Глава 5

До самой кольцевой ни пассажир, ни таксист не обменялись ни словом. Грязнов сидел ровно, не ссутулясь, высоко подняв голову, и, даже когда машина совершала резкий поворот, он не качался, словно был привинчен к спинке сиденья.

– Далеко еще? – поинтересовался таксист, переехав кольцевую.

– За Архангельским, поворот недалеко от Истры.

Тут, за городом, таксист ориентировался не очень хорошо, сразу было видно, что он приезжий и проработал на машине всего лишь полгода, а то и того меньше. Он знал лишь само шоссе, а не то, что рядом с ним. Водитель время от времени посматривал на молчаливого пассажира и пытался отгадать цель поездки.

На человека, у которого нет своей машины, Грязнов не походил, один только его гардероб тянул на подержанную иномарку. Да и на поворотах пассажир инстинктивно, как это делают все водители, поглядывал то вправо, то в зеркальце заднего вида, словно сам сидел за рулем. От этой привычки избавиться сложно; если сам неплохо умеешь водить машину, то всегда кажется, что шофер делает это хуже тебя.

– Теперь направо, – сказал Грязнов.

Таксист, ничего не понимая, посмотрел на пассажира.

Дорога здесь была ровная, без съездов, вдоль обочин тянулись высокие брусья ограждения, раскрашенные белым и черным.

– Поворота же нет!

– Прими вправо и все, стой.

– А как же…

– Очень ты любопытный, – рассмеялся Грязнов.

Таксист, как и каждый сегодня в России, был наслышан о случаях нападения на шоферов, о том, как их убивают и забирают автомобили. Но обстановка к такому исходу абсолютно не располагала. Во-первых, пассажир с виду – приличный человек, во-вторых, на дороге никого нет, грабителей обычно бывает по несколько.

– Вот тут, у знака.

Такси остановилось у знака, извещавшего, что до ближайшей автозаправочной станции три километра.

– Давай-ка смотри на свой спидометр и считай. Посмотрим, у кого сколько получится, – Грязнов вновь бросил короткий взгляд на спидометр и зашуршал бумажными деньгами.

Шоферу пришлось умножать в столбик. Деньги же лежали на приборной панели – раньше, чем был готов результат.

Все сходилось, даже два доллара Грязнов набросил на чай.

– Счастливо, – бросил пассажир, сильно захлопывая дверцу.

И таксист посмотрел ему вслед. Грязнов легко, одной рукой придержавшись за брус, перепрыгнул через него, а затем, небрежно запустив руки в карманы пальто, сбежал по крутому откосу.

– Ловкий, черт возьми! – пробормотал таксист. – Бежит, как кот, и не боится упасть.

Осмотревшись, нет ли поблизости милиции, таксист переехал травяную разделительную полосу и помчался к городу.

А Грязнов тем временем уже вошел в березовую рощу.

Здесь было удивительно светло, как никогда не бывает ни в еловом, ни в сосновом лесу, словно бы сами стволы деревьев – белые и глянцевые – излучали свет.

Грязнов шел, не вынимая рук из карманов, и весело насвистывал. Странным было это сочетание – лес и человек в чисто городской одежде, словно каким-то чудом за мгновение перенесенный с людного проспекта в глухомань, но не собирался там задерживаться.

Узкая, почти незаметная для незнающего, тропинка вывела Валерия Грязнова к серому бетонному забору, на котором уже издалека читались подновленные надписи: «Режимный объект! Подходить ближе чем на двадцать метров запрещено!», «Осторожно, территория в ночное время охраняется собаками!».

Некоторые надписи остались в наследство от военных, другие появились позже, когда здесь, на территории бывшей ракетной части, расположилась психиатрическая лечебница или в просторечии «дурка», как называли ее местные жители. Чувствовалось, что на территории за забором есть сильный хозяин: трава выкошена, забор покрашен, деревья, близкие к ограде, спилены. На кронштейнах из уголков по верху ограды шла колючая проволока в два ряда, и с первого взгляда не очень-то было понятно, для чего она здесь: то ли для того, чтобы сумасшедшие не перебрались с территории на волю, то ли чтобы любопытные не попадали туда, где им находиться не положено.

Грязнов остановился у высоких металлических ворот, на которых золотились металлические звезды, недавно выкрашенные бронзовкой, и большим пальцем левой руки утопил кнопку в массивной влагонепроницаемой коробке звонка. Звук, как ему показалось, пришел с опозданием – глухой, издалека, но Грязнов знал: его уже заметили. Чуть дернулась небольшая телекамера, установленная на фонарном столбе неподалеку от въезда.

Вскоре загремел механический привод, и створка ворот медленно поползла в сторону. Валерий не стал дожидаться, когда та отъедет полностью, и, лишь только образовался узкий проход, тут же нырнул в него и махнул рукой, глядя на камеру. Ворота вздрогнули, замерли, а затем, содрогаясь, вновь перекрыли въезд на территорию.

За забором даже воздух, казалось, и тот был другим – спокойный, застывший, будто бы время текло здесь медленнее, чем на воле.

