За Синей рекой

Глава четырнадцатая

Огнедум сказал унтер-офицеру:

– Подай мне кресло.

«Факел» безмолвно, с пониманием, проследовал к окну, постоял там, а затем, упруго повернувшись к энвольтатору, спросил:

– Какое, властитель?

– Любое! – рявкнул Огнедум.

После недолгих поисков унтер обнаружил облезлое кресло с деревянными подлокотниками и принес его властителю. Огнедум тяжело уселся. Унтер вытянулся рядом и свирепо уставился на арестованных побратимов. А те, что уж и вовсе обидно, как будто совершенно не интересовались происходящим. Сидели себе рядком, усталые, – Лихобор на табурете, Лютояра прямо на полу. Лютояра, не стесняясь, зевала. Лихобор скучно разглядывал свой исколотый палец.

С Ольгердом происходило что-то странное. Имя Айзенвинтера обожгло короля чистым пламенем, от которого вспыхнули лицо и руки, щекочущий жар пробежал по жилам и наполнил бедную истонченную тень золотистым светом. Сквозь прорехи в одежде, сквозь упавшие на лицо волосы и грязь этот свет предательски вырывался наружу.

Людвиг. Среди развоплощенных придворных его не оказалось. В тот роковой день его вообще не было в столице. Ольгерд хорошо это помнил. Людвиг уехал на охоту к Черной реке. Они договорились встретиться через два дня за завтраком – Людвиг намекал на какие-то удачные идеи по части грибного соуса.

Больше они не виделись.

В первую четверть века своего падения король Ольгерд частенько задумывался о Людвиге-сенешале. Где сгинул герцог фон Айзенвинтер, при каких обстоятельствах настигло его злое огнедумово колдовство? Спасся ли он? О Людвиг, Людвиг!.. Если избежал он общей несчастной участи, то скитальцем прожил человеческий век и давно уже покоится в могиле. И в вечный его сон не вторгаются ни грибные соусы, ни плачевный король Ольгерд…

И вот из веков небытия выплыло это веселое имя как явственная весть о скором освобождении. Давно забытым ощущением застучала в висках кровь.

«Теньку-то как разбирает! – думал унтер озабоченно. – Дело, видать, и впрямь государственной важности!»

– …Кто такой Айзенвинтер? – тряся короля за плечи, кричал Огнедум. – Кто это? Тот хлыщ с дрессированной собачкой, а? Думаешь, я забыл? Надеешься, что не помню? Это он?

– Это он… – привычно бормотал король, а внутри у него все пело: «Это он! Это он!»

– А! – страшно вскрикнул вдруг Огнедум и выпустил короля. Толкнул его в грудь. – Светишься? Что это ты светишься?

– Не знаю, – сказал король и понял, что выдал себя.

Огнедум побелел так, что даже седая его борода стала казаться ватной на снежном лице.

– Вина, – немеющими губами вымолвил он.

Унтер стремительно нагнулся, желая получше расслышать приказание. Огнедум слабо махнул в сторону столика, накрытого грязненькой самобранкой.

– Скатерть… Принеси…

Унтер в точности выполнил распоряжение и, повинуясь кивку энвольтатора, расстелил скатерть у него на коленях. Огнедум застучал по скатерти кулаком. Та сперва никак не реагировала, а потом вдруг задергалась, вспучилась и выбросила на поверхность нечистый стакан, наполовину наполненный красной жидкостью. Утер наклонился и почтительно понюхал стакан.

– Портвейн! – доложил он. – Худшего качества!

Огнедум молча влил в себя портвейн и бросил стакан себе на колени. Обрызгав скатерть кроваво, стакан скатился на пол и разбился, а на скатерти тотчас появилась новая дыра, и Огнедум зачем-то засунул в нее палец. Вытащил. Поковырял у себя в ухе. Сдернул скатерть с колен, скомкал и бросил в угол.

Потом обратился к унтеру:

– Видишь этих двух «факелов»?

Унтер, сощурившись, цепко глянул на побратимов. Кивнул истово.

– Так точно – вижу, властитель.

– На гауптвахту. Запереть. Двух испытанных «факелов» – у двери и под окно. Действуй!

Унтер махнул арестованным. Те вяло поднялись и пошли за ним следом.

Оставшись наедине с Ольгердом, энвольтатор спросил:

– И давно это с тобой?

Ольгерд молчал.

– Тебе лучше ответить, – посоветовал Огнедум.

Тогда бывший король произнес:

– Недавно.

– Ты разговаривал с теми двумя? С предателями? – Энвольтатор кивнул на дверь.

– Нет, – сказал Ольгерд.

– Врешь! – Огнедум треснул кулаком по подлокотнику и сильно ушиб руку. – Врешь! – заорал он в бешенстве. – Как тебе удалось развратить двух боевых «факелов»? Как? Ты же тень! Ты лишен собственной воли! Ты – ничто, пфук, пустое место! Как?

– Никак, – согласился Ольгерд.

И тут энвольтатор почувствовал, как внутри него чужеродным элементом появился страх. Этот страх ввалился к нему как к себе домой и уходить не собирается.

В этот момент дверь опять отворилась, и в лаборатории показался давешний унтер.

– Ваше приказание исполнено, властитель! – закричал он с порога. – Арестованные доставлены! Часовые выставлены!

– Хорошо, ступай, – махнул Огнедум.

– Я им от себя добавил – ничего? – поинтересовался унтер.

– Ничего, – согласился Огнедум. – Ступай.

Унтер вытянулся и закричал:

– Прошу простить вполне закономерное смятение, вызванное близким нахождением к особе властителя! В устном рапорте, который будет, согласно устава 9-в, изложен письменно, было доложено не во всех подробностях! Разрешите исправить оплошность письменно?

– Говори сейчас, – велел Огнедум.

«Факел» сказал:

– Этот лазутчик, фон Винтер, он еще так говорил: мол, упыри вы, а я заведу в полдень часы. Я мало что понял, а тут еще предатели – как увидел, так нутро вскипело – ну и забыл доложить…

– Хорошо. Ступай. Изложи письменно.

Унтер с топотом удалился. «Надо будет поскорее отправить его на передовую», – равнодушно отметил Огнедум.

А страх внутри энвольтатора тем временем начал устраиваться со всеми удобствами – обзавелся удобной тахтой, маленьким столиком с закусками и выпивкой и даже томиком декадентских стихов. В петлице желтый цветок, в глазу монокль, в руке бокал, в зубах сигара. И больше нет теперь никаких занятий у Огнедума, как только обслуживать этого нахального постояльца.

