Загадка Иисуса

I. Что такое Иисус?

Царство Иисуса это безмерный святой город. Толпы коленопреклоненных людей всех рас, племен, народов и языков молятся, читают свои символы веры, поют свои гимны и вкушают бога. Фимиам сердец подымается под всеми сводами, скрываясь где-то в невидимых высотах. Радостные и печальные звуки больших и малых колоколов сливаются в вышине. Храмы всех веков и форм грудятся один к другому. От катакомбы переходишь к собору, от голой кельи св. Бернара к оперному залу иезуитов. Каждый народ, каждое поколение строили здесь свои храмы на свой вкус и манер. Где-нибудь на окраине города в этот момент воздвигается какая-нибудь индийская пагода или японское «тории».

В центре города находится крохотное сооружение, вокруг которого выросло все остальное. Это первое святилище, где поклонялись господу Иисусу. Оно имеет странную форму. Оно мало походит на гигантские памятники, которые возникли из него. Оно напоминает, скорее, ангинные храмы, современные ему, разрушенные пролетевшими веками. Оно имеет своего рода портик, открытый для всякого приходящего и закрытую целлу. Это святилище крохотных размеров прилепилось на паперти Иерусалимского храма или, вернее, к запретному «телестерию», где совершались античные посвящения.

Вот к этому-то храму я и пришел, побуждаемый высоким желанием, которое не омрачено и не искажено никакой корыстью. Почтительный профан, я желаю услышать, что возвещается в телестерии, посмотреть, что скрывается в закрытой целле. Что находится там — саван (плащаница) исчезнувшего трупа, как меня уверяют, тень тени, человеческая реликвия, преображенная в гигантский идол? Я нисколько не верю тому, что говорят искусники и ловкачи вокруг перистиля. Я fee могу представить себе, чтобы на каком-то ребяческом пустяке мог быть построен безмерный город, возраст которого занимает целую треть всей исторической эпохи человечества и стены которого вмещают целую треть населения нашей планеты.

После двух лет я хочу снова попытаться проникнуть в загадку Иисуса. Мне придется подвергнуть просмотру и проверке те же источники и документы. Мне не избежать некоторых повторений. Туманную вещь можно рассмотреть хорошо, лишь взглянуть на нее несколько раз. Здесь приходится применять не приемы ораторского искусства и его красивых градаций, а научное исследование, с его постоянными возвращениями к одному и тому же предмету.

Загадка Иисуса выливается в мистерию, в таинство. В это богатое и полное оттенков слово я хочу вложить возможно более широкий смысл. Верующий говорит э «таинстве» воплощения для того, чтобы обозначить истину, познанную лишь откровением. Паскаль в «Мистерии (тайне) Иисуса» ведет беседу с личностью, воспринятой им в тайниках своего существа. Элевзинскио мистерии (таинства) обозначали совокупность обрядов и формул, которые обеспечивали блаженное бессмертие. История Иисуса есть откровение, данное сердцу, жизнь существа, которое может быть воспринято только сердцем, совокупность действенных актов и живых слов, которые обеспечивают спасение. Это — мистерия, таинство по преимуществу.

Проблема Иисуса не является обыкновенной исторической трудностью. Это одна из тех высоких проблем, в которых себя испытывает, себя проявляет и себя судит дух целой эпохи. Иисус по-разному представлялся мистическому и рационалистическому сознанию 17-го века, философской школе Энциклопедии, романтическому вкусу Ренана, испытавшему на себе влияние исторического материализма Луази. Ныне прогресс социологического метода открывает новые горизонты и точки зрения. Я уверен, что в 1940 году Иисус уже целиком перейдет из плана материальных фактов в план коллективных умственных представлений.

На взгляд историка все, что касается Иисуса, будет принадлежать к истории идей, а не к истории фактов. Однако, все их значение в целом может быть уловлено только социологом. Французская социологическая школа установила, что священные представления являются весьма определенными и устойчивыми фактами, объектами точного описания и науки, т. е. реальными вещами. История Иисуса является коллективным представлением, имеющим священную природу. О этой точки зрения она должно служить объектом точного исследования и одной из величайших вещей во всеобщей истории.

Концепции этого порядка соприкасаются с реальностью символической и глубокой стороной. Они выражают некоторые темные отношения между вселенной и человечеством, выразить которые рациональные концепции бессильны. Но было бы наивным думать, что они необходимо связаны с каким нибудь реальным фактом. Если бы было так,» то эвгемеризм должен был бы объяснить всех богов. Озирис должен был бы быть древним фараоном, Аттис пастухом среди прочих фригийских пастухов, Адонис хананейским охотником, Деметра эгейской крестьянкой, а Митра персидским принцем. Думать, что человечество было неспособно создать себе бога Иисуса, если бы сначала не существовал человек по имени Иисус, значит безосновательно сомневаться в верховном творческом гении религии.

Напротив, частный факт не мог бы послужить источником для появления божества широкого масштаба. Существование личности по имени Иисус, если бы оно было доказано, лишило бы христианство его специфически религиозного характера. Гиперболически раздутое воспоминание о великом покойнике едва ли может быть названо религией. Божественное имеет свой особый мир. Вы можете как угодно возвысить человека, вы из него не сделаете настоящего бога.

Иисус по своему характеру настоящий бог. Вот почему он не мог быть историческим человеком. Для того, чтобы объяснить, как исторический человек смог бы сделаться Иисусом Павла, пришлось бы нагромоздить слишком много невероятных и неправдоподобных догадок. Не лучше ли здесь соблюсти некоторую экономию?

Чем больше я размышляю над этим вопросом, тем больше я убеждаюсь, что исторический Иисус может быть целиком приемлем лишь для верующих и понят только ими.

Для верующих Иисус является существом единственным в своем роде, вечным богочеловеком, который воплотился для того, чтобы научить нас и умереть за нас, который умер, как человек, воскрес, как бог, и вознесся на небо, в свою настоящую обитель, где он ждет часа, когда он будет судить все народы, христианские и нехристианские, живых и мертвых, всех людей.

Это верование, в архаической, но еще не закостеневшей форме, наполняет первые документы, которые говорят об Иисусе: послания Павла. Павел не является биографом мудреца и мученика, он апостол богочеловека. И евангелия погружены в атмосферу павлова богословия, в пламенную лаву христианского культа. Поэты, которые их составили, взволнованные аудитории, которые их слушали, вовсе не думали, что они читают и слушают жизнеописание святого, они видели в этом историю богочеловека, от которой зависело их спасение.

Верующие обладают ключом к этим древним текстам. Они их читают без труда, они проникают в их подлинный смысл. Они могут желать объяснения той или иной детали. Они не наталкиваются здесь на какие нибудь принципиальные трудности. Для них нет загадки Иисуса. Препятствия, где я пасую, а именно вопроса, как мог Павел поклоняться иудею, своему современнику, наделяя его атрибутами Ягве, для верующих не существует. Павел, мол, рассматривал Иисуса как бога потому, что Иисус действительно был таковым. Верующим все ясно. Они могут только жалеть тех, которые говорят, что им это неясно.

В истолковании текстов их положение является завидным. Они буквально понимают и целиком приемлют те самые, документы, которые критиками подвергаются сложнейшим операциям и, над которыми проделываются самые рискованные рассечения. Если сын божий существует (а для верующих уж одно это «если» является богохульством), то все, что есть у Павла и в евангелиях должно быть принято буквально: это евангельские словеса. Стоит только чтобы это «если» было принято, как ортодоксальный истолкователь оказывается в выгодном положении.

Увы, христианская вера приемлется не по индивидуальной воле человека. Ныне больше уже не дано кому-либо верить, что такое существо, как богочеловек, мог существовать и существует. Это независимо от индивидуального желания. Произошла медленная революция в понимании вещей[152].

Я подозреваю, что Кант сыграл здесь некоторую роль. Все труднее и труднее представить себе личность, которая, если употребить курьезное выражение Иллингворта[153], была бы своим человеком в двух мирах, абсолютом, поставленным в обстановку относительного, богом и исторической личностью. Ламартин сказал: «Для плотского взора бог не снизошел»[154]. Нам претит идея, будто бог воплотился для того, чтобы сообщить нам, например, что бесполезно мыть руки перед едой[155], или для какой-нибудь другой цели. Иисус становится немыслимым, непредставимым. Даже многие христиане, продолжая сохранять догму о человекобоге, соскользают к идее о человеке просто божественном, что уже является разрывом с подлинно христианской верой и неосознанным возвращением к греко-римским идеям. Короче говоря, на этом основании и по двадцати другим основаниям древняя вера не руководит уже больше большинством богословов, которые пытаются объяснить Иисуса.

Вот тут и начинаются трудности. Раз богословие выбрасывается за борт, то какое употребление историк, считающийся с частными фактами, сухой и чистый историк, может сделать из Павла и-евангелий, из пропитанных богословием текстов, совершенно отличных от тех текстов, с которыми историку обычно приходится иметь дело? В течение 60 лет критика этих текстов становилась все более и более сокрушительной. За время от Ренана до Луази или Гиньебера исторический Иисус страшно отощал. Ренан, озабоченный тем, чтобы, как заметил Сент-Бэв, освободить Иисуса от его роли бога, доставил ему почетное место на вершине человечества. Ныне его рассматривают, как темную историческую личность, как одержимого фантаста, погибшего в Иерусалиме во время плохо понятной затеи, после чего его постигла удивительная участь, а именно — он оказался обожествленным.

Такое разрешение проблемы Иисуса, шокирующее верующих, имеет ли оно шансы сделаться обязательным для неверующих? Несмотря на свою кажущуюся очевидность и свое скромное обличив, которые делают это решение привлекательным для многих хороших умов, оно мне не кажется дающим удовлетворительный ответ на основные вопросы проблемы.

