Загадки раскрылись

1. Брачные песни и пляски

Вход в ущелье Теракты с обеих сторон окаймляли громадные скалы, совершенно черные и слегка блестящие. Стая кекликов помчалась кверху по щебнистой осыпи, а, когда я вышел из машины, испугавшись, с шумом разлетелась в стороны. Черные скалы были разукрашены древними рисунками козлов, оленей, сценами охоты и празднеств.

В ущелье царили тишина и покой. Давно заброшенная и полуразрушенная кибитка дополняла ощущение нетронутого уголка природы.

Есть ли вода в этом ущелье и сможем ли мы до нее добраться? Дорога тяжела, забросана скатившимися в ущелье камнями, заросла травой. Узкая лента растений на дне ущелья побурела от летнего солнца. Тут ручей бежал только весной, сейчас же вода глубоко под камнями. Но за крутым поворотом неожиданно перед самой машиной взлетает целая стайка бабочек. Сверкают крыльями белянки, желтушки, бабочки-бризеиды. Гудят осы-полисты, осы-эвмены. Здесь, оказывается, мокрое ложе ручья, и насекомые собрались пососать влажную землю, насыщенную солями. Сюда вода, наверное, доходит только ночью, когда ее испарение прекращается. Несколько десятков метров и машина упирается в стену густой зелени, а когда смолкает мотор, слышится ласковое бормотание ручейка, скрытого зарослями. Я пробираюсь к нему. Источая аромат, вдоль бережка выстроилась нарядная розовая курчавка. За нею высится гряда мяты, обильно украшенная мелкими сиреневыми цветами, а по середине светлеют желтые цветы недотроги. Никогда я не видал такой большой, в рост человека, недотроги.

Над цветами раздается гул крыльев насекомых. На курчавке повисли осы-полисты и эвмены, на недотроге — мелкие и пестрые пчелки галикты, мятой же завладели крупные мухи эристалии, или, как их еще называют, «пчеловидки», за сходство с медоносной пчелой. Здесь их масса. Они, непоседы, мечутся с места на место, иногда, будто веселясь, гоняются друг за другом. Мята не богата нектаром и для того, чтобы насытиться, приходится основательно потрудиться. Повисая в воздухе, мухи слегка вибрируют отвешенными книзу задними ногами и тогда они кажутся настоящими пчелиными, как с обножкой.

Дальше пути нет. Да и нам нечего желать лучшего. Здесь чудесный уголок: ручей, бьющий из-под камней, украсил и оживил эти дикие скалистые горы. Быстро летит время, а когда наступают сумерки, запевают незримые сверчки-трубачики и темное ущелье звенит от их песен.

В сентябре длиннее ночи, и, проснувшись до рассвета, не знаешь, куда себя девать в ожидании восхода солнца. Небо будто чуть-чуть посерело. Трубачики устали, поют тихо, смолкают один за другим, почти замолчали. Самый ретивый пустил несколько трелей, и, как бы объявив конец музыкальным соревнованиям, тоже замолк.

Громко и пронзительно прокричал сокол-чеглок, просвистел над биваком крыльями и скрылся. На вершине горы заквохтал кеклик. Нежно воркует ручей. И еще что-то совсем непонятное. Как я сразу не заметил! Крики птиц, говор ручья — все это слышится на фоне ровного и отчетливого гула крыльев каких-то насекомых. Он громок и ясен, будто тысячи пилотов неустанно реют в воздухе. Может быть, мерещится! Над ущельем только начинает брезжить рассвет, утренняя прохлада сковала всех шестиногих обитателей гор и термометр показывает всего лишь 12 градусов тепла. Нет, что-то здесь происходит необычное. Надо скорее одеваться.

Зеленая стена растений над ручьем не шелохнется, застыла. Не видно ни одной осы, ни одной бабочки. Нет и мух эристалий. Иногда бесшумно проносятся на быстрых крыльях стрекозы. Они просыпаются раньше всех и рано утром ловят крошечных мошек, любительниц влажного воздуха, незримо парящих над землей. И больше никого…

За ночь ручей ушел далеко и добрался до того места, где вчера бабочки и осы сосали влажную землю. Я всматриваюсь в растения, ищу загадочных летающих насекомых и не могу их найти. Ни одного! А гул крыльев все также громок и отчетлив и где-то совсем рядом. Это сигнал, призыв принять участие в коллективном полете.

