Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

А я отправилась в библиотеку, и в кармане у меня лежал маленький серебристый ключ.

Я помогала библиотекарше расставлять книги, мне очень нравилось это занятие, нравилось ощущать вес книжек и то, как они вставали на свои места на полках.

Она вручила мне стопку с оранжевыми волнистыми ленточками на обложках – это был раздел "Юмор", и тут я впервые заприметила Гертруду Стайн.

- Я думала, ты на литере "Н"? – спросила бибилиотекарь, которая, как и все библиотекари, истово веровала в алфавитный порядок.

- Ну да, но мне нужно немного отвлечься, – ответила я. – Мне посоветовала учитель английского. Она говорит, что миссис Олифант – это не литература. Она к вам по этому поводу подойдет.

Библиотекарша вскинула бровь.

- Серьезно? Не могу сказать, что я с ней не согласна. Но ведь не можем мы перепрыгнуть сразу от "Н" к "П"? У нас трудности с писателями на букву "О".

- У меня трудности были с буквой "Н".

- Да. Английская литература – а может, и вся литература – это всегда не то, что мы ожидаем. И не всегда то, что нам нравится. У меня лично были огромные проблемы с литерой "К". Льюис Кэрролл. Джозеф Конрад. Кольридж.

С библиотекарями спорить не полагается, но прежде чем я смогла себя остановить, я уже цитировала:

...Я обречен.

Хоть целый век гляди

Как гаснет солнце на исходе дня –

Но ничему извне не пробудить

Ту жизнь и страсть, что бьют ключом внутри меня.

Библиотекарь внимательно глянула на меня.

- Очень красивые стихи.

- Это Кольридж. Ода "Уныние".

- Что ж, возможно, мне стоит изменить свое отношение к литере "К".

- А мне нужно пересмотреть свое отношение к литере "Н"?

- Вот что я тебе посоветую. Когда ты молода, и читаешь книгу, которая тебе очень не нравится, отложи ее и прочти снова три года спустя. Если она тебе все еще не нравится, прочти ее еще через три года. А когда ты уже не будешь молодой – когда тебе стукнет пятьдесят, как мне, например – перечитай то, что тебе больше всего не нравилось.

- Ну, это все равно будет "Лолита".

Она неожиданно улыбнулась, и я рискнула спросить:

- Ничего, если я не стану читать миссис Олифант?

- Думаю, ничего страшного... хотя она и написала очень хороший рассказ, который называется "У открытой двери".

Я подхватила свою стопку книг и пошла расставлять их по местам. В библиотеке было тихо. Посетителей было много, но в зале стояла тишина, и я подумала, что так, наверное, было и в монастыре, где вы могли обрести соратников и утешение, но ваши мысли оставались только вашими. Я поглядела наверх, на огромный витраж и на красивую дубовую лестницу. Мне нравилось это здание.

Библиотекарь объясняла преимущества системы Дьюи первокурсникам – преимущества, которые распространялись на любую сферу жизни. Она была упорядоченной, словно Вселенная. Она была логичной. Она была надежной. Пользуясь ею, вы получали своего рода моральную поддержку, поскольку ваш собственный хаос становился управляемым.

- Всякий раз, когда у меня неприятности, – произнесла библиотекарь, – я представляю себе десятичную систему Дьюи.

- И как это помогает? – с ревностью неофита спросил первокурсник.

- Тогда я понимаю, что проблема – это нечто, оказавшееся не на своем месте. Конечно, это то же самое, что объяснял Юнг – как хаос нашего бессознательного стремится отыскать надлежащее место в рамках сознательного.

Первокурсник умолк.

- А кто такой Юнг? – спросила я.

- Это долгий разговор, – ответила библиотекарь. – И в любом случае, к "Английской литературе от А до Z" он не имеет отношения. Ты можешь найти его работы в секции "Психоанализ" – вон там, перед "Психологией" и "Религией".

Я глянула в ту сторону. Единственным, кто когда-либо проходил рядом с "Психологией" и "Религией", был мужчина с длинными волосами, забранными в хвост. Он носил футболку – очень грязную – с надписью "ЭГО" спереди и "ОНО" сзади. Еще в эту секцию забегала пара женщин, которые притворялись ведьмами и писали работы по современной черной магии. Все трое сейчас были там и передавали друг другу записочки, будто им было запрещено говорить. В общем, Юнг мог и подождать.

[Эго является, наряду с Ид (Оно) и Супер-Эго (Сверх-Я), одной из трех психологических сущностей, предложенных Зигмундом Фрейдом для описания динамики человеческой психики.]

- А кто такая Гертруда Стайн?

- Модернистка. Писала, не обращая внимания на смысл.

- Она поэтому в секции "Юмор"? Как Спайк Миллиган?

[Спайк Миллиган (1918 — 2002, настоящее имя — Теренс Алан Патрик Шон Миллиган) — ирландский писатель, поэт, сценарист, комик и музыкант. Писал также и для детей комические сказки и стихи.]

- Десятичная система Дьюи предоставляет нам некоторую свободу действий. И это еще одно свидетельство ее силы. Она уберегает нас от путаницы, но разрешает мыслить свободно. Мой предшественник словно почувствовал, что модернизм Гертруды Стайн – это чересчур даже для модернистов, представленных в "Английской литературе от А до Z", и хоть она и писала на английском... если это можно так назвать... она все же была американкой и жила в Париже. Сейчас она уже умерла.

Я взяла "Автобиографию Элис Б. Токлас" с собой в "Мини" и поехала к дому миссис Рэтлоу. Некоторое время я проторчала на улице. Я слышала, как она орет на сыновей.

Я заглянула в кухонное окно маленького аккуратного домика – не пристроенного к соседним, как на Уотер стрит, а почти коттеджа, задний двор которого выходил в поля. Здоровущие увальни-мальчишки ужинали, а миссис Рэтлоу гладила белье и читала Шекспира, стоявшего на нотном пюпитре у гладильной доски. Она сняла свой пиджак из полиэстера и осталась в нейлоновой блузке с короткими рукавами. Руки у нее были толстые, с ямочками у локтей; мясистая сморщенная грудь обвисла и раскраснелась. Она воплощала собой все, что так ненавидел Набоков.

Она читала Шекспира, и ее глаза сияли. Всякий раз, заканчивая гладить одну из огромных сыновних рубашек, она останавливалась, переворачивала страницу и вытаскивала из стопки новую рубашку.

На ногах у нее были пушистые тапочки, розовые – на черно-белом линолеуме.

Она предоставляла мне шанс. Наступала зима, и в машине становилось холодно спать, к утру я успевала так надышать, что влага конденсировалась, и я просыпалась вся в каплях, словно лист, покрытый утренней росой.

Я понятия не имела, было ли хоть что-то из того, что я делала, правильным. Я все время сама с собой разговаривала – вслух, обсуждая сложившуюся ситуацию. С одной стороны мне повезло – наша церковь всегда подчеркивала, насколько важно сосредоточиться на хороших вещах, благословениях, а не на неприятностях. Именно это я и делала, скрючившись по ночам в спальном мешке и пытаясь уснуть. Хорошее было – у меня была Джейни, у меня были мои книги. Уход из дома означал, что я могу без опаски обладать ими.

Я вытащила свой ключ, а потом все же позвонила в дверь – из вежливости. Один из здоровущих увальней отворил дверь. Подошла миссис Рэтлоу.

- Вы, двое, помогите ей занести вещи! Или мне снова самой все делать?

Мне досталась крохотная комнатка, сквозь окно которой были видны поля за домом. Я сложила книги стопками и разложила одежду: три пары джинсов, две пары туфель, четыре джемпера, четыре рубашки и недельный запас носков и трусиков. И короткое байковое пальто с капюшоном.

- Это и все?

- Еще консервный ключ, кое-какая посуда, походная печка, полотенце и спальный мешок. Но они могут полежать в машине.

- Тебе понадобится грелка.

- У меня есть. И фонарик, и шампунь тоже.

- Тогда все в порядке. Пойди, поешь джема с хлебом и ложись спать.

Она увидела, как я беру Гертруду Стайн.

- "С", – сказала она.

Гертруда и Элис жили в Париже. Во время войны они работали в "Красном кресте". Водили двухместный "форд", пригнанный из США. Гертруда любила водить, но отказывалась сдавать задним ходом. Она ехала исключительно вперед и утверждала, что весь смысл двадцатого века – это прогресс.

Чего еще Гертруда не умела делать, так это разбираться в картах. Карту читала Элис Токлас, а Гертруда иногда принимала к сведению ее указания, а иногда нет.

Темнело. Вокруг взрывались бомбы. Элис теряла терпение. Она швырнула карту и закричала на Гертруду: "ЭТО НЕ ТА ДОРОГА!"

Гертруда продолжила ехать, как ехала. И ответила: "Та или не та – но это дорога, и мы по ней едем".

Глава 10

Это дорога

Я решила попробовать поступить на курс английского языка и литературы в Оксфорд только потому, что это было для меня абсолютно невозможно. Я не была знакома ни с кем, кто учился бы в университете, и хоть умных девочек поощряли в стремлении поступить в педагогический колледж или выучиться на бухгалтера, Оксфорд и Кембридж не входили в список дел, которые нужно успеть сделать в этой жизни.

Закон о равной оплате труда вступил в силу в Британии в 1970 году, но ни у одной из моих знакомых женщин зарплата даже отдаленно не напоминала равную, а сами женщины не верили, что их труд может быть оценен наравне с мужским.

На промышленном севере Англии были сильны традиции найма "синих воротничков" – работников фабрик и мануфактур, шахтеров, и экономикой заправляли мужчины.

["Синий воротничок" (англ. blue-collar worker) — понятие, обозначающее принадлежность работника к рабочему классу, представители которого, как правило, заняты физическим трудом с почасовой оплатой. Синие воротнички противопоставляются работникам сферы услуг и белым воротничкам, которые не занимаются физическим трудом.

Синие воротнички могут иметь или не иметь квалификацию, и, как правило, работают на промышленных предприятиях, шахтах, стройках.]

Женщины обеспечивали единство семей и общин, но их вклад был невидимым, не поддавался измерению, не оплачивался и не приносил никакого социального вознаграждения. И это означало, что мой мир был полон сильными и деятельными женщинами, которые именовались "домохозяйками" и вынуждены были подчиняться своим мужьям. Мама так вела себя с отцом. Она его не уважала (и это было нечестно), но звала его главой семьи (это тоже было неправдой). И такой способ жить в браке и вести домашнее хозяйство повторялся всюду, куда бы я ни посмотрела.

Всего несколько моих знакомых женщин работали по профессии и при этом не состояли в браке. Большинство моих школьных учительниц были незамужними. Миссис Рэтлоу была вдовой и возглавляла английскую кафедру, но по-прежнему готовила и убирала в доме для своих сыновей и никогда не брала отпуск, потому что считала – вот ее слова, и я их никогда не забуду: "Когда женщина больше не представляет интереса для противоположного пола, ее будут замечать, только если у нее есть какая-то цель в жизни".

Отлично сказано, и высказывание это должно было бы сделать ее феминисткой, но на феминизм, как на движение, у нее не было времени. Она обожала мужчин, несмотря на то, что отсутствие оных делало ее невидимой в собственных глазах, помещая в самое грустное место среди всех невидимых мест, занятых женщинами. Жермен Грир опубликовала свою "Женщину-евнуха" в 1970-м, но никто из нас ее не читал.

[Жермен Грир (род. 29 января 1939, Мельбурн) — английская писательница, учёная и телеведущая, которая многими считается одной из наиболее значительных феминисток XX века. Автор нескольких известных книг. Наиболее знаменитой из них является "Женщина-евнух", которая после публикации (1970) стала международным бестселлером, сделав Грир знаменитостью.

Главная мысль Грир заключается в том, что целью движения за права женщин должно быть не столько достижение равенства с мужчинами, сколько борьба за право женщин самим определять свои ценности, самим устанавливать свои приоритеты и самим решать свою судьбу. Равенство она считает простой ассимиляцией.]

Мы особо не мудрствовали. Мы были северянами. Мы жили не в таких больших городах, как Манчестер, и феминизм до нас еще не добрался.

Женщин-выходцев из рабочего класса у нас на севере звали "бой-бабами" – и в хорошем, и в плохом смысле. Этот образ "боя" расщеплял наше самоосознание. Женщины у нас были крутого нрава, именно такими их и считали как дома, так и в популярных комедиях – все открытки на прибрежных курортах пестрели картинками худосочных плюгавых мужчин и властных женщин; а на пьянках в рабочих клубах разыгрывались сценки, в которых переодетые в фартуки и платки мужчины изображали, пародировали, но в то же время прославляли грозных женщин, которых они любили, страшились и от которых зависели. Но те же самые женщины, которые якобы должны были поджидать своих мужей дома, чтобы прямо с порога огреть их скалкой, не обладали никаким экономическим весом. А если и обладали, то тщательно это скрывали.

Знакомые женщины, заправлявшие собственным маленьким бизнесом – державшие лоток на рынке (я на таком работала) или закусочную, торговавшую рыбой с жареной картошкой, делали вид, что предприятие принадлежит их мужьям, а они здесь просто трудятся.

Когда у нас в школе проводили первый и единственный урок о взаимоотношениях полов, нам рассказали вовсе не о сексе, а об экономических отношениях между полами. Мы, девочки, должны были везде платить за себя, потому что так полагалось в современном обществе, но деньги нужно было заранее отдать мальчику, чтобы все вокруг видели, что расплачивается он. Молодой человек мог потратиться на автобус или билеты в кино, но позже, когда нам доведется вести семейный бюджет, мы должны всеми способами убеждать его, что все принадлежит ему. Мужская гордость – думаю, так учитель это назвал. Я подумала, что это наиглупейшая вещь, которую я когда-либо слышала; попытка доказать, что земля плоская, только применительно к социальным отношениям.

