Загадка Иисуса

I. Монастырь в Японии

В 1912 г. в Японии мне пришлось отвечать на трудный вопрос.

Это было в Шакадо, в красивом монастыре близ прозрачной и узкой горной речонки. В этот монастырь совершают паломничество местные мальчики и девочки в тринадцатый день третьего месяца, чтобы испросить мудрости у Будды.

Настоятель монастыря, монах с большой бритой головой, несколько неуклюжий в своем длинном желтом одеянии, погрузил в мои глаза свой глубокий и блестящий взор и повел меня к тому, что служило гордостью его храма, к древней деревянной статуе, которая тысячу лет тому назад была прислана в Японию из Индии в знак религиозного единомыслия. Статуя эта была якобы вырезана, когда Будда отправился на небо проповедовать своей матери, а плачущие ученики ожидали его возвращения. Царь Утен дал для этой статуи сандалового дерева, а ученик Мокурен на память вырезал образ Будды. Когда Будда низошел на землю после девятидесятидневного отсутствия, статуя пошла к нему навстречу и затем, поднимаясь по лестнице вместе с Буддой, вошла в святилище, где собрались радостные ученики.

Наши мысли одновременно погрузились в глубокое прошлое. Затем, присев на корточки около чашек с чаем, мы развернули на светлых циновках чудесные свитки, на которых Кано Монотобу воспроизвел в XV веке всю легенду о Будде. Я задумался над загадкой Будды. Кто он, этот Будда? Человек, который существовал в давно минувшие времена, или мифическая личность, в которую вдохнули жизнь вера и искусство? Прекрасная книга Сенара заставляет склоняться ко второму предположению[2].

Прошло около часа. Мой спутник положил свитки в легкие коробки, где они хранились. О подкупающей приветливостью монах сказал мне: «Останьтесь у нас на неделю или на две. У нас хватит времени, чтобы посмотреть все не спеша». Я обещал сделать это когда-нибудь. Когда я поднялся, чтобы идти, он как бы стал всматриваться поверх моей головы в те далекие чуждые страны, из которых я пришел. Он поколебался мгновение и как бы в обмен на вое мои вопросы задал только один: «Окажите мне, кто такой Иисус?».

Так как в этом уединенном месте мы были только вдвоем, так как мы оба были отягощены прошлым двух человеческих рас, незнающих друг друга, то мы вместе задумались над двумя невидимыми владыками, которые управляют этими двумя расами. Я вдруг, единым мысленным взором охватил бескрайнюю ширь Запада, мирские владения Иисуса и то место, которое там занимает идея об Иисусе. И в силу контраста я особенно сильно почувствовал, как мало известно об Иисусе в историческом отношении. Внезапно предо мной открылась великая проблема.

Я ответил: «Чувства людей по отношению к Иисусу, весьма противоречивы. Для верующих Иисус является «дева» (светлым духом), который умер и воскрес для спасения человечества. Для неверующих это мало известный иудей, которого римляне казнили за то, что он выдавал себя за царя и возвещал конец мира. Каждый настаивает на своем мнении. В вопросе об Иисусе легко верить и очень трудно знать».

«Как и в отношении Будды», заметил он вполголоса тоном просвещенного и глубокомысленного человека, который поднялся выше общепринятых верований.

Я ушел со словами: «Я постараюсь узнать все, что только можно знать об Иисусе. Когда я снова явлюсь к вам, вы мне еще расскажете про Будду, а я вам буду говорить об Иисусе».

Я пишу для вас, далекий отшельник, а также и для тебя, кто бы ты ни был, мой читатель, если только ты способен и согласен непредубежденно, — бесстрастно, бескорыстно, серьезно, мужественно и добросовестно разобрать великую проблему.

Ты должен приступить к ней, лишь испытав и проверив себя самого. Я бы хотел, чтобы всякий исследователь религии приносил, как это делал недавно каждый будущий врач в Монпелье, своего рода клятву Гиппократа:

«Клянусь, что какова бы ни была моя вера ^каково бы-ни было мое неверие, я не буду считаться с ними в моем исследовании.

Клянусь быть бескорыстным, не преследовать в моей работе целей полемики или пропаганды.

Клянусь быть добросовестным и лойяльным, не опускать ничего из того, что я увижу, ничего к этому не прибавлять, ничего не искажать, ничего не преувеличивать.

Клянусь быть почтительным, не говорить с зубоскальством или насмешкой ни о каком веровании прошлого или настоящего.

Клянусь быть мужественным и неустрашимо отстаивать свое мнение против всякой вооруженной догмы, которая отказалась бы терпеть это мнение.

И я клянусь отказаться от моего мнения немедля при появлении веского аргумента, который будет найден мною самим или будет мне указан».

II. Владыка Запада

Что такое Иисус? Это одновременно и безмерность и почти неуловимая точка. Это гигантская величина, если иметь в виду то место, которое он занимает в сознании людей, это — неуловимая точка, если рассматривать его, как историческую реальность.

В сознании людей, в идеальном мире, существующем под черепной крышкой, Иисус совершенно безмерен. Его пропорции не поддаются никакому сравнению, его величие едва постижимо.

Если принять в расчет сознание миллионов, сотен миллионов, миллиардов людей — христиан, действовавших и страдавших, живших сначала на побережье Средиземного моря, а затем и по всей Европе, усеивающих в наши дни Европу и Америку, проникающих в Африку, Азию и Австралию, если попытаться выяснить, что является общим для всех этих людей, столь различных по обычаям, по расе, по языку, по верованиям, дробящихся на такое множество народов и сект, то окажется, что их всех объединяет, главным образом, определенное представление о смерти Иисуса.

В этих гигантских человеческих муравейниках, которые копошились на черной земле для того, чтобы снова вернуться в нее, лишь очень немного маленьких муравьев, которые принесли с собой заметный вклад идей и знаний в общую сокровищницу. Однако, не найдется ни одного крохотного муравья, который не знал бы, что Иисус умер за него, подарив ему возможность выбора между вечным блаженством и вечным страданием. Это унаследованное от прошлого знание сильнее всего давит на судьбу каждого отдельного существа, при чем оно может и не замечать, какое огромное количество существ испытывают на себе такое же давление этой идеи: муравьи, живущие на горе, не различают размеров горы.

Если бы все эти бесчисленные головы, сохранив все остальные свои знания, не знали того, что касается Иисуса, то история приняла бы совершенно иной облик и половина планеты имела бы нынче совершенно иной вид.

При возвращении моем из Японии по Сибирской железной дороге я наблюдал в окно вагона, что каждый раз, когда в безмерных степях показывалось небольшое человеческое поселение, то оно неизменно отмечалось луковкой церкви. Мне думалось: церковь эта стоит здесь для того, чтобы в ней могли собраться затерянные в этой глуши мужчины, женщины и дети и вместе вспомнить и мистически пережить смерть Иисуса. К этой церкви немного дальше примыкает другая, ко второй третья и так до самого края Сибири и дальше, до отдаленнейших пунктов Запада.

Всюду, по всей планете, являющейся доменом Иисуса, жмутся одна к другой церкви разного вида и разных размеров, большие и малые, красивые и обыденные, древние и новые. Нет такой убогой деревушки, у которой не было бы своей церкви. В каждом селений есть дом господа, который выше и больше остальных домов. Это загон, где невидимый пастырь собирает для утешений частицу своего гигантского стада. Очень часто церковь представляет собою единственное, что остается от прошлого. Очень часто лишь обветшалые своды церкви и ее стершиеся украшения образуют собою единственную связь между поколениями, которые сменяют одно другое, почти не зная друг друга. Церковь продолжает стоять. Она как бы свидетельствует, что в одном существенном пункте исчезнувшие поколения чувствовали и думали одинаково. Громким голосом провозглашает она, что в течение многих веков общей великой задачей людей являлось обеспечить себе искупление, данное смертью Иисуса.

Кладбищенские кресты монотонно, неизменно твердят о том лее. Эти кресты являются проводниками бесчисленных голосов. Каждый мертвец принимает на свой счет то, что церковь обещает для всех. Один за другим они отвечают: аминь. Каждый покойник водружает над своей могилой символ распятого Иисуса, как напоминание о договоре, о завете, обещавшем бессмертие. Кто он был, этот покойник? Мудрец или дурак, власть имущий или простой смертный, не все ли равно? Над его разложившимися останками воздвигли этот символ, воплощающий самую сердцевину христианской веры, являющийся выражением того, что считается наиболее существенным. Только этот символ и остается от жалкого человеческого существования.

История Запада со времен римского владычества развертывается и располагается вокруг одного центрального факта, который сам по себе является чисто воображаемым, вокруг коллективного представления об Иисусе и его искупительной смерти. Все остальное вышло из этого факта или приспособилось к нему. Все, что делалось на Западе в течение пятнадцати веков, делалось в гигантской тени распятия.

Иисус является преемником Цезаря в господстве над миром. Его образ занял место головы Цезаря на золотых монетах Византии. От его имени Карлу Великому был поднесен шар, увенчанный крестом, Иисус раздает все короны. Из Рима и Византии Иисус в качестве единодержавного владыки переходит к средним векам и к современным народам. Всякая власть исходит от него и к нему возвращается. Он становится таким, каким его видел пророк Апокалипсиса: альфой и омегой, началом и концом, тем, у кого изо рта выходит стальной меч, тем, кто держит ключи смерти и геенны, тем, кто открывает так, что никто не может закрыть, кто закрывает так, что никто не может открыть.

Во имя Иисуса люди любят и ненавидят друг друга, во имя Иисуса люди истребляют друг друга и помогают друг другу, во имя Иисуса люди идут на крайние жертвы, совершают подвиги великодушия и ужасные злодейства. Иисусом люди на разные лады вдохновляются, укрепляются, утешаются и подвигаются на всякие дела. Иисус был тем миражем, к которому стремились безумные полчища крестоносцев. Иисус был тем мистическим возлюбленным, которого призывали смиренные процессии девственниц в недрах монастырей.

Для Иисуса были сооружены и созданы Святая София, Шартрский собор, «Сумма» святого Фомы, этические и метафизические системы. Было время, когда всякий ум, не посвящавший себя целиком Иисусу, оказывался под подозрением. От Иисуса зависела участь науки, красоты, разума, Иисус — это внутренняя сила, которой еще не исчерпали века, это — хмельное вино, которое еще не потеряло своей опьяняющей силы, это — верховный закон, перед которым все склонялось. Иисус заставлял всему верить, все переносить, на все надеяться, на все дерзать. Иисус — это великая авантюра человечества.

И ныне еще Иисус пронизывает собой самые внутренние ткани западного общества. Души человеческие отдаются ему еще до их рождения. Дитя, едва только оно появляется на свет, крестится его именем. Этим самым человек вводится в некое духовное здание, в некое святилище. Он найдет здесь свое место. Он может стоять здесь где ему угодно, он может оказаться потрясенным до глубины или совершенно равнодушным, но выбраться отсюда он уже не сможет. Если он не чувствует опьянения, он почувствует на себе принуждение. Даже если он сделается врагом Ийсуса, то все же он не сможет еще отделаться от Иисуса.

Да что говорить? В сердце людей Иисус бесконечно велик. Он не укладывается ни в какие обычные мерки истории. Сотни томов не хватило бы для того, чтобы его описать. Нет в истории еще такого переворота, какой был вызван представлением об Иисусе. В тот исторический момент, когда возникло это представление, и решилось, чтб на детые тысялетия станет главной мечтой западного человечества. '

III. Плиний, Тацит, Светоний

В свете голых фактов Иисус бесконечно мал. Положительной истории не удается его уловить.

Оставим Иисуса веры. Забудем о веренице христианских столетий, обо всем, чем Иисус сделался в сердцах верующих. Оставим в стороне его сверкающий образ, его блестящие иконы. Поищем оригинала, попытаемся добраться до того, чем он был в действительности среди реальностей своей эпохи и своей страны.

Здесь уже дело идет о совершенно точном и ограниченном исследовании. Всякий добросовестный и умелый историк, независимо от того, верующий он или неверующий, в состоянии проделать это изыскание обычными методами исторического исследования. Достаточно подойти к этому изысканию свободно, проделать его непринужденно, имея в виду лишь самое изыскание независимо от тех последствий, к которым оно может привести. Оно не является ни длинным, ни сложным. Оно заключается в проверке и правильном взвешивании небольшого количества данных, которые имеют либо ненадежный, либо негативный характер.

Был такой человек, который мог бы сообщить некоторые сведения об Иисусе. Он этого не сделал. Это — иудей Флавий Иосиф, многословный автор, хорошо осведомленный о своих соплеменниках, которым он с одинаковой ловкостью изменил в качестве воина и служил в качестве писателя, единственный дошедший до нас историк, рассказывающий довольно подробно о том, что произошло в Иудее в первую половину 1-го века. Иосиф ничего не говорил об Иисусе. Уже в древние времена факт этот показался обидным и сожалительным, и христианские руки добавили к тексту Иосифа то, что хотелось прочесть у Иосифа верующим переписчикам[3].

У них была полная возможность это сделать. Когда после крушения иудейской нации, иудеи замкнули себя своей древней еврейской торой и мишной, они оставили в полном пренебрежении всю еврейскую литературу на греческом языке-. Именно христиане сохранили нам целый ряд произведений этого рода: благодаря им дошли до нас такие сочинения, как красивый волшебный роман Товита, написанный по-гречески каким-то александрийским иудеем во времена Аполлония Родосского[4], или «Премудрость Соломона», которая, желая примирить Моисея и Платона, портит одного другим.

