За Синей рекой

Глава седьмая

Через два дня болото наконец кончилось. Путь лег через лес. Идти стало значительно легче, и путники приободрились.

Вечерами Марион отходила от костра подальше, чтобы вволю поболтать с Людвигом. Она не раз предлагала сенешалю представить его остальным, но Людвиг решительно отказывался.

– Оставьте, ваше высочество! – неизменно говорил он. – Разве они поймут? Вы же слышали, каким насмешкам подвергла меня эта ужасная женщина, Мэгг Морриган.

– А я скажу им, что ты сенешаль, – уговаривала Марион. – Пусть относятся к тебе соответственно.

– Ко мне? А кто я такой? Жалкая тряпичная кукла! – горько усмехался Людвиг.

– Вовсе ты не жалкий, – возражала Марион. – Ты мой самый лучший друг, кстати.

После этого разговор, как правило, переходил на другую тему.

– Я узнаю эти леса, – сказал однажды вечером Людвиг.

Марион сидела, прислонившись к дереву и обхватив колени руками. Людвиг неловко ковылял взад-вперед на коротеньких ножках. Марион напевала под нос что-то монотонное и покачивала в такт косами-баранками.

Шагах в двадцати от них между деревьями горел костер. Иногда до Марион долетали голоса, приглушенные взрывы смеха, треньканье лютни.

– Охота здесь была когда-то знатная, – мечтательно говорил Людвиг. – Бывало, оседлаешь коня… эх!

– Зимородок подстрелил сегодня двух уток, а я нашла дикую яблоню… Мэгг Морриган сказала, что умеет готовить утку с яблоками прямо на костре.

– Двести лет не ел я уток, – сказал Людвиг. – До сих пор помню, каковы они на вкус… эх!

– Далеко еще до столицы Ольгерда? – спросила Марион.

– Путь неблизкий, – ответил сенешаль. – С нашей черепашьей скоростью как раз к зиме управимся.

– Расскажи еще раз про короля Ольгерда, – попросила Марион.

– Да вы про него уже все знаете, ваше высочество.

– Расскажи тогда про столицу. Про часы.

– Что ж, извольте. Это было в начале весны. Помню, собралось у нас большое пиршество. Рыцарь Дрызга шумно праздновал рождение первенца. Был он рыцарь удалой и в любви чрезвычайно лютый, а взял за себя дриаду. «До чего кокетливая, – говорил, – попалась!»

Она сперва – ни в какую. Ломалась. Но Дрызга, малый не промах, добыл себе лодейку. На носу, где у всех порядочных кораблей голова дракона или там морского змея, – прелестнейшее женское личико, а вместо волос у ней – струны. По бокам – колеса. Ну и конечно творилась вся эта придумка в глубочайшей тайне.

Вот как-то вечером взял он свою лодейку и отправился в лес. Встал возле заветного дерева, достал смычок и давай водить по струнам-волосам! Пиликал он, говорят, неважно, зато с большим чувством. Все стволы вокруг пооткрывались, и вышла из одного дриада – красоты неописуемой. Взял ее рыцарь Дрызга за руку, усадил рядом с собой в лодейку да так и увез. Одной рукой красавицу за талию держит, другой – по струнам пиликает, да так жалостно! А лодейка знай себе сама собою катится по траве…

Конечно, такой необычной жене многие завидовали. Весной ее длинные волосы покрывались маленькими клейкими листочками, затем начинали цвести, а в августе тяжелели от плодов – маленьких розовых яблочек. К осени волосы дриады желтели, ну а зимой, извините, становились голыми. Пан Дрызга так и говорил: «У меня, мол, жена зимою прозрачная».

Три года прожили они в любви, согласии и радости. На четвертый дриада объявила о грядущем прибавлении семейства.

Каких только предположений не строили придворные его величества! Находились даже такие, которые утверждали, будто от дриады и Дрызги ничего, кроме полена, народиться не может.

А родилась, между прочим, прехорошенькая девочка, зеленоглазая и смирная. Как тут не праздновать, как не радоваться! На пир явились все друзья пана Дрызги, десяток его приятелей и трое недоброжелателей – этих он пригласил для назидания. Разумеется, пришел его величество король, а еще был среди гостей один престранный человек. Был он высок и строен, на вид приблизительно лет сорока, с длинными прямыми волосами, черными с проседью. Одет в узкие штаны и белую шелковую рубаху, точно вышел драться на дуэли. Каковы были черты его лица, никто толком не разглядел, потому что он все время кривлялся и гримасничал.

Пан Дрызга относился к этому гостю с невероятным почтением, самолично следил, полон ли у того кубок. Счастливый отец представил кривляку королю как величайшего кудесника, которому он, пан Дрызга, обязан своим счастьем.

Разве знал тогда я – полный сил, бурлящий соками жизни, легкомысленный сенешаль его величества! – что злая судьба очень скоро сведет меня с этим кудесником? Да, это был он – Косорукий Кукольник. Только в тот вечер он никому не называл своего прозвания.

Пан Дрызга встретил Косорукого Кукольника во время своих скитаний по лесу, и тот изготовил для влюбленного рыцаря чудесную лодейку. А сами понимаете: не было б лодейки – не народилось бы и ребеночка.

Король Ольгерд пришел в неописуемый восторг – и от самого мастера, и от его работы. И тут же, не сходя с места, как был пьяный, предложил Косорукому Кукольнику построить в столице большие механические часы – такие, чтоб в полдень на башенке раскрывались воротца и одна за другой проходили бы какие-нибудь отрадные для глаза фигуры.

Диковинный мастер поначалу призадумался. Потом, чтобы лучше думалось (так он сказал), попросил еще бокал вина. Махом выпил и, дергая носом и растягивая рот до ушей, объявил, что согласен. Но, прибавил он, желательно, чтоб никто не приставал потом с советами и пожеланиями.

На том и договорились. Косорукий Кукольник ушел от пана Дрызги, оставив после себя на полу гору ореховых скорлупок, а наутро кудесника уже видели на главной площади, где он, все в той же просторной, расстегнутой до пупа рубахе, расхаживал взад-вперед, разговаривал сам с собою и размахивал руками. На вопросы любопытных он сначала отвечал, что производит промеры, а затем принялся страшно орать и строить такие ужасные рожи, что мужья спешно уводили с площади беременных жен.

Через несколько месяцев часы были готовы, и в полдень вся столица во главе с самим Ольгердом собралась смотреть. Пришел и пан Дрызга с красавицей-женой и дочкой, которая спала в кружевных одеяльцах. От возбуждения Дрызга все время обрывал с волос супруги яблочки и шумно ими хрустел, а дриада сонно и счастливо улыбалась.

Был один из первых дней осени – такой синий, что ломило в глазах.

Вперед вышел Косорукий Кукольник, сердитый с виду, гримасничающий больше обычного, совершенно оборванный, грязный, со всклокоченными волосами.

Косорукий Кукольник широко взмахнул руками, словно балаганщик, дающий сигнал поднять лоскутный занавес. Дверцы причудливой башенки часов раскрылись, и одна за другой проплыли в хороводе фигуры людей. Были здесь молодые и старые, худые и толстые, знатные и простолюдины. Имелся даже эльфик-крошка. А предводительствовала хороводом юная девочка – сама Любовь.

Едва последняя фигура скрылась из вида, как воротца захлопнулись, и часы начали отбивать полдень.

– Великолепно! – закричал король и захлопал в ладоши.

– Как изящно! Как аллегорично! – подхватили придворные.

А в толпе просто смеялись и обнимались от радости.

Но где же мастер? Король намеревался щедро вознаградить его, предложить ему пост при дворе… Кругом засуетились. Два церемониймейстера столкнулись в спешке лбами. Однако Косорукого Кукольника простыл и след. Бросились искать – да какое там!..

Потом уж что только про эти часы не рассказывали! Говорили, например, что, пока идут часы, не прекратится процветание Королевства Пяти Рек. Кстати, по слухам, первое, что сделал Огнедум, – остановил эти часы…

– А правда, что Косорукий Кукольник тайно возвращался в погибшее королевство и пытался завести часы? – спросила Марион.

– Об этом рассказывают всяко, – неспешно заговорил Людвиг. – Вот какую историю я слыхал краем уха лет сто назад…

Но рассказать эту историю нынешним вечером сенешалю было не суждено. К Марион подошел Зимородок.

– Вот ты где, Марион!

– «Марион, Марион!» А я, значит, не в счет? – взъелся Людвиг. – Со мной теперь ты вовсе не разговариваешь! Я для тебя, значит, просто тряпочка!

– Да нет, не просто, – сказал Зимородок. – Кому надо, те все про тебя знают, Людвиг. Я на твоем месте вообще давно бы раскрылся перед всеми. Спутники наши люди, вроде, надежные, достаточно сумасшедшие, чтобы им доверять. Но главное – им с нами по пути.

– Ты думаешь, что город брата Дубравы и есть столица Ольгерда? – спросила Марион.

– Разберемся на месте, – ответил Зимородок. – Я к чему? Рано или поздно о Людвиге все равно узнают.

– Лучше поздно, – твердо сказал Людвиг.

– Но почему? – удивилась Марион. – Не все ли равно?

– Значит, не все равно, – отрезал Людвиг. – Между прочим, Зимородок, у нас было секретное совещание с ее высочеством, а ты помешал. Говори, зачем пришел, и уходи.

– Ваши с Марион детские секреты очень мало меня занимают, – сухо ответил Зимородок. – Я, собственно, хотел посоветоваться с тобой насчет дороги.

– До Красной реки еще дня четыре, – сказал Людвиг.

