Загадка Катилины

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Согласно утверждению Катона… — произнес я и остановился, напряженно вглядываясь в текст свитка.

Яркий свет из окна освещал пергамент, и полустертые буквы плясали у меня перед глазами. Теперь, в сорок семь лет, зрение иногда подводит меня. Я, конечно, могу сосчитать листья на оливковом дереве, растущем в пятидесяти шагах от меня, но с трудом отличаю О от U, а порой даже I от L.

— Согласно утверждению Катона, — снова начал я и вытянул руку, безмолвно читая написанное. — Да это же просто смешно! Катон говорит, что именно сейчас, в июньские календы, сбор сена должен подходить к концу, а мы даже и не начинали!

— Могу ли я кое-что сказать, хозяин? — заговорил стоящий возле моего локтя Арат, предварительно кашлянув. Раб, не достигший еще пятидесятилетнего возраста, давно исполнял обязанности управляющего и надсмотрщика за остальными рабами.

— Да?

— Хозяин, травы еще не отцвели. В этих краях случается, что они созревают довольно поздно. И в прошлом году то же самое было: сено начали заготавливать только в конце июня…

— Видел я, что стало с этим сеном! Целые кипы сгнившей травы в сарае — едва до весны дотянули.

— Но ведь так получилось из-за того, что зимой сильный ветер повредил крышу сарая, а потом пошли дожди, и сено испортилось. И поздний сбор здесь вовсе ни при чем. — Арат опустил глаза и сжал губы. Его терпение, очевидно, подходило к концу, но услужливость не давала проявить характер.

— Но ведь Катон совершенно ясно утверждает: «Собирайте сено в надлежащее время и следите за тем, чтобы не пропустить начало сбора». Пусть Марк Порций Катон и умер сто лет тому назад, но ведь природа за это время не изменилась. — Я взглянул на Арата, который все еще сжимал губы. — И вот еще что… — Я пробежал глазами по списку, ища то место, которое привлекло мое внимание прошлым вечером. — Ах, вот: «Нут, или бараний горох, как его еще именуют, вреден для скота, и его следует отделять от полезных трав». Но вчера я видел, как один из рабов вынес из кухни опаленные семена нута и смешал их с кормом для быков.

Арат на мгновение возвел глаза к небу. Или мне показалось?

— Стебли нута действительно вредны для скота, господин, но не семена. Они вредны и для людей, насколько я полагаю, — добавил он сухо.

— Хорошо, тогда все понятно.

Я закрыл глаза и помассировал пальцами переносицу.

— Ты сказал, что травы еще не отцвели, может, нам и в самом деле стоит подождать со сбором сена. А как обстоят дела на виноградниках? Листья уже появились?

— Да, господин. Мы уже начинаем подвязывать лозы к подпоркам и подрезать их — все, как и говорит ваш Катон. А поскольку он еще говорит, что такую работу следует поручать самым опытным и искусным рабам, то я пойду наблюдать за этим занятием.

Я кивком отпустил его.

Комната неожиданно показалась мне душной и жаркой, хотя полдень еще не наступил. Виски мои бешено пульсировали, и я решил, что это из-за жары, хотя, скорее всего, это было следствие столь усердного чтения текста и спора с Аратом. Я вышел в небольшой садик, где было прохладнее. Из дома донесся неожиданный крик — завизжала Диана, а затем послышался громкий голос Метона: «Не трогал я ее!», сопровождаемый упреками Вифании. Вздохнув, я продолжил путь, прошел через ворота и свернул на тропинку, ведущую мимо загонов для коз, где два раба занимались починкой сломанной ограды. Они едва взглянули на меня.

Дальше мой путь лежал мимо виноградника, где Арат уже наблюдал за тем, как подвязывают молодые виноградные лозы. В оливковом саду я передохнул в тени. Над моей головой прожужжала пчела, скрывшись между стволами деревьев. Я последовал за ней и вышел к холму, где уже начинался девственный лес. Возле его каменистого гребня я заметил несколько старых пней — видимо, когда-то здесь предпринимали попытку вырубить лес и расчистить землю, но после отказались от этой затеи. Хорошо, подумал я, что дикий лес не тронули, хотя Катон бы посоветовал очистить такое место для домашних растений; Катон всегда предпочитал возвышенности и недолюбливал низменности, где собирается туман, портя урожай.

Я сел на пень и перевел дыхание в тени огромного сучковатого дуба.

Над головой снова послышалось жужжание пчелы — видимо, ее привлекал запах миндального масла, которым Вифания смазала мои наполовину седые волосы прошлым вечером. Живя в провинции, не было необходимости стричься так часто, как в городе, поэтому пряди волос у меня свисали над ушами и плечами; впервые за всю жизнь я отрастил бороду — она тоже оказалась наполовину седой, особенно на подбородке.

Да и Вифания тоже седеет и подкрашивает волосы хной, отчего они приобретают какой-то совершенно красный цвет, похожий на кровоподтек. Но ее волосы до сих пор густые и пышные. Теперь она все чаще ухаживает за ними, а я свои совсем запустил. Утром она собирает их в кольца и закрепляет булавками, укладывая в прическу, как у римской матроны — хотя ее все равно выдает египетский акцент.

От этой мысли я улыбнулся, обнаружив, что моя голова перестала болеть. Я смотрел на простирающуюся передо мной долину и вдыхал ароматы лета: запах диких животных, травы, шелестящей под легким ветерком, земли, дремлющей под жарким солнцем. Передо мной словно бы развернули план поместья: вот красная черепичная крыша главного дома, скрывающая под собой спальни, кухню, библиотеку и столовую; более высокая крыша указывала на то место, где располагалась купальня; сразу же за воротами — главный двор с прудиком и цветами; вон там — задний двор, где делают вино и где виднеются котлы и чаны; третий двор вымощен кирпичом и выходит на солнечную сторону; к библиотеке примыкал сад, откуда я и пришел сюда. По бокам располагались сараи, загоны для скота, навес для оливкового пресса. На окружающих землях раскинулись хлебные поля, виноградники, оливковые сады. Левой границей поместья служила река с поросшими кустами берегами, правой — дорога из Рима — широкая, мощеная Кассианова дорога; а прямо передо мной, за обработанными полями, можно было разглядеть невысокую каменную стену, соединяющую реку и дорогу. Река слева, дорога справа, стена спереди, а сзади границей служил холм с каменным гребнем, где я и сидел. Идиллическое место, достойное поэмы. Даже суровый Катон, пожалуй, похвалил бы его. Мечта любого римлянина — богатого или бедного — получить себе поместье в провинции, скрыться от тревог и волнений сумасшедшего города. Неожиданно для меня самого все это оказалось моим. Разве я не счастлив?

— Ты похож на чужака, Гордиан.

Я резко обернулся.

— Клавдия! Ты напугала меня.

— Лучше быть испуганным, чем озабоченным и несчастным.

— Почему ты думаешь, что я озабочен и несчастлив?

Соседка подперла бока руками и посмотрела на меня изучающе.

— Ноги врозь, — заметила она, — Локти на коленях, руки обхватывают подбородок, голова наклонена в сторону, сутулые плечи. Будь ты на тридцать лет моложе, я бы сказала, что ты безнадежно влюбился. А так ты просто не похож на местного жителя. Давай я присяду на соседнем пеньке и покажу, как надлежит по-настоящему любоваться таким зрелищем.

Пень оказался ниже, чем ожидала Клавдия. Плюхнувшись на него своим грузным телом, она добродушно рассмеялась, вытянула ноги, шлепнула руками по коленям и прямо-таки засияла. Более довольной она выглядеть не могла, даже если бы сидела на той стороне холма и рассматривала свое собственное поместье. Клавдия приходилась двоюродной сестрой моему старому другу и покровителю Луцию Клавдию, от которого я и унаследовал свое поместье. Она так походила на него, что казалась его родной сестрой, или даже просто женским воплощением Луция: с первого взгляда я почувствовал к ней расположение, когда она пришла к нам и представилась. Как и у Луция, у нее были толстые руки, пухлые щеки и вздутый нос. У нее, конечно, было больше волос на голове, чем у ее брата, который перед смертью совсем облысел, но они были такого же желто-рыжего с проседью цвета и такими же жидкими; макушку украшал пучок, а лицо обрамляли небрежно свисавшие неровные пряди. Но, в отличие от Луция, она не любила украшения, и лишь одна золотая цепочка красовалась на ее шее. Женскую столу она считала неудобной для деревенской жизни и предпочитала носить длинную шерстяную тунику, так что издали, принимая во внимание ее телосложение, ее можно было принять за мужчину, даже за раба, но, по иронии судьбы, в ней текла чистейшая кровь патрициев. Ее имение располагалось по другую сторону холма; Клавдия владела им одна, без помощи отца, брата или мужа. Она, как и Луций, не обзавелась семьей, а жила независимо, как ей самой нравилось. Такое положение считалось бы героическим подвигом даже для городской матроны; в сельской же местности это было более чем удивительно и свидетельствовало о силе характера и о решительности, о которых никак нельзя было догадаться по ее внешности.

Я не знал, как ей удалось выбить себе участок земли из богатств Клавдиев. Поместье ее было всего лишь малой частью их владений. Со всех сторон я был окружен этим семейством. С юга — имение Клавдии, самый худший их участок, с каменистым склоном и низменностью, где зимой случаются столь ненавидимые Катоном туманы. На западе, за рекой, находятся владения ее двоюродного брата, Публия Клавдия; с холма я мог разглядеть крышу его дома, возвышающуюся над деревьями. За северной стеной — владения еще одного родственника — Мания Клавдия; на таком расстоянии они почти не видны. К востоку от Кассиановой дороги местность поднимается и переходит в гору, которую местные жители называют Аргентум;[1] ее склоны покрыты густыми лесами. Ими владеет еще один брат Клавдии — Гней Клавдий. Говорят, что в них хорошо охотиться на кабанов и оленей. Когда-то там была шахта, где добывали серебро, но месторождение давно истощилось. На склоне хорошо заметна тропа, она извивается и теряется в лесах; раньше по ней ходили многочисленные рабы, но потом ее забросили, и дорога превратилась в тропу для коз. И всеми было признано, что владения моего благодетеля, Луция Клавдия, самые лучшие, а Луций, согласно своему завещанию, оставил их мне. Клавдии, в лице молодого Гнея и многочисленных адвокатов, пытались оспорить завещание, но безуспешно. Суд в Риме прошел в мою пользу, и поместье осталось за мной. Разве этого мало?

— На самом деле приятное место, — сказала Клавдия, глядя на черепичную крышу и прилегающие к дому земли. — Когда я была девочкой, поместье было запущено. Луций вовсе не интересовался им, и оно понемногу приходило в негодность. Потом около пятнадцати лет тому назад, после того, как он встретил тебя и вы провернули первую совместную сделку, он неожиданно обратил внимание на это место и стал часто сюда приезжать. Он купил Арата, назначил его управляющим, посадил виноградники, оливки, привез новых рабов, отстроил заново дом. Поместье начало приносить доход и одновременно позволяло отдыхать от городской суеты. Все мы следили за успехами Луция. И его неожиданная кончина в прошлом году всех нас потрясла. — Клавдия вздохнула.

— А также вас расстроил выбор наследника, — добавил я тихо.

— Да нет, Гордиан, не ворчи попусту. Не стоит порицать Гнея, ведь он брат Луция, и все мы ожидали, что наследником он объявит его, поскольку владения Гнея годятся только для охоты, а серебряная шахта давно заброшена. Увы, Цицерон блестяще провел твое дело, как всегда, — тебе повезло, что твои интересы защищал такой человек, и мы все тебе завидуем. Аргументы Цицерона убедили судей в законности передачи наследства. Клавдии не были обделены: у покойного было много других владений и богатств, которые он распределил между родственниками. Мне достались драгоценности его матери и дом на Палатинском холме в городе. А тебе этрусское поместье. Мы все уже смирились с этим.

— Ты-то смирилась, но я не уверен насчет остальных.

— Почему? Разве они тебе чем-то досаждают?

— Не совсем. Ни Гнея, ни Мания я не видел после суда ни разу, но оба они послали своих людей, чтобы мой управитель не позволял моим рабам приближаться к их собственности — если я не хочу, чтобы у меня остались одни покалеченные и безрукие рабы.

Клавдия нахмурилась и покачала головой.

— Сожалею. А как Публий? Он ведь самый старший, и у него всегда была трезвая голова.

— Сказать по правде, нам предстоит скоро обсуждать еще одно дело в суде.

— Но почему?

— Мы так и не пришли к соглашению относительно реки, разделяющей наши владения. Документы, которые я унаследовал от Луция, ясно указывают, что я имею полное право использовать в своих интересах реку и все, что в ней находится, но недавно Публий прислал мне письмо, в котором говорит, что считает реку только своей.

— Ах, вот в чем дело.

— Рано или поздно нас рассудят. Но вчера мои рабыни стирали одежду, а рабыни Публия на том берегу и выше по течению принялись мутить воду. Мои в долгу не остались и стали осыпать их упреками и бранью, женщины на противоположном берегу им ответили, а потом в ход пошли уже не только слова. Двое управляющих прекратили перебранку, но одной из моих рабынь попал в голову камень.

— Она серьезно ранена?

— Нет, но крови было достаточно, и теперь у нее будет шрам. Если бы у меня был сутяжнический характер, я бы добился, чтобы Публий заплатил мне за причиненный ущерб.

Клавдия шлепнула руками по коленям.

— Невероятно! Я и не знала, что против тебя затеяли, Гордиан. Но я поговорю с родственниками и постараюсь их убедить, что с тобой лучше поддерживать добрососедские отношения, вспомнив о здравом смысле.

Она так театрально разгневалась, что я рассмеялся.

— Я отблагодарю тебя за помощь, Клавдия.

— Это все, что я могу сделать. Может, в городе и принято все время таскаться по судам, но здесь, в провинции, не место бесконечным спорам. Здесь должны царить спокойствие, изобилие и домашний уют, как говаривал сам Луций.

— Да, я помню эти его слова.

Я посмотрел в направлении реки, разглядывая нечетко виднеющиеся постройки на стороне Публия, почувствовал беспокойство, потом: повернулся и решил поговорить о другом.

— Ты часто видела Луция, когда он приезжал в поместье?

— Ах, я никогда не пропускала случая повидаться с ним. Такой приятный человек — да ты и сам знаешь. Мы сидели как раз на этом гребне холма, на этих самых пеньках и разглядывали дом и поля, строя планы на будущее. На реке он собирался построить мельницу. Ты знал об этом?

— Нет.

— Да-да, с таким огромным колесом и всякими приспособлениями, чтобы молоть зерно и заодно разламывать и отесывать камни, добываемые в шахте Гнея. В планах все было так грандиозно и запутанно, но Луций сказал, что он и сам сможет справиться с планом. Жалко, что он умер, да еще так неожиданно.

— Лучше умереть неожиданно. Большинству так не везет.

— Да, я понимаю. Хуже, когда умираешь долго и мучительно или в одиночестве…

— А Луций умер быстро, в окружении друзей, пересекая Форум, где его все знали и любили. Смеялся, шутил — так мне позже рассказывали — и вдруг неожиданно схватился за грудь и задохнулся. Он умер почти сразу, страдал недолго. А его похороны превратились в целое событие — множество друзей отовсюду.

При этом воспоминании я улыбнулся.

— Завещание свое он хранил в храме Весталок, как поступают многие состоятельные люди, я и понятия не имел, собирается ли он мне что-то оставлять. И вот оказалось, что поместье досталось мне, вместе со старыми документами и книгой Катона о земледелии. Я предположил, что он часто слышал, как я мечтаю покинуть безумный Рим и отдохнуть в провинции. Конечно, это были всего лишь мечты — разве человек с моими средствами может себе позволить приобрести приличное поместье и необходимых для его содержания рабов?

— Прошел год, и твои мечты сбылись. Теперь ты здесь.

— Да, и все благодаря Луцию.

— Но я нахожу тебя нахмуренным и разглядывающим долину с таким видом, будто ты — Юпитер, склонившийся над горящей Троей.

— И причиной тому в немалой степени мои соседи, — заметил я печально.

— Согласна, но тревожит тебя не только это.

Я пожал плечами.