Христиане сохранили также те злободневные сочинения, которые назывались апокалипсисами, т.-е. откровения о последних днях, которые считались тогда близкими, памфлеты, образцом которых служила книга Даниила, такие сочинения, как «Завещание двенадцати патриархов», две книги Еноха, две апокалипса Баруха, четвертая книга Ездры. Дело не обошлось без добавления к ним христианских вставок и дополнений. Иногда дополнения являлись более значительными, чем основная часть. «Вознесение Исайи» является длинным добавлением к иудейскому агиографическому отрывку. Великое «Откровение Иоанна» построено на различимых еще осколках иудейской апокалипсы из времен Нерона[5]. Флавий Иосиф также не мог остаться нетронутым в руках этих христианских переписчиков.

В двух своих сочинениях он мог или должен был говорить об Иисусе. Прежде всего, во второй книге «Иудейской войны», которая в 44-х главах описывает наиболее заметные события, имевшие место в Иудее со времени смерти Ирода Великого (за четыре года до нашей эры) до мятежа против Рима (66 г.), в особенности, те столкновения, которые происходили в то время между иудея-, ми и римлянами под властью прокураторов.

История Иисуса в том ее виде, в каком ее обычно преподносят, должна была бы занимать значительное место в ряду этих событий. В нашем распоряжении имеется греческий текст сочинения Иосифа, которое, если верить автору[6], было скопировано собственноручно императором Титом и опубликовано по императорскому указу. В этом тексте нет никакого упоминания об Иисусе. Существовал, однако, христианский вариант, ныне потерянный и известный теперь, лишь по древнему переводу на старо-славянский язык. В восьми местах. этой рукописи были вставлены длинные отрывки об Иисусе[7]. Они любопытны и заслуживают того, чтобы их исследователи наряду с апокрифическими[8] евангелиями. Они носят на себе печать христианского богословия и не имеют ничего общего с рассказом Иосифа.

В XVIII, XIX и XX книгах своей «Древней истории иудеев» Иосиф опять возвращается к истории Иудеи в период от Тиверия до Нерона. И здесь снова можно ждать сообщения об Иисусе. На этот раз нас ждет даже чрезмерное удовлетворение. Ибо здесь до нас дошел лишь один христианский список. В 3-й главе XVIII книги рассказывается о бедствиях, которые пришлось претерпеть иудеям при Тиверии. И вот тут-то в рассказ о жестокостях, совершенных прокуратором Понтием Пилатом над иудеями Палестины, и об изгнании иудеев из Рима по приказу Тиверия вдвинута без всякой связи с контекстом неуклюжая интерполяция.

Вот какой вид она имеет. Автор кончает рассказ о жестокой расправе в связи с мятежом Иерусалима.

«…Застигнутые без оружия хорошо снаряженными воинами многие погибли на месте, другие убежали израненные. Так кончился мятеж.

И явился в это время Иисус человек мудрый, если только должно называть его человеком. Он совершил чудесные дела, учитель людей, которые с открытым сердцем приняли истину, я он увлек многих иудеев, а также многих из греческого народа. Это он был мессия (христос). Когда по наущению тех, которые были первыми среди нас, Пилат приговорил его ко кресту, те, которые полюбили его первыми, не прекратили (любить его). Он явился им на третий день воскресшим. И божественные пророки предсказали это и десять тысяч других чудес о нем. Ныне еще существует секта христиан, называемых по нем.

В эти лее времена другой ужасный удар поразил иудеев…»

Никогда ни одно сообщение не было сшито более белыми нитками. Естественное течение рассказа идет от иерусалимского мятежа к другому ужасному удару, поразившему иудеев, а именно к высылке в Сардинию четырех тысяч римских иудеев. И вот это течение резко прерывается сообщением об Иисусе, которое совершенно не вяжется с остальным текстом.

В отрывке об Иисусе сквозит самая пламенная христианская вера, в нем проглядывает самая типичная христианская фразеология[9]. Этот Иисус, который не является собственно человеком который является мессией в христианском смысле, который воскрес на третий день по писанию, этот Иисус есть Иисус веры. И эти люди, которые всей душой ищут правды, которые, полюбив Иисуса первыми, любили его до конца, это ведь христиане, какими они рисовались самим себе. Есл'и бы эти строки писались Флавием Иосифом, то он бы должен был быть сам христианином и публично исповедовать христианство. Все его сочинение и все его дела должны были бы быть совершенно иными. Интерполяция здесь буквально режет глаза.

Она цитировалась в IV веке Евсевием Кессарийским[10]. Никакой христианский апологет до него, повидимому, не читал ее и не слышал о ней[11]. Ориген[12] в III веке замечает[13], что Иосиф хотя он и не верит в Иисуса, как в мессию, иногда приближается к истине. Ориген говорит так по поводу другой интерполяции, которой мы не находим в наших экземплярах. Очевидно, Ориген в своем экземпляре не имел той интерполяции, где Иосиф совершенно отчетливо признает, что «этот Иисус был мессия», в противоречие с самим собой, ибо в другом месте он говорит, что мессией является Веспасиан[14].

В наших экземплярах мы находим еще косвенное упоминание об «Иисусе, так называемом мессии», в 9-ой главе XX книги: Ханан… созвал заседание синедриона и заставил явиться пред ним брата Иисуса, так называемого мессии, по имени Иаков, и нескольких других». В этом косвенном упоминании снова выдает себя христианская вставка. Выражение «Иисус, так называемый мессия», — это то самое выражение, которое употреблено в евангелии от Матфея в конце мнимой родословной христа[15]. В результате неуклюжей вставки получилось, что Иосиф употребляет указанное выражение, нигде не упомянув того человека, к которому, он прилагает это поразительное прозвище. Выражение «брат Иисуса» является не чем иным, как священным званием «брата господня», под которым со времен Павла[16] этот Иаков известен среди христиан. Автор вставки хотел, очевидно, показать христианским читателям тождество осужденного Хананом иудея с евангельским Иаковом, употребив прозвище, под которым он был им знаком.

Флавий Иосиф ничего не сказал об Иисусе. У нас пропала лучшая возможность осведомиться об Иисусе. Конечно, из этого молчания Иосифа не следует делать слишком уже категорические заключения, конечно, Иисус мог существовать и без того, чтобы Иосиф что-либо написал о нем. Все же главный исторический источник наш хранит немое молчание об Иисусе.

Конкурент Иосифа в области военной и исторической, родившийся в той стране, где, якобы, главным образом, проявил себя Иисус до Иерусалима, а именно Юст из Тивериады, также написал сочинение «Иудейская война» и «Летопись иудейских царей» от Моисея до Агриппы II. Оба сочинения утеряны. Фотий читал еще второе сочинение в IX веке и поразился тому, что ничего не нашел в нем об Иисусе[17].

Первым не-христианским автором, который упоминает об Иисусе, является Плиний Младший (111 или 112-й год). Прибыв в провинцию Вифинию и Понт в качестве легата пропретора, он нашел ее зараженной христианством. Он пишет по поводу христиан императору Траяну. В своем послании[18] он говорит:

«Тех, которые отрицали, что они христиане… если они в моем присутствии призывали богов, поклонялись твоему изображению…. и проклинали мессию… я счел своим долгом отослать… (те, которые не были больше христианами) все почтили твое изображение и прокляли мессию. Но они утверждали, что вся их ошибка или их заблуждение заключались лишь в том, что они собирались по своему обычаю в определенный день до утренней зари и пели по очереди песнопение (carmen) в честь мессии, как бога (Christo quasi deo)…».

Плиний ясно чувствовал, что характеризует христиан и делает их опасными. Они рассматривают мессию, который был лишь личностью из иудейской мифологии, как бога греческих мистерий. И этот новый бог, родившийся от древнего ревнивого иудейского бога, непримирим с богами империи и божественным императором. Лишь одному ему возносят они свое ночное псалмопение. Всякому другому богу они отказывают в воскурениях и вине.

Плиния поразил удивительный и грозный рост культа мессии. Плиний является свидетелем Иисуса-бога, но не Иисуса, как исторической личности.

Имя мессии (христа) фигурирует еще два раза в латинской литературе, у двух друзей Плиния Младшего, у Тацита и Светония.

В «Анналах» Тацита, в этой истории первых цезарей, в этом чрезмерно блестящем, слишком драматичном, насквозь искусственном литературном произведении, есть одна строчка о нем. В связи с пожаром Рима при Нероне в 44-й главе XV книги мы читаем:

«Нерон изловил виновных, которых он приговорил к изысканным мучениям. Это были те, которые, будучи ненавидимы за свое бесчестие, назывались в простонародьи христианами. Родоначальник этого имени, мессия (христос), был осужден на казнь в правление Тиверия прокуратором Понтием Пилатом».

В этих немногих словах Тацита имеются два пункта. Эти бесчестные и ненавистные люди в простонародьи назывались хрестинами, словом, которое, как будто, происходит от греческого «хрестос» и означает «превосходные». Казнь является для них достойной участью, ибо их вождь, христос (Тацит здесь выправляет этимологию), был казненным когда-то преступником.

Откуда появился этот намек о казни мессии? Было бы очень рискованно думать, что для этой оброненной мимоходом фразы Тацит опирается на какой-нибудь архивный источник, тот самый Тацит, который не имеет обыкновения обращаться к оригинальным документам[19]. Нет также никаких оснований думать, что в архиве императоров (commentarii principis) существовал когда-либо доклад прокуратора Понтия Пилата о казни христа. Кроме того, от Тацита мы знаем, что эти архивы императоров являлись секретными и что даже самому сенату император запретил доступ к этим архивам[20].

Следует ли предположить, что Тацит основывается в данном случае на словах какого-нибудь более древнего римского историка, хотя бы Плиния Старшего или Антония Юлиана, которые в своих сочинениях об иудеях и о войне с иудеями могли в перечне событий, относящихся к правлению Понтия Пилата, сообщить о таком факте, который был пропущен Иосифом и Юстом из Тивериады?

Оносительно утерянной истории Плиния Старшего существует подозрение, что она была главным источником Тацита, а Плиний Старший как будто побывал в Иудее. Он напоминает Титу об их былом боевом товариществе[21], и если известная надпись Арада относится к нему[22], то он во время войны с иудеями должен был быть «antepitropos», что Моммсеном переводится, как помощник главнокомандующего. Антоний Юлиан был одним из тех высших военачальников, которые участвовали' в военном совете под председательством Тита перед приступом храма, и он как будто писал об иудеях с воинственной ненавистью[23]. Мог ли один или другой из этих двух образованных солдат упомянуть о смерти мессии, как о факте, имевшем место лет за сорок до взятия Иерусалима? Мы этого не знаем. Ни один из христианских апологетов не проронил об этом ни слова.

Да и нет надобности в таком предположении. В ту. эпоху, когда Тацит писал «Анналы» (115–117 г.г.), в Риме вокруг Тацита было много отлично организованных христиан, как можно судить по посланию Климента Римского к коринфянам, написанному за 20 лет до этого и по «Пастырю» Ермы. Евангельская легенда в том ее виде, в каком мы ее читаем в синоптических евангелиях, к тому времени была уже зафиксирована. Имя казненного мессии в. то время являлось уже неразрывно связанным с именем Понтия Пилата. Как ни мало мог знать Тацит о христианах, но уж этого он не мог не знать.

Таким образом, весьма вероятно, что Тацит просто отражает общераспространенные в его эпоху верования христиан, когда он дает объяснение их имени в фразе, где как это с ним происходит часто, он больше заботится о стилистическом эффекте, чем об исторической точности. Было бы очень смело утверждать, что Тацит приводит независимое свидетельство об Иисусе[24].

«Жизнь цезарей» Светония, опубликованная ок. 121 года, содержит любопытное сообщение. Оно имеется в 25-ой главе «Жизни божественного Клавдия»:

«Так как иудеи по наущению Хреста непрестанно волновались (производили беспорядки), то он изгнал их из Рима».

Эта небольшая фраза фигурирует в сухом перечне действий Клавдия, который вероятно был заимствован честным грамматиком у Сервилйя Нониана[25] ики у какого-либо другого анналиста (летописца).

Кто такой этот Хрест? Весьма возможно, что это был неведомый агитатор. Имя Хреста было общераспространенным среди рабов и вольноотпущенников: оно фигурирует более 80-ти раз в латинских надписях Рима[26].

Возможно, однако, также, что это банальное имя было подставлено на место имени христа в силу созвучия этих имен, которые по гречески произносятся одинаково, и что дело идет здесь о мессии (христе).

Начатки христианской общины в Риме окутаны глубочайшей тьмой. Из послания Павла к римлянам, написанного ок. 55 года, мы видим, что в начале царствования Нерона, община эта была уже многочисленной и крепкой. Она должна была образоваться среди римских евреев в царствование Клавдия, она должна была зародиться среди пламенных споров о мессии, в которых одни утверждали, что мессия уже явился, а другие это отрицали. Могло ли случиться так, что споры эти доходили до постоянных столкновений и драк и что имперская полиция валила в кучу всех спорщиков, отмечая в своих донесениях, что волнения обязаны своим происхождением некоему человеку по имени Хрест? «Деяния апостолов» свидетельствуют, что один иудей Аквила, строитель палаток, и его жена Присцилла, изгнанные из Рима эдиктом Клавдия, занялись своим ремеслом в Коринфе. Но этот иудейский ремесленник является как раз христианином, т.-е. сторонником явившегося уже мессии. Он и мог быть одним из тех, кто производил беспорядки «по наущению Хреста». (Jmpnlsore chresto). ¹⁵¹⁶

Если только слово Хрест у Светония является ошской, и если донесение полиции, на котором могло покоиться сообщение Светония, действительно существовало, то это ошибочное донесение и должно быть признано наиболее древним из известных нам документов о христианстве. Оно является более древним, чем самое древнее послание Павла, которое было написано из Коринфа, из той самой мастерской Аквилы, где обосновался Павел, изгнанный из Македонии. Во всяком случае, это донесение относится не к историческому Иисусу, а к представлению о мессии в головах, к идее, которая начала уже потрясать Рим и империю.