– Есть ли там брод, или опять придется искать паром?

– Брод-то там есть, – сказал Людвиг, – только я не уверен, что сумею найти его.

– И на том спасибо, – вздохнул Зимородок. – Дня четыре, говоришь? Ладно, пойду есть утку. Не засиживайся, Марион.

Когда Зимородок скрылся, Марион взяла Людвига на руки.

– Мне, пожалуй, тоже пора. Утка, наверное, уже готова. Что это за «секретное совещание»? О чем ты хотел посовещаться? Говори быстрее, я есть хочу.

– Просто я действительно не хочу рассказывать о себе, – прошептал Людвиг. – Кто знает, может быть, с вашей помощью я сумею… вернуться… вы понимаете, ваше высочество?.. стать прежним!

– Ну конечно! – сказала Марион. – Обязательно. Обязательно станешь прежним. Только я не понимаю, зачем делать из этого такую страшную тайну.

– Все дело в НЕЙ, – прошептал Людвиг.

– В ком? – не поняла Марион.

– В дочери Кровавого Барона.

– А причем здесь Гиацинта? Она, конечно, глуповата и слишком о себе думает, но вряд ли станет над тобой насмехаться. Наоборот. Она уважает несчастных.

– Вовсе она не глуповата! – рассердился Людвиг.

Марион вдруг почувствовала себя обиженной.

– Поступай как хочешь, мне-то что. Я болтать не стану.

– Марион! – послышался голос Мэгг Морриган. – Иди скорее, пока не остыло.

– Иду! – крикнула Марион и, сунув Людвига за пояс, побежала к костру.

У костра, кроме знакомых лиц, находился гость – очень крупный барсук. Он расположился у огня и непринужденно кушал утиное крылышко.

– А вот и наша Марион, – пробасил пан Борживой. Вид печеной утки привел его в благодушное настроение.

Барсук благосклонно кивнул девочке и произнес:

– А с вами, очаровательная малышка, мы, кажется, еще не знакомы. – И, не переставая жевать, слегка наклонил голову. – Бобо Гостомысл, собственной персоной.

– Вы хотели сказать – «к вашим услугам»? – съехидничала Марион. – Ведь так, кажется, принято говорить?

Барсук небрежно отмахнулся передней лапой:

– Какая, в сущности, разница! Этикет никогда не был моей сильной стороной.

– Да уж! – фыркнула Марион. Она намеренно уселась подальше от гостя и старалась пореже смотреть в его сторону. Ее взбесило обращение «очаровательная малышка».

Барсук между тем непринужденно разглагольствовал:

– С падением режима Ольгерда все воспряло! Оно воспирало и раньше, но с падением – воспряло окончательно и бесповоротно. Эпоха утеснений и притеснений – это, знаете ли, наследство. Окровавленная память поколений. Лучшие, наиболее мыслящие – те истреблялись. Память зайцев, пушного зверя и других мыслителей – сплошная кровавая брешь… э-э… Вы, кажется, не любите утиную кожу? Позвольте, я доем, – обратился барсук к Штрандену, после чего, заполучив желаемое, продолжал с набитым ртом: – Истребляли! Потери невосполнимые. Все самое умное, прыгучее, наиболее упитанное и пушное – все падало жертвой. Все падало и падало… К счастью, кровавый режим истребил сам себя. Пожрал-с. За двести лет вы – первые люди, посетившие наш лес. Вы должны знать правду.

– Что вы имеете в виду, говоря о «правде»? – уточнил Штранден.

Барсук тонко улыбнулся, насколько искусство тонко улыбаться вообще доступно барсукам:

– Правда, милостивый государь, она же истина – одна.

– Не смею возражать, – улыбнулся и философ. – Но какого аспекта бытия касается та правда, которую мы непременно должны знать?

– Мне кажется, я видел там, у молодой девушки, сухарики. Вы не могли бы передать мне пару штук? – Барсук доброжелательно прищурился на Марион.

– Облезешь, хомяк, и без сухариков! – сказала Марион с вызовом.

– Что ж! – вздохнул барсук и покровительственным тоном добавил: – Непонимание – мой обыкновенный удел. Так вот-с, правда заключается в том, что кровавый режим Ольгерда пал. Расцвела свобода. В том числе искусства. Нет больше загонщиков, нет растленных охотников с их лошадьми и собаками, их подручные разбрелись и одичали. Ничто не мешает.

– А что с ними стряслось, с охотниками? – осведомился пан Борживой. – Барсуки да зайцы разогнали, что ль?

– Между прочим, ирония здесь неуместна, – холодно ответствовал барсук. – Местной дичью было принято судьбоносное решение о строжайшем запрете на любые охотничьи действия. Кстати, эти утки являются браконьерством.

– А-а… – протянул Зимородок. – Так вот чем они являются…

– А вы что думали?

– Я думал, это просто утки.

– В нашем сложном, неоднозначном мире ничто не бывает «просто», – назидательно заметил барсук.

– Конечно, коллегиально принятое решение значительно продвигает вперед любое дело, – согласился Освальд фон Штранден, – но вы же не станете отрицать, что даже самое благородное начинание должно быть подкреплено чем-то более существенным…

Барсук потянул себя за ус.

– Не следует недооценивать интеллектуальные возможности… э… дичи. Наше постановление целиком и полностью поддержал Глухонемой Шибаба. И после того, как он принял свое историческое решение, именно мы контролируем переправу.

Атмосфера вокруг костра мгновенно изменилась. Понимая, чем это вызвано, барсук откровенно наслаждался.

– Так вы поможете нам пере… – возбужденно начал было Гловач, но закончить фразу ему не удалось – Зимородок случайно облил его горячим чаем. Брат Дубрава спокойно спросил барсука:

– Кто такой Глухонемой Шибаба?

– О, это глыба! Это мощь! Это скрытый интеллект! Двести лет непрерывных размышлений – и ни одного пророненного слова! Кто знает, какие процессы происходят…

– Следовательно, он живет в реке, – невозмутимо сказал брат Дубрава, хотя это никак не явствовало из бессвязного описания мощного интеллектуального потенциала Глухонемого Шибабы.

Тем не менее брат Дубрава не ошибся.

– Именно! Именно в реке и именно под водой, – с жаром подхватил Бобо Гостомысл. – Это, знаете ли, когда смотришь сверху… Там в глубине ворочается… гигантское… интроверт, настоящий интроверт.

– А что такое интроверт? – спросила Марион.

– Это когда все внутри, – объяснил Штранден.

– Кишки? – уточнил Гловач.

– Чувства! – сердито сказал философ.

– А как раньше осуществлялась переправа? – осторожно осведомился Зимородок. – Я хочу сказать, до принятия судьбоносного решения?

– Вы будете удивлены! – вскричал барсук. – По спине. Иначе – никак. Водовороты, течения. Сами понимаете…

– Но как вам удается, – продолжал расспросы Зимородок, – как вам удается уговорить Шибабу всплыть и подставить спину переправляющимся? Ведь он, насколько я понял, глухонемой. Каким образом он вас понимает?

– Он воспринимает крики летучих мышей. Через летучих мышей мы передаем ему просьбу о предоставлении переправы. Обычно он снисходителен. Мы стараемся задобрить его. В первое весеннее полнолуние мы бросаем специально для него в реку невинных молодых крольчих.

– И много? – спросила Марион.

– Обычно три дюжины, – ответил Бобо.

– А что он с ними там делает? – не унималась Марион.

С печальной торжественностью Бобо Гостомысл провозгласил:

– До сих пор ни одна из них не вернулась, чтобы поведать об этом…

– Я так и знала, – прошептала Гиацинта, – ни одна…

В ее задумчивых васильковых глазах плясало пламя костра.

Воцарилось молчание, впрочем, недолгое. Пан Борживой был раздираем двумя противоречивыми желаниями: лечь да и всхрапнуть – и подвесить зарвавшуюся пушнину за задние лапы. Зимородок лихорадочно соображал, как бы ловчее уговорить барсука помочь с переправой. Что касается Людвига, то он страшно разозлился. У него вдруг прорезались зубы, которыми он, сам того не заметив, изжевал пояс Марион.

Вольфрам Кандела, судя по всему, рвался завязать с барсуком серьезный разговор об общественном устройстве, необходимости соблюдения законов и об особенностях законодательства, направленного на защиту интересов дичи и ущемление прав охотников. Несколько раз он бессвязно начинал:

– Соблюдение законности в чащобе… Необходимые аппараты принуждения… Любопытны также реальные формы сбора налогов… С добычи? Или шкурами? И кто с кого сдирает? То есть, я хочу сказать, если заяц платит шкурками, ну, скажем, одна пятая с потомства, а сборщик – волк, то это вполне логично… Но в случае, когда сборщиком оказывается, к примеру, белка… проблема целостности шкуры, снятой грызуном…

– Эти вопросы тщательно прорабатывались, – сказал барсук.

– Ну, вы как хотите, братцы, а я от греха подальше на боковую, – объявил, громко зевая, пан Борживой.

Воспользовавшись паузой, ушла спать и Мэгг Морриган. А вот Марион уходить не хотелось. Она прикорнула у костра, то засыпая, то просыпаясь. О чем думала девица Гиацинта, оставалось, как всегда, загадкой. Она продолжала молча смотреть в огонь.

Брат Дубрава и Зимородок слушали разглагольствования Бобо Гостомысла, ожидая удобного момента, чтобы снова завести речь о переправе.