Оно предполагает очень куцый и близорукий взгляд на христианство. Если великая религия Запада является по существу не чем иным, как обоготворением человека, как жалким апофеозом исторической личности, то она, несмотря на свое необычайное распространение, оказывается религией довольно низкого типа. В религиозном отношении она, в таком случае, гораздо ниже иудаизма!и ислама, которые остереглись превратить в богов Моисея или Магомета, она ниже язычества, которое с полным правом отбросило учение Эвгемера. Нм лестнице религий христианство в таком случае оказывается на посредственном уровне римского императорского культа, быть может, пифагоризма (я уж не говорю о конфуцианстве, которое, напротив, является здоровым-примером разумного культа, какой полагается в отношении великого человека).

Нелепо было противиться вплоть до мученичества апофеозу императора для того, чтобы подменить его апофеозом одного из его подданных. «О, вы, получившие писания, не переходите правильной меры в вашей религии. Мессия Иисус есть только сын Марии… бог един». Эти золотые слова, которые написаны на синей мечети Омара, высящийся на мертвой террасе, где стоял когда-то иерусалимский храм, были бы совершенно заслуженным упреком мусульманина и иудея христианину, если бы Иисус был тем, чем. его считают критики. Является ли это доказательством и аргументом? Да, для тех, которые смутно чувствуют, что христианство — нечто иное.

Во всяком случае, обожествление человека в иудейской среде, даже в рассеянии, остается совершенно беспримерным фактом. Петр, Павел, как много других иудейских раввинов или христианских пророков исцеляли прокаженных и совершали чудеса. Никого, однако, из них не стали рассматривать, как агнца, который — пребывает на троне Ягве. Февда, египтянин, Бар-Кохба[156] и другие были мессиями. Однако, их не наделили прерогативами потустороннего бога. Случай Иисуса — единица. Для историка единичные случаи всегда являются загадками. Если Иисус был иудеем среди иудеев, то нас его превращение в величайшее божество совершенно. сбивает с толку.

Часто говорят: христианство нуждалось в основоположнике, в зачинателе. Но ведь таких зачинателей у христианства было немало.

Иоханан-креститель, возвещавший мессию, Кифа, который видел его в сумерки на побережье и на горе в Галилее, Иаков, происходивший от Давида и видевший его в Иерусалиме после поста, Стефан, который видел его над Синедрионом в час смерти, Павел, который видел его в пустыне, по дороге в Дамаск, во время своего обращения, Барнава, Аполлос и много других оставшихся неизвестными, — разве это не зачинатели? Не смешивайте основателей религии с богом, которого они проповедуют.

По мере того, как глубже исследуются истоки христианства, все больше обнаруживается сложность проблемы. Великое религиозное движение, которое преобразовало иудаизм и открыло перед ним мир, может быть сравнимо с реформацией или французской революцией. Оно не может быть выражено в одном единственном имени. Оно началось задолго до того, как оно развернулось во всю свою мощь. Этот сын человеческий, пришествие которого предсказывает Иоанн-Креститель, которого Кифа видит между Моисеем и Илией, которого Павел видит и ждет до самой смерти, этот сын человеческий жил в иудейских черепах со времен древней книги Даниила. Он оснознавался, как небесный человек, задолго до того, как он был представлен в виде богочеловека, жившего на земле. Его медленное формирование было общим делом, гигантским, грозовым и. грандиозным творением. Евангелия лежат уже где-то у конца этой творческой эпохи. Они не являются отправным пунктом.

Видеть в Иисусе источник христианства — это мистический, а не исторический взгляд. Он имеет свою красоту и свою ценность для верующего в плане веры. Это центральная картина священной истории, которая должна быть поставлена между сотворением мира и последним судом. Из лени и своего рода машинальности светский историк, отбрасывающий два крайних представления, поддается искушеиию сохранить среднее. Но если он позаботится о том, чтобы отделять божественное от человеческого, то он окажется приведенным к совершенно противоположному представлению. Он увидит тогда, как из христианства, которое является долгим мучительным усилием и ожесточенной борьбой, поднимается образ Иисуса. Он будет присутствовать тогда при рождении бога в общественной группе.

Для того, чтобы набросать эту картину, мы располагаем, прежде всего, иудейскими апокалипсами, где Иисус уже больше, чем намечен, не будучи, однако, еще назван. Первые собственно христианские документы, которые имеются, у нас представляют продолжение как раз к этим апокалипсам. От книги Даниила к Апокалипсису Иоанна через притчи Еноха и послания Павла идет совершенно непрерывная апокалиптическая традиция, которая все растет и уточняется. На известной точке этого правильного развития появляется имя Иисуса. Оно обозначает существо небесной природы.

Истолкование посланий Павла может быть достоверным, если тщательно принять в расчет два совершенно разных вопроса: вопрос о человечестве Иисуса и вопрос об историчности Иисуса. Первый вопрос является вопросом богословия и веры, второй вопрос— это вопрос о факте.

Павел нуждается для своей системы искупления в том, чтобы Иисус был по-настоящему «в человеческом обличии» точно так же, как он в действительности есть «в образе бога». Павел в нескольких местах поэтому утверждает человечество Иисуса. Если присмотреться к этим местам, то становится ясно, что они представляют составную часть богословской доктрины. Они не имеют ничего общего со свидетельствами, принятыми в вопросах истории. Было бы также неразумно строить историчность Иисуса на богословской поэме Павла, как на гомеровом гимне строить историчность скорбной Деметры.

Человеко-бог делает здесь все ясным, но он сам непостижим. Обыкновенный человек сам ясен, но он делает все непостижимым.

Возможно ли понимать Иисуса иначе, чем только двумя указанными манерами, как человеко-бога или как обыкновенного человека? Существует ли третий путь? Я думаю, что существует. Наиболее древнее и лучшее свидетельство, которым мы располагаем, свидетельство Павла, заставляет думать, что первоначально Иисус не был человеком, а духовным существом, духом, который проявлял себя для своих верных в видениях, в пророчествах, в даре чудотворения. В этого духа верили на основании его проявлений и потому, что его история была известна из апокалилс.

У истоков христианства лежит, если я прав, не индивидуальная биография, а коллективный мистический опыт, опирающийся на мистически откровенную божественную историю. Источником познания Иисуса были священные, книги и человеческие сердца. Я предоставляю богослову, психиатру и социологу обсуждать природу духовных существ. Иисус — духовное существо: вот что вытекает на мой взгляд из первых христианских документов.

Истинный ключ к проблеме заключается в семи или восьми текстах Павла. Они темны и затемнены позднейшими истолкованиями. Они стоят того, чтобы попытаться терпеливо и с симпатией поработать над ними: может быть, удастся добраться до идей великого пророка.

II. Апокалипсис (откровение) Павла

Послание Павла древнее евангелий. На этот счет все согласны, последовательность здесь установлена твердо. Послания Павла относятся к 50–55 г.г., евангелия к 80—120 г.г. Промежуток между ними не меньше 25 лет, это достаточный срок в развитии христианства, столь быстром и изменчивом.

Из этого хронологического соображения должно исходить всякое углубленное рассмотрение проблемы Иисуса. Образ Иисуса, находимый нами у Павла, более древен, чем образ Иисуса, почерпаемый нами в евангелии. Следует ли перевертывать истинный порядок вещей под тем предлогом, что первый образ более божественен, второй более человечен? Это было бы неразумно делать. Для тонкого исследования хронология является единственной руководящей нитью.

Однако, долгая привычка читать в новом завете на первом месте евангелия приводит к тому, что Павлу невольно приписывают образ Иисуса, который преподносится евангелиями[157]. В результате получается недоразумение. В первую очередь следует запросить Павла. Следует получить от Павла свежее и девственное представление об Иисусе. Иисус в евангелиях может быть лишь производным от Павлова Иисуса. Именно Иисус Павла подлежит объяснению.

Трудность заключается в уловлении того образа, который создал себе Павел об Иисусе. Он не Излагает, не рисует обстоятельно этого образа в своих посланиях, ибо он, вероятно, рисовал и пламенно расписывал его в своих вдохновенных устных выступлениях. Его корреспонденты слишком хорошо знали этот образ. Они были посвящены полностью в веру этих первых времен великой надежды и прекрасной любви.

Мы уже не являемся такими посвященными. Нам приходится довольствоваться смутными упоминаниями, полусловами, краткими намеками, герметическими формулами. Вдруг блеснет молния, озаряющая глубины неба, то отверстые, то закрытые. Иногда, как будто, начинается объяснение, мы напрягаем свой разум, но объяснение быстро обрывается, ибо пророк считал его излишним. Он писал не для нас, а для нескольких дюжин людей, малоизвестных, малосостоятельных, малоученых, затерянных в водовороте портового города или в молчании степей, людей, в которых он зажег великую надежду. Он не предполагал, что мы будем ломать голову в течение 18-ти веков над каждым словом в его маленьких мерных фразах, целых 1800 лет после того срока, к которому он относил конец мира и пришествие Иисуса. Мы являемся толкователями древних текстов, которым с зажженными светильниками приходится реставрировать утерянную поэму.

Очень недолго собрать тексты, где Павел делает более или менее осмысленное упоминание об Иисусе.

Наиболее полное, хотя вообще-то очень загадочное и ущербленное, упоминание находите в Послании к филиппийцам[158].

Павел находится в тюрьме[159] под угрозой смертного приговора. Он жалуется на позорные раздоры, царящие между вождями христианского движения. Ни у кого из них нет любви. Некоторые из них честолюбивы, ревнивы, злы, коварны, нечисты. Он не хочет, чтобы и в Филиппах было так. Он знает, что среди диаконисе две женщины, Еводия и Синтихия, грызут друг друга. Ему приходится умолять доброго Оинзига примирить их. Торжественным и патетическим голосом он заклинает своих дорогих филипийцев быть кроткими и смиренными. Он возносится на горние высоты и показывает божественный пример мессии Иисуса:

Вот наиболее древнее резюме истории Иисуса, которое мы имеем. Оно обращено в урок, в поучение. Павел предостерегает тех, которые пребывают мистически в мессии и Иисусе, он убеждает их походить на того, в ком они живут, в ком они живы или кто, вернее, живет в них. Апостолы и пророки Иисуса не должны заноситься и хвастать своим достоинством (как поступают соперники Павла). Они должны принимать унижение и смерть (что делает Павел). История Иисуса — великий внутренний пример.

