Загадка

9

На исходе дня Следователь приходит к Литературоведу в отель.

— Я пока один, мой друг Криминолог присоединится к нам позже в Морском клубе. Кажется, он слишком внезапно с вами расстался, но вы его извините, когда узнаете причину. Этот человек уже несколько лет переживает жуткую драму. Вообще-то, правильнее сказать, они с женой переживают жуткую драму. Их ребенок болен миопатией. Вначале ничто не предвещало подобного несчастья. Ребенок был очарователен, хотя что-то было не так! Но что? Ни мой друг, ни его жена не могли этого сказать. Просто что-то было не так. Ребенок ползал, но не поднимался. Если он лежал на спине, то не мог перевернуться на живот, а если лежал на животе, то не мог перевернуться на спину. «Ваш ребенок, — сказали им педиатры, — никогда не будет ходить, говорить и долго не проживет. Он будет узнавать вас, но никогда не поймет, где он и с кем он. Вы должны отдать его в специализированное учреждение, пока еще не привязались к нему и он не привязался к вам, как маленький зверек». — «Я оставлю его», — сказала жена моего друга и сделала это. Вначале ребенок выглядел довольно приятным и нормальным, учитывая его безнадежное положение. Он не говорил, не вставал, ползал все с большим трудом, пищал или хныкал. Они дали ему очень милое имя, на которое он периодически откликался. И действительно, как предсказывали врачи, они к нему страшно привязались — так привязываются к тем, кто целиком и полностью зависит от вас. Скажу даже больше: слабость вынудила их открыть в себе какую-то примитивную животную силу. Очаг стал действительно очагом, а крыша — своего рода защитным покрытием, что очень печально. Счастье еще, что мой друг завален работой, и это позволяет ему без лишних угрызений совести удирать за крепостную стену, которую они с женой возвели вокруг себя и своего ребенка — инвалида, разрушающего их жизнь. Понимаете? А иначе как ему вырваться из цепких объятий этой болезненной нежности, из мира, где существует лишь постоянно жалобно хнычущий ребенок, похожий на беспокойно мычащего теленка, только что оторванного от груди своей матери. Кстати, и сам ребенок стал постепенно походить на мирного и растерянного теленка, а его молочного цвета кожа кажется немного влажной и пахнет молодым зверьком, которого без конца облизывает мать. И действительно, мать все время его ласкает, подбадривает, держит возле себя так, словно он никогда не покидал ее плоть, словно ее предназначение — носить его в себе, чтобы никогда не превратиться в женщину, свободную от груза, женщину беззаботную и независимую, которую когда-то любил мой друг. С годами ее лицо приобрело блаженное выражение, а когда смотришь ей в глаза, то видишь такую печаль, что всё внутри переворачивается. Признаюсь вам еще в одной вещи. Я не люблю говорить о своих личных делах, но эта драма спровоцировала другую, которую можно классифицировать как симметрично противоположную. Я говорил вам, что на приеме, устроенном Карлом Найем в Морском клубе по случаю спуска на воду последнего «Урана», я находился там со своей молодой женой?.. Мы с ней сейчас расстались, хотя и не по-настоящему. Я всегда был безумно влюблен в нее. Я говорю «всегда», так как влюблен в нее с детства. И, поверьте, она тоже всегда была влюблена в меня. Мы с Поэтом-Криминологом — неразлучные друзья с юности. Смешав любовь и дружбу, мы решили назначить наши свадьбы на один день. Это решение привело в восторг наших женщин и показалось забавным еще и потому, что мы с Криминологом практически не расставались, помогая друг другу в раскрытии преступлений или причин необъяснимых кораблекрушений. И вдруг катастрофа! Не сразу, нет! Через какое-то время. У прекраснейшего ребенка наших друзей, счастливыми крестными которого мы собирались стать, обнаруживают миопатию. Последствия этого ужасного открытия стали симметрично разрушительными. И его жертвами оказались не только наши друзья — моя жена неожиданно объявила, что не сможет больше нормально жить со мной. Однажды утром она сказала: «Я люблю тебя, ты даже не представляешь, как я люблю тебя, мой дорогой, но я не смогу больше нормально жить с тобой». Вот что она сказала, узнав о диагнозе, приговорившем ребенка наших лучших друзей… приговорившем наших лучших друзей. И, вы не поверите, она немедленно собрала свои вещи и переехала в отель. «Я хочу любить тебя вечно, — говорит она, — я хочу, чтобы мы любили друг друга, но чтобы ничто нас к этому не обязывало или подталкивало». И сейчас я более, чем когда-либо, влюблен в свою жену, ставшую для меня больше чем жена. Стоит ей подать знак — и я тут как тут. Стоит мне захотеть увидеть ее — и я бегу. Вы улыбаетесь? Улыбайтесь! В определенном возрасте любовь выглядит смешной. Во всяком случае, такая любовь. Однако забудьте все, что я вам рассказал.