— Этим утром мы с Аратом едва не подрались. Он считает меня невыносимым, глупым и самодовольным горожанином, который ничего не смыслит в хозяйстве, но желает при этом управлять по-своему. Мне кажется, что в его глазах я выгляжу очень смешно, когда разглагольствую о том, что прочитал у Катона.

— А что ты думаешь о нем?

— Я знаю, что Луций его очень ценил, но мне кажется, что поместье управляется не очень хорошо. Могло было быть и лучше. Много отходов и потерь.

— Ах, я сама ненавижу отходы! — сказала Клавдия. — Своим рабам я ничего не позволяю выкидывать, если это что-то может принести хоть какую-нибудь пользу.

— Между мной и Аратом всегда были натянутые отношения с тех пор, как я приехал сюда прошлой осенью. Возможно, я и в самом деле самодовольный осел из города, но я же все вижу, могу заметить множество отходов и прочесть кое о чем у Катона. И кроме того, мне не симпатичен этот Арат. Возможно, я просто не привык управлять таким количеством рабов и находить всем им подходящее занятие, а особенно трудно следить за столь самоуверенным и волевым рабом, как Арат. Луций дал ему огромные права, а мой приезд, конечно, явился для него помехой. Он смотрит на меня как на занозу в пальце; а я гляжу на него как на лошадь, которая может понести, и поэтому ей не стоит доверять: ее можно заставить скакать, куда ты хочешь, но она способна сбросить тебя в любое мгновение. Я часто ловлю себя на мысли, что слишком придираюсь к нему. В ответ он дерзит.

Клавдия сочувственно кивнула.

— Да, нелегко найти хорошего управляющего. Но ведь в сельской жизни наслаждения и радости перевешивают тяготы и заботы, по крайней мере, я всегда так считала. Мне кажется, не только мысль об Арате беспокоит тебя.

Я искоса посмотрел на нее. Она уже подбиралась к моим чувствительным местам.

— Должен признаться, что мне недостает моего старшего сына.

— Ах, да, молодого Экона. Я видела его, когда он помогал тебе осенью переезжать. Милый молодой человек. Почему он не здесь, не рядом с тобой?

— Он устроился в моем доме на Эсквилинском холме, — и, кажется, ему там вполне нравится. Не следует ожидать от молодого человека двадцати семи лет, что он бросит городские развлечения ради скучной сельской жизни. Кроме того, он недавно женился, его молодой жене нравится вести собственное хозяйство. Представь себе, что было бы, если бы ей пришлось соперничать с Вифанией? Я просто содрогаюсь при этой мысли. Тогда ни о каком спокойствии и не помечтаешь! Он также там и работает. Он выполняет те поручения, что и я когда-то, — довольно опасные, и поэтому я тревожусь. Рим всегда был неспокойным местом…

— Так или иначе, дети всегда взрослеют и уходят из дома. Или так считается. Но у тебя ведь есть еще дети.

— Да, и когда я сюда переехал, они просто передрались. Метон уже почти взрослый, в будущем году ему исполнится шестнадцать лет и он наденет тогу взрослого юноши. Не следует ему ругаться с Дианой, ведь ей всего шесть лет. Но она постоянно доводит его своими придирками…

— Диана? Так вы ее называете для краткости?

— Да, Гордиана — слишком длинно для такой маленькой девочки, не правда ли? Да и к тому же имя богини ей подходит; ей нравится все дикое и неприрученное. Здесь, в сельской местности, она счастлива. Я слежу, как бы она не убежала слишком далеко от дома.

— Подумать только, каким большим поместье представляется шестилетней девочке! Этот холм, должно быть, для нее — целые горные цепи, стена — мощные укрепления, а река — бурный поток. А Метону нравится здесь?

— Он вырос не в городе, а неподалеку от Бай, на морском побережье.

Клавдия взглянула на меня подозрительно.

— Приемный сын, как и его старший брат, — объяснил я. При этом я не добавил, что он родился в рабстве; другим позволено узнавать об этом, но я сам никогда не проговорюсь. — Поэтому сельская жизнь как раз подходит для него. И в городе ему было хорошо, но здесь лучше.

— А как твоя жена, Вифания?

— Она из тех женщин, которые быстро осваиваются на любом месте. Но если уж говорить по правде, ничто не сравнится с ее родной Александрией, даже Рим, не говоря уже об этрусской провинции! И мне все-таки кажется, что ей недостает рынков, сплетен, запаха рыбы в гавани, людской суеты на Форуме по праздникам, — всего городского беспорядка и сумасшествия.

— А тебе?

— Что мне?

— Тебе-то тоже всего этого недостает?

— Вовсе нет!

Она посмотрела на меня пристально и без сожаления.

— Я была хозяйкой двух поколений рабов, повидала много людей — странников и купцов из Рима — и научилась распознавать, когда человек просто старается быть со мной вежливым. Тебе здесь не нравится, и вовсе не потому, что ты ссоришься с соседями или своим управляющим. Ты скучаешь по дому.

— Ерунда!

— Тебе скучно.

— Это когда под моим руководством находится целое поместье?

— И ты одинок.

— В окружении семьи?

— Тебе скучно не потому, что не хватает дел; ты скучаешь по неожиданностям, которые преподносит городская жизнь. Одинок не из-за отсутствия близких, а потому, что теперь в твоей жизни не появляется незнакомых людей. Деревенским жителям тоже знакома тоска по чужестранцам, я сама с удовольствием знакомилась с новыми людьми. Думаешь, я не устаю видеть постоянно вокруг себя Публия, Мания, Гнея со своими рабами? Потому я и люблю разговаривать с тобой, Гордиан. Но я выросла в провинции, а ты в городе, так что твоя тоска и одиночество сильнее.

— В твоих словах есть доля правды, Клавдия, но не думай, будто я так сильно скучаю по городу. Я и дождаться не мог, когда мне представится возможность покинуть его! Действительно, когда человек молод или когда он движим исключительно своими страстями — то нет места лучше, чем Рим, для удовлетворения своих амбиций и жажды власти и денег. Нет, я в свое время отвернулся от всего этого. То, что Луций оставил мне свое поместье, — не случайность, а воля богов, они подсказали мне выход из этой суеты. В Риме стало невозможно находиться — это грязный, шумный, опасный город. Только сумасшедшие могут оставаться там!

— Но твоя работа…

— Я скучаю по ней меньше всего! Знаешь, чем я зарабатывал на жизнь? Я называл себя сыщиком. Меня нанимали судьи, чтобы разнюхивать грехи своих врагов; политики — надеюсь, что больше никого из них не увижу, — чтобы я приносил им скандальные сведения об их противниках. Когда-то я думал, что служу правосудию и истине, но слова эти ничего не значат в Риме. Их с успехом можно было бы исключить из латинского языка. Я получаю доказательства, что человек виновен в тяжком преступлении, а целая когорта подкупленных адвокатов признает его невиновным! Я узнаю, что человек невиновен, а на другой день его обвиняют и с позором изгоняют из города! Или, например, один из известных людей допустил прегрешение, но с этой точки зрения никто из нас не безгрешен, в остальном он очень порядочный и приличный человек; но в городе все только и охотятся за скандалами, и его изгоняют из Сената, а на самом деле за всем этим скрывается неизвестная мне политическая игра. С другой стороны, громогласный негодяй может увлечь толпу, подкупить законодателей и стать консулом! Я привык думать, что Рим становится все хуже и хуже, но на самом деле это я постарел. Я устал, я не могу больше выносить этот идиотизм.

Клавдия никак не отозвалась на эту тираду. Она только нахмурилась и заерзала, потом, как и я, принялась снова разглядывать панораму местности. Из кухни подымался столб дыма. Приглушенный стук деревянных молотков, которыми рабы чинили изгородь, эхом разносился по долине, смешиваясь с жалобным блеянием потерявшегося козленка, сбежавшего через дыру и оказавшегося в высокой траве. Искать его отправился юноша-раб, но он пошел не в том направлении. С севера по Кассиановой дороге двигался караван повозок, их содержимое было скрыто под плотными покрывалами. Поскольку его сопровождала группа вооруженных стражников, содержимое повозок представляло значительную ценность — возможно, это были вазы из мастерских Арреция, которые везли на продажу в Рим. Навстречу повозкам двигалась процессия рабов, несущих на спинах тяжелые тюки; их погоняли всадники. Новые цепи блестели в лучах заходящего солнца. За дорогой, на пологом склоне горы Аргентум, приблизительно на одной с нами высоте, паслось небольшое стадо коз, медленно двигаясь по тропе, ведущей к заброшенной шахте Гнея. Через жаркую, пыльную долину до нас едва доносилось их тихое блеяние.

— И все же… — вздохнул я.

— Да, Гордиан?

— И все же… знаешь, о чем я думаю, сидя здесь, на холме?

— О Риме?

— Да, Клавдия, о Риме! Город стоит на семи холмах, и с каждого открывается неповторимый вид. Я как раз вспоминал о вершине Квиринальского холма. Оттуда можно увидеть все северные кварталы Рима. Тихим летним днем, наподобие этого, волны Тибра сверкают, словно всполохи костра. Фламиниева дорога переполнена повозками и всадниками. На половине пути вырисовывается Фламиниев цирк; он выглядит словно игрушечный, но при этом все же необычайно велик; вокруг него теснятся непрочные постройки и лавочки, словно щенки, присосавшиеся к груди своей волчицы-матери. За городской стеной колесницы мчатся по Марсову полю и вздымают клубы пыли. Городские запахи и шум подымаются вверх, в теплый воздух, и кажется, что город дышит.

— Ты скучаешь по своему городу, Гордиан.

— Да, — вздохнул я. — Несмотря на его опасности и пороки, несмотря на грязь и шум, я все же скучаю по нему.

Мы молча посмотрели вниз. Раб наконец нашел козленка, взял его на руки и понес обратно в загончик. Девочка с кухни принесла рабам дымящуюся похлебку, и они перестали стучать молотками. В наступившей тишине я услышал, как Арат кричит одному из рабов, работающих в винограднике: «Неправильно, весь ряд повязан неправильно! Нужно все переделать!» Потом опять наступила тишина, и только пчелы тихо гудели над нами.

— Я так и надеялась, Гордиан, что встречу тебя сегодня здесь, на холме.

— В чем дело, Клавдия?

— Знаешь, ведь близится время выборов.

— Не напоминай. После прошлогоднего фарса я ни за что не соглашусь участвовать в подобном зрелище.

— Тем не менее, некоторые из нас не утратили чувства гражданского долга. В следующем месяце предстоит выбрать двух консулов. Среди нас — «этрусских сельских Клавдиев», как мы себя называем — стало традицией собираться перед выборами и обсуждать кандидатов, назначать нашего представителя для голосования в Риме. В этом году моя очередь устраивать собрание. Не важно, что мой дом невелик и у меня не хватает рабов для достойного проведения мероприятия: обязанность есть обязанность. Собрание состоится в конце месяца. Ты окажешь мне величайшую услугу, если одолжишь мне своего повара и некоторых слуг с кухни. Мне они понадобятся всего лишь на пару дней, чтобы приготовить праздничный обед и обслужить как следует гостей на самом празднике. Всего три дня. Для тебя это не слишком обременительно, Гордиан?

— Конечно, нет.

— Я в долгу не останусь. Тебе всегда может понадобиться бык в хозяйстве или лишняя охапка сена. Ведь мы, соседи, всегда должны выручать друг друга, не так ли?

— Да, конечно.

— Надеюсь, ты не прикажешь своим рабам капнуть несколько капель яда в бокалы с вином, чтобы избавиться от досаждающих тебе соседей?

Это была шутка, но я нахмурился вместо того, чтобы улыбнуться. В Риме я слишком часто сталкивался со случаями отравления.

— Ну ладно, Гордиан, не сердись! Я на самом деле поговорю со своими родственниками, скажу им, чтобы они тебя не беспокоили.

— И я тоже в долгу не останусь!

— Какого из кандидатов ты нам посоветуешь? Консульство твоего друга, Цицерона, было довольно успешным. Мы ничего не имеем против него, хотя он и защищал тебя в суде по делу о завещании Луция. Ты должен гордиться таким другом. Он оказался очень хорошим консулом — жалко, что нельзя его избрать на два срока подряд. По крайней мере, он бы оставил не у дел этого ненормального — Катилину. А так его теперь ничем не остановишь, или, как говорят…

— Пожалуйста, Клавдия, не надо о политике…

— Да, да, конечно, ты и так устал от нее.

— Вот именно. Я, может, и скучаю по Риму, но…

Тут снизу, из долины, донесся голосок. Это кричала Диана, которую послали за мной — дело близилось к обеду. Я видел, как она вышла из дверей библиотеки и прошла по саду. Для ребенка ее волосы были необыкновенно густыми и темными, в солнечном свете они отливали почти синим. Одета она была в короткую желтую тунику, руки и ноги оставались неприкрытыми. Кожа ее казалась почти бронзовой, как и у ее матери. Она выбежала в ворота и проворно устремилась вверх по тропинке, мимо виноградников и загонов для коз. У подножия холма, в оливковой рощице, она исчезла. Потом я снова заметил ее желтую тунику среди листвы и услышал ее смех и крик:

— Я тебя вижу, папа! Я тебя вижу!

Через мгновение она уже сидела у меня на коленях и хихикала, задыхаясь от быстрого подъема.

— Диана, ты помнишь нашу соседку? Это Клавдия.

— Да, да, я помню. Ты живешь в лесу? — спросила Диана.

Клавдия рассмеялась.

— Нет, моя дорогая. Я пришла сюда, только чтобы встретиться с твоим папой. Я живу в долине по другую сторону холма, в своем собственном поместье. Ты можешь приходить ко мне в гости.

Диана серьезно посмотрела на нее и повернулась ко мне.

— Мама говорит, чтобы ты пришел немедленно, а то она отдаст твой обед козам!

Мы рассмеялись и поднялись с пеньков. Клавдия попрощалась со мной и исчезла в лесу. Диана обвила ручками мою шею, и я отнес ее домой на руках. После обеда стало еще теплее. Все вокруг — животные, рабы, дети — забрались в тенек и уснули. Но я не стал дремать. Я прошел в библиотеку, взял в руки пергамент и стиль. На пергаменте я начал рисовать круги с зазубринами, стараясь представить себе мельницу, которую хотел построить Луций Клавдий на своем участке реки.

Вокруг меня воцарились тишина и покой, поэтому мне никто не мешал, и я вовсе не скучал. Какой же я дурак, подумал я, что сказал Клавдии, будто скучаю по городской жизни! Никто и ничто в мире, ни человек, ни даже Бог, не могли заставить меня вернуться к прежней жизни.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Десять дней спустя, когда я снова занялся проблемой водяной мельницы, ко мне вошел Арат и привел с собой повара и двух его слуг. Конгрион был человеком не худым, да и какой из него был бы тогда повар? Как однажды заметил Луций Клавдий, тот повар не повар, чье телосложение не доказывает, какие изумительные деликатесы может он готовить. Конгрион не был лучшим поваром Луция — тот трудился на Палатинском холме в Риме, где Луций давал званые обеды для своих друзей. Однако мой покойный друг был не тот человек, который способен лишать себя удовольствий в жизни, где бы он ни присутствовал; его сельский повар вполне удовлетворял моим вкусам.

Еще не наступил жаркий день, а Конгрион уже вспотел. Два его помощника стояли позади, из чувства уважения к своему наставнику.

Отпустив Арата, я попросил повара с его помощниками подойти поближе и объяснил им, что собираюсь одолжить их на несколько дней своей соседке Клавдии. Конгрион знал Клавдию, потому что она иногда обедала вместе с его прежним хозяином. Она всегда восторгалась его искусством, уверил он меня, и он счастлив будет снова порадовать ее, так что мне не придется стыдиться.

— Хорошо, — сказал я, обдумывая, поможет ли это мне уладить некоторые разногласия с Клавдиями. — И еще вот что…

— Да, хозяин?

— Ты, конечно, постарайся угодить Клавдиям, подчиняйся повару того дома, поскольку будешь находиться в ее владениях.

— Конечно, хозяин. Я все понимаю.

— И еще, Конгрион…

— Да, хозяин? — Он нахмурил вспотевшие брови.

— Не говори ни о чем, что мне было бы неприятно, пока ты находишься на службе у Клавдии.

