Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

Наша собственная входная дверь может быть замечательной штукой или же ужасать одним своим видом; очень редко это всего лишь дверь.

Пересечения внутреннего и внешнего, различные миры, символичные пространства и личные координаты – вот что я пыталась сделать основой своего творчества.

Личные истории интересны для других людей тогда, когда они являются и парадигмой, и притчей. Насыщенность истории – например, сюжета "Апельсинов" – реализуется в большее пространство, чем то, в котором эта история происходила в свое время. История переступает порог, отделяющий мой мир от вашего. Мы встречаемся с вами на ступеньках истории.

Для меня книги являются домом. Они не образуют дом, они сами являются домом, и точно так же, как вы проделываете это с дверью, вы открываете книгу и входите внутрь. А там, внутри, расположены иные пространство и время.

А еще там тепло, потому что книга – это очаг. Я сижу с книгой – и мне тепло. Я знаю это по холодным ночам, проведенным на ступеньках.

Миссис Уинтерсон прожила в одном и том же доме на Уотер стрит с 1947-го года по 1990-й, когда она умерла. Был ли этот дом для нее пристанищем? Я так не думаю. Был ли он местом, где она хотела находиться? Нет…

Она терпеть не могла все мелкое и среднее, но в итоге только это ей и досталось. Сама я купила пару больших домов – просто потому, что пыталась что-то ей доказать. На самом деле у меня более скромные вкусы – но понимание этого приходит уже после того, как вы купите и продадите что-то призраку своей матери.

"Как и большинство людей, долгое время я жила с мамой и папой..." – так начинаются "Апельсины", а заканчиваются они тем, как молодая женщина, скажем, Джанетт, возвращается домой и обнаруживает, что там все практически по-прежнему – ну, может, электронный орган появился, и теперь в рождественских гимнах слышится больше басов и ударных, но в остальном жизнь ничуть не изменилась – гигантская фигура матери, скрючившейся в тесном домике; она все так же тащит в дом "Роял Альберт" и электротовары, ведет церковную бухгалтерию методом двойных проводок, курит по ночам, для прикрытия разбрызгивая аэрозоль от насекомых, и прячет сигареты в коробке с надписью "канцелярские резинки".

Как и большинство людей, оглядываясь назад, я вижу отчий дом застывшим во времени, или скорее, вне времени, потому что он виден так ясно и не меняется, а войти в него можно только сквозь дверь памяти.

Мне нравится то, что в патриархальных обществах и религиозных культурах и по сей день выделяют два вида времени – линейное, оно же циклическое, потому что история повторяет саму себя, даже если кажется, что это прогресс; и истинное время, которое измеряется не по часам и календарю – то время, где живет душа. И это истинное время является обратимым и поправимым. Именно поэтому в различных религиозных обрядах то, что произошло однажды, проигрывается повторно – исход евреев из Египта, Рождество, Пасха или же, в языческой культуре – день летнего солнцестояния или смерть бога. Принимая участие в ритуале, мы выходим за пределы линейного времени и входим в истинное.

Время можно поймать и посадить под замок только при условии жизни в механизированном мире. И тогда мы превращаемся в тех, кто вечно глядит на часы, и становимся прислужниками времени. А время, как и вся наша жизнь, становится однородным и стандартизированным.

Когда я в свои шестнадцать лет ушла из дома, то купила маленький коврик. Это был мой сворачивающийся в трубочку мир. В какой бы комнате, в каком бы временном пристанище я ни оказывалась, я раскатывала коврик. Для меня это была карта самой себя. Невидимые для других, на коврике были запечатлены все места, где я когда-либо останавливалась – на несколько недель, на несколько месяцев. В первый раз ночуя на новом месте, я любила лежать в постели и глядеть на коврик, напоминая себе, что у меня есть то, что мне нужно, пусть его и критически мало.

Иногда приходится жить в сомнительных и временных местах. В неподходящих местах. В неправильных местах. А иногда и безопасное место вам не поможет.

Почему я ушла из дома в шестнадцать? Это стало одним из тех судьбоносных решений, которые меняют всю вашу жизнь. Оглядываясь назад, я ощущаю, что тогда была почти не в себе, что разумнее было бы смириться, притихнуть, потерпеть, научиться врать поискуснее и уйти позже.

Я заметила, что разумные решения хороши, когда речь идет о не очень важных вещах. В судьбоносных моментах нужно рисковать.

А потом еще такая штука, как шок – когда вы рискуете, когда вы совершаете правильные поступки, когда вы подходите к границам здравого смысла, пересекаете их и вступаете на неизведанную территорию, оставляя позади все привычные запахи и огни, тогда вы ощущаете великую радость и огромный прилив энергии.

Вы по-прежнему несчастны. И все делается только хуже.

Это время оплакивания. Время утрат. Страха. Мы бомбардируем себя вопросами. А потом чувствуем себя истощенными и израненными.

А потом выползают все ваши страхи и произносят: "Видишь, а мы тебе говорили, что так и будет!"

На самом деле ни черта они вам не говорили.

Глава 6

Церковь

"Это не церковь, это два домика стенка к стенке, а между ними дверь".

Пятидесятническая церковь Елим, располагавшаяся на Блэкберн роуд в Аккрингтоне, была центром моей жизни в течение шестнадцати лет. Там не было ни скамеек, ни алтаря, ни нефа – никакой алтарной части, никаких витражей, не говоря уже об органе.

[Пятидесятническая церковь "Елим" — христианская церковь в Великобритании и Ирландии. Объединяет 145 тыс. прихожан в более 600 церквах. Название церкви восходит к наименованию библейского оазиса Исх. 15:27, Чис. 33:9. У истоков церкви "Елим" стоял валлийский евангелист Джордж Джеффрис (1889—1962). В 1915 году в Монахане Джордж организовал евангелизационную группу "Елим". В 1916 году группа начала первую общину в Белфасте, а в 1920 году в Ирландии было уже 15 церквей. В этом же году церковь отправила своего первого миссионера в Африку. В 1921 году была организована первая община в Англии. Джордж Джеффрис провёл свыше 50 массовых евангелизационных кампаний. На одной из них, в Бирмингеме, 10 тыс. человек заявили о своём покаянии. После Второй мировой войны движение сделало акцент на массовые уличные евангелизации. Как и большинство пятидесятников, верующие движения "Елим" настаивают на необходимости "рождения свыше" и освящения. Фундаментальные доктрины церкви заявляют о богодухновенности Библии и триединстве Бога, греховности человека и необходимости спасения. Среди таинств признается водное крещение и причастие.]

Зато там были деревянные стулья со складывающимися сиденьями, длинный низкий амвон, больше похожий на сцену, чем на традиционную кафедру; обычное школьное пианино и купель.

Купель наполнялась водой для наших крестильных богослужений. Подобно тому, как Иисус крестил своих последователей в реке Иордан, так и мы полностью окунали новообращенных в наполненный теплой водой неглубокий бассейн, который приходилось заранее медленно разогревать – за день до службы.

Тем, кому предстояло пройти обряд крещения, выдавались небольшие коробочки, куда можно было сложить зубные протезы и очки. Сначала туда прятали только очки, но однажды миссис Смолли открыла рот под водой, чтобы произнести хвалу Господу, и потеряла верхнюю вставную челюсть. Пастор плавать не умел, так что пришлось прихожанам нырять в купель и выуживать челюсть со дна – а мы тем временем в качестве ободрения распевали "Я сделал вас ловцами человеков"; но при этом стало ясно, что если однократное утопление протеза – это неловкость, то случись такое снова, это уже окажется халатностью. Так что с тех пор крещение проходило без вставных челюстей – если они у вас были, как у большинства окружающих.

По поводу того, нужно ли хоронить/кремировать покойников с челюстями или без также велись жаркие, непримиримые дебаты.

Как и большинство пятидесятников, церковь Елим проповедовала веру в воскрешение тела после конца света. Миссис Уинтерсон в это не верила, но помалкивала. Вопрос состоял вот в чем: если вам удалили зубы (а это было в порядке вещей до наступления шестидесятых), то получите ли вы их назад, когда ангел господень вострубит в трубу? И если да, то не помешает ли зубной протез их возвращению? А если нет, то что же вам, всю вечность совсем без зубов маяться?

Некоторые говорили, что это неважно, потому что в загробной жизни нам не придется есть; другие возражали, что это как раз важно, потому что представ пред Иисусом, мы захотим выглядеть наилучшим образом.

И споры разгорались с новой силой...

Миссис Уинтерсон не желала, чтобы ее тело воскресло, потому что она его никогда, никогда не любила – ни единой минутки за всю свою жизнь. И хотя она верила в грядущий конец мира, но все равно ощущала, что воскрешение тела было делом ненаучным. Когда я спрашивала ее об этом, она отвечала, что видела кинохроники французской студии "Пате", снятые в Хиросиме и Нагасаки, и знала все о Роберте Оппенгеймере и проекте "Манхэттен". Она пережила войну. Ее брат служил в авиации, мой отец был в армии – это была их жизнь, а не какая-то отстраненная история. Она говорила, что после атомной бомбардировки верить в массу невозможно, можно верить только в энергию. "Пока мы живем, мы – масса. А когда настанет наш час, мы превратимся в энергию, и хватит об этом".

Я размышляла об этом многие годы. Ей удалось уразуметь нечто бесконечно сложное и абсолютно простое. Фразы из книги Откровения о том, что "вещи мира сего прейдут", "земля и небеса скроются, свившись как свиток" для нее были демонстрацией неизбежного превращения массы в энергию. Ее дядюшка, любимчик ее матери, был ученым. Она сама была умной женщиной, и где-то между безумной теологией и жестокой политикой, выставляемой напоказ депрессией и отвержением книг, знаний, жизни, она увидела, как взрывается атомная бомба, и осознала, что истинной природой мира является энергия, а не масса.

Но чего она так никогда и не поняла, так это того, что энергия может быть ее истинной природой и при жизни. И что ей не нужно попадаться в ловушку массы.

Тех, кому предстояло пройти обряд крещения, облачали в белые покрывала – кто-то носил их залихватски, кто-то стеснялся – и пастор задавал им один простой вопрос: "Принимаешь ли ты Господа Иисуса Христа как своего спасителя?"

Отвечать полагалось: "Принимаю". В этот момент крещаемый вступал в воду, двое крепких мужчин поддерживали его с обеих сторон, а пастор опрокидывал и полностью окунал его – умирающего для старой жизни и появлявшегося на поверхности ради зари новой. Когда насквозь промокшие новообращенные снова оказывались на ногах, им возвращали их вставные зубы и очки и отправляли на кухню – обсыхать.

Крестильные службы были очень популярными и всегда сопровождались ужином, на котором подавали картофельный пирог с мясным фаршем.

В церкви Елим детей не крестили. Крещение предназначалось взрослым или тем, кто вот-вот должен был вступить во взрослую жизнь – мне, например, было тринадцать. Никто не мог быть крещен в церкви Елим до тех пор, пока не предаст жизнь свою в руки Иисуса, а главное – пока не будет в состоянии понять, что это означает. Христос заповедовал, что его последователи должны быть дважды рождены – как от плоти, так и от духа святого, и мы соблюдали эту заповедь посредством религиозной церемонии инициации – одновременно и языческой, и племенной. Это должен был быть обряд посвящения, осознанный выбор между жизнью, доставшейся тебе по воле случая и обстоятельств, и между жизнью избранной.

Есть психологические преимущества в том, чтобы выбирать жизнь и путь в ней сознательно, а не просто принимать ее, как животный дар, доставшийся тебе по прихоти природы и случайности. "Второе рождение" защищает психику, пробуждая самоосознание и осмысленность.

Я знаю, что весь процесс с легкостью становится чем-то сродни механической зубрежке, где ничего нельзя выбирать и где любые ответы, какими бы глупыми они ни были, считаются более предпочтительными, чем искренние вопросы. Но при этом сам принцип остается правильным. Я лично видела многих представителей рабочего класса, как мужчин, так и женщин, включая и меня саму – живших более глубокой, более осознанной жизнью, чем это было бы вне церкви. Они не были образованными людьми, но изучение Библии заставило их мозг работать. После работы они встречались, чтобы поучаствовать в шумной дискуссии. Чувство принадлежности к чему-то большему, чему-то важному, дало им ощущение единства и значимости.

Бессмысленная жизнь для человеческого существа не имеет ни единого достоинства животной неосознанности; мы не можем просто есть, спать, охотиться и размножаться – мы создания, вечно ищущие смысл. Западный мир покончил с религией, но не с нашими религиозными порывами; нам, кажется, необходима высшая цель, какая-то жизненная задача – и ни денег, ни отдыха, ни социального прогресса нам просто недостаточно.

Мы должны отыскать новые способы обнаружения смысла, пусть до сих пор и неясно, как именно это будет происходить.

Но для прихожан пятидесятнической церкви Елим в Аккрингтоне жизнь была исполнена чудес, знамений, волшебства и практического предназначения.

Вот так это движение и началось в 1915-м, в Монахане, в Ирландии, хотя его основатель Джордж Джеффрис сам был родом из Уэльса. Название "Елим" можно найти в книге Исхода 15:27. Моисей вел израильтян сквозь пустыню, и все были несчастными, уставшими и искали божьего знамения, когда вдруг пришли в Елим, оазис, где было двенадцать источников и семьдесят финиковых дерев, и путники расположились там станом при водах.

Если курица твоя прекратила нестись – помолись над ней, и яйца непременно воспоследуют. На пасхальных службах мы всегда благословляли кур – ведь многие прихожане их держали; наши жили в специальном загончике, а у большинства людей бегали и гадили прямо на задних дворах. Визит лисицы вскоре превращался в притчу о воровских замашках Сатаны. А курица, которая не желала нестись, несмотря на возносимые над нею молитвы, была подобна душе, отвратившейся от Иисуса – гордой и бесплодной.

Если вы вывешивали постиранное белье, и тут приключался дождь, нужно было собрать несколько верующих и помолиться о хорошем иссушающем ветре. Поскольку телефонов ни у кого не было, мы часто ходили по соседским домам и просили о помощи. Не миссис Уинтерсон, конечно – она молилась в одиночестве, стоя, словно ветхозаветный пророк, а не грешник, преклоняющий колени.

