Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

Никто не может чувствовать слишком много, наоборот, многие из нас работают над тем, что чувствуют слишком мало.

Чувствовать – это страшно.

Ну, по крайней мере, я так считаю.

В поезде тихо – усталые пассажиры, поздно возвращающиеся домой с работы, не станут особо шуметь.

Сьюзи сидит напротив меня, читает, а ее нога касается моей под столиком. У меня в голове вертится стихотворение Томаса Харди.

[Томас Харди (Томас Гарди, 1840 — 1928) — крупнейший английский писатель и поэт поздневикторианской эпохи.

Основные темы его романов — всевластие враждебной человеку судьбы, господство нелепой случайности. Место действия — вымышленный Уэссекс на юго-западе Англии. Поэзию Харди отличает исключительное многообразие метрики и строфики.]

Ты не попрощалась.

Ни слова, ни зова, ни вздоха.

Пока я недвижно смотрел,

как алеет рассвет на стене,

не зная, что ты исчезаешь

безмолвно, до срока.

Уходишь сейчас, навсегда все меняя во мне.

Это стихотворение я запомнила после того, как меня оставила Дебора, но на самом деле "навсегда все изменивший" уход произошел тогда, когда мне было шесть недель от роду.

Так стихотворение находит слова, которые ведут за собой чувства.

***

Риа дала мне координаты суда, в котором до сих пор должно было храниться дело о моем удочерении. Жизнь в 1960 году протекала на местах – я-то думала, что мне придется отправиться на розыски как минимум в Манчестер, но оказалось, что все это время мои документы находились в Аккрингтоне.

Я написала самое обычное письмо, в котором интересовалась, сохранилось ли дело.

Через пару недель пришел ответ: да, дело найдено в архиве и теперь мой запрос о доступе к нему будет направлен на рассмотрение судьи.

Мне это не понравилось. Риа сказала мне, что я имею право увидеть эти документы, хоть никто и не знает, что там может быть, а чего может не быть. Иногда материалов оказывается много, иногда – крайне мало. Но в любом случае я найду там название организации, передавшей меня Уинтерсонам на удочерение – название, которое было столь яростно оторвано от верхней части пожелтевшей справки о состоянии здоровья младенца.

Я хотела увидеть эти документы. Какое отношение к этому имел судья, этот никому не известный, но облеченный властью мужчина? Я гневалась, но знала уже достаточно, чтобы понять: я добралась до очень старого, радиоактивного пласта гнева.

Сьюзи улетела в Нью-Йорк, и теперь околачивалась там, потому что в воздухе стояло облако вулканического пепла, и все полеты над Европой и Атлантикой были отменены.

Я была одна, когда из суда пришло очередное письмо. Судья постановил: "Заявителю следует заполнить стандартный бланк заявления и представить для нового рассмотрения".

В письме также содержался совет обратиться к адвокату.

Я сидела на ступеньке заднего крыльца и снова и снова смотрела на письмо, как неграмотный человек. Мое тело слегка подрагивало, как это бывает, если случайно коснешься электроизгороди.

Я пошла в кухню, взяла со стола тарелку и швырнула ее об стену. "Заявитель... стандартный бланк... повторное рассмотрение..." Я же не чертову кредитную карточку заказываю, ирод ты этакий!

А то, что случилось дальше, наполняет меня стыдом, но я все же заставлю себя об этом написать: я обмочилась.

Я не знаю, почему и как это произошло. Я знаю только, что утратила контроль над мочевым пузырем, и что я опустилась на ступеньку, грязная и мокрая, и не могла встать, чтобы вымыться, и плакала так, как это делают все, когда ничего больше не остается.

Мне было не за что удержаться. Я не была той Джанетт Уинтерсон, у которой был свой дом, книги на полках и счет в банке; я была младенцем, мне было холодно и мокро, а судья отобрал у меня маму.

Я в сухой и чистой одежде... Я выпила... Я звоню Риа. Она говорит: "Никаких стандартных заявлений. Тебе не нужен адвокат. Безумие какое-то! Я займусь этим сама, Джанетт. Я тебе помогу".

Той ночью я лежала в кровати и думала о случившемся.

Этот судья – опытный, работающий в суде по делам семьи – неужели ему и в голову не приходило, каково это: стоять на краешке своей жизни и заглядывать в зияющую у твоих ног пропасть?

Неужели так сложно было прислать мне этот "стандартный бланк" или сообщить, где я могу его скачать через интернет? Неужели представители системы обязаны изъясняться этой невнятной юридической заумью?

Меня снова затрясло.

***

"Потерянная утрата" ведет себя непредсказуемо и нецивилизованно. Она рывком погрузила меня в беспомощность, бессилие и отчаяние. Мое тело отреагировало прежде разума. Получение напыщенного письма из мира юридического крючкотворства вызвало бы у меня смех, и я могла бы с ним разобраться, будь я в нормальном состоянии. Я не боюсь адвокатов, я понимаю, что закон огромен и предназначен для того, чтобы устрашать, даже когда нет никаких оснований его опасаться. Он создан для того, чтобы обычный человек почувствовал себя ущербным. Я себя ни в коей мере ущербной не чувствую – но я не ожидала, что снова окажусь шести недель от роду.

Риа принялась наводить справки и выяснила, что после первых встреч в ее офисе – простых и вселявших уверенность – последующее прохождение судебных инстанций часто оказывалось таким невыносимо сложным, что люди просто сдавались.

Тогда мы решили, что к чему бы ни привели мои поиски, мы попытаемся сформулировать некоторые рекомендации для судов и план действий для клиентов, чтобы сделать весь процесс менее кошмарным.

Сотрудница Главного управления записи актов гражданского состояния, желавшая мне помочь, обратилась напрямую в суд с уведомлением, что моя личность уже установлена министерством внутренних дел, и что она готова засвидетельствовать это во время слушания и лично получить мое дело.

"Нет, – ответил судья. – Это не соответствует процедуре".

Я задумалась – а что потребовалось бы от меня, живи я за границей? Мне пришлось бы всякий раз за свой счет приобретать билет на самолет и участвовать в этом кошмаре на чужой земле безо всякой поддержки? Ну, разве что я купила бы два билета? А как, например, дети военных времен, которых вывезли в Австралию?

Но процедура куда важнее, чем жизнь человеческая...

***

Мы со Сьюзи договорились встретиться в аккрингтонском суде.

В зале ожидания рядком сидели горестные юноши в топорщащихся костюмах, в надежде отмазаться от обвинений в управлении транспортным средством в нетрезвом состоянии. Девушки были при полном параде и выглядели одновременно вызывающе и перепуганно. Они оказались здесь по обвинениям в магазинных кражах и нарушении общественного порядка.

Нас вызвали в переговорную, где адвокаты обычно беседуют со своими клиентами. После недолгого ожидания к нам вошел клерк, выглядевший загнанным и несчастным. Мне даже стало его жаль.

В одной руке у него была старая папка, а в другой – большой и толстый процессуальный кодекс. Я поняла, что сейчас начнутся сложности.

Честно говоря, я настолько разволновалась, увидев папку на другом конце стола – папку, в которой лежали все подробности начала моей жизни – что с трудом вообще могла говорить. Опыт копания в прошлом, противоестественное соблюдение буквы закона привели к тому, что в такие моменты я запинаюсь, с трудом подбираю слова, нервничаю, говорю все медленнее и наконец умолкаю. Я ощущаю "потерянную утрату" как физическую боль, и боль эта настолько глубинная, что для нее еще не существует слов. Утрата случилась до того, как я научилась говорить, и возвращаясь в этот момент, я снова теряю дар речи.

Сьюзи была очаровательна, настойчива и неумолима. Бедняга клерк сам не понимал, что он вправе нам сказать, а что нет. Я столько всего хотела узнать – но судья еще не утвердил "обезличенную копию". Предполагалось, что я подпишу несколько документов и уйду, а бумаги мне пришлют позже.

Но вот она, папка, лежит на столе... Не надо позже... пусть это случится сейчас.

Клерк согласился, что вполне может сообщить мне название службы, передавшей меня на удочерение. Он написал его на листе бумаги и сделал фотокопию оригинала, заполненного от руки каллиграфическим почерком служащего. Документ выглядел таким древним... Все бланки, которые он вынимал из папки, пожелтели от времени и были заполнены от руки.

Есть ли там дата рождения моей матери? Это помогло бы мне ее отыскать. Он качает головой. Этого он мне сказать не может.

Ладно, но послушайте – моя приемная мать, миссис Уинтерсон, всегда говорила, что моя биологическая мать родила меня в семнадцать. Если я буду знать ее возраст, я смогу начать поиски на генеалогическом сайте – и хоть у нее достаточно распространенное имя, я уже сузила круг вероятных возможностей до двух, но не знаю, какой из них выбрать. А может быть, оба варианта неверные. Это развилка. Место, где вселенная распадается на две. Помогите мне.

Его бросает в пот. Он начинает листать процессуальный кодекс. Сьюзи велит мне выйти.

Я от души толкаю двустворчатую дверь и вываливаюсь на тротуар в компании с остатками молодежи – некоторые из них выглядят дерзко и облегченно, другие в отчаянии, все хором курят и что-то друг другу рассказывают.