— Конечно, хозяин! — Он казался обиженным до глубины души.

— Не болтай с ее слугами, не распускай слухов, не говори, какого мнения придерживается твой хозяин в каком бы то ни было вопросе.

— Хозяин, я же понимаю, что следует делать рабу, когда его одолжили в соседний дом.

— Я в этом уверен. Но кроме этого, будь всегда настороже и прислушивайся к разговорам.

— Да, хозяин? — Он наклонил голову, ожидая разъяснений.

— Это скорее относится к твоим помощникам, ведь ты почти не будешь переступать порога кухни, а они будут прислуживать Клавдиям за обедом. Их семья в основном будет обсуждать предстоящие выборы консулов, это меня не интересует, и к этим обсуждениям вы можете не прислушиваться. Но если вы услышите мое имя или если разговор пойдет о моем поместье, ловите каждое слово. Не обсуждайте ничего между собой, просто запоминайте, что они скажут. Когда вернетесь, я потребую у вас отчета в каждом слове. Вы все поняли?

Конгрион отклонился назад и с важным видом кивнул. Его помощники, стараясь во всем следовать ему, поступили точно так же. Как еще можно расположить к себе раба, не иначе как сделав из него доверенное лицо, шпиона?

— Великолепно. О моих распоряжениях вы никому не должны говорить, даже другим рабам. Даже Арату, — добавил я. Они снова кивнули.

После того как они удалились, я подошел к окну и вдохнул аромат свежескошенного сена. Травы наконец-то отцвели, и рабы принялись за сенокос. Я также заметил Арата, идущего вдоль дома. Он отвернулся от меня, как будто, стоя у окна, подслушивал мои распоряжения.

Через два дня, в обед, появился незнакомец. Я взял с собой свитки и письменные принадлежности и спустился к берегу реки, прислонившись спиной к дубу, положил на колени восковую дощечку и взял в руки стиль. В моем воображении на берегу реки уже стояла мельница.

Я попытался изобразить то, что придумал, но пальцы мои оказались чересчур неуклюжи. Тогда я разгладил воск и снова принялся за чертеж.

— Папа! Папа! — раздался откуда-то голос Дианы, эхом отозвавшись на противоположном берегу. Я не ответил и продолжал рисовать. Вторая попытка также не удалась. Я снова разгладил воск.

— Папа! Почему ты не отвечаешь? — Передо мной стояла Диана, упершись руками в бока, как ее мать.

— Потому что я прятался от тебя, — ответил я, проводя очередную линию.

— Глупый. Я ведь всегда тебя найду.

— Неужели? Тогда мне и не нужно отвечать.

— Папа! — Она закатила глаза, опять подражая Вифании, потом шлепнулась на траву, тяжело вздохнув, будто от усталости.

Пока я рисовал, она свернулась в колесо, затем снова распрямилась и прищурилась от света, проникающего сквозь листву.

— Я правда всегда могу тебя найти.

— Да? А как?

— Меня Метон научил. А его научил ты. Нужно идти по твоим следам в траве, и тогда это очень просто.

— Неужели? — сказал я удивленно. — Не уверен, что это мне понравится.

— А что ты рисуешь?

— Эта штука называется мельница. Такой домик с большим колесом, которое погружено в воду. Вода вертит колесо, то, в свою очередь, вертит другие колеса, а они перемалывают зерно или пальчики неосторожным маленьким девочкам.

— Папа!

— Не бойся, я пошутил. Сделать мельницу слишком сложно, даже для меня.

— Метон говорит, что ты все можешь сделать.

— Он так говорит?

Я отложил дощечку в сторону. Диана подпрыгнула, потом свернулась клубком и положила голову мне на колени. Солнце заставляло ее блестящие волосы радужно переливаться. Я никогда не видел детей с такими черными волосами. Глаза тоже были черными, глубокими и чистыми, какими только могут быть детские глаза. Над нами пролетела птица. Я посмотрел на то, как Диана проследила за ней, и поразился красоте ее движений. Она взяла в руки дощечку и стиль, вытянула ноги и положила ее себе на колени.

— Не вижу никаких картинок, — сказала она.

— У меня плохо получилось.

— А можно мне порисовать?

— Конечно..

Сначала она стерла остатки моих линий, затем принялась рисовать. Я взъерошил ее волосы и снова представил себе мельницу, стоящую на берегу. По ту сторону реки появились две женщины с глиняными кувшинами в руках — должно быть, рабыни с кухни. Заметив меня, они резко остановились, пошептались и скрылись в кустах, появившись через некоторое время чуть ниже по течению, в менее удобном месте. Погрузив кувшины в воду и взгромоздив их на плечи, они поднялись по берегу и удалились. Неужели Публий Клавдий представил им меня таким чудовищем?

— Это ты! — провозгласила Диана, протянув мне дощечку.

Среди беспорядочного пересечения линий и кружков я едва мог различить лицо. Моя дочь еще более плохой художник, чем я, хотя и не намного.

— Великолепно! — воскликнул я. — Еще одна Иайя Цизицена среди нас!

— Кто это? — удивилась она неизвестному имени.

— Иайя, рожденная в городе Цизикус, на берегу Мраморного моря. Она великая художница, одна из лучших в наши дни. Я встречал ее в Байях, тогда, когда там был и твой брат, Метон.

— А Метон знает ее?

— Да.

— Я встречусь с ней?

— Вполне возможно.

Я покинул Байи девять лет назад, а Иайя еще не была стара. Она может прожить достаточно долго, и тогда Диана познакомится с ней.

— Наступит время, вы встретитесь и сравните свои рисунки.

— Папа, а что такое Минотавр?

— Минотавр? — рассмеялся я неожиданному повороту разговора. — Не что, а кто. Насколько мне известно, был всего один Минотавр. Ужасное чудовище, порождение женщины и быка; у него были бычья голова и человеческое тело. Он жил на далеком острове Крите, где злой царь заточил его во дворце под названием Лабиринт.

— Лабиринт?

— Да, с такими вот стенами.

Я очистил дощечку и нарисовал ей лабиринт.

— Каждый год царь отдавал ему на съедение молодых юношей и девушек. Их загоняли вот сюда, видишь, а Минотавр ждал их вот здесь. И так продолжалось много лет, пока не появился герой по имени Тезей и не убил Минотавра.

— Он убил его?

— Да.

— Правда-правда?

— Правда.

— Ты уверен?

— Совершенно точно.

— Как здорово!

— А почему ты спрашивала о Минотавре? — поинтересовался я, предчувствуя ответ.

— Потому что Метон сказал, что если я не буду себя хорошо вести, то он отдаст меня ему. Но ведь ты сказал, что он умер.

— Да, его больше нет.

— Значит, Метон меня обманул! — Она подпрыгнула на моих коленях. — Ах, папа, я и забыла! Меня же мама попросила привести тебя. По важному делу.

— Да? — поднял я бровь, предвидя нудный разговор с рабом, которому поручили присмотреть за кухней в отсутствие Конгриона.

— Да! Тебя ждет какой-то человек. Он прискакал на лошади из самого Рима, и он такой пыльный!

Человек оказался не один. Их было трое. Двое из них были рабами, или, точнее, охранниками, принимая во внимание их телосложение и кинжалы на поясе. Они в дом не вошли, а стояли снаружи и смотрели за тем, как их лошади пьют воду. Их хозяин ожидал меня внутри, в маленьком парадном саду с прудиком с рыбками.

Он оказался высоким, довольно миловидным молодым человеком с темными глазами. Его черные волосы были коротко подстрижены возле ушей, но беспорядочно свисали надо лбом. Бородка его была аккуратно подстрижена, так что от нее осталась одна лишь полоска на подбородке и над губами, подчеркивающая скулы и линии рта. Как и сказала Диана, его одежда была покрыта пылью, которая, однако, не скрывала модного покроя дорогой туники и изящества верховых сапог. Его лицо показалось мне знакомым: кто-то из людей, вечно обретающихся на Форуме, подумал я.

Раб принес ему складной стул. Когда я вошел, он встал и отложил кубок с вином.

— Гордиан, — сказал он, — рад снова видеть тебя. Сельская жизнь пошла тебе на пользу.

Он говорил небрежным тоном, но в его речи были заметны признаки ораторского мастерства.

— Разве я знаю тебя? — спросил я. — Мои глаза подводят меня. Солнечный свет слишком ярок, и я не могу как следует рассмотреть тебя…

— Извини! Я Марк Целий. Мы встречались и раньше, хотя ты можешь и не помнить меня.

— Ах, да, — сказал я. — Теперь понятно. Ты один из приближенных Цицерона — а также и Красса, полагаю. Ты прав, вне сомнения, мы встречались раньше в доме Цицерона или на Форуме. Но я уже постепенно забываю о Риме. Да и твоя бородка меня обманула. Раньше ее не было.

Он с гордостью погладил ее.

— Да, когда мы встречались, ее еще не было. Да и ты, как я погляжу, отрастил бороду.

— Скорее от лени. В моем возрасте нужно сохранять тепло в крови. А что, в Риме теперь это модно? Я имею в виду бородку?

— В некоторых кругах. — Его самодовольство было несколько отталкивающим.

— Как я вижу, тебе уже принесли вина.

— Да, неплохое вино.

— И это не с самого лучшего виноградника. Мой друг Луций Клавдий гордился своим вином. Ты держишь путь дальше на север?

— Нет, я приехал к тебе.

— Неужели?

У меня замерло сердце. Я надеялся, что он заехал ко мне по дороге.

— У меня к тебе дело, Гордиан Сыщик.

— Скорее Гордиан Деревенщина, если не возражаешь.

— Как угодно. — Марк пожал плечами. — Может, нам удалиться в комнату?

— В это время суток во дворе прохладней и удобней вести беседу.

— Но, может, есть еще какое-нибудь более скрытое от посторонних ушей место? — предположил он.

Мое сердце снова замерло.

— Марк Целий, я и в самом деле рад видеть тебя. Сегодня жаркий день, а дорога такая пыльная. Я рад, что могу предложить тебе вина. А может, ты нуждаешься в отдыхе? Я гостеприимный хозяин. Проехать весь путь из Рима и обратно за один день нелегко даже для такого крепкого молодого человека, как ты, и я предлагаю тебе переночевать у меня, если пожелаешь. Но только при условии, что разговор пойдет исключительно о сенокосе, оливковом масле или виноградниках. Я не хочу вспоминать свои старые дела.

— Мне так и говорили, — сказал он дружелюбно, с бесстрастным блеском в глазах. — Но не беспокойся. Я не предлагаю тебе дела.

— Нет?

— Нет. Я приехал просто попросить об одолжении. Не для себя, но для одного очень важного в городе человека.

— Цицерона, — вздохнул я. — Я так и знал.

— Разве римлянин может отказаться, когда его просит законно избранный консул? — сказал Целий. — Особенно принимая во внимание те связи, которые существуют между вами. Так ты уверен, что нет никакой комнаты, более пригодной для нашего разговора?

— Моя библиотека, пожалуй… но и она не совсем подходит, — добавил я, вспомнив, как два дня назад увидел из ее окна удалявшегося Арата. — Пойдем.

Оказавшись там, я закрыл дверь и предложил ему стул. Сам я сел возле двери в сад, так, чтобы видеть, кто к нам приближается, а также смотреть за окном через плечо Целия.

— Так зачем же ты пришел, Марк Целий? — спросил я, отбросив всякие формальности. — Я же сказал, что в город я больше не вернусь. Если вам нужен кто-то, чтобы раскапывать всякую грязь, то могу предложить вам своего сына, хотя и ему не пожелал бы такой работы.

— Нет, никто тебя и не просит возвращаться в Рим, — сказал Целий спокойно.

— Нет?

— Даже наоборот. Цицерону как раз нужно, чтобы ты оставался в провинции.

— Что-то мне не нравятся ваши планы.

Целий слегка улыбнулся.

— Цицерон так и предполагал.

— Я ведь не орудие какое-нибудь, которое можно в любой момент подобрать и использовать. Хоть он и консул, он такой же гражданин, как и я. Я имею полное право отказаться от его просьбы.

— Но ты ведь еще даже не знаешь, о чем он тебя просит. — Целий казался удивленным.

— О чем бы он ни просил, мне это не нравится.

— Вероятно, но как ты можешь отказаться от возможности помочь государству?

— Пожалуйста, Целий, не надо попусту распространяться о патриотизме.

— Я не преувеличиваю. — Его лицо стало серьезным. — Угроза действительно велика. Ах, мне понятен твой цинизм, Гордиан. Я прожил вдвое меньше твоего, но уже вдоволь насмотрелся и мошенничества, и предательства — хватит и на десять жизней!

Он, вероятно, говорил правду — принимая во внимание то, что воспитывался он в кругу Цицерона. Сам Цицерон учил его ораторскому мастерству, и учеником Целий оказался достойным: слова так и лились из его уст. Из него мог бы выйти неплохой актер или певец. Я поймал себя на мысли, что прислушиваюсь к его словам, а не доводам.

— Государство наше подошло к краю великой пропасти, Гордиан. И если его свалят в эту пропасть — против воли всех добропорядочных граждан — то нас ожидают неприятности и бедствия, какие нам и не снились. Определенные круги общества вознамерились разрушить основы нашей Республики раз и навсегда. Представь себе Сенат по колено в крови. Представь себе, что вернулись мрачные дни правления Суллы, когда любого гражданина можно было без всяких причин назвать врагом государства. Ты, должно быть, помнишь, как по улицам шныряли банды подонков с отрезанными головами в руках, за которые им полагалась награда от Суллы. Только на этот раз безвластие распространяется быстрее, не встречая препятствий, словно круги по воде от брошенного в пруд камня. На этот раз враги хотят не просто переделать законы по-своему, но отменить их насовсем, чего бы это им ни стоило. У тебя теперь есть поместье, Гордиан. Неужели ты хочешь, чтобы его отняли у тебя силой? А так, вероятнее всего, и случится, поскольку все устои государственной власти обратятся в прах. И тебя не спасет то, что ты покинул Рим и живешь в провинции. Можешь прятаться в стогу сена, если тебе угодно, но и там разбойники найдут и прикончат тебя.

В течение некоторого времени я сидел молча и даже не моргал.

— Недурно сказано, Марк Целий! Ты почти околдовал меня своими речами! Цицерон прекрасно обучил тебя своему мастерству. От твоих риторических упражнений у любого волосы на голове встанут дыбом!

Он поднял брови и прищурил глаза.

— Цицерон предупреждал, что тебя невозможно убедить. Я сказал ему, чтобы он лучше послал того раба, Тирона. Ты его хорошо знаешь и доверяешь ему…

— Да, я всецело доверяю и уважаю его, потому что он человек порядочный и с добрым сердцем, но его легко переспорить, поэтому Цицерон и не послал его. Нет, он выбрал своим представителем тебя, Марка Целия, но он не мог знать о моем презрении и отвращении к римским политикам и о нежелании вмешиваться в дела его консульства.

— Так неужели мои слова ничего для тебя не значат?

— Они значат только то, что ты напрасно овладел умением строить пылкие речи, делая вид, что они волнуют и тебя самого.

— Но все это правда. Я ничего не преувеличил.

— Целий, пожалуйста, перестань! Ты прекрасный образец римского политика. Тебе не обязательно говорить правду, и при этом ты любого в чем хочешь убедишь.

Он сел на стул и немного подумал, собираясь с мыслями. Глаза его блестели. Потом он погладил бородку и сказал:

— Ну, хорошо, Республика для тебя ничего не значит. Но ты же печешься хотя бы об остатках своей былой чести римлянина.

— Ты в моем доме, Целий. Попрошу тебя не оскорблять меня.

— Хорошо, не буду. Не буду и спорить с тобой. Я просто напомню об услуге, которую тебе оказал Марк Туллий Цицерон и за которую ты теперь платишь неблагодарностью. Но я верю в твою честность и надеюсь, что ты его не подведешь.

Я беспокойно заерзал на стуле. В проем двери влетела оса и тихо зажужжала. Я вздохнул, предчувствуя свое поражение.

— Ты имеешь в виду то, что Цицерон защищал меня в суде прошлым летом?