Как бы мы хотели знать эту историю подобно тому, как знали ее те, к кому обращался Павел! Мы видим, что в основном она включает в себя два великих момента. Божественное существо низошло в материальный мир, приняло рабский образ человеческий и подвергло себя смерти раба. А затем оно вознеслось и приобрело мистическое имя, столь же могущественное, как имя бога, для того, чтобы заставить все колени во всех мирах преклониться пред собой. Это имя было «Иисус», что должно означать «Ягве-спаситель».

Последние слова объясняют магическую силу имени Иисуса, а также то обстоятельство, что имя это служило для изгнания демонов, которые мучили больных, и для распознания духов, которые вселялись в пророков.

Что касается чудесного рассказа о нисхождении и вознесении божественного существа, то он является самой основой христианского богословия. Этот вызывающий головокружение взгляд, брошенный на небесные сферы, мог иметь своим источником лишь откровение свыше.

По счастливому случаю мы имеем древний вариант этого же рассказа, более плоский, но более обстоятельный, чем лирическое абреже[164] Павла, дающий очень точное представление о том, как Павел излагал историю Иисуса, когда он излагал ее подробно. Этот вариант находится в «Вознесении Исаии», в древней христианской апокалипсе, пришитой к иудейской легенде и дошедшей до нас в эфиопском переводе[165].

Пророку Исайе было якобы некогда дано откровение. Лежа растянувшись На диване царя Езекии перед множеством офицеров, евнухов, пророков и учеников, Исайя впал в восхищенное состояние, в котором он поднялся от мира к миру до седьмого неба…

Добравшись туда, он, испытывая священный ужас, созерцал мистериозную сцену, которой должен быть отмечен конец света.

Бог приказывает божественному существу, которое носит имя возлюбленного или избранного, в ожидании, пока будет открыто его имя, спуститься через все семь небес, сквозь небосвод и землю до шеола, возданной пропасти, где под охраной могущественного ангела пребывают покойники. Он вознесется с триумфом, чтобы судить и разрушить «власти, ангелов и богов мира сего и самый мир, над которыми они господствуют». Для того, чтобы он на своем пути через низкие сферы не был узнан существами, которые там живут, ему пришлось принять облик этих существ. Дальше идет описание его нисхождения.

«И я видел его опускающимся на пятое небо и превращающимся по внешности в одного из ангелов, которые были здесь. Они не славили его, ибо у него был вид такой, как у них. (Так же происходило и в четвертом, третьем, втором и первом небе). И снова спустился он на небосвод, где пребывает князь мира сего (сатана), и он сказал пропускное слово тем, что были слева, и вид его был такой же как у них. И они не славили его. Но они дрались друг с другом, ибо здесь пребывает сила зла и бессмысленных раздоров. Я видел его нисходящим и принимающим облик ангелов воздуха, и он был как один из них. И он им не сказал пароля, ибо они летали и теснили друг друга… И я увидел его похожим на сына человеческого, живущего в мире. И они не узнали его»[166].

Дальше текст становится неразборчивым. По одному более древнему отрывку можно восстановить, что князья мира сего (сатана и его ангелы) «подняли руки свои на него и повесили его на дереве, не зная кто он был»[167]. Затем он сокрушил ангела смерти, вознесся на третий день, прожил на земле 545 дней и продолжал свое вознесение:

«Он поднялся[168] на небосвод и не преобразился по их облику. И все ангелы небосвода и сатана увидели его и пали ниц. И великая скорбь воцарилась здесь. Они говорили: как это наш господь низошел к нам, и мы не узнали славы его?.. И поднялся он на второе небо и не преобразился. Все ангелы, которые были справа и слева, и трон, который посередине, поклонились ему, восславили его и сказали: как это наш господь спрятался; когда он нисходил, что мы не узнали его? (Так же происходило-в третьем, четвертом, пятом и шестом небе). И я увидел его поднимающимся на седьмое небо. Все праведники и все ангелы прославили его. И я увидел его сидящим одесную великой славы».

Ясно, что Павел знал откровение, очень похожее на то, которое приписано древнему Исайе. Отсюда и происходит краткое упоминание об истории существа, которое, существуя в образе бога, принимает облик человеческий, чтобы претерпеть смерть, и возносится на вершину небес, чтобы там получить всемогущее имя.

Такова самая древняя форма истории Иисуса, до которой мы можем добраться. Она имеет не историческую, а гностическую окраску. Она родственна более причудливому и обстоятельному мифу о Симоне, «великой силе божией», чье имя обозначает «повинующегося», который торжествует над небесными властями. Этот Симон является самаритянским прототипом или паралелью Иисуса[169]. Она родственна также мифу о «первочеловеке» некоторых греческих мистерий, который бессмертен, но претерпевает смерть, мифу о властителе, который делается рабом[170]. Власти, которые распинают Иисуса, играют здесь ту же роль, что и титаны, которые растерзали Загрея в орфической мистерии. История Иисуса имеет все черты священной мистериальной легенды.

Она разыгрывается в апокалиптической космологии, которая нам известна из Иудейских источников, таких, например, как палестинская книга Еноха и александрийская книга тайн Еноха. Вселенная состоит из 12-ти эфирных этажей, из которых 9, по крайней мере, невидимы людям. На самом низу находится бездна, затем обитель мертвых, дальше идет земля, где живут люди, потом идет воздух и небосвод, где носятся сатана' и невидимые князья, жестокие и нечестивые, а уж дальше идут семь невидимых небес. В центре каждого неба находится трон, живое существо, вокруг которого толпятся начальства, силы, господства. На самом верху находится бог. Около него пребывают божественные существа, которые являются силами бога: его трон, его дух, его ангел, его слово, его мудрость, его слава, его образ, его имя, которые вместе с ним составляют «плерому» божества. В этом прозрачном, густонаселенном мире маленькое человеческое население мало значит. Такова картина мира. Странная комета, некое существо, выходит из «плеромы», погружается темным в миры и возносится лучезарным. Вот что знает христианин, вот его гнозис (ведение).

Полуиудейские секты почитали плерому и ангелов. Христианство же началось тогда, когда стали утверждать, что одно привилегированное существо, которого звали мессией Иисусом, вместило в себе всю плерому и что оно было первым после бога и с богом среди всех небесных существ.

В сумраке того подвала, откуда Павел писал своим дорогим филиппийцам, он встретил Епафра, такого же апостола, как он, который основал христианские общины в Лаодикее, Колоссах и Иераполисе, на подступах к безумной Фригии. Епафр упросил своего товарища по цепи послать братьям указанных общин какое-нибудь вдохновенное утешение. Из послания к колоссянам видно, что эти несовершенные христиане не различали еще достаточно четко Иисуса от высших ангелов, что дает повод Павлу определить Иисуса:

Иисус старше и выше всех существ, кроме бога. Он является единственной силой бога, образом, старшим, первенцем, который сотворил и который держит вое в мире духов.

Почему он совершил таинственное нисхождение в мир смертных? Павел отвечает на это здесь. Для того, чтобы установить новый порядок вещей в мире, где он остается первым. Для того, чтобы примирить с богом небесное и земное через кровавую жертву, подобную пасхальную обряду храма или, вернее, небесной пасхе, в которой он является вечным агнцем[172].

Что же, ангелы были, значит, в ссоре с богом? Павел не имеет случая для того, чтобы ответить на это. Осколки его учения предполагают восстание ангелов наподобие того, о котором мы читаем в книге Еноха.

Для того, чтобы пролилась кровь, через которую должно было все измениться в мире, надо было, чтобы сын божий сделался человеком. Согласно Павлу, он действительно, сделался человеком из народа Израиля и из рода Давида.

Возникает решающий вопрос. Что же и это является апокалиптической деталью, считавшейся, как и все остальное, откровенной? Или, может быть, источником для нее служит жизнь какого-нибудь современника, втиснутая в поэму о всеобщем спасении?

Состояние текстов не дает места для колебания.

Насчет перехода сына божия в человеческое состояние Павел не дает никакого хронологического или топографического уточнения. Когда он имел место? Пять лет, десять или сто лет назад? Павел этого не говорит. Где он имел место? В Назарете? В Капернауме? В Иерусалиме? Павел не произносит даже названия Иерусалима, за которое, в крайнем случае, могла бы уцепиться история. Он не приводит ни одной даты, ни одного географического названия. Человеческое рождение Иисуса в двух местах, где он об этом упоминает, выведено единственно из доктринальных соображений и из писания, рассматриваемого как божественное творение.

В своем Послании к галатам Павел, горя желанием доказать, что иудейский закон не обязателен больше для христианина, он провозглашает:

Глупцам, озабоченным лишь соблюдением закона, Павел напоминает о том же, что филиппийцам и колоссянам. Он только иначе акцентирует свою мысль для того, чтобы подчеркнуть другой урок. Заставив себя повиноваться закону вплоть до смерти, сын божий исполнил высший закон. Бог получил удовлетворение и мы искуплены от закона Моисея, неисполнимого во всей своей полноте, являющегося. простым принуждением. И сын божий сделался, как и мы, сыном женщины, для того чтобы мы не были больше мальчиками, дрессируемыми линейкой, а стали истинными сыновьями, как и он. Приняв нашу природу, он дцл нам возможность принять его природу. Мистическая, почти магическая идея, одушевляет весь этот текст. Историческое сообщение — это нечто совершенно иное.

В напыщенном заголовке своего Послания к римлянам Павел указывает свое звание:

И здесь еще просвечивает мистическая Одиссея сына божия. Павел утверждает, что она была открыта древним пророкам. Раз Исайя, Премия, Михей, Захария пророчествовали, что мессия родится от семени давидова, значит (если сыну божию должно дать имя мессии), приходится его назвать «родившимся от семени давидова по плоти». Это вытекает из «святых писаний»[174]. Тут нет утверждения, что его человеческая жизнь является сообщенной, исторической. Она известна через откровение.

