За свободу

Глава первая

Весело шумели и развевались на буйном майском ветру бесчисленные знамена, флаги и значки крестьянских отрядов, собравшихся на берегах Майна. Но выше всех реяло в небе черное знамя с золотым восходящим солнцем: Флориан Гейер со своей Черной ратью первым пришел в Гейдингсфельд — небольшой городок на левом берегу Майна, напротив Вюрцбурга, — и водрузил свой стяг на церковной колокольне. За ним следом шли ротенбуржцы. На следующий день, в третье воскресенье после пасхи, когда оденвальдцы и неккартальцы разбивали свой лагерь на Гохберге, подошло и большое Франконское ополчение. В Оксенфурте к нему примкнули крестьянские отряды из северных и южных округов епископства под предводительством Якоба Коля из Эйвельштадта. Несколько позже прибыло еще две тысячи крестьян из герцогства Ансбахского, которые стали лагерем подле ротенбуржцев.

Вюрцбуржцы ликовали. Ганс Берметер, расположившийся вместе со своими друзьями в трактире «Зеленое дерево», сидя в его танцевальном павильоне, отведенном для бюргеров, радостно потирая руки, говорил:

— Крысы попали в ловушку, и теперь будь их францисканец не только чернокнижником, как они утверждают, но самим чертом, все равно он их не спасет.

В просторном павильоне днем и ночью не смолкали крики и песни, звон оружия и щелканье игральных костей, стук кружек и кубков, пьяные голоса и брань, громкий смех и мерный храп истомленных воинов, замертво свалившихся на устланные подушками лавки вдоль стен. Это были большей частью ремесленники низших цехов и крестьяне, завербованные магистратом из соседних деревень для того, чтобы не обременять военными тяготами и утомительными караулами зажиточных граждан. Магистрат платил им жалованье. Хлеб и вино поставляли в изобилии монастыри, и в богатом Вюрцбурге многим беднякам привелось впервые в их жизни поесть хлеба вдосталь. Духовенство ничего не хотело давать даром, но магистрат и начальники кварталов не могли обуздать горожан и крестьян, которые шарили в монастырских амбарах и погребах, устраивали всяческие бесчинства и уносили из домов духовенства все, что им приглянулось.

— А все-таки крысиный король улизнул, — ехидно заметил живописец Грюневальд своему молодому другу, музыканту.

Епископ Конрад фон Тюнген[115] не стал дожидаться, пока крестьянские полчища подойдут к стенам Мариенберга. Он взывал о помощи к Бамбергу, Эйхенштадту, Бранденбургу, к штатгальтеру Майнцкому, к пфальцграфу Людвигу, но тщетно. У всех у них было хлопот полон рот, и на призыв епископа к его вассалам — графам, баронам и рыцарям — явиться в Мариенберг конными и оружными откликнулись лишь немногие. Большинство из них уклонилось от исполнения своего вассального долга. Дурной пример подал им могущественнейший из вассалов епископа граф Вильгельм фон Геннеберг, имперский князь, наследственный маршал и бургграф Вюрцбургский, который без долгих слов отправился в Бильдгаузен и примкнул к Франконскому ополчению. Другим феодалам не давали добраться до епископского замка крестьяне. Засев в окрестных виноградниках, вюрцбуржцы останавливали меткими выстрелами тех, кто пытался переправиться через Майн на лодках или верхом вплавь.

Оказавшись в столь стесненном положении, епископ Конрад решился на крайнее средство: он созвал ландтаг, не собиравшийся с незапамятных времен. Города, за исключением немногих, выделили своих представителей, но отказались начать переговоры, пока не будут приглашены также и делегаты четвертого сословия — крестьяне. Они передали его преосвященству, лично явившемуся на открытие ландтага в Вюрцбург, жалобы на вопиющие притеснения со стороны чиновников епископа, назначаемых преимущественно из дворянства и духовенства. Тогда епископ послал своих эмиссаров в крестьянский лагерь в Герольдсгофен, где к ним уже присоединился Флориан Гейер. Но крестьяне велели передать его преосвященству, что пока они не могут ничего решить и что им было бы желательно отложить решение вопроса до их прихода в Вюрцбург, куда они не замедлят пожаловать. Тогда епископ передал командование в замке всеблагой и пречистой девы — Фрауенбургом — соборному приору Фридриху Бранденбургскому, одному из братьев маркграфа Казимира, а сам бежал в Гейдельберг, к пфальцграфу Людвигу.

На следующее утро по прибытии в Гохберг Гец фон Берлихинген послал «Двенадцать статей» в Мариенберг и предложил гарнизону замка присоединиться на их основе к крестьянскому братству. В ответ на его предложение соборный декан Иоганн фон Гуттенберг и несколько рыцарей явились для переговоров с военачальниками и членами крестьянского совета. Ганс Берметер, музыкант, встретил их с небольшим отрядом у Целлерских ворот и сопровождал по городу до Скорняжного двора, что рядом с новым собором, где должны были происходить переговоры.

Ганс Берметер, молодой человек с яркими, сочными, полными губами и лихо закрученными вверх усами, жадно впитывал в себя радости жизни. Отнюдь не чопорный епископский город мог бы порассказать не об одной залихватской проделке пылкого музыканта. Незадолго перед тем, во время карнавала, у него было серьезное столкновение с юнкером Адамом фон Тюнгеном, двоюродным братом епископа. Однажды Ганс Берметер со своими друзьями остановил юнкера среди бела дня, возле церкви св. Марии, и потребовал объяснений, на каком основании тот посмел забрасывать свою удочку в его, Берметера, пруд. Юнкер Адам тоже был не один: он выходил из церкви, сопровождаемый несколькими молодыми петухами с золочеными шпорами, в числе коих был и Вильгельм фон Грумбах, волочившийся за его сестрой. От крепких слов молодые люди перешли к крепким ударам, и то, что Ганс Береметер остался в накладе, отнюдь не уменьшило его ненависти к попам и поповской знати. И вот теперь, в отместку юнкеру, находившемуся на «Горе богоматери», он направил в дом Грумбахов в Ротенбурге, где жила овдовевшая мать юнкера с его младшей сестрой, на постой ротенбургского профоса[116] и двух его подручных и, несмотря на сопротивление мажордома, водворил там непрошеных гостей.

Когда Берметер принимал епископских послов, его серо-голубые глаза глядели из-под заломленного набекрень берета еще более дерзко, чем обычно. Настоятель собора, прекрасно осведомленный о том, какую роль сыграли красноречие и энергия музыканта, когда потребовалось расшевелить тяжелое на подъем бюргерство, при виде его с легкой иронией промолвил:

— А вот и наш великий народный трибун, наш вюрцбургский Кола ди Риенци![117] — И, повернувшись к стоявшим рядом с ним рыцарям, добавил: — Его присутствие, милейший граф фон Шаумбург, тем более великая честь для нас, что он большой мастер играть на лютне.

— Нонненмахер из Вейбертрея тоже был музыкант, — отвечал, вспыхнув, Берметер и подал своим спутникам знак к прекращению переговоров.

Рука Каспара фон Рейнштейна, ехавшего рядом с деканом, потянулась к мечу, но тот остановил его быстрым взглядом и шепнул с неизменной улыбкой на своем полном, украшенном двойным подбородком лице:

— Храните его слова в сердце своем.

Это было далеко не единственное оскорбление, которое пришлось выслушать по своему адресу посольству, проезжавшему через запруженные толпой улицы. Декан фон Гуттенберг с неизменным добродушием взирал на народ, даже когда за мостом через Майн, на площади перед Эккардовой башней близ ратуши, большая толпа, среди которой было много женщин, встретила их криками: «Смерть мариенбергцам!», «Смерть рыцарям и попам!», «Смерть крысам!»

Сильвестр фон Шаумбург смотрел на этих людей с высокомерным презрением, а Каспар фон Рейнштейн — с бессильной злобой. У него было особое основание ненавидеть вюрцбуржцев: когда он, верный своему вассальному долгу, переплывал через Рейн возле монастыря Небесных врат, к югу от города, вюрцбургские виноградари подстрелили под ним его лучшего коня, и он сам чуть не пошел ко дну.

Почетный караул в блестящих панцирях, с мечами и алебардами, стоял в новом соборе на ступеньках лестницы, ведущей в залу капитула. Стража была поставлена магистратом, но не для встречи епископских послов, а в честь крестьянских военачальников и членов крестьянского военного совета, заседавших в зале капитула. Несмотря на стражу, любопытные устремились вверх по лестнице вслед за деканом и его спутниками. Но зал капитула не мог вместить всех желающих. Для послов были поставлены кресла у стола, за которым сидели крестьяне, и декан, не привыкший к верховой езде и страдавший от ее последствий, поспешил усесться поудобней. Любовь к жизненным удобствам, его слабость, нередко брала перевес над его мужеством.

Выражение добродушия сразу же исчезло с его лица, когда он очутился лицом к лицу с людьми, при одном упоминании о которых вся его кровь католика и дворянина закипала в нем ненавистью. Перед ним были двойные отступники: рыцари Ген фон Берлихинген и Флориан Гейер, — перешедшие в протестантство священники: тощий Деннер из Лейценброна, горячий Бернгард Бубенлебен из Мергентгейма, а также оба Мецлера, Ганс Флукс, Большой Лингарт, столяр Ганс Шнабель, предводитель бильдгаузенского отряда, оттенфингенский староста и казначей Кунц Байер, предводитель мергентгеймского отряда Ганс Кольбеншлаг, помощник Якоба Келя из Эйвельштадта, который вел собрание, и много других менее известных лиц. Спокойствие Флориана Гейера, изможденные от лишений и усталости лица деревенских священников, их горящие ненавистью глаза, решимость, написанная на лицах крестьян — грубых и угловатых, их проницательные взгляды и широкоплечие фигуры, — все это наполнило тревогой сердце соборного декана.

Резкий голос крестьянского предводителя среди внезапно водворившейся в зале тишины не дал декану как следует разобраться в своих впечатлениях. Якоб Кель, приземистый и коренастый человек, славился во всем франконском войске своею грубостью. У него был низкий сдавленный лоб — верный признак упорства. Эго упорство, побочный отпрыск силы воли, грубость и мощный голос снискали ему уважение среди крестьян. Он не стал церемониться с послами и, даже не удостоив рыцарей взглядом, отрывисто сказал:

— Ну, господин декан, выкладывайте, что там у вас. Только покороче. Возиться с вами нам недосуг.

— Я буду краток. Мне это нетрудно, — сказал, поднявшись, декан. — Мое одеяние говорит о моей миссии. Я несу мир. Когда в воскресение милосердия господня[118] его преосвященство вознамерился выехать в город на открытие конгресса, мы в Мариенберге сочли нашим священным долгом предостеречь его об опасности, которой он, возможно, подвергался, но он возразил, что совесть его чиста и что он никогда не давал своим подданным даже малейшего повода к неудовольствию. Напротив, движимый милосердием, он по мере своих сил старался смягчить их тяготы.

— О-го-го! — раздался негодующий ропот, а Ганс Лемингер, цирюльник, закричал:

— Милосердие! Его милосердие мы испытываем всю жизнь на своей шкуре! Не выпусти мы его тогда из города, он давно бы принял все наши условия, и дело с концом!

— Попридержи-ка язык, сделай милость! — прикрикнул на него Якоб Кель, и декан фон Гуттенберг продолжал:

Это милосердие, христианское сострадание к вам, заблудшим овцам стада христова, и привело нас сюда. Мы стремимся к миру и согласию. Гарнизон замка нашей присноблагодатной девы Марии готов принять на свой страх «Двенадцать статей» в убеждении, что наш милостивый господин, епископ Конрад, даст на то свое соизволение. Но нам нужен некоторый срок, чтобы узнать, какова его воля. Если же в будущем воспоследует преобразование государственного строя, то и мы не останемся в стороне.

Ропот изумления прокатился по залу.

— Вижу лисий хвост! — шепнул Мецлер из Бретгейма своему соседу. Между тем декан, сияя добродушием, сел на свое место.

— Гляди на Флориана Гейера, как он теребит свои усы. Знаю я эту его повадку. Увидишь, как он наступит лисе на хвост.

— Полагаю, что условия следует принять, поскольку они нам выгодны, — заговорил Гец фон Берлихинген, только что усиленно убеждавший в чем-то Якоба Келя. — Если гарнизон Мариенберга присягнет «Двенадцати статьям», мы без кровопролития достигнем цели и замок станет надежным оплотом нашего дела.

— Таково и мое мнение, — поддержал его Кель и во всю мощь своих богатырских легких загремел: — Так примем условия, братья?

— К чему такая поспешность? — спросил Флориан Гейер. Он догадывался, почему Гец с такой готовностью шел на предложение декана: «Железной руке» не терпелось ударить по своему заклятому врагу, епископу Бамбергскому, с которым он давно враждовал и тягался в имперском суде. Теперь, воспользовавшись огромными силами крестьян, он мог бы наконец утолить свое горевшее жаждой мести сердце. Вождь Черной рати понимал также, что, добиваясь отсрочки для получения согласия епископа, декан стремился лишь выиграть время. Как опытный военачальник, Гейер прекрасно понимал, сколь опасным и даже гибельным для крестьянских войск может оказаться длительное бездействие под стенами Фрауенберга. И он решил дать незадачливым защитникам Геца решительный отпор.

— Внизу, на монастырском дворе, я видел древнюю гробницу с четырьмя чашами по углам. Должно быть, и вы обратили на нее свое внимание. В ней покоится прах нашего славного миннезингера Вальтера фон дер Фогельвейде[119]. Перед смертью он оставил собору дар, завещав ему каждое утро наполнять эти чаши кормом для птиц. Но святые отцы вспомнили, что хотя птицы не сеют и не жнут, но, как сказано в священном писании, сам господь заботится об их хлебе насущном, и решили употребить сей дар на поддержание своей бренной плоти.

Оглушительный хохот прервал его речь. Смеялся и Гец фон Берлихинген, и даже декан улыбался. Но Флориан Гейер серьезным тоном продолжал:

— Таким же образом пожрали епископы права и вольности Франконии. Так неужели теперь, когда мы взялись за меч, чтобы вернуть свои права, мы продадим их за чечевичную похлебку? За похлебку обещаний? Ну кто еще может верить епископу? Кто не знает, как лживы медоточивые уста, помогающие господам опутывать простой народ? Секира занесена, чтобы рубить их под самый корень. Пляс только начинается, и скоро мы заставим плясать князи и господ всех до единого. Так неужели мы не дадим опуститься топору? Неужели мы сложим оружие?

— Нет! Нет! Нет! — загудела толпа, почти единодушно поддержанная военачальниками и членами совета.

— Срыть до основания эту крысиную пору! — донесся звонкий, как труба, голос Ганса Берметера, стоявшего у двери. — Нас двадцать тысяч, а у них и двухсот пятидесяти человек нет, да и то, почитай, одни монахи.

Побагровевший от ярости Сильвестр фон Шаумбург с ожесточением стукнул ножнами об пол и, не обращая внимания на предостерегающие взгляды декана, крикнул:

— Только суньтесь, мы вас встретим как следует!

— У нас хватит пороху, чтобы взорвать на воздух вас всех, — добавил Каспар фон Рейнштейн.

С неожиданной при его дородности живостью декан вскочил с кресел и воскликнул:

— Не поддавайтесь чувству гнева, господа. Горячими словами не потушить пожара. Помните, что мы — вестники мира!

— Но ведь вы возлагаете все ваши надежды на князей, — возразил ему Флориан Гейер. — Вы строите здание на песке. Князья не могут объединиться, они сами под ударом. Их время миновало. Им не одолеть крестьян.

Тогда выступил вперед священник Бернгард Бубенлебен и, держа перед собой бумагу, на которой он быстро нацарапал несколько строк, промолвил:

— Слушайте, что предлагает Тауберское ополчение[120]. Фрауенберг и остальные замки епископства со всеми находящимися в них запасами и вооружением должны быть сданы евангелическому воинству. Духовенство должно получить соответствующую компенсацию. Гарнизону будет обеспечена личная безопасность и сохранение имущества и свободный пропуск из замка. Город Вюрцбург, его округ и епископство совместно решат, стоять ли Фрауенбергу или быть разрушенным.

Бурный гул одобрения заглушил отдельные возгласы возражавших и тех, кто требовал разрушения замка. Военачальники креглингенцев, вейкерсгеймцев, лаудахцев, кёнигсгофенцев застучали мечами. Гец фон Берлихинген вытер свое взмокшее плешивое темя, а Балтазар Вюрцбергер, дюжий начальник квартала и кабатчик из Шлейне, рявкнул из толпы:

— Дельно сказано! Вюрцбург должен опять стать имперским вольным городом!

— Да, он попал в самую точку! — заявил Якоб Кель. — Кто согласен со мной, я хочу сказать, кто за предложение Бубенлебена, пускай подымает руку.

Не только военачальники и члены военного совета, но и почти все горожане подняли руки.

— Большинство! — объявил Кель.

— Нет, так не годится! — крикнул Георг Берметер, протискиваясь к столу. — Замок должен быть разрушен.

— Правильно! — поддержали его вюрцбуржцы.

— Нет! Нет! — вопили тауберцы.

Поднялась ожесточенная перепалка. Гец набросился на главнокомандующего с упреками, что тот водит собравшихся за нос. Священник Деннер призывал всех к спокойствию, но его голос потонул среди несмолкавшего гула. Епископским посланцам стало не по себе. Гец, Мецлер и советники-оденвальдцы, возмущенные, покинули собрание. Тогда Якоб Кель, треснув кулаком об стол, голосом Стентора[121] потребовал тишины и крикнул Гансу Берметеру:

— Не суйтесь, коли вас не спрашивают. Кто еще разинет свою мерзкую пасть, того я выкину вон через окно. Пусть говорят послы.

— Roma locuta, causa finite[122], — язвительно произнес декан, — что в переводе на немецкий означает: вы поговорили, мы выслушали, и дело кончено. Но сдать Мариенберг на ваших условиях мы не вольны. Мы доложим о вашем предложении.

Он поклонился и среди гробового молчания вышел вместе со своими товарищами. Очутившись на свежем воздухе, они с облегчением вздохнули.

— Вы заметили, господа, — шепнул декан двум мариенбергским дворянам, когда они возвращались обратно верхом в сопровождении Берметера, — какие отношения у Гена с Флорианом Гейером. Они тянут веревку в разные стороны. Посмотрим, не удастся ли нам перервать ее посредине.

Между тем зал капитула постепенно пустел. Балтазар Вюрцбергер, Ганс Лемингер и другие горожане окружили Бубенлебена и Якоба Келя и горячо спорили с ними; к ним подошел и Флориан Гейер. Большой Лингарт встал, потянулся и спросил у Мецлера:

— Послушай, брат, ты не знаешь, где тут можно промочить глотку? Она у меня так пересохла, как будто этот чертов декан загнал меня в самое пекло.

— У булочника возле Мюльтора неплохое винцо, — отвечал Леонгард Мецлер, направляясь к выходу. — Или податься, что ли, в «Зеленое дерево»? Можешь залить там свою адскую жажду поповским вином и задаром. Молодцы вюржбурцы: хорошо подчистили подвалы у черного воронья.

— А ты слышал, какую штуку выкинули они с соборным викарием? — продолжал Мецлер. — Нет? И настоятелю тоже досталось. Ты только послушай. Недавно его преподобие, возвращаясь из Ротендорфа, где у него приход, видит у Ренвегерских ворот, как наши парни валяют дурака. И почудилось ему, что они прохаживаются на его счет. Он давай их честить; «Ах вы такие-сякие, бродяги вшивые! Погодите, отрубят вам скоро головы на городской площади». Караул! Тут и пошло! Нагрянули они всем скопом к настоятелю Гуттенбергу и подняли такой шум, хоть святых выноси. Тот с перепугу разрешил им в виде возмещенья за угрозы и бесчестье взять у викария с его Ротендорфского подворья полбочки вина. Наши молодцы двинулись с ружьями, флейтами, барабанами, прямо как в поход, и вдобавок к положенному выкатили из подвала еще девять бочек! Что тут было! Сбежалась вся деревня, и стар и млад, и женщины, и дети, и всякий пил сколько хотел и уносил сколько мог: кто жбан или кружку, а кто кастрюлю или ведро. Под конец все перепились до положения риз, и многие валялись в грязи середь улицы, как свиньи.

Друзья направились к булочнику у Майнского моста, чтобы пропустить там по стаканчику. Пройдя до Соборной улицы, они увидели Флориана Гейера, за которым следовала целая толпа любопытных. Попадавшиеся ему навстречу снимали перед ним шапки, останавливались и молча с уважением провожали его глазами. Он всем одинаково серьезно отвечал на приветствия, без тени снисходительности или высокомерия. На нем был простой гладкий берет, надвинутый на лоб, кожаный колет вместо панциря и длинный, подчеркивавший его высокий рост, плащ, из-под которого виднелся кончик меча. Его мужественное лицо загорело от солнца и ветра. Он перешел через мост и зашагал по переулку Буркхарда, когда до его слуха донеслись звуки скрипок и волынок, гиканье и женский визг. Этот шум исходил из цехового дома рыбаков. Рыцарь нахмурился. Дойдя до городских порот, он повернул к Николаусбергу или, как говорили вюрцбуржцы, Класбергу.

Тяжелые орудия

С гравюры Ганса Буркмайра

На горе Клауса кишмя кишел народ. Воины Черной рати с помощью вюрцбуржцев и анесбахцев перетаскивали увезенные из замков местных дворян и тевтонских рыцарей бомбарды[123] на самую вершину горы, где рыли траншеи. Это была нелегкая работенка: гора была крутая, без тропинок, а солнце припекало вовсю. Но солдаты были в отличном настроении и, чтобы перевести дух, перебрасывались шутками и пели. У Флориана Гейера нашлось для каждого из них доброе слово. Он подбадривал их, отвечал на их грубоватые шутки, показывал, как сподручней тащить тяжелые пушки. Наверху, на горе, он застал Симона Нейфера, руководившего окопными работами. Симона выбрали в Герольдсгофене его помощником. Гейер пожал ему руку, вместе с ним осмотрел траншеи и, устремив взгляд на Мариенберг, сказал:

— Будь у нас вертгеймские пушки, от замка скоро осталась бы лишь груда развалин. Но об этом нечего и думать. Вертгейм бережет их как зеницу ока и сам перевез их на Гохберг. Боюсь, как бы эта пропасть, отделяющая нас от Мариенберга, не оказалась непреодолимой для наших пушек и фальконетов. Они хороши только для боя в открытом поле, а не для осады крепостей. Да и пороха и ядер у нас тоже не хватает.

— Стало быть, переговоры с епископскими послами ни к чему не привели, и дело принимает серьезный оборот? — спросил Симон, пристально глядя на него. — Ведь послы должны сегодня вернуться с ответом.

— О неудаче говорить пока рано, — отвечал Гейер, и легкая усмешка искривила его мужественно очерченный рот. — Они убрались восвояси, поняв, что мы не поддадимся на приманку. Надеюсь, по возвращении они будут сговорчивей. Какая нам корысть подставлять свои плечи, чтобы остановить падающий вниз камень? Мы должны идти вперед, не останавливаясь.

— Я и сам так думаю, — согласился Симон. — Для нашего брата крестьянина дело может плохо обернуться, если мы долго простоим здесь без дела. И так уже многие больше думают о хозяйстве, чем о свободе, и норовят вернуться домой на время полевых работ. А вернутся ли они когда придет время возвращаться из отпуска, — это бабушка надвое сказала.

— Может быть, нам и не придется подвергать их такому испытанию, — отвечал Флориан Гейер. Он сел на насыпь и, положив ногу на ногу, продолжал: — Даже дисциплинированные ландскнехты развращаются от безделья во время долгой осады. А Фрауенберг может долго продержаться. Замок в изобилии снабжен провиантом и амуницией. Гофмейстер епископа, доктор фон Ротенган, как я слышал, уже давно готовится к осаде. Для наших крестьян стоянка в богатом и шумном Вюрцбурге была бы сущим ядом, особенно при той распутной жизни, которая царит в городе. Берметер не может обуздать их, да и не хочет. Ходят слухи, что он метит в бургомистры.

— Ну что же, — заметил Нейфер, — ведь был же первым ротенбургским бургомистром его двоюродный брат?

— А почему бы и нет? — сказал, пожав плечами, Гейер, — он человек способный и дельный. Но разгул и распущенность крестьян возрастают не по дням, а по часам. Надо вовремя положить этому конец. Завоевать и утвердить свободу, из-за которой мы стали под знамя Башмака, мы сможем только тогда, когда освободимся сами от пороков тех, кто еще недавно были нашими господами. Тлетворный дух не должен восторжествовать над нами. Мы его одолеем.

Симон Нейфер пристально посмотрел на него и задумчиво произнес:

— Одним принуждением цели не достигнешь. Силой можно заставить повиноваться и покарать за ослушание, но нельзя исцелить и уберечь от заразы.

— Это верно, но я ведь стою не за одно принуждение. Постой, кого это сюда несет?

К ним подошел опрятно одетый крестьянин. Лицо его нельзя было разглядеть из-за низко опущенных полей шляпы.

— Венделанд? — с изумлением воскликнул Флориан Гейер и вскочил на ноги. Этот человек уже много лет находился у него на службе и был оставлен им управителем Гибельштадтского замка.

— Да, сударь, перед вами Венделанд, — отвечал тот, с трудом переводя дух, и, сняв шляпу, обнажил крупную, уже тронутую сединой голову.

— Ты спешил так, как не спешат с добрыми вестями, — сказал владетель Гибельштадта, пытливо вглядываясь в открытое лицо верного слуги. — Что привело тебя сюда? Известие из Римпара? Говори!

— О Римпаре мне ничего не известно, сударь, — покачал головой Венделанд, усилием воли заставляя себя говорить спокойно, — ведь я все время находился в вашем замке, в Гейдингсфельдском приходе, — продолжал он, как будто стараясь оттянуть время. — Тамошний священник передал мне, что ваша милость скоро прибудут, но меня взяло такое нетерпенье, что…

— Так, стало быть, с семьей ничего не случилось? — прервал его Флориан Гейер. — А все-таки ты привез дурные вести, твое лицо тебя выдает. Неужто надо заставить тебя говорить силой, старый вещун?

Управитель жалобно посмотрел на него. Между тем крестьяне, рывшие поблизости землю и перевозившие ее на тачках, подошли и стали с любопытством прислушиваться.

— Это случилось вчера, поутру, — заговорил снова Венделанд. — Ах, сударь, вы всегда были истинным другом крестьян, ради них вы покинули нашу уважаемую госпожу и малолетнего сына, ради них вы сражаетесь с господами и князьями, и в благодарность за это крестьяне разграбили, разрушили и сожгли Гибельштадт! И мне пришлось пережить такое!

Две крупные слезы скатились по его щекам.

Глаза Флориана Гейера широко раскрылись и застыли. Крестьяне разразились гневными восклицаниями, но Симон Нейфер указал им кивком головы на их предводителя, и они замолчали. Флориан провел рукой по глазам и спокойным тоном, лишь сухость которого выдавала подавленное волненье, произнес:

— Рассказывай.

Старик тяжело перевел дыханье и продолжал:

— Только опустили мост, сударь, и выгнали скот на луг, как вдруг на стадо напала толпа вооруженных крестьян. Пастух вздумал сопротивляться, но его уложили на месте. Я мигом ворота на запор и марш на стену. Кричу им: «Это замок благородного господина Гейера фон Гейерсберга, известного друга крестьян!» — «Для нас все господа — один черт! — это они мне кричат в ответ. — Не надо нам больше ни дворян, ни замков!» — И знай свое: — «Отворяй ворота». — Я, грешным делом, надеялся, что гибельштадцы мне пособят, а они, дьяволы, начали в меня стрелять и бить топорами в ворота. Оба работника да мальчишка-слуга, что оставались со мною в замке, дали тягу. А служанок след простыл.

— Говори короче, — произнес Гейер, стиснув зубы.

— Вскорости, сударь, разбили они ворота и с воем, как голодные волки, бросились в замок, угнали мелкий скот и лошадей, опустошили житницы и ворвались в винный погреб. В господском доме они перебили все как есть, а один негодяй так хватил меня копьем по голове, что я повалился замертво. Когда я пришел в себя, мне показалось, что все это я видел во сне. Кругом было тихо, только пламя гудело и трещало. Горели конюшни и то, что осталось от господского дома, а внутри уже все было расхищено и разбито. Огонь перебросился на две боковые башни, и над ними уже взлетали искры и полыхало пламя. Тушить я не мог, а спасать, сударь, было нечего.

Он замолчал, виновато поглядывая на хозяина. Все молча смотрели на него. Тот стоял, плотно сжав губы и прижав к сердцу левую руку. Потом он обвел всех глазами и, выпрямившись, сказал:

— Ничего, Венделанд. Все — к лучшему. В свободной стране не будет укрепленных замков. Никто не будет возвышаться над своим ближним. Они избавили меня от труда разрушать свой замок.

Но крестьяне всполошились:

— Как они посмели? На кого подняли руку? — гневно воскликнул Симон, и многие его поддержали.

— Дайте мне несколько человек, ваша милость, — попросил управитель, — чтобы я мог хотя бы расчистить…

— Зачем? — спросил Гейер своим обычным спокойным тоном. — И без того нам придется слишком много расчищать, чтобы строить новое.

Он приказал Венделанду следовать за ним, махнул остальным на прощанье рукой и удалился. Симон провозгласил в его честь троекратное «ура», по он даже не обернулся.

— Послушай, Венделанд, тебе придется ехать в Римпар, — сказал он. — Мне теперь никак нельзя отсюда отлучиться. Дорогу ты знаешь. Держись все время вдоль берегов Плейхаха. За три четверти часа будешь там, Но это не к спеху. Прежде отдохни с дороги. Дурные вести всегда приходят слишком рано. Ты ведь добрался сюда из Гибельштадта пешком, не так ли?

— Ах, сударь, злодеи даже ржавой подковы не оставили!

— Я дам тебе коня. Но прежде отдохни. Я напишу письмо.

Доктор Эвкарий Штейнмец, гейдингсфельдский приходский священник, услужливо открыл перед рыцарем Флорианом дверь. Крестьяне не пощадили винного погреба в его приходе. Тридцать пять бочек вина вывезли они с церковного двора и, вняв его мольбам, оставили ему лишь четыре. Зато он стал членом евангелического братства, и главари крестьянских войск оказали ему высокую честь, поручив ведение всей переписки. Они питали к нему полное доверие, так же как и Флориан Гейер, прямой и честной натуре которого была чужда подозрительность. В то время как отец Эвкарий потчевал управителя и добродушно выспрашивал у него новости, Гейер писал своей ясене. Стараясь насколько возможно щадить ее, он рассказал ей о случившемся, и если вообще что-нибудь могло ее утешить, то, пожалуй, это была возвышенная простота его заключительных слов:

«Пусть наша потеря тяжела, — писал он, — но помни, что нет такой жертвы, которая была бы слишком велика для дела свободы, и поцелуй за меня нашего мальчугана. Твой Флориан».

Глава вторая

По улицам Вюрцбурга проходил батальон Черной рати во главе с барабанщиком. На каждой площади отряд останавливался, и под бой барабана командир зычным голосом читал собравшейся толпе приказ военачальников и крестьянских военных советов. Всякие беспорядки в городе запрещаются под страхом тяжких наказаний. Всякий, кто осмелится нарушить мир и призывать к мятежу против братьев во Христе, будет тотчас же повешен. Для этой цели на Рыбном рынке, на Еврейской площади и позади собора были установлены три виселицы. Зажиточные горожане и даже духовные лица, засучив рукава, помогали сколачивать помосты, вокруг которых с громким ропотом толпился народ, а уличные мальчишки и цеховые ученики, вложив пальцы в рог, пронзительно свистели.

Меры эти были приняты по предложению Флориана Гейера. Он настоял также на том, чтобы в городе и в покинутых монахами доминиканских подворьях было расквартировано несколько рот гейдингефельдцев. К войскам приставили бывшего августинца, брата Амвросия, который ежедневно, в четыре часа утра, читал в соборе проповедь на тексты псалмов царя Давида. Другой монах служил ратникам обедню на немецком языке. Соборному пономарю вменено было в обязанность чуть свет обегать дома духовенства и поднимать священнослужителей с постели.

Брат Амвросий, в мире Фридрих Зюс, был пострижен в монахи в Шмалькальдене, но, проведя три года в Вюрцбургском августинском монастыре, почувствовал отвращение к житию в обители, перешел в белое духовенство, стал приходским священником в Вальдмансгофене и женился. Несмотря на духовный сан и ученость — он прекрасно знал сочинения античных классиков и гуманистов, — он был простым и скромным человеком и умел своими проповедями трогать сердца.

Между тем от гарнизона замка прибыл ответ, который был прочитан в зале капитула. Соборный приор маркграф Фридрих писал, что он сам и весь гарнизон по-прежнему готовы присягнуть «Двенадцати статьям» и вступить в евангелическое братство, но сдать замок они не хотят и не могут, даже при условии сохранения им жизни и имущества.

— Полюбуйтесь на этих жестоковыйных! До чего же их настропалил епископ! — крикнул своим густым басом Большой Лингарт.

— Он говорит, как честный человек, — вступился за приора Гец фон Берлихинген и начал настаивать на том, чтобы предложение приора было принято. — Ведь присягнуть «Двенадцати статьям» это все равно, что сдать замок крестьянам.

— Эге, господин Гец, видать, вы из врага попов сделались их другом, раз доверяете поповской присяге! — насмешливо воскликнул бретгеймец Мецлер.

— Коли дворянство плюет на свой вассальный долг перед большими господами, так чего же ждать от них нам, маленьким людям? — сказал столяр Ганс Шнабель из Бильдгаузена. — Вести мирные переговоры, а тем временем ударить из-за угла — на это они горазды! Если бы Гельфенштейн вел себя с нами как честный человек, у него осталась бы голова на плечах.

— А вот плоды этой гнусной резни! — воскликнул Гец фон Берлихинген, вытаскивая из-под нагрудника печатный листок.

— Повтори еще раз, — рявкнул, сверкнув глазами, Большой Лингарт, — и, клянусь сатаной! я забью тебе эти слова назад, в самую глотку!

— Тише! Дайте сказать Гецу! — завопили священники.

И Гец, как бы недоумевая взглянув на Лингарта, продолжал:

Титул антикрестьянской листовки Мартина Лютера

— Результат таков, что Лютер, прежде державший сторону крестьян, теперь отшатнулся от них. В этом листке он призывает господ обрушиться на крестьян, разбойников и душегубцев, как он их называет. Крестьяне ссылаются на евангелие только для виду и, пойдя на бунт, поставили себя вне закона. «Так пусть же всякий, кто может (пишет он), бьет, крушит и разит их тайно и явно, памятуя, что нет ничего более вредоносного, ядовитого и богопротивного, чем бунтовщики. Их надо убивать, как бешеных собак. Власти имеют право смирять их силой. Кто из них колеблется и попустительствует, тот сам продался диаволу. Посему, милостивые господа, — продолжал читать Гец, — спешите, спасайте бедных людей, спешите им на помощь повсюду, и пусть всякий, кто только может, рубит, колет, душит и уничтожает бунтовщиков. Если кто погибнет на этой стезе, честь и хвала ему: ибо нигде не найти ему более блаженной смерти». Так не будем же подливать масла в огонь и примем предложение приора.

— Как бы не так! Смотрите, не попасть бы впросак, братья! — возразил оксенфуртский староста Ганс Пецольд, в то время как Флориан Гейер потянулся за листовкой.

— Долго же он разжигал в себе ярость из-за вейнсбергского дела! — воскликнул он, а священник Деннер, взглянув через его плечо на документ, добавил:

— Подписано шестого мая. Если не ошибаюсь, как раз накануне кончины саксонского курфюрста, мудрого Фридриха, который был могучим щитом нашей веры.

— Значит, кровь наших братьев, вероломно пролитая во время перемирия Гельфенштейном и, вопреки законам и обычаям войны, Трухзесом Иоргом на Дунае, эта кровь для Лютера просто вода? — прошипел Леонгард Мецлер.

— Мариенберг должен быть нашим, и никаких! — крикнул Якоб Кель.

Глядя на их хмурые, угрожающие лица, Гец понял наконец, что, желая запугать крестьян, он промахнулся.

— Напишите приору, пусть сдаст замок на волю победителя! — крикнул Бубенлебен. — Ни на какую сделку с ним не пойдем.

— Срыть замок до основания! Не будь я Гансом Кольбеншлагом! — крикнул предводитель тауберцев и с такой силой ударил себя кулаком в широкую грудь, что панцирь на нем зазвенел.

— Что? Как? Да ведь вы совсем недавно предлагали иное! — напустился на него Гец, весь побагровев.

— Сегодня он пляшет под дудку вюрцбуржцев, — поддержал рыцаря Георг Мецлер. — Посмейте-ка вы, тауберцы, отрицать, что Берметер, Грюневальд, Лемингер, Вюрцбергер и как их там еще дневали и ночевали у вас в лагере и шушукались с Келем и Пецольдом? Знаем мы, кому вы подпеваете!

— Погоди, мы тебе еще такое споем, что у тебя барабанные перепонки лопнут! — крикнул Якоб Кель. — Вюрцбуржцы — наши братья, и они правы, коль хотят разрушить замок.

— Да образумьтесь же наконец, — взывал к спорящим Гец. — Виданное ли дело, чтобы такому знатному и могущественному князю не оставить даже одного замка!

Дружный смех был ему ответом, и даже нахмуренное чело Флориана Гейера прояснилось. Он решительно вмешался в спор:

— Чтобы жить, достаточно одного дома с одной дверью. Ведь живет же так крестьянин? Понимаю, что для вюрцбуржцев Мариенберг — бельмо на глазу. Но они вступили в наш союз наравне с бесчисленными другими общинами. Хороши же мы будем, если в угоду одному из членов нашего союза поступимся интересами всех остальных? Мы обнажили меч за свободу для всех, и только она должна быть нашей путеводной звездой. Чтобы стать подлинно свободными, нам остается сделать еще так много, что мы не имеем никакого права терять драгоценное время под стенами Мариенберга. Мы должны действовать быстро и решительно, иначе враг нас опередит. Обращаясь к послам епископа, я хотел сделать их уступчивей, потому я и поддерживал предложение мергентгеймского священника. Но то, что все наши попытки пойти им навстречу напрасны, подтверждает нынешнее письмо приора. Из этого письма ясно одно: они надеются выиграть время. Потому-то они и стараются пригвоздить нас к месту, обречь на бездействие наше воинство, отвлечь его от борьбы за свободу, чтобы тем легче справиться с нашими братьями. Так неужто мы слепо ринемся в расставленную нам западню? Кто на войне теряет хотя бы миг, тот уже наполовину разбит. Вперед — вот наш лозунг! За дело! За дело!

Большой Лингарт повторил басом боевой клич ландскнехтов, а вслед за ним и остальные предводители подхватили его, застучав кулаками по мечам или по столу.

— Итак, вперед на штурм Мариенберга! — крикнул священник Бубенлебен.

— Итак, вперед на Бамберг! — поправил его Флориан Гейер. — Заставим епископа принять «Двенадцать статей» и привлечем в наше братство нюрнбержцев, как мы уже решили в Вейнсберге.

— А тем временем приор Фридрих в отместку обрушится на наш город! — прервал его мергентгеймский священник.

Флориан Гейер пропустил мимо ушей этот возглас.

— Такой маневр, — продолжал Гейер, — заставит Трухзеса Иорга приостановить свой кровавый поход через Верхнюю Швабию, а мы, соединившись с бамбержцами и нюрнбержцами, разобьем его несомненно. Между тем наши братья в Оберланде, Вюртемберге и на Рейне, в Шварцвальде и Тюрингии смогут перевести дух и собраться с силами. Не успеет Швабский союз и опомниться, как его мощь будет сломлена. Князья будут скованы по рукам и ногам и вынуждены будут бездействовать, опасаясь, что за епископами наступит и их черед. К тому времени Мариенберг, как спелый плод, сам упадет в наши руки, и пусть вюрцбуржцы тогда разрушают его, если захотят. Мариенберг силен не своим гарнизоном, а стенами. Чтоб оградить вюрцбуржцев от мести приора на тот случай, если он нарушит свою клятву, достаточно оставить здесь лишь часть наших войск. Поэтому я предлагаю принять предложение приора и двинуться дальше. Другого выбора у нас нет.

— Но ведь мы дали слово нашим вюрцбургским братьям взять и разрушить Фрауенберг! — продолжал упорствовать Якоб Кель. — А пока не возьмем, мы не тронемся отсюда.

— Будто так уж важно, выступим ли мы на Бамберг немного раньше или позже? — сказал Бубенлебен. — Возьмем сначала замок с налету. Этим мы нагоним страх и на бамбержцев.

— Да, да, возьмем сначала замок! — подхватили тауберцы и предводители Франконского ополчения. — За дело! За дело!

Гец в гневе загремел железным кулаком по столу. Большой Лингарт только горько усмехнулся. Кровь ударила в лицо Флориану Гейеру, и вне себя он крикнул:

— Вы совсем как бабы! Уперлись на своем, хоть кол на голове теши! Знай вы хоть немного толк в военном деле, вы не настаивали бы на осаде. Но, кажется, вам больше по сердцу кутежи в этом Вавилоне, чем евангельская свобода. По-настоящему, ни один священник не должен заседать в этом совете.

— А я тебе скажу, брат Гейер, — крикнул, весь багровый, Бубенлебен, — что в этом деле нельзя доверять ни одному дворянину. Мы не уйдем отсюда, пока не возьмем замка.

— Еще бы, возьмем, твоими молитвами да песнопениями, — отпарировал Гейер, сверкнув глазами. — А я тебе говорю, Бубенлебен, знай я раньше твоих тауберцев и франконцев, клянусь богом, я скорей дал бы себя заколоть, чем пристал бы к вам. Бесовский у вас союз, а не евангельский!

Страсти разгорелись. Обе партии дошли до крайнего ожесточения. Кое-кто даже обнажил меч. Большой Лингарт гудел, что бараньи головы можно образумить только дубиной. Гец спорил с Колем, который до самого последнего времени шел у него на поводу. Тощий Деннер, в панцире поверх рясы, метался от одной группы споривших к другой, умоляя успокоиться и помириться. Но никто его не слушал. Ожесточение противников охладило Флориана Гейера. Скрестив руки на широкой груди, он некоторое время был немым свидетелем перепалки и наконец решил испробовать последний довод. Когда оденвальдцы, ротенбуржцы и ансбахцы заметили по его выпрямившейся фигуре, что он собирается говорить, они прекратили спор и закричали:

— Тише! Слушайте Флориана!

— Братья, — начал он, — если мы и были чем-нибудь сильны, так это нашим единством перед лицом угнетателей. Разлад в наших рядах отдаст нас в руки врагов. Вы во что бы то ни стало хотите взять замок, хоть в этом и нет нужды. Так, что ли? Но где та брешь, через которую вы собираетесь туда проникнуть? Иль вы надеетесь пробить стены своими головами? Наши пушки на Класберге слишком слабы для этого, и нам недостает пороха и ядер. В замке все это имеется в изобилии. Если вы все же упорно стоите на своем, отказываясь от преимуществ быстрого продвижения вперед, и решитесь на штурм замка, помните, что Вюрцбург обратится в груду развалин, прежде чем мы получим все необходимое для взятия замка.

