Загадка Катилины

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

К тому времени как тело вытащили из колодца, наступила темнота.

С первой попытки поднять его не удалось. Сначала попробовали опустить раба с дополнительной веревкой, которую он обвязал вокруг рук и плеч. Из колодца появился перепуганный, дрожащий раб, а вслед за ним и тело. Вид его, окровавленного, обнаженного, безглавого, был настолько ужасен, что некоторые рабы вскрикнули от страха и отпустили веревку. Веревка заскользила по рукам тех, кто еще удерживал ее, и обожгла ладони. На дне колодца послышался громкий всплеск. А через мгновение в колодце исчез и конец веревки, словно змея, заползшая в свою нору, презрительно вильнувшая на прощание хвостом.

Эта неудача разволновала наиболее суеверных из рабов. Я слышал, как вокруг меня шептали: «Лемур». Осмотревшись вокруг себя в темноте, я не мог определить, кто из рабов произнес это слово. Все они выглядели одинаково испуганными. Казалось, что слово произнес теплый вечерний ветерок.

Я понял, что колодец дважды отравлен. В первый раз — когда в него бросили разлагающееся, окровавленное тело. А во второй раз — когда рабы подумали, что там лемур. Теперь никто не осмелится брать из него воду, рабы будут всеми средствами избегать этого места, выбирать другую дорогу или опускать глаза, чтобы не смотреть на страшный колодец.

Только благодаря Арату, умевшему обращаться с рабами, мне удалось подвигнуть их на вторую попытку, хотя солнце уже почти село. Раб, опускавшийся в первый раз, отказался. Добровольцев больше не было. Арат выбрал одного дрожащего человека и надавал ему тумаков. Раб молча позволил обвязать себя веревкой. А что еще оставалось делать? Я определенно не мог пойти из-за болевших плеч, а Метону я запретил. В конце концов, я поступил как любой рабовладелец и позволил своему управляющему самому разбираться с рабами доступными ему средствами.

На этот раз потрясение при виде трупа не было столь велико, рабам удалось удержать веревку. Но зрелище все равно было не для слабонервных — распухшее тело, зияющая рана на шее, зловещее отсутствие головы. Труп положили на вымощенную камнями площадку перед колодцем. С него стекала вода, устремляясь во всех направлениях. Рабы вскрикивали и отскакивали, чтобы ручейки не коснулись их ног.

В одном из окон дома виднелся силуэт Вифании. Я послал одного раба предупредить ее, чтобы она не пускала сюда Диану, да и сама не приходила. О чем она думает, разглядывая группу рабов, собравшихся вокруг колодца в наступающих сумерках? Очень скоро она узнает правду. И все в поместье узнают о трупе — теперь правду не спрячешь, как в случае с Немо…

Я велел принести факелы, чтобы получше рассмотреть тело. Рабы нерешительно топтались вокруг — им не терпелось как можно скорее уйти. Я приказал Арату отпустить их, но с тем условием, чтобы все они через час собрались возле конюшни. Я наклонился над трупом, морщась от боли в плечах и от ссадин на коленях и локтях, в тех местах, где я содрал кожу, стукаясь о стены колодца. Метон, взяв факел, опустился на колени рядом со мной.

— Ну, Метон, что ты видишь?

Он нерешительно кашлянул. Даже при красноватом свете факела было заметно, насколько он бледен.

— Тело настолько раздулось, что трудно сказать. Я даже не знаю, с чего начать.

— Попробуй мысленно составить что-то вроде списка вопросов. «Или-или», как выражаются философы. Мужчина или женщина?

— Мужчина, конечно.

— Старый или молодой?

— Такой же, как Немо? — спросил он неуверенно.

— Почему ты так подумал?

— Седые волосы на груди среди черных. И такие же узловатые пальцы. Не юноша, но и не старик.

— Темный или светлый?

— Трудно сказать, поскольку он опух, хотя, мне кажется, он немного загорел на солнце. Волосы на половых органах темные.

— Раб или свободный?

— Раб, — сказал он без сомнения.

— Почему?

— С того места, где я стоял, я заметил его спину.

Я постарался перевернуть тело, но это оказалось мне не по силам — болели плечи. Метон отложил факел и помог мне.

— Вот, — сказал он, подымая факел и указывая на тело.

В неясном, мерцающем свете мы увидели доказательство того, что человек был рабом. Его плечи и спина были покрыты шрамами. Некоторые из них были старыми и почти зарубцевались, но некоторые выглядели вполне свежими. Пока он жил, его постоянно били.

— Что явилось причиной его смерти?

Метон склонил голову, размышляя.

— Очевидно, он был мертв до того, как его скинули в колодец, поскольку он без головы. Конечно, если она не находится там.

Он искоса взглянул на колодец.

— Не думаю. Я там ничего больше не видел, да и рабы тоже. Но опять же, как и в случае с Немо, ты предполагаешь, что его убили. Мы не знаем наверняка. Нет видимых ран, кроме той, на шее. Возможно, ему тоже отрезали голову уже после смерти. Кто знает, как он умер?

— Надо сначала узнать, кто он.

— И откуда он.

— Очевидно, тот, кто оставил тело Немо в конюшне, тот и… — нахмурился Метон. — А как мы этого назовем?

Я посмотрел на распухшее тело.

— «Ignotus», — сказал я. — Что значит «Неизвестный».

Через несколько минут вернулся раб из дома.

— Хозяйка просит вас вернуться, — сказал он, украдкой бросая взгляд на труп. — А Конгрион жалуется, что ужин стынет.

— Скажи хозяйке, что мне не хочется есть. И попроси Арата собрать людей у конюшни.

— И Конгриона тоже?

— Да, и его.

При свете Метонова факела мы прошли к конюшне. Рабы собирались, перешептывались между собой. Через некоторое время из дома вышел Арат, сопровождаемый кухонными рабынями и Конгрионом. Управляющий подошел ко мне и тихо сказал:

— Все собрались. Вы сами им скажете или мне выступить перед ними?

— Я сам выступлю.

Арат шагнул вперед.

— Тихо! Случилось нечто очень важное, и хозяин хочет с вами поговорить.

Он отступил и остался стоять рядом со мной, не присоединяясь к остальным рабам. Конгрион тоже стоял в стороне, хотя его помощники подошли к толпе рабов. Даже среди рабов существует неравенство.

Я еще ни разу не обращался сразу ко всем рабам. В свете факелов я ясно видел их лица, и они озабоченно смотрели на меня. Слишком мягкий хозяин был Луций Клавдий, а я и того мягче. Кто-то из них, вероятно, предал меня.

— Сегодня в колодце нашли мертвое тело, — сказал я. Ни для кого это новостью не явилось, так как присутствовавшие при этом уже проболтались, но до сих пор событие это вызывало удивление и беспокойство. — Знает ли кто из вас, как оно туда попало?

Никто не ответил.

— Итак, никто из вас не имеет ни малейшего понятия, как это произошло, когда и кто сделал это?

Все как один уклончиво закачали головами, закашлялись. Наконец один из них набрался мужества и вышел вперед, подняв руку. Это был самый старый раб, седобородый Клемент.

— Да, говори.

— Несколько ночей тому назад мне показалось, что я услышал…

— Да-да?

— Звук из колодца. По ночам я часто просыпаюсь — никогда я теперь уже не сплю спокойно. Часто подымаюсь и… У меня с молодости такая привычка. Мне необходимо часто выходить проветриться. Другие смеются, но ведь я уже старик и мне простительно…

— Ближе к делу! — приказал Арат. — Что ты слышал?

— Было уже поздно, ближе даже к рассвету, чем к закату. Луна уже села, и стало темно. Я спал под навесом, позади амбара. Меня разбудил звук — откуда-то донесшийся всплеск. Мне показалось, что со стороны колодца. Такой заглушенный, как будто что-то сбросили в колодец. Я встал, чтобы помочиться, а затем снова лег.

— И какой ночью это случилось? — спросил я.

— Три ночи тому назад. Или четыре. Я уже забыл. Я только сейчас вспомнил, услышав про это тело в колодце.

— Смешно! — воскликнул Арат. — Встал, чтобы помочиться, и услышал всплеск. Да ему это со сна почудилось.

— Мне кажется, Арат, ты смеешься над ним без всякой причины, — оборвал я его резко. — Почему бы ему и не услыхать всплеск посреди ночи? А что-нибудь еще ты слыхал, Клемент?

Он поскреб бороду.

— Слыхал ли я? Мне кажется, кто-то протопал неподалеку, но я тогда особенно ни о чем не задумывался. Ночь была жаркая, а люди часто просыпаются в жару, как и я. Может, кому-то тоже понадобилось облегчиться. Разве рабы не могут просыпаться и ходить ночью?

— Но видел ли ты этого человека? Ты помнишь, что он делал? Он говорил или насвистывал? Было ли что-то особое в его походке?

Клемент снова задумчиво поскреб бороду, но потом покачал головой.

— Нет, ничего такого я не припомню. Я помню, что кто-то ходил в той стороне ночью. Может, мне приснилось, а может, это была другая ночь.

— Бесполезно его дальше спрашивать, — сказал Арат. — Что с него толку.

— Напротив, — сказал я. — Он более бдителен, чем те, кому доверено охранять поместье.

Кроме Клемента, никто ничего не слышал. Остальные казались безнадежно слепыми и глухими. Я предупредил их, что незамедлительно прикажу высечь того раба, который скрывает правду, как только это обнаружится; я попытался увидеть в их глазах проблески вины, но находил только естественное для рабов выражение простого страха. Я уверил их, что колодец очистят — на меня как на главу хозяйства падает эта ответственность, хотя я и не знал, как это нужно делать. Насколько мне известно, Катон в своей книге не затрагивает этот вопрос. Я и не знал, как очистить колодец и какие обряды нужно при этом совершить. Какого рода загрязнение произвел Игнотус и как долго оно продлится? Мне нужно было посоветоваться с Аратом, но ведь я ему не вполне доверял. Можно было спросить у Клавдии, но я не хотел рассказывать ей о случившемся.

Нескольким рабам я приказал перенести тело Игнотуса в сарайчик возле конюшни, а остальных отпустил. Когда они разошлись, ко мне подошел Арат.

— Может, их попытать, хозяин?

— Что?

— Они рабы, хозяин. Вы разговариваете с ними, как будто это солдаты или свободные люди на рынке. Обычно рабы никогда ни в чем не признаются, если их как следует не подвергнуть пыткам. Только силой можно чего-то от них добиться. Ведь вам известен закон: признание раба является доказательством только тогда, когда оно сделано вследствие пытки.

— Но, следуя этой логике, пытать придется и тебя, Арат. Что ты на это скажешь?

Он немного побледнел, не зная, шучу я или говорю серьезно. Я и сам этого не знал.

Ночь выдалась жаркая — везде, кроме моей комнаты, где царил ледяной холод. Вифания была просто вне себя. Она смазала мои синяки и ссадины, но отказалась разговаривать и отвечать на вопросы. В кровати она повернулась ко мне спиной и наконец заговорила:

— Что бы от тебя ни требовали, соглашайся. Чтобы никаких больше трупов, понятно? Забудь о своей гордости и подумай о детях. И чтобы никаких больше глупостей вроде исследований колодца!

Этой ночью я не спал. В моем воображении из колодца подымались безголовые трупы и бродили по окрестным полям.

Утром Метон разбудил меня. Волосы его были еще взъерошены со сна. Он тяжело дышал, как будто кто-то за ним гнался.

— Папа, просыпайся!

Я сжал его руку и посмотрел на него сонным взглядом.

— Папа, мне все ясно! Я проснулся и все понял! Я просто сбегал посмотреть на труп, чтобы удостовериться.

— О чем ты говоришь? Об Игнотусе?

— Не об Игнотусе, папа. Не зови его так. Я знаю, кто он, и ты тоже. Пойдем, я покажу тебе. Я тебе все докажу.

Он с беспокойством ждал, пока я надену сандалии и накину на плечи тунику. Вифания натянула одеяло на голову.

Метон вел меня к сарайчику, нетерпеливо пробегая вперед, а затем ожидая меня. Тело Игнотуса лежало на небольшой скамейке. Вонь от него уже распространилась по всему помещению. Нужно что-то сделать с ним до того, как встанет солнце, а то мы никогда не избавимся от вони.

— Вот, папа, ты видишь?

— Что?

— Вот, на тыльной стороне левой руки.

Я наклонился, застонав от боли во всем теле. Его безжизненная рука так вывернулась, что мне была видна метка на запястье. Она была грубой треугольной формы, чуть побольше монеты, розовая.

— Родимое пятно, — узнал я. — Да, прошлой ночью я обратил на него внимание. Я и тебе хотел указать на него, да забыл. Оно стало бы немаловажным доказательством, если бы нам удалось узнать, у кого было подобное пятно.

— Но я и так знаю. Ты слышишь меня? Я знаю этого человека. Прошлой ночью у меня появились какие-то смутные мысли, но я не понимал, чего они касаются. Ты продолжал задавать свои вопросы «или-или», и пятно просто вылетело у меня из головы. Но этим утром я проснулся и все вспомнил. Такое случалось с тобой, папа?

— Да, каждое утро я совершаю во сне великие открытия.

— Я не шучу, папа. Так, значит, ты не помнишь, где мы в прошлый раз видели это пятно? Я помню! — Он выглядел очень довольным собой.

— Да, если я и видел такое пятно, то ты прав — я не помню, — сказал я скептически.

— Если бы ты был повнимательней, то тоже вспомнил бы. Это Форфекс!

— Форфекс? — переспросил я с сомнением, вспоминая, где я слышал это имя.

— Пастух коз на горе Аргентум. Раб Гнея Клавдия, тот, кто повел нас показывать шахту и ранил себе голову.

— Тот, кто повел Катилину, ты хочешь сказать. Мы просто шли позади. — Я посмотрел на родимое пятно. — Нет, не помню я такого пятна на его запястье.

— Но зато я помню! Тогда я заметил его. И еще подумал, что оно похоже на синяк, как будто он сам себя ударил. Вчера я не смог вспомнить, а сегодня утром все встало на свои места. Но ведь ты все замечаешь, папа?

— Форфекс! — Я вспомнил ужас, охвативший пастуха, вспомнил, как он бегал по пещере и ранил себе голову, как разгневал своего хозяина. Я с сомнением покачал головой. — По чему еще можно опознать его?

Я внимательно осмотрел тело. Оно вряд ли принадлежало человеку одного возраста с Форфексом. Размер, цвет кожи, все было другим; оно ужасно отличалось от того раба, который провожал нас на гору, я не мог просто сопоставить их вместе, хотя такое превращение могло случиться с любым телом.

— И пятно, и, главное, шрамы на спине, папа! Помнишь, как Гней Клавдий принялся избивать его, Когда мы уезжали? Ведь он явно частенько поколачивает рабов. Неудивительно, что у Форфекса так много шрамов на спине.

— Да, я помню, как его били, но пятно…

— Да, но ведь я-то помню. Главное, мы знаем, кто он и откуда взялся. Это Форфекс, и он был рабом Гнея Клавдия.

— Если бы только знать наверняка…

— Куда верней? Разве может быть у разных людей одинаковое родимое пятно? Это ведь Форфекс, как ты не понимаешь?!

Он ожидающе улыбнулся, но нахмурился, заметив на моем лице тень сомнения.

— Ты не веришь мне, папа?

— Не то чтобы…

— Ты не доверяешь моей памяти. Ты подвергаешь сомнению мои суждения.

— Если ты помнил о пятне, то почему не опознал его прошлой ночью?

— Потому что прошлой ночью… — он задумался, подыскивая объяснения, — это просто не пришло мне в голову, вот и все!

— Метон, со временем многое из памяти стирается, и особенно полагаться на нее не стоит…

— Папа, у тебя на все готов ответ, — сказал он довольно сердито. — Если бы вместо меня об этом сказал Экон, то ему-то ты сразу поверил бы! Ты бы и не сомневался.

Я глубоко вздохнул.

— Возможно.

«Потому что Экон — это Экон, а ты — это ты», — хотел я сказать.

— Ты просто сердишься.

— Что?

— Да, ты сам не помнишь, вот тебе и обидно. Ты сам не заметил пятно, хотя такой наблюдательный, а я заметил. Или забыл, а я вспомнил! Потому что хотя бы один раз моя память и восприятие оказались лучше, чем твои. И ты должен признать это!

Это обвинение показалось мне нелепым. Оно еще более доказывало, что Метон не вполне вышел из детского возраста. Но тем не менее я почувствовал беспокойство. Что может быть хуже для человека в моем возрасте, как не подвергать сомнению свои способности?

Конечно, возможно, Метон и прав. Если так, то я должен потребовать объяснений от Гнея Клавдия. Но что, если Метон ошибается? Что, если он просто из гордости цепляется за это объяснение? Как я могу ему поверить?

И если это Форфекс, то что тогда? Ответственен ли за его убийство Гней Клавдий? Кто из рабов помогал ему? А кто виноват в смерти Немо? Хотел ли он просто запугать меня? Как это связано с загадкой Катилины — или это простое совпадение? А вдруг не совпадение, что Катилина и Форфекс вместе ходили по шахте? Даже если это Форфекс, то след мог вести и к Катилине, и к Марку Целию… и к Цицерону…

Я поймал себя на том, что мысли мои устремились по тому же кругу, что и в случае обнаружения Немо. Неужели Метон прав и я старею? Я уже не молод, и хотя бывают люди, чей разум с годами только развивается, чаще всего происходит обратное.

Оказалось, что я в течение долгого времени взираю на родимое пятно. Метон стоял, сжав кулаки и устремив на меня пристальный взгляд. Он ждал от меня окончательного ответа.

— Пока что мы примем на веру, — сказал я, — что Игнотус — это Форфекс. Если Гней Клавдий и причастен к убийству, то он все равно будет все отрицать. Поэтому, насколько получится, мы должны порасспрашивать его рабов.

До тех пор, пока Метон не разжал кулаки и не опустил плечи, я не знал, насколько он был напряжен. Я подумал, что он сейчас улыбнется в знак победы, но вместо этого он едва не заплакал.

— Ты понял, папа, — сказал он очень серьезным голосом, — что я прав и что я помню.

— Надеюсь, что да, — сказал я, хотя сам весьма сомневался в этом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Мы можем встретиться и непосредственно с ним, — предложил Метон, взбираясь на лошадь.

— Но только после того, как добьемся чего-либо от его рабов, — сказал я, сжимая поводья и успокаивая свою кобылу. Но как же избежать встречи с ним? С Кассиановой дороги в его владения ведет только один путь. Если Гней сейчас там, то он нас сразу увидит, или прибегут рабы и сообщат ему о нашем появлении. Он, кажется, не из тех, кто прощает своим рабам, если те ему не говорят о приезжающих.

— Форфекс позволил нам с Катилиной осмотреть шахту и ничего не сказал перед этим хозяину.

— Да, но ведь нам уже известно, что с ним случилось после того.

«Если этот труп и в самом деле Форфекс», — подумал я.

Мы поехали по направлению к горе.

— У меня, кажется, появилась одна мысль, — сказал я. — Мы не поедем по главной дороге, ведущей прямо в поместье Гнея.

— А как же иначе? Ведь холмы слишком крутые, там иногда даже пешком не пройдешь, не то что на лошади.

— Но ведь есть еще одна дорога. Помнишь, как мы наблюдали за Катилиной и Тонгилием?

— Это когда к нам подошла Клавдия?

— Да. От Форфекса Катилина узнал, что существует старая тропа, поднимающаяся вверх по склону и скрытая от посторонних взоров густой растительностью. Он, должно быть, нашел ее, потому и исчез тогда на время. Я, кажется, помню, в каком приблизительно месте он скрылся среди скал и деревьев. Можно попробовать отыскать эту тропу. Тогда можно миновать и дом Гнея, и пастухов в горах.

Мы выехали на Кассианову дорогу, но повернули не налево, к главным воротам поместья Гнея, а направо, по направлению к Риму. Мы миновали хребет холма, и я с чувством сожаления подумал о том, насколько мы уязвимы — нас легко заметить с того места, на котором я так часто любил сидеть. Но, кроме Клавдии, там некого ожидать, а она скоро обо всем узнает, если окажется, что это Гней бросил Игнотуса в мой колодец.

Никакого движения на дороге не было. Я специально задержался на подъеме и осмотрелся по сторонам. Перед нами дорога лентой уходила на юг. Позади нас у самого горизонта, виднелось некое пятно — должно быть, группа рабов или стадо, ведомое в Рим, но они были еще очень далеко. Мы продолжили путь. Хребет холма мы уже миновали, но возвышенности справа все еще скрывали от нас поместье Клавдии. Слева начался крутой подъем, с высокими деревьями и камнями.

— Где-то совсем рядом… — пробормотал я.

Мы замедлили шаг и принялись внимательно вглядываться в заросли. Казалось, никто никогда и не думал вступать в эти запутанные переплетения деревьев и кустов. Через некоторое время я решил, что мы уже проехали нужное место. Справа я уже видел на полях рабов Клавдии.

— Мы заехали слишком далеко, — сказал Метон.

— Да. Вероятно, стоит вернуться.

На обратном пути мы также ничего не заметили, и я уже подумал, что нам следует либо оставить затею, либо, подобно Катилине, продраться сквозь заросли. Тут я услыхал топот копыт, поднял голову и впереди себя на дороге увидел молодого оленя, вышедшего из леса. В том месте, откуда он только что появился, колыхались ветви деревьев. Некоторое время он стоял и смотрел на нас словно статуя, потом подался назад и поскакал в лес. Перепрыгнув через кусты, он приблизился к сплошной стене растительности, но не свернул, а проскочил между валуном и стволом старого дуба. Если бы я моргнул, то мне показалось бы, что он просто исчез в лучах солнца, проникающих сквозь крону деревьев. Это был тот самый знак, о которых пишут поэты, настоящее предзнаменование.

— Там, где исчез олень, — сказал я, — и начинается старая дорога.

Мы подъехали к валуну и спешились. В проходе оставалось достаточно места, чтобы провести лошадей за собой. За валуном оказалось пространство, не замеченное с дороги. Далее мы увидели следы, свидетельствующие о том, что когда-то здесь была тропа, ведущая прямо в гору.

— Этот валун, должно быть, когда-то свалился и загородил дорогу, — сказал я. — После какого-нибудь землетрясения. Да и по всей тропе, мне кажется, валяется немало камней. Для оленей она подходит, но для наших лошадей нет. Придется нам их привязать здесь, а самим пойти пешком.

Дорога подымалась вверх круто и неровно. После того как люди оставили ее, она превратилась в сток для воды. Ветви деревьев вдоль дороги в некоторых местах были сломаны, что свидетельствовало о том, что этой дорогой кто-то совсем недавно пользовался.

Дорога и в самом начале была довольно крутой, а чуть дальше она просто неимоверно подымалась. Камни, разбросанные в русле потока, казались ступенями для титанов.

Даже Метон стал задыхаться и потеть, хотя если бы он шагал один, а не ждал меня, то давно бы поднялся на самую вершину. Сердце мое громко стучало, а ноги превратились в две свинцовые гири к тому времени, как мы достигли открытого пространства, где в прошлый раз привязали своих лошадей и где я заметил противоположный конец этой тропы. Слева дорога вела дальше, в гору, к водопаду и шахте.

Все мое тело протестовало против того, чтобы подыматься дальше, но там, наверху, легче всего встретить какого-нибудь одинокого пастуха.

И долго нам ждать не пришлось. Когда мы приблизились к каменным ступеням, ведущим к водопаду, я услыхал блеяние козленка и голос пастуха, уговаривающего его замолчать. Мы отошли в сторону, к падающей воде. Звук водопада усилился, но также усилился и голос пастуха.

Мы прошли через сплетение виноградных листьев и оказались возле самого озера, по краям которого вздымалась пена. Там было довольно сумеречно из-за нависавшей над нами скалы и высоких деревьев, окружавших озерцо. Повсюду валялись кости и черепа, которые мы уже видели однажды сверху. По моей спине прошла дрожь; здесь было так мрачно и сыро даже в жаркий день.

Мы прошли еще немного и увидали пастуха. Он был очень молод, почти мальчик, моложе Метона, одет в рваную тунику, на ногах истертые сандалии.

Шум водопада заглушил наши слабые шаги. Когда мы предстали перед ним, молодой пастух так сильно вздрогнул от неожиданности, что едва не упал. Он зашатался, замахал руками и свалился бы в воду, если бы Метон не удержал его.

Пастуху удалось обрести равновесие, и он выдернул руку из ладони Метона. Козленок заблеял, пастух крепко обхватил его, так что пальцы его побелели. Он со страхом переводил взгляд с меня на Метона.

— Кто вы? — наконец проговорил он. — Вы живые или мертвые?

Забавный вопрос, подумал я, но тут же вспомнил о разбросанных черепах и костях и о якобы обитающих в этих местах лемурах.

— Очень даже живые, — ответил я достаточно уверенно, ведь лемуры наверняка не чувствуют устали и боли в ногах.

Пастух продолжал смотреть на нас исподлобья, держась поодаль.

— Да, мне показалось, что рука у тебя теплая, — сказал он Метону. — Но что вы здесь делаете? Вы друзья хозяина?

— А ты сам что здесь делаешь? — ответил я вопросом на вопрос.

— Меня заставили сюда прийти, потому что я самый молодой. Кто-то услыхал, как возле водопада блеет козленок, и послали за ним меня. У него копытца застряли между камней. Никому ведь не хочется спускаться сюда из-за них… — Он невольно огляделся по сторонам.

— И кто же именно послал тебя? — спросил я. — Форфекс?

— Форфекс? — Он как-то странно вздохнул.

— Да, Форфекс, тот самый, что руководит всеми пастухами.

— Теперь уже нет. После того как… — На его лице снова появилось удивленное выражение. — А хозяин знает, что вы здесь?

— Скажи нам, что случилось с Форфексом, — Произнес я насколько возможно более властным голосом. Рабы Гнея Клавдия, должно быть, привыкли именно к такому обращению и не станут задавать лишних вопросов даже незнакомцам. Это ясно из того, как сам хозяин обращается с ними.

— Форфекс… Но хозяин вовсе не хотел… Он, конечно, бьет нас иногда, но никогда еще… по крайней мере, своими руками… насколько мне известно…

— Значит, Гней Клавдий убил Форфекса, не так ли? — спросил Метон, глядя на меня с едва заметной улыбкой.

У него были причины испытывать гордость, но он поспешил с вмешательством в разговор. Он не был ни достаточно старым, ни достаточно властным, чтобы раб его испугался. Пастух снова замолчал и подался назад. Козленок беспокойно заерзал в его руках.

— И как же твой хозяин убил Форфекса? — спросил я строго, делая шаг вперед и пристально вглядываясь пастуху прямо в глаза. Он ведь всего лишь мальчик, и хозяин часто наказывает его. Он не способен противиться прямой атаке, даже если его спрашивает чужой человек, не имеющий на то никаких прав…

— Его голова… Не так давно Форфекс поранил голову…

Я вспомнил, как Форфекс ударился головой о выступ в потолке пещеры, испугавшись лемуров, как по его лицу текла кровь, как он стонал, пока мы вели его вниз.