Бывший военный городок был построен на совесть. Скорее всего его прежние хозяева надеялись задержаться здесь надолго. Высокий бордюр хорошего бетона, покрытый многими слоями краски, отличный гладкий асфальт, по которому было бы так удобно кататься на роликах, множество выложенных плиткой дорожек, довольно широких – на них можно было разминуться двум солдатам, чеканя шаг и отдавая друг другу честь.

Навстречу Грязнову никто не попадался, казалось, территория психиатрической лечебницы вымерла начисто.

И лишь ухоженные газоны да постриженные кусты свидетельствовали, что у этой территории есть хозяин с сильной рукой. Опавшие листья были собраны в аккуратные кучи, и низко, над самой землей, между стволами деревьев тянулся сладковатый дымок.

Грязнов с улыбкой посматривал на стенды, оставшиеся тут от военных, с довольно-таки идиотскими надписями, типа:

«Красив в строю – хорош в бою».

Особенно забавляла его надпись, выполненная полуметровыми буквами на стене гаража:

«Ухарство – причина несчастного случая».

Это странное слово «ухарство», пришедшее чуть ли не из прошлого века, вызывало невольную улыбку.

– Да-да, именно ухарство приводит к несчастным случаям, – пробормотал Грязнов, миновав большое зеркало, вправленное в рамку из нержавейки на бывшем плацу.

Он поднялся на высокое крыльцо, фланкированное двумя бетонными вазами, в которых желтели поздние осенние цветы. Все нижние окна в здании закрывали толстые решетки, во втором этаже повсюду серебрились планки жалюзи. Место, где сидит самый главный человек в этом здании, можно было определить безошибочно. Если в других окнах стояли простые деревянные рамы, хоть и аккуратно покрашенные белой краской, то в трех угловых проемах белели пластиковые рамы стеклопакетов, а на стене серебрился выносной кондиционер.

«Куда же они психов подевали?» – осмотрелся Грязнов, стоя на крыльце.

Обычно в такое время здесь, в парке, прогуливались больные, чьими руками поддерживалась здешняя красота в виде газонов, подстриженных живых изгородей, клумб, на которых до самой поздней осени не переводились цветы.

Сумасшедший дом – это как армия: можно найти специалиста в любой области, от художника до укладчика асфальта.

«Может, проверку какую ждут? Нет, тогда бы, наоборот, всех выпустили.»

Валерий Грязнов потянул на себя тяжелую филенчатую дверь. Та открылась абсолютно бесшумно. У самого входа за письменным столом сидел санитар в белом халате, его плечи были чуть уже, чем широченная крышка стола.

Мрачное лицо охранника-санитара просияло, лишь только он узнал Грязнова.

– Вас ждут.

– Знаю, – и Валерий быстро взбежал по лестнице на второй этаж.

В административном корпусе совсем не пахло лекарствами, воздух был чистым, словно утром на берегу реки.

Мягкая ковровая дорожка глушила шаги.

Грязнов остановился у двери с начищенной медной табличкой, на которой было выгравировано: «Главный врач Хазаров Марат Иванович».

Чисто машинально – так, как это делают многие, прежде чем войти к начальству, Грязнов пригладил волосы, одернул пальто и зашел в приемную. Дверь в кабинет главного врача оказалась открытой, и Марат Иванович, грузный мужчина лет шестидесяти, с пышной седой шевелюрой, поднялся навстречу гостю из мягкого кожаного кресла.

– А, Валерий! Заждался я тебя. Мне Катя уже сказала.

– Здравствуйте, Марат Иванович! – Грязнов выговорил имя и отчество отчетливо. Он знал, людям всегда нравится, когда их имя произносят не скороговоркой, а внятно и с чувством.

– Садись, Валерий, закуривай.

Курить в своем кабинете Хазаров позволял далеко не каждому и далеко не всегда. Среди счастливцев, ради которых он делал исключение, был Грязнов и еще пара человек, от которых зависело его благополучие.

У некурящего Марата Ивановича нашлись и сигареты.

– Бери, это не какая-нибудь молдавская подделка, а самые настоящие американские.

Грязнов прикинул в уме, что Хазаров достаточно давно вернулся из Штатов, куда ездил на международный симпозиум, полгода тому назад.

«Не очень-то он щедр, – подумал Валерий, – если полгода угощает посетителей привезенным блоком сигарет.»

Дым тонкой струйкой потянулся к потолку, на Грязнова волнами накатывал свежий воздух, выбрасываемый в кабинет кондиционером.

– Катя… Катя… – задумчиво проговорил Грязнов.

– Что-нибудь не так? – насторожился Хазаров.

– Не нравится она мне в последнее время.

– Не нравится, так с другими трахайся, – коротко рассмеялся Марат Иванович, вращая в пальцах начатую пачку сигарет.

– С кем трахаться, я найду, не проблема.

– Конечно, были бы деньги, – вставил Хазаров. – Она что, работу свою не делает?

– Нет, отчего же, все выполнила в лучшем виде, но без особого желания.

– Ах, вот что тебя беспокоит! – Хазаров откинулся на спинку кресла и посмотрел в глаза Грязнову. – А тебя разве не беспокоит то, чем мы занимаемся? Тебе что, ночью кошмары не снятся?

– Нет.