— Послушайте его, клянусь честью, он прав! — горячо убеждал Гец, а Большой Лингарт прибавил:

— Конечно, прав. Ведь он среди нас единственный, кто знает толк в военном деле. Брат Гец может это засвидетельствовать лучше, чем кто бы то ни было.

Тут хотел вмешаться Георг Мецлер из Балленберга, но Якоб Коль не дал ему заговорить.

— Прежде всего мы должны решить, принимаем мы или отклоняем предложение приора Фридриха.

— Отклоняем! Отклоняем! — закричали друзья вюрцбуржцев, и их мнение восторжествовало.

— Брат Кель, — насмешливо протянул Большой Лингарт, — видно, ты принимаешь свой меч за ведьмино помело, на котором думаешь прилететь в замок.

Флориан Гейер стоял, в досаде покусывая кончики усов. К нему подошел Гец фон Берлихинген. До сих пор он избегал встречи с рыцарем Флорианом, которому некогда сдался под Мекмюлем. К тому же он знал, что Флориан из-за него ушел от оденвальдцев из-под Вейнсберга. Теперь Гец протянул ему свою единственную руку и сказал:

— Они, как лягушки, так и норовят нырнуть назад в болото рабства, из которого едва высунули головы. Иная жизнь не по ним. Что до меня, то я умываю руки.

Гейер едва ответил на его пожатие. Для него Гец как был, так и остался рыцарем-разбойником. Правда, волею судьбы они стали союзниками, но их разделяла пропасть. Флориан Гейер был противником замыслов Гиплера в убеждении, что нельзя вливать новое вино в старые мехи. Если крестьяне достаточно сильны, чтобы перестроить государство и создать общежитие свободных и равных людей, то почему бы теперь же не уничтожить сословия и не отменить привилегии знати? Он был уверен, что принятым сейчас решением крестьянскому делу будет нанесен тяжелый удар. Но он не поддался чувству обиды: общее дело было для него неизмеримо выше собственного «я».

— Нет, господин фон Берлихинген, — сказал он, — именно теперь вы не должны отстраняться, предоставив событиям идти своим путем. Напротив, теперь мы должны удвоить наши усилия, чтобы победа не досталась дьяволу.

Гец покачал головой и отвернулся. Он не понимал, как может человек, у которого крестьяне сожгли замок и которому они только что доказали свою близорукость, оставаться верным их делу. Он уже направился к выходу, как вдруг услышал голос Флориана Гейера. Он остановился и стал прислушиваться. Флориан продолжал уговаривать военачальников и членов совета. Если они решили брать Мариенберг, то пусть поищут средств покрепче тех, что имеются в их распоряжении. В противном случае принятое решение обернется против их самих. Комитет выборных города Ротенбурга обязался перед крестьянами в Гальтенбергштеттене всемерно помогать им. Теперь приспело время, когда город должен сдержать свое обещание и снабдить их тяжелыми пушками, порохом и ядрами.

Его слова были встречены всеобщим одобрением.

— Только не переводите зря бумагу, — заметил Леонгард Мецлер. — Одна бумажка потянет за собой другую. Я ведь знаю ротенбуржцев. Если вы хотите что-нибудь от них получить, приставьте им нож к горлу.

— Ладно, мы пошлем людей, — сказал Кель. — Но прежде всего покончим с ответом приору. Мы ему напишем коротко и ясно: сдавай замок.

Гец вызвался составить письмо, и его предложение было с готовностью принято.

Перед вечером граф Георг фон Вертгейм с Гецом и двумя гохбергскими дворянами выехали как парламентеры. Не доезжая замка, граф сошел с коня, подошел к палисаду и громко крикнул, что хочет говорить с господами из Мариенберга. На его призыв вышли сам приор Фридрих Бранденбургский, Себастиан фон Ротенган, граф Вольф фон Кастель, брат епископа Евстафий фон Тюнген и Сильвестр фон Шаумбург. Рыцари и каноники высыпали на стены замка. Пока маркграф Фридрих, которому куда больше был бы под стать панцирь, чем поповская ряса, читал врученное ему письмо, его спутники допытывались у графа Вертгейма, как он дошел до того, что стал посланцем крестьян.

— Ничего не поделаешь, господа, я присягал на верность крестьянам и теперь я ваш враг.

Раздался смех.

— Но мы не получали объявления войны.

— Постой, постой! — закричал шурин графа, Вольф фон Кастель, держась за живот от хохота. — Как же так, я женат на твоей сестре, а ты хочешь воевать со мной? Ведь это ни с чем не сообразно.

Господа были в отличном расположении духа. Они получили от епископа Конрада весьма утешительные вести. Швабский союз сообщал о том, что крестьянское восстание в Верхней Швабии частью подавлено, частью ликвидировано мирным путем, и что Трухзес, как только расправится с вюртембержцами, не замедлит прийти на помощь Пфальцу, Майнцу и Вюрцбургу. Пусть они лишь постараются выиграть время, затягивая переговоры с крестьянами. Таковы были новости, полученные ими от епископа из Гейдельберга. Георгу фон Вертгейму стоило большого труда убедить господ, чтобы они поумерили свою веселость.

— Нет, господа, — заверил он их, — подобно Геннебергу и многим другим, я со своими ленниками вступил в евангелический союз, отдавая себе полный отчет в важности этого шага. Мой отряд, отлично вооруженный, входит в состав крестьянских сил с отборными пушками и добрым запасом пороха и ядер. Советую вам сдать замок, а я постараюсь выговорить для вас сохранение жизни и имущества. Крестьяне злы, как черти, и это их последнее слово.

На эти слова приор Фридрих ответил:

— Мы связали себя торжественной клятвой защищать замок до последнего издыхания. И мы ее сдержим. — И, вспомнив о замечании, брошенном деканом Гуттенбергом в зале капитула, он, как бы размышляя вслух, продолжал: — Тем не менее мы не постояли бы за любой суммой, лишь бы успокоить крестьян и убедить их снять осаду.

— Деньги? При чем тут деньги? — в недоумении воскликнул граф фон Вертгейм.

Фридрих Бранденбургский только кивнул головой и продолжал вполголоса, в то время как его спутники окружили графа:

— Свет и золото проникают в любую щель. Вы вступили в Оденвальдское ополчение? Что ж, и его преосвященство епископ Конрад тоже не прочь вступить в евангелический союз и принять декларацию «Двенадцати статей» впредь до всеобщего преобразования государства. Я же, со своей стороны, обязуюсь уплатить предводителям вашего союза три тысячи гульденов, а каждому из солдат полумесячное жалованье, если вы согласитесь взять епископа, меня и весь наш гарнизон под свою защиту от всех врагов как в Гейдингсфельде, так и повсюду. Конечно, в том случае, если наше первоначальное предложение будет вами отвергнуто. Если вам угодно, граф, мы можем изложить свои условия в письменной форме.

— Гм, — промычал граф после короткой паузы. — Это другое дело. На таких основаниях, я полагаю, можно будет договориться. — И, обменявшись многозначительной улыбкой с приором, он закончил: — Было бы не плохо иметь это черным по белому.

Фридрих Бранденбургский пригласил его для составления документа в замок, но граф отказался, заметив, что это может возбудить подозрения. Уж лучше он подождет во дворе. Пока в канцелярии епископа его личный секретарь изготовлял соглашение, оставшиеся во дворе вели себя с графом как добрые друзья: они показывали ему укрепления, и Себастиан фон Ротенган сам продемонстрировал произведенные им фортификационные работы: засеку с восточной стороны замка, устроенную на месте лужайки для игры в мяч, и новую батарею, очень выгодно расположенную на Шютте. Теперь их пушки с большим успехом могут обстреливать город. Сильвестр фон Шаумбург, самодовольно ухмыляясь, заявил, что, когда он недавно был в Вюрцбурге, он сам приглашал крестьян пожаловать к ним в замок.

— Хоть зубы у них и крепкие, но об такую корочку они их обломают, — прибавил он, захихикав.

— Говорят, они поставили у себя в городе три виселицы, — прогнусавил зять графа фон Вертгейма, — но вешать никого не вешают. Зато как только кончится этот крестьянский балаган, — а это уже не за горами, — мы их всех перевешаем, так что деревьев не хватит.

— Твои бы речи да богу в уши, — сказал фон Вертгейм, с сомнением покачав головой. — Вот и нюрнбержцы никого не повесили, а жаль, могли бы. Зря миндальничают. Только, клянусь святым Георгием, моим покровителем, виселица — слишком легкая для них смерть!

— Они сожгли дотла мой Штальбергский замок, а также Кастель, куда бежала моя жена с детьми! — воскликнул мрачный, как туча, граф Вольф.

— Знаю и сочувствую, — прервал его зять, но граф продолжал:

— Дай срок, узнают они на собственной шкуре, как приятно, когда тебя поджаривают заживо.

Шутливого настроения как не бывало. Все помрачнели и умолкли. Тут появился приор с грамотой, и граф фон Вертгейм со своими спутниками поскакал назад в Гохберг.

В трапезном зале, стены которого мейстер Грюневальд украсил эпизодами из свадьбы в Кане Галлилейской и другими библейскими сценами, шел пир горой. Маркграф Фридрих приказал епископскому гофмейстеру фон Ротенгану, чтобы вино лилось рекой. Нужно было надлежащим образом полить семена раздора, посеянные среди крестьянских войск, и вспрыснуть радостные известия из Гейдельберга. За длинными столами восседала пестрая компания рыцарей и каноников вперемежку, стараясь перещеголять друг друга в возлияниях Бахусу.

Стражи вертограда господня не отставали в этом деле от доблестного рыцарства. Но даже самые усердные служители Бахуса, вроде каноников Ганса фон Лихтенштейна, Мартина фон Визентау и Вейпрехта фон Грумбаха, не в состоянии были оспаривать пальму первенства у Бешеного Цейзольфа фон Розенберга. Рыжий Цейзольф и юнкер фон Финстерлор, не будучи вассалами епископа, присоединились к мариенбергскому гарнизону, горя нетерпением рассчитаться с крестьянами, которым они в Гальтенбергштеттене дали присягу соблюдать мир. В то время как первый изумлял всю честную компанию своим уменьем поглощать напитки, сальные шутки Филиппа фон Финстерлора вызывали взрывы хохота, похожего на лошадиное ржанье.

Лишь один из гостей сидел неподвижно, не разжимая губ и почти не прикасаясь к кубку. Этот человек с изможденным лицом и большими задумчивыми глазами, в белой сутане францисканского монаха, был знаменитый пушкарный мастер, слывший чернокнижником во всей Франконии. Впрочем, и двоюродные братья каноника Грумбаха из замка Римпар принимали лишь умеренное участие в возлияниях. В Мариенберге они находились в силу своего вассального долга. А между тем, будь они посильней и не теплись в груди Вильгельма фон Грумбаха надежда добиться руки Адельгунды фон Тюнген, они охотно последовали бы примеру графа фон Геннеберга. Правда, фрейлейн Адельгунда отнюдь не блистала красотой, но она была кузиной епископа. А Вильгельм фон Грумбах, щедро награжденный природой, мог пленять женщин. Стройный, широкий в плечах и узкий в бедрах, он походил и лицом, и белокурыми, с рыжеватым отливом, волосами на свою сестру Барбару фон Гейерсберг. В его синих глазах был стальной блеск, и когда он устремлял их на сидевшего рядом с Розенбергом Адама фон Тюнгена, взгляд его сверкал из-под густых ресниц, как острие кинжала. При этом лицо его с верхней губой, слегка затененной первым пушком, оставалось повернутым в почтительном внимании к соседу, а приоткрытые губы позволяли видеть ослепительно белые зубы, крепкие и острые, как у волка.

В семейной обстановке Фрауенбергского замка он с каждым днем все больше и больше убеждался, что надежда породниться с Адамом фон Тюнгеном уплывает от него. Вихрь развлечений во время карнавала на несколько дней усыпил высокомерие — основную черту в характере брата Адельгунды. Но теперь оно проснулось и заговорило в нем с удвоенной силой, и он дал понять Вильгельму фон Грумбаху, что он смотрит на него лишь как на младшего брата одного из незначительных вассалов своего кузена — епископа. А после того как Вильгельм явно затмил его своей ловкостью и сноровкой в стрельбе из арбалета, в метании дротика и других рыцарских забавах, скрашивавших монотонную жизнь замка, Адам стал относиться к нему с подчеркнутой холодностью. Вильгельм фон Грумбах наблюдал эту перемену со скрежетом зубовным. Его старший брат Ганс, молчаливый от природы, привыкший дома в любую погоду скакать вслед за сворой по полям, тяготился вынужденным бездельем в Мариенберге. Вдруг Ганс оторвался от созерцания золотистой влаги в своем кубке и прислушался. Его чуткое ухо охотника уловило среди пьяного шума слова: «…они вершат дьявольское дело, особенно же их архисатана, который, воцарившись в Мюльгаузене, сеет разбой, кровопролитие, смерть, ибо он, как сказал Иисус (Евангелие от Иоанна, 8), был человекоубийца от начала».

— О ком это? — спросил Ганс фон Грумбах соседа, Матерна фон Вестенберга, который, разомлев от жары, расстегнул камзол.

— Об этом чудовище, Томасе Мюнцере, — прохрипел тот. — Но слушайте, слушайте!

Декан Гуттенберг, поднявшись из-за стола, продолжал читать вслух. Это было яростное послание Лютера, направленное против крестьян. В зале постепенно водворилась тишина. Даже те, кто знал это письмо, напряженно прислушивались. Но не успел декан произнести слова: «Такие диковинные времена настали, что князю стало легче уготовить себе царствие небесное кровопролитием, чем простым людям — молитвами…» — как каноник фон Визентау прервал его заплетающимся языком:

— Молитвами? Что? Ведь он сам, проклятый еретик, заварил эту кашу!

— Мы будем колоть, вешать, рубить так, что чертям тошно станет! — крикнул граф фон Кастель, — и не его собачье дело нам указывать!

— Послушайте, друзья, какую награду сулит нам этот клятвопреступный монах, — надсаживаясь, старался декан перекричать всех и прочитал заключительные слова послания: «И если кто погибнет на этой стезе, честь и хвала ему: ибо нигде не найти ему более блаженной смерти. Ибо ты умрешь, повинуясь слову и велению божьему, служа человеколюбию, спасая ближних своих от адского огня и от оков диавола».

— Готов прозакладывать голову, что этот зловонный еретик норовит прикрыться бумажкой, чтобы Швабский союз не вытащил его за уши как главного зачинщика бунта, — изрек Каспар фон Рейнштейн.

— Нет, он не трус, — вступился за Лютера декан Фридрих. — Он просто старается использовать всех, кто ему может быть полезен. Сначала Зиккингена и Гуттена, потом крестьян, а после того, как саксонский курфюрст Фридрих приказал долго жить, и нас, многогрешных.

— Ведь он-то и есть глава всех еретиков! — ядовито вставил брат епископа, Евстафий фон Тюнген.

— Он норовит нашими руками жар загребать. Чтобы мы для него провели Реформацию. Нам — труды, ему — честь, — прибавил приор.

— Поп всегда остается попом, — со свойственной ему бесцеремонностью воскликнул юнкер Цейзольф. — Пусть его берет себе кости, а нам — мясо.

— Счастливой охоты! — поддакнул его дружок.

— К черту заячью травлю, я чую зверя покрупнее! — с презрительной гримасой воскликнул Вольф фон Кастель.

— На коноводов, ату их, ату! — крикнул Адам фон Тюнген.

— Особенно на тех, кто стал позором своего рода и нашего сословия! — добавил граф фон Кастель.

А Адам фон Тюнген, смерив вызывающим взором Вильгельма фон Грумбаха, крикнул:

— Самую высокую виселицу — Флориану Гейеру!

— Ату его, ату! — закричали все хором, а Филипп фон Финстерлор завыл, как добрая свора собак.

— Эй, вы! Вам, видно, хмель бросился в голову! — заревел Ганс фон Грумбах, побагровев от вина и ярости и швырнув свой кубок на пол, раздавил его каблуком.

Его младший брат не проронил ни звука в защиту шурина. Среди пьяного разгула он сидел неподвижно, как окаменелый, и в ответ на свирепые взгляды Адама только улыбался, обнажая волчьи зубы, но его тонкие пальцы сжимали рукоять меча.

Вдруг кто-то крикнул: «Послушайте, что это — гром?»

Должно быть, у францисканца слух был тоньше, чем у других: он первый выбежал из зала, а остальные поспешили к окнам. Но на небе не было ни облачка, и все вернулись к своим кубкам. Бешеный Цейзольф вызвал Адама фон Тюнгена на поединок, поставив перед ним полуведерный жбан.

Состязание было в самом разгаре, другие тоже приняли горячее участие. Кто бился об заклад, кто сражался таким же оружием, когда в зал вернулся францисканец.

— А вот и молния, — сухо сказал он, положив на стол перед приором чугунное ядро. — Она вылетела из жерла кулеврины на Класберге и разбила несколько черепиц, только и всего.

— Да поразит господь громом небесным нечестивых бунтовщиков! — пролепетал каноник фон Лихтенштейн и, уронив на грудь отяжелевшую от вина голову, громко захрапел.

Рыцари и каноники с любопытством рассматривали ядро, взвешивая его на ладони. Сильвестр фон Шаумбург, подбросив его и поймав на лету, воскликнул:

— И такими детскими мячиками они хотят разрушить замок!

Этот выстрел, как и размещение самой батареи, были делом рук Симона Нейфера. Это была первая проба. На Николаусберге Флориан Гейер до наступления темноты обучал стрельбе из пушек отборных молодцов из Черной рати. Времени у них было в обрез. Еще утром решено было послать Гейера в Ротенбург, чтобы закрепить вступление города в евангелический союз и потребовать у ротенбуржцев пушек и боевых припасов. Вторым послом был избран оксенфуртский старшина Ганс Пецольд. Послов сопровождали отец Деннер в качестве секретаря, Большой Лингарт и Себастиан Рааб — каменотес из Гебзателя. Все они были против осады Мариенберга. Таким образом, предводители крестьянских отрядов и члены военного совета не ошиблись в выборе послов, если только ими действительно руководила забота о скорейшем выполнении поручения.

Над широкой гладью Майна еще клубился утренний туман, заволакивая молодую зелень прибрежных виноградников, когда посланцы выехали из Гейдингсфельда и направили своих коней вверх по отлогому склону плато. Справа от них шумело безбрежное зеленое море — Гуттенбергский лес, через который вела дорога из Вюрцбурга в Лауда на Таубере. Озимые на плоскогорье взошли на славу, но яровые имели довольно жалкий вид. Поля возделывались плохо, с большим опозданием. Всюду не хватало рабочих рук; плуги были перекованы на мечи. Кое-где упущенное старались наверстать прибывшие в отпуск ратники. Когда солнце заиграло на верхушках деревьев, перед всадниками открылась деревня Гибельштадт. Замок Цобелей был цел и невредим. Фриц Цобель не зевал и запасся охранной грамотой от Якоба Келя. Деревенская улица, по которой они ехали, словно вымерла. Всадники хранили молчание.

Вдруг Флориан Гейер осадил своего вороного коня. Его суровый взгляд устремился туда, где прошло его детство, где он провел счастливые годы с любимой женой. Перед ним были одни развалины. Почерневшие от дыма, полуразрушенные башни стояли без крыш. От господского дома осталось лишь несколько обуглившихся стропил, торчавших над развалинами в ярком солнечном свете. Одно полотнище ворот валялось на земле, другое еще висело на одной петле. Щит с гербом Гейеров над аркой ворот был изуродован пулями и ударами алебард, и сквозь дыру в нем видна была груда развалин.

Спутники Флориана Гейера тоже придержали коней, молча, с участием поглядывая на него. Священник Деннер попытался утешить его, напомнив ему слова пророка Илии, обращенные к Иову: «Слушай, брат, блажен тот, кого наказует бог, а потому не противься наказанию всемогущего. Он наносит раны, но рука его исцеляет. Он спасет тебя от шести несчастий и в седьмом горе не коснется тебя».

Флориан медленно повернулся к нему и ответил:

— Напрасно ты утешаешь меня, брат. Я не ропщу. Мой замок должен был пасть, как и все замки, для того чтобы крестьянин мог высоко поднять голову и спокойно пожинать плоды своего труда. Развалины замков будут напоминать ему о свергнутом рабстве и будут внушать его потомкам, что если тираны снова посмеют придавить их своей пятой, то они должны взяться за оружие и бороться, как боремся мы.

Он пустил коня крупной рысью. Остальные последовали его примеру, и скоро вся кавалькада скрылась в густом облаке пыли.

Глава третья

На главной Рыночной площади в Ротенбурге собралась огромная толпа крестьян и горожан. Изо всех окон торчали головы любопытных. Это было утром в четвертое воскресенье после пасхи. Разодетые по-праздничному горожане, особенно же их жены и дочери, теснились в открытых окнах. Настроение было праздничное, и больше всего смеха и крепких шуток раздавалось из густой толпы подмастерьев; особенно выделялся громкий голос Каспара Эрлиха. Все с нетерпением ожидали процессию. Депутация Франконского войска, накануне вручившая магистрату свои верительные грамоты и «Двенадцать статей», должна была явиться за ответом на свои требования и предстать перед отцами города и комитетом выборных. Магистрат прислал Флориану Гейеру и старшине Пецольду в скромную гостиницу на Вюрцбургской улице, где они жили и ели за счет города, почетные дары: каждому по церковной ризе из тяжелого бархата и по серебряному распятию. По всем окрестным деревням были разосланы магистратские гонцы с приглашением общинным советам прислать в Ротенбург к этому воскресенью своих делегатов. Утром послы были в соборе св. Иакова и слушали проповедь доктора Дейчлина.

Самые хлесткие шуточки, которыми Каспар Эчлих забавлял своих друзей, приходились на долю Габриэлы Нейрейтер и Сабины фон Муслор, красовавшихся в окне дома Конрада Эбергарда. Сабина следила за сутолокой на площади не так безучастно, как обычно. Ее свадьба с фон Адельсгеймом из-за смутного времени все откладывалась, и она покорно сносила насмешки подруги, которая уверяла ее, что эта отсрочка так же радует ее, как в былые времена, когда они вместе воспитывались в монастыре, ее радовали летние каникулы.

— А вот и рыцарь фон Менцинген, — заметила Сабина. — С каким достоинством он выступает и отвечает на приветствия.

Капризно изогнутые алые губки прекрасной Габриэлы скривились в презрительную гримасу. Ее ненависть ко всему, что носило имя Менцингена, еще усилилась с тех пор, как представители комитета своим заступничеством спасли Бешеного Цейзольфа от гнева крестьян. Эразм фон Муслор и ее опекун, разделяя всем сердцем эту ненависть, охотно прислушивались к советам, рождавшимся в ее умной головке. Ибо если страсть помрачает разум мужчины, то она обостряет рассудок женщины.

Стоявший за спиной девушек Конрад Эбергард высунулся из окна и, глядя вслед Менцингену, произнес:

— Ни дать ни взять народный трибун. Я слышал, что сразу же по прибытии крестьянских послов он отправился к ним в гостиницу и долго там совещался. Теперь магистрату придется отведать кислого яблочка! Несмотря на все наши старания, помощи ждать нам неоткуда: ни Нюрнберг, ни маркграф, ни Швабский союз нам не помогут.

— И ни сам магистрат, с этого надо было начинать! — пренебрежительно закончила Габриэла, наморщив свой тонкий, с легкой горбинкой носик. — О да, досточтимые господа совещались и в ратуше, и в питейном зале, не щадя сил; выносили с утра до ночи постановления, да только ни одного не осуществили.

— Но ведь они невыполнимы, — пояснил бывший второй бургомистр.

— Так ли? — возразила его питомица. — Когда на прошлой неделе к нам заявилась эта дикая орда тауберских крестьян, а потом и вторая подошла к Госпитальным воротам, хватило же ума у магистрата спровадить из города и тех и других? Сумел же он призвать горожан к оружию для предупреждения беспорядков и объявить достоянием города все имущество монастырей и духовенства, чтобы спасти добро от разгрома и расхищения?

— За что все последующие бургомистры должны будут воздать вечную благодарность Иоргу Берметеру, — закончил Конрад Эбергард.

— Так почему же магистрат не проявил тогда же своей власти, не схватил зачинщиков и не бросил их всех в тюрьму? Почему вы не отважились на это? Ведь риск был не так уж велик? Все, кому есть что терять, от страха перед крестьянами жмутся под защиту магистрата, как цыплята под крылышко наседки, когда почуют приближение коршуна.

— Совершенно справедливо, — подтвердил с ехидной усмешкой ее опекун. — Но Менцингену не удастся сыграть на страхе перед крестьянами. Не сбросят же они магистрат из-за прекрасных глаз Менцингена, если их требования будут удовлетворены.

— Союз с крестьянами? Да ведь это — венец позора! — воскликнула прекрасная Габриэла, вся вспыхнув.

— Союзы заключаются лишь для того, чтобы быть расторгнутыми, — прошептал Конрад Эбергард и добавил вслух: — Но что, кроме честолюбия, могло побудить Гейера фон Гейерсберга стать на сторону крестьян, — не могу себе представить. Не верю я в прочность их союза, особенно же после того, как та самая орда, что посетила нас, на обратном пути в Вюрцбург разрушила, как я слышал, его Гибельштадтский замок.

— Какой позор! — простонала Сабина, а Габриэла желчно рассмеялась.

Мелодичный перезвон с колокольни собора св. Иакова слился с ее смехом. Толпа устремилась на площадь, и вскоре между питейной и ратушей показались крестьянские послы. Все они были в панцирях, с мечом на боку и в сверкающих в утреннем солнце шлемах. Даже лейценбронский священник Деннер надел панцирь поверх рясы; у Пецольда же на груди красовалась золотая цепь оксенфуртского старшины. Ликующие возгласы толпы приветствовали их на всем пути до ратуши. Многие пожимали руку Деннеру и Большому Лингарту, популярным в городе. Но из окон патрицианских домов послов не встречали ни радостными криками, ни развевающимися платками, ни цветами. Они шли грубовато-простые, с серьезными, строгими лицами. Напряженные взгляды любопытных, в том числе Сабины и ее подруги, были устремлены главным образом на Флориана Гейера. Сабина, сама того не замечая, все больше и больше высовывалась из окна, и ее голубые глаза загорелись. Зато лицо прекрасной Габриэлы становилось все мрачней.

— Какой красавец! — томно прошептала Сабина, и, когда тот, кем она так восхищалась, исчез под аркой ратуши, с ее полураскрытых губ сорвался вздох. Она посмотрела на подругу и была поражена ее нахмуренным лицом, ее неподвижно устремленными вдаль глазами.

— Ах, как ты можешь, Габриэла! — с упреком воскликнула она.

— Как могу? Вот оно что! Ты сдалась на милость победителя и готова пасть к его ногам? — с резким смехом отпарировала Габриэла и откинулась на спинку кресла.

— Нет, я не знаю никого, кто мог бы сравниться с ним, — отвечала Сабина, слегка зардевшись. — Он должен нравиться любой девушке. Какое гордое, мужественное лицо. Сколько благородства! — И она мечтательно закрыла глаза, не замечая направленного на нее угрожающего взгляда Габриэлы.

— А ты уже влюбилась в него по уши, — холодно заметила Габриэла.

Между тем крестьянские послы вошли в большой продолговатый зал, где три недели тому назад приносили присягу вновь избранные члены магистрата. Ратсгеры и члены комитета были уже на своих местах. На советниках были длинные черные мантии и плоские черные береты. Георг Берметер, как бургомистр, занял место на возвышении. Но обе его стороны, чуть пониже, на скамьях шеффенов, расположились все тринадцать членов внутреннего совета. За каменным барьером на дубовых скамьях вдоль стен восседали: справа — члены внешнего совета, слева — члены комитета. Для послов были приготовлены перед барьером кресла с высокими спинками.

Флориан Гейер с рыцарской учтивостью приветствовал собрание и заговорил о значении заключаемого союза. Его простая, ясная речь была серьезна и убедительна.

— Как друзья и любящие братья христиане, — так начал он, — соединяемся мы в союз, чтобы слово божие, святое евангелие проповедовалось свободно, правильно и ясно, без всяких прибавлений и вымыслов. Нельзя долее терпеть, чтобы враги простого народа утаивали от него истинное учение евангельское: оно должно стать всеобщим достоянием. Вы сами хорошо знаете, что с незапамятных времен бедный люд обременен непосильными, несправедливыми тяготами, барщиной, оброками и повинностями. И для того, чтобы бедняк мог добывать свой хлеб насущный и не был бы вынужден просить милостыню, наше братство требует, чтобы до окончательного преобразования государства были немедленно отменены все эти тяготы. Никто не должен платить ни податей, ни оброков, ни арендной платы, ни десятин, ни пошлин, ни посмертных, ни других поборов до преобразования государства на основании евангелия. Все, что отвергает евангелие, должно быть отвергнуто; все, что признает — признано. Так давайте же основательно все обсудим, чтобы как можно скорей довести дело до конца.

В зале поднялся шум. Со скамей комитета раздались возгласы одобрения, со скамей же магистрата — ропот, возражения. Флориан Гейер объяснил, что в намерения крестьян ни в коем случае не входит уничтожить все лежащие на народе повинности. В каждом городе магистрат, комитет выборных и община должны совместно обсудить, что необходимо для поддержания существования города, и установить размер налогов. Не следует также отрешать от должности тех официальных лиц, которые назначены по воле общины. Напротив того, нужно укрепить порядок и повиновение, и всякий, нарушающий его и призывающий к мятежу, по рассмотрении дела предводителями Светлой рати, будет подвергнут тяжкому наказанию. Но если вся община восстанет против своего магистрата, то союзное крестьянство не преминет оказать ей свою поддержку.

— Нельзя допустить, — заключил он, — расхищения имущества духовенства. Нужно передать его в ведение комитета из честных людей, которые должны употребить его на благо всей общины, под контролем магистрата. Но не следует забывать, что и духовные лица — тоже христиане. Поэтому неправедно поступают те, кто оскорбляет их словами или действиями. Нельзя обрекать их на нищету; необходимо обеспечить им пропитание.

Бургомистр и ратсгеры оказались в затруднительном положении. Никто из них не имел профессии, и все они жили доходами со своей собственности. На какие же средства существовать, если налоги, подати и десятины будут отменены? Они сознавали, что помешать соглашению с франконским крестьянством они не в силах. Но как бы то ни было, этот союз сулил им одну несомненную выгоду: он не даст Менцингену и его партии сбросить магистрат. Так заявил сам Флориан Гейер. А перед Швабским союзом, членом которого является город, они смогут оправдаться тем, что уступили насилию.

Старшина Пецольд пришел им на подмогу.

— Посольство не имеет права соглашаться, — заявил он, — ни на какое изменение статьи об отмене десятин и податей. Но не следует придавать этой статье решающее значение. Можно предполагать, что этот вопрос в ближайшее время будет разрешен в имперском масштабе. Не для того мы подняли восстание, чтобы избавиться от всяких налогов и повинностей, а для того, чтобы установить в этом деле справедливость. Отменить всякие повинности было бы не по-христиански. Мы предлагаем вам избрать трех-четырех представителей, с тем чтобы они заседали в нашем совете с правом решающего голоса. Это будет на пользу дела. В случае если война затянется, военачальникам вместе с советом придется изыскивать средства. Другие городские общины и владетельные господа приняли наши условия, хотя это и было им не легко. Если мы по собственному произволу что-нибудь изменим в условиях, по возвращении в лагерь нам не сносить головы.

В заключение он утешил ратсгеров тем, что им не придется иметь дело с Оденвальдским и Неккартальским ополчением, которое после вейнсбергской резни внушало им не меньший ужас, чем самим франконцам.

Тогда бургомистр и ратсгеры скроил сердце проголосовали вместе с комитетом и приняли условия крестьян. Они также пообещали дать две бомбарды и к ним — боевые припасы, как того требовали послы. Затем Флориан Гейер предложил назначить день, когда магистрат, комитет и община принесут присягу на вступление в крестьянский союз, а послы, в свою очередь, дадут от имени крестьян торжественную клятву на верность городу. Для этого было назначено следующее утро.

Выборы представителей от города вызвали некоторую заминку. Из страха оказаться козлом отпущения, в случае если дело крестьян потерпит неудачу, никто не соглашался быть избранным. Один отговаривался тем, что у него жена на сносях, другой — тем, что он холостяк и потому не пригоден для столь важной миссии. Приверженцы старой дворянской партии заявили напрямик: пусть лучше их бросят в самое глубокое подземелье, чем заседать с крестьянами. Стефан фон Менцинген отвел свою кандидатуру, подозревая, что под предлогом избрания его просто хотят удалить из города, но высказать это подозрение вслух он, конечно, поостерегся. Только почетный бургомистр, Эренфрид Кумпф, неизменно радеющий о благе родного города, согласился, хотя его жена действительно была на сносях. Он лишь потребовал, чтобы ему дали спутника, и магистрат выделил для этой цели молодого Шпельта. После избрания представителей миссия совещания была окончена.

Тогда Георг Берметер приказал впустить в зал делегатов сельских общин, уже давно ожидавших в сенях. Все они были люди пожилые, даже большей частью старые. Среди них был Вендель Гайм из Оренбаха и Иорг Бухвальдер из Оттенгофена. Молодежь ушла под знамена. Флориан Гейер, поднявшись на скамью, обратился к делегатам крестьян с такой же речью, как и к горожанам, но говорил еще проще и убедительней. Он разъяснил им значение союза с городом, раскрыл смысл отдельных статей соглашения и призвал беспрекословно подчиняться всему, что решит магистрат вместе с общинами во имя мира, справедливости и всеобщего блага. Он посоветовал избрать во всех деревнях и селах ответственных за поддержание порядка людей и вменить им в обязанность зорко следить за тем, чтобы полям, лугам, выгонам и лесам не причинялось никакого ущерба.

Крестьяне с напряженным вниманием слушали его, но по их неподвижно устремленным на говорившего глазам трудно было определить, как подействовала на них его речь. Они продолжали молчать и после того, как Флориан кончил и сошел со скамьи. Лишь когда бургомистр предложил им высказать свое мнение, если у них есть что сказать, все глаза, точно по уговору, устремились на Иорга Бухвальдера, старейшего из них. Тот откашлялся, степенно провел рукой по седым волосам и, стараясь выпрямить сутулую спину, произнес:

— Досточтимые, милостивые и любезные господа! Оно конечно, союз с франконскими братьями дело хорошее. И мы надеемся, что ни они, ни наши собственные сыновья и братья, восставшие против нестерпимого гнета нужды, не сложат оружия до тех пор, пока наш спор с господами не будет улажен по чести и справедливости.

Крестьяне закивали головами, и Георг Берметер распустил их, предложив выставить к следующему утру в Гаттенгофене, на Вюрцбургской дороге, пятьсот — шестьсот человек в полном вооружении, чтобы сопровождать выданные городом бомбарды.

Крестьяне удалились, шагая так же осторожно и неловко через зал, как и пришли. Себастиан Рааб и Большой Лингарт последовали за ними, чтобы пожать руку своим городским знакомым. Перед ратушей они повстречались с Бухвальдером и Венделем Гаймом, которого поджидал Каспар Эчлих. К ним подошел Ганс Кретцер и предложил всей честной компании зайти промочить горло к нему в трактир «Красный петух». Но крестьяне отказались: им нужно было торопиться, чтобы позаботиться о конвое для бомбард. Каспар, которого Лингарт тянул за руку так, что чуть не вывихнул ему плечо, насторожился. Ему хотелось пойти с Гаймом в Оренбах, и он тоже отказался от приглашения трактирщика.

— Это ты зря, — вмешался Лингарт. — Такую худую поросль, как ты, нужно почаще поливать, а то ничего путного не получится.

Каспар прищурился, смерил его взглядом с головы до ног и шутливо бросил:

— Глядя на тебя, нельзя сказать, чтобы это помогало.

— Ну, брат, и зубастая же у тебя пасть, господи прости! — расхохотался бывший ландскнехт и, схватив его за руку, потащил за собой. Но Каспар продолжал вырываться, и тот отпустил его, крикнув ему с хитрым подмигиванием: — Ну и парень! Весь горит, а заливать не хочет!.. Ну ладно, кланяйся домашним от Симона да скажи, что шкура у него цела, как будто он и не уходил из дому. А сестре его передай, что на этот раз Розенберг от нас не уйдет. Мы его крепко-накрепко держим в Мариенберге.

— Да только Мариенберг пока держат другие! — насмешливо бросил Каспар и пошел догонять Венделя Гайма, но на бегу обернулся и крикнул: — Я еще повидаюсь с тобой до твоего отъезда.

Огонь действительно еще не погас в сердце Каспара, но он сам был этому не рад. Сколько раз он ни ходил по воскресеньям в Оренбах, ему не удавалось уловить в отношении к себе его хорошенькой двоюродной сестры ни следа чего-либо большего, чем родственное расположение. Она радовалась его приходу не меньше, чем старик Нейфер, ее невестка или ребятишки. Он всегда был весел, стараясь скрыть свою неразделенную любовь. В конце концов он начал думать, что это безумие постоянно бегать в Оренбах, где его ждали одни страдания. Нет, надо поставить точку, тем более что теперь Кэте уже не нуждается в его защите: ее брат Андреас вернулся в свой приход и время от времени наезжает в Оренбах читать проповеди. А в крайнем случае Конц Гарт окажется у нее под рукой скорей, чем он сам. После ухода ротенбургского ополчения Конц Гарт остался в Оренбахе, и Кэте взяла его в работники. С такими помощниками, как он и Фридель, хозяйство под ее твердым и неустанным руководством шло так, как будто ее брат и не думал уезжать из дому. О своей безопасности ей уже давно не приходилось заботиться. Кругом пылал огонь восстания, и эндзейский шультгейс фон Верницер не осмеливался арестовать Кэте, чтобы не навлечь на магистрат еще худшей беды. По той же причине и в деле его преподобия отца Бокеля он ограничился безрезультатным обращением к прихожанам, советуя принять обратно изгнанника. «Хорошо еще, что его только выгнали, ведь могло быть и хуже», — мысленно утешал себя шультгейс. Ему и в голову не приходило, что и ему самому придется разделить участь священника.

Когда Каспар, шагая рядом с сельским старостой, поднял глаза на Эндзейский замок, всегда так гордо красовавшийся на горизонте, он увидел на фоне леса лишь черные, обгоревшие развалины. Молодцы из Тауберского ополчения, выйдя из Ротенбурга, напали на замок и смели его с лица земли, как потом поступили и с Гибельштадтским. Верницеру удалось бежать в Ротенбург, где незадолго до того по его ходатайству отцу Бокелю была предоставлена освободившаяся должность настоятеля в часовне пречистой девы на Площади Капеллы. Обязанности его преподобия сводились к ежедневному служению ранней обедни горсточке пилигримов и нищих, которые получали в примыкавшем к часовне странноприимном доме трехдневный бесплатный приют, топливо, свечи и соль. Аполлония же уехала к своему ребенку в Рейхардсроде.

Пока Каспар вместе с Венделем Гаймом шел в Оренбах, у него созрело твердое решение: хватит с него мучений. На ходу передав привет от Симона старику Нейферу, сидевшему с соседями на скамье под липой, он предоставил Венделю Гайму подробно рассказывать сельчанам о союзе с Франконским ополчением, а сам направился в дом Нейфера. Игравшие на улице маленький Мартин с сестренкой, радостно смеясь, подбежали к нему. Он приласкал их, посадил девочку к себе на плечи, а малыша взял за руку и, болтая с детьми, перешел через двор и остановился на пороге.

— Бог в помощь, вот и я! — весело воскликнул он и, спустив на пол маленькую Урсулу, поздоровался с женой и сестрой Симона. По их лицам он понял, что застал их за грустными мыслями, которым они предавались в тиши воскресного дня. Глаза Кэте были затуманены и печальны; когда нельзя было найти забвение в работе, она все время думала о Гансе Лаутнере.

— Как хорошо, что ты пришел, Каспар. Ну как дела? — своим певучим голосом спросила хозяйка, сидевшая на лежанке. Лицо у нее осунулось и стало еще озабоченней, чем прежде.

— Дела хороши! — чересчур весело отвечал Каспар. — Симон велел кланяться, он цел и невредим.

Эта весть оживила обеих женщин.

— Слава тебе господи! — воскликнула Урсула, глубоко переведя дух, привлекла к себе детей и сказала, что отец кланяется им.

— Так он скоро приедет и привезет мне что-нибудь? — спросил мальчуган.

Кэте подозвала Каспара, посадила его рядом с собой на скамью у окошка и попросила рассказать обо всем подробно. Он повиновался и между прочим упомянул, что встретился в Ротенбурге с Большим Лингартом, приехавшим туда за пушками.

— Значит, война еще не кончена, — сказала, вздохнув, хозяйка.

— Ничего, скоро кончится, — утешил ее Каспар. — Теперь дело пойдет на лад. У наших будет большая сила.

— Ох, ох, — простонала опять Урсула, — а сколько жизней это еще будет стоить? Хотела бы я, чтобы вы, мужчины, хоть раз побыли в нашей шкуре. День-деньской только и думаешь, жив ли он еще? Есть ли еще у детей отец или уж нет его? Пора вам кончать эту драку. Ведь все равно толку не будет.

— Нет, будет! Обязательно будет! — заверил Каспар. — Теперь, когда доставим в Вюрцбург тяжелые пушки, сразу пропоем господам отходную. Да, кстати, Большой Лингарт рассказывал мне, что Розенберг тоже засел в Мариенберге. Так, признаться, и меня туда потянуло.

— Только из-за этого? — спросила Кэте, слегка пожав плечами.

— Не только из-за этого. Но здесь, как и в Ротенбурге, я никому не нужен.

— А об отце ты не думаешь? — с упреком заметила девушка.

— И ему я теперь не нужен. В военное время торговля идет не больно шибко, а что до нашего ремесла, то оно и вовсе замерло.

— Не верь ему, что он и впрямь хочет уйти на войну, — вмешалась Урсула. — Он нас вечно морочит.

— Нет, я не шучу, — уверял Каспар.

Кэте пристально посмотрела на него.

— Ты серьезно? — с расстановкой выговорила она. — Только это и гонит тебя отсюда?

Он не выдержал ее пытливого взгляда и отвернулся. На ее смуглых щеках проступила легкая краска, но она промолчала. Намекни она хоть единым словом, что его намерение огорчает ее, и он с радостью бы остался. Но он напрасно ждал. Между ее насупленными бровями залегла глубокая складка. Она прекрасно понимала, что гнало его отсюда, но не могла ответить на его чувство, и это огорчало ее.

— И то правда, чужая душа — потемки, — промолвила, покачав головой, Урсула и поднялась, чтобы позаботиться об ужине.

В комнату вошел Конц Гарт. Но это был уже не тот изможденный, истерзанный голодом и нуждой крестьянин, которого в начале года выбросили на улицу с женой и детьми. Он стал крепок и мускулист, только лицо его было мрачно. Пережитые страдания наложили свой неизгладимый отпечаток.

— Что скажешь, Конц? — спросила Кэте.

— Да вот какое дело, — сказал он, в замешательстве теребя шапку. — Староста назначил меня завтра вести пушки в Вюрцбург.

— Вот беда-то какая! — воскликнула Кэте. — А у нас уборка сена в самом разгаре. Но что поделаешь? Раз нужно, так нужно.