Один текст кладет конец спорам. Это неожиданное напоминание об обстоятельствах распятия. Этот текст появляется в послании к коринфянам, призванном подорвать престиж Аполлоса, который был преемником Павла в качестве вдохновителя церкви.

Павел был более апокалиптичным, Аполлос — более гностичным. Павел воспринимал мистерию мессии, как стоящее выше разума откровение, доказанное чудесами, Аполлос — как высшую мудрость, убеждающую сознание. Павел презирает мудрость, которую люди мнят познать до будущего века. Это еще мудрость сатаны и его верноподданных.

Здесь уже нет больше никаких сомнений. Иисус был, распят властями «века сего», т. е. сатаной и другими «начальствами», которые носятся по воздуху и небосводу. Их поступок показал, что они не знали тайных намерений бога. Это — черты, характерные для чистейшей апокалипсисы. Они совершенно' явно почерпнуты из откровенного познания, из той «премудрости божией», которую Павел, как он похваляется, знает, но которой не знали начальства.

В апокалипсисе, приписанной Исайе, сказано, что власти мира сего «повесят на дереве возлюбленного, не зная, кто он такой»[176]. Тяжкое заблуждение небесных властей является существенной темой. Они проиграли дело, ибо сын божий постепенно превращался от одного этажа к другому во время своего чудесного нисхождения, Эта тема появляется в одном тексте, где Павел в связи с распятием говорит, что бог, «отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними собою»[177]. Комментарий к этим темным и непонятным словам находится в откровении Исайи, где описано триумфальное возвращение возлюбленного и поражение сатаны и ангелов тверди, вынужденных склонить голову[178]. Под рассеянными намеками Павла можно проследить нить подлинной апокалипсисы, связанной и хорошо слаженной, представление о которой нам дает апокалипсиса Лжеисайи.

Любопытное выражение «господь славы», употребляемое Павлом для обозначения Иисуса, является знаменательным. Оно свидетельствует, что Павел воображает, будто его откровение имеется в писании. Он ссылается на 23 псалом в том его виде, в каком его пели по-гречески:

Этот очень древний псалом был некогда составлен, быть может, для ежегодного праздника явления Ягве[180]. Его пели на храмовом богослужении в первый день недели[181], превратившийся для христиан в день воскресения. Павел придает ему мистический смысл в связи с мистериозной эпопеей Иисуса. Врата храма оказываются перенесенными на небо. Бог повелевает властям мира сего открыть свои двери, чтобы дать пройти царю славы. Они с удивлением вопрошают, кто этот царь славы (ибо они убили его, не узнав). И вот они узнают, что это их господь. Псалом превращается здесь в апокалиптическую сцепу.

Это делает несомненным предположение, что распятие взято из псалма, который находится несколько выше указанного, а именно из псалма XXI, рассматривавшегося, как жалоба сына божия, попавшего в руки жестоких властей:

Тому, кто знал по опыту римские пытки, эти сильные и мрачные слова внушали образ креста. Раз сын божий их произносит[183], то он, значит, сам открывает, что он был пригвожден ко кресту. А теми, кто пригвоздил сына божия ко кресту, являются власти воздуха и тверди, которые потом озадаченно будут вопрошать в псалме XXII.

Таким образом два отрывка из древних писаний ясно говорят для тех, кто имеет уши, о двух величайших сценах из истории Иисуса, о его смерти и воскресении. Обе этих сцены разыгрываются в мистическом эфире, вне времени и пространства, они — объект веры, а не повествования.

Через одно ли писание можно познать Иисуса? Нет, имеется также и прямое доказательство.

Иисус не остается скрытым за прозрачной завесой священных текстов. Так же, как и Ягве, он проявил себя, он и теперь проявляет себя еще, как реальное, живое, действующее, говорящее, иногда видимое существо, одним словом, как дух.

В одном ценном отрывке из Первого послания к коринфянам Павел указывает два пути, которыми Иисус явился ему и другим. Это два мистических пути: писание и экстаз.

После ужасных мучений он получил утешение[184]. Благодаря дипломатичности Тита, ему удалось покончить со своим положением раскольника и примириться с палестинскими апостолами. Перед тем, как возвратиться в Иерусалим физически, он вернулся туда духовно. При возвращении он проявил столько же гордости, сколько и при отколе. Он торжественно подчеркивает, что его учение о мессии ни в чем не отличается от учения всех других:

Эти короткие строки содержат самую древнюю сводку общей веры, в них заключается первый и подлинный символ веры апостолов. Вера в Иисуса покоится частью на писании, частью на видениях.

У Исайи мы читаем, что раб Ягве, который есть Иисус, «был пронзен за грехи наши и изъязвлен и мучим за беззакония наши», и что, «когда он был отторгнут от земли живых и за преступление народа претерпел казнь, ему назначили гроб»[187]; в другом месте можно прочесть, что он воскрес на третий день. Таково свидетельство писаний, т. е. бога. Он явился Кифе и другим. Таково свидетельство людей.

Что является исторически достоверным, согласно самому тексту Павла, так это явления Иисуса. Здесь мы оставляем открытое море богословия и ступаем ногами на историческую почву. Иисус явился Кифе, двенадцати, Иакову, палестинским иудеям во плоти и крови, которых Павел хорошо знал, с которыми он соперничал. Вот что является совершенно определенным и известным. Наконец-то нам удается уловить Иисуса в плане фактов. Это — духовное существо, лишь как таковое мы его улавливаем. Лишь воскресший Иисус и является историческим.

Никогда Павел не предполагает, нигде он не говорит, что палестинские апостолы видели Иисуса иначе, чем он сам его видел. Он сравнивает себя с ними решительно во всех пунктах. Он восклицает: «Разве я не апостол? Разве я не видел господа нашего Иисуса?»[188]. Он наверняка не видел его в буквальном смысле слова. В Послании к галатам он подчеркивает, что он видел его в апокалипсисе, в откровении[189]. Он видел его в экстазе после других, но так же, как и другие. Быть апостолом значит быть удостоенным подлинного видения Иисуса.

По мнению Павла, которое является общим представлением древних, дух может явиться лишь при условии, если он имеет тело. Раз Иисус явился достойным верующим, перечень которых он указывает, то он, значит, имеет духовное тело.

Павел объясняет невеждам, что есть два вида тела: есть тела живой плоти и крови, тела животные («душевные»), и тела духовные. Мы имеем от Адама тяжелое животное тело, мы имеем от Иисуса духовное тело, внутреннего человека. Адам, и Иисус являются двумя великими предками. От одного происходят тела, сделанные из глины, от другого небесные тела, являющиеся чистым дыханием и чистым светом:

Иисус это тот небесный человек, которого Даниил видел в священной грезе[192]. Христиане являются его звездной свитой. Идея эта дика для нас. Но она совсем не была такой для мира, насыщенного орфизмом[193].

Между Иисусом, небесным телом, и христианином, погруженным еще в перстную плоть, происходили неисповедимые, невыразимые в словах свидания. Раз или два Павел был восхищен вплоть до третьего неба. Он слышал невыразимые слова., которых нельзя повторить человеку[194].

Чаще, однако, нисходил сам Иисус. Он говорил человеческим языком, устами своих пророков. Несколько раз Павел объявляет, что он будет говорить «словами господа»[195]. Дух, т. е. Иисус, диктовал пророкам речи, полные мудрости и ведения, поучения, откровения, этот дух внушал им какой-нибудь псалом, оду или гимн, он посылал видение, раскрывал бездны бога, наделял способностью исцеления даром чудес, верой, которая горами двигает. Его реальное присутствие проявлялось в мелодичных стенаниях сжатых гортаней, как присутствие ветра проявляется в звучании эоловых арф.

Павел с гордостью восклицает, что «слово его и проповедь его не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы»[196]. Эти стенания, эти вдохновенные рыдания, эти жесты, которые повелевают или исцеляют, эти песнопения, эти пророчества, эти восхищения, — вот факты, которые поддаются констатированию историков. Иисус — это интерпретация.

Для христианских мистов (посвященных) Иисус — дух был живым существом, существом телесным. Именно эту частную деталь нам труднее всего уловить и опосредствовать. Тело сына божия ни в чем не походит на материальные тела. Назвать его бесконечно тонким или нежным, значит ничего не сказать. Оно является безграничным. Оно одновременно пребывает во всех временах и повсюду. Это может быть названо телом в социальном смысле слова. Все христиане соединяются между собою в единое тело: это тело и есть Иисус[197].

Иногда материальный объект представляет собою лишь видимость, за которой скрывается дух. Когда в пустыне, по народному сказанию, магическая скала сопутствовала израильтянам, чтобы утолять их жажду, эта скала была Иисусом[198]. Когда верные преломляют хлеб и вкушают вино из чаши, чтобы начать по еврейскому обычаю праздник первого дня недели, праздник Иисуса, то этот хлеб и это вино являются телом и кровью самого Иисуса:

Этот оракул будет позже вставлен в евангелие уже в форме исторического рассказа. Но Павел получил его совершенно явно откровенным путем. Он относится к тайной и откровенной истории сына божия. Он опирается не на свидетельства людей, а на божественное свидетельство. Это отмечено и в 115 псалме, где мистик видит умирающего Иисуса поднявшим «чашу» спасения[201], у Иеремии, который возвещает «новый завет»[202] у Исайи, который трижды говорит, что слуга «был предан»[203]. (Он был предан «ночью», ибо бог вслед за этим хочет «показать ему свет»)[204]. Псалом оказался инсценированным, а оракул Павла основывается на пророчестве Исайи.

Значение оракула заключается в том, что он сближает смерть Иисуса, представляемую, как умерщвление мистического пасхального агнца[205], с еженедельным ритуалом христиан, заменившим более высокие иудейские обряды, пасхальную трапезу и день искупления. Вне Палестины во время пасхальной трапезы ели жареное мясо в память пасхального агнца, убивавшегося в Иерусалиме[206]. Точно так же христиане должны есть просфору и пить литургическое вино в память своего небесного агнца Иисуса. А учение Павла о небесном теле, о теле духовном, позволяет говорить, что этот хлеб и это вино являются телом и кровью Иисуса.