– Ты кому-нибудь другому ври, – чуть криво улыбнулся главный врач психлечебницы, – психиатру врать нельзя, уж я-то знаю, что у тебя в черепушке творится.

Ничего не боятся только дураки, Валера. А совесть – она даже маньяков-убийц мучит, а мы с тобой нормальные люди без комплексов.

– Я не о нас, а о Кате говорю.

– Что ж, женщине позволительна слабость. А я-то думаю, – Хазаров провел тыльной стороной ладони по идеально выбритой щеке, – пришла ко мне Катя, глаза покрасневшие, небось не одну ночь плакала. Ты ее понять должен, не каждый мужчина выдержит то, чем она занимается. А ты небось вместо того, чтобы утешить ее, успокоить, пугать начал? Последнее это дело – женщин пугать.

– По-моему, она все бросить решила, – жестко сказал Грязнов.

– Что все, – рассмеялся Хазаров, – меня, тебя или дело? Не такая она дура, чтобы не понимать, дело бросить невозможно.

– Не нравится мне она, – вздохнул Грязнов и глубоко затянулся, ему было непонятно благодушие Хазарова.

– Погоди, – Марат Иванович потянулся к селектору и, нажав клавишу, бросил в микрофон:

– Катя, зайди ко мне. – Сказал он это таким нейтральным голосом, что по тону невозможно было догадаться ни о его настроении, ни о сути будущего разговора. – А ты не дергайся, сиди и поддакивай, – зло, лишь только отпустил кнопку селектора, сказал Хазаров.

После чего он поднялся из-за стола и снял белый халат, спрятал его в шкаф. Выглядел он сейчас не как начальник, вязаный пуловер создавал иллюзию домашности, и Грязнову даже на мгновение показалось, что на ногах у Марата Ивановича не туфли, а мягкие тапочки. Чтобы избавиться от этой иллюзии, он заглянул в щель между крышкой стола и панелью. Нет, конечно же, на ногах у Хазарова были начищенные до блеска дорогие туфли.

В кабинет вошла Катя и тут же остановилась, увидев Грязнова. Глаза ее сузились, взгляд сделался отстраненным, словно бы молодая женщина всем своим видом показывала, что не желает замечать Валерия.

– Да, Марат Иванович, – холодно произнесла она.

– Ну, чего ты невеселая? – Хазаров шагнул ей навстречу с распростертыми объятиями, но остановился в двух шагах от нее и, чуть присев, попытался заглянуть в лицо. – Чего ты такая невеселая, а?

Женщина дернулась, прижалась спиной к дверному косяку и уставилась в окно.

– Вы что-то хотели поручить мне, Марат Иванович?

– Ну, вот уж и началось. Ты что, Катя, обиделась? Что я тебе плохого сделал?

– Вы по работе меня вызывали? – никак не могла оттаять Катя.

– Ладно, – вздохнул Хазаров, – не буду притворяться, я не добрый, а злой. Но не на тебя, а на него – дурака. Это он тебя обидел? – кивнул Хазаров на Грязнова.

– Да я… – начал Валерий.

– Замолчи! – рявкнул Марат Иванович. – Если дурак, то сиди и не дергайся! Ты что, решил, я тебе дам со своими сотрудниками отношения портить? Катя не тебе подчиняется, а мне. Если еще узнаю, что ты хотя бы грубое слово ей сказал, выброшу тебя к чертовой матери, ясно?

Грязнов сидел и никак не мог понять, всерьез ли это говорит Хазаров или рисуется. Катя тоже недоумевала, она насупила брови и посмотрела на главного врача.

– Я сама могу за себя постоять, Марат Иванович.

– Нет уж, за своих сотрудников и я могу слово вставить. Ты, Грязнов, мерзавец, последний мерзавец! Тут же, при мне, извинись, потому что за тебя я извиняться не намерен.

Грязнов посмотрел сначала на Катю, затем на Хазарова и почувствовал, как краска приливает к его лицу.

– Я перед ней? – тихо проговорил он. – Да она…

– Я тебе сказал заткнуться, если собираешься говорить мерзости! Встань, во-первых, когда говоришь с женщиной, а, во-вторых, если сейчас же перед ней не извинишься, то считай, приехал сюда в последний раз.

Грязнов неловко поднялся, не зная куда деть руки, приблизился к Кате и, глядя поверх ее головы, произнес:

– Извини меня.

– Да разве так прощение просят!?

– С меня достаточно и этого, Марат Иванович.

Голос Кати зазвучал мягче:

– Нет-нет, пусть еще скажет, что это никогда не повторится.

– Ну, Грязнов!

– Это никогда больше не повторится. Катя.

– Вот и все, – с улыбкой развел руками Хазаров. – Если он позволит себе руки распускать или слово плохое скажет, ты. Катя, не стесняйся, сразу ко мне приходи, мы его на место поставим, – теперь Хазаров уже абсолютно спокойно обнял Катю за плечи и легонько встряхнул. – Все в порядке, да?

– Почти.

– Ты мне это из головы выбрось. Думаешь, мне легко?

Всем сложно.

– Я не могу больше этим заниматься, Марат Иванович.

– Может, тебе в отпуск сходить?

– Я недавно была.

– Так это же официальный отпуск.