И только две женщины с удовольствием жили так, как хотели, ничего не изображая перед обществом – это была пара, державшая магазинчик сладостей. Но им приходилось скрывать свою сексуальность, они не могли открыто признать себя геями. Люди над ними посмеивались, а одна из них носила балаклаву.

Я сама была женщиной. Женщиной из рабочего класса. Я была женщиной, которая хотела любить женщин, не испытывая чувства вины, не подвергаясь насмешкам. Эти три принципа, а не профсоюзы и не классовая борьба в том смысле, как их понимали мужчины левых взглядов, и сформировали основу моего мировоззрения.

Левым не понадобилось много времени, чтобы полностью принять женщин как независимых и равных – и больше не включать женскую сексуальность в список вещей, отвечающих мужским желаниям. Но то, что я знала о политике левых, заставляло меня чувствовать себя неуютно, чувствовать себя оттесненной на обочину. Я не искала способ улучшить свои жизненные условия. Я хотела до неузнаваемости изменить собственную жизнь.

***

В конце семидесятых на политической арене появилась Маргарет Тэтчер – и заговорила о новой культуре риска и вознаграждения, о том, что всего можно достичь, что каждый волен быть кем хочет, если только готов для этого серьезно потрудиться, быть готовым пойти наперекор традициям и действовать на свой страх и риск.

Я на тот момент уже ушла из дома. Я работала по вечерам и выходным, чтобы закончить школу. Никакие традиции меня не страховали.

Мне показалось, что у Тэтчер есть более достойные ответы, чем у мужчин, принадлежавших к среднему классу и агитировавших за партию лейбористов, равно как и у мужчин, которые принадлежали к рабочему классу и ратовали за установление "семейного" фонда заработной платы и за то, чтобы их жены по-прежнему оставались дома.

[Семейная заработная плата – требование профсоюзов, которое отражает борьбу за такое повышение заработка, который бы позволял на приемлемом уровне содержать жену и детей, при условии, что в семье работает только муж.]

Во мне не осталось никакого уважения к семейной жизни. Дома у меня тоже не было, зато храбрости и гнева было хоть отбавляй. Я была умной. И эмоционально ни к кому не привязанной. Я ничего не смыслила в гендерной политике. Я была идеальным адептом для революции Тэтчер/Рейгана.

Миссис Рэтлоу мне помогла, и я сдала вступительный экзамен в Оксфорд. Мне назначили собеседование, и я купила билет на автобус до Оксфорда.

Я подала документы в колледж святой Екатерины, потому что он был современным, со смешанным обучением и потому что его сформировали на базе общества святой Екатерины – своего рода печального спутника настоящих оксфордских колледжей, основанного для тех студентов, кто был слишком беден, чтобы учиться в Оксфорде должным образом.

Но теперь это был настоящий оксфордский колледж. И может быть, я могла бы туда поступить.

В Оксфорде я сошла с автобуса и спросила, как пройти к колледжу святой Екатерины. Я чувствовала себя, как Джуд Незаметный из романа Томаса Харди, но в отличие от героев книги, вешаться определенно не собиралась.

["Джуд Незаметный" (англ. Jude the Obscure) — последний роман Томаса Харди, опубликованный в США в 1895 году.]

Я и представления не имела, что на свете существует такой красивый город или такие места, как колледжи, с внутренними дворами и лужайками, наполненные ощущением энергичной тишины, которое я до сих пор нахожу столь привлекательным.

Ночлег и питание предоставлял колледж, но другие абитуриенты выглядели такими уверенными, что я перепугалась и вместе с ними есть не пошла.

Я оказалась не способна ясно излагать свои мысли на собеседованиях, потому что впервые в жизни почувствовала, что выгляжу не так и говорю не то. Все вокруг казались такими расслабленными, хоть я и уверена, что на самом деле это было неправдой. Одеты они были получше, это несомненно, и разговаривали с непривычными акцентами. Я знаю, что была сама не своя, но я понятия не имела, как здесь можно быть собой. Свою личность я скрыла, а притвориться кем-то другим вместо самой себя не смогла. Через несколько недель пришел отказ.

Я была в отчаянии. Миссис Рэтлоу сказала, что мы должны рассмотреть другие варианты, но для меня других вариантов не существовало. Меня интересовал исключительно Оксфорд.

Так что я разработала план.

Я, наконец, получила права, продала "Мини", который мне на самом деле не принадлежал, и за 40 фунтов купила "Хиллман Имп" с документами, что позволяло мне выезжать за пределы города. Дверцы у него не открывались, но двигатель работал хорошо. И если вы были готовы залезать в машину сзади, через вынимающееся стекло, то уехать могли довольно далеко.

Джейни сказала, что поедет со мной, так что мы взяли мою палатку и отправились в Оксфорд со скоростью 50 миль в час – максимум, что мог выдать "Имп", с частыми остановками, чтобы долить бензин, масло, воду и тормозную жидкость. У нас с собой было два яйца – на случай, если радиатор даст течь. В те времена радиатор легко можно было починить, выпустив в него разбитое яйцо, точно так же, как и ремень вентилятора легко заменялся нейлоновым чулком, а порванный тросик сцепления можно было починить с помощью двух болтов и банки от газировки (пробить банку по бокам, с разных сторон просунуть в отверстия концы оборванного тросика, прикрутить к болтам, потом просто опустить болты в банку – все, конечно, будет лязгать, но сцепление вы выжмете.

У семьи Джейни был туристический справочник, и мы присмотрели дешевый кемпинг в гольф-клубе рядом с Оксфордом.

Нам понадобилось около девяти часов, чтобы добраться туда, но у нас были с собой бекон, бобы, и мы были счастливы.

На следующий день у меня была назначена встреча со старшим преподавателем и одним из членов английского научного сообщества – еще один, к счастью для меня, куда-то уехал.

Я столкнулась с привычной проблемой – неспособностью говорить и от волнения начала лепетать, как... когда я волнуюсь, я превращаюсь в нечто среднее между Билли Баддом и Ослом из "Шрека".

[Билли Бадд – герой незавершенной повести Германа Мелвилла. Молодой жизнерадостный парень с одним недостатком – волнуясь, он так заикается, что не может вымолвить ни слова.]

В отчаянии я всплеснула руками и заметила на ладонях масляные пятна. "Имп" дал течь.

Ну, и мне ничего не оставалось, кроме как объяснить скороговоркой, как в "Шреке", все про "Хиллман Имп", палатку, лоток на рынке, где я работала и еще немного про апокалипсис, миссис Уинтерсон и английскую литературу в прозе от А до Z...

Перед преподавателями на столе уже лежал открытый конверт с письмом от миссис Рэтлоу. Я не знаю, что она там написала, но миссис Олифант в нем была упомянута.

- Я хочу писать лучше, чем она.

- Это будет не очень сложно – хотя она написала действительно очень хорошую историю о привидениях, которая называется...

- "У открытой двери". Я ее читала. Она страшная.

По какой-то причине миссис Олифант оказалась на моей стороне.

Старший преподаватель объяснил, что колледж святой Екатерины был основан недавно, всего в 1962 году, что он очень прогрессивный, один из немногих со смешанным обучением и рассчитан на прием учеников из государственных школ.

- Здесь учится Беназир Бхутто. А Маргарет Тэтчер, как вам известно, изучала химию в Сомервиле.

[Беназир Бхутто (1953, Карачи, Пакистан — 2007, Равалпинди, Пакистан) — премьер-министр Исламской республики Пакистан в 1988—1990 и 1993—1996 годах, первая в новейшей истории женщина — глава правительства в стране с преимущественно мусульманским населением. После долгого пребывания в эмиграции вернулась на родину, где погибла в результате террористического акта.

Сомервиль – Сомервильский колледж в Оксфорде, где в 1947 году Маргарет Тэтчер после четырёх лет изучения химии получила диплом второй степени, став бакалавром естественных наук.]

Мне это не было известно, а что до Беназир Бхутто, так я понятия не имела, кто это.

- Вы бы хотели, чтобы премьер-министром стала женщина?

Да... В Аккрингтоне женщины не могли стать никем, кроме как быть женами или учительницами, или парикмахершами, или секретаршами, или работать в магазинах.

- Ну, в наших краях женщины могут стать библиотекаршами, и я думала этим заняться, но я хочу писать книги сама.

- Какого рода книги?

- Я не знаю. Я постоянно пишу.

- Многие молодые люди этим грешат.

- Только не в Аккрингтоне.

Повисла пауза. Научный сотрудник спросил меня, считаю ли я, что женщины могут быть великими писателями. Вопрос меня ошеломил. Мне это и в голову не приходило.

- По правде говоря, они все собрались ближе к началу алфавита – Остин, Бронте, Элиот...

[Austen, Brontës, Eliot – написание фамилий отличается от русского. Они действительно ближе к началу английского алфавита.]

- Мы, конечно же, изучаем этих писательниц. Вирджиния Вульф в программу не входит, хотя вы можете найти ее занимательной – но в сравнении с Джеймсом Джойсом...

Это было дельное предупреждение о предрассудках и прелестях обучения в Оксфордском университете.

Я вышла из колледжа и спустилась по Холивелл стрит к книжному магазину Блэквелла. Я никогда в жизни не видела магазина, в котором книги занимали бы пять этажей. У меня зашумело в голове, как если бы я вдохнула слишком много кислорода. И тогда я подумала о женщинах. Целое море книг... сколько же времени понадобилось, чтобы женщины смогли написать свою долю? И почему до сих пор так мало писательниц и поэтесс, а тех, кто считается хорошими – и того меньше?

Я была так взволнована, обнадежена и так обеспокоена услышанным от преподавателей. Я женщина – означает ли это, что мне суждено быть соглядатаем, но не творцом? И как мне обучиться тому, чего я даже не надеялась достичь? Но достигну я цели или нет – а попытаться было нужно.

Позже, когда я достигла успеха, но при этом заработала обвинения в высокомерии, мне хотелось силком притащить каждого неверно истолковавшего мои слова журналиста на это самое место и заставить его уразуметь, что для женщины, а в особенности для женщины, вышедшей из рабочего класса, хотеть быть писателем, причем хорошим писателем, и верить в то, что ты этого достойна – это не высокомерие. Это политика.

Как бы то ни было, в тот день все срослось. Я получила место в университете – с отсрочкой на год.

И это привело меня прямо к Маргарет Тэтчер и выборам 1979 года. Тэтчер была энергичной и решительной, умела убеждать и знала цену куску хлеба. Она была женщиной – и это давало мне ощущение, что я тоже могу добиться успеха. Если дочь бакалейщика смогла стать премьер-министром, значит, и девушка вроде меня способна написать книгу, которая попадет на полки в раздел "Английская литература от A до Z".

Я отдала свой голос за нее.

Сейчас принято говорить, что Тэтчер изменила две политические партии: свою собственную и левое крыло лейбористской оппозиции. Куда реже упоминается о том, что Рейган в Соединенных Штатах и Тэтчер в Объединенном Королевстве навсегда разрушили послевоенный мировой уклад, разрушили просуществовавший более тридцати лет общественный договор.

Вернитесь в 1945 год, и будь вы левых или правых взглядов, находись вы в Британии или в Западной Европе, но восстановление общества после войны не могло происходить на устаревших и дискредитировавших себя принципах неолиберальной экономики свободного рынка – нерегулируемый рынок труда, меняющиеся цены, отсутствие социальных гарантий для больных, пожилых и безработных. Нам были нужны дома, много рабочих мест, социальное государство, национализация коммунальных служб и транспорта.

Это стало настоящим прогрессом в человеческом сознании, переходом к коллективной ответственности; пониманием, что мы должны что-то не только своей стране, своим детям и семьям – но и друг другу. Обществу. Цивилизации. Культуре.

И этот переворот в образе мышления произрос не из викторианских ценностей и филантропических идей, он возник не из политики правых, нет, он стал результатом практических уроков войны и – что важно – привлекательности и превосходства идей социализма.

К семидесятым годам рост британской экономики замедлился, мы задолжали МВФ, цены на нефть стремительно росли, Никсон принял решение об отмене золотого стандарта и отпустил курс доллара в свободное плавание, профсоюзы вели бесконечные дебаты, идеи социализма потускнели – и все это позволило Рейгану и Тэтчер в начале восьмидесятых отбросить прочь докучливые аргументы об обществе справедливости и равенства. Мы собирались последовать за Милтоном Фридманом и его соратниками из Чикагской школы экономики и вернуться к старому доброму свободному рынку, невмешательству государства в экономику – и вознести это как знамя нового спасения.

[Милтон Фридман (1912 — 2006) — американский экономист, лауреат Нобелевской премии 1976 года.]

Добро пожаловать, TINA!

[TINA − акроним слогана "There is no alternative" (от англ. "альтернативы нет"), который употреблялся Маргарет Тэтчер, бывшей премьер-министром Великобритании.

Слоган описывает концепцию того, что глобализация должна основываться на свободном рынке и свободе торговли, поскольку ни одной альтернативы глобальному капитализму не существует. Слоган стал популярным среди сторонников неолиберальной модели глобализации. Кроме Маргарет Тэтчер, главным сторонником TINА в политике считают бывшего президента США Рональда Рейгана.]

В 1988-м канцлер казначейства в правительстве Тэтчер, Найджел Лоусон, назвал послевоенный общественный уклад "послевоенной иллюзией".

Я не осознавала, что когда деньги становятся основной ценностью, то и образование смещается в сторону практичности и полезности, а умственная деятельность перестает быть уважаемой, если не дает ощутимых результатов. Что общественная деятельность больше не важна. И если ты не живешь по принципу "заработал – потратил", то жить становится очень сложно, потому что дешевое жилье исчезает. А когда община разрушена, на ее месте остаются только горе и нетерпимость.

Я не знала, что Тэтчер будет финансировать свое экономическое чудо за счет продажи национализированных активов и предприятий.

Я не осознавала, какие последствия принесет приватизация общества.