— Да, продолжай.

— После этого он слегка повредился в уме — стал двигаться медленней обычного, забывал, о чем говорил, жаловался на боль в голове, просыпался по ночам и блеял как козленок.

«Бедный Форфекс, — подумал я. — Соблазнившись деньгами Катилины, ты дал увести себя туда, где жили твои скрытые страхи».

— Хозяин иногда нетерпелив; он и раньше наказывал Форфекса за глупость, но после того случая и вовсе взбесился. Он повторял, что тот сам виноват, не следовало ему водить незнакомцев в шахту. Но вы, должно быть… — Он посмотрел на нас с растущим страхом.

— Не важно, продолжай! — настаивал я.

— Несколько дней тому назад хозяин приказал Форфексу забить одну из коз, но тот перепутал и заколол другую, или так сказал сам хозяин. И вот хозяин так рассердился — бегал от гнева, стремительно, словно молния, которая ударяет в гору. Он исхлестал Форфекса кнутом и разорвал его тунику. Кнут пропитался кровью. И тут лицо хозяина изменилось. Я стоял рядом и все видел. Я так и похолодел от ужаса. Хозяин словно решил про себя, что Форфекс уже не нужен ему, ни на что не годится, как разбитая глиняная бутыль. Он взял хлыст за рукоятку и принялся ею наносить удары, а она сделана из железа и полосок кожи, прибитых железными заклепками. Он стал бить Форфекса прямо по голове, смеясь и приговаривая: «Если уж жалуешься на голову, то мы тебя сейчас излечим!» Все это время Форфекс жалобно кричал, стонал, а потом принялся издавать другие звуки. Ах, пожалуйста…

Лицо пастуха сделалось белее мела. Глаза покраснели от слез. Он неуверенно заморгал. Козленок задергался сильнее, и мальчик уже не смог его удержать. Тот с громким цокотом копыт приземлился на камень, упал в воду, но тут же выскочил и побежал через кусты по направлению к тропинке, стряхивая капли воды.

Молодой пастух прислонился к скале и медленно опустился на камень, сжимая руками живот.

— Мне плохо от этого, — сказал он слабым голосом.

— Да, я не сомневаюсь, — сказал я. А что стало бы с ним, если бы он увидел Форфекса сейчас? — И когда это произошло?

— Пять дней тому назад.

— Ты уверен?

— Да. Как раз после ид. Хозяин некоторое время был в Риме на выборах, а потом вернулся. Он сказал, что выборы прошли, как ему хотелось, но что у него все равно плохое настроение. Возможно, с ним что-то случилось за время пребывания в Риме. Мне показалось, что он просто хотел придраться к Форфексу, не важно из-за чего.

— Пять дней тому назад, — сказал я, обменявшись взглядом с Метоном. — А прошлой ночью Клемент сказал нам, что слыхал шум за три-четыре ночи до того — как раз все сходится. И что сделали с телом Форфекса?

— Принесли сюда, — сказал мальчик мрачно. — Когда с ним было покончено и он валялся на полу весь в крови… — Он всхлипнул.

— Продолжай.

— Лицо хозяина снова изменилось. Мне показалось, что он не вполне осознавал, что делает, если вы понимаете. Его глаза — никогда я не видал такого выражения, разве что у некоторых рабов, как будто он испугался своего поступка. Говорят, что есть такая богиня, которая наказывает людей, даже свободных, если они слишком много себе позволяют. Такое греческое слово… — Он наморщился.

— «Хюбрис», — сказал я. — Дерзость, граничащая с безумием, высокомерие, переходящее через все рамки. И за эту «хюбрис» наказывает богиня возмездия Немезида.

— Возможно, и так, — продолжил пастух, — но не слыхал я, чтобы какие-то боги спускались на эту гору. Видимо, хозяин на некоторое время понял, что зашел слишком далеко. Он уронил кнут, задрожал. Но затем сжал челюсти, кулаки и попытался сдержаться. Он огляделся по сторонам, осмотрел комнату, прищурив глаза, хотя было очень светло. А потом посмотрел на меня, потому что я случайно оказался рядом. «Прибери-ка здесь, — крикнул он мне, как будто дело шло об обычном мусоре. — Прибери и отнеси то, что от него осталось, к водопаду! Сбрось его с утеса, пусть лежит там с остальными!»

— И ты так и сделал?

— Да, только мы не сбросили его с утеса. Мы принесли его к пруду. Один из старых рабов сказал, что следует раздеть его и обмыть. Потом некоторые принесли молитвы разным богам. Даже у рабов есть боги, хотя мне кажется, что на этой горе никто из них не живет, и уж конечно, не ваша Немезида. Потом мы положили его в расщелину между камнями. Сверху насыпали земли и маленьких камней, а потом ушли. Становилось темно. Никто не хочет оставаться здесь после темноты.

— Бедный Форфекс! — сказал я. — Его оставили среди лемуров, которых он так боялся. И он может войти в их число.

— Вот почему никто и не хотел искать здесь козленка. Всегда ведь боялись старых духов, а теперь к ним прибавился и Форфекс. Как же его лемур сможет успокоиться после такой смерти? Он никогда не сможет отомстить хозяину; у того слишком много власти. Но что касается бедного, несчастного раба… — Голос мальчика перешел в шепот, он испуганно озирался по сторонам, оглядывая мрачные скалы и тени от деревьев. — Он где-то здесь, смотрит на нас.

— Мне кажется, что нет, если лемуры и в самом деле привязаны к смертным останкам. Пойдем, покажешь нам, где вы его оставили.

Мальчик побледнел.

— Пойдем! — повторил я. — Если я прав…

Метон откашлялся.

— Если мой сын прав, то тела там уже нет. Покажи нам, где оно лежало!

Стоило даже поблагодарить Гнея Клавдия за то, что мальчик так беспрекословно повиновался грубому приказанию. Другой раб не сразу бы согласился, его еще стоило бы пару раз ударить и пригрозить, прежде чем он показал бы нам могилу того человека, чей дух, по его мнению, охотится за ним. Молодой же пастух сразу повел нас, хотя его и била крупная дрожь.

— Как раз вон за тем большим камнем, — сказал он дрогнувшим голосом. Он указал нам дорогу, но сам дальше не пошел.

Мы с Метоном прошли мимо него, взобрались на большие сдвинутые камни и посмотрели в расселину.

— Тела нет, — сказал я.

— Нет? — Пастух против своей воли приблизился к нам. Он осматривал пустое место с суеверным ужасом на лице.

— Но это дело рук не богов и не лемуров, — поспешил я заверить его. — Сюда его положили люди и люди же и унесли.

— Тот же, кто и убил его! — заявил Метон.

Я повернулся к нему и нахмурился. У нас еще нет доказательств. И не следует говорить такие вещи о хозяине в присутствии его раба, а то он вскоре всем расскажет о нас.

Метон состроил физиономию мне в ответ… Ведь он оказался прав насчет Форфекса. Чтобы удостовериться, он спросил раба:

— А на руке Форфекса был какой-нибудь опознавательный знак?

— Знак? Ты хочешь сказать — родимое пятно на левой руке?

На лице Метона отразился полнейший триумф.

— Но куда делось тело? — спросил раб.

— Не тебе знать, по крайней мере, сейчас, — сказал я. — Ты и так подвергаешься опасности, рассказав нам о гибели Форфекса. Мне следует отблагодарить тебя, только у меня с собой ничего нет.

— Вам ничего и не нужно давать мне, — сказал пастух. — Хозяин запрещает нам иметь собственные вещи. Тот человек, что просил показать шахту, дал Форфексу несколько монет, но хозяин отобрал их.

— А тот человек, что просил показать шахту, — он возвращался?

Мальчик пожал плечами.

— Я не знаю. Я никогда не видел его. Я пас стадо на той стороне, когда он приходил. — Он прищурил глаза. — Говорят, с ним еще были люди. Это вы?

— Если я и раньше не отвечал на твои вопросы, то тем более мне не следует отвечать сейчас, — сказал я, улыбнувшись. — Чем меньше ты знаешь, тем лучше для тебя. Ты даже должен забыть, что видел нас.

— Как лемуры в дымке тумана.

— Именно так, если хочешь.

— И еще один вопрос, — сказал Метон. — Когда Форфекса положили здесь, что было с его головой?

— Вся избита до неузнаваемости. Я же говорил, — сказал раб, снова бледнея.

— Да, но она была на плечах?

— Конечно.

— Не отрезана? Ведь если она так пострадала…

— Тело было целым! — запротестовал пастух дрогнувшим голосом.

— Не стоит упорствовать, — сказал я Метону, кладя руку на его плечо. — Скажи, а умирал ли кто еще из пастухов около месяца тому назад? — спросил я, вспомнив о Немо.

Мальчик потряс головой.

— А среди других рабов твоего хозяина?

— Нет. Как-то один из кухонных рабов умер от лихорадки, но это было год тому назад. С тех пор умер один Форфекс.

Мы спустились с камней, прошли мимо разбросанных костей и перешли поток. Молодой пастух продолжил свой путь, а мы с Метоном немного задержались. Неплохое здесь все-таки место для отдыха, хотя так много страшных останков. Неплохое место для вечного успокоения рабов, столь несчастных в жизни, трудящихся под жарким солнцем или в кромешной тьме шахт.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

— Нужно с ним встретиться напрямую, — сказал Метон, когда мы принялись спускаться с горы.

— Согласен.

— Мы уже не сомневаемся, что это тело Форфекса. Мы знаем, что Гней убил его. И нам известно, что он испытывает к нам отнюдь не дружеские чувства. Ведь это он собирался унаследовать поместье Луция Клавдия? Следовательно, он вполне мог подбросить нам тело в колодец, принуждая нас оставить землю.

— В твоей логике есть несколько спорных мест, — сказал я, уклоняясь от загораживающих путь веток.

— Например?

— Почему у Форфекса нет головы?

— Чтобы мы не догадались, что это дело рук Гнея. Он ведь понимал, что, встретившись с ним однажды, мы его узнаем, даже несмотря на ранения. Гней ведет себя как трус, боится собственных поступков. Вот он и отрезал голову, чтобы мы не смогли догадаться о том, кто виноват. Он ведь не рассчитывал, что я вспомню про родимое пятно, ведь так?

— Нет. Но зачем тогда он приказывал сбросить тело с утеса, если хотел впоследствии его использовать?

Я оглянулся. Метон пожал плечами.

— Ему только потом пришла в голову эта идея. Ведь он, очевидно, не хотел убивать Форфекса и не предполагал бросать его тело в наш колодец; убийство не было заранее спланировано. Но раз уж под руки попался мертвец, то можно найти ему применение.

— Пастух не говорил, что были приказания принести тело обратно.

— Пастух ничего не знает и о Катилине. Вне сомнения, у Гнея есть и другие рабы, которым он доверяет.

— А как быть с Немо?

— Возможно, что и это — дело рук Гнея. Он подбросил его труп в конюшню, чтобы запугать нас, но это удалось ему не в полной мере, так что он решил повторить трусливый поступок, только на этот раз более опасный — отравить колодец. Какой презренный человек!

— Но кто этот Немо? Пастух сказал, что до недавних пор смертей у них не случалось.

— Кто знает? Вдруг Гней убил случайного прохожего? Или гостя из Рима?

— Незнакомца? Которого мы не знаем?

— Может, и так.

— Тогда зачем отрубать ему голову? Ведь ты утверждаешь, что Форфексу отрезали голову, чтобы мы его не узнали. Это не лишено смысла. Но зачем Немо-то отрезать голову?

Метон замолчал. Некоторое время я слышал только треск веток, топот наших ног по тропинке и собственное тяжелое дыхание.

— На это у меня нет ответа, — наконец-то признался Метон. — Но при чем тут Немо? Мы знаем, откуда появился Форфекс, и, следовательно, у нас в руках ключ к загадке. Виновен Гней Клавдий. Его нужно наказать. Привлечь к суду за убийство, если есть в мире справедливость. Но ведь нет такого закона против хозяина, убившего собственного раба, не так ли? Можно привлечь его к ответственности за загрязнение нашего колодца.

— Трудно доказать, ведь нет свидетелей.

— Но, папа, ведь это же очевидно!

— Суд потребует улик и доказательств.

— Тогда нужно найти свидетеля. Ведь он не мог загрязнить наш колодец, не привлекая к делу одного из наших рабов? Нужно заставить заговорить этого раба!

— И какими же силами? Я их уже расспрашивал; что из этого вышло — ты видел. Есть хозяева, которые в подобных случаях применяют пытки. Арат мне так и посоветовал.

— Мне кажется, ты не станешь пытать рабов.

— Пытки неизбежны, когда дело касается рабов и закона. Допустим, мы нашли свидетеля среди рабов. Римский суд не признает его показаний, пока они не подтвердятся под пытками. Ты хочешь, чтобы я именно так и поступил, пусть даже с тем, кто предал нас? А что, если кто-то просто был свидетелем и невиновен? Все равно его будут пытать! Неудивительно, что рабы не хотят ни в чем признаваться. Это все равно, что самому добровольно пойти на пытки.

— Я не подумал об этом.

— Но они-то подумали, будь уверен. Согласно твоим доводам, лучшими свидетелями будут рабы Гнея. Но опять же, согласно закону, нельзя допрашивать раба без согласия его хозяина и раб не может свидетельствовать против хозяина.

— А что, если попросить Цицерона представлять нашу сторону? Ведь он умен, обладает властью, уж он-то додумался бы до чего-нибудь.

— Прошу тебя, я больше не хочу ничем быть обязанным этому Цицерону. Кроме того, мне кажется, наш досточтимый консул не станет тратить время на такие пустяки.

Мы дошли до того места, где оставались наши лошади, отвязали их и вывели между валуном и старым дубом к дороге, по которой уныло плелась вереница рабов, сопровождаемых надсмотрщиками на лошадях. Рабы были либо просто голыми, либо едва прикрыты обрывками тряпок. Ноги они обвязали кусками кожи. Ни рабы, ни надсмотрщики не обратили на нас никакого внимания. Мы же стояли в тени и ожидали, пока они пройдут.

Я повернулся к Метону и сказал шепотом:

— Да, мне понятно, почему ты настаиваешь на вине Гнея Клавдия, хотя твои доказательства небезупречны. Однако я никак не могу отделаться от мысли о Катилине.

— У тебя неверное о нем представление, папа! — прошептал Метон с неожиданной горячностью.

— Прими во внимание его связь с Форфексом. Подумай о совпадении с загадкой о безголовом теле. Вспомни, что Немо появился после того, как я помедлил с ответом на предложение Марка Целия. Теперь Цицерон с Целием снова настаивают, чтобы я принял у себя Катилину, я же не согласился, и вот Форфекс появился в нашем колодце. Катилина — отчаянный человек…

— Почему обязательно обвинять Катилину? А не Целия и не Цицерона? Ты с самого начала пошел не по тому пути. Говоришь, что суд не поверит обвинению без основательных доказательств, а сам предлагаешь вовсе бездоказательные вещи, оставляя без внимания очевидное. Виновен Гней Клавдий. Он-то думает, что он умный, и смеется у нас за спиной. Если мы с ним встретимся напрямую, то клянусь, что он из простого тщеславия и духа противоречия признает свою вину.

— Может, ты и прав, — сказал я. — Предоставим ему такую возможность сегодня же.

Перед нами прошел последний из рабов — человек с темной, загорелой кожей и взъерошенными волосами цвета соломы; он споткнулся о камень и резко упал на колени, схватившись руками за веревку вокруг шеи и нарушив продвижение остальных. К нему подскакал надсмотрщик, ударил его плеткой, и раб встал, продолжив движение.

— Когда же изменится этот мир? — прошептал голос. Он мог быть и моим, но слова эти произнес Метон, смотревший на раба печальными глазами. Не глядя на меня, он сел на лошадь. Я последовал его примеру, и мы быстро поехали к поместью.

Вступив на территорию Гнея Клавдия, я ожидал появления значительной свиты. С собой я взял Арата, частью из тех соображений, что мой управляющий должен сопровождать меня, а также я хотел понаблюдать за его реакцией, пока я буду разговаривать с Гнеем: я все еще не доверял ему. Я также выбрал несколько самых сильных рабов для охраны.

Мы выехали после полудня. Я надеялся на то, что Гней плотно пообедал. Я знал, что лучше всего разговаривать с человеком, когда он хочет спать и находится без охраны.

Мы проехали по Кассиановой дороге и свернули к поместью Гнея. Никто нас не окружал и не наблюдал за нашим продвижением. Дорога пошла вверх, на холмах появились кусты и валуны. В лесу мы снова увидели дом пастухов, где в прошлый раз встретили Форфекса. Потом дорога пошла вдоль высохшего русла. Наконец мы подъехали к мостику, пересекли его и приблизились к дому Гнея Клавдия.

Двухэтажное сооружение было выстроено скорее в этрусском, чем римском стиле. Дом был очень старым, и его давно не ремонтировали, если судить по кускам штукатурки, свисающим со стен, по ставням, державшимся на перекошенных петлях. Он прислонился к крутому склону, поросшему лесом, и его окружали глубокие тени. В воздухе пахло сыростью. Даже в солнечный день над ним располагался навес. Вокруг теснилось несколько полуразрушенных строений.

По грязному и пыльному двору расхаживали куры и собаки. При нашем появлении они залаяли, а куры суматошно забегали. Через открывающуюся дверь донесся голос, приказывающий собакам заткнуться. Те заворчали и забегали по двору кругами, но лаять перестали.

Потом из двери выглянул раб и, увидев нас, тут же скрылся, не сказав ни слова. Я подумал, что у его хозяина достаточно неприятных гостей, включая нас.

Через несколько мгновений дверь снова открылась. К нам вышел сам Гней Клавдий, с таким же мрачным и недоброжелательным выражением на лице, что и в тот раз, когда мы были с Катилиной. Это был поразительно безобразный молодой человек, со спутанными рыжими волосами и скошенным подбородком, но рост его и осанка придавали ему внушительный вид. При его появлении собаки снова залаяли. Гней зарычал в ответ, словно и сам был собакой. В руке он держал кость с мясом; кусочки еды прилипли к его губам. Эту кость он бросил собакам, и те принялись драться между собой в надежде полакомиться угощением.

— Глупые псы, — пробормотал Гней. — Но все-таки умней, чем многие рабы, да и огрызаться у тебя за спиной не смеют.

Очень трудно было переносить его скрипучий голос, как и смотреть на его лицо. Он прищурился — Клавдия говорила мне, что он плохо видит. Но меня он узнал сразу.

— А, опять ты? На этот раз без своего дружка из города. Снова пришел шпионить, насколько я понимаю. Что тебе надо, Гордиан?

— Мне кажется, ты и сам должен знать ответ на этот вопрос, Гней Клавдий.

— Не пытайся умничать, — ответил он. — Со мной такой фокус не пройдет. Спроси моих рабов, если не веришь. Никто тебя ко мне не приглашал, Гордиан. Ты перешел границу моих владений, и я имею полное право снять тебя с лошади и высечь. Говори, зачем пришел, или проваливай. Или ты хочешь, чтобы тебя высекли? Я могу и мальчишке предоставить право быть выпоротым.

— Папа! — сказал Метон, сжимая кулаки. Я дотронулся до него, чтобы успокоить.

— Мы пришли, Гней Клавдий, потому что кто-то совершил неприятный поступок в моем поместье. Нарушил божественный и людской закон.

— Если боги и оскорблены, то только потому, что плебей, выскочка из Рима, завладел собственностью, которая в течение долгих поколений находилась в руках моей семьи! Тебе, возможно, следовало вспомнить об этом, прежде чем заявляться ко мне.

— Папа, мы не потерпим этого, — прошептал Метон.

— Тише! Ты признаешь свою ответственность, Гней Клавдий?

— За что?

— За то осквернение, о котором идет речь?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Но если что-то произошло в твоем поместье, то это приятная новость для меня. Продолжай. Ты забавляешь меня, плебей.

— А ты меня нет, Гней. А также та выходка, сделанная несколько дней тому назад.

— Хватит с меня загадок! Говори ясней!

— Я говорю о трупе, который ты закинул в мой колодец.

— Что? Ты перегрелся на солнце, Гордиан. Если хочешь стать настоящим фермером, то следуй моему совету: носи шляпу.

— Так ты отрицаешь?

— Что за труп? Какой колодец? Ну-ка, юнец, похлопай своего отца по спине, а то он заговаривается.

Метон, казалось, едва сдерживается. Я заметил, как он судорожно вцепился в поводья, как побледнели суставы его пальцев.

— Я говорю о трупе твоего раба, Форфекса. Ты будешь отрицать и то, что убил его несколько дней назад?

— Зачем мне отрицать? Он долгое время был моим рабом, а до этого служил у моего отца. Я имею полное право убить его. И пусть поразит меня Юпитер, если он не заслужил смерти!

— Ты нечестив, Гней Клавдий.

— А ты дурак и выскочка, Гордиан Сыщик. Нашел труп в колодце, ну и что? Тем лучше. Но не рыскай тут и не обвиняй меня почем зря. Я к этому не имею ни малейшего отношения.

— Но ведь это тело Форфекса.

— Не может быть. Рабы мои сделали так, как я распорядился. Уж поверь, что они слушаются моих приказаний!

— Пусть так, но тело все равно оказалось в моем колодце.

— Но это не Форфекс.

Форфекс, наверняка.

— Как будто ты бы узнал Форфекса, будь он даже жив. Ах, ну да, ты ведь тоже присутствовал при том, как он показывал дорогу к шахте твоему дружку, не так ли?

— Я? Присутствовал?

— Форфекс признался мне впоследствии, он вспомнил, что одного из незнакомцев звали Гордиан, хотя тогда, в сумерках, я тебя не распознал. А то, несомненно, приказал бы выпороть.

— Ты щедр на угрозы, Гней Клавдий. Ты, должно быть, даже гордишься, что убил беззащитного раба. Почему же ты стесняешься признаться в том, что сбросил его в колодец?

— Потому что я туда его не бросал! — крикнул он.

Собаки вновь завыли и залаяли.

— Если бы это был не Форфекс, а кто-то другой…

— Почему ты так настаиваешь на том, что это был Форфекс? Покажи мне его тело, докажи…

— А если да, то ты признаешься?

— Нет, я просто должен удостовериться, что это действительно Форфекс.

— Но как я могу доказать, если ты сам позаботился, чтобы я не опознал его по лицу?

— Что ты хочешь этим сказать? Да, я здорово избил его, но узнать его можно. Ты ведь и сам узнал его, если уж утверждаешь наверняка, посмотрел на лицо и…

— Я этого не говорил.

— Откуда тогда тебе известно, что это он? — закричал Гней в ярости.

— У меня свои доказательства.

— Какие же? Ты что, снова побывал в моих владениях, разговаривал с моими рабами? — Он так яростно прищурился, что я не смог смотреть ему прямо в глаза. — Откуда тебе известно, что я его убил? Кто сказал тебе? Кто посмел?

— Мне также известно и о другом теле, — сказал я, отчасти чтобы сменить тему, а отчасти чтобы посмотреть на его реакцию. Потом я перевел взгляд на Арата, который все это время сохранял бесстрастное выражение лица. Он не обменялся ни единым взглядом с Гнеем; если они и были каким-то образом связаны, то очень хорошо скрывали это.

— Какое еще тело? — вскрикнул Гней.

— Слишком быстро ты заявляешь о своей невиновности — и подтверждаешь свою вину. Ты знаешь, о чем я говорю. Более того, у меня есть доказательства, и ты пожалеешь о своей дерзости.

Гней гордо вскинул голову и принял неустрашимый вид. Плюнул на землю и протянул обе руки.

— Ты сошел с ума, это очевидно. Ты совсем ничего не соображаешь и даже угрожаешь мне возле моего дома. Убирайся! Убирайся поскорее отсюда, или я спущу собак! Они в мгновение ока стащат человека за ногу с лошади, вцепятся ему в горло и перегрызут его. Если не веришь, то можешь сам очень скоро убедиться. И ты знаешь, что мне ничего не грозит, пока ты находишься на моей земле. А теперь убирайся!

Я посмотрел на него очень пристально, потом повернул лошадь.

— Но, папа… — запротестовал Метон.

— Нам больше нечего здесь делать, Метон, — сказал я спокойно. — Мне кажется, он не шутит насчет собак. Поедем отсюда.

Он нехотя повернулся, в последний раз посмотрев на Гнея Клавдия. Арат с другими рабами был уже на дороге. Я пустил лошадь галопом, проехал по мосту, миновал хижину пастухов, лесистую местность. Солнечные зайчики прорывались сквозь листву и весело освещали мое лицо, но на душе у меня было безрадостно, пока мы снова не выехали на открытую Кассианову дорогу.

Метон скакал позади меня.

— Но, папа, мы уехали до того, как Гней Клавдий признал свою вину!

— Долго же нам пришлось бы ждать, что он признается в том, чего не совершал.

— Я не понимаю.

— Ты собственными глазами видел его, Метон, и слышал собственными ушами, как он говорит. Ты думаешь, ему что-то известно о трупе в колодце?

— Ведь он же признался, что убил Форфекса!

— Без всякого колебания, что делает его дальнейшее отрицание даже более убедительным. Я верю ему — он действительно ничего не знает о колодце. Он убил Форфекса, приказал своим рабам распорядиться телом, и дело с концом. Ты, вероятно, заметил, что я ни разу не сказал об отсутствии головы у трупа, хотя и намекал на это. Он не обратил на это внимания. Думал, что мы опознали тело по лицу, а не по родимому пятну.

— Но он мог и лгать.

— Не такой уж он актер. Все сразу видно по его лицу. Мне знаком такой тип людей. Он воспитан в той среде, в которой не слишком заботятся о вежливости, а все внимание уделяют преимуществам патрициев над простыми людьми. Он может бесстыдно угрожать другим, поскольку считает это своим правом по рождению. Он не благочестив, но и не предатель и не лгун, ему незачем врать, потому что он не стыдится своих действий, какими бы они ни были. Он всегда поступает по-своему и не стесняется этого. И ему всегда удается это.

— Ему, однако, не удалось удержать нас от посещения его поместья.

— Да, но он на самом деле угрожал нам. А если он так разгневался, то уж, без сомнения, признал бы свою вину, не так ли? Он бы даже похвастался своим поступком; он ведь жестокий человек, обращается со своими рабами как с собаками. Нет, тот, кто подкинул нам Немо и Форфекса, обладает изощренной фантазией и редкой проницательностью, чего не скажешь о Гнее Клавдии.

— Да, но ведь перед тем, как уехать, ты напрямую обвинил его, сказав, что и Немо — дело его рук. Если ты уверен, что он не врет, то почему ты сказал, что у тебя есть доказательства?