– Нет, если я буду знать, что вернусь и снова…

Хазаров не дал Кате договорить:

– Прекрасно я тебя понимаю, Катя, всем тяжело – мне, тебе и Грязнову. Потому и срываемся. В каждом деле существуют свои издержки: продавец обвешивает, гаишник берет взятки, банкир клиентов обсчитывает, политики обманывают, а врачи лечат. Правда ведь, Катя?

Женщина растерянно кивнула.

– А лечения без боли не бывает, согласись.

– Я могу идти?

Хазаров взял Катю за руку и заставил посмотреть себе в глаза.

– Это больше не повторится?

Женщина колебалась, но затем все-таки ответила:

– Нет.

– Вот и чудненько, и отлично. Можешь идти. И помни, если он тебя обижать будет, только мне скажи, вмиг разберусь. А хочешь, я ему сейчас по морде заеду или сама пощечину дай?

– Я пойду.

– Ну вот мы все и уладили. Нет неразрешимых проблем.

Женщина ушла, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Марат Иванович, – Грязнов потерял былую уверенность.

– Идиот, – прошипел Хазаров, – ты мне все дело испортишь! Эмоции свои держи при себе, они делу только мешают. Она же, сучка, все испортит, если ты, Валера, на нее наезжать начнешь, нервы сдадут в самый неподходящий момент, понял? Я бы ее и сам своими руками придушил, если бы она что-то сделала, а Катя только подумала, только засомневалась. А ты вместо того, чтобы эти сомнения развеять, успокоить, пугать ее вздумал. Есть люди, которых можно запугать, но она не из тех, как и ты, кстати.

– Ясно, – наконец-то Грязнов понял игру Марата Ивановича и улыбнулся.

– Тут тебе, Валера, не армия, человек хорошо работать может только или за идею, или за деньги. А от раба продуктивной работы не добьешься. Только время из-за тебя теряю и нервы. Пойдем, расскажешь нашему клиенту, что к чему, он сейчас в саду гуляет.

– А-а, – протянул Грязнов, – теперь-то понял, почему психов не видно.

– Шнайдер со своей женой Анной решил пройтись немного перед тем, как его начнут готовить к операции, вот и пришлось психов в корпус загнать. Идем, – Хазаров надел плащ, бережно обернул шею длинным шарфом, и вместе с Грязновым они спустились по лестнице.

Марат Иванович улыбнулся санитару, сидевшему у входной двери. Когда Хазаров и Грязнов оказались на крыльце, главный врач тихо сказал:

– Грязнов, никогда не жалей улыбок. И неважно, кто перед тобой – тот, кто платит тебе деньги, или тот, кому платишь ты. От тебя не убудет, а делу помощь и в деньгах экономия.

– Я по-другому жить привык.

– А зря! Если хочешь и дальше со мной работать, меняй привычки.

– Постараюсь.

Марат Иванович забрался на кирпичную тумбу, на которой высилась ваза с цветами, и принялся осматривать окрестности. Наконец радостно воскликнул:

– А вон и они!

Теперь и Грязнов разглядел две фигурки на далекой аллейке – низкий мужчина в пальто почти до самой земли и стройная женщина рядом с ним в короткой юбке и в куртке с меховой опушкой.

– Гер Шнайдер и супруга, – заулыбался Хазаров, резво для своего возраста и комплекции спрыгивая на газон. – Пошли порадуем пациента.

Шли они не спеша.

– Какого хрена эта сучка Анна с ним так носится? – спросил Грязнов у главного врача.

– А ты чего хотел?

– Я бы на ее месте желал только одного – чтобы гер Шнайдер поскорее сдох. Она молодая, русская, на хрен ей этот старый немец-пескоструйщик?

– Не нужен был бы, она бы за него замуж не вышла.

– Сдох бы, и деньги ей остались.

– Не так все просто, – засмеялся Хазаров, – ты же не знаешь, что у них в брачном контракте записано?

– Не знаю и знать не хочу.

– Тогда и не задавай глупых вопросов. Деньги нам не она, а ее мужик платит. Может, он в брачный контракт пункт внес, что пользоваться его деньгами она может только при его жизни. Не наше это с тобой дело, Валера, у тебя чисто русская привычка – совать нос не в свои дела, а они тебя волновать не должны. Прошу тебя, поменьше глазей на ее задницу и ляжки. Понимаю, кусочек соблазнительный, но ты за деньги не худший купить можешь. А она, по большому счету, как проституткой была, так и осталась.

Мужчина и женщина, прогуливавшиеся в парке, не видели, что к ним приближаются Грязнов с Хазаровым. Они шли по аллейке молча, Шнайдер, пожилой немец, с трудом передвигал ноги и, ничуть не стесняясь своей немощи, опирался на руку молодой жены. Когда он поднимал голову, чтобы посмотреть на хмурое осеннее небо, на лице Анны появлялось брезгливое выражение. Она тут же отворачивалась, чтобы муж не заметил этого, и тихо цедила сквозь зубы бранные русские слова.

Она вышла замуж за немецкого коммерсанта Шнайдера два года тому назад, как говорила сама – сбылась мечта идиотки. В свое время Аня была московской проституткой, но в отличие от многих своих подруг понимала: долго заниматься этим самым, продавая себя по дешевке, не стоит.