Я проезжаю под виадуком и мимо района заводов. Когда я еду мимо церкви пятидесятников Елим, я вижу как оттуда выходит мой отец в комбинезоне. Он что-то красил. Моя нога приподнимается над педалью газа, и я едва не останавливаюсь. Я хочу попрощаться, но не делаю этого, потому что не могу. Заметил ли он меня? Я не знаю. Я гляжу в зеркало заднего вида. Он идет домой. А я уезжаю.

Я уже выехала из города и проезжаю Освальдтуисл. Вот и фабрика собачьих галет. Несколько детишек караулят у задней двери в ожидании кусочков разломанных зеленых и розовых галет в форме косточки. И только у одного из них на поводке собака.

Я за рулем фургончика-малолитражки "Моррис Майнор", пришедшего на смену "Импу". Фургон загружен велосипедом, чемоданом с книгами, чемоданчиком с одеждой, пакетом сэндвичей с сардинами и двадцатью галлонами бензина, потому что никто меня не предупредил, что на автостраде есть заправки. Автомобильный генератор барахлит, и я боюсь глушить двигатель, так что мне приходится сворачивать на обочину автострады, быстренько выскакивать, заливать горючее в бак и снова трогаться с места. Но мне на это наплевать.

Я еду в Оксфорд.

Глава 11

Искусство и ложь

И вот мы стали студентами. В первый же вечер руководитель нашей группы повернулся ко мне и сказал: "Вы – наш пролетарский эксперимент". Затем он повернулся к женщине, которая вскоре стала и до сих пор остается моим ближайшим другом, и произнес: "А вы – чернокожий эксперимент".

Вскоре мы выяснили, что у нашего наставника довольно извращенное чувство юмора, и что пять студенток нашего курса ни на какое наставничество рассчитывать не могут. Нам пришлось заняться самообразованием.

Но в целом это было неважно. Книги были повсюду и все, что нам было нужно – это их читать, начиная с "Беовульфа" и заканчивая Беккетом. И даже не беспокоиться, что женщин-писательниц оказалось всего четверо – сестры Бронте, выступавшие единой командой, Джордж Элиот, Джейн Остин – и одна поэтесса, Кристина Россетти. Она не была великим поэтом, в отличие от Эмили Дикинсон, но нам никто и не собирался рассказывать о великих женщинах. В Оксфорде не было заговора молчания вокруг женского вопроса – его просто игнорировали. Мы создали собственный кружок для чтения, и вскоре включили в программу современных писателей, как женщин, так и мужчин – и феминизм. И вдруг оказалось, что я читаю Дорис Лессинг и Тони Моррисон, Кейт Миллет и Адриенну Рич. Они стали для меня новой библией.

[Кристина Джорджина Россетти (1830 — 1894) — английская поэтесса, сестра живописца и поэта Данте Габриэля Россетти.

Дорис Мэй Лессинг (1919 — 2013) — английская писательница-фантаст, лауреат Нобелевской премии по литературе 2007 года с формулировкой "Повествующей об опыте женщин, со скептицизмом, страстью и провидческой силой подвергшей рассмотрению разделённую цивилизацию". Бывшая коммунистка и сторонница суфизма, Лессинг придерживалась идей феминизма.

Тони Моррисон (1931, Лорейн, Огайо) — американская писательница, редактор и профессор. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1993 года, как писательница, "которая в своих полных мечты и поэзии романах оживила важный аспект американской реальности". Обладательница Президентской медали Свободы.

Кейт Миллет р.1934) – американская феминистка, писательница, художница и активистка. Оказала очень большое воздействие на вторую волну феминизма, больше всего известна своей книгой 1970 года – Sexual Politics.

Адриенна Рич (1929, Балтимор — 2012) — американская поэтесса, публицист, представительница второй волны феминизма.]

Но несмотря на весь сексизм, снобизм, засилье патриархальных взглядов и безразличие к жизни студентов, Оксфорд научил нас великому умению упорно идти к своей цели и дал нам веру в то, что умственная деятельность является основой цивилизованной жизни.

И пусть наш наставник нас недооценивал и принижал – по той простой причине, что мы были женщинами, но сам университетский уклад молчаливо поддерживал нас в страсти к чтению, познанию и обсуждению.

И для меня в этом заключалась огромная разница. Это было словно обитать в библиотеке, а именно там я всегда была счастлива.

Чем больше я читала, тем сильнее боролась с утверждением, что литература – это удел меньшинства, что читатель должен иметь определенный уровень образованности или происходить из нужного класса. Книги принадлежали мне по праву рождения. Никогда не забуду, какое волнение охватило меня, когда я выяснила, что самое первое стихотворение, записанное на древнеанглийском языке – "Гимн Кэдмона" – сочинил пастух из Уитби, примерно в 680 году нашей эры, когда святая Хильда была в Уитби аббатисой.

Только представьте... женщина возглавляет аббатство, а неграмотный пастух пишет стихотворение такой великой красоты, что образованные монахи записывают его и пересказывают паломникам и пилигримам.

Это изумительная история – Кэдмон проводил больше времени с коровами, чем с людьми, не знал ни стихов, ни песен, поэтому, когда в аббатстве проходили церковные праздники и все желающие могли выступить с песнями или чтением стихов, Кэдмон всегда поспешно уходил к своим коровам, где никто бы ему не докучал. Но в ту ночь ему явился ангел и велел петь – если он мог спеть коровам, то мог спеть и ангелу. Кэдмон грустно ответил, что не знает ни одной песни, но ангел все равно велел ему петь – о сотворении мира. И тогда Кэдмон разомкнул уста, и из них полилась песня. (Самое раннее упоминание об этой истории вы можете найти у Беды Достопочтенного в "Истории англов").

[Бе́да Достопочтенный (Досточтимый; ок. 672 или 673 — 27 мая 735) — бенедиктинский монах в двойном монастыре святых Петра и Павла в Нортумбрии (современный Джарроу). Написал одну из первых историй Англии под названием "Церковная история народа англов" (лат. Historia ecclesiastica gentis Anglorum, англ. Ecclesiastical History of the English People), которая принесла ему славу "отца английской истории".]

Чем больше я читала, тем сильнее ощущала себя связанной с другими жизнями и глубоко родственными душами. И пусть нас разделяли годы, но я чувствовала себя менее одинокой. Я больше не дрейфовала на своем маленьком плоту через настоящее, ибо нашла мосты, соединявшие берега. Да, прошлое – это иные земли, но мы можем их посетить и можем принести с собой оттуда то, в чем нуждаемся.

Литература – это наша общая основа. Коммерческий интерес не способен ее полностью поглотить, и точно так же ее нельзя выхолостить, как это происходит в поп-культуре, которая выжимает досуха все новое и двигается дальше.

Сейчас много спорят о противостоянии покоренного мира и мира дикого. И речь не только о дикой природе, которая нужна нам просто потому, что мы человеческие существа, речь о непокоренном открытом пространстве нашего воображения.

И непокорность эта таится в чтении.

Когда я заканчивала свой первый оксфордский семестр, мы читали "Четыре квартета" Т.С. Элиота.

[Четыре квартета (англ. Four Quartets) — цикл из четырех поэм (Burnt Norton, East Coker, The Dry Salvages, Little Gidding) Томаса Элиота. Написан с 1934 по 1942 год, впервые издан в единой композиции в 1943 году.]

Взлети наверх, сквозь колыхание ветвей,

Сквозь свет и сквозь резную тень листвы,

Услышь, как под ветвями, на земле

Внизу, по влажной зелени травы

Из века в век бежит за вепрем гончий пес,

Вновь отражая на земле рисунок звезд.

Я тогда подумала о повторении, о привычных путях и о том, как сложно изменить прошлое. Оно тащится за нами следом, как докучливый соглядатай; оно встает между нами и новизной настоящего, между нами – и новым шансом.

Я все думала – а можно ли найти в прошлом искупление, обрести примирение – и могут ли старые войны, старые враги, вепрь и гончий пес найти в себе силы и хоть как-то помириться.

Я размышляла об этом потому, что подумывала навестить миссис Уинтерсон.

Мысль о том, что можно встать над обычным конфликтом, соблазняла. Юнг утверждал, что конфликт нельзя разрешить, оставаясь на том же уровне, на котором он возник – на этом уровне существуют только победитель и побежденный, и нет никакой возможности для примирения. Нужно подняться над конфликтом – словно вы наблюдаете за бурей с возвышения.

В конце Чосеровой "Троила и Крессиды" есть изумительный момент, когда поверженный в битве Троил погиб и был вознесен на седьмое небо – и вот он взирает оттуда на подлунный мир – на наш мир – и хохочет, потому что осознает, насколько все бессмысленно – все то, что так много для нас значило, все наши распри и неразрешимые противоречия.

["Троил и Крессида" — поэма Джеффри Чосера. Трагическая история двух влюблённых Троила и Крессиды, произошедшая во время осады Трои. Поэма состоит из пяти книг и написана королевской строфой. Многие исследователи полагают, что поэма — лучшее из завершенных произведений Чосера.

Джефри Чосер (ок. 1340/1345 — 1400) — английский поэт, "отец английской поэзии". Его называют одним из основоположников английской национальной литературы и литературного английского языка. Первым начал писать свои сочинения не на латыни, а на родном языке.]

Средневековое мировоззрение вынашивало идею изменчивости, мысль о том, что все в этом мире происходит хаотически и не может быть понято верно. Когда мы поднимаем глаза к небесам, мы представляем, что смотрим наружу и видим вселенную. Средневековый разум полагал, что смотрит внутрь, и что Земля – всего лишь захудалый наблюдательный пункт, космическая мусорка миссис Уинтерсон – а центр всего... о, в центре всего находится ядро божественного порядка, основа которого – любовь.

Мне нравится, что порядок должен происходить из любви.

Я поняла – пусть отдаленно и смутно, что мне нужно отыскать такое место, где моя жизнь могла бы примириться с самой собой. И я знала, что мне нужно задействовать любовь.

Я написала миссис Уинтерсон и спросила, не будет ли она против, если я приеду на рождественские каникулы. И можно ли мне привезти в гости подругу?

Она согласилась, что само по себе было очень необычно.

Она не спросила, как я жила с тех пор, как мы в последний раз виделись – никаких упоминаний о счастье или нормальности, о том, что я ушла из дома и уехала в Оксфорд. И я ничего не пыталась объяснять. Никто из нас не думал, что это странно, потому что в мире Уинтерсонов это странным не считалось.

Вот она – со своим новым электронным органом, с самодельной домашней радиостанцией и наушниками размером с радар для обнаружения инопланетных форм жизни.

А вот я и моя подруга Вики Ликориш. Я заранее предупредила миссис Уинтерсон, что Вики – темнокожая.

Мне повезло, что я с этого начала, потому что миссис Уинтерсон обожала миссионерский труд и, похоже, решила, что если моя лучшая подруга – черная, то это явный знак того, что пора развернуть миссионерскую деятельность. Она пошла к вернувшимся из Африки проповедникам и спросила: "Что там едят?"

Ответ гласил: ананасы. Я в толк не могу взять, почему. В Африке вообще есть ананасы? В любом случае, семья Вики происходила из Сент-Люсии.

[Государство Сент-Люсия расположено на одноимённом острове в составе архипелага Малые Антильские острова. На севере граничит с островом Мартиника (по проливу Сент-Люсия), на юге — со входящим в состав государства Сент-Винсент и Гренадины островом Сент-Винсент (по одноименному проливу). С востока омывается водами Атлантического океана, с запада — Карибского моря (общая протяженность береговой линии 158 км).

Каплевидный в плане остров имеет размеры примерно 44 км в длину и 23 км в ширину при общей площади в 617 км².]

Миссис Уинтерсон не была расисткой. Она исповедовала своего рода миссионерскую толерантность, пусть и снисходительную, но ни от кого не потерпела бы оскорбительных высказываний о цвете кожи или национальном происхождении.

Это было непривычно, особенно в то время, когда в городки, где проживал белый рабочий класс, и уже ощущалась нехватка рабочих мест, в значительных количествах стали приезжать пакистанцы. Тогда, в отличие от нынешних времен, никто не вспоминал о наследии Империи. Британия колонизировала, владела, захватывала или вмешивалась в дела половины земного шара. Мы разделили на части одни страны и создали другие. И когда кто-то из построенного нами силой мира вдруг начинал требовать компенсации, мы впадали в ярость.

Но церковь Елим привечала всех и каждого, и мы были обучены, пусть и со скрипом, принимать "наших друзей из-за моря".

Когда мы с Вики приехали в Аккрингтон, миссис Уинтерсон вручила ей одеяло, которое собственноручно связала, чтобы Вики не замерзла. "Они так чувствительны к холоду", – сказала она мне.

Миссис Уинтерсон страдала неврозом навязчивых состояний и вот уже почти год вязала во славу Иисуса. С рождественской елки свисали вязаные украшения, а собака маялась в рождественской курточке из красной шерсти с вывязанными белыми снежинками. Еще был связан рождественский вертеп, и каждому пастуху полагался вязаный шарфик, потому что наш Вифлеем находился по дороге в Аккрингтон, а не в Иерусалим.

Когда отец открыл мне дверь, на нем была новая вязаная жилетка и того же цвета вязаный галстук. Весь дом был обвязан и перевязан.

Ну да ладно. Зато нигде не было и следа револьвера. А миссис W надела праздничный зубной протез.

"Вики, – сказала она, – присаживайся. Я приготовила тебе тост с запеченным сыром и ананасами".

Вики решила, что это, должно быть, такой ланкаширский деликатес.

На следующий день нас ждал окорок с ананасом, после которого на столе оказались консервированные кусочками ананасы. Потом мы ели оладьи с ананасами и "перевернутый пирог" – с ананасами же. И курицу по-китайски – с ананасами, а потом – кубики чеддера с ананасами, нанизанные на коктейльные шпажки, кокетливо воткнутые в половинку обернутой фольгой капусты.