Таким образом, частные откровения новых пророков могли быть присоединены к древним оракулам и обогатить апокалиптическую историю Иисуса.

Что касается конца божественного путешествия, то Павел выводит его на свой излюбленный манер из псалмов 109 и 8-ого:

Мир будет восстановлен на основе порядка и единства. Мятежные власти и силы будут покорены, смерти больше не будет. Тогда Иисус покорится. Соединенный со своими верными он вольется в божественную плерому, из которой он вышел для их спасения. Так закончится его божественная эпопея.

Во времена Павла космическая трагедия представлялась близкой к завершению. Конец мира близится. Иисус совершил свое тайное нисхождение, свою смерть и свое воскресение. Он выполнил свою невероятную миссию и обманул власти. Он воссел одесную бога[210] согласно 109 псалму. Он скоро явится в славе на вершинах облаков, чтобы судить мир и низвергнуть злые силы.

На своем суде он в качестве заседателей возьмет своих избранных, тех, которые уже на земле осенены его духом. Да, христиане, сидя на облаках, понесутся навстречу ему. Они также будут судить. Они будут судить ангелов, они будут судить мир[211].

Фессалоникийцами был поднят трудный вопрос. Некоторые из них умерли или были убиты, по-видимому, в беспорядках, которыми сопровождалась христианская пропаганда[212]. Верующие знают, конечно, что когда-нибудь они воскреснут. Но когда? Должны ли они будут ожидать конца временного царства Иисуса и общего воскресения мертвых? Ведь в этом случае живые, которые будут восхищены на облаках, окажутся в более выгодном положении, чем мученики. Павел успокаивает тех, у кого есть покойники, и произносит по их поводу следующее прорицание:

Вперив глаза в эту лазурь, Павел ждет, что Иисус явится и обнаружит в мире свое действенное присутствие, достоверным возвещением которого является его духовное присутствие в церквах.

Резюмируем теперь наиболее древнее свидетельство, какое мы имеем об Иисусе и христианстве.

У Павла нет никакого упоминания, никакого намека, относящегося к исторической личности по имени Иисус. Мессия Иисус, сын божий, это герой апокалипсиса, откровения. Он является объектом мистического опыта. Это бог мистерии. Здесь ни бог, ни мистерия еще не историзованы.

III. С неба на землю

Рождающееся христианство не является непостижимым, непонятным апофеозом человека. Это — переворот в божественных вещах, творение в бесконечном. Это новая богословская система, которая изменяет бога. И это в то. же время чудесное возрождение древнего еврейского пророчества (профетизма), это целая лавина видений, целый поток оракулов и массовый припадок священной лихорадки, вдохновителем которых является новое божественное существо.

Было совершенно невозможно; чтобы христианство распространялось, не преображаясь. Оно само было органическим развитием иудейских чаяний и грез. Оно их систематизировало и подняло на высшую степень точности и интенсивности. Ему суждено было выдержать испытание времени. Оно было самой волнующей и смущающей религиозной концепцией, какая только была обретена на Западе. Это давало ему способность выжить. Но ведь оно неслось по миру на крыльях совершенно невозможной, неосуществимой надежды. Это являлось для него смертельной опасностью. После Павла христианское откровение, благая весть, как тогда говорили, или мистерия, развилось в двух противоположных направления. Некоторые пророки останавливались на близком пришествии Иисуса для того, чтобы подогреть ожидающих его; они старались объяснить происшедшую задержку и наперед составить сценарий грядущего пришествия. Именно в этом русле находится Откровение Иоанна. Другие оставляли в неопределенном состоянии вопрос о явлении Иисуса и зато обстоятельно описывали его переход в человеческое состояние и его искупительную жертву. Это путь евангелий. Первый путь вел в бездну. На этом же пути вера обретала возможность пережить крушение первоначальной надежды.

Евангельская легенда является не чем иным, как раздутым и растянутым эпизодом из космической эпопеи Иисуса. Эпизод этот сопричастен апокалиптической природе эпопеи. Однако, эта легенда нам уже столь привычна, она в некоторых отношениях столь удачна, что, несмотря на очевидность, говорящую о протонном, мы едва верим в то, что она не была первоначальной.

И тем не менее она такой не была. Не рискуя впасть в парадокс, можно сказать, что христианство могло расти и завоевывать мир без того, чтобы кто-нибудь подумал, будто Иисус был исторической личностью. Кроме посланий Павла, есть множество древних христианских писаний, притом очень важных, которые совершенно не предполагают исторического существования Иисуса. Можно назвать Откровение Иоанна, Послание к евреям, Послание Климента Римского к коринфянам, Дидахе, «Пастыря» Ермы. Христология в течение долгого времени развивалась без того, чтобы кто-нибудь вздумал извлечь из нее жизнеописание мессии.

Дикий, возвышенный и (имеющий свою прелесть) Апокалипсис Иоанна[214] был написан около 90–96 годов, через 40 лет после посланий Павла. В нем чувствуется пройденный за это время путь. Во времена Павла все были пророками и все пророки были между собой равны. Один прорицал, и если откровение переходило на другого, который до этого сидел, то первый останавливался[215]. Теперь же появляются профессиональные духовидцы, своего рода тенора пророчества, которых церковь кормит, одевает и содержит и которые деспотически будут управлять церквами[216] до того дня, когда они уступят свое место менее одаренным, но более мудрым «наблюдателям» (епископам).

Во времена Павла прорицания произносились и мало кто задумывался над тем, чтобы их писать. Ныне же обстоятельно составленные пророчества приносились готовыми на церковные собрания. Какой-нибудь присяжный чтец торжественно зачитывал их[217]. Таким путем вошло в обращение Откровение Иоанна, таким же путем вошли в обращение и евангелия. Христианский профетизм повторяет развитие еврейского профетизма. Пророкам-ораторам приходят на смену пророки-писатели.

Чем становится Иисус в Апокалипсисе Иоанна? Он еще далек от земли. Будучи светилом среди светил, он пребывает на звездном небе. Далекий от того, чтобы быть личностью человеческой истории, он имеет свое место среди животных в Зодиаке и фантастических существ, которыми астрология усеивала небесные пути. Он появляется четырежды, в четыре момента своей истории, каждый раз в ином облике, при чем все четыре лика его озадачивают историка.

Мы присутствуем при его рождении. Оно совершается в небесных сферах. Мать Иисуса — небесная жена, богиня, одетая в солнце, увенчанная звездами, в которой нетрудно распознать Деву Зодиака[218]. Древний вавилонский дракон, который был побежден при сотворении мира, но который еще жив, знает, что должен родиться его последний победитель, и пытается проглотить его, как это делает Пифон с сыном Латоны или Тифон с сыном Изиды.

Согласно одному народному иудейскому верованию, о котором свидетельствует текст, сохранившиеся в Иерусалимском талмуде[224], мессия должен был родиться в тот день, когда храм был разрушен халдеями (ибо Исайя, как думали, возвещает смежность во времени разрушения храма и рождения мессии)[225]. Когда мессия родился, ураганы унесли его на небо. Любопытно наблюдать, как иудейский фольклор и греческая мифология состязаются в разрисовке сказочной картины рождения Иисуса.

Смерть его не изображена. Иисус был задушен в образе юного овна с семью рогами и семью глазами. Ибо в таком именно виде он появляется во время своего триумфа, когда он появляется у трона божия, когда пред ним падают ниц четыре властителя четырех частей зодиакального круга и двадцать четыре созвездия, держа свои гусли и протягивая свои золотые фиалы, полные ароматов[226]. Это пасхальный агнец Павла вступает торжественно в астрологическое небо.

Он является одновременно жертвой и жрецом высшего жертвоприношения. Это — иудейский первосвященник, одетый в облачение дня искупления, показывается взору пророка. Он имеет на себе длинное одеяние первосвященника, но черты Ягве.

Вот, наконец, и конный мессия, — Иисус на лошади в том его виде, в каком он скоро вспрыгнет на небо, где он будет еще скрыт для того, чтобы довершить божественные промышления:

Иисус Апокалипсиса, этот сын небесной девы, этот звездный овен, этот первосвященник бога или кровавый всадник, насквозь мифологичен. Это — Иисус Павла, но перенесенный в небеса, удаленный от рабской обстановки, освобожденный от всякого кажущегося сходства с земным. История его обрывается на фантасмагорических, электрических и грозных образах.

Послание к евреям является ценным сочиненьицем, автор которого и адресаты неизвестны, в котором нашла свое выражение после Павла и раньше конца первого века христианская мысль в своей наиболее, высокой и зрелой форме. Небесное первосвященство Иисуса, которое в Апокалипсисе является лишь видением, фигурирует здесь, как идея, подтверждаемая писаниями, доведенная до всех своих последствий. Иисус определяется здесь, как вечный прообраз, предвечный предтеча и подлинный преемник иудейского первосвященника.

Можно ли здесь различить за образом Иисуса черты исторического человека? Ни в коем случае. Послушаем, что говорят двое хороших судей: «Иисус Послания к евреям не является человеком, который своей личностью, своими учениями, своими страданиями произвел сильное и устойчивое впечатление. Это — божественное существо, которое, низошедши на землю, облеклось в плоть и кровь»[236]. «Молитва, страдания Иисуса в Послании к евреям и его прославление, как вечного первосвященника, не являются молитвой в Гефсимани, страстями и воскресением, о которых рассказывают наши евангелия, это прямая интерпретация писаний, а именно 21-го псалма, о котором можно сказать, что все его детали претворяются нашим автором в историю»[237].

Подобно Павлу, он заимствует и подбирает из писаний все, что он знает об Иисусе. Однако, из материала Павла он черпает совершенно иные выводы. Из псалмов 8-го и 109-го Павел вывел заключительные победы Иисуса. Наш автор извлекает оттуда еще кое-что. Псалом 8-й говорит: «Немного умалил ты его пред ангелами». Нашему автору нет дела до того, что речь идет здесь о человеке вообще. Аллегорический «человек» для него Иисус. Значит, Иисус был умален пред ангелами для того, чтобы быть скоро восхищенными выше их[238]. А другой псалом говорит: «Ты священник для вечности, равный Мельхиседеку». Это было адресовано первому из маккавейских царей-первосвященников, Симону Маккавею. Но какое дело до этого нашему автору? Аллегорически это адресовано к Иисусу. Это он кладет конец иудейскому священству и отрекается от левитского священства во имя вечного[239].