«Что угодно-с?» – «А вот, голубчик, что… э-э… Да, часы. Часы, которые соорудил Косорукий Кукольник. Предсказанье помните? Освежите-ка, голубчик, в памяти…» И холуй-Огнедум, закатывая от усердия глаза, послушно барабанит: «Для бродяжки, музыканта… для ученого зануды, для этой… красотки златокудрой… Соберутся – будет звон, а кто против – вышел вон!» – с облегчением завершил он. И начал ждать похвалы.

«Ну, ну, что же вы так плохо помните, голубчик, – отмахивается страх лайковыми перчатками. – Прямо даже неудобно за вас… Явится к вам смертушка, а вы ее и не признаете. Тут-то она вас – тяп! Ведь это вы, – тут он уронил монокль и закричал барственно: – Ведь это вы ПРОТИВ, голубчик, а стало быть, и ВЫЙТИ ВОН – тоже вам! Экая вы свинья… Подайте спички».

Да-с, именно так все и происходило. А король стоял рядом и улыбался.

– Дай мне вон ту тетрадь, – бросил ему Огнедум. – Которая с желтым пятном.

Ольгерд молча повиновался. Огнедум проглядел несколько страниц, вписал старательно: «Мразь. Мразеобразно и мазеподобно размазан ужас бытия по зеркалам, и сколько ни глядись, лишь нечистый лик смерти скалит навстречу зубы. Макабр и меланхолия – вот участь мыслящих, мятущихся. Но и в предсмертной икоте хочу я оставаться исследователем сизых и склизких глубин естества».

«Эй, голубчик, куда это вы запропали?» – напомнил о себе постоялец, и сладковато-удушливая волна поползла по огнедумовой душе. «Желаю то, желаю се!» – капризничал постоялец.

На стене над тахтой тем временем появился портрет Косорукого Кукольника в генеральском мундире – очень пыльный. Постоялец пытался украсить его лентами и дубовыми ветками. Пыль летела столбом. «Голубчик, ну что же вы стоите? – закричал он чуть не плача. – Вытрите пыль – да поживее!» И пал на тахту, чихая, а холуй тотчас принялся, изгибаясь всем телом, водить тряпицей по портрету.

Лет сто назад в столице появлялся Косорукий Кукольник. Его видели на площади – нескладную жердину в красном мундире несуществующей армии. Огромные эполеты торчали на костлявых, вздернутых плечах, аксельбанты, как рыбачья сеть, свешивались на грудь, сзади болтались непомерные измятые фалды. Длинные ноги в лосинах переламывались там, где начинались высоченные сапоги.

Держа перед лицом деревянную саблю и скосив к ней глаза, он принялся маршировать по площади и надсадно орать при каждом шаге: «Ать! Два! Ать! Два!» Так продолжалось некоторое время, а потом он пропел, очень похоже подражая трубе: «Ту-туту-ту-у! Ту-ту-у!» и остановился, дробно прогрохотав каблуками.

Нескольким растерянным «факелам», которые не вполне понимали происходящее и наблюдали за генералом в бездействии, он рявкнул: «На крра-ул! Бол-ва-ны!». «Факела» привычно вытянулись. Косорукий Кукольник прошелся вдоль строя, цедя сквозь зубы: «Молодца, молодца…», после чего неожиданно развернулся к ним задом и быстро, как таракан, полез по стене к часам.

Он поднялся на карниз второго этажа, вцепился пальцами в лепнину на третьем и переместил ногу в сапоге на голову гипсовой красавицы с корзиной фруктов, что украшала простенок между окнами. Красавица сказала: «Вы – наглец, сударь!», на что Косорукий Кукольник не обратил никакого внимания. Он ловко перебрался на третий этаж и устроился там на подоконнике, свесив ноги наружу. Часы находились прямо над ним.

Косорукий Кукольник громко расхохотался, глядя на «факелов», столпившихся на площади.

– Взять его! – закричали снизу.

– А-а! – радостно зарычал Косорукий Кукольник. Он снял сапог и ловко запустил его в первого же «факела», который приблизился к стене. Откуда-то доставили лестницу. Второй сапог пролетел мимо цели и исчез в толпе возбужденных «факелов». Принесли еще одну лестницу. Скалясь, Косорукий Кукольник хватал из корзины гипсовые фрукты и метал их в своих противников. При этом он распевал во всю глотку:

Бросив последнее яблоко, Косорукий Кукольник сорвал с головы треуголку, обнажив сальные волосы, заплетенные в косицу, прокричал: «Ура!» и исчез в оконном проеме – только фалды взлетели над тощей генеральской задницей.

Когда «факела» ворвались в комнату, где помещался сложный часовой механизм, они увидели сваленные в углу фигурки Хоровода Любви, ржавые колеса, шестеренки и колокольчики с вырванными язычками. Под одной из шестеренок валялась деревянная раскрашенная кукла – солдатик в красном мундире. Никаких следов нарушителя обнаружено не было.

Комнату заперли и доложили о случившемся Огнедуму. Когда энвольтатор лично пожаловал на место происшествия, солдатика там уже не было, а на шестеренках поблескивало масло.

Этот случай много лет хранился где-то на чердаках огнедумовой памяти – дожидался своего часа. И вот он оттуда извлечен, любовно повешен на стену, обтерт и украшен бантами и веточками.

– Ты идешь со мной, – сказал Огнедум Ольгерду. – Я желаю лично присутствовать при том, что произойдет сегодня на площади.

Слушая Мирко, Марион от волнения стискивала руки. Мирко кружил по пещере, показывая, где стоял он, откуда выскочили упыри, каким именно образом происходила схватка.

– Прошу прощения, – перебил Зимородок, – а часы ты видел?

– Сломаны, – махнул рукой Мирко. – Под циферблатом есть карниз, там при желании можно пройти. Здание не охраняется. Во всяком случае, я там никакой охраны не видел. Они ведь не ждут нападения, упыри-то! Привыкли над беззащитными тенями куражиться…

– Какие будут предложения? – спросил пан Борживой.

– Я полагаю так, – с легким поклоном в сторону старого рыцаря отозвался Мирко, – мы войдем внутрь здания ратуши и через оконце выберемся на карниз. Я вас прикрою.

– Какой ширины карниз? – осведомился Гловач.

Пан Борживой важно засопел, посматривая на потолок пещеры.

– Пол-локтя… может, чуть пошире, – ответил Мирко.

Гловач поджал губы.

– А что? – всполошилась Гиацинта. – Лично я могу пройти по тонкой жердочке и даже не покачнусь!

– А ты что скажешь? – обратился Зимородок к брату Дубраве.

– Скажу, что надо открыть короб. Пусть малютка-недомер тоже участвует в разговоре, – ответил Дубрава. – Ему ведь с нами идти…

Марион сняла крышку. Кандела не спал – сидел в своей кроватке и горько, безмолвно плакал.