Мне хочется оказаться в другом месте. Лучше бы я все это не начинала. Зачем я все это затеяла?

Я снова у закрытой коробки, в которой лежит "Роял Альберт", под ним спрятаны бумаги, а еще глубже – не мое свидетельство о рождении. Кем же была та женщина, что однажды пришла к нашей двери и перепугала миссис Уинтерсон так, что та потом плакала и злилась?

Когда я возвращаюсь в переговорную, Сьюзи уже заставила клерка пообещать, что он пойдет и узнает у ведущего прием судьи, какие документы из папки он может нам показать, а какие нет. А мы вернемся через сорок пять минут.

Так что мы уходим и усаживаемся за столик в открытом кафе, где подают чай в больших кружках, и я вдруг понимаю, что здесь готовят такие же точно бургеры и жареную картошку, какими они были в "Палантине", любимом местечке миссис W. Фасоль на тосте, мутные окна и мои будущие миссионерские подвиги.

- Мне пришлось тебя отослать, чтобы ты заткнулась, – говорит Сьюзи. Я изумленно смотрю на нее. Я-то думала, что за все время не проронила ни слова. – Ты что, не помнишь, что ты несла? Честно говоря, полную околесицу. Сплошной лепет, мне просто жаль этого парня!

Но я не лепетала! А в голове у меня пусто – не просто пусто, а абсолютно пусто. Очевидно, я снова схожу с ума. Нужно все прекратить – сейчас же. Не хочу быть в Аккрингтоне. Ужасно не хочу ничего вспоминать.

Я не была здесь с тех пор, как похоронила отца.

Какой бы безумной я ни была, как бы мне ни было плохо, но раз в месяц я приезжала в Ланкашир, чтобы навестить папу, а иногда он приезжал погостить ко мне в деревню. С каждым разом он все сильнее слабел, но ему нравилось бывать у меня, и в 2008-м он собирался приехать на Рождество.

Пока я договаривалась, что заберу его, папа сидел у огня и смотрел в окно. Доктор не рекомендовал ему путешествовать, но папа был настроен приехать, и я готова была его принять. Я поговорила с врачом, и тот сказал мне, что отец почти ничего не ест.

Когда мы приехали, я очень аккуратно спросила его, не собрался ли он умереть, а он улыбнулся и ответил: "После Рождества".

Он говорил и в шутку, и всерьез. В ночь на Рождество я поняла, что не смогу уложить его в кровать, и тогда разложила диванные подушки на полу у камина и наполовину стащила, наполовину столкнула его со стула на это самодельное, но удобное ложе, раздела его, как делала уже неоднократно, и помогла надеть пижаму. Он уснул, огонь в камине догорал, и я села рядом. Я говорила с ним, я рассказывала ему, что очень хотела бы, чтобы мы с ним поладили раньше, и что очень хорошо и правильно, что мы все-таки вместе, и я очень этому рада.

Я пошла спать, но что-то резко разбудило меня в четыре утра, и я спустилась вниз. На папиной кровати спокойно развалились кошки, а отец дышал – неглубоко, но дышал.

Небо было полно звезд – в этот час между днем и ночью они ниже и ближе к земле. Я распахнула занавески, чтобы впустить в комнату звездный свет на тот случай, если папа проснется – в этом мире или же в ином.

Он не умер в ту ночь, и через два дня Стив, прихожанин нашей церкви, приехал, чтобы отвезти его назад, в Аккрингтон. Когда они отъехали, я вдруг сообразила, что за всей суетой с чемоданами, рождественскими пирогами и подарками, я с ним так и не попрощалась, и тогда я запрыгнула в свой "лендровер" и пустилась за ними вдогонку. Я почти догнала их у холма, но они успели проскочить светофор, а мне включился красный.

На следующий день папа умер.

Я приехала в Аккрингтонский дом престарелых на машине. Отец лежал в своей комнате, красиво выбритый и причесанный. Неста, здешняя хозяйка, сама об этом позаботилась. "Мне нравится это делать, – сказала она. – Такое у меня призвание. Посидите с ним, а я пока принесу вам чайку".

Раньше на севере Англии бытовала такая традиция: если вы хотели проявить уважение к кому-либо, вы подавали ему чай в маленьких чашечках. Неста – высокая, дородная женщина, настоящая великанша – вернулась с чаем в кукольном наборе посуды. Там даже были щипцы для сахара размером с пинцет для бровей. Она уселась на единственный стул, а я сидела на диване, рядом с мертвым папой.

- Вам надо будет повидаться с коронером, – сказала она. – А то вдруг это вы его отравили.

- Я отравила папу?

- Ага. Пирогом с мясом. Доктор не велел ему никуда ездить, к вам он приехал живым, а потом вернулся и рухнул замертво. Это все из-за Гарольда Шипмана.

Гарольд Шипман был у всех на слуху, замыкая череду врачей-убийц, отправлявших на тот свет пожилых пациентов. Но папу он не убивал.

[Гарольд Шипман (1946 – 2004) — британский серийный убийца-врач по прозвищу "Доктор Смерть", орудовавший в пригороде Манчестера Хайде. Убивал жертв, вводя им большую дозу морфия. Жертвами Шипмана, как правило, становились пожилые женщины-пенсионерки — бывшие работницы местных фабрик, секретарши, домохозяйки. После каждого убийства он забирал себе какую-нибудь безделушку на память. Признан виновным в 15 убийствах, приговорен к пожизненному заключению. За день до своего 58-летия повесился в тюремной камере.]

- Я это к чему, – сказала Неста, – они теперь все проверяют. Коронер должен обязательно осмотреть тело и дать разрешение – только тогда мы сможем похоронить вашего отца. Говорю вам, этот Гарольд Шипман подложил нам всем порядочную свинью.

Она налила мне еще чаю и улыбнулась папе.

- Только поглядите на него. Он с нами. Уж вы мне поверьте.

Коронер дал разрешение на похороны, но мрачная комедия на этом не закончилась. У отца было выкуплено место на кладбище, но когда мы после заупокойной службы на это кладбище прибыли, то оказалось, что мой платеж за услуги по выкапыванию могилы еще не пришел. Могила была готова, но кладбище требовало оплаты наличными. Я пошла в тамошнюю контору и спросила, что теперь делать. Один из клерков стал объяснять мне, где находится ближайший банкомат. Я сказала:

- У меня здесь отец в открытом гробу. Я не могу ходить по банкоматам.

- Ну, мы обычно категорически настаиваем на предоплате, потому что когда покойного уже похоронили, то обратно его так просто не выкопаешь, если родственники потом надумают дать деру.

Я попыталась убедить их, что не собираюсь сбегать. К счастью, у меня с собой в сумочке был экземпляр "Апельсинов" – я собиралась положить его отцу в гроб, но передумала. Кладбищенских служащих книга весьма впечатлила, а один из них даже видел снятый по ней телефильм... Так что они еще немного помялись и согласились, чтобы я выписала им еще один чек прямо на месте; и мой отец в плетеном из ивовых прутьев гробу был опущен в могилу рядом со своей второй женой. Такова была его воля.

Миссис Уинтерсон лежит поодаль от них. Одна.

Но пора было возвращаться в суд.

- Ты только держи язык за зубами, – сказала мне Сьюзи.

На этот раз клерк выглядел более дружелюбно. Судья уполномочил его подтвердить возраст моей матери, но не ее дату рождения. Она родила меня в семнадцать, так что в этом миссис Уинтерсон мне не соврала.

Я повела Сьюзи на Уотер стрит 200, посмотреть на мой дом. И на церковь Елим на Блэкберн роуд. И на библиотеку, которая теперь была бесстыдным образом лишена многих книг, включая "Английскую литературу от А до Z".

Как и в большинстве библиотек Великобритании, книги здесь теперь менее важны, чем компьютерные терминалы и CD напрокат.

А когда мы возвращались в Манчестер, то проехали через Блэкли, где когда-то жила моя мать. Может, она и сейчас там живет? Может быть, вон та женщина на автобусной остановке – это она?

Миссис Уинтерсон говорила мне, что моя мать умерла. Правда это? Или неправда?

***

Служба по делам приемных детей давно была реорганизована, и теперь оставалось отыскать еще одну рассыпающуюся от времени папку. Я позвонила в новую службу и, запинаясь и бормоча, изложила им свои данные.

- Назовите ваше имя.

- Джанетт Уинтерсон.

- Нет, имя, данное вам при рождении. В наших записях вы не можете числиться под фамилией Уинтерсон. Ой, а это вы написали книгу "Не апельсинами едиными"?

Кошмар, кошмар, кошмар.

Я оставила их копаться в архивах, а сама сосредоточилась на поисках с помощью генеалогического сайта.

Я категорически не заинтересована в ведении записей. Я сжигаю черновики и дневники, я уничтожаю письма. Не желаю продавать свои рабочие материалы в Техас и не хочу, чтобы мои личные документы стали тезисами для чьей-то докторской. Мне непонятна одержимость людей собственным генеалогическим древом. Но тогда я бы не полезла на этот сайт, правда?