Есть место, где наш автор, превосходит Павла, это та часть, где он извлекает и использует самые мертвые для христианина тексты писания, как, например, жертвенный ритуал храма. Путем символического истолкования он и их прилагает к Иисусу. Это оказывается источником для новых соображений. Например, в писании сказано, что искупительные жертвы сжигаются вне становища[240]. Это должно означать, что Иисус страдал «вне стана», т.-е. вне мира и что мы должны вместе с ним выйти за пределы стана (града),^202203204 разделить с ним его поругание, ибо «не имеем здесь постоянного града»[241].

Основанием для этой высокой, ужасной и новой морали служит как раз то, что Иисус не принадлежит к миру сему.

Послание, которое было послано Климентом Римским коринфянам около 95–98 годов, похоже на Послание к евреям. Тщетно было бы искать там намеков на историческую личность по имени Иисус. Господь Иисус является «излучением божественного величия», «скипетром божьего величества»[242]. Он является «первосвященником наших жертв»: через него и благодаря ему «мы видим в зеркале чистый и небесный лик бога», мы вкушаем «бессмертное ведение»[243].

Это о нем говорится в ветхом завете. Когда Климент хочет цитировать подлинные словеса Иисуса, он цитирует 21 псалом и 33[244]. Его представление об Иисусе совершенно несоизмеримо с воспоминанием о реальном человеке.

Дидахе, маленький сборник церковных правил, относящийся приблизительно к 100 году, не больше завет об историческом Иисусе. Оно в качестве словес Иисуса приводит то, что говорит пророк Малахия[245].

«Пастырь», пророческая болтовня раба Ермы, запоздалый плод выдохшегося, вылинявшего, потерявшего всякий смысл христианского пророчества, также не ссылается ни на какое историческое воспоминание. Для простодушного Ермы Иисус является одним из семи архангелов, самым великим из них. Он мало отличается от Михаила и сливается с олицетворенной церковью[246]. В этом качестве он может появиться даже в облике старухи. Иисус Ермы относится к ангелологли, а не к истории.

От Павла до Климента римского христианское богословие отлично обходилось без исторического Иисуса. В какую же эпоху и почему оно стало нуждаться в нем?

Во всем новом завете, не считая евангелий, есть одно единственное упоминание об историческом Иисусе. Оно находится в первом послании к Тимофею: «….пред Христом Иисусом, который засвидетельствовал пред Понтием Пилатом доброе исповедание…»[247]. Подразумевается, очевидно, ссылка на евангелие. Вот где — единственный раз произносится это имя Понтия Пилата, которым Иисус цепляется за историю.

Но ведь это упоминание встречается в позднем документе. Мнимое послание к Тимофею, которое предполагает уже установленным монархический епископат[248] и которое отвергает «противодоставление» мнимого гнозиса[249], является, вероятно, более поздним, чем осуждение «Противопоставлений» Маркиона, т. е. оно моложе 144 года.

Около 150 года евангелия уже читались в церквах, а Иустин считал уже их за мемуары апостолов[250]. Лет на 20 раньше Папий из Иераполиса упоминал два первых евангелия[251]. Возможно, что текст Тацит» об Иисусе, написанный между 115 и 117 годами является наиболее древним указанием на существование евангельской литературы.

Вполне вероятно, значит, что именно в начале второго века в некоторых общинах возникла идея претворить мистериозную историю Иисуса в простой рассказ и изобразить ее, как имевшую место исторически. Такая эволюция была вполне в природе вещей. Божественная история очень легко принимает форму обыкновенной истории. Достаточно вспомнить хотя бы колодец Каллихоры, у которого' сидела богиня Деметра, когда она жила среди жителей Элевзина и прислуживала в качестве простой критской рабыни у очага царя Колея.

Иисус первоначально жил в невидимом и во вневременном мире. Почему он был перенесен на почву Палестины и ограничен определенным временем? Главной причиной послужил кризис христианского ожидания. К этому присоединились потребности апологетики и литургии.

Христианство на заре второго века пережило кризис роста, который мог бы быть смертельным, если бы вера, которая стремится существовать вечно, не имела бы бесконечных ресурсов. Христианство было направлено в будущее, оно было окрыляемо неосуществимой надеждой, которая по существу, если ее определить точнее, была не чем иным, как древней иудейской надеждой. Христиане были в итоге полуиудеями-мессианистами, для которых все было вытеснено чаяниями мессии и умствованиями относительно мессии. Учение Павла было не чем иным, как великим пари, пари о том, что мессия Иисус, представляемый по текстам Исаии и Псалтыри, явится пред очами мира в соответствии с текстом Даниил». Это захватывающее пари и было двигателем новой веры.

Но оно было и очень рискованным: оно было близко к тому, чтобы быть проигранным. Мессия Иисус оставался на небе. Бдение становилось слишком долгим. Начиналась усталость. Апокалипсис был призван не столько оформить, мессианистические чаяния, сколько их подогреть. Это был последний удар бича, данный четырем эсхатологическим коням, уставшим мчаться зря в грезах и мечтах человеческих. Христианство рисковало умереть от томления, как неосуществившаяся надежда.

Но христианство было чем-то большим, чем надежда. Оно было опытом, переживанием. Истинное проявление Иисуса, его присутствие ожидалось, как будущее событие. Но, тем не менее, Иисус считался уже явленным в видениях апостолов, в оракулах пророков, в чудесах чудотворцев. «Церкви» уже вкусили его грядущее присутствие. В глазах Павла это было лишь задатком. Но и задаток приобретал большую ценность теперь, когда расплата оказалась столь далеко отсроченной.

Таким образом, незаметно переместилась ось христианской веры. Мессия как бы удвоился. Верующие пламенно привязывались душою к мессии, уже явившемуся, чтобы несколько отделаться, освободиться от мессии, долженствующего явиться. Грядущее царство божие было объявлено в известной мере уже осуществившимся. Грядущий триумф Иисуса был отдален, обесцвечен. Зато приблизили и конкретизировали то, что Иисус уже совершил: его мистическую смерть, его духовные подвиги. Глубокая и тонкая работа дала возможность вере преодолеть смертельный кризис.

Работа эта сказалась в трех первых евангелиях, где положительные чаяния отступают на задний план. Она получила свое завершение в четвертом евангелии, где эти самые чаяния уже больше не имеют объекта, ибо вечная жизнь уже приобретена я уже существует. Евангелия подменяют чаемого и ускользающего Иисуса стабильным и уловимым Иисусом. Для подлинной мистики время нечего не значит. Надежда говорит: все, что будет, уже есть. Я уже получил тебя, раз я чаю тебя. Вера отвечает: все, что есть, уже прошло. Ты не стал бы меня искать, если бы ты меня уже не нашел.

Возражения и доводы неверующих и колеблющихся действовали в том же направлении. Совершенно ясно чувствуется пластическое действие этих возражений на последовательных определениях христианской веры. Возражение и отрицание рождают утверждение. Сомнение лепит, формирует веру.

Иисус Павла или Послания к евреям был понятен лишь умам, акклиматизировавшимся среди сверхчувственных реальностей и поднявшимся на горние высоты иудейского умствовования. Будучи представлен людям более ограниченным и менее изощренным в писаниях, этот образ Иисуса поднимал возражения со стороны так называемого здравого смысла.

Действительно ля он явился Петру и другим? Может быть апостолы видели только призрак? Нет, отвечала вера. Это не был призрак. Доказательство в том, что он ел, доказательство в том, что его трогали. Тело Иисуса не являлось уж больше почитаемой духовной реальностью. Оно все больше обнаруживало тенденцию к превращению в такое же тело, как и всякое другое. Человек с грубым вкусом не допускает никаких других тел, кроме материальных, и в споре он обыкновенно увлекает человека веры на свою точку зрения.

А воплощение Иисуса, его переход в человечество, его смерть, где и когда они имели место? Павел окутал эти вопросы туманом божественных откровений. Они больше не могли там оставаться. Здесь особенно сильно действует материалистическое возражение. Факты, говорит оно, реальны лишь в том случае, если они происходили, но если они происходили, то они должны были запечатлеться где-нибудь в истории. Где запечатлелись божественные факты, от которых зависело спасение ангелов и людей?

В борьбе с дюжинным человеком мистик не может победить. А оказавшись побежденным, он чувствовал бы, что он стал жертвой' несправедливости. Для него мистическая реальность является чем-то бесконечно высшим, чем всякая другая реальность. Не приходится его много расталкивать для того, чтобы он удостоверил, что она предполагает совершенно иную реальность. Иисус был живым существом — вот верховный и основной факт. Он был человеком по богословскому определению. Если он мог быть человеком, лишь будучи исторической личностью, то лучше уж было утверждать, что он историчен, чем отрекаться от него. Вера в «живого» Иисуса породила веру в Иисуса, который исторически существовал.

Жестокость Ирода, кровавая перепись Квириния, свирепое гонение Понтия Пилата живы были в воспоминаниях людей. К ним подмешали историю искупления мира. Раз псалмы говорили, что раб господень был распят, то значит его могли распять только живым. Кровавый Понтий Пилат сделался гарантом (поручителем) исторического Иисуса. Имя римского всадника и имя сына божия оказались тонко переплетенными между собой.

Наконец, и богослужение нуждалось в новой священной историй для замены старой. Христиане не соблюдали больше моисеева закона. Они с трудом могли продолжать ритуальное чтение пятикнижия. И вот мы видим, что во времена Юстина чтение евангелий заменяет чтение закона и предшествует чтению пророков[252]. Это указывает нам, для какой цели были составлены евангелия.

