Зачет по выживаемости

9

До рассвета осталось два часа. На побережье сеет дождь. Сполохи далеких молний освещают песчаную косу и океан. На фоне сполохов каменный обелиск на побережье выглядит особенно зловеще и, кажется, шевелится в темноте, словно пытаясь сойти с пьедестала.

Наш путь освещен прожектором «Тритона», и там, где склоны дюн не попадают в тень, ясно видны на влажном от дождя песке рубчатые отпечатки ботинок, идущие вдоль пляжа.

Мы вооружены лучеметами, поставленными на максимальное рассеивание. То есть, если нам придется сражаться с амазонками, луч не разрежет тело, а лишь отпугнет нестерпимым жаром. В крайнем случае вспыхнут волосы. Приятного мало, но это не смертельно.

В кармане комбинезона лежат еще шесть термических мин, но чувствую я себя весьма неуверенно.

Алексей остановился.

— Смотри.

Над коридором, проложенным прожекторным лучом, сводом нависает темнота, и под этими сводами ясно видно, как метрах в тридцати от нас Юрины следы обрываются, словно бы стертые невидимым ластиком. А дальше ничего, кроме песчаных склонов, на которых ломаются наши невероятно длинные тени.

Пришли?

Алексей прищурился.

— Это не зыбучие пески.

Какой-то невыразительный шум накатывался с того места, где обрывались рубчатые следы на песке, вернее гам, где они возникали от невидимой границы, как будто Юра шагнул прямо из воздуха на склон дюны. Первые следы казались странно деформированными, почти круглыми, словно то, что шагнуло через невидимую черту, еще не было человеком.

Я не мог отделаться от чувства, будто я что-то забыл. Нечто важное, связанное с болью, перед тем как мы покинули «Тритон».

По мере того как мы подходили к следам, шум нарастал. Уши заложило, как в кессоне… Я вдруг вспомнил. Перед выходом мы ввели себе в вену фильтрат из Юриной плазмы, чтобы пройти какой-то барьер, о котором он говорил. Я понял, что у меня начался размыв памяти, что идти дальше нельзя, что с нами повторяется то же, что с первой экспедицией на Чарру. А может, так превращаются в зомби?

Я хотел сказать об этом Алексею, но пространство вдруг странно искривилось, шаг вперед пришелся в пустоту, последним сознательным усилием я попытался удержать равновесие и провалился в темноту, как в могилу.

Дальше… А вот что случилось дальше? Кажется, это называется псевдореминисценцией — искаженным воспоминанием. То есть было ли это на самом деле, доподлинно не может сказать никто. Описание последних часов, пережитых на Чарре, как их запомнил Алексей, совпадает с моими воспоминаниями только в отдельных деталях. Например, со слов Алексея, никакой барьер мы не проходили, а были атакованы на побережье перед рассветом стаей трехглазых птиц.

Добряк-доктор, который возился со мной после возвращения, на мой прямой вопрос о реальности событий отвел глаза, долго молчал, а потом сказал, что веских оснований настаивать на диагнозе «парамнезия» нет, однако…

…Дождь прекратился. Песок под ногами был сухой. Ни я, ни Алексей не отбрасывали больше тени. Прожектор сзади погас. Это было то и в то же время другое побережье. Я видел все в каком-то странном освещении. Небо на востоке начало заметно светлеть. Над океаном, будто исполинские пальцы, протянулись облачные муаровые полосы. Каменный обелиск стал словно бы ближе к берегу. Или это только иллюзия?

Я оглянулся. «Тритон» сзади приобрел какую-то нереальность, будто я смотрел в перевернутый бинокль, зато впереди к самой воде спускались следы рубчатых ботинок.

К сожалению, остальное я запомнил урывками. Каждый раз, когда я стараюсь восстановить в памяти подробности, у меня начинает раскалываться голова. Воспоминания же Алексея…

Огромная птица с крыльями летучей мыши сорвалась с вершины обелиска и пролетела у нас над головой. Я мог бы поклясться, что у этой птицы было человеческое лицо. Лицо с тремя глазами!

— Не стреляй! — крикнул Алексей.

В сильных чешуйчатых когтях она сжимала черный лучемет. Такие выпускались когда-то для оснащения теневых отрядов. Среди нас такое оружие имел только Валентин Иваненко. Обычные лучеметы имели белое или серебристое покрытие.

Полпути к обелиску мы прошли вброд. Над самой водой, где было высечено подобие огромной девы-сирены, нависавшей позеленевшими каменными выпуклостями над прибоем, прямо из распахнутого в немом призыве рта начинался винтовой подъем на вершину. Со стен, потолка густыми перистыми гроздьями свешивались бледные листья, источавшие в темноте слабое свечение.

— Помоги! — Алексей забросил лучемет на камень, покрытый плотным ковром водорослей, и протянул руку.

Помню, как я нагнулся, помогая Алексею выбраться по скользкому камню из воды, и в этот момент сирена вдруг… закричала. Из темноты распахнутой каменной глотки вдруг плотной волной ударил визг нечеловеческой силы. Через секунду мне показалось, что лопнули барабанные перепонки. Я уже ничего не слышал, только в голове бился и не находил выхода невыносимо тяжелый медный звон. Я оглянулся и едва успел закрыть лицо сгибом локтя. Над головой просвистела стрела. Толчок в грудь, бедро. Стрелы не пробивали комбинезона, однако наносили удары такой силы, что сбивали дыхание. Позже я насчитал у себя на теле двадцать три синяка. Мы отстреливались рассеянным лучом. После каждого залпа пещеру заволакивало удушливым дымом от сожженных листьев.

Они лежали на вершине, Валентин и Гриша, опутанные короткопалыми шевелящимися лианами. Помню, как я сфокусировал луч, чтобы освободить ребят от их осклизлых объятий.

Как мы спускались, я не помню. Когда мы вышли на берег, взошло солнце. На два часа раньше времени. У меня была странная уверенность, что если Юра прошел, то мы тоже сможем вернуться к «Тритону». Помню, как словно из тумана, возник «Тритон». На трапе стояла Лена. Остатки сил я потратил, чтобы помочь Грише Чумакову, который едва переставлял ноги, подняться в тамбур. Все мышцы ломило, как после экстремальных перегрузок. Последнее, что застряло в памяти: Лена в проеме незакрытого люка с лучеметом в руке на фоне изумительного голубого цвета неба, которое невозможно представить пасмурным или зимним.