— Да, это так. Это поместье ты унаследовал от Луция Клавдия. Однако его семья оспорила завещание, и у них были на это причины. Клавдии — довольно древний и благородный патрицианский род, ты же — плебей, без знатных родственников, с сомнительными источниками доходов, с необычной семьей. Ты бы проиграл свое дело и не смог бы уехать из города, который, по твоим словам, ты так сильно ненавидишь. За свою победу ты должен благодарить Цицерона — я был в суде и помню, как он блистательно провел защиту. Редко мне удавалось услышать примеры подобного красноречия — извини, неправды и преувеличений, ведь так ты это называешь. Ты сам попросил его защищать тебя. Он мог бы и отказаться.

Ведь он тогда только что закончил тяжелую политическую борьбу и со всех сторон был связан обстоятельствами и просьбами. Но он подготовил защитную речь и сам произнес ее на суде. И не попросил с тебя платы за нее; он был рад помочь тебе, вспомнив о том, как часто и ты помогал ему с тех пор, как вам пришлось защищать Секста Росция семнадцать лет тому назад.

Я отвернулся, избегая его взгляда и наблюдая за осой — такой свободной, в отличие от меня.

— Ах, Цицерон действительно обучил тебя всему! — сказал я, переводя дыхание.

— Да, — признался Целий, криво усмехнувшись.

— И что же он хочет от меня? — проворчал я.

— Всего лишь небольшое одолжение.

Я сжал губы.

— Ты испытываешь мое терпение, Марк Целий.

Он добродушно рассмеялся, словно говоря: «Да, я победил, и теперь шутки в сторону».

— Цицерон хочет, чтобы ты выступил в роли хозяина для одного сенатора. Он просит тебя предложить ему твой дом в качестве надежного пристанища и убежища от городской суеты. Ты и сам понимаешь, как иногда хочется отдохнуть от волнений.

— Кто это сенатор? Друг Цицерона или Цицерон обязан ему чем-либо?

— Не совсем так.

— Тогда кто?

— Катилина.

— Что?!

— Луций Сергий Катилина.

— Цицерон просит меня дать пристанище своему заклятому врагу? Что вы задумали?

— Это Катилина что-то задумывает. Его нужно остановить.

Я решительно потряс головой.

— Нет, я в этом не участвую!

— Твоя честь, Гордиан…

— Убирайся в преисподнюю! — Я так резко встал со стула, что тот со стуком опрокинулся. Выскочив из комнаты, я пересек двор, отогнал рукой осу и направился в сад, не оглядываясь.

Дойдя до самых передних ворот, я вспомнил, что охранники Целия до сих пор там слоняются. Их вид мог привести меня в еще большую ярость. Я повернулся и побежал к задним постройкам. И тут я заметил чью-то фигуру, прячущуюся под окном библиотеки. Снова за мной шпионит Арат!

Я открыл было рот, но проклятья застряли у меня в глотке. Фигура обернулась, и я узнал собственного сына. Метон смотрел мне прямо в глаза. Он приложил палец к губам и осторожно отошел от окна. Потом подбежал ко мне так, как будто вовсе не испытывал вины от того, что подслушал разговор своего отца.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Сын не должен подслушивать отцовские разговоры, — сказал я, стараясь быть строгим. — Некоторые отцы в Риме высекли бы своих детей за такие дела и даже свернули бы им головы.

Мы с Метоном сидели на гребне холма и созерцали поместье. Охранники Целия расположились в тени тисового дерева. Сам Целий вышел в сад и смотрел по направлению к реке, прикрыв глаза рукой. Он и понятия не имел, куда я делся.

— Я не совсем подслушивал, — сказал Метон.

— Не подслушивал? А как же это называется?

— Ну, я, наверное, просто научился этому у тебя. Это в крови.

Бессмыслица, поскольку я усыновил Метона и в нем не было ни капли моей крови, но меня растрогало его предположение. Я не мог удержаться, чтобы не погладить его по голове.

— Ты меня обвиняешь?

— Да нет, я просто говорю, что у меня многое от тебя, папа.

Он улыбнулся. Умный, очаровательный мальчик, которого я когда-то усыновил, превратился в юношу. Его лицо стало задумчивым.

— Папа, а кто такой Катилина? И почему ты настроен против Цицерона? Я думал, ты его друг.

Я вздохнул.

— Все это так сложно. Или не сложно, если человек следует голосу разума и отворачивается от всего недостойного.

— Но разве можно так поступать? Марк Целий сказал, что ты многим обязан Цицерону.

— Да, это правда.

— Без Цицерона у нас не было бы поместья.

— Могло бы не быть, — поправил я его. Но его невинные глаза заставили меня признаться. — Ну да, хорошо. Без Цицерона мы бы не владели всем этим. Если бы он не встал на мою защиту, то судьи, подкупленные Клавдиями, съели бы меня живьем прямо в здании суда. И я ему многим обязан, нравится он мне или нет. Но что толку в поместье, если я должен расплачиваться за него тем, что буду пускать в него людей вроде Катилины и таким образом приводить Рим к самому моему порогу?

— Неужели Рим и вправду так ужасен? Мне здесь нравится, папа, но иногда я скучаю по городу, — Его глаза загорелись. — Знаешь, по чему я скучаю больше всего? По праздникам, когда устраивают игры и скачки! Особенно по скачкам.

«Конечно, ты скучаешь по ним, — подумал я. — Ведь ты молод, а в молодости так хочется развлечений». Себя я чувствовал глубоким стариком.

— Празднества — это еще одна форма обмана народа, Метон. Кто их оплачивает? Различные магистраты, избираемые каждый год. А зачем? Тебе они скажут, что стараются угодить богам и почтить память наших предков, но на самом деле они хотят произвести впечатление на толпу и потешить собственное величие. Толпа поддерживает тех, кто устраивает наиболее пышные зрелища. Абсурд! Зрелища всего лишь служат определенной цели: избиратели отдают голоса за их устроителей. В конце концов, это всего лишь борьба за власть — власть над судьбами и благосостоянием людей, над жизнями и смертями, над целыми странами. Вновь и вновь я вижу, как люди, увлеченные играми и зрелищами, отдают свои голоса за человека, который впоследствии будет действовать против их интересов. Совершенная глупость! Покажи им этого предателя на улице, так они ответят: «Зато он устроил такой великолепный праздник!» И не важно, что он сократил число представителей в Форуме или провел несколько суровых законов — он ведь привез белых тигров из Ливии, показал их в цирке, а как прошло открытие храма Геркулеса! Кого больше порицать за такую глупость — циничного политика, у которого совсем не осталось никаких принципов, или римских граждан, позволяющих себя дурачить? — Я покачал головой. — Видишь, как я волнуюсь, Метон, Мое сердце бьется, и лоб вспотел. Когда-то я принимал всю эту игру за чистую монету; потом думал, что такова жизнь и что ничего особенно плохого здесь нет — так уж устроен свет, и можно даже повеселиться, глядя на разнообразные людские дела, какими бы низкими и коварными они ни были. Что более важно — я ничего поделать не мог, и поэтому мне приходилось принимать правила игры. Мой образ жизни и занятий свел меня с некоторыми влиятельными людьми, и я больше других знаю, что скрывается за политикой. Я с гордостью думал, что становлюсь опытнее и мудрее, но какова цена подобной мудрости, если она ведет к познанию того, что от тебя в этом мире ничего не зависит? Теперь, когда я постепенно старею, Метон, я все менее способен переносить глупость людей и злонравие их правителей. Слишком много я повидал страданий, причиняемых непомерными притязаниями самолюбцев. Если не можешь вмешаться в ход событий, то лучше скрыться подальше от суеты! И вот появляется Цицерон и вновь вызывает меня на арену — так же и гладиатора принуждают сражаться против его воли.

Метон немного подумал и спросил:

— А Цицерон плохой человек, папа?

— Лучше многих. Хуже некоторых.

— А Катилина?

Я вспомнил свой последний разговор с Клавдией — когда она начала говорить о Катилине и я ее прервал.

— Наша соседка называет его диким безумцем.

— А он такой и есть?

— Цицерон бы с этим согласился.

— А как ты думаешь, папа? — нахмурился Метон. — Или мне не стоило спрашивать?

Я вздохнул.

— Нет, Метон, спрашивай. Раз уж я дал тебе волю и усыновил, ты являешься римским гражданином, как и другие римляне, и ты скоро наденешь взрослую тогу. Кому еще учить тебя разбираться в хитросплетениях политики, как не отцу, даже если я с радостью откусил бы язык, лишь бы не делать этого?

Я замолчал, чтобы перевести дыхание, и взглянул на дом. Люди Целия все еще отдыхали, сам Целий вернулся в библиотеку. Вероятно, сейчас он разглядывает мои немногочисленные книги, большинство из которых я получил в дар от Цицерона. Рабы принялись за свои ежедневные обязанности; скот спал в своих загонах. Я мог бы остаться на холме до вечера, но скоро Вифания пошлет за мной Диану и позовет нас ужинать. Все-таки нужно проявить гостеприимство по отношению к Марку Целию. Но он снова начнет настаивать на своем, и как я тогда откажусь?

— Я часто думал, Метон, что смерть моего друга Луция Клавдия была в чем-то пророческой. Я, конечно, не так самодоволен, чтобы считать, будто боги послали смерть человеку ради моего блага, но Рок во многом разрешил мои проблемы. Когда я уже больше не мог оставаться в городе, мне предоставилась возможность покинуть его. Последней каплей, переполнившей мое терпение, оказалась избирательная кампания прошлого года. Выборы, как правило, представляют собой грубое и жуткое зрелище, но такого я никогда еще не видел.

Кандидаты борются каждый против другого, — продолжал я, — и двое набравших наибольшее количество голосов становятся консулами на один год. Если у них одинаковые политические убеждения, то они усиливают и дополняют друг друга, и правление оказывается достаточно успешным. Если они придерживаются разных взглядов, то Сенат довольно быстро определяет, кто из них наиболее легко поддается влиянию, и бросает все силы на него. Иногда выбирают врагов, и тогда один старается перебороть другого. В тот год, когда ты стал жить со мной, консулами были Красс и Помпей, они устраивали праздники один пышнее другого, с января по декабрь. Горожане повеселились на славу и повидали немало скачек за то время!

— А сенатор может стать консулом?

— Нет. Существует определенная последовательность обязанностей, которые нужно выполнять по очереди. Сначала претор, потом квестор и так далее, все эти должности выбираются на год. Политик идет словно по лестнице и с каждым годом поднимается на ступеньку. Поражение на выборах для него оборачивается задержкой в продвижении, и поэтому нужно торопиться.

— А нельзя стать консулом на несколько лет?

Никто не может быть избран консулом дважды подряд, иначе власть окажется в руках у горстки наиболее влиятельных людей — вроде Помпея или Красса. Да, впрочем, консульство тоже всего лишь очередная ступенька. Обычно человек добивается, чтобы его назначили правителем чужеземной провинции. Римский правитель может очень быстро разбогатеть, облагая местных жителей поборами и налогами.

— А кто голосует?

— Все граждане, кроме меня, как я полагаю. Голосами в Риме ничто не изменишь, поскольку они не равны.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я покачал головой. Метон вырос в моем доме, а я мало заботился о его политическом воспитании, большей частью из-за своей лени, чем из-за презрения к политике.

— Голоса бедных граждан значат меньше, чем богатых.

— Как это так?

— В день выборов граждане собираются в лагере Марция, между старыми городскими стенами и рекой Тибр. Потенциальные избиратели делятся на то, что называется центуриями. Но эти центурии не имеют ничего общего с количеством избирателей в них. В одной центурии может быть сто человек, а в другой — целая тысяча. Богатые распределяются по большему количеству центурий, чем бедные, поэтому их голоса больше значат.

Но даже так голос бедного избирателя все равно значим, хотя большинство кандидатов происходят из богатых или знатных слоев населения и сами распределяют эти центурии. Поэтому они пытаются подольститься к беднякам, давая им разнообразные обещания, используют все способы, законные и незаконные, начиная от обещаний всяческих благ и заканчивая прямыми угрозами. Во время избирательной кампании кандидаты стараются приукрасить свои деяния и скрыть свои неблаговидные поступки в прошлом, обвиняют во всех грехах своих соперников, а их сообщники покрывают все стены в городе надписями.

— Луций Росций Отон целует в зад владельцев публичных домов! — процитировал Метон, смеясь.

— Да, один из самых запомнившихся лозунгов прошлого года, — заметил я мрачно. — Тем не менее, Луция Отона избрали претором.

— Но что такого необычного было в прошлом году? — спросил Метон с искренним любопытством. — Я помню, что ты разъярился в библиотеке, но ничего не понял.

— Только то, что все было слишком грязно и отвратительно. И только то, что Цицерон принял участие в той кампании… и то, что он сделал с тех пор… — Я покачал головой и начал снова: — Тогда выделилось три лидера: Цицерон, Катилина и Антоний. Антоний ничего особенного собой не представлял — обычный негодяй, скандалист и проходимец, без особой политической программы; ему просто хотелось поскорее сделаться управляющим провинцией и погреть на этом руки, заставив местных жителей платить за него долги. В этом духе некоторые говорили и о Катилине, но никто не стал бы отрицать у него наличия харизмы и политического здравого смысла. Он родом из старинной патрицианской семьи, но наследства ему не досталось, поэтому он, как некоторые бедные аристократы, задумался о перераспределении богатства, о погашении долгов, о демократизации государственного управления — а консерваторам все эти штуки не нравятся. Но даже в правящем классе находится немало патрициев, которым не повезло в жизни, также существует много богачей, стремящихся использовать любого демагога в своих целях, поэтому у него нашлось немало сторонников, несмотря на его радикальные лозунги. Даже Красс, самый богатый человек, в Риме, оказал ему финансовую поддержку. Кто знает, чего добивается Красс?

Теперь о Цицероне. Никто из его предков не занимал государственных постов. Он первый из его семейства выбился наверх — что называется, «новый человек». И он сам добился успеха — стал консулом. Многие аристократы воротят от него нос, презирая его за бесхитростность, за его красноречие и за успех среди простого народа. Подобно комете, он появился ниоткуда, он выделяется среди остальных политиков, как павлин среди птиц. С какой-то точки зрения он тоже способен поколебать государственные устои, как и Катилина. И он бы представлял серьезную опасность, будь его принципы слишком твердыми и неизменными.

Катилина и Антоний объединились. С самого начала они надеялись на победу. Катилина всегда и везде напоминал аристократам о невысоком происхождении Цицерона (хотя его семью нельзя назвать бедной), но он же их и напугал своими радикальными лозунгами и поставил в затруднительное положение — Цицерона они не переваривали, а Катилину боялись.

Что до Цицерона, то в той кампании ему помогал его брат, Квинт. Однажды после выборов, когда мне случилось по делу посетить дом Цицерона, тот показал мне свою переписку с братом, в которой они обсуждали ход выборов; он так гордился этими письмами, что собирался переписать их и издать своего рода памфлет, как руководство для успешного ведения избирательной кампании. С самого начала Цицерон с братом решили любой ценой предотвратить избрание Катилины. Во время избирательной кампании принято клеветать, но Цицерон установил новые правила. Он распространял слухи, которые передавались из уха в ухо, и время от времени громогласно обвинял Катилину с трибуны. Я даже и не совался на Форум, зная, что встречу там Цицерона, пылко произносящего речь в кругу толпы. Но слухи и надписи преследовали меня по всему городу. Если половина из того, что говорили про Катилину, — правда, то его следовало убить еще в утробе матери.

— А в чем его обвиняли?

В огромном количестве грехов. Как обычно — в коррупции, в том, что он подкупал избирателей и давал взятки официальным лицам. И это, возможно, правда, принимая во внимание финансовую поддержку со стороны Красса — для чего еще нужно так много денег, кроме как на взятку? Когда римляне узнают, что кандидат богат, они начинают ходить за ним по пятам с протянутой рукой.

Цицерон вытащил на свет старые истории с коррупцией, когда Катилина был администратором в Африке. Несколько лет назад его уже обвиняли — и более того, Цицерон сам его и защищал! Катилину признали невиновным. Политики часто обвиняют друг друга в преступлениях. И всегда обвинение и оправдание не имеют ничего общего с действительностью — это всего лишь политические приемы, а если человек и вправду виноват — это чистое совпадение.

Но были и более серьезные обвинения — инцест, половые извращения, убийства… Но, как мне кажется, разговоры о политике начинают надоедать…

— Нет, совсем нет! — По глазам Метона было ясно, что я полностью завладел его вниманием.