Исследования привели меня к уверенности в том, что моя мать вышла замуж после того, как отдала меня на удочерение. Имя моего отца не значилось в свидетельстве о рождении, так что я понятия не имела, начали они новую жизнь вместе с чистого листа или же жизнь толкнула ее в объятия кого-то другого.

В любом случае, у меня тут же возникла стойкая и неоправданная неприязнь к мужчине, за которого она вышла замуж, и я взмолилась, чтобы он не оказался моим отцом. Его, конечно, звали не Пьер К. Кинг, но очень похоже, на омерзительно французский манер.

Затем, к своему великому облегчению, я обнаружила, что они с мамой довольно быстро развелись, а в 2009-м он умер.

Но тут попутно выяснилось, что у меня есть брат или, по меньшей мере, единокровный брат, и лучше бы мне поумерить недобрые чувства к отцу, который вполне мог – или не мог – оказаться отцом и мне.

Что заставило их отказаться от меня? Наверное, это было на его совести, потому что она не могла быть в этом виновата. Мне нужно было верить, что моя мама любила меня. И в этом заключался риск. Это могло оказаться выдумкой. Если я была желанной, то как вышло, что я стала нежеланной шесть недель спустя?

И я задумалась: а что, если мое неприятие мужчин в целом связано с этой давней утратой?

Я больше не думаю о мужчинах плохо – это еще одна вещь, которая кардинально во мне изменилась, когда я проходила через безумие. Мои знакомые мужчины проявляли ко мне участие, и я обнаружила, что могу на них положиться. Но характер мой изменился не только в этом – я стала проявлять большую терпимость и сочувствие к страданиям и неадекватности всех человеческих существ, будь они мужского пола или женского.

Но были мои взгляды новыми или старыми – а я была очень зла на мужа своей матери. И мне хотелось убить его, несмотря на то, что он был уже мертв.

Ни слова от службы по делам приемных детей. Мне пришлось наорать на себя, прежде чем я смогла им перезвонить. Набирая номер, я металась по комнате, а потом у меня перехватило дыхание.

Они были весьма милы – ах, простите, они потеряли номер моего телефона. Да, и дело о своем удочерении я увидеть не могу, но это может сделать мой социальный работник, при условии, что она не раскроет мне информацию касательно Уинтерсонов – конечно, это устаревшее правило, особенно, если учитывать, что оба они уже мертвы.

Риа отправила запрос о получении доступа к делу, а тем временем настал мой день рождения и тем временем я потеряла след своей матери, потому что женщины меняют фамилии. Вышла ли она снова замуж? Жива ли она?

Это меня беспокоило. Столько усилий – и вдруг выяснится, что она мертва? Я всегда верила, что она умерла... Так говорила миссис W.

На мой день рождения мы со Сьюзи улетели в Нью-Йорк. И Сьюзи сказала:

- Я думаю, что ты знаешь, как это – любить.

- Знаю?

- Но я думаю, что ты не знаешь, как быть любимой.

- Ты о чем?

- Большинство женщин умеют отдавать – нас этому учат – но у большинства женщин сложности с тем, чтобы получать. Ты щедрый и добрый человек – иначе я бы не была с тобой, какой бы умной и впечатляющей ты ни была – но наши конфликты и трудности все вертятся вокруг любви. Ты не доверяешь мне любить тебя, да?

Нет... Я же из не той колыбели... все пойдет неправильно, как и раньше. В самой глубине души я в этом уверена.

Любовь – это усилие, которое я должна предпринять сейчас, чтобы поверить, что у меня все будет хорошо. Я не должна быть одна. Мне не нужно вырывать все с боем. Мне не нужно ни с кем сражаться. Я не должна убегать. Я могу остаться, потому что у меня есть здоровая, устойчивая и постоянная любовь.

- И даже если нам придется расстаться, – говорит Сьюзи, – ты будешь знать, что ты состояла в хороших отношениях.

Ты желанна, ты понимаешь это, Джанетт?

Мы с Риа встречаемся в Ливерпуле – она там живет. Она приезжает ко мне в отель с еще одним конвертом, и я чувствую знакомые сухость во рту и сердцебиение.

Мы наливаем себе выпить. На свет божий извлекается еще один древний бланк.

- Так, – говорит Риа, – ты происходишь из рабочего класса – твой отец был шахтером! Всего пять футов и два дюйма ростом – смотри, кто-то приписал это карандашом на обороте. Он увлекался спортом, ему был двадцать один год и у него были темные волосы.

И это не Пьер К. Кинг. Какое счастье!

Я думаю о собственном теле. Во мне пять полных футов роста – а ведь существует закон генетики, согласно которому девочки не вырастают выше своих отцов, так что я сделала все, что могла, если вести речь о размере.

У меня хорошо развита верхняя часть тела – порода, выведенная для того, чтобы передвигаться, согнувшись, по низким туннелям и толкать груженые углем вагонетки. У меня крепкие рабочие руки. Я легко могу поднять Сьюзи – частично оттого, что хожу в спортзал, но еще и потому, что моя сила сосредоточена в верхней части тела. А еще у меня слабые легкие... шахтерское наследство.

Я вспоминаю, что в 1985-м, когда я издала "Апельсины", Маргарет Тэтчер разогнала Национальный профсоюз шахтеров навсегда. Участвовал ли мой отец в пикетах?

На бланке, наконец, обнаруживается дата рождения моей матери – она стрелец, как и мой отец.

В графе "причина усыновления" мама написала от руки: "Для Джанет будет лучше, если у нее будут мать и отец".

Когда я работала с генеалогическим сайтом, я выяснила, что ее собственный отец умер, когда ей было восемь лет. И я знаю, что в их семье было десять детей.

Для Джанет будет лучше, если у нее будут мать и отец.

Так значит, я была Джанет – очень похоже на Джанетт, но миссис Уинтерсон переделала мое имя на французский лад. Да, это вполне в ее духе...

- Мне не разрешено много рассказывать тебе об Уинтерсонах, – говорит Риа. – Эта информация носит конфиденциальный характер, но здесь содержатся письма миссис Уинтерсон, в которых она выражает надежду, что способна усыновить ребенка. А вот запись социального работника, который приходил с осмотром. Он сообщает, что уличный туалет содержится в чистоте и порядке... и еще маленькая приписка, в которой говорится, что твоих будущих маму и папу "нельзя назвать современными".

Мы с Риа покатываемся со смеху – эта запись датирована 1959 годом. Они уже тогда отстали от жизни, так каково же им пришлось в шестидесятые?

- Есть еще кое-что, – произносит Риа. – Ты готова?

Нет. Я ни к чему из происходящего не готова. Давайте еще выпьем. В этом момент к нам входит режиссер театра, с которой я немного знакома – она тоже остановилась в этом отеле – и вскоре мы втроем выпиваем и болтаем, а мне хочется оказаться одним из героев мультфильма, который сидит на стуле, а пол вокруг него подпиливают пилой.

Проходит время.

Ты готова?

- Был еще один ребенок... до тебя... мальчик по имени Пол.

Пол? Мой пресвятой невидимый братец Пол? Мальчик, которого они могли бы взять. Тот, который никогда не утопил бы свою куклу в пруду и не набил чехол от пижамы помидорами. Дьявол привел нас не к той колыбели. Мы что, возвращаемся к истокам? И найденное мной свидетельство о рождении принадлежит Полу?

Риа не знает, что случилось с Полом, но вот заявление от миссис Уинтерсон, которое мне не позволено прочесть, и где она выражает свое огромное разочарование и объясняет, что уже приобрела детские вещи для Пола, а на приобретение нового комплекта у нее нет средств.

Я начинаю осознавать, что миссис Уинтерсон собиралась усыновить мальчика, и поскольку она не могла позволить себе разбрасываться одеждой, то меня, должно быть, одевали на первых порах как мальчика... Значит, я начала жизнь не как Джанет и не как Джанетт, но как Пол.

Ох, нет, нет, нет... Я-то думала, что вся моя жизнь посвящена выбору сексуальной ориентации и феминизму... А оказывается, что я начиналась, как мальчик.

Не спрашивай, по ком звонит колокол.

Настолько злой юмор заключается в этом абсурдном объяснении всех моих чувств ко всем моим матерям и всех моих попыток самоосознания, что меня вдруг охватывает радость, а не страх. Жизнь забавная штука. Суматошная, сумасшедшая жизнь. В голове у меня проигрывается стихотворение Энн Секстон – последнее из ее цикла "Безумная гонка навстречу Богу", написанного в 1975-м. Оно называется "Гонка окончена". Она садится рядом с Богом и...

[Энн Секстон (англ. Anne Sexton; собственно Энн Грэй Харви, англ. Anne Gray Harvey; 9 ноября 1928 — 4 октября 1974) — американская поэтесса и писательница, известная благодаря своей предельно откровенной и сокровенной лирике, лауреат Пулитцеровской премии 1967 года. Тематикой некоторых её произведений была длительная депрессия, которой поэтесса страдала на протяжении многих лет. После ряда попыток Секстон покончила с собой в 1974 году.]

"Продолжим!" – сказал Он,

и вот мы присели на скалы у моря,

и стали играть – не поверите -

в покер.