— Просто так, заключительная риторика, чтобы удостовериться наверняка, что ему ничего не известно. Нет, Гней не виновен. Он действительно убил Форфекса, и Немезида отомстит ему за это. Я верю твоим словам о том, что у Форфекса было родимое пятно и что именно он оказался в нашем колодце. Но до этого он успел пройти еще через одни руки.

— Чьи руки, папа?

— Не знаю. Возможно, мы никогда этого не узнаем, если не случится нечто из ряда вон выходящее.

По его лицу я догадался, что такая мысль ему не нравится. Я и сам был недоволен сложившимися обстоятельствами, но с годами приучил себя сдерживаться.

— Но мы все равно должны обвинить его, — сказал Метон.

— Не стоит обременять Волумена. Сам знаешь, как он затянул наш спор с Публием Клавдием по поводу реки. Зачем же заводить дело, если у нас нет никаких доказательств?

— Но они у нас есть!

— Безголовый труп с родимым пятном? Признание пастуха, который никогда не пойдет на то, чтобы свидетельствовать против своего хозяина? Полнейшее отрицание Гнея Клавдия? Признание старого раба, которому почудился всплеск воды однажды посреди ночи, когда он встал помочиться? Нет, Метон, у нас нет никаких доказательств. Конечно, мы могли бы подкупить судей, как иногда поступают в Риме, когда улик недостаточно, но я к этому не склонен. Не верю я, что Гней Клавдий виновен.

— Но, папа, ведь кто-то же сделал это! И нам нужно узнать кто.

— Терпение, Метон, — вздохнул я устало, думая о том, смогу ли я сам смириться с тем, что так много тайн остается нераскрытыми. Люди все-таки приучаются со временем жить среди неизвестности, в страхе, хотя и говорят, что такая жизнь им невыносима. Но они привыкают и продолжают жить, пока бьется их сердце.

Арат дал мне практический совет, как очистить колодец. Ему случалось видеть, как поступали другие в тех случаях, когда в колодец забирался крот или кролик. Ему казалось очень важным, чтобы Форфекса как можно скорее похоронили. Тогда его останки будут почивать в земле, и лемур его не будет беспокойно метаться по поверхности. Он скорее пойдет к водопаду, а не будет оставаться на неизвестной земле. С таким мнением согласились и суеверные рабы. Верил ли сам Арат этому, я не знаю, но он был уверен в практической стороне вопроса — рабы оставят свои страхи.

Но был еще загрязненный колодец — существуют лемуры или нет, но мертвое тело на самом деле плавало в воде и изрядно попортило ее. Можно заболеть, попив такой воды, или даже умереть. Арат считал, что со временем колодец сам очистится, а пока предложил бросать туда раскаленные камни, чтобы вода как следует прогрелась. Мне это показалось подобным тому, как к ране прилагают раскаленное железо — по аналогии. К колодцу, по-видимому, это не имело ни малейшего отношения, но я согласился.

А пока у нас оставалась вода в бочках, да и речка не совсем пересохла. Но сухие дни были еще впереди.

Большая часть сена не годилась для хранения. Нам угрожала засуха. Мне казалось, что еще одно такое несчастье, и поместье придется продать. Для людей богатых поместье за городом служит развлечением, и если их постигают неудачи, то это все равно, что плата за удовольствие. Но для меня поместье являлось источником средств и надеждой на будущее; неудача могла очень тяжело отразиться на моем благосостоянии. Как будто боги сговорились и решили лишить меня наследства, дарованного мне Луцием Клавдием в щедрости своей.

Каждый день Арат давал одному из животных, обычно козленку, испить немного воды из колодца. Тот не погибал, но его начинало тошнить, что доказывало непригодность воды для питья.

Я продолжил строительство водяной мельницы. Арат приказал рабам разобрать ненужный сарайчик на строительные материалы. Вот мой старый друг Луций приятно удивился бы!

Я со страхом ожидал приезда Катилины или хотя бы Марка Целия, но весь остаток квинтилия и большую часть секстилия меня никто не тревожил. Я приказал рабам дежурить по ночам, сменяя друг друга на посту, как в военном лагере. Помогало ли это на самом деле или нет, но больше никаких безголовых трупов я не находил. Однако случилось кое-что еще. Прошел почти месяц со дня возвращения из Рима. День выдался очень хлопотливым. Мы как раз достигли важного этапа в строительстве мельницы; колеса не хотели вертеться, хотя я несколько раз все рассчитывал. А ночью зашумел гром, дождя не было, но ветер раскидал ветви деревьев и разный мусор по всему поместью. Целый день рабы устраняли беспорядок. Когда наступило время сумерек, я решил, что смогу немного отдохнуть в библиотеке, но на пороге неожиданно появился Арат.

— Я не хотел вас беспокоить, думал, что само пройдет, но поскольку становится все хуже и хуже…

— В чем дело?

— Клемент. Он очень болен. Он и раньше жаловался на боли, но они со временем проходили, и я не видел причин беспокоить вас. Но сейчас ему стало хуже. Возможно, он даже умрет.

Я последовал за Аратом к навесу, где по ночам спал Клемент, да и днем также дремал. Старик лежал на соломе, крепко прижав колени к груди, и тихо постанывал. Щеки его горели, но губы были синими. Склонившаяся над ним рабыня время от времени смачивала его лицо влажной тряпкой. Порой его схватывали судороги, а потом отпускали, и он начинал тихонько скулить.

— Что с ним? — прошептал я.

— Точно не знаю, — ответил Арат. — Утром его тошнило. Теперь же он не может глотать и с трудом говорит.

— А другие рабы не жалуются? — спросил я с тревогой, ожидая нашествия заразной болезни, что означало бы конец всем моим планам.

— Нет. Возможно, это от старости, — сказал Арат, тоже переходя на шепот. — Такие грозы и непогоды, как вчера, всегда доставляют неприятности людям его возраста.

В это время Клемент задрожал и замер. Он открыл глаза, в которых отражалось скорее удивление, нежели боль. Он раскрыл рот и испустил долгий стон. Потом женщина дрожащими руками дотронулась до лба. Глаза его оставались неестественно открытыми. Женщина отдернула руку и вся сжалась. Клемент умер.

Он был стар, это правда, а старики могут умереть от многих причин естественной смертью. Но у меня не выходило из головы то, что именно он вспомнил о всплеске в колодце и признался, что видел неясную тень той же ночью.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Водяная мельница никогда не заработает. Я горестно повторял про себя, что инженер из меня просто никакой — даже меньше, чем просто крестьянин, и неудивительно, что все мои труды оказались напрасными. Я постарался упростить модель — построил подобие мельницы из деревянных палочек, и она работала вполне прилично. Даже Арат, который никогда не стеснялся высказать критическое отношение к моим затеям, признал, что моя конструкция сможет работать. Но когда я заставил рабов вращать основное колесо (ведь в секстилии слишком жарко, и воды в реке недостаточно), то оно повернулось всего лишь на несколько градусов и остановилось. В первый раз рабы продолжали толкать колесо, пока две деревянные оси не треснули со страшным грохотом. Во второй раз я был более осторожным, но мельница все равно не захотела работать.

Она снилась мне даже ночью. Иногда она представлялась мне такой, какой и должна быть, — вертелись колеса, жернова перемалывали зерно, в мешки сыпалась мука; иногда — в виде чудовища, злобного, давящего рабов своими механизмами и плюющегося кровью.

Почему столько времени и мыслей я уделяю постройке мельницы? Я повторял себе, что это мой дар благодетелю — Луцию Клавдию. Знак того, что я не просто живу на подаренной мне земле, но и сознательно пытаюсь усовершенствовать хозяйство. Это и вызов Публию Клавдию, который хочет лишить меня прав на реку. Все это правда (как и то, что мельница будет ценным сооружением на моей территории), но она также служила мне и развлечением. Тайны Немо и Форфекса оставались неразгаданными. Вместо того чтобы ломать голову над ними, я беспокоился о своих неудачах в строительстве; вместо того чтобы приняться профессионально распутывать таинственные события, что доставило бы мне удовлетворение, я довольствовался конструированием. Одержимость техническими планами позволяла мне забыть и об испорченной воде в колодце, и о сгнившем сене.

Но все эти неприятности были ничто по сравнению с тем, что ожидало нас всех — не только в Этрурии или в Риме, но и по всей Италии. Я могу повторять, что у меня совсем нет предчувствия катастроф, но это неправда. Человек, повернувшийся к огню спиной, может утверждать, что не видит огня, но он чует его тепло; он видит его отсветы на окружающих предметах и свою тень перед собой. Я предчувствовал, до чего может довести борьба между Катилиной и Цицероном, поэтому предпочел беспокоиться по поводу мельницы.

В конце секстилия Диана праздновала свой седьмой день рождения. Дни рождения девочек не так уж часто празднуются среди римлян, но двадцать шестой день секстилия, за четыре дня до сентябрьских календ, вдвойне значим для нас: в этот день не только родилась Диана, но и Марк Муммий спас из рабства Метона. Мы всегда в семье отмечали этот праздник, готовили угощение; Вифания загодя дала необходимые указания Конгриону. Экон с Мененией должны были нанести нам ответный визит.

Они приехали в повозке до праздника, вместе с Билбоном и пятью другими рабами. Как я заметил, это были самые сильные из всех рабов Экона и у каждого под туникой был спрятан кинжал. Я пошутил насчет того, что он ходит с охраной, как Цицерон, но Экон не засмеялся.

— Потом объясню, — сказал он загадочно, словно я требовал серьезных объяснений. А я просто шутил.

Вифания приложила немало усилий, чтобы Менения чувствовала себя как дома, между ними, казалось, и в самом деле установились дружеские отношения. Метон с Дианой радовались приезду старшего брата. Пока все были заняты друг другом, я решил отвлечься от компании. Я разыскал Билбона, который с остальными рабами отдыхал за конюшней и играл в бабки. Билбон славился скорее своей силой, а не ловкостью, и поэтому вскоре он вышел из игры. Я подозвал его. Он последовал за мной, и мы удалились на расстояние, достаточное, чтобы нас никто не услыхал.

— Мой сын окружил себя охраной, чтобы защитить двух не представляющих особого интереса людей, да еще на такой безопасной и оживленной дороге.

Билбон нахмурился и покачал головой.

— Хозяин ничего зря делать не станет, как и всегда.

— Как всегда, Билбон. Хотел бы я, чтобы ко мне вернулась прежняя наблюдательность. Почему так много кинжалов?

— Времена в городе неспокойные.

— В городе всегда было неспокойно. Мой сын во что-то ввязался?

— А разве он сам не может ответить вам?

— Если бы ты был новичком в хозяйстве моего сына, то я бы и не стал разговаривать с тобой. Но поскольку я тебя очень хорошо знаю, то тебе нечего скрывать, Билбон. Скажи правду, Экон замешан в чем-то серьезном?

— Хозяин, вы знаете жизнь. Опасности подстерегают на каждом шагу.

Я внимательно смотрел ему в глаза, зная, что меня не собьет с толку его уклончивость. Он силен как бык и предан как собака, но он не может долго скрывать что-то от постороннего взгляда. Я заметил, что его лицо покраснело вплоть до корней соломенных волос.

— У него новое дело, — признал он.

— По чьему поручению?

— Одного молодого человека, который был и на дне рождения Метона — вы видели его. Через несколько дней он пришел к молодому хозяину. С такой модной бородкой.

— А имя у него есть? — спросил я, заранее зная ответ.

— Марк Целий.

— О, клянусь Нумой, я так и знал! Они и на Экона набросили свою паутину.

Раз уж я разрушил его непрочную оборону, то Билбон решил быть со мной откровенным.

— Там что-то связанное с заговором — планы убийства Цицерона и свержения правительства. Молодой хозяин ходит по ночам на собрания — втайне от всех. Я не так уж и много знаю; я остаюсь снаружи, вместе с другими рабами и охранниками. Но на этих собраниях бывают очень большие люди — сенаторы, всадники, патриции — все те, кого в течение многих лет можно было видеть на Форуме. И Марк Целий там тоже часто бывает.

Пока он говорил, я сжимал кулаки и тихонько скрежетал зубами. Экону следовало бы получше узнать, повторял я себе, кто его настоящий хозяин Цицерон или Катилина, прежде чем пускаться в такие авантюры. Одно дело — расследовать обстоятельства обыденного убийства или спора о собственности; другое дело — очертя голову бросаться в дьявольскую игру Цицерона и Катилины. Это не просто грозит ему неимоверной опасностью; кроме того, я учил его быть сыщиком, а не шпионом. По моему мнению, почетно находить истину и предоставлять ее на всеобщее обозрение, но недостойно честного человека прятаться и шептаться по ночам.

До меня дошло, что у Экона могло не оказаться другого выбора. Мне представилось безголовое тело, появившееся в римском доме, и я сжал тунику Билбона.

— Ему угрожали? Запугивали? Его заставили бояться за Менению, за всех нас?

Билбона поразила моя настойчивость.

— Мне так не кажется, хозяин, — сказал он спокойно. — Марк Целий пришел к нам вскоре после того, как вы уехали из Рима. Все было очень по-дружески — молодой хозяин похож на вас, он тоже не любит работать с неприятными людьми. Мне кажется, он охотно согласился на предложение Целия. Если и были угрозы, то о них мне ничего не известно.

Слышать, как такой гигант разговаривает с тобой успокоительным тоном, было абсурдно. Не менее дикими казались мои сжатые пальцы, вцепившиеся в его тунику, словно ручки испуганного ребенка. Я отпустил его и сделал шаг назад.

— Следи за тем, чтобы остальные всегда имели при себе кинжалы, даже когда играют, — сказал я. — И прикажи кому-нибудь следить за Кассиановой дорогой. Если Экон считает нужным иметь охрану, то я ему доверяю. Но он должен знать, да и ты тоже, что здесь не безопасней, чем в городе.

Я долго бродил по поместью и пытался собраться с мыслями. Вернувшись в дом, я застал всю семью в атрии — они спасались от полуденной жары. Вифания с Мененией лежали на подушках лицом друг к другу; Диана сидела скрестив ноги на полу возле них и играла с куклой; Экон с Метоном сидели на скамейке возле бассейна. На полу лежала игра, которую мне однажды подарил Цицерон, под названием «Слоны и лучники». Очевидно, они уже закончили играть, поскольку бронзовые фигурки лежали кучей на одной стороне. Когда я к ним подошел, то услыхал, как Метон говорит о Ганнибале.

— О чем вы разговариваете? — спросил я насколько возможно беззаботным голосом.

— О вторжении Ганнибала в Италию, — ответил Метон.

— Вместе со слонами, — добавил Экон.

— На самом деле слоны не дошли до Италии, — сказал Метон, поворачиваясь к Экону. Ему доставляло большое удовольствие играть роль учителя своего старшего брата. — Они умерли среди снегов, во время перехода через Альпы. И люди Ганнибала тоже умирали десятками тысяч. Не помнишь разве, что несколько лет тому назад, когда я впервые приехал в Рим, один из магистратов устроил зрелище в Большом цирке — про то, как Ганнибал пересекал Альпы. Из всякой грязи и мусора устроили маленькие горы и овраги. Снег изображали белыми полотнищами, а снизу прятались рабы с веерами, чтобы развеять его. Но слоны были настоящими. Их и не убивали, просто научили ложиться на бок и замирать. — Улыбка его погасла. — Один из рабов, изображавший карфагенского солдата, попал под слона, и его раздавило. Так ужасно — красная кровь на белом снегу, — ты не помнишь, Экон?

— Да, помню, конечно.

— А ты, папа, помнишь?

— Смутно.

— Так что, Экон, как говорит Марк Муммий, победа в сражении зависит не только от численности войск, храбрости и тактики, но и от внешних условий — дождя, снега, болотистой местности, неожиданного урагана. «Слоны и солдаты, конечно, важны, — говорит он, — но люди сражаются, и битва зависит от них, а погода от богов». Ты как-нибудь поговори с Муммием на эту тему. Он все знает о великих полководцах и известных сражениях.

Я покачал головой.

— И как это вы заговорили о Ганнибале? Ах, ну да, вижу, вы играли в «Слонов и лучников».

— Да, папа, — отозвался Экон. — Метону очень нравится военная история.

— Неужели? Ну ладно, оставьте на время разговор о битвах. Экон, мне нужно с тобой поговорить о мельнице.

Экон пожал плечами и встал. Метон тоже хотел было встать, но я помахал ему рукой.

— Оставайся здесь. Займись Мененией, проследи, чтобы твоя сестра не слишком ей досаждала. Ты и так, вероятно, устал от мельницы.

Метон хотел что-то сказать, но передумал и опустил глаза. Он снова сел на скамейку и принялся играть бронзовыми фигурками.

— Его действительно привлекает все, связанное с армией, — сказал Экон, пока мы шли к речке. — Я даже и не знаю, откуда у него такой интерес. Мне кажется, ему всегда нравился Марк Муммий…

— Давай поговорим о другом; чем ты, например, занимался в последнее время?

Экон вздохнул.

— Я так и думал, что ты неспроста позвал меня посмотреть на свою мельницу. Кстати, как она?

— Неважно. Это такая же неудача, как и все то, что происходит в поместье.

— Что, дела идут плохо?

Мы дошли до мельницы. Я нашел тенистое место и жестом предложил Экону прилечь рядом со мной. Вместе мы смотрели на грязь и узкую полоску воды посередине.

— Сначала я поведаю тебе о своих событиях и опасениях, — сказал я. — Потом ты мне все расскажешь.

Я подробно рассказал ему все, что происходило в поместье за время его отсутствия, — то, как мы обнаружили труп Форфекса, о загрязнившемся колодце, о встрече с Гнеем Клавдием, о смерти Клемента.

— Папа, ты бы дал мне знать обо всем. Написал бы мне письмо.

— А тебе следовало написать мне о встрече с Марком Целием.

Экон искоса бросил на меня подозрительный взгляд.

— Я узнал об этом от Билбона, — объяснил я. — Нетрудно было догадаться.

— Признаюсь и я — мне уже известно о теле в колодце.

— Но как…

— Метон рассказал мне. Большую часть.

— И ты вновь выслушал меня, как будто ничего не знал!

— Я хотел послушать, как рассказываешь ты, с начала до конца. Метон говорил слишком прочувствованно, а ты довольно последовательно. Метон очень гордится, что опознал Форфекса по родимому пятну на руке. А ты почти ничего не сказал об этом в своей версии.

— Правда? Метон, пожалуй, и сейчас считает, что виноват Гней Клавдий.

— Он склоняется к этому мнению.

— Даже если бы это и был Гней Клавдий, то у меня нет против него никаких доказательств. Но ему известно, что мы его подозреваем. Я ведь напрямую сказал ему, что он виновен и что это бесспорно. Впрочем, я не только об этом хотел поговорить с тобой…

— Папа! Ты так ведешь себя, как будто ничего особого не случилось — подумаешь, нашли безголовый труп! На этот раз это не просто угроза, а намеренная порча имущества. Мне кажется, если эту загадку никто так и не разрешит, то тебе следует вместе с семьей переехать в Рим.

— Экон, мы уже говорили на эту тему, — сказал я нетерпеливо. — На всех нас не хватит места, да к тому же мне вовсе не нравится жить в городе. Я могу предложить и тебе покинуть Рим и жить у нас в поместье. Все лучше, чем работать на Марка Целия. Почему ты позволил ему вовлечь себя в заговор Катилины и его дружков? Ты разве не понимаешь, что это опасно?

— Папа, я работаю на консула Республики.

— Слабая защита, если что-то обнаружится; ведь тебя могут убить прямо на тайном собрании, если узнают, что ты шпион. И чем тогда Цицерон поможет тебе?

Экон в задумчивости щипал себя за нос.

— Я знаю, что ты невысокого мнения о Цицероне в последнее время, папа. Мне кажется, что ты полностью потерял уважение к нему после того, как он выиграл на выборах. Но ты должен поверить, что с друзьями он честен.

— Не говори только, что ты следишь за Катилиной всецело из дружеских чувств.

— Почему, папа? Я делаю это за деньги. Это ты соглашаешься по дружбе.

В его голосе зазвучали строгие нотки, которых я до этого не слыхал. Никогда еще между нами не было серьезных споров, и я вдруг понял, что мы находимся на пороге первого из них. Я отвернулся и глубоко вздохнул. Экон сделал то же самое.

— Мне кажется, что мое волнение до некоторой степени пройдет, если ты расскажешь мне все обстоятельства, вовлекшие тебя в это дело, — сказал я наконец. — Чего добивается Катилина?

— Правда то, что говорит Марк Целий: Катилина со своими сообщниками замышляют осуществить переворот. Они надеялись выиграть выборы, тогда перемены начались бы сверху, Катилина использовал бы свое положение консула и полагался на друзей в Сенате; вместе бы они все осуществили путем радикальных реформ или посредством гражданской войны, если бы реформы не удались. Катилина предпочитал этот путь. Кажется, он всерьез надеялся на свое избрание. Но теперь ему осталась только возможность вооруженного восстания. Катилина колеблется. Оказалось, что со всех сторон его подстерегают трудности.

Сочувствую я ему, — заметил я слегка иронично.

— Ну так вот, заговорщики пока ничего противозаконного не совершили, по крайней мере, их не в чем обвинить. Они ничего не записывали. Они встречаются тайно, sub rosa,[5] как говорится. Катилина довольно буквально отнесся к этому выражению, — улыбнулся Экон. — Он в действительности подвешивает розу в той комнате, где собираются его друзья, чтобы напомнить им, что роза символизирует тайну и что ни одно слово не должно достичь посторонних ушей. Но Цицерону все известно.

— Потому что ты шпионишь за ними.

— Не я один. Я, к тому же, не член самого близкого кружка Катилины. Я принадлежу к кругу тех людей, которым он доверяет и кто может быть полезен ему, когда наступит время. Но при этом я многое знаю и умею отличить правду от досужих домыслов, ходящих повсюду по поводу их заговора. Эти люди поверили в собственные фантазии. Иногда мне кажется, что они вовсе не видят никакой опасности.

— Только Цицерону не говори об этом! Не такое мнение он ожидает услышать.

Экон вздохнул.

— Папа, ты безнадежно циничен.

— Нет, я просто описываю Цицерона. Разве ты не видишь, что ему представляется возможность сыграть грандиозную роль? Если ему покажется, что государству ничего не грозит, он еще что-нибудь выдумает.

Экон заскрежетал зубами. Мне показалось, что мы опять подошли к грани спора. Я решил пойти на попятную.

— Расскажи мне подробности, — сказал я. — Кто эти заговорщики, знаю ли я их? Кто еще работает на Цицерона?

— Ты и в самом деле хочешь, чтобы я рассказал? Мне казалось, что ты не желаешь вмешиваться в политику, что ты умыл руки.

— Лучше знать, чем не знать.

— Но тайны опасны. Кому они становятся известны, на того ложится груз в полной мере. Ты действительно хочешь возложить на себя такую ответственность?

— Я хочу знать, с какими людьми водится мой сын. Я хочу знать, кто угрожает моей семье и почему.

— Значит, ты отказываешься от своего неучастия? Значит, ты не желаешь больше прятать голову в песок, как страус?

Я вздохнул.

— Перья страуса высоко ценятся, но их легко сорвать. Голова в песке лишает его способности передвигаться и защищаться.

— И оставляет снаружи длинную шею, которую так легко перерезать кинжалом, — сказал Экон.

— Умное замечание.

— И еще более меткая метафора.

Мы оба рассмеялись. Я сжал его руку.

— Ах, Экон, ты говоришь, что эти заговорщики обманывают себя, но я сам заблуждался, думая убежать от Рима. Никто не может уйти от него! Спроси любого раба, который убежал до Геркулесовых Столпов или до парфянской границы и которого привезли обратно в клетке. Все мы рабы Рима, вне зависимости от своего положения и вопреки тому, что говорят законы. И только одно делает человека свободным: истина. Я хотел повернуться спиной к истине, думая, что таким образом мне удастся избежать Судьбы. Но человек не может отвернуться от себя самого, от собственной натуры. Всю жизнь я искал справедливости, зная, как нелегко ее добиться; иногда, если мы не можем добиться справедливости, то стоит хотя бы поискать правду и довольствоваться ею. Теперь, мне кажется, я и о справедливости забыл, и даже потерял способность обнаруживать истину. Но не стоит отказываться от поисков.

Я вздохнул и закрыл глаза — на них падали солнечные лучи, проникающие порой сквозь листву.

— Тебе понятен смысл моей сумбурной речи, Экон? Или я слишком стар, а ты слишком молод?

Я открыл глаза и увидел, что он широко улыбается.

— Папа, мне кажется, что порой ты забываешь, насколько мы похожи.

— Возможно, особенно когда мы далеко друг от друга. Когда ты со мной, мне лучше, я чувствую себя сильнее.

— Для сына больше и мечтать не о чем. Хотел бы я, чтобы ты так думал и по отношению…

Его голос дрогнул, и я понял, что он имеет в виду. С нами не было Метона, оставшегося в саду вместе с матерью и сестрой. Ему снова не доверяют.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

— Итак, — сказал я, усаживаясь поудобнее, — расскажи мне все, что тебе известно о Катилине и его сообщниках.

Экон посерьезнел.

— Я сознаю бремя ответственности, — сказал я.

— Я думаю не только о тебе, но и себе. Если хоть слово достигнет ушей Катилины, то виноват буду я…

— Ты ведь понимаешь, что вполне можешь мне довериться.

Он вздохнул и положил руки на колени. Я словно смотрелся в зеркало — настолько эта поза была мне знакома.

— Хорошо. Для начала, их больше, чем тебе кажется. Цицерон и Целий всегда говорят, что их легион, но ты считаешь, что Цицерон часто преувеличивает.

— Цицерон? Преувеличивает? — пошутил я.

— Да-да. Но в этом отношении он прав.

— И что все эти заговорщики собираются делать?

— Возможно, это не совсем еще ясно и им самим, но в их планы наверняка входит вооруженное восстание и смерть Цицерона.

— Так ты хочешь сказать, что все эти пластины, доспехи и охранники неспроста? Мне казалось, что их основная цель — запугать избирателей.

— Я не уверен, что Катилина собирался убить Цицерона до выборов, по крайней мере, он не готовил никаких конкретных планов убийства. Если бы Катилина выиграл на выборах, все пошло бы по-другому. Но теперь конспираторы сходятся в одном — нужно устранить Цицерона, во-первых, из мести, во-вторых, в назидание другим, кто захочет служить оптиматам.

— И кто эти люди? Назови их.

— Сам Катилина, конечно, в первую очередь… Потом молодой человек, который сопровождает его повсюду, по имени Тонгилий.

— Я знаю его. Он и у меня побывал. Кто еще?

— Самый главный после Катилины — Публий Корнелий Лентул Сура.

— Лентул? Лентул-«Ноги»? Не тот ли старый негодник?

— Тот самый.

— Да, Катилина выбрал довольно колоритную фигуру для своего окружения. Тебе знакома его история?

— Все из круга Катилины знают. И, как и ты, улыбаются при воспоминании о ней.