В итоге Вики заявила: "Я не люблю ананасы".

Это была ужасная ошибка. У миссис Уинтерсон мгновенно изменилось настроение. Она объявила, что в следующий раз мы будем есть котлеты. Мы согласились, но в тот вечер, как и собирались, пошли в паб, чтобы поесть креветок с жареной картошкой.

Около десяти вечера мы вернулись домой и обнаружили, что миссис Уинтерсон угрюмо маячит у плиты. Дом наполнял кошмарный запах горелого масла, мяса и жира.

В небольшой пристроенной к дому кухоньке миссис Уинтерсон стояла и механически переворачивала на сковороде какие-то черные штучки размером с пуговицу.

- Я тут с шести вечера эти котлеты готовлю, – сказала она.

- Но ты же знала, что мы собирались уйти.

- Но вы же знали, что я готовлю котлеты.

Мы не понимали, что тут можно поделать, поэтому пошли спать – Вики наверх, а я в гостиную, на надувной матрац. На следующее утро к завтраку нас ждал накрытый стол. В центре высилась пирамида неоткрытых консервных банок с ананасами, ее венчала открытка в викторианском стиле с двумя стоящими на задних лапах котами, одетыми в мужской и женский костюмы. Подпись гласила: "Никто нас не любит".

Пока мы прикидывали, стоит ли сбежать на работу сразу или рискнуть приготовить себе тост, в комнату ворвалась миссис Уинтерсон, схватила открытку и швырнула ее назад на стол. "Это мы с твоим отцом!" – сказала она.

Мы с Вики подрядились на Рождество поработать в психиатрической больнице. Огромное, монументальное здание в викторианском стиле, где я жила и работала целый год перед Оксфордом, с обширной прилегающей территорией – там даже была своя пожарная машина и общественный клуб. Больница была пристанищем для невменяемых, буйных, свихнувшихся и осужденных. Кое-кто из старожилов находился здесь за то, что родил ребенка, кто-то – за попытку убить ребенка, а некоторые находились здесь вместе с детьми. Это был странный мир – социальный и уединенный одновременно.

Мне нравилось там работать, пусть и приходилось вычищать за подопечными их дерьмо и блевотину и разносить им еду на огромных оловянных подносах. Я работала посменно, по двенадцать часов. Может быть, окружающее безумие успокаивало мои собственные страхи. Я испытывала сострадание. И чувствовала, что мне повезло – оказывается, сойти с ума так просто.

Единственное, что я там ненавидела – это тележки с успокоительными. Больных накачивали седативными препаратами и транквилизаторами. Шприцы и таблетки вроде бы гуманнее, чем обитые матами изоляторы и смирительные рубашки, но я в этом не уверена. От местных обитателей разило валиумом и ларгактилом – от последнего у них еще портились зубы.

[Валиум – широко используемый препарат-транквилизатор, оказывающий выраженное седативное, снотворное, противосудорожное и успокаивающее действие.

Ларгактил (аминазин) – нейролептик, купирует различные виды психомоторного возбуждения, бреда и галлюцинаций, уменьшает или снимает страх, тревогу, напряжение у больных психозами и неврозами.]

Мы с Вики ходили на работу и возвращались, стараясь не замечать, что дома, на Уотер стрит, обстановка была куда безумнее, чем все, что творилось на работе. Дом на глазах становился все мрачнее и готов был рассыпаться – прямо как в рассказах По. Рождественские украшения были на месте, гирлянды светились, но от этого делалось только страшнее.

Примерно неделю миссис Уинтерсон с нами не разговаривала. Однажды вечером мы вернулись с работы – шел снежок, на улице славильщики распевали колядки. И тут я поняла, что у нас дома проходит церковное собрание.

Миссис Уинтерсон была в веселом настроении, она приоделась в красивое платье и встретила нас тепло.

- Я как раз иду за каталкой – хотите пирога?

- Что такое "каталка"? – спросила Вики. Ей на ум явно пришли катастрофа, больница и инвалидное кресло.

- Это у нас так называют сервировочный столик на колесиках, – ответила я, а миссис Уинтерсон резво въехала в гостиную с тележкой, груженой подогретыми пирогами.

В этот момент ко входной двери подошла группа чужих славильщиков – возможно, из Армии Спасения, но миссис Уинтерсон такие тонкости не интересовали. Она распахнула дверь и заорала:

- Иисус уже здесь! А ну, пошли вон!

- Мам, это как-то чересчур...

- Мне и так со многим пришлось смириться, – ответила она и многозначительно на меня посмотрела. – Я знаю, что библия учит нас подставлять другую щеку, но бывают такие дни, когда никаких щек не напасешься.

Вики тоже столкнулась с трудностями. Как раз перед самым Рождеством она пошла спать и обнаружила,что ее подушка куда-то исчезла, зато на кровати лежит наволочка, набитая религиозными брошюрками о конце света. Она начала осознавать, каково это – жить в преддверии апокалипсиса.

- Тяжко тебе жилось там, у тебя на родине, – сказала миссис Уинтерсон.

- Я родом из Лутона, – ответила Вики.

[Лутон (англ. Luton) — город в Англии, выделенный в унитарную единицу, в южной части церемониального графства Бедфордшир.]

Но ей было тяжко. Кому угодно было бы. Свисавшие с потолка бумажные цепи стали выглядеть как наручники для безумцев.

Отец большую часть времени проводил в сарайчике на заднем дворе – он готовил для церкви скульптурную композицию. Я полагаю, это должно было быть что-то вроде надалтарного украшения на евангельские темы. Пастор хотел украсить воскресную школу чем-то, что не выглядело, как католические истуканы, кумиры, прямой запрет на которые был озвучен в книге Исхода.

Отец любил лепить фигурки из глины и раскрашивать их. Сейчас он красил шестую.

- Что это? – спросила Вики.

Это были Семь Гномов, Обретших Спасение. Белоснежка отсутствовала – видимо, потому, что почти полностью воплощала католический еретический образ Девы Марии. Зато каждый гном был снабжен небольшой табличкой с именем: Питающий Надежду, Исполненный Веры, Исполненный Духа, Благочестивый, Достойный, Бдящий и Исполненный Рвения.

Отец тихонько водил кисточкой.

- Твоя мать расстроена, – проговорил он.

Мы оба понимали, что это значит.

В кухне миссис Уинтерсон готовила заварной крем. Она судорожно перемешивала его в кастрюле так, словно там плескались темные воды бездны. Когда мы протискивались мимо нее к задней двери, она, не отрывая взгляда от кастрюли, произнесла: "Грех. Он извращает все".

Вики не привыкла к ее манере общаться – то молчать целыми днями, то вдруг изрекать судьбоносные обрывки мыслей, которые мы все должны были бы разделить и понять, но у нас это никогда не получалось. Ясно было, что Вики это напрягает, да и отец пытался меня предупредить. Я проверила ящик с полотенцами. Револьвера там не было.

- Думаю, нам пора собираться, – сказала я Вики.

На следующее утро я сообщила маме, что мы уезжаем.

- Вы это нарочно, – ответила она.

Дом. Две ступеньки вверх, две ступеньки вниз. Длинный темный коридор и убогие комнатки. Дворик с туалетом и угольным погребом, мусорки и собачья конура.

- До свидания, мама.

Она не ответила. Ни тогда, ни потом. Больше я ни разу не возвращалась. Больше я никогда ее не видела.

Антракт

В своих работах я шла наперекор времени, календарю и линейному ходу событий. Может быть, время и есть то, что заставляет события происходить последовательно, а не все разом, но время действует только во внешнем мире. В нашем внутреннем мире мы можем пережить события, происходившие с нами в разное время так, будто бы они произошли одновременно. Наше "я" нелинейно, и его совершенно не интересует вопрос "когда", зато намного больше интересует "почему" и "зачем".

Я уже перевалила за середину как своей биологической жизни, так и творческой. Я отмечаю бег времени, как и все мы, я вижу, как увядает мое тело, но для того, чтобы бросить линейному времени вызов, я пытаюсь жить во времени глобальном. Я осознаю, что у жизни есть внутренняя и внешняя стороны, и что события, отстоящие друг от друга на годы, могут находиться бок о бок, если рассматривать их с точки зрения чувств и воображения.

Творчество перебрасывает через время мосты, потому что сила искусства не связана временем. Если бы это было не так, мы бы не испытывали никакого интереса к искусству прошлых эпох, за исключением истории или документальной литературы. Но наш интерес к искусству заключен в нас самих – неизменных и вечно новых. Отныне и навек. В этом вечном существовании состоит смысл человеческого духа. Это помогает смириться с мыслью о нашей собственной смерти. Жизнь и искусство – это оживленное общение и чувство сопричастности с мертвыми. Это боксерская схватка с временем.

Мне нравится строчка из "Четырех квартетов" Элиота: "…лишь то, что живо, может умереть". Это стрела времени, полет из чрева матери в чрево земли. Но жизнь – больше, чем стрела.

Из чрева матери в чрево земли – это интересная жизнь – но я не могу описать свою собственную и никогда не могла. Ни в "Апельсинах", ни сейчас. Я бы предпочла продолжать прочитывать себя как вымысел, а не как факт.

А факт заключается в том, что я собираюсь одним махом перескочить двадцать пять лет. Может, позже…

Глава 12

Ночное путешествие по морю

[Night sea journey; Nachtmeerschwiemmen) – архетипический мотив в мифологии, психологически связанный с депрессией и утратой энергии, характеризующей невроз.

"Ночное плавание по морю - это своего рода спуск в ад descen-sus ad inferos – спуск в Гадес (Ад) и путешествие по земле духов где-то за пределами этого мира, за пределами сознания, следовательно, погружение в бессознательное" – толкование Юнга.]

Когда я была маленькой – как раз подходящего размера, чтобы прятаться под столами и залезать в шкафы – я как-то залезла в выдвижной ящик, воображая, что это корабль, а ковер – это море.

Я нашла предназначавшееся мне послание в бутылке. Я нашла свидетельство о рождении. И в него были вписаны имена моих родных отца и матери.

Я никому об этом не рассказала.

Я никогда не хотела отыскать своих биологических родителей – мне и с имеющимся комплектом не повезло, а две пары точно меня бы доконали. Я не понимала, что такое семейная жизнь. Представления не имела, что родители могут нравиться, или что они могут любить тебя настолько, что позволят тебе быть самой собой.

Я была одиночкой. Я держалась сама по себе. Не верила в биологию или биографию – я верила в себя. Родители? А зачем они? Разве что, чтобы сделать тебе больно...

Но когда мне исполнилось тридцать, и я писала телевизионный сценарий "Не апельсинами едиными", я назвала главную героиню Джесс. В книге она Джанетт, но телевидение воспринимается слишком буквально, и к тому же весьма трудно спрятаться за недомолвки и несерьезность, если ты выступаешь от своего имени, пусть даже в литературном произведении. Только свяжись с телефильмом – и окажешься навеки связанной с "истинной" историей.

Это все равно произошло... но я хотя бы попыталась.

Мне нужно было выбрать имя, и я взяла то, что было записано в свидетельстве о рождении, которое я когда-то нашла. Получалось, что мою мать звали Джессикой, так что я назвала свою героиню Джесс.

"Апельсины" выиграли все на свете – премию Британской академии кино и телевизионных искусств, премию Королевского телевизионного общества; я получила награду Каннского кинофестиваля за сценарий плюс несколько иностранных премий – и фильм наделал много шума, учитывая, что на дворе стояли девяностые и то, как мы подали события книги. "Апельсины" стали вехой гей-культуры и смею надеяться, вехой культуры вообще. Думаю, так и было. По результатам опроса "Лучший художественный фильм ВВС", проведенного в 2008-м, "Апельсины" заняли восьмое место.

Мне казалось, что со всей поднятой шумихой – а таблоиды тогда словно с цепи сорвались (правила приличия, какими мы их знали, остались во вчерашнем дне и все такое) – я думала, что моя мать, Джессика, услышит об этом и в конце концов сообразит что к чему.

Нет.

И до самого 2007-го я не предпринимала ничего, чтобы прояснить свое прошлое. Да оно и не было "моим прошлым", так ведь? Я переписала его заново. Я писала поверх написанного. Я его перекрасила. Жизнь многослойна, непостоянна, изменчива и состоит из фрагментов. Я никогда не могла написать историю, в которой, как полагается, были бы начало, середина и конец, потому что для меня это было бы неправдой. Поэтому я пишу так, как живу, и живу так, как написала. Это не метод, это просто я сама.

Я писала роман "Каменные боги". Действие происходит в будущем, хотя вторая часть отнесена в прошлое. Там описывается, как наш мир в его зародышевом состоянии был открыт продвинутой, но опасной цивилизацией, чья собственная планета гибнет. На Голубую планету была послана экспедиция. Она не вернулась.

Всякий раз, когда я пишу книгу, у меня в голове вертится фраза, она возвышается, словно отмель над уровнем воды. И фразы эти похожи на тексты на стенах из тех времен, когда мы жили на Уотер стрит в доме номер 200 – поучения, заветы, изречения, сигналы маяка, вспыхивающие, как напоминание и предупреждение.

"Страсть" – "Я рассказываю вам истории. Доверьтесь мне".

"Письмена на теле" – "Почему мы измеряем любовь утратой?"

"Книга силы" – "Чтобы меня не узнали, я все время в бегах. Чтобы узнать что-то самой, я все время в бегах".

"Бремя" – "Свободный человек никогда не задумывается о побеге".

"Каменные боги" – "Произошедшее однажды запечатлевается навек".

В своей предыдущей книге, "Хозяйство света", я прорабатывала идею связи разных эпох, а теперь она снова всплыла – вроде бы и чуть с другого ракурса, но вполне отчетливая. Цвета и контуры проявляются в ультрафиолетовом свете. Дух в машине прорывается из прежних записей в новые.

["Дух в машине" (The Ghost in the Machine, 1968) – роман Артура Кестлера (1905 – 1983), британского писателя и журналиста, наиболее известного книгой "Слепящая тьма".]