Следователь осторожно передвигается по комнате, заваленной рукописями.

— Кажется, вы заметно продвинулись в ваших раскопках. Мой друг Криминолог сказал, что вы гуляли по берегу моря и он с большим интересом слушал ваши рассказы: «Конечно, подозрения падают на Карла Найя, но мне кажется, что нам нужно заняться слишком светлой личностью Юлия». Он рассказал мне, как была обставлена — «уж слишком поэтично!» — смерть их младшего брата.

— Но я повторяю: это не точно! — возражает Литературовед.

— Вот именно, это не точно, а потому вполне могло быть!

— С тех пор как я расстался с вашим другом, я уже сто раз изменил мнение. Возвратившись в этот номер, превратившийся, если можно так выразиться, в гробницу творений семейства Найев, я пролистал еще три рукописи, каждый раз натыкаясь на новую грань алмаза, образованного всеми этими неожиданными смертями. Вот дневник Лоты Най. Вот несколько волнующих поэм Курта о «желании быть осужденным».

— Не понимаю. Как это — «быть осужденным»?

— Очень интересные стихи, где Курт говорит, что человечество предпочитает быть осужденным и гореть на вечном огне, чем раствориться в небытии.

— Ну и какая здесь связь? — начинает нервничать Следователь.

— Это желание быть осужденным, вернее, приговоренным, выраженное в стихах, показывает, насколько сильно он был ожесточен, а значит, мог создать такую ситуацию, когда человек решается на самое страшное.

— Сожалею, — говорит Следователь, — но я не вижу здесь никакого мотива или обещания отправить всю семью вместе с собой на морское дно.

— Подождите, это еще не всё! Посмотрите эти стихи, обласкайте их взгладом!

— Ну и что? Ничего не вижу, — все больше нервничает Следователь.

— Вам ничего не бросается в глаза?

— Нет, ничего.

— Да это же акростих! Читайте!

— Вот это да! ВСЕ УТОНУЛИ! У меня даже мурашки по коже пробежали, — восклицает Следователь. — Но теперь мы знаем имя виновного!

— Лично я в это не верю. Я нашел и другие акростихи у Курта. Но пока предпочитаю ими не заниматься. Вначале мне нужно сравнить их с текстами Юлия, зашифрованными с помощью зеркала, на манер Леонардо да Винчи. Я расшифровал несколько страниц — это довольно трудное упражнение. Но эти странности показывают, что Юлий был совсем не тот человек, каким хотел казаться. Эти зашифрованные тексты — самое жуткое, самое дьявольское, что мне приходилось читать о ревности. Судя по ним, Юлия снедала зависть. И так было с самого детства. Эти зашифрованные слова ужасны! И почти непереводимы на «нормальную» каллиграфию. Юлий! Такой интересный человек, которым я так восхищался в Гранаде! Кажется, он был равнодушен ко всему, что не имело отношения к его мизантропии! Но это вовсе не доказывает, что он был ангелом-мстителем. Возможно, он и хотел, чтобы вся семья отправилась на тот свет, поскольку этому старому холостяку не было чего терять и он не был привязан ни к чему и ни к кому. Однако некоторые высказывания Карла на его счет не дают мне покоя и сегодня. Он говорил об этом, когда мы прогуливались в цветущих садах Генералифе и во Дворе львов. «Я знаю, что ночью вы были в цыганском квартале, где Юлий, напиваясь, прожигает свою жизнь. Не бойтесь, — сказал он, когда мы сидели на краю бассейна во Дворе львов, — и не смущайтесь, я не завидую Юлию. А вот Юлий, напротив, завидует мне». В тот момент из-за его настойчивости я как раз думал обратное. Кому обычно завидует бессмертный человек? Тому, кто имеет то, чего нет у него, и тому, у кого нет того, что есть у него. Юлий подкупил меня своим поведением, и я поверил, что он действительно ничего не желает в этой жизни, что он равнодушен, как Диоген, поскольку потерял то, что называют сдержанностью, — то есть всякий стыд. Казалось, он выше стыда. Нечего скрывать, нечего желать… «кроме смерти», которую он считал высшей точкой покоя. Покой! Разве в то время я мог подозревать, какой смысл он вкладывал в это слово? Эти небольшие отрывки, которые мне удалось расшифровать, ясно показывают, что означает «покой», к которому он так стремился.