Мимоходом Плиний Младший наткнулся на уже утвердившийся культ мессии, Тацит на наиболее повторявшуюся, на наиболее ходовую деталь легенды о нем, Светоний — на след первых беспорядков, возникших вокруг его образа. Вот все, что мы можем узнать у греческих и латинских писателей об Иисусе.

Можно было бы ожидать, что у евреев, в «море» их Талмуда, среди нагромождения раввинистических писаний мы натолкнемся на особое предание об Иисусе. Однако, его там нет. Там встречаются лишь очень немногие намеки на Иисуса, при чем среди них нет ни одного, который являлся бы прямым и непосредственным[27].

Иисус Талмуда является не кем иным, как евангельским Иисусом, приобретшим деформированный, гротескный и одиозный облик. Это — тривиальная карикатура, неуклюже сработанная из чужого рисунка. Некоторые ревностные раввины перевернули на изнанку все то, что христиане говорили об Иисусе, и придали этому обратный смысл. Их наивные сарказмы и легковерные измышления обрушиваются, главным образом, на девственное Зачатие, на чудеса и Казнь Иисуса.

Иисус родился от святого духа? Как бы не так! Его мать, завивальщица волос, родила его от некоего Пандиры[28]. Он не сын бога, он — «бен-Пандира» (т.-е. сын Пандиры). Или, если вам это больше нравится, то мать его была царского происхождения, но она распутничала с плотником. Иисус был чудотворцем? Нет! Он был волшебником, который принес с собой из Египта (реминисценция из Матфея) тайны колдовства. Он смущал фарисеев? Нет, он смеялся над словами мудрых! Он был несправедливо осужден? Нет, он был осужден совершенно правильно высшим судом Лидды, как отступник и соблазнитель. Его хорошо расслышали и рассмотрели, ибо над самым его лицом довесили светильник и за его спиной спрятали свидетелей. Перед его казнью в течение сорока дней глашатай призывал охотников свидетельствовать в его пользу, однако, таковых не нашлось ни одного. Он восседает одесную бога? Нет, он исключен из будущей жизнен!

Вследствие невероятной небрежности раввинов в отношении всякой хронологии, это вывернутое наизнанку евангелие колеблется между I-ым веком до нашей эры и I-ым веком после так наз. р. х.

Все это могло появиться в Талмуде не раньше III века. Более древние раввины остерегались более детально знакомиться с легендой об Иисусе. В начале диалога, который, якобы, происходил между Юстином[29] и раввином Трифоном в крытой галлерее, в Ефесе, Трифон просто говорит: «Вы следуете пустой болтовне, пустым слухам: вы сами себе создали своего мессию»[30]. В ответ на это Юстин пытается ему доказать существование мессии и Иисуса. Он, однако, отнюдь не опирается на свидетельство истории или даже евангелия, он просто ссылается на свидетельство псалмопевцев и пророков, на ветхий завет.

Иудеи не больше римлян или греков знали об историческом Иисусе. Они никогда не называли его его еврейским именем «Иегошуя», как они это сделали бы в отношении кого-либо из своих. Они называют его всегда его греческим именем Иешу (Иисус). Это свидетельствует о том, что они знали его лишь из христианских, книг, составленных на греческом языке.

IV. М а р к

Нам, значит, приходится черпать все наши знания об Иисусе из христианских источников. Нельзя сказать, чтобы для установления твердых фактов это было благоприятным положением.

Христиане никогда не становились на точку зрения критического Историка. Они и не в состоянии это сделать. Для них представление о начатках веры является частью самой веры. Они осознают и представляют себе в Иисусе лишь воплотившегося бога, который явился на землю принести спасение людям. Никогда христиане не представляли себе Иисуса, как простое человеческое существо. К их видению Иисуса всегда примешивалось богословие в такой степени, что позволительно задать себе вопрос, не состоит ли целиком их представление об Иисусе из богословских элементов. Луази правильно сказал: «То, что обычно называют евангельской историей, является гораздо меньше историей Иисуса, чем поэмой об искуплении через Христа»[31]. Историк должен быть постоянно на чеку, чтобы не превратить в свидетельство истории того, что является свидетельством веры.

Можно было бы, по крайней мере, надеяться, что мы натолкнемся не на бедность, а на чрезмерное богатство свидетельств. Однако, при близком рассмотрении этих свидетельств оказывается немного, а при еще более близком. их оказывается совсем мало.

Если Иисус, рассматриваемый, как бог, послужил вдохновителем целого океана литературы, который в огромной мере превосходит «море» Талмуда, то Иисус, осознаваемый, как историческая личность, служит объектом лишь небольшого количества писаний, получивших название евангелий, из которых христиане удержали лишь четыре для литургического (богослужебного) чтения. Они не относятся к первому веку христианства. Самые древние из них на целых двадцать лет, по крайней мере, моложе посланий Павла, в которых Иисус отнюдь не фигурирует в качестве исторической личности.

Одно из четырех евангелий является главным источником для двух других: обычно предполагают, что евангелия от Матфея и Луки в главной части своего рассказа зависят от евангелия, носящего имя Марка. По отношению к последнему первые два являются вторичными, производными. Что касается последнего евангелия, носящего имя Иоанна, то оно является наиболее богословским из всех, его богословский характер столь очевиден, что, самый снисходительный историк оказывается озадаченным, имея о ним дело. Таким образом, загадка Иисуса сводится для критиков к вопросу: является ли евангелие от Марка историческим документом?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, следует определить сначала, за что это сочинение себя выдает.

Оно не выдает себя ни за историю, ни за летопись, ни за рассказ, ни за биографию. Оно озаглавлено, как евангелие, как благая весть. Автор в заголовке ставит: «Начало евангелия Иисуса христа, сына божия», т. е. благой вести об Иисусе христе, сыне божием. Сейчас же, без всяких переходов, не называя никакого исторического источника, автор открывает свою библию или вернее свой небольшой сборник библейских цитат и берет текст из Малахии, приписанный им по ошибке Исайе. Это отнюдь не соответствует манере обычного историка. Какое-либо объяснение отсутствует. Предполагается, что читатель знает смысл выражения «евангелие» (благая весть), которое уже давно должно было быть в ходу в христианских собраниях (церквах).

Это — мистическое слово, употребляющееся для обозначения мистической вещи и при том вещи специфически христианской. Выражение это происходит из греческой библии. Оно извлечено из некоторых пророческих отрывков, истолкованных в новом и вольном смысле.

У Исайи немного выше знаменитой LIII главы о страданиях слуги господня, немного выше того текста, над которым больше всего размышляли христиане, имеются следующие поэтические слова: «Как прекрасны на горах ноги тех, которые приносят благую весть о радостях»[32].

Кто такие эти добрые благовестники? Мы, отвечает Павел, мы, которые возвращаем христа (мессию) Иисуса[33]. А о чем гласит благая весть? Как раз о том, что следует в LIII главе Исайи: об искупительных страданиях, о смерти и воскресении слуги господня. В слове благая весть (или евангелие) нет ничего, что позволило бы предполагать исторический рассказ.

Понимаемая, так благая весть, названная также тайной[34], повсюду у Павла фигурирует на первом плане. Она не является ни историческим воспоминанием, ни философским учением, а откровением бога. Она познается лишь мистическими путями. Она есть «та благая весть, которую бог обещал прежде через своих пророков, в святых писаниях о сыне своем»[35]. Спрятанная прежде от мира, иносказательно выраженная в писаниях она потом оказалась открытой полностью в специальной апокалипсисе (откровении).

В первых восьми главах своего послания к римлянам Павел, излагает, как он понимает и провозглашает благую весть. Со свойственным ему горячим лиризмом он говорит о гневе божием, о спасении через Иисуса, о мире с богом, о смерти во грехе, о смерти для закона, о жизни в духе. Однако, в одном точном и сухом отрывке 15-ой главы первого послания к коринфянам[36] он кратко выражает, как эту благую весть понимают все. Это — краткое изложение первоначальной благой вести. Она очень проста: она состоит из двух вещей, из нового истолкования писания, показывающего, что мессия умер за наши грехи, был погребен и воскрес на третий день, из казенного перечня лиц, которым явился воскресший мессия. Эта благая весть имеет два источника: богодухновенные писания и подлинные видения. Этими то двумя путями дух божий и открывает, мол, людям благую весть.

После Павла новое слово «евангелист» входит в христианский жаргон. Евангелист это специализировавшийся пророк, который изощряется в возвещении благой вести, т. е. страшного учении, касающегося Иисуса. Он делает это в силу духовного дара. В послании к эфесянам евангелисты поставлены в списке вдохновенных после апостолов и пророков[37].

«Деяния апостолов» рисуют нам Филиппа — евангелиста (благовестника), окруженного четырьмя дочерьми-пророчицами[38]. Мы читаем о том, как он, применяя свой духовный дар, объясняет великому евнуху Кандакии, вельможе царицы эфиопской, знаменитую 53 главу Исаии, представляющую собой сводку основных принципов, конспект христианства. Но ведь из книги Деяний мы знаем, что это ангел повелел ему встать на дорогу, идущую из Иерусалима в Газу, как раз по пути колесницы евнуха, что после успешного истолкования Филиппом указанной главы из Исаии, дух святой «восхитил» Филиппа и унес его в Азот[39], так что у нас есть все основания подозревать, что все это происходило в экстатическом видении. Легенда эта, повидимому, была остатком маленькой апокалипсы, в которой был использован текст Исаии: «И да не говорит евнух: вот я сухое дерево»[40], а также текст LXYII псалма: «Ефиопия первая прострет руки свои к богу»[41]. Одаренный одинаково и для мистического истолкования и для экстатических видений Филипп является, конечно, законченным евангелистом.

Марк тоже евангелист. Он преподносит благую весть, как это ему и полагается, — на основе дозволенного истолкования и общепризнанных видений.

Но только тексты у него подразумеваются, а видения претворены в «исторические» эпизоды. Он подмешивает сюда простые анекдоты, из которых некоторые кажутся весьма правдоподобными, и рассказ о смерти Иисуса, который кажется почти приемлемым. Этот недоделанный труд прямо ставит в тупик. Это — благая веешь, которая обрядилась в историографию. Это апокалипсиса, которая кажется пропитанной реальными воспоминаниями. Что здесь исторический материал? Что здесь видение, символ или легенда, вышитые на канве общеизвестного текста? Критика все здесь перевертывает. Эта маленькая книга, которая имеет совершенно невинный вид, является самой сложной, какую только можно придумать.

Все сочинение делится на две части, из которых одна и другая начинаются одинаково — сценой видения[42]. О неба слышится глас, который в одном слове выражает смысл тех сцен, которые должны последовать. Это обычный прием апокалипсис, где небо и земля соприкасаются между собой и где небесные голоса называют по имени сверхъестественных существ, фигурирующих в, рассказе.

В начале первой части Иисус погружается Иоанном Крестителем в воды Иордана.

«И когда выходил из воды, тотчас увидел Иоанн разверзающиеся небеса и духа, как голубя, сходящего на него. И глас был с небес: ты, сын мой возлюбленный, в котором мое благословение»[43]. Таким образом, мы предупреждены, что персонаж, который будет действовать пред нашими глазами, является таинственным рабом господним, которого воспевает Исаия. Эта маленькая апокалиптическая сцена является отзвуком и первой драматизацией хорошо известных строк:

Но ведь этот сын возлюбленный является идеальным существом, жившим в воображении пророков, а не исторической личностью!

Если сюжет: был дан священными текстами, то самая картина рисовалась христианским воображением. Дух божий — голубь, ибо, в таком виде он по представлению верующих парил над первозданной водою[46]. Помазание сына изображено в виде крещения, ибо в крещении христианин приобщается к духу. Иоанн Креститель фигурирует здесь во исполнение текста Малахии, который требует, чтобы Илия явился в качестве предтечи[47], и потому, что именно Илия должен помазать мессию[48]. Но ведь Иоанн Креститель и есть Илия, снова[49] явившийся в своей одежде из верблюжьего волоса со своим кожаным поясом. Текст Малахии, цитированный Марком в первых же строках, служит эпиграфом и основой для рассказа о крещении Иисуса. Здесь нет ничего, что не было бы иллюстрированным богословием.

Следующие сцены покажут нам, что в состоянии делать возлюбленный сын, осененный духом. Эти главы развернут пред нами все, что возвещается в гимне Исайи, из которого первый стих произносится голосом с неба. Перед тем, как сделаться победоносным судьей народов, мессия, сын божий, пребудет кротким, смиренным, скрытым, «не возопиет и не возвысит голоса, не переломит надломленной трости и не угасит курящегося льна». Мы увидим его действующим под сурдинку, in petto, заставляя молчать шумливых демонов, которые будут узнавать его. Он не будет говорить на городских улицах, он будет выступать лишь в пустынных местах. Язычники будут уповать на него. В течение «лежа благоприятного» он будет возвещать благую весть бедным, он будет призывать пленных на свободу, будет исцелять слепых, освобождать замученных. Для всего этого первоисточником служит Исаия.

Эту тему, несколько причудливую, навязанную писанием, евангелист в состояний был развить, лишь пользуясь ресурсами апокалиптического видения. Он мог бы быть «восхищенным» до крайних высот, на которых парит и автор Откровения, или мог бы пропеть удачную сюиту из мистических поэм вроде тех, которые составляют четвертое евангелие. Однако, ему не хватало полета. Его гений не был ни возвышенным ни лирическим, он был скорее плоским и прозаичным. Его ангелы не умели летать. Этот простак, несколько растерявшийся, столкнувшись со слишком высоким для него жанром, вывернулся из положения не без ловкости. Он ввел в благую весть не историю в точном смысле слова, а истории, те рассказы, которые передавались из уст в уста, якобы, с первых времен христианства. В этом заключается своеобразие и интерес его несовершенной поэмы.