Я прочистил горло.

— Ну ладно. Говорят, что во времена правления Суллы Катилина был одним из его приспешников и приносил ему отрезанные головы в обмен на вознаграждение. Говорят, что он даже убил собственного зятя; его сестра хотела избавиться от мужа, и Катилина хладнокровно исполнил ее желание, а потом внес имя этого человека в список врагов Суллы.

— Это правда?

Я пожал плечами.

— Люди были жестоки во времена Суллы. Красс сделал себе состояние, прибирая к рукам имущество убитых. Когда убийство узаконено, в человеке просыпаются самые низменные чувства. Возможно, то, что говорят о Катилине, правда, а возможно, что и нет. Его однажды уже привлекали к суду за убийство через двадцать лет после того случая, но признали невиновным. Кто знает? Но это только одно из приписываемых ему убийств.

Несколько лет назад, вернувшись из Африки, Катилина в очередной раз женился. Говорят, что его избранница отказывалась выходить за него замуж, пока жив его законный наследник, и поэтому Катилина убил собственного сына. А о ней говорят, что она — дочь одной прежней любовницы Катилины, возможно, даже его собственная дочь.

— Кровосмешение! — прошептал Метон.

— Цицерон вслух этого не говорил, лишь намекнул. И это только первое из приписываемых ему прегрешений против морали. Считается, что он совратил одну весталку десять лет тому назад; но я мало знаю о том случае, хотя мне приказали разведать про него побольше. Тогда мне в первый и последний раз пришлось лично общаться с Катилиной, и мне показалось, что он очень загадочный человек — в высшей степени притягивающий к себе и очень подозрительный. Цицерон любит намекать на этот случай, но не совсем в открытую, поскольку сестра его жены — весталка, и ее тоже обвиняли в связи с Катилиной! Да, во многих отношениях Рим — просто маленький провинциальный городок.

— А что, про весталку — это действительно правда? — Метон определенно заинтересовался этим вопросом.

— Я точно не знаю, но кое-что подозреваю. Подробнее я тебе расскажу об этом в следующий раз. Во всяком случае, их обвинили, а это, как я уже объяснял, мало имеет общего с действительным положением дел.

— Создается впечатление, что всю жизнь Катилина только и делал, что защищался в суде или убивал людей.

— А в свободное время занимался развратом. Говорят, что круг его общения в Риме состоит исключительно из беспутных людей. Он занимается сводничеством: приводит приятных молодых людей в спальни к знатным матронам; говорят, что иногда он и сам не прочь привести к себе одну или одного из них. Как это не похоже на Цицерона! Хочешь, расскажу одну байку?

— Да.

— Помни только, что она, возможно, исходит от Катилины, Ты ведь знаешь, что у Цицерона есть дочь, тринадцати лет, и сын, которому едва исполнилось два года. Ну, так и говорят, что он всего дважды переспал со своей женой. Появилась Туллия, но он так возненавидел это занятие, что решил никогда больше не заниматься этим. А через одиннадцать лет захотел удостовериться, так ли это плохо, как он считает. И после этого родился Марк.

Метон нахмурился.

— Ну ладно, сыновья редко способны посмеяться над шуткой отца. Но слышал бы ты, как смеялись люди в тавернах, когда рассказывали эту историю за день до выборов. Впрочем, когда подсчитали голоса, настал черед Цицерона смеяться.

— А Катилина просто рассказывал байки о Цицероне или пытался еще защищаться от обвинений?

— Странно, конечно, но он и не пытался. Возможно, слухи и достоверны, а возможно, ему лень их опровергать. Катилина — патриций, а Цицерон — «новый человек». Мне кажется, что Катилина слишком высокомерен, чтобы отвечать плебею. Такова тактика римских политиков, особенно из среды аристократов — они просто замыкаются в себе из чувства собственного достоинства. Но высокомерие оказало Катилине плохую услугу. Большинство голосов получил Цицерон. Это невероятный успех для человека низкого происхождения, который проложил себе дорогу в обществе собственными силами и умом. Немногие достигают должности консула, Цицерону это удалось. Это год его торжества, и немногие скажут, что он его не заслужил.

— А Катилина?

— С большим отрывом за Цицероном следовал этот ничтожный Антоний. Катилина подошел к нему очень близко, но третье место не считается. В предыдущие годы судебные процессы мешали его кампании. Когда, наконец, ему представился шанс, Цицерон его обогнал. Сейчас Катилина еще раз попытает удачи. Говорят, что в прошлом году он залез в долги. И насколько больше он еще задолжает? Он очень отчаянный человек и, если верить всего лишь малой части слухов, не остановится даже перед убийством. По крайней мере, это не тот, кого бы я хотел видеть гостем в своем доме.

— И мне тоже так кажется, — сказал Метон с достоинством. — Хотя и следует отплатить за услугу Цицерона.

Мы немного посидели в тишине, глядя на поместье. Неожиданно Метон как-то странно фыркнул и принялся дрожать. Он так яростно сжимал бока, что я испугался — но он всего лишь смеялся, катаясь по траве.

— В чем дело?..

— До меня дошло! — ответил он, задыхаясь. — Только дважды в жизни, и чтобы проверить, насколько это плохо!

Он так сильно смеялся, что даже покраснел.

Я закатил глаза, но не мог сдержать улыбку. По законам государства и обычаям нашего общества мой сын считался почти взрослым мужчиной, но мне часто казалось, что он еще совсем ребенок.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ужин в этот вечер не особенно удался. Вифания неплохо готовит, но это наименее удачное ее призвание; много лет тому назад я купил ее на рынке в Александрии не ради того, чтобы она мне готовила. Она продолжала выполнять кое-какую работу по дому и тогда, когда носила Диану. Я дал ей свободу, так что полностью мог положиться на нее в управлении хозяйством… за исключением кухни, где с ней соперничали самодовольные повара. Но теперь, когда Конгрион временно находился у Клавдии, она решила вдруг показать себя перед гостями.

Но увы, кулинарных талантов у нее хватало только на приготовление сравнительно простых блюд (при этом я вспоминаю наши первые годы совместной жизни), а особенно хорошо у нее получалась рыба во всех видах — ее всегда было в достатке в Риме; рыбу ловили в Тибре и привозили из других краев. Но здесь трудно достать свежую рыбу, и поэтому Вифания решила порадовать гостей чем-нибудь необычным. Она явно переоценила свое мастерство. Сельдерей и телячьи мозги с яичным соусом вовсе не походили на то, что нам готовил Конгрион, а спаржа, тушенная в вине, получилась бы лучше, выбери она менее зрелый виноград. (Такую привередливость во вкусах я унаследовал от своего друга Луция Клавдия.) Морковь с кориандром была весьма недурна, а горошек с тмином служил ее оправданием, и я его похвалил — как оказалось, совершенно напрасно.

— Горошек приготовил Конгрион, — заметила она сухо. — Я просто дала указания одному из рабов разогреть его с оливковым маслом и тмином.

— Ах, тогда ты дала очень правильные указания, — сказал я, целуя кончики своих пальцев. Вифания насупилась.

— Я возьму еще, — сказал Метон, поворачиваясь к обслуживающему нас рабу.

— Действительно, ужин был превосходным, — настаивал Марк Целий. — Не всякая матрона в Риме способна приготовить столь вкусные блюда в отсутствие своего повара. Приятно, что в провинции попадаются такие таланты.

Его слова прозвучали фальшиво на мой слух, но Вифания так и просияла: ей, вероятно, очень нравится аккуратная бородка нашего гостя, подумал я.

— Но перед Катилиной не нужно будет так изощряться, — добавил Марк Целий. — Он человек непритязательный, не может отличить фалернское вино на вкус и с равным удовольствием пил бы из кувшина для рабов. Катилина говорит: «Язык предназначен либо для различения вкусов, либо для произнесения речей; вместе две эти способности встречаются нечасто».

Трудно было не заметить явного намека в мой адрес; от Вифании это тоже не укрылось, так как она еще больше просияла — гость наш ей, очевидно, нравился. Это ли меня раздражало, или то, что Целий заранее настроился на мое согласие?

— Мне кажется, нам следует вернуться в библиотеку, — сказал я. — Мы еще ничего не решили, Марк Целий.

Метон посмотрел на меня ожидающе и начал подниматься.

— Нет, — остановил я его. — Оставайся здесь и доешь свой горошек.

— В вашей коллекции есть ценные экземпляры, — сказал Целий, осматривая свитки и указывая пальцем на привязанные к ним ярлыки. — Вижу, что особенно нравятся тебе пьесы. Так же, как и Цицерону. Предполагаю, что он дарит тебе списки со своих книг. После обеда у меня было время просмотреть твою библиотеку, и меня поразило количество томов с надписью «От Марка Туллия Цицерона его другу Гордиану с теплыми пожеланиями…»

— Да, Целий, мне знакомо содержание собственной библиотеки. Я помню, как мне достался каждый том.

— Книги подобны друзьям, не правда ли? Преданные, верные. Приятно это осознавать. Возьми в руки том, который отложил год назад, и ты найдешь те же слова.

— Я понимаю тебя, Целий. Но неужели и Цицерон тот же человек, что был в прошлом году? Или семнадцать лет тому назад, когда я впервые встретил его?

— Я не понимаю.

— Новости из Рима доходят до меня с большим опозданием и из вторых рук, да и слушаю я их одним ухом, но мне кажется, что Цицерон-консул отличается от Цицерона-адвоката. Человек, который смело защищал людей от обвинений Суллы, теперь, кажется, служит интересам тех же слоев, что привели Суллу к власти.

Целий пожал плечами.

— Разве это так важно? Мне казалось, что ты устал от политики. Вот почему вместо этого я заговорил о дружбе.

— Целий, даже если бы я разделял твои взгляды, то и тогда бы еще подумал, прежде чем согласиться. Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— Ты еще довольно молод. Как я понимаю, у тебя нет еще жены и детей?

— Нет.

— Тогда ты, вероятно, не поймешь, почему я ни при каких обстоятельствах не хочу впускать в свой дом такого человека, как Катилина. Я покинул Рим также из-за опасности и насилия, царящих там. Не потому, что боюсь за себя, а потому, что мне нужно было защитить других. Перед тем как я усыновил своего старшего сына, Экон шлялся по городским улицам, теперь он вырос и может постоять за себя. Мой младший, Метон, не такой; он подает большие надежды, но не отличается самоуверенностью и решительностью. И ты видел мою дочь, Диану. Ей более всего необходима защита.

— Но мы не просим тебя сделать нечто опасное, Гордиан, только…

— Твой голос так же искренен, как и тогда, когда ты хвалил ужин Вифании.

Целий неодобрительно посмотрел на меня. Мне казалось, что он привык полагаться на свое обаяние и не рассчитывал на мое упорство.

Я вздохнул.

— И чего же конкретно хочет от меня Цицерон?

К его чести, Целий не выразил на своем лице крайнего самодовольства от моей уступки. Он, напротив, придал ему серьезное выражение.

— В обед я уже говорил об опасности, угрожающей государству. Ты счел мои слова риторическим упражнением, Гордиан, но факты от этого не изменились. Катилина представляет собой угрозу. Ты можешь презирать помпезность и коррупцию — то, что теперь называется в Риме политикой, но поверь мне, анархия, которую принесет с собой Катилина, будет еще ужасней.

— Ты опять начинаешь ораторствовать.

Целий неохотно улыбнулся.

— Останови меня, когда я опять начну. Итак, Катилина хочет выставить свою кандидатуру на выборах. Он, конечно, не имеет шансов их выиграть, но постарается сделать все, что в его силах, чтобы посеять смуту и беспорядки в городе. У него разработано два плана. Во-первых, если он победит…

— Ты же сказал, что это невозможно.

— Это всего лишь риторика, я же сказал тебе остановить меня. Итак, если случится невозможное и он все-таки выиграет, то это будет означать, что электорат безнадежно рассеян. Консульство Цицерона кажется затишьем перед бурей. Сенат воспротивится. На улицах будут грабить и убивать. Возможно, начнется гражданская война; разнообразные политики и влиятельные семьи уже готовятся к ней. И в этом конфликте Катилина, конечно же, проиграет, если не сразу же, то когда Помпей приведет свои войска с Востока. А если Помпея призовут для наведения порядка, то он не остановится ни перед чем, чтобы стать диктатором. Прими во внимание эту возможность.

Я против своей воли вовлекся в политические размышления. Для правящей олигархии возможная диктатура Помпея была еще одной головной болью. Тогда наступит либо конец Республики, либо же опять начнется гражданская война; такие люди, как Красс или молодой Юлий Цезарь, не согласятся отдать свою власть без сопротивления.

— А что будет, если Катилина проиграет на выборах? — спросил я, не желая больше спорить.

— Он уже сейчас готовит восстание. И его сторонники так же отчаянны, как и он. Его поддерживают многие ветераны, поселившиеся здесь, в Этрурии, и дальше к северу. В городе у него тоже есть малочисленный, но преданный кружок товарищей. И уже известно, что они замышляют убийство Цицерона еще до выборов.

— Но почему?

— В основном потому, что Катилина ненавидит Цицерона за проигрыш на прошлых выборах. Как это согласуется с его планами, я точно не знаю; возможно, он хочет посеять беспорядки и панику перед голосованием или даже вовсе отменить выборы.

— А откуда ты это знаешь, Марк Целий?

— В этом месяце было собрание заговорщиков, и…

— А как тебе это стало известно?

— Я же говорю тебе: было собрание заговорщиков и я там присутствовал.

Я помолчал, чтобы переварить его слова. Если бы только рядом со мной сидел Арат! Он бы рассказал мне о быках на нынешней ярмарке или о запасах продовольствия. Но вместо того передо мной находился один из самых искусных сторонников Цицерона, и я слушал, как он сообщает мне ужасные сведения о заговорщиках и убийствах.

— Признаться, это с трудом укладывается у меня в голове, Целий. Ты говоришь, что Катилина замышляет убить Цицерона и что ты сам участвовал в тайном собрании?

— Да, я слишком много тебе рассказал, Гордиан, больше, нежели намеревался. Но ведь тебя так трудно убедить.

— Так ты до сих пор убеждаешь меня? Я же сказал, что не хочу подвергать опасности членов своей семьи, а ты мне рассказываешь про заговорщиков и про гражданскую войну!

— Но все это можно предотвратить, если мы будем работать вместе.

Почему — несмотря на мои протесты, на мои разумные доводы, на обещания самому себе, что я больше не буду ввязываться в эти грязные дела, несмотря на мое чувство удовлетворения от того, что я нашел в себе силы отказаться, — почему в это мгновение я испытал некое волнение? Тайны и интриги опьяняют более, чем крепкое вино. Таинственность сообщает прелесть повседневным делам и превращает нудную действительность в предмет, достойный поэм. Человек никак не может насытиться тайной, он с жадностью набрасывается на дополнительные порции. Я не испытывал подобного волнения с тех пор, как оставил город.

— Расскажи мне поподробней о том собрании, — попросил я словно нехотя.

— Оно происходило в доме Катилины, на Палатине; прекрасный дом, немного беспорядочно построенный, единственное, что отец оставил ему в наследство, кроме имени. Все началось как дружеский обед, но потом мы удалились внутрь здания. Рабов не пустили, а двери закрыли. Если бы я тебе сказал, кто там был, назвал бы имена сенаторов и патрициев…

— Не надо.

Целий кивнул.

— Тогда я скажу тебе, что рангом собравшиеся были от самых почтенных до самых скандально известных.

— «На любой вкус» — так говорит Катилина.

— Совершенно верно. Ему иногда приходят в голову удачные высказывания. Ты польстил мне, назвав меня лучшим учеником Цицерона, но Цицерон даже не сравнится с Катилиной, когда тот вознамерится произнести страстную речь. Он сыграл на расстроенных чувствах собравшихся, на их неудачах и указал на богатых олигархов как на источник их бедствий; он пообещал им создать новое государство в духе наших предков; он говорил о погашении долгов и переделе имущества. Под конец он взял в руки кубок с вином и заставил каждого порезать себе запястье и капнуть кровью в этот сосуд.

— А ты?

Целий протянул руку и показал шрам.