Ее страдания служили ей защитным доспехом, и постепенно он прирос к ее коже. А потом она уже не могла его снять. Она умерла в боли – и не было средства, чтобы эту боль облегчить.

Для остальных же – и для меня в том числе – уверенность в том, что Бог где-то рядом, придавала смысл шатким условиям, в которых мы обитали. У нас не было банковских счетов, телефонов, автомобилей, в домах не было туалетов, и зачастую – ковров; не было уверенности, что ты не потеряешь работу и было очень мало денег. Церковь была местом взаимной помощи и давала надежду. Я не знаю никого, включая себя, кто чувствовал бы себя угодившим в ловушку или отчаявшимся. Разве имело значение, что у нас была всего одна пара туфель и постоянно не хватало еды по четвергам, за день до выплаты жалованья? Взыскуйте прежде всего Царства божьего, а все остальное приложится...

Хороший совет – если Царство божье есть место, обладающее истинной ценностью, место, где факты и цифры повседневности ничего не значат, если вы любите его ради него самого...

В мире, ставшем утилитарным и механическим, символ Царства божьего – именно символ, а не само место – возвышается, словно вызов, который любовь посылает высокомерию власти и обольщению богатством.

Вечер понедельника – собрание сестер.

Вечер вторника – изучение Библии.

Вечер среды – молитвенное собрание.

Вечер четверга – собрание братства Блек-энд-Декер.

Вечер пятницы – молодежная группа.

Вечер субботы – религиозное бдение (выездное).

Воскресенье – весь день Господу твоему.

Вечера братства Блек-энд-Декер были посвящены практическим делам – ремонтным работам в церкви или помощи кому-то из братьев дома. Субботние религиозные бдения были воистину самым запоминающимся событием недели, потому что обычно мы отправлялись в другую церковь или, если было тепло, в евангельский палаточный поход.

Наша церковь владела огромным шатром, и каждое лето мы отправлялись по разным местам в Поход Славы. Мои мама и папа заново заключили брак во время такого похода, в шатре, установленном на куске ничейной земли под виадуком в Аккрингтоне.

Мама любила Походы Славы. Я не думаю, что она веровала хотя бы в половину того, во что ей полагалось веровать, и к тому же она изобретала свою собственную теологию. Но я полагаю, что тот вечер в шатре Славы, когда они с отцом обрели Господа, остановил ее от того, чтобы уйти из дома с маленьким чемоданчиком и никогда больше не возвращаться.

Так что каждый год, когда миссис Уинтерсон видела в поле шатер и слышала, как фисгармония играет гимн "Пребудь со мною", она хватала меня за руку и произносила: "Я чую Иисуса!"

Запах брезента (а летом в северной части Англии постоянно идут дожди) и запах супа, готовящегося, чтобы накормить верующих после церемонии, и запах влажной бумаги, на которой напечатаны слова гимна – вот как пах Иисус.

Если вы хотите спасать души – а кто не хочет? – тогда шатер это самое подходящее строение, как мне кажется. Это метафора нашей временной и быстротечной жизни – не имеющей фундамента и готовой опрокинуться от ветра. Это заигрывание со стихиями. Ветер дует, шатер дрожит, но кто здесь чувствует себя потерянным и одиноким? Ответ – все мы. Фисгармония играет "Обрети в Иисусе друга".

Внутри шатра вы чувствуете симпатию ко всем, кто рядом, даже если вы с ними не знакомы. Сам факт пребывания вместе в палатке – сродни кровной связи, и когда вы видите улыбающиеся лица, когда чуете запах супа, а стоящий рядом спрашивает, как вас зовут, тогда, скорее всего, вы взалкаете спасения. Запах Иисуса – хорошая штука.

Людям из поколения моих родителей шатер напоминал военные времена. Не настоящую войну, но то время, когда обычные правила не работают. Вы можете забыть о счетах и заботах. У вас у всех одна общая цель.

Я так и вижу их – отца, в вязаной кофте и вязаном галстуке, стоящего у полога и здоровающегося за руку со входящими; и маму – на полпути к проходу она помогает людям найти себе местечко.

И я тоже там, раздаю листовки со словами гимнов или хоралов – в евангельских церквях поют много хоралов – короткие, резкие, веселые стихи с зажигательными мелодиями, которые легко запомнить. Например, "Возрадуйтесь, святые божьи".

Противоречия трудно осознать до тех пор, пока вы их не проживете; чувство братства, простое счастье, доброта, готовность поделиться, удовольствие делать что-то нужное каждый вечер в городишке, где абсолютно нечем заняться – и в противовес этому жесткость догм, жалкая косность – ни выпить, ни закурить, ни сексом заняться (а если вы состоите в браке, тогда секс должно свести к минимуму); в кино тоже ходить нельзя (исключение было сделано для Чарлтона Хестона, сыгравшего Моисея в "Десяти заповедях"); читать нельзя ничего, кроме религиозной литературы, модно одеваться нельзя (мы, правда, этого и позволить себе не могли); и никаких танцев (разве что в церкви – и то что-то вроде ирландской джиги в божественном экстазе); и никакой поп-музыки, никаких карточных игр, никаких визитов в паб – даже чтобы выпить там апельсинового сока. Телевизор смотреть было можно, но только не по воскресеньям. По воскресеньям телеприемник накрывали накидкой.

Но я любила участвовать в Походах Славы, когда у меня были каникулы. Можно было сесть на велосипед и проехать тридцать или сорок миль к тому месту, где стоял шатер, а там кто-нибудь давал тебе колбасы или кусок пирога; дальше была служба, а потом паломники забирались в свои спальные мешки и укладывались спать на полу, а мы снова садились на велосипеды и ехали домой.

Миссис Уинтерсон приезжала на автобусе, отдельно от всех, чтобы иметь возможность покурить.

Однажды она привезла с собой тетушку Нелли. Они обе курили, но договорились никому об этом не рассказывать. Тетушка Нелли ходила в методистскую церковь, но теперь передумала. Все звали ее тетушкой Нелли, хоть у нее и не было своей семьи. Я думаю, что ее отродясь так звали, даже когда она была маленькой.

Она жила в убогой квартирке в каменном двухэтажном заводском доме в бедном районе. Туалет во дворе был один на три дома. Там было очень чисто – дворовые туалеты и должны быть чистыми, а в этом на стенке была еще и картинка, изображавшая юную королеву Елизавету Вторую в военной форме. Кто-то приписал на стене "Благослови ее Господь".

Может, уборная у тетушки Нелли и была общая, зато у нее был свой личный кран с холодной водой под окном снаружи, а в комнате стояла угольная печка, а на ней – большой жестяной чайник и тяжеленный железный утюг. Мы считали, что она по сю пору гладит вещи этим утюгом, а ночью кладет его к себе в постель, чтобы согреться.

У нее были кривые ноги и вьющиеся волосы, она была незамужней и такой худой, каким может быть только постоянно недоедающий человек. А еще ее никто никогда не видел без пальто.

Когда наши женщины пришли, чтобы обмыть ее и положить в гроб, им пришлось срезать пуговицы с ее пальто – иначе его было никак не снять, и они потом говорили, что оно больше напоминало рифленое железо, чем твид.

Тогда и выяснилось, что она носила шерстяное белье, свободного кроя лиф и что-то вроде нижней юбки, пошитой из кусочков и лоскутков – я думаю, она латала ее в течение многих лет. Вокруг шеи у нее был повязан плотный мужской шелковый шарф, которого из-под пальто было не видно, и этот довольно роскошный аксессуар привел к вопросу: у нее что, был любовник?

Если он у нее и был, то явно еще во время войны. Ее подруга сказала, что во время войны у каждой женщины был возлюбленный, без разницы, состояли они в браке или нет – так тогда повелось.

Как бы то ни было, теперь она носила шарф, нижнее белье, пальто – и ничего больше. Ни платья, ни юбки, ни блузки.

Мы думали, может, она в последнее время была слишком хворой, чтобы одеваться, даром что она могла дойти до церкви и обратно, и до рынка тоже. Никто не знал, сколько ей лет.

И до сих пор никто из нас не поднимался к ней в дом.

В маленькой комнатке было пусто – крохотное окно, залепленное газетой – для тепла; на дощатом полу – вязаный крючком коврик, знаете, какие делают из обрезков хлопка – шероховатые на ощупь, они лежат на полу, словно понурые собаки.

Еще там стоял каркас железной кровати, а на нем были навалены жиденькие комковатые перины – такое ощущение, что на набивку каждой из них пошло не больше одной утки.

Также в комнате находился стул, на котором лежала пыльная шляпа. Помойное ведро для ночных надобностей. И на стене – фотография молодой тетушки Нелли, одетой в белое платье в черный горошек.

Там же стоял шкаф, в котором обнаружились два комплекта штопаного белья, две стираные пары шерстяных чулок, и где висело обернутое в коричневую упаковочную бумагу черно-белое платье в горошек. В подмышках у него были нашиты лоскуты, чтобы уберечь ткань от пота – так полагалось делать в эпоху до появления дезодорантов. По вечерам вы просто стирали их вместе с чулками.

Мы оглядывались по сторонам, но там больше не на что было смотреть. Тетушка Нелли постоянно ходила в пальто потому, что у нее не было другой одежды.

Женщины обмыли ее и обрядили в платье в горошек. Они показали мне, как придать телу приличный вид. Это было не первое мое столкновение с покойниками – я сидела рядом с умершей бабушкой и ела сэндвичи с джемом, да и в наших краях в шестидесятых годах полагалось выставлять умерших дома в открытом гробу по три дня, и никого это не беспокоило.

Но когда прикасаешься к мертвому телу, тебя охватывает странное чувство – я до сих пор ощущаю эту странность – кожа меняется так быстро и будто усыхает. И все же я не доверила бы никому чужому обмывать и обряжать любимое тело. Это последнее, что ты можешь сделать для человека, и это последнее, что вы можете сделать вместе – вдвоем, на телесном уровне, как раньше. Нет, чужих к этому допускать нельзя...

У тетушки Нелли не могло быть много денег. Дважды в неделю она собирала всех соседских детей – столько, сколько могло втиснуться в ее комнатку – и готовила луковый или картофельный суп. Дети приходили со своими мисками, и она наполняла их горячим, прямо из печки варевом.

Она разучивала с ними песенки и рассказывала им библейские истории, и тридцать или сорок худющих голодных вшивых детишек толпились во дворе, а иногда приносили гостинцы от своих мам – булочки или ириски, и делились друг с другом. Все любили тетушку Нелли, а она любила их. Она называла свой промозглый темный домишко с одним окошком и закопченными стенами "Солнечным уголком".

Это был мой первый урок любви.

Мне нужны были уроки любви. До сих пор нужны, потому что нет ничего проще и ничего сложнее, чем любовь.

Безусловная любовь есть то, чего ребенок вправе ожидать от родителя, хоть это и редко срабатывает подобным образом. У меня так не было, и я росла очень нервным и недоверчивым ребенком. И чуток хулиганистой тоже, потому что никто не должен был победить меня в драке или увидеть меня плачущей. А дома я не могла расслабиться, не могла раствориться в жужжащем и бубнящем пространстве, не могла побыть одной в присутствии других. Со всеми этими неупокоившимися мертвецами, бродившими по кухне; мышами, маскирующимися под эктоплазму; внезапными приступами игры на пианино, периодически появляющимся на сцене револьвером и постоянным, неторопливо накапливающимся гневом моей матери; с кошмаром отхождения ко сну – если папа работал в ночную смену, а она все-таки укладывалась в кровать, это все равно означало, что всю ночь в доме будет гореть свет, а мама будет читать о Судном Дне... да и сам Апокалипсис, который вечно был где-то рядом – надо признать, наш дом был таким местом, где невозможно было спокойно отдохнуть.

Когда наступает Рождество, большинство детей оставляют что-нибудь в подарок для Санта-Клауса, который должен спуститься по дымоходу. Я готовила подарки для четырех всадников Апокалипсиса.

- Мамочка, это случится сегодня?

- Не спрашивай, по ком звонит колокол.

Миссис Уинтерсон не умела успокаивать. Обратитесь к ней за утешением – и вам его не видать ни за какие коврижки. Я никогда не спрашивала у нее, любит ли она меня. Она любила меня в те дни, когда была в состоянии любить. И я искренне верю, что большего она дать просто не могла.

Если на любовь нельзя положиться, а вы при этом – ребенок, вы начинаете считать, что такова природа любви, таково ее свойство – она ненадежна. Дети поначалу не винят своих родителей. Та любовь, которую вы получаете в самом начале жизни, является основополагающей.

Я не знала, что любовь может быть постоянной. Я не знала, что на любовь другого человека можно рассчитывать. Бог миссис Уинтерсон был ветхозаветным, и может быть, стоит уподобляться божеству, требующему абсолютной любви от своих "детей", но при этом готовому без лишних раздумий их утопить (история с Ноевым ковчегом), попытаться убить тех, кто его раздражает (Моисей) и позволить Сатане разрушить жизнь самого безобидного из своих чад (Иов) – но для любви это губительно.

По правде говоря, Бог изменяет сам себя и становится лучше благодаря взаимодействию с людьми, но миссис Уинтерсон к взаимодействию склонности не имела, людей не любила, никогда не менялась и лучше сделаться не стремилась. Она сначала сбивала меня с ног одним ударом, а потом пекла пирог, чтобы все наладить. И очень часто после того, как она выгоняла меня из дома и запирала дверь, на следующий вечер мы спускались к магазинчику, покупали там рыбу с жареной картошкой, садились на лавку снаружи и ели прямо с газеты, глядя как мимо ходят люди.

Большую часть собственной жизни я поступала так же, потому что только это я и знала о любви.

Добавьте присущую лично мне непокорность и способность глубоко чувствовать – и любовь станет довольно опасной затеей. Я никогда не увлекалась наркотиками, я увлекалась любовью – любовью безумной, отчаянной, несущей больше вреда, чем исцеления, больше жестокого разочарования, чем здоровья. Я боролась, наносила удары и пыталась все наладить на следующий день. И уходила, не сказав ни слова, и мне было на все наплевать.