— Оно, правда, дело нужное, только уж очень не в пору, — сказал Конц, наморщив лоб.

— Ну, Кэте, если без Конца тебе трудно обойтись, — вмешался Каспар, — я знаю выход. Иди к старосте, Конц, и скажи ему, что я хочу тебя заменить и завтра вовремя буду на месте. Или, может быть, Кэте возьмет меня в работники на время сенокоса? — И он принужденно рассмеялся.

Но Кэте не смеялась. Она взяла Каспара за руку и крепко пожала ее.

— Так как ты все равно хочешь идти на войну, я принимаю твое предложение, — сказала она и добавила с теплым взглядом, в котором сквозило сочувствие. — Ты хороший парень, Каспар, и может быть… может быть, потом я сумею отблагодарить тебя лучше, чем сейчас.

— Так я иду к старосте, — сказал Конц и вышел из комнаты.

— Ну вот! Все уладилось, и все довольны! — воскликнул Каспар так радостно, как будто ему выпало на долю великое счастье.

Тем временем Флориан Гейер и Пецольд, оставив на постоялом дворе доспехи, отправились обедать к Стефану фон Менцингену. Священник Деннер извинился перед рыцарем и поскакал верхом к своим прихожанам в Лейценброн. Старый ректор Бессенмейер и Валентин Икельзамер тоже были в числе приглашенных. Хозяйка дома, радушно встретив гостей, удалилась. Мужчины остались одни. Хотя супруг ее и просил дорогих гостей не побрезговать чем бог послал, но в выборе и разнообразии кушаний и напитков чувствовался изощренный вкус большого гурмана. Впрочем, только ректор и сам хозяин отдали отменным яствам заслуженную дань. Флориан Гейер, как истый спартанец, приучил себя к лишениям, а Валентин Икельзамер, выросший в нужде, презирал утехи чревоугодия.

Зато оксенфуртский старшина с жадностью набросился на еду и напитки, не обнаруживая ни малейшего интереса к той словесной приправе, с которой хозяин, по обычаю всех гурманов, рекомендовал вниманию гостя то или иное блюдо. Его неукротимый аппетит вызывал улыбку сострадания на лице рыцаря.

— Собственно говоря, следовало бы остерегаться всякого, кто сидит за столом застегнутый на все пуговицы, — заметил фон Менцинген, — ибо чье жестокое сердце не смягчится, вкушая столь ароматный и сочный олений бок?

— Хорошо бы подвергнуть сему вкусовому испытанию кое-кого из магистрата, — вставил ректор.

— Как бы то ни было, необходимо неустанно разоблачать тайные происки предателей, — уже серьезно поддержал его фон Менцинген. — Еще позавчера вечером, когда я имел счастье впервые встретиться с братом Гейером фон Гейерсбергом, я обратил его внимание на то обстоятельство, что внутренний совет, стремясь дискредитировать в глазах сограждан вновь избранных членов внешнего совета из бюргерского сословия, возлагает на них непосильные обязанности, в которых они ничего не понимают и понимать не могут.

— Совершенно справедливо, — подтвердил ректор.

— На виселицу предателей! — крикнул Пецольд, стукнув кружкой об стол.

— Эти махинации городской знати, — заметил Валентин Икельзамер, — известны с давних пор, еще со времен древней Греции и Рима. Тех, от кого хотят избавиться, усылают из города с почетными поручениями.

— Но со мной у них это не вышло, — рассмеялся рыцарь фон Менцинген, самодовольно подкручивая кончики усов.

Флориан Гейер устремил на него пытливый взор и спросил:

— Так, стало быть, по-вашему, на верность Ротенбурга нашему союзу нельзя положиться?

— Ничуть не бывало! Я только хотел сказать, что, пока патрициат не будет окончательно устранен от кормила правления, Ротенбург не станет надежным оплотом свободы. Это мое искреннее убеждение.

— Вы правы, — согласился с ним Икельзамер. — В наше время возможны лишь демократические республики.

— Посему я считал бы необходимым, чтобы крестьянство еще более укрепило свое положение в городе, — продолжал фон Менцинген. — Однако почему же вы не пьете, господа? Ваши кубки все еще полны. Честное слово, разумней всего было бы заключить союз с одним из князей. Конечно, с таким, который внушает городу страх.

Ганс Пецольд от изумления выронил нож.

— Что? С князем? Да ведь мы решили с ними покончить!

— In politcis[124] имеет значение только сегодняшний день, — заявил фон Менцинген.

— Нет, уж это от лукавого! — вскипел старшина.

Флориан Гейер, пронизывая рыцаря Стефана взглядом, спросил:

— Вы имеете в виду маркграфа Казимира?

— А хоть бы и его? — отозвался тот, насторожившись.

— Нет, вы сами понимаете, это невозможно, — воскликнул Флориан Гейер, вспыхнув от возмущения. — Если даже допустить, что крестьяне когда-нибудь вступят в союз с одним из князей, то уж во всяком случае не с Казимиром: ведь он столь же вероломен, как и жесток. Можем ли мы рассчитывать на верность князя, который оказался предателем по отношению к родному отцу? Вся эта семейка погрязла в вероломстве. Брат его, Альбрехт, нарушил присягу, чтобы превратить Пруссию, владение Тевтонского ордена, в свое собственное герцогство. Да и Фридриху, засевшему в Мариенберге, можно доверять так же, как лисе. Вот Пецольд может вам подтвердить, а еще лучше — Грегор из Бургбернгейма с его двумя тысячами ансбахцев, стоящими под Вюрцбургом, что Казимир всегда вел с крестьянами двойную игру. Так будет и с нами. Когда мы были во Франконии и пламя уже подбиралось к нему, каким любящим отцом своих подданных, каким другом народа прикидывался он тогда! Какими льстивыми письмами забрасывал он все франконские отряды, выдавая себя за ревнителя евангелия! Я тоже получил от него такое послание. Он добивался прекращения военных действий, и когда крестьяне по простоте душевной пошли на эту приманку, он, собрав силы, напал на них во время перемирия и свирепствовал не хуже самого Трухзеса Морга. У крестьянина может быть только один надежный союзник — горожанин, так как у них обоих одни и те же заклятые враги. Добейтесь объединения крестьянства со всеми городами, и вы создадите для дела свободы несокрушимый оплот.

— Готов подписаться под этим обеими руками! — воскликнул Валентин Икельзамер.

— Да, но одно не исключает другого, — промычал с полным ртом рыцарь фон Менцинген и, отхлебнув изрядный глоток вина, продолжал: — Укрепившись благодаря союзу с Ротенбургом, вы заставите князя принять наивыгоднейшие для себя условия. И притом заметьте: вступив в союз и с городом и с князем, вы тем самым подрываете Швабский союз, членами которого они являются. Как вам это улыбается? Об этом стоило бы по крайней мере узнать мнение маркграфа. Что до меня, то по чести я должен признать, что он всегда был для меня милостивым господином. Пусть кто-нибудь из вас, ну, скажем, брат Флориан, отправится со мной к нему; голову даю на отсечение, он найдет радушный прием. Можно выслушать мнение маркграфа, не связывая этим ни той, ни другой стороны. Потом видно будет, как поступить.

— Нет, без ведома крестьянского совета этому не бывать! — горячо запротестовал оксенфуртский старшина. — Я не допущу, чтобы такой человек, как брат Гейер, доверился заклятому врагу крестьян, не обеспечив себя охранной грамотой. Вспомните, с какой лютой ненавистью подстрекал господ и князей к расправе с нами сам Лютер! Да, для маркграфа это был бы отличный улов. Отпусти я Гейера, мне бы ввек не оправдаться перед крестьянством, да и его «черные» изрубили бы меня на куски.

— Я не пожалею жизни, если это может послужить делу свободы, — спокойно и просто сказал Флориан Гейер. — Но волку мало корысти выходить на промысел вместе с лисой.

— Так передайте дело в крестьянский совет, если вам угодно терять драгоценное время, — с плохо скрываемым раздражением пробормотал фон Менцинген. Его жгучие честолюбивые мечты о власти нисколько не остыли. Союз городов с крестьянами, обеспечивающий прочность нынешнего строя, был помехой на его пути. Соглашение с маркграфом должно было, по его мысли, опрокинуть эту преграду. Он надеялся, что маркграф не станет препятствовать крестьянам, когда он, фон Менцинген, начнет с их помощью очищать от аристократии магистрат. Тайные же виды самого маркграфа на Ротенбург были ему как нельзя больше на руку. В случае провала его замыслов у него осталась бы надежная опора в лице маркграфа.

— Ладно! — воскликнул он, овладев собой. — Если вы считаете себя связанными, то я позволю себе на свой страх написать маркграфу и осведомиться о его мнении. А теперь довольно об этом, дорогие друзья! Наполним кубки, прошу вас, пейте, отбросив всякие заботы.

И, схватив серебряный жбан, он начал наполнять бокалы. В это время на городской башне пробило шесть часов. Флориан Гейер отодвинул свой кубок и сказал, что ему пора идти для осмотра обещанных крестьянам пушек.

— До завтра у святого Иакова! — бросил он и поднялся из-за стола. Пецольд последовал за ним, на ходу осушив только что наполненный кубок.

Они отправились в городской замок, служивший для Ротенбурга арсеналом. Подъемный мост, защищенный воротами с толстыми круглыми башнями по обеим сторонам глубокого рва, вел от Дворянской улицы во двор замка. Высокие стены с бойницами, бастионами и башнями по углам окружали замок, над которым возвышалась исполинская башня Фарамунда. Увенчанный фронтоном навес, поддерживаемый шестью каменными колоннами, а также каменные скамьи для судей и двенадцати шеффенов указывали то место во дворе замка, где некогда заседал коронный земский суд. В южной стороне двора, перед остатками так называемой Белой башни, возвышалась часовня с прекрасными византийскими окнами и каменным крестом на остроконечной кровле. На верхнем этаже башни жил когда-то капеллан, отправлявший богослужение. В примыкающих к внутренней стене зданиях, обращенных островерхими фронтонами на город, хранились оружие и снаряжение, а в башнях — порох. Тяжелые пушки стояли на колесах или неуклюжих лафетах под открытым небом. Их огромные стволы покрывала ржавчина.

Начальник городской стражи фон Адельсгейм вышел навстречу посланцам, которых немало удивило многолюдное сборище во дворе замка. Альбрехт фон Адельсгейм, провожая их к пушкам, объяснил, что люди пришли проститься с пушками, уверенные в том, что они уже больше не вернутся назад. По лицу рыцаря было видно, что он сам с большим неудовольствием расстается с орудиями.

— И дамы — тоже? — спросил, заливаясь смехом, основательно подвыпивший оксенфуртский старшина. — А я — то думал, что золотое колечко им милее самой замечательной картауны!

И действительно, среди собравшихся было больше женщин, чем мужчин. Фон Адельсгейм потемнел в лице, подумав, что дам привело сюда пустое любопытство. Невеста уговорила рыцаря взять с собой ее вместе с подругой. Мало того, ему пришлось представить девушек послам, после того как они, особенно же Флориан Гейер, знающий толк в артиллерии, осмотрели пушки и убедились, что крестьянам выдают действительно лучшие. Девушки стояли возле стофунтовой картауны, и их стройные фигурки представляли чарующий контраст рядом со зловещими смертоносными орудиями.

— Ах ты черт! — не удержался от восклицания пришедший в восторг Ганс Пецольд, все еще под сильным действием винных паров, — не огорчайтесь, сударыни мои, вернут вам обратно ваших комнатных собачек.

— Будь то в моей власти, я бы их всех посадила на крепкую цепь, чтобы они никого не трогали! — воскликнула Габриэла и посмотрела на Флориана Гейера, который с нескрываемым удовольствием любовался красавицей. — Ужасно, что человек изобрел подобные чудовища, чтобы умерщвлять своих ближних!

— Скажем лучше: ужасно, что человек вынужден изобретать подобные чудовища, чтобы защищаться от своих ближних, — любезным тоном возразил Гейер.

— Будь это еще против турок, а то немцы против своих же немцев, — с живостью продолжала Габриэла.

— И я тоже так думаю, — вмешалась Сабина, чем навлекла на себя гнев жениха.

— Тем хуже, сударыня, — серьезно возразил Флориан Гейер, — что угнетенные вынуждены прибегать к таким средствам против угнетателей.

Нюрнбергская кулеврина

С гравюры Альбрехта Дюрера

— Но ведь господа и рабы всегда были, и желание крестьянина стать равным дворянину противоречит установленному природой и богом порядку! — воскликнула Габриэла, и глаза ее засверкали.

Флориан Гейер с улыбкой посмотрел на нее и сказал:

— Но не противоречит справедливости, которая стремится уничтожить неравенство между людьми, раз этого не делает, вопреки завету сына божьего, любовь.

Габриэла потупила взор. Но не успела она возразить, как раздались крики: «Дорогу! Дорогу!» — и во двор замка хлынула шумная ватага городской молодежи. Девушки и юноши, с венками и гирляндами цветов и еловых веток, бросились украшать обе картауны. Флориан Гейер, смотревший на них, скрестив руки, не заметил устремленных на него глаз Габриэлы и Сабины.

— Не правда ли, красиво? — обратился он снова к Габриэле. — Пожалуй, среди цветов даже эти страшилища имеют безобидный вид.

Прекрасная Габриэла зарделась, точно застигнутая на месте преступления.

— Здесь слишком жарко, — проговорила она и начала пробиваться через толпу. Флориан Гейер помог ей протиснуться, и когда они вышли на относительно свободное место, она продолжила прерванный разговор.

— Вы — воин, и я понимаю, что подобное зрелище может радовать вас. Но мне, женщине, эти чудовища в цветах кажутся еще более зловещими. Ах, неужели не придет конец этим жестоким временам? Как бы мне хотелось мира и спокойствия!

Она пытливо заглянула ему в глаза, и глубокий вздох вырвался из ее груди. Ее пристальный взгляд смутил его.

— Всем сердцем разделяю ваше желание, — сказал он.

— Оно осуществится, если вы, дворянин и друг бедного люда, протянете руку для примирения, — живо подхватила она.

— А поручитесь ли вы, что бедным людям будет обеспечена справедливость? — спросил он, улыбаясь ее пылкости, которая пришлась ему по сердцу. — Без такого ручательства мир невозможен.

— Я бы не остановилась ни перед чем, чтобы добиться этого. Но что может сделать слабая женщина? Наш удел исцелять раны, нанесенные мечом. Но разве в наших силах удержать меч, который их наносит?

Она улыбнулась и со вздохом устремила на него свой горячий взор, подернутый дымкой мечтательности.

— А разве красота не наносит ран? — спросил он с налетом игривости, но тотчас спохватился и уже сердечно и просто продолжал: — Простите, сударыня, я вижу в вас не только чудесный дар красоты, но и нечто большее — ваши мысли и чувства так же благородны, как и ваш облик.

Щеки Габриэлы запылали, губы приоткрылись, и она закрыла глаза. Резкий голос привел ее в себя. Это был голос начальника городской стражи, подошедшего вместе с Сабиной и Пецольдом. Разговаривая со старшиной и женихом, Сабина не сводила глаз с Габриэлы и Флориана Гейера, и, несмотря на связывавшие их узы дружбы, ревность острым жалом впилась в ее сердце. Фон Адельсгейм извинился, что прерывает их беседу, но пора запирать ворота замка. Габриэла метнула в него далеко не любезный взгляд. Флориан Гейер и Пецольд откланялись. Габриэла, сняв вышитую перчатку, протянула рыцарю руку и глубоко погрузила в его глаза свой томный взгляд.

— Не забывайте своих ротенбургских друзей, — с улыбкой сказала она.

Ее взгляд и пожатие нежной руки согрели ему сердце, но он молча ответил на ее пожатие и удалился.

Когда на следующее утро Каспар пришел в Гаттенгофен с мечом на боку и с аркебузом на плече, крестьянский отряд уже был в сборе. Старый Эчлих не пытался удерживать сына, но прощанье, видно, далось ему не легко. Он долго не выпускал руки Каспара, а под конец не выдержал и поцеловал его в губы. Каспар просто растерялся: сроду он не думал, что его старик способен на такие нежности. Он не мог припомнить, чтобы отец поцеловал его хоть раз в жизни, даже в детстве. Во всяком случае, ни отправляясь в странствования, ни возвратившись домой, он ни разу не удостоился поцелуя. Раздумывая над этим, он даже был рад, что Большой Лингарт, который вместе с Себастьяном Раабом командовал отрядом, сопровождавшим пушки, был так занят приготовлениями к походу, что едва успел, не слезая с коня, пожать ему руку. «Великан не в духе», — подумал Каспар, слушая, как тот мрачно чертыхается.

Айшгрундские крестьяне принесли весть о том, что маркграф Казимир стоит под Иллесгеймом с крупными силами и что его отряды уже свирепствуют на границах ротенбургских владений. Чтобы не попасть под удар, нужно было вместо прямого пути на Вюрцбург избрать окружный путь Тауберской долиной через Реттинген. Это был изрядный крюк, тем более нежелательный, что пушек ждали с великим нетерпением. Наконец показался кортеж: каждую картауну тянула восьмерка крупных и сильных лошадей и сопровождало несколько городских стражников; за пушками следовали три телеги с порохом и ядрами и телега с припасами. Во главе кортежа ехал ротенбургский пушкарных дел мастер Ганс Баслер, человек воинственной наружности, с огромным носом, рдеющим, как горная вершина в лучах заката, над черным лесом усов. Процессию замыкали молодой Шпельт и Эренфрид Кумпф, которого сопровождал по его настоянию доктор Карлштадт.

— Тьфу ты, пропасть! — фыркнул при виде последнего Большой Лингарт. — Как будто у нас в комитете своих попов мало!

Впрочем, и маленький черный доктор был не в большом восторге от этой военной прогулки. У него было на то веское основание.

Большой Лингарт тотчас приказал трубить выступление. В то время как пушечный кортеж спускался в Тауберскую долину, в Ротенбурге большой колокол созывал общину в собор св. Иакова. Оба совета и комитет заняли свои места на хорах, перекрывающих Оружейную улицу. К перилам подошел Флориан Гейер, и при виде его высокой фигуры, этих больших, горящих отвагой глаз, говор, кашель, шепот, шарканье ног — все сразу прекратилось и во всех трех нефах собора наступила тишина. Он говорил горожанам об условиях заключенного союза, и голос его гулко отдавался под высокими сводами церкви. Как и накануне, речь его отличалась простотой и глубоким сознанием важности этого союза. В заключение он сказал:

— Прежде всего помните, что только союз городов с крестьянством может обеспечить свободу горожанам и охранить их мирный труд от произвола светских и духовных владык, которые одинаково притесняют и крестьян и горожан и высасывают из них все соки.

Слова эти зажгли присутствующих и вызвали на всех скамьях, кроме патрицианских, возгласы одобрения. Когда снова водворилась тишина, священник Деннер прочитал статьи договора, после чего Георг Берметер предложил общине принести присягу на верность братскому союзу города и крестьянства.

— Но знайте, — прибавил Флориан Гейер, — что, если кто-нибудь надеется, что, не подняв руки и не произнеся клятвы, он сможет уклониться от обязанностей, налагаемых союзом, то он заблуждается. Присяга распространяется на всех членов общины.

Затем на кафедру главного придела взошел доктор Дейчлин, и оба совета, комитет и все члены общины, подняв кверху указательный палец и повторяя за ним слова присяги, поклялись всемогущим богом на святом евангелии в верности статьям договора. Однако Эразм фон Муслор, Конрад Эбергард и еще несколько человек из местной знати не подняли пальца и не произнесли присяги, что не ускользнуло от внимания Стефана фон Менцингена. Вслед за тем крестьянские послы подошли к перилам хоров и принесли присягу в нерушимой верности союзу от имени Франконского войска. «Аминь!» — произнес со своей кафедры доктор Дейчлин.

По окончании торжественного акта Флориан Гейер хотел немедля отправиться в Вюрцбург. Но, по обычаю того времени, для того, чтобы любой договор вошел в силу, нужно было его хорошенько вспрыснуть. По этому случаю бургомистр пригласил послов в городскую питейную, где их ждала закуска с обильными возлияниями.

Когда толпа выходила из собора, вдруг раздались крики: «Смотрите! Смотрите!» — и сотни рук потянулись вверх. Странная картина открылась взорам. На совершенно ясном небе стоявшее в зените солнце окружала яркая радуга. Над естественной причиной такого явления никто не задумался, но все, кто был в это время на церковном дворе, на площадях и на улицах, собирались кучами, смотрели, запрокинув головы, и переговаривались: «Что это означает?», «Что предвещает этот знак?», «К добру ли это или нет?»

— Я истолкую вам сие знамение! — провозгласил вышедший из дома Тевтонского ордена от командора Христиана слепой монах. — Внимайте, братья! — и он устремил невидящие глаза к солнцу. — Подобно тому, как после всемирного потопа господь, положив на небо радугу, возвестил миру о своем новом союзе с человеком, так и ныне радуга означает, что заключенный нами братский союз окружит солнце свободы семикратным несокрушимым валом. Бог поможет нам и поразит своей карающей десницей преступных князей.

И он зашагал к себе в монастырь, осторожно нащупывая посохом дорогу, а толпа поспешно расступалась перед ним. На площади он еще раз остановился и повторил толкование этого необычайного явления природы.

Глава четвертая

Поздно вечером, в день приезда послов в Ротенбург, под старой липой, перед гохбергским кабаком, любезничала молодая парочка. Он обнял свою красотку за талию, а она прижала его руку к пышным бедрам и крепко прильнула к его груди. Они встретились после долгой разлуки. Долговязый Вильм служил рейтаром на Мариенберге. Теперь, по поручению приора, он направлялся в Гейдельберг и воспользовался случаем, чтобы запастись на дорогу поцелуями своей милой. Он вез епископу письмо, скрытое в полой рукоятке копья, которое в данный момент было прислонено к старой липе. За ее широким стволом, в тени густой листвы, скрывалась женщина. Это была Черная Гофманша. Присев на корточки и опершись локтями на колени, она обхватила голову костлявыми руками. Весть о бегстве епископа с «Горы богоматери» ошеломила ее. Она не хотела верить, что тот, ненавистный, кого она мечтала возложить на алтарь своей мести, в последнюю минуту улизнул. Она рвала свои седые волосы, терзала ногтями грудь, кричала как безумная и с пеной у рта проклинала бога. Повинуясь порывам своей мятущейся души, она то бродила по окрестностям, то просиживала долгие часы, вся сжавшись в комок, как теперь, в глубоком раздумье и не двигаясь с места. Ее хорошо знали не только в отряде оденвальдцев и неккартальцев, но и во всех крестьянских отрядах. Слухи о ее сношениях с нечистой силой снискали ей всеобщее уважение, к которому примешивался страх. Всюду к ее услугам был походный котелок, когда она бывала голодна, а когда силы изменяли ей, она могла растянуться у любого костра, а не то — и на соломе в любой конюшне или хлеве. Для нее не существовало ни дня, ни ночи. Старая липа, под которой дочь кабатчика Розхен ворковала с долговязым Вильмом, была излюбленным убежищем старухи. Отсюда был виден как на ладони весь Мариенбергский замок.

Шепот влюбленных нисколько не интересовал ее. Быть может, она даже принимала его за шелест листвы. Но вдруг она выпрямилась и насторожилась. Парень сказал, повысив голос:

— Ну, прощай, сердце мое. Мне пора в путь-дорогу.

— Ах! Горькая моя доля! — воскликнула Розхен. — Когда же наконец мы сможем больше не разлучаться?

Серые губы старухи скривились в полупрезрительную-полусострадательную усмешку. У молодых вечно одна и та же песня!

— Больше ждали — меньше осталось, — утешал свою красотку Вильм. — Вчера наши гости веселились на славу, и мне пришлось им прислуживать. Вино развязало им языки, и они наболтали больше, чем следовало. Они надеются, что Гец и Мецлер со своими войсками переметнутся к ним. Об этом я и везу сообщение епископу.

— Полно, Вильм, зря болтать. Мыслимое ли это дело? — усомнилась Розхен.

— Да ведь начальники у вас небось днюют и ночуют, — отвечал он, протягивая руку за копьем. — Ты разве не заприметила, как они теперь сорят золотом направо и налево? Знать, завелись у них деньжата.

Девушка недоверчиво покачала головой, и он пояснил:

— Видно, они получили здоровый куш из замка и надеются еще кое-что получить. Ты не зевай.

Розхен громко вскрикнула, и он, зажимая ей рот рукой, зашипел:

— Тише! Ты что — погубить меня хочешь? Я своими ушами слышал, как наши толковали… И вот что, Розхен, если кто из них тряхнет мошной и ты не устоишь перед искушением, знай, тебе несдобровать…

Но она не дала ему договорить и зажала рот поцелуем, а он обхватил ее обеими руками. Видно, такое доказательство верности пришлось ему по вкусу, и он заставил ее повторить его много раз. Наконец он оторвался от девицы, и Черная Гофманша услышала его тяжелые шаги по усеянной галькой дороге. Потом тихо защелкнулась дверь кабака.

Старуха просидела не смыкая глаз всю ночь до утра. Едва забрезжил рассвет, она появилась в Гохберге и взбудоражила весь крестьянский лагерь, крича, что начальники, подкупленные гарнизоном замка, готовят измену. Георг Мецлер и Флукс тщетно пытались успокоить разразившуюся бурю. Тщетно клялись они и доказывали, что ни они сами и никто другой из военачальников не получал денег из замка. Крестьяне захватили пушки графа фон Вертгейма и, переправившись с ними через Коровий брод, двинулись на Гейдингсфельд. Черная Гофманша устремилась туда впереди всех. Когда они подошли к подножью Николаусберга, к ним навстречу выбежали гурьбой стоявшие там на привале крестьяне, и все вместе принялись втаскивать тяжелые пушки на вершину горы.

Тем временем слухи о предательских кознях епископской своры уже успели облететь весь город, и Черной Гофманше не пришлось уговаривать вюрцбуржцев идти на штурм замка, чтобы перебить всех его защитников до единого, прежде чем подоспеет помощь, за которой был послан гонец в Гейдельберг. Подошла партия горожан с лопатами, мотыгами и кирками и начала подводить подкоп под замок. Другая партия сооружала плоты под каменными быками моста, единственного моста, соединявшего в те времена оба берега, чтобы обеспечить связь под прикрытием от обстрела с замка. Возле Блейденской башни, на правом берегу реки, в доме Тевтонского ордена и под аркой августинского монастыря были установлены пушки. Энергичную деятельность развил Ганс Берметер. Из всех кварталов он вызвал к себе людей, которые остались в городе как сторонники крестьян, и взял с них торжественную клятву явиться по первому зову, повиноваться начальникам и стойко оборонять город.

Между тем жители предместья под предводительством Черной Гофманши разгромили монастырскую церковь св. Буркхарда у городских ворот, старейшую церковь Вюрцбурга. Разрисованные окна, алтари, иконы, ковчеги с реликвиями, ризы — все это было принесено в жертву озлоблению против епископа. Все было изрублено, изорвано, разбито на куски. Не уцелел даже крест над главным алтарем. Черная Гофманша, вырвав у кого-то из рук топор, отрубила голову статуе Христа.

Гец фон Берлихинген бросился в новый собор, чтобы укротить разбушевавшиеся волны мятежа. Разгром монастырской церкви привел его в бешенство, и он вбежал в залу капитула с багровым лицом. Он осыпал членов крестьянского совета яростными упреками в том, что они допустили подобное бесчинство. Уж лучше бы он пошел на службу к туркам, чем к ним. Завязалась ожесточенная перепалка. Якоб Кель бросил ему в лицо обвинение в том, что он снюхался с епископским гарнизоном и старается посеять рознь между осаждающими. Гец рассудил, что благоразумней будет убраться восвояси.

Четвертое воскресенье после пасхи началось громовым благовестом пушек. В городе пробило четыре часа, когда с батареи на Николаусберге открыли огонь по замку. Осажденные не отвечали батарее, но направили все орудия на город, и когда упали первые ядра, собравшаяся на площадях и улицах толпа с проклятиями бросилась врассыпную. В продолжение целого часа мариенбержцы осыпали вюрцбуржцев ядрами из своих пушек, усеивая улицы города развалинами обрушившихся стен, обломками балок и черепицы. Между тем пушки, установленные у Блейденской башни, у дома Тевтонского ордена и августинского монастыря, тоже разверзли свои медные жерла. До самой ночи не умолкал грохот николаусбергской и городской батарей; гарнизон же замка берег порох. Городские орудия действовали более успешно, чем николаусбергские: ядром, выпущенным из фальконета, был убит в постели питейный старшина лаудахский; другой выстрел, с городской башни, стоил жизни епископскому капеллану. Город больше всего пострадал от новой, установленной на Шютте, батареи. Все собравшиеся на Николаусберге крестьянские военачальники в один голос заявили, что первым делом нужно заставить замолчать эту батарею. Может быть, ее удастся захватить внезапным ударом и одновременно ворваться в замок?

Симон Нейфер, склонявшийся к этому дерзкому замыслу, посоветовал, однако, отложить его осуществление до возвращения из Ротенбурга Флориана Гейера, который бы взял это дело в свои опытные руки. Тут священники, которые всегда считали, что они сами с усами, наморщили носы. Якоб Кель уперся, как бык, и заявил: эка важность, брали мы замки почище этого и без дворянской указки. И вот в лагере было объявлено, что кому охота идти на приступ замка, тот может записаться в «Зеленом дереве». Ступеньки лестницы, ведущей в трактир, скрипели не переставая: столько нашлось охотников. Особенно много народу явилось из Черной рати, из тех, кто уже побывал под Вейнсбергом. Симон Нейфер счел своим долгом не отставать от других. В числе ротенбургских добровольцев был и знаменосец Пауль Икельзамер. Ослепительная радуга, появившаяся в понедельник около полудня на совершенно ясном небе, была принята крестьянами как знамение победы. И многие уже праздновали ее заранее салютами из фальконетов.

К вечеру небо покрылось тучами. Беззвездная ночь благоприятствовала смелому предприятию. В десять часов вечера охотники выступили в поход. Они шли на смерть с музыкой. Трубили трубы, гремели барабаны, развевались Знамена; храбрецы продефилировали по городу и направились к Целлерским воротам. Многие были снабжены штурмовыми лестницами и другими необходимыми для штурма приспособлениями. В авангарде шли «черные» во главе с Симоном Нейфером, которому было поручено командование штурмовой колонной. Рядом с ним выступал пасынок Конца Гарта, лихо выбивая барабанную дробь. Пауль Икельзамер нес знамя Ротенбурга. У ворот стоял Якоб Кель с крестьянскими членами совета. «За дело, дорогие братья, за дело!» — кричали они выступавшим отрядам, и в ответ им раздавались громовые приветствия колонны. Штурмующие были встречены убийственным огнем. Дозорный на Бергфриде — самой высокой сторожевой башне замка — еще днем заметил необычное оживление в городе, и осажденные были начеку. Но крестьяне шли вперед, не обращая внимания на пули и ядра. «За дело! За дело!» Подобно волнам морским, подгоняемым бурей, катились они все новыми и новыми рядами к редутам, перехлестывали через них и добегали до самого палисада. Они разбивали топорами колья палисада, вырывали их из земли руками, протискивались между ними и скатывались в ров под стенами замка. Блеск и грохот аркебузов, пищалей и крепостных орудий не прекращались ни на минуту. Со стен и из башен, из бойниц и окон домов нападающих поливали крутым кипятком и смоляным варом, обдавали греческим огнем, забрасывали камнями и брандкугелями из смолы и серы. Францисканец демонстрировал свое искусство.

Стоявшие на мосту, на площадях и улицах вюрцбуржцы с ужасом смотрели на беспрестанные вспышки и прислушивались к гулу орудий и грохоту канонады, раскаты которой еще усиливались горным эхом, сливаясь с дикими криками сражавшихся. Казалось, весь замок был облит пламенем, словно над ним сразу разразилось несколько гроз. Но зато они не слышали ни воплей раненых, ни стонов умирающих, ни душераздирающих криков о помощи заживо погребенных в глубоком рву — обожженных и ошпаренных, раздавленных и задыхающихся. И вдруг наступила тишина. Симон Нейфер приказал бить отбой: не для отступления, а для того, чтобы, собравшись с силами, перегруппироваться. Вскоре снова забили барабаны, призывая к новому штурму. Но в Черной рати уже не было юного барабанщика. Отбросив свой барабан, он выхватил из рук убитого товарища мушкет и пороховницу и, ловко, как кошка, протиснувшись через палисад, одним из первых ворвался в неприятельский редут. Но в этот момент пушечным ядром ему раздробило обе ноги, и в страшных муках он корчился на дне рва. Увидев в освещенном окне замка капитана ландскнехтов, подававшего сигналы о продвижении крестьян, он собрал последние силы, приподнялся и метким выстрелом размозжил капитану череп.

— Наши подходят… Победа!.. Мама!.. — вырвалось из холодеющих уст мальчика, и, откинувшись назад, он испустил дух.

Влюбленные в лесу

С гравюры Альбрехта Альтдорфера

Сражение закипело с новой силой. Казалось, гигантский дракон изрыгает дым и пламя, окутавшее весь замок. Крестьяне бросились на приступ сразу со всех сторон. Некоторым удалось проникнуть в передний двор замка, а двум или трем из них — даже вскарабкаться на отвесную скалу, обращенную к Николаусбергу, и оттуда перебраться на стену. Но осажденные тут же сбросили их в ров. Геройская отвага крестьян ни к чему не привела. В конце концов им пришлось отступить. «Черные» последними оставили поле сражения. Они недосчитывали многих в своих рядах. Пауль Икельзамер был убит, Симон Нейфер — ранен. Но он почувствовал это лишь много позже. У Целлерских порот к отступавшим присоединилась Черная Гофманша. Пока шел бой, она все время стояла у ворот, не обращая внимания на свистящие пули, вложив весь жар своей души в ожидание той минуты, когда крестьяне ворвутся в замок.

Осажденные ожидали третьего приступа, но когда они поняли, что его не будет, они разрядили свои тяжелые орудия по городу. Затем они принялись отливать пули; запас их был на исходе. Ожесточенное сражение длилось четыре часа.

На рассвете к стене замка подошли два парламентера с шляпой на палке. Крестьяне предлагали заключить перемирие до двух часов пополудни, чтобы убрать своих раненых, всю ночь пролежавших без помощи, и похоронить мертвых. В одном только рву и траншеях осталось до четырехсот крестьян убитыми и ранеными. Для ведения переговоров на стену поднялся сам приор, маркграф Фридрих Бранденбургский. Он изъявил согласие на перемирие не только до двух часов, но до полуночи; однако до той поры все должно оставаться в том же положении и ни один крестьянин или горожанин не будет подпущен к Теллю. Все уговоры и просьбы парламентеров отскакивали от закованной в панцирь груди князя церкви. Раненые были обречены исходить без помощи в страшных мучениях, пока смерть не сжалится над ними. Если приор надеялся подобной жестокостью сломить сопротивление крестьян, то он ошибся. Этим он привел их в состояние еще более яростного ожесточения, и они немедля начали подводить подкоп под замок со стороны предместья св. Буркхарда и прокладывать новые траншеи.

Вильгельм фон Грумбах, занимавший вместе с братом одну из комнат в восточном крыле замка, следил из окна за ходом окопных работ. Его брат лежал на кровати, стараясь вознаградить себя за бессонную ночь.

— Приятная перспектива, — сказал Вильгельм, повернувшись, — взлететь в один прекрасный день на воздух или шлепнуться в Майн, если мы еще раньше не околеем от жажды.

— От жажды? Едва ли, — невозмутимо возразил его брат. — Мы вместе с Ротенганом осматривали подвалы: там столько вина, что нам его и за несколько лет не выдуть.

— Вина, но не воды. Все колодцы замка пусты. Ведь столько недель с неба не падало ни капли.

— Да, меня начинают уже беспокоить наши посевы, — зевнул Ганс фон Грумбах. — Пожалуй, в нынешнем году не избежать неурожая.

— Об урожае вряд ли нам придется заботиться. Его уберут крестьяне, — ядовито ответил Вильгельм. — Мы еще счастливо отделаемся, если от наших замков хоть что-нибудь уцелеет.

Ганс слегка приподнялся на постели.

— Какого дьявола ты ударился в меланхолию? А, все это вздор! — прибавил он и снова опустился на подушки.

Вильгельм подошел к нему и приглушенным голосом произнес:

— Хочешь видеть двух ослов? Погляди на меня и на себя. Кой черт принес нас сюда, вместо того чтобы последовать примеру Геннеберга и других? Позор для дворянина идти в вассалы к попу! Если наши предки по простоте душевной дали черным рясам себя облапошить ради нескольких обеден за упокой души, то почему мы должны весь век страдать! Я по крайней мере не собираюсь.

— Вспомни о Зиккингене, — предостерегающе сказал Ганс, приподнимаясь на локте. — Если бы мы тогда пошли за Флорианом, не миновать бы нам нищенской сумы.

— Тогда уже было слишком поздно. Но теперь обстановка нам благоприятствует. Сила на стороне крестьян, и если Гец решился, то, ей-богу, и Грумбахи тоже могут рискнуть. У меня все нутро переворачивается, как подумаю, что мы должны пресмыкаться перед этим Тюнгеном, раздувшимся от спеси. Распороть бы ему брюхо! Как ты считаешь, Ганс? Переменим диспозицию?

— Оставь меня в покое! До смерти спать хочется, — пробормотал Ганс и повернулся к стене.

Тонкое лицо Вильгельма дышало отнюдь не братской любовью, когда он направился от кровати к окну. Теребя рыжеватый ус, он в раздумье смотрел во двор.

Симон Нейфер тоже лежал на кровати, в доме одного гончара в Гейдингсфельде, где он расположился на постой, и спал сном праведника. На скамейке, в ногах кровати, сидела Черная Гофманша, подперев голову руками. Она раньше его заметила, что он ранен, пошла за ним, промыла и перевязала ему рану. Пуля пробила левое предплечье, не задев кости, но он позволил ей заняться им лишь после того, как распорядился об оказании помощи раненым, попрощался со своими людьми и поблагодарил их за проявленную отвагу. Черная Гофманша была признательна ему за то, что он хорошо относился к ее внуку. Это он рассказал ей о последних днях Ганса. Сквозь толстую кору ее одичавшего сердца пробился огонек женского сострадания. Глухой, все нараставший гул, подобный далеким раскатам грома, вывел ее из задумчивости. Бесшумно встав со скамьи, она подняла окно, затянутое вместо стекла тонким свиным пузырем, но на небе не было ни облачка. Глухие раскаты потонули в восторженных криках толпы, донесшихся с площади. Симон проснулся.

— Лежи спокойно. Я погляжу, что там такое, — повелительно сказала Гофманша и вышла из комнаты. Обессиленный, он чуть было опять не уснул, но от топота тяжелых шагов по лестнице встрепенулся. В дверях, за спиной Черной Гофманши, появился Большой Лингарт с Каспаром Эчлихом. Симон приподнялся и протер глаза.

— Эх, друг сердешный! Как же это тебя угораздило? — оглушил его громовой бас великана. — Лежи, лежи! Нам уже все известно!

И он заставил Симона откинуться на подушки.

— Сущие пустяки, — заверил тот. — И Каспар здесь? Ну, слава богу. И пушки привезли?

— Разумеется! — отозвался Лингарт.

— Эх, будь они здесь вчера! — вздохнул Симон. — Я все глаза проглядел, дожидаясь их.

— Мы и были бы здесь к вечеру, не вмешайся в это дело дьявол. Без него и обедня не служится, — фыркнул Большой Лингарт.

— А кто же, как не он, правит миром? — с горечью спросила Черная Гофманша.

— Это не по моей части, — заметил Лингарт, взглянув на нее своими круглыми совиными глазами. — Спроси у чернорясников. Ну и подлую штуку выкинул нечистый с нами! Перед самым Рейтлингеном у одной картауны лопнуло, чтоб ей пусто было, колесо. Пришлось торчать там до утра. Тамошние тележник и кузнец будут меня помнить. Уж я нагнал на них страху. Только нам и в голову не могло прийти, что вы полезете на стены, не пробив бреши. Какую глупость откололи, ну-ну!

— Ну, хватит, хватит, — оборвал его Каспар и, придвинув скамейку к изголовью кровати, стал рассказывать Симону о его домашних в Оренбахе.

Большой Лингарт, кивнув на Каспара, сказал Гофманше:

— Знаешь, ведь он был лучшим другом твоего Ганса. Он может тебе рассказать, как его убил Розенберг. Он видел это собственными глазами.

Протяжный стон сорвался с побелевших губ старухи, и она впилась горящими глазами в лицо стригальщика.

— Не падай духом, — продолжал Лингарт. — Теперь, когда мы привезли эти перечницы на место, мы зададим епископским крысам такого перцу, что они буду чихать, пока не лопнут… Ну, ладно, мне пора. Выздоравливай, Симон. До скорого.

Черная Гофманша, прислонившись спиной к окну, слушала рассказы Каспара про Оренбах. Он сообщил двоюродному брату о своем намерении вступить в Черную рать. Тот обрадовался и предложил остаться у него. Каморка, правда, маловата, но для второй кровати место найдется. Черная Гофманша пошла переговорить об этом с хозяином.

Вдруг на лестнице послышались тяжелые шаги и звон шпор. Вошел Флориан Гейер. Он выехал с зарей из Ротенбурга. Завидя его, Симон Нейфер весь залился краской, но вошедший приветливо обратился и нему:

— Лежи спокойно. Главное, что мой храбрый помощник остался жив. Мы еще свое возьмем!

Симон облегченно вздохнул. Его страшила встреча с Флорианом Гейером.

— Вот этот парень хочет вступить в наш отряд, — сказал он, кивнув на Каспара. Гейер внимательно смерил взглядом подмастерья. Невысокая, но коренастая и кряжистая фигура Каспара, видимо, ему понравилась. Он одобрительно кивнул ему и предложил договориться обо всем с Симоном.

— А теперь, капитан Гейер, позволь мне сказать тебе словечко по секрету, — обратился к нему Симон. Каспар придвинул капитану стул к самой кровати и вышел из комнаты.

— Обещай, капитан, что не посетуешь на меня за то, что я тебе скажу, — начал Симон. — Это гнетет меня уже давно, но теперь, после вчерашнего, я не могу больше молчать.

— Как бы ни была горька истина, но раз она должна служить нашему общему делу, я приму ее, не сморгнув, — отвечал Гейер, присаживаясь. — Ну, выкладывай все начистоту.

— Знаешь, такого несчастья с нами не стряслось бы, если бы комитет не услал тебя.

— Ты что хочешь сказать? Что начальники заранее уговорились идти на приступ и намеренно услали меня в Ротенбург, опасаясь, что я воспротивлюсь их безумной затее? — спросил Флориан, широко раскрыв глаза.

— Не совсем так, но им не угодно было ждать, пока ты вернешься. Видишь ли, каждый из них думает, что разбирается в военном деле не хуже тебя. Они завидуют тебе. Поднявшись над простыми крестьянами, каждый из них желает быть первым во всем. Все они завистники и честолюбцы, а ты стоишь у них поперек дороги.

