Задание

27

Они поймали такси. Леденцов торопил водителя, разговаривал с Бледным и прислушивался к своему телу: по плечам, спине и животу растекался омерзительный холодок. Подобные ледяные мурашки морозили его, когда снимал золотые часы со стюардессы. Что это? Новый вид страха, когда боишься не за себя и вообще вроде бы никого не боишься? Но ведь он бросался под ножи и пули, чувствуя лишь удаль, похожую на кратковременное опьянение… И никаких стылых мурашек.

— Где ты ее видел?

— Не я, Шиндорга. Вываливается Ирка из аптеки, а в руках килограмм снотворных таблеток. Говорит, передай банде, что больше не увидимся. Прости, мол, и пока.

— Ну а что, почему?..

— Туман.

— А Шиндорга?

— Чурка! Надо бы снотворное выбить из рук.

И Леденцов понял: она замкнулась и никому и ничего не сказала. Даже ни с кем не встретилась. Почему? Видимо, была так ошарашена его коварством, что ей стало не до шатровых.

— Ты куда везешь? — спросил Бледный.

— К Ирке домой.

— Да я был, нет ее!

— Она там, — заупрямился Леденцов.

Таксист, встревоженный странным разговором, ехал скоро. Может быть, пугал и пассажир — в тренировочном костюме, в тапочках, всклокоченный, небритый, неумытый. Водитель вкатил во двор, к самому флигелю. Леденцов хотел было расплатиться, но вспомнил, что его «тренировки» не имеют даже карманов. Бледный сунул таксисту пятерку и припустил за Леденцовым.

На лестничной площадке они стали. Леденцов принялся безостановочно давить обглоданную кнопку звонка, но дверь не открывали.

— Может, она заперлась? — предположил он.

— Меня мамаша впускала, нет здесь Ирки.

— Она здесь, — сказал Леденцов и побежал по ступенькам вверх.

Железная дверь чердака тоже была закрыта. Леденцов приложил ухо к жести, не услышав ничего, кроме стука собственного сердца. Тогда он нагнулся и глянул в замочную скважину: она была затенена ключом с той стороны.

— Ира, — тихонько позвал он.

Чердачная тишина не отозвалась.

— Ирка, открой! — бесполезно рявкнул Бледный.

Леденцов тронул дверь, пробуя ее надежность. Само дверное полотно было крепким, но замок болтался свободно. Они взялись за ручку вдвоем и рванули синхронно. Дверь лишь недовольно зазвенела плохо пригнанной жестью. Они рванули еще раз — теперь дверь заскрежетала. Набрав в грудь воздуха, они дернули ее сильно и дружно. Будто треснул гигантский орех… Их обдало пылью и брызгами штукатурки. Дверь открылась, выворотив замок, ригель, щепки и кусок жести…

Ирка сидела на сундуке изваянием. Она не шевельнулась и не вздрогнула. Пустые глаза смотрели на них, как на незнакомых и ненужных ей людей.

— Ира, — сказал Леденцов.

Волосы аккуратно собраны в валик, плотная темная кофточка застегнута до самой шеи, строгая длинная юбка отглажена… Эта, уже неземная, строгость поразила Леденцова. Она готовилась, она приготовилась…

— Ты с ума сошла, — тихо выдохнул Леденцов.

Бледный подскочил к сундуку и схватил пачки со снотворным:

— Только три таблетки успела…

Он довольно хохотнул, подошел к малюсенькому слуховому окну, стал вышелушивать облатки из целлофановых гнездышек и швырять на крышу — те крупным градом стучали по жести и скатывались в желоба или на город.

Леденцов погладил ее плечо.

— Боря, — очнулась она и заплакала.

— Я внизу подожду, — бормотнул Бледный, исчезая за выломанной дверью.

Плакала она не моргая. Слезы медленно текли из открытых глаз. Позабытые ею губы, казалось, тоже набухли слезами. И Леденцов догадался, что эти губы, столько причинившие ей страдания, сейчас плачут вместе с глазами.

Ее не любили в школе. Не очень-то любили и в Шатре. Вряд ли ее любят теперь в училище. Не любит родная мать. Не любит, потому что о ней не знает, ее отец. Обманул лейтенант милиции… Да что же это такое? У великой державы не хватило любви на шестнадцатилетнего человека, вступающего в жизнь? Тогда к чему все наши замыслы, планы и свершения?

Жалость навалилась на грудь Леденцова такой тяжестью, что он загнанно оглядел чердак, как бы отыскивая выход. Капитан Петельников говорит, что поддаваться жалости — значит быть несправедливым. Но ведь он, Леденцов, не судья, и он не на работе; он поддастся, он уже поддался…

— Ир, я перекрашусь…

— Ага.

— Ты только не плачь…

— Ага.

— Мы будем дружить…

— Ага.

Он взял ее за плечи и тряхнул так, что волосяной тяжелый валик рассыпался. Она не испугалась и не удивилась — только глаза теперь моргнули, как у живой.

— Ира, я тебя люблю…

Она рукавом отерла мокрые щеки и попыталась улыбнуться:

— Зачем… эти песни?

— Повторяю, я люблю тебя. Слышишь? — почти крикнул он.

— Чем докажешь, Боря?

— Женюсь.

— Как?..

— Я делаю предложение. Тебе семнадцать когда?

— Через неделю.

— Через неделю получим разрешение в исполкоме и подадим заявление в ЗАГС.

— Завтра это… повторишь?

— И завтра, и послезавтра, и всегда.

Она перестала плакать и вздохнула долгим и облегчающим вздохом. Леденцов сел рядом. Они как бы утонули в чердачной тишине. Никого и ни чего; лишь легонько поскрипывает дверь, тронутая невидимым потоком воздуха. Сентябрьское солнце отыскало-таки слуховое оконце и легло на шлаковый пол, отчего нетронутая пыль блеснула жарким золотом.

— Ты постовой милиционер? — почти боязливо спросила она.

— Нет.

— Гаишный?

— Я из уголовного розыска.

— Рядовой?

— Лейтенант.

— И форма есть?

— С иголочки.

— Тебе идет?

— Я в ней, как генерал.

За трубой-стояком зашуршал шлак. Леденцов напрягся, привыкший не доверять скрытым шагам, боязливому хрусту веток и тайному шороху. Но из-за стояка вышла дымчатая кошка.

— Сильва, иди ко мне! — велела Ирка.

Кошка безбоязненно подошла, вспрыгнула ей на колени и замурлыкала-запела на весь чердак.

— Ира, приходи в субботу ко мне домой, познакомлю с мамой…