Случайно отворачиваюсь от ручья и бросаю взгляд на горы, и тогда все становится понятным: над голыми черными скалами в воздухе всюду реют крупные насекомые. Они или висят неподвижно, усиленно работая крыльями, или совершают молниеносные броски, крутые виражи, неожиданные падения и взлеты. Я их сразу узнал. Это мои старые знакомые мухи-эристалии Eristalia tenax. И дела их понятны: мухи заняты брачными полетами. И гул их крыльев — своеобразный сигнал, приглашение к совместной пляске. Но никто никогда не замечал такой особенности биологии этого очень обычного и широко распространенного насекомого. Для чего ими выбран рассвет, когда так прохладно и надо немало поработать крыльями, чтобы поднять температуру тела и стать активными. Почему для брачных церемоний нельзя использовать долгий и теплый солнечный день?

Тайна предрассветных брачных полетов, возможно, кроется в далекой истории вида, и эти полеты сохранились как обычай и неукоснимо исполняются. Во время брачных полетов выгодно парить высоко в воздухе. Тут на виду неутомимость и сила, хотя во время всеобщего песнопения крыльев нет брачных связей.

Воздушный полет опасен. На крупную добычу всегда найдется немало охотников. Так не лучше ли для этого избрать рассвет, когда угомонились летучие мыши, а птицы еще как следует не проснулись. Неважно, что сейчас в этом ущелье, быть может, нет ни летучих мышей, ни возможных недругов-птиц. Ритуал превратился в незыблемый инстинкт и незыблемое правило жизни. И главное значение его — призыв собраться вместе, большой компанией, в одно место, облегчить дневные встречи друг с другом.

Взошло солнце и бросило багровые лучи на вершины скалистых гор. Они медленно-медленно заскользили по склону, приблизились к темному ущелью. Гул крыльев затих и вскоре совсем смолк. Кеклики собрались на скалах и, увидев нашу стоянку, раскричались, не решаются спуститься к водопою. Вот, наконец, лучи солнца добрались до дна ущелья и засверкали на отполированных ветрами камнях. Проснулись бабочки, замелькали над зеленой полоской растений, загудели осы на розовой курчавке, тонкую песню крыльев завели пчелы, а на мяте, будто и ничего не было, опять, как обычно замелькали мухи-эристалии. Их брачный полет продолжался недолго, начался в шесть утра и кончился около семи.

Пожалуй, есть и еще одно важное преимущество в этом обычае: в условленный и короткий срок лёта легче найти друг друга и собраться вместе, особенно в годы тяжелые, когда мух мало. Как бы там ни было, я рад тому, что длинные сентябрьские ночи помогли мне открыть секрет жизни моих давних знакомых…

Прошло несколько лет. Совсем другая обстановка, высокие горы Заилийского Алатау под самыми снегами, почти на границе жизни. Ниже синеют еловые леса, еще дальше в жарком мареве потонула пустыня. Солнце яркое и жаркое, ветерок свеж и прохладен, воздух чист и хотя высота в три с половиной тысячи метров над уровнем моря, дышится легко. Но набежит на землю тень от облачка и сразу становится холодно и неуютно.

Любуюсь цветами, ярко-желтыми лютиками, лиловыми синюхами, оранжевыми жарками. Как они здесь необыкновенно ярки. Пролетает крапивница и она кажется, тоже необычно яркой и сверкающей.

На цветах масса насекомых. Резвятся бабочки, парят неутомимые сирфиды, масса разных мух в черных одеждах и вдруг… моя старая знакомая муха-эристалия. Встреча с нею неожиданна. Что ей, жительнице низин, где протекает ее детство среди нечистот и навоза, делать на такой высоте среди заоблачных высот!

Пригляделся и еще увидал немало эристалий. Значит, не случайно они сюда пожаловали.

Всю ночь стояла чуткая тишина. Потом вблизи пролаяла собака. Откуда она взялась — не знаю, и наш пес залился ответным лаем. Перед утром, едва посветлело, я услышал так хорошо мне знакомый предрассветный гул, точно такой же, как там, в ущелье гор пустыни Теректы.

Пришлось выбраться из палатки. Да, так и есть! И тут мухи эристалий, верные своей традиции, отплясывают на рассвете свои призывные брачные пляски.

Неужели они, когда выгорает пустыня, переселяются в горы! Впрочем, чему тут удивляться. В пустыне сейчас не проживешь, здесь вон сколько цветов среди зеленой травы. Полакомятся, справят брачный обряд, да обратно спустятся в низины класть яички.

Хорошо помню тот день, когда первый раз услышал этот странный птичий крик, хотя с того времени прошло пятнадцать лет. Каменистая пустыня полыхала от дневного зноя. Горы, низкие, скалистые и красные с каждой минутой приближались навстречу. От перегретого двигателя мотоцикла несло нестерпимым жаром. Едва заметная дорога, усеянная камнями, петляла в разные стороны. И вдруг слева на пригорке показалась странная шеренга черных всадников. Она стремительно неслась наперерез…

Это мне так показалось сначала. От трудной дороги нельзя ни на секунду отвлечь внимание и мимолетный взгляд исказил увиденное. Я затормозил мотто-цикл, выключил мотор. И сразу стало непривычно тихо.