Любовь должна быть яркой и живой. Я никогда не была согласна на бледную ее версию. Любовь исполнена силы. Я никогда не хотела ее выхолощенного подобия. Я никогда не уклонялась от грандиозности любви, но я и понятия не имела, что любовь может быть столь же надежной, как солнце. Восходить, словно солнце – каждый день.

***

Тетушка Нелли наполняла любовью суп. Ей не нужны были благодарности, она не стремилась "делать добро". По вторникам и четвергам она кормила любовью всех детишек, которых только могла найти, и даже если бы в ее дверь постучали четыре всадника Апокалипсиса, в щепки разнеся по дороге сортир во дворе, им бы тоже налили супа.

Я иногда подходила к ее крошечному домику, но никогда не задумывалась о том, что же она делала. И только позже, много позже, пытаясь заново выучиться любить, я начала задумываться о ее простых, повторяющихся раз за разом действиях, и о том, что они значили. Возможно, будь у меня собственные дети, я бы дошла до этого быстрее, а может быть, я искалечила бы своих детей так же, как была искалечена сама.

Учиться любить никогда не поздно.

Но это страшно.

В церкви мы слышали о любви каждый день, и однажды, после молитвенного собрания, меня поцеловала старшая девочка. Это стало для меня первым моментом осознания и желания. Мне было пятнадцать лет.

Я влюбилась – а что еще тут было делать?

Мы были как любые двое подростков в возрасте Ромео и Джульетты, мы вели себя так же, как они – глядели друг на друга, тайно встречались, передавали друг другу записочки в школе, обсуждали, как мы вместе сбежим и откроем книжный магазин. Мы начали спать вместе у нее дома, потому что ее мама работала в ночные смены. А потом в один из вечеров она пришла к нам на Уотер стрит, чтобы заночевать у меня – и это было само по себе необычно, потому что миссис Уинтерсон терпеть не могла посторонних.

Но Хелен все же пришла, и где-то в ночи мы перебрались на одну кровать, и там уснули. А мама пришла нас проверять – с фонариком. Я помню, как проснулась от света в лицо, как она водила фонариком, словно автомобильным прожектором, переводя его с лица Хелен на мое. Как свет скользнул вниз по узкой кровати и вырвался в окно, словно сигнал.

Это и был сигнал. Сигнал, возвещающий конец света.

Миссис Уинтерсон верила в конечность судеб мира и человека. Она веровала в конец света, она его репетировала. Наше эмоциональное состояние дома балансировало на грани. Происходящее обычно несло на себе печать окончательности. Когда она поймала меня на краже денег, то сказала: "Я больше никогда не буду тебе доверять". И больше она мне не доверяла. Когда она узнала, что я веду дневник, она произнесла: "У меня никогда не было секретов от моей матери… но я же не твоя мать, не так ли?" И после этого она перестала ею быть. Когда я хотела научиться играть на пианино, она изрекла: "Я продам его раньше, чем ты вернешься из школы". Она так и поступила.

Но лежа в кровати, притворяясь, что не замечаю света фонарика, притворяясь спящей, а потом снова погрузившись в запах Хелен, я могла поверить, что ничего страшного не произошло – потому что на самом деле ничего не было. Не в тот раз.

Я не знала, что она позволила Хелен остаться потому, что искала доказательства. Она перехватила одно из наших писем. Она видела, что мы держимся за руки. Она видела, как мы смотрим друг на друга. Ее разум был порочным, и в нем не нашлось места для того чистого и свободного чувства, что было между нами.

На следующее утро она ничего не сказала. Она молчала еще некоторое время – правда, едва со мной разговаривала, но она ведь часто погружалась в себя. Все было тихо и спокойно, как перед авианалетом.

А потом началась бомбежка.

***

Шла обычная воскресная служба. Я немного опоздала – и заметила, что все на меня смотрят. Мы пели, мы молились, а потом пастор сказал, что двое прихожан виновны в совершении отвратительного греха. Он прочел отрывок из послания к Римлянам 1:26 – "Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным..."

Едва он начал, а я уже знала, что сейчас произойдет. Хелен залилась слезами и выскочила из церкви, мне же было велено идти с пастором. Он был терпелив. Он был молод. Я не думаю, что ему нужно было ввязываться в неприятности. Но миссис Уинтерсон жаждала неприятностей, и старая гвардия была на ее стороне. Они решили устроить сеанс изгнания бесов.

Никто поверить не мог, что столь благочестивая девушка, как я, могла заниматься сексом – да еще и с другой женщиной. Нет, наверняка мною завладел демон.

Я сказала, что нет никакого демона. Сказала, что люблю Хелен.

Мое упрямство только ухудшило ситуацию. Я даже не знала, что во мне сидит бес, тогда как Хелен мгновенно заметила своего и сказала: "да, да, да!" Я ее за это возненавидела. Неужели любовь так мало стоит, чтобы отказываться от нее с такой легкостью?

Оказалось, что да. Но они ошиблись, они забыли, с чего началась моя маленькая жизнь, и что я готова к тому, что от меня откажутся. Любовь не удержала меня, когда я родилась, и сейчас рвалась по швам. Я не хотела верить, что любовь – это настолько непрочная штука. Я еще крепче вцепилась в нее – именно потому, что Хелен разжала руки.

Отец не хотел иметь ничего общего с экзорцизмом, но ничего не предпринял, чтобы остановить его. Он ушел на внеочередную смену, а моя мать впустила в дом церковных старейшин, чтобы они провели службу молитвы и отречения. Они должны были возносить молитвы, я – отрекаться. Они свою часть выполнили. Я свою – нет.

Предположительно бес, выходя из человека, может поджечь занавески или вселиться в собаку, которая начнет пускать пену из пасти, и тогда ее нужно будет удавить. Были известны случаи, когда бесы вселялись в предметы мебели. Существовала на свете радиола, в которой обитал бес – всякий раз, когда ее бедная хозяйка пыталась настроиться на волну "Хвалебная песнь", то единственное, что она слышала – это маниакальное хрипение и треск. Пришлось отослать радиолампы в церковь, чтобы их там благословили, и когда их вернули на место, бес исчез. Возможно, дело было в плохой пайке, но об этом как-то никто не упоминал.

Бесы и демоны напускали гниль на продукты, стаями обитали в Злачных Местах – в каждом питейном заведении и букмекерской конторе, а еще им нравились лавки мясников. Их притягивала кровь...

Когда меня заперли в гостиной, наглухо зашторили окна и три дня держали в холоде и голоде, я уверилась в том, что во мне сидит бес. А после того, как надо мной трое суток посменно читали молитвы и не позволяли мне поспать дольше пары часов кряду, я начала верить, что сердце мое вмещает весь ад целиком.

Под конец всего этого кошмара, поскольку я все еще упорствовала, один из старейшин стал меня периодически избивать. Разве не понимала я, что извращаю замысел божий насчет нормальных сексуальных отношений?

Я ответила, что моя мать не спит в одной постели вместе с моим отцом. Это что, нормальные сексуальные отношения?

Он силой опустил меня на колени, чтобы я раскаялась в произнесенном, и я почувствовала, как встопорщились его брюки в промежности. Он попытался меня поцеловать. Он бормотал, что это будет лучше, чем с девочкой, куда лучше. Он засунул свой язык мне в рот. Я его укусила. Кровь... Море крови. И темнота.

Я очнулась в собственной постели, в маленькой спаленке, которую мама соорудила для меня, когда получила субсидию на то, чтобы оборудовать в доме ванную. Мне нравилась моя спаленка, но в безопасности я себя здесь не чувствовала. Мой разум работал быстро и ясно. Может, его обострил голод, но я четко знала, как мне нужно поступить. Я сделаю все, что они захотят, но только снаружи. Внутри я буду выращивать другую личность – ту, которую им ни за что не разглядеть. Точно так же, как после сожжения книг.

Я поднялась. Там была еда, и я ее съела. Мама дала мне аспирин.

Я попросила прощения. Она ответила: "Яблочко от яблони недалеко падает".

- Ты имеешь в виду мою мать?

- Она стала путаться с мужиками, когда ей стукнуло шестнадцать.

- Откуда ты знаешь?

Она не ответила. А потом произнесла:

- Ты больше не выйдешь из этого дома, пока не пообещаешь больше никогда не видеться с этой девушкой.

- Я обещаю больше никогда не видеться с этой девушкой, – ответила я.

Этим же вечером я отправилась прямиком домой к Хелен. Свет в доме не горел. Я постучала в дверь. Никто не ответил. Я ждала, ждала – и через некоторое время она вышла через заднюю дверь, обогнула дом и встала, опираясь на беленую стену. На меня она не смотрела.

- Они тебя били? – спросила Хелен.

- Да. А тебя?

- Нет... Я им все рассказала... Все, что мы делали...

- Но это только наше, а не их!

- Мне пришлось им рассказать.

- Поцелуй меня.

- Я не могу.

- Поцелуй меня.

- Не приходи больше. Пожалуйста, больше не приходи!

Я пошла домой кружным путем, чтобы никто случайно не увидел, что я возвращаюсь от дома Хелен. Закусочная была открыта, и у меня хватало денег. Я купила порцию жареной картошки и присела на ограду.

Вот оно значит как… Не Хитклифф и Кэти, не Ромео с Джульеттой, и не любовь, которая должна двигать горами и прокладывать дорогу через весь мир. Я думала, что мы можем отправиться куда угодно. Я думала, мы можем быть картой и земным шаром, маршрутом и компасом. Я думала, мы друг для друга целый мир. Я думала…

[Хитклифф (англ. Heathcliff) — главный действующий персонаж романа Эмили Бронте "Грозовой перевал". В первую очередь Хитклифф воспринимается как байронический герой. Он известен именно своими чувствами к Кэтрин Эрншо, а не последними годами жестокой мести, описанными во второй части романа, когда он превращается в жестокого нелюдимого человека. Сложная, притягательная и немного причудливая натура делает его очень необычным, редким и увлекательным персонажем, сочетающим в себе как черты положительного романтического героя, так и отрицательного, отталкивающего.]

Мы были не любовницами, мы были самой любовью.

Я сказала об этом миссис Уинтерсон – не тогда, позже. Она поняла. Ей было очень неприятно это слышать. Именно поэтому я ей и рассказала.

Но в ту ночь был только Аккрингтон, уличные фонари, жареная картошка, автобусы и медленная дорога домой. Автобусы в Аккрингтоне раскрашены красным, синим и золотым – в цвета ополчения Восточного Ланкашира, в цвета "Ребят из Аккрингтона", батальона добровольцев, прославившихся своей немногочисленностью, отвагой и обреченностью – все они погибли в битве на Сомме. До сих пор брызговики автобусов в Аккрингтоне красят в черный цвет – в знак траура по этим парням.

["Ребята из Аккрингтона" — название, данное одному из местных батальонов добровольцев, сформированному для участия в Первой мировой войне. Батальоны "приятелей" были особенностью войны 1914—1918 годов. Лорд Китченер — военный министр Великобритании, полагал, что если друзья и товарищи по работе из одного города будут служить и сражаться вместе, то это поможет в вербовке добровольцев. 11-й восточный ланкаширский полк принял свое боевое крещение 1 июля 1916 года в битве на Сомме в северной Франции. Предполагалось, что немецкие оборонительные порядки будут уничтожены артобстрелом, но после недельной канонады англичан встретило упорное сопротивление. В результате всего за 30 минут боя 235 человек было убито и 350 ранено.]

Мы должны помнить. Мы не должны забывать.

- Ты мне напишешь?

- Я больше не знаю тебя. Я не могу с тобой общаться. Пожалуйста, не приходи снова.

Я не знаю, что было дальше с Хелен. Она уехала, чтобы изучать теологию и вышла замуж за отставного военного, который готовился стать миссионером. Я встретила их позже – всего раз. Она выглядела чопорной и нервной. Он с виду напоминал живодера. Но он бы мне в любом случае не угодил, верно?

После изгнания бесов я замкнулась в молчаливой тоске. Стала выносить палатку на наш участок и спать там. Я не хотела находиться рядом с ними. Отец грустил. Мать была в полном раздрае. Мы жили прежней жизнью, но ощущали себя беженцами.

Глава 7

Аккрингтон

Я жила на длинной извилистой улочке – внизу был город, а сверху возвышался холм.

Город расположен у восточного подножия Хамельдон Хилл и южного подножия гряды Хаслингден. С этих холмов в западном, северо-западном и северном направлениях стекают три ручья, сливающиеся в один неподалеку от старой церкви. Далее он течет на запад, к Хайндберну. Город разрастался к югу от дороги из Клайтеро в Хаслингден, сейчас там расположены Уолли роуд, Эбби стрит и Манчестер роуд, если перечислять их по порядку.

"История графства Ланкашир" Уильяма Фаррера и Дж. Браунбилла, том 6, издание 1911 года

Первое упоминание об Аккрингтоне встречается в земельной описи Вильгельма Завоевателя, так называемой "Книге судного дня", и написано там, что это место со всех сторон окружено дубами. Почва здесь тяжелая, глинистая, как раз подходящая для дубов. Земля больше пригодна для пастбищ и разведения овец, чем для пахоты, но, как и остальная часть Ланкашира, Аккрингтон разбогател на хлопке.

Джеймс Харгривс, неграмотный уроженец Ланкашира, изобретший в 1764-м знаменитую "прялку Дженни", принял крещение и вступил в брак в Аккрингтоне, хотя сам был родом из Освальдтуисла (произносится "Оззл-твизл"). "Прялка Дженни" заменяла восемь обычных прялок, и именно с нее здесь началось производство ткацких станков, сделавшее Ланкашир центром мировой торговли хлопком.

Поселок Освальдтуисл располагался чуть ниже Аккрингтона по Юнион роуд и слыл пристанищем дебилов и идиотов. Мы называли его "Гоблинленд". Когда я была маленькой, там располагалась фабрика по производству собачьих галет, и голодные дети бедняков слонялись рядом, в ожидании, пока на помойку вынесут мешки с некондицией. Если на собачью галету поплевать, а потом макнуть ее в сахарную пудру, то на вкус получался настоящий бисквит.