Вот он мою ставку равняет – и я побеждаю.

Победа моя, у меня на руках роял-флеш.

И он побеждает – в руках у него пять тузов.

Но тут появляется джокер,

его не ждала я,

я слишком боялась,

когда Он стал карты сдавать.

Тогда Он бросает свои пять тузов, ну а я

сижу, ухмыляюсь, гляжу на свой флеш королевский,

А Он начинает смеяться, хохочет,

и смех его, словно огромные кольца, срывается с губ

и катится прямо к моим.

Он смеется, сгибается вдвое,

Хохочет над хором, что славит двойной наш триумф.

И я начинаю смеяться, и рыбы в заливе смеются,

И море хохочет, и остров заходится в смехе.

Смеется Абсурд.

Дорогой мой крупье! Что мне флеш королевский?

О, как я люблю, что всегда в рукаве у тебя

скрывается джокер.

Тебя так люблю я

за вечный, утробный, животный, несдержанный хохот

и счастье любви.

И счастье любви. Да. Всегда.

Сьюзи говорит мне, что с младенцами-мальчиками матери все делают по-другому – иначе держат их, и разговаривают в другой манере. Она уверена, что миссис W психологически приготовилась воспитывать мальчика, пока проходила сквозь долгий процесс ожидания усыновления, и так и не смогла переключиться, когда ей досталась девочка. А я, будучи сверхчувствительной ко всем сигналам, поскольку пыталась пережить утрату, должно быть, принялась подстраиваться ко всему, что мне предлагали и что от меня требовали.

Я хочу сказать, что не думаю, будто самовосприятие и сексуальная ориентация определяются именно таким образом, но считаю, что в моем случае это стало важным фактором, особенно с учетом того, что миссис Уинтерсон все и так порядком запутала.

Она всегда причитала, что меня не вытряхнуть из шортов – но не она ли их изначально на меня напялила?

Новые сведения принесли мне чувство облегчения, но я ни на шаг не продвинулась в поисках своей матери.

Мне повезло, потому что мой друг любит загадки и компьютеры. Он твердо решил отыскать сведения о моих предках и провел много часов на генеалогическом сайте в поисках подсказок. Он отследил моих родственников по мужской линии, потому что мужчины фамилии не меняют.

В итоге он сумел однозначно определить моего дядюшку и нашел его адрес в реестре избирателей. Затем он выяснил номер его телефона. Три недели я репетировала этот звонок. Мне нужно было прикрытие.

В субботу с утра, с колотящимся, как у пойманной птички сердцем, я набрала номер. Мне ответил мужской голос.

Я произнесла:

- Добрый день, мы с вами не знакомы, но ваша сестра одно время была очень близка с моей матерью.

Ну, это же так и было на самом деле, верно?

- Которая из них? – переспросил он. – Энн или Линда?

- Энн.

- Ах, Энн... Скажите, как вас зовут? Вы хотите с ней связаться?

Моя мать была жива.

То, что я почувствовала, положив трубку, можно описать как смесь восторга и страха. Миссис Уинтерсон солгала – моя мать не умерла. Но это означало, что у меня действительно есть мать, а все мое самоосознание строилось на том, что я – сирота и при этом единственный ребенок. Теперь же у меня оказался широкий выбор дядюшек и тетушек... и кто знает, сколько еще братьев и сестер?

Я решила написать Энн письмо и переслать его через дядю.

Примерно через неделю ко мне на телефон пришло sms с незнакомого номера. Оно начиналось словами "Моя дорогая девочка". Я подумала, что это спам от русского брачного агентства и почти было собралась его удалить. У моего коллеги недавно украли компьютер, и с тех пор я регулярно получала безумные сообщения от прибалтийских красоток, ищущих себе мужей.

Сьюзи выхватила телефон у меня из рук.

- Думаешь, это от Энн?

- Конечно, нет! – я открыла сообщение. Проблема заключалась в том, что прибалтийские невесты все, как одна, начинали со слов "Поверить не могу, что это ты...". Это sms выглядело так же.

- Хочешь, я перезвоню? – спросила Сьюзи.

Да. Нет. Да. Нет. Да. Нет. Да.

Сьюзи спустилась вниз с моим телефоном, а я проделала то, что делаю всегда, когда чувства ошеломляют меня – я провалилась в сон.

Сьюзи поднялась по лестнице и обнаружила меня похрапывающей. Она меня разбудила.

- Это была твоя мать.

Еще через пару дней пришло письмо с фотографией, на которой мне три недели отроду. Мне показалось, что я там выгляжу весьма обеспокоенной. Но Сьюзи сказала, что все дети выглядят беспокойно – и разве нас можно в этом упрекнуть?

В письме рассказывалось, как маме было шестнадцать, когда она забеременела, и что у моего отца были черные, как смоль, волосы. И как она ухаживала за мной шесть недель в доме матери и ребенка, а потом отдала на усыновление. "Это было очень трудно. Но у меня не было денег и мне было совсем некуда податься".

Она написала мне, что никогда меня не скрывала – меня, которую миссис Уинтерсон приучила думать, что в секрете нужно держать все – книги и любовниц, настоящие имена и настоящие жизни.

А потом она написала: "Ты всегда была желанной".

Ты понимаешь это, Джанетт? Ты всегда была желанным ребенком.

Глава 14

Странная встреча

“...моя мать бежала по улице вслед за мной. Посмотрите на нее – подобно ангелу, подобно световому лучу, скользящему вдоль коляски. Я протянула руки, чтобы поймать ее, но мне достался лишь свет, лишь ее очертания, а она исчезла, как исчезают ангелы, как исчезает свет.

Она ли это – в конце улицы, делающаяся все меньше и меньше, как звезда, отстоящая на сотни световых лет?

Я всегда верила, что мы с ней увидимся снова”.

"Каменные боги" (2007)

Я беседовала с подругой, режиссером Бибан Кидрон. Она поставила телеверсию "Апельсинов", и мы были знакомы уже давно. Мы обе были непостоянными и трудными людьми – как в отношении друг дружки, так и большинства остальных – но при этом обе заключили что-то вроде мирового соглашения с жизнью; не компромисс, а именно соглашение.

Мы со смехом обсуждали миссис Уинтерсон и то, какой чудовищной и невозможной она была, но при этом настолько правильной и нужной для кого-то вроде меня, кто, как и она, ни за что не смог бы смириться с урезанным вариантом жизни. Только она обратилась внутрь себя, а я вышла наружу.

- Да кем бы ты стала, не будь ее? – спросила Бибан. – Я знаю, что ты была несносной, но по крайней мере, ты с этим разобралась. Представь, что ты просто осталась бы несносной!

Да уж... У меня уже был тревожный звоночек в Манчестере. Я открывала выставку работ женщин-сюрреалисток в картинной галерее Манчестера, а потом, поздно вечером, оказалась в баре в компании спонсоров.

Это был один из баров, открытых в подвале, где раньше валялся всякий хлам. Распухший от денег Манчестер, город, изначально знавший толк в алхимии, умел превращать все свои отбросы в золото. Зачем хранить в подвале мешки с мусором, если можно залить его голубоватым светом, нагромоздить пирамиды из хромированных стульев, завесить страшненькие стены кривыми зеркалами и брать по двадцать фунтов за порцию коктейля "Водка Мартини"?

Совершенно уникальный коктейль, надо признать – сделанный на основе картофельной водки, которую отточенными движениями наливал из бутылки дымчато-синего стекла и лично смешивал в вашем присутствии женоподобный бармен.

В тот вечер я была одета в пиджак и юбку от Армани в тонкую полоску, туфли от Джимми Чу и – по причинам, в которые я здесь не могу вдаваться – я нанесла на кожу автозагар.

И до меня вдруг дошло, что я в любом случае сегодня вечером оказалась бы в этом баре. Если бы я не писала книг, если бы не сумела превратить свои странности в поэзию, а гнев – в прозу, то я все равно не смогла бы оставаться никем без денег и связей. Пришлось бы использовать манчестерское волшебство и заставить алхимию работать на себя.

Занялась бы торговлей недвижимостью и сколотила бы себе состояние. Теперь сделала бы себе пластику груди, была бы второй или третий раз замужем и жила бы в деревенского стиля доме с "ренджровером" на гравийной дорожке и джакузи в саду. А мои дети со мной бы не разговаривали.

И я все равно носила бы костюм в полоску от Армани и пила бесчисленное количество коктейлей в самых разных подвальных барах, залитых голубым светом.

Я из тех людей, кто скорее пойдет пешком, чем станет дожидаться автобуса. Из тех, кто поедет кружным путем, но не будет торчать в пробке. Из тех, кто считает, что любая проблема дается нам для того, чтобы ее решить. Я неспособна стоять в очереди – я скорее откажусь от того, за чем нужно стоять – и не воспринимаю слово "нет" в качестве ответа. Что значит "нет"? Либо вы задали неверный вопрос, либо вы спросили не того человека. Найдите способ добиться "да".

- Тебе нужно услышать "да", – сказала Бибан. – Такое "да", которое услышит та, кем ты была и которое поможет тебе примириться со своей предысторией. Я не знаю, зачем тебе это нужно после всех этих лет, но тебе это нужно.