— Да, он умеет внушить очарование, не стану отрицать. Шесть-семь лет тому назад, как раз после того, как его выгнали из Сената, мне пришлось иметь с ним дело. Все вокруг кричали «подлец», но мне он не переставал нравиться. Мне кажется, что многие сенаторы тоже испытывали к нему симпатию, даже когда голосовали за исключение его из своих рядов. А кто-нибудь называет его «Ноги» в глаза?

— Только приятели-патриции.

«Сура» — это прозвище, означающее «икры ног», и было оно дано Лентулу во времена диктатора Суллы, когда он служил квестором. Тогда из его ведомства исчезла довольно крупная сумма денег, и Сенат вызвал его для разбирательства. Лентул вышел на помост и в довольно развязной манере заявил, что и не собирается предъявлять никаких оправданий (оправданий никаких и не было), он просто поднял ногу и похлопал себя по икре, как это часто делают мальчишки, когда, играя, пропускают мяч. Во времена диктатора растрата денег считалась всего лишь детской игрой, к тому же он был родственником Суллы. Прозвище закрепилось за ним.

Позже его привлекли к суду за одно должностное преступление, но оправдали с перевесом всего лишь в два голоса. Тогда он жаловался, что зря потратил часть денег для подкупа судей — хватило бы и одного голоса. Он действительно негодяй, как я и сказал, но не без чувства юмора.

Однако скандалы, связанные с его именем, не помешали ему добиться поста претора, а затем и консула; к несчастью, его выбрали в самое худшее время — шло восстание Спартака. Пострадал любой деятель, так или иначе связанный с властью; все принялись поносить друг друга, обвинять во всех грехах, и эта вакханалия продолжалась и после подавления восстания. Через год лишенного союзников и уязвимого для соперников Лентула исключили из Сената по обвинению в недостойном поведении. И на этот раз он показывал сенаторам не ногу, а склоненную голову, но удалился с таким же презрительным выражением на лице.

Лентул не пал духом. На его месте многие бы отчаялись, сломленные таким унижением, и удалились бы от дел, он же по новой начал политическую борьбу, с самого низа, как молодой человек. Год назад он был избран претором, через десять лет после первого своего назначения, а потом добился и восстановления в Сенате. Этому во многом способствовала его наглость, но у него имелись и положительные качества — старое патрицианское имя Корнелий, слава популиста, переданная ему по наследству его дедом, погибшим шестьдесят лет назад во время антигракхианских восстаний, брак с честолюбивой Юлией, родственницей Юлия Цезаря, с которой он воспитывал ее сына Марка Антония и, к тому же, умышленно ленивый, но на самом деле довольно действенный ораторский стиль, которому его чувство юмора придавало дополнительное очарование.

— Зачем же ему добиваться переворота? — спросил я. — Он ведь все-таки снова стал сенатором. Он даже может быть избран консулом.

— Но нет никаких надежд на успешный исход дела. Теперь в его речах меньше юмора и больше горечи и нетерпения. Таков человек, которому пришлось посреди жизненного пути начинать все сначала. И сейчас ему просто не терпится поскорее добраться до желанной цели.

— Цели?

— С недавних пор его характер немного изменился: он стал верить прорицателям. Говорят, что возле него постоянно вертятся какие-то предсказатели судьбы. И они вычитали прямо из книг Сивиллы, что троим из рода Корнелиев суждено править Римом. Двоих мы уже знаем — Цинна и Сулла. А кто будет третьим?

— Значит, эти предсказатели уверяют его в том, что ему суждено стать диктатором?

— Ничего удивительного. Да, они хитры, эти пророки. Ты же знаешь, что стихи Сивиллы представляют собой акростихи; читая первые буквы строк, можно разобрать спрятанные слова. И как ты думаешь, какое слово спрятано в тех стихах, о которых идет речь?

Я выпятил губы.

— Начинается наверняка с «эль»?

— Совершенно верно: «Л-Е-Н-Т-У-Л». И они, конечно, не сказали ему об этом напрямик, но сделали так, чтобы он сам прочел акростих, якобы случайно. Теперь on убежден, что боги предназначили его в правители Рима.

— Он с ума сошел, — сказал я. — Сейчас я понимаю, что ты говорил о всяких фантазиях среди этого круга людей. Да, человек, которого судьба довела до вершин власти, потом сбросила, а потом опять подняла, чувствует, что ему предназначена какая-то роль в жизни.

Я вытянул ноги и посмотрел вверх, на листву.

— Итак, значит, Лентул — те «ноги», на которых стоит Катилина?

Экон нахмурился.

— Одна из ног. Другая не такая крепкая.

— Заговор Катилины «хромает»? Прошу тебя, не надо больше загадок, связанных с телом человека!

— Есть еще один сенатор из рода Корнелиев, Гай Корнелий Кетег.

— Это не прозвище?

— Нет. Возможно, он еще слишком молод, чтобы ему давали прозвища. А то бы его прозвали «Горячая голова».

— Ты говоришь, «молод», но если он в Сенате, то ему должно быть не меньше тридцати двух.

— Едва ли. Он ведь знатный патриций, как Катилина и Лентул, у него есть возможности.

— Да уж, — сказал я, вспомнив, с каким выразительным достоинством вел себя Катилина. Ему не стоило никаких трудов сохранять уверенность в себе. «Новый человек», такой, как Цицерон, должно быть, смертельно завидует ему, ведь у него нет врожденной уверенности в своем превосходстве.

— Как и Лентул, Кетег из влиятельного рода, у которого есть связи повсюду. Но ему не хватает настойчивости Лентула, он молод, горяч, нетерпелив, говорят, даже склонен к насилию. Он не играет особой роли в Сенате, он не оратор — ему не терпится приняться за действие, слова только беспокоят его. У него, кстати, затруднения с ближайшими родственниками: в Сенате заседает и его старший брат, но он с ним даже не разговаривает. Говорят, что они не поделили наследство. Он считает, что его обманывают, и даже не столько семья, сколько Рок.

— Идеальный кандидат для революции. Если и не очарователен, то, по крайней мере, в своем уме.

— Тем не менее он убеждает некоторых. Он взывает к тем молодым людям из знатных семей, кто, как и он, ненавидит риторику, медленный ход политической жизни, кто чувствует себя обойденным оптиматом и у кого нет денег для карьеры, а добраться до власти тем не менее хочется.

Я подобрал веточку и принялся чертить на песке разные линии.

— Это самые главные заговорщики?

— Да. Лентул из-за своей настойчивости, а Кетег — из-за пыла и стремления победить.

— Это — «ноги», как ты выразился, — сказал я и начертил две линии. — А Катилина — голова. Но между головой и ногами должно быть тело. Не говоря уже о руках, пальцах, стопах…

— Мне казалось, что ты устал от метафор, связанных с организмом.

Я пожал плечами.

— Мне казалось, что я и слышать ни о ком не желаю, но тем не менее прошу тебя продолжать.

— Хорошо, тело — римский народ, конечно же. Если Катилина убедит его следовать за ним, если Лентул и Кетег помогут ему осуществить этот план, тогда тело и в самом деле найдется. А что касается рук — так это те, кто постоянно общается с Катилиной и его друзьями — сенаторы, всадники, люди, которые некогда были богачами и надеются стать ими опять, люди, которые и сейчас богаты, но надеются стать еще богаче; обычные рядовые граждане и свободные. Некоторых привлекает сама опасность предприятия, им скучно сидеть без дела, а иным нравится Катилина. Мне кажется, среди них есть и идеалисты, которым не терпится переделать мир. Им кажется, что они могут изменить положение дел.

— Экон, ты устал, как и твой отец, и заговариваешься. Они на самом деле могут изменить положение дел, только вот никто не знает, в худшую или лучшую сторону. Назови мне имена, Экон!

Он довольно долго всех их перечислял. Некоторые имена были мне знакомы, другие нет.

— Но ты ведь знаешь, кто такие Публий и Сервий Сулла?

— Внуки диктатора?

— Совершенно верно.

— Как низко падают высоко вознесшиеся, — сказал я, цитируя восточную поговорку Вифании.

— Связь с Суллой заходит довольно глубоко. Среди приверженцев Катилины сеть старые ветераны диктатора, поселившиеся в северных областях. Многие из них жалуются на тяжелые времена, их гнетет ярмо сельской жизни, так сказать, они вспоминают походы на Восток и участие в гражданских войнах. Когда-то перед ними склонялся весь мир, а теперь им самим приходится стоять по колено в грязи и навозе. Им кажется, что Рим не заплатил им как следует. Теперь же, когда их ставленник Катилина и во второй раз не прошел в консулы, они могут решиться на борьбу. В сараях они отыскивают старое оружие; чистят свои панцири и наколенники, затачивают мечи, прилаживают новые наконечники к копьям…

— Но разве могут старые ветераны причинить большой урон? Ведь их панцири покрылись ржавчиной, не говоря уже о жире, покрывшем животы. Когда-то у Суллы была лучшая армия, пусть так, но с тех пор его солдаты состарились и ослабли.

— Их военный предводитель — Гай Манлий, старый центурион. Он один из тех, к кому ездил Катилина в Фезулы. В течение многих лет он представляет интересы ветеранов. Манлий вел их голосовать в Рим, и он же удержал их от вооруженного выступления, когда Катилина проиграл. Кровопролитие тогда ни к чему бы не привело; Манлий позаботился о дисциплине в рядах. У него седые волосы, но, как говорят, здоровье у него отменное, плечи как у быка, а руками он сгибает стальную полоску. Он тренирует ветеранов и втайне собирает оружие.

— Манлий и в самом деле собирается возглавить поход?

— Заговорщики в Риме думают, что да, но, возможно, это всего лишь одно из их заблуждений.

— Но они могут быть и правы. Сулла на самом деле когда-то командовал сильнейшей армией. В молодости они побеждали и грабили; теперь же они станут сражаться за свои семьи в надежде на лучшую долю. А кто еще поддерживает Катилину?

— Есть и женщины, конечно.

— Женщины?

— Определенный круг в Риме — большинство из знатных семей, которым не терпится посекретничать. Враги Катилины говорят, что он сводник, предлагает им молодых красавцев в обмен на драгоценности или на секретные сведения об их мужьях. Но мне кажется, что многие из этих женщин — образованные, богатые, ухоженные — мечтают о власти не меньше, чем мужчины, и им прекрасно известно, что обычным путем им никогда ее не добиться. Кто знает, чего им наобещал Катилина?

— Политики без будущего, солдаты без армии, женщины без власти, — сказал я. — А кто еще поддерживает Катилину?

Экон замялся.

— Есть кое-какие слухи, толки, намеки, что в предприятие вовлечены люди и повлиятсльнее Лентула с Кетегом, даже более влиятельные, чем сам Катилина.

— Ты имеешь в виду Красса?

— Да.

— И Цезаря?

— Да, но, как я уже сказал, у меня нет доказательств. Хотя заговорщики надеются, что оба поддержат Катилину, когда он примется за дело.

Я покачал головой.

— Поверь мне, Красс в меньшей степени, чем кто-либо, надеется добиться выгоды от переворота. Цезарю он мог бы послужить лишь для достижения своих целей. Но если они участвуют в этом или просто поддерживают Катилину из тактических соображений…

— То представления о размахе меняются.

— Да, как оптическая иллюзия — низкий холм с белыми цветами превращается в высокую гору со снежной вершиной. Неудивительно, что Цицерон так беспокоится и расхаживает по городу с охраной, рассылая повсюду своих шпионов.

— Цицерону всегда известно, что творится в городе. Известно абсолютно все. Говорят, что врасплох консула не застанешь; будь то стычка в театре или драка на рынке. У него страсть собирать сведения.

— Или даже одержимость. Качество, присущее «новому человеку», ведь знати незачем проявлять бдительность для сохранения своего положения. И подумать только — началось все с меня, когда я расследовал дело Секста Росция и привлек к своей особе внимание молодого адвоката с никому не известным именем. А теперь и ты попался, — заметил я иронически. — А кто еще?

— Цицерон хитер и не желает, чтобы агенты знали друг о друге. Поскольку я обо всем докладываю Марку Целию, то только о нем мне известно наверняка…

— Если он действительно тот, за кого себя выдает.

— Мне кажется, что это правда, если только он не умнее Цицерона и Катилины, взятых вместе. Тогда Целий может быть только богом, спустившимся с небес, чтобы ввергнуть нас, смертных, в пучину бедствий.

— Даже и это меня вряд ли удивит. И вообще — все это грязно и недостойно. Хоть бы одно честное убийство за все это время.

— В такие уж времена мы живем, папа.

— Если уж мы заговорили о времени — когда нам ожидать решительных действий?

Трудно ответить. Заговор пока что слегка тушится, как похлебка на медленном огне. Катилина проявляет осторожность. Цицерон тянет время и ждет, когда его враги проявят оплошность, чтобы обвинить их наверняка. А тем временем Марк Целий сказал, что ты согласился, чтобы Катилина приехал к тебе еще раз.

— Я не давал согласия.

— Ты отказал Цицерону, когда он приходил к тебе в городе?

— И очень даже многословно.

— Для Цицерона все, что не прямое «нет», значит «да», и даже «нет» во многих случаях означает «может быть». Он, должно быть, не понял тебя. Целий просто уверен, что ты согласен продолжить свою работу. Папа, сделай то, что Цицерон просит от тебя. Катилина может и не вернуться. А если и приедет, ты просто предоставишь ему кров, и все. Это ведь очень скромная просьба. Я даже не прошу тебя примкнуть к кому-либо. Я пока что связан с Цицероном, и ты поступи так же, хотя бы прояви пассивную поддержку. В конце концов, всем нам будет от этого лучше.

— Я удивляюсь, Экон, что ты советуешь подвергнуть всю мою семью опасности только из-за какого-то неуверенного обещания, что нам потом — когда-то — станет лучше.

— Будущее уже решено. Ты ведь сам сказал, что не избавишься от опасности в любом случае, даже если прекратишь поиски истицы, отвернешься от всех дел.

— При чем тут истина? Или справедливость? Где их найти в таком беспорядке? И как их распознать, даже если мне удастся их найти?

На этот вопрос у него не нашлось ответа, и даже возможности такой не представилось, поскольку в это время к нам подошел странно одетый посетитель. Мы оба обменялись удивленными взглядами.

— Клянусь Геркулесом, что за… — начал я, но Экон откинулся назад и засмеялся.

По травянистому склону к нам спускалась Диана, высоко подняв подбородок, с таким напыщенным видом, до которого далеко даже Цицерону. Но ее высокомерие расстроило несколько неудачных шагов — сандалии были слишком велики для ее маленьких ножек. Она взяла покрывало со своей постели и обмоталась им наподобие тоги.

— Сегодня мой день рождения! — заявила она. — Теперь моя очередь надеть тогу и совершить прогулку.

— День рождения наступит только завтра. А насчет тоги… Ведь тебе еще нет шестнадцати лет. Кроме того…

Я был избавлен от необходимости прочесть лекцию о различии между мужчиной и женщиной — появился Метон и сердито набросился на сестру:

— Мои сандалии!

Он схватил ее за плечи, поднял и достаточно грубо переставил в другое место. Диана принялась плакать.

Не обращая на нее внимания, Метон обулся, мрачно посмотрел на меня, встал и скрылся за холмом.

Тога свалилась на землю. Диана, одетая в тунику, сжимала кулачки и плакала, взяв такую высокую ноту, что мне пришлось заткнуть уши пальцами. Экон поднялся и подошел к ней, чтобы успокоить.

Где же, в самом деле, справедливость в этом мире?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Возможно, было ошибкой не допускать Метона к нашему с Эконом разговору; с другой стороны, его детское поведение по отношению к Диане противоречило его намерениям вести взрослую жизнь. Об этом я размышлял целый день, пока Метон думал, что им пренебрегли. Экон тоже ходил задумчивый — ему не давали покоя появление трупа Форфекса и упрямство отца. Вифания размышляла о тревожном настроении мужа, а Менении просто передалась общая тревога, царившая в поместье. Только Диана, перестав плакать, пришла в радостное расположение духа. Наше беспокойство немного смущало ее, но она продолжала петь и веселиться.

День рождения прошел без особых неприятностей. Конгрион снова превзошел самого себя. Хотя мы и были в дурном расположении духа, но желудки наши порадовались. Менения привезла из Рима разнообразные подарки для Дианы: голубую ленту для волос, деревянный гребень, желто-синий шарф, подобный тому, который Менения купила для себя в день рождения Метона. Чтобы немного забыть о своих тревогах, все свое внимание мы переключили на Диану, которая сочла, что так и должно быть, поскольку у нее сегодня праздник. Ей исполнилось семь лет.

На следующий день Экон возвратился в Рим.

Оставшиеся дни секстилия прошли быстро. Не успели мы оглянуться, как настал сентябрь. В поместье закипела работа — все готовились к сбору урожая. Рабы занимались починками — за зиму скопилось много мелочей, которые не успели доделать за весну и лето. Каждый день было столько работы, что закончить ее успевали только к заходу солнца. Я больше не проводил свободное время на холме или в библиотеке; я полностью отдался хозяйственным заботам. И мне даже становилось немного легче от них. Я не разрешил загадок Немо и Форфекса, беспокоился об Эконе в Риме, и поэтому физическая усталость служила мне отдыхом, каждую ночь я сразу же засыпал без всяких мыслей. Даже не знаю, что думали рабы о хозяине, который так себя выматывает. Мне кажется, Луций Клавдий ни одной оливки с дерева сам не сорвал. Арат, казалось, проникся ко мне уважением, да и я, работая с ним бок о бок, видя, как он командует рабами и справляется с затруднениями, приучился уважать его мнение и доверять ему.

Я также поручал часть работ Метону, чтобы он не говорил, будто им пренебрегают, но все задания оставались недоделанными. Я боялся, что поместье ему надоело или он просто наперекор отцу показывает свое безразличие. Чем больше я старался вовлечь его в управление делами, тем больше росла пропасть между нами. Он становился загадкой для меня.

Между тем наши отношения с Вифанией, наоборот, наладились. Она всегда любила теплое время года, оно напоминало ей о родной Александрии, и в сентябре она становилась более веселой и открытой. Она перестала закалывать волосы булавками и вовсе их распустила, длинные пряди спускались по ее плечам и спине. У нее стало гораздо больше седых волос, чем прошлым летом, но для меня они были все равно что блики луны на водной глади. Ей, казалось, доставляла удовольствие моя изнурительная работа, ей нравилось, как я пахну потом, какими крепкими становятся мои руки. Когда я падал в кровать без сил, она доказывала мне, что сил все-таки немного осталось. И после этого я, весь в поту и смертельно усталый, попадал в объятия сладострастного Морфея.

Речка все пересыхала, а вода в колодце продолжала оставаться зараженной, но Арат сказал, что мы протянем до дождей. Что же до сена, то я попросил Клавдию продать мне немного своего; однако, к несчастью, у нее не оказалось лишнего. Попросить других Клавдиев я, естественно, не мог. Другие крестьяне и землевладельцы в округе пока не продавали запасы, еще не решив, хватит ли им самим на зиму, пли собирались продать его дороже. Я могу и попозже разрешить эту проблему, денег у меня хватит, ведь я предпочту потратиться, чем видеть, как умирает с голоду мой скот.

А тем временем меня волновала также и водяная мельница. Арат не предлагал никаких решений. Я попытался привлечь Метона, но он, услышав скептицизм в моем голосе, вовсе не проявил интереса. Для меня это поражение не так много бы значило, если бы я не посвятил эту работу Луцию Клавдию. К тому же я поведал о своих планах Публию Клавдию и предложил ему совместно пользоваться мельницей. Мне плохо становилось от мысли, что сейчас этот дурак смеется за моей спиной вместе с Манием и Гнеем.

Утром сентябрьских ид я решил съездить в ближайшую деревню. Мы сооружали новую стену вдоль конюшни, и нам требовалось несколько поденных рабочих. А в деревне был рынок, где их можно было найти. Я мог бы отправить одного Арата, но, принимая во внимание все несчастья, постигшие наше поместье, я хотел сам посмотреть на работников, узнать, из каких мест они прибыли, и понять, на что они способны, прежде чем поручать им мою собственность.

Мы с Аратом выехали верхом рано утром и вернулись через несколько часов, ведя за собой группу из шести рабочих. Они были рабами, но без кандалов, им можно было доверять, их нам предоставили хозяева за определенную плату. Я бы предпочел нанять свободных вольноотпущенников, но владелец рынка сказал, что в последнее время они редки. Сейчас даже свободные продают себя в рабство, чтобы не умереть с голоду.

Когда мы свернули с Кассиановой дороги, Арат приподнялся в седле и сказал:

— Гости, хозяин.

И действительно, в конюшне были привязаны две незнакомые лошади. Я оставил рабов на попечительство Арата, а сам поскакал дальше. В мое отсутствие главным оставался Метон; я намеренно передал ему свои полномочия, чтобы удовлетворить его гордость. Но когда я вошел в дом, его нигде не было, он даже не пришел, когда я его громко позвал. Раб, бывший на страже — после убийства Форфекса я всегда выставлял кого-нибудь на страже, — перебежал по черепичной крыше конюшни и спрыгнул на землю.

— Где Метон?

— На мельнице, хозяин.

— А гости?

— Также на мельнице.

— Их только двое?

Он кивнул.

Я поскакал галопом, но, приблизившись к мельнице, замедлил ход. Я привязал лошадь возле самой речки, чтобы она немного попаслась и попила из луж, в которые превратился поток. Издалека я услыхал знакомый голос.

Тогда наверняка неполадки вот здесь. Ну да, эти два колеса и не цепляются друг за друга, все равно что заставить спариваться козу и осла.

Тут раздался смех — смеялся Метон, да так задорно, как я давно уже не слыхал. Я вошел в дверь и увидел Тонгилия, прислонившегося к стене и скрестившего руки. На его тунике лежала пыль, а волосы взъерошились от поездки. Рядом стоял Метон. Они оба наблюдали за Катилиной, который склонился над осями и колесами. Когда я вошел, все они повернулись ко мне.

— Гордиан! — воскликнул Катилина. — Что это за сооружение? Ты сам его придумал?

— Мне немного помогал Арат.

— Удивительно! Ты известен своим умом. Я-то думал, что все инженеры заняты только строительством катапульт для осады крепостей или акведуков для Сената. У тебя талант. Кто тебя научил?

— Книги и здравый смысл. Глаза и уши также помогают. Но не совсем. Ведь она не работает.

— Заработает. Загвоздка только в одном.

— В чем же?

— Посмотри сюда, на этот вал. Здесь он ни к чему.

— Что ты говоришь? — Я рассердился на его самоуверенность, но в то же время какая-то мысль смутно зашевелилась у меня в голове. Он знает, о чем говорит.

— Его нужно поставить сюда, — сказал он, указывая. — И перпендикулярно прежнему состоянию.

— Но тогда нужно все перестроить, изменить весь механизм, — сказал я, не веря в легкость решения.

— Не нужно. Два колеса могут сцепляться друг с другом и под прямым углом. Сейчас механизм может разрушиться от вращения, но если только поменять вал и колесо…

— О Геркулес! — воскликнул я, стараясь не выглядеть слишком глупым. Он совершенно прав, вне всякого сомнения. — Почему же мне раньше не приходило это в голову?

Катилина усмехнулся и положил руку мне на плечо. Его волосы тоже были взъерошены, а лицо покраснело. Он выглядел моложе своего возраста, полный здоровья и уверенности, и вовсе не походил на заговорщика.

— Ты долго обдумывал весь план, продумывал варианты, держал в голове весь механизм, и одна деталь могла не привлечь внимания. Я же приехал, сразу увидел механизм в действии и заметил, что для его совершенства не хватает лишь одного. Понимаешь, Гордиан, иногда свежий взгляд помогает правильно понять происходящее. Тебе тоже полезно иногда по-новому взглянуть на мир.

Последние слова он произнес с глубокомысленной интонацией, стараясь придать им важность. Он похлопал меня по плечу.

Я смотрел на колеса и старался убедить себя в простоте решения. Неужели у него такая безупречная логика или же он просто гений? Как он сразу смог объяснить то, что беспокоило меня месяцами? Я сердился, восхищался и сомневался одновременно.

— Ты скакал, — сказал я. — Неужели все утро, прямо из Рима?

— Нет, мы едем с севера, — ответил за него Тонгилий. Я подумал, что Катилина, должно быть, совещался с полководцем Манлием и с ветеранами Суллы.

— Твое приглашение все еще в силе? — вмешался Катилина с улыбкой. — Марк Целий уверял меня в этом.

Я вздохнул и сделал вид, что снова изучаю колеса и валы, чтобы не выдать себя.

— Ну да, конечно.

— Хорошо. Ты просто удивишься, когда узнаешь, сколько друзей неожиданно оказались занятыми и не могут меня принять после того, как я проиграл на выборах. Но у меня появились и новые друзья, так что равновесие соблюдено.

Катилина с Тонгилием удалились в дом, чтобы переодеться. Я же слишком увлекся идеей достроить мельницу. Поэтому я забросил строительство стены и заставил наемных рабочих исправлять механизм. Мы работали до самой ночи. Вифания с Дианой звали меня на обед, но я попросил их принести мне только немного хлеба с сыром.

И вот мы по-новому установили зубчатые колеса и валы. Из-за отсутствия потока главное колесо толкали рабы. Внутри мельницы механизм вздрогнул и пришел в движение. Валы закружились, зубья колес точно подходили друг к другу.

Итак, несколько последних штрихов — и у нас будет новое приспособление. Хотя толку от него пока мало, зато мое начинание окончилось успехом.

Я обрадовался даже больше, чем ожидал. На лице Арата показалась такая улыбка, какой я никогда не видал. Даже Метон прекратил дуться и радовался вместе с нами. Я посмотрел на дом, на темные окна и вновь подивился гению Катилины.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Хотя день был жарок, ночь выдалась великолепная. Я вспотел, покрылся потом и грязью. Было уже поздно, но я от восторга нисколько не хотел спать. Поболтавшись еще немного на мельнице, я послал раба с приказанием приготовить горячую баню. Так как воды у нас оставалось мало, то выглядело это чистейшим чудачеством — мы давно обходились мокрыми губками и полотенцами. Но мне нужна награда, повторял я себе.

Метон сказал, что устал и не может присоединиться ко мне; он умылся водой из кувшина и отправился спать. Когда я открыл дверь бани, меня окутало облако теплого пара. Лампа едва горела, я почти не видел лоханей, но ориентировался по звуку в трубах. Я погрузился в горячую воду и застонал от удовольствия. Мускулы мои, казалось, растворились в этой воде.

Когда я вытянул ноги, то вдруг обнаружил, что в ванне сидит кто-то еще. Я почти не удивился, зная, что Катилина наверняка придет сюда.

Мы сидели по разные стороны, лицом друг к другу. Наши икры соприкасались, но я и не думал отодвигаться. Я слишком устал. Сквозь туман я заметил, что мой гость улыбается. В руке он держал бокал вина.

— Ты не против моего присутствия? То есть в бане, я имею в виду?

— Плохим бы я был хозяином, если бы отказал гостю в таком удовольствии.