В нашей девчачьей средней школе нерадивых учениц постоянно стращали тем, что они окончат свои дни на галетной фабрике в Гоблинленде. Но это не останавливало учениц из бедных семей от того, чтобы приносить в школу собачьи галеты. Их было никак не скрыть из-за предательской формы в виде косточки. Одно время в школе даже проводили воспитательную работу под девизом "НИКАКИХ СОБАЧЬИХ ГАЛЕТ".

Моя мать была снобом и не любила, когда я водилась с девчонками-поедательницами собачьих галет из Освальдтуисла. По правде сказать, она не любила, чтобы я вообще с кем-то водилась, и всегда повторяла: "Держись особняком. Много званых, но мало избранных". Мне казалось, что особняком нужно держаться от всех и каждого, кроме прихожан нашей церкви. В маленьком северном городке, где все друг друга знают, быть избранным – тяжкая каждодневная забота. Но моей матери нужно было чем-то занять время.

Вот мы идем по улице, и у мамы для всех находится доброе слово. "Вулвортс" она называла "Злачным местом"; "Маркс и Спенсер" именовались "Евреи, распявшие Христа"; похоронное бюро и пирожковая – "у них одна печь на двоих"; лоток с бисквитами и его луноликие владельцы – "Жертвы инцеста". Зоомагазин был "Бестиарием", банк звался "Лихоимцами", бюро консультации населения – "Коммунистами". Детские ясли она звала "Незамужние мамашки", парикмахерскую – "Тщеславие". Так мы и шли – мимо ростовщика, которому мама однажды пыталась отдать в заклад свой единственный оставшийся золотой зуб, и дальше – к закусочной под названием "Палантин", чтобы поесть бобов с тостами.

[Странное блюдо – консервированные бобы в томате разогреваются и вываливаются на заранее поджаренные тосты.]

Мама любила угоститься бобами на тосте в "Палантине". Это было ее наслаждением, и она экономила деньги, чтобы мы могли сходить туда в базарный день.

Аккрингтонский рынок был большим и шумным, торговля шла и в помещениях, и под открытым небом, с лотков, заваленных грязным картофелем и толстыми кочанами капусты. В других местах продавалась бытовая химия прямо из бочек – никакой упаковки, вы должны были приносить свои бутылки для отбеливателя и емкости для каустической соды. Один из лотков торговал исключительно рыбой, крабами и угрями, а еще был лоток с шоколадными бисквитами в бумажных обертках.

На рынке можно было сделать себе татуировку или купить золотую рыбку, а можно было подстричься за полцены по сравнению с услугами салона. Торговцы надрывались, предлагая выгодные сделки: "Я дам вам не один, и даже не два – я дам вам целых три по цене одного! Что вы мне такое говорите, хозяйка? Платите за две, берете семь? А детишек у вас сколько? Семеро? А муж-то ваш про всех в курсе? Что такое? Это он во всем виноват? Ох, и повезло же ему! Ну вот, держите, да не забудьте помолиться за меня, когда я помру…"

А как они демонстрировали свой товар! "Вот так она МЕТЕ-ОТ! А вот так ПЫЛЕСО-ОСИТ! А этой можно почистить шторы сверху и заднюю часть духовки тоже… понимаете, все дело в насадках. Чего вы, хозяюшка? Насадка моя вам не по нраву?"

Когда в Аккрингтоне открылся первый супермаркет, в него никто не ходил - может, там и было дешевле, но цены были установлены раз и навсегда. На рынках ничего установлено не было, и вы торговались ради собственной выгоды. Это было дополнительным удовольствием, ежедневным театром. На каждом лотке шло свое представление. Даже если вы были настолько бедны, что вам приходилось дожидаться конца базарного дня, чтобы купить продукты, вы все равно могли отлично провести время на рынке. Там было полно знакомых, и было на что поглядеть.

Я не любительница супермаркетов, я терпеть не могу туда ходить, даже за товарами, которые только там и водятся, вроде кошачьей еды и мешков для мусора. В основном, я их не люблю за то, что они лишены яркости и вкуса. Глухая апатия нынешней жизни – это не просто скучная работа и нудное телевидение, это еще и утраченная живая жизнь улиц – сплетни, встречи; бурлящий беспорядочный шумный день, в котором хватало места для всех, без разницы, водятся у вас денежки или нет. Если вы не могли позволить себе натопить в доме, вы могли пойти в крытый рынок, и рано или поздно кто-то обязательно покупал вам чашку чая. Вот это была жизнь.

Миссис Уинтерсон не желала, чтобы ее видели торгующейся, так что она поручала это папе, а сама шла в закусочную "Палантин". Она сидела напротив меня на фоне мутной витрины, курила сигареты и размышляла о моем будущем.

- Вот вырастешь - и станешь миссионеркой.

- И куда я поеду?

- Прочь из Аккрингтона.

Я не знаю, почему она так ненавидела Аккрингтон – а она его по-настоящему ненавидела – и при этом не уезжала. Когда из города уехала я, вышло так, будто я освободила ее, но в то же время предала. Она искренне желала, чтобы я обрела свободу, и при этом делала все от нее зависящее, чтобы этого никогда не произошло.

*

**

Аккрингтон ничем особо не знаменит. В нем, конечно, есть худшая в мире футбольная команда – "Аккрингтон Стенли" – и большая коллекция стекла Тиффани, пожертвованная Джозефом Бриггсом, местным уроженцем, которому удалось отсюда вырваться и который стал богатым и знаменитым, работая на Тиффани в Нью-Йорке.

И если частичка Нью-Йорка добралась до Аккрингтона, то еще большая часть Аккрингтона отправилась в Нью-Йорк. Среди прочих своих странностей, Аккрингтон был славен тем, что здесь производились самые твердые в мире кирпичи – в местной плотной глине есть примесь железной руды, придающая кирпичу характерный ярко-красный цвет и необыкновенную прочность.

Эти кирпичи получили название "NORI", потому что кто-то когда-то сказал, что они крепкие, как железо, и слово "IRON" – железо, по ошибке оттиснули на кирпиче задом наперед. Так на свет появился кирпич "NORI".

Тысячи таких кирпичей были отправлены в Нью-Йорк, чтобы построить фундамент для здания Эмпайр стейт билдинг в 1 454 футов высотой. Подумайте о Кинг Конге – и вспомните Аккрингтон. Это кирпичи "NORI" выдержали вес гориллы, размахивающей зажатой в лапе Фей Рей. Раньше у нас организовывали специальные показы "Кинг Конга" в маленьких кинотеатрах города, и всегда запускали киножурнал о кирпичах. Никто из нас никогда не бывал в Нью-Йорк сити, но все мы чувствовали персональную ответственность за самый современный город, в котором на аккрингтонских кирпичах стоит самое высокое здание в мире.

Знаменитые кирпичи пригодились и на родине. Вальтер Гропиус, учредитель Баухауса, использовал "NORI" для единственного построенного им в Великобритании жилого дома – по адресу Лондон, Челси, Олд Черч стрит, 66.

[Баухаус (нем. Bauhaus, Hochschule für Bau und Gestaltung — Высшая школа строительства и художественного конструирования, или Staatliches Bauhaus) — учебное заведение, существовавшее в Германии с 1919 по 1933 годы, а также художественное объединение, возникшее в рамках этого заведения, и соответствующее направление в архитектуре.]

В отличие от Эмпайр стейт билдинг, никто особо не думает о работе Гропиуса, зато о ней все знают. Так что в Аккрингтоне есть, чем гордиться.

На деньги, заработанные на мельницах и производстве хлопка, были построены крытый рынок и городская ратуша, больница Виктории, институт механиков и позже – публичная библиотека.

Кажется, в нынешних условиях уничтожить библиотеки будет легче легкого – нужно просто убрать из них все книги и сказать, что эти книги и библиотеки себя изжили и не соответствуют современной жизни. Мы много говорим о социальных потрясениях и всеобщем отчуждении, но как могло быть иначе, если наши идеи прогресса удалены из центров, которые так много сделали, чтобы объединить людей?

В северной части страны люди привыкли собираться вместе в церкви, в пабе, на рынке и в тех социальных учреждениях, где они могли продолжить свое образование и развивать интересы. Теперь, пожалуй, остался только паб – а в основном, не осталось ничего.

Библиотека была для меня дверью в иной мир. Но были и другие двери – низенькие и скрытые, неприметные, без таблички "муниципальная собственность".

В Аккрингтоне, где-то под виадуком располагался магазин подержанных товаров – мелочная лавка, последний оставшийся в живых прямой наследник лавок старьевщиков из прошлого века. Там даже была тележка старьевщика, которую большую часть времени можно было встретить на улицах – люди складывали в нее ненужные вещи и выгодно меняли их на нужные. Я так и не выяснила, как звали хозяина, но у него был маленький джек-рассел-терьер по кличке Нип, который вечно стоял сверху на тележке, лаял и охранял барахло.

И вот там, под виадуком, и находилась захлопывающаяся стальная дверь, сделавшая бы честь любой тюрьме. Попав внутрь, вы спускались по проходу, увешанному ссохшимися полудохлыми матрасами, набитыми конским волосом. Старьевщик развешивал их на крюках для разделки туш, и острия проглядывали сквозь стальные пружины.

Шагните дальше – и проход превратится в маленькую комнатку, которая обдаст вас чадом и спертым воздухом. В обогревателе мечется и хрипит пламя – постреливающая, яростная струя газа и огня – Старьевщик издавна привык греться именно так.

Это было место, где продавались еще довоенного фасона детские коляски с колесами размером с мельничный жернов и брезентовыми чехлами на стальных рамах. Брезент был заплесневелый и рваный; а иногда из-под него выглядывала кукла с фарфоровой головой, и в ее остекленевших глазах мелькали злоба и настороженность. Здесь толпились сотни стульев, большинство из них – безногие, словно они побывали в перестрелке и выжили. У Старьевщика водились ржавые клетки для канареек и облысевшие чучела животных, вязаные одеяла и тележки на колесиках. Он владел жестяными корытами и стиральными досками, валиками для отжима белья и медицинскими утками.

Если вы пробирались дальше, сквозь заросли викторианских торшеров со свисающей бахромой и залежи осиротевших лоскутных одеял, если вы протискивались мимо буфетов орехового дерева с вырванными дверцами и полурассохшихся церковных скамеек, если вам удавалось проскользнуть, не дыша, вдоль горячечных иссохших могил постельного белья, все еще несущего в себе туберкулезную палочку, и сквозь свисавшие подобно привидениям простыни – утраченное белье тех, кто потерял работу, продал все, что только можно, и стал спать в спальных мешках – сквозь все это барахло, пропитанное потом и нищетой, то тогда, если вам удавалось миновать загон детских велосипедов, у которых из трех колес оставалось одно, табун лошадок-качалок без грив и груду дырявых кожаных футбольных мячей с грязной шнуровкой – вот тогда вы попадали к книгам.

Годовая подшивка журнала "Балабол" за 1923-й год. "Новости Голливуда", 1915 год. "Энциклопедия для мальчиков", 1911-й... "Энциклопедия для девочек"... "Тонкий мир", 1913-й. "Разведение коров". "Свиноводство". "Домоводство".

Это мне нравилось – жизнь была такой простой – вы решали, кого вы хотите разводить – домашний скот, поместье, жену или пчел – а в книгах было написано, как это правильно делается. Они придавали вам уверенность...

И среди всех этих книг, словно неопалимая купина, стояли полные собрания сочинений Диккенса, сестер Бронте, сэра Вальтера Скотта. Они недорого стоили, и я приходила сюда после работы, протискивалась сквозь лабиринт комнатушек и покупала их – зная, что лавка Старьевщика останется открытой допоздна, и он будет сидеть, прокручивая старые записи опер на одной из радиол с бакелитовыми ручками, и рука его сама по себе будет сползать и касаться черной вращающейся поверхности виниловой пластинки...

*

**

Что жизнь мне, если рядом нет тебя?

Что мне осталось, если милая мертва?

Зачем мне жить, коль нет тебя со мной?

Что жизнь мне без тебя, моя любовь?

О Эвридика, Эвридика!

*

**

Так пела Кэтлин Ферриер – обладательница прекрасного контральто, родившаяся в Блэкберне, в пяти милях от Аккрингтона. Телефонистка, выигравшая конкурс песенных талантов и ставшая такой же знаменитой, как Мария Каллас.

Миссис Уинтерсон слышала ее выступление в муниципалитете Блэкберна и любила наигрывать ее песни на пианино. Она часто пела – в своем стиле, правда, ту самую знаменитую арию из "Орфея" Глюка – "Что жизнь мне, если рядом нет тебя?"

Нам некогда было думать о смерти. Война, грядущий Апокалипсис и жизнь вечная делали смерть чем-то смехотворным. Смерть… жизнь… Какое они имели значение, если ты сохранял душу живую?

- Папа, а скольких человек ты убил?

- Я и не упомню. Двадцать. Шестерых я заколол штыком. Патроны выдали только офицерам, а нам нет. Скомандовали: "Патронов нет, пристегнуть штыки!"

Высадка десанта в Нормандии. Мой отец выжил. Ни один из его друзей – нет.

А во время предыдущей войны, Первой мировой, лорд Китченер решил, что мужчины, которые были друзьями в мирной жизни, станут хорошими солдатами. Аккрингтон смог мобилизовать семьсот двадцать человек – батальон "Ребят из Аккрингтона" – и их отправили во Францию, в Серр. Они тренировались на холме сразу за моей улицей и отправились на войну, чтобы вернуться героями. 1 июля 1916 года в сражении на Сомме их выдвинули в первые атакующие ряды, которые не дрогнули и не отступили, когда немецкие пулеметы начали кровавую жатву. Пятьсот восемьдесят шесть наших ребят были убиты или ранены.

Мы сидели в лавке Старьевщика у радиолы. Он дал мне прочесть стихотворение о мертвом солдате и сказал, что его написал Уилфрид Оуэн, молодой поэт, убитый в 1918-м, за неделю до конца войны. Сейчас я знаю наизусть начальные строки, а тогда их не запомнила… но в мою память врезался конец…

...В глазах его холодный звездный блеск

Бесцветный, древний

Свет иных небес.