Я думаю, это из-за развилок. Я продолжаю изучать свою жизнь, шарахаясь в разных направлениях, в которых она могла бы проистекать, сложись возможности и обстоятельства так или иначе под влиянием темперамента и желаний, открывающихся и закрывающихся ворот, маршрутов и путей.

Но все неизбежно сводится к тому, кто я есть – как среди всех планет во вселенной только одна голубая планета, одна планета Земля является нам домом.

Я думаю, что за последние несколько лет я добралась домой. Я всегда пыталась обустроить себе дом, но нигде не чувствовала себя дома. Я тяжко трудилась, пыталась героически строить свою жизнь, но всякий раз, заглядывая в список бездомных, я обнаруживала, что все еще числюсь в нем. Я не знала, что такое чувство сопричастности.

Жаждать счастья? Да. Быть сопричастной? Нет.

***

Мне позвонила Рут Ренделл.

- Думаю, тебе нужно собраться и покончить с этим. Теперь, когда ты отыскала свою мать, ты должна с ней увидеться. Ты с ней разговаривала по телефону?

- Нет.

- Да почему же нет?

- Я боюсь.

- Было бы очень странно, если бы ты не боялась!

Я доверяю Рут и почти всегда делаю то, что она мне говорит. Для нее было совсем нехарактерно звонить и устраивать мне допрос, но у нее было такое чувство, что я прячусь. Я и на самом деле пряталась. Я долгие годы делала все, чтобы приблизить этот миг, а теперь тянула время.

- Так каким поездом ты отправишься?

- Ну ладно... Ладно.

Ладно. И несмотря на снегопад и выпуски новостей, увещевавшие всех сидеть дома, я села на поезд до Манчестера. Ночь я решила провести в гостинице, а утром взять такси и поехать к Энн.

Отель мне нравился, и я часто в нем останавливалась. Я провела там ночь перед похоронами отца.

А на следующее утро, когда гроб с телом отца внесли в церковь, я сорвалась. Я не была в этой церкви тридцать пять лет – и вдруг все вернулось и ожило. Прошлое ожило.

Когда я встала, чтобы произнести поминальную речь, то сказала: "В своей жизни я сожалею не о том, что ошибалась в суждениях, но о том, что не позволяла себе чувствовать".

Именно об этом я размышляла, пока тихонько обедала в своем номере.

Существует одно популярное измышление, давно опровергнутое как психоанализом, так и наукой – а поэты и мистики в него изначально не верили – что мысль может существовать сама по себе, не сопровождаясь чувством. Но так не бывает.

Когда мы объективны, мы одновременно и субъективны тоже. Мы нейтральны – и в то же самое время вовлечены в процесс. Когда мы произносим: "Я думаю", мы не оставляем наши чувства снаружи, за дверью. Велеть кому-то не испытывать чувств – все равно что велеть ему умереть.

Мои собственные неудачи в области чувств стали последствием того, что я намеренно подавляла их, когда они становились чересчур болезненными. Я помню, как мы с крестником смотрели "Историю игрушек-3", и я расплакалась, когда брошенный хозяйкой медведь захватил власть в игровой комнате, стал настоящим тираном и высказал суть своей философии выживания так: "Когда ты ничей, тебе не больно".

Но мне хотелось быть чьей-то.

Я выбрала для себя стиль поведения одинокого рейнджера, а не Лесси. Но мне предстояло осознать, что можно быть одиночкой – и хотеть кому-то принадлежать. Мы возвращаемся к тому, что жизнь неоднозначна, что жизнь – это не та или иная вещь, не то или иное понятие, не скучный устаревший выбор из двух противоположностей – нет, это обе они, находящиеся в равновесии. Так просто это написать. Так сложно сделать. Так сложно воплотить.

["Одинокий рейнджер" (англ. The Lone Ranger) — американский трагикомедийный вестерн режиссёра Гора Вербински по мотивам одноимённого телесериала 1949 года.

Лесси (англ. Lassie) — вымышленная собака породы колли, персонаж многих фильмов, сериалов и книг. Сериалы снимались в 60-е, 70-е, 80-е и 90-е различными компаниями, на разные сюжеты и с участием разных актеров. Лесси была настолько популярна, что её, одну из трёх выдуманных образов собак, наградили звездой на Аллее славы в Голливудe.]

Люди, которых я обидела, ошибки, которые совершила, ущерб, который нанесла себе и окружающим, не были следствием просчетов и недальновидности; нет, это было место, где любовь перековывается в утрату.

Я сижу в такси. Мы выезжаем из Манчестера. Я купила букет цветов. Я знаю адрес. Я чувствую себя ужасно. Мне звонит Сьюзи.

- Ты где?

Сьюзи, я понятия не имею.

- Давно ты в этом такси?

Почти пятьдесят лет.

Манчестер утопает в роскоши и нищете. Оптовые склады и общественные здания превратились в гостиницы, бары или модные квартиры. Центр города шумит, блестит, сверкает, бахвалится успехом и щеголяет деньгами, как это повелось с тех пор, как он стал мастерской Англии.

Но проедьте чуть дальше, и переменчивость манчестерской удачи станет очевидной. Скромные ряды прочных кирпичных домов были снесены, а на освободившемся месте встали многоэтажки и кварталы коттеджей без сквозного проезда; торговые центры и залы игровых автоматов. Индийские мелкооптовые супермаркеты, кажется, еще сводят концы с концами, но большинство мелких лавок заколочены – быстрые, агрессивные дороги убили их.

Время от времени вашему взгляду предстают покинутые и заброшенные крепкие каменные здания с табличками "Институт механиков" или "Кооперативное общество". А дальше – виадук, несколько сбившихся в кучку берез, потемневшая от времени каменная стена, остатки прошлого. Склад шин, гигантский супермаркет, вывеска "такси по вызову", букмекерская контора, дети на скейтах, не знающие о том, что жизнь может быть не такой, как здесь. Старики с недоуменными лицами. Как мы здесь оказались?

Меня охватывает знакомое ощущение гнева – точно так же я чувствую себя, когда возвращаюсь в свой родной городок в двадцати милях отсюда. Кто финансирует это городское самоубийство? Почему приличные люди не могут жить в приличных условиях? Зачем здесь асфальт, металлические перила, уродливые здания и торговые комплексы?

Я люблю промышленные города на севере Англии и ненавижу то, что с ними произошло.

Но я знаю, что все эти мысли – для меня всего лишь способ отвлечься. Такси притормаживает. Ну вот, JW, мы и приехали.

Выбираясь из такси, я чувствую себя попавшей в ловушку и отчаянно перепуганной. А еще меня вот-вот стошнит. Сьюзи всегда говорила мне, что чувства нужно проживать, а не отталкивать, как бы трудно это ни было.

Я ощущаю мгновенное истерическое желание запеть "Возрадуйтесь, святые божьи". Но нет, это из другого детства, это от другой матери.

Дверь отворяется прежде, чем я успеваю постучаться. Передо мной мужчина, и он выглядит весьма похожим на меня. Я знаю, что у меня есть единокровный брат – должно быть, это он.

- Гэри? – спрашиваю я.

- Привет, сестренка, – отвечает Гэри.

А потом из кухни доносится какой-то шум и вываливаются две крохотные собачки, подпрыгивающие и приземляющиеся, как пушистые йо-йо, и из этого клубка с бельевой веревкой в руках – при температуре ниже нуля это выказывает истинный ее оптимизм – выходит моя мама.

Маленькая, с яркими, блестящими глазами и открытой улыбкой.

Я очень рада ее видеть.

- Я-то думала, что управлюсь со стиркой до твоего приезда, – вот ее первые слова.

Именно так я сказала бы и сама.

Энн знает, как я живу. Я прислала ей DVD с "Апельсинами" как своего рода объяснение "Вот что здесь происходило, пока тебя не было". Она чувствует, каким давящим оказался мир Уинтерсонов, а бросающееся в глаза сумасшествие моей другой матери явно расстраивает ее.

- Прости, что я тебя отдала. Я не хотела, ты же понимаешь, правда? Мне некуда было податься без денег, а Пьер не стал бы растить чужого ребенка.

Я так много об этом думала... но я не говорю ничего, потому что это будет нечестно по отношению к Гэри – представьте, его сестра по матери не успела явиться в дом, и уже набрасывается с руганью на его покойного отца.

И я не хочу расстраивать маму.

- Я не против, – отвечаю я.

Позже, когда я рассказываю об этом Сьюзи, она смеется так, что не может остановиться, а потом говорит, что это самый неподходящий ответ на целом свете.

- "Я не против?" Дайте, я постою в сторонке, пока грузовичок с евангельской палаткой не проедет мимо. Я не против!

Но это правда... Я на самом деле не против. Я правда ее не виню. Я думаю, что она сделала единственно возможную в тех обстоятельствах вещь. Я стала ее посланием в бутылке, которое она бросила за борт.

И я знаю, воистину знаю, что миссис W отдала мне все, что могла отдать – это был темный и мрачный дар, но небесполезный.