– Будет тебе, – сказала Марион, чувствуя неловкость.

– Вы держите меня в заточении, – всхлипнул Кандела. – Вы ненавидите меня!

– Вовсе нет, просто мы тебя бережем, – отозвалась Марион и всунула в короб руку. – Забирайся. Будешь со мной.

Кандела поглядел на нее с опаской.

– И ты не отдашь меня этим извергам? Обещаешь?

– Ни за что! – заверила Марион. – Они ведь все меня слушаются.

– Хотелось бы верить… – вздохнул Кандела. – Но ведь я – пленник! Есть ли у меня выбор? Настанет ли сладостный миг свободы? Придет ли он, тот, кто отворит мою темницу? Я не виноват, что был рожден для беспечной жизни среди цветов! За что же меня принуждают совершать мрачные подвиги?

Он уселся на сгиб локтя Марион, цепкий, как ящерка, и грустно замолчал.

– Ну хорошо, пройдемся мы по карнизу, как в песенке, – сказала Мэгг Морриган. – В конце концов, не так уж это и трудно… А потом?

– Упыри все передохнут! – убежденно произнес Мирко и сплюнул.

– Горожане наконец поймут что к чему и поднимут восстание! – сказал Штранден. Глаза философа азартно сверкали.

– Может быть, нам придется удирать, – предположил Зимородок. И неожиданно обернулся к Марион: – А ты как считаешь, кроха? Втравила ты меня в историю… И думать ведь не думал, когда впервые увидел тебя в «Придорожном Ките»…

Марион зарделась, встала. Кандела сидел на ее руке, словно охотничья птица.

– Идемте, – просто сказала Марион. – До полудня осталось совсем немного.

– Истинно королевская речь, ваше высочество, – проговорил Людвиг.

Разумеется, Огнедум отдал распоряжение отправить к ратуше изрядный отряд «факелов» и занять позиции возле часов. Это распоряжение браво промаршировало из замка в казармы и принялось топтаться перед дверью, за которой помещался капитан бунчука «Пламядышащий».

Тот был чрезвычайно занят – изучал последние сводки с фронта, подписанные капитаном Паленым. Паленый подробно описывал положение дел на передовой. Предлагал своему будущему преемнику применять такую-то тактику, а такой-то тактики ни в коем случае не применять. Капитан, сверяясь со сводками Паленого, аккуратно наносил на карту красные крестики.

Здесь следует отметить одно обстоятельство, о котором не знал Огнедум. Дело в том, что добрая половина бунчука «Пламядышащий» состояла из неврастеников. Случилось это по недосмотру. Один из ветеранов, уцелевший после сорока девяти сражений, впал в странное состояние. Целыми днями просиживал он в пивной и охотно толковал о смысле бытия. А вот есть ли этот самый смысл и в чем он заключается? А потом ветеран исчез.

«Факела» – завсегдатаи его любимой пивной – сочли, что исчез рассуждающий ветеран согласно с распоряжением начальства, и не задавали вопросов. А начальство, ничего не зная об исчезновении ветерана, полагало, что он вовсе не исчезал, а до сих пор сидит в пивной.

На самом деле старый «факел» решил дойти в своих поисках до самого дна и в одну прекрасную ночь нырнул в котел с субстратом. Его тоскующие гены перепортили добрых полторы роты отборных бойцов. Огнедум тревожился не напрасно – скрытых моральных уродов в его армии имелось предостаточно.

Посланный от Огнедума «факел» никакой письменной бумаги при себе не имел. Энвольтатор спешил и дал ему только устные распоряжения. Поэтому часовые долго не желали его даже подпускать к двери, за которой работал командир, и требовали пароль. «Факел» нес дежурство в замке и пароля, принятого в этот день в казарме, не знал. Попробовал наугад: «Кровавая баня», «Смерть», «Честь», «Удавленник» – но все оказалось не то.

В разгар бурной сцены между «факелом» и часовыми дверь распахнулась, и показался капитан. Он был бледен, пальцы – в пятнах красных чернил. «Факел» вывернулся из державших его рук и метнулся к капитану, крича: «Срочно! Срочно!» Капитан побледнел еще больше, взвыл нечеловечески: «Покушение! Предатель!» и спрятался за дверью. На донесении Паленого было начертано: «Совершенно секретно. Разглашение приравнивается к государственной измене». Поэтому капитан так боялся, что посторонние увидят этот документ.

Приняв слова капитана как руководство к действию, часовые огрели «факела»-посыльного табуретом по голове, и он на некоторое время успокоился на полу. Затем дверь опять открылась. Злополучный «факел» увидел свое отражение в капитанских сапогах и прохрипел: «Срочно… Властитель Огнедум лично приказал… до полудня занять оборону на главной площади возле часов… ожидается крупная диверсия…»

После этого «факел» с облегчением потерял сознание.

Солнечные часы как раз показывали полдень.

– Все кончено! – воскликнул капитан. – Я изменник! Я безнадежно погубил Дело Огнедума!

Он вбежал к себе, запер дверь, набросал несколько строк, обращаясь к будущему командиру «Пламядышащего» и вонзил офицерский кортик себе в сердце.

Таким образом, ни площадь, ни часы никем не охранялись, и Огнедум, который вместе с королем Ольгердом и двумя охранниками явился туда за несколько минут до полудня, не обнаружили там никого – кроме, разве что, двух или трех теней на углу возле аптеки. Энвольтатор хмурился. «Факела» с неподдельным интересом поглядывали на открытую дверь пивной.

– Ну, и где же этот твой хваленый полдень? – просил Огнедум короля. – Что-то я его не вижу!

Словно в ответ на эти слова дверца, скрытая под часами, со скрипом отворилась, и на карнизе показалась молодая девушка. На мгновение она остановилась, осваиваясь с ярким солнечным светом. Приложив к стене растопыренные пальцы, она смотрела куда-то поверх площади. Полуденное солнце ярко освещало ее всю – легкую золотистую россыпь веснушек, забытых на лице с лета, зеленоватые глаза, вырвавшиеся из плена лент распущенные волосы. Платье на ней было простенькое, затрепанное, но какое-то ужасно милое. Ольгерд глядел на нее во все глаза, мысленно умоляя заметить его.

Она как будто услышала – медленно повернула голову и посмотрела вниз. На ее лице мелькнуло разочарование – площадь оказалась почти пустой. Она прикусила губу и сделала первый шажок по карнизу. Затем второй, третий… Ольгерд следил за ней, не отрываясь, и вдруг понял, что девушка напевает и двигается в такт песенке.