Если многие девушки, работавшие вместе с ней, надеялись на чисто русское «авось», в смысле устройства в жизни после тридцати, Анна рассчитала свое будущее в деталях.

Она не пыталась подыскать себе мужа-иностранца здесь, в Москве, в номере гостиницы: тут богатые иностранцы смотрели на девушек трезво – кому же захочется иметь жену проститутку? Она не путала Божий дар с яичницей и в Москве старательно зарабатывала деньги, тратилась только на спецодежду – на косметику и платья, остальное откладывала, экономя на всем. Когда же набралось пять тысяч долларов, она не стала покупать машину, как это сделало бы большинство ее сверстниц-проституток, и не попыталась заработать побольше, чтобы со временем купить квартиру в родном областном центре, а приобрела путевку в Грецию, в пятизвездочный отель неподалеку от Солоников.

Место для отдыха она выбирала старательно, консультируясь в туристических фирмах. Ее не прельщали многолюдные курорты с многочисленными дискотеками, аттракционами, желание свое она сформулировала предельно четко: тихий, комфортабельный отель для солидной публики, которая не терпит суеты, шума.

Когда Аня садилась в самолет, то ее с трудом бы узнал кто-нибудь из знакомых. Минимум косметики, своим волосам она вернула первоначальный темно-русый цвет, дорогая, со вкусом подобранная, но скромная с виду одежда. На дне чемодана лежал старый этюдник с акварельными красками, оставшийся с тех времен, когда Аня училась в школе и посещала изостудию при дворце молодежи.

Первые дни на курорте она лишь осматривалась, изучая здешние нравы. Ее забавляло то, как по вечерам, уже после захода солнца, когда вся солидная публика прогуливалась по променаду или сидела в кафе, на пляже оставались лежать русские девчонки. Они якобы загорали, хотя то, что без солнца загореть невозможно, было понятно самому последнему греку – мойщику посуды в местном баре. Девушки, как одна, лежали с книгами в руках и исподволь поглядывали на прогуливающихся по кромке прибоя одиноких мужиков.

В основном сюда приходили местные греки, днем работавшие в магазинах, в гостиницах, крестьяне, приехавшие на заработки из глубинки полуострова. Они старательно изображали из себя богачей. Выбрав приглянувшуюся им девушку, подсаживались, заводили нехитрый разговор, для которого хватало тех двух десятков английских или немецких слов, оставшихся в памяти после средней школы, а затем вели девушек на дискотеку, думая лишь об одном: как бы потрахаться С наименьшими для себя финансовыми затратами.

«Дуры, – думала Аня, глядя на своих соотечественниц, – в лучшем случае они отработают деньги, потраченные на поездку. Год, два, ну пять, десять в лучшем случае, они еще смогут торговать своей задницей, а потом наступит день, когда к ним никто не подойдет, как к той молодящейся бабенке (она скоро посинеет от холода, лежа с голой грудью на влажном песке). Что за радость пойти с бедным греком на танцы? Для этого не стоило не то что ехать за границу, не нужно было и выбираться из деревни – любой русский тракторист лучше этих парней, так похожих на кавказцев.»

С самым восходом солнца она вышла на пляж в длинной широкой юбке, в блузке, скромно убрав волосы под косынку. Поставила на песок трехногий этюдник, раскладной брезентовый стульчик и, закрепив в рамку лист рыхлой белой бумаги, принялась акварелью рисовать восход солнца.

Изобразить что-либо более сложное, типа оливкового дерева на берегу или отеля, Аня была уже не в состоянии, основательно забылось то, чему учили ее в изостудии. А море и солнце всегда получаются убедительно, особенно если рисуешь акварелью, которая тут же расползается по слабо проклеенному рыхлому листу.

Этюд был уже наполовину готов, когда на берегу появились первые отдыхающие. Всегда найдется с десяток одержимых, озабоченных собственным здоровьем, которые еще до завтрака совершают утренние пробежки. Женщин среди них мало, в основном это мужчины после сорока, молодые не сильно пекутся о собственном здоровье. А деньги, как понимала Аня, водятся у мужчин именно после сорока. Ее забавляло то, как мужики поглядывают в ее сторону, как подтягивают животы, пробегая мимо нее, распрямляют спины. Получилось так, что берег метров на двести в обе стороны от нее оказался чист, а на пятачке возле Анны собрался десяток любителей утренней пробежки и гимнастики. Все они старались делать вид, что не замечают друг друга, Алин этюдник действовал куда более притягательно, чем голые сиськи других девушек вечером, к тому же действовал не на греков, а на приезжих.

Аня же, казалось, даже не смотрела на мужчин, демонстрирующих дряблые мышцы и отвисшие животы, она самозабвенно рисовала, а сама тем временем тщательно присматривалась к мужчинам, запоминала их лица, обращала внимание на обручальные кольца, на медальоны.

С этюдником под мышкой она вернулась в отель, переоделась и вышла к завтраку. Теперь можно было произвести более тщательную ревизию мужиков, обративших на нее внимание.

«Так, этот приехал с женой, сразу же его вычеркиваем, – отмечала про себя Аня, попивая свежий апельсиновый сок. – А этот приехал с дочерью, кольца не носит, может, разведен. На всякий случай, вычеркивать из списка его не будем, но и рассчитывать на него особо не стоит.»