Моя мать открытая, прямая и добрая женщина. И это кажется мне странным. Родительница должна быть запутанной, как лабиринт, и злопамятной. Я переживала о том, как сказать, что у меня есть девушка, потому что Энн уже задала мне вопрос о муже и детях. Но о девушке промолчать никак нельзя.

- Ты хочешь сказать, что не выступаешь по мужчинам? – спрашивает она.

Я полагаю, что именно это я и хочу до нее донести.

- Ну, я в этом проблемы не вижу, – отвечает Энн.

- Я тоже, – говорит Гэри.

Стойте... все должно быть совсем не так... вот как надо:

я намереваюсь сказать миссис Уинтерсон, что влюблена. Я больше не живу дома, но хочу, чтобы она поняла и осознала, что это значит для меня. Я скоро уеду в Оксфорд, а с момента разговора о счастье и нормальности прошло уже много времени. Я так думаю, но уже начинаю понимать, что время – штука ненадежная. Все эти старые поговорки о том, что "всему свое время" и "время – лучший доктор" меняют смысл в зависимости от того, о чьем времени идет речь. Поскольку миссис Уинтерсон живет в Конце Времен, обычное время для нее почти ничего не значит. Она до сих пор негодует из-за Не той колыбели.

Она натирает ведерко для угля чистящим средством "Брассо". Группу летящих уток над каминной полкой и латунные щипцы для орехов в виде крокодильчика она уже начистила. Я не могу взять в толк, с чего мне начать, так что просто открываю рот и произношу: "Думаю, я всегда буду любить женщин... ну, ты понимаешь, в каком смысле..."

В этот самый момент варикозная вена на ее бедре лопается. Кровь вздымается вверх, как гейзер, и ударяет в потолок, оставляя там алое пятно. Я хватаю испачканную чистящим средством тряпку и пытаюсь остановить кровотечение.

"Прости. Я не хотела тебя расстраивать..." И тут ее нога снова взрывается.

Она полулежит, откинувшись на спинку стула, ее нога покоится на наполовину вычищенном ведерке для угля. Она смотрит в потолок. И молчит.

- Мам... ты как, нормально?

- Мы только-только потолок побелили.

Как обернулась бы моя жизнь, если бы она ответила: "Ну, мы с твоим папой не видим в этом проблемы?"

Какой стала бы моя жизнь, живи я с Энн? Я вообще завела бы себе девушку? Как бы все обернулось, если бы мне не пришлось сражаться за право иметь девушку? сражаться за право быть собой? Я не очень-то верю в то, что ориентация определяется специальным "гей-геном". Может быть, я вышла бы замуж, родила детей, а потом уже обрызгала бы себя средством для загара и далее по списку...

Наверное, я надолго умолкла, обдумывая все это.

- Может, миссис Уинтерсон была латентной лесбиянкой? – спрашивает Энн.

Я давлюсь чаем. Это как всемирный день сжигания Корана. Некоторые вещи просто невозможно даже предположить. Но теперь, когда предположение озвучено, меня ошеломляет ужасная мысль. Я абсолютно уверена, что латентной она не была ни в чем – и куда лучше было бы, если бы некоторые свои качества она могла держать в узде. Я думаю, что она могла оказаться латентной убийцей, с этим своим револьвером в ящике для тряпок и все такое, но думаю, что все в ней лежало на поверхности, только было безнадежно перемешано и перепутано. Она сама себе была секретным кодом, а мы с папой оказались плохими дешифровальщиками.

[Джонс Терри (англ. Terry Jones) (род. 1951) — консервативный пастор внеденоминационной общины "Центр помощи голубя мира", состоящей из 50 человек, в городе Гейнсвилл, Флорида. Стал известен, выдвинув идею о дне сожжения Корана, которую озвучил в июле 2010 года, сожжение было намечено на 11 сентября с 6 до 9 часов вечера.

Против планов по сожжению Корана выступили Ватикан, Генсек ООН Пан Ги Мун, страны исламского мира, Индонезия, Иран, Индия, Госсекретарь США, Генеральный прокурор США, Генсек НАТО, руководители некоторых религиозных конфессий США, командующий коалиционными войсками в Афганистане генерал Петреус и другие. 9 сентября к пастору обратился президент США Барак Обама.

После этого Джонс отказался от сожжения Корана, однако другие два пастора всё-таки сожгли два экземпляра Корана 11 сентября.

20 марта 2011 года Джонc всё же сжёг Коран в одной из церквей Флориды, что спровоцировало радикальных исламистов на массовые беспорядки в Афганистане, включая убийства людей.

После этого Великобритания отказала ему во въезде в страну. Афганские мусульмане в ответ устроили сожжение чучела Терри Джонса.

В апреле 2012 года пастор повторил сожжение Корана, из-за чего был оштрафован на 271 доллар за нарушение правил пожарной безопасности.

В апреле 2013 года пастор объявил о планах отметить очередную годовщину теракта в 2001 года сожжением 2 998 экземпляров Корана. Вечером 11 сентября 2013 года пастор был задержан полицией в штате Флорида: в его грузовике было обнаружено 2998 экземпляров Корана (по числу жертв трагедии 11 сентября), облитых керосином и приготовленных к сожжению.]

- Я просто об этом подумала, – говорит Энн, – после этих ее слов: "Никогда не позволяй мальчикам трогать тебя Там Внизу".

- Она не хотела, чтобы я забеременела. О господи. Что-то не то я говорю... но миссис Уинтерсон была убежденнейшей противницей "последствий внебрачных связей", как это тогда называли, и не испытывала ничего, кроме презрения к женщине, которая дала мне шанс получить жизнь, а миссис Уинтерсон – шанс получить меня.

- У меня было четыре мужа, – говорит Энн.

- Четыре?

Она улыбается. Она не осуждает себя и не осуждает окружающих. Принимает жизнь такой, как она есть.

Мой отец, небольшого роста шахтер из Манчестера, в число этих четырех не входит.

- Ты фигурой в него, узкобедрая, а у нас всех бедра широкие... и волосы у тебя его. У него волосы были чернее ночи. Очень красивый. Настоящий щеголь с модной картинки.

Мне нужно все обдумать. У моей матери было четыре мужа. Моя другая мать была латентной лесбиянкой. Мой отец был щеголем с модной картинки. Так много всего нужно принять.

- Я сама мужчин люблю, но на них не рассчитываю. Сама могу электропроводку развести, умею штукатурить и полку на стену повесить могу. Так что ни на кого, кроме себя, я не рассчитываю.

Да, в этом мы похожи. Оптимизм и уверенность в себе. Непринужденность, с которой мы относимся к собственным телам. Я всегда удивлялась, почему я изначально любила и принимала свое тело. А теперь я смотрю на нее, и мне кажется, что это наследственное.

Гэри хорошо сложен, но коренастый. Он любит ходить пешком. Выйти в субботу после обеда прогуляться и отмахать четырнадцать миль – это для него в порядке вещей. А еще он занимается боксом. Они из рабочего класса и гордятся тем, что знают, кто они и на что способны. Они друг друга любят, я это вижу. Они разговаривают. Я слушаю их. Так вот как это могло бы быть?

Но Энн нужно было много работать, потому что Пьер бросил ее, когда сыновья были еще маленькими. Наверное, мне пришлось бы за ними присматривать. И я бы протестовала.

Я помню, что она написала в документах на удочерение. "Для Джанет будет лучше, если у нее будут мать и отец".

Но ее сыновья долго росли без отца. И она сама тоже – ее отец умер в пятидесятых.

- Нас в семье было десятеро, – рассказывает Энн. – Как мы только помещались в две спальни? И мы всегда сбегали, когда не могли заплатить за жилье. Папа приходил с тачкой и вопил: "Собирайтесь, мы уезжаем!", и мы складывали все пожитки в тачку и снимались с места. В те времена много где можно было снять жилье задешево.

Моя бабушка по материнской линии родила десятерых детей, двое умерли во младенчестве, четверо дожили до зрелых лет. Она всю жизнь работала, а в свободное время танцевала и даже была чемпионкой по бальным танцам.

- И она дожила до девяносто семи, – говорит Энн.

Я ухожу в ванную. Всю свою жизнь я была сиротой и единственным ребенком. А теперь выясняется, что я родом из большой шумной семьи, где все танцуют бальные танцы и живут чуть ли не вечно.

Приезжает Линда, младшая сестра Энн. Технически говоря, она приходится мне тетей, но ей столько же лет, сколько и моей девушке, и я чувствую, что на данном этапе жизни обзаводиться тетками довольно нелепо.

- Все хотят с тобой познакомиться, – говорит Линда. – Я видела "Апельсины" по телевизору, но не знала, что это ты. Моя дочка заказала все твои книги.

Это жест доброй воли. Нам всем нужно ко многому привыкнуть.

Мне нравится Линда. Она живет в Испании, проводит занятия в женских группах и среди всего прочего преподает танцы.

- Я еще тихоня, – смеется она, – а вот когда мы все соберемся, то тебе некуда будет и слово вставить.

- Надо устроить вечеринку, – предлагает Энн. А потом необъяснимо перескакивает на другое, почти в стиле миссис W: – Каждое утро я открываю глаза и спрашиваю себя: "Почему я здесь?"