Разговор причудливо вился, затрагивая любую тему, кроме этой. Когда Марион проснулась в очередной раз, то обнаружила, что гостей прибавилось. Кроме барсука, у костра сидела енотовидная собака. Характерные «очки» на морде придавали ей чрезвычайно ученый вид. Это впечатление усугублялось академическими манерами животного.

Говорила преимущественно енотовидная собака. Барсук благосклонно кивал, время от времени вставляя замечания. Остальные, подавленные ученостью гостьи, безмолвно внимали.

– Гипотеза об отсутствии у Шибабы Глухонемого ума признана мною несостоятельной, – профессорским тоном вещала енотовидная собака.

Освальд фон Штранден слушал с неослабевающим вниманием. Проблема была чисто академической, практического интереса не представляла и поэтому имела несомненное отношение к философии счастья. Штранден держался той точки зрения, согласно которой максимальное счастье в первую очередь доставляют человеку абсолютно бесполезные вещи.

– У Шибабы Глухонемного ум есть, – продолжала енотовидная собака. – Для меня это бесспорно.

– Умище! – вставил барсук. – Умище!

– Об этом свидетельствует, в частности, наличие у Шибабы сложной и высокоразвитой письменности. Я предполагаю, что это – иероглифическое письмо на стадии перехода в иератическое. Достаточно проанализировать следы когтей во всем их комплексном многообразии, чтобы увидеть за этими глубокими бороздами, оставленными в песке…

– Между прочим, ученая коллега, – тут барсук слегка поклонился в сторону енотовидной собаки, – составила глубоко обоснованный словарь перевода так называемых «иероглифов Шибабы».

Енотовидная собака потерла переносицу лапой, словно поправляла очки.

– Кроме языка словесного, мною был сделан также перевод на язык следов и иных меток. Я посвятила не один десяток лет работе над текстами Шибабы. Я называю его «Великим Безмолвствующим Немым».

– Я уверен, что все присутствующие с наслаждением услышат творения Великого Безмолвствующего в доступном, но высокохудожественном переложении, – напыщенно произнес барсук.

Енотовидная собака нацепила на морду сурово-скорбное выражение и принялась декламировать с подвывом:

– Браво, браво! – вскричал барсук.

Енотовидная собака опустила глаза, выдержала небольшую паузу и продолжила:

Барсук судорожно перевел дыхание.

– Простите, – пробормотал он. – Всякий раз, когда слышу, наворачивается слеза…

– А вот мое любимое, – молвила енотовидная собака строго:

Перед глазами Марион все расплылось, и она провалилась в мягкую черноту сна. А ночь вокруг нее продолжалась. Гудели голоса, иногда раздавался сдержанный смех, потрескивали дрова, бесконечно плескал чай.

В следующее свое пробуждение Марион увидела выхухоль. Впрочем, барсук и енотовидная собака никуда не делись. Барсук раздувал щеки, сыто и ласково щурился и кипел бодростью. Енотовидная собака со скорбным видом пила чай. Выхухоль держала в лапе кусок коры, исчирканный когтями, и монотонным голосом зачитывала:

– «…шелест раздвигамой осоки и мошки, мошки, что вьются над поверхностью воды, и стук твоего хвоста о воду… о, запах твоих желез, оставленные тобою метки сквозь пространство и время, следы твоего пребывания в мире – сейчас, когда твоя распятая тушка висит меж стволов, и скорбный оскал, и рои безбоязненных мух над тобою…» – Она отложила кусок коры и пояснила: – Это роман-размышление, роман-притча. Действие происходит в ту страшную эпоху, когда эти леса кишели охотниками. Замысел пришел ко мне внезапно, почти случайно. Я глубоко проработала психологические мотивации. Мои читатели – персоны интеллектуальные и не без юмора. Работать для такого читателя – ответственно и радостно. Я не люблю однозначности. Мои герои не всегда прямолинейны. Они совершают поступки в точном соответствии с иррациональной логикой жизни.

Глаза Зимородка выпучивались все сильнее. В голове у Марион слегка гудело. Она подумала, что одному только Штрандену под силу что-либо понять в этой зауми, однако, к ее удивлению, в разговор вступила Гиацинта.

– Считаете ли вы иррациональное страдание неотъемлемой частью бытия? – спросила дочь Кровавого Барона.

Выхухоль одобрительно кивнула:

– С вашего позволения, я прочту вам еще один отрывок…

Она вынула из сумки, висевшей у нее на плече, еще один кусочек коры, поднесла его к глазам, несколько мгновений вглядывалась в написанное, улыбаясь, и наконец прочла:

– «…Я в дубильной мастерской, страшный запах дубильных растворов, распялки, крючья, острые тонкие ножи для выскабливания шкурок… в углу, бесформенной сизой массой, лежит то, на что я боюсь взглянуть. В дубовом корытце мокнет все, что от тебя осталось. От твоих прикосновений, от твоей любви. Я узнаю этот хвост, что столько раз бил по воде, призывая меня на любовный пир. Искаженная до неузнаваемости морда – она все же твоя… твоя…»

Голос выхухоли прервался. Гиацинта порывисто встала, приблизилась к писательнице и опустилась перед ней на колени.

– Позвольте вас поцеловать! – пылко прошептала дочь Кровавого Барона. – Вы прозрели все тайны моего истерзанного сердца!

Выхухоль внезапно вытянулась в струнку и мелко задрожала.

– Я угадала… – пролепетала она. – Годы труда не напрасны… Когда читатель, отложив последнюю исчирканную тобою щепку, говорит: «Это мой писатель, я нашел его!», свершается тайнодействие, ради которого писатель и живет…

Марион заснула.

В последний раз из сна ее вырвал высокий, слегка гнусавый голос – как оказалось, цапли. Судя по всему, цапля также принадлежала к избранному обществу здешнего леса.

Енотовидная собака и выхухоль, не слушая цаплю, ожесточенно спорили о выражении «мускусная печаль твоих желез». Енотовидная собака утверждала, что эта фраза исторически не корректна и содержит ряд неточностей. Выхухоль, пуская из пасти пену, огрызалась: «Главная задача художественного текста – затрагивать глубины читательских душ, а не соответствовать чьему-либо представлению об исторической корректности». Барсук утомлял Штрандена рассуждениями о судьбоносной роли высокоинтеллектуальной дичи, в частности, пушнины.

На фоне этих диалогов цапля, совершая длинные глотательные движения, читала:

После этого Марион заснула мертвым сном и не просыпалась уже до самого утра.

На следующий день все проснулись поздно. Кострище затянуло мертвым пеплом, трава вокруг костра была истоптана, ночных гостей и след простыл.

Марион умылась у ручья. Судя по солнцу, сейчас было уже около полудня. Чуть поодаль сидела девица Гиацинта и с отсутствующим видом нежилась на солнце. Марион не стала с ней разговаривать и поскорей побежала обратно. Ей очень хотелось горячего чаю.

Вот тут-то и выяснилось, что лесные интеллектуалы выпили за ночь весь чай, съели все сухари и нанесли непоправимый урон запасам сушеного мяса.

Путешественники отнеслись к этому по-разному. Например, брат Дубрава – с полным безразличием. А пан Борживой заявил не без раздражения: «Если всякий барсук будет о себе мнить, то тут не только сухарей – собственной головы не досчитаешься». Зимородок предложил задержаться на день и восполнить припасы с помощью охоты. Мэгг Морриган и Марион взялись набрать грибов и ягод. Девица Гиацинта, вернувшись от ручья и узнав, что случилось, стоически объявила: «Лично я детства привыкла переносить лишения». После этого она улеглась загорать.

Таким образом, этот день одни провели в голоде и лишениях, другие – в охоте и собирательстве. Лишь вечером у Зимородка выдалась свободная минутка, чтобы перемолвиться словечком с Людвигом. Они разговаривали без посторонних и даже без Марион, которая так устала, что заснула сразу после ужина. Зимородок незаметно вытащил у нее из-за пояса Людвига и сказал, что, пожалуй, пройдется.

Людвиг не мог отказать себе в удовольствии и порезвился на славу. Сначала он прикидывался неодушевленным и вообще не подавал никаких признаков жизни. Наконец, когда Зимородок перестал его трясти и бросил в траву со словами «никогда не думал, чтобы тряпичная игрушка могла подохнуть», Людвиг зевнул и как ни в чем не бывало произнес:

– Я тут вздремнул… Вы что-то сказали, ваше высочество? А, это ты, Зимородок! Что надо?

– Ах, ты!.. – Зимородок схватил Людвига, но тут же выпустил и сморщился от боли. Бывший сенешаль укусил его за палец.

– Проклятье, больно как! У тебя же не было зубов!

– Выросли за вчерашнюю ночь, – мрачно сообщил Людвиг. – Пока этого барсука слушал. «Кровавый режим» ему не нравился.

– Да уж, – согласился Зимородок.

– Мне бы на коня, – сквозь свежевыросшие зубы проворчал Людвиг, – да добрый арбалет, да свору гончих – они бы у меня по-другому запели!

– Если повезет, еще запоют, – утешил его Зимородок.

Но Людвиг продолжал кипятиться:

– Это все Огнедум, его шуточки!.. Разве прежде бывало такое? При Ольгерде Счастливом барсуки сидели по своим норам, а цапли – по своим болотам. Поток сознания выхухоли… Смешно! Раньше выхухоль шла на оторочки плащей. Не скажу, что она шла на это добровольно, но уж во всяком случае без всяких «потоков сознания».

– Значит, полагаешь, без Огнедума здесь не обошлось? – задумчиво переспросил Зимородок.

– Уверен. Он настолько отравил собою все королевство, что здесь, похоже, и дышать-то вредно для здоровья.