Иисус осознавался, как другой Моисей, который не отправляется на гору слушать оракулы бога, но который сам говорит на горе. Новый закон был средактирован на манер старого, и в нем заповеди перемежаются с назидательными рассказами. Подобно тому, как пятикнижие перемешало закон и легенды израильтян, подобно этому евангелия примешали к христианскому закону легенду о мессии.

Евангелия имели литургическое назначение. Они являются последними плодами христианского пророчества, они знаменуют новый период. Они были составлены в такую эпоху, когда хитрые епископы пытались вырвать у одержимых пророков управление паствой. Они снабдили верующих ясным, убедительным, систематизированным материалом для чтения, призванным ограничить, апокалиптический бред и вольный полет духа.

IV. Евангельская легенда

Евангелия; маленькие плохо составленные сборники, которые взаимно копируют друг друга, имеют обаяние и авторитет. Они являются общим творением, творением всех. Послания Павла запечатлены гением отдельного человека. Евангелия же носят на себе печать пламенной веры безымянных человеческих групп, которым ²¹⁶ было дано наивно выразить религиозные и моральные идеи, наполнявшие их восторгом.

Евангелия представляют собою подвижную раму, на которой пьяные от восторга пчелы откладывали самый изысканный мед. Последний редактор играл, конечно, очень важную роль. Но основное в евангелиях созрело на ночных собраниях святых. Это процеженный продукт пламенных сношений с духом. Это цвет коллективного пророчества.

После Павла и автора Апокалипсиса мы знаем только одного запоздалого пророка, простака Ерму, искреннего, чувствительного, болтливого. Он позволяет нам угадывать более зрелых пророков, которые ему предшествовали, сильных и тонких пророков, которые в течение двух поколений благовестили в церквах Сирии, Азии, Греции И Италии.

Ерма приносил своим читателям из царства духа видения, заповеди, притчи: таково троякое деление его книга. Его предшественники делали приблизительно то же самое. Лучшие заповеди И притчи, внушенные духом, превратились в учение Иисуса. Духовные видения, внушенные писаниями, дали существенные элементы его жизнеописания.

Павел наперед выдал секрет евангелий. Он заключается в трех словах: Иисус — это дух[253].

Тот же дух, который диктовал оракулы еврейским пророкам, вдохновлял также и этих последних пророков. Каким бы именем его ни называли, это был Иисус. Павел в величайшие моменты своей жизни говорил «словами господа»[254]. И в конце пророческого века добрый «пастырь» излагал еще устами Ермы мудрые заповеди относительно воздержания, веры, смирения и радости.

От Павла до Ермы дух изливал церквам самые чистые и самые здоровые поучения. В темноте узких «трапезных», этих зал ожидания царства света, мелодический экстаз переносился от одного. к другому, уста соединялись в святом поцелуе и огненные языки сходили на головы.

Сухая и высокая иудейская мораль здесь была смягчена, облагорожена, освобождена от педантичной казуистичности, возвышена и подогрета безумной надеждой, уточнена и согрета опытом мистической жизни. Правило прощения и любви здесь было доведено до таких крайностей, которые уже больше не считались с природой. Когда-то устами Исайи дух, как верили, говорил: «Тем, кто вас ненавидит, отвечайте: вы наши братья»[255]. Ныне Иисус договорился до слов: «Если кто ударит тебя по правой щеке, подставь ему левую»[256].

Самые удивительные и самые потрясающие заповеди, тщательно подобранные, сшитые довольно неуклюже, составляют в евангелиях сочиненные, состряпанные речи Иисуса. Под искусственной компиляцией можно еще разобрать те различные века и потока, к которым относятся первоначальные оракулы. В большинстве своем они были обращены к древним общинам, которые жили, боролись, преодолевали трудности и опасности.

Каково, например, должно быть поведение в отношении упорствующих грешников, которые пятнают святое стадо?

Таким путем была сформулирована процедура отлучения. Всякому разрешается инициатива в этом деле. Но совершается отлучение лишь церковью в целом. Правило это является жестким. Другие заповеди по-иному решают вопрос. Они более мягки по отношению к грешнику, даже закоренелому, более снисходительны к язычнику и мытарю.

Этот другой оракул является поучением о мученичестве. Он проникнут благородным, спокойным поистине героическим тоном:

Это — возвышенное правило времен гонения. Привыкший чувствовать дыхание свыше подступающим к гортани, христианский пророк будет спокойно ждать, часа, когда ему предстоит явиться перед судьями. Он будет беззаботно ждать этого часа-. Он предаст судьбу свою духу, который будет говорить за него. Какой просвет в тайники души мучеников!

Подобные оракулы, всегда мерные, но разные по происхождению и акценту, сгруппированы у Матфея по пяти главным разделам: о христианском законе, о миссиях, о церковных правилах, о нападках противников, о последних днях. Почти все они имеют проникновенный и поэтический характер. Некоторые из них восходят к временам Павла. Но аранжировка их принадлежит евангелисту значительно более поздних времен.

Другим ароматным плодом христианского пророчества были притчи. Это были свежие маленькие сказки или живые образы, призванные метафорически дать почувствовать невидимые реальности. Источником являлась еврейская литература. Христиане вложили в них много искусства и вкуса.

Честный Ерма, запоздалый пророк, изготовляет еще от имени «пастыря» приятные притчи. Он рисует виноградную лозу, отягощенную кистями, поддерживаемую молодым вязом. Таким образом бедный, отягощенный молитвами может опереться на богатого. Деревья, мертвые и живые, зимой одинаковы, лишь лето их сделает разными. Точно так же грешники и праведники кажутся теперь одинаковыми, но различие их обнаружится, когда наступит великий день[260].

Притчи, вставленные в евангелия, имеют тот же характер, но они обычно более выразительны и глубоки. Все евангелие в целом является своего рода большой притчей, ибо человеческая история Иисуса призвана сделать понятной и доступной божественную мистерию. Маленькие притчи, которые перемешаны в евангелиях, также имеют часто своим предметом мистерии и таинства.

Многие притчи имеют в виду ту вещь, о которой иносказательно больше всего говорили на собраниях святых, великую тайну: это небывалое царство, которое должно прийти. Каким оно должно быть? Интересно видеть все те прекрасные сравнения, которые были найдены для того, чтобы высказаться о нем.

Однако, притчи не согласуются между собою. Одни разумеют царство, как нечто будущее: оно утвердится очень скоро и внезапно. Другие, более тонкие и более поздние, рассматривают его, как нечто уже сущее, и почти отождествляют его с милой церковью братьев. Когда царство сравнивается с горчичным зерном, самым крошечным семенем, из которого выходит. дерево, где гнездятся птицы небесные[261], то этот захватывающий образ заставляет видеть чудесный рост церкви. Царство осуществляется каждый день. Этот перелив чувств нам помогает понять, каким образом первоначальная надежда могла найти исход в изменении объекта и получить, таким образом, удовлетворение, не угасая.

Больше всего эти притчи занимаются самым фактом христианства. Ведь поразительная вещь! Чтобы бог почувствовал отвращение к иудеям, своему избранному народу, чтобы он усыновил на!их месте христиан, вышедших большей частью из нечистых народов, — как это осознать? Притчи стараются это объяснить.

На брачный пир Иисуса[262] иудея были приглашены в первую очередь — когда-то пророками, а позже апостолами. Они пренебрегли приглашением и убили тех, кто нес им это приглашение: Стефана, Иакова и других. Вот почему бог пригласил всякого проходящего на мессианическое празднество:

Он сжег их город. Совершенно ясно, что притча была составлена после разрушения Иерусалима. Она является живым и забавным сжатым очерком целого века христианской истории.

Другие притчи приближаются к притчам Ермы. В них разбирается вопрос, столь часто обсуждавшийся: что следует делать с грешниками в церкви? Следует ли их исключать без всякой пощады? Одна заповедь так и предписывает поступать. Не мудрее ли, однако, относиться к ним терпимее? На хлебном поле Иисуса дьявол посеял тернии. Нет ли опасности, что под видом терний или одновременно с ними не будут затронуты и колосья пшеницы? Подождем страшного Суда. Ангелы — жнецы соберут тернии в кучи, чтобы их сжечь; а пшеницу понесут в блаженную ригу[264].

Из осененного благодатью сердца пророков вырывались также излияния более мистического характера. Павел говорит: «Научите и вразумляйте друг друга псалмами, славословием и духовными песнями, во благодати воспевая в сердцах ваших господа»[265]. Найден сборник древне-христианских песнопений «Оды Соломона», где речь ведется то от имени верующего, то от имени Иисуса[266].

Оды и молитвы того же стиля оставили следы в евангелиях. Такова, например, мистическая молитва, приписанная Иисусу у Матфея:

Четвертое евангелие содержит в себе лучшие отрывки этого рода: оду о логосе, которая служит здесь предисловием, поэмы о хлебе жизни, о добром пастыре, о виноградной лозе и то, что называли священнической молитвой Иисуса. Они производят совершенно иное впечатление, чем оракулы и притчи синоптических евангелий. Их полет более высок, их религиозность более пламенна, их настроенность более интимна.

Тот, кто так говорит, является богом мистерии, чья литургическая жертва, носящая вневременный характер, бесконечно повторяется. Это бог, миссией которого является непрестанно умирать за христиан и воскресать. Этот мистический Иисус все время чувствуется на заднем плане евангельского текста подобно тому, как он стоял в центре учения Павла.

Речения евангельского Иисуса составлены на оракулов, притч и од, рождавшихся в христианских «трапезных». Эпизоды из его жизни составлены подобным же образом, одни возникли из чудес, другие из символов, третьи из видений. Тот же дух, который внушал оракулы пророков, совершал чудеса чудотворцев. Вполне законным считалось поэтому приписывать Иисусу, как пророчества, так и чудеса.

