплощение, а также препятствия, ей чинимые, и как все завершилось к полнейшему возлюбленных удовольствию, в шести песнях».

– Книга о любви, – сказал старый библиотекарь. – О, книга… книга о любви! – Он повторял это снова и снова, вкладывая в эти простые слова самые разные чувства.

Лютояра обнаружила «Аль-Касима и Бланку-Флору» утром у себя под одеялом. Сперва она решила, что ночью всем раздавали дополнения к уставу (такое иногда случалось). Время военное, устав изменяется приблизительно раз в три поколения. Например, живы еще «факела», которые помнят, как устав предполагал субстрагирование каждого десятого из батальона в случае поражения в бою. Этот пункт отменили после того, как неколько батальонов подряд понесли такие потери, что казнить каждого десятого фактически означало субстрагировать двоих-троих, тяжелораненных и совершенно деморализованных.

Она раскрыла книжку, приготовившись увидеть привычное зачало: «Во имя Пламени Дум Его!» – и далее несколько страниц ясных и четких инструкций, например: «Вместо (пункт 7-а): «Любой враг да будет повержен, добит и истреблен без милости» следует читать: «Поверженный враг да будет подвергнут пыткам (см.Список, пункт 7-д), после чего истреблен без милости».

Вместо этого взгляд споткнулся на странно расположенных строчках – в столбик:

Лютояра не поняла более половины слов из прочитанного; однако она привыкла доверять всему написанному на бумаге – ведь любые приказы и инструкции выходили из рук непогрешимого властителя Огнедума. Поэтому она сочла за воинский долг вникнуть в текст, разобраться и принять к исполнению.

Она показала книгу Лихобору. Весь день (у них была увольнительная) они просидели в любимой пивнушке за бочкой пива и, склонившись над томиком голова к голове, читали – вслух и хором – поэму о любви рыцарственного и мечтательного Аль-Касима к прекрасной, нежной и отважной Бланке-Флоре.

Время от времени они отрывались от книги и, заново наполнив кружки, обсуждали прочитанное.

– Я что-то не пойму, – сказал Лихобор, едва придя в себя от ступора, в который повергли его строки:

– Этот Аль-Касим – он ведь боевой «факел» или как?

Лютояра молча пила пиво. Думала. Потом сказала:

– А как ты полагаешь, они с Бланкой-Флорой ведь побратимы? А «гроб жизни» – это, наверное, субстрат, другая терминология… – И еще раз прочитала:

У нас ведь с тобой то же самое!

– Чтоб «факел» – да заревел, как штафирка, а потом хлопнулся в обморок!.. – Лихобор все качал головой. – Разве от потери крови?

– Может, это «факел» старого поколения, – предположила Лютояра. – Что мы, в конце концов, знаем о наших предках по субстрату? Может, те первые «факела» и плакали…

Они почитали еще немного и вместе осилили песнь пятую – «Об усладах сердечных».

– Интересно, почему все-таки это дополнение к уставу выдали только нам? – сказал Лихобор. – Насколько я понял, другие такого не получали.

– Вероятно, это только для побратимов, – предположила Лютояра. – Во втором взводе тоже есть, надо будет их спросить.

– А кто там?

– Шестизубый и этот… рыжий… Гневоцвет, – припомнила Лютояра.

Они допили по шестой кружке.

– Хорошо как! – вздохнул Лихобор. – Говорят, бунчук «Жженый» на днях возвращается.

– Скоро и нам в горы, – сказала Лютояра. Она чувствовала, как в ней вздымаются волны огромного чувства. Хотелось хохотать, орать боевые песни, разломать пивнушку, обнять побратима, хватить врага вострой сабелькой – всего сразу и побольше.

– В горах уж мы себя покажем! – молвил Лихобор. Ему представилось, как они с Лютоярой, заливаясь кровью, соединятся в предсмертном объятии посреди кипящего боя.

– Побратим ты мой… Побратим ты мой родной! – молвил он и взял обе руки Лютояры в свои. Их взгляды встретились. Лютояра смотрела жарко и жадно. Оба чувствовали, что должны сделать что-то еще. И книга услужливо подсказала им только что прочитанной страницей:

Лихобор сблизил лицо с лицом Лютояры.

– Нос мешает, – сказал он и чуть наклонил голову. Теплые и твердые губы побратима осторожно тронули рот Лютояры. Она шевельнула губой, придвинулась удобнее. Так они посидели какое-то время, а потом Лихобор сказал:

– Я люблю тебя, Лютояра, прекрасный цветок белого цвета, и желаю оставаться в твоих объятиях до самого моего смертного часа.