После тщательного отбора Анна оставила в своем списке трех мужчин, приехавших отдыхать в одиночестве. Когда после завтрака отдыхающие выбрались на пляж, Анна сделала правильный шаг: она не стала надолго располагаться под зонтиками, решительно прошла от отеля к самой воде, разделась, повернувшись спиной к публике, сбросила верхнюю часть купальника и нырнула в море. Заплыла довольно далеко и плавала долго, чтобы у тех, кто обратил на нее внимание, закралось сомнение – не утонула ли она. Вышла из воды, прикрывая грудь скрещенными руками, тут же оделась и так же быстро, как и пришла, покинула пляж.

Даже если бы кто-то и попытался за ней увязаться, то не успел бы одеться, так стремительно она действовала. До самого вечера она исчезла из отеля. За ужином пришла поздно, одной из последних, сидела с таким видом, что никто из мужчин не решился к ней приблизиться. Спать легла рано, а утром вновь с первыми лучами солнца оказалась на пляже с кисточкой в руках перед видавшим виды этюдником.

И вновь рисовала море, посеребренное восходящим солнцем.

«Кажется, сработало, – подумала Аня, заметив, что один из вчерашних любителей утренней гимнастики появился не в плавках и с полотенцем, наброшенным на шею, а в летнем костюме. – Староват, где-то около пятидесяти, но глаза у него голодные.»

Аня сжала губы и принялась смешивать серебряную краску с желтой. Старая истертая кисточка топорщилась, как плохо связанный веник. Мужчина подошел к Ане и остановился в трех шагах сзади, разглядывая акварель. Аня выждала паузу с полминуты, когда, по ее расчетам, мужчина должен был заговорить, и не дала ему этого сделать.

Посмотрела на него сердито и зло бросила заранее выученную фразу по-немецки:

– Не мешайте мне, пожалуйста, я не могу рисовать, когда на меня смотрят, – и без того грубые слова прозвучали в ее устах вдвойне грубее.

Мужчина стоял как вкопанный, нервно протирая очки и массируя отечные мешки под глазами.

– Я же сказала, вы мне мешаете! – Аня сделала вид, что собирается захлопнуть этюдник.

После этого пожилому немцу ничего не оставалось как уйти. Аня понимала, насколько тому обидно было услышать подобное. Знала, пожилые люди мнительны, теперь целый день немец только и будет думать о том, в какое глупое положение попал. Он проклянет тот момент, когда решил подойти и познакомиться с юной художницей, совсем непохожей на других русских девушек, приехавших отдыхать в Грецию. Ведь, глядя на них, с первого взгляда можно было сказать – проститутки.

После завтрака Анна пошла купаться. Обиженный ею немец не смотрел на нее, когда она раздевалась, но Аня видела, что не смотреть ему удается с трудом: шея немца, когда он, обернувшись, разглядывал отель, подрагивала от напряжения.

«Дождемся вечера», – решила девушка и вновь на целый день исчезла из поля зрения своей жертвы.

Лишь только наступило время ужина, она расположилась в баре за чашкой кофе и, когда пожилой немец, не глядя в ее сторону, проследовал в ресторан, тут же бросилась за ним.

Нагнала у аппарата для выпечки тостеров, когда тот наливал себе молоко.

– Добрый вечер! Извините меня, пожалуйста, – сказала Аня.

Немец испуганно отпрянул в сторону.

– Мне так неудобно за то, что случилось утром, но я, когда работаю, забываю обо всем. Я целый день переживала из-за того, что накричала на вас, – и Аня виновато улыбнулась.

Немец расплылся в довольной улыбке.

– Нет-нет, все в порядке, я понимаю, в работе нельзя мешать, вы же работали, – говорил он.

До конца шведского стола они уже дошли вместе, советуя друг другу, что лучше всего взять на ужин. Естественно, за столиком они оказались вместе. Познакомились.

– Анна.

– Гер Шнайдер.

Аня почувствовала, что в искусстве немец разбирается слабо и поэтому, уже не боясь, бросилась в рассуждения о живописи. Ей вполне хватало того объема знаний, которые она приобрела в изостудии, при этом умудрилась рассказать геру Шнайдеру о том, что живет в Москве одна, что родители ее уже умерли, братьев и сестер у нее нет, а смысл ее жизни – рисование, что приехала она в Грецию затем, чтобы нарисовать настоящий средиземноморский восход солнца.

Для начала она специально держала своего нового знакомого на отдалении, разговаривая с ним так, как может разговаривать дочь с отцом, исключая всякие сексуальные намеки и заигрывания. Господин Шнайдер не раскусил этих уловок, уж очень сильно отличалась Анна от остальных русских проституток, контраст сработал на славу. Он и сам подыгрывал ей, к месту и не к месту вставляя свои суждения об искусстве.

Ужин закончился тем, что Анна пригласила Шнайдера в небольшое уличное кафе выпить немного мартини.