— Я не могу осуждать их, брат Нейфер, это в природе человека, — спокойно возразил Флориан Гейер. — Их всегда угнетали, с ними обращались как со скотом. Так как же они могли чувствовать себя людьми? Теперь же, когда в них пробудилось человеческое достоинство, они не хотят быть ниже тех, на кого прежде могли смотреть лишь с раболепным страхом и ненавистью. Так будем же довольны этой переменой. Без чувства человеческого достоинства не может быть свободы. А если они и пересаливают иногда в своем стремлении к свободе, то это ничего… Перемелется — мука будет. Было бы хуже, если бы они не верили в честность моих намерений.

— Ну нет, они верят, верят, — живо возразил Симон. — Но мелкая зависть разрушает наше единство и губит лучшие намерения. Мы теряем драгоценное время и тем самым играем на руку врагу. Так не может больше продолжаться. Нужен человек с сильной волей, чтобы для общего блага заставить их повиноваться. Этим человеком должен стать ты, капитан Гейер! Стоит тебе пригрозить им в комитете своим мечом, они заворчат, но увидишь, послушают тебя.

Флориан Гейер с изумлением посмотрел на него и, погладив усы, продолжал:

— Пожалуй, меня и самого так и подмывает на это, когда я гляжу, какое пагубное влияние оказывает на людей эта праздность и как ухудшается день ото дня положение в Вюрцбурге. Военный совет ничего не предпринимает, а у Берметера и его друзей не хватает сил держать людей в узде. Отец Амвросий проповедует на ветер, виселицы стоят пустые. Но, по правде говоря, даже в политике цель не всегда оправдывает средства. Если бы я действительно решился захватить власть, применив насилие, то это привело бы лишь к новому насилию. Ибо насилие и произвол могут держаться лишь насилием и произволом. С тех пор как стоит мир, они не привели еще ни один народ к свободе. Напротив, следствием каждого захвата власти узурпатором, попиравшим человеческие права, всегда бывает новое рабство. Пусть человек кристальной честности захватит власть с благороднейшими намерениями, и если у него не закружится голова на высоте, то его испортят лестью, хитростью и коварством его же приспешники и клевреты, чтобы через его посредство добиться своих низких целей. И еще одно я тебе скажу! Когда в народе угасает стремление к свободе, каждый честолюбец может захватить высшую власть; но свободолюбивый народ никогда не допустит этого. Если я решусь на такое дело, мои же «черные» изрубят меня на куски, и правильно сделают.

Симон не сводил с него озабоченного взгляда.

— Да, пожалуй, ты прав. Я еще поразмыслю над этим, — уныло произнес он.

Глава пятая

В гейдингсфельдской церкви отец Амвросий служил панихиду по воинам, павшим под стенами Мариенберга. Он мог бы заодно помолиться и за упокой души трех тысяч тюрингских братьев, павших в бою в тот самый понедельник[125]. Впрочем, правильней было бы сказать не в бою, а во время бойни, ибо ландграф Филипп Гессенский, Эрнст фон Мансфельд и Георг Саксонский напали на крестьян, нарушив перемирие и не сдержав своего княжеского слова. Три тысячи крестьян были перебиты, триста пленных обезглавлены, Томас Мюнцер и его друг Пфейфер попали в руки вероломных князей. Но в Гейдингсфельде об этом еще ничего не знали. В своей прочувствованной проповеди брат Амвросий назвал павших мучениками свободы. Он сравнил их с первыми христианами, мученическая смерть которых сделала возможной победу истинной веры. Так и пролитая ныне кровь взрастит древо свободы и раскрепостит изнывающий под вековым гнетом народ.

Глубоко потрясенные его пророческой речью, слушатели — многим из них пришлось стоять во дворе, так как церковь не могла вместить всех, — начали расходиться. Остались лишь военачальники да члены военного совета, заседания которого происходили здесь, в церкви, с тех пор как мост через Майн находился под огнем мариенбергских батарей. Флориан Гейер и Пецольд кратко доложили о своей поездке в Ротенбург, а Эренфрид Кумпф вручил совету грамоту ротенбургского магистрата, коей он и Георг Шпельт уполномочивались представлять Ротенбург в военном совете. Тогда взял слово доктор Карлштадт. Ссылаясь на проповедь брата Амвросия, он стал говорить о том, что одна политическая свобода ни к чему не приведет, пока весь строй жизни не будет обновлен в духе первых христианских общин.

Но ему не дали высказаться: недаром его предал анафеме сам Лютер. Священники боялись, как бы его слова не повлияли на крестьян, и прервали его речь громкими криками протеста. Они не нуждаются в его поучениях и не хотят ничего и слышать о христианском коммунизме. Эренфрид Кумпф, возлагавший большие надежды на ученость и красноречие доктора, всеми силами старался восстановить тишину, но тщетно взывал к миру и единению. То, что хотел сказать о единении Карлштадт, так и осталось невысказанным; священник Бубенлебен не дал ему говорить, закричав, что он вносит сектантскую рознь в их лагерь, а Якоб Кель заорал благим матом, требуя тишины. Довольно дрязг, пусть господин доктор отряхнет прах у их порога, они его не звали и в его помощи не нуждаются, и нечего ему здесь, в комитете, делать.

Эренфрид Кумпф, которому нужно было ехать в Вюрцбург, чтобы передать бургомистру и магистрату приветствие от ныне вошедшего в их братство Ротенбурга, вышел из церкви вместе с доктором. Так закончилась поездка Карлштадта, начавшаяся при весьма неблагоприятных предзнаменованиях. Один из сопровождавших пушки стражников оказался тупым и свирепым фанатиком, видно, новая вера не просветлила его разума. Увидев доктора под аркой Ворот висельников, он пришел в бешенство:

— Не хотим ехать с этим злодеем! — завопил он и бросился с копьем наперевес, чтобы сбить Карлштадта с коня. К счастью, Георгу Шпельту удалось отвести удар.

Теперь доктора символически побили камнями сами священники крестьянских войск.

— Значит, служители нового папы преисполнены слепого усердия и спеси еще в большей степени, чем слуги папы римского? Они считают себя источником всякой мудрости, а сами смердят чудовищным невежеством. Нет, от такой смоковницы человечество никогда не получит доброго плода!

Такие горькие мысли высказал Карлштадт, прощаясь с бывшим ротенбургским бургомистром, после чего он вместе с провожатыми через Гаттенгофен вернулся в Ротенбург. Но стража у Ворот висельников отказалась его впустить, и бургомистр Берметер рассудил так: кто его выпускал, тот пусть и впускает. По счастью, об этом услышал Стефан фон Менцинген и, поспешив к воротам, именем комитета приказал впустить Карлштадта. Фрейлейн фон Бадель приютила его у себя.

Эренфриду Кумпфу был устроен в ратуше торжественный прием. Его приветственная речь удостоилась полного одобрения, особенно потому, что он упомянул о тирании епископов, отторгнувших Вюрцбург от империи, а также потому, что он призывал к разрушению Мариенбергского замка. Горожане единодушно избрали его своим шультгейсом, в каковом звании он и заседал с тех пор во внутреннем совете, тогда как Шпельт был избран в крестьянский совет.

Едва выехав из ворот Гейдингсфельда, Эренфрид Кумпф столкнулся с двумя вооруженными крестьянами, мчавшимися навстречу на взмыленных конях. То были Иорг Мецлер и Ганс Мюллер, по прозвищу Флукс, начальник гейльбронского отряда. Кумпф хотел было с ними заговорить, но они пронеслись мимо, не останавливаясь. Разгоряченные быстрой ездой, они вошли в церковь, где Большой Лингарт встретил их не очень любезным приветствием:

— Нечего сказать, приехали, как подобает настоящим союзникам! Вы думаете, раз вы не принимали участия в штурме Мариенберга, так вы не обязаны отдать последний долг павшим? Что?

— Послушай, любезный, — с видом превосходства оборвал его Флукс. — Стоит мне сказать тебе словечко, и ты раскроешь рот пошире, чем тот кит, что проглотил Иону.

— Поди ты, — осадил его Михаель Газенбарт из Мергентгейма, — при твоем уменье бахвалиться, тебе и китовой пасти мало.

Раздался взрыв хохота по адресу Ганса Флукса. Но Иорг Мецлер воскликнул:

— Хватит! Теперь нам не до шуток! Когда мы садились на коней, гейльбронцы привели двух пленных. Мы допросили их. Они оказались лазутчиками из Фрауенберга. Один из них, по прозвищу долговязый Вильм, возвращался в замок из Гейдельберга; другой пробирался к епископу. Они встретились в Вальдбютельбруне, где, сидя в трактире, делились своими секретами.

— А вот и письмо епископа к маркграфу Фридриху! — воскликнул Флукс, размахивая бумажкой, которую он вытащил из-за пазухи. — Мы его нашли в копье Вильма.

— Читай! Читай! — закричали со всех сторон.

Ганс Флукс начал читать, запинаясь на каждом слове, и у всех сразу вытянулись лица. Епископ писал, что Швабский союз, курфюрст Трирский и пфальцграф обещали ему немедленную помощь, что граф Вильгельм фон Геннеберг заключил с ним соглашение, обязавшись порвать с крестьянами и, соединившись с бежавшими в Кобург вассалами епископа, напасть на мятежный Мейнинген, как только из Тюрингии подойдут силы ландграфа Гессенского, а затем ударить с севера на Вюрцбург.

Не успел Флукс дочитать послание, как начальник бильдгаузенского отряда Ганс Шнабель, в свое время принимавший графа Геннеберга в крестьянский союз, с пеной у рта закричал:

— Проклятый изменник и предатель! Разрази его гром! Ведь он снял перчатку в Бильдгаузене и клялся всемогущим богом на «Двенадцати статьях» не щадя сил отстаивать крестьянское дело. Получать доходы от всех игорных и публичных домов епископства — это не противоречит его княжеской чести! Деньги не пахнут! Но оставаться верным данной нам присяге — это ниже его достоинства!

— В Вюрцбурге поставлены виселицы. Выставим на них его имя, — предложил Леонгард Мецлер.

— Правильно! А я смастерю для него доску, — поддержал его Ганс Шнабель, по профессии столяр.

— Я еще не кончил, братья! — продолжал Ганс Флукс. — Другой схваченный лазутчик ехал без письма. Ему было поручено, как он признался, заклинать епископа всеми святыми не медлить с помощью ни минуты. Их дела совсем плохи: в замке нет воды.

— Прекрасно, дорогие друзья! — воскликнул Флориан Гейер, охваченный, как и все, радостным возбуждением. — Теперь, когда подоспели ротенбургские пушки, мы смело можем надеяться, что Фрауенберг будет наш, прежде чем явится епископ.

Звон шпор по каменным плитам заставил его повернуться к двери, и он в изумлении воскликнул:

— Вендель Гиплер! Возможно ли? Да ведь он — в Гейльброне!

— Да, это я, братья, — отвечал вошедший, пожимая руку Флориану. — И если вы дадите мне глоток воды, я буду вам премного обязан.

Он прискакал из Гейльброна в Гейдингсфельд без остановки и только что слез с седла. Его забрызганные грязью сапоги и костюм, запыленные волосы, усталое лицо свидетельствовали лучше всяких слов о долгом пути. Иорг Мецлер поспешил исполнить просьбу канцлера, который в изнеможении опустился на ближайшую скамью и, обращаясь к обступившим его военачальникам и членам крестьянского совета, продолжал:

— Учредительному съезду пришлось прервать свою работу, ибо в данный момент Трухзес, вероятно, уже в Гейльброне и угрожает Вейнсбергу, которому горит желанием отомстить.

— Ну положим, на Гейльброне он обломает себе зубы! — воскликнул среди напряженного молчания Ганс Флукс.

— Вы были бы правы, если бы население этого города не уступало в стойкости его стенам. Но когда я отправлялся в путь, ваш собственный зять, бургомистр Ризер, вместе с городским писарем и Гансом Берле двинулись в Штуттгарт, где уже находится главная квартира Трухзеса, чтобы договориться о сдаче ему Гейльброна.

— Тьфу ты, пропасть! — вскрикнул красный как рак Флукс. — Будь я там, никогда бы не допустил такого позора!

Громкий смех, вызванный его хвастливым заявлением, слегка разрядил напряженное состояние присутствующих. Иорг Мецлер принес кружку вина из «Оленя», и Вендель Гиплер, утолив жажду, сказал со вздохом:

— Горестно думать, что все было бы иначе всюду — от Шварцвальда до самого Унтерзее, — если бы вы, согласно решению, принятому под Вейнсбергом, ударили бы во фланг Трухзесу, вместо того чтобы сидеть здесь в бездействии.

— Тогда он не смог бы подавить восстание в Верхней Швабии и обрушиться на Франконию.

— Попробуйте-ка вразумить их, — сказал Флориан Гейер. — Мы с Гецом старались изо всех сил, но это было все равно что служить обедню глухим.

— Пять дней тому назад под Беблингеном произошло кровопролитное сражение, — продолжал Гиплер. — Вюртембержцы дрались как львы, но в конце концов их сломили. Свыше двух тысяч крестьян пало в бою, а тех, кто пытался спастись бегством, перебили. Все окрестные дороги и леса были наводнены беглецами, и Трухзес в каждое местечко, в каждую деревушку приводил с собой палача, у которого работы было по горло. С особой яростью он преследует проповедников новой веры. Вперед он высылает своих «железных всадников», которые всюду сеют ужас. Народ называет их «иорговой смертью».

— Пусть приходят! Нас они не застращают! — рявкнул Якоб Кель, ударив себя кулаком в грудь.

Вендель Гиплер продолжал:

— Как только мы узнали от беглецов о Беблингенском деле, мы с Лохером и Шикнером решили принять все меры, какие только были возможны. Но так как оденвальдцы и неккартальцы остались здесь, все наши усилия были тщетны. Крестьяне были готовы сражаться, но горожане струсили и стали отправлять к Трухзесу послов с изъявлением покорности. Без опорных пунктов в городах и с теми ничтожными силами, которые нам удалось сколотить, сопротивление теряло всякую почву. Особенно после того, как Трухзес разбил остатки войск, уцелевших под Беблингеном, собранные Еклейном Рорбахом. Поэтому я и поспешил сюда. Помогите же, братья! Помогите, друзья! Участь нашего общего дела решается не здесь, а в Вюртемберге. Только бы разбить наголову Трухзеса, и мы обезглавим всех наших врагов.

Большой Лингарт, звонко стукнув своим большим мечом о каменный пол, крикнул:

— Он прав! К оружию! Вперед, на Трухзеса!

Но его призыв почти не нашел отклика. Кунц Байер, оттенфингенский шультгейс, спокойно отчеканил:

— Мы франконцы, а не швабы.

— Своя рубашка ближе к телу, — уточнил Якоб Кель.

Иорг Мецлер и Ганс Флукс замахали на них кулаками.

Вендель Гиплер смотрел на них, не веря своим ушам.

— Так вот они каковы, эти борцы за свободу, взирающие сложа руки на гибель своих братьев, — с горечью заметил Флориан Гейер.

— Но ведь и вюрцбуржцы тоже наши братья, и мы поклялись им не уходить отсюда, пока не сбросим замок с «Горы богоматери», — возразил священник Бубенлебен.

— Беда, беда, теперь все пойдет прахом! — горестно произнес бретгеймец Мецлер.

— Нет, преподобный брат, так не годится, — возразил Бубенлебену главный предводитель Тауберского ополчения, приземистый и коренастый Ганс Кольбеншлаг. — Охотно верю, что там, в замке, дело швах. Но мы слышим, что нам угрожают епископ Конрад с пфальцграфом, а с севера — Геннебержец и ландграф Гессенский.

— А с востока маркграф Казимир, — дополнил его Грегор из Бургбернгейма, предводитель маркграфских крестьян. — Он собрал большие силы на ротенбургской границе и уничтожает все огнем и мечом пока в своем краю.

— И кроме всего, мы еще не готовы к бою, — заговорил опять Кольбеншлаг. — Мы распустили по домам на полевые работы много людей, наиболее надежных, — тех, в ком мы были уверены, что они вернутся по первому зову, а Черная рать понесла большие потери.

— Так вот оно что? — растерянно воскликнул Вендель Гиплер. — Вот когда нам придется горько раскаяться в том, что мы отказались от вербовки ландскнехтов, вернувшихся после Павии. Мы отдали их врагу и повернули их оружие против себя же.

Флориан Гейер, задумчиво теребивший свой ус, выпрямился и сказал:

— Из всех наших врагов самый опасный, несомненно, Трухзес. Разбей мы его, нам нетрудно будет справиться с остальными. Мы сами виноваты в том, что дали ему усилиться. Поэтому мы должны в первую очередь, не обнажая нашего тыла, бросить против него наши главные силы. Наша первая и неотложная забота — вернуть под знамена временно отпущенных и обратиться от имени комитета к союзным общинам с призывом вооружить всех способных носить оружие и быть готовым к выступлению по первому нашему зову. Теперь нам придется собрать в кулак все наши силы, чтобы отразить врага. Лишь самую незначительную часть войск нужно будет оставить для наблюдения за Мариенбергом, другую часть — выдвинуть против Геннеберга и ландграфа, третью — против маркграфа, но главное ядро мы должны бросить на Трухзеса. Обсудите мое предложение, не теряя времени, и за дело!

— Но прежде всего надо наметить план кампании, — возразил Кунц Байер.

— Мы его наметим и обсудим, пока наши гонцы будут разъезжать по краю, — отвечал Флориан Гейер. — Главное — не дать нашим врагам соединиться и обложить нас здесь, как затравленного кабана.

— Правильно, — поддержал его канцлер, — мы должны избрать сильную позицию и ударить на епископа, чтобы не дать Трухзесу, который не любит мешкать, соединиться с епископом и пфальцграфом Людвигом. Составим же письма и разошлем гонцов, как предлагает ваш начальник Гейер. Но не посетуйте на меня, если я немного отдохну.

— Да и всем нам не мешает подкрепиться. Я уже давно голоден как волк, — громогласно заявил Якоб Кель.

— А как же мое предложение? — спросил, насупив брови, Флориан Гейер.

— Что ж, кажется, никто не возражает, — отвечал главнокомандующий, и со всех сторон послышались возгласы одобрения.

Когда Вендель Гиплер выходил из церкви, в толпе, среди которой уже разнесся слух о его приезде, к нему подошла Черная Гофманша. Она спросила его, не слышал ли он что-нибудь о Еклейне Рорбахе.

— А, это вы, Гофманша! — смешавшись, произнес он, — о Рорбахе? Ничего утешительного, к сожалению, сообщить вам не могу. Сами знаете, война!

— Убит? — прошептала она.

— Я слышал только, что под Гогенаспергом он попал в плен к Трухзесу.

— О, это хуже смерти! — простонала она.

— Несомненно. Он расправится с ним за вейнсбергское дело, — отвечал Гиплер, бросив на старуху сочувственный взгляд.

Георг Трухзес фон Вальдбург

С гравюры К. Амбергера

Она испытующе посмотрела на него и сказала:

— Говорите прямо, что знаете.

— Эх, милая моя, вы сами можете догадаться. Мельхиор Нонненмахер, игравший графу фон Гельфенштейну на флейте, когда того прогоняли сквозь строй, тоже был схвачен за несколько дней до Рорбаха. После большого сражения под Беблингеном Нонненмахеру удалось бежать в Зиндельфинген. Но бюргеры выдали его Трухзесу. Когда наступила ночь, Трухзес велел приковать его цепью к яблоне, в лагере, так что он мог отойти шага на два и бегать вокруг дерева. Потом он приказал принести побольше дров и разложить их вокруг яблони. Сам Трухзес и его рыцари подкинули по охапке дров и злорадствовали, что зажарят музыканта на медленном огне. И эти звери стояли вокруг костра, шутили и смеялись, глядя, как несчастный бегал, подпрыгивал, корчился и ревел от боли в огненном кругу. Его мученья длились долго; наконец он упал на землю и затих… Мне рассказал об этом один из пленных крестьян, которого заставили присутствовать при казни. Ему удалось бежать.

Среди слушавших этот рассказ были большей частью закаленные люди, но и те содрогнулись, узнав о такой варварской жестокости. Черная Гофманша разразилась безумным смехом.

— Уму непостижимо, как полководец мог решиться запятнать себя такими зверствами перед современниками и потомством? — сказал Вендель Гиплер, прощаясь с Гейером перед входом в «Олень», где он остановился на ночлег. — Он покрыл себя несмываемым позором, который никогда не сотрется в памяти людской.

— Швабский союз хорошо знал, кого выбирает в главнокомандующие, — отозвался Флориан Гейер. — Чтобы спасти такое неправедное дело, как дело господ, нужен самый бессовестный из негодяев. Так постараемся же извлечь пользу из страха, который он внушает.

Между тем согласно распоряжению, отданному Гейером накануне, на площади возле орудий выстроились пушкари, подъехали упряжки и началась перевозка батареи на Николаусберг. Гейер совсем забыл об обеде и только через несколько часов, сидя вместе с Гиплером в «Олене» над планом военных действий, подкрепил свои силы. Они совещались до поздней ночи.

Исключительно удобную позицию, соответствующую намеченному Гиплером плану, представлял собой городок Краутгейм, лежавший высоко на холме, господствовавшем над долиной Якста. Отсюда, отрезав Восточную Франконию, можно было мешать продвижению Трухзеса. Укрепившись в Краутгейме, крестьяне могли бы не только держать в своих руках всю еще не усмиренную область до самого Штуттгарта, но и охранять подступы к Тауберу и среднему течению Майна, что имело огромное значение для снабжения войск необходимыми припасами. Обойти эту позицию было невозможно. С правого фланга ее прикрывали Аллерсгейм и Аморбах, а фланговый марш через Мильтенберг обнажил бы Штуттгарт. С левого же фланга обход был невозможен, покуда держался Ротенбург. Лишь Гальтенбергштеттен, замок Цейзольфа фон Розенберга, прерывал линии крестьянской обороны и потому подлежал разрушению. Фронтальные подступы были защищены не только самой природой, но и целым рядом замков и крепостей графов Гогенлоэ — союзников крестьян. Нужно было предложить графам безотлагательно снабдить свои гарнизоны артиллерией, снаряжением, пополнить людьми и съестными припасами.

Но когда на следующий день Флориан Гейер и Вендель Гиплер изложили этот план перед собранием, они натолкнулись на упорное сопротивление. Даже неоспоримые доказательства выгодности позиции под Краутгеймом не оказали на членов военного совета никакого действия. Они и слышать ничего не хотели. Прав был Симон Нейфер, утверждая, что большинство крестьянских главарей враждебно Флориану Гейеру. Не только тщеславие, зависть, мелкое честолюбие военачальников, но и диспутомания и нетерпимость попов вылились сейчас наружу в этой постыдной словесной перепалке. Люди слишком зажились в богатом Вюрцбурге и не хотели покидать его, как им казалось, без большой нужды. Какое им дело до швабов или вюртембержцев? Даже обращения к союзным общинам не были разосланы. При всей поддержке, которую оказывали Флориану Гейеру и Венделю Гиплеру Большой Лингарт, братья Мецлеры, Ганс Кольбеншлаг, Грегор из Бургбернгейма и Иорг Шпельт, драгоценное время шло, а дело не двигалось с места. Канцлер был близок к отчаянью.

— Ну что ж, отлично! — крикнул он с горечью. — Будем сидеть здесь сложа руки и ждать, пока Трухзес не перережет нас всех или зажарит живьем. В этом и будет все наше геройство.

На следующее утро в комитет явился Гец фон Берлихинген — впервые со времени разгрома церкви св. Буркхарда. С большим трудом ему удалось протиснуться через толпу крестьян, запрудившую всю площадь. Там были воины Черной рати, ротенбургского ополчения, евангелической рати, стоявшие лагерем в Гохберге. Привезенные Гиплером вести взбудоражили весь крестьянский стан, и раскол в комитете грозил передаться всему войску. Навстречу рыцарю с железной рукой неслись яростные крики: «Поможем нашим братьям!», «Долой предателей общего дела!», «В поход! В поход!» В комитете представители враждующих партий угрожающе наступали друг на друга, и лишь Якобу Колю с его громовым голосом удалось водворить относительную тишину. Заседание открылось. Слово взял Гец. Он заявил, что теперь уже слишком поздно совещаться. Примет ли комитет план Гейера или отвергнет его, он, Гец, немедленно порывает с евангелическим воинством. Братья на Неккаре зажаты в тиски неприятелем и молят о помощи.

— А я утверждаю, — воскликнул возмущенный Флориан Гейер, выпрямившись во весь свой рост, — что всякий, кто покидает своих братьев в нужде, предает дело свободы. Он подлежит военному суду, и с ним надо поступить, как с предателями в Вейнсберге.

Среди поднявшегося ропота Гец вскинул на него странный, почти смущенный взгляд и сказал:

— В Вейнсберге? Вот как раз из-за Вейнсберга я и явился сюда. Трухзес отомстил за эту кровавую резню. Вейнсберга больше не существует. Железные рейтары окружили город, вышвырнули оттуда стариков, женщин и детей, — мужчины еще раньше бежали, — и подожгли город со всех концов. Сегодня на рассвете мне донес об этом гонец. Весь город со всем имуществом, скотом, запасами обращен в пепел. Не уцелело и десятка домов. Вейнсбержцы бежали с пустыми руками, ландскнехтам запрещено было грабить. И в то время как все добро погибало в огне, глашатаи объявили разбегавшимся с воплями горожанам, что то место, где прежде стояли город и замок, должно остаться пустынным на вечные времена. Все доходы с окрестных полей переходят в казну, за исключением крупной суммы, которая будет выплачиваться ежегодно вдове графа фон Гельфенштейна и его сыну. А за несколько дней перед тем таким же образом был сметен с лица земли и Бекинген, родина Еклейна Рорбаха.

Все застыли в немом ужасе. Теперь уже никто не возражал против предложения Гейера, которое было принято единогласно. Комитет издал приказ о возвращении под знамена всех находящихся в отпуску, разослал вербовщиков, обратился к братским общинам с призывом быть в боевой готовности. Он написал графам фон Гогенлоэ, чтобы они, не теряя времени, привели в состояние обороны все расположенные на западе крепости и замки, обратился к ротенбургскому магистрату со строгим наказом разрушить Гальтенбергштеттенский замок и потребовал у него новую партию пороху и ядер.

Наутро Гец фон Берлихинген и Иорг Мецлер выступили на Краутгейм с оденвальдцами и неккартальцами общей численностью в восемь тысяч человек. Подкрепления должны были следовать за ними. Флориан Гейер обещал канцлеру, сопровождавшему евангелическое войско, по первому же зову присоединиться к ним со своей Черной ратью. Гофманша не последовала за своими земляками. Она осталась в Гейдингсфельде дожидаться, пока решится судьба Мариенберга.

Тем временем в каждую картауну впрягли по двенадцати лошадей и пушки втащили на самую вершину Николаусберга. Вюрцбуржцы вырыли на Телле две линии траншей и пригласили рудокопов, чтобы подвести мину под крутую скалу у церкви св. Буркхарда и по всем правилам искусства взорвать на воздух епископский замок. Между тем канонир Ганс Буслер открыл огонь из своих батарей. Орудия с горы св. Николая, с Телля и городских башен извергали громы и молнии, и от непрерывного грохота содрогалась земля. Осажденные пока берегли порох. Как только они втащили бомбарду на крышу сеновала в замке, они тут же открыли убийственный огонь по траншеям, но выбить оттуда вюрцбуржцев не смогли. Ротенбургские картауны не оправдали ожиданий, так как вершина Николаусберга была ниже замка. Поэтому из Ротенбурга был выписан литейщик Шиллер и ему было поручено отлить такую пушку, перед которой не устояла бы ни одна стена. Мастер тотчас же принялся за работу, но события опередили его.

Хорошо пристрелявшаяся батарея на Класберге наносила епископскому гарнизону серьезный ущерб, и в один прекрасный день тяжелые ядра отбили у замка целый угол стены. Но сему поводу в Вюрцбурге было большое ликованье, и в «Зеленом дереве» опять началась запись охотников для повторного штурма замка. К счастью, еще свежи были воспоминанья об ужасах ночи 15 мая. Они отпугнули тех, на кого не подействовали протесты Флориана Гейера и Келя, считавших непростительным легкомыслием посылать на верную гибель людей теперь, когда нужно было беречь каждого человека для предстоявшей решительной схватки. Тем более что замок, отрезанный осаждающими со всех сторон, скоро должен был пасть, как перезрелый плод, в руки вюрцбуржцев. Народ валом валил в «Зеленое дерево», но там объявилось куда больше охотников промочить горло, чем идти на приступ. День был знойный и душный. С наступлением сумерек в небе заблистали зарницы.

В глубоком раздумье стоял Флориан Гейер перед окном своей каморки в доме священника. Итак, поход против Геннебержца и маркграфа Казимира — дело решенное. Но препирательства по этому поводу длились так долго, что теперь все зависит от событий на западе. Флориан мысленно взвешивал преимущества краутгеймской позиции и боевые качества каждого крестьянского отряда.

Вспышка молнии вырвала из мрака церковную ограду, на фоне которой он увидел две фигуры в плащах, переходившие через улицу. Секунда, и они опять исчезли во тьме. Потом почти бесшумно отворилась дверь, и Гейер, встрепенувшись, спросил:

— Кто там?

— Говори тише, — отвечал сдавленный голос, показавшийся рыцарю очень знакомым. — Никто не должен знать, что я здесь.

Гейер достал трут, высек огонь и при свете голубоватого пламени пропитанного серой фитиля убедился, что не ошибся: перед ним стоял его шурин Вильгельм фон Грумбах.

— А твой спутник? — спросил он, сдержанно пожав ему руку.

— Он ждет внизу, у входа, — тихо отвечал Вильгельм. — Это мой конюх, Тес Ланг, ты его знаешь.

— К сожалению. Ну, садись. Можешь говорить громко. Мы одни. Но что привело тебя ко мне? Ты из Мариенберга?

Усевшись за стол, Вильгельм фон Грумбах продолжал, однако, говорить шепотом:

— Я не уверен, что нас никто не подслушивает за дверью.

— У тебя совесть нечиста, — сказал Флориан Гейер, пожав плечами.

Его шурин промолчал.

— Так чего же ты от меня хочешь?

— Я покинул замок, чтобы привести подкрепление. Но это только предлог…

— Подкрепление, которого вы с таким нетерпением, но тщетно ждете, — закончил вместо него Гейер. — Нам это известно. Мы перехватили гонцов приора.

— Мы так и думали. Видишь ли, я приехал поговорить с тобой по душам. Я знаю, что ты будешь молчать, но все-таки дай мне слово.

— Ты требуешь слишком многого. Я буду молчать обо всем, что касается лично тебя, но не больше.

— Этого достаточно, — заявил Грумбах. — Итак, я вызвался отправиться за подмогой. Ваши ядра стоили жизни не одному из наших рыцарей и ландскнехтов. Каноники, правда, намерены мужественно обороняться, но вы не даете им передышки ни ночью, ни днем, и они тоже начинают сдавать. К тому же у нас вода на исходе. Уже третий день все варят на вине. А у меня ведь с самого начала не было никакой охоты рисковать своей шкурой из-за епископа. Ты знаешь, мне всегда претило быть вассалом попа, а тем более теперь, когда епископ спрятался в кусты, а мы должны подставлять свой лоб. Как будто мы не дворяне, а крепостные. Мне растолковал это еще Зиккинген. Пора сбросить это ярмо. Теперь или никогда! Одним словом, я хочу быть с вами, как Гец, Вертгейм, Геннеберг, Гогенлоэ, Лёвенштейн и другие.

— Рад, что ты наконец пришел к этому, — произнес Гейер и провел рукой по глазам, как бы желая отогнать образ жены, которую живо напомнил ему шурин. — Но серьезно ли твое решение стать гражданином нового мира? Готов ли ты отдать свое добро и, если понадобится, и жизнь за свободу для всех?

— Да, готов, будь ваша хваленая свобода хоть от самого дьявола.

— Это дворянская свобода от дьявола! — воскликнул Флориан Гейер. — А ты знаешь наш манифест?

— Гец и ваш комитет любезно прислали его нам в замок. Кстати, Гец, не знаю по каким владениям, тоже вассал епископа. Он, правда, разорвал вассальную связь, но когда уже стоял под стенами Фрауенберга.

— Тебе тоже придется это сделать или, вернее, твоему брату Гансу, как главе Грумбахов, когда вы вступите в союз.

— С Гансом ничего не выйдет, пока он сидит в замке, — сказал Грумбах, подернув плечами, — пока вступаю в союз один я.

— И ты серьезно намерен принять наши «Двенадцать статей» под присягой?

— Да, намерен, раз ты требуешь, и обязуюсь помогать союзу в нужде и опасности так же, как и он — мне.

— Само собой, наш союз основан на обоюдной поддержке, — сказал Гейер, — но я не могу принять от тебя присяги без свидетелей.

— Дело не к спеху, — небрежно бросил Вильгельм. — Я напишу вашему комитету из Римпара. Заезжать в Вюрцбург я пока не рискую. Там меня слишком хорошо знают. Ты помнишь дом рыбаков, не доходя до Буркхардских ворот? Там мы оставили коней. Переправа обеспечена. Мне бы только запастись охранной грамотой…

— Грамотой я могу тебя снабдить, как предводитель Черной рати, если ты поклянешься служить верой и правдой Франконскому братству и свято соблюдать все его приказы и предписания. Клянешься?

— Клянусь, — произнес Грумбах и скрепил клятву торжественным рукопожатием.

Флориан Гейер написал охранную грамоту и вручил ее своему молодому шурину со словами:

— Теперь ты связан клятвой. Советую тебе по возвращении домой укрепить как можно лучше Римпар и все наши замки. Комитет обратился ко всем союзным общинам с призывом поставить под ружье всех способных носить оружие мужчин до сорокалетнего возраста. Я пришлю тебе это воззвание, как члену нашего союза. Позаботься о его распространении в Грамшацком лесу и о том, чтобы оно было приведено в исполнение. Мы должны нанести нашим врагам решительный удар. Ну, прощай. Передай поклон моей дорогой жене. При первой же возможности я буду у нее в Римпаре. До сего времени, при всем моем великом желании, никак не мог вырваться.

Он расстался с шурином так же холодно, как и встретил его. Уже не говоря о своекорыстных причинах перехода Вильгельма на сторону крестьян, благородное сердце Флориана возмущалось тем, что тот покидал своих друзей в опасности. Молодой Грумбах проверил, свободно ли ходит кинжал в ножнах, закутался плотней в плащ и направился к двери. Его зять остановился на пороге с высоко поднятым поставцом, освещая ему дорогу. Грумбах быстро и бесшумно выскользнул за дверь.

Глава шестая

Фрауенбергские господа сидели за утренней трапезой в довольно мрачном расположении духа. Картауны крестьян продолжали громить стены замка, а из Гейдельберга все еще не было никаких вестей и никакой надежды на снятие осады. Для лошадей и коров уже не было воды. Расчеты же на то, что уход евангелического воинства, о чем донес сторож с дозорной башни, вызван распрями среди крестьян, не оправдались. Адам фон Тюнген и Цейзольф фон Розенберг с несколькими рыцарями в тот же день предприняли вылазку, но уже в Гохберге были встречены столь метким огнем, что были вынуждены повернуть вспять. Через несколько часов вюрцбуржцы, во главе с храбрым начальником квартальной стражи и шлейнским трактирщиком Бальтазаром Вюрцбергером, заняли деревню.

Разговор за столом не клеился. Даже сам юнкер Филипп фон Финстерлор утратил свою словоохотливость. В это время слуга принес приору листок, обернутый вокруг стрелы, выпущенной из арбалета и упавшей на северном дворе замка. Озабоченные, мрачные лица сидевших за столом вдруг оживились.

«Манифест военачальников, избранных людей и собрания общин всей Франконской земли, скрепленный их и города Вюрцбурга печатями», — прочитал приор Фридрих, развернув листок.

— Бросьте в огонь! Какое нам дело до пасквилей этого грязного мужичья, — вскричал граф Вольф фон Кастель.

— Нет, это касается как будто и нас, — возразил приор. — Тут написано: «Ко всем курфюрстам, князьям, графам, баронам, рыцарям, воинам, амтманам, шультгейсам, бургомистрам, членам магистратов, сельским старостам и общинам».

— Ух ты! — крикнул юнкер фон Финстерлор, но гофмейстер и доктор права Себастьян фон Ротенган заметил:

Курфюрст Фридрих Саксонский

С гравюры Альбрехта Дюрера

— Да это обращение ко всей немецкой нации, по всей форме, как будто от настоящего имперского сейма!

— Давайте послушаем, — сказал соборный декан маркграф Бранденбургский и начал читать: — «Поелику всем и каждому известно, что цеховые, торговые и прочие люди, проезжающие по дорогам империи, нередко подвергаются умерщвлению, а также всяческим обидам и притеснениям, как-то: ограблению, нанесению ран, обрезанию ушей, вымогательству под пыткой и задержанию в целях выкупа; поелику известно также, что беднота — простой народ — обременена непосильной барщиной, оброками, поборами и прочими тяготами и столь безбожно ограблена своими господами, что великое множество крестьян с их детьми ввергнуто в жесточайшую нужду…»

Ропот, послышавшийся среди рыцарей и юнкеров, перешел в яростные крики и проклятия по адресу «обнаглевшего мужичья». Манифест задел их за живое. «В огонь! В огонь!» — кричали они. Но каноники молчали, переглядываясь с тайным злорадством. Приор, тоже побагровевший от злобы, выжидал, пока уляжется буря, затем поднял руку, призывая к спокойствию, и продолжал читать:

— «…и поелику известно также, что, к нашему глубокому прискорбию, некоторые духовные и светские владетели, уговорившись между собой, вознамерились лишить своих подданных пищи духовной — божественного слова святого евангелия и, открыто защищая лживые, противные священному писанию учения, воздвигли гонения на праведных христианских наставников, заточают их в темницы и со свирепостью истых тиранов проливают их кровь…»

— Наглая ложь! — воскликнул декан Гуттенберг.

— «…то, дабы искоренить сии нетерпимые злоупотребления и положить предел сим пагубным козням, а также памятуя, что всемогущему богу надлежит повиноваться более, чем людям, мы объединились во имя божие и в защиту святого евангелия и для сохранения мира и справедливости заключили между собой братский и дружеский союз. Мы стремимся восстановить и утвердить лишь то, что нам повелевает слово божие, и уничтожить лишь то, что ему противно. И на этом мы будем стоять твердо, не щадя своей жизни, чести и достояния. Вместе с тем мы порешили истребить все до единого замки, эти разбойничьи гнезда, причиняющие столь великий ущерб цеховым людям и общинам, дабы обеспечить безопасность на сухих и водных путях, и, с божьей помощью, уже немало преуспели в этом деле. Посему мы обращаемся к вам со всеподданнейшей и покорной просьбой оказать нам всемерную помощь и поддержку в сем христианском начинании нашем и не чинить нам препятствий ни делом, ни словом, ни иными путями».

Приор отложил в сторону листок. Все молчали, словно подавленные тяжестью обвинений и устрашенные мощным голосом народного суда, прозвучавшим с такой силой в этом манифесте. Они избегали даже смотреть друг на друга. Только чистая совесть может смотреть правде в глаза. Ганс фон Грумбах проворчал, глядя в свой кубок:

— Узнаю птицу по когтям. Это Гейеровы[126] когти!

И он не ошибся. Это Гейер настоял на том, чтобы в ответ на неслыханную жестокость князей и их военачальников, беспощадно расправлявшихся с восставшими, крестьяне разорвали бы перед лицом всей нации сеть гнусных наветов и обвинений, лжи и клеветы, которой враги неустанно оплетали крестьян. Замысел принадлежал Флориану Гейеру, исполнение — брату Амвросию.

В тот самый день, когда крестьянство обратилось ко всей немецкой нации с манифестом, который, как трубный глас, прозвучал на всю страну, Ганс Кольбеншлаг из Мергентгейма проследовал во главе пятитысячного войска за евангелической ратью в Краутгейм. Еще раньше Грегор из Бургбернгейма выступил со своим отрядом против маркграфа Казимира на Виндсгейм, а Большой Лингарт с ротенбуржцами двинулся в Эндзее и расположился там лагерем, чтобы зайти во фланг маркграфу, беспощадно истреблявшему своих собственных подданных. Одновременно бильдгаузенский отряд направился к северу, чтобы, соединившись под Мельрихштадтом с мейнингенцами, дать отпор графу фон Геннебергу и маркграфу Гессенскому. Кряжистый, упорный Иоганнес Шнабель был самым подходящим человеком для борьбы с Геннебержцем.

Прибыв в Краутгейм, Кольбеншлаг вместо евангелической рати нашел гам приказ главнокомандующего без промедления выступить через Эринген на Неккарсульм. Его немало удивило, почему он должен делать столь долгий и трудный обход через владения графов Гогенлоэ, но он повиновался и, дав небольшую передышку людям и коням и запасшись проводниками, двинулся в путь. Глухой ночью он подступил к Эрингену, но ни Геца фон Берлихингена, ни Иорга Мецлера там не оказалось. Вдруг внизу, в долине, он увидел бесчисленное множество огней. Но высланные с большими предосторожностями разведчики донесли ему, что это не рыцарь с железной рукой, а Трухзес, расположившийся лагерем под Неккарсульмом. Сторожевые огни, пылавшие на огромном пространстве, ввели в заблуждение Кольбеншлага. Решив, что он имеет перед собой значительно превосходящие его численностью силы противника, он не осмелился напасть на него и отступил назад к Эрингену. Между тем Трухзес фон Вальдбург просто в силу какой-то непонятной неосторожности рассредотачивал свои войска, и рискни Кольбеншлаг атаковать его, он разбил бы Трухзеса наголову и сбросил бы его в Неккар.

Измученные и обессиленные долгим, утомительным переходом, тауберцы уже на рассвете подошли к стенам Эрингена. Евангелического воинства нет и в помине. Город запер перед ними свои ворота. Выстрелы на аванпостах всполошили крестьян, завтракавших у походных кухонь. С запада неслась к ним столбом огромная туча пыли. Сквозь завесу поблескивало оружие. Ганс Кольбеншлаг вскочил в седло и поскакал вперед. Сквозь облако пыли он узнал знамена евангелической рати. Но в каком она была виде! То было не войско, а беспорядочная вооруженная толпа, смешавшиеся в диком хаосе пехота и конница, пушки и пороховые фургоны, повозки со снаряжением и обоз. Казалось, это были остатки армии, разгромленной неприятелем и бежавшей с поля сражения!

Ганс Кольбеншлаг не мог выговорить ни слова, когда к нему подъехали Вендель Гиплер и Иорг Мецлер. Но при виде Кольбеншлага у Гиплера как будто отлегло от сердца, и он радостно воскликнул:

— Ну, слава богу, что вы наконец здесь!

И когда предводитель тауберцев рассказал о своем ночном марше, Иорг Мецлер расхохотался, как безумный.

— А мы торчали в это время под Адольцфуртом! — простонал канцлер.

— Уму непостижимо! Кой черт занес вас туда? — спросил Кольбеншлаг, в недоумении глядя на них. — Не разойдись мы, от Трухзеса осталось бы мокрое место. А теперь он, кажется, разбил вас? И теперь преспокойно стоит под Неккарсульмом. Но куда запропастился Гец?

— Ищи ветра в поле! Теперь ему сам черт соли на хвост не насыплет! — возбужденно вскрикнул обычно столь невозмутимый Мецлер, после чего Гиплер поспешил заявить:

— Мне нужно срочно в город. Постарайтесь по мере возможности навести порядок.