— Кубок пустили по кругу. Все мы дали клятву…

— Которую ты сейчас как раз разрушаешь.

— Клятва против Рима не является настоящей клятвой, — ответил он, опустив глаза.

— Значит, Катилина признал тебя своим, несмотря на твою близость к Цицерону?

— Да, потому что на какое-то время я поверил его словам. Я попал под очарование его речей и на самом деле считал себя его сообщником. Пока наконец не распознал его настоящую сущность, пока не узнал, что он замышляет убить Цицерона. Тогда я пошел к Цицерону и рассказал ему все. Он посоветовал мне оставаться в сообщниках у Катилины и разведать его планы. И я не один, кто исполняет подобные обязанности.

— А теперь он хочет, чтобы и я следил за Катилиной?

— Нет, Гордиан. Он просто хочет, чтобы Катилина немного пожил у тебя. За ним следят, но он может покинуть город незамеченным. Его основной союзник — Гай Манлий, военный из Фезул. Катилине нужно место в провинции, не такое, о котором бы все знали, а новое, где его и не подумали бы искать.

— То есть у меня? Если еще ему неизвестно, то любой может рассказать, что я давний приятель Цицерона и что он сам помог мне получить это наследство.

— Да, но я сказал Катилине, будто ты очень серьезно поссорился с Цицероном — ведь легко в это поверить, не так ли? — что тебе очень не нравится римская политика и что в данный момент ты симпатизируешь ему, Катилине. Ты умеешь быть сдержанным и осторожным, это бесспорно; ведь этим ты и заслужил себе имя. Катилина и не думает, что ты его пылкий сторонник, он просто считает, что ты можешь ему предоставить на время свой дом. Большего от тебя он и не ожидает — всего лишь убежища, когда ему потребуется покинуть город и остановиться где-нибудь на время по дороге в Фезулы.

— А ты уверен, что в моем доме не будет сборищ и чаш с кровью, пускаемых по кругу?

Целий покачал головой.

— Он не ждет этого от тебя. Ему нужно именно убежище, не место для встреч.

— А что хочет Цицерон?

— Следить за продвижениями Катилины с моей помощью. Разумеется, если вдруг Катилина поведает тебе что-либо важное, то Цицерон надеется, что ты передашь ему эти сведения. Говорят, что ты умеешь выудить у людей правду, даже когда они сами не хотят признаваться в ней.

Я повернулся и посмотрел через западное окно на пологий спуск к реке. Верхушки деревьев были уже освещены лунным светом. Все видимое пространство окутала ночь, теплая и успокаивающая. Воздух казался густым от запахов животных, пота, навоза, травы. Так далеко отсюда Рим, но и здесь от него не скрыться!

— Мне, таким образом, придется иметь дело только с тобой и с Катилиной, а больше ни с кем?

— Да. Цицерона ты не увидишь, он останется для тебя бесплотным призраком. Если тебе понадобится отправить в город послание, то сделать это ты сможешь через меня. Катилина меня не заподозрит.

— Невозможно, чтобы все было так просто, как ты говоришь. Может, из-за твоей молодости и неопытности ты неспособен предвидеть грозящих нам опасностей? Или же ты намеренно смягчаешь ситуацию?

Он улыбнулся.

— Мой учитель Цицерон советует не отвечать на вопросы типа «либо — либо», если любой ответ тебе чем-то грозит. Лучше сменить предмет обсуждения…

В ответ я тоже скупо улыбнулся.

— Ты слишком хитер и порочен для своего возраста. Да, я уверен, что ты можешь обмануть Катилину. Если я соглашусь, то мне необходимы будут гарантии. Нельзя, чтобы меня сочли союзником Катилины, если вдруг его разгромят, как, я надеюсь, и случится. Хорошо бы Цицерон заранее написал письмо и отметал в нем мою помощь в его плане.

Целий изобразил на своем лице непонятную гримасу.

— Цицерон предвидел подобную просьбу. Но сейчас невозможно написать такой документ. Если его обнаружат, то он все испортит, да и тебя поставит под угрозу. Не беспокойся. В надлежащее время Цицерон вспомнит о тебе.

— Но тем не менее мне все-таки необходима гарантия Цицерона. Если я приеду в Рим…

— Он не примет тебя сейчас. Иначе о вашей встрече станет известно Катилине. Разве ты мне и так не веришь, Гордиан?

Я долго размышлял. Дрожь волнения, которую я испытал ранее, переходила в недоброе предчувствие. Я чувствовал себя как пьяница, который не может контролировать себя во время пиршества и потому удерживается от вина, но когда ему вручают чашу для передачи другому человеку, хватает и выпивает ее залпом.

— Я верю тебе, — сказал я.

Но позже, ночью, когда я лежал рядом с Вифанией, во мне зародилось сомнение; оно шевелилось во мне, росло, принимая неясные формы, как туман в ночи. Целий не представил никаких доказательств, что он послан Цицероном. А вдруг его подослал сам Катилина? А если за ним и стоит Цицерон, то почему Катилина не может догадаться о их планах? Где правда, а где ложь в речах Целия? Если этот юноша хвастается, что сможет одурачить Катилину, то он наверняка сможет водить за нос и Цицерона? Не говоря уже о Гордиане Сыщике, который поклялся никогда не влезать в политику.

Вифания шевельнулась.

— В чем дело, хозяин? — прошептала она.

Со времени нашей свадьбы она перестала называть меня «хозяином», но иногда во сне проговаривалась; слова ее напомнили мне о далеких днях, когда мир не был таким опасным и сложным. Я дотронулся до нее. Ощущение ее тела — теплого, волнующего, податливого — развеяло мои сомнения, как солнце разгоняет утренний туман. Она пододвинулась ко мне, и мы обнялись. На какое-то время все тревоги забылись, а потом я заснул здоровым сном крестьянина, которому снятся поля и сено, а мычание быков кажется случайной музыкой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

На следующее утро Марк Целий проснулся раньше меня. Я обнаружил его перед стойлом, где он запрягал свою лошадь. Из сарайчика вышли его охранники, потирая глаза и вытаскивая соломинки из волос. Солнце еще не встало из-за горы Аргентум, и мир освещал только бледновато-синий свет. Над рекой стоял туман, заползая в низины по ее берегам. С запада, со стороны поместья Публия Клавдия, донесся крик петуха.

— Как спалось, Целий?

— Очень хорошо, спасибо.

— Кровать слишком жесткая, не так ли? Я так и знал. Да и в комнате было очень душно.

— Нет, вовсе…

— Увы, как ты сам убедился, дом мой не подходит для приема знатных гостей.

Целий понял смысл моих слов и улыбнулся.

— Говорят, что Катилина подобен хорошему полководцу: может спать и есть при любых обстоятельствах. Условия здесь для него даже больше, чем хороши.

— Но я еще не сказал «да», Целий.

— А мне показалось, что сказал.

— Мне нужно многое обдумать.

— Но это то же самое, что сказать «нет». Время не ждет, Гордиан.

— Тогда я говорю «нет», — неожиданно произнес я, устав шутить с ним.

Он фыркнул.

— Ты передумаешь, как только я уеду. Пошли мне тогда гонца.

Он вскочил на лошадь и приказал своим охранникам быть наготове.

Из дома вышла Вифания, в столе с длинными рукавами и с распущенными волосами. По ее плечам спускались дивные черные и серебряные пряди, в глазах застыло сонное выражение, виновником чего был отчасти я.

— Вы, Марк Целий, несомненно, не покинете нас, не позавтракав? Я приготовила что-то вкусное.

— Я предпочитаю отправляться в долгую поездку на пустой желудок. Признаюсь, что похитил у вас в кладовой кусок хлеба и несколько фруктов на дорогу.

Пока его охранники садились на коней, он несколько раз повернул свою лошадь.

— Обожди, — сказал я. — Я провожу вас до Кассиановой дороги.

Когда мы отправились, солнце уже взошло над гребнем горы, и наши фигуры отбрасывали длинные тени. Запели птицы. Мы миновали виноградники с одной стороны и поле со свежескошенным сеном с другой. Целий дышал всей грудью.

— Ах, Гордиан, вот он какой, утренний воздух в провинции! Теперь я понимаю, почему вы покинули город. Но от этого город не перестал существовать. Никто также не отменял старых обязательств.

— Какой же ты настойчивый, Целий, — сказал я, печально покачивая головой. — Ты этому обучился у Цицерона или у Катилины?

— У обоих понемногу. У Катилины я также научился загадкам. Ведь ты, Гордиан, любишь тайны, значит, тебе должны нравиться и загадки. Ты хочешь услышать одну из них?

Я пожал плечами.

— Катилина любит загадывать ее своим друзьям. Он задал ее нам в ту самую ночь, когда мы дали клятву. «Я вижу два тела, — сказал он. — Одно из них худое и истощенное, но с великой головой, другое тело сильное и крепкое, но у него вовсе нет головы!»

Целий негромко рассмеялся.

Я беспокойно заерзал на своем коне.

— И в чем же здесь суть?

Целий пристально посмотрел на меня.

— Ведь это загадка, Гордиан! Ты сам должен догадаться. Вот что я тебе скажу — когда ты пошлешь ко мне гонца, то пусть он использует особый пароль. Если твой ответ положителен, он должен сказать: «Тело без головы». Если отрицательный, то: «Голова без тела». Но не тяни с ответом; события разворачиваются слишком быстро.

— Как и всегда, — сказал я, останавливая своего коня.

Мы доехали до Кассиановой дороги. Целий помахал мне рукой, потом повернулся и прибавил скорость. Мгновение я наблюдал, как плащи всадников развеваются, словно знамена на ветру, затем повернул к дому, еще более встревоженный и запутанный.

На следующий день я сидел в библиотеке и придумывал план водяной мельницы, когда пришел Арат и сообщил, что Конгрион со своими помощниками вернулись.

— Хорошо, пусть войдут ко мне. Я хочу видеть их. Без свидетелей.

Арат прищурил глаза и удалился. Через некоторое время в библиотеку вошли Конгрион и его подчиненные. Я отложил табличку со стилем и знаком показал им, что они должны закрыть дверь.

— Ну, Конгрион, как обстоят дела у Клавдиев?

— Хорошо, хозяин. Уверен, что вы не услышите упреков в наш адрес. Клавдия дала мне вот эту записку и попросила вам ее передать.

Он протянул мне пергаментный свиток, запечатанный инициалами Клавдии — большое «С» и внутри его маленькое «А». Это ее собственная печать, не унаследованная ни от отца, ни от мужа, а придуманная ею самой. Обычно римские матроны так не поступали, но ведь Клавдия была необычной женщиной. Я сломал печать и развернул письмо.

Я скрутил письмо, перевязал его ленточкой и увидел, что Конгрион напряженно разглядывает меня.

— Она осталась довольна тобой, — сказал я.

Конгрион вздохнул и улыбнулся.

— Приятная женщина, — сказал он. — Требовательная хозяйка, но умеет благодарить за услуги.

— Вы исполнили мой приказ соблюдать осторожность?

— Да, господин, мы были осторожны и скрытны. Сожалею, что не могу сказать того же о других рабах.

— Что ты имеешь в виду?

— Клавдии привели с собой своих слуг, которые постоянно толклись на кухне. Я старался утихомирить их, когда становилось слишком шумно, но на кухне всегда околачивались толпы рабов, и сплетни никогда не прекращались. Я, конечно, сам не принимал участия в разговорах, но старался слушать их, занимаясь своими сковородками и горшками, как вы и приказывали.

— И что ты услышал?

— Большинство разговоров не представляло интереса — кто из рабов заслужил благорасположение своего господина, а кто потерял доверие… вымышленные рассказы о приключениях в то время, когда они с хозяевами были в Риме… грязные и непристойные истории о связях с девушками, занятыми на винодельческих прессах… плоские шутки — вся обычная грязь, которую и следовало ожидать и которая недостойна касаться ваших ушей.

— А что-нибудь поинтереснее?

— Было несколько грубых намеков и скрытых оскорблений в мой адрес. Рабы часто повторяют суждения своих хозяев, и если хозяева не в ладах, то и рабы не дружат между собой. Немногие из них знают, что я служил еще Луцию Клавдию, долго и преданно; но и они упрекают меня и скорбят о моей неверности, говоря, что я нашел теперь — извините, хозяин, но это их слова, они так сказали, — что я нашел теперь нового хозяина, самого низкого и недостойного. Я, разумеется, хранил гробовое молчание, и они удивлялись моей необщительности. Дело в том, что такие слова не сами пришли им в голову, а исходят, вероятнее всего, от их собственных хозяев.

— Я понимаю. А от самих Клавдиев ты слышал что-нибудь?

— Нет, хозяин. Так вышло, что я почти все время был занят на кухне, едва находил мгновение для отдыха. Повар Клавдии заболел…

— Да, она сообщает об этом в письме.

— Как вы понимаете, я был занят все время. Я почти не видел гостей — только их рабов, толпившихся на кухне.

— А вы? — спросил я, кивнув в сторону его помощников.

Они нервно выпрямились, беспокойно смотря друг на друга.

— Ну же?

— Большую часть времени мы провели на кухне, помогая Конгриону, — ответил один из них. — Все было так, как он и сказал, — намеки, скрытые оскорбления нашего нового хозяина, то есть вас. Но потом нас позвали прислуживать за обедом. Вас там тоже упоминали…

— Да?

На лицах рабов выразилось крайнее замешательство. Один из них был довольно дурен собой, с прыщами на лбу и щеках. Я удивился, что Клавдии пришло в голову заставить его прислуживать за обедом, ведь большинство римлян предпочитают смотреть на нечто приятное во время трапезы. Я отнес этот факт на счет ее необычности. Клавдия часто поступала по-своему.

— Ты, — сказал я прыщавому юноше. — Говори! Меня ничто не удивит.

Он кашлянул и начал:

— Они не любят вас, хозяин.

— Я знаю. Сейчас я хочу узнать, что они замышляют.

— Ну, ничего особенного. Просто называют вас по-всякому.

— Например?

Раб сделал такое лицо, будто я сунул ему под нос какую-то дрянь и заставил его попробовать.

— Городской самодовольный вонючка, — сказал он наконец, поморщившись.

— Кто так назвал меня?

— Публий Клавдий. Мне кажется, это тот самый пожилой человек, живущий за рекой. На самом деле он высказал еще пожелание — окунуть вас в воду и протащить вниз по течению, чтобы вы ртом ловили рыбу. — И юноша снова поморщился.

— Ну, это не обидно, — сказал я. — Что еще?

Его товарищ облизал губы и поднял руку, попросив слово.

— Глупое ничтожество без предков, которого только в клетку посадить и отвезти обратно в Рим, — сказал он. — Так говорил Маний Клавдий, человек, который живет к северу от нас.

— Я знаю. Опять же ничего, кроме злобного ворчания.

Тут прыщавый раб что-то проворчал.

— Да? — побудил я его к разговору.

— Самый молодой из них, по имени Гней…

Тот самый владелец горы, не приносящей особых доходов, которому, по мнению Клавдиев, должно было достаться поместье Луция, подумал я.

— Продолжай.

— Он сказал, что у семейства должны найтись кое-какие доверенные лица, которые пришли бы ночью и окропили бы землю кровью.

Это уже не так забавно, хотя, вполне возможно, что тоже пустая болтовня.

— А он предложил что-то конкретное?

— Нет, он просто так и сказал; «Пролить кровь на землю».

— Он сказал это при вас, и вы слышали его слова?

— Мне кажется, он не знал, откуда мы. Наверное, никто не знал, кроме Клавдии. Кроме того, этим вечером было выпито немало вина, и Гней тоже не забывал опустошать свою чашу.

— Но вам, хозяин, следует знать, — сказал другой раб, — что Клавдия встала на вашу защиту. Она отвечала на каждое оскорбление и угрозу и советовала другим не разжигать своей ненависти, ведь дело уже решено в суде и ничего не изменишь.

— И как же родственники приняли ее слова?

— Не слишком тепло, но ей удалось утихомирить их. Ее манеры довольно…

— Грубы, — заключил Конгрион. — Нужно еще помнить, что встреча происходила у нее, и она вела себя как хозяйка. Мне кажется, что Клавдия не позволит в своем доме говорить и делать что вздумается, даже если гости — ее родственники.

Я улыбнулся и кивнул.