Согласно эфесскому преданию, которое восходит к началу второго века, Марк был толмачом Петра, (который, несомненно, не говорил по-арамейски). Он будто бы записал гораздо позже, полагаясь на память, но не опуская ничего и не придумывая, все, что он слышал от Петра о пророчествах и чудесах мессии[50]. Это очень правдоподобно, если только не заподозрить, что высказывания Петра были выправлены под влиянием Павла-. Ибо, если в евангелии Марка Петр и галилейские апостолы всюду и выдвигаются на сцену, то это неизменно делается для того, чтобы они играли роль каких-то совершенно глупых и тупых людей, представляющих полный контраст идеальному образу мессии. В конце-концов, может быть, и в самом деле, Петр, которого мы не знаем, мог представлять себе вещи столь странно и поражающе, как об этом говорится в евангелии.

Но вот. дело в том, что нас не может не поразить странное сходство между некоторыми фактами, которые рассказываются о самом Петре в книге «Деяний», и некоторыми фактами, которые рассказываются об Иисусе в евангелии Марка.

В Лидде «Петр нашел одного человека именем Енея, который восемь лет уже лежал в постели в расслаблении. Петр сказал ему: «Еней, исцеляет тебя Иисус мессия (христос); встань с постели твоей. И он тотчас встал. И видели его все, живущие в. Лидде и Оароне, которые и обратились к господу» [51].

В Капернауме «пришли к Иисусу с расслабленным, которого несли четверо. И, не имея возможности приблизиться к нему за многолюдством, раскрыли кровлю дома, где он находился, и прокопавши ее, опустим постель, на которой лежал расслабленный. Иисус… говорит расслабленному: «Тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой. Он тотчас встал и, взяв постель, вышел перед всеми, так что все изумлялись и прославляли бога, говоря: никогда ничего такого мы не видали»[52].

Весьма возможно что здесь фигурируют одна и та же постель с одним и тем же расслабленным. А вот и еще более знаменательный пример.

Чудо Петра: «В Иоппии находилась одна ученица, именем Тавифа, что значит: серна; она была исполнена добрых дел и творила много милостыни. Случилось в те дни, что она занемогла и умерла; ее омыли и положили в горницу. А как Лида была близ Иоппии, то ученики, услышавшие, что Петр находится там, послали к нему двух человек просить, чтобы он не замедлил прийти к ним. Петр встав пошёл с ними; и когда он прибыл, ввели его в горницу и все вдовицы со слезами предстали пред ним, показывая рубашки и платья, какие делала Серна, живя с ними. Петр выслал всех вон и, преклонив колено, помолился и, обратившись к телу, сказал: Тавифа! встань. И она открыла глаза свои и, увидевши Петра, села. Он, подав ей руку, поднял ее и, призвав святых и вдовиц, поставил ее пред ними живой. Это сделалось известным по всей Иоппии и многие уверовали в господа»[53].

Картина красивая. Мы так и видим собравшихся вдовиц, прославляющих покойницу, произносящих «mirologia», как это делают еще в Греции.

Чудо Иисуса: «Иисус был у моря. И вот, приходит один из начальников синагоги, по имени Иаир, и, увидев его, падает к ногам его и умоляет его, говоря: дочь моя при смерти; приди и возложи на нее руки, чтобы она выздоровела и осталась жива. Иисус пошел с ним… Он приходит в дом начальника синагоги и видит смятение и плачущих и вопиющих громко. И войдя, говорит им: что смущаетесь; и плачете? Девица не умерла, но спит. И смеялись над ним. Но он, выслав всех, берет с собою отца и мать девицы и бывших с ним и входит туда, где девица лежала. И, взяв девицу за руку, говорят ей: Талифа-Кум, что значите девица, тебе говорю, встань. И девица тотчас встала и начала ходить (ей было двенадцать лет). Видевшие пришли в великое изумление… И сказал, чтобы дали ей есть»[54].

Тавифа-кум, Талифа-кум: получается впечатление, что должны были когда-то существовать две параллельных версии об одном и том же чудесном факте, о котором много говорили христиане[55]. Первоначально этот факт относится к Петру. И уж впоследствии Тавифа была искажена в Талифу.

То обстоятельство, что одни и те же факты приписаны летописцем Петру, а евангелистами Иисусу, является весьма естественным, если принять во внимание различие их точек зрения. Для летописца — агиографа чудотворцем, исцелившим расслабленного и воскресшим покойницу, является, по-видимому, Петр. Однако, Петр сказал расслабленному: Иисус Христос тебя исцелил. А для евангелиста, который видит вещи в плане сверхъестественном, который имеет своей задачей описать чудеса, совершенные мессией, сыном божьим, именно Иисус сказал: встань — расслабленному и молодой девице, именно он был в состоянии поднять их с ложа.

Для того, чтобы вставить в евангелие воспоминания Петра, Марк должен был их транспонировать, сделать перенос. Возможно, что сам Петр уже сделал эту перестановку. Должно было говорить в духе. Должно было говорить «Иисус» там, где глаза и уши говорили «Петр». Это Иисус, проявил свое действие и свои силы. Ибо Петр, вероятно, выдавал сам себя неспособным самостоятельно совершить какое-либо чудо, считая себя, как и других апостолов, лишь «олухом без благодати».

Еще задолго до Марка, в посланиях Павла, Иисус является духом, который подвигает чудотворцев и пророков, который говорит и действует в них и во всех тех, в ком он живет; Способность исцеления, совершения чудес является проявлением духов, совсем как пророчество, мудрость и знание, как распознание духов, как способность говорить на непонятных языках[56]. Различны бывают виды вдохновения, но источник вдохновения, вдохновитель — един.

Павел тщательно различает случай, когда он говорит словами господа, т. е., когда он возвещает в экстазе внушенное ему прорицание, которое является подлинным прорицанием Иисуса, и тот случай, когда говорит он, Павел, а не господь[57]. Нельзя ничего понять в первых христианских источниках, если не почувствовать, как следует, какой близкой и живой личностью во всех христианских собраниях (церквах) был Иисус — дух. Во времена Павла проявления Иисуса были многочисленными и частыми. Во времена Марка они сделались уже редкими, а проявления первых веков, о которых рассказывалось перед новыми аудиториями, претворились в легенды.

Таким образом, верно, что первая часть благой вести Марка могла иметь в качестве источника что-либо от реальных воспоминаний. Однако, нет никакой уверенности, что первоначально эти воспоминания относились к реальному человеку Иисусу, а не к Иисусу — духу.

Начало второй части носит уже характер настоящей апокалипсы.

«Иисус берет Петра, Иакова и Иоанна и возводит их на гору высокую, особо их одних. И преобразился пред ними, и одежды его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить. И явился им Илия с Моисеем; и беседовали с Иисусом. Петр сказал Иисусу: рабби, хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи, тебе одну, Моисею одну и одну Илии. Ибо не знал, что сказать, потому что они были в страхе. И явилось облако, осеняющее их, и из облака исшел глас, глаголющий: сей есть сын мой возлюбленный, его слушайте. И внезапно посмотревши вокруг, никого более с собою не видели, кроме одного Иисуса»[58].

Здесь пред нами прекрасная картина мистического видения с резкими переходами от блеска к тени, от ощущения сильнейшего восторга к безмерному ужасу. Это видение вдохновляет всю вторую главу «благой вести», наиболее христианскую, в специфическом смысле, ту именно, которую Павел назвал речью о кресте. Она относится к существу, воспринятому в экстазе.

Мессия, сын божий, не является просто с Моисеем и Илией, чтобы жить среди верующих, как этого желает неразумный Петр. Писания и глас божий провозглашают и еще что-то, что надо принять, как бы это ни было жестко. Моисей и Илия появляются лишь на мгновение и испаряются. А мессия должен умереть за наши грехи. Он сам учил, что он должен «пострадать много, быть отверженным старейшинами, первосвященниками и книжниками, быть убитым и в третий день воскреснуть»[59]. Глас небесный повелевает его слушать и напоминает еще раз, что он является таинственным возлюбленным, о котором пророчествовал Исаия.

Страдания, смерть и воскресение мессии основаны, главным образом, на 53 главе Исаии и 21 псалме. Захария, псалмы 15, 40, 41, 117 прибавили несколько важных черт. Эти экстатические тексты, вероятно, произносились во время богослужебного поминания смерти мессии при «трапезе господней». Они глубоко переживались, они служили предметом созерцания и видения для всех христианских пророков.

Они видели мессию восклицающим в Иерусалиме: «Скажите дщери сионовой: вот царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной»[60]. Они слышали клики: «Осанна, сыну Давидову! Благословен грядущий во имя господне»[61]. Храм был очищен, как сказано было: «И не будет более ни одного торговца в доме господа Саваофа в тот день»[62].

Но уже «камень был отвергнут строителем»[63]. Преданный одним из своих мессия может сказать: «Идущий со мною хлеб поднял на меня пяту свою»[64]. Все покидают его в тот момент, когда его ждет удар: «поражу пастыря и рассеются овцы»[65]. Он стенает: «Душа моя скорбит смертельно»[66].

Вот он такой, каким его рисует Исаия: «Муж скорбей, презираемый всеми, которого не ставили ни во что… Изъязвленный за грехи наши и мучимый за беззакония наши, он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст своих»[67]. Смерть его имеет таинственную связь со смертью пасхального агнца, ибо «как овца, он был ведь на заклание»[68]. Он был сопричтен к преступникам[69]. Ценой его смерти освобождают злодеев[70].

А вот и его казнь, которую описывает псалом 21. Он восклицает: «Боже мой! Боже мой! Для чего ты оставил меня?»[71]. Его одежды делят, о них бросают жребий[72]. Он столбован или вернее распят, ибо он «пронзен»[73]. «Плоть его пронзена гвоздями»[74], «Ему пронзили руки и ноги»[75]. Все видящие его смеются над ним и качают головой[76].

Когда он умер, ему дают гроб богатого[77]. Его оплакивают: «Воззрят на того, которого пронзили, и будут рыдать о нем, как о возлюбленном, и скорбеть, как скорбят о первенце[78]. И после трех дней по пророчеству Ионы[79] он воскресает, ибо «ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому твоему видеть тление»[80].

Марку во второй части своего сочинения оставалось только претворить в трогательный рассказ материал, данный писаниями, столь богатый священным ужасом, драматическими образами, эмоциями й рыданиями. Он очень мало нуждается в подтверждении и дополнениях. Фантастического истолкования священных текстов вполне достаточно.

Однако, для того, чтобы согласовать две части своего евангелия, Марк должен был низвести на землю всю драму спасения, которая у Павла витала где-то вне времени, в небесных видениях, в каких-то безграничных мистических сферах, не носящих следов ни времени, ни места. Точно так же, как он сублимировал[81] в рамках благой вести воспоминания Петра, он теперь наделяет свою благую весть определенными данными места и времени. Таким образом, была создана какая-то неопределенная историческая среда, которая одинаково вмещает и анекдот и богословие.

Второй псалом говорил о том, что цари земли восстали против мессии. Кто эти цари? Марк выводит их из поэтического тумана и без колебания называет их: тетрарх Ирод, который повелел убить Иоанна Крестителя, и Понтий Пилат, жестокости которого в отношении иудеев приобрели легендарный характер. Здесь есть нововведение. У Павла смерть мессии была богословской драмой, все действующие лица которой носили сверхъестественный характер. Господ славы был распят «князьями века сего», т. е. сатаной и его ангелами[82].

Под исторической маскировкой вторая часть Маркова евангелия сохраняет общие черты образа мессии, четко набросанные псалмами и пророчествами. Она кажется даже слаженной на манер ритуальных молитвословий. В четком делении рассказа о страстях на отдельные дни, от вечера до вечера, чувствуется влияние развитого богослужения подлинной страстной недели[83].

К священным текстам древних пророков евангелист присоединяет, как нечто вполне законное, несколько видений новых пророков. Агония в Гефсимании, о которой никем не могло быть сообщено, была, по-видимому, продуктом интуитивного видения, основанного на тексте: «душа моя скорбит смертельно». Установление трапезы господней, которое у Павла является видением, дарованным самим господом[84], у Марка фигурирует в повествовательном виде.

Очень мало места остается для исторических отзвуков. Однако, процесс Стефана в синедрионе был, повидимому, трансформирован в процесс Иисуса пред этими же судьями. В глазах верующего сам Иисус подвергся преследованию и осуждению в лице Стефана.

Против Стефана были выставлены лжесвидетели: «Мы слышали, как он говорил, что Иисус-Назорей разрушит это место» (храм)[85]).

Лжесвидетели дают показания и против Иисуса: «Мы слышали, как он говорил: «Я разрушу храм сей рукотворный»[86].

Стефан, «будучи исполнен духа святого, воззрев на небо, увидел славу божию Иисуса, стоящего одесную бога, и сказал: вот я вижу небеса отверстые и сына человеческого, стоящего одесную бога. Но они, закричавши громким голосом, затыкали уши свои и единодушно устремились на него»[87].

Иисус менее естественно «сказал первосвященникам: Я (мессия, сын божий). И вы увидите сына человеческого сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, сказал: На что нам еще свидетели?… Они же все признали его повинным смерти»[88].

Другой евангелист вложит в уста Иисуса на кресте две фразы, о которых сообщалось в связи со смертью Стефана: «Господи, прими дух мой. — Господи не вмени им греха сего»[89]. Стефан был первым, который понес в теле своем, как говорит Павел, «мертвость господа Иисуса»[90]. Смерть Стефана была великим трагическим событием первых христианских времен. Именно эта смерть и наделила своими чертами мистическую смерть Иисуса. Быть может, на процессе Стефана Петр и отрекся от Иисуса. Ибо после осуждения Стефана мы видим эллинских христиан насильственно рассеянными, тогда как Петр и апостолы спокойно остаются в Иерусалиме[91].