— И он ускакал прочь.

Последовав за Мецлером, Кольбеншлаг узнал, что при первом же известии о приближении Трухзеса евангелическое воинство, стоявшее в Неккарсульме, с величайшей поспешностью очистило город, оставив гарнизону в виде подкрепления часть своих людей и пушек.

— Почему мы не двинулись прямым путем на Эринген? — продолжал мрачный, как туча, Мецлер. — Сам можешь догадаться. Гец боялся встретиться с вами, это могло расстроить все его планы. Прошлой ночью, когда мы стояли в Адольцфурте, он, имеете со своими приспешниками, дал тягу.

Кольбеншлаг так затянул поводья, что его тяжелый валашский конь взвился на дыбы.

— Да, брат, дело ясное, тут пахнет предательством! — помрачнев, воскликнул Мецлер. — Для Гиплера это большой удар. Ведь это он привел к нам Геца и сулил златые горы. А затея его лопнула, как мыльный пузырь.

— Проклятье! Видать, сам дьявол подсунул нам однорукого на нашу погибель! — крикнул Кольбеншлаг, успокоив коня.

— Поделом нам, — сокрушенно проговорил Мецлер. — Ведь был человек, который еще тогда, в Вейнсберге, предостерегал нас, чтобы мы не связывались с Гецом и дворянами. А мы и ухом не повели.

— Гейер фон Гейерсберг?

— А то кто же? Когда утром поднялись крики «Измена!», неккартальцы посрывали знамена с древков и все как один разбежались кто куда горазд, как будто Трухзес уже схватил их за загривок. Ганс Флукс тоже — поминай как звали!

Когда Иорг Мецлер и Кольбеншлаг спешились, перед ними опять появился Вендель Гиплер. Доблестные эрингенские граждане не впустили его в город, хотя только благодаря ему добились от графов фон Гогенлоэ немалых уступок. Вместо того чтобы открыть ворота, на городской стене появился шультгейс и заявил, что они не получали от его светлости никаких распоряжений насчет укрепления гарнизона и обеспечения города съестными припасами. Поэтому они лишены возможности оказать сопротивление Трухзесу и, опасаясь его мести, не могут впустить крестьян.

— Все они одним миром мазаны! — воскликнул Мецлер, выслушав канцлера. — Графы Лёвенштейны и Вертгеймы тоже не выполнили своих обязательств. Ведь они присягали на верность евангелической рати на «Двенадцати статьях», а теперь отвиливают.

— Зато мы теперь по крайней мере знаем, на кого можем положиться, — возразил Гиплер. — Поспешим же в Краутгейм.

Мецлер вместе с Кольбеншлагом постарались установить порядок среди остатков евангелической рати, и затем все тронулись в путь. Кольбеншлаг со своими франконцами шел в арьергарде. Но не успели они удалиться от Эрингена, как у них в тылу показалась конница Трухзеса. Однако гористая местность, пересеченная узкими, извилистыми ложбинами, а также стойкость франконской пехоты заставили всадников отказаться от преследования. На походе к крестьянам стекались из всех деревень свежие пополнения; вернулось немало и беглецов, оправившихся от страха, который нагнала на них измена Геца. К Гиплеру снова вернулась его энергия, и по прибытии в Краутгейм он тотчас разослал гонцов вверх по долине Таубера и в Вюрцбург, требуя скорейшей присылки подкреплений. Сборным пунктом был назначен городок Кёнигсгофен, расположенный к северу, на Таубере. Туда и направился Гиплер, ибо Трухзес, выступив из Неккарсульма на Мекмюль, угрожал зайти с правого фланга и отрезать крестьянские войска от Вюрцбурга.

Между тем вюрцбургский съезд вслед за манифестом ко всей немецкой нации выпустил обращение ко всем городским и сельским общинам Восточной Франконии, призывая их к неукоснительному повиновению властям. Не только прямое сопротивление, но и нерадение при выполнении приказов будет караться по всей строгости закона. Это было то самое обращение, которое послы уже доставили в Ротенбург. Но, требуя повиновения от всей Восточной Франконии и противопоставляя себя князьям и сеньорам, как высшую государственную власть, съезд опирался на древнее право свободных общин, бывшее некогда единственным источником всякой власти в германском государстве. Оксенфургский старшина предложил, чтобы съезд объявил себя представителем свободных общин Франконской земли. Вспомнив о разговоре за столом у Стефана фон Менцингена, Пецольд предложил созвать ландтаг с участием не только союзных сельских и городских общин, но и общин всей Франконии, не исключая Бамберга и Нюрнберга.

Альбрехт Бранденбургский, архиепископ Майнцкий

С гравюры Альбрехта Дюрера

— Но ведь это только часть дела! — возразил вюрцбургский городской писец[127], представлявший вместе с Эренфридом Кумпфом Вюрцбург на съезде. — В ландтаге должны участвовать дворяне и духовенство.

— Ну нет, наши дороги с папистами разошлись на веки вечные! — вскричал лейценбронский поп Деннер, выпрямив свой тощий стан. Он, по своему обыкновению, был в панцире, надетом поверх рясы, и с мечом на боку. — Или вы хотите заставить нас подчиниться решениям ландтага, противным новой вере? Этому не бывать!

— А как насчет епископа Конрада? Его тоже попросим пожаловать на сейм? — насмешливо спросил священник Бубенлебен.

Городской писец решительно заявил:

— Мы обязаны пригласить владетельных господ Восточной Франконии: графов Гогенлоэ, Вертгеймов, маркграфа Казимира; если мы этого не сделаем, мы дадим повод оспаривать постановления ландтага. И ничего не поделаешь, епископа Вюрцбургского тоже нельзя обойти.

Представители духовенства бурно запротестовали. Эренфрид Кумпф, вскочив с места, стал горячо доказывать всю бессмысленность подобного приглашения.

— Ну нет! — воскликнул он с юношеской живостью, — епископа и всю эту клику нельзя и близко подпускать к нашему святому делу!

Флориан Гейер с тревогой почувствовал, что спор принимает угрожающий характер. Он понял, что устами городского писца говорит вюрцбургский патрициат, и решил вмешаться.

— Дайте только этим прохвостам палец, — сказал он, — и они отхватят у вас всю руку. Духовные и светские владетельные господа захватили власть путем насилия, лишив общины свободы, которую мы стремимся восстановить и которую восстановим. Да простит нам господь, что мы сами своей бездеятельностью дали им время собраться с силами. Теперь они, вооруженные до зубов, стоят у наших границ. Чем же вы собираетесь заставить их подчиниться решениям ландтага, даже если они согласятся участвовать в нем? Если мы не противопоставим силе силу, то этот ландтаг окажется лишь детской забавой. Как и вы, я непоколебимо верю в конечную победу нашего дела. Настали решающие дни: теперь нас рассудит меч. Пока что для укрепления наших сил вполне достаточно призвать на сейм только городские и сельские общины Восточной Франконии. В свободном государстве не должно быть привилегированных сословий. Они были бы язвой на его теле.

Его речь произвела заметное впечатление, но Бубенлебен поспешил рассеять его своими словами, обращенными к священникам:

— Мы все до единого, так же как и брат Гейер, свято верим в победу нашего оружия. Наша мощь несокрушима, и ничто не может ее поколебать. Но наш христианский долг сделать все от нас зависящее, чтобы помешать пролитию крови. Ландтаг даст нам эту возможность. Созовем его согласно предложению городского писца и попытаемся, ничем не поступаясь, уладить полюбовно наши разногласия с господами. Время не терпит.

Флориану Гейеру так и не удалось вразумить их, и он удалился с горьким сознанием того, что его предвидение бессильно перед тупым непониманием и тайными происками. Было решено созвать ландтаг в Швейнфурте 1 июня. Было также принято предложение городского писца, который настоял на том, чтобы епископу Конраду, в знак особого почета, приглашение было отправлено с двумя послами. Не помогли даже упорные возражения Эренфрида Кумпфа. Одним из этих послов был юный Шпельт. Но послам пришлось вернуться с полпути несолоно хлебавши: ландграф Людвиг Пфальцский, который намеревался объединить свои силы с Трухзесом фон Вальдбургом, преградил им дорогу. Узнав о приглашении епископа на ландтаг, вюрцбуржцы в гневе высыпали на улицу. Торговцы поспешно запирали лавки. Кое-кому из местной знати, кто попал под горячую руку, задали изрядную трепку. На овощном рынке, возле прекрасной готической церкви святой девы, под ликующие крики толпы, сожгли куклу из тряпок и соломы, изображавшую его преосвященство епископа Конрада. Затем толпа бросилась к ратуше и выбила нее стекла. Бургомистр и ратсгеры попрятались кто куда и не вылезали до тех пор, пока буяны не утомились и не разбрелись по кабакам.

Предводитель Черной рати вместе с Якобом Келем и еще двумя командирами Франконского войска был избран делегатом на швейнфуртский ландтаг. Он пытался было уклониться от этой чести, доказывая, что теперь нужно драться, а не заседать, но все его старания были напрасны. Когда брат Амвросий, который пользовался его доверием, стал его уговаривать, Гейер сказал ему:

— С врагом я предпочитаю разговаривать языком пушек. Почему бы им не послать Бубенлебена или кого-нибудь из тех, кто, как и он, нахватался учености?

— Потому что им нужен человек, владеющий мечом не хуже, чем языком, человек, одно имя которого внушало бы уважение врагу, — отвечал брат Амвросий.

И Флориан Гейер и на этот раз подчинился общей воле. Но подчинился скрепя сердце, как он сам признался брату Амвросию.

— С какой радостью я бы пошел сейчас в бой, — сказал он ему на прощанье, садясь на своего вороного коня, чтобы ехать в Швейнфурт. Это было в последний день мая.

Все башни имперского вольного города Швейнфурта были украшены флагами, и над колокольней старинной церкви св. Иоанна реяло городское знамя с черным орлом на серебряном поле. У городских ворот делегатов встречали фанфарами. На следующее утро все приехавшие на ландтаг собрались в старой ратуше, где магистрат их потчевал майнцским вином. Но делегатов не набралось и двадцати человек. Кучка людей казалась затерянной в огромном сумрачном зале. Это были главным образом представители крестьянских отрядов Вюрцбурга, Бамберга, верхней Франконии и Айшгрунда. От городов были только представители Ротенбурга, Вюрцбурга и два-три из верхней Франконии. Из крупной знати и владетельных феодалов ни один даже не соблаговолил ответить на приглашение; только маркграф Казимир написал, что приедет, если ему позволит время. Ротенбург прислал рыцаря фон Менцингена, но дал ему в спутники ненавистника крестьян Иеронима Гасселя.

— Календари, должно быть, предсказывают дождь: все лягушки попрятались в болото, — сказал рыцарь фон Менцинген, поздоровавшись с Флорианом Гейером. Он имел в виду вюрцбуржцев. Увлекая Гейера в глубокую амбразуру окна, он продолжал: — Ну, кто был прав? Вы сами видите: на города нельзя положиться. Я взял на себя смелость написать маркграфу Казимиру. Он изъявил готовность вступить в переговоры с франконским крестьянством. Он даже собирается, как вы, должно быть, слышали, самолично прибыть сюда.

— Да, потому что Грегор и Большой Лингарт грозят зажать его в клещи, — усмехнувшись, отвечал Флориан Гейер.

И в самом деле, маркграф отступал форсированным маршем, спасаясь от крестьянских войск, и уже на следующий день делегатам ландтага стало известно, что он прислал в Вюрцбург заверение в своем благорасположении и намерении вступить с крестьянами в переговоры и даже заключить с ними союз. Между тем все военачальники были отозваны назад к своим войскам, и неудавшийся ландтаг разошелся, поручив Стефану фон Менцингену и Флориану Гейеру ведение мирных переговоров с маркграфом. В ожидании охранной грамоты от последнего они оба прибыли в Ротенбург, откуда до ставки маркграфа было ближе, чем из Швейнфурта.

В пятницу накануне троицы возвращавшиеся в Вюрцбург делегаты увидели, что на западе весь небосклон окрашен заревом. Ротенбуржцы, отозванные вместе с Грегором, чтобы выступить на Кёнигсгофен, тоже обратили внимание на зловещее зарево. Тяжелое предчувствие овладело Большим Лингартом и Леонгардом Мецлером, скакавшими к югу, и, пришпорив коней, они понеслись во весь дух вниз по течению Таубера.

Глава седьмая

— Доктор Эбергард вернулся, — сказала Сабина фон Муслор. Стоя у окна, она видела, как фрау Маргарета фон Менцинген с Эльзой переходят через Дворянскую улицу.

— А мне-то что? Я давно это знаю, — не меняя позы, холодно отвечала Габриэла. Она лежала на софе, положив сплетенные руки под голову. Ее правая нога свисала до пола. В таком положении она пребывала уже добрый час.

— Помнится, ты не всегда была к нему так безразлична, как сейчас. Если бы ты после крещенского обеда не отказалась из упрямства, я помирила бы тебя с Максом. Ты проморгала свое счастье, а теперь оно достанется другой.

Ответом был резкий смех.

— Твой смех ужасен! — промолвила Сабина. — Так может смеяться только женщина без сердца.

Ответа не последовало, и Сабина со вздохом опустилась в кресло, на подушки, искусно вышитые ее рукой. Этот смех обдал ее таким холодом, что у нее не хватило духу продолжать.

С того дня, как они встретились во дворе замка с Флорианом Гейером, между подругами пробежала черная кошка. Сердце Сабины ожесточилось против подруги, но Габриэла ничего не замечала, как не замечала и поблекших роз на щеках Сабины. Она жила рядом с подругой и ее матерью, замкнувшись в себе, и то, что еще недавно живо интересовало и даже волновало ее, стало ей теперь безразлично. Не тронуло ее и возвращение Макса в Ротенбург.

Он вернулся после роспуска гейльбронского съезда, созванного для выработки новой конституции империи. По просьбе канцлера он забрал с собой связанные с этим съездом документы, которые впоследствии сдал в ротенбургский архив. Там, через несколько столетий, среди других бумаг, был обнаружен проект конституции Германской империи — светлый памятник Великой крестьянской революции, социально-политические идеи и чаяния которой оставили далеко позади идеалы той эпохи, — революции, против которой ее враги воздвигли целые монбланы грязной лжи и клеветы. Но правду нельзя утопить даже в море крови и грязи: настанет день, и она восторжествует.

Макс хранил этот драгоценный документ в своем скромном убежище на Вюрцбургской улице. Он был твердо уверен в том, что комиссия по составлению конституции скоро возобновит свою деятельность, и жил, впитывая полной грудью радость встреч с любимой. Фрейлейн фон Бадель по-прежнему покровительствовала молодым людям. Через нее Эльза получала письма от Макса из Гейльброна. К ней в дом и направлялись сейчас мать с дочерью, когда Сабина увидела их из окна. Эльза шла с радостным нетерпением, забыв о черных тучах, нависших над ее будущим; фрау Маргарета — в надежде отвести душу в приятной беседе. У ее мужа было серьезное столкновение с бургомистром. Вопреки запрету Берметера Стефан фон Менцинген впустил в город доктора Карлштадта. Тогда бургомистр категорически предписал главе комитета выборных в двухнедельный срок порвать всякие отношения с маркграфом Казимиром, как противоречащие законам города. Ответ маркграфа, тот самый, на который фон Менцинген ссылался в Швейнфурте, разговаривая с Флорианом Гейером, сослужил рыцарю Стефану плохую службу. Прискакавший с этим ответом гонец вынужден был показать его страже у городских ворот, чтобы получить доступ в город, а на письме, адресованном рыцарю фон Менцингену, значилось: «Нашему советнику и верному слуге».

— Не кручиньтесь, милая моя, — утешала фрейлейн фон Бадель свою гостью, сидя рядом с нею на каменной скамье в саду и поглядывая на влюбленных, прогуливавшихся под руку в отдаленье по аллее. — Правда, жизнь запутала судьбы человеческие, как нерадивая пряха — кудель, но наберитесь терпенья, и все опять войдет в колею. За будущее детей я спокойна. Ведь у молодежи сил — непочатый край, и смирить ее не так уж легко. Ваша Эльза, сдается мне, вся в отца, умная и настойчивая и когда два таких человека столкнутся, мужчина, как существо более грубое, всегда окажется в дураках. Ваш супруг теперь с бургомистром на ножах из-за этого бедняги, — она показала взглядом на прилегающий к городской стене флигель ее дома, где приютила Карлштадта, — дни и ночи он корпит над своим фолиантом, чтобы сразить им, как пушечным ядром, своих противников. Но вы ведь знаете притчу: «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного — сладкое»?[128] Господа из магистрата, правда, рычат по-львиному, но они отнюдь не львы. И меньше всего Берметер. Ударил их лис по лапам, они и спрятали когти. Ну пойдемте, дорогая моя.

Фрау фон Менцинген невольно улыбнулась намеку фрейлейн фон Бадель. Темные силы пытались использовать возвращение Карлштадта в город, чтобы нанести удар Реформации. Реакционеры составили петицию и подговорили одного школьного учителя и двух захудалых горожан агитировать среди граждан за восстановление католического богослужения. Им даже удалось собрать свыше сотни подписей; петиция была чересчур длинна, и многие подписывали ее не читая. Но слепой монах, по прозвищу «Лис», заставил водить себя из дома в дом по пятам агитаторов и собирал подписи под краткой, но решительной декларацией верности учению Карлштадта. По мнению фрейлейн фон Бадель, ее составителем был Валентин Икельзамер. Но еще сильнее, чем декларация, подействовали на нервы господ из внутреннего совета доносившиеся из питейных домов громовые угрозы расправиться с ними по-свойски, если они посмеют восстановить мессу.

Ссылаясь на сложность обстановки, Георг Берметер неофициально ходатайствовал перед внешним советом и комитетом о сложении с него обязанностей бургомистра и назначении на его пост другого члена магистрата. Он был действительно чем угодно, но только не львом и чувствовал, что не в силах оградить еще не окрепший союз с крестьянами от яростных наскоков патрициата и зажиточного бюргерства. К тому же его совесть восставала против нарушения присяги на верность крестьянам. Вокруг громче и все более угрожающе раздавались шепот и шушуканье: «Долой союз!» Внешний совет и комитет ответили ему, что они всецело доверяют своему бургомистру и полагаются на магистрат. Сами они уже по горло сыты властью, но Конрад Эбергард и Эразм фон Муслор решительно отказывались занять свои прежние посты. Они считали, что их время еще не пришло. Тем не менее, они не отказывались по мере своих сил помогать магистрату советом. И сдержали свое обещание. По их тайному наущению город послал крестьянам новый запас пороху и ядер, но зато уклонился от выполнения приказа разрушить Гальтенбергштеттенский замок. Поданная городом в имперский верховный суд жалоба на юнкера фон Розенберга успела превратиться в потерявший всякое значение клочок бумаги; и Эразм фон Муслор смекнул, что хорошие отношения с мариенбергским дворянином могут оказаться для них выгодней дружбы с крестьянами. Но и все эти события, к великому изумлению Сабины, оставили ее прекрасную подругу совершенно безучастной. В то время как магистрат еще прикрывался личиной приязни к крестьянам, местный патрициат нередко выдавал свое истинное настроение, открыто празднуя в Дворянской питейной победы Трухзеса, одобряя его кровавые расправы над пленными, над несчастными вейнсбержцами и восхваляя его зверскую жестокость, не уступавшую зверствам турецких пашей.

— Героями они становятся только в кабаке, — с презрением говорила об «именитых» прекрасная Габриэла. Она обвиняла магистрат в трусости, в крохоборстве и убеждала своего опекуна и господина Эразма в необходимости нанести крестьянам решительный удар.

— Я и сам бы не прочь, ну а если сорвется, что тогда? — отвечал ей вопросом Конрад Эбергард.

— Зато будет покончено с этой неопределенностью, и мы будем знать, что нас ожидает, — сказала Габриэла, едва сдерживая негодование.

Со времени заключения союза с крестьянами ее презрение к восставшим превратилось в ненависть, бурные вспышки которой приводили в ужас добродушную фрау фон Муслор.

В пятницу перед троицей Эразм фон Муслор и члены его семьи сидели после ужина в саду позади дома. Солнце склонялось к закату и уже скрылось за крышами домов. Жаркий день близился к концу. Повеяло прохладой. Вдыхая полной грудью свежий ветерок, напоенный ароматом жасмина, Эразм фон Муслор держал в руке вечерний кубок и с наслаждением потягивал вино. Его супруга обдумывала меню праздничного обеда, а Сабина рвала цветы для букета. Габриэла сидела на низкой насыпи, отделявшей сад от спускавшейся вниз Замковой улицы, где теснились узкие островерхие домики ремесленников. Дневной шум уже умолк, и с улицы доносились лишь свежие, звонкие голоса играющих детей да щебетанье проносившихся над ее головой ласточек. С юга, за низкими соломенными и гонтовыми крышами, свободно открывались взору расстилавшиеся за извилистой лентой Таубера зеленеющие поля и луга, а за ними темнела буковая и еловая роща. Габриэла, положив ногу на ногу, обхватила обеими руками колени и, запрокинув голову, смотрела на циклопическую башню Фарамунда, на ее кровлю, еще залитую золотым сияньем заката, на ласточек, взмывавших над нею в зигзагообразном стремительном полете.

Легкий ветерок играл черными локонами Габриэлы. Когда к ней подошла Сабина, на ходу разбирая цветы, она, следя взглядом за полетом птиц, со вздохом вымолвила:

— Ах, хорошо бы улететь!

— А куда бы ты улетела? — спросила Сабина. — Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю куда.

— Значит, ты знаешь больше меня, — возразила Габриэла, удивленно взглянув на подругу. — Я как раз ломала себе голову над тем, куда бы улететь. Ну, подскажи мне.

— Нет, на этот раз ты меня не обманешь! — воскликнула Сабина, и кровь прихлынула к ее щекам. — А ты мастерица на этот счет. Как я могла столько лет верить в твою дружбу? Ведь ты всегда меня ни во что не ставила.

— Разве мы все еще в монастырской школе? — насмешливо спросила Габриэла. — Но я хотела бы знать, в каком страшном преступлении против дружбы ты меня обвиняешь?

— Ты еще спрашиваешь? Нет, я была права. У тебя нет сердца! — раздраженно вскричала Сабина. — Ведь я все тебе говорю. Ты знаешь, я не люблю Адельсгейма и выхожу за него поневоле. А ты, узнав, что мое сердце отдано другому, становишься у меня поперек дороги и стремишься им завладеть.

Слезы выступили у нее на глазах.

— Так это ревность? — сказала Габриэла, спуская ноги на землю и пожав плечами. — Что поделаешь, моя милая, пусть я виновата, но с вами со всеми так смертельно скучно.

— Да, ты виновата в том, что заставляешь меня расплачиваться за твои развлечения! — воскликнула Сабина, и ее голубые глаза гневно заблестели сквозь слезы. Габриэла промолчала.

— Если бы ты еще любила его!

Габриэла остановила на ней свой мрачный взор.

— Любила? — переспросила она, растягивая слово. И, немного погодя, закончила: — Какой вздор!

— Но для меня далеко не вздор! — произнесла Сабина дрожащими губами. — Тебе, конечно, все равно. Ты так люто ненавидишь крестьян; как же ты можешь любить их вождя?

— Да, ты права, — согласилась Габриэла и соскользнула с насыпи на землю. — Да, я ненавижу их так, как ненавидела бы самое себя, если бы… если бы все было иначе. Ты разве не знаешь, что у нас, в Ротенбурге, отменены подати, оброки, земельная рента и другие платежи, а ведь в них — все мое состояние. Так не прикажешь ли мне любить тех, кто сделал меня нищей? Куда мне теперь деваться? Об этом и думала я, мечтая улететь.

Природная доброта одержала верх над ревностью в сердце Сабины, и она воскликнула:

— Ах, прости меня, я и не подумала об этом. Но разве здесь ты не у себя дома? Разве ты для нас не родная? Что нам до того, богата ли ты или бедна? Почему ты хочешь нас покинуть?

У Габриэлы чуть было не вырвалось опять: «Да потому что мне с вами до смерти скучно!» — но она сдержалась и, выпрямившись, сказала:

— Ты предлагаешь мне милостыню? Да, да, милостыню, хоть и от любящего сердца. Никогда! Ни за что на свете не соглашусь я жить бедной здесь, где меня знали богатой. А теперь, прошу тебя, пусть все это останется между нами, и не будем больше говорить об этом.

— Напротив, будем говорить, чтобы высказаться до конца. Я должна побороть в тебе эту гордость! — вскричала Сабина.

— Вот идет мой опекун, — прервала ее Габриэла. — Интересно, что привело его в столь поздний час.

Они направились к старому клену, под которым сидели супруги фон Муслор. Те поднялись, приветствуя гостя.

— Мои новости не составляют тайны, — отвечал тот на вопрошающий взор хозяина и поздоровался с Сабиной и своей питомицей. — У меня только что был Иероним Гассель.

— Как, он уже вернулся из Швейнфурта? — воскликнул изумленный Муслор.

— Ландтаг распущен. Полный провал. Едва собравшись, они разошлись, ничего не сделав.

— А Менцинген?

— Тоже вернулся. Гассель приехал вместе с ним и Гейером фон Гейерсбергом. Сейм отрядил их в качестве посредников к маркграфу Казимиру для заключения мира между ним и крестьянами. Они будут ждать указаний, когда его светлости будет угодно их принять.

При упоминании о Флориане Гейере лицо прекрасной Габриэлы побледнело, а потом залилось пламенем. Сабина, которая тоже зарделась, поспешила уйти в дом позаботиться об угощении Конрада Эбергарда. Когда через некоторое время она вернулась, неся кубок и тарелку печенья с пряностями для возбуждения аппетита, Габриэла уже исчезла. Позже Сабина увидела, как ее подруга вышла из увитой жимолостью беседки и направилась в дом. Хотя еще было рано, Габриэла легла в постель, и когда через час Сабина пришла в их общую опочивальню, ей показалось, что та крепко спит.

На следующий день, в канун троицы, в городе почти не чувствовалось праздника. Известие о роспуске ландтага и распространившийся в последнюю минуту слух о том, что внутренний совет отозвал представителей города из Вюрцбурга, вселили смутную тревогу в сердца. Людям казалось, что, уносимые в утлой ладье мощным потоком событий, они с каждой минутой все быстрей и быстрей приближаются к чудовищному водовороту. На рынках почти не видно было крестьян. Зато праздник привлек в город массу нищих. Среди них было немало примелькавшихся лиц, которые появлялись в Ротенбурге, не пропуская ни воскресенья, ни праздника, облюбовывали себе определенные кварталы и располагались для взимания дани на папертях церквей. Один из них, старик с длинной белой бородой, привык собирать обильную жатву у подъездов патрицианских домов. Обычно он стоял на своем посту возле женского доминиканского монастыря — прекрасного в своей строгой простоте здания раннего готического стиля, с фронтонами, увенчанными стрельчатыми башенками.

Этого патриарха оборванцев увидел Флориан Гейер у дверей дома фон Менцингена, выйдя поутру, чтобы посетить доктора Дейчлина и командора Христиана. Пока он вынимал из-за пояса кошелек, чтобы достать монету, нищий протянул ему сложенную вдвое записку. «Прочтите, ваша милость», — прошептал он и хотел было удалиться, но Флориан Гейер удержал его и спросил, кто его прислал.

— Должно быть, тот, кто писал, с позволения вашей милости, — отвечал, прикидываясь дурачком, старик. Флориан Гейер быстро пробежал записку, содержавшую лишь несколько слов: «Мне необходимо говорить с Вами. Приходите в шесть часов в церковь доминиканского монастыря». Когда он поднял голову, нищего уже и след простыл.

Сообщения Каспара Христиана и проповедника собора св. Иакова о настроениях, господствующих в Ротенбурге, заставили Флориана Гейера призадуматься. Под вечер он снова вышел из дому, чтобы наконец лично познакомиться с Максом Эбергардом. Благоприятное впечатление, сложившееся о молодом человеке по его письмам, подкрепил Вендель Гиплер, но особенно горячего защитника Макса встретил Флориан в лице Эльзы, когда упомянул о нем в разговоре.

При виде дорогого гостя Макс Эбергард порывисто вскочил из-за своего рабочего стола и, назвав Гейера по имени, протянул ему обе руки. Эльза видела, как подъезжали к ратуше послы, и подробно описала внешность рыцаря Максу.

— Разве вы знаете меня в лицо? — спросил Флориан Гейер, несколько удивленный. Макс смутился, а его гость улыбнулся, вспомнив, как тепло говорила о нем Эльза. Он угадал тайну молодых людей и порадовался за них душой; среди водоворота политических страстей на него повеяло свежим дыханием вечно живого человеческого чувства. Это отвлекло его на время забот и мрачных мыслей, навеянных утренними визитами. Показав на раскрытую книгу, над которой он застал Макса, рыцарь, улыбаясь, спросил:

— Вы, кажется, читали одного из писателей древности?

— Я бы скорей назвал его пророком, ведь он рисует нам грядущие времена, — отвечал, слегка покраснев, Макс. — К тому же он наш современник. Это «Утопия» превосходнейшего Томаса Мора[129], о котором вы, должно быть, слышали.

— Конечно, слыхал, — живо отозвался Гейер. — Ульрих фон Гуттен часто говорил нам в Эбербурге об этой книге, подробно рассказывал ее содержание и переводил нам из нее целые куски. Он читал нам также письмо знаменитого Эразма, в котором тот, обращая его внимание на «Утопию», указывал, что Мор сочинил ее, желая показать причины бедственного состояния государств.

— Что он и сделал, осветив с поразительной глубиной положение своего отечества — Англии.

— Только в одном вопросе я не разделяю его стремлений и полагаю, что он сам в них разочаруется. Все мы хорошо знаем, что представляют собой князья, и я еще в те времена доказывал Гуттену и Зиккингену, что никогда не найти Мору князя, который пожелал бы учредить столь идеальное государство, созданное воображением писателя.

— Так вы полагаете, что «Утопия» не фантазия, а осуществимая цель? — спросил Макс.

— Послушайте, любезный доктор, — отвечал Флориан Гейер, — вы, вероятно, не раз слыхали проповеди Карлштадта о том, что мир должен обновиться в духе евангелия и вернуться к коммунизму первых христианских общин. По моему разумению, человечество никогда не возвращается назад, к уже пережитым и отошедшим в прошлое формам общежития и учреждениям. Цель, к которой оно стремится в своем развитии, часто может быть скрыта в туманной дали, но она всегда впереди, а не позади. Религиозный коммунизм отжил свой век, и наша цель — социальный коммунизм острова «Утопии». И я уверен, наступит день, когда мы причалим к его берегам. Убеждение мое так же твердо, как клинок моего меча. И мы уже плывем к этой заветной цели. Иначе разве поднялось бы крестьянство по всей немецкой земле?

Он взял в руки книгу и, рассматривая гравюру на дереве, служившую заставкой, продолжал:

— Если мои слабые познания в латыни мне не изменяют, здесь написано: «Золотая книга истины о наилучшем устройстве государства». Жаль, что этот великий человек написал ее до нашего восстания. Не то он оставил бы всякие надежды на князей и признал бы, что золотые мысли, высказанные в этой книге, могут воплотиться в золотую правду жизни лишь через разум, волю и мощь народа.

— Достойно удивления, что Вендель Гиплер считает эту книгу шуткой, плодом досужей фантазии, — задумчиво проговорил Эбер гард.

— Меня это не удивляет. Он — великий политик, но только политик, а для понимания «Утопии» нужно нечто большее. Вот вы, дорогой доктор, вы больше чем политик, но всяком случае не только политик.

Эти слова Флориана Гейера сопровождались столь значительным и красноречивым взглядом, что Макс не мог не понять его и покраснел.

Когда на городской башне пробило шесть часов, Флориан Гейер расстался со своим молодым собеседником, приятно возбужденный. Он очутился под темными сводами доминиканской церкви, и в первую минуту ему показалось, что церковь пуста. Но когда его шпоры зазвенели по каменным плитам, из-за чудесного резного алтаря выступила темная фигура и нерешительно направилась ему навстречу. Капюшон черного шелкового плаща, отороченного мехом, был откинут, и Флориан узнал прекрасную Габриэлу.

— Мое послание, должно быть, вас удивило, благородный рыцарь, — начала она, вспыхнув ярким румянцем, и запнулась.

— Вам нужна моя помощь, сударыня? Приказывайте, я к вашим услугам.

— Вы угадали, — уже смелей отвечала она, — но помощь не для меня, а для вас самих. Об одном прошу вас: будьте осторожны. Есть люди, которые хотят помешать вашей встрече с маркграфом Бранденбургским.

— Спасибо, мой прекрасный друг! — отвечал он, изумленный. — Но, по чести говоря, я был бы рад, если бы меня избавили от нужды протягивать руку мира маркграфу. Ибо скорей соединятся вода и пламя, чем крестьянин и дворянин.

— Вы правы, — сказала она, бросив на него удивленный взгляд. — Но именно поэтому я и не понимаю вас. Ведь вы сами — дворянин, а боретесь вместе с крестьянами против своего сословия.

— Я борюсь за свободу, против угнетателей, — спокойно и серьезно отвечал он.

— За свободу? — живо повторила она. — Но что может дать она вам взамен всего, что вы потеряли? Как можете вы стремиться стать равным простолюдину? Называть братьями этих грубых, грязных, зловонных крестьян! Сознайтесь, что вами руководит честолюбие.

— О нет, в этом, при всех моих недостатках, я неповинен, — спокойно возразил он. — В благородном происхождении нет заслуги. Но если я смогу подняться до высшего благородства — до признания права на свободу и человеческое достоинство для каждого, то этим я буду обязан только самому себе. Более высокой цели нет. Человеку дана жизнь, чтобы он стремился к этой цели и помогал возвыситься до нее тем, кто лишен свободы и человеческого достоинства.

Его горячие слова захватили и Габриэлу, и ее прекрасные глаза засияли восхищением. Но она не могла возвыситься до его мировоззрения и со вздохом призналась в этом.

— Пусть так. Но вы никогда не поднимете крестьянина до своего уровня. Вы погибнете, не достигнув цели.

Он посмотрел на нее с состраданием, как на ребенка. Но она продолжала с жаром, слегка коснувшись рукой края его рукава:

— О да, верьте мне, это невозможно. Излишне говорить, что крестьянство не может меряться силами с князьями, что из каждого столкновения оно выходит побежденным. На что вы рассчитываете? На помощь городов? Ландтаг потерпел неудачу. Ротенбург надеется на Швабский союз как на избавителя. Я не должна была это говорить, ведь это мой родной город…

Горячая волна залила ее щеки, но она продолжала:

— Вложите меч в ножны, пока не поздно. Я прошу, я заклинаю вас! Подумайте о своей безопасности!

— Ей ничто не угрожает, — успокоил он ее. — Хотеть еще не значит свершить. Мы еще на ратном поле, и не малодушию, а мечу принадлежит последнее слово. Но почему вы стремитесь, мой прекрасный друг, подобно Далиле, лишить Самсона его силы?

Перейдя на шутливый тон, он взял ее за руку и заглянул в глаза. Она потупила взор, но тотчас подняла веки. Кровь бросилась ей в голову и залила щеки огнем. С трудом сдерживая себя, она воскликнула:

— Потому что я хочу вас спасти! Потому что вы должны жить!

Ошеломленный, он выпустил ее руку. Но она уже не владела собой, страсть прорвалась через все преграды.

— Живи ради меня! Ведь я тебя люблю! — воскликнула она. — Я искала спасения от этой любви в ненависти к твоему делу. Как я могла полюбить тебя, ненавидя его?

— Ведь я должна презирать себя за это! Но все было напрасно. Любовь заставила меня забыть обо всем.

— Бедное дитя! — произнес он. Но она, вспыхнув ярким румянцем, вскричала:

— Нет, не сострадания, а любви я хочу! Ведь я же люблю тебя!

Она обвила его шею руками и прижала свое пылающее лицо к его груди. Он попытался осторожно высвободиться, но она еще крепче прильнула к нему и, вскинув на него свой горящий взгляд, простонала:

— Да, люблю! Бежим куда хочешь, лишь бы укрыться от этой обезумевшей черни, туда где мы будем счастливы вместе.

— Придите в себя! — сурово произнес Флориан Гейер, высвобождаясь из ее объятий. — Как вы могли подумать, что я, как последний трус, убегу с поля сражения? И разве вы не знаете, что у меня есть жена и ребенок?

— Что жена и ребенок, что целый свет, если мы любим друг друга? — воскликнула она, вся трепеща и пронизывая его горящим взором.

Он вспыхнул до корней волос и, сдвинув брови, резко ответил:

— Но ведь я вас не люблю.

Глаза ее широко раскрылись и застыли. Смертельная бледность покрыла лицо. Он же, смягчившись, продолжал:

— Очнитесь, вспомните, что я — непримиримый враг вашей касты. Я не слышал ваших признаний. Расстанемся друзьями.

И он протянул ей руку. Она отшатнулась, вперив в него застывший взор, и не приняла его руки.

— Прощайте, — произнес он и, с состраданием взглянув на нее, удалился.

Без единого звука, как пораженная молнией, она упала за его спиной на каменные плиты.

Всю дорогу до дома Стефана фон Менцингена он шел стремительным шагом, стараясь заглушить в себе тягостное волнение. У торговых рядов под навесом ратуши его окликнул, выглянув из своей лавки, возле которой столпились горожане, золотых дел мастер, один из приверженцев Менцингена.

— Господин фон Гейерсберг! Вы должны быть осведомлены. Неужели это правда?

— Что именно, любезный мейстер?

— Известие о кровавом побоище? — вмешался одни из горожан.

— Да, да, перебито четыре тысячи крестьян, — подтвердил хриплым голосом чахоточный гончар.

— Пусть говорит кто-нибудь один, — сказал Гейер и, обратись к золотых дел мастеру, продолжал: — Рассказывайте, в чем дело.

— А дело в том, господин рыцарь, — заговорил тот, — что оттуда прибежало несколько крестьян. Едва ноги унесли.

— Дело было под Кёнигсгофеном[130], — опять вмешался один из горожан. — Сражение затянулось до самой ночи.

— Да, под Кёнигсгофеном, — подтвердил мастер. — Город и все окрестные деревни в пламени.

При упоминании о Кёнигсгофене Флориана Гейера точно ножом полоснуло по сердцу. Но он не подал и виду и внешне спокойно произнес:

— Я ничего не знаю. Где беглецы?

— Бургомистр велел привести их в ратушу.

— Их всего двое, — послышалось сразу несколько голосов.

— У страха глаза велики, — заметил Флориан Гейер, подкручивая усы. — Прощайте, господа.

Рыночная площадь почти опустела от торгового люда. Толпа устремилась к ратуше и запрудила Дворянскую улицу. Флориан хотел услышать вестников несчастья своими собственными ушами. Люди, большей частью ремесленники низших цехов, предупредительно расступались перед ним, и вскоре он подошел к ратуше в тот момент, когда оттуда вышли оба крестьянина. Без шапок, в изодранной одежде, грязные, измученные, с посеревшими от пыли и пороха изможденными лицами и глубоко запавшими глазами беглецы внушали страх. Чтобы ничто не мешало им во время бегства, они побросали все оружие, кроме мечей. В паническом ужасе перед железными рейтарами Трухзеса они добежали до самого Ротенбурга, не считая себя в безопасности в своей родной деревне близ Игерсгейма. Это были ратники Тауберского ополчения.

По их словам, Трухзес, соединившись с пфальцграфом, напал на крестьян, ударив из Шюпфергрунда, в то время как те, заняв укрепленную позицию на горе повыше Кёнигсгофена, прикрыли ее сорока орудиями. Войска пфальцграфа, переправившись через Таубер, обошли город с двух сторон, а вслед за ними, несмотря на огонь крестьянских батарей, подошел и Трухзес с главными силами.

Сражение началось часа в четыре дня. О ходе событий у беглецов не было ясного представления. Среди сумятицы, начавшейся во время боя, они увидели, как канониры, перерезав постромки, побросали орудия и умчались верхом, подав этим сигнал ко всеобщему бегству.

— Трусы! Предатели! — загудела толпа, плотным кольцом окружив Флориана Гейера и беглецов.

— Да, предатели! — подтвердил один из них. — Они подкуплены Трухзесом. Готов прозакладывать голову, что это так. С самого начала наши пушки били слишком высоко.

В ответ на расспросы Гейера они сообщили, что Ганс Кольбеншлаг с большей частью тауберцев бежал во время отступления в рощу на холме и продолжал мужественно сопротивляться. Остальные тауберцы, числом около трехсот, добежали до лесу и были взяты в плен. Они оба, вместе с сотней товарищей, были отрезаны от Тауберского ополчения, но сумели благополучно пробиться и бежать. О судьбе Венделя Гиплера и Иорга Мецлера они ничего не знают. Не знают они и чем кончилось сопротивление Кольбеншлага. Ротенбуржцев во главе с Большим Лингартом и бретгеймцем Мецлером они и в глаза не видели.

Флориан Гейер отдал им бывшие при нем деньги и, возвысив голос, сказал, обращаясь не столько к ним, как к горожанам, стоявшим вокруг с удрученными лицами:

— Да, новости не веселые. Но война — что азартная игра. А это не последний наш ход.

И он направился к дому фон Менцингена. Прежде чем подняться к себе, он зашел на конюшню и приказал конюху немедля седлать коня.

Глава восьмая

Беглецы разминулись с ротенбургским отрядом. Охваченный зловещим предчувствием при виде кровавого зарева, отряд шел вперед без привалов, встречая на своем пути лишь толпы бегущих крестьян, которые кричали, что все погибло, что рейтары Трухзеса свирепствуют, как бешеные волки, и что Вендель Гиплер и Иорг Мецлер тоже бежали.

— Раз такое дело, раз крестьянское войско разбито и рассеяно под Кёнигсгофеном, чего ради переть на рожон и зря рисковать своей шкурой? — заявляли ротенбуржцы. Большой Лингарт яростно обрушился на них:

— Не верьте трусам! Позор тем, кто оставляет братьев в беде! Вперед! Вперед!

Но никто не поддержал его. Даже Леонгард Мецлер молчал. Тогда бывший ландскнехт, разразившись громовыми проклятиями, выхватил свой исполинский меч, врезался в толпу на своем сером жеребце и, ударяя плашмя мечом, пытался повернуть беглецов. Но устремившийся вспять поток был так силен, что увлек и его за собой. Все рвались назад, по домам.

Лишь с огромным трудом, врезаясь на коне в самую гущу беглецов, он сумел пробиться и со слезами ярости поскакал в Гейдингсфельд. Но, примчавшись к дому священника Штейнмеца, где собрались военачальники, он лишь мог подтвердить то, что уже сообщили опередившие его вестники несчастья. Правда, сообщения первых беглецов показались настолько невероятными, что их бросили в тюрьму, решив, что они подосланы Трухзесом, чтобы посеять панику в крестьянских войсках. Но Большому Лингарту нельзя было не верить, и принесенные им страшные вести повергли весь Гейдингсфельд и Вюрцбург в тревогу и смятение. Не один военачальник из тех, что рвутся в бой больше на словах, чем на деле, пустился наутек под покровом ночи, не один казначей исчез вместе с вверенной ему войсковой казной. К утру от спасшихся, бежавших через горы тауберцев стало известно, что Ганс Кольбеншлаг, продержавшись до темноты на лесистой возвышенности и нанеся тяжелый урон противнику, пал в бою.