И действительно, о некоторых чудесах рассказывается как будто дважды, в Деяниях апостолов и в евангелиях. Исцеление расслабленного, воскрешение девушки но имени Тавита и обращение сотника входят в легенду о Петре, фигурирующую в Деяниях, но эти же чудеса как будто фигурируют с некоторыми изменениями и в легенде об Иисусе[270]. Рассказ Деяний более обстоятелен, лучше увязан, более правдоподобен, рассказ евангелий более невероятен и смазан. Первый рассказ носит все черты оригинала. Второй рассказ является полинявшей копией, превратившейся в поучение и символ.

Иисусу можно было приписать очень много чудес. К подлинным чудесам апостолов прибавляли чудеса, взятые из общего ареталогического фонда. История с бесом «Легион», загнанным в стадо из двух тысяч свиней, была, по-видимому, грубой иудейской сказкой[271]. Вознесение Иисуса на скалу имеет некоторое сходство с тем, что мы читаем в «Жизни Пифагора»[272].

Евангелисты в общем ограничили свой выбор чудесами, которым можно было придать внутренний смысл, которые могли быть поняты, «как конкретные символы духовного подвига, совершенного Иисусом»[273]. Так, например, исцеленный слепец в Вифсаиде, который видит сначала людей, как шагающие деревья, а затем при втором наложении рук видит все ясно, взят, по-видимому, для того, чтобы «символизировать постепенное воспитание учеников»[274].

Для того, чтобы мы смогли проникнуть в историю Иисуса, рассказы о чудесах должны быть понимаемы в символическом смысле.

Иной раз самые рассказы произошли из символов. Некоторые описываемые в евангелиях факты являются буквально понятыми притчами. Удивляться не приходится. О точки зрения трансцендентной истины фикции и факты принадлежат к одной и той же категории и могут переплетаться друг с другом или заменять друг друга. Одна и та же тема в одном евангелии преподносится в виде притч, а в другом — в виде повествования.

Притча Луки упоминает фиговое дерево (смоковницу), которое можно назвать очень древним (символом), ибо оно уже фигурировало в сказочках Агикара-ассирийца[275].

Этой смоковницей является иудейский народ, который не приносит плодов духа. Отсрочка заключается здесь в том времени, которое, мол, дано было богом иудейскому народу до прихода секиры Веспасиана.

Мы снова находим эту же смоковницу в одном эпизоде, который якобы произошел с Ииусом:

Эта смоковница является аллегорической. И здесь она символизирует еврейский народ. Если бы здесь дело шло о реальном дереве, то вся история была бы совершенно нелепой.

К миру притч и аллегорий принадлежит также и бедный Лазарь… Родственен он по имени Элиазару, рабу Авраама, вознесенному, по одной еврейской легенде живым на небо подобно Еноху и Илии[278], или нет, но он символизирует собой благочестивую и страдающую часть иудейского народа, «бедных во Израиле». Он противополагается богатому в курьезной притче, где небо и ад представлены в виде двух обиталищ, обитатели которых в состоянии видеть друг друга. Богатый, который на земле жил в роскоши и презирал Лазаря, умирает в аду от жажды и видит Лазаря в небесах на лоне Авраамовом.

— К этому образному уроку пристегнут другой. Богатый просит бога воскресить Лазаря, чтобы обратить Иудеев. Бог отвечает: «У них есть Моисей и пророки; пусть слушают их. Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, пе поверят»[279]. Это урок и поучение о бесполезности-чудес. Но ведь в четвертом евангелии Лазарь воскрес, и иудеи действительно не обращаются. Этот рассказ является притчей, претворенной в историческое повествование. Он свидетельствует о том, что Иисус — логос есть жизнь, после того как исцеление слепорожденного должно было доказывать, что он есть свет. Все четвертое евангелие является длинным, глубоким и красивым символом. Для того, чтобы как следует его понять, следует отделаться от буквального смысла и под фантастическими фактами уловить проповедуемые в нем истины.

Наконец, источником для общих черт легендарной жизни Иисуса послужили видения, видения апостолов и древних пророков.

Преображение является ясно различимым мистическим видением. Чудесная рыбная ловля в дополнении к четвертому евангелию является утренним явлением воскресшего Иисуса. Но у Луки это же видение превращено в будничный эпизод из жизни Иисуса[280] Спокойный евангельский рассказ позволяет уловить то там, то сям Иисуса — духа, к которому этот рассказ первоначально и относился.

Это явление на волнах в сумерки перед зарей свойственно, конечно, скорее духу или богу[282], чем человеку во плоти и крови.

Первым источником евангелия является всегда писание. Многие тексты пророков и Псалтыри были отнесены к Иисусу или вложены в его уста. Писание служило солидным источником для сведений об Иисусе.

Уже очень рано были составлены специальные сборники этих текстов[283]. Это и была священная канва, на которой держались евангельские узоры. Существовали страсти Иисуса по Исайе и по 21-му псалму до того, как появились страсти по Матфею и по Иоанну.

Евангелист подверг оркестровке такие тексты, которых ни Павел, ни автор Апокалипсиса, ни автор Послания к евреям еще не использовал. Часто очень легко сопоставить текст из писания, являющийся оригинальным документом, и текст из евангелия, служащий историзованным переводом.

Исайи, VII, 14 (греч.): «Вот дева понесет в чреве и родит сына»… Девственное рождение Иисуса.

Михея, V, 1 «И ты, Вифлеем Ефраты, из тебя придет властитель во Израиле»… Иисус рождается в Вифлееме.

Числ, XXIV 17: «Восходит звезда от Иакова»… Евангельская звезда.

Исайи, 60, 6: «Все они из Сабы придут, принесут золото и ладан»… Волхвы.

Осии, XI, 1: «Из Египта вызвал сына моего»… Бегство из Египта.

Иеремии, XXXI, 15: «Голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание: Рахиль плачет о детях своих (и не хочет утешиться, ибо их нет»… Избиение невинных младенцев.

Судей, XIII, 5: «Потому что от самого чрева младенец сей будет Назорей»… Иисус живет в Назарете.

Евангелист не скрывает своих материалов. Камень за камнем он строит свое здание на священном фундаменте писаний.

Смерть Иисуса построена таким же манером.

Захарии, IX, 9: «Се царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной»… Триумф Иисуса, въезжающего в Иерусалим на осле и ослице.

Псалом 117, 26: «Благословен грядущий во имя Ягве»… Клики толп.

Захарии, XIY, 21: «И не будет более ни одного торгаша в доме господа Саваофа в тот день»… Изгнание торговцев из храма.

Псалом 60, 9: «Друг мой, который ел хлеб мой, поднял пяту свою против меня»… Предательство Иуды после того, как он ел с Иисусом.

Захарии, XI, 12–13: «И они отвесят в уплату мне тридцать серебренников… и взяли они тридцать серебренников и отдали их для горшечников»… 30 серебренников даны Иуде. Возвращенные им они идут на покупку участка у горшечника.

Псалом 61, 6: «Почему скорбишь ты душа моя»… Агонйя в Гефсимании.

Захарии, XIII, 7: «Порази пастыря, и рассеются овцы»… Бегство учеников.

Исайи LIII: «Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши»… Страсти. «Истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст своих»… Иисус хранит молчание перед своими судьями. «Был сопричтен к преступникам»… Иисус распят между двумя разбойниками.

Исайи, 50, 6: «Я предал хребет мой бигощим и ланиты мои поражающим, лица моего не закрывал от поруганий и оплевания»… Бичевание Иисуса, сцены издевательства над ним.

Псалом 21: «Боже мой! боже мой! для чего ты оставил меня?»… Последняя жалоба Иисуса. «Они пронзили руки и ноги мои»… Распятие. «Делят ризы мои между собой и об одежде моей бросают жребий». Раздел одежд Иисуса. «Все видящие меня смеются надо мной, говорят устами, кивая головой»… Сцены вокруг креста.

Исайи, LIII, 9: «Он погребен у богатого»… Иисус положен в гроб Иосифом Аримафейским, богатым человеком.

Рассказ о страстях, эта основа христианского богослужения, обрабатывался и перерабатывался. Он составлен не из одних священных текстов. В него введены и некоторые детали из мученической смерти Стефана. Апологетика его разукрасила. Богослужение также наложило на него свой отпечаток.

Во втором веке церковь разделяли два ритуала пасхи[284]. В Азии пасху праздновали в тот день, что и иудеи, 14-го нисана, в день полнолуния, при чем одновременно справляли и смерть и торжество Иисуса. В Риме воскресение перевесило пасху. Воскресение Иисуса праздновали в воскресенье за 14 нисана, а смерть в среду до этого воскресенья.

Но ведь у Иоанна, эфесского евангелиста, агнец Иисус умирает 14-го нисана, как раз в тот час, когда закаляется пасхальный агнец. А у Марка римского евангелиста, он умирает в среду, которая якобы приходилась на после-завтра после 14-го нисана. Эта разница на один день выдает различие в ритуале. Иоанн является последователем и защитником эфесского обряда, а Марк римского[285].

Принимать евангелия за исторические документы значит совершать своего рода обесценение их. Они являются изложением истории спасения человечества, а не описанием судебной ошибки. В аллегорической форме они говорят о боге мистерии, который является сыном божиим и духом, живущим в христианстве.

Сами по себе они неполны. Рассказ, который они начинают со середины, начинается и кончается в небесах.

Так же, как и послания Павла и Апокалипсис, евангелия являются творением духа, касающимся духа. В первое время своего существования они были правильно поняты. Первый человек, который отнесся к евангелию, а именно к евангелию Луки, как к священному писанию, и сделал обязательным чтение его в церквах, этот первый человек, Маркион, нашел в них духовного Иисуса, а не Иисуса во плоти и крови. Будем же читать евангелия так, как их читал Маркион.

Именно против Маркиона и была направлена эта чрезмерная историзация Иисуса., именно для того, чтобы сразить Маркиона, Иисусу приписали настоящую плоть, настоящие кости, настоящую кровь. Маркион был осужден.

Маркион был прав. Осудившие его сгустили мрак вокруг происхождения христианства и сделали этот мрак непроницаемым. Невольно они подготовили все к тому, чтобы люди стали верить, будто молодое христианство было не чем иным, как обветшалой религиозной безделкой, как жалкой нелепостью: обожествлением человека.