Резюмируем: евангелие от Марка не является историческим документом. Это вольный сказочный комментарий к библейским текстам и духовным воспоминаниям, на которых основывалась христианская вера. Оно преподносит их в связной и привлекательной форме, использовав традиционные вольности иудейской легенды, благочестивой и гораздой, на выдумки «хаггады». Если оно и привлекает немного исторического материала, то оно делает это косвенно и на втором плане, изменяя и преображая этот материал.

Иудеи изощрились в «мидраше», который является образным объяснением, чистейшей, правда, остроумной сказкой, призванной популяризовать, сделать доступной ту или иную моральную истину. Для них рассказ является одним из тысячи ликов идеи. Здесь и кроется основное недоразумение, возникающее между их и нашим пониманием. Наш тяжеловесный западный разум принимает всерьез какую-нибудь историю лишь в том случае, если он верит, что она произошла в самом материальном смысле слова. Нам хочется, чтобы ядром легенды был факт, тогда как для иудея этим ядром является идея. Руфь, Иона, Эсфирь, Юдифь, являются «мидрашим» столь свежего цвета и трезвого тона, что мы позволяем себе вдаться в обман. Точно так яге и евангелие Марка является «мидраш» на тему христианской мистерии.

Целью этого евангелия является не установление исторических дат и моментов, а изложение мистерии сына божия, умершего за нас. Это евангелие показывает, как излагалась указанная мистерия в Риме во времена Домициана, точно так же, как «Откровение» показывает манеру эфесян в ту же эпоху. Два этих сочинения, столь разные по виду, имеют по существу один и тот же объект и одинаковый метод. Они касаются сверхъестественного — существа, которым они внушены.

Автор «Откровения» является гордым аристократом, могучим поэтом, пламенным духовидцем: у него чрезвычайно сильный полет. Автор евангелия является обыденным катехистом (учителем веры), дюжинным писателем без стиля, без парения, очень ограниченным, но умеющим рассказывать кругло и волнующе; общительным и умеющим захватить читателя. Оба они в мену своих средств рисуют, как они его видят, господа Иисуса, при чем один это делает молниевидными мазками, как пророк-энтузиаст, другой мелкими и многочисленными деталями и штрихами, как усердный рассказчик. Ни от того, ни от другого не следует требовать будничной и банальной исторической информации.

Остальные евангелия не могут нас долго задержать. Они похожи на Марка, которого они продолжают, чью благую весть они перерабатывают и подкрашивают.

Матфей и Лука в повествовательной части примыкают к Марку, при чем каждый выправляет его в меру своего литературного темперамент. То произвольное обращение, которое мы обнаруживаем у них в отношении материальных фактов, отлично свидетельствует, что в «благой вести» считаются не с фактами, а с религиозной истиной. Под мнимыми фактами у Матфея наивно просвечивают священные тексты, исполнением которых, согласно Матфею, и порождением которых в действительности эти мнимые факты являются. Как одним ученым было сказано[92], в ветхом завете пророчества сделаны подстать к событиям, в новом же завете, напротив, события сфабрикованы по образу пророчеств.

Матфей и Лука прибавляют к Марку, каждый на свой манер, легенду о рождении мессии. Они используют сборники пророчеств и притч, которыми пренебрег Марк. Многие из этих «речений господних» имеют очень высокую религиозную и поэтическую ценность. Однако, в отношении некоторых из них ясно видно, а в отношении всех легко угадывается, что это — оракулы Иисуса, произнесенные «в духе», христианскими пророками.

Четвертое евангелие показывает, как в Эфесе сумели обработать грубое римское сочинение. Оно имеет все качества, которых недостает Марку, блеск, стиль, поэзию и размах. Оно является шедевром того жанра, зачатком которого был Марк. Его богословская глубина почти равна богословской глубине послания Павла. Однако, богословие занимает здесь слишком много места для того, чтобы стоило проверять с точки зрения исторической все изменения, которые оно внесло в рамки и содержание Маркова евангелия.

Евангелие Петра представлено лишь одним отрывком, вся оригинальность которого заключается в совершенно фантастическом видении воскресения Иисуса[93].

Иудео-христианские евангелия и евангелие египтян известны лишь в ненадежных осколках[94] Евангелия детства являются лишь безвкусными и запоздалыми маленькими романами[95].

Мы перелистали историческое «дело» Иисуса. Оно не содержит ни одного клочка, ни одной детали, которые удовлетворяли бы требованиям самой снисходительной исторической критики. Все проверив, все хорошенько взвесив, серьезный и холодный историк должен вынести отрицательный приговор.

Иисус неизвестен, как историческая личность. Он мог жить, раз миллиарды людей могли жить, не оставив никакого заметного следа в своей жизни. Это — простая возможность, которая в качестве таковой и должна обсуждаться.

Недостаточно сказать вместе с некоторыми критиками: мы не знаем ничего о нем, кроме того, что он существовал. Следует смело сказать: мы не знаем даже, существовал ли он. В историческом исследовании идти вперед позволяет лишь суровая точность. Но такого источника, который, выдержав серьезную критику, положительно доказал бы существование Иисуса, у нас не имеется.

И вот пред нами загадка. Можно ли было из человека, самое существование которого сомнительно, сотворить великого бога Запада?

V. Эрнест Ренан, Альфред Луази

Доказано ли положительное существование Иисуса существованием христианства?

Многие историки так думают. Они допускают, что евангелия, отнюдь не являясь хорошими историческими источниками, все же могут быть использованы и что, в конце концов, они изображают вещи так, как они в общих чертах происходили. Они находят, что начало христианского движения может быть объяснено лить деятельностью человека во плоти и крови, который после своей смерти был перенесен в сферу божественного. Это и есть то мнение, которое популяризовал и поверхностно обосновал Ренан. Я полагаю, однако, что если присмотреться к существу вопроса, то оно оказывается несостоятельным.

Два момента подлежат нашему рассмотрению: каким образом можно при неудовлетворительном или, вернее сказать, при сбивающем с толку состоянии источников восстановить образ Иисуса в историческом плане, согласуется ли восстановленный образ Иисуса с первыми достоверными источниками христианства.

Осторожный ученый Эрнест Ренан заявлял, что с величайшим трудом можно набрать единственную страничку истории о реальной личности, которая носила имя Иисуса[96]. Однако, в маронитской[97] хижине в Газире, близ священного Библоса, Ренан, поддавшись искушениям демона искусства и путешествия, без труда написал об Иисусе больше четырехсот восхитительных страниц.

Главной ошибкой этого питомца Святого-Сульпиция[98] является то, что он недостаточно принимал в расчет богословский элемент в евангелиях. Он не хочет видеть, что евангелия имеют глубоко дотринальный, учительный характер и что они тесно зависят от богословской поэмы Павла. Ему угодно рассматривать их, как простые наивные легенды вроде некоторых легенд о святых или вроде тех рассказов, которые могли бы составить трое или четверо старых солдат империи, если бы они вздумали каждый от себя написать биографию Наполеона по своим воспоминаниям.

«Один из них поставил бы, вероятно, Ваграм раньше Маренго, другой, не колеблясь, написал бы, что Наполеон прогнал из Тюильри правительство Робеспьера, третий опустил бы наиболее важные военные экспедиции Наполеона. И тем не менее, одно обстоятельство уж наверное с большой достоверностью вытекало бы из этих наивных рассказов, а именно характер героя, впечатление, которое он производил на окружающих»[99].

ИисуС, таким образом, превращается в героя совершенно нового рассказа, в героя последнего евангелия, где элементы первых евангелий переработаны и перекомпанованы по верховному произволу художника.

Жизнь Магомета подала Ренану идею о постепенном и интересном развитии в умонастроениях Иисуса[100]. И другие образцы еще, кроме Магомета, позировали Ренану, когда евангельская модель ускользала от него. Святой Франциск Ассизский ссудил большим количеством своих черт тонкого и жизнерадостного моралиста в первой части книги Ренана. Франциск Ассизский внес с собой в книгу атмосферу своей кроткой Омбри, превратившейся в туманную Галилею[101]. Ламенне[102] послужил образцом для мрачного гиганта конца книги Ренана[103].

Под своим белым бурнусом Иисус Ренана оказывается человеком удивительно полно находящимся в курсе моральных и политических проблем 19-го в. Иисус Ренана часто посещал сен-симонистов и Мишле, Кине, Пьера Леру, Жорж Занд, Альфреда де-Мюссе и т. д. Он свой человек в парижских кругах 1863 г. Именно поэтому Иисус Ренана так пришелся по вкусу, но именно поэтому он так безнадежно слаб.

Герой «Жизни Иисуса», конечно, демократ, гуманист, человек 48 года, но свободный от нездорового влияния политической злобы дня, основатель «великого учения о трансцендентном небрежении»[104]. Изящный пантеист, гегельянец, законченный идеалист. Враг священников, апостол чистого культа и религии, освобожденной от всяких внешних форм. Обаятельный, изысканный, окруженный женским обществом, полный какого-то высшего безразличия, но любитель тонких отношений. Когда после долгого ожидания автор «Жизни Иисуса» вдруг раскрыл свою картину, общее мнение было единодушным: «Да ведь это сам Ренан!»

Потерпевшая блестяще фиаско «Жизнь Иисуса» должна была навсегда обескуражить тех, которые вздумали бы возместить собственным гением недостаток сведений.

Со времени Ренана стало видно, что следует отказаться от составления жизнеописания Иисуса. Все критики согласны в том, что для такого предприятия не хватает материала[105]. Над евангельскими текстами была проделана колоссальная работа в смысле методического анализа. В общем сохранялась основная точка зрения Ренана и 19-го века, согласно которой евангелия, представляя собой подкрашенную, дополненную, приспособленную благочестивую легенду, в конечном счете все же относятся к реальной личности. Тем не менее, была выдвинута и обоснована самыми разнообразными соображениями и идея, что Иисус является насквозь сверхъестественным или мифическим существом. Главными защитниками этой идеи были Альберт Кальтгоф и Артур Древе в Германии, Джон Робертсон в Англии, Бенджамен Смит в Америке[106].

Нынешнее состояние евангельской критики отлично иллюстрируется, как мне представляется, трудами Альфреда Луази и Шарля Гиньебера во Франции, Эдуарда Мейера и Р. Бултьмана в Германии[107], Винцента Генри Стентона[108] в Англии, Бенджамена Бэкона в Америке[109]. Эти труды, выполненные одинаковым методом, приходят к сходным заключениям. Среди мастеров современной критики позволительно взять в качестве образца Альфреда Луази, который никому не уступает в авторитетности, даваемой знанием и точностью.

Обладая темпераментом апологета, уравновешенным скромной и гордой покорностью фактам, удивительно самоуверенным умом, как говорят, перпендикулярным, будучи тонким и разумным, испытанным и чутким, неизменно идущим вперед исследователем, Луази является прямо образцом интеллигентности. Вкус у него дополняет знание. Его диалектика является клинком, на который нельзя достаточно надивиться. Я обязан ему почти всем, что я знаю, и я бы выразил ему свою благодарность, если бы я не боялся, что я буду отвергнут им и отброшен в кучу «мифологов», к которым он питает ужас и которые одни выводят его из его почти всегда безоблачного благодушия.

Альфред Луази напоминает шее пробирера, который никогда не перестает подвергать испытанию свои монеты, уточнять свои весы и шлифовать свой пробирный камень. В течение 30 лет все тексты евангелия подвергаются им все новой и новой проверке. Много кусков, которые первоначально казались удовлетворительными в смысле достоверности, впоследствии были отвергнуты.

О 1903 года четвертое евангелие в целом было объявлено лишенным всякой исторической ценности: работа над евангелием была закончена и дополнена в 1921 году[110]. Не будучи чистой аллегорией, все четвертое евангелие является символическим. Оно не что иное, как мистическое видение: сквозь рассказы и речи пред читателем развертывается явление логоса, света и жизни.

«Автор знал всегда только литургического христа, являвшегося объектом христианского культа… От этих осколков божественной биографии не рождается ни малейшего впечатления реальности[111].

В синоптических евангелиях связность текста кажется Луази вое более и более посредственной, исторический элемент вое более и более слабым, а принципиальное различие между ними и четвертым евангелием все менее и менее сильным.

Вот как он сам резюмирует, достаточно оттеняя основные моменты, результаты своей последней проверки текстов.

«Непосредственная критика евангельской легенды показывает нам, как была построена наивная, противоречивая, ребячески смелая в своих измышлениях эпопея, какой являются наши четыре евангелия. В основе их лежит несколько достаточно жидких и смутных воспоминаний, вплетенных в предания, приспособленных к стилю ветхого завета. И затем чудеса… о которых, если и можно что-либо сказать, так это только то, что они во вкусе эпохи и что они вероятно похожи на те чудеса, которые могли приписываться Иисусу при ого жизни, или вернее, что в большинстве эти чудеса, если не все, понимались, как конкретные символы духовного подвига, совершонного Иисусом. Много эпизодов здесь придумано для придания большей выпуклости рассказу и особенно «во исполнение пророчеств» или в интересах апологетического порядка. Все содержание евангелий в целом более или менее подогнано к ритуальному поминовению и ознаменованию мессианической эпифании[112] и спасения, осуществленного смертью христа»[113].