– Не думаю, чтобы этот ваш Всесведущий специально растрачивал перлы своей магии на какую-то дичь, – возразил Зимородок. – По-твоему, он нарочно посеял семена вольномыслия в здешних барсуках?

– Они отравлены, – повторил Людвиг. – Разве ты не видишь? Вся местная дичь заражена…

– Может, нам и уток есть опасно?

– Может быть, – зловеще проговорил Людвиг. – Очень может быть. Но ты не беспокойся: я буду присматривать за вами. Если у кого-нибудь начнутся необратимые изменения, сразу подниму тревогу.

– Какие, например? – осведомился Зимородок.

– Ну, мало ли. Слабоумие, слюнотечение, катастрофическое облысение… Все это тревожные признаки, не так ли?

– Несомненно, – кивнул Зимородок.

– Я вообще не понимаю, – сказал Людвиг, – зачем нужно было вступать с ними в какие-то разговоры.

– Ты же слышал, – ответил Зимородок, – у них в руках переправа. Где старый брод, ты не помнишь, значит, нам один путь: набить побольше крольчих – и к Шибабе Глухонемому.

– Шибаба, Шибаба, – проворчал Людвиг. – Отродясь никакого Шибабы тут не водилось.

– Не иначе, еще одно ядовитое испарение Огнедума, – предположил Зимородок.

Людвиг помрачнел еще больше:

– А ведь дальше будет хуже.

– Ты уверен, что не можешь найти старый брод?

– Не уверен, – ответил Людвиг. – Тут за двести лет все заросло, но попытаться можно. Сперва, я думаю, нужно добраться до самой реки.

– Вот и договорились, – сказал Зимородок.

До реки оставалось два дневных перехода. Путь лежал через сухой чистый лес; грибов и ягод было довольно. Все приободрились. Гловач и пан Борживой затянули походную песнь. Штранден шагал рядом с Мэгг Морриган и вполголоса с ней беседовал. Даже Гиацинта перестала хромать и как-то раз объявила, что с детства любит пешие переходы и свободно проходит сто двадцать полетов стрелы без передышки.

Второй день этого приятного перехода начался с небольшого недоразумения. Не успели путешественники отойти от места последнего ночлега на три полета стрелы, как Марион хватилась своей торбочки. В торбочке было одеяло. Путешествовать без одеяла ей не хотелось, признаваться в собственной рассеянности – тоже. Поэтому Марион шепнула Мэгг Морриган, что ей нужно ненадолго отлучиться и что она нагонит.

С этими словами девушка юркнула в кусты и со всех ног припустилась бежать обратно к кострищу. Вот и торбочка – висит на нижнем сучке дерева, под которым ночевала Марион. Одеяло, скомканное, валяется внизу.

Марион скатала одеяло, поскорее затолкала его в торбочку и вдруг замерла. На нее кто-то смотрел. Она осторожно огляделась и тут только заметила, что у остывшего костра появилась какая-то странная шевелящаяся куча тряпья. Взгляд исходил оттуда.

Марион попятилась.

Из-под тряпья послышался негромкий высокий голос, который смешливо произнес:

– Некоторые вещи так и норовят потеряться. Знавала я один ухват у себя в доме – верткий был, как ящерица. Вроде бы, точно помнишь, где его оставила, протянешь руку – а его там и нет!

– Такое случается, – согласилась Марион. – Мне ли не знать!

Голос и сам разговор немного успокоили Марион. Мало ли старушек собирает хворост в лесу!

– Ну ладно, – сказала Марион. – Мне пора.

Из кучи тряпья высунулись острый нос и пара прищуренных слезящихся глаз.

– Торопишься? – усмехнулась старуха.

Марион повернулсь к старухе спиной и бросилась догонять своих спутников. Взбежав на пригорок, она мельком оглянулась через плечо и увидела, как незнакомая старуха в развевающихся лохмотьях длинными прыжками несется вслед за ней. При каждом прыжке разлохмаченный подол взвивался почти до колен, открывая костлявые желтоватые ноги и гигантские ступни в стоптанных башмаках. Распущенные седые волосы прыгали по плечам старухи, падали ей на лицо.

У Марион как будто что-то оборвалось в животе, и колени ее подогнулись. Сейчас она горько пожалела о том, что нет с ней Людвига. Людвиг уже второй день путешествовал вместе с Зимородком, указывая дорогу к возможному броду.

Тем временем старуха настигла ее.

– Что вам нужно? – пролепетала Марион. – Я тороплюсь… Вам помочь, бабушка?..

Старуха ничуть не запыхалась. Она глядела на Марион ласково и слегка улыбалась.

– Среди мух в этом году большой переполох, – тихо произнесла она. – Говорят, одна муха родила мушиного короля, а у него три туловища срослись и летать он не может…

– А что он кушает, бабушка? – зачем-то спросила Марион. От страха она почти ничего не соображала.

Пристально засматривая девушке в глаза, старуха безмолвно и ласково смеялась.

– Я пойду… – шепотом сказала Марион.

– Стоять! – вдруг рявкнула старуха. – Разговор не окончен!

Марион переступила с ноги на ногу и глубоко вздохнула.

– Знаешь ли ты, что у меня самая трудная работа на свете? – осведомилась старуха.

Марион решила не возражать.

– У вас очень усталый вид, бабушка, – послушно сказала она.

Слегка опустив веки, старуха еле слышно произнесла:

– Я создаю настоящих людей из молодых несмышленышей. Я закаляю их сердца. Я учу их видеть и понимать. Через боль, через страх они обретают ясность взгляда и твердость сердца. Кровь смывает любую грязь. Главное – отыскать дорогу. Я жду тебя давно. Ты – одна из избранных.

– Избранных кем? – спросила Марион. От старухиных речей в голове у нее слегка туманилось.

– Все мы избраны, так или иначе. Я – чтобы учить и вести, ты – чтобы учиться и идти…

В тот же миг старуха выхватила откуда-то из-под своих лохмотьев большой дерюжный мешок и ловко набросила его на голову Марион. Девушка еще не вполне поняла, что произошло, а сильные костлявые руки сноровисто впихивали ее в мешок. Еще миг – и Марион, сложенная в несколько раз, задыхающаяся в мешке, взлетела на спину старухи. Спина эта оказалась такой угловатой, словно похитительница была набита кирпичами.

Примерно в то самое время, когда Марион совершала свое плачевное путешествие в мешке, Зимородок остановился и спросил:

– Где Марион?

Ему ответила Мэгг Морриган:

– Она отошла на минуту. Сказала, что нагонит.

– Что-то долго нагоняет, – проворчал Зимородок. – Давайте-ка остановимся да подождем ее.

Прошло еще некоторое время. Марион не появлялась.

– Не нравится мне все это, – сказал Зимородок. – Вы оставайтесь здесь, а я вернусь. Может, встречу ее.

– Да, это не помешало бы, – высказалась Гиацинта. – Марион девица бестолковая, могла и заблудиться.

Зимородок сбросил поклажу и быстрым шагом направился обратно к кострищу. Несколько раз он окликал Марион, но безуспешно. Вся эта история все больше и больше тревожила его.

Людвиг разволновался не меньше. Вися на поясе у Зимородка, он пыхтел, что-то ворчал, ерзал, пытаясь лучше разглядеть окрестности.

– Все плохо, – бормотал Людвиг, – все очень плохо…

– Что ты говоришь? – переспросил Зимородок.

– Запах, говорю, какой-то странный.

Зимородок потянул носом:

– Запах? А чем, по-твоему, пахнет?

– Мертвечиной. Вот чем.

Зимородок никакого запаха не улавливал. Да и птиц-падальщиков поблизости не наблюдалось. Но что-то нехорошее здесь явно произошло.

Зимородок пошел медленнее, внимательно разглядывая землю вокруг кострища. То и дело он наклонялся, всматривался во что-то и негромко насвистывал. Людвиг беспокойно дергался у него на поясе.

– Что ты там насвистываешь? – приставал тряпичный сенешаль. – Ты можешь мне сказать, что ты там насвистываешь? Где ее высочество? Ты можешь мне сказать?

Зимородок, не обращая на него внимания, продолжал свой обход. Наконец он остановился.

– Какой ты все-таки нетерпеливый надоеда, – упрекнул он сенешаля. – Вот, посмотри. Здесь должно быть девять пар следов. Во-первых, мои, вот они. Это след мягкого сапога. Такие же следы, только поменьше, – у Марион. Вот босые ноги. Нога с растопыренными пальцами, уверенная – это Мэгг Морриган. Рядом след крупнее, его оставил босой мужчина.

– Брат Дубрава, – сказал Людвиг.

– Именно. А эта узкая ножка с поджатыми пальцами…

Людвиг смотрел на след Гиацинты, втайне радуясь тому, что на его тряпичной мордочке не отражается никаких чувств. Будь он человеком, он поцеловал бы этот след…

Зимородок, разумеется, ничего не заметил.

– Дальше. Вот эта ножища в сапоге с характерными трещинами на подошве… Э, Людвиг, ты меня слушаешь?

– Разумеется. Это след пана Борживоя. Я очень внимательно слушаю.

– Рад за тебя. Эти нелепые косолапые отпечатки – Гловач. Добротная городская обувь – Кандела. Дешевые ботинки, подбитые гвоздями, – философ…

– Замечательно! Но где Марион?

Зимородок замер, не отвечая. Затем он наклонился так стремительно, словно хотел клюнуть кого-то в траве.

– Стой-ка… а это что такое?

– Где? – пискнул полузадушенный Людвиг.