Что же стало отпечатком?

Я переживала тяжелые времена. Мои шестилетние отношения с режиссером Деборой Уорнер были неровными и не принесли счастья нам обеим.

Я пыталась писать. Книга просилась наружу. Творческая работа – это своего рода детектор лжи. Я хотела обмануть саму себя – если рассматривать ложь, как утешение и укрытие.

Весной 2007-го скоропостижно умерла вторая жена моего отца, Лилиан. Десятью годами младше его, она была очень живой и жизнерадостной. Операция по замене тазобедренного сустава привела к гангрене, гангрена лишила ее возможности ходить, от этого начался диабет, а диабет, в свою очередь, привел к трехдневной госпитализации. Через три недели ее вынесли из больницы в гробу.

Папа вместе с Лилиан числились, но пока не жили в Аккрингтонском доме престарелых, которым руководила удивительная женщина по имени Неста. Она раньше выступала с юмористической программой на круизном судне – что ж, чтобы заправлять домом престарелых, вам непременно понадобится чувство юмора. В итоге она перестала шутить ради добычи средств к пропитанию и стала управлять домом семейного типа для пожилых людей. Мы с ней все обговорили и решили, что отец должен перебраться туда, когда освободится место. Он будет ходить в церковь по воскресеньям, в середине недели его будут вывозить на прогулку, вокруг будет полно тех, с кем он сможет общаться, а я каждый месяц буду проезжать 350 миль, чтобы с ним увидеться.

Я поехала в Аккрингтон, чтобы навести порядок в папином одноэтажном домике. Я убирала, поглощенная мыслями о бесконечной возне с бумагами, всегда сопровождающей смерть.

Все фотографии исчезли – их забрал мерзкий дядя Алек (который с доберманами) – и я понятия не имею, зачем они ему понадобились. От прежних дней не осталось ничего, кроме запертого сундука.

Сокровище? Я всегда верила, что там оно на самом деле и лежит...

Я сбегала к машине, принесла отвертку и молоток и погрузила жало отвертки в замочную скважину висячего замка. Он распахнулся.

К моему ужасу сундук оказался полон "Роял Альберта", включая трехэтажную подставку для тортов. Господи, ну зачем отец спрятал остатки "Роял Альберта" в пиратский сундук Долговязого Джона Сильвера?

Там нашлись и другие разрозненные остатки старой посуды, и при их виде мне сразу живо вспомнилось детство. "Коттеджные" тарелки миссис Уинтерсон – расписанные вручную, с золотым ободком, а в центре – маленький домик, одиноко стоящий в в лесу... (примерно в таком я сейчас и живу).

Там лежали отцовские военные медали, несколько записок и писем от миссис W, несколько личных вещей, навевавших грусть, и несколько ужасных вещей, касавшихся меня, которые я тут же выбросила, пара списков покупок на неделю и расписанных семейных бюджетов, и самое печальное – ее письмо к отцу, написанное неверным, но каллиграфическим почерком, в котором шаг за шагом разъяснялось, что ему нужно сделать, когда она умрет – страховой похоронный полис... пенсионные бумаги... документы на дом.

Бедный папа – неужели он рассчитывал пережить обеих жен? В отличие от миссис Уинтерсон, Лилиан не оставила никаких инструкций – но это было правильно, потому что на этот раз обо всем могла позаботиться я.

Я вытащила из сундука фарфоровое блюдо нежно-розового цвета. Под ним лежала небольшая коробка. Коробка, спрятанная в коробке... Незапертая... Какие-то драгоценности, пара конвертов и несколько аккуратно сложенных бумаг.

Первый документ оказался постановлением суда от 1960 года. Это было официальное свидетельство о моем удочерении. Второй документ оказался чем-то вроде медицинской выписки о здоровье младенца. У меня не было признаков умственной отсталости. Я была в хорошем состоянии для передачи в приемную семью. Я находилась на грудном вскармливании...

И у меня было имя – яростно замалеванное. Верхняя часть документа была оторвана, чтобы я не могла узнать имени врача или название выдавшей документ организации. Нижняя часть бумаги тоже отсутствовала.

Я посмотрела на постановление суда. Там тоже было вписано имя – мое первое имя – теперь зачеркнутое.

Шрифт печатной машинки на пожелтевшей бумаге. Такой старый... Казалось, что этому документу лет сто. И мне тоже сто лет. Время – это пропасть.

***

Сейчас уже темно. Одетая в пальто, я сижу на полу в пустом отцовском домике. Я чувствую себя опустевшей, как знакомая мне здешняя мебель. Я открыла дверь в комнату, чью обстановку не узнаю. Вот оно, прошлое, догнало меня, и не имеет значения, сколько раз я его переписывала.

Подобно именам на листах бумаги – написанным поверх друг друга – мое прошлое там – здесь – и сейчас. Пропасть сомкнулась вокруг меня. Я чувствую, что угодила в ловушку.

Я не знаю, почему это так важно. Почему мне так плохо. Почему они так и не рассказали мне? Не показали? И зачем бы им это делать? Дитя это дитя. Ребенок начинает все заново. Никакой биографии, никакой биологии.

А потом в голове у меня начинают повторяться строчки – слова из моих собственных книг – "Я продолжаю писать затем, чтобы однажды она это прочла". "В поисках тебя, в поисках себя – думаю, всю свою жизнь я провела в поисках нас обеих..."

Я писала сказания любви и сказания утраты – истории о страстном желании и чувстве общности. Сейчас это кажется таким очевидным – вся присущая Уинтерсонам одержимость любовью, утратой и желанием. Это о моей маме. Это о моей маме. Это о моей маме.

Ведь мать – это наша первая любовь. Ее руки. Ее грудь. Ее тело.

И если мы впоследствии ее возненавидим, мы перенесем этот гнев на наших других возлюбленных. А если мы ее потеряем, где нам отыскать ее снова?

Я, как правило, очень тщательно работаю с текстами и вплетаю их в свои истории. Так вышло и с легендой о Граале – всего один проблеск, и самая драгоценная в мире вещь исчезает навеки, и дальше нужен полный приключений поход, чтобы обрести его вновь.

"Зимняя сказка". Моя любимая шекспировская пьеса. Покинутое дитя. Искаженный, больной мир, который не может быть исправлен, "пока не отыщется потерянное".

Прочтите эту строчку. Не "то, что было потеряно" или "потерявшееся". Нет, "потерянное". Грамматика показывает нам, насколько серьезна утрата. То, что случилось давно – но не отошло в прошлое. Это состарившееся настоящее, старая утрата, и поныне причиняющая боль – каждый божий день.

Вскоре после этого я начала терять рассудок. По-другому это не назовешь.

Дебора ушла от меня. Напоследок мы ужасно поссорились – моя уязвимость и ее отстраненность сделали свое дело, и на следующий день мы расстались. Конец.

Дебора имела полное право уйти. То, что в начале сулило огромную надежду, превратилось в медленную пытку. Я ни в чем ее не виню. У нас с ней многое получалось замечательно. Но постепенно я обнаруживала, что у меня большие проблемы, связанные с домом, с тем, чтобы обустраивать дом и обустраиваться в нем с кем-то. А Дебора любит быть вдалеке от дома, ей от этого только лучше. Она кукушка.

Я же люблю возвращаться домой – и мое понимание счастья заключается в том, чтобы возвращаться домой к любимому человеку. Мы оказались неспособны разрешить это противоречие, и я тогда даже не понимала, как такая простая вещь, как различие, может привести к чему-то такому сложному, как разрыв. Внезапное, нежданное одиночество, вертящееся вокруг мысли о невозможности, недостижимости дома, зажгло бикфордов шнур, который с шипением и треском горел, выжигая путь к отверстию в огороженном стенами пространстве глубоко внутри меня. А внутри, за этими стенами, замершая во времени, словно затворница, пребывала моя мать.

Дебора не имела ни малейшего намерения взрывать эту "утерянную утрату", и я сама даже не знала, что она там – по крайней мере, осознанно, хотя мое поведение и могло стать подсказкой.

Мои судорожные звонки Деборе – только затем, чтобы понять: она не перезвонит; мои недоумение и ярость – мое эмоциональное состояние вело меня прямиком к замурованной двери, к которой я никогда не хотела подходить.

Это звучит так, словно это был осознанный выбор. Психика намного мудрее, чем это позволяет сознание. Мы хороним воспоминания так глубоко, что уже и не помним, что похоронили. Но наши тела помнят. А сами мы – нет.

Я стала просыпаться по ночам и обнаруживала, что стою на четвереньках и кричу: "Мама, мамочка!". Я была мокрой от пота.

Поезда прибывали. Поезда открывали двери. Но я не могла в них сесть. С чувством униженности я отменяла встречи и мероприятия без объяснения причин. Иногда я днями не выходила на улицу, не одевалась в дневную одежду. Иногда я бродила по большому саду в пижаме, иногда ела, иногда совсем не ела или меня можно было заметить на траве с банкой холодной тушеной фасоли. Знакомые признаки беды.

Живи я в Лондоне или в другом большом городе, я бы уже отправилась на тот свет по причине несоблюдения правил дорожного движения. Или я бы въехала в чей-то автомобиль, или он в меня. Я задумывалась о самоубийстве, потому что оно могло стать выходом. Мне нужно было иметь возможность об этом думать, и в хорошие дни я так и делала, потому что это возвращало мне чувство, что я управляю своей жизнью – и в этот последний раз командовать буду я.

В плохие дни я просто цеплялась за веревку, становившуюся все тоньше.

Этой веревкой была поэзия. Все стихи, которые я выучила, когда мне нужно было держать в голове целую библиотеку, стали для меня сейчас спасательным кругом.

Прямо перед моим домом начинается поле – защищенное каменными стенами, оно тянется вверх и открывает вид на длинную цепочку холмов. Когда у меня совсем не оставалось сил, я выходила в поле, усаживалась, опираясь спиной на каменную стену, и смотрела на холмы.

Сельская местность, простой и естественный мир, мои коты и "Английская литература от А до Z" стали тем, на что я могла опереться и за что можно было удержаться.

Никто из моих друзей меня не бросил, и когда я была способна разговаривать, я с ними честно говорила.

Но часто я была не в состоянии говорить. Язык оставил меня. Я угодила в такое место, где языком еще не владела. Заброшенное место.

Где ты?

Но то, что воистину твое, никогда не оставляет тебя. Я не могла отыскать слова, не могла сделать это напрямую в своем тогдашнем состоянии, но время от времени на меня накатывала потребность писать, и я писала – короткими вспышками – и в это время могла видеть, что вокруг существует прежний мир – правильный и прекрасный. Я превращалась в факел, при свете которого могла оглядеться. А затем огонь снова гас.

К тому времени я уже написала две детские книги: "Король Капри", книжку с картинками, и повесть для детей постарше под названием "Хитрокрушение" – о воображаемом мире, в котором время подобно маслу, воде или любому другому товару обладает свойством заканчиваться.

Я написала эти книги для своих крестников, и как от детей, так и от книг получила ничем не замутненное удовольствие.

В декабре 2007-го я вернулась из Голландии, потратив все свои силы на то, чтобы прочесть важную публичную лекцию и при этом выглядеть и действовать, как нормальный человек. Я снова обливалась потом, а когда добралась до дома, то не смогла даже разжечь огонь в камине. Так и осталась сидеть в пальто, с банкой тушеной фасоли в руках, а оба мои кота взобрались мне на колени.

Я сочинила историю – рождественский рассказ, в котором повествование ведется от имени ослика – и назвала ее "Лев, единорог и я". Ослик получает золотой нос, когда поднимает голову, чтобы зареветь, и сидящий на трухлявых стропилах стойла Ангел случайно касается его ногой.

Я была этим осликом. Мне нужен был золотой нос.

Я написала сказку за одну ночь – работала почти до пяти утра, а потом рухнула спать и проспала чуть ли не сутки.

Рассказ напечатали в "Таймс". В Сочельник некая милая леди прислала мне по электронной почте письмо, в котором говорилось, что сказка растрогала ее до слез, а ее маленькая дочка смеялась и плакала над ней. Разрешу ли я, чтобы принадлежащее ей издательство проиллюстрировало сказку и выпустило ее в свет?

Вот так все и произошло.

Книги спасли меня далеко не в последний раз. Если стихи были веревкой, то книги были плотами. В свои самые шаткие моменты я удерживала равновесие на книгах, и они помогали мне одолеть волны накатывавших на меня чувств, после которых я оставалась промокшей и обессилевшей.

Чувства. Я не хотела чувствовать.

Лучшей отсрочкой для меня тогда стала поездка в Париж, где я нашла укрытие в книжном магазине "Шекспир и компания".

Я подружилась с его хозяйкой, Сильвией Уитмен, молодой женщиной, чья неуемная энергия и энтузиазм позволили ей многое преодолеть. Ее отец, Джордж, открывший в 1951 году магазин на этом самом месте, рядом с Нотр-Дам, до сих пор живет в комнатах наверху, приглядывая за всем, как старый орел.

["Шекспир и Компания" — названия двух независимых друг от друга книжных магазинов на левом берегу Сены в Париже. Первый был открыт Сильвией Бич 19 ноября 1919 года на улице Дюпюитрен, 8, а затем, в 1922 году, перенесён в более просторное помещение на улице Одеон, 12 в VI округе Парижа. В двадцатых годах двадцатого века в нём собирались такие писатели, как Эзра Паунд, Эрнест Хемингуэй, Джеймс Джойс и Форд Мэдокс Форд. Магазин закрылся в 1940 году во время немецкой оккупации Парижа. Причиной стал отказ Бич продать немецкому офицеру последнюю книгу Джойса "Поминки по Финнегану". По окончании войны Хемингуэй "собственноручно освободил" магазин от захватчиков, но заново магазин так никогда и не был открыт.