Я часто оказывалась на улице по ночам – когда возвращалась домой или когда меня выгоняли наружу, на ступеньки дома, так что я много времени провела, глядя на звезды и размышляя, так ли выглядит небо в других местах, не в Аккрингтоне.

В глазах моей матери мерцал холодный звездный блеск. Она обитала под иным небом.

Временами она совсем не ложилась спать, потому что была неспособна уснуть. Тогда она дожидалась, пока откроется магазинчик на углу, и готовила нам заварной крем. Крем с утра приводил меня в беспокойство. Я знала, что когда вернусь из школы, мне никто не откроет – папа будет на работе, а она… с ней приключится Исчезновение. Так что в такие дни я обходила дом по переулку и перелезала через забор, чтобы выяснить, оставила ли она заднюю дверь открытой. Обычно во время Исчезновений она так и поступала, и заварной крем стоял на столе под полотенцем, а еще там лежало немного денег, чтобы я могла пойти в магазин и купить пирогов.

Единственная проблема заключалась в том, что передняя дверь оставалась запертой, так что, возвращаясь с пирогами, мне нужно было снова перелезать через забор и надеяться, что выпечка не пострадает. С картошкой и луком для меня, с мясом и луком для папы, когда он вернется домой с работы.

В магазинчике на углу всегда знали, что Она Исчезла.

"Да вернется ваша Конни, завтра вернется. Она всегда возвращается".

И правда. Она всегда возвращалась. Я никогда не спрашивала ее, куда она уходила, не знаю этого и сейчас. И заварной крем я тоже никогда не ем.

В Аккрингтоне было много магазинчиков по соседству. Люди оборудовали под них первый этаж дома, а сами жили наверху. Булочные, пирожковые, овощные – и лавки, торговавшие сладостями из жестяных банок.

Лучшим магазином сладостей заправляли две женщины. Может, они были любовницами, а может и нет. Одна была совсем молоденькой, а вот старшая все время носила шерстяную балаклаву – не такую, которая полностью закрывает лицо, но тем не менее, балаклаву. А еще у нее были усики. Но в те времена у многих женщин такое было. Тогда в наших краях никто ничего не брил, а мне и в голову не приходило выбрить волосы на теле, пока я не оказалась в Оксфорде и не поняла, что смахиваю на вервольфа.

Я подозреваю, что моя мать видела фильм "Убийство сестры Джордж" 1968 года, в котором Берил Рейд играет громогласную мужеподобную дамочку с садистскими наклонностями, изводящую придирками свою молодую подружку-блондинку по прозвищу Детка. Это великолепное и будоражащее кино, но оно вряд ли могло сподвигнуть миссис W задуматься о соблюдении прав геев.

Она любила ходить в кино, даже при том, что церковь этого не позволяла, и при том, что у нее самой не было на это денег. Всякий раз, когда мы проходили мимо кинотеатра "Одеон", она внимательно рассматривала афиши, и мне кажется, что иногда, в периоды своих Исчезновений она бывала в "Одеоне".

Как бы то ни было, настал такой день, когда мне запретили ходить в магазинчик со сладостями. Это был тяжелый удар, потому что тамошние хозяйки всегда давали мне лишних желейных человечков. Когда я замучила миссис Уинтерсон вопросами, она ответила, что эти женщины погрязли в противоестественных страстях. В то время я решила, что они подмешивают химикаты к своим сладостям.

Другими моими любимыми магазинами, тоже запрещенными, были распивочные, которые торговали спиртным на вынос, и откуда женщины в платках тащили авоськи с бутылками стаута.

[Стаут – сорт темного элевого пива.]

Несмотря на запрет, миссис W покупала там свои сигареты и очень часто отправляла меня за ними со словами: "Скажешь, что это для твоего отца".

Все бутылки из-под алкоголя в те времена были залоговой тарой, и я вскоре сообразила, что сданные бутылки хранились в ящиках за магазином, так что совсем нетрудно было стащить оттуда парочку и снова их сдать.

В распивочных было полно народа – как мужчин, так и женщин, и все они отпускали ругательства, разговаривали о сексе и ставках на собачьих бегах, и все это вкупе с запретом и свободными деньгами делали такие места очень привлекательными.

Когда я сейчас думаю об этом, я диву даюсь: почему в порядке вещей было отправлять меня в забегаловку за сигаретами, но никак нельзя было разрешить мне взять лишний леденец у пары женщин, которые были счастливы вместе, пусть даже одна из них и ходила все время в балаклаве.

Я думаю, миссис Уинтерсон боялась счастья. Иисус по идее должен был сделать вас счастливыми, но не делал, а если вы еще и ждали Апокалипсиса, который никак не наступал, то разочарование было неминуемым.

Она думала, что счастье - это что-то плохое, неправильное, греховное. Или просто глупое. А несчастье, кажется, шло в комплекте с добродетелью.

Но были и исключения. Шатер Славы, "Роял Альберт", а еще – Рождество. Она любила Рождество.

В Аккрингтоне у здания рынка всегда ставили огромную елку, и Армия Спасения весь декабрь распевала под ней рождественские гимны.

На Рождество процветал взаимный обмен. Мы предлагали брюссельскую капусту на стеблях с собственного огорода, завернутые в газеты яблоки – из них получался отличный соус, и самую лучшую вишневую наливку (раз уж ее можно было пить только раз в год) – мы делали ее из вишни сорта морель, росшей у нас во дворе, и потом полгода хранили в недрах буфета, где-то на полпути к Нарнии.

Мы меняли наши товары на копченых угрей, хрустевших, как толченое стекло, и на пудинг, сваренный в полотенце – единственно правильный способ приготовления пудинга. Он был твердым, словно пушечное ядро, пятнистым от проступившего сока фруктов и напоминал гигантское птичье яйцо. Мы нарезали его на ломти, обливали сверху вишневой настойкой и поджигали. Папа выключал свет, а мама относила эту красоту в гостиную.

[Традиционный способ приготовления английского рождественского пудинга, когда специальным образом приготовленное тесто с сухофруктами и пряностями кладут в форму, завязывают в полотенце и варят около 6 часов на медленном огне.]

Огоньки освещали ее лицо. Свет тлеющего угля освещал меня и папу. Мы были счастливы.

Каждый год, 21 декабря мама надевала пальто и шляпу и куда-то уходила – она не говорила, куда, пока мы с папой развешивали сделанные мной бумажные гирлянды – от углов гостиной к люстре. Мама возвращалась и казалось, что ее окружает какой-то вихрь, хотя, может быть, это была ее персональная погода. Она приносила гуся – тот не помещался в сумке и торчал наружу, а его голова задумчиво свисала в сторону, словно он грезил о чем-то, никому не ведомом. Она вручала их мне – гуся и его грезы, а я ощипывала перья и складывала их в ведерко. Перья мы позже использовали, чтобы набить ими прохудившиеся подушки и перины, а на густом гусином жире, вытопленном из птицы, мы всю зиму жарили картошку. Кроме миссис W, у которой была больная щитовидка, все вокруг были худющими, как хорьки. Так что гусиный жир был нужной штукой.

Рождество было единственным временем в году, когда моя мать выходила в окружающий мир с таким видом, словно он был чем-то большим, чем юдоль слез.

Она наряжалась и приходила на мой школьный концерт – а это значило, что она надевала шубу своей покойной матери и полушляпку, сделанную из черных перьев. И шляпка, и шубка появились на свет где-то около сорокового года, а сейчас на дворе стояли семидесятые, но мама выглядела в них щегольски, и у нее всегда была хорошая осанка, а поскольку вся северная часть страны до самого наступления восьмидесятых жила на пару десятилетий назад, то никто этого не замечал.

Концерты всегда были с претензией – первая часть состояла из устрашающих произведений, вроде "Реквиема" Форе или гайдновского "Хорала святого Антония", требовавших от хора и оркестра полной самоотдачи. Солиста, а то и двух обычно приглашали из манчестерского оркестра Халле.

[Оркестр Халле — симфонический оркестр в Манчестере, один из старейших британских профессиональных оркестров. Также включает в свой состав молодежный оркестр и хор.]

Наша учительница музыки играла на виолончели в этом оркестре. Она была одной из энергичных женщин, угодивших в ловушку своего поколения, бывших наполовину сумасшедшими, наполовину гениальными именно в силу того, что они родились не в свое время. Она хотела, чтобы ее ученицы знали и умели в музыке все – и петь, и играть, и не допускала никаких компромиссов.

Мы ее боялись – и обожали. Если уж она соглашалась играть на школьных мероприятиях, то исполняла непременно Рахманинова, и ее темные волосы свисали над Стейнвеем, а ногти были накрашены красным.

[Steinway & Sons — всемирно известная компания-производитель фортепиано. Основана в 1853 году. Рояли Steinway & Sons известны своим мягким и сочным звучанием, а также достаточно большим сопротивлением клавиш клавиатуры. Стоимость инструментов Steinway & Sons очень высока.]

Школьным гимном аккрингтонской средней школы для девочек была песня "Давайте восхвалим известных мужей" – кошмарный выбор для девчачьей школы, но зато помогший мне стать феминисткой. А где же были известные женщины – да и вообще женщины – и почему мы не восхваляли их? Я поклялась сама себе, что непременно прославлюсь, потом вернусь в школу – и пусть они восхвалят меня.

Это казалось весьма маловероятным, поскольку я была ужасной ученицей – невнимательной и проблемной, а мои табели оставались одинаково ужасными из года в год. Я не умела сосредотачиваться и понимала далеко не все из того, что мне говорили.

В одном я была хороша – в словах. Я читала намного, неизмеримо больше, чем все остальные, и я понимала, как устроены слова, точно так же, как некоторые мальчики понимают, как устроены машины, хоть им никто этого и не объяснял.

Но сейчас на дворе стояло Рождество, школа сияла огнями, миссис Уинтерсон надела шубку и шляпку, а папа вымылся и побрился, и я шла между ними, и все было как будто в порядке.

- Это твоя мама? – спросил кто-то.

- В основном, – честно ответила я.

*

**

Годы спустя я вернулась в Аккрингтон после своего первого курса в Оксфорде. Шел снег, я поднималась от вокзала по длинной извилистой улице и считала фонарные столбы. Я подошла к двухсотому номеру по Уотер стрит и услышала ее раньше, чем увидела. Она была одета в черное, сидела спиной к выходящему на улицу окну – очень прямая, очень большая, и играла на новом электронном органе "Посреди зимы студеной", с джазовыми риффами и цимбалами.

Я смотрела на нее сквозь окно. Я всегда была словно за стеклом, между нами всегда стояла преграда, прозрачная, но ощутимая – но разве не сказано в Библии: "Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло?"

Она была моей матерью. Она не была моей матерью.

Я позвонила в дверь. Она полуобернулась.

- Заходи, заходи. Открыто.

Глава 8

Апокалипсис

Миссис Уинтерсон не отличалась особой приветливостью. Если кто-нибудь стучался к нам в дом, она бегом спускалась в прихожую и начинала тыкать кочергой в прорезь для писем на двери.

Я напоминала ей, что ангелы часто приходят в скрытом обличье, переодетыми, а она отвечала, что они не приходят переодетыми в кримплен.

Отчасти проблема заключалась в том, что у нас не было ванной комнаты, и она этого стыдилась. Ванная вообще мало у кого была, но мне не позволялось приводить домой школьных друзей, потому что они могут захотеть в туалет, для этого им придется выходить во двор, и таким образом они выяснят, что у нас нет ванной.

На самом деле это были еще цветочки. Куда большее испытание, не чета обычному походу в щелястый дворовой сортир, ожидало посетителей внутри.

Книги для нас были под запретом, но мы жили в мире печатного слова. Миссис Уинтерсон выписывала из Библии поучительные отрывки и развешивала их по всему дому.

Под моим крючком для пальто висела табличка: "ДУМАЙ О ГОСПОДЕ, А НЕ О ПОГОДЕ".

Над нашей газовой плитой на хлебнице было написано: "НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ ЖИВ ЧЕЛОВЕК".

А в сортире, прямо перед входящими, красовался плакат. Те, кто вставали, могли прочесть: "НЕ МЕДЛИТ ГОСПОДЬ ОБЕТОВАНИЕМ СВОИМ".

Те же, кто только усаживался, читали: "ОН СДЕЛАЕТ ВНУТРЕННОСТИ ТВОИ СЛОВНО ВОСК".

Это была попытка выдать желаемое за действительное; у маменьки были проблемы с пищеварением. Наверное, это было связано с белым резаным хлебом, который у нас не переводился.

Когда я пошла в школу, мама стала совать цитаты из Писания мне в кроссовки. Во время еды возле каждой тарелки лежала скрученная в рулончик бумажка из Ларца Обетований. Ларец Обетований – это коробка со скатанными в свитки библейскими текстами, почти как шутливые предсказания из рождественских печенек, только серьезные. Рулончики стоят в коробке вертикально, вы можете зажмуриться и наудачу вытащить себе один. Предсказание может быть утешительным: "ДА НЕ СМУЩАЕТСЯ СЕРДЦЕ ВАШЕ И ДА НЕ УСТРАШАЕТСЯ", а может быть и пугающим: "БЕЗЗАКОНИЯ ОТЦОВ ПАДУТ НА ДЕТЕЙ ИХ".

Но ободряющее или угнетающее, это было чтение, а читать я любила и хотела. Когда слова сопровождают вас повсюду, они становятся подсказками. Шаг за шагом – я понимала, что они выведут меня отсюда.

Миссис Уинтерсон радостно открывала свою дверь в единственном случае – когда знала, что в округе бродят мормоны. Тогда она затаивалась в прихожей, и прежде чем они успевали постучать, толчком распахивала дверь, начинала размахивать Библией и грозить им вечным проклятьем. Это сильно сбивало с толку мормонов – они-то как раз считали, что вечным проклятием заправляют они. Но у миссис Уинтерсон это получалось куда лучше.