Кроме того, подумал я, Катилина заслужил этот подарок — ведь без него мне бы нечего было праздновать.

— Я услышал, как раб передал приказание, и не смог удержаться. Я так долго скакал, что у меня весь зад окаменел.

— Он вздохнул и пошевелил ногой, в результате чего она потерлась о мою.

— А где Тонгилий?

— Уже в кровати, спит, словно ребенок. Ну, как твоя мельница — работает?

— Да! Просто великолепно! Ты бы сам посмотрел.

— Победа твоя, Гордиан, а не моя. Ты должен гордиться своим достижением.

— Мне показалось, что она живая, когда мы привели в движение колеса и она заработала. Я хотел послать за тобой, но подумал, что ты уже спишь.

— Насчет этого не беспокойся. В последнее время я вовсе разучился спать. Нет времени.

— Ты что, хочешь сказать, что очень занят в последнее время? — спросил я, имея в виду, что человеку, проигравшему на выборах, всегда хватает времени для своих дел.

— Сейчас я занят как никогда в жизни. Почти так же, как если бы я выиграл выборы. Сомневаюсь, что найдется еще один человек в Риме, у которого было бы такое лихорадочное расписание.

— Одного бы я назвал.

— Консула. Да, но Цицерон может позволить себе время от времени расслабиться, закрыть глаза. Ведь у него так много вспомогательных глаз и ушей и он всегда знает, что происходит в Риме, даже когда спит.

Я внимательно изучал лицо Катилины, насколько это возможно сквозь пар, и решил, что он ни на кого не намекал, говоря о шпионах Цицерона. Наверняка эти мысли всегда его занимают, с кем бы он ни разговаривал. Круг тех, кому он мог доверять, уменьшался с каждым днем.

Мускулы мои расслабились. Сознание тоже отдыхало.

— Так значит, ты приехал с севера? — спросил я.

— Из Фезул и Арреция.

— И направляешься в Рим?

— Завтра.

Он замолчал. Вода немного охладилась. Я постучал в стенку. Появился раб, и я приказал ему подбросить дров в огонь и принести еще одну чашу с вином.

— Ты, должно быть, счастлив здесь, Гордиан, — сказал Катилина.

Его тон был слегка небрежным, как будто один усталый человек разговаривает с другим о пустяках по окончании трудового дня.

— Довольно счастлив.

— Я сам никогда не управлял поместьем. У меня их было несколько — за Римом, но я их давно распродал.

— Это вовсе не такая буколическая мечта, которую воспевают поэты.

Он тихонько рассмеялся.

— Мне кажется, реальность не всегда оправдывает наши ожидания.

— Да, всегда есть какие-то проблемы — маленькие, большие, и их гораздо больше, чем можно было бы запихнуть в ящик Пандоры, сколько ни старайся.

— Руководить поместьем — почта то же самое, что руководить Республикой, насколько я полагаю.

Он произнес эти слова несколько горестно и жалостно.

— Смотря как измерять, — сказал я. — Конечно, некоторые проблемы одинаковы для всех людей — доверять ли рабам, как успокоить чересчур требовательную жену… Я вижу, ты улыбаешься, Катилина? Как поступать с сыном, который требует к себе взрослого отношения…

— Ах, ну да, Метон. У тебя с ним затруднения?

— С тех пор как он облачился в тогу, у нас с ним некоторые разногласия и непонимание. Он меня удивляет. Меня удивляет, сказать по правде, и собственное к нему отношение. Я уверяю себя, что он уже взрослый, но вдруг виноват и мой возраст?

Катилина опять рассмеялся.

— И сколько тебе?

— Сорок семь.

— А мне сорок пять. Вот уж действительно, сознательный возраст! Кто мы, откуда мы, куда идем? Не поздно ли менять направление? Иногда мне кажется, что труднее, когда тебе сорок пять, а не шестнадцать. Возможностей много, но большинство целей уже, и ты это понимаешь. Ты слишком стар — устаешь от собственной сообразительности и способностей, в тебе затухают страсти. Достаточно стар, чтобы видеть, насколько смертна красота. Многие друзья уходят из жизни. Мертвых больше, чем живых.

А жизнь продолжается. Одни аппетиты исчезают, но на их место приходят другие. И жизненный процесс продолжается — ешь, пьешь, занимаешься любовью, общаешься с родителями, супругой, детьми. Я не знаю, какие у тебя проблемы с Метоном, но мне кажется, что тебе повезло с ним. А мой сын… я часто мечтаю, особенно сейчас, будь он со мной…

Он не докончил речь.

Мы немного помолчали. Я почувствовал, что вхожу в знакомую роль. Со времени прошлого визита Катилина изменился, тогда он тщательно следил за тем, что происходит между нами. Теперь ему требовалось выговориться, а я, как и раньше с другими, стал слушателем, своего рода решетом, сквозь которое просеивают всю грязь, горечь и мусор, накопившиеся в жизни. Во мне есть что-то, побуждающее людей говорить правду. Этот дар или проклятье я унаследовал от своего отца, а тот — от богов. Цицерон может говорить, что Катилина использует эту способность против меня, делая меня поверенным в своих махинациях. Но я сомневался в этом.

Сейчас его слова казались вполне искренними.

— Где ты был во время выборов? — спросил он тихо.

— Мы все собрались в Риме. У Метона было совершеннолетие.

— Ах, ну да, я помню, что Целий мне об этом говорил.

— И он впервые проголосовал.

— За меня, надеюсь.

— Сказать по правде — да. Хотя наша центурия проголосовала за Силана.

Катилина серьезно кивнул. Он не спросил, за кого я голосовал; словно и не стоило сомневаться, кого я предпочел. А что, если он спросит? Я могу ответить — «За Немо». За «никого», за безглавый труп, похороненный не так далеко от того места, где мы сидим. Я представил себе, что будет, если спросить его напрямик о Немо и Форфексе. Что бы дали эти вопросы? Если он виноват, то ни за что не признается, какие бы откровения на него ни находили. Если ему ничего не известно и я обвиню Целия, то это может скомпрометировать Целия и вызвать подозрения Катилины. А на Цицерона я даже не могу намекнуть, ведь тогда бы пришлось во всем признаться и подвергнуть опасности не только себя, но и Экона.

У меня несколько раз промелькнули в голове эти мысли, прежде чем Катилина заговорил.

— Тебя мучили когда-нибудь сомнения? Я вижу твое лицо, но достаточно смутно.

Слава богам, из-за этого пара он не разглядел тревожного выражения.

Он глотнул вина.

— Как ты думаешь, почему мы понимаем друг друга? Неужели только потому, что родились приблизительно в одно время? А что еще у нас общего? Я патриций, ты — плебей; мне нравится город, а ты покинул его ради деревни. Я стараюсь удовлетворить любую свою прихоть, а ты проявляешь сдержанность.

Я смел и резок в политике, а ты вовсе повернулся к ней спиной. Но ты также ненавидишь людей, захвативших власть в Риме, как мне говорил Марк Целий, и большего от тебя я не жду. Я благодарен тебе, что ты предоставил мне ненадолго убежище. Целий также обратил внимание на твоего сына, Экона. Ценный человек. Некоторые говорят, что такой же сообразительный, как и отец. Оба, и Целий, и Экон, советовали мне слишком не обременять тебя, я и не буду. Достаточно того, что я сижу с тобой в бане в эту сентябрьскую ночь, пью вино, разговариваю. Не позовешь ли еще раз своего раба? Мне хочется вина.

Я понял, что это был не первый кубок; неудивительно, что он так разоткровенничался и расслабился. Я позвал раба, и тот принес очередную порцию. — Приказать подогреть воду?

— Она и так достаточно горяча, не правда ли? Я едва не сварился. — С этими словами Катилина вылез из ванны и сел на ее край, прислонившись к стене. Капельки пота блестели на его коже. Ручейки воды, освещенные лампой, сбегали по лбу и широким плечам. — Наверное, уже стоит окунуться в холодную воду.

— Сегодня холодной воды нет.

— Что? Горячая баня без холодной воды? Все равно, что любить, любить и не достигать конца.

— У меня неприятности с колодцем.

Катилина удивленно приподнял брови. Я старался уловить по его лицу, известно ли ему об этом, но ничего не смог определить.

— Пока не настанут осенние дожди, воды у нас слишком мало. В прошлом месяце колодец загрязнился.

— Как это?

Я немного замялся, но раз уж зашел разговор, почему бы не упомянуть о Форфексе и не посмотреть, как он отреагирует?

— В колодце мы нашли труп.

— Ужасно! Наверное, его пришлось вытаскивать твоему управляющему? И что же это оказалось? Коза?

— Это было не животное.

Он удивленно склонил голову и несколько раз моргнул.

Вино замедлило его сообразительность, но придало более живое выражение лицу; трудно было сказать, играет он или нет.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что мы нашли в колодце труп человека.

— Кого-то из твоих рабов?

— Нет. Соседского раба. Ты его знаешь.

— Сомневаюсь.

— Да нет же, тебе он прекрасно известен. Это Форфекс.

Он напряженно поморщился.

— Это имя ничего мне не говорит.

— Да ты помнишь его — пастух на горе. Он показывал нам заброшенную шахту.

— Ах, да! Конечно, Форфекс. Но ты говоришь, что он мертв. Упал в колодец…

— Его обнаружили только через несколько дней.

— Не хотел бы я присутствовать при его извлечении.

Я кивнул.

— Тело распухло и уже стало разлагаться.

— Но ты узнал его, несмотря на это?

— Несмотря на что? — Я внимательно взглянул на него. Знает ли он, что у тела не было головы?

— Несмотря на то, что оно разлагалось. Мне случается иногда видеть, что бывает с утопленниками.

— Нам удалось установить его личность.

— И что же он делал в твоем поместье?

— Мне неизвестно.

— Неприятный человек этот твой сосед. Ему нужно держать своих рабов у себя во владениях.

— Тебе было бы легче убедить в этом Гнея Клавдия, если бы ты сам прежде не пересекал его границу.

— Да, верно, пересекал, — сказал Катилина с такой искренней улыбкой, что я едва ли предполагал возможность обмана с его стороны. — И взял тебя с собой, не так ли?

Он снова соскользнул в воду и закрыл глаза. Потом он надолго замолчал, и я подумал было, что мой гость заснул, но он, открыв глаза, провозгласил:

— Слишком жарко! А холодной воды не будет. Тебе не надоело здесь сидеть, Гордиан?

— Кажется, да. Еще немного, и Конгрион сможет подать меня запеченного на стол с яблоком во рту.

— Ну тогда давай прохладимся на открытом воздухе.

— Может быть, просто вытереться…

— Глупости! Прекрасная ночь. На западе, где садится солнце, дремлет бог теплого ветра, ему снятся весенние сны; он вздыхает, и его дыхание порождает теплый ветерок. Давай прогуляемся, и пусть нас осушит Зефир. — Он поднялся и пошел к двери. — Идем со мной, Гордиан.

— Как, прямо так, без одежды? Даже не вытеревшись?

— Наденем сандалии. Вот я уже готов. И возьмем полотенца, чтобы было на чем сидеть.

Я вылез из лохани. Катилина пальцами ног подтолкнул ко мне мои сандалии. Я встал на них и завязал веревочки.

В прихожей темно, но я помню дорогу, — сказал он, открывая дверь. Потом он прошел к атрию. Я последовал за ним, обнаженный и мокрый.

Светила яркая луна, словно лампа, подвешенная над двором. Ее бледный свет отражался в водоеме и освещал колонны, отбрасывающие длинные тени. Думая, что дальше мы уже не пойдем, я посмотрел на свое отражение в воде. Вода была такой спокойной, что я отчетливо видел в ней звезды. Передо мной также предстало мое удивленное лицо — в это мгновение скрипнула дверь.

— Катилина! — сказал я.

Но он уже вышел. Я видел только руку, знаком манившую меня наружу.

«Вот это — точно глупости», — пробормотал я про себя, но последовал за ним.

Снаружи, как и предсказывал Катилина, дул теплый ветер. В лучах луны тело моего гостя казалось высеченным из мрамора. От нашей разгоряченной кожи подымались клубы пара, так что казалось, что мы идем среди облаков. Неподалеку промычали коровы в загонах и проблеял козленок.

— Катилина, куда мы идем? — спросил я.

Он не ответил, но знаком пригласил меня идти дальше.

— Что за странное зрелище, должно быть, мы собой представляли! Я услышал шум сверху — это был раб, которого я оставил на страже. Он смотрел на нас с удивлением. А вдруг мы духи, бесплотные тени?

— Хозяин? — позвал он меня неуверенно. Я махнул рукой, но он продолжал смотреть на нас удивленно.

Мы прошли мимо загонов, мимо виноградников, достигли оливкового сада. Я больше не спрашивал Катилину. Меня зачаровал наш таинственный поход; ветерок так нежно ласкал нас.

— Это сумасшествие, — сказал я.

— Сумасшествие? Что может быть более естественным, чем прогулка на свежем воздухе? Что может быть более благочестивым по отношению к богам, чем показаться им в нашем естественном виде — такими, какими они нас создали?

Мы дошли до подножия холма. Катилина осторожно, но довольно проворно пробирался вверх.

— Когда я был моложе, после бани я часто так гулял, даже в Риме. — Он засмеялся от воспоминания. — Ну да, на Палатинском холме, по окрестностям, обдуваемым ветром. Превосходно, не так ли? В Риме полно обнаженных статуй, и никто не чувствует себя оскорбленным, почему же возражают против нагих людей? Ни разу не было никакого скандала. Ты не поверишь, но никто даже и не пожаловался.

— Если бы твое тело было более уродливым, то пожаловались бы.

— Ты льстишь мне, Гордиан.

Мы уже были на вершине холма. Катилина отложил полотенце и встал на один из пней, чтобы оглядеться. Я посмотрел на его вздымающуюся грудь, на сильные руки, стройные ноги и плоский живот.

— Ты великолепно выглядишь, Катилина! — сказал я, смеясь и стараясь отдышаться. Я ему не завидовал, я просто смотрел. — Действительно, как статуя на пьедестале.

Мне показалось, что я немного опьянел — не столько от вина, сколько от ночной прогулки и лунного света. Я высох, но успел вспотеть от подъема.

— Ты действительно так считаешь? Мои любовницы мне говорили то же самое.

Он взглянул на свое тело, как на знакомую, но отдельную от него вещь, словно это было что-то вроде изящного кресла или картины.

— Внушительно для сорокапятилетнего мужчины.

Это была похвала, лишенная иронии и ложной скромности, — просто бесспорный факт, само собой разумеющийся.

Под нами лежала сонная долина. У Клавдиев никаких ламп не было, да и перед моим домом горела только одна, зажженная ночным стражем. Но как же можно спать, когда луна такая яркая? Кассианова дорога алебастром извивалась у подножия горы. Черепичная крыша отбрасывала голубоватый свет. Оливковые деревья шевелили серебряными листьями; неподалеку вздохнула сова.

Катилина тоже вздохнул.

— Я никогда не ограничивал себя в удовольствиях, да и других не сдерживал. Такой вот простой жизненный принцип, не правда ли? Но даже и его использовали против меня мои враги, обвиняя во всех грехах. Ты ведь был в городе во время избирательной кампании и слышал, как меня поносили. Так, как и в прошлом году, даже значительно хуже. Если раньше Цицерон и его брат Квинт попробовали крови, то теперь им захотелось сердца.

Он сел на пень и посмотрел на долину. Когда я сказал, что он походит на статую, то говорил наполовину серьезно. Он и вправду походил на бога, особенно сейчас, с мраморным телом и серьезным лицом. Не на юношей Меркурия или Аполлона, а, возможно, на Вулкана или даже самого Юпитера, хозяина порядка, взирающего на нас с Олимпа.

— С бородой ты бы походил на Юпитера, — сказал я.

Эта мысль его позабавила. Он встал, простер вперед свою руку ладонью вниз и расправил пальцы.

— Если бы еще молнии кидать, как он. А Цицерон может — тебе известно об этом? Он указывает на толпу на Форуме, и с его пальцев летят искры. Он поражает этими молниями уши и глаза, ослепляет их, и они уже не видят правды и глухи к доводам разума.

Катилина бросал вперед руку, пародируя речи Цицерона.

— «Девственных весталок следует защитить от Катилины!» Трах! Вылетает молния, и слушатели вздрагивают. А теперь средний палец — «Катилина развращает молодежь!» Слушатели морщатся от неприятных ощущений (а может, завидуют?). Еще один палец — «Катилина — сводник матрон!» Слушатели воют. И еще мизинец — «Служа Сулле, Катилина губил добропорядочных граждан и насиловал их жен!» Слушатели дрожат от негодования. А другой рукой, другой… он возможно занимается рукоблудием — тебе не приходило это в голову?

Я громко засмеялся. Катилина откашлялся и ответил мне добродушным смехом, но потом снова предался горьким раздумьям.

— Этим враньем он раздавил меня, и толпа называет его первым гражданином Республики. Но все равно я скорее останусь Катилиной, чем буду Цицероном, — сказал он, осмотрев свои руки и опустив их. — А ты как, Гордиан?

— Ну, я тоже предпочту быть собой, чем Цицероном.

— Нет же, я имел в виду выбор — Катилина или Цицерон?

— Странный вопрос.

— Хороший вопрос.

— Ты всегда играешь в какие-то игры.

— А ты всегда уклоняешься. Ты боишься неизвестного? А нужно ли всегда знать будущее? Тогда пожалуйста — становись Цицероном!

Тень скрывала выражение его глаз, но уголки рта заметно дрожали.

— Ты знаешь, о чем я подумал? Тебе, наверное, страшно становиться Катилиной.

Он взял полотенце, расстелил его на земле и лег на него, лицом вверх, смотря на луну.

— Ложись рядом, Гордиан.

Я замялся.

— Ну давай, ложись. Посмотрим вместе на луну. Ты ведь назвал свою дочь Дианой, как богиню луны? Посмотри же на ее лицо.

Я лег рядом с ним.

— Диана — это сокращенно от Гордиана, ты ведь знаешь, — объяснил я.

Все равно, намек есть. Некоторые считают неблагочестивым называть детей именами богов. Но ей подходит, мне кажется. Диана — покровительница плебеев, воодушевившая сабинянок на восстание. Богиня плодородия, рождения. Защищает тех, кто живет в горах или лесах, ей нравится все дикое. Своим светом она окутывает все в этом мире. Полежим здесь немного, почтим ее.

Мы лежали в молчании. Если не считать выкриков совы и редкого шуршания листьев, вокруг нас царила такая тишина, что я мог слышать, как бьется мое сердце. Потом Катилина промолвил:

— Могу я быть с тобой откровенным?

Я улыбнулся.

— Мне кажется, не в моей власти сдерживать тебя.

— У нас одинаковые вкусы, что касается женщин. Твоя жена Вифания — очень хороша, она напоминает мою Аврелию. Их красота немного похожа, как и их высокомерие, загадочность. Но мне кажется, мы не разделяем вкуса к юношам.

— Очевидно, нет.

— Я не могу представить, как может найтись человек, который бы не назвал Тонгилия красивым, даже Цицерон. Зеленые глаза, волосы, свешивающиеся со лба…

— Да, Тонгилий красив, — признал я.

— И ты не испытываешь никакого желания?

— Даже если бы испытывал, то это было бы бесчестно, ведь ты — мой гость, а Тонгилий — твой товарищ.

— Не играй словами, Гордиан. Мой вопрос вот какой — почему, признавая красоту, ты не охотишься за ней? Почему ты сдерживаешься?

Я рассмеялся.

— Во-первых, Катилина, как многие люди, обуреваемые страстями, ты, кажется, не можешь понять, как другие не испытывают таких же желаний.

— Неужели ты себя недооцениваешь, Гордиан? А вот Тонгилий сказал, что ты довольно привлекателен.

Я вдруг неожиданно испытал чувство гордости.

— Ты шутишь, Катилина. Тонгилий бы никогда такого тебе не сказал. Да и как вы могли об этом заговорить?

— Для меня подобные разговоры вполне естественны. О чем, кроме политики, еще говорить, как не о привлекательности других людей?

— Катилина, ты неисправим.

— Нет, скорее, слишком жаден и ненасытен, но исправим. Ты бы лучше последовал моему примеру в этом случае, как и во всех остальных.

— В каком случае?

— Не стоит бессмысленно сдерживаться, если тебя привлекают молодые и красивые юноши.

— Катилина, ты хочешь развратить меня? Я не стою твоих попыток.

— Ерунда, дело стоит того.

— Ты думаешь, что я польщен?

— Нет, благодарен и внимателен.

Я рассмеялся, удивленный, что меня увлекла эта шуточная борьба. Тут и луна влияла, конечно же, и теплый ночной воздух. И моя нагота, и мотыльки, витающие над нами, и очарование Катилины, которое только усиливалось, когда он говорил о том, чего не случится никогда.

— Знаешь, Гордиан, о чем я думаю? Мне кажется, мы во многом придерживаемся противоположных взглядов, а следовательно, дополняем друг друга. Целий говорит, что ты умеешь выуживать правду из уст других людей, что у тебя даже имя сложилось из-за этого умения; людям кажется естественным высказывать все, что скопилось у них на душе. У меня тоже дар, только в другом. Я вижу те уголки в сердцах, куда сами люди ни за что бы не осмелились взглянуть, и я им говорю, что там находится. Знаешь, что я разглядел там у тебя? Касательно этого вопроса?

— Что он забавляет тебя больше, нежели меня?

— Мне так не кажется. Я вижу в тебе чрезвычайно нравственного человека, стоящего гораздо выше мира, в котором он живет. Мы знаем, как Рим относится к вопросу любви: власть — все, она важнее любых удовольствий. И в самом деле, любовь — нечто чуждое настоящему римлянину. Это что-то восточное, упадническое, пороки египтян и греков. Мужчины обладают властью, женщины — нет.

— Кажется, речь зашла совсем о другом.

— Вовсе нет. В этом обществе любовь подавляют, все склоняются только перед силой. А любовь же сводится к умножению. Все это слишком просто, примитивно, словно и речи нет о душе, вместо нее — механизмы, похожие на твою водяную мельницу. Женщин не спрашивают, хочется им этого или нет. С другой стороны, если совокупляются с мужчиной, то считается, что этим сводят его до уровня женщины — таково всеобщее мнение, хотя за закрытыми дверями многие придерживаются другого мнения, а снаружи заботятся о своем положении в обществе. Отсюда все эти слухи о Цезаре и царе Вифинии Никомеде — подумать только, какое неримское поведение! Но Цезарь был молод и мужествен, Никомед унаследовал восточную чувственность — и кому какое дело, было ли между ними что-то, если бы это не было поводом для придирок Цицерона. Незаконные виды любви влекут гнев богов — таков его аргумент, да и спроси старого Катона — и кто знает, как бы мы счастливо жили, если бы не недостойное поведение некоторых — таковы вот рассуждения! Греки допускали некоторое разнообразие в этом вопросе, но в основном связи между мужчинами принимали вид отношений мудрого наставника и почтительного юноши. Опять же, равновесие сил и вопрос власти. Но ведь должны быть исключения, которые не вписываются в модель «ментор-ученик».

Но у нас, римлян, увы, даже такая модель неприемлема. Мы смеемся над греками, над их пристрастием к философии и атлетическим играм. У нас отсутствуют культурные традиции, и в этом вопросе мы должны блуждать в потемках. Обычно мы пользуемся рабынями и рабами для выражения наших страстей. Такие связи не в чести, но и не запрещены. То, что римляне вообще творят со своими рабами, не поддается никакому описанию. Девочек лишают чести, мальчишек тоже. С ними обращаются как с собаками, да и правда, что дрессированная собака на рынке стоит дороже хорошенькой девчонки или мальчишки.

Из-за таких вот обычаев и считается, что воспылать страстью недостойно настоящего гражданина. Из-за этого люди, подобные Гордиану Сыщику, ищут других путей выражения своих стремлений. Конечно, он должен иметь половое желание, но оно идет уже не по тому пути: он женится на рабыне, тем самым подымая ее до своего положения. Его поступок — насмешка над римскими установлениями, советующими брать себе жену, равную по общественному положению, не смотря на ее красоту или уродство. Но никто и не думает о том, что он честнее по отношению к ней и вернее ей, чем девяносто девять сельских жителей из ста во всей округе! Брак по любви — это так редко и непонятно для Рима!

А что касается молодых людей, то он и помышлять не смеет о них. Или, скорее, избегает этой мысли. Он слишком уважает достоинство любого человека, даже раба, чтобы, согласно всеобщему мнению, «опозорить» его, пусть даже намеком. Вместо этого он предпочитает играть роль целомудренного учителя. Такое поведение редко, но встречается, вот почему и в тебе я распознал подтверждение некоему правилу. Гордиан не истязает и не насилует своих рабов. Он не ищет связей из своего круга на стороне. Он учит, воспитывает, «возвышает» душу своих питомцев. Его жесты благородны. Он даже подбирает уличного бездомного и мальчишку-раба и усыновляет их! Какая неслыханная семья! И в то же время он бессознательно тяготеет к молодым людям, но даже прикоснуться к ним не смеет. Страсть принимает вид сострадания. Такой человек необычен, он не вписывается в рамки обыденности, он не стремится захватить власть, не хочет даже властвовать над рабами, над женщинами и так далее. Он будет даже позагадочней Катилины!

Он замолчал. Мы лежали рядом под светом луны.

— А Катилина, — спросил я, и слова для меня самого прозвучали необычно, потому что все мне сейчас казалось очень странным, — как сам Катилина вписывается в этот мир?

— Катилина, как и Гордиан, устанавливает свои правила и следует им.

Всю ночь мы провели на холме.

Как часто и бывает после того, как распаришься в бане, потом охладишься, а потом снова устанешь после и без того тягостного дня, я заснул, совершенно не заметив как. К счастью, ночь была теплой, и утренней прохлады не было. Я проснулся до рассвета. Полотенце лежало на мне словно одеяло. Катилина ушел. И луна тоже исчезла. Небо было уже не черным, но еще и не голубым, а каким-то средним. Мелкие звезды исчезли. Над горой Аргентум мерцал Люцифер, утренняя звезда.

Я встал, прикрылся полотенцем, надел сандалии, которые ночью успел снять. Медленно спустился по холму. Спина моя болела от долгого лежания на твердой земле.

Охранник на крыше конюшни зевнул, протер глаза и моргнул, увидев меня.

— Слушай, — сказал я, — а те гости, что приезжали вчера…

— Уехали, хозяин. Забрали своих лошадей час назад. Когда выбрались на Кассианову дорогу, то повернули к Риму.

Он прикусил нижнюю губу.

— Я немного встревожился, когда увидел его одного, спускающегося с холма. Но с вами было все в порядке. Спали как убитый. Я правильно сделал, что не разбудил вас?

Я угрюмо кивнул и вошел в дом.

Вифания спала, но немного зашевелилась, когда я улегся рядом.

— От тебя пахнет вином, — пробормотала она. — Где ты был всю ночь? Случись это в Риме, я бы решила, что ты ушел к другой женщине.