Вот так все и вышло, а спустя день или два на побратимов уже поступило донесение Бдительного Служаки, которое вызвало такое смятение в мыслях властителя Огнедума.

Разумеется, оба «факела» решительно отрицали свою виновность в государственной измене. Строго говоря, виновны они были совершенно не в этом. Но выводы, к которым неизбежно приводил энвольтатора беспощадный анализ ситуации, заставлял призадуматься.

Еще три-четыре поколения, развивающихся в бесконтрольно мутирующем субстрате, – и все. Того и гляди начнут возникать вопросы о святости брачных уз… Огнедум ощутил внезапный прилив ужаса. Недрогнувшей рукой он уничтожал до сих пор только тех мутантов, которые обладали внешними признаками физического уродства. А если мутации зашли глубже, нежели до сих пор предполагал Огнедум? Если наличествуют – и беспрепятственно усиливаются с каждым новым поколением – мутации внутренних органов? Что он знает, например, о тех же женщинах? По какой причине часть объектов синтезированной жизни развивается в особей женского пола? Надо проследить динамику – кажется, с каждым новым поколением число женских особей, пусть незначительно, но растет.

О! А что, если изменения уже затронули воспроизводящую систему? Вдруг гомункулусы уже давно способны иметь собственных детей и пока – лишь по чистой случайности! – просто не знают об этом? Теперь им остается только убедиться в своих новых возможностях на практике – и все. Начнется. Утопить одного-двух младенцев Огнедум еще в состоянии, но если их будут сотни…

Он пару раз дернул себя за бороду. Беременный гомункулус – о таком и помыслить-то смешно.

Да – но все-таки!.. Все-таки!..

Чувствуя настоятельную потребность провести некоторое время в лаборатории за размышлениями и опытами, энвольтатор несколько даже рассеянно приказал мятежным «факелам» отправляться на гауптвахту и там ждать своего смертного часа.

– Дозвольте в горы! – попросил Лихобор.

Лютояра кивнула – безмолвно и страстно.

– Я не намерен обсуждать свои приказания с нижними чинами, – холодно молвил Огнедум.

Побратимы вытянулись в струну.

– Вот так-то лучше, – смягчился энвольтатор. – До гауптвахты зайдите в лабораторию. Хочу взять у вас генетический материал на анализ. Прихватите журнал.

– Дозвольте перед тем проследовать в казарму! – деревянно проговорил Лихобор. – Чтобы привести себя в надлежащий вид.

– Мне абсолютно плевать на ваш вид, – сказал Огнедум. – Нечего попусту разбазаривать мое время! В лабораторию, а оттуда – за решетку. Я изучу ваши анализы и решу, как с вами поступить.

Он вышел, нимало не сомневаясь в том, что «факела» в точности исполнят приказ. Хоть в этом он пока что может на них положиться. Анализ генетического материала покажет, как долго продлится это зыбкое и тревожащее «пока».

Скитания наконец-то привели молодого графа Мирко на ту самую площадь, которую он так долго искал. Она как будто не желала, чтобы ее вот так просто взяли и нашли. Она таилась за перекрестками, уворачивалась, направив преследователя по ложному следу, или вдруг пускала улочку вкось, чтобы самой ловко оказаться на новом месте: куда нет прохода.

И только когда Мирко, утомленный бесполезной погоней, сдался и решил было возвращаться к своим товарищам, под землю, площадь неожиданно сама вышла к нему навстречу. Сперва показалась в створе между домами – словно туфельку и часть атласной ножки выставила невзначай из-под подола. Затем медленно явилась вся: нарядная, печальная, кое-где облезлая – словом, красавица в тюремном заточении.

А сверху над площадью на башенке висели большие круглые часы с выломанными стрелками. Кругом были выщербины и следы грязи. Очевидно, время от времени эти часы служили мишенью для ценителей искусства камне– и гряземетания.

Надо заметить, что чудесное творение Косорукого Кукольника не произвело на Мирко совершенно никакого впечатления. Он не мог заставить себя поверить, что от этой сломанной безделки может что-то зависеть в Королевстве. И вот теперь возникает серьезный вопрос: должен ли он делиться своими соображениями с Зимородком и другими? И вообще, не лучше ли хорошенько разведать, где в городе дислоцированы войска, какова численность боеспособных нежитей, а потом нанести им внезапный удар, когда они меньше всего думают об обороне.