Время от времени, если мама была не прочь пообщаться, а в дверь кто-то стучал, она оставляла кочергу в покое и посылала меня выскочить через заднюю дверь, обежать дом по переулку, выглянуть из-за угла и посмотреть, кто пришел. Потом я бегом возвращалась назад, и она решала, стоит впускать пришельца или нет. Положительное решение обычно влекло за собой кучу хлопот с освежителем воздуха, то бишь, средством от насекомых, пока я шла открывать дверь. К тому времени, обескураженные отсутствием ответа, посетители уже успевали пройти полдороги до угла, так что мне приходилось догонять и зазывать их назад, а мама потом притворялась удивленной и обрадованной.

Но мне было наплевать; это давало мне возможность пойти наверх и почитать запрещенную книгу.

Я думаю, одно время миссис Уинтерсон сама увлекалась чтением. Когда мне было около семи, она читала мне "Джен Эйр". Книга считалась подходящей, потому что в ней был выведен священник – Сент-Джон Риверс, страстно увлеченный миссионерской работой.

Миссис Уинтерсон читала ее вслух, переворачивая страницы. В Торнфилде бушевал ужасный пожар, мистер Рочестер терял зрение, но в прочтении миссис Уинтерсон Джейн нимало не беспокоилась о своем ослепшем возлюбленном; она выходила замуж за Сент-Джона Риверса, и они вместе уезжали подвизаться на миссионерском поприще. И только когда я прочла "Джен Эйр" самостоятельно, я обнаружила, что натворила моя мать.

И проделала она это весьма талантливо, перелистывая страницы и на ходу изобретая текст в стиле Шарлотты Бронте.

Книга исчезла, когда я подросла – возможно, потому что она не хотела, чтобы я прочла ее сама.

Я подумала, что она спрятала книги, как прятала и все остальное, включая свое сердце. Но у нас был маленький дом, и я пустилась на розыски. Может, мы обе бесконечно обшаривали дом в поисках друг друга? Думаю, так и было – она делала это потому, что я была для нее полной загадкой и она меня опасалась. Я – потому что понятия не имела, чего мне не хватает, но явно чувствовала отсутствие этого чего-то.

Мы ходили кругами – настороженные, отвергнутые, полные тоски. Мы сближались – но недостаточно близко, а потом отталкивали друг друга навсегда.

Я все-таки нашла одну книжку, но лучше бы я этого не делала. Она была спрятана в комоде под стопкой фланелевого белья и оказалась изданным в пятидесятые годы руководством по улучшению сексуальной жизни под названием "Как угодить вашему мужу".

Этот внушающий ужас фолиант вполне объяснял, почему у миссис Уинтерсон не было детей. Там были черно-белые диаграммы и списки полезных советов, а большинство поз выглядели как картины физических пыток или реклама детской игры "Твистер".

Когда я размышляла об ужасах гетеросексуальной жизни, то поняла, что мне не стоит жалеть ни одного из моих родителей. Мама эту книгу не читала – может быть, разок открыла, осознала масштаб задачи – и отложила прочь. Книга была плоской, девственной, нетронутой. Так что моему отцу еще повезло, и хоть я на самом деле не думаю, что они вообще занимались сексом, но зато ему не пришлось проводить ночи с миссис W, держа в одной руке свой пенис, а в другой – раскрытый справочник, чтобы она могла следовать инструкциям.

Я припоминаю, как она рассказывала мне, что вскоре после того, как они поженились, он заявился домой пьяным, а она заперлась в спальне. Он выбил дверь, а она выбросила свое обручальное кольцо из окна прямо в сточную канаву. Он пошел его искать, а она укатила в Блэкберн на ночном автобусе. Все это рассказывалось в качестве примера того, как Иисус укрепляет брак.

Единственным наставлением касательно сексуальной жизни, полученным мной от матери, была заповедь: "Никогда не позволяй мальчикам трогать себя ТАМ ВНИЗУ". Я понятия не имела, о чем разговор. Мои колени она имела в виду, что ли?

Обернулось бы все лучше, если бы я влюбилась в мальчика, а не в девочку? Вполне возможно, что нет. Я затронула ее больное место – ее ужас перед собственным телом, сомнительность ее брака, униженность ее собственной матери и грубость и распутство ее отца. Секс для нее был отвратителен. И теперь, глядя на меня, она видела секс.

Я, конечно, раскаялась и пообещала больше так не делать. И Хелен в любом случае была для меня потеряна. Но теперь меня было не остановить. Я, я сама хотела оказаться с кем-то в постели голой. Мне нравилось ощущать прикосновение кожи к коже, запах и вкус пота, нравилось целоваться и кончать. Я хотела секса и желала близости.

У меня неизбежно появилась бы другая любовница. Она понимала это. Она следила за мной. И неизбежно приближала ее появление.

Я сдала тесты по программе средней школы и справилась с ними довольно паршиво. Провалила четыре экзамена, справилась с пятью, и к тому же моя школа закрылась, вернее, ее перепрофилировали в общеобразовательную школу без старших классов. Я могла поступить в технический колледж, чтобы получить там аттестат о полном среднем образовании, и миссис Уинтерсон с некоторой неохотой согласилась на это при условии, что я буду работать на рынке по вечерам и субботам, чтобы приносить в дом деньги.

Я была счастлива вырваться из школы и начать заново. Никто не думал, что я хоть чего-то достигну. Полыхавший внутри меня огонь казался окружающим гневом и источником проблем. Они не знали, сколько книг я прочла и что я писала днями напролет в холмах. Стоя на вершине холма и глядя на город, я хотела видеть дальше, чем кто-либо до меня. Это не было высокомерием, это была жажда. Я была исполнена желанием, исполнена жаждой жизни.

И я была совсем одна.

В этом миссис Уинтерсон преуспела – ее собственное одиночество, сквозь которое невозможно было пробиться, начинало окутывать и нас.

Было лето, приближался ежегодный отпуск в Блэкпуле.

Он включал в себя поездку на автобусе до знаменитого приморского городка и неделю в пансионате на задворках – на комнату с видом на море у нас не хватало денег. Большую часть дня мама сидела в шезлонге и читала эзотерическую литературу про ад, а отец гулял. Он любил пешие прогулки.

По вечерам мы ходили поиграть на игровых автоматах. Это не считалось азартными играми. Если нам удавалось выиграть, мы покупали на эти деньги жареную картошку с рыбой.

Когда я была маленькой, мне все это нравилось, и я думаю, родители тоже были счастливы во время этого краткого, беззаботного, случавшегося раз в год отдыха. Но с тех пор наша жизнь стала более мрачной. После прошлогоднего изгнания бесов никто из нас так и не оправился.

Мама в итоге стала проводить все дни в кровати, вынудив отца спать внизу. Она говорила, что ее все время тошнит.

Потом у нее наступали периоды бурной деятельности, когда она совсем не спала – вязала, пекла и слушала радио дни и ночи напролет. Отец ходил на работу – у него не было другого выбора – но кроме этого он не делал больше ничего. Раньше он лепил из глины фигурки животных, носил их на работу и там обжигал в печи. Теперь он едва с нами разговаривал. Никто в доме ни с кем не разговаривал. И вот пришло время собираться в отпуск.

У меня прекратились месячные. Я переболела лимфоидной ангиной и была очень слаба. Мне нравилось в колледже, нравилось работать на рынке, но я спала по десять часов кряду каждую ночь, и в первый, но далеко не в последний раз стала слышать голоса – очень ясно, и при этом они звучали не у меня в голове, а явно давали понять, что находятся снаружи.

Я попросилась остаться дома.

Мама ничего не ответила.

В день отъезда, утром, мама собрала два чемодана – один отцу, один себе, и они вышли из дома. Я пошла проводить их до автобусной станции и спросила, где ключ от дома.

Она ответила, что не доверяет мне и не может оставить меня дома одну. Я могу жить у пастора, с ним обо всем договорено.

- Ты мне об этом не говорила.

- Говорю сейчас.

Подъехал автобус. Пассажиры начали усаживаться.

- Дай мне ключ. Это мой дом, я там живу.

- Мы вернемся в следующую субботу.

- Папа...

- Ты слышала, что сказала Конни...

Они сели в автобус.

Я встречалась с девушкой, которая еще училась в школе – с моим днем рождения в конце августа я вечно была самой младшей в классе, а у этой девушки, у Джейни, день рождения был в октябре, и она в своем классе была одной из старших. Так что между нами была всего пара месяцев – и целый школьный год разницы. Она собиралась перейти в колледж осенью. Она мне жутко нравилась, но я боялась ее поцеловать – Джейни пользовалась популярностью у мальчиков, и у нее был бойфренд. Но встречаться она хотела со мной.

Я пошла к ней домой и рассказала, что случилось, а ее мама, весьма милая женщина, разрешала мне ночевать в принадлежавшем им домике-прицепе, припаркованном у дома.

Я была в ярости. Мы пошли прогуляться, и я сорвала с петель ворота изгороди и зашвырнула их в реку. Джейни обняла меня за плечи.

"Пойдем и вломимся в дом! Это же твой дом все-таки!"

Так что ночью мы зашли с тыльной стороны участка и перелезли через забор во двор. Отец держал кое-какие инструменты в небольшом сарайчике; я нашла там ломик-фомку и молоток с гвоздодером, и вскрыла дверь кухни.

Мы пробрались внутрь.

Мы вели себя по-детски. Мы и были детьми. Мы разогрели мясной пирог – их тогда продавали в плоских формочках из фольги – и открыли банку консервированного горошка. В нашем городе был свой консервный завод, и консервированная еда стоила недорого.

Мы еще выпили немного разлитого в бутылки напитка, которое у нас любили называть сарсапариллой – на вкус оно было как смесь лакрицы и патоки, по цвету – черным, оно пенилось и продавалось на рынке, на лотках, в бутылках без наклеек. Я всегда покупала его, если у меня водились деньги, и для миссис Уинтерсон – тоже.

[Корневое пиво (Рутбир, англ. Root beer, также известное как Сассапарилла) — газированный напиток, обычно изготовленный из коры дерева Сассафрас.

Безалкогольная версия рутбира изготавливается из экстрактов или сиропов с добавлением газированной воды.

Алкогольная версия изготавливается путём сбраживания смеси экстракта и сахара с дрожжами. Обычно после брожения получается алкогольный напиток, содержащий 0,4 % алкоголя (для сравнения — большинство видов пива содержит 3 и более % алкоголя, квас — 1-2 %).]

Дом внутри выглядел симпатично. Миссис Уинтерсон его лично отделывала. Она была мастером резки и поклейки обоев. Отцу оставалось развести клей и отрезать куски обоев под ее руководством, а потом подавать полотнища наверх, на лестницу, чтобы мама могла приладить их, приклеить и выгнать пузыри воздуха большой кисточкой.

Естественно, все эти манипуляции выполнялись в ее неподражаемом стиле. Как всякий невротик, она должна была любой ценой довести дело до конца.

Как-то я вернулась домой. Она сидела на лестнице-стремянке и распевала "Удержит якорь твой меня в житейских бурях".

Отец хотел чаю, потому что ему пора было идти на работу, но тут все было схвачено – чай был готов и стоял в духовке.

- Ты спустишься, Конни?

- Нет, пока все не доделаю.

Мы с папой сидели в гостиной и ели картошку с мясным фаршем в тишине. Сверху доносилось шуршание кисти по обойной бумаге.

- Хочешь чего-нибудь поесть, Конни?

- Обо мне не беспокойтесь. Я просто перекушу сэндвичем здесь, на лестнице.

Пришлось сделать сэндвич, отнести ей и протянуть наверх, на стремянку, словно мы кормили опасного зверя в сафари-парке. Она сидела там, почти упираясь головой в потолок, в косынке, чтобы не повредить остатки химической завивки, и смотрела на нас сверху вниз.

Отец ушел на работу. Стремянка чуть передвигалась по комнате, но мама с нее не слезала. Я пошла спать, а когда на следующее утро встала, чтобы идти в колледж, она обнаружилась там же, на лестнице, с чашкой чая в руках.

Не то она всю ночь там просидела? Не то быстро залезла снова, когда услышала, что я проснулась?

Но обои в гостиной были поклеены.

Мы с Джейни обе были темноглазыми и глубоко чувствующими натурами, хоть она и смеялась чаще, чем я. У ее отца была хорошая работа, но он сейчас ходил под угрозой увольнения. Мать у нее тоже работала, в семье было четверо детей. Джейни была старшей. Если ее отец потеряет работу, ей придется отказаться от мысли о колледже и начать работать самой.

Все наши знакомые пользовались только наличными деньгами, и если у вас не было налички, значит, у вас не было денег вообще. Денежные займы рассматривались как дорога к погибели. Мой отец умер в 2008-м, но за всю жизнь так и не обзавелся ни кредитной, ни дебетовой карточкой. У него был счет в строительной сберегательной кассе, но он его использовал только для накоплений.

[Строительная сберегательная касса (или строительное общество) — это специализированный банк. Источником ресурсов для целевых жилищных займов в стройсберкассе являются вклады граждан, плата заемщиков за пользование жилищным займом, а также государственная премия, которая выплачивается в соответствии с контрактом о строительных сбережениях при условии, что вкладчик в течение года вложил на свой счёт определённую сумму. Жилищный кредит может получить только вкладчик стройсберкассы по истечении определённого времени (обычно несколько лет), в течение которого он ежемесячно делал вклады на установленную в контракте сумму. Процентные ставки (как на вклад, так и на кредит) фиксированные на все время действия контракта.]

Джейни знала, что ее отец взял кредит, и к ним каждую пятницу наведывался коллектор за деньгами. Она боялась этого человека.

Я сказала ей, что бояться не нужно. Сказала, что настанет время, когда она больше ничего не будет бояться.

Мы взялись за руки. Я все думала, как это, если у тебя есть собственный дом, куда ты можешь приходить и уходить, где гостям рады, где ты можешь ничего не бояться...

Мы услышали, как открывается входная дверь. Услышали лай собак. Кто-то пинком распахнул дверь гостиной, и к нам ворвались два рычащих добермана. Они приседали и царапали по полу лапами. Джейни завизжала.

Вслед за доберманами показался брат моей матери – дядя Алек.

Миссис Уинтерсон предвидела, что я попытаюсь вернуться в дом. Она знала, что я перелезу через забор, и заплатила соседу, чтобы он позвонил ей в пансионат в Блэкпуле. Сосед засек меня, позвонил в Блэкпул и рассказал маме. Моя мать позвонила своему брату.