— Глупости, — сказал я. — Здесь такого не бывает.

Я закрыл глаза и проспал до полудня.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Ночь, проведенная с Катилиной на холме, была одним из последних тихих мгновений перед бурей.

Сентябрь выдался сухим и теплым. Первые дни октября позолотили листья и принесли урожай. Решив загадку мельницы, я вновь принялся за управление поместьем, и работа закипела по новой. Я отвлекался незначительными делами, чтобы не вспоминать об испорченном сене и о недостатке воды, а также о растущей холодности Метона.

Катилина приезжал еще раз в сентябре и три раза в октябре. С каждым разом он привозил новых спутников, кроме Тонгилия, но не более пяти-шести человек — мощных и вооруженных охранников. Вифания не удостаивала их и взглядом, они жили за конюшней и питались вместе с рабами, но не жаловались. Больше чем на одну ночь Катилина не задерживался.

С каждым визитом он становился менее разговорчивым и более отвлеченным. Мне казалось, что это молчание человека, озабоченного проблемами и временем. Приезжал он поздно днем и уезжал рано утром, уже не сидел в атрии и не ходил голым по холму, а ложился в постель после ужина и подымался с рассветом. Мне редко удавалось застать его одного, и мы уже не говорили о его планах или каких-то желаниях.

Он даже не удосужился посмотреть на водяную мельницу, хотя я его не раз звал. Мне пришлось переделать некоторые детали, и раз уж изменили весь план, то Арат тоже предложил несколько поправок. Работу исполняли отрывочно, отвлекаясь на более важные дела. К ноябрю мельница была готова, хотя проверить ее на практике предстояло только на следующий год, когда потечет река и завертится большое колесо. Однако можно было бы проверить и сейчас. Каждый день я смотрел на небо в ожидании дождя.

Ближе к самому концу октября я решил показать мельницу Клавдии. Ведь именно она рассказала мне о намерении Луция; без нее я никогда бы и не узнал об этом. Я послал гонца сообщить ей, чтобы она ждала меня на вершине холма в полдень, якобы под предлогом совместного обеда и некоторого разговора.

Я принес сыр, хлеб и яблоки, Клавдия — медовые пирожные, вино и, самое вкусное, — свежую воду. Я сказал, что пирожные и вино превосходны, но что на самом деле привело меня в восторг — так это свежая вода из ее колодца.

— Неужели у тебя все так серьезно? — спросила она.

— Да. Мы собираем воду из скудных струек, и, когда сор оседает, ее можно пить, но трудно, конечно, угодить жажду всех людей и животных. Есть также небольшой источник у подножия холма, но он течет слишком медленно; если подставить урну, то она наполняется только к концу дня. Так что для крупного скота мы используем воду из колодца, хотя от нее им становится плохо. К счастью, у нас сохранилось несколько бочек, наполненных незадолго до загрязнения, я берегу их, как серебро. Есть вино, но ведь человеку иногда хочется просто воды.

— А для уборки и мытья вода годится? — предположила Клавдия.

— Арат против этого. Но мы иногда обтираемся губками. Из-за отсутствия дождя уровень воды понизился. Вифания смазывает себя благовонными маслами. Она привередлива, словно кошка, не дай ей прилизаться, и она уже сердится. Боюсь, все мы слишком грязные. Эту тунику давно не стирали.

— Увы, но мой колодец тоже пересыхает, и воды там мало, как сообщил мне управляющий. Пожалуйста, пей всю воду, что я принесла, но смотри, не напейся допьяна, — засмеялась она. — А где, кстати, Метон?

— Он, наверное, занят. Он не захотел гулять.

— Я так давно его не видела, еще со дня рождения. Ну ладно, не буду расспрашивать, — сказала она, заметив, какое выражение появилось на моем лице. — Хотя не удивлюсь, если узнаю, что ему все меньше здесь нравится. Я же тебе как-то говорила, что ты — городской человек, это относится и к Метону. Не каждый может жить в сельской местности, особенно когда в городе так людно и интересно. Ну ладно, сказала, что не буду настаивать, а сама поучаю, как римская матрона.

Мы поели в тишине. Стоял прекрасный осенний день, воздух прозрачный, небо безоблачное. Пейзаж под нами был раскрашен в цвета охры, серый и зеленый. Столбы дыма от сжигаемых листьев и от печей подымались прямо вверх, столбом. Сквозь кристально чистый воздух до нас доносились переклички рабов и мычание коров.

— Разве можно такое увидеть в городе? — спросил я.

Клавдия посмотрела на пейзаж с безмятежной улыбкой.

— Твой раб сказал мне, что ты хочешь поговорить со мной.

— Да, только закончим сначала есть.

— Я уже наелась, — сказала она, засовывая свои толстые пальцы прямо в рот, чтобы удалить остатки печенья. — А тебе нужно еще догрызть яблоко.

— У нас слишком много яблок, и все мы не съедим.

— Но ведь это такая трата!

Я улыбнулся.

— Я могу скормить их свиньям на обратном пути. Когда мы будем спускаться.

— Спускаться? Куда?

— К речке.

— Ах, Гордиан, ты собираешься показать мне водяную мельницу?

— Да.

— Ты знаешь, я ведь видела, как ты ее строишь. Я не могла не заметить ее отсюда, с холма. Здание довольно привлекательное.

Я пожал плечами.

— Его сделали из кусочков других зданий. Это не храм, но смотреть на нее не противно.

— Она просто очаровательна!

— Возможно. Но гораздо важней то, что внутри. Механизм работает по-настоящему.

— Значит, она закончена?

— Настолько, насколько это возможно без потока.

Мы поднялись с пеньков и собрали остатки еды. Я посмотрел на Кассианову дорогу, как всегда, когда уходил с холма, и заметил двух всадников, приближающихся с юга. Ничего особенного в них не было, но мне все равно стало не по себе, и, пока мы спускались, я время от времени посматривал в том направлении, насколько позволяли кусты и деревья.

Клавдию зрелище поразило, но ее чрезмерный энтузиазм казался искусственным; она к тому же совершенно не разбиралась в механизмах. Она так спрашивала о каждом колесе и вале, что было ясно — любое объяснение здесь бессильно. Когда я позвал рабов, чтобы они немного потолкали главное колесо, она встрепенулась, вздрогнула и сказала:

— Ужасно! Словно огромные зубы! Как в пасти у Титана!

Хотя на самом деле она не испугалась, и видно было, что ей даже понравилось стоять рядом с мельницей. Я отнес ее высказывание на счет консерватизма, воспитанного в ней с детства. Люди ее класса не воспринимают новшеств, как в сфере общественной, так и в механизме. Ее кузен Публий совершенно ясно высказался по этому поводу: «Ну и к чему она? У меня и так рабов достаточно — сеть кому молоть муку!» Иногда мне казалось, что Клавдия более восприимчивая, а иногда — что она во всем подобна своим родственникам.

Колеса вертелись вовсю, когда я услышал голос:

— Великолепно, папа!

Я обернулся и увидел в дверях Экона, за которым стоял Билбон — они и были теми двумя всадниками на дороге.

Я радостно засмеялся и подошел к Экону, чтобы обнять его; рабы тем временем прекратили вращать колесо, и механизм остановился. Клавдия слабо улыбнулась и внезапно подпрыгнула, когда один из валов резко скрипнул.

— Ничего особенного, — сказал я, но успокоилась она только выйдя наружу.

Я отозвал всех на берег. Экон хотел еще раз посмотреть механизм в действии, но я кивком указал ему на Клавдию, дав понять, что нужно считаться с гостьей.

— Позже, пожалуй, — сказал я. — Рабы устают да и могут серьезно пораниться.

— Но как ты справился с какой-то там проблемой? Только не говори, что прозрение пришло к тебе во сне! Как ты говорил много раз в то время, когда перед тобой возникали неразрешимые вопросы.

— Не сейчас. В общем-то, здесь было совместное решение.

— Совместное?

— Да, с одним гостем.

Я слегка выпятил челюсть, дав понять, что говорю Катилине.

— Ах! — Экон понял необходимость соблюдения тайны и кивнул. — Тот человек, из города.

— Да, тот самый. Но мы забываем о гостье.

Экон кивком поприветствовал Клавдию.

— Ах, Экон, как я рада видеть тебя, — заговорила Клавдия. За время нашей беседы она пришла в себя, — Какие новости в городе?

— Ну, в общем… — замялся Экон.

По его виду я понял, что именно из-за этих новостей он и приехал ко мне, но они не предназначались для чужих ушей. Он моргнул, соображая, что можно сказать при посторонних.

— На самом деле, потому я и здесь: в Риме неспокойно, как и все лето, — вы ведь должны знать.

— Ну да, мои кузены так и предсказывали после выборов, — сказала Клавдия.

— Тогда им только работать предсказателями, — сказал Экон достаточно шутливо, но Клавдия не улыбнулась, так уж на нее подействовала мельница.

— В городе говорят о вооруженном восстании, — продолжил Экон. — Цицерон добился от Сената чрезвычайных полномочий — то, что называют крайними мерами по защите государства.

— Да-да, тот самый декрет, что приняли наши предки шестьдесят лет тому назад, чтобы защитить граждан от подстрекателей Гая Гракха, — сказала Клавдия, немного смакуя свои слова.

Я степенно кивнул.

— Гай Гракх был убит в толпе, когда законы против убийств временно приостановили. А Катилину тоже ожидает подобная участь?

— Никто не знает, — ответил Экон. — Декрет составлен очень неопределенно. В основном в нем говорится, что консулу дается право смертного приговора, тогда как в обычное время это решает народное собрание. А также власть руководить армией и неограниченные средства по наведению порядка.

— Другими словами, оптиматы хитростью добились того, что должно решать народное собрание.

— Почему бы и нет, — сказала Клавдия. — Когда государству угрожает опасность, нужно принимать крайние меры. Только жаль, что полномочиями наделили Нового Человека, Цицерона, ведь его происхождение и воспитание едва ли подготовили его к такой ответственности.

— Как бы то ни было, — отозвался Экон, — всякому известно, что от Антония никакого толка нет. А значит, все ложится на плечи Цицерона.

— Или падает в его руки, — заметил я.

Экон кивнул.

— Чисто теоретически сейчас у Цицерона больше власти, чем у кого бы то ни было со времен Суллы.

— Тогда Цицерон наконец-то добился своего, — сказал я. — Единственный правитель Рима!

— Ну, если он может избавить нас от Катилины раз и навсегда, тогда он заслуживает такой должности, — сказала Клавдия. — А какие еще новости, Экон?

— Слухи о войне. Полководец Катилины, Манлий, открыто мобилизовал свои войска в Фезулах. Также говорят о восстаниях рабов, спровоцированных, конечно же, Катилиной. Одно в Апулии, другое в Капуе…

— В Капуе? Да там же начинал и Спартак! — проговорила Клавдия с широко открытыми глазами.

Экон кивнул.

— Всем гладиаторским школам в Италии приказано сдать оружие, а рабов распродать по окрестным селам. Это было первым приказом Цицерона после того, как он принял чрезвычайные полномочия.

— Чтобы напомнить о Спартаке, — сказал я печально.

Хороший ход запугать население и заручиться его поддержкой. У всех еще в памяти беспорядки и ужасы восстания Спартака. Кто же во время кризиса откажется от закрытия гладиаторских школ, даже если он владелец, а тем временем, привлекая к ним внимание, можно взволновать народ. Также можно обвинить Катилину, сравнив его, патриция, с каким-то фракийским рабом. Я теперь начинал понимать, что имел в виду Катилина, говоря о молниях Цицерона.

— Тем временем Катилину обвинили… — продолжал Экон.

— Обвинили? В чем?

— Кое в чем более серьезном, чем подкуп или растрата. Один из оптиматов обвинил его в нарушении закона Плавта против вооруженного насилия.

— И как Катилина к этому отнесся?

— Он проявил необычную для него пассивность. Дал добровольно посадить себя под домашний арест у одного из друзей. То есть он уже не может выехать из Рима. — Экон посмотрел на меня довольно многозначительно.

— Хорошо, — сказал я автоматически, словно встряхивая руки после мытья. Новости меня взволновали больше обычного, но, по крайней мере, я лично уже не вовлечен в происходящее.

— Хорошо! — отозвалась Клавдия. — Наверное, все-таки можно решить проблемы и без кровопролития. Если Катилину осудят и сошлют в ссылку, то его банды разбредутся сами собой, лишившись руководителя. Ведь без головы тело жить не может!

— Как странно, — промолвил я. — Мне в голову пришло абсолютно то же самое сравнение.

Вскоре после этого Клавдия нас покинула, сказав, что хочет рассказать обо всем кузенам и спросить, нет ли и у них каких-нибудь новостей. По настоянию Экона я показал ему механизмы мельницы, но признался, что сейчас гораздо больше озабочен механизмом политических интриг в Риме, механизмом более сложным и, несмотря на все мое отвращение, в данный момент более привлекательным.

После ужина мы собрались в атрии. Ночь выдалась прохладной, но небо было чистым. Фонтан давно высох, и на его месте мы установили жаровню и расселись вокруг огня. К нам присоединился и Метон. Я специально сказал ему, чтобы он пришел и послушал нас, но, судя по выражению его лица, он счел, что я с ним просто заигрываю. Вифания, уложив спать Диану, тоже присоединилась к нам. Даже ею овладел дух нависшего надо всем кризиса.

— Такие вот дела, — начал Экон. — Сенат собирает армию, чтобы послать ее против Манлия в Фезулах и вступить в бой или, по крайней мере, удержать его от похода в Рим. В Риме расположили гарнизон и удвоили число стражников. Катилина под домашним арестом, но все его заговорщики на свободе; против них у Цицерона нет улик. Бунт в городе может быть, а может, и нет. Может, будет сражение между Манлием и Сенатом, а может, и нет. Насчет восстаний в Италии тоже неизвестно.

— А что, Сенату действительно угрожает опасность? — спросил Метон у Экона. Но ответил на вопрос я, сильно разочаровав Метона:

— Повсюду в Италии бедность, долги и кабала. Нашей семье улыбнулась удача, не говоря уже о завещании Луция Клавдия, а вообще-то мы живем в сложное время. Простые люди вокруг нас голодают, а многие знатные лишаются имущества. Некоторые скопили огромные состояния и выдают мизерное количество средств остальным, чтобы те не умерли с голоду. Всем давно известно, что коррупция достигла неслыханных масштабов. Люди хотят перемен и уверены, что, пока оптиматы заседают в Сенате, перемен им не видать. Могут ли Катилина и его соратники поднять восстание? Очевидно, сенаторы действительно верят в такую возможность, иначе они бы не приняли декрет и не наделили бы консула чрезвычайными полномочиями. — Я протянул руки к огню. — И как, должно быть, Цицерон сейчас наслаждается властью, дарованной ему! Интересно, они искренно проголосовали или же ему пришлось пустить в ход какие-то уловки?

— Да, папа, — признался Экон, заметив сарказм в моем голосе, — будь уверен, что Цицерон приложил все усилия. Единодушия в Сенате удалось добиться, продемонстрировав анонимные письма.

— Письма? Ты раньше об этом не говорил.

— Неужели? Я, наверное, не решился сказать перед Клавдией. За день до того, как Цицерон убедил Сенат принять декрет, его посетили некоторые видные граждане, в том числе и Красс. Они постучались в дверь поздно ночью и приказали рабу поднять Цицерона с постели. Якобы каждый из них получил анонимные письма со страшными угрозами.

— И кто их разносил?

— Посланник со скрытым лицом. Он протягивал свиток охранникам и исчезал, не сказав ни слова. Вот например, письмо, адресованное Крассу: «Через несколько дней всех богатых и влиятельных людей в Риме перебьют. Спасайся, пока есть возможность! Это послание — подарок тебе от друга».

— И Красс принес это письмо Цицерону?

— Да, как остальные, получившие письма в тот вечер. Ну да, понятно, что получение письма поставило Красса в двусмысленную позицию. Он и так под подозрением в связях с Катилиной и в темных махинациях. Некоторые считают, что он один из заговорщиков. Чтобы отвлечь от себя подозрение, он сразу же принес письмо Цицерону, отрицая, что ему известен автор.

— И письма были без подписи?

— Да, анонимны. Конечно же, все уверены, что их написал кто-то близкий к Катилине.

— То есть то, в чем и требовалось уверить публику.

— А кто еще мог их послать?

— Кто, в самом деле? Кому выгодно посеять панику среди властей и в то же время выяснить позицию таких людей, как Красс? И ведь именно из-за этого случая Цицерону удалось убедить Сенат принять чрезвычайные меры?

— Да, вместе с напоминанием об армии Манлия.

— А известия о ее боеготовности пришли от…

— От Цицерона и его осведомителей. Ну и, конечно, слухи о восстаниях рабов…

— Слухи, а не донесения?

Экон довольно долго глядел в огонь.

— Папа, ты хочешь убедить меня, что Цицерон сам разослал эта анонимные письма? Что нарочно создает панику?

— Я никого ни в чем не убеждаю. Я просто задаю вопросы и сомневаюсь — как и сам консул.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

В конце октября подули резкие ветры, а небо приобрело свинцово-серый оттенок. Ноябрьские календы выдались сырыми и холодными, изморось никак не переходила в настоящий дождь, с крыши скупо падали капли, словно редкие слезы неохотно плачущих богов.

Так продолжалось до восьмого дня ноября. Забрезжил просвет, но солнце так и не проглянуло. На севере собирались темные тучи. Порывистый ветер странствовал по равнине. Всех животных мы завели в стойла. Кассианова дорога опустела, за исключением нескольких групп рабов, перегоняемых надсмотрщиками.

Мы закрыли все двери в доме и подсобных помещениях и проследили, чтобы нигде не осталось брошенных инструментов, а после этого уже не выходили. Диана была не в себе, а когда ударил гром, она испугалась и еще больше закапризничала. Мать утешала и успокаивала ее, но с остальными тоже была не в ладах.

Метон сидел в своей узкой комнатке. Я неслышно прошел в нее и увидел на столе развернутый свиток Фукидида и оловянных солдатиков на полу в боевом порядке. Когда я, улыбнувшись, спросил, какое же сражение его увлекло, он вздрогнул, нахмурился и сгреб солдатиков в кучу.

Единственная радость в такую погоду — ждать дождя, а вместе с ним — прибытия воды в реке, подумал я. Целый день я расхаживал в маленьком закрытом садике возле библиотеки и смотрел на небо. Вершина горы Аргентум потерялась в темных тучах, время от времени освещаемых молнией. Там, должно быть, шел проливной дождь, но в долине царствовали только ветер и темнота.

Дождь дошел до нас только после захода солнца, если можно говорить о солнце в такой пасмурный день. Сначала послышался легкий перестук по черепичной крыше, затем он перешел в стремительный поток. Обнаружилось несколько течей в потолке. Вифания обрадовалась и, словно полководец, давно мечтавший о генеральном сражении, послала рабов чинить крышу. Диана неожиданно пришла в себя, открыла окно и с удовольствием разглядывала дождь. Даже Метон заулыбался. Он принес ко мне в библиотеку свиток Фукидида, и мы даже поговорили о спартанцах и персах. Я послал мысленную благодарность богам за то, что они наконец-то открыли небо.

Поскольку в этот день мы ничем не занимались, то долго не могли уснуть. Давно уже из кухни доносились ароматы ужина, и вот Конгрион подал на стол. После еды я попросил Метона почитать нам вслух — Геродот позабавил нас описаниями чужеземных стран и обычаев.

Наступил совсем поздний час, но никто не хотел спать. Дождь продолжался.

И в эту ночь я назначил охранника, как и во все предыдущие. На крыше оставаться было невозможно, и я приказал ему сидеть на чердаке и наблюдать за окрестностями через окошко. Ему тоже не хотелось спать в эту ночь. И он сразу заметил приближающихся со стороны дороги людей и прибежал ко мне доложить о них.

Дождь шумел, и стука не было слышно. И только когда раб принялся кричать и дергать запор, мы услыхали его. Вифания сразу же насторожилась, она уже давно опасалась ночных визитов. Ее опасения передались и Диане, она улеглась у матери на коленях и притихла. Метон отложил свиток и пошел вместе со мной к атрию. Мы прошли вдоль колоннады, чтобы не попасть под дождь. Я отворил окошечко в двери и выглянул наружу.

Раб указывал на дорогу и кричал. Неожиданно дождь усилился, и я не мог сразу разобрать его слов.

Мы открыли дверь. Раб ворвался внутрь, весь промокший насквозь.

— Люди! — сказал он хрипло. — Спускаются с дороги! Их — целая армия на конях!

Он преувеличивал. Тридцать человек — это еще не армия, но зрелище они все равно представляли впечатляющее, особенно в темноте и особенно закутанные в черные плащи. Цоканье копыт походило на раскаты приближающегося грома. До них оставалось футов сто.

— Катилина? — прокричал Метон.

— Не знаю, — ответил я.

— Папа, может, нам закрыть двери?

Я кивнул. Мы вместе с рабом захлопнули двери и опустили засов. Зачем — я не понимал. Он мог защитить нас от воров или грабителей, но не от вооруженного отряда. Солдаты легко могли бы проникнуть внутрь сквозь библиотеку или кухню. Но у нас было преимущество во времени, и мы могли узнать, кто они и чего хотят от нас. На другом конце атрия я увидал Вифанию с Дианой на руках, обе они взирали на нас широко раскрытыми глазами.

Стук в дверь раздался так неожиданно, что я даже отпрянул и вздрогнул. Метон ухватился за мой локоть и удержал меня в равновесии. Я прижался глазом в щелке.

— Катилина? — прошептал Метон.

— Я так не думаю.

Я едва различал их лица в темноте, да еще прикрытые капюшонами. Человек у двери снова постучал, на этот раз не рукой, а чем-то потверже — рукояткой кинжала, возможно.

— Беглые рабы? — спросил Метон.

Я обернулся и заметил страх в его глазах. Я положил руку ему на плечо и придвинул поближе к себе. Зачем я привез семью в такое место? В городе всегда есть возможность сбежать, позвать на помощь соседей, спрятаться среди стен и крыш. А поместье и поля — место, где нельзя как следует обороняться, ты просто на ладони у неприятеля. У меня, правда, есть рабы, но что они могут сделать против вооруженных солдат?

Стук повторился. Я приложил к щели рот.

— Кто вы? Что вам нужно?

Один из всадников, очевидно их предводитель, жестом приказал прекратить стук.

— Нам нужен человек, которого ты здесь укрываешь! — прокричал он.

— Какой человек? Кого вы имеете в виду? — Я почувствовал облегчение: это наверняка какая-то ошибка.

— Катилина! — крикнул человек. — Выдай нам его!

— Папа? — посмотрел смущенно на меня Метон.

Я покачал головой.

— Катилины здесь нет.

— Катилина здесь!

— Папа, что он говорит?

— Не знаю.

Я посмотрел на Вифанию, которая стояла словно статуя, прижав к себе крепко-накрепко Диану. Я снова приложил губы к расщелине.

— Кто вас послал?

Вместо ответа возобновился стук. Откуда-то снаружи я расслышал крики и вопли. Я посмотрел в щелку — за спиной всадников какие-то люди сновали около конюшни.

Через мгновение до нас донесся звук разламываемого дерева — откуда-то изнутри дома. Вифания оглянулась на проход в библиотеку и завизжала. Она крепче прижала Диану к себе. Люди ворвались в дом.

Я побежал через атрий и споткнулся о жаровню. Вифания ухватилась за меня, а сзади прижался Метон. Откуда-то появился Арат с испуганным лицом. Послышался грохот на кухне, и оттуда выбежал испуганный Конгрион.

Над домом сверкнула молния, заливая все ярким светом. Потом последовал ужасный удар, от которого задрожал пол. Отзвуки грома походили на скрежет мельничных жерновов. Сквозь шум дождя я слышал, как падают столы, грохочут медные тазы, разбиваются горшки. Со всех сторон в атрий ворвались люди с кинжалами в руках. Мы еще больше сгрудились, а они подбежали к воротам, подняли засов и распахнули их настежь.

Предводитель въехал в дом верхом на коне. С копыт стекала вода и грязь. Он спрыгнул и пошел к нам, пнув ногой опрокинутую жаровню.

— Гордиан Сыщик? — спросил он, и звук его голоса перекрыл шум дождя и разгрома, все еще продолжавшегося в доме.

Диана принялась всхлипывать. Я выпрямился, насколько это возможно, когда за тебя цепляются. Метон вышел из-за моей спины и стал рядом.

— Я — Гордиан, — сказал я. — А ты кто и что тебе нужно?

Из-под капюшона виднелась только нижняя часть его лица. Он широко улыбнулся.

— Мы охотимся за хитрым лисом. Где он?

— Если вы имеете в виду Катилину, то его здесь нет, — сказал Метон едва дрогнувшим голосом.

— Не ври, мальчишка.

— Я не мальчишка!

Человек рассмеялся. Я узнал этот смех (если не человека) — это смех возбуждения, когда люди принимаются за грабеж, или когда охотятся, или вступают в разгар битвы. Сердце мое обратилось в лед.

Люди продолжали шнырять повсюду, сверкая своими кинжалами. Некоторые сдвинули капюшоны. Они были в основном молоды, гладко выбриты, со сверкающими глазами и крепко сжатыми губами. При виде некоторых лиц у меня смутно промелькнуло что-то в памяти. Где я мог их видеть?

Метон прижался губами к моему уху.

— Охранники Цицерона! — прошептал он. — Помнишь, тогда, на Форуме?

— О чем ты там шепчешься? — прорычал человек. — Где вы его прячете?

— Катилины здесь нет, — повторил я.

— Глупости! Нам известно, что он укрывается здесь. Мы гнались за ним из самого Рима. Глупец думал, что может ускользнуть незамеченным! Но мы до него доберемся!

— Его здесь нет — по крайней мере, в доме. Может, в конюшне…

— Мы уже обыскали конюшню, подавай нам его!

К нему подбежал один из сопровождающих и что-то прошептал на ухо.

— Невозможно! — прокричал человек. — Они его где-то прячут.

— Но ведь его сопровождают, по крайней мере, десять человек. В таком доме нельзя спрятать десять лошадей и десять человек…

— Десять человек и девять лошадей, — подчеркнул предводитель. — Ты забываешь о том, что мы подобрали на дороге лошадь.

Он повернулся ко мне.

— Мы уже несколько часов гонимся за ним. Сначала ему удалось оторваться, но в последнее время мы наступали ему прямо на пятки. Неважно, что темно и сыро. Промежуток в тучах осветил ненадолго дорогу, и мы увидели их впереди — между горой и холмом. А потом тьма снова поглотила их. И вот когда мы собирались настичь их, они внезапно исчезли. Осталась только одна лошадь, без седока. Не Катилину ли она сбросила? Не в этом ли месте они остановились, Думая, что мы проследуем дальше? Где он? Выдай его нам!