Она была последовательна в своих действиях и окончательно уверила Шнайдера в своей порядочности тем, что настояла:

– Заплачу за двоих, ведь я приглашаю. Я вас обидела, и вижу, что зря. Вы тонкий человек. Мартини – в знак примирения…

Назавтра Анна уже спокойно восприняла то, что Шнайдер стоял рядом с ней и давал советы, как лучше изобразить солнце, восходящее над спокойным морем. Еще два дня ушло на то, чтобы Анна согласилась поужинать за счет Шнайдера. Сделав вид, что перебрала немного лишнего, она оказалась в постели пожилого человека, но, пока тот принимал душ, притворилась уснувшей, а у Шнайдера не хватило духа разбудить бедную уснувшую русскую девушку-художницу, утомленную рисованием солнечного восхода. На следующий день Анна умело изображала смущение и потерю памяти, мол, я практически никогда не пью и вот мне ужасно стыдно за то, что произошло.

И потом логическим продолжением последовал утешительный приз в виде ночи, проведенной с немцем на трезвую голову. Шнайдер, будучи очень осторожным в финансовых делах, не заметил подвоха, ведь за все Аня старалась платить сама, и к концу своего отдыха, на вечернем променаде, сказал Ане, что влюбился в нее. Та отвернулась, чтобы не расхохотаться немцу прямо в лицо. Она не сказала ни «да» ни «нет», лишь сообщила, что это признание ничего не изменит в ее жизни.

После отъезда Ани, Шнайдер обнаружил, что та забыла свою записную книжку в его номере. На первой странице записной книжки, конечно же, имелся московский телефон Ани, написанный жирным фломастером. Шнайдер позвонил ей еще из Греции и поинтересовался, может ли он переслать записную книжку ей почтой.

– Конечно же, – отвечала Аня, – но я и так собиралась приехать в Германию на открытие фотовыставки одной своей московской подруги, так что могу зайти и забрать книжку лично.

Это был последний прокол осторожного Шнайдера.

До этого он никогда не давал женщинам, с которыми познакомился на отдыхе, ни телефона, ни адреса. Остальное было уже предрешено. На оставшиеся после поездки деньги Аня купила самый дешевый тур в Германию. Шенгенской визы, открытой на сорок пять дней, вполне хватало для ее планов. Добравшись до Кельна туристическим автобусом, она сообщила руководительнице группы, что у нее здесь знакомые и она присоединится к остальным на обратной дороге.

Оказавшись дома у Шнайдера, она окончательно убедилась, что тот не женат, квартира выглядела чисто по-холостяцки. Но обстановка свидетельствовала, что ее хозяин – человек с большими деньгами. Затем через два дня она вернулась с прогулки заплаканная и сообщила легковерному немцу, что ее обокрали то ли турки, то ли арабы: двое черноволосых, проезжая мимо нее на мотороллере, вырвали сумочку с деньгами, с документами и скрылись.

Паспорт нашелся под лавкой, неподалеку от знаменитого Кельнского собора, – там, куда его подбросила сама Анна.

Полиция передала его в консульство. Но за то время, пока искали документы, Шнайдер успел ощутить прелесть присутствия в доме молодой женщины. И незадолго до окончания действия шенгенской визы Анна и Шнайдер уже подписали брачный контракт. Там имелся один пункт, введенный по настоянию осторожного немца и которому она не придала сначала особого значения. А звучал он так, что Анна получает возможность вступить во владение имуществом, принадлежащим ее мужу, в случае его смерти, лишь прожив с ним десять лет вместе. На большее Аня и не рассчитывала: было бы глупо полагать, что Шнайдер сразу же сделает ее владелицей половины своего состояния. Она довольствовалась тем, что давал ей муж. Но она не учла одного – возможной болезни шестидесятилетнего мужчины.

Шнайдер был смертельно болен, ему требовалась пересадка почки. Дело осложняло то, что он имел редкую группу крови и мог не дождаться того момента, когда появится подходящий донор. Он готов был заплатить за пересадку дорого, очень дорого, но беда для него заключалась в том, что медицина на Западе прозрачна для прессы и полиции.

На нелегальную операцию в Германии не хотел идти ни один хирург, пришлось подсуетиться Анне, ведь в ее интересах было, чтобы Шнайдер прожил эти несчастные десять лет, пусть даже намертво прикованный к кровати. Ей пришлось вспомнить своих московских друзей, поднять телефоны былой клиентуры.

Шнайдер согласился отпустить ее одну в Москву на месяц, там ее свели с Грязновым, а с ним она уже пришла к главному врачу психиатрической лечебницы Марату Ивановичу Хазарову. Это для неискушенного западного жителя может показаться странным то, что психиатрическая лечебница имеет отношение к трансплантации органов, в России возможно многое, если не все.

Уже на закате перестройки психиатр Хазаров вовремя сориентировался. Вовсю шла конверсия, сокращалась армия, и он без особых усилий сумел получить под новую психиатрическую лечебницу бывший военный городок неподалеку от Минского шоссе. Городок был небольшим, но прекрасно оборудованным: казармы, офицерская гостиница, столовая, клуб, спортивный комплекс, отдельное двухэтажное здание штаба.

Но самым привлекательным для Хазарова в этом городке было другое, скрытое от глаз непосвященных, – подземный госпиталь с операционными, с палатами, с процедурными. Госпиталь составлял единое целое с недавно возведенным подземным пусковым комплексом «Гранит», в который так и не были завезены ракеты.