Зимородок выдернул сенешаля из-за пояса и бросил в траву:

– Смотри сам. Это какой-то чужой след. Видишь? Огромные растоптанные ботинки. Ни у кого из нас таких нет. Здесь был кто-то еще.

Семеня на культяпках, Людвиг обежал чужой след, зачем-то дважды понюхал его, после чего чихнул и уселся, тряся головой.

– Мне тоже он не нравится, – сказал Зимородок.

Он взял Людвига на руки и двинулся по незнакомым отпечаткам. Они все время шли рядом со следом Марион, иногда перекрывая его.

Спустя короткое время преследователи оказались на холме. Вот тут-то Зимородок остановился и завертелся на месте, как охотничья собака. Увиденное заставило его побледнеть: здесь Марион долго стояла на месте, а рядом с ней топтались чужие башмаки… затем с холма спустились только башмаки. След Марион исчез.

– И куда же она подевалась? – спросил Людвиг, когда Зимородок поделился с ним своими наблюдениями. – Не могла же она улететь?

– Зато Стоптанный Башмак стал гораздо тяжелее, – заметил Зимородок. – Теперь он глубже впечатывается в землю.

– Ты хочешь сказать, что этот неведомый в башмаках съел нашу Марион? – ужаснулся Людвиг.

– Вряд ли, – успокоил его Зимородок. – Кто бы он ни был, наверняка оставил бы платье… кости бы целиком не сгрыз… Да и голову ни один хищник не съедает без остатка.

– Утешил, – буркнул Людвиг.

– Я уверен, что ее похитили, – сказал Зимородок.

Людвиг впал в лихорадочное состояние:

– Каков план действий?

– Сначала выследим, куда он ее уволок. Потом я оставлю тебя наблюдать и пойду за подмогой.

– Ну так иди, выслеживай! Что ты тут прохлаждаешься?

Зимородок пустился едва не бегом. След был хорошо виден, и Зимородок шел по нему так уверенно, словно кто-то нарочно проложил для него дорогу.

Лес вокруг становился все гуще, кроны деревьев смыкались в вышине – внизу было почти темно.

Вдруг впереди появился просвет. Зимородок пошел медленнее, стараясь не шуметь, а затем и вовсе остановился.

– Странно… – заговорил Людвиг.

– Говори тише. Что странно?

– Муравьи. Можно подумать, где-то поблизости открыли муравьиный сейм. Кстати, ты стоишь у них на пути.

Зимородок глянул вниз и поспешно отошел в сторону. Людвиг был прав. К прогалине вело множество муравьиных троп. Красные и черные муравьи перли вперед неудержимым потоком.

– Куда же это их несет? – пробормотал Зимородок.

– Боюсь, туда же, куда и нас, – мрачно ответствовал Людвиг.

Они прошли еще несколько шагов и опять остановились.

На краю поляны находился колодезный сруб. Это был старый, покрытый плотным темно-зеленым мхом сруб в виде домика с островерхой крышей и длинным медным воротом. Земля возле колодца была мокрой – несомненно, им недавно пользовались. Уже знакомые следы стоптанных башмаков не оставляли сомнений в том, кто именно брал из колодца воду.

Но куда больше настораживала большая серая сова, сидевшая на крыше и, противу всяких совиных обычаев, не спавшая днем. Ее круглые желтые глаза наблюдали за пришельцами. Когда Зимородок шагнул поближе, сова неожиданно надула перья, переступила с ноги на ногу, повернула голову назад и зловеще ухнула несколько раз.

Зимородок плюнул:

– В поганое место мы угодили! Ты что, не мог предупредить заранее, что здесь такое водится?

– Откуда мне было знать? Раньше здесь такого не водилось, – огрызнулся Людвиг.

Зимородок осторожно обошел колодец и почти сразу увидел второй. Он был таким же старым, и им тоже недавно пользовались. На крыше этого второго колодца также находилась сова, но, в отличие от первой, эта была совершенно дохлой. К ее иссохшему тельцу еще крепились изрядно поредевшие тусклые перья, а костлявые ноги мертво вцепились в древесину сруба. Однако и эта дохлая сова не теряла бдительности. Она издала хриплый звук, больше напоминавший карканье. Головой она, правда, не вертела, видимо, боясь ее уронить.

– Я бы поостерегся пить отсюда воду, – прошептал Людвиг.

Зимородок выбрался на поляну и присел на корточки, спрятавшись в высокой траве. На противоположном конце поляны находился нарядный домик весьма причудливого вида. Он был кривобоким, и стены его не падали, казалось, только благодаря какому-то колдовству. Над маленькими окнами нависали толстые розовые наличники. Сверху на домик была нахлобучена крыша песочного цвета, расчерченная на странные мелкие квадратики.

Над домом стоял непрерывный гул, и воздух вокруг дрожал, словно от сильного жара. Присмотревшись, Зимородок увидел, что это тучи ос, мух и мошек. В воздухе висел густой запах кондитерской.

– По-моему, это глазурь, – сказал Людвиг. – При дворе короля Ольгерда часто подавали пироги с глазурью. У нас был такой кондитер, не помню, как его звали, – он каждый раз придумывал что-нибудь новенькое. Глазурь там разного цвета, начинка, крем… А главное, пироги у него были размером вот с этот дом, не меньше. Я когда только-только куклой стал – не поверишь! – вспомню эти пироги и плачу…

– Как ты думаешь, – осведомился Зимородок, – Стоптанный Башмак затащил Марион к себе в хижину для того, чтобы угостить ее пирогами?

– Какая ужасная мысль! – шепотом вскричал Людвиг.

– Пироги? – удивился Зимородок.

– Вдруг он решил пустить ее высочество на начинку? Знаешь, был такой случай: одна девочка пошла в лес и повстречала людоеда…

– Подкрадись-ка ты к окошку, загляни и посмотри, что там происходит, – перебил Зимородок.

– А если он заметит? – спросил Людвиг.

– Прикинешься ветошкой, – безжалостно ответил Зимородок.

Людвиг заковылял, переваливаясь с боку на бок, и скоро высокая трава скрыла его.

Старуха бесцеремонно вытряхнула Марион из мешка. Марион казалось, что каждая косточка у нее в теле изумлена и никак не может прийти в себя. От страха и обиды она едва не плакала.

Старухи не было видно, и у Марион нашлось время оглядеться по сторонам. Она находилась в небольшой светлой комнатке с белыми покосившимися стенами. Свет проникал не только в маленькие окошки, но и сочился сквозь стены.

Помещение было полно диковинных вещей. Имелись тут куклы с красивыми надменными лицами, разодетые как герцогини и принцессы; искусственные цветы с тонкими золотистыми лепестками; раскрытые шкатулки, из которых гроздьями вывешивались бусы, венки из цветов, лент и колокольчиков; два свадебных платья, несколько стеклянных шариков с плавающими внутри рыбками и маленькая деревянная карусель, которую нужно было запускать торчащим сбоку золотым ключиком.

Марион с трудом поднялась и принялась слоняться по комнате, рассматривая все эти чудеса. От приторного запаха девушку слегка мутило.

– Красивые вещицы? – неожиданно спросил за спиной вкрадчивый голос.

Старуха была здесь! Теперь Марион хорошо видела ее страшненькие ласковые глазки и крупные, почти мужские черты лица.

– Ну, и какая из них тебе глянулась больше всех?

Марион, не отвечая, смотрела на старуху и тяжело дышала ртом.

Старуха продолжала улыбаться:

– Ну, моя сладенькая, которая игрушечка на тебя глядит? Может быть, куколка?

– Может быть, куколка, – прошептала Марион.

Старуха меленько затряслась от хохота:

– А из куколок которая?

Марион молчала. Она понимала, что с ней завели какую-то игру, но не могла взять в толк, по каким правилам ей играть.

Старуха неожиданно перестала улыбаться.

– Власть одного существа над другим начинается с подчинения. Все, кто властвуют, когда-то подчинялись. У меня за плечами жесткая школа повиновения. Из этой школы выходят по-настоящему сильными. «Свет», «Боль» и «Сила» – на языке Повелителей эти слова звучат одинаково. А сейчас возьми куклу и оторви ей голову!

Марион посмотрела на хрупкую изящную куклу, потом на старуху. Та с жадностью наблюдала, чуть подрагивая крыльями ноздрей.

– Давай, – свистящим шепотом приказала она.

Марион взяла куклу в руки, пригладила золотистые локоны, видневшиеся из-под шляпки.

– Чтобы отсечь голову одним ударом, палач должен очень любить свою жертву, – изрекла старуха. – Меня зовут Маргарита, но ты можешь называть меня Гретель.

Марион тихонько потянула куклу за голову. Голова крепилась к туловищу на тоненькой проволоке и, как выяснилось, легко снималась.

Старуха захохотала.

– Ты боишься! – закричала она. – Твое нутро спит! Рви, рви! С хрустом!

– Но это и в самом деле очень опасно, госпожа Гретель, – чуть осмелев, возразила Марион. – Вы знаете, одна девочка оторвала голову кукле, а потом оказалось, что это не простая кукла, и – бац! – жену одного аптекаря нашли потом без головы. Это был такой случай.

– А ты можешь научиться… Можешь… – протянула старуха. – Это совсем просто.

Она несколько раз взмахнула руками и медленно, словно отодвигая что-то тяжелое, направила раскрытые ладони к Марион. Марион, моргая, смотрела на напряженное лицо старухи с опущенными веками и ощущала крайнюю неловкость.

– Поняла? – будничным голосом спросила Гретель и опустила руки.

– Нет, – честно призналась Марион.

– Ладно, попробуем по-другому. Встань!

Марион послушно встала.