Человек почти кричал, но отчаяние в его голосе придало мне уверенности. Теперь он казался мне не головорезом, способным на любое убийство, а всего лишь незадачливым охотником, рассердившимся на то, что добыча ускользнула от него. Он был в ярости, но его можно было понять. К тому же он устал.

На его усталости я и решил отыграться.

— Катилина не был здесь сегодня вечером. Разве я не сказал бы вам сразу же? Разве я не так же верен консулу, как и вы? Если вам знакомо мое имя и если вы знаете, что он посещал меня несколько раз в прошлом, тогда вы должны знать и мою роль в игре Цицерона. Что он скажет, когда узнает о суматохе, вызванной вами в моем доме? Или о том, что вы смертельно напугали мою семью? Катилины здесь нет, еще раз повторяю! Мы уже давно его не видели. Он улизнул от вас? Ну что ж, возвращайтесь на Кассианову дорогу, если еще хотите поймать его.

Человек в ярости топнул ногой, потом вдруг понял, что весь дрожит от холода. Он сдернул капюшон и пригладил свои мокрые волосы. Он был совсем молод.

Погром в доме постепенно прекратился. Люди стали собираться в атрии, ожидая приказаний.

Предводитель хмуро посмотрел на меня из-под бровей.

— Вчера приверженцы Катилины попытались убить консула. Они пришли к дому Цицерона на закате, как бы в гости, надеясь обмануть рабов и, проникнув в дом, заколоть его кинжалами. Но консула заранее предупредили о времени, и он не пустил их.

«Мне бы такое везение», — подумал я, но вслух не сказал.

— Сегодня Цицерон созвал Сенат в храме Юпитера и выложил все детали преступлений Катилины против государства. Такая речь! Говорят, даже храм сотрясался. Катилина стоял в уголке со своими приверженцами, и всякий, у кого есть хоть капля патриотизма, сторонился его. Когда он пытался заговорить, его заглушали криками. Он понял, что ему не миновать своей участи. Сегодня он похож на кролика, испуганно выскочившего из своей норы.

— Прежде ты называл его лисой, — пробормотал Метон, немало удивив не только главаря, но и меня — я прикусил язык и задержал дыхание.

— Неужели?! Ну ладно, какая разница. Скоро его освежуют, а шкурка кролика так же хороша, как и лисья.

Он повернулся к своему товарищу.

— Ты все здание обыскал? И загоны для скота тоже?

Человек кивнул.

— Ни единого знака, ни одного отпечатка копыт.

Предводитель натянул капюшон на голову и знаком приказал всем садиться на лошадей.

— Быстро! — крикнул он, закутался в плащ и серьезно посмотрел мне в глаза. — Если Катилина вернется, то не предоставляй ему убежища. Хватит притворяться. Катилина хорош только мертвый, как и его последователи. Никто не мог сказать красноречивей Цицерона сегодня в Сенате: «Настало время понести наказание. Живого или мертвого, мы привлечем его к алтарю богов!»

— Нет, нет, нет! — кричала Вифания. — Никто из вас никуда не пойдет! Вы что, с ума сошли?

После того как пришельцы покинули дом и отправились по дороге на север, мы принялись собираться в путь. Не говоря друг другу ни слова, мы приняли одно и то же решение. Я был рад, что мы пришли к взаимопониманию с сыном. И это чувство сглаживало потрясение от происшедшего.

Но Вифания оставалась неумолимой. Она стояла, крепко прижимая к себе Диану.

— Сними этот плащ, муж! Метон, отложи накидку! Куда вы собрались?

— Если Катилину с товарищами видели между горой и холмом… — говорил Метон, не обращая на нее внимания.

— А потом они неожиданно исчезли, — продолжил я.

— Они могли скрыться в стороне от дороги.

— А то открытое место, за камнем, там могут поместиться девять лошадей? — спросил Метон.

— Мне кажется, да. Но мы скоро узнаем.

— Ты не должен брать его с собой! — твердо сказала Вифания. — А что, если его преследователи вернутся? Помнишь, что сказал этот человек? «Не давайте ему убежища». Подумай о своей дочери! — Она еще крепче прижала к себе Диану.

— Еда! — вскрикнул Метон. — Я почти забыл. Что мы можем взять с собой?

— Я запрещаю! — сказала Вифания.

— Жена, подумай о красивом Катилине и прекрасном Тонгилии. Ты хочешь, чтобы они превратились в кожу да кости, когда у нас так много остатков со стола Конгриона?

Очевидно, мой шутливый тон достиг желаемого результата. Вифания смягчилась.

— У нас осталось немного хлеба, — сказала она хмуро. — А также множество яблок…

— Я принесу их, — сказал Метон.

Вифания надула губы.

— На улице холодно, и идет дождь. Они, должно быть, промокли. Вот бы сухое одеяло…

— Возьмем одеяла с наших постелей, — предложил я.

— Только не это! У нас есть старые, штопаные. Я сама их принесу.

Так Вифанию склонили к помощи в нашем предприятии.

Мы избегали открытой дороги и ехали по садам и полям. Сначала земля была рыхлая и грязная, потом пошла каменистая почва. Я боялся, что наши лошади споткнутся и сломают ногу, но в итоге мы выехали на Кассианову дорогу без всяких происшествий. Копыта зацокали по булыжникам, блестящим от капель дождя. Ничто так не противостоит стихии, как добрая римская дорога.

Мы подъехали к тропке, о которой нам уже было известно. Я думал, что в темноте и под дождем ее не так просто найти, но она оказалась как раз перед нами, будто нас проводила к ней рука богов. Мы спешились и не без труда прошли между старым дубом и камнем, поскольку к спине Метона был привязан мешок с хлебом и яблоками, а я нес одеяла. Потом мы втащили за собой лошадей. Как я и ожидал, вся небольшая площадка была заполнена лошадьми, привязанными к стволам, камням и ветвям.

Сверкнула молния. Яркий свет проник сквозь листву и отразился в глазах лошадей. Они зафыркали затопали ногами. Потом разразился гром. Лошади тряхнули гривами и заржали.

Я их пересчитал. Их было девять.

Площадка была каменистая, и вместо того, чтобы превратиться в грязь, она сделалась небольшим прудиком. Лошади стояли в воде. Мои ноги тоже сразу промокли. Мне стало понятно, откуда взялось столько воды, — заброшенная тропа превратилась в русло ручья.

— Мы здесь не пройдем, — сказал я.

— Но ведь Катилина со своими товарищами здесь проехал, — возразил Метон.

— У нас такой груз — яблоки, одеяла…

Метон поправил мешок за спиной, прыгнул вперед и крикнул:

— Давай, папа! Это не так трудно, как кажется.

— Старые кости легче ломаются, чем молодые, — проворчал я. — А старым ногам труднее сохранять равновесие.

Но я говорил самому себе, потому что Метон уже исчез. Я подымал ноги, стараясь нащупать безопасный путь среди грязи и камней.

О чем я думал, когда выходил из дома? Ответ прост: я вовсе ни о чем не думал. Возбуждение полностью запутало мои мысли. Теперь я вспомнил, как мы подымались на гору в прошлый раз; если и раньше мне было трудно, то теперь дорога казалась вовсе непроходимой, а груз делал ее вдвое трудней. Сердце мое забилось. Ноги превратились в свинец, они стали не просто тяжелыми — они спотыкались и не слушались меня. Я начал понимать, что подъем не только тяжелый, но и небезопасный. В любой момент можно поскользнуться и упасть в каменистое русло. Интересно, если я разобью себе позвоночник, Вифания будет браниться или пожалеет меня?

Но потом я отбросил эти мысли. Между тем Метон скакал впереди меня, словно горный козел. Казалось, он даже не промок, словно утка.

Наконец мы дошли до того места, где тропа соединяется с дорогой, ведущей к дому Гнея, и поднимается дальше в гору. Кусты и трава здесь были смяты — очевидно, тут проходила группа людей.

Я расправил болевшие плечи.

— Вопрос в том, — сказал я, — повернули ли они направо или налево?

Метон, казалось, очень удивился такой постановке вопроса.

— Конечно, направо, в шахту.

— Ты уверен? Если Катилина тайно связан с Гнеем Клавдием, то это многое объясняет. Убийство Форфекса, например.

— Но как они могут быть связаны?

— Не знаю, да и сейчас слишком холодно и мокро, чтобы размышлять. Но что, если Катилина ускользнул от преследователей, чтобы пойти к Гнею, а не в шахту?

Метон покачал головой. Мне показалось, что он нахмурился, но в темноте это было незаметно.

Он оказался прав, и мои сомнения не подтвердились — со стороны дома Гнея трава вовсе не была примята и никаких следов в грязи заметно не было. Мы повернули направо, к шахте.

Рев водопада мы услыхали задолго до того, как подошли к нему. Поток воды значительно увеличился от дождей. Скользкие каменистые ступеньки казались хитроумным испытанием, придуманным злонамеренным богом. Я, словно старый калека, подолгу стоял на каждой ступени и собирался с силами. А Метон уже давно был на вершине.

Наконец и я взобрался и подошел к нему. Когда он обернулся, то в его глазах впервые за этот вечер отразилось сомнение.

Зрелище заставило бы содрогнуться любого. Ложе реки, прежде мелкое и каменистое, превратилось в бушующий поток, высотой иногда по пояс. Через несколько шагов от нас он с ревом устремлялся в пропасть.

Метон взирал на него и покусывал губы.

Я всегда испытывал недоверие к воде. Я плохо умею плавать. Однажды в Кумах я чуть не утонул, решив заплыть в пещеру. Когда-нибудь я предпочту пытку огнем, а не водой. Но сейчас выбора не было.

И раз уж Метон отступил, я вышел вперед.

— Давай, Метон, возьмись за мою руку.

Он стоял на берегу и сомневался.

— Давай, вдвоем безопаснее.

Он колебался. Я понял, что он сомневается не в моем утверждении, а в своих силах.

Наверное, нам следует повернуть. Я в задумчивости смотрел на черную воду. Мы решились на поход, поддавшись импульсу, из чувства протеста против охранников Цицерона, а не из чувства солидарности с Катилиной. Ему мы ничего не должны, мы не обязаны приносить ему одеяла и пищу и, уж конечно, не должны рисковать жизнью ради этого. Теперь мы задумались над своим выбором. Я осознал опасность путешествия и решил повернуть назад.

Я протянул руку Метону, надеясь, что он не возьмет ее. Если с ним что-то случится, то я этого не переживу. Он еще немного поколебался, потом сжал мою руку и вступил в воду.

Мы шли по диагонали, против течения. Я нащупывал ногами дно и предупреждал его о любой неровности. Посередине течение усилилось, и я немного зашатался. Метон крепче сжал мою руку. Я вглядывался в поток и думал, что мое опасение насчет воды не случайно и что сейчас исполнится предназначенное Роком. Парки заглянули в будущее и узнали, что меня ожидает, они и вложили в меня это отвращение. Сердце мое сильно забилось.

Что-то коснулось моей ноги. Я посмотрел вниз и увидел череп, влекомый потоком с горы. Он немного повертелся в круговороте вокруг моей ноги, затем поплыл дальше, а потом исчез в водопаде.

— Пап! — сказал Метон настороженно.

Мои ноги отяжелели как никогда. Они словно вросли в каменистое русло. Я устал, но собрался с силами и постарался сдвинуть ногу. Наконец пальцы зашевелились, как испуганные рыбы.

Кое-как мы перебрались на другую сторону. Метон ослабил хватку, и я заметил, что руки его дрожат. Мои тоже дрожали.

Пока мы пересекали поток, я совсем забыл о дожде и холоде, но сейчас в полной мере осознал их присутствие. Нам еще оставалось преодолеть крутой подъем, но пути назад не было: заново пересекать реку я бы не решился.

И вот мы вышли к склону, ведущему ко входу в шахту. Дождь перешел в изморось, а наши шаги сопровождались скрежещущим звуком — под ногами была галька. Когда мы подошли ко входу, я шепотом приказал Метону молчать и не шуметь.

Но слишком поздно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Незабываемое впечатление — когда из темноты вырастает копье и острием своим касается твоей переносицы. Невозможно даже проследить приближение такой вещи, как копье, — угол зрения не позволяет, видно только мерцание наконечника, освещенного звездами, прорвавшимися сквозь тучи. Но можно сразу же рухнуть на колени, что я и сделал. И тогда я увидел, что это и в самом деле копье — различил и наконечник, и длинное древко. Оно со свистом пролетело над моей головой и глухо куда-то ударилось. Что-то стукнуло меня по спине, я не понял что. Сзади крикнул Метон. Замершее было сердце забилось снова. Мне показалось, что его поразили, потом я обернулся и понял, что он испугался за меня. Мы одновременно упали на колени и поползли к кустарнику, щедро осыпавшему нас дождевыми каплями.

Я попытался изменить направление и повернулся, но понял, что зацепился за ветки. Оказалось, что копье пронзило насквозь сверток с одеялами и качалось над моей головой.

Все равно как если бы я был ранен — передвигаться я не мог. За мной беспокойно ерзал Метон, пытаясь вытянуть копье, думая до сих пор, что меня ранили.

— Друзья! — позвал я, в надежде, что слово опередит следующее копье.

Последовала тишина, затем сверкнула молния и осветила все вокруг. Во время вспышки я разглядел копьеносца, прижавшегося к большому-плоскому камню возле входа в пещеру, он готовился ко второму броску. За ним, возле самого входа, стоял Катилина. Он поднял руку.

— Стой! — прокричал он.

Молния погасла, и на мир снова опустилась тьма. Я моргнул. Мне показалось, что приказание было произнесено слишком поздно. Копье уже летит. Катилина, при всей своей проницательности и уме, не может остановить его на лету.

Последовал жуткий, раскатистый удар грома, такой сильный, что я даже не мог сообразить, ударило ли меня копье или нет. Я съежился и поднял руки над головой. Через мгновение моего плеча коснулась рука. Я взглянул вверх. Далекая молния осветила скудным светом улыбающееся лицо Катилины.

— Гордиан! Ты выглядишь испуганным, — сказал он спокойно. — Давай пройдем внутрь, передохнем от дождя.

По другую сторону стены, построенной, чтобы перегородить дорогу в пещеру козам и детям, стояла тьма. Разожгли небольшой костер, но большая часть света поглощалась ревнивой темнотой. Это было царство теней, и свет казался чужеземцем.

Катилина склонился над костром и погрел руки.

— К счастью, нам удалось найти кое-какие щепки и поленья. Во время побега, конечно же, мы не могли захватить материал для костра. Дыма можно не бояться — строитель шахты поступил достаточно мудро, прокопав узкие туннели для вентиляции. Красс — дурак, упустил такую собственность. Я сказал, что шахта стоит того, чтобы ее осмотрели. Но он ответил мне, что ему однажды уже пришлось иметь дело с родом Клавдиев и он не хочет повторять опыт. — Он посмотрел на языки пламени. — Ну, что еще сказать про Красса? Он бросил меня.

— Посмотри, Луций, — сказал Тонгилий, — они принесли хлеба.

— И яблок — мы можем порезать их, погреть на огне и поесть горячего! И одеяла. Те, что внутри, не отсырели.

Из темноты появились остальные люди. Некоторых я видел и раньше, они ночевали у меня на конюшне. Другие были незнакомы мне. Кое-кто дремал, остальные сидели и смотрели на огонь. Они выглядели старше, чем Метон, но моложе меня с Катилиной. Все они были тяжело вооружены и по очереди сторожили вход в пещеру.

— Не думаю, что тебя обнаружат, по крайней мере, этой ночью, — сказал я. — В такую ночь пастухи сидят у себя в хижине, а преследователи поехали дальше. Они перевернули весь мой дом в поисках тебя. А потом поехали на север.

— Но они могли и следить за тобой, — сказал Катилина без всякого подозрения, высказывая прагматическое соображение. — Не для того я проделал весь путь, чтобы меня убили в этой норе охранники Цицерона. Пока мы здесь, нужно сохранять бдительность.

Тонгилий протянул ему печеное яблоко. Катилина улыбнулся.

— Еда! Одеяла! Может, ты и ванну с собой принес?

— Забыл, поверишь ли!

— Ах, клянусь Геркулесом, это плохо! Как было бы славно посидеть с тобой в горячей воде, вплоть до самого рассвета!

Метон просиял.

— Мы можем вернуться домой…

Я нахмурился. Катилина заметил это и покачал головой.

— Это и глупо, и бесполезно, Метон. Слишком опасно для твоей семьи. И для меня тоже. Нет, пока все не успокоится, я не могу приехать к вам. Интересно, почему они решили искать меня там? Как ты считаешь, Марк Целий предал меня?

Он посмотрел на меня, потом на Метона с его виноватым лицом. Тень сомнения отразилась в его глазах.

— Значит, Целий. Так и есть. Но вы ведь не предали меня, догадались, что я здесь, и не сообщили преследователям, не так ли?

Он пристально смотрел мне прямо в глаза.

— Нет, Катилина, мы никому не сказали.

Он вздохнул и принялся изучать язычки пламени.

— Простите. Последние дни несколько потрясли меня. Люди, которых я считал своими друзьями, отвернулись от меня. Те, кого бы я никогда не обвинил в страхе, открыто пожелали мне смерти. Цицерон! Чтобы его глаза сгнили!

— Да пусть распухнет его язык! — отозвался Тонгилий с неожиданной для него яростью. Он подобрал одно из яблок и с ненавистью швырнул его в стену.

— Его язык и так уже давно сгнил! — подхватил Катилина. — Все мы слыхали, что за помои вытекали из его рта сегодня.

— Тогда пусть его черви съедят! — крикнул Тонгилий, сжав кулаки и принимаясь расхаживать. Для его гнева не хватало места, тогда он подошел к стене и пнул ее ногой, а потом перепрыгнул через нее.

— Дождь охладит его немного, — сказал Катилина, не отрывая глаз от огня.

— Несколько дней тому назад ко мне приезжал мой сын Экон, — сказал я. — Он рассказал мне, что ты находишься под добровольным арестом, обвиненный в преступлении против закона Плавта. Как тебе удалось бежать? Что случилось?

Катилина наконец оторвал взгляд от костра. Из-за прихотливого пламени его лицо казалось одновременно и угрюмым, и забавным.

— Мир треснул по швам и постепенно распускается.

— Еще одна загадка?

— Нет, Гордиан. Ради тебя я сдержусь и буду говорить напрямик. Твой сын Экон сказал, что я под домашним арестом. А что еще он сказал?

— Что Цицерон убедил Сенат дать ему чрезвычайные полномочия — чрезвычайные меры по спасению государства.

— Да, таким же образом наши прадеды расправились с Гаем Гракхом. Мне должно быть лестно от этого. Конечно же, все доказательства были подстроены самим Цицероном.

— Каким образом?

— Он заявил, что я собираюсь перебить половину Сената в двадцать восьмой день октября. И предъявил анонимные письма, полученные некоторыми гражданами, с предложением поскорее убраться из города. Разве это настоящее доказательство? Знаешь, что я предполагаю? Эти письма написал секретарь Цицерона, Тирон, под диктовку своего хозяина. Старая жаба.

— Не говори дурно о Тироне, я помню его еще с тех пор, когда он помогал мне в деле Росция.

— Это было давно! С тех пор он стал таким же продажным, как и его господин. Рабы во всем уподобляются хозяевам, ты ведь понимаешь.

— Не важно. Так ты говоришь, что письма придумал сам Цицерон?

— А что, думаешь, я их написал? Или какой-нибудь каллиграф из моих людей, решивший предупредить друзей перед тем, как я начну кровавое побоище? Глупости! Все это придумал Цицерон, преследуя две цели: запугать сенаторов, которые всегда готовы поверить в заговор против них, и проверить тех, кто эти письма получил. Среди них был и Красс. Мне раньше казалось, что на него я могу рассчитывать — по крайней мере, косвенно, — но он при первой же возможности отвернулся. Чтобы не причинить себе хлопот, он направился прямиком к Цицерону и доложил о письме. Конечно, он догадался, что оно исходит от самого консула! Что за комедию они оба разыграли перед Сенатом! Как такой гордый человек, как Красс, мог позволить себе, чтобы с ним так играли? Не беспокойся, рано или поздно. Новый Человек из Арпина рассчитается с ним по-своему.

Чтобы держать сенаторов в состоянии истерии, Цицерон сделал еще несколько сообщений, основанных на донесениях его шпионов. Во-первых, он заявил, что двадцать седьмого октября мой друг Манлий подымет свою армию в Фезулах. И что с того? Манлий месяцами тренировал армию ветеранов Суллы, и никто это ему не запрещал. Но вот Цицерон говорит, что эта армия будет направлена против Сената. Это бессмыслица, но сенаторы проглотили и это. Он ведь предсказывал, и вот пророчество сбывается. Письмо служит доказательством. Письмо, понимаешь? Еще одно творение Тирона.

Потом он обвинил меня в том, что я собираюсь атаковать город Пренесту во время ноябрьских календ. Поэтому Цицерон вызвал гарнизон из Рима — как удобно, что Пренеста находится совсем близко от Рима! Никакой атаки не было — ее никто и не планировал, да если бы я и собирался атаковать этот город, то передумал бы, когда об этом стало известно всем. Консул надулся как лягушка и объявил себя спасителем Пренесты — в то время, когда вся затея была порождением его собственной фантазии! Какой способный полководец — умеет предсказывать даже несуществующие планы противника! Потом он приказал закрыть гладиаторские школы по всей Италии. Как будто я собирался подстрекать рабов к восстанию! Он объявил о большой награде тому, кто донесет о так называемом «заговоре»: рабам и вольноотпущенникам сто тысяч сестерциев, свободным — двести тысяч и прощение! Но никто не соблазнился такой замечательной наградой. Молчание — знак того, что руководители восстания запугивают исполнителей, сказал Цицерон, не заикнувшись даже о том, что заговора просто может и не быть. — Катилина покачал головой. — Когда один из его ставленников обвинил меня в нарушении закона Плавта, я решил промолчать. Враги давно мне угрожают разными расправами, и еще одна угроза мне нипочем. Я также не хотел упускать случая позабавиться за счет Цицерона.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, я прямо пришел к нему и посоветовал заключить меня под стражу в его доме! А где бы еще за мной так тщательно присматривали и не давали продолжать губить государство? И как же Цицерон смутился! Если я представляю угрозу, то меня нужно немедленно арестовать, а с другой стороны, как он сможет продолжать упрекать меня, когда я спокойно буду сидеть под его крышей? Ему вовсе этого не хотелось, и он отклонил мое предложение. Но даже тогда он выкрутился и обернул происшедшее себе на пользу. Если он не может обеспечить себе безопасность в городе, то как же он допустит меня в собственный дом? Да я же при любом удобном случае перебью всю его семью, даже голыми руками! Другие тоже отклонили мое предложение по его примеру. Когда же я предложил дом Марка Метелла, самого незаинтересованного во всем человека, то Цицерон сказал, будто я хочу укрыться в доме своего сторонника! Бедный Метелл! Теперь, когда я убежал, все уж точно дурно о нем думают!

— А почему ты убежал из города? — спросил Метон.

— Потому что сегодня Цицерон произнес речь в Сенате — о том, что предпочел бы видеть меня мертвым, — так прямо и сказал! У меня нет причин сомневаться в искренности его высказываний. Я просто спасал себе жизнь.

— Люди Цицерона говорили о других причинах, — сказал я. — Они говорили, что вчера вечером ты подослал к Цицерону своих убийц.

— Убийцы Цицерона убьют меня, если поймают!

— Но то, что они сказали, — правда? — переспросил Метон.

— Еще одна ложь! — Катилина глубоко вдохнул. — Цицерон утверждает, что два дня тому назад я тайком прокрался из дома Метелла на тайное собрание и замыслил убить его. Предположительно мои друзья — Гай Корнелий и Луций Варгунтей — должны были прийти к нему, якобы с визитом, проникнуть внутрь и убить ударами кинжалов. Как будто они после этого могли свободно уйти из дома! Но Цицерон хитер, поздно вечером он послал за некоторыми сенаторами, которые все еще сомневались. Он приказал им явиться к нему домой. Что это, подумали они, зачем он поднял нас с постели? Когда они прибыли, повсюду горели факелы и стояли охранники. Видишь, какая театральность? Он сообщил им, что его тайный агент принес ему ужасную весть — в этот час Катилина со своими сообщниками находится в доме на улице Косильщиков, намереваясь убить Цицерона! Исполнители — Гай Корнелий и Луций Варгунтей, известные его друзья и смутьяны. Вот увидите, сказал он, они приедут под утро, чтобы совершить ужасное злодеяние. А вы будете моими свидетелями. И вот на следующее утро Корнелий и Варгунтей на самом деле прибыли к нему в дом. Они постучали и потребовали, чтобы их принял консул. Рабы высунулись из окон и принялись их всячески ругать, Корнелий и Варгунтей в долгу не остались. Когда в конце концов выбежали охранники с мечами, Корнелий и Варгунтей стремительно убежали.

Предсказание Цицерона сбылось. Свидетели это видели своими глазами. Но что они видели? Двое людей, обвиненные в связях со мной, пришли к нему рано утром, потому что к ним, в свою очередь, пришли анонимные посланники и сказали: если им дорога жизнь, то пусть они немедленно поспешат к дому консула! Конечно же, всю эту сцену разыграл сам Цицерон. Все случилось, как он и предсказывал, ведь Корнелий и Варгунтей прибыли в возбужденном состоянии, испуганные, не знающие, чего ожидать, и когда их оскорбили, они тоже принялись выкрикивать ругательства. Их вынудили играть роль наемных убийц, и никому это не было известно до сегодняшней речи Цицерона в Сенате, когда он заявил о неудачном покушении и привел свидетелей — те кивнули в знак подтверждения! Этот человек просто чудовище. Гениальное чудовище, — сказал Катилина с горечью. — Понимаешь, когда он летом в первый раз высказал мысль, что его жизни грозит опасность, в то время, когда хотел отложить выборы, никто ему не верил; его преувеличенная охрана и доспехи казались всем смешными. Теперь он сыграл более умную шутку. Я не поверил своим ушам, когда услыхал его сегодня в Сенате, никто даже слова не сказал против. Только потом я поговорил с Корнелием и Варгунтеем и понял его обман. Никакою убийства мы не планировали. Это, конечно, не значит, что я не был бы доволен, увидев его мертвым. Мало что меня бы так обрадовало…

— И меня тоже, — сказал Тонгилий, неожиданно появляясь возле костра. Его плащ промок, с взъерошенных волос падали капли. — Дождь не прекращается. Он даже еще усилился. Молнии так и сверкают. Твое яблоко уже запеклось, Луций, вынимай его из огня. Но не ешь пока, а то обожжешься. Если бы только сжечь язык Цицерона!

Он посмотрел в темноту туннеля и засмеялся своей мысли. Портило ли жесткое выражение его красоту или, наоборот, усиливало? Он коротко рассмеялся и принялся опять расхаживать из угла в угол.