Это не означает "О нет, я все еще здесь", она все-таки не миссис W и действительно хочет услышать ответ.

- Должен быть какой-то смысл, но нам он неведом, – отвечает Гэри. – Я вот люблю читать про космос.

А Линда читает "Тибетскую книгу живых и мертвых" и советует Гэри ее прочесть.

Так всегда поступали манчестерские рабочие: думали, читали, интересовались. Мы могли бы вернуться в институт механиков, вернуть общеобразовательные лекции для рабочих, вернуться в читальный зал публичной библиотеки. Я ими горжусь – ими и собой тоже, нашим прошлым, нашим наследием. И мне очень грустно. Я не должна быть единственным человеком в этой комнате, у кого есть высшее образование. Мы все здесь умные и способные. Все в этой комнате задумываются над глобальными вопросами. Подите, расскажите об этом сторонникам практического образования.

Я не знаю, как мы до этого дошли, но что бы мне ни ответили, я возвращаюсь в 1844 год к тому, что сказал Энгельс. Мы здесь не для того, чтобы нас рассматривали "только как объект для использования".

С ними легко говорить. Пять часов пролетают совсем незаметно. Мне пора. Пора возвращаться в Лондон, там меня встретит Сьюзи. Я поднимаюсь, чтобы попрощаться. И чувствую слабость в ногах. Я ужасно устала.

Энн обнимает меня.

- Я все думала, попробуешь ты меня отыскать или нет. Надеялась, что да. Я хотела тебя найти, но мне казалось, что это неправильно.

Я не способна произнести то, что хочу сказать. Я не могу думать связно. Я едва замечаю, что еду в такси назад, к станции. Я сгребаю в охапку какую-то еду для себя и Сьюзи, потому что она целый день работала, и беру для себя полбутылки красного вина. Пытаюсь позвонить Сьюзи, но не могу говорить.

- Почитай газету. Успокойся. Ты перенервничала.

Приходит sms-ка от Энн.

"Надеюсь, мы тебя не разочаровали".

Глава 15

Рана

Моей матери пришлось отсечь часть себя, чтобы отпустить меня. И с тех пор я чувствую незаживающую рану.

Миссис Уинтерсон искусно смешала воедино правду и обман. Она выдумала для меня множество дурных матерей: падших женщин, наркоманок и охочих до мужчин алкоголичек. Моей матери многое пришлось вынести, но все это я носила в себе, желая ее защитить и одновременно испытывая чувство стыда.

Не знать было хуже всего.

Меня всегда интересовали истории с переодеваниями и персонажами, которых принимают за кого-то другого, истории наречения именами и узнавания. Как тебя узнают? Как ты узнаешь сам себя?

Одиссей в "Одиссее" во всех своих приключениях и невообразимо дальних странствиях всегда призывал "помнить о возвращении". Путешествие – это о возвращении домой.

Когда он добирается до Итаки, на острове беспокойно из-за того, что буйные женихи не дают покоя его жене. И происходят два события: Одиссея узнает его пес – по запаху и его жена – по шраму на бедре.

Она чувствует рану.

На свете есть много историй о ранах.

Кентавр Хирон, наполовину человек, наполовину конь, ранен отравленной стрелой, наконечник которой смазан кровью Лернейской гидры. А поскольку он бессмертен и не может умереть, то обречен на вечную агонию. Но он использует причиняемую раной боль, чтобы исцелять других. Рана становится его целительным бальзамом.

Прометей, укравший у богов огонь, наказан ежедневными страданиями: каждое утро орел садится ему на бедро и вырывает печень; каждую ночь его раны исцеляются, но лишь затем, чтобы мучение повторилось на следующий день. Я представляю его себе, дочерна сожженного солнцем, прикованного к Кавказским горам, и кожа на его животе нежная и бледная, как у маленького ребенка.

Неверующий апостол Фома должен вложить свои персты в рану, пробитую копьем в боку Иисуса, прежде чем сможет принять, что Иисус – тот, за кого себя выдает.

Гулливер в последнем своем путешествии ранен стрелой в колено, когда он покидает страну гуигнгнмов – добрых и умных лошадей, намного превосходящих человечество.

Вернувшись домой, Гулливер предпочитает жить в конюшне, а рана на его ноге так и не заживает. Это напоминание об иной жизни.

Одна из самых загадочных ран описана в истории Короля-Рыбака. Король является хранителем Грааля и черпает в нем силы, но у него есть незаживающая рана, и пока она не будет исцелена, королевство не сможет объединиться. В итоге является Галахад и возлагает руки на Короля. В других версиях легенды это делает Персиваль.

Рана – понятие символическое и однозначно ее интерпретировать нельзя. Но рана, кажется, может оказаться ключом или подсказкой к пониманию того, что означает быть человеком. Это ценность и в то же время мучение.

Что мы еще замечаем, так это то, что рана очень близка к дару: тот, кто ранен – выделен и отмечен это раной в буквальном и символическом смыслах. Рана это знак отличия. Даже у Гарри Поттера есть шрам.

Фрейд экспроприировал миф об Эдипе и превратил его в историю о сыне, убившем отца и возжелавшем мать. Но история Эдипа – это еще и история приемного ребенка, и история про рану тоже. Его мать Иокаста проткнула ему лодыжки гвоздями, сбив их вместе, чтобы он не мог уползти, а потом бросила его. Он спасся и вернулся, чтобы убить отца и жениться на матери, не узнанный никем, кроме слепого пророка Тиресия – это тот случай, когда одна рана признает другую.

[В защиту Иокасты лично хочу сказать, что ноги Эдипу пробила не она, а ее муж и Эдипов папенька Лай, царь Фив. Он же младенца и бросил на горе Киферон. Потом его там нашел пастух, нарек Эдипом – "с распухшими ногами", потом малыша усыновила бездетная царская чета, правившая в Коринфе и все заверте... – прим.пер.]

Ты не можешь отречься от того, что тебе принадлежит. Даже будучи выброшенным, оно всегда возвращается, жаждущее расплаты, мести, а может быть – примирения.

Возвращение происходит всегда. Рана поведет тебя по следу, ибо это след крови.

Такси отъезжает от дома, и в этот момент начинает идти снег. Когда я сходила с ума, мне чудилось, что я лежу ничком на ледяном поле, а подо мной, рука к руке, губы к губам – лежу другая я, пойманная в ледяную ловушку.

И я хочу разбить лед, но ведь тогда я могу пронзить саму себя?

Стоя под снегом, я понимаю, что могла стоять так в любом моменте своего прошлого. Я была обречена оказаться здесь.

Рождение – само по себе рана. Ежемесячному кровотечению приписывалось магическое значение. Рождение ребенка в мир разрывает тело матери и оставляет его крошечный череп мягким и открытым. Ребенок – это исцеление и разрез. Место утраты и обретения.

Падает снег. Вот она я. Утраченная и обретенная.

***

И я думаю, что узнаю то, что сейчас стоит рядом со мной, словно незнакомец. Это любовь. Возврат или, вернее сказать, возвращение, когда "потерянная утрата" обретает имя. Я не могу разбить лед, который отделяет меня от меня самой, единственное, что я могу – это растопить его, при этом утратив твердую опору и чувство земли под ногами. Это означает неконтролируемое слияние с тем, что ощущается как полное безумие.

Всю свою жизнь я работала, потому что мне не давала покоя рана. Исцелить ее означает положить конец собственной личности – такой, какая она есть сейчас. Но исцеленная рана не исчезнет, шрам останется навсегда. И по этому шраму меня всегда можно будет распознать.

Точно так же, как и мою мать, которая тоже уязвлена и которой пришлось строить свою жизнь вокруг выбора, который она не хотела делать. А сейчас, вот с этого самого момента – как нам узнать друг друга? Мы – мать и дочь? Кто мы вообще такие?

Миссис Уинтерсон несла в себе великую рану, она была подобна средневековому мученику – с выколотыми глазами, истекая кровью, она тащила свой крест всем напоказ. Страдание было смыслом всей жизни. Если бы вы спросили: "Зачем мы оказались здесь?", она бы ответила: "Чтобы страдать".

В самом деле, в преддверии Конца Времен сама жизнь может существовать только в виде череды утрат.

Но моя другая мать потеряла меня, и я потеряла ее, и наша другая жизнь превратилась в ракушку на морском берегу, хранящую эхо морского прибоя.

Кто же тогда это был? Кем была женщина, что пришла в наш сад много лет назад, причинившая миссис Уинтерсон боль, вызвавшая ее гнев, отправившая меня в полет через весь коридор так, что я приземлилась уже в другой жизни?

Я полагаю, что это могла быть мама Пола, пресвятого невидимого Пола. А иногда мне кажется, что я все выдумала. Но ощущение остается. Что бы ни случилось в тот дикий день, это как-то связано со свидетельством о рождении, которое я обнаружила, но которое оказалось не моим; связано с целой чередой последующих лет, которые привели к тому, что я открыла коробку – тоже своего рода судьбоносный момент – где нашла документы, рассказавшие, что у меня было другое имя – вычеркнутое.

Я научилась читать между строк. Научилась видеть то, что скрывается за изображением.