Вслед за девушкой показался нескладный головастый человек с лютней через плечо. Он сложил губы трубочкой, как будто присвистнул, и пополз, прижимаясь к стене. Следующим на очереди был старый толстый рыцарь при сабле. Пальцы его ног выглядывали из дырявых сапог, а парчовые заплатки легкомысленно сверкали на видавших виды штанах. Он пыхтел и что-то ворчал себе под нос.

Босоногая женщина в подоткнутой юбке легко ступала следом за ним, а рука об руку с нею шел хмурый человек с книгой под мышкой. Из книги, как крысиный хвост, свешивалась закладка.

После короткого перерыва дверца шевельнулась опять, и на карниз, трепеща, выбралась златокудрая красавица в белых одеждах. Легкий шелк ее платья взлетал под порывами ветра, и Ольгерд имел случай полюбоваться ее стройными ногами. Над плечом красавицы подпрыгивало что-то искрящееся, живое, похожее на маленькую пеструю птичку. Оно цвиркало и верещало.

– Часы все равно сломаны, – сказал Огнедум блеклым голосом. – Дешевый цирк! Скоро придут мои боевые «факела»…

За красавицей из дверцы вынырнул кавалер с гордой осанкой. Его колени заметно подрагивали, а под бравыми усами стыла улыбка, но красное круглое лицо глядело надменно, так что никому и в голову бы не пришло заподозрить его в нехрабрости.

– Людвиг! – закричал король и рванулся вперед, но один из охранников ухватил его за локоть двумя пальцами:

– Куда? Стоять!

Король замер, быстро переводя дыхание. Он вдруг понял, что мир, который столько лет был тускло-серым, вновь начинает постепенно заполняться красками.

Кавалер на миг замешкался. Красавица повернула к нему голову, улыбнулась, что-то проговорила и взяла его пальцы в свои. И он послушно пошел за нею.

Затем, как чертик из коробки, выскочил человек в кожаной одежде. Этот не медлил и не озирался – он крался по карнизу, как будто выслеживал кого-то. Потом остановился и громко крикнул:

– Дубрава!

Девушка с распущенными волосами тем временем уже добралась до второй дверцы, которая уводила фигурки Хоровода Любви обратно в комнату с часовым механизмом. Ей оставалось только открыть ее и войти внутрь. Но то ли дверца не открывалась, заржавев за долгие годы, то ли девушка по какой-то причине медлила – только весь пестрый отряд остановился, выстроившись на карнизе, и стал чего-то ждать.

И вдруг над площадью медленно поплыл первый удар колокола.

– Это невозможно, – прошептал Огнедум.

На карнизе возникла наконец десятая фигура – молодого человека в дерюжном балахоне. Лесовик сердито глянул на него, а тот в ответ улыбнулся.

Запел второй колокол, тоньше и мелодичнее первого. Третий отозвался бархатисто. Воздух наполнился звуками. Фальшивя и перебивая друг друга, колокола, казалось, вопили от радости.

А потом, перекрывая их нестройный хор, понеслись тяжелые басовые удары:

– Бом-м!.. Бом-м!..

– Взять их! – сквозь зубы приказал Огнедум своим охранникам.

– А подкрепление? – осведомился один из них.

– Судя по всему, подкрепление не придет, – сказал Огнедум.

– Луки бы сюда, – прищурился один из «факелов». – Мы б их враз сняли!

– Можно войти через здание и столкнуть их с карниза, – предложил второй. – Пока они тут выстроились, ровно на параде, мы их, как цыплят…

– Бом-м!.. Бом-м!..

– Быстрее! – крикнул Огнедум.

Оба «факела» бросились к зданию, где прикрывал своих товарищей граф Мирко. О дальнейшей судьбе огнедумовых охранников ничего не известно.

Восемь ударов. Девять.

Пан Борживой еле держался на карнизе. Стена словно выталкивала его грузное тело. Гловач кричал сквозь колокольный звон:

– Держитесь, мой добрый господин! Держитесь!

А в воздухе сверкали и переливались перья, взмахивали сильные золотые крылья, лирообразно развевался птичий хвост, сильные лапы с загнутыми когтями притягивались к пышному животу, а в вихре этого оперенного света мелькало узкое женское лицо с дикими глазами.

– Бом-м! – упал одиннадцатый удар.

– Людвиг! – во всю глотку закричал король Ольгерд. – Я здесь!

Огнедум повернулся к королю и безмолвно схватил его за горло.

В этот миг крошечное существо, отчаянно трепеща крылышками, слетело с карниза и всем тельцем ударило Огнедума в нос, а затем с победным кличем взмыло вверх и уселось на плечо мужчины в балахоне.

Из носа хлынула кровь. Ошеломленный, Огнедум выпустил Ольгерда.

Прозвучал последний, двенадцатый, удар колокола.

Поднялся ветер. У-у, какой это был сильный ветер! Везде он побывал, повсюду заглянул, сдул пыль с домов и клумб, проветрил головы горожан, вскипятил в колодцах стоячую воду, так что она вдруг наполнилась веселящими пузырьками, прогнал над городом быстрый дождик, чтобы умыть его, а потом, проделав все эти дела, вернулся на площадь и раздул полы длинного пальто у человека, который неведомо как появился на крыше ратуши прямо над часами.

Это был высокий человек в мятой черной шляпе и развевающемся пальто до пят. Больше ничего разглядеть было нельзя, потому что солнце светило ему в спину. Нависая над площадью, как туча, он начал смеяться, орать и палить из хлопушек, которые одну за другой выдергивал из-за пояса.

Едва только завидев эту странную фигуру, Огнедум, как ужаленный, отскочил от Ольгерда и заметался по площади. А человек на крыше размахивал руками и палил, целясь в энвольтатора. При каждом хлопке Огнедум чуть приседал и тоненько вскрикивал.

Тем временем фигуры Хоровода Любви одна за другой начали исчезать за второй дверцей.

В комнате с часовым механизмом царил прохладный полумрак. Свет проникал туда только через небольшие оконца сверху. Пахло свежим машинным маслом. И в этом полумраке трудились усердные колесики и шестеренки, старательно двигались разные там коленвалы – шур-шур! – и другие детали. Все они поскрипывали, покряхтывали, но работали исправно.

И точно так же начал покряхтывать, пробуждаясь, весь город. Одна кумушка у колодца, например, все еще скучно тянула про удачное замужество, а вторая вдруг возьми да скажи: «Свою голову тоже хорошо бы иметь на плечах!» – да и облей первую водой из кувшина! А на рынке в ответ на обычное «такую маркровь поискать» двухсотлетний покупатель с ужасом посмотрел на ссохшиеся комочки бывших овощей и спросил тихонечко: «Что это, а?» Продавец замолчал, перевел взгляд на свой товар и вдруг страшно закричал, прижав к ушам ладони. Неподалеку от казармы молочница внезапно дала боевому «факелу» крепкую затрещину и, грохоча деревянными башмаками, убежала. И такое творилось повсюду!