— У Тонгилия есть все причины для досады, — пояснил Катилина. — Цицерон и его упомянул в своей речи. Назвал его моим сожителем. Забавно, что такое бесполое создание, как Цицерон, любит смаковать подробности того, что он считает непристойным. Всякому известно, что он ненавидит свою жену, а дочь выдал замуж до того, как ей исполнилось тринадцать лет! Едва ли его кто-нибудь любил. И вот он без всякого стыда смеется над Тонгилием. Без стыда, без пола, все это ему заменяют высокомерие и злоба.

— А что сегодня случилось в Сенате, Катилина?

— Мне передали, что Цицерон собирается произнести речь против меня, не мог же я оставаться в стороне. Мне нужно было защищаться и не дать оставить себя в дураках. Меня охватила гордыня — «хюбрис», мне показалось, что я могу посоперничать с ним в ораторском искусстве. Теперь меня покарали боги. Речи как таковой и не было. Цицерон кричал, я кричал в ответ, сенаторы заглушали меня криком. Оказалось, что все меня покинули и я сижу один, в окружении нескольких товарищей. Мне кажется, тебе неведомо чувство этого стыда, Гордиан, с тобой так не обращались. Я умолял их вспомнить мое имя — Луций Сергий Катилина. Некий Сергий спасся из горящей Трои вместе с Энеем и приплыл в Италию. С самого начала наш род был одним из самых знатных в Риме. А кто Цицерон? Слыхал ли кто когда-нибудь о Туллиях из Арпина? Из городка с одной таверной и двумя свинарниками? Выскочка, хуже даже, чем чужеземец! Иммигрант — я так и назвал его в лицо.

— Сильные слова, Катилина.

— Ничего, он ведь угрожал моей жизни. «Почему такой человек до сих пор жив?» — он так прямо и сказал. Он напомнил о нескольких случаях, когда Сенат приговорил реформаторов к смертной казни, сказал, что им, нашим современникам, не хватает смелости повторить то же самое. Он заметил, что по закону консул и Сенат не имеют права выносить смертный приговор, но сказал, что я вне закона, потому что недостоин называться гражданином, раз решился на бунт. Он вдохновлял их на мое убийство. — А если ему это не удастся, он добьется ссылки — моей и моих сообщников. «Забирай своих подонков и убирайся, — сказал он. — Избавь Рим от своей заразы! Оставь нас в покое». Он много раз подчеркивал, что мне оставался только один выбор — удалиться или быть убитым.

Конечно, он не мог удержаться и не повторить еще раз самые лживые утверждения обо мне и моих товарищах прямо мне в лицо. Опять обвинял меня в распущенности; снова делал ужасные намеки, что я виновен в убийстве собственного сына. Он хотел, чтобы я потерял самообладание. Но мне очень не хотелось, чтобы он добился своей цели. Поэтому я решил хладнокровно опровергнуть все его домыслы, но кончил криком — потому что мне не давали сказать и слова.

Когда Цицерон намекнул, что всем его врагам место в специальном лагере, я больше не мог стерпеть. «Пусть каждый напишет у себя на лбу свое политическое кредо, чтобы все видели», — сказал он. «Зачем? — спросил я. — Чтобы легче видеть, кому следует отсечь голову?»

Тут все собрание зашумело, как море в шторм. Но у Цицерона сильные легкие, он специально тренировал свой голос и может говорить при любом шуме. «Настало время наказания, — прокричал он. — Врагов Юпитера, в храме которого мы собрались, нужно возложить на алтарь и принести ему в жертву. Мы их сожжем — живых или мертвых, живых или мертвых!»

Поднялся такой крик, что я испугался за свою жизнь. Я встал, придал каменное выражение своему лицу, насколько это было возможно, и направился к выходу. «Я окружен врагами, — крикнул я. — Меня обложили со всех сторон охотничьи собаки. Но имейте в виду — если вы разожжете огонь, чтобы уничтожить меня, я его погашу не водой, а своим презрением!»

Голос Катилины дрожал. Глаза блестели. Никогда еще я не видел его в таком расположении духа. Тонгилий склонился перед ним и положил руку на плечо. В течение долгого времени мы молчали. Нужно было подбросить веток в костер, но никто не пошевелился.

Наконец заговорил я.

— Так ты, Катилина, утверждаешь, что полностью не причастен ни к какому заговору? Что твои тайные собрания, общение с недовольными настоящим положением, связь с Манлием — все это ложные утверждения Цицерона? Признаешься ли ты в том, что не имел ни малейшего намерения совершить переворот?

Глаза его отражали языки пламени, но оказалось, они горели и внутренним огнем.

— Я не утверждаю, что полностью невиновен. Но говорю, что мои враги не оставили мне никакого выбора. Я всегда соглашался с политической системой Рима. Приходил на суд, когда меня вызывали, добивался компромиссов с такими людьми, как Цезарь и Красс; я участвовал в избирательных кампаниях и подвергался неслыханному поношению. Дважды собирался стать консулом, и дважды меня побеждали оптиматы. Никто не вправе говорить, будто я прибегал к незаконным мерам, пока оставалась возможность действовать легально. Здание Республики расшатано, из него вываливаются кирпичи, а оптиматы ревниво топчутся на крыше. Кто разрушает здание? Кто подбирает обломки и прилаживает их на место, используя все подручные средства? Почему этим человеком не могу быть я?

Да, иногда я сожалел, что не могу прибегнуть к насилию, но утверждать, будто существовал детально разработанный заговор, — нелепость. Я тайно встречался с друзьями; я советовался с Манлием по поводу готовности и преданности его войск. Называйте это заговором, если вам так нравится, но до сих пор это было всего лишь смутным желанием перемен, без всякого продуманного плана. Манлию не терпится привести в действие своих ветеранов. Лентул хочет подвигнуть на восстание рабов. Я утверждаю, что это безумие. У Кетега слишком горячая голова, которая одна может спалить весь Рим. — Он покачал головой. — Знаешь, о чем я мечтаю? Я вспоминаю о древних восстаниях плебеев, когда, защищая свои права, они просто собирались и уходили из города, оставляя патрициев искать компромисса. Если бы только мне удалось собрать всех бедняков, должников, беззащитных и решить их проблемы мирным путем, я бы без промедления согласился. Но это всего лишь мечты; оптиматы не поделятся ни малейшей частичкой своей власти. Руководителей мирного сопротивления перебьют, а последователей продадут в рабство.

Именно Цицерон довел государство до кризиса. Там, где не было никаких доказательств заговора, он их выдумал. Пока мы с друзьями мешкали, он заставил нас действовать. Он довел дело до того, что либо он, либо мы должны погибнуть, а иного не дано. Он своими силами поддерживал постоянный конфликт. Он думает, что разобьет нас сейчас; во время своего консульства он достиг значительной власти, люди его любят. Оптиматы целуют его пятки, он будет спасителем Рима.

Но и в этом я сомневаюсь. Услышав его речь, услышав постоянные требования отправить меня в ссылку, я сомневаюсь, что он удовлетворится достигнутым. Что, если аппетит его только разжигается? Успокоится ли Новый Человек из Арпина, когда избавит Рим от заговора, которого никогда не существовало, и удалит из государства бунтаря, которому так и не пришлось додуматься до своего бунта?

— Так ты собираешься уехать? — спросил Метон, пододвигаясь ближе к огню. — Или возьмешься за оружие?

— Уеду… — сказал Катилина, не в ответ, а словно пробуя это слово на вкус. — Перед тем как покинуть Рим, я отправил письма некоторым должностным лицам — бывшим консулам, патрициям, магистратам. Я сказал им, что еду в Массилию, на юг Галлии, не как преступник, скрывающийся от закона, а как миролюбивый человек, не намеренный терпеть оскорбления и не хотящий быть причиной беспорядков. И я туда уеду, если только они не загородят мне дорогу в Галлию. Я не готов взяться за оружие, я еще не уверен. Цицерон добился своего — он сделал меня изгнанником. Но он хотел вынудить меня пойти на отчаянные меры, и ему это не удалось.

— А что с твоей женой? — спросил я.

Он так повернул лицо, что свет от костра на него больше не падал.

— Аврелию и ее дочь я поручил Квинту Катуллу, одному из самых непреклонных оптиматов, но честному человеку. С ним она будет в безопасности; что бы ни случилось, он ей не причинит вреда, и никто его не обвинит в сотрудничестве со мной.

Буря усилилась. Снаружи доносились завывания ветра — словно то были полчища лемуров. От ударов грома пещера сотрясалась, как внутренность барабана. По склонам горы неслись потоки, выворачивая с корнем деревья и двигая камни. Вифания, должно быть, с ума сошла от тревоги, подумал я, и мне стало не по себе. Даже в такое ненастье охранники Цицерона могут вернуться ко мне домой и увидеть, что я исчез. Я все время размышлял над такой возможностью и не мог уснуть.

Время текло медленно. Люди Катилины спали по очереди, завернувшись в одеяла и прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Стража у входа не слишком усердствовала: даже Титан не посмел бы подняться на гору в такую погоду и напасть на нас. Катилина прислонился к каменной стене. Тонгилий положил голову ему на колени. Лицо Катилины оставалось в тени, но я видел, что его глаза открыты: время от времени они отражали свет пламени.

Метон задремал, но вдруг неожиданно проснулся и широко раскрыл глаза, вглядываясь в темноту. Неподалеку что-то сидело на камне, завернутое в покрывало, из-под которого поблескивало серебро.

— Что это? — прошептал он, поднимаясь и направляясь к этому странному предмету.

Катилина медленно повернул голову.

— Орел Мария, — сказал он тихо.

Я тоже уставился в темноту. Это был орел, с поднятым клювом и распростертыми крыльями. Серебро поблескивало, и он казался настоящей птицей, только замороженной. Метон подошел к нему, не смея дотронуться.

— Его несли впереди войска, когда Марий сражался с кимврами, тогда мы с тобой, Гордиан, были еще детьми.

— Он чудовищно тяжелый, — пробормотал Тонгилий сонным голосом. — Я знаю, ведь я сам его сюда затащил.

Катилина взъерошил его волосы, затем пригладил.

— Если дело дойдет до сражения, то он будет сидеть на моем штандарте. Замечательная вещь, не правда ли?

— А как он тебе достался?

— Долгая история.

— Буря усилилась, впереди у нас вся ночь.

— Достаточно сказать, что он мне достался от Суллы, во время его проскрипций. История его связана с кровью. Цицерон сказал Сенату, что я держу его дома вместо алтаря и обращаюсь к нему с молитвами перед тем, как совершить злодеяние. Своим языком он может запятнать даже чистое серебро.

— Орел, — произнес Метон, повернув голову так, что лицо его осветилось отраженным светом серебра.

— Да, — пробормотал я, почувствовав необычайную сонливость.

— Орел, настоящий орел, папа, ты видишь?

— Да-да, орел, — сказал я, закрывая глаза.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Буря неожиданно закончилась, небо, заполненное рваными облаками, осветилось оранжевым светом зари. Люди Катилины поднялись, собрали свои вещи и помогли друг другу перебраться через стену, загораживающую вход в шахту. Единственным доказательством их присутствия были хлебные крошки, зола, да запах недавнего костра.

Тропинку завалили ветви и камни, но не это было главным затруднением. У меня нестерпимо болели ноги. После подъема колени мои не сгибались, а икры превратились в деревяшки. Отец мне как-то в детстве сказал, что боги решили посмеяться и сделали путь вниз по горе гораздо труднее пути наверх. Тогда я не понимал его. Сейчас, глядя на юношей, которые долго скакали из Рима, едва спали ночью, а теперь с улыбкой спускались вниз, я его понял очень хорошо. Каждый шаг отдавался ударом в моих коленях.

Я заранее опасался перехода через поток у водопада. Он и в самом деле стал более бурным или выглядел таковым при свете зари, когда любой водоворот казался черной дырой. Мы взялись за руки и сделали цепочку, протянувшуюся от берега до берега. Молодым людям, казалось, даже понравилось окунаться в холодную воду, их это только бодрило. Я терпел и смеялся вместе с ними, только вот не мог унять стучавшие зубы.

В том месте, где дорога расходилась — одна вела к дому Гнея Клавдия, а другая — к Кассиановой дороге, я отвел Катилину в сторону.

— По какой дороге мы пойдем? — спросил я.

Он удивленно поднял брови.

— По которой пришли, конечно.

Его люди ожидали нас возле тайной тропки. Он махнул им рукой, чтобы они спускались без него.

— А иначе нам придется красться на цыпочках мимо дома твоего враждебного соседа, а там собаки, рабы и все остальное. Ты ведь помнишь…

— Да, помню. Но я помню и другое.

— Гордиан, о чем ты говоришь?

— Ты не должен никогда возвращаться в мой дом. Ведь твои враги ожидают там твоего появления.

— Я понимаю.

— Моя семья — я должен позаботиться о ее безопасности.

— Конечно. А я должен позаботиться о том, чтобы сохранить голову на плечах.

— Катилина, хватит загадок и шуток.

На его лице отразилось беспокойство.

— Гордиан…

— Луций, ты идешь? — Тонгилий ждал нас у тропы вместе с Метоном.

— Идите без меня, — сказал Катилина через плечо шутливым голосом. — Старикам нужно немного передохнуть.

Тонгилий надул губы, затем кивнул и исчез. Метон последовал за ним, но лишь после того, как многозначительно посмотрел мне в глаза и помялся, словно ожидая нашего приглашения. Почему в любом моем действии он находит вызов для себя?

— Итак, Гордиан, в чем дело?

— С тех пор, как Марк Целий убедил меня принять тебя в моем поместье, у нас стали твориться странные вещи. Сначала я нашел в конюшне безголовое тело… — Я остановился и посмотрел в его глаза. Он внимательно слушал меня. — Потом тело в колодце…

— Да, ты говорил мне. Тот самый бедный пастух, что показал нам этот путь.

— Как ты его называешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Кто для тебя бедный Форфекс? Шпион, сообщник, жертва? Почему он умер? Почему ему отрезали голову перед тем, как бросить в колодец?

Катилина посмотрел на меня серьезно.

— Ты несправедлив ко мне, Гордиан, если задаешь такие вопросы. Я и понятия не имею, о чем идет речь.

Я перевел дыхание.

— Ты, случаем, тайно не сообщаешься с Гнеем Клавдием?

— Твоим неприятным соседом? Я видел его только один раз в жизни, да и то вместе с тобой. После этого я поговорил о шахте с Крассом. Я посоветовал ему осмотреть ее, но, как я уже говорил, он не хочет иметь дело с Клавдием. Вот я и не возвращался к нему.

— Но теперь ты находишься в его владениях.

— Но ему об этом неизвестно. Мы здесь и не останемся; нас могут обнаружить пастухи и поднять тревогу. Я с первого раза понял, что шахта — идеальное место для укрытия, особенно если Красс ее купит. Конечно же, я исходил из того, что Красс мне верен. — Его глаза горько блеснули. — Но и без него это место мне пригодилось, не так ли? А что до тех происшествий в твоем поместье, то какое они имеют ко мне отношение?

— Они появлялись в те моменты, когда, по словам Целия, ты торопил меня с принятием решения.

— Торопил? Разве ты никогда не хотел видеть меня у себя?

Я покачал головой, не желая ничего объяснять. Разве можно дать ему понять, что меня принудил к этому Цицерон?

— Гордиан, я никогда не приказывал Целию убеждать тебя. Он мне говорил, что ты просто будешь рад моему присутствию.

— Но твоя загадка в Сенате о безглавых массах и сенаторах без тела. Странное совпадение…

— Гордиан, неужели ты говоришь, что принимал меня все это время только под давлением Целия? Да, таков он, твой злодей. Вот почему вчера к тебе прискакали приспешники Цицерона — вероятно, Целий им обо всем рассказал. Он, должно быть, все это время оставался преданным Цицерону. О, Юпитер, подумать только, какие тайны я ему доверял! — Он склонил голову с болезненным взглядом. — Гордиан, так ты вовсе не испытывал никакого сочувствия к моему делу? Ты просто поддался уговорам Целия, когда пустил меня в дом?

Я мог сказать «да» и солгать, поскольку правда уже не сводилась к таким простым высказываниям.

— Ну, ладно, — сказал он. — Главное то, что ты не предал меня вчера ночью, когда для этого были все возможности. Если, конечно… — он тревожно посмотрел вниз, — если, конечно, там их с Тонгилием не поджидает засада!

Он взялся за рукоятку меча. Меня охватила тревога. Он повернулся ко мне с глазами убийцы, и вот тогда я по-настоящему понял всю глубину его отчаяния. Луций Сергий Катилина был патрицием, он родился привилегированным. Верил в то, что так определили боги, верил, что ничто не может поколебать его положения, верил в почтительность со стороны остальных, верил в силу своего очарования. Теперь все это исчезло; все люди и боги постепенно предали его.

Я взял его за руку, с силой сжав ее, чтобы удержать его меч в ножнах.

— Нет, Катилина, с твоими людьми все в порядке. Я не предал тебя. Подумай — ведь с ними Метон. Не стал бы я рисковать своим сыном.

Он постепенно расслабился. Губы вытянулись в болезненную улыбку.

— Видишь, что творится со мной? — Он смотрел на тропу, словно все еще видел своих людей, спускавшихся по ней. — Но ведь они ждут меня, я их предводитель. Давай поспешим!

Как я и боялся, путь вниз оказался намного труднее подъема. Дождь превратил дорожку в грязное месиво, вперемешку с ветками и камнями. Мы спотыкались и хватали друг друга за руки, стараясь совместными усилиями сохранить равновесие. Мы спускались скорее не шагая, а скользя. Я ушиб локоть и ободрал колени; я уже столько раз падал на задницу, что даже перестал обращать на это внимание. Неподалеку мы слыхали голоса людей, шутивших и предупреждавших друг друга об опасности. Мне и самому вдруг стало смешно, но смеяться у меня уже не хватало сил.

Наконец мы подошли к каменистой площадке, где нас ожидали лошади. Они выглядели очень несчастными после дождливой ночи, но заржали при виде Катилины, словно им не терпелось двинуться в путь. Мы же все были покрыты грязью с головы до ног, особенно я.

— Я уже разведал дорогу, — сказал Тонгилий. — Впереди никого нет.

Мы по одному друг за другом вывели своих лошадей из-за огромного камня и дуба. Я дал им свою лошадь вместо потерянной. Мы с Метоном можем доскакать до дома и на одной.

Веселый спуск восстановил добродушие Катилины. Он дернул поводья, и лошадь его пустилась легким галопом. Потом встала на дыбы, заржала и потрясла головой, будто довольная, что вся покрылась грязью. Он успокоил ее, похлопав по загривку, и подъехал обратно к нам.

— Так ты точно не едешь с нами, Гордиан? Да нет же, я просто пошутил! Твое место — здесь. У тебя семья. У тебя будущее.

Он проехался кругом, и его окружили соратники. Насколько же странно выглядели его спутники — грязные, усталые, но довольные, словно выиграли битву.

— Тонгилий, у тебя серебряный орел? Хорошо. Гордиан, я благодарю тебя за то, что ты мне помог. И за то, что ты мог сделать, но не сделал, я благодарю тебя еще больше.

Он повернулся и поскакал стремительным галопом.

Мы с Метоном выехали на дорогу и долго смотрели, как он и его спутники превращаются в черные точки на горизонте.

Метон вслух спросил о том, о чем я подумал про себя:

— Увидим ли мы его когда-нибудь еще?

Ответило мое тело — плечи мои невольно содрогнулись. Кто, кроме Судьбы, знает ответ на этот вопрос? Но я боялся, что Катилину мы видели в последний раз.

Когда мы добрались до дома, Диана пришла в полный восторг, думая, что мы с самого утра играли в грязи. Вифания ужаснулась, но потом вздохнула с облегчением, хотя и не хотела того показывать. Я устал, дал ей протереть меня губкой и лег спать. Через некоторое время она прилегла рядом со мной и так отчаянно предалась любви, как этого не было в течение долгого времени. Потом мы спали.

Катилина ехал на север, а Цицерон в Риме произносил против него свою вторую речь — на этот раз не перед сенаторами, а перед римским народом, собравшимся на Форуме. Это я узнал на следующий день из письма Экона, которое мне принес его раб; там мой сын предупредил меня и о побеге Катилины, но слишком поздно.

Цицерон многое повторял из предыдущей речи, но с еще большим ядом и большими гиперболами. Экон никак не комментировал его выступление — а вдруг письмо попало бы в посторонние руки? — но вместо этого привел много цитат. Возможно, он тоже ужаснулся, как и я, и счел необходимым дословно передать речь или решил, что стоит и мне почитать примеры такой зажигательной риторики. В своей речи Цицерон оповещал, что Катилина сбежал из Рима, и смиренно просил дозволения «удалить кинжал от нашего общего горла». Потом он скромно заметил, что многие могут обвинить его в том, что он не покончил с Катилиной (хотя казнить римского гражданина имеют право только суд и народное собрание). Побег Катилины доказывает его виновность, и Цицерон сетовал на глупость тех, кто раньше не понимал этого. Если есть такие, для кого Катилина безвинный мученик, а он — злобный палач, то он готов выслушать подобные обвинения и взять весь груз решения на себя. Что касается заговорщиков, до сих пор остающихся в Риме, то у этой банды переодетых головорезов нет от него никаких секретов; их повсюду сопровождают «глаза» и «уши» консула, он даже знает их сокровенные мысли.

Что касается слухов, что Катилина направляется в Массилию, а не в Манлию, то это правдоподобно, хотя он, Цицерон, в этом сомневается: «Клянусь Геркулесом, даже если бы он и был невиновен в заговоре, то все равно погиб бы, защищаясь, а не сбежал, такой он уж человек». Цицерон очень проницательно оценивает своего соперника.

Он снова, и довольно подробно, коснулся распущенности Катилины, называл его совратителем молодежи, упоминая Тонгилия и других, говорил, что Катилина во многом преуспел благодаря тому, что убил некоторых их родителей и поделил наследство с сыновьями. Катилина, заметил Цицерон, бесстыдно принимал и активную, и пассивную роли. Его физическая сила и выносливость давно истощились за время безумных оргий.

Его друзья тоже разделяли с ним эти его пристрастия. Как и их учитель, они испытали все роли в постели. Миленькие мальчики, рожденные танцевать и услаждать слух пением, они тем не менее учились вонзать кинжалы и отравлять ядом, чего не скажешь, взглянув на их надутые губы и приглаженные бородки. Они промотали свое состояние в играх, в развлечениях со шлюхами, покупая дорогие вина, а теперь хотят перебить всех честных граждан и сжечь город, только бы не платить по долгам. Теперь, когда Катилина и его приспешники в бегах, что они будут делать без своих девиц и угодников долгими ночами? Возможно, танцевать голыми возле костра, чтобы согреться, предположил Цицерон.

Толпа на Форуме все это спокойно проглотила. Но разве мог хоть самый неразумный из них проглотить следующее? «В каком только грехе не повинен Катилина? — вопрошал Цицерон. — Во всей Италии не найдется такого отравителя, гладиатора, грабителя убийцы, фальшивомонетчика, обманщика, обжоры, расточителя, прелюбодея, совратителя молодежи или совращенного юноши, который бы не был приятелем Катилины. Какое убийство в последние годы обошлось без него? Какая распутная оргия?»

Ничто так не различается, как день и ночь. На моей стороне, заметил Цицерон, все скромные, целомудренные, честные, патриотичные граждане; на стороне Катилины — все дерзкие, горячие, распутные, склонные к предательству. «С одной стороны — справедливость, умеренность, смелость, мудрость и все хорошее, с другой — несправедливость, невоздержанность, трусость, предательство. Процветание борется с разорением, правота против обмана, благоразумие против безумия, надежда на будущее против безнадежного отчаяния. Даже если силы человеческие невелики, то сами боги определили, чтобы мерзость и порок подчинились стройному порядку вещей».

Какой же патриот мог не поприветствовать подобную речь?

В ходе своего выступления Цицерон несколько раз напомнил о возможности восстания рабов, говоря, что Катилине только того и нужно, чтобы воцарился хаос и чтобы государство разрушили беглые рабы и гладиаторы. Он ненавидит насилие, но во времена опасностей стоит быть начеку. И он снова воззвал к «бессмертным богам», чтобы они придали ему силы, ему и «непобедимому народу, процветающему государству и этому самому прекрасному из всех городов».

Голос Цицерона был превосходен, а композиция его речи — непогрешима, писал Экон. Я читал эти упражнения в ораторском искусстве и все больше хмурился.

Я отправил ответ с тем же посланником. Я написал ему, что гость, о котором он спрашивал, на самом деле проезжал по Кассиановой дороге, но ко мне не заехал. По взаимному соглашению, он больше не будет останавливаться у меня. Я не хотел, чтобы Экон беспокоился.

Дожди тем временем продолжались. Земля напилась, а поток устремился с прежней силой. Хотя нам еще придется побеспокоиться насчет сена, но о воде уже не стоит. В первый раз я увидел, как вода заставляет работать мельницу без помощи людей. Видя, как вертятся зубчатые колеса, сцепляющиеся друг с другом, передают вращение валам и жерновам, я вспоминал о Луции Клавдии, в котором все было так же гармонично. Он бы порадовался мельнице, и меня это восхитило. Я также вспомнил о Катилине, который помог мне разрешить одну проблему. Это меня радовало меньше, но я все равно желал добра ему и его компании. А потом, я старался не думать о них вовсе.

Но долго так продолжаться не могло, я знал. Вся Италия говорит о Катилине и ожидает решения его участи. Некоторые с удовольствием передавали слухи о восстании против оптиматов; другие презрительно сплевывали при упоминании его имени, ожидая его гибели; а иные обреченно готовились к гражданской войне, сопровождаемой смутами и разрушениями, что было не редкостью для Италии за последние десятилетия.

Я втайне надеялся, что Катилина уедет в Массилию, как и говорил. Но этого не случилось, или так мне показалось из письма, которое мне прислал Экон через несколько дней после октябрьских ид:

Я дважды перечитал письмо. В первый раз меня тронула его забота, я улыбнулся цитате из Болифона (второстепенного драматурга, но Экон всегда интересовался театром) и покачал головой его предупреждению не пускать Катилину в мой дом; почему он вернется? При втором чтении меня поразило его искреннее беспокойство и тревога.

Когда мне нужно было его присутствие, Экон всегда приезжал ко мне в поместье, даже если я его и не просил. Теперь же он настойчиво убеждал меня посетить его, и я не мог отказать ему в просьбе. Я посоветовался с Вифанией. Спросил Арата, когда менее всего нужно мое присутствие (зная, что ему не терпится самому в город в начале декабря).

Для человека, подобно мне ненавидящего политику, трудно было выбрать более неподходящее время. Летом я попал в разгар выборов и даже против моей воли участвовал в голосовании. А зимой меня ожидало еще более впечатляющее зрелище — последний месяц консульства Цицерона, когда он постарается выжать все, что только возможно при такой власти. Иногда мне кажется, что жизнь подобна Критскому лабиринту: куда бы мы ни пошли, непременно ударяемся носом в песок, а где-то в глубине смеется Минотавр.