— Женщина, с мнением которой следует считаться. Женщина, которая требует уважения к себе. А ее рабы уважают ее?

— Конечно, — кивнул Конгрион. — Хотя…

— Ну? Говори.

Он нахмурил свои пышные брови.

— Мне кажется, они привязаны к ней не так сильно, как некоторые рабы к хорошим хозяевам. Она довольно требовательна, как я понял на собственном опыте. Ничто не должно пропасть зря, никаких отходов! Все в животном должно быть использовано — и мясо, и молоко, и труд; каждое зернышко нужно поднимать с пола. Некоторые из старых рабов ворчат, что они сгорбились не от старости, а от ее требований.

— Уже то, что они дожили до этой самой старости, говорит о ее доброжелательности, — сказал я, думая о поместьях, где к рабам относятся хуже, чем к домашним животным. После смерти их кожа не имеет никакой цены, в отличие от кожи быка, например, и большинство хозяев не скупятся на побои; мясо рабов в пищу не годится, поэтому их можно почти не кормить. Даже старый мудрый Катон не слишком был озабочен судьбой рабов; он советовал отбирать из них самых здоровых, а больных и старых не кормить и избавиться от них поскорее.

Разузнав все, я отпустил рабов, но когда Конгрион выходил в дверь (он, как я заметил, был вынужден повернуться боком, чтобы протиснуться сквозь узкий дверной проем), я окликнул его.

— Да, хозяин?

— Клавдии в основном собирались, чтобы решить вопрос о предстоящих выборах, насколько я понимаю.

— Да, хозяин, мне тоже так показалось, хотя они обсуждали и более насущные вопросы.

— Такие, например, как незваный сосед и как с ним поступить, — сказал я угрюмо. — Ты что-нибудь услышал насчет того, как Клавдии собираются голосовать?

— В этом вопросе они проявили единодушие. Они будут поддерживать Силана, хотя и не очень уважают его. «Кто угодно, только не Катилина», — слышал я много раз. Даже рабы подхватили эту фразу.

— Понятно. «Кто угодно, только не Катилина». Ты можешь идти, Конгрион. Вифания хочет посоветоваться с тобой по поводу сегодняшнего ужина.

После того как он вышел, я стиснул пальцы и некоторое время смотрел в стену, погруженный в глубокие раздумья.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В течение нескольких последующих дней я отбросил все мысли о политике, о Риме и об окружающем нас большом мире. Мне даже удалось прогнать мысли о Клавдиях. Из города больше никто не приезжал; никто не выкрикивал оскорбления с того берега реки. Горожан занимали предстоящие выборы, а мои соседи, как и я, были поглощены думами о сенокосе. Солнце ярко светило и согревало землю; рабы, казалось, были довольны своей работой; скот дремал в загонах. Метон и Диана помирились, по крайней мере, на время. В Вифании пробудились материнские чувства, и она гуляла с детьми по холму и рвала с ними цветы. В свободные минуты я забавлялся тем, что обдумывал план водяной мельницы, которую собирался построить Луций Клавдий.

Ночи были очень теплыми, но приятными. Спать я ложился рано; мы с Вифанией три ночи подряд занимались любовью. (Появление такого молодого красавца, как Марк Целий, произвело, вероятно, свое действие, но я не задумывался об этом и не был против). Спал я спокойным и глубоким сном. Казалось, что на мое поместье в Этрурии опустился мир и покой, невзирая на то, что творилось вокруг. Так часто боги обманывают нас, устраивая небольшое затишье перед бурей.

Дела пошли плохо с середины месяца, в июньские иды. Рано утром ко мне в библиотеку прибежал раб и сообщил, что Арат хочет немедленно поговорить со мной и ждет меня на поле. По его встревоженному виду я догадался, что меня ждут неприятности.

Я последовал за ним к полю, располагавшемуся на севере, возле стены, отделявшей нас от владений Мария Клавдия. Поле это было самым дальним, и рабы принялись за него в последнюю очередь. Траву скосили всю, но связали только несколько снопов. Рабы праздно стояли поодаль и заволновались при моем появлении. Навстречу мне шагнул мрачный Арат.

— Я хотел, чтобы вы сами посмотрели, — сказал он. — Чтобы потом между нами не было непонимания.

— Что мне надо посмотреть самому?

Он указал на сноп сухой травы. Его челюсти сжались, и я заметил, как легкая судорога исказила его рот.

— Я ничего не вижу, — сказал я, — кроме того, что остальное сено лежит несвязанным, а эти люди слоняются без дела.

— Присмотритесь повнимательней, хозяин, — сказал Арат, наклоняясь над связкой сена и показывая мне, что я тоже должен наклониться.

Я присел на корточки и всмотрелся в скошенную траву. У меня уже не такое острое зрение, как когда-то. Вначале я не заметил серой пыли, которая, словно легкий слой сажи, покрывала сено. Потом, попривыкнув, я заметил такие пятна по всему снопу.

— Что это, Арат?

— Это болезнь, под названием «сенной пепел». Она появляется приблизительно раз в семь лет. Это становится заметно, только когда скосят траву, а иногда даже гораздо позже, когда зимой обнаруживается, что все сено сгнило.

— Что это за болезнь?

— Сено становится несъедобным. Скотина и не притронется к нему, а если и съест, то заболеет.

— И как велик наш ущерб?

— По меньшей мере, вся трава на этом поле, несомненно, заражена.

— Даже если на ее листьях не видно пятен? — спросил я, посмотрев на свежескошенное сено и не увидев признаков болезни.

— Они появятся через день или два. Вот почему о болезни часто узнают только зимой. Сено почти уже убрано, когда появляется болезнь. Она разрушает травы изнутри.

— Коварная штука, — сказал я. — Внутренний враг. А с другими полями? Что с сеном, которое уже сложили?

Арат выглядел очень мрачным.

Я послал одного из рабов посмотреть уже готовый стог, собранный возле дома.

И он протянул мне траву, покрытую теми же пятнами.

Я заскрежетал зубами.

— Другими словами, Арат, ты говоришь мне, что все сено испорчено. Весь урожай, что должен помочь нам перезимовать! Я полагаю, что эта пропасть не вызвана тем, что ты затягивал сбор сена?

— Она и раньше здесь была, только незаметно. Между временем сенокоса и появлением болезни нет никакой связи…

— Я не уверен, что доверяю тебе, Арат.

Он ничего не сказал, только поглядывал куда-то вдаль и сжимал челюсти.

— А можно спасти хотя бы часть сена? — спросил я.

— Возможно. Мы постараемся отделить хорошее сено и сжечь плохое, хотя болезнь до поры может оставаться незаметной.

— Тогда делай, что в твоих силах! Я передаю это на твое усмотрение, Арат!

Я повернулся и оставил его стоять среди остальных рабов, в то время как я сам шел по скошенному полю, стараясь не подсчитывать в уме, сколько времени и труда я потерял впустую, собирая сено, которое оставалось только сжечь.

В полдень в безоблачное небо поднялись огромные столбы дыма от костров — это Арат приказал сжечь испорченное сено. Я лично пришел проверить, чтобы сжигали сено с видимыми признаками болезни, но оказалось, что среди снопов попадались и незатронутые. Когда я указал на них Арату, то он признал ошибку, но сказал, что несколько вязанок делу не помогут, да и среди них могут оказаться зараженные. Мне же такая отговорка не показалась убедительной — вдруг это прекрасное сено? Мне приходилось верить Арату только на слово. А что, если он обманывает меня? Вдруг я уничтожил прекраснейший урожай по совету раба, которому доверяю все меньше и меньше?

Столбы дыма продолжали возноситься в небо и на следующее утро; Арат просмотрел еще несколько стогов и обнаружил испорченное сено.

Не удивительно, что из поместья Клавдии прибыл гонец. Раба провели в библиотеку; в руках у него была корзина со свежими фигами.

— Передайте ей слова благодарности.

Я приказал одному из своих рабов позвать Конгриона, который несколько смутился и удивился, что его вызывают так рано утром. Он как-то странно посмотрел на раба Клавдии, и мне показалось, что за время его пребывания в соседнем поместье между ними что-то произошло; рабы часто ссорятся между собой.

— Конгрион, — сказал я, — видишь эти прекрасные фиги, которые мне прислала Клавдия? Чем нам отблагодарить ее?

Конгрион, казалось, немного замешкался, но потом предложил отправить ей корзину яиц.

— Куры сегодня снесли больше обычного, — уверил он меня. — Желток словно масло, а белок как взбитые сливки. Свежие яйца — это настоящие драгоценности, хозяин.

— Хорошо. Проводи его на кухню и дай корзину яиц.

Когда они уже выходили из комнаты, я подозвал раба, который украдкой посматривал в окно.

— Если вдруг твоя хозяйка спросит насчет дыма, — сказал я доверительным тоном, — то это горит сено, пораженное особой болезнью. Сенной пепел, как ее называет мой управляющий. Пусть она передаст это другим Клавдиям, ведь я сомневаюсь, что они пошлют своих рабов, чтобы самим узнать, в чем дело.

Он кивнул и ушел вместе с Конгрионом. Положить яйца в корзину — довольно быстрое дело, но час спустя, проходя мимо задней двери, я заметил, как посланец Клавдии выходит из кухни, держа корзину в руках и что-то шепча на ухо Конгриону. Потом он повернулся ко мне лицом, и я понял причину его задержки — свободной рукой он вытирал с губ остатки сладкого крема. Кто может устоять перед возможностью попробовать шедевры Конгриона? Раб заметил меня и вздрогнул, но потом овладел собой и удалился с ухмылкой на устах.

На следующий день мне представилось еще одно доказательство нерадивости Арата. Уже под конец дня, когда я направлялся к холму, чтобы в одиночестве погоревать по поводу потери большой части сена, на Кассиановой дороге показалась повозка, запряженная двумя лошадьми. Тяжело загруженная, она тряслась и поднимала целые облака пыли и, наконец, остановилась возле дома, у кухни. Вышедший Конгрион принялся наблюдать за выгрузкой.

А где же Арат? Ведь это его обязанность. Я спустился с холма и подошел к Конгриону, который, пыхтя, помогал своим слугам выгружать мешки с просом и деревянные ящики с глиняной посудой. Вечером стало прохладно, но Конгрион весь покрылся потом.

— Конгрион! Ты должен быть на кухне. А эта работа для Арата.

Он пожал плечами и нахмурился.

— Пусть уж лучше будет так, хозяин.

Он говорил, немного заикаясь, и было видно, что он расстроен.

— Я много раз просил Арата заказать мне в Риме посуду — по эту сторону Кум просто невозможно достать глиняные горшки, но он все время откладывал этот вопрос, пока я сам наконец не отдал приказание. Нашлись кое-какие запасы серебра из кухонных расходов. Пожалуйста, не сердитесь на меня, хозяин, но мне кажется, лучше уж я сам буду распоряжаться этим, а не идти с ним на открытый спор.

— Но даже если так, то пусть он хотя бы наблюдает за выгрузкой, ведь это его обязанность. Посмотри на себя, ты весь вспотел, как скаковая лошадь, весь красный, Конгрион, ты слишком надрываешься. Твое место на кухне.

— А Арат пусть роняет ящики и разбивает мою посуду? Пожалуйста, хозяин, я сам справлюсь. Так лучше. Я слишком толст, потому и потею.

Я немного подумал, потом нехотя кивнул.

— Спасибо, хозяин, — сказал он с облегчением. — Так действительно лучше. А то придет сюда Арат, и опять конца не будет спорам. Я уже достаточно насмотрелся на него.

— Да и я тоже, — пробормотал я себе под нос.

Итак, вслед за передышкой наступила буря, по крайней мере, я так думал, уверенный в том, что неудачный сенокос — несчастье, достойное того, чтобы быть единственным в году.

На следующее утро, несмотря на неприятности, я проснулся в отличном расположении духа. Я взял ломоть хлеба, восковую табличку и стиль и отправился на берег реки мечтать о водяной мельнице. Я немного порисовал, но потом стало теплее, и я задремал, откинувшись на спину. Передо мной журчала река. Над головой щебетали птицы. Пятнышки света танцевали у меня на веках, ласкали мои руки и лицо. Несмотря на неприятности, связанные с руководством поместьем, несмотря на споры со сварливыми рабами, несмотря на существование Клавдиев, жизнь все-таки хороша, просто великолепна! На что мне жаловаться? Есть люди, которым приходится значительно хуже, у которых ничего нет. У других же есть гораздо больше, чем у меня, но до чего доводит их неправедное богатство? Я же честный человек и в ладах с богами, повторял я сам себе, я довольно мирно существую рядом с другими людьми, насколько это возможно в такие времена.

Утро было просто восхитительно теплым. Я совершенно расслабился, и тело мое словно излучало тепло изнутри. Я подумал о Вифании. Три ночи любви подряд! Давно уже такого не было — целые годы. Наверное, это еще одно преимущество жизни за городом. В новых обстоятельствах ничто не отвлекало меня от нее. У нас не было даже хорошенькой девушки-рабыни — Вифания позаботилась об этом, — а соседка в этом смысле не представляла никакой угрозы. А как у Клавдии обстоит с этим делом, подумал было я, но тут же подавил в себе крамольные мысли. Я вовсе не хочу ничего знать. Ах, Вифания…

Я вспомнил один момент прошедшей ночи и улыбнулся. Что же зажгло в нас огонь? Ах, да, посещение молодого Марка Целия с модной бородкой и красноречивым языком. Мне и самому его лицо не кажется неприятным. Он все же красив, не поспоришь. Но слишком скользкий и лукавый для молодого человека. Катилина любит окружать себя подобными приятными юношами; остается только догадываться, как Целию удалось втереться к нему в доверие. А что случится, если позволить самому Катилине пожить у меня, как того хочет Целий? И что тогда будет с Вифанией? Катилине пошел пятый десяток, он едва моложе меня, но известен своей энергией, достойной человека вдвое моложе. И хотя его часто ругают, но никто не называл его безобразным. Он тоже красив, не хуже, чем Марк Целий, или, по крайней мере, был таковым, ведь я уже давно не видел его. Красота есть красота — и у мужчин, и у женщин. Красота доставляет радость нашим глазам…

Такие мысли крутились в моей голове, сменившись, в свою очередь, мыслями чисто плотскими, как часто бывает, когда я засыпаю. А потом все слова вытекли из моей головы, словно вода через пальцы. Я лежал на траве и как животное радовался теплу.

А потом я услышал взволнованный голос своей дочери и резко встал.

Диана уже была совсем близко. Она увидела меня с вершины склона и побежала вниз, при этом одна из ее сандалий соскользнула с ноги и упала в густую траву. Я моргал и тряс головой, еще не до конца проснувшись.

— Диана, в чем дело?

Она упала на траву рядом со мной, тяжело дыша.

— Папа, ты должен пойти и сам посмотреть.

— Что посмотреть? Что случилось?

— Там человек, папа.

— Человек? Где?

— В конюшне.

— Еще один гость! — проворчал я.

— Нет, не гость, — сказала она, тяжело вздохнув и задумчиво нахмурившись.

Позже я удивился, как она могла сохранять спокойствие и самообладание. Почему она побежала ко мне, а не к матери? Почему она не закричала и не заплакала? В ней течет моя кровь, думал я, кровь бесстрастного Сыщика.

— Ну и кто же он тогда?

— Не знаю, папа.

— Незнакомец?

Диана пожала плечами.

— Не знаю.

— Как это так? Либо ты знаешь человека, либо нет.

— Но, папа, я не могу сказать, знаю я его или нет.

— Почему? — спросил я, окончательно сбитый с толку.

— Потому что, папа, у него нет головы!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Тело лежало на спине посредине пустой конюшни.

Как оно туда попало — упало ли здесь, притащили его сюда или перекатили, — нельзя было определить, потому что солому вокруг него намеренно взъерошили, а потом притоптали ногами; это было ясно из того, что соломинки лежали и на самом теле, то есть солому разбрасывали вокруг уже после того, как его притащили. Следов нигде вокруг не было. Можно было сказать, что труп вырос из земли, как гриб.

Как и сказала Диана, у него не было головы, но остальные части тела были в сохранности, в том числе пальцы и половые органы. Убитый был обнажен.