– Закрой глаза! Сейчас я, не прикасаясь к тебе руками, заставлю твое тело колебаться, как травинка на ветру! – Гретель снова протянула ладони, надула жилы на шее и принялась совершать движения от себя и к себе, словно выдвигала и задвигала ящик комода. – Видишь, как просто, – приговаривала она при этом распевно, – моя сила лишает тебя воли и заставляет колебаться.

Боясь разозлить старуху, Марион украдкой подглядывала за ее манипуляциями и старательно наклонялась то вперед, то назад. Ею постепенно овладевала тоскливая скука. Было очевидно, что старуха взялась за нее всерьез.

Та наконец перестала водить руками и быстро спросила:

– Поняла?

– Да, – соврала Марион.

– Назови цвет.

– Какой цвет?

– Первый попавшийся. Не думай. При обучении нельзя думать.

– Красный, – сказала Марион.

– Животное?

– Медведь.

– Растение?

– Роза. Нет, лучше ромашка.

– Ты – заурядная личность, – объявила старуха. – Заведи вот эту карусель!

Марион подошла к игрушечной карусели и несколько раз повернула ключик. Деревянные лошадки стронулись с места и тихо поплыли по кругу.

– Что ты видишь? – спросила старуха.

– Карусель, – ответила Марион недоуменно.

Госпожа Гретель откинула назад голову и громко захохотала.

– Для чего люди едят человеческое мясо? – спросила она, снова переходя на тихий вкрадчивый тон.

Марион тоскливо озиралась вокруг.

– Не знаю, – выдавила она.

Старуха хлестко ударила ее по щеке. Марион вскрикнула.

– Думай! – приказала старуха.

– Ну, с голоду… – неуверенно сказала Марион, потирая щеку.

– Власть! – зашипела старуха. Теперь она нависала над Марион, словно намеревалась ее проглотить. – Подмять под себя! Растоптать! Убить! Поглотить!

– Ясно, – пискнула Марион, приседая.

– Это в воздухе, – шепотом сказала старуха. – Запомни, это в воздухе…

И вышла, бросив Марион одну.

Марион села на пол и безутешно разревелась.

И вдруг под окном послышался знакомый хрипловатый басок:

– Я все видел, ваше высочество. Это чудовищно! – И вслед за тем в окошке показалась мордочка Людвига.

– О Людвиг, Людвиг!.. – Марион все всхлипывала и не могла остановиться. – Беги к ним, скажи им, где я!

Тут она представила себе, сколько времени займет у Людвига дорога, и разрыдалась пуще прежнего.

– Я ужасная дура! Я забыла одеяло… А эта! Она уже там ждала…

– Мы все знаем, – торжественно объявил Людвиг. – Зимородок, пользуясь моими советами, распутал эту историю в два счета. По следам. Он пошел за подмогой. Кстати, сколько ИХ?

– Кого? – не поняла Марион.

– Злодеев в стоптанных башмаках.

– Пока один, то есть одна…

Людвиг засунулся поглубже в комнату.

– Мне кажется, я тут кое-кого узнаю… – пробормотал он.

Марион обернулась:

– Кого?

– Вон та каруселька… Отойдите немного в сторону, ваше высочество… Да, да, эта гнедая, и вон та серая в красных яблоках… Не думал, что еще увидимся. Столько лет в одном мешке…

– Ты хочешь сказать, что эту карусельку делал Косорукий Кукольник? – удивилась Марион.

– Хочу сказать? Да я это уже сказал. – Людвиг слегка присвистнул, старая пружина внутри карусельки скрипнула, и лошадки медленно двинулись по кругу. – Они узнали меня! – обрадовался Людвиг.

Страшная тяжесть, сжимавшая сердце Марион, вдруг отступила. Она осторожно одела голову куклы обратно на туловище. Кукла пропищала «спасибо» и поправила шляпку.

– Вот вы и улыбаетесь, ваше высочество, – удовлетворенно произнес Людвиг. – Кстати, почему бы вам не выйти отсюда?

– Здесь нет дверей, – объяснила Марион. – А в окошко я не пролезаю.

– А как же… ЭТА… входит и выходит?

– Понятия не имею.

Снаружи послышались голоса, пронзительный вой старухи и боевой клич пана Борживоя.

– Начинается! – возбужденно заверещал Людвиг. – Они уже здесь! Вперед! На битву!

Он ловко вскарабкался в окно и плюхнулся на пол рядом с Марион.

Зимородку не пришлось далеко идти за подмогой. Все его спутники во главе с Мэгг Морриган уже приближались к поляне. Зимородок столкнулся с ними нос к носу.

– Она жива? – спросила Мэгг Морриган.

– Судя по всему, похищена.

– Кем? Для чего? Ее пытали? – посыпались вопросы.

– Ситуация не вполне ясна, – ответил Зимородок.

– В подобных случаях обычно производят рекогносцировку, – заметил Освальд фон Штранден.

– Иди ты в болото со своей ренсцировкой! – взревел пан Борживой. – Мое слово: штурмовать!

– Мне кажется, безоглядно и неразумно бросаться в бой… – заговорил Кандела.

Гловач двумя пальцами взял его за горло и внятно произнес:

– Пока ты тут рассуждаешь, этот гад уже, небось, отпиливает бедной девочке ногу!

Гиацинта побледнела и прикусила губу.

Брат Дубрава вышел вперед и серьезно произнес:

– Пан Борживой прав, времени нет. Пусть он со своей саблей идет вперед, Зимородок прикроет его стрелами, а мы все возьмем палки и будем помогать нашим товарищам, как сможем.

– За это люблю! – Пан Борживой сгреб Дубраву за плечи и наградил жарким поцелуем. Затем он выхватил из ножен старую саблю и с топотом побежал к белому домику.

Зимородок положил стрелу на тетиву и двинулся следом, быстрым зорким взглядом окидывая окрестности. Остальные двинулись следом. Отстали только Гиацинта, которая долго и придирчиво выбирала себе дубину поизящней, да Вольфрам Кандела – он почему-то считал, что в атаку лучше ползти по-пластунски.

Гретель ждала их на крыше своего домика. Распущенные седые волосы падали ей на лоб и плечи. Подпустив врагов поближе, она испустила громкий вопль.

– Эго-гой! – жизнелюбиво откликнулся пан Борживой.

Старуха широко развела руки и медленно соединила их. Между ее пальцев пробежали искры, седые космы встали дыбом. Выдернув из-за пояса широкий кухонный нож, она прыгнула с крыши. Еще в воздухе ее пронзила стрела Зимородка. Она не успела пустить в ход оружие – пан Борживой ударил ее саблей наискось, от плеча до пояса и… ничего. Клинок прошел сквозь тело Гретель, как сквозь масло. Даже крови не показалось.

Борживой ошеломленно смотрел на старуху. У подбежавшего Зимородка наготове была вторая стрела. Старуха засмеялась и ловко вскочила на ноги.

– Меня вострой сабелькой не возьмешь! – почти пропела она и закружилась на месте. Развевающиеся лохмотья так и мелькали перед глазами.

Подбежавший Дубрава громко крикнул:

– Руби ее тупой стороной! Тупой!

Страшно выкатив глаза и оскалив зубы, пан Борживой перевернул саблю…

Раздался скрежет, как будто кто-то пытался пилить ржавый металл. Повалил черный дым, и старуха разделилась на две половины. Обе они, визжа и завывая, продолжали вертеться. Брату Дубраве вдруг почудилось, что в этом нечеловеческом визге он различает слова:

Тем временем Борживой рассек одну половину еще раз пополам. Нога куда-то ускакала, а часть туловища с рукой и половинкой головы начала стремительно испаряться. Вторая половина загорелась.

Нога же ускакала довольно далеко и дважды наступила на Канделу, прежде чем Гиацинта уложила ее ударом дубины.

– Никогда такого не видел! – отдуваясь, заявил пан Борживой. – Кстати, на что она рассчитывала супротив меня?

Ответа на свой вопрос он не получил. Подошла Гиацинта с дубинкой на плече.

– Ну как? – осведомилась дочь Кровавого Барона. – Надеюсь, все чудовища мертвы? Я тут расправилась с одним. Здесь главное, чтобы оружие было по руке.

– Это точно, – согласился пан Борживой.

– По-моему, кто-то кричит, – сказал Зимородок. Он поднял руку, и все замолчали.

– Я здесь! – донесся голос Марион. – Выпустите меня!

– Вон она, в окне, – сказал Гловач и неожиданно заорал: – Держись, Марион! Мы тебя вытащим!

Гиацинта с недовольным видом потерла ухо.

– Здесь нет двери! – крикнула Марион. – Надо стены ломать!

Только теперь, когда страшная старуха была уничтожена, появилось время заняться домиком, где была заточена Марион.

– И правда, нет дверей, – сказал Гловач. – Вот чудеса-то!

– Ой, осы! – Девица Гиацинта наморщила нос. – Ненавижу!

– Не нужно махать руками, они и не тронут, – посоветовал брат Дубрава.

– Кстати, откуда здесь столько ос? – задумчиво произнес Зимородок.

– И муравьев, – брезгливо добавила Гиацинта.

– Вот именно, – произнес Кандела, присоединяясь к остальным. Он был измазан землей и сильно искусан насекомыми. – Муравьев здесь видимо-невидимо. Не знаю, как жив остался. Они меня заели.

– Заели… – пробормотал Дубрава. Он подошел к дому и, слегка наклонив голову, вдруг, к удивлению окружающих, вцепился зубами в наличник.

– Что это с ним? – спросил Кандела. – Никак рехнулся наш праведник?