Первейшей задачей историка должно явиться извлечение «нескольких достаточно жидких и смутных воспоминаний» из той громадной и противоречивой, внутренне не связанной груды, гибкую представляют собой конкретные символы, приспособления к писанию, апологетические или литературные измышления, ритуальные мифы. Это равносильно тому, чтобы искать проблесков руды в гигантском горном массиве или тому, чтобы допытаться достать несколько зерен пшена из огромной кучи перемешанных зерен разного сорта. Кто не почувствует себя обескураженным, подобно бедной Психее? Здесь совершенно необходима была бы помощь муравьев и при том таких, которые были бы несколько сродни феям.

Последуем на мгновение за Луази в его попытках осуществить работу Психеи. Посмотрим, например, как он чувствует себя перед первой частью Марка[114]. Любопытно проследить точно тот момент, когда Луази берет на себя ответственность со всей своей сознательностью критика и историка заявить: это вот история!

Имеет ли крещение Иисуса историческое значение?

«Этот эпизод очень трудно оценить со всей точностью. Наиболее ясным является, что христиане считали, будто Иисус в качестве зачинателя христианского таинства первый получил духовное крещение, то истинное крещение, которое его верные получают после него: это — миф об установлении крещения. Ясно также, что Иоанн представляет секту, родственную христианской секте, более древнюю, чем христианская, и послужившую' для нее в некотором отношении образцом. Иоанна предусмотрительна заставили провозгласить превосходство христианского крещения и трансцендентную миссию Иисуса: это — апологетический и полемический миф».

Искушение? Несомненный миф.

Призвание четырех рыбаков и пребывание в Капернауме?

«В этом можно видеть рудимент исторического воспоминания, относящегося к началу деятельности Иисуса в Галилее. Однако, призвание учеников кажется здесь уже изображенным, как верховный акт христа-спасителя, который избирает своих друзей, указывает миссию своим помощникам».

Исцеление прокаженного? Это — нелокализованное символическое чудо.

«Рассказ как будто символически означал то, что ясно выражено в следующем рассказе, а именно силу очищения, оправдания, которая принадлежит сыну человеческому, Христу таинства. Это, значит, является мистическим дублированием первого дня в Капернауме».

История расслабленного? «Здесь вставлено просто дополнение относительно способности сына человеческого и его силы отпускать грехи, что придает чуду исцеления, задуманному сначала, как плод веры, мистический смысл, который' как будто свойственен чуду исцеления прокаженного».

Опоры между Иисусом и фарисеями?

«Они представляют собою отзвук полемики, имевшей место между зарождающимся христианством и юдаизмом».

Эпизод, где близкие Иисуса считают его безумным?

«Факт этот мог не иметь места в той обстановке, о которой здесь говорится и которая, впрочем, здесь недостаточно ясно указана, но рассказ, тем не менее, производит впечатление достоверности в отношении его общего смысла».

Избрание двенадцати?

«Этот рассказ переносит в жизнь Иисуса то, что могло иметь место в качестве установления первой общины. Во всяком случае, это измышление связано с какой-то реальностью: Иисус набрал учеников которые были подобно ему великими экзорцистами (заклинателями и изгонятелями бесов). Христианство родилось в атмосфере, густо насыщенной спиритизмом».

Иисус, утишающий бурю? Здесь власть христа над стихиен «рисует его в его спасительной для будущего христианства роли». Одержимый из Геразы? Этот рассказ, изображающий власть Иисуса над демонами, «имеет подробности, которые могли символизировать будущее обращение язычников». Кровоточащая и дочь Иаира? Здесь рисуется «роль спасителя, который через веру дарует людям милость и бессмертие».

Иисус, не признаваемый пророком в родной стране?

«Хотя этот анекдот и мог символизировать иудейское неверие, объясняя его в некоторой мере местной пословицей, все же то, что говорится здесь об Иисусе, о его матери, о братьях и сестрах производит некоторое впечатление древности и реальности».

Первое умножение хлебов?

«Мы находимся здесь в самой гуще мифологии. Это первый миф об установлении христианской вечери (евхаристии)».

Изгнание бесов, совершенное на расстоянии в отношении молодой язычницы?

«Этот миф означает, что народы должны были быть спасены Иисусом без всякого посещения с его стороны, как это имело место с иудеями».

Исцеление глухонемого? Помещенное на языческую территорию «оно пробуждает идею о спасении язычников и его символизирует». Второе умножение хлебов? «Оно символизирует посвящение язычников в христианское таинство».

Исцеление слепого из Вифсаиды? В своем контексте «этот рассказ может лишь символизировать постепенное воспитание первых учеников, их приверженность к вере и начало иудео-христианской общины, подобно тому как исцеление глухонемого символизирует обращение язычников и начало эллино-христианской церкви».

Петр, заявляющий: ты — мессия (христос)? «Можно было бы задаться вопросом, не является ли это заявление перенесением назад той веры, которую, ученики приобрели лишь после смерти Иисуса? Однако, если Иисус существовал, то его ученики могли после его смерти верить, в то, что он воскрес и жив, лишь в том случае, если они при его жизни верили в его мессианическую миссию, хотя эта вера должна была обнаруживаться крайне сдержанно».

Остановимся здесь и спросим: что яге, в конце концов, устойчивого имеется, как итог, во всей легенде об Иисусе? Луази отвечает:

«Ничто в евангельских рассказах не имеет убедительности факта, кроме распятия Иисуса. по приговору Понтия Пилата за мессианистическую агитацию»[115].

В этом пункте Луази всегда давал совершенно категорический утвердительный ответ. В своей автобиографии, являющейся шедевром интимной литературы, искренней и драматической историей одной совести, Луази говорит следующие слова, датированные 1894 годом:

«Я не понимал буквально ни одного символического текста, кроме того, что Иисус был распят при Понтии Пилате»[116].

В 1907 году он писал:

«Если Иисус не был осужден на смерть, как «царь иудейский», т.-е. как мессия, на основании его собственного признания, то можно с полным основанием утверждать, что он не существовал»[117].

В 1910 году он повторил:

«Если этот факт мог бы быть поставлен под сомнение, то не было бы больше никаких мотивов для утверждения, что Иисус существовал»[118].

Таким образом, Иисус держится в истории лишь на факте осуждения. Он держится на тоненькой ниточке.

Означает ли это, что Луази считает историческим рассказ о страстях? Совсем нет. Почти все эпизоды и детали цикла страстей «не представляют собою цепи воспоминаний, а являются измышлениями, основанными на библейских текстах»[119]… можно было бы почти сказать, что рассказ о страстях построен на основе ХХI-го псалма…[120]. Факты описаны здесь в зависимости от их мистической ценности, а не их исторического развития[121]… В сообщении о процессе Иисуса нет ничего достоверного, если не считать отзвука претензий Иисуса на мессианическое царство»[122].

Луази считает рассказ о страстях в большой его части мифологическим.

«Евангелия не рассказывают о смерти Иисуса… они выражают и излагают миф о спасении, осуществленном смертью Иисуса, увековеченный некоторым образом в христианском таинстве причастия, интенсивно переживаемый ежегодно во время пасхального праздника. Никакого сомнения нет в том, что христианский миф родственен другим мифам о спасении. Не случайным является то обстоятельство, что воскресение христа на третий день после его смерти совпадает с ритуалом праздников Адониса. Анекдот о Варавве, о погребении Иосифом Аримафейским, обнаружение пустого гроба, все это апологетические измышления. Деталь о двух разбойниках, распятых с Иисусом, тоже могла принадлежать к этой категории. Решительно ничего не говорит против того, что измышление этих деталей могло быть облегчено или внушено тем или иным путем окружающими мифологиями»[123].

Но голый факт распятия Иисуса по приговору Понтия Пилата, этот факт остается для Луази непоколебимым. Несмотря на ХХI-ый псалом, который влагается в самые уста Иисуса на кресте и который дает мистическому воображению достаточно материала для рассказа о распятии, несмотря на совершенно отчетливое заявление Павла, что Иисус был распят небесными властями (Пилат, во всяком Случае, не принадлежит к этой категории), Луази продолжает считать бесспорным распятие Иисуса по приговору Пилата.

Твердо уверенный в этом историческом факте, он не боится обрезать ясной сталью своей критики почти все остальное.

Я воображаю себе дровосека, сидящего верхом на толстой ветке и рубящего ее со стороны ствола. При каждом новом ударе, при каждой новой отлетающей щепке ему кричат: берегись, ветвь сломается и ты упадешь! Он отвечает с очень тонкой улыбкой: не бойтесь, сколько бы ни осталось от этой ветки, я смогу на ней удержаться.

Сидя верхом на приговоре Пилата, вынесенном за мессианистическую агитацию, Луази спасает в евангелиях исключительно то, что может быть увязано с деятельностью и учением мессианического агитатора. Именно этот критерий и служит ему для установления того, что производит «впечатление древности и реальности». Все остальное отбрасывается. Он извлекает, таким образом, из евангельских текстов очень тоненького, очень жидкого Иисуса, который, однако, держится, который понятен, свободен от внутренних противоречий и исторически возможен.

Если попытаться вставить Иисуса Луази в рамки положительной истории, то получается приблизительно следующее:

Около 44–46 г.г. пророк Февда во главе народной толпы направился к Иордану и Иерусалиму, заявляя, что по его велению воды Иордана потекут в другую сторону. Прокуратор Куспий Фад приказал своей коннице рассеять толпу. Голова пророка была принесена в Иерусалим[125].

Около 52–58 г.г. один египетский иудей повел толпу в Елеонской горе, обещая, что стены Иерусалима упадут по его приказанию. Прокуратор Феликс выступил со своим гарнизоном—400 фанатиков были убиты, 200 взяты в плен, а сам египтянин исчез[126].

К этим трем следует присоединить четвертого, опущенного Иосифом, установленного Луази. Около 26—З6 г.г., один галилейский крестьянин, сельский ремесленник, по имени Иисус, «начал возвещать пришествие бога. Через некоторое, довольно короткое время своей проповеди в Галилее, где он набрал лишь нескольких сторонников, он явился в Иерусалим на праздник пасхи и достиг лишь того, что прокуратор Понтий Пилат приговорил его к казни на кресте, как народного возмутителя»[127].

Вот все, что о нем известно. Все остальное придумано пламенной верой его учеников.

Этот Иисус имеет по сравнению с Иисусом Ренана то большое преимущество, что он не является произвольно изображенной личностью, своего рода фигурой Ари Шеффера, витающей где-то вне времени и пространства. Он подлинный иудей своей эпохи. Он» действительно, правдоподобен в полном смысле слова. Он' входит в ряд достаточно известных плохо кончивших агитаторов. Его скромная и мало выдающаяся попытка освещает, наряду с другими, более впечатляющими попытками мятежа, происхождение великого восстания. Он принадлежит к категории наивных, увлеченных химерами иудеев. Он присоединяет свое имя к длинному мартирологу своего народа.

Если присмотреться к существу вещей, то становится ясно, что этот Иисус просто правдоподобен. Это много. Если бы Иисус существовал, то именно так его можно было бы представлять себе исторически. Но это не все. На чем покоится, в конечном счете, его реальное существование?

Никак нельзя сказать, чтобы оно было основано на текстах. Евангельские тексты не представляются историческим источником. Если бы евангелия претендовали на роль исторических документов, то они должны были бы быть отвергнуты. Образ Иисуса, набросанный по образу Февды и египтянина, не вытекает прямо из них. Он, вернее, им навязывается. Именно потому, что образ Иисуса существует уже в сознании исследователей, именно поэтому они там и сям подбирают себе те или иные тексты и преувеличивают их ценность, тогда как при непредубежденном подходе их пришлось бы истолковывать также, как и прочие тексты, от которых они не отличаются ничем по своей природе.

В свете законченного анализа исторический Иисус оказывается извлеченным при помощи индукции. Он плохо или, вернее, совершенно неразличим в том густом тумане, в котором он теряется. Он находится на грани видимости, или, вернее, по ту сторону видимости. Однако, его предполагают, его угадывают, где-то в недрах сумрака. Его декретируют, его постулируют, как нечто необходимое, ибо необходимо же, чтобы существовал какой-то толчок для христианского движения.

Что с того, что он вне поля зрения? Он мог оставить очень мало следов. Ницше же сказал про неге: «Основатель религии может быть незначительной личностью. Спичкой in больше ничего». Луази подхватывает эти слова и замечает, говоря о гнусных «мифологах»: «У нас есть более важные дела, чем опровергание мифологов. Если они сделаются слишком навязчивыми, мы у них просто опросим: где спичка?»[128].

Это последний вопрос. Надо посмотреть, удовлетворительно ли объясняет набросанный пунктиром исторический Иисус наиболее древние тексты, облегчает ли он или затрудняет понимание великого христианского пожара.

VI. Павел

Первыми свидетелями христианства являются послания Павла. Они сразу резко выделяются из всех христианских памятников, отделенные от других значительным промежутком времени. Евангелия моложе их лет на 20, на 30, на 50. Они являются наиболее далеко выдающимся мысом, где мы можем обосноваться для того, чтобы попытаться прощупать радужный туман, скрывающий первые времена веры.

В 51–52 годах, когда Клавдий был императором в 26-ой раз, перед тем, как сделаться через три года позже, после смерти, «величайшим из богов»[129], брат Сенеки, Юний Анней Галлион, был годовым проконсулом Ахайи[130]. Его колониальная резиденция, гордость Юлиев, колония Лаус-Юлия-Коринф, была новым городом, построенным на обломках знаменитого Коринфа и служила торжищем, пришедшим на смену Делосу, для больших меновых оборотов между Востоком и Западом.

Столь оживленный рынок нуждался наряду со складами во многих легких постройках, в переносных бараках, которые быстро строились левантинцами или евреями. Среди этих последних находилась пара, состоявшая из Аквилы и Присциллы, изгнанная из Рима в результате беспорядков, связанных с «Хрестом». Аквила и, в особенности, Присцилла были ревнителями нового пути, т.-е. нового учения уже явившегося мессии. Они приютили у себя киликийского иудея, великого пропагандиста этого же учения, который недавно был изгнан из Македонии подобно тому, как они были изгнаны из Рима. У них же он нашел работу[131].