Среди «факелов» тоже забродили самые странные слухи. Открылось, что командир «Пламядышащего» покончил с собой. В предсмертной записке он обвинял себя в предательстве. Это произвело сильное впечатление на средний и младший командный состав, и каждый из офицеров, проходя мимо, плюнул на тело капитана. Командование принял на себя в этот трудный час младший лейтенант Отвага. Он приказал всему личному составу незамедлительно вернуться в казармы и занять там оборону. Нескольких наиболее надежных «факелов» отправил в город – сообщить остальным об отмене увольнительных и собрать данные об обстановке.

А обстановка с каждой минутой все ухудшалась. Время, которое простояло на месте двести тухлых лет, снова двинулось вперед своим обычным ходом. Улицы и площади, дома и лавки начали гудеть от множества растревоженных голосов. Люди узнавали друг друга и старые свои вещи, словно встречались после долгой разлуки. Многое, конечно, за эти годы сломалось или испортилось, а то и вовсе пропало – «факела» никогда не стеснялись брать себе приглянувшееся. Но хуже всего оказалось то, что во всем городе не нашлось ни крохи по-настоящему съестного, а каждый житель теперь ощущал невыносимый голод. Ели муку, которую находили в коробах, выгребали из буфетных окаменевшие корки. Иные счастливцы обнаруживали среди древних припасов сахарную голову и набрасывались на нее всей семьей. Младенцы надсаживались, требуя молока, и матери обманывали их, засовывая в разинутые рты свернутую мокрую тряпку. Один старичок, очнувшись от полунебытия в источенном муравьями кресле-качалке, увидел происходящее, что-то там такое внутри себя постиг и тотчас же умер. В другом семействе муж осознал, кем на самом деле является странная фигура, которая все эти двести лет зачем-то влезала в окно и направлялась в спальню жены, и встретил визитера ударом кочерги по голове. Словом, город разом весь вскипел.

Ольгерд провел рукой по лицу и почувствовал, что на щеках и подбородке чуть отросла щетина. Попробовал засмеяться – получилось. Откинул голову назад, подбоченился. Стал смотреть, как Огнедум зигзагами скачет по площади. В пивной горожане били ошеломленных «факелов».

И вот из здания ратуши выбежали участники Хоровода Любви и с ними молодой горец. Король повернулся к ним с ясной улыбкой. Марион наконец увидела его. Он оказался в точности таким, как расписывал ей Людвиг: добрым и величественным. Растерявшись в последний момент, Марион обернулась к сенешалю – за помощью. Тот взял ее за плечи и чуть подтолкнул вперед. Марион поняла: пора. Она отделилась от остальных и пошла через всю площадь – одна, к королю. И с каждым ее шагом он становился все милее сердцу.

Ольгерд смотрел на это чудо во все глаза. Поначалу он совершенно не понимал происходящего. Кровь шумела в жилах так, что даже треск хлопушек и вопли, доносящиеся из пивной, он слышал словно бы сквозь вату.

А потом он вдруг понял.

И протянул к ней руки.

Марион ошеломленно улыбнулась и побежала – побежала со всех ног! – да так и вбежала в эти долгожданные, в эти жаждущие объятия, и Ольгерд обхватил ее и склонился над ее макушкой.

– Я как в домике, – сообщила она, вертясь в кольце его рук.

Расстреляв последнюю хлопушку, человек на крыше взмахнул полами пальто и медленно слетел на мостовую. Он слегка присел, приземляясь, затем выпрямился и из-под сползающей на нос шляпы закричал:

– Эй, Огнедумка! Вот и я! Куда же ты удираешь?

Пронзительный голос Косорукого Кукольника (а это, конечно, был он) словно сдул Огнедума с площади. Энвольтатор бросился к ближайшему переулку, нырнул в подворотню и сгинул. Косорукий Кукольник досадливо плюнул ему вслед, а затем швырнул свою шляпу в воздух и повернулся к королю и Марион.

Но ничего сказать (или, может быть, свистнуть) он не успел. Марион с визгом повисла у него на шее, быстро целуя его щеку и ухо.

– Это еще что? – отбивался Косорукий Кукольник, отлепляя от своей шеи ее крепкие пальцы. – Прекрати! Отстань от меня, маленькая жаба!

Марион наконец выпустила его, вся красная.

– Ну и ненавидьте себе, пожалуйста! – казала она с вызовом. – Все равно, вы – милый и самый лучший! Вас хотела видеть фея Изола, кстати.

– «Кстати»! – фыркнул Косорукий Кукольник. – Феи всегда некстати!

Ольгерд подошел ближе и обнял Марион за талию. Его поражало, какой живой и теплой она была. А Марион сильно замахала остальным, крича:

– Он расколдовался! Бегите сюда!

И Людвиг с Гиацинтой помчались, держась за руки и подпрыгивая на бегу. Шелковый белый подол так и взлетал при каждом прыжке, так и развевался!

Подбежав, Людвиг выпустил руку невесты. Он тяжело дышал, глаза его блестели. Остановившись перед своим королем, Людвиг опустился на колено и склонил голову. Король тотчас наклонился и поднял его.

– О мой Людвиг! – молвил он растроганно. И прошептал сенешалю в самое ухо: – А у твоей невесты очень красивые ноги.

У Людвига потекли счастливые слезы. Он молча помотал головой, не зная, что и сказать, а потом чуть отстранился и снова взял Гиацинту за руку.

– Моя невеста, ваше величество, – представил он. – Гиацинта Гуннарсдоттир, дочь Кровавого Барона.

Гиацинта сперва чуть растерялась, а затем присела в очень низком реверансе.

– Вы очаровательны, сударыня, – произнес король. – Герцог Айзенвинтер – счастливец.

Не вставая, Гиацинта пролепетала снизу несколько невнятных слов о своем происхождении и о том, что ей хорошо понятны обязанности знатной дамы, после чего Людвиг ласково потянул ее за руку и отвел в сторону.

«Я была ужасна?» – шептала она сенешалю, а он в ответ только целовал ее глаза и губы.

Следующими приблизились к королю Штранден и лесная маркитантка.

– Позвольте также представить вам, ваше величество, – заговорил Людвиг, не выпуская Гиацинту из объятий, – Освальда фон Штрандена, философа, естествоиспытателя и ученого; с невестой.

Штранден и Мэгг Морриган переглянулись и низко поклонились королю.