Мэгг Морриган хлопнула себя по лбу:

– Ну конечно!.. Вот уж не думала, что на самом деле когда-нибудь увижу…

Брат Дубрава повернулся, и все увидели, что подбородок у него в крошках.

– Домик-пряник! – закричала Гиацинта. – Надо же! Домик-пряник!

– В архивах мне попадались описания самых удивительных памятников архитектуры, – сказал Штранден. – Здания из бумаги, из палой травы, из шелковых тканей… Да, да, припоминаю… Встречался мне в «Архитектурном бревиариуме» раздел «Строения из кулинарных компонентов»…

– Нужно прорубить в нем дверь! – предложил Зимородок.

– А заодно запастись в дорогу сладостями, – добавила Мэгг Морриган.

За дело взялись радостно и вскоре проломили в стене довольно большое отверстие.

– Крошек-то, крошек, – ворчала Мэгг Морриган, собирая обломки пряника, шоколада, вафли, карамелей и складывая их в короб.

Пан Борживой вошел в раж и рубил пряник саблей, приговаривая: «А мы его так! А мы его вот так!»

Скоро пролом был настолько велик, что Марион свободно выбралась наружу.

– А я больше всего люблю шоколад, – заявила она, набивая карманы передника.

Уходя, путешественники оставили на поляне полуобъеденную избушку и три черных зловонных лужицы. Так окончила свой земной путь старуха Гретель.

– В конце концов, все обернулось к лучшему, – рассуждал философ Штранден, идя по тропинке. – Если бы Марион не попалась этой странной даме, не было бы у нас сейчас сладостей.

– Мне говорили, что все умные люди любят сладкое, – заметила Мэгг Морриган.

– Дураки тоже любят, – отозвалась Марион, которая непрерывно жевала шоколад. – Как это я сразу не догадалась прогрызть в стене дыру?

– Интересно, почему пряник не пострадал во время дождя? – сам с собой вслух рассуждал Штранден.

– И где она брала муку, сахар и все остальное? – добавил Гловач.

– Я бы сейчас выпил чаю, – объявил пан Борживой.

– Чаю нет, – сказала Мэгг Морриган. – Я могу заварить травы.

– Тогда подождите здесь, а я схожу за водой, – предложил Зимородок. Желающих возражать не нашлось. Все охотно уселись отдыхать, а Зимородок вернулся на поляну, к колодцам.

Живая сова уже улетела, а дохлая по-прежнему была на месте. Зимородок остановился и задумался. Два колодца… для чего старухе два колодца? Если возможен домик-пряник, то отчего же не быть и другим чудесным вещам? К примеру, там живет какая-нибудь щука, выполняющая желания. Или, скажем, вместо воды – вино. Впрочем, что гадать, когда можно проверить.

Недолго думая, Зимородок открыл колодец, на котором не было совы, и заглянул в него. Щуки там, правда, не наблюдалось, зато имелось довольно добротное берестяное ведро. Зимородок зачерпнул воды – это была именно вода. Повинуясь наитию, он с размаху окатил дохлую сову.

Дохлая сова мучительно шевельнулась, закряхтела, медленно повернула голову. Затем разжала когти и мешком повалилась на траву. Она была слишком облезлой и слишком долго оставалась мертвой, чтобы сразу взять и упорхнуть. Теперь она лежала на боку и слабо шевелила перьями на шее.

Зимородок предвидел нечто подобное, но тем не менее был поражен.

– Вот так-то, – пробормотал он. – Мы, значит, шевелимся… Ну-ка, а что за пойло у нас во втором колодце?

С этими словами он открыл второй колодец и набрал полное ведро воды оттуда. Лежащая на земле сова, казалось, следила за ним полными ужаса круглыми глазами. Когда Зимородок поднял ведро, сова забилась на месте и несколько раз бессильно всхрапнула.

– А, не нравится! – обрадовался Зимородок. Он щедро полил сову, которая тотчас обмякла и прямо на глазах начала покрываться густыми перьями.

Зимородок поставил ведро на землю и задумался.

– Итак, один колодец оживляет, второй – покрывает перьями. Это уже кое-что. Неплохо бы запастись водичкой из того и другого. Что ж, нет ничего проще. Нужно взять вторую фляжку у Марион… А потом главное – не перепутать фляжки.

Зимородок на прощание оживил сову и отправился за второй фляжкой. Единственное, что не устраивало его во всей этой истории, было то, что все остались без чая.

К вечеру следующего дня путешественники вышли на берег Красной реки. Закат пылал. На востоке, в холодной синеве, горела первая звезда. На противоположном берегу лес слегка отступал от воды, оставляя свободной широкую полосу.

– Переправляемся завтра, – сказал Зимородок. – А сегодня предлагаю как следует отдохнуть и выспаться.

Все засуетились, устраиваясь на ночлег, и вдруг Зимородок заметил силуэт незнакомого человека, который стоял, прислонившись к дереву.

Зимородок осторожно приблизился к незнакомцу, поздоровался и замолчал, разглядывая чужака и ожидая каких-либо разъяснений.

Незнакомец был одет в роскошный бархатный кафтан зеленого цвета. Рукава по старинной моде имели многочисленные разрезы, сквозь которые проглядывала белоснежная рубашка. Узкие штаны, также бархатные и шитые золотом, и щегольские сапожки из мягкой кожи менее всего подходили для прогулок по лесу. На голове незнакомца красовалась шляпа с необъятными полями и огромными перьями.

Не отвечая на приветствие Зимородка, франт невозмутимо щелкал орешки и поглядывал на реку. Потом он неожиданно произнес:

– Красивый закат сегодня.

– Закаты всегда красивы, – отозвался Зимородок.

– Кроме тех, которых мы не видим, – возразил незнакомец.

– Как это?

– А вот так! Сидишь себе в комнате, и вдруг стало темно, пора зажигать свечу – вот тебе и весь закат.

– А, – сказал Зимородок. – Тогда конечно.

– Да много ты понимаешь!.. – Незнакомец выплюнул очередную скорлупку. – Это что у вас там готовится? Ужин?

– Предположим, – хмуро отозвался Зимородок. Ему не нравился тон незнакомца.

– Хочешь орешков? Я, пожалуй, поужинаю с вами. – И легкой, слегка танцующей походкой, будто скользя по паркету, незнакомец направился к костру. Озадаченный Зимородок поплелся следом.

Незнакомец тем временем непринужденно уселся у костра. Поначалу он молчал, с любопытством разглядывая окружающих. Их недоуменные взгляды его ничуть не смущали.

Наконец пришелец как ни в чем не бывало заметил:

– Знатные пряники у вас! Где только вы такие раздобыли здесь, в лесу?

– А вам не все ли равно, господин хороший? – ответила Мэгг Морриган.

– Да уж не все равно, если спрашиваю.

– Можем показать место, там еще много осталось.

– Да уж, там осталось, – согласился незнакомец. – И, кстати, не только пряники. Не так ли, ваше высочество? – обратился он к Марион.

Марион так и ахнула:

– Косорукий Кукольник! Это вы! А я-то сижу и думаю, кого вы мне напоминаете!

– Орешков хотите, ваше высочество?

Марион подошла поближе, и Косорукий Кукольник насыпал ей полную горсть.

– Людвиг еще с вами? – спросил он, понизив голос.

– Конечно. Мне тогда за него так влетело!

Косорукий Кукольник захихикал:

– Без этого нельзя, без этого нельзя… Пожалеешь розгу – испортишь ребенка.

Марион покраснела:

– Какой вы все-таки злой человек!

Косорукий Кукольник захихикал еще громче.

– О, о! Я такой мерзкий, злой старикашка! – с удовольствием подтвердил он. – Кстати, как дела у малыша Людвига? Он не самая удачная моя работа, но все-таки…

– Людвиг – мой самый лучший друг! – объявила Марион.

– Где же он? Что-то его не видать…

– Я здесь, – прошептал Людвиг, высовываясь из-за пояса Марион.

– Ба! – завопил Косорукий Кукольник. – Господин Людвиг-Готфрид-Максимилиан фон Смерден цу Пферден, собственной персоной! А что так скромно? Для чего шепотом? Где шествие белых слонов? А, понимаю, вы здесь инкогнито. От кого таимся?

– Да тише вы, – зашипел Людвиг. – Охота вам меня позорить!

Косорукий Кукольник оглушительно захохотал:

– Понятно-понятно, мы стесняемся! Мы, стало быть, влюблены! Кто же сей предмет нашего обожания? Не Марион – уж она-то все про тебя знает. Костлявая, скорая на руку, все в жизни повидавшая лесная маркитантка? Оч-чень сомнительно! Остается унылая девица в штанах с нелепым гнездом на голове, которое она считает прической. Браво! Превосходный выбор! Отчего же она до сих пор еще не герцогиня фон Катцен унд Шатцен?

Людвиг лязгнул зубами, и Кукольник поспешно отдернул руку.

– Ну-ну, я пошутил. В высшем свете теперь так шутят. Я нарочно наводил справки. Кстати, для тебя же старался. Хочешь орешков? Откуда у тебя зубы? Я тебя без зубов делал.

– Выросли, – проскрипел Людвиг.

– В самом деле, – вмешалась Марион, – почему вы так с ним разговариваете?

– Почему? – Косорукий Кукольник поднялся во весь рост. Его огромная тень шевельнулась на фоне деревьев. – Потому что я страшно зол на вас! – громким звучным голосом объявил он. – На всех, без исключения!

Пан Борживой побагровел.

– Всякий франт будет мне… – начал он.