Она его ненавидела. Единственным чувством, которое они друг к другу испытывали, было взаимное отвращение. Он унаследовал мастерскую по починке двигателей от их отца, а ей не досталось ничего. Она ухаживала за матерью, годами приглядывала за дедушкой, готовила ему еду, обстирывала его и осталась ни с чем – только жалкий дом и никаких денег. А ее брат владел приносящим хороший доход гаражом и заправочной станцией.

Он велел мне выметаться из дома. Я сказала, что никуда не пойду. Он сказал, что пойду, иначе он спустит на меня собак. И он не шутил. Еще он сказал, что я неблагодарная.

- Говорил я Конни, чтоб она не связывалась с приемышами. Никогда не знаешь, что тебе достанется.

- Чтоб ты сдох!

- Чего?

- Чтоб ты сдох!

Пощечина. Прямо по лицу. Джейни по-настоящему зарыдала. У меня была разбита губа. Дядя Алек побагровел и пришел в ярость.

- Даю тебе пять минут, а потом вернусь, и если ты еще будешь здесь, то пожалеешь, что на свет родилась!

Но я об этом никогда не жалела и не собиралась желать ему того же.

Он вышел, и я услышала, как он садится в машину и заводит ее. Услышала, как заработал двигатель. Я побежала наверх, прихватила кое-какую одежду, потом влезла в Запас На Случай Войны и вытащила кучу консервов. Дженни засунула их к себе в сумку.

Мы ушли так же, как и пришли, через забор, чтобы он нас не заметил. Пусть себе врывается в дом, когда пять минут пройдут, пусть покричит в пустоту.

Внутри я чувствовала только холод. Я вообще ничего не чувствовала. Я могла бы его убить. Я бы убила его. Убила – и ничего не почувствовала.

***

Родители Джейни куда-то уехали, бабушка тоже ушла – она подрабатывала няней. Дома были только ее братья, но они уже спали. Я сидела на полу в домике-прицепе. Джейни пришла, обняла меня, а потом поцеловала. По-настоящему поцеловала меня.

Я расплакалась, я целовала ее в ответ, и мы разделись, и улеглись на крохотную кровать в фургончике, и я помню, мое тело помнит, как это – быть целиком в одном месте и полностью раствориться в нем – не оглядываясь, не беспокоясь, не думая ни о чем другом.

Должно быть, мы уснули? Ничего удивительного. И тогда по фургончику метнулся свет фар. Ее родители возвращались домой. Я почувствовала, как заколотилось мое сердце, но свет этих фар не нес в себе угрозы. Мы были в безопасности. Мы были вместе.

У нее была красивая грудь. Она вся была прекрасна, с треугольником густых темных волос внизу живота, с темным пушком на руках и линией волосков от живота к лобку.

Утром мы проснулись рано, и она сказала:

- Я люблю тебя. Я тебя уже целую вечность люблю.

- Я слишком боялась, – ответила я.

- Не надо, – сказала она. – Больше не надо.

Она была чистой, как вода, холодная и глубокая, сквозь которую все видно до самого дна. Никакой вины. Никакого страха.

Она рассказала своей матери о нас, и мама велела ей ничего не говорить отцу, пусть сам догадывается.

Мы сели на велосипеды, проехали двадцать миль и занялись любовью под изгородью в поле. Пальцы Джейни были в крови. У меня снова начались месячные.

На следующий день мы поехали на велосипедах в Блэкпул. Я пришла к матери и спросила, зачем она так сделала. Зачем она выгнала меня из дома? Почему она мне не доверяла? Я не спрашивала, почему она меня больше не любит. Слово "любовь" применительно к нам больше нельзя было употреблять. Оно перестало быть простым "любишь/не любишь?" Любовь перестала быть чувством, она превратилась в тикающую между нами бомбу.

Она посмотрела на Джейни. Посмотрела на меня. И сказала:

- Ты мне больше не дочь.

Это было уже не важно. Было уже слишком поздно для таких заявлений. У меня был мой собственный язык, и ей он не принадлежал.

Мы с Джейни были счастливы. Мы ходили в колледж. Мы виделись каждый день. Я стала учиться водить потрепанную машинку марки "Мини" на ничейном куске земли. Я жила в своем собственном мире книг и любви. И мир этот был живым и новым. Я снова чувствовала себя свободной – думаю потому, что ощущала себя любимой. Я даже принесла миссис Уинтерсон цветы.

Когда тем вечером я вернулась домой, цветы стояли в вазе на столе. Я посмотрела на них... В вазе стояли одни только стебли. Она отрезала все бутоны и выбросила их в незажженный камин. Там все было готово для растопки, и на аккуратном черном слое угля ярко белели бутоны маленьких гвоздик.

Мама молча сидела на стуле. Я ничего не сказала. Я обвела взглядом комнату, маленькую и чистую, посмотрела на медных летящих уток над каминной полкой, на латунные щипцы для орехов в виде крокодильчика рядом с каминными часами, на одежду на вешалке, которую можно было поднимать и опускать над огнем и на буфет, где стояли наши фотографии. Здесь, в этом месте я жила.

Она произнесла:

- Бесполезно. Я знаю, кто ты есть.

- Не думаю, что ты это знаешь.

- Ты ее трогаешь. Целуешь ее. Голые. Вместе в постели. Думаешь, я не знаю, чем вы занимаетесь?

Ну ладно... значит, вот оно... никаких пряток на этот раз. Никаких "вторых я". Никаких тайн.

- Мам... я люблю Джейни.

- Ты над ней склоняешься... горячие тела, руки шарят везде...

- Я люблю ее.

- Я давала тебе шанс исправиться. Но ты вернулась к дьяволу. Так что послушай, что я скажу: либо ты выметаешься из этого дома и больше не возвращаешься, либо прекращаешь спать с этой девкой. И я все расскажу ее матери.

- Она знает.

- Она что?

- Ее мать знает. Она не такая, как ты.

Миссис Уинтерсон долго молчала, а потом начала плакать.

- Это грех. Ты попадешь в ад. Мягкодушие ведет в ад.

Я пошла наверх и начала собирать вещи. Я понятия не имела, куда мне податься.

Когда я спустилась, моя мать сидела неподвижно, вглядываясь в пространство.

- Ну, я пошла... – сказала я.

Она не ответила. Я вышла из комнаты. Прошла по темному узкому коридору. Пальто все так же висели на вешалках. Говорить было не о чем. Я встала перед входной дверью и услышала за спиной ее голос. Я обернулась.

- Джанетт, ты объяснишь мне, почему?

- Что почему?

- Ты знаешь, что и почему...

Но я не знала, почему... не знала, что во мне такого... не знала, почему не могу ей угодить. Чего она хочет. И почему я – не то, чего она хочет. И чего и почему хочу я. Но одно я знала точно.

- Когда я с ней, я счастлива. Просто счастлива.

Она кивнула. “Неужели она поняла?” – мелькнула у меня мысль. И в это мгновение мне показалось, что она передумает, что мы поговорим, что окажемся по одну сторону стеклянной стены. Я замерла.

И она произнесла:

- Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

Глава 9

Английская литература от А до Z

В Аккрингтонской публичной библиотеке были экземпляры почти всех книг. Там даже нашлась изданная в 1932 году "Автобиография Элис Б. Токлас", авторства Гертруды Стайн.

Мне было шестнадцать, и я только дошла до литеры "М" – не считая Шекспира, который не был частью алфавита, так же как черный – это больше, чем просто цвет. Черный цвет образуется в результате сложения всех цветов, а Шекспир – это весь алфавит. Я читала его пьесы и сонеты так, как люди одеваются каждое утро. Вы же не спрашиваете сами себя: "Нужно ли мне сегодня одеться?" (в те дни, когда вы не одеваетесь, вы явно не в себе, либо физически, либо умственно, и не способны задавать вопросы, но до этого мы доберемся позже).

Литера "М" начиналась с поэта семнадцатого века Эндрю Марвелла. Ознакомившись на ступеньках библиотеки с творчеством Т. С. Элиота, я решила добавить поэзию в свой список литературы. Стихи было легче учить, чем прозу. А однажды запомненные стихи можно было использовать как световой меч. Они показывали вам истинную ситуацию и помогали проложить сквозь нее путь.

Марвелл написал одно из самых чудесных стихотворений в истории английской поэзии – "К стыдливой возлюбленной". Вот как оно начинается:

Когда б владели мы и временем, и миром...

"Временем и миром" – я была молода, так что время у меня было, но я понимала, что мне нужно завоевать мир – а у меня даже не было своей комнаты.

Но великую надежду сулили мне последние строчки. Это стихи соблазняющие, очаровывающие, но в то же время жизненные, призывающие приветствовать любовь и желание, и провозглашающие желание вызовом самой смерти.

Мы не можем замедлить время, – говорит Марвелл, но мы способны его догнать. Мы можем пустить его вскачь. Вспомните песочные часы, заезженный штамп, символ медленного утекающего времени, и жажду бессмертия в духе Фауста – о, если бы время можно было остановить, если бы мы способны были жить вечно.

Нет, – отвечает Марвелл, забудьте об этом, зайдите с другой стороны, проживите отпущенное вам время взахлеб, так неистово, как только сможете.

Впрочем, он уже сказал об этом лучше меня:

Всю силу, юность, пыл неудержимый

Сплетем в один клубок нерасторжимый

И продеремся, в ярости борьбы,

Через железные врата судьбы.

И коль не суждено нам солнце вспять

Поворотить, пустим его бежать.

Прочтите эти строки вслух. И посмотрите, что Марвелл делает, обрывая строку на "солнце вспять" – именно в этом месте возникает микро-пауза, будто солнце действительно остановилось – а потом строка пускается в галоп.

И я подумала: "Если я не могу оставаться там, где я есть – а я не могу – тогда все усилия я направлю на то, чтобы выбраться".

Я начала осознавать, что у меня есть компания. Писатели часто оказываются изгнанниками, аутсайдерами, изгоями и беглецами. Эти писатели стали моими друзьями. Каждая книга была посланием в бутылке, которую оставалось открыть.

*

**

Та же литера "М". Кэтрин Мэнсфилд – единственная писательница, которой завидовала сама Вирджиния Вульф... но я не читала Вирджинию Вульф.

В любом случае, тогда я не рассуждала с точки зрения гендерного равноправия или феминизма, потому что взгляды мои исчерпывались осознанием того, что я принадлежу к рабочему классу. Но я замечала, что женские фамилии встречаются реже и отстоят друг от друга на полках дальше, а когда пробовала почитать книги о литературе (что всегда оказывалось пустой тратой времени), то не могла не заметить, что все они написаны мужчинами и об авторах-мужчинах.

Меня это нимало не беспокоило; мне тогда грозила опасность захлебнуться и утонуть, а никому в открытом море не приходит в голову беспокоиться, из вяза или из дуба сделана доска, которая удерживает их на плаву.

Кэтрин Мэнсфилд была еще одной страдавшей от туберкулеза писательницей, как Лоуренс или Китс, и благодаря им я чувствовала себя веселее, несмотря на мучивший меня непрерывный кашель. Кэтрин Мэнсфилд – писательница, чьи короткие рассказы были так далеки от всего моего шестнадцатилетнего жизненного опыта.

Но в этом был весь смысл. Читать о вещах, которые имеют отношение к событиям вашей жизни, не так уж ценно. Из фактов много не выжмешь, они не пробудят страстную и мечтательную составляющую вашего характера. Именно поэтому познание себя сквозь призму художественного вымысла дает нам такую свободу. Чем более широкий круг чтения мы захватываем, тем свободнее становимся. Эмили Дикинсон едва ли выезжала за пределы своего поместья в Массачусетсе, но когда мы читаем: "Стояла жизнь моя в углу – забытое ружье...", мы понимаем, что встретили воображение, которое скорее разнесет жизнь в клочья, но не приукрасит ее.

Так что я читала и читала. Я читала о том, что выходило за пределы моей истории и географии, за пределы историй о подкидышах и кирпичах "NORI", за пределы истории о дьяволе и не той колыбели. Великие писатели не были где-то далеко, они были здесь, в Аккрингтоне.

*

**

В Аккрингтонской публичной библиотеке книги были расставлены в соответствии с десятичной классификацией Дьюи, а это означало, что все книги были тщательно каталогизированы за исключением всеми презираемых дешевых низкопробных романов. Так что вся романтическая литература была помечена розовой полосой на обложке и бессистемно расставлена по полкам в секции "Романтика". Истории о морских приключениях были помечены зеленой полоской и расставлены точно так же. На обложках ужастиков полоса была черной. У мистики – белой, но библиотекарь никогда не поставил бы Чандлера или Хайсмит в секцию мистики – это была литература, точно так же как и "Моби Дик" не попадал в морские приключения, а "Джен Эйр" не относилась к романтике.

Для юмора была отдельная секция с волнистой оранжевой полосой. Когда и каким образом на этих полках оказалась Гертруда Стайн, я так и не выяснила. Могу только предположить - это произошло потому, что написанное ею выглядело бессмыслицей...

Что ж, может быть, она так и писала, причем частенько, и по вполне осмысленным причинам, но "Автобиография Элис Б. Токлас" была восхитительной и истинно новаторской книгой в английской литературе – в том же смысле, в каком "Орландо" Вирджинии Вульф являлся потрясением основ.

Вульф назвала свой роман биографией, а Стайн написала чужую автобиографию. Обе женщины стерли разницу между фактами и вымыслом – Орландо был воплощением реальной жизни Виты Сэквилл-Уэст, ставшей прототипом героини, а Стайн описала свою возлюбленную, Элис Б. Токлас.

Конечно, Дефо тоже называл "Робинзона Крузо" автобиографией (Стайн на это ссылается), а Шарлотта Бронте вынуждена была назвать историю Джен Эйр биографией, потому что женщинам не полагалось писать выдуманные истории подобного толка – в особенности со слишком смелой, если не сомнительной моралью.