– Могу ли я спросить о теме ваших философских изысканий? – обратился король к Штрандену.

– Теория и практика счастья, ваше величество, – отозвался тот.

– Надеюсь, вы найдете себе место при моем дворе, – любезно проговорил король. – У нас превосходная библиотека! – И тут он вздохнул полной грудью и, не выдерживая больше, закричал: – Ох, как же я счастлив, до чего же я счастлив, друзья мои!

Гловач сорвал с плеча лютню, наиграл несколько тактов плясовой, после чего, подпрыгнув и сделав в воздухе странное па, приземлился у ног короля и воздел лютню над головой.

– Лютнист Гловач, ваше величество! – закричал он. – Мы все тоже счастливы, ваше величество!

Он оглянулся на пана Борживоя. Старый толстый рыцарь медленно приблизился к Ольгерду и торжественно протянул ему свою саблю.

– Борживой из Сливиц, ваше королевское величество, – произнес он. – Я прошу вас и умоляю отныне считать меня своим человеком!

Король с радостью облобызал его и спросил:

– Любите ли вы турниры, любезный мой рыцарь?

– Больше всего на свете, – отдуваясь, произнес пан Борживой.

– А где мой спаситель? – спросил вдруг Ольгерд, озираясь по сторонам с улыбкой. – Где малютка-недомер, который так отважно стукнул Огнедума по носу?

– Он здесь, – отозвался брат Дубрава, выпуская эльфика из рукава.

Кандела подлетел к его величеству и уселся ему на руку.

– О прекрасный король! – заверещал он, разворачивая крылышки так, чтобы солнце играло на их разноцветных чешуйках. – Я слышал от добрых людей, что твой двор – приют всего изящного, и моя мечта – стать украшением твоего двора!

– Да будет так, – сказал король.

– И ты построишь для меня оранжерею? – жадно спросил Кандела. Он переместился по королевской руке поближе к королевскому уху и заговорил, торопясь: – Я хочу, чтоб побольше роз и азалий, ну там пара эдельвейсов – и никаких пчел! я их боюсь! – и чтобы два раза в день приходили красавцы и красавицы играть на лютне и арфе… И чтоб пели… Да, и еще клавикорды. На них чтоб тоже играли.

– Для тебя, мой любезный малютка, я все это сделаю, – обещал король.

Кандела всхлипнул с чувством. Брат Дубрава забрал его.

– С возвращением, король Ольгерд! – сказал брат Дубрава.

Король улыбнулся и ему.

Подошел Зимородок. Поклонился неловко и хмуро. Марион вдруг ужасно расстроилась из-за него.

– Это Зимородок! – заговорила она, обращаясь к королю. – Он самый умелый, самый смелый следопыт! Без него мы бы вообще все погибли.

Зимородок посмотрел на Марион неприязненно, как на чужую. Она громко разрыдалась. Не зная, как быть, Зимородок осторожно погладил будущую королеву по волосам. Ольгерд следил за ним настороженно.

– Ну что ты, Марион… – сказал Зимородок. – Все так хорошо получилось…

Марион безутешно замотала головой.

– А ты? – всхлипнула она. – А тебе нехорошо! Ты ведь хочешь удрать, да? Потихоньку? Уйти в леса и чтоб тебя там заели волки?

– Какая разница, – сказал Зимородок. – К жениху-то я тебя доставил, как уговаривались, а дальше – уж не твое дело…

– А я хочу, чтоб все были счастливы! Я хочу! – плакала Марион.

– Я счастлив, – заявил Зимородок, глядя вбок.

– Врешь! – вздохнула она.

Зимородок махнул рукой и поскорее отошел в сторону. Ольгерд наклонился к Марион.

– Все меня бросили, – бормотала она. – Сперва Людвиг, теперь Зимородок…

И тут из переулка выскочил граф Мирко. Никто и не заметил, как он отлучался с площади.

– Дядя! – закричал он, обращаясь к Ольгерду. – Проклятый Огнедум сбежал!

Да, Огнедум бежал. Подобрав полы длинной своей мантии, спотыкаясь, хватаясь руками за стены и углы домов, – он сломя голову мчался через город. Его гнал страх перед силами, которые он не сумел ни постичь, ни разрушить. Стены домов обжигали его пальцы, и булыжники мостовой, как пасти разозленных мопсов, кусали его за ноги. Высоко в небе над ним что-то злорадно каркало.

Но вот город остался позади. Кругом беглого властителя простирались теперь бескрайние леса. За Синей рекой высились неприветливые горы. Огнедум двинулся сквозь чащу, к последней реке Королевства – Желтой, в неизведанные дебри, где, по слухам, начиналось Великое Ничто и виден был край панциря Вселенской Черепахи. Горы надменно смотрели в спину бегущему энвольтатору.

Во рту у Огнедума горело. Жажда одолевала его, а стыд и ужас делали вкус изгнания нестерпимо горьким. Энвольтатора сильно мотало от дерева к дереву – лес словно решил избить его всеми встречными стволами, исхлестать всеми ветками, какие попадутся на пути.

Наконец Огнедум упал и обнаружил себя лежащим в сыром мху на болоте. Его борода погрузилась в лужицу темной воды.

– О! – вымолвил Огнедум, наклоняясь над водой, чтобы утолить наконец жажду. И тут же отпрянул, потому что вода обожгла его, а на темной блестящей поверхности появилось отражение Косорукого Кукольника. Он внимательно смотрел из-под мятой черной шляпы и дергал углами длинного рта.

– Учитель… – прошептал Огнедум.

– Это ты мне, что ли? – после паузы вопросил Косорукий Кукольник. – А? Кого ты назваешь учителем? Отвечай!

– Тебя! Тебя! – моляще вскрикнул Огнедум. – Спаси меня, учитель!

– Насколько я помню, ты меня оставил, – сказал Косорукий Кукольник. – Ты украл у меня запрещенные книги…

– Я жаждал познания! – сказал Огнедум.

– Ты их спер, грязная скотина! – заорал Косорукий Кукольник. – Ты их стырил!

– Проникновения в глубины истины… – бормотал Огнедум.

– Спер! Спер! Ворюга!

– Прости!.. – взвыл Огнедум.

Косорукий Кукольник придвинулся ближе, так что стало казаться, что еще немного – и его длинный нос высунется на поверхность, проткнув водную гладь.

– Я учил тебя делать игрушки, щенок, – с пугающим спокойствием заговорил Косорукий Кукольник. – Шить медвежат и белочек, мастерить куколок-принцесс, вырезать солдатиков. Но тебе показалось мало создавать красивые вещи, которые другие люди наполнят жизнью и радостью! Тебе захотелось творить живые существа! Чтобы эти существа признавали тебя своим создателем! Вот чего тебе захотелось! Ты знал, что это запрещено!