В 1951 году еще один англоязычный магазин под названием "Лё Мистраль" был открыт на левом берегу Парижа американцем Джорджем Уитмэном. Помещением для него послужило здание монастыря 16-го века, по адресу: улица Бюшри, 37, рядом с площадью Сан Мишель и в паре шагов от Сены, Собора Парижской Богоматери и острова Сите. Подобно "Шекспиру и Компании", магазин стал очагом литературной культуры в богемном Париже. Туда частенько захаживали писатели бит-поколения, такие как Аллен Гинсберг, Грегори Корсо и Уильям Сьюард Берроуз.

После смерти Сильвии Бич в 1964 году, Уитмэн переименовал свой магазин в "Шекспир и Компания" в честь настоящего. Среди его клиентов были Генри Миллер, Анаис Нин и Ричард Райт. В магазине есть 13 спальных мест, по словам Уитмэна 40 000 человек оставались там на ночь со времени его открытия.

Джордж Уитмэн умер 14 декабря 2011 года в возрасте 98 лет. Его дочь, Сильвия Бич Уитмэн, теперь управляет магазином. В нём регулярно проводятся воскресные чаепития, чтения поэзии и встречи с авторами.]

Сильвия помогла мне устроиться в старомодной, давно не перестраивавшейся гостинице "Эсмеральда" рядом с магазином. В комнате на верхнем этаже, с видом на церковь, без телефона, без телевизора – только кровать и стол – я обнаружила, что могу спать и даже работать.

Я могла просиживать в букинистическом отделе магазина весь день и большую часть ночи. Я читала, а собака Сильвии лежала рядом. Когда мне приходила фантазия пройтись, собака, Колетт, тоже шла со мной. Это было простое и надежное убежище.

В магазине с меня никто ничего не спрашивал, даже наоборот – за мной присматривали. Я приехала больной, с инфекцией дыхательных путей, и Сильвия не дала мне уехать домой в таком состоянии. Вместо этого она приготовила мне суп, поменяла мои билеты, купила мне пижаму и уложила в кровать.

У меня было такое чувство, что вернулись старые деньки в Аккрингтонской публичной библиотеке. Я была в безопасности. Меня окружали книги. Дыхание мое становилось более ровным и глубоким, я больше не чувствовала себя загнанным зверем. Это не могло длиться долго, но это было бесценно.

Между тем, мне не делалось лучше. Мне становилось хуже.

Я не шла к врачам, потому что не хотела таблеток. Если мое состояние меня доконает, значит, я от него и умру. А если это на всю оставшуюся жизнь, то я не буду так жить.

Я четко понимала, что не могу отстроить свою жизнь и не могу собрать ее воедино каким-то другим способом. Я представления не имела, что лежит по ту сторону этого пространства. Я знала одно: прежний мир исчез навсегда.

Я чувствовала себя, словно дом с привидениями. Я не могла предсказать, когда невидимая сущность нанесет удар – но ощущение было такое, что тебе врезали по животу или по груди, лишая возможности дышать. И когда это происходило, я в голос кричала от боли.

Иногда я валилась на пол и сворачивалась калачиком. Иногда опускалась на колени, хватаясь за мебель.

Это всего на миг... и следующий тоже...

Держись, держись, держись.

Я люблю природу и никогда не прекращала за ней наблюдать. Красота деревьев и полей, холмов и ручьев, смены цветов, всякой живой мелюзги, вечно занятой и куда-то спешащей. Долгими часами я бродила по полям или сидела, прислонившись спиной к каменной стене, наблюдая за облаками и погодой, черпая в этом хоть какую-то устойчивость. Потому что я знала: все это останется здесь, когда меня не будет, когда я решу, что пора уходить... Мир был прекрасен. А я была в нем крохотной точкой.

На выбранной мною тропинке лежал мертвый лис. Ни отметинки на сильном рыжем теле. Я перенесла его в кусты. Пожалуй, с меня тоже хватит.

И я чувствовала, что проделала неплохую работу. Я не растратила даром свою жизнь. Я могла уходить.

Я написала друзьям и детям письма. Помню, подумала, что мне теперь не придется заполнять годовую отчетность по налогам и возмещению НДС. А потом еще мысль: "Интересно, власти штрафуют тех, кто умер не по естественным причинам? Станет ли налоговая служба Ее Величества утверждать, что я решила покончить с собой, потому что не желала заполнять налоговую отчетность? Наверняка за это предусмотрена какая-то пеня".

На какое-то время я даже успокоилась и казалось, отложила расплату по счетам, посмотрев смерти в лицо.

До наступления пятидесятых половина самоубийств в Англии совершалась с помощью газа. В те времена в дома поставлялся светильный газ, который получали из угля, и в нем было полно окиси углерода, иначе называемого угарным газом. Угарный газ не имеет цвета и запаха и является злейшим врагом всех кислородозависимых существ. Он вызывает галлюцинации и подавленное состояние. Он может заставить вас увидеть привидения – на самом деле, существует версия, что в доме с привидениями можно обнаружить не астральную субстанцию, а очень даже химическую. И это звучит весьма правдоподобно. Девятнадцатый век был веком ужасных привидений и призрачных видений. Век сверхъестественного в литературе и восприятии живших тогда людей.

"Дракула", "Женщина в белом", "Поворот винта", "Доктор Джекил и мистер Хайд", видения М.Р. Джеймса и Алана Эдгара По. Рост числа еженедельных спиритических сеансов.

Век газовых ламп и привидений. Это вполне может оказаться одной и той же вещью. Классическая картинка – мужчина или женщина засидевшиеся допоздна при свете газовой лампы и увидевшие призрак, могли просто страдать от средней степени тяжести отравления угарным газом.

Когда в шестидесятых годах появился природный газ, количество самоубийств в Великобритании сократилось на треть – и может, именно поэтому ряды привидений тоже поредели, а может, мы просто больше не галлюцинируем у себя в домах.

Теперь отравиться газом до смерти не так-то и легко. Газовые плиты незажженный газ не пропускают, а в современных автомобилях установлены каталитические нейтрализаторы.

Но у меня был старый "Порше 911".

Герман Гессе называл самоубийство образом мышления – и в мире полно людей, которые номинально живы, но совершили самоубийство гораздо худшее, чем физическая смерть. Они освободили жизнь от себя.

Я не хотела освобождать жизнь. Я любила жизнь и люблю. Жизнь для меня слишком ценная штука, чтобы не жить ею в полную силу. Я думала: "Если я не могу жить, тогда я должна умереть".

Мое время вышло. Я ощущала это всей кожей. Личность, ушедшая из дома в шестнадцать лет и с боем пробившаяся сквозь все стены на своем пути, бесстрашная, никогда не оборачивавшаяся назад, хорошо известная писательница, хоть и получавшая противоречивые отзывы (от "она блестяще пишет" до "что за дрянь"), заработавшая деньги, добившаяся своего, хороший друг, непостоянная и сложная любовница, схлопотавшая пару небольших нервных срывов и длительное психическое расстройство, но всегда способная собраться, все превозмочь и продолжать двигаться вперед – эта личность, эта Джанетт Уинтерсон перестала существовать. В феврале 2008-го я попыталась свести счеты с жизнью. Со мной в гараже был мой кот. Я не знала об этом, когда плотно закрывала двери и запускала двигатель. Мой кот царапал, царапал и царапал меня по лицу.

Той ночью, позже, лежа на гравии и глядя на звездное небо – звезды были чудесны, а под ними, в темноте, проступали контуры леса, я услышала голос. Я понимаю, что мне это почудилось, но именно чудо мне и было нужно.

"Тебе должно родиться снова. Тебе должно родиться снова" (Иоанн 3:7).

Я уже была рождена дважды, разве нет? – моя потерянная мать и моя новая мать, миссис Уинтерсон – эта двойная идентичность сама по себе сродни шизофрении – и то, что я ощущала себя девочкой, которая на самом деле мальчик, а мальчик в свою очередь ощущал себя девочкой. Двойственность в самом сердце вещей.

Но затем я кое-что поняла. Я поняла: родиться дважды – это не о том, чтобы быть живым, но о том, чтобы выбрать жизнь. Выбрать быть живым и осознанно принять жизнь – со всем присущим ей буйно цветущим хаосом и со всей ее болью.

Мне была дана жизнь, и я сделала все, что могла с тем, что мне досталось. Но больше здесь делать было нечего. Что бы ни прорвалось сквозь совпадение или одновременность ухода Деборы и того, что я обнаружила бумаги об удочерении, было для меня одной-разъединственной возможностью получить еще один шанс.

Это была переброшенная через пространство веревка. Этот шанс с равным успехом мог меня как погубить, так и спасти, и я думаю, возможности были равновероятны. Утратить все в гневе и ярости – и незаметно вернуть потерянную утрату. Дверь в темную комнату распахнулась настежь. Дверь, находящаяся в самом низу лестницы наших кошмаров. Дверь Синей бороды с ржавым от крови ключиком.

Дверь распахнулась настежь, и я в нее вошла. В комнате не оказалось пола, и я падала, падала и падала.

Но я была жива.

И в ту ночь холодные звезды сложились в созвездие в моем больном разуме.

Там не было никаких линейных связей. Да вы и сами можете это понять, читая написанное мной. Я хочу показать, как это происходит, когда разум работает с собственной ущербностью.

В марте 2008-го я лежала в постели, выздоравливала и читала "Собачьи души" Марка Доти.

Это мемуары о жизни с собаками – а на самом деле, история о жизни с жизнью. Жить с жизнью очень трудно. В основном, мы делаем все, чтобы жизнь заглушить – сделавшись послушными или праздными. Притихшими или гневными. Крайности дают тот же эффект; они изолируют нас от глубины жизни.

А еще крайности – будь то скука или ярость – успешно заслоняют нас от чувств. Я понимаю, что чувства наши могут быть настолько невыносимыми, что мы задействуем хитроумные стратегии – бессознательные стратегии – чтобы держать эти чувства на расстоянии. Мы подменяем одно чувство другим, мы избегаем чувства грусти, одиночества, страха или ущербности и вместо этого ощущаем гнев. Это может сработать и другим образом – иногда вам действительно нужно разозлиться, а не чувствовать свою ущербность, иногда вам действительно нужно чувствовать любовь и одобрение, а не пережевывать трагические события вашей жизни.

Необходимо мужество, чтобы осмелиться чувствовать – и при этом не разменяться на обмен чувствами, и не перенести их все скопом на другого человека. Знаете, как в парах – один всегда то хнычет, то злится, тогда как второй кажется воплощением спокойствия и рассудительности.

Я поняла, что мне трудно испытывать чувства, хоть они меня и переполняли.

Я часто слышу голоса. Я понимаю, что это переносит меня прямиком в категорию сумасшедших, но меня это не особо волнует. Если вы, подобно мне, верите, что разум хочет исцелить себя, и что психика стремится к согласованности, а не к разрушению, тогда нетрудно прийти к выводу, что разум будет озвучивать все, что необходимо для выполнения задачи.

Мы сейчас полагаем, что люди, которые слышат голоса, способны на ужасные вещи. Голоса слышат убийцы и психопаты, религиозные фанатики и террористы-смертники. Но в прошлом голоса были почтенными, если не сказать – желанными. Они вещали провидцам и пророкам, шаманам и ведьмам. И конечно же, поэтам. Слышать голоса может быть благом.

Сумасшествие – это начало процесса. Но оно не должно быть конечным результатом.

Ронни Лэйнг, врач и психотерапевт, ставший известным в шестидесятые и превратившийся в гуру семидесятых, понял, что сумасшествие – это процесс, и он должен к чему-то вести. Но в большинстве случаев он так устрашает самого человека изнутри, равно как и людей снаружи, что единственным выходом становятся медикаменты или клиника.

[Рональд Дэвид Лэйнг (1927 — 1989) — шотландский психиатр, много писавший о заболеваниях психики, в первую очередь о переживаниях во время психоза. Один из четырёх ведущих идеологов движения антипсихиатрии. Рассматривая поведение каждого пациента как правомерное выражение личной свободы и отражение переживаемого опыта или внутренней реальности, а не симптомы заболевания, он отрицал все критерии, отделяющие психическое здоровье от психического расстройства, которые пытается установить академическая психиатрия.]

Степень нашего сумасшествия все время меняется. Возможно, мы менее терпеливы к безумию, чем во все предыдущие века. Ему нет места в нашей жизни. А что особенно важно – на него нет времени.

На то, чтобы сойти с ума, требуется время. И на то, чтобы вернуть себе ясность разума, тоже требуется время.

Во мне существовала личность – часть меня – или как вам будет угодно ее описать – настолько поврежденная, что ей проще было увидеть меня мертвой, чем со мной примириться.

Эта моя часть – одинокая, скрытая в грязном заброшенном логове, всегда была способна устроить набег на остальную территорию. Вот откуда мои вспышки яростного гнева, разрушительное поведение, моя собственная потребность разрушить любовь и доверие, поскольку любовь и доверие были разрушительны для меня. И моя опрометчивость в сексе, а никакая не свобода. И тот факт, что я никогда себя не ценила и всегда готова была броситься вниз с крыши моей собственной жизни. Была ли в этом какая-то романтика? Был ли это бунт неуемного творческого духа?

Нет.

Способность творить всегда находится на здоровой стороне – это не то, что сводит нас с ума, нет, это живущая в нас способность, пытающаяся уберечь нас от безумия.

Потерянное злобное порочное дитя, в одиночестве обитающее на самом дне болота, не было творческой частью Джанетт – оно было жертвой военных действий. Жертвоприношением. Она ненавидела меня. Она ненавидела жизнь.

Во многих сказках – и вы их читали – встречается герой, который в безнадежной ситуации заключает сделку с нечистой силой и получает то, в чем нуждается – то, что ему до зарезу нужно, чтобы продолжить путь. А позже, когда принцесса спасена, дракон повержен, сокровища покоятся в сокровищнице и замок украшен – на сцену является нечистая сила и требует отдать новорожденного наследника, либо превращает его в кота, либо – как тринадцатая, не приглашенная на праздник фея – одаривает смертоносным подарком, убивающим счастье.