Иудей этот, Саул-Павел, т. е. Саул маленький, был ужасным маленьким человечком, сгустком пламени в хилом теле, робким смельчаком, гордым злюкой, неутомимым калекой, мозгляком, исполненным божественной силы, босяком, которому суждено было покорить мир. Сатана мучил его и искушал, Иисус подкреплял его. Он был больше приспособлен к тому, чтобы поражать, волновать и воспламенять аудиторию, чем к тому, чтобы делать палатки или сооружать навесы.

По истечении некоторого времени к нему присоединились два других христианина Сильван (Силуан) и Тимофей. Они принесли с собой новости о фессалоникийской общине, основанной Павлом и ими во время опасного путешествия, совершенного за счет общины в Филиппах, к которой принадлежала щедрая и ревностная торговка багряницей[132]. Они принесли с собой так же денег из доброй Македонии[133].

Павел смог на некоторое время расстаться с молотом и веревками и «повиноваться побуждению духа»[134]. Полный благородной радости, счастливый, особенно, тем, что не зря пришлось им перенести нужду и опасности, он обратился «в духе» к фессалоникийцам, которые верили в бога и мессию. Он написал для нит послание, которое, как и другие его послания, было пастырским излиянием, нарочито составленной и ритмованной инструкцией, написанной так, как если бы он, непосредственно находясь пред ними, произносил ее.

Это послание, которое Павел продиктовал, мерно читая по библейской манере с легким припевом, до нас дошло. Оно несколько старше того года, когда Галлион сделался проконсулом Ахайи (51–52). Это наиболее древний документ, где фигурируют имя Иисуса.

Покинув Коринф, Павел отправил несколько посланий такого же рода к святым этого города, среди которых его влияние оспаривалось другими пропагандистами. Из Азии он писал также своим любезным филиппийцам[135], колоссянам, которых он не знал, и галатам, которые угрожали отколоться от него.

Наконец, возвратившись в Коринф, около 54–55 г.г., он обратился с тщательно изготовленным образцом своего благовестил к римлянам, которые, не зная его еще, уже его видели.

Послания Павла являются первыми памятниками христианства. От их рассмотрения зависит ответ на вопрос: является ли Иисус обожествленным иудейским мятежником малого калибра? Имеет ли христианская мистерия своим источником какую-то определенную сумму фактов?

В обращении послания к фессалоникийцам произнесено имя Иисуса, при чем стоит оно на-ряду с именем бога:

«Павел и Силуан и Тимофей церкви фессалоникской в боге-отце и господе Иисусе христе».

На мистическом языке Павла «быть во Иисусе» или «во Христе» или в господе означает практически то же самое, что быть в боге. Фессалоникийцы суть «в боге Иисусе». Филиппийцы «суть в Иисусе»[136]. Смысл здесь один и тот же. Иисус является наиболее точным проявлением бога.

Это тесное родство между богом и Иисусом обнаруживается несколько дальше курьезным грамматическим оборотом:

«Сам же он, бог и отец наш и господь наш Иисус Христос да управит путь наш к вам»[137].

Местоимение «он» и глагол «управить» поставлены в единственном числе, хотя они относятся одновременно к богу и Иисусу. Синтаксис выдает здесь подоплеку мысли. Да, конечно, Иисус отличен от бога: здесь совершенно необходимо различение. Но если говорить быстро и без передышки, то Иисус оказывается самим богом. Иисус и бог не образуют множественного числа.

Не подлежащая произнесению тетраграмма у 70 толковников, переводится обыкновенно — «господь» (кириос). Павел, не рискуя впасть в кощунство, называет Иисуса господом. Он открывает свою греческую библию, читает там какой-нибудь текст, где говорится о Ягве, и считает совершенно естественным приложение его к Иисусу.

Мы очень скоро наталкиваемся на пример подобного рода. Захария (XIV, 5) предсказывает: «И придет господь бог мой и все святые с ним». Павел возвещает фессалоникийцам «пришествие нашего господа Иисуса со всеми его святыми»[138]. Захария говорит — Ягве, Павел говорит — Иисус и считает это тождественным.

Вот чему учит нас относительно Иисуса самый древний документ, где нам говорится о нем. Мы оказываемся на бесконечной дистанции от Иисуса Луази.

В других своих посланиях Павел на тот же манер, приспособляет писание. Он читает у Иоиля «Всякий, кто призовет имя господне, спасется». У Иоиля речь идет о Ягве. В цитате у Павла речь идет об Иисусе[139].

Он открывает Исаию (45, 23):

«Я бог… предо мною преклонится всякое колено, и мною будет клясться всякий язык». Он переводит: «Дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что господь Иисус Христос»[140].

Кто же такой Иисус, что перед ним преклоняются все колена, как пред Ягве? Колоссянам Павел говорит: Иисус есть «образ бога невидимого, рожденный прежде всякой твари, ибо им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое»[141].

Нам не приходится здесь излагать богословия Павла. Того немногого, что мы знаем, достаточно. О полной очевидностью ясно, что Иисус является видимой эманацией Ягве. Он есть «сын» бога в том смысле, в каком можно было бы сказать — видимый блеск солнца есть «сын» трансцендентного солнца, недоступного для чувств. Каждый раз, когда бог проявляет себя видимо, как в течение шести дней творения, это проявление совершается именно Иисусом.

Если вернуться теперь к галилейскому крестьянину, к иерусалимскому мятежнику, то как не поразиться тому огромному этапу, который должен был бы быть пройденным, до посланий Павла для того, чтобы этот крестьянин и мало известный мятежник был претворен в, божество? Мы всюду натыкаемся на совершенно невероятные вещи.

Конечно, бывали случаи, когда люди обоготворялись. Когда Павел был в Эфесе, туда явился «великий бог» — бедный Клавдий, который заботами и стараниями Агриппины был превращен в бога для послушных провинций, к изумлению Сенеки и тех, кто знали его вблизи. Клавдий был таким же божественным, какими были преемники Александра и сам Александр в подражание персидским царям и фараонам. Он был новейшим наследником первобытных царей, жрецов и богов.

Божественные люди циркулировали по Азии иногда с большим ущербом для карманов. Для добрых душ Аполлоний Тианский был богом, каким должен был быть позже Александр из Абонотиха, который заставил говорить змею[142], Арестей из Проконнеза, который исчезал на глазах и показывался одновременно в нескольких местах, Гермотим из Клазомены, душа которого улетела из тела, Клеомен из Астипалеи, который, забравшись в ящик или сундук, исчезал[143]. В некоторых районах империи обожествление частного человека было вполне допустимой вещью.

Но у одного народа, по крайней мере, подобная вещь была совершенно невозможна, а именно у иудеев. Они поклонялись Ягве, единственному богу, богу трансцендентному (потустороннему), невыразимому, изображения которого нельзя было рисовать, имени которого нельзя было произносить, который был отделен «пропастями пропастей» от всякой твари. Ассоциировать с Ягве человека, кто бы он ни был, было кощунством, величайшим святотатством. Иудеи почитали императора, но они готовы были скорее идти на смерть, чем хотя бы заикнуться о том, что император был богом. Они так же пошли бы на смерть, если бы пришлось назвать богом самого Моисея.

И вот первый христианин, чей голос мы услышали, еврей и сын еврея, стал бы ассоциировать самым тесным образом человека с Ягве! Вот чудо, которого я никак принять не могу. Чудеса евангелий не представляли бы собой никакого затруднения. Будь они в сто риз более многочисленными, я бы не стал нимало сомневаться в историческом существовании Иисуса. Непреодолимым препятствием является именно культ Иисуса, христианская религия. Если смотреть в корень, то существование христианства не только не Доказывает существования Иисуса, а исключает его.

Как можно обосновать на библии превращение человека в бога? Как можно настаивать на том, что киликийский иудей, фарисей но воспитанию, мог, говоря о галилейском иудее, своем современнике, употреблять, не поперхнувшись, священные тексты, где назван Ягве? Для того, чтобы это утверждать, надо было бы ничего не знать об иудеях или все забыть.

Разве про ремесленника, подобного себе, мог бы Павел сказать: «Каждый, кто призовет его имя, спасется» или «всякое колено преклонится пред ним», если писание говорит это про бога? Мог ли этот строитель бараков приписать другому бродячему плотнику шестидневное творение, создание света и вод, солнца и луны, животных и человека, тронов, господств, начальств, властей, ангелов и сатаны? Мог ли он спутать или смешать человека с Ягве?

Достаточно бесполезно предполагать вместе с В. Буссэ[144] о «революциях веры», которые могли сделать возможным подобное явление. Мало пользы также в обсуждении того, что естественнее: объявил ли себя Иисус мессией при жизни или в него поверили, как в мессию, лишь после его смерти. Все человеческие лестницы слишком коротки для того, чтобы добраться до Ягве в его неприступном убежище.

Не приходится также обсуждать мнимые речи Петра, риторические измышления, которыми позднейший редактор изузорил книгу Деяний[145]. Именно послания Павла имеют решающее значение в нашем вопросе. А вопрос пред нами стоит следующий: каким образом мог бы человек быть поставлен в равное положение с Ягве или превращен в нечто равнозначное ему?

Критики много потрудились над тем, чтобы сделать Иисуса, правдоподобным для нас исторически. Но они не задумывались над тем, что, чем более правдоподобным они делали Иисуса, тем более неправдоподобным они делали Павла. Дело обстоит так, что следует произвести выбор между Павлом и их Иисусом. Но Павла мы отчетливо улавливаем, а их Иисус является, в конечном счете, гипотезой.

Мнимо-исторический Иисус, вообразивший, что он является царем, одержимый галилейский мужик, наивный авантюрист, который бросив свой рубанок, отправился в Иерусалим для того, чтобы овладеть им именем бога, немощный протестант, безоружный мятежник, невытанцовавшийся мессия должен быть оставлен у порога истории. Документы его не в порядке. На его личных удостоверениях, которые носят божественный характер, слово «человек» является фальшивкой. От него приходится отказаться без всяких колебаний, ибо он ни к чему послужить не может. Его плечи являются слишком хрупкими для того, чтобы выдержать здание христианства.

Чувству, конечно, нечего делать в историческом вопросе. Если бы христианство было совершенно явным обоготворением человека, то следовало бы его принять как таковое, какой бы обескураживающей ни показалась подобная аберрация религиозного чувства. Но факты говорят против этого. Христианство не является обоготворением человека. Именно христианство, напротив, делает столь чуждыми нашему сознанию те апофеозы, которые казались естественными в древности.

Религиозное новшество, которое Павел пропагандировал «от Иерусалима и окрестностей до Иллирика», отнюдь не является культом человека. Его бы в этом случае не очень слушали бы. Обожествленный покойник, как бы велик он ни был, не может сильно заинтересовать тех, которые не являются его современниками. Оторванный от своей родной общины он быстро теряет свой национальный облик и свой престиж.

То учение, которое проповедовал пламенный карлик в Филиппах в комнате за лавкой у доброй Лидии, у Язона в Фессалониках, у Юста в Коринфе, в «схоле» Тирана в Эфесе, было строгим монотеизмом Израиля. Но проповедывал он его на столь неслыханный манер и так зажигательно в «господе йисусе». Он знал новое творение Ягве, подвиг всеобщего спасения, и новый лик Ягве, благостный, скорбный и человечный. Этот новый лик, а называли его Иисусом, был Ягве, «который спасает», «тот, который спасает»[146].

Никогда Павел не ссылается на историю. Для него существование Иисуса является вещью, которая была не сообщена, а открыта. Оно является не фактом истории, а выводом из истолкования библии, подтвержденным чудесами. Порукой этого существования являются святые писания и внутренний опыт, буква и дух. Ни в чем другом больше нет нужды. Оно имеет достаточно свидетелей — Давида, Исайю, Даниила. Но бог не удовлетворился тем, что заставил говорить пророков. Он показал этого сына и его лучезарную славу нескольким лицам, которых называют по имени и к которым принадлежит Павел, этот немощный калека и «олух». И как можно сомневаться в этих видениях при виде того потока чудес и благодати, который во всех собраниях свидетельствует о его присутствии и его силе?

По всей видимости, Павел отличался от других проповедников Иисуса, лишь блестящей полнотой своего пророческого дара и глубиной мистического гения. Относительно двух основ веры, относительно общего описания Иисуса по священному писанию и каталога видений, первые апостолы и Павел были совершенно согласны. Вполне уместно думать, что первоначально Иисус был тем, каким мы его видим в наиболее древних текстах: дубликатам древнего бога Израиля, божественным сыном Ягве.

У истоков христианства мы наталкиваемся на богословское измышление. Господь (Кириос) ветхой библии раздвоился на бога творца и на господа Христа. Представление об Иисусе было почерпнуто не из какого-нибудь исторического факта, а из нового истолкования древнего слова господня. Толчком послужило мистическое и новаторское истолкование библии. Видения, чудеса, новые оракулы духа явились подтверждением. Вот тот пункт, на котором пребывает Павел. Легенда, имеющая исторический облик, появилась лишь после него.

Именно от Павла следует требовать наиболее надежной информации о начатках веры. Христианство существовало в скрытом состоянии с того момента, как в одном и том же образе и под одним и тем же именем соединили самого Ягве в некоторых его аспектах, мессию пророков, раба господня Исайи, гонимого праведника Псалтири и когда, таким образом, получилось сложное представление об умершем и воскресшем сыне божием, который должен был судить мир. Но на свет божий выплыло и по-настоящему жить начало христианство лишь тогда, когда эта сверкающая личность, родившаяся из недр писания, явилась кому-то. Этим человеком, этим первым, кто увидел Иисуса, был некто, кого Павел назвал по имени[147]. Это был Кифа Петр. Хронология христианства начинается с видения Петра. Если нужна спичка, то вот она пред вами.