Я вспоминаю еще один эпизод из уинтерсоновского мира – у нас на стенах висела коллекция акварелей в викторианском стиле. Миссис W унаследовала ее от матери и хотела украсить дом, как это бывает в обычных семьях. Но поскольку она была категорически против "кумиров и идолов" (см. книги Исход, Левит, Второзаконие и пр.), то разрешила это неразрешимое противоречие, развесив картины задом наперед. И все, что мы могли видеть – это коричневую бумагу, ленты, стальные шляпки мебельных гвоздиков, пятна акварельной краски и бечевку. Это была версия жизни от миссис Уинтерсон.

- Я взяла твою книгу в библиотеке, – сказала Энн, – еще до того, как ты мне прислала свой экземпляр, и я сказала библиотекарше: "Это моя дочка".

"Что-что? – переспросила она. – Это для вашей дочки?"

"Нет! Джанетт Уинтерсон – это моя дочь". Я тобой так горжусь.

1985 год. Телефонная будка. Миссис Уинтерсон в головном платочке и в ярости.

Короткие гудки – новые монетки в монетоприемнике – и я задумываюсь... "Ты мной не гордишься? Почему?"

Короткие гудки – новые монетки в монетоприемнике – "Это первый раз, когда мне пришлось заказывать книгу на вымышленное имя!"

Счастливый конец – это не более чем пауза. Есть три вида великих финалов: Месть. Трагедия. Прощение. Месть и трагедия зачастую идут рука об руку. Прощение искупает прошлое. Прощение открывает путь в будущее.

Моя мать попыталась отбросить меня подальше от собственных бед, и я приземлилась в таком неподходящем месте, какое она себе и вообразить не могла.

И тогда я, оставившая ее тело, оставившая единственную вещь, которая мне была знакома, стала уходить снова и снова, до тех пор, пока не оказалось, что единственный побег, который мне осталось совершить – это уйти из собственного тела. Но на свете существует прощение.

Вот она я.

Я больше никуда не ухожу.

Я дома.

Кода

Начиная писать эту книгу, я понятия не имела, что из этого выйдет. Я писала ее здесь и сейчас. Я описывала прошлое и открывала будущее.

Я не знала, что буду чувствовать, когда отыщу свою мать. Я до сих пор этого не знаю. Но я точно знаю, что овеянное розовой дымкой счастья воссоединение в стиле телевизионной мелодрамы – это неправда. Нам нужно получше писать сценарии об историях усыновления.

Многие из тех, кто отыскал свои семьи, испытали разочарование. Многие об этом жалеют. А многие отказались от поисков, потому что боялись того, что может открыться. Боялись того, что они будут чувствовать – или, что еще хуже – чего они чувствовать не будут.

Я снова встретилась с Энн за ланчем в Манчестере – только она и я. У нее, как и у меня, манера ходить быстро, и она оглядывается по сторонам, словно собака – бодро, настороженно и внимательно. Как и я.

Она немного подробнее рассказала мне об отце. Он хотел меня забрать.

- Я бы ему не позволила. Мы жили в бедности, но у нас хоть пол был из досок.

Мне это нравится, и я смеюсь.

Потом она рассказала мне о том, как работала на фабрике неподалеку отсюда. Она называлась "Раффлз", хозяевами были евреи, а производили они сукно и габардин для "Маркс энд Спенсер".

- В то время все производилось здесь, в Британии, и качество было исключительным.

Она рассказывает, что все и каждый, богач и бедняк, те, у кого пол был из досок и те, у кого нет – все носили одежду, сшитую на заказ, потому что вокруг было полно швейных мастерских и одежда была дешевой. Манчестер тогда называли Королем тканей.

Ее босс, старик Раффлз, подыскал для нее дом матери и ребенка и пообещал сохранить рабочее место, пока она не вернется.

Мне это ужасно интересно, потому что я всегда легко сходилась с евреями и среди них у меня полно друзей.

- Я привезла тебя в Манчестер, чтобы показать тебе город и заказала фото. Это то самое, что я тебе прислала. Тебе там три недели.

Да, младенец, у которого на лице написано: "ой, нет, не надо".

Я этого не помню, но на самом деле мы помним все.

Многого не помнит сама Энн. Забывчивость – один из способов справиться с травмой. Я, например, проваливаюсь в сон. Если я расстроена, я могу уснуть практически мгновенно. Должно быть, я научилась этому, когда вырабатывала стратегию выживания с миссис Уинтерсон. Я знаю, что спала на пороге и в подвале для угля. А Энн говорит, что никогда не была заправской соней.

Ланч заканчивается, и я тороплюсь уйти, иначе я усну на этом самом месте, прямо за столом. И не потому, что мне скучно. В поезде я тут же засыпаю. Происходит столько событий, которые я пока не в силах понять.

Думаю, Энн считает, что понять трудно меня.

Думаю, ей бы понравилось, прими я ее в качестве своей матери. Думаю, ей бы хотелось со мной регулярно общаться. Но чем бы ни было удочерение, это не мгновенное создание семьи – ни с приемными родителями, ни с вновь обретенными.

Я же выросла на романах Диккенса, в которых настоящие семьи оказываются фальшивыми, а люди становятся друг другу родными не сразу, а с течением времени, когда глубокая привязанность перерастает в любовь.

Она так пристально смотрит на меня, когда мы прощаемся.

Я чувствую тепло, но чувствую и беспокойство.

Что заставляет меня волноваться? О чем я беспокоюсь? Я не знаю.

Между нашими жизнями зияет огромный провал. Она расстроена тем, что узнала о мире Уинтерсонов. Она винит себя и обвиняет миссис Уинтерсон, хотя я предпочитаю иметь дело с собой нынешней – с той, кем я стала, чем с той, какой бы я могла быть без книг, без образования и без всех тех событий, которые со мной произошли на этом пути, включая миссис W. Я думаю, что мне повезло.

И как это высказать, не отвергая и не обесценивая ее?

А еще я не понимаю, какие чувства я к ней испытываю. Я ударяюсь в панику, когда мои чувства неясны. Это как смотреться в пруд с взбаламученной водой – вместо того, чтобы ждать, пока муть уляжется, я лучше спущу воду и осушу пруд.

Это не значит, что сердце поссорилось с головой, это не противоречие между мыслями и чувствами. Это эмоциональная матрица. Я с легкостью могу жонглировать разными, часто взаимоисключающими идеями и реальностями. Но я терпеть не могу, когда приходится одновременно испытывать разные чувства.

Быть приемным ребенком подразумевает множество ощущений. Это все и ничего. Энн – моя мать. И одновременно она абсолютно незнакомый мне человек.

Я пытаюсь избежать жалкого противопоставления "это так много значит для меня / это ничего для меня не значит". Я многогранна и пытаюсь уважительно к этому относиться. Мне нужно было узнать, как начиналась моя история, но при этом придется признать, что это всего лишь версия. Это истинная история, но тем не менее она остается всего лишь одной из версий.

Я знаю, что Энн и Линда хотят принять меня в семью, потому что они щедрые люди. Я не хочу, чтобы меня принимали – и это не потому, что я черствый человек. Я счастлива знать, что Энн не умерла и мне нравится думать о ней, окруженной любящими людьми. Но я там оказаться не хочу. Это для меня не важно. И я не чувствую никакой инстинктивной связи. Нет у меня ощущения: "Ух ты, это моя мамочка!"

Я прочла много ошеломляющих и переполненных чувствами историй о воссоединении семей. Ни в одной из них я не узнала себя. Все, что я могу сказать – это то, что я удовлетворена – вот оно, правильное слово – удовлетворена тем, что у моей матери все благополучно.

Я не могу быть такой дочерью, какую она хочет.

Я не могла быть такой дочерью, которую хотела миссис Уинтерсон.

Мои друзья, которых никто не усыновлял, советуют мне не волноваться. Они тоже не чувствуют, что они "хорошие дети".

Меня интересует как природа, так и порода. Я замечаю, что мне очень не нравится, когда Энн нелестно отзывается о миссис Уинтерсон. Да, она была чудовищем, но это было мое чудовище.

Энн приезжает в Лондон. Это ошибка. Во время нашей третьей встречи мы всерьез ругаемся. Я кричу на нее: "По крайней мере, миссис Уинтерсон была со мной. А где была ты?!"

Я не виню ее и я рада, что она поступила так, как поступила. В то же время совершенно ясно, что я адски на нее за это злюсь.

Мне нужно научиться свести и удержать эти вещи вместе. Чувствовать и то, и другое. Чувствовать все.

В детстве Энн досталось мало любви.

"У мамы не было времени на нежности. Она проявляла свою любовь тем, что кормила нас и покупала нам одежду".

Когда ее мама была уже совсем старенькой, Энн осмелилась задать ей вопрос.

- Мам, а ты меня любила?

И ее мать высказалась предельно ясно:

- Да. Я тебя люблю. И больше никогда меня об этом не спрашивай.

Любовь. Трудное слово. То, чем все начинается, и к чему мы всегда возвращаемся. Любовь. Нехватка любви. Возможность любви.

И я понятия не имею, что будет дальше.

КОНЕЦ