– Я знаю… – просипел Огнедум. – Я виноват! Прости же меня, учитель!

Вода забурлила, и отражение исчезло. Теперь перед носом Огнедума сидела на краю лужи сонная осенняя лягушка и с недоумением таращила круглые глаза. Затем она негодующе квакнула и одним прыжком куда-то удалилась.

Огнедум встал и, пошатываясь, побрел дальше. Чащоба поглотила его, и с тех пор никто и никогда ничего больше не слышал об Огнедуме Всесведущем.

В кризисной ситуации командование «факелами», расквартированными в столице, принял на себя младший лейтенант Отвага.

Ни о чем не было известно с полной достоверностью. Говорили, например, что несколько теней бывших ольгердовых лейб-гвардейцев случайно попали под реактив, выплеснутый из окна лаборатории, отчего возросли в гигантов нечеловеческой мощи, и вот от них-то вся угроза.

Говорили также, что у колобашек взорвался рудный газ непосредственно под замком, отчего погибло колб без счета, а в субстрате оказались чуждые элементы.

Вообще о субстрате разговоров было много. Доползали гадкие вести о том, что засланные диверсанты нарочно подлили туда горского самогона. Что там – с гнусной целью – топятся тени придворных. Что в однин из чанов великий Огнедум по рассеянности уронил кошку.

Тревожились об Огнедуме, поскольку он являлся отцом нации. Здесь предполагалось многообразно: что Огнедум в замке и в полной безопасности и что он в руках противника и в страшной опасности.

В три часа пополудни казармы наполнились гулким грохотом. Перетаскивали койки, разламывая их и баррикадируя проходы. Оборудовались укрытия для лучников на крыше. Голоса «факелов» перелетали через двор – в них звучала тревога.

– Властитель работает сейчас над секретным оружием.

– Из колб вот-вот выйдут свежие силы. Надо только дождаться.

– А капитан-то, предатель, – говорят, он продал горцам формулу субстрата…

– Этого не может быть. Формулы не существует. Властитель создал субстрат методом проб и ошибок.

– Еще как может! У всего есть формула – это новый научный факт.

– Отставить болтовню! Паникеров буду вешать!

Младший лейтенант Отвага ходит по казармам в развевающемся офицерском плаще, рот скособочен от ответственности, в глазах строгость, а под строгостью – растерянность. Не знает он, что ему надлежит в этой ситуации думать! Уставом не предусмотрено. Вестей нет – ни от властителя, ни из города. Но штурм казармы будет непременно, и кровопролитного сражения не избежать – вот и мечется Отвага, вот и взмахивает плащом, кричит хриплым голосом: «Здесь усилить! Тяни, тяни! Привяжи! Живей – враг ждать не станет!» А у самого в груди все так и обрывается: мальчишки, вчерашние «искры» – крови не знавшие, необстрелянные… Как с ними побеждать? Как? Он и сам, Отвага, в бою ни разу еще не был… А бунчук «Жженый», говорят, понес такие потери, что и возвращаться-то некому. Плохо, плохо дело. Страшно.

К вечеру обстановка изменилась, и произошло это вот каким, поначалу неприметным, образом. К Отваге доставили «факела», который кутался в плащ и не желал разговаривать с часовым, но требовал тотчас привести его к начальству. «Факел» этот был свой, из пятого взвода, знал сегодняшний пароль, а явился он из города. Он едва держался на ногах, и разило от него дрянной сивухой.

Отвага явился – перетянутый в талии, суровый. «Факел» пал на табурет, пьяно и мучительно замычав. Плащ свесился с него, распахнулся, открылась на одежде кровь.

– Ты ранен? – спросил младший лейтенант Отвага, не одобряя развязного поведения «факела».

Тот медленно поднял голову, посмотрел командиру прямо в глаза – и содрогнулся Отвага, потому что увидел в них совершенно трезвое, не оставляющее сомнений отчаяние.

– Ранен? – переспросил «факел». У него задергалась щека, и вдруг он, сотрясаясь всем телом, рассмеялся. – Да это кровь не моя!

– Чья же?

«Факел» поманил командира пальцем и прошептал в подставленное ухо:

– Одного портного!

Отвага отшатнулся так, словно его ужалили.

– Вы, кажется, изволите проявлять остроумие? – осведомился он холодно. – Могу только напомнить, что сейчас, когда Дело Огнедума в опасности, это неуместно. Взывать к вашей совести не стану – вы пьяны.

«Факел» захихикал ему в лицо.

– Я пьян? Да я трезвее вас, лейтенант! Говорю вам, это кровь подлеца из местных… Ножницами меня хотел…

– У теней нет крови, – сказал Отвага.

– Теперь есть. – «Факел» хохотал и хохотал и все не мог остановиться. – Потому что теперь они больше не тени… Очнитесь! Капитан «Пламядышащего» – не предатель! Он – герой! Он слишком хорошо знал, что такое офицерская честь!

Отвага снова наклонился к вестнику и, чем дольше тот шептал, тем больше росла ледяная глыба в груди младшего лейтенанта, и в конце концов он сам превратился в лед, а «факел», оглушенный спиртным, усталостью и горем, упал с табурета и заснул.

Было уже темно, и холодный ветер задувал во двор казармы с плаца, когда Отвага приказал запалить факелы и собрать весь личный состав во дворе. Знакомо рокотали в темноте сапоги, переговаривались голоса. Красноватый свет пламени, раздерганный порывами ветра, скакал по лицам. На середину двора вышел Отвага, и все замолчали. Он чувствовал на себе взгляды. Нет, то был единый ВЗГЛЯД. Ужасное величие момента гнуло младшего лейтенанта к земле. Отвага тихо прошелся перед строем. ВЗГЛЯД следовал за ним.

Остановившись у левого фланга, Отвага резко развернулся и спросил:

– Кто мы такие?

– Боевые «факела»! – после заученной паузы грянул молодцеватый хор.

– В чем наша жизнь?

– Дело Огнедума!

Отвага помолчал немного, а потом расставил ноги пошире и заорал:

– Так вот, дети мои, знайте, что никакие мы не «факела», а дерьмо, и дело наше – дерьмо, и вся эта война – одно сплошное дерьмо!

Распуганной стаей ворон сорвался и заметался общий крик:

– Позор!

– Честь!

– Смерть!

Отвага поднял руку, в которой оказалась труба, и медный голос прорезал какофонию воплей. Стало снова тихо. И эту ждущую тишину труба наполнила сигналом отступления. Затем Отвага опустил руку, облизал сведенные судорогой губы и повторил:

– Я сказал вам, что все мы – дерьмо, и готов повторить это тысячу раз! Кого мы готовимся защищать, дети мои, братья мои?