Но Вульф и Стайн оказались достаточно решительными, чтобы соединить реально существовавших людей со своим вымыслом и запутать факты – издание "Орландо" вышло с настоящим фото Виты Сэквилл-Уэст, а Элис Токлас была выведена в книге как писательница, хотя на самом деле она была любовницей Гертруды Стайн и никакой не писательницей.

Для меня, поглощенной вопросами самоосознания и самоопределения, эти книги стали решающими. Читать себя как художественную книгу и в то же время как факт – единственный способ оставить повествование открытым, единственный способ не дать истории развиваться самой по себе, зачастую к нежеланному всеми концу.

В тот вечер, когда я ушла из дома, я чувствовала себя одураченной, попавшей в ловушку, будто меня сносит течением – и даже не из-за миссис Уинтерсон, а из-за цепи мрачных событий, которой была наша с ней жизнь.

Ее фатализм был всеобъемлющим. Она была как черная дыра, затягивавшая весь свет. Она состояла из темной материи, и сила ее была незаметной, невидимой – до тех пор, пока не начинала себя проявлять.

Как бы все обернулось, будь мы счастливы? Как бы все шло, если бы чувства между нами были светлыми, чистыми, хорошими?

Это никогда не было вопросом биологии, природы или воспитания. Я знаю, что мы исцеляемся через любовь других и любя сами. Нельзя исцелиться, сформировав тайное общество из одного человека – и сходить с ума в поисках другого, "единственного", и неизбежно прийти к разочарованию.

Миссис Уинтерсон была сама себе секретным обществом и жаждала и меня в него залучить. Это был навязчивый принцип, и я еще долго тащила его с собой сквозь свою жизнь. Конечно, это же основа романтической любви – ты и я вместе против остального мира. Мира, в котором существуем только мы двое. Мира, которого на самом деле нет, если в нем нет нас. А уж когда один из нас разочаровывает второго...

Беда в том, что один из нас обязательно разочарует второго.

Покидая дом тем вечером, я до боли жаждала любви и верности. Широкое устремление моей натуры вынуждено было протискиваться сквозь узенькое горлышко – и в итоге стало идеей о "другом", почти близнеце, о том, кто будет вплотную ко мне, но все же не мной. Как у Платона – потерянная половинка целого совершенного существа. Настанет день, и мы отыщем друг друга – а потом все будет хорошо.

Мне нужно было в это верить – иначе как бы я справилась? И все же я двигалась прямиком к опасным утратам, которые несет с собой любовь, требующая "все или ничего".

Но – и это важно – в шестнадцать лет у вас нет особого выбора. Вы остаетесь с тем, что унаследовали.

И все же...

В колоде карт всегда есть джокер. Моим стали книги. Мне, в основном, достался язык, на котором говорят книги. Способ говорить о сложном. Способ "сердце сохранить живым к любви и красоте", как говорил Кольридж.

Большую часть ночи я тогда пробродила по улицам. Та ночь тянулась очень долго, хотя ночи и так намного медленнее дней. Время непостоянно, и одна минута не равняется по продолжительности другой.

Та ночь растянулась на всю мою жизнь. Я ушла прочь из дома, и я пыталась сойти с темной орбиты ее депрессии. Я пыталась выйти из тени, которую она отбрасывала. На самом деле я никуда не шла. Я собиралась вырваться, освободиться – или так мне казалось, но свою ношу вы всегда несете с собой. Уйти физически не сложно. Куда больше времени требуется, чтобы уйти в смысле психическом.

Я уснула в домике на лужайке для игры в боулинг, проспала там с четырех до шести. Когда я проснулась, замерзшая и окостеневшая, сквозь облака пробивался стылый октябрьский рассвет. Я спустилась к рынку, купила яичницу и крепкого чаю, а потом пошла в колледж со всеми своими немногими пожитками.

Следующие несколько дней мне пришлось особенно тяжко. Папаша Джейни наконец решил, что я ему не очень-то нравлюсь – я часто производила плохое впечатление на родителей своих друзей – и теперь мне нельзя было спать в фургончике. Вместо этого я стала спать в помятом старом "Мини", который училась водить.

"Мини" был очень хорошим и принадлежал одному чокнутому парню, прихожанину нашей церкви. Его родители были пожилыми, не религиозными, но заботливыми. Он разрешил мне пользоваться машиной, потому что родители хотели, чтобы у него был свой автомобиль, а он терпеть не мог водить. Так что мы по обоюдному согласию отогнали его к дому Джейни и припарковали за углом.

Если вы спите в машине, у вас должен быть план. Расписание. Мое заключалось в том, что на переднем сиденье я ем и читаю, а на заднем сплю. Так я чувствовала, что у меня все под контролем. Барахло свое я держала в багажнике, а через несколько дней решила, что буду ездить на "Мини" по городу, пусть даже и без прав.

Три вечера в неделю я работала на рынке, на упаковке свитеров. По субботам с восьми утра до шести вечера я работала на лотке, торговавшем овощами и фруктами, так что денег мне хватало – на еду, бензин и прачечную самообслуживания.

Каждую субботу мы с Джейни ходили в кино, ели рыбу с жареной картошкой и занимались любовью на заднем сиденье "Мини". Потом она уходила домой, а я укладывалась спать и читала Набокова при свете фонарика. Я была не очень рада, что дошла до литеры "Н".

Я понять не могла, как мужчина может считать тело зрелой женщины таким отвратительным. Когда я ходила в общественную баню помыться, круче всего для меня была возможность посмотреть на женщин. Они все, все казались мне красивыми. И это само по себе было упреком моей матери, которая всегда воспринимала тело как нечто греховное и уродливое.

В том, что я смотрела на женщин, для меня не было ничего сексуального. Я любила Джейни, и она была сексуальной, но женщин я разглядывала так же, как разглядывала бы себя, и я так полагаю, для меня это было способом полюбить саму себя. Не знаю, как бы все сложилось, если бы мне нравились мальчики, но они мне не нравились. Некоторые из них были мне симпатичны, но желания во мне не пробуждал ни один. Ни тогда. Ни сейчас.

Я перешла в шестой класс колледжа и однажды, когда мы, готовясь к экзамену, изучали Уилфрида Оуэна и "Миддлмарч", я пожаловалась насчет Набокова. "Лолита" меня глубоко разочаровала. Впервые я почувствовала, что на литературу нельзя положиться. Я спросила у библиотекарши – как правило, ее суждениям можно было доверять – и она сказала, что тоже недолюбливает Набокова, как, впрочем, и многие женщины, но в смешанных компаниях об этом лучше не упоминать.

["Миддлмарч" – общепризнанный шедевр, роман Джордж Элиот (настоящее имя Мэри Энн Эванс, 1819-1880). Подобно многим другим писательницам XIX века (Жорж Санд, Марко Вовчок, сёстры Бронте) — Мэри Эванс пользовалась мужским псевдонимом, с целью вызвать в публике серьёзное отношение к своим писаниям и заботясь о неприкосновенности своей личной жизни. В XIX веке на русский язык её сочинения переводились без раскрытия псевдонима, который склонялся, как мужские имя и фамилия: "роман Джорджа Элиота".]

"Мужчины назовут тебя провинциалкой", – сказала она, а когда я спросила, что это такое, она объяснила, что так называют человека, приехавшего из провинции. Я спросила, является ли провинцией Аккрингтон, а она ответила, что нет, его так назвать нельзя.

Тогда я решила обратиться к учителям.

Английский у нас вели двое. Главный учитель был эдаким сексуальным героем-любовником и в итоге женился на одной из моих одноклассниц, едва той стукнуло восемнадцать. Он сказал, что Набоков воистину велик, и что однажды я это пойму.

- Но он же ненавидит женщин, – сказала я, даже не осознавая, что с этого и начался мой феминизм.

- Он ненавидит то, во что женщины превращаются, – ответил герой-любовник. – В этом разница. Он любит женщин до тех пор, пока они не станут такими, какими неизбежно становятся.

А позже в классе возник спор о Доротее Брук из "Миддлмарча" и об отвратительной Розамунде, которая нравилась всем мужчинам – видимо, потому, что так и не стала тем, во что превращаются остальные женщины...

Спор так ничем и не разрешился, и я пошла попрыгать на батуте с парой девчонок, которым было плевать на Доротею Брук и Лолиту. Им просто нравилось прыгать на батуте.

Мы до того расшумелись, что нас услыхала заведующая английской кафедры миссис Рэтлоу.

Миссис Рэтлоу была женщиной средних лет, округлой, словно пушистый кот. У нее была пышная прическа, а глаза она красила фиолетовыми тенями. Носила она красные костюмы из полиэстера и зеленые блузки в оборку. Она выглядела тщеславно, смехотворно и устрашающе – все сразу – и мы над ней хихикали, но предпочитали не попадаться ей на глаза. Надо признать, литературу она любила. Всякий раз, произнося имя "Шекспир", она склоняла голову. И по-честному съездила на автобусе в Стратфорд-на-Эйвоне в семидесятом году, чтобы своими глазами увидеть легендарную черно-белую постановку "Сна в летнюю ночь" Питера Брука. Она была кем-то вроде мисс Джин Броуди, как мне кажется, хотя точно сказать не могу, потому что на тот момент я еще не добралась до литеры "С", а когда добралась, Мюриэл Спарк там не было. Она была слишком современной, чтобы оказаться в "Английской литературе от А до Z".

[Питер Брук – английский режиссер театра и кино. Знаменит постановкой цикла шекспировских пьес в театре родного города Шекспира, Стратфорда-на-Эйвоне. В 1970 году Брук поставил "Сон в летнюю ночь", и это была знаковая постановка, действо происходило на совершенно пустой белой сцене, а героев из мира людей и волшебного мира играли одни и те же актеры. Брук использовал приемы зрелищ разных народов и времен — комедию дель арте и восточный цирк, мейерхольдовскую биомеханику и уличный театр 1960-х годов.

Дама Мюриэл Сара Спарк (1918 — 2006) — шотландская писательница и литературный критик. В 1961 году Спарк опубликовала роман, ставший, по общему мнению, её шедевром, — "Мисс Джин Броуди в расцвете лет" (The Prime of Miss Jean Brodie). В 1966—1968 годах по нему была поставлена ставшая известной пьеса, затем — знаменитый фильм (1969) с участием Мэгги Смит и, наконец, — шестисерийный телефильм, вновь имевший международный успех в 1978 и 1979.]

Но была у миссис Рэтлоу и другая ипостась – вдова, мать двоих сыновей-подростков, которые были на голову ее выше и всегда появлялись в колледже в вихре ругательств, которые миссис Рэтлоу отпускала, въезжая на парковку и выпихивая своих большущих, неуклюжих мальчишек из крохотного автомобильчика "Рили Эльф". Она постоянно орала. Она глотала валиум прямо в классе, на уроках. Она швыряла книги нам в головы и грозилась нас убить. Все это было в порядке вещей в те времена.

Миссис Рэтлоу выскочила из кабинета английского языка, опрометчиво расположенного рядом с классом, в котором стоял батут. Когда она прооралась и умолкла, я объяснила, что во всем виноват Набоков, а мне нужно было одолеть книги на литеру "Н".

- Но вы уже выучили Уилфрида Оуэна!

- Я знаю, но это же поэзия. А я читаю "Английскую литературу от А до Z". Есть такая писательница, миссис Олифант...

[Маргарет Олифант Уилсон Олифант (1828 — 1897) — шотландская писательница, работавшая в жанрах исторического романа и мистики. Большую часть своих произведений написала под псевдонимом Mrs. Oliphant — девичьей фамилии своей матери. Её художественное наследие включает в себя более 120 произведений, среди которых есть романы, рассказы, путевые заметки, исторические очерки. Также она была автором ряда литературно-критических и литературоведческих работ.]

Миссис Рэтлоу раздулась, как сердитый голубь.

- Миссис Олифант – это не литература, так что можешь ее не читать!

- Мне выбирать не приходится – она же стоит на полке в библиотеке.

- А ну-ка, объясни мне все, девочка, – сказала миссис Рэтлоу, которой вдруг стало интересно, несмотря на ожидавшие ее двадцать непроверенных сочинений по "Гордости и предубеждению".

И вот так я ей все и вывалила – про маму, про "Мини", про библиотеку и книги. Миссис Рэтлоу слушала молча, что было весьма необычно. А потом сказала: "Так ты живешь в машине, а когда ты не в машине, то работаешь на рынке, чтобы свести концы с концами, либо учишься здесь, в колледже, либо же в аккрингтонской публичной библиотеке – читаешь английскую литературу в прозе от А до Z"?

Ну да, это полностью описывало всю мою тогдашнюю жизнь, за исключением секса.

- Мне еще пришлось включить в список поэзию, – сказала я и объяснила ей насчет Т.С. Элиота.

Она посмотрела на меня, как в сцене из фильма ужасов, когда хорошо знакомый предмет вдруг превращается в нечто непонятное прямо у вас на глазах. А потом сказала:

- У меня в доме есть свободная комната. За еду будешь платить сама, и после десяти вечера никакого шума. Я дам тебе ключ.

- Ключ?

- Да. Ключ. Металлический предмет, которым можно открыть дверь.

Я стремительно возвращалась в статус тупицы в ее глазах, но мне было не до того. Я выдавила:

- У меня никогда не было своего ключа, кроме как от машины.

- Я пойду и поговорю с этой твоей мамашей.

- Не надо, – сказала я. – Пожалуйста, не надо.

Она вручила мне ключ.

- Не думай, что я буду подвозить тебя в колледж. Мальчики сидят сзади, а на переднем сиденье едет моя сумка, – тут она приумолкла, а потом сказала: – Может, Набоков и великий писатель, а может, и нет. Я не знаю, и меня это не беспокоит.

- А стоит мне дочитать "Лолиту"?

- Да. Но миссис Олифант читать не смей. Я поговорю с библиотекарем на выходных. И в любом случае, ты не обязана читать книги в алфавитном порядке.

Я начала было объяснять, что мне нужен определенный порядок – как например, читать и есть на переднем сиденье "Мини", а на заднем только спать, но потом просто заткнулась, не могла и слова вставить, потому что девчонки снова стали прыгать на батуте, и миссис Рэтлоу с места в карьер устремилась к пропотевшему пружинистому брезенту, выкрикивая что-то насчет Джейн Остен.