В воскресенье уныние сменилось небольшим подъемом, когда в город вошел молчаливый Грегор из Бургбернгейма со своим отрядом, потеснившим маркграфа Казимира. К тому же распространился слух, что евангелическая рать стоит цела и невредима под Кёнигсгофеном. Вполне возможно, что слух этот был пущен командованием, но он сделал свое дело. Люди опять воспрянули духом и решили двинуться на Кёнигсгофен. Сидя за чаркой вина, они клялись, что не оставят в живых ни одного пленного, перевешают рейтаров и отрубят головы ландскнехтам.

День прошел в лихорадочных приготовлениях к выступлению, и не один Симон Нейфер с тоской смотрел вдаль, не едет ли Флориан Гейер. Противники Гейера в крестьянском совете много отдали бы теперь, чтобы с ними был этот опытнейший полководец. Теперь на Нейфере лежала тяжелая ответственность — предводительствовать Черной ратью. Чтобы не привлечь внимание фрауенбергского гарнизона, войска готовились к выступлению ночью. Но и на Мариенберге творилось что-то необычное. Из города и с Телля было заметно, как после полуночи во всех комнатах замка забегали огоньки, а засевшие в траншеи на Телле ратники увидели в предрассветных сумерках несколько черных всадников, которые, отделившись от замка, помчались по направлению к лесу у Гохберга. Крестьяне открыли огонь, но всадники уже исчезли. Рыбак Тес Мерц уверял, что эго были привидения — мертвые рейтары, — которых напустил на них монах-чернокнижник.

Когда заалело небо и наступил первый день троицы, крестьянские отряды стояли готовые к выступлению, не менее пяти тысяч человек и вся артиллерия: легкие полевые орудия, семьдесят фальконетов, бомбарды, двойные и одинарные кулеврины, пороховые фургоны и обоз. Чтобы держать под ударом Мариенберг, оставили две тысячи ратников из Вюрцбурга, три тысячи — из сельских округов под командованием Ганса Берметера, Леонгарда Виснера и Бальтазара Вюрцбергера.

Жизнь в крестьянском лагере

С гравюры Г. 3. Бегама

Но кто это спускается по холму из Гейдингсфельда на взмыленном коне? Кому навстречу летят Якоб Кель, Грегор, Симон Нейфер, Большой Лингарт? Кому радостно пожимают руку? Громовой крик из многих тысяч глоток и звон оружия приветствуют появление Флориана Гейера. Встречает его и брат Амвросий — единственный из всех священников, приведший свою паству под Вюрцбург и оставшийся с повстанцами до конца. Остальные убрались восвояси под покровом темноты, даже не попрощавшись. Это он благословил выступавших в поход. Благословила их и Черная Гофманша, только, правда, на свой лад. Когда войска, выйдя из города через Гейдингсфельдские ворота, стали спускаться по холму, она воскликнула пронзительным голосом:

— Отмщение! Отмщение за наших порубленных братьев! Мертвые встанут из могил и поведут вас вперед! Победа в наших руках!

Старуха осталась в Вюрцбурге. Показывая костлявой рукой на Мариенберг, она сказала Каспару Эчлиху, уходившему с войсками:

— Я останусь здесь до Судного дня.

Флориан Гейер выступил во главе своей Черной рати. К нему присоединился Большой Лингарт с пятьюдесятью молодцами, которых завербовали на свой счет вюрцбургские францисканцы. По-летнему жаркое солнце взошло над горизонтом, когда утром 4 июня крестьянские войска начали подниматься по склону горы. Поднявшись, они свернули на ретингенскую дорогу, в надежде, что враг еще стоит под Кёнигсгофеном. Беглецы из Тауберского ополчения в один голос твердили, что Ганс Кольбеншлаг нанес неприятелю тягчайший урон.

Было прекрасное летнее утро. В прозрачном воздухе звонко заливались жаворонки. Овсянки, синицы, зяблики оживляли своим щебетанием и трелями рощицу вдоль дороги. Слышались веселые звуки свирелей и волынок; не переставая, гремели барабаны, и крестьяне распевали песни, шутили, смеялись и оглашали воздух радостными криками. На широком лугу между деревнями Ингольштадт и Зульцдорф, в полумиле к западу от Гибельштадта, крестьяне сделали привал. Лесистая возвышенность, на которой стояли развалины некогда разрушенного ротенбуржцами разбойничьего Ингольштадтского замка и небольшая рощица заслоняли от глаз Флориана Гейера его родное гнездо. На севере, в тылу у крестьян, в трех четвертях мили от деревни Моос, начинался дремучий Гуттенбергский лес.

Осада Ингольштадта

С гравюры Ганса Милиха

Не успели крестьяне снять с плеч самопалы, мушкеты, копья и двуручные мечи, а всадники — сойти с коней, как на юго-западе засверкало оружие. Раздались крики: «Враг!», «Трухзес!» С бешеной быстротой, по приказу Флориана Гейера, вокруг лагеря был выстроен вагенбург, а в промежутках между повозками установлены орудия. Железные всадники летучего отряда Трухзеса уже приближались. Их встретили убийственным огнем. Вот они повернули на скаку — одни направо, другие налево, пытаясь охватить крестьян с флангов. Но им не удалось прорвать крестьянский вагенбург. Два раза они атаковали его в конном строю и оба раза были отброшены сильным огнем. Не одни всадник был выбит из седла, не один конь остался на месте.

Вдруг надвинулась черная туча, но это еще не были главные силы врага. Не получив от Трухзеса добавочной платы за Кёнигсгофенское сражение, ландскнехты взбунтовались и отказались идти в бой. Приближавшийся к вагенбургу отряд состоял из военачальников, знаменосцев, фельдфебелей и получавших двойное жалованье ландскнехтов. Всех их, общим числом около восьмисот, Трухзес сумел посулами отколоть от их товарищей. Их вел он сам. Между тем его конница была стянута к деревне Моос, чтобы отрезать крестьянам возможное отступление через Гуттенбергский лес. Но и этим отборным войскам крестьяне не дали спуску. Большой урон наносил им огонь артиллерии, особенно же каменные ядра бомбард Черной рати. Эти ядра прорывали широкие борозды в рядах оголтелых молодчиков, которые бросались в атаку в изодранных копьями камзолах и штанах и в лихо заломленных набекрень беретах. Любо-дорого было смотреть, как разлетались в клочья их пестрые перья! Многим рабам божьим пришлось здесь распрощаться с жизнью. «За дело! За дело!» — только и слышался боевой клич. Но у отборных ландскнехтов не было копий, а крестьянских стрелков прикрывал вагенбург. Вдруг земля задрожала от гула и грохота, от топота бесчисленных копыт. То приближалась неприятельская конница и пушки.

Когда в тылу у вагенбурга образовалась брешь, защитники хлынули через нее и в паническом ужасе бросились бежать. Впереди всех мчался сам командующий — Якоб Кель. Но «иоргова смерть» настигла беглецов. Несколько часов железные рейтары преследовали убегающих, на скаку врезывались в толпу, кололи, рубили, давили направо и налево всех, безо всякой пощады. Как рассказывал впоследствии Генрих Трухзес, маршал епископа Конрада, это было зрелище почище кабаньей травли. Но кабан еще показал охотнику свои клыки. Грегор из Бургбернгейма не пожелал спасаться бегством. С кучкой своих храбрецов он стойко держался до конца, пока не пал смертью героя. Шестьдесят крестьян, которых всадники взяли в плен, польстившись на обещанный выкуп, были тут же, у вагенбурга, перебиты по приказанию Трухзеса. Ему донесли, что перед сражением крестьяне клялись не оставлять никого в живых.

Из-за вагенбурга, который уже больше не мог держаться, вышла небольшая, тесно сплоченная группа войск и направилась назад, к деревне Ингольштадт. Это были «черные» Флориана Гейера и пятьдесят вюрцбургских молодцов под предводительством Большого Лингарта. Несколько раз налетали на них железные всадники, но небольшой отряд ощетинивался во все стороны «ежом», перед иглами которого лошади шарахались назад. Защищенные таким образом своими длинными копьями, стрелки поражали неприятеля смертоносным огнем. Черная рать благополучно достигла деревни. Но колючая щетина представляла собой плохую защиту, поэтому отряд разделился: Симон Нейфер с двумя сотнями крестьян занял обнесенное каменной стеной кладбище, а Флориан Гейер с остальными четырьмя сотнями устремился в прежнюю цитадель рыцаря-разбойника фон Эльма, куда вела из деревни полуразрушенная арка ворот. Внешняя стена, вдоль которой тянулся болотистый ров, еще довольно хорошо сохранилась, а угловая башня была цела. Во дворе, среди развалин этого разбойничьего гнезда, разрушенного ротенбуржцами, приютились бездомные. Теперь от их жалких лачуг осталось сплошное пожарище. Их сжег летучий крестьянский отряд, тот самый, который разрушил замок Флориана Гейера.

Гейер приказал завалить ворота камнями и поднялся на башню, чтобы следить за ходом сражения в деревне, откуда доносились отчаянные крики и непрерывная пальба.

Несмотря на упорное сопротивление, Симон Нейфер со своим отрядом под натиском превосходящих сил отборного неприятельского войска очистил кладбище и отступил в церковь. Флориан Гейер больше не мог следить за боем. Со стороны вагенбурга к замку мчался пфальцграф с тяжелыми пушками, а за ним следом — Георг Трухзес со своими графами, рыцарями и баронами спешил на кровавую тризну. Разрушив часть стены, неприятельские пушки образовали в ней брешь шириной в двадцать четыре фута. Три крестьянина выбежали из замка и упали на колени, моля о пощаде. Но их прикончили на месте. Теперь осажденные могли воочию убедиться, какая милость их ждет, если они сдадутся.

Наступающим уже казалось, что они могут взять замок шутя и играя. Все спешились, и рыцари, графы, бароны, чтобы показать пример рейтарам, побрели в своих тяжелых доспехах через вязкую тину рва. Они шли с криками «За дело! За дело!» под звуки рожков, но были встречены градом пуль и грозным лесом копий и алебард. Смерть пожинала богатую жатву. Разъяренному неудачей Трухзесу пришлось трубить отступление. Атакующие были отброшены, и более сотни из них, в том числе много знатных господ, остались в болотистом рву. Уцелевшие были обессилены и нуждались в передышке. Теперь им было не до шуток. Они отстегнули тяжелые шлемы и шишаки, чтобы охладить разгоряченные головы. Снова загрохотали пушки, расширяя брешь. Обрушившаяся стена уже не могла служить защитой для «черных», но их мужество было несокрушимо, и, забывая в пылу сражения об опасности и жажде, ратники осыпали насмешками господ, ковылявших назад через ров, как хромые журавли. К Каспару вернулся его прежний юмор.

Вдруг пушки смолкли. Господа бросились на второй приступ — на этот раз не с шутками, а с затаенным бешенством. Не встретив сопротивления, они пересекли ров и подошли к бреши. У «черных» уже не оставалось ни пороху, ни ядер. Атакующие разразились ликующими криками. Они решили, что препятствия уже преодолены. Но что это? Перед ними оказалась еще одна стена, высотой с копье, с небольшой амбразурой и узкой дверью, преграждавшая им путь. На стене развевалось знамя Черной рати. Дверь была заложена изнутри камнями. На стене стояли бесстрашные воины Флориана Гейера и пятьдесят молодцов Лингарта. Они осыпали атакующих камнями и отгоняли пиками, и лишь крепкие шлемы и латы спасали атакующих от смерти. Зато многие убрались назад с тяжкими ушибами, с раздробленными или вывихнутыми ногами и руками. А вслед им неслась популярная в то время, сложенная в насмешку над дворянами песенка. Ее пел своим громовым басом Большой Лингарт, безбожно фальшивя:

Неожиданно взрыв смеха сменился возгласами ужаса: «Смотрите, смотрите на церковь!» Каспар показал Гейеру на деревню. Расстреляв все заряды, Симон Нейфер и его молодцы продолжали яростно сопротивляться. Они сбрасывали с крыши церкви и с колокольни черепицу и камни на головы атакующих и многих уложили на месте. Но вдруг церковь запылала, и колокольня, как гигантский факел, взвилась к небесам, уготовив Симону и его храбрецам пылающую могилу.

Осада крепости

С гравюры XVI в.

Засевшие в замке в глубоком молчании смотрели на бушующее пламя. Флориан Гейер обнажил голову, другие последовали его примеру.

— Они пали смертью героев, — сказал он, — так последуем же их примеру, дорогие братья, если так суждено. Победа или смерть! Иного выхода у нас нет!

— Победа или смерть! — громко подхватили все его возглас.

— А теперь, друзья, — продолжал Гейер, — передохните и соберитесь с силами. Они не заставят нас долго ждать.

Каждый устроился как придется, кто стоя, кто лежа. Большинство застыло в немом напряженном ожидании, но были такие, что смеялись и перебрасывались шутками. Большой Лингарт и Каспар, сидя рядом на каменной глыбе, с глубокой печалью глядели на объятую пламенем церковь, то ярко вспыхивающую, то окутанную клубами дыма. Великан положил свою ручищу Каспару на плечо. Он, видно, хотел что-то сказать, но не мог. Его лицо хищной птицы как-то странно подергивалось. Каспар взглянул на него и, хитро улыбнувшись, проговорил:

— Да, я знаю, что ты хочешь сказать.

Глубокий вздох вырвался у бывшего ландскнехта:

— Черт меня совсем побери, если Симон не был храбрейшим из храбрых!

Его совиные глаза замигали, и на ус скатилась слеза. Каспар сидел, молча понурив голову. К ним подошел Флориан Гейер и сказал, обращаясь к Лингарту:

— Дай руку, старый товарищ. Кто знает, может, потом нам уже будет не до этого. Прими мою благодарность. Ты был верен нашему делу до конца.

— Эх, капитан, — отозвался Лингарт, отвечая на его пожатие, — если свободе пришел конец, то пусть идет к чертям вся эта кутерьма. Что толку цепляться за жизнь? А вот его, Эчлиха, мне от души жаль. У него дома есть зазнобушка.

Каспар покраснел до ушей. Флориан Гейер, протягивая ему руку, с улыбкой сказал:

— Ну что же… передай от меня привет твоей зазнобе, если выберешься отсюда. А ты должен выбраться. Мне кажется, ты и смерти нос утрешь.

— Опять началось! — крикнул, вскочив с места, Большой Лингарт и тихо прибавил: — Ах, если бы не эта проклятая жажда!

Наступающим теперь уже нечего было бояться выстрелов Черной рати, и их канониры выкатили орудия вперед и поставили их на самом краю рва. Возобновив с такой близкой дистанции канонаду, они скоро не только значительно расширили брешь в наружной стене, но и снесли верхнюю половину внутренней стены. Благородные господа не повторяли штурма в ожидании Трухзеса. После неудачного второго штурма он поскакал в деревню Ингольштадт, чтобы привести оттуда отборный отряд ландскнехтов, который уже закончил там свое кровавое дело. И когда эти наемники подошли ко рву, знатные господа погнали их на крестьян, как гончих на зверя. «За дело! За дело!» — не переставая кричали господа.

Атакующие карабкались на стену по грудам трупов. Вот уже один из них очутился наверху и водрузил желто-черное знамя. Тут Каспар, появившийся на стене, внезапным ударом сбросил вниз знаменосца, сорвал вражеское знамя и вместе с ним спрыгнул со стены. Но вслед за знаменщиком на стену в разных местах карабкались все новые и новые ландскнехты, с диким воем бросаясь на крестьян, которые стойко держались, не отступая ни на пядь. Завязался горячий бой врукопашную. Бились древками копий, прикладами аркебузов, колотили по головам камнями, душили голыми руками, и все это в яростном молчании; слышался лишь лязг оружия, хруст костей, стоны раненых, хрипы умирающих, глухие вопли растоптанных тяжелыми сапогами.

Флориан Гейер и Большой Лингарт все время были там, где их воинам грозила наибольшая опасность; своими острыми мечами они беспощадно разили врага. Длинный меч Каспара был красен от крови. Свой аркебуз он разбил о голову капитана ландскнехтов. Черное знамя с золотым солнцем он сорвал с древка и обмотал вокруг туловища.

Спустилась ночь, и с наступлением темноты немая ярость сражавшихся сменилась звериным воем. Но и мрак не положил конец кровавой бойне. Она продолжалась в зареве от пылавшего Ингольштадтского замка. Во многих местах прикрытием для сражавшихся служили тела убитых и раненых. Но численный перевес неприятеля был слишком велик, а горсть «черных» все таяла и таяла. Завербованные в Вюрцбурге добровольцы были перебиты все до единого. Небольшая кучка крестьян укрылась в подвале замка. Через окна туда полетели пуки зажженной соломы и бочонки с порохом. Раздался оглушительный взрыв. Только троим удалось спастись, остальные задохнулись или сгорели. Рухнул потолок, камни разлетелись во все стороны, и неприятельским ландскнехтам пришлось отступить. Но в это время в тылу у «черных» обрушилась часть внутренней стены. Флориан Гейер вовремя заметил это. «Выходи!» — скомандовал он. К нему подбежал Большой Лингарт, и они, пустив в ход мечи, прикрывали отступление. От всего отряда уцелела лишь ничтожная горсточка. Благодаря смятению, вызванному взрывом, поднявшейся пыли и темноте всем им удалось выбраться из замка. Последними вышли Флориан Гейер и Лингарт.

Прежде чем неприятель успел опомниться, беглецов принял под свою защиту лесок, расположенный к югу от замка. Эта рощица уже была полна крестьян, укрывавшихся там от преследования рейтаров Трухзеса. В небе полыхало зарево: то горели зажженные противником деревни Ингольштадт, Зульцдорф, Бютгарт и Гибельштадт. Взошел красный месяц. Он плыл точно по морю крови. Из деревни Моос, где разбил свой лагерь Трухзес, доносились ликующие звуки труб и литавр. Благородные господа пировали, истребляя захваченные у крестьян припасы.

Взбунтовавшиеся накануне сражения ландскнехты явились с повинной головой. Трухзес простил их, но не из великодушия, на это он не был способен: предстояло еще немало кровавой работы, и он не мог без них обойтись. Кёнигсгофенское сражение и особенно нынешний день стоили ему огромных потерь людьми и лошадьми. От его отборного отряда не осталось и одной трети. Конное охранение, оцепившее лес, теперь сменили явившиеся с повинной ландскнехты. «Кабанья травля» была окончена, наутро еще предстояла веселая охота на мелкую дичь.

Под темными сводами леса, на прогалине, озаренной кровавым отблеском пожаров и бледным сияньем луны, Флориан Гейер собрал беглецов и пытался вдохнуть мужество в их сердца.

— Если вы станете ждать до утра, — убеждал он их, — когда ландскнехты смогут проникнуть в лес, то вы неминуемо погибнете. Вы сами прекрасно знаете, что скорей волк пощадит ягненка, чем Трухзес крестьянина. Если вы пойдете со мной, я переправлю вас через Майн и доведу до Вюрцбурга. Эти края мне знакомы с детских лет, я охотился здесь не раз. Летучих отрядов врага нам бояться нечего. Вы хорошо вооружены. В тысячу раз достойней умереть в бою, чем трусливо ждать смерти, укрываясь в лесу.

Но крестьяне пали духом, и лишь ничтожная горсточка согласилась следовать за ним и его «черными» ратниками. Оставшиеся в лесу отдали уходившим свои самопалы и еще полные пороховницы. Между тем вернулся Большой Лингарт, ходивший в разведку до опушки леса. Тогда Гейер, производя как можно больше шума, чтобы отвлечь внимание противника, атаковал Зульцдорф, и когда ландскнехты Трухзеса устремились туда, повернул назад и, быстро пройдя через лес, вышел к югу, на дорогу к Аллерсгейму. Молниеносным ударом он ошеломил преследователей и, прежде чем к ним подоспела помощь, благополучно достиг Зееберга — лесистого холма у одноименной деревни.

Измученные почти непрерывным боем, длившимся с самого утра, беглецы повалились на землю. Недосчитывались только одного.

— Сто чертей! А где же Эчлих? — крикнул Большой Лингарт, вскочив на ноги. — Он ведь вышел вместе с нами из лесу.

Другие тоже видели его, но никто не знал, куда он девался. Большой Лингарт долго во всю глотку выкрикивал его имя, но ответа не последовало. Каспар Эчлих пропал без вести.

Несмотря на смертельную усталость, беглецы, гонимые жаждой, шли не останавливаясь. В Эйергаузене они вышли на большую дорогу, ведущую мимо Гибельштадта на Вюрцбург. Возле трактира бил ключ, и они жадно прильнули к нему. Флориан Гейер, забарабанив в дверь своими железными кулаками, разбудил трактирщика, спавшего мирным сном. Прошло немало времени, прежде чем тот осторожно высунулся из окошка, но при виде поздних гостей тотчас скрылся. Он боялся мести войск Швабского союза, всадники которого, преследуя беглецов, уже рыскали по Эйергаузену. Только угроза выломать дверь заставила его отпереть. Крестьяне потребовали прежде всего хлеба и с жадностью набросились на него. Они ничего не ели с самого Гейдингсфельда. Но Большой Лингарт не мог проглотить ни куска и отказался даже от вина, которое потребовал для всех Флориан Гейер. Бывший ландскнехт только бормотал что-то себе под нос и то и дело качал головой. Флориан Гейер сидел сумрачный, в глубоком раздумье.

— А теперь разойдемся, друзья, всяк своей дорогой, — сказал он, выйдя на улицу. Он заплатил за пиршество из своего кармана, оставив всего несколько геллеров. — Кому через Майн, вот отсюда дорога прямо на Оксенфурт. Но ждите моего сигнала в ближайшие дни. Пляс еще не кончен. Поверьте мне, мы еще споем им отходную.

Штурм крепости

С гравюры XVI в.

Они пожали друг другу руки и исчезли в темноте. Флориан Гейер, Большой Лингарт и несколько человек из Черной рати, все рейхардсродерские крестьяне, свернули на проселочную дорогу, ведущую к Реттингену. Она привела их к Бибергейму, где Штейнах впадает в Таубер. Здесь ратники распрощались с Флорианом Гейером и Лингартом, который заявил своему командиру, что, куда бы тот ни направил свой путь, он от него не отстанет. Вместе они двинулись к верховьям Таубера и к вечеру вошли в Ротенбург.

Стража у Оружейных ворот и прохожие на многолюдных по случаю троицы улицах с удивлением смотрели на пришельцев, особенно же на рыцаря Флориана, пешего, в полном вооружении. Друзья расстались перед домом фон Менцингена. Большой Лингарт решил остановиться у свояка — члена магистрата и владельца «Красного петуха» — Кретцера.

— Так ты понял? — спросил Флориан. Лингарт утвердительно кивнул головой. — Стало быть, завтра на рассвете. Я полагаюсь на тебя. Ну, до более счастливого свиданья, старый товарищ!

Большой Лингарт, ответив таким же пожеланием, зашагал по Кузнечной улице. Флориан Гейер вошел в дом рыцаря фон Менцингена. Хозяин как раз собирался выезжать. Он был дома один: его супруга с дочерью отправились к фрейлейн фон Бадель, пригласившей их посидеть у нее в саду. При виде вошедшего хозяин в изумлении отпрянул.

— Ради бога, что случилось? — спросил он, выпучив глаза.

— Рассказать недолго, — с обычной невозмутимостью отвечал Гейер. — Но сначала помогите мне снять доспехи. С самого отъезда от вас, с кануна троицы, я не разоблачался.

И он в кратких словах рассказал о поражении под Ингольштадтом, между тем как хозяин дрожащими от волненья руками помогал ему вместо оруженосца. Вся кровь отхлынула от его лица, и губы почти беззвучно прошептали:

— Все погибло?!

— Ничего не погибло! — решительно возразил Флориан Гейер. — Только дайте мне подкрепить силы и промочить горло. Я давно в этом нуждаюсь.

Фон Менцинген, с трудом овладев собой и стараясь сохранять внешнее спокойствие, отдал необходимые распоряжения слуге. Пока тот выполнял приказание, хозяин в смятении, звеня шпорами, метался взад и вперед по комнате, не снимая берета и выездного плаща.

Флориан Гейер в изнеможении присел к столу. Прежде чем приняться за еду, он должен был смочить вином пересохшее от зноя и пыли горло. Его спокойствие еще усиливало тревогу рыцаря Стефана, опустившегося на стул рядом с ним. Слегка подкрепившись, гость повторил:

— Нет, пока еще ничего не погибло. Конечно, Франконское войско рассеялось. К несчастью, у нас не хватило времени обучить как следует крестьян военному искусству. Но они еще научатся. И, что ужасней всего, мои «черные» молодцы перебиты. Но я могу вас заверить, что они с честью выполнили свой долг.

— Но что же теперь будет? — прервал его фон Менцинген, лихорадочно теребя усы.

— Крестьяне Галля Швабского еще не разоружены. Лимбуржцы присягнули «Двенадцати статьям», а гайльдорфский отряд еще даже не нюхал пороху. Так поднимем же снова крестьян в ротенбургских владениях. Бреннэкен, то есть Большой Лингарт, уверен, что они откликнутся на наш призыв, и не пройдет и несколько дней, как в тылу у Трухзеса вырастет новая грозная рать. Оружием, порохом, пушками город снабжен в изобилии, и здешнее бюргерство, — я, конечно, разумею не патрициев и купцов, — несомненно готово бороться до конца, как и бюргерство Вюрцбурга, Мейнингена, Бамберга и других, менее значительных городов Швабского союза. Не станут они обороняться, им же самим хуже будет.

Лицо рыцаря Стефана снова оживилось. Он перевел дух и сказал:

— Низшие цехи Ротенбурга стоят за меня горой. Но я сомневаюсь, чтобы магистрат по доброй воле открыл вам свой арсенал и склады.

— Так нужно его заставить! — с решимостью воскликнул Флориан. — Тогда видно будет, действительно ли эти господа только и ждут предлога, чтобы разорвать союз с крестьянами. В таком случае они используют наше вчерашнее поражение. Тогда их песенка спета. Гоните их прочь.

— Клянусь честью, за мной дело не станет! — подтвердил фон Меннинген. — Я ими сыт по горло.

— Вы должны понять, что стоит вюрцбуржцам продержаться еще немного, и Трухзесу со всеми его князьями придется убираться подобру-поздорову, чтобы не попасть в мешок. Ведь, несмотря на все победы, его положение далеко не блестящее.

— Да, но смогут ли вюрцбуржцы продержаться? — спросил фон Менцинген, усердно разглаживая усы.

— Об этом позабочусь я, — успокоил его Флориан Гейер. — Отсюда я направлюсь в Римпар, призову к оружию крестьян из Грамшацкого леса, если это еще не сделано, вызову Ганса Шнабеля с его бильдгаузенским отрядом из Мельрихштадта. Мне думается, что, располагая такими силами, можно прийти на подмогу вюрцбуржцам с севера, тогда как Большой Лингарт с лимбуржцами и гайльдорфцами пробьется к нам с юга. Да, еще одно обстоятельство: Венделю Гиплеру, конечно, удалось спастись после Кёнигсгофенского дела. Будь это иначе, Трухзес раструбил бы о такой добыче на весь мир. Вендель Гиплер, человек с обширнейшими связями, будучи еще в Вюрцбурге, говорил мне, что восстание опять готово вспыхнуть со всех концов, от Зальцбурга до Боденского озера и вдоль всей Рейнской долины. Альгауцы вооружаются, чтобы осадить Мемминген; Вейсенбург и Вормс примкнули к крестьянам, а в Мюнстере все кипит и бродит. Вюрцбуржцам придется держаться не так уж долго.

Черные выпуклые глаза Стефана фон Менцингена заблестели из-под тяжелых век. Несгибаемое мужество и хладнокровие Флориана Гейера вдохнули в него новую надежду. Они еще продолжали обсуждать детали плана, когда слуга доложил о том, что господина Флориана желает видеть магистратский гонец. Тот вошел — в должностном наряде: с цепью на шее и с медной бляхой с гербом имперского вольного города Ротенбурга.

— А, Лизеганг, в чем дело? Чего ради вы затрудняете себя в праздничный день? — непринужденно обратился к чиновнику Стефан фон Менцинген. Но тот, напустив на себя неприступный вид должностного лица, отвечал:

— Я пришел с поручением от всемудрого магистрата передать это письмо высокородному и достославному рыцарю Флориану Гейеру фон Гейерсбергу в собственные руки.

Флориан Гейер взял большое с печатью магистрата письмо и вскрыл его. Краска гнева залила его лицо, и он отрывисто рассмеялся и сказал, иронически глядя на Лизеганга, который стоял вытянувшись, как на посту:

— Можете доложить вашему всемудрому магистрату, что я, высокородный и достославный рыцарь Гейер фон Гейерсберг, почту для себя величайшей честью отряхнуть прах этого гостеприимного града от моих ног.

— Будет доложено, — отвечал гонец и, круто повернувшись, направился к двери.

Флориан Гейер протянул фон Менцингену письмо и сказал:

— Читайте! Магистрат высылает меня; завтра поутру я должен покинуть город.

— Клянусь адом! Это неслыханная наглость! — вскричал фон Менцинген и с размаху стукнул кулаком по письму.

— Если вам нужны доказательства вероломства магистрата — вот они, перед вами, — сказал Флориан Гейер.

— Не я буду, если их наглость не станет им поперек горла! — задохнулся хозяин. — Магистрат вместе со всем этим спесивым юнкерством нужно вымести помелом, чтобы и духу их не осталось!

Такие же пожелания слышал Большой Лингарт из уст горожан, отдыхавших по случаю праздника за стаканом вина в «Красном петухе». Разумеется, и они, узнав об ингольштадтском побоище, пришли в уныние, но Лингарт сумел поднять их дух. Он пристыдил их за малодушие, рассказал, как геройски защищал Ингольштадт отряд Черной рати, рассказал о готовности галльцев и гайльдорфцев прийти на помощь и выразил уверенность в том, что ротенбургские крестьяне поднимутся вновь, как только увидят, что горожане взялись за дело не на шутку. Но, что самое главное, Флориан Гейер жив и не собирается сложить оружие. В правоте его доводов все окончательно убедились, когда за здоровье Флориана было выпито немало кубков доброго вина.

Большой Лингарт поостерегся выкладывать планы, в которые его посвятил Гейер во время их долгого пути. Только оставшись в тесном кругу с мясником Фрицем Дальком, дубильщиком Иосом Шадом, виноградарем Гансом Маком и еще несколькими такими же решительными горожанами, он заговорил без обиняков. Эти люди готовы были скорей расстаться с жизнью, чем позволить дворянам и толстосумам загребать жар их руками.

— А теперь, друзья, кто добудет мне коня? — сказал Лингарт, собравшись уходить. — Нам с Флорианом Гейером не удалось вывести наших коней из замка.

Фриц Дальк предложил ему хоть сейчас свою животину, что стоит у него на конюшне. И честный мясник сдержал свое слово. На следующее утро Большой Лингарт, рысцой выехав из города через Кобольцельские ворота, миновал часовню пилигримов и, проехав по трехъярусному каменному мосту через Таубер, направил коня к швабскому городу Галлю.

Глава девятая

В тот же вечер второго дня троицы Эразм фон Муслор и Конрад Эбергард со своими единомышленниками держали совет. После тяжелого поражения крестьян под Ингольштадтом и Кёнигсгофеном господа решили, что гроза пронеслась, и Конрад Эбергард, со всей присущей ему резкостью, настаивал на том, чтобы вовсе сбросить маску братской верности крестьянам. Они и так уже приоткрыли ее, когда отозвали делегатов города с вюрцбургского съезда. Теперь они решили идти до конца. Было созвано совместное заседание обоих советов и комитета, и Георг Берметер объявил, что приспело время, когда бюргерство должно в первую голову подумать о собственной безопасности. Необходимо без промедления искать мира с Швабским союзом и с этой целью отрядить послов к Трухзесу фон Вальдбургу.

— Так вот чего стоит ваша присяга на верность крестьянам! — вскричал, вращая белками, Стефан фон Менцинген. — Вместо помощи в беде вы, как трусы, хотите их бросить. — Поднялся ропот, но рыцарь, нисколько не смутившись, повторил свое обвинение и добавил: — Впрочем, это не первое ваше клятвопреступление. Вы вступили на этот путь, когда изгнали Гейера фон Гейерсберга… Да, можете кричать сколько угодно, — продолжал он зычным голосом, когда все загалдели и затопали ногами, чтобы не дать ему говорить. — Как председатель комитета, я обязан избавить город от опасности, которую вы навлекаете на него. Своим малодушием вы не спасете, а погубите и его и самих себя. Изъявляя покорность врагу, вы заслужите лишь его презрение и испытаете еще худший гнет. Хотите спастись? Заставьте себя уважать! Это диктует здравый смысл, если даже вы, не имея мужества сопротивляться, стремитесь достигнуть лишь терпимых условий мира. У Ротенбурга достаточно сил, чтобы дать отпор врагу. Под нашими стенами Трухзесу придется забыть о лаврах, которые он стяжал, сражаясь с неискушенными в военном деле крестьянами. Так укрепим же наш город, наберем войска и встретим врага во всеоружии.

Не своими доводами, а зычным голосом он заставил себя слушать. Водворилась относительная тишина. Но не успел он кончить, как с новой силой разразилась буря. Все кричали, чтобы не дать ему говорить. «На голоса! На голоса!» — повторяли противники Менцингена, вскочив с мест и топая ногами.

За предложение Берметера поднялся целый лес рук. Даже из членов комитета почти никто не голосовал против него. Итак, решено было просить пощады и с этой целью отправить к Трухзесу Эразма фон Муслора, Конрада Эбергарда и ротенбургского канцлера и летописца Томаса Цвейфеля.

Они нашли Трухзеса в Гейдингсфельде, в доме священника. Его окружала пышная свита князей, графов и рыцарей. Посланцев встретили возгласами:

— Пожаловали, голубчики! Явились с повинной! А мы было собрались сами вас проведать.

Трухзес набросился на них с грубыми упреками: они изменили Швабскому союзу, якшались с крестьянами. Депутация вынесла бурю с величайшим смирением. Только Томас Цвейфель не склонил головы. Хотя по своим убеждениям он всецело был на стороне реакции, но все же он оставался мужественным и честным человеком. И он бесстрашно выступил против чрезвычайно тяжелых условий перемирия, которые Трухзес хотел навязать Ротенбургу. Опираясь на дипломатическое искусство фон Муслора и — не в последнем счете — на всеподданнейше поднесенный Трухзесу через депутацию дар, серебряный сервиз — он сумел добиться смягчения многих требований и, что особенно важно, скостить девять десятых первоначальной суммы контрибуции — шестьдесят тысяч гульденов, на которой сначала настаивал Трухзес. Зато в своем требовании предоставления Швабскому союзу права наказать крестьян Трухзес остался непреклонен.

Внутренний совет, с присущим ему в этой области мастерством, увенчал дело своего посольства двойным предательским ходом. Он разложил контрибуцию, не считаясь с материальным положением горожан, поровну между всеми домами в пределах внутренней городской стены, так что на каждую семью пришлось по семь гульденов. Неуплатившим грозило изгнание из города за пределы тридцатимильной зоны. Не одному бедняку пришлось покинуть город с женой и детьми, и таким образом магистрат избавился от самой беспокойной части населения. Этот чрезвычайный налог — сущие пустяки для богачей — был непосильным бременем для бедноты. Стефан фон Менцинген, как податной старшина, должен был взыскать его, чем заслужил всеобщую ненависть.

По законам Ротенбурга никто из горожан не имел права отказываться от поручений магистрата. Фон Менцинген, поняв, что попал в силки, решил действовать в духе последнего разговора с Флорианом Гейером. Он еще раз созвал своих наиболее преданных сторонников на тайное совещание в доме Килиана Эчлиха, и все согласились с ним, что теперь необходимо, не теряя времени, нанести правящему совету решительный удар. Один лишь Кретцер, сидя в своем «Красном петухе» и лучше зная настроение масс, сомневался в успехе. В день троицы командору Христиану удалось расшевелить толпу, упавшую духом после сражения под Кёнигсгофеном. Он произнес в соборе св. Иакова громовую проповедь против властей, бросив им обвинение в кровавом терроре против крестьян. Ведь только невыносимый гнет заставил бедных людей поднять восстание, и кто возлагает ответственность на них, тот недостоин называться человеком. Но весть о поражении под Ингольштадтом свела на нет все его старания, и даже Крист Гейнц, Лоренц Дим, Христиан Мадер вынуждены были признать, что сейчас зажечь народ так же трудно, как мокрую губку.

И вот настало время, когда Эразм фон Муслор и Конрад Эбергард снова взяли в свои руки бразды правления. Несправедливым распределением контрибуции и назначением Менцингена ее сборщиком Георг Берметер оказал реакции последнюю услугу. Обвиненный в том, что его политика заставила город изменить Швабскому союзу, вести двойную игру с маркграфом Казимиром и предать крестьян, он вынужден был сложить с себя полномочия бургомистра и удалиться в свой прекрасный дом на Дворянской. Призванный к власти благодаря своему благодушию и доверию всех партий, он выпустил эту власть из своих рук по слабости и уходил теперь, сопровождаемый насмешками и презрением тех, кто использовал его в своих интересах, и ненавистью и проклятиями народа, обманутого в лучших своих чаяниях.

Люди, хоть сколько-нибудь скомпрометировавшие себя или нажившие себе врагов в городе, не чувствовали себя больше в безопасности. Ратушу целыми днями осаждали граждане, жаждущие уехать по срочным делам то на Нердлинскую ярмарку, то еще куда-нибудь и пытались добиться пропуска. Эренфрид Кумпф отлично знал, что патрициат ненавидит его, хотя и сам принадлежал к этому сословию, и нисколько не обольщал себя надеждой на то, что город возьмет его под свою защиту, хотя он согласился представлять Ротенбург на вюрцбургском съезде, лишь уступая настояниям магистрата. Поэтому он бежал из города, и все его имущество было конфисковано. Даже молодой Шпельт, сопровождавший его на вюрцбургском съезде, скрылся. Макс Эбергард предупредил фрау фон Бадель об опасности, угрожающей опекаемому ею Карлштадту. Сам Макс не помышлял о бегстве. Мог ли он покинуть свою возлюбленную и ее мать в такое опасное время?

Так как доктора Карлштадта могли опознать у городских ворог даже переодетого, то Макс помог его покровительнице темной ночью переправить маленького доктора через городскую стену, примыкавшую к ее дому, в бельевой корзине. «Как миннезингера, отправляющегося на тайное свидание к даме своего сердца», — сказала эта добрейшая душа и рассмеялась. Беглецу посчастливилось добраться до Базеля, где он и провел остаток своей бурной жизни, мирно занимаясь обучением молодежи. Отцу Христиану, женитьба которого на сестре слепого монаха была отпразднована в доме фрейлейн фон Бадель, Валентину Икельзамеру и командору Тевтонского ордена тоже удалось бежать в последнюю минуту, хотя город кишел шпионами и доносчиками, которые, как черви на падали, заводятся всегда в таком множестве на теле реакции.

Габриэль Лангенбергер, чахоточный хозяин «Медведя», теперь, не щадя сил и не помня зла, старался выслужиться перед досточтимым господином Эразмом и осаждал его доносами, и тот благодарил его уже безо всякого отвращения. Патриот подслушал в своем трактире, как беглецы сговаривались с крестьянами и со своими оставшимися в Ротенбурге друзьями о нападении на город. Сноситься между собой им будто бы помогали францисканские монахи. Магистрат, не теряя времени, распорядился переселить францисканцев из монастыря у городских ворот в подворье Тевтонского ордена, в самом центре города. Для устрашения крестьян магистрат приказал начальнику городской стражи фон Адельсгейму сжечь и разрушить до основания Шварценброн — родину Большого Лингарта, Лейценброн — приход Леонгарда Деннера, Шпильбах и еще несколько деревень. Иероним Гассель и кое-кто из молодых дворян вызвались сопровождать Адельсгейма и его стражников и выехали как на увеселительную прогулку.

Тогда и Стефан фон Менцинген решил, что ему больше нельзя оставаться в городе. Он прекрасно знал, что за ним по пятам следуют магистратские шпионы. Теперь, когда его честолюбивые замыслы потерпели крах, враги не замедлят рассчитаться с ним. Он задумал бежать к маркграфу Казимиру, который, конечно, возьмет его под свою защиту. В этом он был так же твердо убежден, как и в том, что маркграф заставит ротенбуржцев поплатиться за их двойную игру.

В Ротенбурге был храмовой праздник. Но обычного в такие дни веселого оживления в городе не было. Не видно было ни гирлянд, ни зеленых веток, украшавших обычно дома в такие дни. Пустовали длинные столы и скамьи, расставленные в просторных сенях у горожан, имеющих право торговать своим вином. Поселяне, обычно веселыми ватагами стекавшиеся в город по праздничным дням, теперь, запуганные и озлобленные, вовсе не показывались. Странствующих лекарей, фокусников, фигляров, скоморохов и всякий бродячий люд магистрат запретил впускать в город.

Приказав держать лошадей оседланными, фон Менцинген отправился в собор св. Иакова послушать на прощанье проповедь доктора Дейчлина. Чтобы скрыть свой дорожный костюм, он набросил на плечи богатый камлотовый плащ.

Выйдя из церкви вместе с Килианом Эчлихом, он остановился у ратуши, перед лавкой золотых дел мастера.

— Пусть друзья будут наготове, — сказал он напоследок, — с юга и с запада опять надвигаются тучи.

Вдруг фон Менцингена окружили солдаты наемной городской стражи и, не дав ему обнажить меча, схватили и потащили в тюремную башню.

— На помощь, граждане! На помощь, братья! — кричал он толпе, собравшейся на Рыночной площади. Но ни один человек не тронулся с места. А кто-то даже крикнул: «Эх, милый, братству пришел конец!»

Только доктор Дейчлин не забыл о нем и с кафедры призывал народ сжалиться над заточенным братом и освободить его из тюрьмы. Тогда магистрат приказал схватить проповедника, а заодно и слепого монаха.

Флориан Гейер покинул Ротенбург еще на исходе второго дня троицы, перед закрытием ворот. Фон Менцинген дал ему самого выносливого из своих коней. Чтобы не напороться на войска Трухзеса, которые, как он полагал, уже взяли Вюрцбург, он переправился у Клейн-Оксенфурта на правый берег Майна. Взошел месяц; медленно поплыл он по темному небосводу, как челн по спокойной поверхности горного озера. Его кроткое сияние мало-помалу успокоило одинокого всадника, нервы которого уже свыше двух суток были в состоянии крайнего напряжения. На смену мыслям, всецело отданным войне и политике, пришли более радужные образы. Перед отъездом он еще раз повидался с Эльзой и ее матерью, и сейчас вновь переживал обаяние глубокой чистоты и благородства натуры юной и прекрасной девушки, которая, при всей своей серьезности, была так подкупающе женственна. Он привязался к ней, как к младшей сестре. «Да, пусть сейчас все бурлит и бродит, как в кипящем котле, — думал он, — Германия может быть спокойна за свое будущее, пока не перевелись еще такие женщины, как Эльза». Он перенесся в воображении к своей жене и при мысли о близком свидании, — увы, очень коротком, — с ней и ребенком, вонзил шпоры в бока лошади, которая перешла было на мелкую рысь. Проселочными дорогами он домчался до Ленгфельда и через несколько часов после восхода солнца увидел перед собой родовое гнездо Грумбахов — старый замок, точно помолодевший в ярких лучах.