Городок передавали медикам с показухой, в присутствии иностранных дипломатов и министра обороны, потому в нем ничего и не разворовали, а, наоборот, американцы еще выделили деньги на оборудование и ремонт. Помогли знакомства Хазарова с американскими психиатрами.

Лечебница специализировалась на содержании душевнобольных, которые считались неизлечимыми, от которых отказывались родственники, поэтому и штат врачей был минимальным. Зато санитаров-охранников тут было не меньше, чем охраны в тюрьме.

Первый год существования клиники Хазаров присматривался, подыскивал хирургов, оборудовал операционные в подземном госпитале. Затем создал строительную бригаду из сумасшедших и замуровал переход из ракетного пускового комплекса в подземный госпиталь. Стоило на пару месяцев отключить насосы, откачивавшие подземные воды, как пусковые шахты заполнились грунтовыми водами. Теперь по бумагам выходило, что все подземные сооружения непригодны к использованию вследствие отказа водооткачивающего оборудования, а особо недоверчивым всегда можно было показать заполненные водой переходы, заплывшие грязью тоннели и ржавые остатки оборудования.

Вот тогда Хазаров и развернулся. Грязнов поставлял ему доноров, отыскивая их среди нелегалов в Москве, заманивал их в свои сети. А богатая клиентура подбиралась самим Хазаровым, преимущественно среди иностранцев, чтобы поменьше наследить в России.

Вот так судьба и свела вместе Грязнова, бывшую московскую проститутку Анну, ее богатого мужа и Хазарова, взявшегося подыскать Шнайдеру почку для пересадки.

– Доброе утро, господин Шнайдер, – лицо Марата Ивановича лучилось улыбкой.

Пожилой немец не отрываясь смотрел на пасмурное небо. Ему хотелось, чтобы сегодня светило солнце: возможно, это последний день, когда он может сам идти по аллее, видеть небо, деревья. Ведь если операция пройдет неудачно, то в лучшем случае он останется прикованным к постели, подсоединенный к громоздкому аппарату «искусственная почка», а в худшем – так и не очнется после наркоза. Он понимал, в случае неудачи никто не станет его хоронить, опасаясь неприятностей, тело, расчленив, сожгут по частям в котельной или растворят в кислоте, проклиная тот день, когда согласились делать ему операцию.

Вздохнув, он повернулся к Хазарову. Медленно высвободил руку из-под локтя Анны и уже второй раз за этот день пожал ладонь главному врачу.

– Вот и Валерий приехал, господин Шнайдер. Все подтверждается, донор найден: сильный, молодой, здоровый, с вашей группой крови. Так что уже сегодня после обеда начнем готовить вас к операции.

– Видишь, я же тебе говорила, все хорошо, а ты волновался, – Аня, фальшиво улыбаясь, поцеловала Шнайдера в губы, глаза же ее оставались при этом абсолютно холодными.

– Я хотел бы сам посмотреть на него.

– Пожалуйста, – с готовностью предложил Хазаров, – когда его привезут в клинику, мы предоставим вам такую возможность.

– Нет, я бы хотел увидеть его раньше, может, поговорить с ним до того, как он узнает, что его ждет. Если он мне не понравится…

– Это сложнее, – помрачнел Хазаров, – мне бы не хотелось, чтобы вы покидали пределы клиники.

– Зачем тебе это? – принялась уговаривать Шнайдера Анна. – Разнервничаешься, а тебе сердце беречь нужно для операции.

– Можно будет это сделать? – бесцветным голосом произнес немец.

– С такими вопросами – к Валерию, – развел руками Марат Иванович, – я тут не компетентен.

– Это сложно, вообще-то, но раз возникло такое желание, можем поехать.

– Когда?

– Думаю, прямо сейчас, вечером сделать это будет не очень удобно.

– Ваши анализы в норме, мы улучшили вам сворачиваемость крови, Катя недавно принесла результаты, – произнес Хазаров и с легкой ненавистью посмотрел на своего пациента, создающего ненужные проблемы.

До этого Шнайдер потребовал, чтобы его познакомили с врачами, которые проведут операцию, подолгу говорил с ними, обсуждая детали. Он вел себя чисто по-мазохистски, вникая во все тонкости технологии. Обычно же пациенты вели себя по-другому, стараясь не знать, каким образом Хазаров раздобудет органы для пересадки, эта тема была для них табу. Шнайдер же за свои деньги хотел знать все в подробностях.

– Я уже отдал распоряжение приготовить вам предоперационную палату, так что попробуйте встретиться с донором, если только это получится прямо сейчас. Езжайте, а к вечеру вернетесь.

– Один день ничего не решает, – задумчиво произнес Шнайдер, – подготовку к операции можно начать и завтра.

Спорить не получалось, немец технологию выучил досконально.

– Вы, Аня, поедете с нами?

– Нет, – за нее ответил Шнайдер, – она останется здесь.

– Что ж, воля ваша.

– Я подожду здесь, на лавке, а вы подгоните машину, – Шнайдер тяжело опустился на мокрую после дождя лавку и вновь уставился на небо.

Загрузка...