– Молчать! – властно произнес Кукольник. Как ни странно, Борживой замолчал и смущенно запыхтел. – Я был сегодня там. Ел там эти пряники.

– Если вы по поводу вашей покойной родственницы… – встревоженно начал Кандела. – Кажется, ее звали госпожа Гретель? Такая пожилая дама, с несколько эксцентричным характером? Прошу учесть, я с самого начала был против! Между прочим, она первая совершила нападение. Ее левая нога дважды пнула меня в поясницу.

– Мне дела нет до этой старухи, – презрительно отозвался Косорукий Кукольник. – И родственников у меня отродясь не было. Но вы бросили там их! – И непонятно каким образом в руках у него оказались деревянные лошадки, куклы и шарики с плавающими внутри рыбами. – Вы оставили их на произвол судьбы. Им предстояло мокнуть под дождем, терять краски, покрываться плесенью!

– Не понимаю сути ваших претензий, – произнес Кандела. – Это всего лишь игрушки.

– Ах ты, бедный дурак! – загремел в ответ Косорукий Кукольник. – Сразу видать, что у тебя никогда не было настоящих игрушек!

– Позвольте, я взрослый человек и налого… при чем тут игрушки? – забормотал Кандела, но Косорукий Кукольник даже не заметил этой слабой попытки оправдаться.

– Люди теперь пошли сплошь мелочь да гниль. И игрушки ваши такие же, как вы сами. Сделаны кое-как, сломаются – чинить неохота, проще выбросить и накупить новых. С этого и начинается… А настоящую игрушку берегут годами. Ее штопают и подклеивают, мастерят ей наряды, мечтают передать детям… Вот так должно быть!

– А вы, позвольте узнать, кто? – спросил Освальд фон Штранден.

– Это Косорукий Кукольник, – поспешно объяснила Марион. – Это он рассказал мне о Королевстве Пяти Рек.

– Я? – изумился Косорукий Кукольник. – Ничего подобного! Мне дела нет ни до людей, ни до королевств…

– Но разве не вы спасли Людвига? – защищалась Марион.

– Я сделал это вовсе не из любви к какому-то там Людвигу, – возразил Кукольник. – Я помогаю людям только для того, чтобы помочь куклам.

– Но разве люди – не более высокоорганизованная и достойная… – начал было Штранден. – Я хочу сказать, более высокая цель и…

– Кто-то должен думать и о куклах! – перебил философа Косорукий Кукольник. – Когда старую куклу выносят на свалку, кто-то должен направить туда ребенка из небогатой семьи, который подберет ее и будет любить! Когда старые игрушки перетаскивают на чердак, кто-то должен знать об этом, чтобы в свое время туда забрались любопытные дети и обрели для себя сокровища! Кто будет хранить кукол, попавших в беду? Я, Косорукий Кукольник!

– Вы напрасно так низко ставите людей, – снова заговорил Штранден.

Кукольник сверкнул из-под шляпы глазами.

– Отчего же! Я знавал одну герцогиню, ее звали Доротея Вюртембергская, – она очень много сделала для Маленького Безмолвного Племени. Лучшие мастера ее страны изготавливали крошечные кроватки, креслица и столики, шили одежду и обувь, лепили посуду. Куколки жили в красивых домиках. Герцогиня играла ими и позволяла своим подданным ими любоваться. Превосходная женщина! А впрочем, все вздор. Я бы выпил сейчас чаю с пряниками.

– Кстати, – несколько некстати сказал Зимородок, – вы из-за реки или за реку?

– Когда как.

– А мы за реку.

– А как вы собираетесь переправляться?

– Утро вечера мудренее, – ответил Зимородок.

Косорукий Кукольник ухмыльнулся и скоропалительно объявил, что собирается спать, после чего, не снимая шляпы, улегся у костра и мгновенно заснул.

Путники некоторое время смотрели на спящего, который обрушился на них, как стихийное бедствие.

– Странный он какой-то, – высказался пан Борживой.

– Мне кажется, я когда-то его встречала, – заметила девица Гиацинта.

Ее неожиданно поддержала Мэгг Морриган:

– Забавно! И мне так кажется.

– Да, это очень необычно, – согласился философ.

– А что такого? – возразил Кандела. – Небось, бродит со своими кукляшками по всему белу свету…

– Я думаю, – тихо заметил брат Дубрава, – что каждый из нас когда-то встречал его.

– Только не я, – заявил Кандела.

– Ничего удивительного, – ядовито сказал Гловач.

– Тебя, Кандела, могила исправит, – добавил пан Борживой.

Заснули нескоро, разговаривали шепотом, боясь потревожить сон незнакомца.

Освальд фон Штранден проснулся на рассвете и отправился на берег – любоваться красотами. Виднейшие теоретики счастья утверждали, что вдумчивое и безмятежное созерцание видов природы есть один из важнейших компонентов счастья. Это открытие было сделано несколько веков назад и кочевало из одной диссертации в другую. Штранден стал первым в длинной череде исследователей, кому довелось проверить это на собственном опыте.

Перед рассветом ветер стих. Гладкая, как зеркало, вода отражала розоватое небо. Стволы сосен казались красными. В траве пестрели цветы. Эти поздние осенние цветы вызывали у философа странное умиление. Наклонившись, он понюхал один из цветков, бледно-голубой, источающий слабый аромат дыни.

Неожиданно Штранден чихнул. Потом еще раз. И еще. Радуясь, что находится в стороне от лагеря, он высморкался, но это не помогло. Философ весь обчихался, пока дошел до костра.

Большинство его спутников еще спали, поднялись только ранние пташки – Мэгг Морриган, Зимородок и Дубрава. Дубрава ушел созерцать, а Мэгг Морриган готовила «чайный» напиток из какого-то древесного гриба.

Штранден подумал, что ему станет легче, если он выпьет горячего, но и это не помогло. Он чихал с завидным постоянством и вскоре перебудил весь лагерь.

Проснулся и Косорукий Кукольник.

– Цветочки с утра пораньше нюхаем? – зашипел он.

– А что, нельзя? – огрызнулся Штранден в перерыве между чихами.

– Да на здоровье! – фыркнул Кукольник. – Сами же и виноваты. Теперь ждите, пока не прочихаетесь. Она к берегу и близко не подойдет.

– Почему? – спросила Марион.

– Боится, когда чихают, – объяснил Косорукий Кукольник.

– Кто «она»-то? – осведомился Зимородок.

– Большеухая Берта, – был ответ.

Штранден зажал себе нос и долго-долго не дышал. Затем оглушительно чихнул несколько раз подряд.

– Вы хоть считали их, милейший мыслитель? – с досадой спросил Кукольник.

– Кого? – не понял Штранден.

– Чихи!

– Зачем их считать?

– Чтобы знать, сколько осталось… Цветочек такой бледненький, голубенький, да?

Штранден скорбно кивнул.

– Четыреста шестьдесят два чиха, – объявил Косорукий Кукольник. – Ни чихом больше, ни чихом меньше. Об этом пишет известный исследователь природы Минимус Сидониус в своем философско-поэтическом трактате «Оборванные лепестки, или О растениях-раздражителях». Неужто не доводилось изучать?

Несчастный Штранден покачал головой.

– Ничего, ничего, – утешил его Кукольник. – Опыт – мать науки.

– А теория? – спросил Штранден, чихая. – Теория науке кто?

– Отец! – твердо сказал Кукольник.

Тут у Штрандена пошла носом кровь, его поспешно уложили, подсунули под шею полено. Мэгг Морриган сказала, что сделает холодную примочку. Девица Гиацинта порывалась оторвать для этих целей подол своей рубахи, но у лесной маркитантки нашелся прозаический лоскуток.

Вскоре Штранден уже лежал с примочкой и чихал, чихал…

Наконец чих иссяк.

Понадобилось еще полчаса, чтобы Косорукий Кукольник в это поверил, а незадачливый философ – окончательно пришел в себя. Наконец все вышли на берег, по-прежнему недоумевая: кто такая Большеухая Берта.

Кукольник пронзительно свистнул. Звук далеко разнесся над водами Красной реки.

Сперва ничего не происходило, а затем Кукольник закричал:

– Вот она! Вот она!

Он сорвал с себя шляпу и принялся ею размахивать.

По реке, приближаясь к берегу, сама собою плыла большая ладья. Ни весел, ни парусов на ней не было. Нос, высоко поднятый над водой, представлял собою собачью голову с большими висячими ушами. На корме имелся пушистый хвост, закрученный баранкой. Вообще корма вела себя довольно странно: создавалось впечатление, что она виляет.

– Берта! – радостно обратился к ней Косорукий Кукольник. – Возьми-ка на борт этих девятерых, им позарез нужно на тот берег. Перевезешь и возвращайся. И не озорничай, они плавать не умеют.

Собака преданно смотрела на Кукольника неподвижными нарисованными глазами.

На корму посадили Канделу с Гловачем. Борживоя как самого тяжелого поместили в центре. Остальные сели по одному вдоль бортов, Штранден устроился на носу. Он по-прежнему держал голову запрокинутой назад.

Кукольник похлопал ладонью по борту, и ладья послушно заскользила по воде…

Судя по всему, у Большеухой Берты было хорошее настроение. Она так радостно вертела хвостом, что Гловач и Кандела, забыв о взаимной неприязни, вцепились друг в друга, чтобы не упасть в воду. Когда лодка причалила к берегу, враги, обнявшись, ступили на землю и повалились, как подкошенные.

Освободившись от груза, Большеухая Берта медленно прошлась вдоль берега, что-то вынюхивая, распугала в осоке уток, а затем весело помчалась на призывный свист своего хозяина.