Римпар лежал в узкой излучине Плейхаха, который течет с востока, пробиваясь извилистой лентой через прекрасную холмистую долину, и здесь сворачивает на юг, к Вюрцбургу, где впадает в Майн. Основание этого величественного замка возвышается на несколько футов над уровнем быстрой речушки, омывающей с севера и с запада его стены и башни. Римпар был защищен не столько природой, как искусством: у него были стены, башни, ворота исключительной толщины. Но устоят ли они перед жерлами таких стенобитных чудовищ, как Петух, Соловей[131] или Певунья, которые в то время только-только появились на свет, — это должно было показать будущее. Страсть к разрушению изобретательней инстинкта самосохранения, что приводило и приводит к гибели не один народ. Главные ворота замка были расположены на западе. На некотором расстоянии от них, у подножья холма, прилепились жалкие лачуги деревушки Римпар. На севере, на другом берегу Плейхаха, раскинулся необозримый холмистый массив Грамшацкого леса, тянувшегося на западе до самого Майна. На этот лес и на деревню выходили окна двух покоев, отведенных фрау Барбаре Гейер. Тех самых покоев, где она жила еще в девичьи годы. Под западными окнами замка находился громоздкий балкон, под которым был разбит цветник. Конюшни, амбары и помещения для слуг тянулись вдоль восточной стены замка. Замок имел форму четырехугольника; посреди двора возвышалась сторожевая башня — Бергфрид.

Фрау Барбара выбежала на балкон навстречу въезжавшему через ворота мужу. Она стояла в белом пеньюаре, с раскрасневшимися щеками и распущенными волосами и махала ему рукой. Она собиралась причесываться, когда услыхала, как он громко звал сторожа. Еще миг, и он сжал в своих объятьях ее высокий полный стан. «Слава богу! Наконец-то ты дома», — прошептала она и со вздохом заглянула ему в глаза, с глубокой любовью устремленные на нее. В этих словах вылилась вся ее тоска по нем, тоска мучительная, почти невыносимая, особенно с тех пор, как ее брат привез от него поклон и она стала ждать его изо дня в день, из часа в час. Она почувствовала, как будто у нее с души спал тяжелый гнет, гнет тоски и одиночества. Хотя фрау Барбара родилась и выросла в Римпаре, теперь она не чувствовала себя здесь хозяйкой, как до замужества и в Гибельштадте.

Мужественно переносила она тревогу за мужа, которого вечно окружали опасности. Когда у нее было слишком тяжело на сердце, она черпала силы и утешение в своем ребенке. Она горячо любила мужа и преклонялась перед чистотой и величием его души. Но самой возвышенной и чистой любовью женщина любит своего ребенка. Радостная фрау Барбара засуетилась, помогая мужу вместо оруженосца снять доспехи, а потом, приложив палец к губам, повела его в опочивальню, где у колыбели малютки сидела няня, привезенная ею из Гибельштадта. Женщина встала и хотела поцеловать край одежды Флориана Гейера, но тот предупредил ее и пожал ей руку. Ребенок проснулся до петухов и теперь старался вознаградить себя крепким сном. Подперев ручонкой золотистую головку с мягкими, как лен, волосами и откинув на перину другую, сжатую в кулачок, он лежал, раскрасневшийся и круглощекий, как румяное яблочко, погруженный в безмятежный сон. Отец и мать, взявшись за руки, любовались им. Глаза матери сняли нежностью и счастьем. Отец, боясь разбудить ребенка поцелуем, прильнул к губам матери.

— Не правда ли, как он вырос и окреп? — спросила она.

— О да. Просто геркулес в колыбели, — шутливо отвечал он. Няня с довольным видом закивала головой.

— Он уже начинает говорить, — сказала фрау Барбара.

— Конечно, на материнском языке, — насмешливо произнес Флориан, — на языке, понятном только материнскому уху.

Няня возмущенно покачала головой. Фрау Барбара, смеясь, погрозила ему пальцем.

— Ну, пойдем, — сказала она, — тебе пора подкрепиться и отдохнуть.

По витой каменной лестнице они спустились на первый этаж, где помещалась общая трапезная. Это была огромная и довольно мрачная комната, где в течение жизни целого поколения ничто не обновлялось. Фрау Барбара оставила мужа одного и пошла распорядиться о завтраке. В этой самой комнате Гейер впервые познакомился со своей будущей женой. Он не замечал ни потемневших от времени, обитых кожей, панелей, ни поблекшего золотого тиснения на стенах, ни почерневших дубовых балок на потолке. Не заметил он и теперь, как обветшали и потерлись скамьи и кресла, как вылиняли и изорвались скатерти и вышитые покрышки. Огромный камин, в котором можно было зажарить целиком барана на вертеле, разевал свою пустую черную пасть. Посреди комнаты, под свисавшей с потолка люстрой — оленьей головой из дерева с шестнадцатью настоящими рогами, — стоял большой стол из потемневшего дуба с толстыми гнутыми ножками.

Фрау Барбара скоро вернулась. За ней служанка внесла блюда с копченым окороком, холодной говядиной и другими кушаньями. Фрау Барбара потчевала мужа, радуясь его аппетиту. Вдруг темное облако набежало на ее чело, и она глубоко вздохнула. На его вопрошающий взор она отвечала дрожащими губами:

— Прости меня. Я подумала, когда мы наконец будем сидеть за столом у себя дома. Мы были так счастливы в Гибельштадте.

Ее синие глаза наполнились слезами.

— Хотел бы я тебе дать более утешительный ответ, — сочувственно произнес он. — Но надо вооружиться терпением. О мире нечего и думать, пока мы не сломим врага. Теперь, я надеюсь, предстоит решительная схватка.

Со двора донесся конский топот, лай собак, громкие голоса.

— Это Вильгельм, — промолвила молодая женщина. — Он каждый день справлялся у меня, когда ты приедешь. Я оставлю вас одних. При нем нам не о чем говорить.

Когда ее брат, в охотничьем костюме, вошел и протянул шурину свою как всегда холодную и влажную руку, она встала и направилась к двери. Вошедший не стал ее удерживать.

— Ты с охоты? — спросил Флориан Гейер.

— А что мне еще делать? — отвечал тот, осушая кубок и отрезая себе увесистый кусок говядины. — Впрочем, разве это охота? Господа крестьяне перестреляли всю дичь, оставив нас ни с чем. Ведь теперь им на это дано право!

— Что делать, ты спрашиваешь? Помнится, мы уже толковали об этом в Гейдингсфельде. Так ты не собрал крестьян из лесу?

— И не подумал! — вызывающе отвечал юнкер. — А известно ли тебе, какой приятный сюрприз ожидал меня здесь по возвращении из Мариенберга? Крестьяне успели разрушить четыре наших замка: Эссенфельд, Плейхах, Альтгогенбах и Герольдсгофен. И за это я еще должен хороводиться с этим сбродом!

— Ты забываешь, что тогда ты еще был в стане врагов, а теперь этот «сброд» — твои союзники.

— К черту таких союзников! — проворчал юнкер. — Лучше расскажи, как обстоят дела в Вюрцбурге, вместо того чтобы читать мне Левитов[132]. Я уже не мальчик.

— Все же я должен самым решительным образом осудить твою беспечность, — строго произнес Флориан. — Может ли успешно действовать организм, если отдельные его члены отказываются повиноваться? И на каком свете ты живешь, что ничего не знаешь? Ведь отсюда езды час с небольшим. Так знай: Трухзес Иорг стоит у ворот Вюрцбурга.

Вильгельм Грумбах в изумлении уставился на шурина.

— И ты — здесь? — спросил он с недоверием в голосе.

— Да, именно потому я здесь, — и Флориан Гейер отодвинул тарелку и кубок и в немногих словах рассказал ему о поражении крестьян под Кёнигсгофеном и Ингольштадтом. Юнкер вскочил с места, и его стул грохнулся на пол.

— Так ты в бегах? — прошипел он, побагровев. — Так вот чем вы кончили! Ах я болван! — И он изо всех сил ударил себя кулаком по лбу.

— Может статься, твоя игра и кончена, но не моя! — возразил Флориан Гейер и с легким презрением в голосе прибавил: — Ну, конечно, его преосвященство господин епископ как был, так и остался для тебя милостивым господином?

Вильгельм фон Грумбах крепко выругался, налил себе полный бокал, осушил его залпом и забегал взад и вперед по комнате. Потом он бросился в одно из двух кресел с почерневшей кожаной обивкой, стоявших по обе стороны камина, и простонал:

— Что ж теперь будет?

— Ничего. Если только ты не решил бороться до конца, — сухо отвечал Флориан Гейер.

— А если решил? — спросил Грумбах, пристально глядя на него.

Флориан встал из-за стола и пересел в кресло напротив шурина.

— Так слушай, — начал он и посвятил его в план кампании, который он излагал фон Менцингену. Он упомянул также и о вооруженных силах, с помощью которых крестьяне еще могли бы привести этот план в исполнение.

Вильгельм внимательно слушал его, опершись локтем на ручку кресел и положив голову на ладонь. Изредка он бросал на говорившего холодный, как сталь, взгляд из-под полуопущенных ресниц. Когда Флориан кончил, он, не поднимая головы, сказал:

— Не думаю, чтобы Вюрцбург продержался против Трухзеса хотя бы неделю. А что потом?

— И потом еще ничто не потеряно, если мы будем стойко держаться, — решительно отвечал Флориан Гейер. — В городе не меньше пяти тысяч человек, а Трухзес понес значительные потери под Кёнигсгофеном и Ингольштадтом. Если мы все же не сможем удержать город, пока не подойдут подкрепления, то нам придется не теряя времени покинуть его, забрав с собой все запасы. До Грамшацкого леса — рукой подать, а под его прикрытием через несколько часов мы уже в горном районе между Рёном, Шпессертом и Птичьими горами. Там мы — как в неприступной крепости. Железная конница, которая внушает крестьянам такой ужас, немногого стоит в горной лесистой местности, где с нею легко бороться засеками и волчьими ямами. Да и от длинных копий ландскнехтов в лесу толку мало. Уже не говоря о том, что, как теперь это ясно, на одну пехоту надежда плохая. Крестьянин с самопалом подстрелит пехотинца прежде, чем тот успеет его заметить. Военное искусство Трухзеса тоже им мало поможет. Мы противопоставим ему то, что крестьяне знают эти места как свои пять пальцев и смогут производить набеги в любом направлении. Там нет недостатка в кузницах, которые станут нашими оружейными мастерскими, а уж закаленных людей — хоть отбавляй. Там мы будем непобедимы.

— Нет, лучше к черту на рога, чем назад к епископу! — воскликнул Вильгельм фон Грумбах, выпрямившись в креслах и устремив на Флориана Гейера почти восхищенный взгляд. Гейер вскочил на ноги.

— А теперь дай-ка мне перо и бумагу и раздобудь двух надежных гонцов. Нельзя терять ни минуты.

— А куда ты их думаешь послать?

— Одного в Вюрцбург с указаниями Гансу Берметеру, а другого в Мельрихштадт, к Шнабелю, чтобы он со своими мюльгаузенцами немедля шел сюда.

Письменные принадлежности имелись лишь у кастеляна, в нижнем этаже. Вильгельм сам принес их и попутно приказал своему верному слуге Тесу Лангу, чтобы к тому времени, когда Гейер напишет письма, гонцы были готовы.

Тес Ланг был всего на пять-шесть лет старше своего господина. Сын крепостного из деревни Римпар, он попал в услужение в замок еще мальчишкой, пришелся по вкусу Вильгельму и рос сотоварищем его игр и козлом отпущения за все его шалости и проделки. Впрочем, нередко случалось и так, что он выступал не в роли невинной жертвы, а соучастника и даже зачинщика далеко не безобидных затей. Как и юнкер, он был мастером на всякие рискованные предприятия и проявлял в них при случае дерзость, граничащую с полной беззастенчивостью. Подобно своему молодому господину он всегда был готов, не стесняясь в выборе средств, добиваться того, что ему было выгодно.

Того свойства, которое принято называть совестью, он был совершенно лишен, и было бы явной клеветой сказать о нем, что он хоть раз в своей жизни, хоть ненароком, пожелал добра своему ближнему. Но он был достаточно хитер, чтобы это скрывать, особенно в тех случаях, когда наглость неуместна. Раскусил ли его юнкер фон Грумбах? Едва ли. Не такой человек был Вильгельм фон Грумбах, чтобы ломать себе голову над характером своего крепостного! Будь это лошадь или собака — другой разговор! С него было достаточно того, что Маттеус Ланг потакал всем его капризам и дурным страстям, помогал в удовлетворении его прихотей и всегда умел найтись. Так как Вильгельм в свое время посвятил его в тайну своей поездки к Флориану Гейеру, он и теперь не скрыл от своего верного слуги цели отправления двух курьеров.

— Гм… — промычал Тес, ухватившись за широкий подбородок и сощурив глаза. — Что ж, письма отправить можно. Ведь они не от вас, а от рыцаря Флориана. В таких делах, ваша милость, никогда не следует оставлять против себя письменных свидетельств. В Вюрцбург я съезжу сам и заодно погляжу, чем там пахнет. А в Мельрихштадт можно послать Венделанда, если на то будет господская воля. Он малый с головой и предан вашему шурину.

На том и порешили. Лишь после того, как письма были написаны, Флориан Гейер решил вознаградить себя за три проведенные без сна ночи.

Тес Ланг вернулся из своей миссии в тот же вечер. Он пересек возвышенность, которая начиналась у деревни Римпар и, постепенно поднимаясь, переходила в широкое плато, круто обрывавшееся у самого Вюрцбурга, среди виноградников. Плато еще не было занято неприятелем, и Тес сумел передать письмо для Берметера страже у Плейхахских ворог. Стражники, по его словам, были в бодром расположении духа, хотя по городу сильно били пушки из предместья св. Буркхарда, занятого Трухзесом. На правый берег Майна враг еще не перешел.

Зато из Мельрихштадта Венделанд привез дурные вести. В воскресенье на троице курфюрст Саксонский, к которому присоединился, нарушив данную крестьянам присягу, Вильгельм фон Геннеберг, разбил наголову Бильдгаузенское ополчение. Граждане Мейнингена, подло струсив, схватили Ганса Шнабеля и, чтобы купить себе прощение, выдали его графу фон Геннебергу. Но о самом худшем Флориану Гейеру еще не суждено было узнать. Большой Лингарт пал от руки врагов. Подданные Галля Швабского изъявили покорность городу. Крестьяне графов лимбурских отдались на милость своих господ и дали себя разоружить. Гайльфордская рать рассеялась. Несмотря на все это, Большой Лингарт бесстрашно продолжал выполнять поставленную перед ним задачу, но попал в окружение и после ожесточенной стычки, во время которой он отправил на тот свет немало врагов, был изрублен на куски.

Печальные вести, привезенные Венделандом, не сломили решимости Флориана Гейера. На всякий случай он принял меры: обследовал Грамшацкий лес, наметил наиболее удобную линию засек и постарался призвать к оружию крестьян лесных деревушек. Чем богаче трудами и заботами был день, тем сладостней был отдых вечером в Римпаре подле жены и ребенка. Вильгельм фон Грумбах не мешал им, он не выносил детского крика. Фрау Барбара старалась скрывать от мужа свои гнетущие думы, зная, что ничто не заставит его сложить оружие и отказаться от борьбы за свободу, до последнего издыхания. Он переживал счастливейшие часы в своей жизни с тех пор, как покинул замок своих предков, и его суровое мужественное сердце солдата смягчалось под напором иных чувств.

В ночь с четверга на пятницу после троицы, несмотря на поздний час, мирный сон обитателей замка был нарушен громким стуком у наружных ворот. Прибыл верховой с письмом для рыцаря Вильгельма фон Грумбаха. Тес Ланг принял письмо и понес его своему господину, которого ему пришлось разбудить. Проснувшись, тот осыпал его проклятиями и отборными ругательствами. Тес, нисколько не смутившись, зажег свечу и сказал:

— Оно, пожалуй, лучше обойтись без шума, ваша милость. Письмо от вашего братца.

Юнкер спрыгнул с постели босыми ногами, схватил письмо и разрезал скреплявший его шнур кинжалом, всегда лежавшим у него под подушкой. С листа на него глядел какой-то частокол из пик и кривых турецких сабель. Тес держал перед ним свечу, и юнкер с немалым трудом, то и дело запинаясь и выходя из себя, прочитал следующее:

«Любезный брат Вильгельм!

Виктория! Мужицкому бунту конец! Сегодня, в семь часов поутру, Трухзес со всеми своими князьями, графами, рыцарями, с тремя с половиной тысячами рейтаров, с отборными частями пехоты и с большой помпой вошел в Вюрцбург. Вступление происходило через Беговые ворота, остальные были заперты. Тотчас было приказано собраться всем вюрцбургским гражданам на центральной Рыночной площади, иногородним — на бывшем еврейском кладбище, крестьянам — на ристалище. Всем — без оружия. Трухзес прежде всего подъехал к вюрцбуржцам и обратился к ним с весьма немилостивой речью, а рядом с ним стояли четыре палача с секирами наголо. Тут же отсекли головы пятерым. Начали с Якоба Келя. Из Ингольштадта он доскакал было до Эйвельштадта, но добрые сограждане выдали его вюрцбургскому магистрату, чтобы тот похлопотал за них перед Трухзесом. Раба божьего вытащили из страшной Эккардовой башни, где его держали в кандалах, и укоротили на голову. Потом приволокли девятнадцать иногородних и тоже сняли им головы. Потом Трухзес отправился на ристалище к крестьянам и там казнил тридцать шесть вожаков и знаменосцев, а остальным дали по белому посошку в руки к выгнали из города. Жаль, что Берметер, первейший коновод у этого сброда, вовремя дал тягу. Хоть убей, не понимаю, почему пять тысяч горожан и крестьян, запершись в городе, терпеливо ждали Трухзеса, как бараны мясника, когда еще третьего дня весь правый берег Майна был свободен и они могли бежать. Но поговаривают, что магистрат, который вел переговоры с Трухзесом, взял дуралеев на пушку, уверив, что дарованная городу пощада распространяется и на них. Выходит, стало быть, что их бараньи головы пошли в приплату за то, что Трухзес был милостив и не повыдернул вюрцбуржцам чубы. Милый Вильм, пишу тебе это все не зря. Теперь ты сам смекаешь, что с Трухзесом шутки плохи. Он даже за вином не становится добрее. Когда он вернулся из Гейдингсфельда, мы закатили ему и князьям в замке большой пир, и все так зверски перепились, что никто не мог добраться до постели, а спали, где кто свалился, большей частью под столом. Но Трухзес даже ни разу не улыбнулся.

Писано в четверг св. Мердардуса. Anno Domini[133] 1525.

Ганс фон Грумбах».

Рука юнкера с письмом бессильно опустилась, и его глаза встретились с устремленным на него исподлобья взглядом его наперсника. Некоторое время оба стояли молча. Тес первый нарушил молчание. Поставив свечу на стол, он сказал:

— Дело ясное. Теперь вы должны повременить бороться с епископом. Но ваше счастье, ваша милость, что еще не поздно повернуть оглобли; ведь вы еще ни в чем не замешаны.

— А мой союз с крестьянами? — спросил Вильгельм фон Грумбах, озабоченно наморщив лоб.

— Да ведь об этом никто не знает, кроме рыцаря Флориана, а он вам родня и вас не выдаст, — успокоил его Тес. — Кстати говоря, раз его игра проиграна, не мешало бы ему поискать себе другое убежище.

— Да, да, он должен сейчас же убраться из Римпара, — поддакнул ему юнкер. — Только куда? Впрочем, это не моя забота.

Он забегал взад и вперед по комнате, босиком, в одной сорочке. Тес взял подбитый мехом шлафрок и, широко держа руки, протянул своему господину.

— Только где же он найдет себе убежище? — продолжал думать вслух юнкер, натягивая рукава, — ведь его всюду выследят.

Он присел на край кровати и в раздумье не заметил, как Тес, опустившись на колени, ловко натянул ему туфли на босые ноги.

— Конечно, он будет молчать, — пробормотал он, — но если его схватят… и если… будут пытать? — Глаза его расширились и впились в лицо наперсника. — Тес, ведь пытки — дело нешуточное, а?

— Да, они хоть кому развяжут язык, — тихо согласился тот.

— А каким ужасным пыткам перед казнью они подвергли Томаса Мюнцера! — сдавленным голосом произнес юнкер фон Грумбах и вытер со лба холодный нот. — Многие на пытке сознаются в преступлениях, которые им и во сне не снились. Это ужасно!

Он встал и заходил, шаркая комнатными туфлями, из угла в угол.

— Только мертвые умеют молчать, — пробормотал он через некоторое время и, подойдя к окну, посмотрел на небо, озаренное бледным сияньем луны. — Ты что-то сказал, Тес? — спросил он, не оборачиваясь.

Тес стоял у стола перед горящей свечой, не разжимая рта.

— Я ничего не говорил. Но вы правильно изволили сказать: только мертвые умеют молчать.

Вильгельм фон Грумбах отошел от окна, заметался по комнате и, подойдя вплотную к Тесу, густо покраснел и продолжал:

— Он очень скоро попадет в руки врагов. Их шпионы рыщут повсюду. Только подумать, если он умрет как преступник, каким позором это падет не только на его жену и ребенка, но и на нас, его родственников, на весь род Грумбахов! Клянусь адом! Нет, Тес, этому не бывать!

— Так-то оно так, — тихо отозвался тот, растягивая слова, — только кто же этому может помешать?

— Ты получишь вольную, Тес, — зашептал фон Грумбах почти у самого его уха, — моя честь в том порукой, я наделю тебя землей.

Они буравили друг друга глазами. Потом Тес Ланг проговорил:

— Верьте моему слову, ваша милость, мое единственное желание — услужить своему господину.

— Флориан — мое проклятие! — воскликнул юнкер, тяжело переводя дыхание и, опустившись в кресло у стола, указал на другое кресло, стоявшее напротив. — Помнишь, как он впервые приехал к нам в Римпар несколько лет тому назад? Как он втемяшивал нам с Гансом в головы, что дворяне должны обнажить меч за Франца фон Зиккингена, если не хотят остаться навеки рабами попов и князей? Не будь он, в жизни меня никто не втравил бы в такую историю! Но давай подумаем, как помочь делу.

— Дума думой, а дело делом! — отвечал Ланг, ухмыльнувшись во весь свой широкий рот. И они совещались, пока в окне не забрезжил рассвет.

В саду проснулись птицы и своим пеньем разбудили Флориана Гейера. Но он поднялся не сразу. Ночью он видел прекрасный сон. Крестьяне снова восстали по всей немецкой земле. Но теперь уже они боролись не только за свою деревню, за свой край, а как дети одной матери, как граждане одной страны. Своим единством они создали несокрушимую силу. И он, Флориан Гейер, ведет их от победы к победе над угнетателями народа. Вот вспыхнул последний страшный бой — и мощь врага сломлена навсегда. Неистовые клики войны сменились радостными песнями мира, и они, взявшись за руки, шагают с женой через цветущие поля. Исчезли замки на холмах, сгинули монастыри в долинах, города сбросили свои стены. Повсюду процветает радостный труд. Нет больше ни господ, ни рабов, есть лишь свободные люди.

Не будучи суеверен, он все же подумал, что этот сон к добру. И решил, что, по всей видимости, вюрцбуржцы держатся молодцами. Лишь бы они продержались, пока не подоспеет помощь еще уцелевших отрядов. А это могло случиться с минуты на минуту. Позавтракав вместе с женой, он тотчас в радужном расположении духа отправился поднимать крестьян в лесных деревушках к северу от Верна. Повсюду люди были полны решимости бороться до конца. Фрау Барбара с ребенком на руках вышла на балкон и долго смотрела вслед мужу, пока он не исчез в лесу, За деревьями, кудрявые вершины которых, позлащенные солнцем, колыхались над безбрежным морем зеленой листвы. Необычайное оживление Флориана подействовало на нее и рассеяло тяжелый осадок от сна, от которого он пробудил ее своим поцелуем. Ей снилось, будто она, муж и их дитя окружены врагами, и спастись невозможно. И вот он, ее Флориан, обнажает меч, чтобы убить сначала ее, потом — ребенка и, наконец, самого себя. Блеснул обнаженный меч, направленный острием в ее грудь, и тут она проснулась от его поцелуя. Но она не рассказала ему о своем сне.

Час спустя к ней в комнату пришел брат и спросил о Флориане. Узнав, что тот отправился в Грамшацкий лес, он промычал:

— Гм… Напрасно пошел. Да еще один.

— Но почему? — изумленно спросила она.

— Да мне передавали, что со вчерашнего дня в наших краях появился подозрительный сброд. И даже у нас в деревне. Впрочем, твой муж всегда хорошо вооружен.

И он ушел, оставив сестру в тревоге. Немного погодя она послала няню за Венделандом, чтобы отправить его вслед за мужем.

— Вендель, — сказала она. — Ты, должно быть, слышал, что в деревне и окрестностях вчера появились какие-то подозрительные люди?

Тот покачал седой головой.

— Нет, госпожа, ни о каких подозрительных людях я не слыхал, хотя только что и был в деревне. А прошлой ночью сюда прискакал гонец от рыцаря Ганса фон Грумбаха и чуть свет умчался обратно. Сказывают, Вюрцбург взят.

Фрау Барбара в испуге вскрикнула.

— Да, взят, вчера утром. Неужто юнкер Вильгельм ничего не сказал вашей милости? Так как из наших римпарских кое-кто тоже был в Вюрцбурге, я и пошел в деревню узнать, правда ли это.

— Ну, и что же? — в мучительном ожидании спросила фрау Барбара.

— К сожалению, правда, — подтвердил Венделанд, понурив голову. — А что там было, и сказать страшно. Тех, кто не поплатился головой за участие в восстании, изгнали из города. Им дали по белому посошку, в знак прощения. Но за воротами на них напали ландскнехты. Жадные до крови и поживы, они обобрали их, раздели и почти всех изрубили на куски. Немногим удалось вырваться живыми из их рук. Да и из наших, римпарских, тоже мало кому удалось спастись.

Фрау Барбара уже не слушала его. Вюрцбург в руках Трухзеса — вот какая мысль терзала и жгла ее сердце. Она не могла понять, почему брат не сказал ей ни слова. Не хотел ее огорчать? Но деликатность была не в его обычае. Флориан должен немедленно узнать обо всем, чтобы не потерять времени. Она попросила Венделанда срочно разыскать ее мужа и сообщить ему о падении Вюрцбурга. Он, наверное, в одной из деревень на берегу Верна. Она указала ему, в каком направлении Флориан пошел через Грамшацкий лес. Пусть он возьмет лошадь. Может быть, он еще догонит его в пути. В опасность, о которой говорил ее брат, она больше не верила.

Венделанд обещал ей не мешкать. Она вышла на балкон. Ей хотелось увидеть своими глазами, как он выедет из замка. Наконец он показался за воротами и поскакал по дороге, ведущей в лес. Что будет, когда Флориан узнает все? Узнает, что все пропало, что он боролся напрасно, что он напрасно пожертвовал своим счастьем и жизнью своих друзей? В висках глухо стучало, она стиснула зубы, прижимая руки к сердцу, которое, казалось, вот-вот разорвется. Она в тревоге то металась но комнате, то выглядывала из окна, то выбегала на балкон, но он все не шел. И когда он придет, боже! Какое это будет возвращение! Подумать только, какой бодрый, веселый, полный надежд он был, расставаясь с ней утром! Няня принесла ей сына, просившегося к матери. Она взяла дитя на руки, но ласкать его, играть с ним, занимать его было сейчас свыше ее сил.

Ребенок заплакал, и, вопреки своему обыкновению, она не могла успокоить его ласками. Она передала сына няне и велела ей выйти с ним в сад. Что теперь будет с его отцом? Что будет с ними со всеми? Она пыталась себе это представить, но тщетно. В душе у нее, вокруг нее, всюду был мрак. Она опустилась на стул и застывшими глазами уставилась в одну точку. А Флориана все нет! Прошло много времени. Сколько? Она не знала. Вдруг многоголосый гул донесся до ее ушей. Она подняла голову, прислушиваясь, и выбежала на балкон. Во внутренние ворота замка протискивалась большая толпа. Вернувшись в комнату, она услышала хлопанье дверей и топот множества ног по лестницам и коридорам.

Она открыла дверь своей комнаты, и снизу донесся тот самый гул голосов, который она слышала с балкона. Стрелой помчалась она вниз по витой лестнице. Огромная прихожая внизу была полна крестьян и челяди. При появлении фрау Барбары весь этот жужжащий улей смолк и наступила тишина. Толпа в смущении расступилась, и она увидела перед собой на носилках бледное как воск лицо своего мужа. С душераздирающим криком она упала на его грудь. Он был мертв.

Это было предательское убийство из-за угла. Пуля убийцы настигла его сзади, в спину, и пробила сердце. Лесничий во время объезда своего участка нашел его тело у подножья горы, которой солнце посылает свой первый привет на заре и дарит свой прощальный поцелуй на закате. Тело было найдено наполовину погруженным в болото. Кровавые следы говорили о том, что оно было притащено сюда с места убийства, но убийца, сам боясь провалиться в болото, бросил мертвеца, не решившись тащить его дальше. На это указывали глубокие отпечатки сапог у самого края трясины. Но здесь следы преступника обрывались. Все это сообщил лесничий Вильгельму фон Грумбаху. Его сестра узнала об этом значительно позже.

— Надо будет произвести тщательное расследование, — громко произнес юнкер фон Грумбах. — Я сам отправлюсь на место преступления. Нет сомнения, что преступника следует искать среди того сброда, который появился в наших краях.

— С вашего дозволения, ваша милость, едва ли, — возразил Венделанд. — Будь оно так, они бы ограбили труп. Это сделал подлый негодяй.

Старый слуга, отправившись на розыски своего господина, заблудился в лесу, но встретил лесничего, и когда тот выводил его на дорогу, оба они и наткнулись на тело Флориана Гейера.

Вильгельм фон Грумбах лишь молча пожал плечами и подошел к сестре, которая, услышав последние слова Венделанда, подняла голову и растерянно, невидящими глазами озиралась вокруг. Встретившись с ее сухим, воспаленным взором, юнкер невольно вздрогнул.

— Господь не оставит это убийство без отмщения, — сказал он. — Крепись, сестра. Предоставь мне заботу о погребении усопшего.

И, видя, что она не сводит с него застывшего, пристального взгляда, он тихо добавил:

— Подумай о том, что это печальное событие избавило его от позорной смерти на эшафоте, а тебя и нас всех от постыдного пятна.

Вместо ответа она закричала как безумная:

— Это сделал подлый негодяй! Ты слышал? — и без чувств повалилась на грудь любимого.

Ее крик остался навсегда в памяти всех, кто его слышал, а ее слова заронили подозрение, которое все разрасталось и набросило черную тень на имя Вильгельма фон Грумбаха. А гора в Грамшацком лесу, у подножья которой было найдено тело благороднейшего борца за свободу, получила в народе, за дело которого он сражался и пал, имя Гейерсберга.

Глава десятая

Ранним утром 28 июня дозорный на городской башне поднял тревогу криком: «Идут!»

Вмиг улицы Ротенбурга словно вымерли: торговцы закрыли лавки, жители разбежались по домам и заперли двери на засов. Ибо «шел» не кто иной, как его высочество маркграф Казимир Бранденбургский. Залив кровью и превратив в пепелище епископство Вюрцбургское, Трухзес повернул со своими войсками на Рейн, где крестьянская революция разгоралась с новой силой. Наказать Ротенбург он поручил маркграфу Казимиру и наследственному маршалу Иоахиму фон Паппенгейму. Даже у господ из внутреннего совета при этом известии дрогнули сердца, и ратсгеры поспешили отрядить Конрада Эбергарда, Иеронима Гасселя и еще несколько «именитых» навстречу маркграфу, шедшему из Бамберга, где он свирепствовал, как и в собственных владениях, не хуже самого Трухзеса. Но епископу Бамбергскому все было мало, и этот могущественный князь церкви, окружив себя палачами, предпринял самолично карательную экспедицию по епископству. Маркграф отказался принять делегацию ротенбургского магистрата и продолжал двигаться на Ротенбург. Лишь спустя несколько дней, в Бургбернгейме, он соблаговолил сообщить делегации о своем намерении расположиться со всей своей армией в Ротенбурге. Если его не впустят добром, он войдет силой. Его тайный секретарь, Антон Грабер, показал делегатам грамоту, каковою Георг Трухзес уполномочивал маркграфа Казимира и Иоахима фон Паппенгейма примерно наказать Ротенбург, предоставив им право «казнить смертию, налагать контрибуцию, конфисковать имущество и наказывать виновных, сообразуясь лишь со степенью вины и с обстоятельствами».

Впрочем, в Ротенбурге не было недостатка и в тех, кто ждал маркграфа как избавителя.

Фрау Маргарета фон Менцинген и ее дети надеялись, что он вернет им мужа и отца. Как только Макс Эбергард узнал об аресте рыцаря Стефана, он поспешил предложить его семье свою помощь делом и советом. Заливаясь слезами, Эльза упала к нему на грудь. Ее мать обнаружила поразительную выдержку. Грозная туча, нависшая над ее головой со времени возвращения мужа в Ротенбург, разразилась наконец страшной бурей. Эта буря положила конец мучительному страху, тягостной неизвестности. Но когда буря грянула, белокурые волосы фрау фон Менцинген совершенно поседели. Теперь, зная, какая страшная участь грозит ее мужу, она решила действовать.

— Враги хотят лишить его жизни. Они ведь и обвинители и судьи. Спасти его может лишь тот, кто сильней их всех.

И фрау Маргарета решила отдаться под высокое покровительство маркграфа и вместе с Максом отправилась в богатый город на пяти холмах — Бамберг, в ратуше которого у каменного моста через Регниц расположился его высочество со своим штабом. Его личный секретарь пригласил даму в черном, низко склонившую голову, и сопровождавшего ее Макса Эбергарда войти.

Маркграф Казимир меньше всего походил на героя: это был низенький толстяк с помятым от распутной жизни лицом. Рядом с ним граф фон Паппенгейм казался видным мужчиной; он был не так суров и жесток, как маркграф, который был крайне неразборчив в средствах и никогда не забывал обид.

Он принял фрау фон Менцинген очень милостиво, не позволил ей опуститься перед ним на колени и поспешил ее заверить, что она не напрасно обратилась к нему.

— Как вам это понравится, господа? — обратился он к стоявшим рядом с ним графу фон Паппенгейму и фельдмаршалу фон Визентау. — Эти отцы города осмелились поднять руку на одного из моих верных слуг. Клянусь ранами Христовыми, они раскаются в этом!

Приняв от Макса жалобу, он сказал:

— Я помню и ценю вас, доктор, еще с тех пор, когда вы с таким отменным искусством защищали фон Менцингена в имперском суде.

Фрау фон Менцинген возвращалась домой, окрыленная надеждой. Тем временем маркграф обратился к внутреннему совету с письмом, в котором «покорнейше просил» немедленно освободить из заключения его слугу и вассала, пользующегося его покровительством, или, во всяком случае, предоставить ему возможность оправдаться.

Наконец маркграф собственной персоной пожаловал в Ротенбург. Фельдмаршал Кристоф фон Визентау с авангардом занял Ворота висельников, и вскоре показалось и все войско. Отряд закованных в панцири ландскнехтов, продефилировав по Вюрцбургской улице и улице св. Георгия, остановился на площади. За ним последовали в походном порядке артиллерия и часть ландскнехтской пехоты. Затем, во главе большого отряда рейтаров, появились маркграф и Иоахим фон Паппенгейм в блестящих доспехах, на богато убранных конях. Шествие завершала рота ландскнехтов. На Рыночной площади были установлены пушки, направленные своими жерлами на все сходящиеся там улицы. Площади и улицы города были заняты рейтарами и ландскнехтами. Все же дело обошлось без грабежа; бюргеры отделались страхом. Только городские фуражные амбары были разбиты и все запасы овса, сена, соломы расхищены.

Маркграф со своим штабом расположился в доме Ягтсгеймера, где в свой последний приезд в Ротенбург останавливался император Максимилиан. Это — угловой дом на Дворянской, напротив ратуши. Задней стеной он соприкасается с дворянским танцевальным залом. Выходящий на Рыночную площадь угол его чудесного фасада украшен подвесным балкончиком, под пирамидообразной кровлей которого стоит дева Мария с младенцем на руках.

В этом доме приветствовал маркграфа, как глава внутреннего совета, Эразм фон Муслор и по старинному обычаю поднес ему почетный дар: вино, рыбу и овес. Но нахмуренное чело его высочества не прояснилось. В резких словах он выразил свое неудовольствие магистратом, который оставил без последствий его «покорнейшую просьбу» касательно рыцаря фон Менцингена. Он оборвал пытавшегося возражать ему Эразма фон Муслора и потребовал, чтобы ему были тотчас предъявлены «пытные показания» рыцаря, то есть протокол показаний, данных им под пыткой. Он потребовал также пытные показания доктора Дейчлина и слепого монаха. Затем он приказал составить список зачинщиков бунта в Ротенбурге и его владениях.

Суд и пытки

С гравюры Ганса Буркмайра

— Но помните, господа, что кровь, которую я вынужден ныне пролить, падет на ваши головы. Если бы вы в свое время приняли мою поддержку, которую я предлагал вам неоднократно, мятеж был бы раздавлен в зародыше.

Этими немилостивыми словами он дал понять, что аудиенция окончена.

Его высочество впал в заблуждение, столь обычное для сильных мира сего. Помешать восстанию изнемогавшего под вековым гнетом народа он был так же бессилен, как помешать извержению вулкана. И он забыл, что своей временной победой реакция была обязана не своей силе, но ошибкам своих противников. Немилостивым приемом он не только не смягчил, но еще усилил упорство досточтимых ратсгеров.

Конрад Эбергард поклялся своей честью, что маркграфу не удастся вырвать у них из рук добычу. В своем озлоблении он зашел гораздо дальше своих коллег, ведь его единственный сын был прикован неразрывными цепями к этой опозорившей себя семье. Лишь после тяжелой внутренней борьбы он преодолел искушение внести в проскрипционный список собственного сына, и лишь всеобщему уважению к особе своего отца Макс Эбергард был обязан тому, что не фигурировал в перечне вожаков восстания, представленном городским писцом маркграфу.

Но пером ратсгеров меньше всего водили политические соображения. Они называли имена под влиянием личной вражды и нередко отдавали дань даже россказням и сплетням. И не удивительно, что список, доставленный на следующее утро Томасом Цвейфелем маркграфу, состоял из более чем ста кандидатов на эшафот. Этот длинный перечень открывали имена доктора Дейчлина, командора Христиана, слепого монаха, доктора Карлштадта. Затем следовал Стефан фон Менцинген, члены магистрата Крист Гейнц и Эренфрид Кумпф, а за ними — шестьдесят три горожанина, вся вина которых заключалась в том, что они неодобрительно отзывались об императоре, князьях или магистрате и твердо стояли на стороне крестьян. Из жителей сельских общин было внесено в список тридцать имен — все, какие только пришли в голову досточтимым ратсгерам.

Но рьяные доносчики были вынуждены сплошь и рядом называть своих сограждан не по имени и фамилии, а по кличке или прозвищу. Уж так исстари повелось, что многие из горожан были больше известны по кличке, чем по унаследованным от отцов и нареченным именам. Томас Цвейфель добросовестно скопировал поданные ратсгерами записочки, ничего не изменив, и маркграф читал список вслух, высоко подняв брови: «Ткач при часовне пречистой девы, что живет с Грейсершей. Свояк слепого монаха, каретник. Свояк Иорга Хернера, канатчик. Бородатый ткач, по прозвищу Свистун. Долговязый шапочник, который колотит жену».

Маркграф с раздражением отшвырнул список и потребовал, чтобы всюду были проставлены фамилии и имена. Но Томас Цвейфель, не побоявшийся перечить самому Трухзесу, не склонился и перед маркграфом.

— Ваше княжеское высочество, — отвечал он ему, — я в точности исполнил свой долг, переписав все имена, сообщенные мне господами из магистрата. Наводить справки не входит в круг моих обязанностей.

Он уперся на своем и таким образом спас многих от неминуемой смерти.

В ночь на субботу 30 июня на Рыночной площади, перед Дворянской питейной, вырос зловещий помост. Рано утром через весь город проехал трубач, и сопровождавший его глашатай объявил во всеуслышанье, чтобы все граждане, под страхом смерти, ровно в семь часов явились на Рыночную площадь. Пришел и Макс Эбергард. Он был готов к худшему. Ему казалось невероятным, чтобы мстительный враг пощадил защитника фон Менцингена и члена комиссии по составлению конституции. Ему только было больно, что он не смог проститься с любимой. Он поднял глаза на ее окна. Они были закрыты ставнями. Зато из других окон и с крыш любопытные женщины, затаив страх, глядели на бледные лица выстроившихся внизу горожан, окруженных кольцом пеших ландскнехтов с пиками наперевес. Появились именитые господа и рыцари. Ганс фон Зиккинген от имени маркграфа обратился к гражданам Ротенбурга с бичующей речью и потребовал, чтобы они вновь присягнули на верность Швабскому союзу.

Многие вздохнули с облегчением, думая, что худшее миновало. Но фон Зиккинген вынул из кармана список осужденных на смерть и приказал, чтобы те, кого он назовет, отошли в сторону. Но так как каждый из граждан считал себя обязанным откликаться только на свое настоящее имя, а многие уже успели бежать, то в сетях осталось всего девятнадцать человек. Среди них вышли из толпы и мастера Фриц Дальк, Иос Шад, Мельхиор Мадер, Лоренц Дим и Ганс Мак — неразлучные друзья как при жизни, так и в смертный час. Другие четверо мастеров, также выданные палачу, не проявили такого мужества. Бросившись на колени перед маркграфом, они молили пощадить их и дать им возможность оправдаться.

Средневековые пытки

С гравюры Ганса Буркмайра

В то время как всеобщее внимание было отвлечено этим происшествием, мясник Фриц Дальк растолкал своими геркулесовыми кулачищами окружавших его ландскнехтов и, увлекая за собой друзей, бросился в образовавшийся проход. Прежде чем наемники успели (а может быть, захотели) опомниться, мастера уже мчались что было духу по Кузнечной улице и, добежав до Кобольцельских ворот, очутились за пределами города. Тех четырех мастеров, что молили о пощаде, маркграф приказал запереть пока что в башню. Таким образом, на площади осталось всего десять жертв, в том числе престарелый ректор латинской школы Вильгельм Бессенмейер и священник Ганс Кумпф, которого притащили из дому больным. Он приходился двоюродным братом почетному бургомистру. Обоим тут же отрубили головы. Их трупы были оставлены на площади до вечера, а потом брошены в общую могилу на бывшем еврейском кладбище.