План был соблазнительно хорош, но… остается сам Огнедум. Пределы его возможностей никому не известны. А пока этот неизученный фактор сохраняет свою силу, нечего и думать о прямой атаке.

Но все же как хочется… просто нестерпимо хочется… Например, вот этих нежитей – которые только что выбрались из пивной и, обнявшись, кругами шляются по площади… Хотя бы этих троих… пока у них из носа не потечет жиденькое… просто чтоб перестали реготать…

И тут Мирко наконец понял, что нежити обращаются к нему. Он медленно повернулся в их сторону.

– Да, ты, ты! Эй, тенька! – с хохотом звал один. – Поди сюда, мы… мы глянуть хотим, кто ты есть. Да ты не бо-ойся-а!

Остальные глупо ржали.

Мирко так и подобрался. Во рту появился привкус железа, длинный кинжал сразу ощутился в складках одежды. Трое… нет, четверо – четвертый совсем пьян, правда… Заправила, кажется, не тот, что орет, а тот, что слева от орущего – более трезвый и смеется злее.

Опустив голову и приседая на каждом шагу, Мирко потащился навстречу гомункулусам. Тайное злорадство переполняло его. Он едва не закричал, таким сильным было это чувство. И нарочно оттягивал тот упоительный миг, когда нежити поймут, кого, себе на беду, вздумали задирать.

– …А я ей: «лечь-встать, лечь-встать»… – захлебывался один из «факелов». – Уж как бедная кряхтела, как извивалась. Я чуть не описался, как глядел… А на пятом разе – рассыпалась.

Четвертый гомункулус – тот, что был совершенно пьян – беззвучно засмеялся, тряся головой и жмурясь, а потом икнул и замер.

– Ну ты, тенька! – прикрикнул на Мирко заправила компании. – Шевелись, в самом деле! Еле ползаешь!

Мирко был уже совсем близко. Остановился, держась поближе к заправиле. Обласкал взглядом рыхлое белое горло под двухдневной рыжеватой щетиной. Быстрым движением откинул капюшон и тотчас выбросил вперед руку с кинжалом. Пока один из нежитей еще булькал горлом, Мирко успел пырнуть в живот второго и оттолкнуть пьяно лезущего третьего, который угрожающе мычал и вяло шевелил кулаками.

Последний, весельчак-гомункулус, не переставая улыбаться, закружил вокруг Мирко. Молодой граф неотрывно глядел в желтоватые нечеловеческие глаза врага. Улыбка весельчака делалась все злее, пока не превратилась в оскал. И тут Мирко наконец понял, что гомункулусы безоружны. Что они в увольнении, что они у себя дома – это даже не патруль, а просто подгулявшая компания. Самый пьяный из них беспечно заснул прямо на мостовой. Как упал после удара, так и спит.

– Ты не тень! – сказал весельчак.

Мирко остановился, опустил кинжал. Замер и «факел» – настороженный.

– Я сейчас уйду, – сказал Мирко, презрительно раздувая ноздри, – а ты ступай к вашему главному упырю, к Огнедуму. Скажи ему, что я здесь!

– А кто ты? – осведомился «факел».

– Я – герцог Людвиг фон Айзенвинтер! – сказал Мирко. – Вот я кто! И скоро всему вашему упыриному царству придет конец, потому что сегодня в полдень эти самые часы пробьют двенадцать раз! – Он шевельнул кинжалом и добавил: – Иди, пока я не передумал!

«Факел» фыркнул и повернулся к Мирко спиной. С мостовой за ним ненавидящими глазами следил раненый. Пьяный по-прежнему спал. Площадь стала тихой и скучной. Мирко нырнул в ближайший переулок и быстро зашагал по направлению к тайному лазу в пещеру, который находился на задах какой-то давно заброшенной лавки.

В лаборатории Огнедума по столу среди бумаг были разбросаны стекла с пятнами размазанной крови и реактивов – энвольтатор изучал генетический материал. Лихобор сидел в углу на табурете. Время от времени Огнедум подзывал его и заставлял то цедить из пальца кровь, то плевать в особую чашечку, после чего опять принимался поливать пробы реактивами. Иногда стекла вдруг трескались. Порой что-то шипело и с вонью испарялось.

Тетрадь быстро покрывалась прыгающими каракулями записей.