Видение Петра имело место у двенадцати человек, затем у пятисот, затем у иерусалимского сановника Иакова, затем у всех тех, которые были названы «послами» мессии, наконец, у самого Павла. Христианская вера имела правильное развитие. История христианства освобождается от тумана и становится ясной, стоит только хорошо заметить этот первостепенный факт: Иисус является не постепенно обожествлявшимся человеком, а постепенно очеловечивавшимся богом.

Легко отличить очеловеченного бога от обожествленного покойника: культ Иисуса не имеет в себе ничего погребального.

Человеческая история Иисуса не носит характера первоначальности. Петр и Павел видели бога. Но только после Павла этого бога обрядили в человеческую маску, его наделили видимостью гражданского состояния и неуклюже вдвинули в историю. Иисусу не приходилось превращаться в бога. Ему лишь оставалось продолжать быть богом под тощим человеческим одеянием, в которое его обрядили.

Он не является основателем религии, а новым богом. Он не является зачинателем веры, разве если только вместе с верующими видеть в нем зачинателя веры в глубине сердец. Он является не провозвестником культа, а объектом этого самого культа. Он не проповедник, а сам проповедуемый бог. Он не Магомет, а Аллах.

VII. Ииcyc

Своим именем и своим культом Иисус принадлежит к истории, но он не является исторической личностью. У него нет места среди поколений людей. Он не человек, который жил и которого унесла смерть. Он великая мечта людей.

Смерть ей изведал лишь в мистерии. Жизнь его, которая не принадлежит к категории видимых вещей, не имеет себе места среди положительных фактов.

Единственная его реальность духовного порядка. Всякая иная — мираж. Он собьет с пути тех, которые захотят проследовать за ним на берега Галилейского озера или на развалины скорбного Иерусалима. Они не найдут там никого, кроме его верных. Иисус уже с самого начала пребывает в другом месте. Его нельзя найти нигде, кроме как в сердцах.

Его не приходится искать у легендарных истоков религии: он— сама религия. Вся история христианства — вот его история. Но у него нет биографии.

Историческая проблема источников христианства подчинена, литературной проблеме. Эта проблема разрешится по мере того, как будет проделана более строгая критика и более точная классификация небольших сочинений, которые дошли до нас от первых времен христианства.

В первом христианском веке приходится различать четыре периода, то темных, то освещенных.

Двадцать или тридцать лет, которые предшествуют посланиям Павла, т. е. с появления христианства до пятидесятого года, погружены в мрак или, что еще хуже, озарены фальшивым светом. От этого периода не сохранилось ни одного документа, именно к этому периоду, естественно, отнесены измышления апологетики и мифы веры.

Для того, чтобы нарисовать картину этого периода в самых общих чертах, мы располагаем редкими, но солидными данными, доставленными нам посланиями Павла и теми остатками первоначального рассказа Деяний, которые можно обнаружить под переработками красноречивого апологета, а также теми немногими воспоминаниями, переставленными, искаженными, завуалированными, которые мы можем найти в евангелии от Марка.

Вера в Иисуса рождается в Палестине, вероятно, в Галилее среди потока видений, исцелений, чудес и пророчеств, во время своего мистического «revival»[148], с которым связано имя Кифы Петра.

Вера эта утверждается в Иерусалиме под покровительством видного человека, по имени Иакова. Она обретает пламенных сторонников в синагогах, говорящих на греческом языке, и в своей крайней форме вступает в столкновение с иудейской инквизицией, Синедрионом, который приговаривает Стефана к смерти.

Задушенная в Иерусалиме новая вера заносится агитаторами и проповедниками в Антиохию и Рим. Из Антиохии пророки-чудотворцы начинают ее распространять по берегам. Малой Азии. Трое из них добираются в Македонию и Грецию.

Мы не знаем еще толком, что собой в этот период представляет Иисус. Тем не менее, он уже сконституировался в основных текстах и в основном учении о духе.

Историю этого архаического периода приходится набрасывать с величайшей и утонченнейшей осторожностью. Она всегда будет в большой своей части непоправимо ненадежной. Заря христианства — серая и очень туманная заря.

Второй период, напротив, является наилучше освещенным. Ото период посланий Павла от 50 до 55 годов.

Поток света выхватывает из тьмы 5 или 6 недавно образованных общин: в Фессалониках, в Коринфе, в Филиппах, в Колоссах, в Галате, в Риме была зажжена вера в Иисуса. Проработанные как следует послания Павла дают массу ценных и прямых сведений о жизни этих «собраний святых» (церквей).

И мы видим, чем для них является Иисус. Мистерия Иисуса не изложена ex professo, в качестве официального символа веры, гениальным христианским пророком. Но она просвечивает во всех его мерных и пламенных стихах. Это — возвышенная богословская и мистическая поэма, созревшая в размышлении над библией и в. экстазе, поэма о спасении, прилаженная к ритуалу спасения.

Иисус, являющийся ипостасью Ягве, совершает акт невероятного смирения, оставляет божественную форму и, ставши человеком, подвергает себя казни, которую в своих грезах видели Давид и Исаия и которую осуществляют небесные власти, не признавшие его. Однако, дело сатаны, бога века сего, проиграно. Эта высшая искупительная жертва вырывает у сатаны власть над миром. Иисус воскресает с триумфом и вырывает людей из лап греха, смерти, закона.

В мире все перевернулось. Начинается новый век. Верой в Иисуса человек приобщается к Иисусу и отождествляется с ним. В страшных обрядах, в крестильном погружении, в принятии чаши на «трапезе господней», а также во всяких страданиях, переносимых во имя Иисуса, верующие умирают с Иисусом, чтобы скоро воскреснуть с ним в преображении тел.

Божественная история мессии является для каждого гарантией спасения. Она не рассказана спокойно и обстоятельно. Она сообщена с содроганием всего существа, как самая потрясающая тайна. Она пронизана священным ужасом, пропитана восторгом и молитвенным настроением, волнением и страхом, мольбой и утешением. Она вырывается у трепещущего пророка в пламенных строках, а не в спокойном рассказе.

После посланий Павла снова тянутся 20 темных лет от 55, приблизительно, года до 80 г.г.

Христианские общины растут и множатся во мраке. Рим, Азия, Сирия усеяны этими общинами. Однако, это интенсивное развитие скрыто от нас.

Во время этого периода, в 70 году произошло величайшее событие: разгром иудеев и разрушение Иерусалима. Оно нашло свой отзвук в молодом христианском богословии. Эта катастрофа в христианстве претворилась в ободрение. Решительно, иудеи отвергнуты Ягве. Старый бог отвращается от Израиля и теперь уж нет спасения, как только в царстве его сына Иисуса.

От этого периода остались только осколки писаний, вставленные и сохраненные в более поздних сочинениях. Именно в этот период были составлена и средактирована бывшим помощником Павла легенда о первых временах христианства и рассказ о миссиях Павла. Приходится, как только можно, восстановливать их среди красноречивой болтовни в книге Деяний.

В этот период также были составлены сборники главных «речений господних», т.-е. сентенций, афоризмов, откровений или притч, внушенных святым духом какому-нибудь христианскому пророку и единодушно приписанных другими пророками Иисусу. Это послужит материалом для будущих евангелистов.

Таким образом, бесшумно возникает антология самых древних чудес и самых прекрасных оракулов, внушенных и совершенных духом среди братьев. К небесной истории Иисуса — сына божия присоединяется, не переплетаясь еще с нею, земное сообщение о словах и делах Иисуса-духа.

Четвертый период, который тянется от 80 приблизительно до. НО или 120 гг., это период евангелий.

Риму, Антиохии, Эфесу принадлежит руководящая роль в христианском движении. Для того, чтобы пролить свет на жизнь «церквей» во время этого периода, мы можем воспользоваться посланием Климента Римского к коринфянам, ложноименными посланиями нового завета (мнимыми посланиями Павла, Петра, Иакова, Иуды, Иоанна), посланиями Иисуса-духа, которыми начинаются Апокалипсис и так называемое «Дидахе», представляющее собой конспект катехизиса и ритуала.

В плане исторических фактов в это время возникает конфликт между имперскими властями и «собраниями святых». К вере, надежде, к любви христианин должен теперь присоединить осторожность и мужество. «Свидетельство» об Иисусе очень часто превращается в мученичество.

В плане верований совершается коренная перемена. Мистерия Иисуса отливается в форму рассказа. Она переходит из лирического состояния в повествовательное. Она распространяется, вернее, вульгаризуется, в форме, которая, вероятно, очень поразила бы автора Послания к римлянам. Приходится, ведь, отвечать на запросы и потребности таких смешанных и. широких аудиторий, которым уже несколько не по плечу высокая поэзия и глубокая мистика Павла.

В каком-нибудь простонародном уголке Рима возникает благочестивое попурри, своего рода христианская похлебка, в которой всего понемногу и все перемешано: мистическая история Иисуса — с преданиями, превратившимися в аллегории, библейские тексты, претворившиеся в видения, с морализованным Апокалипсисом, чудеса, превратившиеся в символы, с оракулами и избранными притчами, приобретшими совершенно иной смысл. Это и есть благая весть (евангелие) от Марка. «Неисповедимая эпопея» Павла превращается в искусственную легенду об истории, которая якобы разыгралась в Палестине за 40 лет до падения Иерусалима. Мистериальный раб господень превращается в жертву Понтия Пилата и иудеев, в героический и трогательный образец христианских мучеников. Иисус материализуется довольно тяжеловесно.

Смелое измышление народных проповедников продолжало идти своим путем. Новая манера излагать и представлять христианскую мистерию нравилась большему количеству людей, чем старая. Евангелие Марка несомненно имело успех. Оно было расширено в Риме, по-видимому, в евангелии Луки, в Сирии в евангелии Матфея, глубоко переработано в Азии и поднято на уровень богословия Павла в евангелии Иоанна.

Наблюдается, однако, что евангельская легенда мало дала себя знать в современной литературе. Пророк крупного масштаба, как автор Апокалипсиса, придерживается Иисуса писаний и видений, мистического Иисуса. Ни он, ни Климент Римский, ни авторы ложноименных посланий (если не считать единичного упоминания Понтия Пилата в первом послании к Тимофею), ни авторы «Дидахе» не используют евангельских рассказов. Евангельские речения образуют еще часть общего фонда устные поучений и заповедей раннего христианства[149]. Приходится спуститься почти до Юстина, т.-е. до середины 2-го века для того, чтобы встретить цитаты из «евангелий», как из авторитетного источника, который признан «воспоминаниями апостолов»[150]. Именно в это время вера в исторического Иисуса во плоти и крови становится богословским положением, поддерживаемым в фальшивых посланиях Игнатия Антиохийского[151] со страстью богословского апологета, а не со спокойствием историка, опирающегося на документы.

Следует принимать евангелия за то, чем они являются, за вспомогательные и производные сочинения. Если бы из них изъять богословское учение Павла, они потеряли бы всякое глубокое значение. Если бы верующим наперед не была известна искупительная жертва сына божьего, то история, рассказанная Марком, не далеко повела бы. Она недостаточно увязана внутренне, чтобы как следует трогать и волновать. Люди не стали бы многого ждать от самопожертвования, смысл и мотивы которого не ясны. Ее могли бы поставить, в крайнем случае, на один уровень с преданностью маккавейских мучеников. Без Павла Марк не имеет большого интереса.

Евангелия имеют ценность лишь в качестве вторичной обработки христианской мистерии. Они свидетельствуют о свободе, предоставленной массовым проповедникам и учителям. Они являются лишь орнаментами, вышитыми на канве веры: они никогда не создали бы самой веры. Христианский культ никогда не смог бы базироваться на их несколько нелепых анекдотах. Именно этот культ, напротив, и является опорой этой новой сказочной флоры, он же сам основывается на той первоначальной и полной силы богословской доктрине, которую он выразил в обрядах задолго до того, как евангелия перевели ее на язык легенд.

И тем не менее, приходится сказать, что Иисус евангелий чудесно дополняет Иисуса Павла.

Иисус у Павла является подлинным человеком, так же как и подлинным богом, совершенным посредником, через которого люди общаются с божеством. Однако, его человечество оставалось как бы виртуальным, почти в состоянии доктринальной формы. Иисус принял тело человеческое и родился от женщины лишь для того, чтобы быть распятым небесными «начальствами». Для непоколебимости веры этого было вполне достаточно. Но как же жаждали узнать верующие несколько более подробно об этом чудесном превращении!

Евангелия заполняют оставленный пустым кадр. Из небесного человека Павла они делают личность, которая имеет индивидуальные черты, возраст, походку, дикцию и характер. Человеческая сторона Иисуса, необходимая богословски, нарисована здесь не очень ясно, но не без сладости. Это удачное дополнение к возвышенной сухости в божественной стороне Иисуса.

Опасность для веры заключалась в том, что гуманизация (очеловечение) Иисуса могла зайти слишком далеко. Уже Лука направляется по такому пути, который, в конце концов, приводит к Ренану. Однако, Иоанн устанавливает искусно равновесие между человеком и богом.

После четвертого евангелия Иисус имеет все органы для своей сверхъестественной жизни. Комбинированное усилие иудеев с сильным воображением греков — мистиков дало современному миру бога. Он пойдет гораздо дальше и гораздо выше, чем все прежние боги, этот человеко-бог, который пребывает близко к сокрушенным сердцам, этот единственно непререкаемый и достойный любви предмет в страшном потоке, в пугающей смене вещей.