После этого первого акта кровавой трагедии маркграф отправился в замок. Это было в тот самый день, который магистрат назначил, еще до прихода маркграфа, сельским общинам. Они должны были явиться в замок сдать оружие и присягнуть на верность городу. Крестьяне расположились на переднем дворе замка возле часовни. С виду они казались очень смиренными, но за этим внешним смирением скрывалось озлобление. Об этом говорили взгляды, которые они бросали на ландскнехтов и рейтаров, рывшихся в груде оружия и выбиравших себе что получше. А выбирать было из чего. Но господ ожидало большое разочарование. Когда фон Зиккинген начал читать список зачинщиков бунта и коноводов, оказалось, что все перечисленные сочли за благо не подставлять свою голову под топор. Возиться с единственным из них, у которого не хватило ума скрыться, с неким Гансом Гольмпахом, не было никакого смысла. Его бросили в башню, а остальных привели к присяге и отпустили по домам. На горожан наложили контрибуцию по двадцати гульденов и взыскали ее безо всякого снисхождения.

Перед вечером фрейлейн фон Бадель отправилась навестить свою несчастную приятельницу, которой магистрат отказал даже в скудном утешении — свидании с мужем в тюрьме. Излишне говорить, что добрая старая дева теперь почти ежедневно навещала фрау фон Менцинген, чтобы хоть немного отвлечь ее от тяжелых дум. События последних дней ожесточили ее прямую и резкую натуру. Сегодня она пришла по особому поводу. Доктор Макс Эбергард предложил еще раз обратиться за помощью к маркграфу, отправившись для этого к нему с несколькими видными и уважаемыми гражданами Ротенбурга. Фрейлейн фон Бадель одобрила это предложение, посоветовав, однако, чтобы переговоры с горожанами были поручены ей.

— Если вы пойдете к ним сами, — сказала она, — они вам просто откажут, и вы не посмеете сказать им в лицо, что они трусы. Предоставьте это мне. Уж я за них так возьмусь, что они не отвертятся.

Она пришла сообщить, что ее старания увенчались успехом и что завтра поутру госпожа фон Менцинген будет принята маркграфом.

— Не повредит делу, милая, если вы возьмете с собой Эльзу, — прибавила она.

Маркграф принял ее еще милостивей, чем в Бамберге, возможно потому, что фрау Маргарета втихомолку предложила его высочеству, через его тайного секретаря, две тысячи гульденов в качестве выкупа за мужа. Красота Эльзы тоже не могла не оказать свое действие на князя — большого знатока и ценителя женских прелестей. Он отпустил фрау фон Менцинген с утешительными заверениями в том, что враги ее мужа получат по заслугам.

— А вы, почтеннейшие господа, — сказал он, обращаясь к сопровождавшим просительницу горожанам, — передайте своим согражданам, что хотя я буду беспощаден к этой шайке негодяев и не успокоюсь, пока не вырву крамолу с корнем, но что благонамеренные граждане могут положиться на меня, как на каменную гору.

Эти слова не были брошены на ветер. Он затребовал доклад о следствии над Стефаном фон Менцингеном и двумя проповедниками и вынес убеждение, что ему будет нетрудно привести дело к благополучному концу. С этой целью, по окончании богослужения, он вызвал к себе членов внутреннего совета. Это было в воскресенье.

— Я крайне удивлен, досточтимые господа, — обратился он, держа документы в руках, к ратсгерам, явившимся точно в назначенный час, — скажите, что важного в этих показаниях? Что фон Менцинген поддерживал Карлштадта и вопреки запрету впустил его в город? Что он посоветовал гражданам избрать комитет и, будучи назначен сборщиком податей, вычеркнул свое имя из списка плательщиков? Это, конечно, противозаконно, но все это не такие преступления, которые караются смертью. И то, что показали под пыткой слепой монах и Дейчлин, ни в коем случае не заслуживает смертной казни. Оба они в один голос признают, что имели связь с Карлштадтом, одобряли его учение о святых таинствах, проповедовали против мессы и хулили власти за то, что те препятствуют распространению чистого евангельского слова. И это все! Клянусь язвами господними, если я стану подходить к людям с такой меркой, мало у кого уцелеет голова на плечах! Наложите на них штраф, но освободите, и я не оставлю город своими милостями.

Ослепленные ненавистью ратсгеры больше жаждали гибели своих врагов, чем милости маркграфа. Они упорно отказывались исполнить его требование и даже угрожали пожаловаться на него Швабскому союзу.

От имени всех выступил Конрад Эбергард:

— Внутренний совет лишен возможности удовлетворить желание вашего княжеского высочества. Если мы не покараем Менцингена и обоих проповедников, это будет означать, что ваше высочество допустит величайшую несправедливость по отношению к десяти казненным вчера. Ибо эти трое являются подлинными зачинщиками и коноводами всего бунта.

— Ведь Дейчлин и слепой монах открыто призывали не платить ни десятины, ни питейного, ни копытного сборов, — прибавил Иероним Гассель. — Что же это такое, если не бунт?

У маркграфа вздулась жила на лбу и, отпуская ратсгеров, он сказал:

— Подумайте хорошенько. Скорей у меня отсохнет язык, чем я соглашусь на то, чего вы так добиваетесь!

Когда все ушли, фон Паппенгейм сказал маркграфу:

— Стоит ли так долго возиться с этими чурбанами? Таким путем ваше высочество от них никогда не добьется толку. Пошлите отряд ландскнехтов, чтобы выпустить заключенных из башни, и дело с концом.

Маркграф Казимир затаил против Ротенбурга еще одну горькую обиду. Не удивительно, что, когда через несколько часов он отправился на банкет, который устраивал за счет города магистрат в большом зале ратуши, настроение его высочества было столь же блеклым, как тускло-серый атлас его камзола. Он и не считал нужным скрывать свое неудовольствие, и те из «именитых», кто удостоился чести беседовать с ним, имели полную возможность в ртом убедиться. Сопровождавший его Эразм фон Муслор называл ему каждого, кого он пожелал осчастливить своим немилостивым вниманием. Но каким огнем загорелись глаза сиятельного гостя, когда он, окидывая взглядом завоевателя пеструю толпу дам и девиц, заметил среди них прекрасную Габриэлу. На ней было синее платье из венецианского атласа с прорезами, сквозь которые виднелось нижнее желтое шелковой платье. Короткая синяя пелерина, тоже подбитая желтым шелком, слегка прикрывая ее мраморные обнаженные плечи, оставляла открытой нескромным взорам ее божественную грудь. Две толстые черные косы, перевитые жемчугом, были уложены на лбу в виде диадемы, и она так высоко и гордо держала свою красивую головку, как будто и впрямь ее украшала королевская корона. Из ее больших черных глаз глядел не прежний бес высокомерия, а какой-то новый злой гений.

Заметив Габриэлу, маркграф тотчас направился к ней, и в то время как она приседала, низко склонившись в придворном реверансе, совсем как ее учила мать Ламперта, он говорил Эразму фон Муслору:

— Вам можно позавидовать, бургомистр. Вы скрываете в своем доме такое сокровище!

Габриэла потупила осененные длинными шелковистыми ресницами глаза, но лишь на мгновенье, чтобы тут же, подняв их, блеснуть огнем, и его высочество стал рассыпаться перед ней в несколько вольных комплиментах. Эразм фон Муслор поспешил украдкой подать сигнал музыкантам, расположившимся на скамьях для шеффенов и судей, чтобы они заиграли приглашение к столу. Ибо гости уже проголодались, да и кушанья могли перестояться.

Маркграф, ведший к столу фрау фон Муслор, одарял ее лишь бледным отблеском того сияния, которым наполнила его Габриэла. Сабина, под предлогом недомоганья, не пришла на банкет. Их дружба с Габриэлой потерпела крушение. Отвергнутая Флорианом Гейером страсть вызвала в душе Габриэлы безграничное озлобление, и она с трудом могла скрыть, как ненавистна ей стала обстановка, среди которой ей приходилось жить. Нет, лучше смерть, чем такая жизнь! Вечно копаясь в своем прошлом и тысячу раз передумывая одно и то же, она пришла к выводу, что главным виновником всех ее бед является Макс Эбергард.

Да, его увлечение Эльзой — вот первопричина всех зол. Она не забыла, что поклялась отомстить молодой чете. Теперь настало время сдержать клятву. Пролитая в Ротенбурге кровь опьяняла, воодушевляла Габриэлу. Казалось, это опьянение пропитало все ее существо и еще больше притягивало к ней маркграфа. После первого блюда он прислал к ней пажа, чтобы испросить ее разрешения провозгласить тост за ее здоровье. Поднимая кубок, он с признательностью склонился перед нею, и она поблагодарила его улыбкой, при виде которой он долго и самодовольно разглаживал свои закрученные кверху усы. После второго блюда он подошел к ней поболтать. Сидевший рядом с нею ее старый поклонник юнкер фон Горнбург, которого она продолжала держать в черном теле, хотел уступить его высочеству свое место, но маркграф предпочел стоять за ее креслом, чтобы вдыхать аромат ее волос и запускать нескромный взгляд в разрез ее корсажа, когда она забывала прикрывать грудь веером. Потом он прислал ей тарелку лакомств, после чего, без всяких церемоний, уселся рядом с нею и уже больше не отходил до конца пиршества.

Из того, что они говорили, то смеясь и шутя, то серьезно, их соседи не могли уловить почти ни слова, но всем было ясно, что маркграф потрясен красотой Габриэлы и нисколько этого не скрывает. Конрад Эбергард пристально следил за своей подопечной, но когда их глаза встречались, он не мог прочитать в ее взгляде того, что так искал. Она вела большую игру, но вела ее для себя одной, совершенно не думая о своем опекуне, который был преувеличенного мнения о своем влиянии на нее. Наконец маркграф встал.

— Итак, помните наш уговор. Завтра перед прогулкой я заезжаю за вами, прекрасная Габриэла, — громко сказал он на прощанье.

Она безмолвно склонила голову и раскрыла веер, чтобы охладить разгоревшиеся щеки. Покидая ратушу, маркграф отвел в сторону Эразма фон Муслора и имел с ним краткую конфиденциальную беседу.

На следующее утро его высочество подъехал верхом к дому первого бургомистра, и вскоре после того можно было видеть, как прекрасная Габриэла на своем вороном коне прогарцевала рядом с ним по городу до Родерских ворот, где их ожидал эскорт из шести всадников.

Было раннее утро. Успокоенные обещаниями маркграфа, фрау фон Менцинген и Эльза еще спали, вознаграждая себя за много бессонных ночей, проведенных в слезах и отчаянье. Окна их спальни выходили во двор, и они не слышали глухой барабанной дроби, созывавшей горожан на новое кровавое зрелище на городской площади. Стефан фон Менцинген, доктор Дейчлин и слепой монах один за другим взошли на эшафот. Они отказались от напутствий священника. Только слепой монах обратился к толпе и поднял свой голос, раскаты которого ротенбуржцы привыкли слышать на улицах и площадях:

— Братья, не падайте духом. Мы умираем за свободу, но свобода не умрет вместе с нами!

Стоя он принял смертельный удар.

Затем упали головы еще четырех горожан и бедняги Ганса Гольмпаха, дожидавшегося своей очереди, сидя в башне, а также трех крестьянских военачальников, случайно попавших в руки ландскнехтов. Все они, по свидетельству очевидцев, встретили смерть с поразительным мужеством. Чтобы получше использовать палача, заодно казнили и осужденного за убийство кузнеца, и перебежавшего к крестьянам ландскнехта, и двух беглых крепостных. Первого — по заявлению магистрата, второго — по приказу маркграфа, а двух последних — по просьбе их помещика. Кровь струилась по площади и стекала вниз по крутой Кузнечной улице. Трупы были оставлены на месте казни до вечернего благовеста; в сумерки их отвезли на еврейское кладбище и бросили в общую могилу, вместе с казненными ранее.

Когда маркграф Казимир Бранденбургский возвратился из своей прогулки, кровавое дело уже было сделано. Кто опишет скорбь и оцепенение фрау фон Менцинген и ее детей, когда они узнали страшную весть? Маркграф вернулся в Ротенбург один. Прекрасная Иродиада[134] продолжала свой путь, эскортируемая шестью всадниками, и благополучно достигла Онольцбахского замка. Она больше не вернулась в Ротенбург и порвала все связи с родным городом. В тот же день маркграф выступил во главе своих войск из Ротенбурга, чтобы продолжать свою палаческую работу в другом месте.

Еще на другой день после вступления в Ротенбург он отправил в Бретгейм и Оренбах по отряду пехоты и по сто пятьдесят рейтаров, чтобы уничтожить эти два главных очага крестьянского восстания. Бретгеймцы отважно взялись за оружие, и многие из них пали в бою. Сложил свою голову и Иорг Мецлер. Так искупил он свое малодушие под Кёнигсгофеном, где бретгеймцы бежали с поля еще до начала сражения. Войска маркграфа увели из подожженной со всех концов деревин шестьсот голов скота и вывезли тридцать телег со всяким добром.

Оренбах был единственной деревней в ротенбургских владениях, которая на приказ магистрата сдаться на милость ответила упорным молчанием. Между тем Оренбах лишился почти всех своих мужчин, способных носить оружие, во время злосчастного ночного штурма Мариенберга и в сражении под Ингольштадтом. Печальная весть о разгроме крестьян и о геройской смерти Симона Нейфера достигла Оренбаха и Рейхардсроде через спасшихся ратников Черного отряда, пробившихся вместе с Флорианом Гейером сквозь вражеские ряды.

Казнь восставших крестьян

С гравюры XVI в.

В тот самый день, когда Трухзес фон Вальдбург вступил в Вюрцбург, в Оренбахе появилась Черная Гофманша. Только что отзвонили к вечерне, поселяне вышли посидеть у крыльца, многие собрались под старой липой. Вдруг на дороге показалась страшного вида старуха. В лохмотьях, с развевающимися седыми волосами, ниспадавшими на почерневшее морщинистое лицо, она шла, опустив непокрытую голову, все время разговаривая сама с собой и не обращая внимания на кучу любопытных, бежавших вслед за ней по улице. Поравнявшись с липой, она остановилась, подняла голову и огляделась, точно пробудившись от сна. Встретившись с ее зловещим горящим взглядом, все притихли. Она отбросила седую прядь со лба, тяжело оперлась на белый посох и, снова оглянувшись по сторонам, сказала:

— Где же литавры? Где крики торжества? Ликуйте, веселитесь! Наступает конец света! Имеющие уши, да слышат. Я видела смерть, скачущую на бледном коне в епископском облачении. То был епископ Вюрцбургский, а следом за ним скакал сам сатана. И епископу дана власть умерщвлять — умерщвлять мечом, голодом и волчьими клыками! И я видела, как лилась кровь, там, в епископском граде!

Выпрямившись во весь рост и возвысив голос, она в исступлении описала дикие, чудовищные картины кровавой расправы, свидетельницей которой она была утром в Ротенбурге. У слушавших ее застыла в жилах кровь.

— Вы стонете, вы вздыхаете? — продолжала она, — но такова ведь божья справедливость и его милосердие к нам, беднякам!

И она пронзительно расхохоталась.

— Но кто же ты? — спросил ее, поборов страх, сидевший под липой старик Нейфер. Черная Гофманша посмотрела на него и сказала:

— А разве ты сам еще знаешь, кто ты такой, старик? Мое имя давно вытравили огонь, слезы и кровь.

— Да ведь это Черная Гофманша! — крикнул один из бывших соратников Большого Лингарта.

Тогда старый Нейфер назвал себя и предложил ей остаться на ночлег в его доме. Она встрепенулась, должно быть, воспоминанье о Симоне и привело ее в Оренбах. Задумчиво поглядев на него, она покачала головой и сказала со вздохом:

— Ах нет, я все запамятовала.

— Ничего, ничего, — ободряюще сказал старик. — Пойдем со мной. Ведь я знавал тебя еще совсем молодой, в Никласгаузене, и Ганса Бегейма, и твоего внука знал.

— Убиты! Сожжены! А епископ живет! — диким голосом вскричала она.

Старик Нейфер взял ее за руку и хотел увести.

— Тебе нужно поесть и выспаться, — соболезнующе проговорил он, но она вырвалась и закричала:

— Кто может спать, когда народ истекает кровью! Его вопли не дают мне покоя. Я слышу их день и ночь. Они наполняют собой весь мир! Слушайте! Слушайте! Настал день Страшного суда. Я должна быть там. О, горе, горе!

Она стремительно бросилась прочь и скрылась во тьме.

Рухнула ее несокрушимая вера в возмездие там, где некогда был сожжен ее Ганс Бегейм, и несчастная лишилась рассудка. Еще около года ее видели на дорогах, а потом она исчезла бесследно.

Когда старик Нейфер, придя домой, рассказал о Черной Гофманше своей невестке, та заметила, что следует удивляться, как она сама еще не сошла с ума. Она все еще не могла прийти в себя после гибели Симона и не хотела слышать никаких утешений. Добро им говорить, упрямо повторяла она, имея в виду старика и Кэте, разве их потеря может сравниться с ее потерей? Ведь она потеряла не только мужа, но и отца своих детей! Что теперь будет с нею и с малышами! А ведь она с самого начала предупреждала, что восстание до добра не доведет, что крестьянину никогда не одолеть господ! При ее склонности делать черное еще более черным, ее горе превратилось в граничащую с ненавистью озлобленность против погибшего, который навлек на нее и ее детей такую напасть. Работа валилась у нее из рук, и Кэте приходилось трудиться за двоих не только в поле, но и дома.

— Чего ради надрываться, — говорила Урсула. — Лучше бы нам всем погибнуть.

Старик Нейфер безропотно нес свой крест, и его немая скорбь по сыну разрывала сердце Кэте. А тут еще в комнате наверху лежал человек, который нуждался не столько в утешении, как в уходе и заботах. Это был ее двоюродный брат, Каспар Эчлих, чуть не умерший от горячки после ранения.

Окровавленный и почерневший, в горячечном жару, едва держась на ногах, приплелся он однажды к воротам нейферовской усадьбы, пролепетал заплетающимся языком имя Кэте и упал без сознания у ее ног. К счастью, деревенский кузнец Виланд кое-что понимал в ранах. Пока Каспара переносили в дом, Кэте послала за кузнецом. Нельзя сказать, что у мейстера Виланда была легкая рука. От боли, которую ему причинил врачеватель, исследуя рану, Каспар даже на несколько минут пришел в себя. У него оказалось серьезное ранение головы; слипшиеся от крови и грязи волосы образовали плотную корку; пришлось отмочить ее и срезать.

Теперь Кэте с лихвой вознаградила Каспара за те заботы, которые он когда-то оказывал раненому Лаутнеру. Она ухаживала за ним, и у нее становилось тепло на душе при мысли, что только из любви к ней Каспар променял стригальню на опасности войны. Благодаря ее заботливому уходу здоровье Каспара быстро улучшалось, но прошло еще немало времени, прежде чем он смог рассказать о том, что случилось с ним после кровопролитного боя под Ингольштадтом.

Благополучно выбравшись из лесу, он получил страшный удар по голове от одного из преследователей, но все же продолжал бежать вместе с другими, пока не упал на землю среди цветущего поля, засеянного льном. Ландскнехты не преследовали беглецов; это было делом рейтаров, которые, как кровожадные псы, устремлялись по крестьянскому следу. Каспар пришел в себя от утренней прохлады. Осторожно приподняв голову, он огляделся по сторонам и пополз. Нужно было торопиться: беглецы оставляли среди льна слишком заметные следы. Некоторое время вокруг царила тишина, только ласточки проносились с щебетаньем над притихшим полем. Вдруг Каспар услышал глухой топот множества ног и лязг оружия. Сердце бешено заколотилось в его груди, но он не шелохнулся. Шум все приближался к краю поля, и вдруг раздались неистовые крики, вопли ужаса, все учащавшиеся выстрелы. Он с трудом поднялся на колени; волосы у него зашевелились от ужаса. Лесок был окружен рейтарами. Он видел, как они вылетали из-за деревьев, видел по движеньям их рук, как они кололи и рубили, слышал выстрелы, которыми они сбивали крестьян с деревьев, как птиц, слышал дикий хохот охотников и вопли этой беспощадно истребляемой дичи. Несмотря на весь ужас, у него хватило присутствия духа, чтобы не вскочить и не пытаться бежать. Он двинулся ползком в противоположную доносившимся крикам сторону и полз до тех пор, пока не выбился из сил. Нестерпимая жажда терзала его; острая боль сверлила мозг; солнце, поднимаясь все выше и выше, обжигало его своими лучами. В лесу было тихо, как в могиле. Лишь когда стемнело, он решился выползти из травы. Он очутился на проселочной дороге и увидел позади себя еще дымящиеся развалины деревни. Это был Гибельштадт. Как он дотащился до Оренбаха — этого он припомнить не мог.

Казнь главарей мятежных ландскнехтов

С гравюры XVI в.

Между тем в Оренбахе был получен приказ магистрата, чтобы все поголовно мужское население деревни явилось утром 30 июня в Ротенбург сдать оружие и вновь принести присягу. Уклонившимся грозила смертная казнь. Вендель Гайм созвал сход на площади. Пришли и женщины, а вместе с ними и Кэте. Когда он прочитал послание магистрата, среди наступившей тишины раздался голос жены кузнеца:

— Староста, ведь дело касается нас, женщин, не меньше, чем мужчин. Мы требуем, чтоб и нас допустили на сход.

— Но ведь женщины не имеют права участвовать в сходе, — возразил Вендель Гайм, а тележник Рулин громко крикнул:

— Раз ты баба, знай помалкивай!

Женщины не остались в долгу и задали ему жару. Виландша, подбоченясь, крикнула:

— Коли муж дурак, жене счастье, если ему отрубят голову!

В ответ ей раздались смех и брань. Кэте подошла к Гайму и сказала:

— Староста, дай мне сказать словечко. А решать можете без нас.

— Тише! — крикнула жена кузнеца. — Пусть Кэте говорит.

Вендель Гайм уступил. Когда девушка встала на скамью, сразу водворилась тишина. Ее крепкая стройная фигура словно выросла со времени смерти Лаутнера. Как гибкая молодая елочка лишь крепнет от бурь и глубже пускает корни, так и она закалилась и окрепла душой и телом страданиях и жизненной борьбе. Глядя на нее, встречаясь с глубоким и серьезным взглядом ее темно-карих глаз, люди вспоминали о том, что она сестра Симона Нейфера, и невольно умолкали. Почувствовав на себе столько глаз, она смутилась и покраснела, но тотчас овладела собой и смело начала:

— Сдается мне, что господская милость для нас еще горше немилости. Все мы знаем ей цену.

И она напомнила о кровавой расправе, учиненной Трухзесом в Вюрцбурге, Трухзесом, который всюду водит за собой палача, Бертольда Айхелина, и величает его любезным куманьком. Она напомнила о зверской жестокости маркграфа Казимира, который приказал выколоть глаза пятидесяти семи кицингенским горожанам за то, что они якобы поклялись никогда больше его не видеть. «Не могу же я допустить, чтобы они оказались клятвопреступниками», — заявил он. Она напомнила о том, что маркграф вешает на деревьях вдоль дороги всех попавших ему в руки крестьян.

— Нет, мы не так глупы, чтобы сунуться в Ротенбург! — раздались голоса.

— Так они пожалуют за нами сюда! — крикнула Виландша.

— А мы примем их как следует! Нешто у нас нет ружей? — был ответ.

Спокойным звонким голосом Кэте возразила, что, хотя у них и есть оружие, их все-таки так мало, что об успешном сопротивлении господам нечего и думать. И когда все молча согласились с этим, она продолжала:

— Вот что я хотела сказать. Если вы не пойдете в Ротенбург, они придут сюда. Но пусть они найдут здесь одни голые стены. Мы должны забрать с собой скот и все пожитки и уйти в леса. Туда они не посмеют сунуться. Конц Гарт знает там каждую тропинку как свою ладонь и укажет нам надежное убежище. Конечно, войска сожгут нашу деревню и не оставят в ней камня на камне. Но дома всегда можно отстроить, а жизнь не вернешь. Свой скарб мы спасем, а дома восстановим, когда все успокоится в стране. Долго такое продолжаться не может. Знать, прогневили мы бога, раз всюду мы, бедняки, оказались биты. Но глупо самим идти на убой. От этого никому легче не станет. Поверьте, если бы все было по-иному, я бы скорей умерла, чем стала удерживать вас от борьбы. Словом, терять время не приходится. Каждый должен взяться за дело, коли вам неохота сложа руки ждать погибели.

Казалось, ее слова вдохнули в каждого новые силы. Когда Вендель Гайм влез на скамью и спросил, желают ли они принять предложение Кэте Нейфер, все как один, к стар и млад, отвечали единодушным «Да!» Женщины бросились целовать ее, мужчины жали ей руку. Позже она сказала Каспару: «Душа болит, как подумаю, что мне пришлось им посоветовать».

С тяжелым сердцем каждый принялся готовиться к бегству. На следующее утро началось великое переселение. Впереди гнали рогатый скот, свиней, коз. Потом потянулись длинной вереницей телеги с сельскими орудиями и домашним скарбом, с зерном, припасами, вином. Даже верховые лошади были навьючены, и у каждого, шедшего пешком. За обозами, были в руках тюки и узлы. Никому не хотелось оставлять даже безделицу.

Мычал и ржал, блеял и хрюкал скот, как будто чувствуя, что не видать ему больше своих конюшен и хлевок. Скрипели и стонали тяжелые колеса телег. Женщины плакали и причитали, мужчины шагали в мрачном молчании. Только ребятишки радовались необычному развлечению. Больных, которых взяла под свое попечение Кэте, положили на телеги, настлав им побольше соломы. Каспар, хотя и был еще очень слаб, наотрез отказался ехать с Урсулой и детьми на телеге.

В лесной чаще, к западу от Таубера, Конц Гарт знал укромное местечко, и там было разбито становище. Вмиг выросло целое селение. Шалаши из валежника, палатки из холста и старых мешков, хижины из снятых с петель и вывезенных из деревни дверей, даже телеги с парусиновым верхом были приспособлены под жилье.

Оренбахцы бежали вовремя. Через день в покинутую деревню нагрянули войска и, не найдя в ней чем поживиться, с яростью разорили все, что только могли. Конц Гарт, выйдя на разведку, увидел, что вся деревня, не исключая церкви и дома священника, превращена в развалины. Вандалы не пощадили даже старой липы. Решив, что рубить ее отнимет слишком много времени и сил, они разложили вокруг нее костер и сожгли.

Лесной воздух скоро исцелил рану Каспара. Блаженное состояние выздоравливающего, близость Кэте придали особую прелесть его жизни в лесу. Омрачало его настроение лишь отсутствие сведений об отце и невозможность дать ему знать о себе. Однажды он объявил Кэте, что намерен отправиться в Ротенбург.

— Старик должен узнать, что его любезный сынок утер нос смерти — в точности, как предсказывал мне тогда в Ингольштадте господин Флориан.

Кэте воспротивилась. Он еще слишком слаб, чтобы пускаться в далекий путь; к тому же, как бывший «черный», он рискует головой. Лучше послать кого-нибудь. Он вынужден был согласиться, заметив, однако, что, прогулявшись в Ротенбург, любой оренбахец может проститься с головой. Подумав немного, Кэте вызвалась идти сама. Каспар испугался и обрадовался одновременно.

— Ты хочешь это сделать для меня? — воскликнул он, залившись густым румянцем.

— А что? Ведь он мне дядя. Да и станет магистрат связываться с бабой!

— Не забудь, что и ты на особой заметке у тамошних господ. Нет, я никогда не приму от тебя такой жертвы. Все же спасибо тебе от всего сердца за твою доброту.

— Вот бы глупо вышло, если б меня опять запрятали в башню. Откровенно говоря, там было прескверно. И на этот раз ты б уже не смог вызволить меня оттуда.

Ее смех напомнил ему о прежних временах. Проходившая мимо жена кузнеца остановилась и изумленно уставилась на молодых людей, сидевших на дышле телеги, под брезентом которой приютилась Урсула с детьми.

— Веселитесь? — спросила Виландша. — Приятно слышать смех среди такого беспросветного горя. Что же вас так развеселило?

Кэте рассказала ей.

— Да, было бы неплохо узнать, что творится в Ротенбурге и нельзя ли нам податься назад, в родные места. Только Эчлих прав, тебе туда нельзя показывать и носа.

Она задумчиво провела рукой по лицу и прибавила:

— Вот что — пойду я, и делу конец.

Уклонившись от выражений благодарности, она крупными шагами удалилась.

— Кэте, милая! — пробормотал Каспар. Сердце его было переполнено, но он поборол себя, встал и ушел. Девушка еще долго сидела в раздумье.

На следующий день фрау Виланд положила для отвода глаз несколько кур в корзину, набрала кучу поручений к лавочникам и отправилась в путь. К полудню над лесом разразилась гроза, которая быстро пронеслась, но дождь зарядил всерьез. Под старыми буками, елями и дубами недолго можно было укрываться. Дождь начал просачиваться в хижины, палатки и шалаши. Каждый старался укрыться как мог, и скоро в лагере все стихло. Слышен был лишь шум и журчанье быстрых потоков дождя. То тут, то там разводили огонь, чтоб обсушиться, но он давал больше дыму, чем тепла. У одного из таких костров сидел и старик Нейфер, поместившийся вместе с Каспаром в одном шалаше. Каспар лежал на подстилке из моха и листьев, накрывшись попоной. Он думал о Кэте, о Гансе Лаутнере, о Флориане Гейере. Монотонный стук дожди о парусину навевал печальные мысли. Вдруг чья-то тень затемнила вход, и кто-то спросил:

— Ты не спишь?

Это была Кэте. Голова и плечи у нее были закутаны в платок. Каспар вскочил на ноги.

— Ну и погодка, — сказала она, входя в шалаш. — А что будет осенью?

— До тех пор вы уже вернетесь обратно в Оренбах, — попытался он ее утешить и пододвинул соломенный стул.

— Я не уверена, — возразила она, снимая платок. — Маркграф уже убрался, но теперь и магистрат хочет отвести на нас душу. Фрица Мелькнера уже казнили.

— Стало быть, Виландша уже вернулась из Ротенбурга? — весь насторожившись, спросил Каспар.

Кэте кивнула головой:

— Страшные дела творятся в Ротенбурге. Она видела, как нейзицкий священник Штекляйн…

— Я его знаю, — перебил ее Каспар. — Я был в его доме, пил и ел у него. Он не пожелал уйти вместе со всеми. Решил, что должен остаться проповедовать своим прихожанам евангелие свободы.

— Виландша видела его у позорного столба. Они наложили ему клеймо на обе щеки, зверски высекли и выгнали из города на голодную смерть.

— Боже правый! — в ужасе вскричал Каспар. — А мой отец? Кэте, мой отец?

Она посмотрела на него полными жалости глазами. Казалось, у нее не хватало духу передать ему эту весть, хотя она и перехватила ее у Виландши, чтобы подготовить Каспара. С трудом выдавливая слова, она проговорила:

— Жена кузнеца нашла пустырь, где прежде стоял ваш дом. За то, что там тайно собирались горожане, магистрат велел сровнять дом с землей и это место посыпать солью, чтобы ему быть навечно пусту.

Каспар расхохотался как безумный. Кэте поднялась и взяла его за руку, но он вскричал:

— Они убили его! — и повалился на койку, закрыв лицо руками. Кэте заплакала, подсела к нему и, обняв его за шею, тихо прошептала:

— Бедный Каспар.

Так они сидели некоторое время не шевелясь. Потом, уронив руки, он сказал с горькой усмешкой:

— Право должно оставаться правом — это были его любимые слова. Но знатным господам он всегда колол глаза; слишком высоко поднимал голову. Теперь они отрубили ее, и все в порядке.

— О Каспар, как ты можешь так говорить! Ведь я тоже любила дядю! — взмолилась она.

Он повернулся к ней и, увидев слезы на ее глазах, тяжко вздохнул. Потом отвернулся и, глядя на землю, сказал:

— Теперь я остался без крова. Бездомный бродяга.

— Нет, нет, Каспар, — горячо запротестовала она, — ты останешься у нас. И увидишь, еще настанут лучшие времена.

— Едва ли. Теперь мне придется опять бродить по свету, — отвечал он, покачав головой.

— Нет, это ни к чему. Нынче ты нигде не найдешь работы. И потом, я не пущу тебя, Каспар! — И, прижавшись щекой к его щеке, тихо прибавила: — Ведь я люблю тебя всей душой.

Он вскочил, уставился на нее широко раскрытыми, безумными глазами и, запинаясь, проговорил:

— Ты это серьезно?

Она кивнула головой и, покраснев до корней полос, обняла его обеими руками за шею и поцеловала в губы. Он прижал ее к себе и не мог оторваться. В его душе поднялся такой вихрь, что он онемел.

Тем временем дождь перестал, и только под деревьями еще продолжало капать. Когда они, взявшись за руки, вышли из шалаша, над западным краем леса зажглась вечерняя заря. Весть о том, что маркграф Казимир покинул ротенбургские владения, всколыхнула весь лагерь. И в тот же вечер было принято решение вернуться в Оренбах. Беглецы были убеждены, что городским стражникам, в случае нужды, они сумеют дать отпор.

Вскоре произошло обратное переселение оренбахцев на старое пепелище, и началось восстановление разрушенного гнезда. Магистрат смотрел на это сквозь пальцы. Он был умнее дворян, которые в своем ослеплении бесчеловечным истреблением своих крепостных и ленных крестьян подрывали основы собственного благополучия. Они продолжали вешать и обезглавливать крестьян, бросать их в темницы и давить непомерными штрафами. Ротенбургские именитые граждане вовремя спохватились, смекнув, что если они дадут продолжаться разгулу этого так называемого «правосудия», то нанесут немалый ущерб собственному карману.

Было еще одно обстоятельство, побуждавшее магистрат закрывать глаза на самовольное возрождение Оренбаха. Адам фон Тюнген заявил, что во время осады Фрауенберга ротенбуржцы похитили из дома его матери ценности на крупную сумму, и потребовал возмещения от магистрата. Когда Ротенбург отказался платить, рыцарь, набрав шайку благородных головорезов (само собой, дело не обошлось без юнкеров Цейзольфа фон Розенберга и Филиппа фон Финстерлора), напал на ротенбургские владения, вытоптал посевы, сжег несколько деревень и угнал крестьян и скот. Дележ добычи происходил в замке Тюнгенов. В довершение наглости он появился на высоком берегу Таубера, против Ротенбурга, и обстрелял город. Но ядра его пушек не долетали до города. Зато, когда Альбрехт фон Адельсгейм открыл огонь из ротенбургских дальнобойных орудий, установленных в замке, знатные разбойники едва унесли ноги.

Когда опасность еще угрожала городу, магистрат вернул оружие горожанам и начал усиленную вербовку рекрутов. Но ландскнехты, видимо не желая даром получать жалованье, после окончания юнкерского разбойного карнавала пустились на грабежи, а безоружные крестьяне были не в силах оказать им сопротивление. Одна из ландскнехтских банд предприняла налет и на Оренбах.

Однажды в полдень загудел набатный колокол. Не доверяя миролюбию Ротенбурга, оренбахцы, с тех пор как вернулись из лесу, держали дозорного на колокольне. Почти вся деревня была в поле. Шла уборка ржи или, вернее, того, что уцелело от нее после свирепого опустошения, произведенного наемниками маркграфа Казимира. Вмиг мужчины с косами и вилами бросились в деревню. Хищная банда пыталась ворваться со стороны Ротенбурга, где еще не были восстановлены сожженные ворота и частокол. Нападавшие натолкнулись на упорное сопротивление. Остававшиеся в деревне, даже старики, подростки и женщины, при первом же ударе набата сорвали со стен оружие и бросились навстречу ландскнехтам. Прибежала и Кэте с отцовским копьем. Конц Гарт, который только что подавал с телеги Каспару и Кэте привезенные с гумна снопы, теперь, вооруженный вилами, дрался в первых рядах. Рядом с ним Кэте орудовала своим копьем не хуже любого парня, а Каспар все время прикрывал ее своим длинным мечом. Вендель Гайм и несколько стрелков, засев за колючей изгородью, открыли огонь из самопалов. Рассвирепевшие ландскнехты с дикими криками устремились в пролом частокола, и, несмотря на всю бдительность Каспара, Кэте была на волосок от гибели, если бы Конц своими вилами не отразил направленное ей в грудь копье. В тот же миг, к величайшему счастью для оборонявшихся, прибежали с поля крестьяне с косами и вилами и ударили в тыл ландскнехтам, и те пустились наутек, потеряв несколько человек убитыми. Но и оренбахцы не обошлись без потерь. Широкий меч рассек голову Концу Гарту, когда он спас жизнь Кэте. Могила в родной деревне, откуда его выгнали господа, — вот все, что завоевал себе несчастный крепостной. Только взглядом Кэте успела отблагодарить умирающего.

Что епископ Конрад дал денег своему кузену на организацию разбойного набега в отместку Ротенбургу, не было тайной ни для кого. Теперь, когда победители стали сводить друг с другом счеты, зловещие тени грядущего омрачили их торжество, как омрачили и семейное торжество первого бургомистра, свадьбу Сабины фон Муслор с Альбрехтом фон Адельсгеймом, которую отпраздновал с таким блеском Эразм фон Муслор. На стене свадебного зала стояло, словно грозные слова «Мене, текел, фарес», кровавыми буквами начертанное Стефаном фон Менцингеном имя маркграфа Казимира Бранденбургского. Хотя он и отдал головы рыцаря Стефана и двух проповедников их злейшим врагам в обмен на благосклонность прекрасной Габриэлы, но этим не расквитался за нанесенные ему городом обиды. Ротенбургу пришлось уступить ему деревни, расположенные в Айшгрунде, отрезать семь хороших кусков в двух местах для округления владений его высочества и возместить издержки его похода на Ротенбург.

Кэте и Каспар — он тоже в крестьянской одежде — стояли у могилы Ганса Лаутнера, когда из собора св. Иакова вышел свадебный кортеж. Грянула веселая музыка, и шествие засверкало шелками, атласом, парчой и бархатом всех цветов радуги, пестрыми развевающимися перьями и золотом украшений. Но на лицах гостей, а особенно на лице невесты не видно было радости. С застывшим взглядом шла она под длинной фатой и брачным венцом в белом атласном платье с длинным шлейфом. Шла точно неживая, словно все происходящее вокруг вовсе не касается ее. Душа погасла в ней, и она не чувствовала больше ни радости, ни горя. Она знала, что Флориан Гейер предательски убит и что ее бывшая подруга царит, на положении фаворитки, в Ансбахе.

Кэте стало жаль новобрачной. Каспар, мрачно насупившись, ждал, пока пройдет кортеж. Случайно они с Кэте оказались на его пути, возвращаясь с преданного проклятию пустыря, где когда-то стоял его родной дом. Когда шествие, в сопровождении толпы зевак, скрылось из виду, Кэте взяла Каспара за руку, и они направились на Вюрцбургскую улицу и вошли в дом доктора Макса Эбергарда. У него теперь была большая практика. Очень многие подавали жалобы на крестьян, выдавая себя за жертвы восстания, и крестьяне шли к Максу в поисках защиты. Каспар тоже пришел в город, чтобы прибегнуть к его помощи. Он хотел жаловаться на магистрат и требовать возмещения за уничтожение отцовского имущества. Макс Эбергард узнал его, несмотря на крестьянское платье, и выказал живейшее участие к молодой чете, вспомнив, что хорошенькая спутница Каспара та самая покушавшаяся на Габриэлу девушка, которую он собирался защищать. Он высказал Каспару свое мнение: магистрат опирается на закон, пусть варварский, но все же закон, в силу которого все имущество государственных преступников подлежит конфискации. Каспару остается лишь просить о милости.

— Мне просить о милости у магистрата? Да скорей я положу голову на плаху!

— Да и вряд ли ваша просьба была бы уважена. Ведь вы сами принадлежите к числу черных козлищ, — отвечал Макс. — Эренфрид Кумпф, как мне передавали, умолял магистрат разрешить ему вернуться к семье, но ему было в этом отказано, хотя он лишь выполнял инструкции магистрата. Боюсь, что ему не видать больше Ротенбурга.

Это опасение оправдалось. Эренфрид Кумпф умер вдали от Ротенбурга и своих близких. Счастливей отделался Ганс Флукс, на которого гейльбронцы свалили всю вину за свое трусливое заигрывание с крестьянской революцией. Он пожаловался на отцов города в имперский суд и добился разрешения вернуться в Гейльброн и возвращения ему конфискованного имущества, поплатившись лишь легким штрафом.

Три крестьянина

С гравюры Альбрехта Дюрера

Печальней всего была судьба Венделя Гиплера. После кёнигсгорфенского поражения, когда Иорг Мецлер пропал без вести, Гиплер возобновил процесс против графов Гогенлоэ, которые теперь объявили, что государственному преступнику они ничего не должны. Желая продвинуть свое дело, он смело явился в Шпейер, на сейм, переодетый, с приклеенным носом, но был опознан, схвачен, подвергнут пытке и умер в тюрьме, снедаемый горькой мыслью о том, что дело, которому он отдал все силы своего широкого, прозорливого ума, дело освобождения его страны, потеряно безвозвратно.

Отнюдь не разделяя этой мысли, Макс Эбергард все же посоветовал Каспару и Кэте как можно скорее убраться из Ротенбурга. Не таков был обычай магистрата, чтобы великодушно выпускать на свободу попавших к нему в силки птиц. Но прежде чем уйти, гости должны откушать у него. Веселья при нынешних обстоятельствах от этого маленького пиршества, конечно, нельзя было ждать. На прощанье Макс Эбергард сказал Каспару:

— Да, мы живем в тяжелое время, но неисчислимые жертвы принесены не напрасно. Чего не добились мы, добьются наши дети.

— Да, и, на мой взгляд, господа поторопились праздновать победу, — сказал Каспар. — Прижать-то бедняка они прижали, до самой земли, но сломить — не сломили.

И в самом деле, потоки народной крови, пролитые господами, лишь приглушили огонь, но потушить его не смогли. Искры тлели еще долгие годы, и нередко то здесь, то там вспыхивало яркое пламя. Бесчисленные толпы бежавших от преследований — их называли бандитами, — скрывавшиеся в горах Швейцарии, в лесах, среди развалин замков, неустанно раздували это пламя, и кровавое зарево, пылавшее в небе от горевших господских домов и амбаров, напоминало о непримиримой ненависти побежденных к победителям. Эта ненависть была обоюдной.

Макс Эбергард не примирился с отцом, и когда через год, по окончании траура, он ввел Эльзу — дочь государственного преступника — в свой дом, между ним и патрициатом произошел окончательный разрыв. Но это нисколько его не смутило: он остался защитником бедняков.

Когда осенью Оренбах вновь возродился из пепла, Каспар женился на своей желанной Кэте. Ее брат Андреас, приехавший из Тауберцеля, благословил их союз. И точно свадебный факел в их честь, в ту же ночь запылал Гальтенбергштеттен — замок юнкера Цейзольфа фон Розенберга.

Под влиянием своей умницы жены Каспар скоро стал домовитым крестьянином. Зажатому в тиски народу было запрещено, под угрозой тяжких наказаний, вспоминать о событиях 1525 года. Но в каждой крестьянской хижине продолжали втихомолку говорить о них, и Каспар Эчлих меньше чем кто-либо позволял заткнуть себе рот. В долгие зимние вечера, когда соседи собирались вместе и под монотонное жужжание веретена предавались воспоминаниям о крестьянской революции, Каспар рассказывал о Флориане Гейере и доставал спасенное им под Ингольштадтом черное знамя с золотым восходящим солнцем. И в сердцах крестьян с новой силой возрождалась надежда, и они верили, что настанет день, когда взойдет солнце свободы и озарит своим сияньем закабаленный и порабощенный народ.

1898