Это ущербное смертоносное существо вместе с его сверхъестественными способностями нужно позвать домой – но на определенных условиях.

Помните, как принцесса целует лягушонка – и бац! - вот он, принц? Оказывается, нужно было обнять и поцеловать это покрытое слизью омерзительное создание, которое обычно водится в колодце или пруду и питается слизнями. Но вернуть уродливой части человеческий облик – это вам не упражнение для благонравного внутреннего соцработника.

Это самое опасное дело на свете. Это похоже на разминирование бомбы, только в роли бомбы – вы сами. Вся проблема в том, что этот уродец – вы и есть. Может, он отделился и живет, и пакостит в нижней части сада, но он делит с вами одну кровь и питается вашей пищей. Только троньте его – и покатитесь в пропасть вместе с ним.

И – просто упомяну – что это создание обожает самоубийства. Смерть – это часть его сферы деятельности.

Я рассказываю об этом так подробно потому, что в моем безумии мне стало ясно, что я должна начать разговаривать с этим существом.

Я лежала в постели, читала "Собачьи души", и голос, прозвучавший снаружи, а не внутри меня, произнес: "Поднимайся и берись за работу".

Я тут же оделась и пошла в кабинет. Растопила дровяную печь, уселась, не снимая пальто, потому что комната промерзла насквозь, и написала: "Это началось, как начинаются все важные вещи – совершенно случайно".

И с того момента, каждый день, я писала детскую книгу, которую назвала "Битва Солнца".

Каждый день я принималась за работу, без всякого плана, без сюжета, чтобы самой увидеть, что мне нужно высказать.

Именно поэтому я уверена, что творчество – это проявление здоровья. Я хотела выздороветь, и шанс на выздоровление мне дала книга.

Ничего удивительного в том, что это была детская книга. Полоумное существо, угнездившееся во мне, было потерявшимся ребенком, которому хотелось услышать сказку. Повзрослевшая я должна была эту сказку рассказать.

Так что одним из первых в новой книге само собой появилось нечто по имени Существо Из Двух Половин.

"Вошедшее в комнату Существо было расщеплено пополам как раз вдоль середины тела, так что у одной его половины был один глаз и одна бровь, одна ноздря, одна рука, одна нога, одна ступня, а другая половина была точно такой же.

Ну, почти точно такой же, потому что если Существо вас еще недостаточно впечатлило, то надо сказать, что одна его половина была мужской, а другая – женской. И у женской части была грудь. Ну, одна грудь у нее точно была.

Существо казалось живым, как человек, но какое человеческое существо может родиться разделенным надвое?

Одежда Существа была такой же странной, как и оно само. Мужская половина носила рубашку с одним рукавом и бриджи с одной штаниной, а там, где полагалось быть второму рукаву и второй брючине, одежда была обрезана и подшита. Еще на Существе поверх рубахи болталась кожаная жилетка, она была целой, и казалось, что вторая ее половина не заполнена ничем, что, впрочем, так и было.

Под бриджами, или, может быть, бриджем – а как еще назвать предмет одежды, у которого только одна штанина, а не две? – виднелся высокий носок до колена, внизу переходивший в большой кожаный полуботинок.

У этой части Существа не было бороды, но в своем единственном ухе оно носило золотую серьгу.

Другая половина выглядела не менее странно. Леди носила пол-юбки, пол-блузки и пол-шляпки на принадлежавшей ей половине их общей головы.

На ее талии, вернее, на той ее части, где должна была быть талия, висела здоровущая связка ключей. Серег она не носила, но на ее руке, более изящной, чем рука другой половины, на каждом ее пальце, красовалось по кольцу.

Выражение на обеих половинках лиц было крайне неприветливым".

[До боли напомнило книгу Клюева "Между двух стульев".

"Она состояла из двух четко отграниченных друг от друга половин левой и правой, причем, по всей вероятности, половины эти принадлежали раньше разным людям. Левая сторона была несомненно заимствована у красавицы: золотые кудряшки, трогательный серый глазок с длинными пушистыми ресницами, половинка изящного носика и пунцовых губок безупречного рисунка, половина подбородка с половинкой ямочки, половинка точеной шеи, обольстительное плечико, прекрасные линии руки, талии, бедра, стройная ножка — во все это можно было бы без памяти влюбиться, если бы не правая сторона. Всклокоченные белобрысые патлы нависали над косеньким глазом, дальше следовали половина приплюснутого и, видимо, перебитого носа, уголок толстых брюзгливых губ, шея в складках, свисавших с подбородка, могучее мужское плечо… ну, и так далее, до земли. Вертикальный шов на ее платье соединял кружевной сарафанчик с грубошерстным салопом, левая ножка была обута в серебряную туфельку, правая нога – в черный резиновый ботик. Обувь обнаруживала отчетливое несоответствие размеров…

Увидев Петропавла, хозяйка тоже сильно удивилась и тотчас принесла странные извинения:

– Простите великодушно: я думала, это Тупой Рыцарь, от которого я уже припухла!

Все это — и дикое несоответствие частей, и странный лексический контраст, не говоря уже о голосе, невероятным образом совмещавшем в себе разные регистры, – настолько ошарашило Петропавла, что тот не только не извинился, но и не поздоровался.

– Смежная Королева, – очаровательно противно улыбнулась хозяйка и, опять не дождавшись ответа, предложила: – Входите, пожалуйста, или гребите отсюда тогда уж!"]

Моей собственной зловредной и неприятной части нравилось, что я пишу "Битву Солнца". Она начала со мной говорить. Она сказала: "Ничего удивительного, что Деб от тебя ушла – а с чего бы ей хотеть с тобой быть? Тебя даже собственная мать бросила. Ты дешевка. Я единственная, кто об этом знает, но тебе – грош цена".

Я записала это себе в блокнот. И решила, что готова беседовать с этой злобной психопаткой всего час в день – и только пока мы на прогулке. Она никогда не хотела идти гулять, но я ее заставила.

Разговаривала она в агрессивно-обвиняющей манере (упрек, укор, обвинение, претензии, чувство вины). Она совместила в себе миссис Уинтерсон и Калибана. Ее любимые ответы не имели ничего общего с логикой. Если я говорила: "Я хочу поговорить об угольном погребе", она отвечала: "Да ты с первым встречным переспишь, правда?" Если я спрашивала: "Почему же мы так безнадежно отставали в школе?", она говорила: "Это все нейлоновые трусы виноваты".

[Калибан (англ. Caliban) – один из главных персонажей романтической трагикомедии Уильяма Шекспира "Буря". Калибан – антагонист мудреца Просперо, восстающий против хозяина слуга, грубый, злой, невежественный дикарь (авторская характеристика – "уродливый невольник-дикарь"). Шекспировский Калибан не одномерен и не прост, в нем есть природная, дикая сила, за ним есть своя правота. Темы, связываемые с Калибаном – победа человека над разрушительными силами природы, (не)возможность облагораживающего натуру образования, неискоренимость социального неравенства. Этимологически, это имя было произведено Шекспиром, по-видимому, от слова "каннибал". Калибан стал именем нарицательным с значением "грубое, злобное существо; чудовище".]

Наше общение напоминало беседу двух людей, использующих иностранные разговорники, чтобы поговорить о вещах, которых ни один из них не понимает; вы полагаете, что спрашиваете, как пройти в церковь, но в переводе это звучит как "мне нужна английская булавка для моего хомячка".

Существо было безумным – я так ему и сказала – но я была намерена продолжать. Возможным это сделали здравый смысл книги, которую я писала по утрам и размеренная и спокойная работа в саду весной и летними вечерами. Выращивать капусту и фасоль очень полезно для душевного спокойствия. Творчество очень полезно для душевного спокойствия.

Наши послеобеденные сеансы привели к тому, что мир перестал быть пропитанным безумием. Я заметила, что больше не чувствую себя загнанной и не ожидаю удара в спину. Панические атаки и безудержные рыдания тоже прекратились.

Почему я не пошла к специалисту и не оттащила туда же существо? Я пробовала, но это не сработало. Сеансы у доктора казались фальшивыми. Я не могла озвучить правду, а моя дурная половина отказывалась ехать со мной.

- Садись в машину.

- НЕТ.

- Сядь в машину!

- НЕТ!

Это было хуже, чем управляться с маленьким ребенком. Она и была ребенком, только всякий раз разного возраста, потому что внутри время течет не так, как снаружи. Иногда она была младенцем. Иногда – семилетней, одиннадцатилетней, пятнадцатилетней.

Но чем бы она ни была, к врачу идти она не собиралась.

- Это все фигня, это фигня, это фигня все!

Я хлопнула дверцей.

- Ты хочешь научиться есть ножом и вилкой?

Я не знаю, почему я это сказала. Она была дикаркой.

Так что я отправилась к врачу без нее. И без толку.

Хотя, это оказалось не таким уж и бестолковым, потому что после каждого сеанса в Оксфорде я чувствовала себя настолько пресыщенной и расстроенной, что шла прямиком в книжный магазин Блэквелла, где спускалась в Норрингтон рум, к полкам, на которых стояли книги по психоанализу. Норрингтон рум – это серьезное место, предназначенное для университетских исследований и содержащее все тексты касательно работы мозга, разума и сознания.

[Blackwell UK, также известный как Blackwell's или Blackwell Group – британская сеть по розничной продаже академической литературы и библиотечным услугам, основанная в 1879 году Бенджамином Генри Блеквеллом. Изначально располагавшаяся в Оксфорде, сейчас фирма владеет сетью из 45 магазинов. В 1966-м был открыт отдел, названный в честь сэра Артура Норрингтона, президента оксфордского Тринити-колледжа. Норрингтон рум содержит три мили (5 километров) стеллажей с книгами и занимает площадь 930 квадратных метров. В книге рекордов Гиннеса Норрингтон рум названа самым большим помещением, которое занимает книжный магазин.]

Я изучала работы Юнга с 1995-го, когда приобрела полное собрание его сочинений в твердом переплете. И у меня уже было полное собрание работ Фрейда, а еще я всегда читала выпуски "Сознание, Тело и Дух", потому что если вы выросли на библии, вы так просто не сдаетесь, что бы кто ни говорил.

[Watkins' Mind Body Spirit – журнал, в котором печатаются самые известные авторы в области зотерики, мистики, оккультизма, восточных религий и современной духовности.]

Теперь же мне попался Невилл Симингтон, священник, ставший психотерапевтом. Он излагал вещи ясно и просто, и при этом не боялся говорить о духе и душе – не с религиозной точки зрения, но с человеческой – о том, что мы представляем собой нечто большее, чем тело и разум (а я думаю, так оно и есть).

Симингтон помог, потому что я настолько неплохо справлялась с ситуацией, что мне захотелось поместить происходящее со мной в какие-то рамки. До сих пор я только держалась за борт открытой лодки, которая представляла собой мою жизнь, и надеялась не захлебнуться, когда накатит следующая волна.

Иногда жившее во мне существо появлялось, пока я читала, чтобы поиздеваться и обидеть меня, но теперь я была в состоянии попросить ее уйти и подождать до нашей завтрашней встречи. Удивительно, но она меня слушалась.

Настало лето. "Битва Солнца" была почти закончена. Мне было одиноко, я была совсем одна, но пребывала в куда более спокойном состоянии и здравом рассудке, чем когда-либо до сих пор, при этом четко осознавая, что часть меня погружена в безумие.

Симингтон пишет о том, как полоумная часть пытается сокрушить разум. Я через это прошла. Теперь я могла вместить этот опыт.

Через несколько месяцев во время нашей послеобеденной прогулки я сказала что-то насчет того, что нас никто не обнимал, когда мы были маленькими. Я сказала "нас", а не "тебя". И она взяла меня за руку. До сих пор она так никогда не делала; чаще всего просто шла сзади и выпаливала свои обвинения.

Мы вдвоем сели и расплакались.

И я сказала: "Мы научимся любить".

Глава 13

Свидание в прошлом

Уважаемая мадам!

В ответ на ваш запрос относительно вышеперечисленных документов имеем сообщить, что окружной судья рассмотрел ваше обращение и вынес следующие решения:

1. Копия свидетельства о рождении не является копией записи в Реестре усыновленных детей.

2. Согласно требованиям части 8В, раздела 1.3 Правил досудебного производства необходимо, чтобы заявление и документы, удостоверяющие личность "были в обязательном порядке представлены в суд", о чем судом на бланке заявления делается соответствующая пометка. К рассмотрению принимается исключительно оригинал документа, удостоверяющего личность (не копия).

3. После этого обезличенная копия искомых документов, в соответствии с правилами досудебного производства, может быть представлена к рассмотрению. Доступ к упомянутым документам не может быть предоставлен в полном объеме, материалы не могут быть перенаправлены в министерство внутренних дел.

К сожалению, ввиду вышеперечисленного, вам будет необходимо обратиться в суд и предоставить оригинал удостоверения личности, а также заверенную копию выписки из Реестра усыновленных детей касательно имеющих отношение к вам записей.

Это была одна из многих моих переписок с судом, где хранилось дело о моем удочерении.

Я неглупая женщина, у меня масса связей и возможностей, но судебная тяжба меня доконала. Я не понимала, что такое "копия выписки из Реестра усыновленных детей" и понадобилось четыре электронных письма, чтобы это выяснить. Я не знала, что означает "обезличенная копия", но кто, интересно, их нормальных людей мог бы это знать? (неужели нельзя было написать проще – "отредактированный вариант?"), а еще я задавалась вопросом: как настолько холодное и официальное письмо будет воспринято людьми, которые с болью и нервами пытаются отыскать свидетельства своей прежней жизни.