Затем дверь отворилась, и кучерявый коротышка с алебардой ввел в лабораторию Ольгерда. Тень бывшего короля болталась в руках стражника, как тряпичная. Огнедум встал и широким шагом приблизился к нему. Стражник вышел. Ольгерд прислонился к стене и тупо уставился вдаль поверх огнедумова плеча.

Несколько мгновений Огнедум сверлил его глазами. Затем произнес:

– Тебе знакомы эти два «факела»? – Взмахнув рукавом, Огнедум показал на Лихобора с Лютоярой. – Ты ведь разговаривал с ними? Когда? О чем?

– …когда… о чем… – был ответ.

Побратимы быстро переглянулись. Ольгерд притворялся – в этом не было никаких сомнений.

Огнедум сильно встряхнул бывшего короля.

– Говори!

– …говори… – лепетал Ольгерд, мотая головой.

– Ты им что-нибудь рассказывал? О прошлом, о здешних обычаях? Они тебя о чем-нибудь спрашивали? Я желаю знать содержание вашей беседы!

– …что-нибудь…

– Если ты не сознаешься, я буду убивать их у тебя на глазах, – пригрозил Огнедум.

Ольгерд молчал.

– Не запугать нас ни угрозами, ни даже самой смертью! – сказала Лютояра громко. – Ибо любовь сильнее смерти и продолжает жить и после того, как возьмет возлюбленных безвременная могила.

Король вдруг встретился с нею взглядом. Всего лишь на миг. Поют, поют боевые рога – за ближними уже холмами!..

Но тут дверь задергалась у короля за спиной, как живая. Кто-то пытался открыть ее и войти, а кто-то другой ему в том препятствовал. Донеслись выкрики:

– …Куда?!

– Срочно!

– Занят! Не велено!

– Срочно, болван!

Огнедум оттолкнул Ольгерда, приоткрыл дверь и проговорил в щель:

– Пусть войдет и доложит.

В лабораторию, топоча, ворвался «факел» в самом недопустимом виде. От него исходили кисловатые пивные волны, в выкаченных по-уставному глазах зримо происходила отчаянная схватка между воинским долгом и свинским опьянением, пояс болтался, оружия не имелось. Словом, это был типичный унтер, злыми обстоятельствами изверженный из пивной. Репа, внезапно выдернутая из грядки, – и та, наверное, чувствует себя менее растерянно.

– Докладывай, – велел ему Огнедум.

– Дело секретное! – выпалил унтер.

– Не стесняйся – тут все равно одни смертники.

Унтер обвел присутствующих недоверчивым взглядом. Двое «факелов» с разбитыми лицами, тень… кругом предатели! Плохо дело. Ему стыдно было еще больше огорчать властителя, который всегда так щедр и милостив, но делать нечего.

– Находясь в увольнении с тремя боевыми товарищами, также находящимися в увольнении, о чем вот свидетельство… – Унтер полез было за бумажкой, но Огнедум махнул рукой, и он, чуть сбившись, продолжал: – Мы отдыхали строго согласно устава. Не причиняя то есть ущерба имуществу города, которое принадлежит властителю…

– Пили и гонялись за тенями, – спокойно сказал Огнедум. – Переходи сразу к делу.

– Проводить с теньками строевые учения – умора ведь! – умоляюще проговорил унтер. – И вот попалась нам, значит, тенька… Ребята думали – может, девка, бывают красивые.

– Правильно ли я понял, – медленно начал Огнедум, – что некоторые из моих боевых «факелов» находят теней женского пола «красивыми»?

А в голове так и скакало: «Мутанты… повсюду нравственные уроды… Они везде! Девок им подавай – красивых…»

– Девки не имеют отношения к делу! – гаркнул унтер и браво выпятил грудь колесом. Это был его коронный номер, коим он всегда брал начальство за душу. – Поскольку тень оказалась переодетым лазутчиком!

Огнедум опустил голову. Унтер следил за энвольтатором с глубоким сочувствием.

– Подробнее, – приказал Огнедум тихо. – Кто это был? Горец?

– Даю подробности, – с готовностью заговорил унтер. – Убитых двое. Фактор внезапности! Я сумел допросить лазутчика и получить от него ценную информацию. Мы располагаем, таким образом, именем и титулом вражеского шипона.

Огнедум поднял взгляд. Унтер чуть наклонился вперед всем корпусом и интимно произнес:

– Его зовут герцог фон Айзен… это… фон Винтер.