Я посмотрел на Диану, которая разглядывала труп, приоткрыв рот. Я подумал, что, вероятно, она уже видела мертвецов на похоронных процессиях в Риме, но они были с головой. Я положил руку девочке на голову и повернул ее к себе. Потом присел и взял ее за плечи. Она слегка дрожала.

— Как ты обнаружила его, Диана? — спросил я, сохраняя спокойствие в голосе.

— Я пряталась от Метона. Только Метон не захотел играть со мной, тогда я взяла одного из его дурацких солдатиков и пришла спрятать его здесь.

— Солдатиков?

Диана метнулась в угол сарая, пошарила в соломе, бросив украдкой взгляд на тело, и прибежала обратно.

В руках у нее была бронзовая фигурка, изображавшая карфагенского воина с луком и стрелой. Она была из набора к игре в «Слоны и лучники». После избрания консулом Цицерон приказал отлить такие наборы для гостей на одном из празднеств. Я передал подарок Метону, который с восхищением принял его.

— Я бы взяла одного из слонов, но поняла, что он рассердится еще больше, — сказала она, как будто это оправдывало ее.

Я взял лучника и стал нервно теребить его.

— Ты одна пришла в конюшню?

— Да, папа.

— И никого здесь больше не было?

— Не было, папа.

Рабы, занятые в конюшне, сейчас помогали Арату восстанавливать кусок развалившейся стены. Вчера вечером Арат спросил моего разрешения отвлечь их от обычных обязанностей. Они накормили и напоили лошадей на рассвете, а затем отправились на работу, чтобы успеть все сделать до жары. Если бы они обнаружили труп, то, без сомнения, сразу бы мне о нем сообщили. Тогда выходит, что тело появилось здесь уже после рассвета, — но это невозможно. Кто мог притащить его сюда средь бела дня? Может быть, лежа на полу среди соломы в пустой конюшне, оно оставалось незамеченным.

Но кто этот человек и как он умер?

— Кому еще ты об этом рассказала, Диана?

— Я побежала сразу к тебе, папа.

— Ладно. Давай отойдем к двери.

— А разве его не нужно прикрыть? — спросила Диана, оглядываясь через плечо.

В этот момент в открытую дверь вбежал Метон.

— Вот ты где! — закричал он. — Признавайся, куда ты его подевала, воровка!

Диана неожиданно разрыдалась и закрыла лицо руками. Я присел на корточки и обнял ее. Метон выглядел смущенным. Я протянул ему бронзового солдатика.

— Она взяла его, — сказал он отрывисто. — Не я первый начал. Просто я не хотел все утро играть с ней в прятки. Это не значит, что она должна красть мои вещи.

— Диана, — ласково произнес я. — У меня к тебе поручение. Сходи и приведи сюда мать. Это простое поручение, но очень важное. Но не говори, почему я прошу ее прийти, и ничего не рассказывай рабам. Пусть просто придет сюда, одна. Ты сможешь выполнить его?

Она так же резко прекратила плакать.

— Наверное, да.

— Хорошо. Тогда беги. И побыстрее!

Метон удивленно смотрел на меня.

— Но я ничего не делал! Ну ладно, назвал я ее воровкой — но что мне делать, если так оно и есть? Зачем она взяла мою вещь, ведь она знала, что этого делать нельзя?

— Потише, Метон. Случилось нечто ужасное.

Мальчик тяжело вздохнул, думая, что я собираюсь поучать его; потом заметил, что я очень серьезен, и нахмурился.

— Метон, ты уже видел раньше мертвецов. Тебе предстоит увидеть еще одного.

Я провел его внутрь конюшни.

Замечу, кстати, что следует осторожнее выбирать выражения в присутствии детей, ведь они быстро их перенимают.

— Вот это дела, клянусь задницей Нумы! — хрипло прошептал он.

— Это вовсе не царь Нума, как я полагаю. Лучше назвать его Немо — «Некто». Пусть он и будет Немо, пока мы не найдем ему более подходящего имени.

— Но что он здесь делает? Откуда он пришел? Это один из рабов?

— Во всяком случае, не из наших, это-то уж наверняка. Посмотри на его телосложение и цвет кожи, Метон. Ты не хуже меня знаешь наших рабов. Разве это тело может принадлежать одному из них?

Он прикусил губу.

— Я понимаю тебя, папа. Этот человек высокий, довольно плотный и волосатый.

Я кивнул.

— Видишь, какие густые волосы у него на руках? Среди наших рабов только у Рема такие волосатые руки, а он гораздо меньше этого человека. И моложе. Видишь — у него на груди черные волосы перемежаются седыми?

— Но тогда как он попал сюда? И кто совершил это злодеяние?

— Кто убил его, ты хочешь сказать? Или кто отрезал ему голову?

— Разве это не одно и то же?

— Не обязательно. Нельзя с уверенностью сказать, что он умер именно из-за того, что ему отрубили голову.

— Папа, но ведь всякий человек умрет, если ему отрубить голову!

— Метон, ты правда такой глупый или просто хочешь поспорить с отцом? — вздохнул я. — Спереди я не вижу никаких ран, а ты? Ты не можешь перевернуть его?

— Конечно, — сказал он, но я заметил, как он тяжело вздохнул и перевел дыхание. Он взялся за ноги, а я за плечи. Метон вздрогнул, когда его руки коснулись холодного тела. Я тоже не удержался от содрогания.

— Сзади тоже не видно никаких ран. Ты думаешь, легко убить человека, просто подойдя к нему и отрезав голову? Его нужно как-то связать или удержать. Возможно, ему сначала перерезали горло или задушили. Но на шее и глотке нет никаких следов.

Когда я наклонился, чтобы получше разглядеть тело, побледневший Метон отшатнулся и прикрыл рот рукой.

— Его убили не сегодня утром, это наверняка, — сказал я.

— Откуда ты знаешь?

— Тело холодное и окоченевшее, оно полностью побледнело. Для этого требуется некоторое время. Медики скажут тебе, что легкие, словно кузнечные мехи, разогревают кровь. Даже если они перестают работать, то тело некоторое время остается теплым и постепенно остывает, как уголь. Также посмотри на саму рану. Кровь свернулась и засохла. Чем свежее рана, тем сильнее она кровоточит. А здесь разрез совсем старый, возможно, что прошел уже целый день. Видишь, и на соломе нет пятен крови. Но его не могли убить слишком давно, ведь на такой жаре тело быстро разлагается. Подойди ближе, Метон, осмотри тело вместе со мной.

Он нехотя подчинился.

— Что еще можно сказать, рассматривая рану?

Он пожал плечами.

— Посмотри, какие ровные края. Лезвие было очень острым, насколько я понимаю, голову отрезали одним ударом, как курице. Нет следов рубки или распила. На самом деле я даже вижу следы строения ножа, какие остаются на мясе. Обильное кровотечение смыло бы такие следы, ведь верно? Интересно, почему голову отрубили после того, как кровь свернулась внутри тела? Если мои предположения верны, то он умер вовсе не потому, что ему отрубили голову. А теперь остается вопрос — кому понадобилось обезглавливать труп и подкидывать его мне на конюшню?

Я почувствовал легкий приступ гнева и ярости, но подавил его. Пока я занимаюсь давно знакомым делом — исследую труп, оцениваю ситуацию, — мне удается сохранять спокойную голову. Неожиданно я осознал, как обострились во мне многие чувства — я остро ощущал запах соломы в теплом воздухе, видел, как летают пылинки в лучах солнца. Но в то же время некоторая часть меня словно оцепенела.

Я шагнул назад.

— Что еще можно сказать о нем? Он действительно плотный, как ты и заметил, Метон, но грудь, руки и ноги у него довольно изможденные, как у больного человека. Как у человека, неожиданно потерявшего вес.

— Папа, но ведь он мертв, как он может быть больным?

Я вздохнул и остро почувствовал отсутствие своего старшего сына, который давно бы уже сам обо всем догадался. Но Экон вырос на улице и привык сам делать наблюдения, еще до того, как я его усыновил. Метон же родился на вилле у богатого человека, и его всегда поощряли за послушание и ум, а не за сообразительность и хитрость. Я надеялся, что из него получится хороший сельский житель, ведь ему никогда не стать сыщиком.

Но тем не менее я продолжал настаивать.

— Что мы можем сказать о его положении в обществе? Он раб или свободный?

Метон изучил тело с шеи до ног.

— У него нет железного кольца, — сказал он в ответ.

— Конечно, нет. Но это ни о чем нам не говорит. Ведь очень легко снять кольцо с пальца гражданина и, наоборот, надеть его на палец рабу. Немо мог бы быть и патрицием, чье золотое кольцо просто-напросто стянули. Но иногда кольцо оставляет след на пальце. И я не вижу такого следа, а ты?

Метон покачал головой.

— Значит, мы не можем сделать никаких выводов.

— Конечно, он не может быть полевым рабом какого-нибудь жестокого хозяина — у него нет шрамов и следов побоев, нет клейма. Он выглядит довольно ухоженным, и видно, что ему не приходилось заниматься особо изнурительным трудом. Видишь, у него нет грубых мозолей на руках или ногах, а ногти его довольно аккуратны. Он не слишком много времени проводил на открытом воздухе — его кожа почти не загорела. Если бы только голова была на месте, мы бы узнали намного больше…

Позади нас послышалось шуршание. Я настороженно обернулся, но это оказалась всего лишь Диана, бежавшая по соломе. Потом в дверях появилась Вифания. Яркий солнечный свет выделил четкие очертания прядей ее волос и длинной столы, подвязанной под поясом и накинутой на плечи. Она немного постояла в дверях, а затем резко шагнула вперед, как женщина, ожидающая самого худшего. Когда она увидела труп, ее ноздри расширились, а губы плотно сжались, лицо побледнело. Руками она вцепилась в столу и слегка покачнулась. Вифания иногда бывает слишком властной или грубой, но нечасто я видел ее по-настоящему рассерженной. Даже самый непроницаемый римлянин расплакался бы под ее взглядом.

— Погляди только! — крикнула она. — И здесь тоже! Ты же сказал, что за городом все будет по-другому. Никакой толпы, никаких убийств и никакого беспокойства за судьбу детей. Ха-ха! Значит, все оказалось ложью! — Она плюнула на труп, гордо повернулась и удалилась, поднимая свою столу, чтобы не испачкаться о навоз.

Метон беспокойно подался назад. Диана заплакала. В проеме двери, освещенные солнцем, кружились пылинки, встревоженные Вифанией. Я посмотрел на труп, сжал кулаки и пробормотал проклятье богам. Метон, должно быть, слышал мои слова, потому что, когда я взглянул на него, он побледнел, словно тело, распростертое у моих ног.

Позже я повторял себе, что мне не нужно было говорить о мертвеце Вифании. Так было бы проще. Но Диана все равно рассказала бы ей все. После такого потрясения ребенок обязательно будет искать защиты у матери. Моя дочь не смогла бы хранить такую ужасную тайну.

Но в любом случае лучше, чтобы наши рабы не знали о происшествии. Среди них бы начались волнения, и мой авторитет был бы подорван, что весьма опасно. Катон бы на моем месте избавился от всех: кого мог бы — продал, а остальных выбросил на дорогу. Для меня же такое было невозможно — слишком жестоко и невыгодно, кроме того, рабы могли что-то скрывать. Если кто-то из них предал меня, то нужно выяснить, почему и кому. Если даже никакого предательства не было, они могли что-нибудь заметить. Их знания и помощь мне еще понадобятся. Случилось нечто ужасное, а я даже не знал, почему и что мне грозит.

Мне нужно было кому-то довериться, и я выбрал Арата. Он все-таки мой управляющий. Я подавил в себе недоверие к нему, убедив себя в том, что мог ошибаться. Кроме того, если бы он что-то скрывал, я бы прочел это по его глазам. Когда Метон привел Арата в конюшню, то Арат показал искреннее изумление.

Он ничего не знал, ничего не видел. Он ничего не скажет другим рабам, так он поклялся. Я приказал ему взять нескольких рабов и выкопать яму в зарослях ежевики, растущей в удаленном юго-западном углу поместья, где русло реки прорезает холм.

— Но что мне им сказать? — спросил он.

— Придумай сам! Или ничего не объясняй. Ты ведь управляющий, не так ли? Вот и приказывай рабам. Но никто не должен об этом знать, понимаешь? А если кому-либо что-то станет известно, сразу же докладывай мне!

После полудня, когда яма была готова, я приказал Арату задать рабам работу в дальнем конце поместья. После Метон, Арат и я завернули тело в простыню, погрузили его в тележку и отвезли туда, где была выкопана яма. Мы довольно быстро засыпали труп влажной землей, а сверху разбросали вырванную ежевику.

Но даже обезглавленное и неизвестное тело не стоит оставлять без памятника — непредусмотрительно зарывать человека, не подготовив его к загробному миру, если мы не хотим, чтобы его бесприютный дух-лемур постоянно тревожил нас в нашем поместье. Поэтому я положил в яму немного черных бобов и горсть таких же бобов бросил через плечо на могилу, когда дело было сделано.

Много дней спустя я вернулся к могиле с небольшой каменной стелой. Заросли ежевики почти скрывали ее. На стеле сверху вниз были написаны следующие буквы:

Деревенский ремесленник посетовал на необычную работу — сделать стелу для «Никого», но с удовольствием принял от меня серебро.

Этой ночью оказалось, что любовные чары между мной и Вифанией разрушились. Когда я подошел к кровати, она отвернулась от меня; я попробовал заговорить с ней, но она спрятала голову под подушку.

Я пожаловался ей, что не виноват, что я не больше ее знаю, почему у меня в конюшне оказалось обезглавленное тело; пообещал сделать ей все возможное, чтобы защитить ее и детей. Тут она захрапела. Я рассердился и вышел из комнаты. Долгое время я расхаживал по двору вокруг пруда. Была отчетливо видна лунная тень крыши на вымощенном дворе. Половина мира находилась в тени, а половина освещалась серебряным светом. Я ходил туда-сюда между двумя мирами.

Наконец я ушел в дом и заглянул в маленькие комнатки Дианы и Метона. Дети крепко спали.

Потом я направился в библиотеку, зажег лампу и повесил ее над письменным столом. Развернул пергамент и пододвинул чернильницу. Погрузил тростник в чернила и принялся писать. Обычно вместо меня это делал Арат, так что я несколько раз с непривычки оставил кляксы на пергаменте, прежде чем освоился. Я написал следующее:

Я посидел немного, ожидая, пока подсохнут чернила, потом свернул пергамент и положил его в цилиндрический ящик, перевязал лентой и запечатал, поставив оттиск на воске своим кольцом. Утром я пошлю раба в Рим.

Потом я вышел в сад. Пчелы там уже не жужжали — они все удалились к себе в улей, но среди виноградников порхали два огромных светящихся мотылька. Было очень поздно, но спать мне не хотелось. Вместо сонливости я, как и прежде в конюшне, ощутил необычное обострение всех чувств. Лунный свет казался таким ярким, что я мог видеть все как днем, просто как будто солнце из желтого стало голубым. Все предметы казались знакомыми и вместе с тем необычными. Но, как и днем, я почувствовал странную скованность в членах. Я вышел из ворот и направился вдоль холма, пока не оказался в юго-западном углу поместья, и отнюдь не потому, что там находилась могила незнакомца, — просто это было самое уединенное место.

Я устал убегать от Рима. Рим такой большой. Нигде в мире не скроешься от него. Рим словно сеть, а люди — рыбы, в нее попадающие. Даже если человек слишком маленький и способен проскочить сквозь нее, то его все равно поймают другие, более крупные люди; а если ему удастся и от них ускользнуть благодаря своей хитрости и уму, то он отдастся на милость Судьбы, которая является морем, где все мы плаваем, и Рока, который является рифами, нам угрожающими. И другого исхода нет.

Я присел на камень, теребя край своей туники. И вдруг из груди моей вырвался крик. Я кричал со всей громкостью, на какую был способен, и никто меня не слышал — ни Вифания, ни Метон и Диана. Целый день я сдерживал внутри себя этот крик, этот вопль. Случилась неожиданная и ужасная вещь. Я трезво оценивал ситуацию, делал определенные выводы, старался сдерживать себя. Но с первого же мгновения, как я увидел обезглавленное тело, мне захотелось закричать — испустить яростный вопль, как делает волк, попавший в западню, или орел, запертый в клетке.