Теперь голоса звучали недружно, вразнобой:

– Огнедума!

– Властителя!

– Во дает!

– Мутант!

– Напился!

Выждав, Отвага закричал:

– Черта лысого! Нет никакого Огнедума! Фьють! Был да сплыл! Сбежал! Драпанул! Как последняя штафирка! Бросил нас умирать и сбежал! А тени воплотились! Ольгерд вернулся! Ясно вам? В лаборатории погром! Субстрат… – Тут голос Отваги сорвался, и младший лейтенант, выронив трубу, заплакал.

Но никого это уже не могло теперь удивить. Почему-то сразу стало понятно, что сообщенное Отвагой полностью соответствует действительности. Известие о трусливом и позорном бегстве Огнедума положило предел всем слухам и недомолвкам. Стройные ряды «факелов» смешались. Одни готовились умереть за честь в неравном бою, другие в тоске рвали с одежды нашивки. Отвага, не стесняясь слез, закричал снова:

– Как ваш последний командир приказываю: снять все знаки различия и уходить! Занимайте в городе пустые дома, смешивайтесь с населением! Присягайте Ольгерду и служите ему! У нас нет больше чести, нет больше Дела Огнедума – у нас осталась только наша жизнь, так проживем ее достойно! Разойдись!

Снова топот сапог, лязг железа, грохот. Разбирали баррикады у входа, перелезали через нагромождения коек и столов. «Факела» покидали казарму. Осталось только несколько, холодных и внешне спокойных.

– Иди, брат, – сказал один из них Отваге. – Твой долг выполнен – теперь мы выполним свой.

Отвага по очереди обнял их, ни о чем не спросил, легко перескочил через завал и исчез в темноте. Спустя четверть часа казармы были охвачены пожаром.

Держа Марион за руку, Ольгерд водил ее по всем-всем залам своего замка. Показал будуары и кордегардию, библиотеку и тронный зал, гардеробные, Золотой зал для танцев и маскарадов, Ореховую пиршественную, Палату Важных Совещаний, ротонду, комнату-обманку и многое другое.

Придворные то и дело попадались им навстречу, со слезами целовали руки короля и его невесты. Дамы обнимали Марион и нашептывали ей добрые пожелания.

Возле каждой колонны Ольгерд брал лицо Марион ладонями и целовал в лепечущие уста, а Марион жмурилась.

Согласно распоряжению короля, по всем кладовым замка разыскивались припасы. В кухне исходили паром гигантские котлы. Повсюду собирали и выносили скамьи и столы – его величество приказал накормить своих добрых подданных и выдать им также некоторое количество муки. Дамы спешно несли в общий сундук свои драгоценности, чтобы король мог закупить хлеб на нынешнюю зиму. Кроме того, нужно было помочь деревням, где, конечно же, нечего сеять. Охотники готовили луки и стрелы. Две бойкие субретки, распугав в сундуках моль, повытаскивали старые платья и принялись мастерить чучело Огнедума, которое предполагалось сжечь во время большого празднества и пира.

Брат Дубрава обосновался на стене замка – он смотрел на оживающий город. Кандела дремал, пригревшись у него за пазухой.

Со стороны Оранжерейной слободки тянуло дымом – там догорали казармы. Внизу звенело битое стекло – по приказу Ольгерда субстратная и лаборатория были уничтожены.

Штранден показывал Мэгг Морриган библиотеку, Людвиг знакомил Гиацинту с конюшней и псарней, Гловач листал перед паном Борживым папки с портретами фей. А Зимородок спал в тихой кладовой – впервые за долгое время спал спокойно, зная и во сне, что теперь ему можно опять заботиться только о самом себе.

Суета тем временем разрасталась. Уже начали собираться толпы женщин с очень голодными лицами. Они усаживались за пустые еще столы и ждали, провожая взглядом всех проходящих мимо.

В городе преследовали и истребляли гомункулусов. Один отряд «факелов» численностью в сорок человек, сохраняя боевой порядок, дошел до замка, и командир попросил встречи с королем Ольгердом, чтобы дать ему присягу на верность. Ждали с тревогой: каков еще этот король окажется? Топтались в кордегардии под хмурыми взглядами придворных кавалеров.

Король явился скоро. Выслушал рапорт. Велел принести чашу побольше и налить туда выпивки – любой. Хоть старого киселя. (Нашлось, впрочем, пиво.)

Высоко подняв над головой чашу, король сказал:

– Огнедум вас предал – я вас не предам!

И выпил с «факелами» круговую, а затем поцеловался с их командиром и касательно них распорядился для начала так:

– Чтоб бесчинств на празднике не творилось сверх обыкновенного, назначаю «факелов» на дежурство! А чтобы никто лишних вопросов не задавал, повелеваю им одеться в придворное платье и покрыть стриженые головы изящными шляпами!

Так, раздавая приказы, поцелуи и милости, непрерывно ходил король Ольгерд по своему замку и повсюду встречал он такие любезные ему лица слуг, лейб-гвардейцев, поваров и псарей.

А затем отправились они с Марион на гауптвахту, где обнаружили двух влюбленных, очень избитых, закованных в цепи. И король освободил их и принял от них присягу на верность, а затем посвятил их в рыцари.

Коротко говоря, в тот же день король Ольгерд Счастливый женился на Марион, его сенешаль Людвиг фон Айзенвинтер – на девице Гиацинте, философ Штранден – на Мэгг Морриган, Лихобор – на Лютояре, а придворная дама Лорелея Дратхаар из легкомыслия и добросердечия, а также и для равного счета, предложила себя в жены пану Борживою, и таким образом в Королевстве Пяти Рек сыграли сразу пять свадеб.

По первому снегу отправился обоз – закупать хлеб, и Зимородок взялся проводить его. Марион тепло простилась со следопытом и долго смотрела ему вслед из окна самой высокой башни замка. Скоро лес в теплом пушистом кружеве снега обступил Зимородка. Плащ из легкого меха обнимал его плечи, шапка с хвостом лиходея-волка нахлобучена по самые брови. Зимородок шагал и думал о «Придорожном Ките», где его встретят телячьими отбивными и пылающим глинтвейном, о Старине Зозуле, который так обрадуется табаку – подарку Ольгерда, а пуще того – известию о скором появлении Людвига во всей его первозданной красе и со сворой охотничьих собак, о Косоруком Кукольнике, который забрал у Марион тряпичного уродца и унес его в своей котомке, и о феях Смарагдового леса, и еще о многом… и о том, что теперь, если захочет, он всегда может найти себе дом в королевстве Ольгерда за Синей рекой.