С точки зрения суда записи об усыновлении являются не более, чем одним из архивов, в которых содержится информация, влекущая наступление правовых последствий. Сведения изложены мертвым и отстраненным языком закона, доступ к ним осуществляется по протоколу, которому очень трудно следовать. И это не повод нанимать хорошего адвоката; это хороший повод сделать весь процесс более простым и менее бездушным.

Я хотела все бросить. Я совсем не была уверена, что так уж хотела все это начинать.

И это мне еще повезло, потому что я влюбилась в Сьюзи Орбах. У нас все только начиналось, но она хотела дать мне почувствовать, что я в безопасности и с той, кто окажет мне поддержку, а проще говоря – будет на моей стороне. "Мы заодно, – сказала она, – а это означает, что у тебя есть все права". И рассмеялась, открыто и громко, так как умеет смеяться только она.

Я познакомилась с Сьюзи через некоторое время после того, как у меня не получилось взять у нее интервью о ее книге "Тела", в которой рассматривалось, какое влияние оказывают реклама и порнография на женские тела и самооценку.

У меня тогда умер отец, и мне пришлось на время отложить работу. В итоге я написала Сьюзи – просто чтобы сказать, насколько сильно мне понравилась ее книга – да и все ее книги. Я прочла "Полнота как вопрос феминизма", когда мне было девятнадцать. А читая ее "Невозможность секса", я обдумывала затею попробовать написать своего рода ответ и – в самом широком смысле – назвать его "Возможность любви".

Меня всегда интересовала любовь.

Сьюзи пригласила меня на ужин. Она рассталась со своим мужем около двух лет назад, после брака, длившегося тридцать четыре года. Я была одна с тех пор, как мы порвали с Деборой, и мне снова начинало нравиться мое одиночество. Но большие события всегда случаются внезапно. Мы провели вместе очень хороший вечер: еда, беседа, солнце, садящееся в ветви букового дерева позади нее. Я подумала: "Она выглядит печальной". И задумалась: а что, если и я тоже?

Следующие несколько недель мы ухаживали друг за дружкой с помощью букв и пикселей – соблазнение через электронную почту, которое не могло происходить на самом деле, как я думала, потому что Сьюзи была гетеросексуальной, а я давно бросила просветительскую работу среди гетеросексуальных женщин. Но что-то происходило, и я понятия не имела, что со всем этим делать.

Я завтракала с подругой, писательницей Али Смит. Она сказала: "Просто поцелуй ее".

Сьюзи поехала к дочери в Нью-Йорк, чтобы поговорить. Ланна сказала: "Просто поцелуй ее, мамочка".

Мы так и сделали.

С ней я ощущала такое доверие, что поняла – я смогу продолжать свои поиски. Когда ребенка усыновляют, это происходит только с ним, с ним одним. Дитя понимает, что от него отказались – я в этом уверена. Именно поэтому путешествие к истокам нельзя совершать в одиночку. Ужасы и страхи возникают неожиданно и не поддаются контролю. Вам нужен кто-то, на кого можно опереться. Кто-то, кто поддержит вас. Именно это Сьюзи для меня и делала – день за днем. Мои друзья тоже не отставали. Помимо прочего, период моего безумия и розыски настоящих родителей научили меня обращаться за помощью, а не разыгрывать из себя Суперженщину.

Я поделилась своими страхами с Рут Ренделл, моей подругой. Она знала меня с тех пор, как мне исполнилось двадцать шесть – я тогда пыталась пробиться в жизни, и она разрешила мне пожить в принадлежавшем ей коттедже, чтобы я могла писать. В ее доме я написала "Страсть". Она была хорошей матерью – никогда меня не осуждала, спокойно поддерживала, давала выговориться, давала мне возможность просто жить.

[Рут Барбара Ренделл, баронесса Ренделл из Баберга (1930 — 2015) — британская писательница, автор популярных детективов и триллеров. Писала также под псевдонимом Барбара Вайн (Barbara Vine). Лауреат многих литературных премий, включая несколько "кинжалов" (серебряный, три золотых и бриллиантовый кинжал Картье) от Ассоциации писателей-криминалистов, премии газеты The Sunday Times за литературное мастерство и премии Эдгара По (как Барбара Вайн).

Кавалер ордена Британской империи (1996), баронесса.]

Рут – пожизненный член Палаты лордов от лейбористской партии. У нее широкий круг знакомств, и она подумала, что сможет мне помочь. Она в частном порядке побеседовала с несколькими баронессами, и они пришли к соглашению, что я должна действовать с максимальными предосторожностями.

Я широко известна в Великобритании, и если уж я собиралась увидеться со своей матерью, я хотела, чтобы она узнала меня, а не мой общественный образ. И я не хотела столкнуться с тем, что об этой истории могли прознать газеты. "Апельсины" – это история приемного ребенка, и "Апельсины" – это книга, которая у всех ассоциируется со мной.

Может, я и параноик, но это оправданные страхи. Было дело, журналисты уже стояли лагерем у меня в саду, чтобы "разоблачить" моих подружек, и я беспокоилась, что они будут только счастливы "разоблачить" еще и историю с потерянной матерью.

Так что я чувствовала себя весьма некомфортно, если бы мне пришлось заполнить бланк, отослать его по почте и изложить свою историю сотруднику соцслужбы – обязательное требование в Великобритании, если вы желаете получить доступ к закрытым записям об усыновлении.

Поиски мои усложнялись еще и тем фактом, что до 1976 года все усыновления в Великобритании происходили на основании закрытых записей. Детям и матерям гарантировалась пожизненная анонимность. Когда закон был изменен, люди вроде меня получили возможность обратиться за оригинальным свидетельством о рождении и впоследствии – возможность связаться со своими давно утраченными родственниками. Но процедура требовала публичности и соблюдения формальностей, что в моем случае было чревато возникновением проблем.

Рут свела меня с Энтони Дугласом, главой Службы поддержки и консультации при судебной службе по вопросам семьи и детства. Он сам – приемный ребенок, и после встречи вошел в курс моего затруднительного положения и предложил мне содействие в поисках матери без риска, что все дело станет достоянием общественности прежде, чем я буду к этому готова.

Я передала ему имена, которые носила в себе сорок два года. Имена моих родителей – Джессика и Джон, а также их фамилии, которые здесь я не могу привести.

Через пару недель он перезвонил мне и сообщил, что мое дело об удочерении найдено, но и только, потому что Архивное управление Саутпорта – а в моем случае архивный подвал – был затоплен во время морского наводнения и многие записи были необратимо повреждены. Я подняла глаза к небу. Миссис Уинтерсон явно прослышала, что я веду поиски, и устроила наводнение.

Через неделю Энтони снова перезвонил – мое дело открыли, но имена, которые я ему дала, не совпадали с указанными в записях.

Чье же свидетельство о рождении я нашла в ящике?

И кто тогда я?

***

Следующим шагом стало наплевать на риск, которого я так боялась, и обратиться в службу министерства внутренних дел обычным путем, что означало посетить сотрудника соцслужбы в Управлении записи актов гражданского состояния Саутпорта, в графстве Ланкашир.

Сьюзи взяла отгул, чтобы поехать со мной, и мы договорились, что я приеду в Лондон и встречусь с ней там, потому что перед столь важными событиями лучше провести ночь в собственной постели.

В то утро поезд, на котором я хотела уехать, отменили, а следующий еле тащился из-за неполадок с двигателем. Чем медленнее двигался поезд, тем быстрее стучало мое сердце. В итоге я уселась рядом с кем-то едва знакомым, кто разговаривал тем больше, чем медленнее мы ехали.

К тому времени, как я добралась до Паддингтона, у меня оставалось всего четырнадцать минут, чтобы доехать до вокзала Кингс Кросс. Невозможно. Это же Лондон. Даже на такси это займет минимум двадцать минут. Оставалась единственная надежда – Virgin Limobikes – служба мототакси, которой я пользовалась.

Когда я выбежала из здания вокзала, большой байк уже ждал меня с заведенным двигателем. Я вскочила на заднее сиденье, мотоцикл взревел и запетлял по запруженным лондонским улицам, и хоть я не робкого десятка, но мне пришлось зажмуриться.

Восемью минутами позже я оказалась на платформе, до поезда оставалось три минуты, и там была Сьюзи – все ее пять футов два дюйма, в замшевых ковбойских сапогах, в бусах, короткой юбке, с взлохмаченными волосами и в пальто золотого цвета от Кельвина Кляйна. С виду добрая и очаровательная, она наполовину втиснулась в дверь тамбура и слегка покровительственно заигрывала с ошеломленным охранником, потому что не собиралась позволить поезду отойти без меня.

Я буквально влетела в дверь. Раздался свисток.

И вот мы едем в Главное управление записи актов гражданского состояния с моим паспортом и двумя смятыми перечеркнутыми клочками бумаги – постановлением суда и справкой о состоянии здоровья младенца. Я весила 6 фунтов 9 унций.

Мы со Сьюзи сидим в рабочем офисе – такой узнаешь сразу, где бы ты в мире ни находился: стол из ламинированного ДСП с металлическими ножками, низкий журнальный столик, вокруг которого сгрудились уродливые стулья, обивка которых наполовину ядовито-зеленая, наполовину вырвиглазно-оранжевая. Ковролин на полу. Канцелярский шкаф и пробковая доска для стикеров. Большой обогреватель. Окно без занавесок.

Сьюзи – одна из самых опытных и умелых психоаналитиков мира. Когда встреча начинается, она улыбается мне, не произнося ни слова. Ее мысли заняты мной. Я это отчетливо ощущаю.

Социальный работник, к которому мне пришлось явиться на прием, оказывается дружелюбной и непосредственной женщиной по имени Риа Хейуорд.

Она кратко рассказывает о защите информации, о различных постановлениях, регулирующих вопросы усыновления в Великобритании и об обычных процедурах. Если я хочу продолжать, потребуется соблюсти некоторые формальности. Это обычная практика.

Она смотрит на мои бумаги – постановление суда и справку о состоянии здоровья младенца – и замечает, что моя мать кормила меня грудью.

"Это было единственным, что она могла вам дать. Она отдала вам то, что могла. Ей необязательно было это делать, и ей было бы намного легче, если бы она этого не сделала. Грудное вскармливание формирует прочнейшую связь. Когда вам было шесть недель, она вас отдала, но вы все еще были ее частью".

Я не хочу плакать. Я плачу.

А затем Риа протягивает мне документ с наклеенным стикером.

- Здесь имя вашей биологической матери и ваше первоначальное имя. Я туда не заглядывала, потому что считаю, что усыновленная особа должна увидеть это первой.

Я поднимаюсь на ноги. Мне трудно дышать.

- Вот так все просто?

Сьюзи и Риа обе улыбаются мне, когда я беру документ и отхожу с ним к окну. Я читаю имена. А потом приходят слезы.

Я не знаю, почему. Почему мы плачем? Имена читаются, как выбитые в камне руны.

Письмена на теле – это секретный код, видимый только при определенном

освещении.

Я слышу голос Риа.

- Долгие годы я консультировала многих матерей, которые отдавали своих детей на усыновление, и могу сказать вам, Джанетт, что ни одна из них не хотела этого делать. Вы были желанным ребенком – вы это понимаете?

Нет. Я никогда не чувствовала себя желанной. Я не из той колыбели.

- Вы это понимаете, Джанетт?

Нет. Всю свою жизнь я повторяла один и тот же шаблон отторжения. Мои книги принесли мне успех, но я все равно чувствовала себя самозванкой. Когда пресса и критики ополчались на меня, я отвечала им яростным рычанием и нет, я не верила, тому, что они говорят обо мне или моих работах, потому что написанное мной всегда оставалось для меня ясным, несущим свет и незапятнанным. Но лично я всегда знала, что была нежеланной.

Безрассуднее всего я любила там, где моя любовь не могла найти разумного и ровного ответа, вмешиваясь в браки и сложные отношения. Я портила все, что только могла, но при этом оставалась в отношениях слишком долго, потому что не хотела быть слабачкой, которая не знает, как любить.

Но я и правда не понимала, как это – любить. Если бы я могла признаться в этом самой себе, если бы осознала вероятность того, что любой человек с моей историей (моими историями, как вымышленной, так и реальной), столкнулся бы с проблемами в любви, то что, что было бы тогда?

Послушайте, все мы – люди, человеческие существа. Послушайте, мы ведь предрасположены к любви. Любовь всегда рядом, но нам нужно, чтобы нас научили любить. Мы хотим стоять прямо, хотим ходить, но нужен кто-то, кто возьмет нас за руку, кто покажет, как держать равновесие, кто будет нас направлять и поднимет, когда мы упадем.

Послушайте, падения неизбежны. Любовь рядом, но нам нужно научиться любить – всем ее формам и возможностям. Стоять на двух ногах я научилась сама, но научить себя тому, как нужно любить, я не могла.

В нас заложена потенциальная способность говорить. В нас заложена потенциальная способность к любви. Но для того, чтобы эти возможности высвободить, нам нужны другие люди.

В своих работах я нашла способ говорить о любви – по-настоящему. Но способа любить я не нашла. Это была своего рода подмена.

Я сижу в комнате вместе со Сьюзи. Она любит меня. Я хочу это принять. Я хочу любить хорошо и правильно. Я думаю о последних двух годах и о том, как изо всех сил стараюсь растопить камень, которым обросло мое сердце.

Риа улыбается, а ее голос доносится словно откуда-то издалека. Все кажется таким реальным, потому что очень беспокоит меня, и в то же время таким далеким, потому что я не могу сосредоточиться. Риа улыбается.

"Вы были желанным ребенком, Джанетт".

***

По дороге домой, еще в поезде, мы со Сьюзи открываем маленькую бутылку бурбона "Джим Бим".

- Помогает справиться с эмоциями, – говорит она и, как всегда, добавляет: – Как ты себя чувствуешь?

Наше тело устроено так, что лимбическая система находится в приоритете по отношению к нервным путям. Мы задуманы и созданы, чтобы чувствовать, и нет на свете ни мысли, ни состояния разума, которые при этом не облекались бы в чувства.