Недалеко от дороги виднелась черная ограда из больших, в рост человека, камней. Многие из них упали, и их наполовину занесло землей. Это было какое-то очень древнее сооружение.

Тишина, безлюдье, дикая пустыня и черная ограда навевали особенное настроение. В это мгновение я услышал незнакомый и немного пронзительный птичий крик. Он доносился из-за холма за древней оградой. Но там никого не было видно. Пустыня будто вымерла, и только ящерицы шмыгали под ногами. Еще несколько раз прокричала незнакомая птица. Но какая и где, узнать не удалось. В пустыне немного птиц. И все они мне были хорошо известны и знакомы, кроме этой.

Постепенно я забыл о странном крике, пока через несколько лет не попал на красные холмы. Это было удивительное место.

Много миллионов лет назад давно исчезнувшее с лика земли озеро отложило на дно красные глины, перемешанные с мелким щебнем. Потом озеро исчезло, дожди и ливни размыли осадки и получились красные горы с многочисленными оврагами, крутыми, причудливыми и извилистыми. Кое-где, оттеняя зеленью этот мир красной земли, росли редкие кустики тамариска и саксаула. Красные горы под горячим солнцем полыхали жаром и казались раскаленными. Тут я опять услышал странный птичий крик и вспомнил низкие скалистые горы, перегретый двигатель мотоцикла и странную черную ограду. В этой голой и бесплодной местности жили из птиц только одни каменки-плясуньи. На земле они всегда грациозно приседали и раскланивались, были не в меру любопытны, не боялись человека, иногда подлетали к самому биваку и были хорошо заметны в своих белых сорочках, оттененных серыми фраками. Каменки-плясуньи не могли так кричать. Это опять была она, таинственная птица.

Помню, тогда в красных горах возле бивака всю ночь напролет покрикивала еще другая незнакомая птица. С карманным фонариком я принялся ее искать и к удивлению увидел каменку. Никто никогда не знал, что она ночью тоже бодрствует и еще кричит по-особенному. Но это была все же каменка, а не та особенная неизвестная певунья.

Долго я терялся в догадках, представляя себе самых необыкновенных, по особенному чутких, незримо бегающих по земле птиц пустыни, умеющих ловко прятаться в норки при виде человека.

Но недавно, как очень часто бывает в таких случаях, загадка неожиданно и просто раскрылась. Изнывая от жары, я сидел под кустом саксаула, наблюдая за песчаным муравьем. Передо мной в воздухе, выделывая сложные пируэты, трещала крыльями и крутилась кобылка. «Как ей не жарко в такое время распевать свои брачные песни» — подумал я.

А кобылка неожиданно упала на землю рядом со мною и громко и пронзительно зазвучала крыльями как та самая таинственная птица. Я окаменел от неожиданности. Неутомимый певец снова повторил свой изящный номер в воздухе и на земле опять закончил птичьей песенкой.

Много труда стоило мне изловить верткого летуна. Он оказался кобылкой Sphingonotus savinji. Раньше эта кобылка была редкой. Но в последнее десятилетие, я это хорошо заметил по частым путешествиям в пустыне, ее стало значительно больше. Интересно, что по-птичьему она кричала только в самую жару, когда температура воздуха поднималась выше 32 градусов.

Кобылка савиньи определенно обладала музыкальным даром, и ее брачные песни отличались большим разнообразием репертуара. Ни одна кобылка, обитающая в горах и пустынях Семиречья, в этом отношении не могла равняться с нею.

Обычно каждый самец имел свою территорию, которую старательно облетал, демонстрируя свое дарование. На земле нередко к солисту приближалась самка, и тогда между парой происходил обмен короткими музыкальными фразами. Впрочем, потрескивания крыльями самочек казалось однообразными. Большей частью дама отвергала ухаживание кавалера и скачками удалялась прочь, а тот продолжал в воздухе громко напевать и демонстрировать фигуры высшего пилотажа.

Очень было интересно изучить песни замечательной кобылки. Они определению складываются из множества разнообразнейших сигналов, и каждый из них имеет какой-то свой особенный смысл и значение.

Я не раз охотился с магнитофоном за этой кобылкой и все неудачно. Но однажды мне посчастливилось. Также как и в первый раз, неутомимый солист сам сел возле меня. Я же тот час подсунул к нему микрофон, привязанный на палку. Тут же неожиданно появилась и самка. К сожалению, разговор их был очень короток и непродолжителен. Кобылки чем-то не понравились друг другу и разлетелись в разные стороны. Но песня, хотя и короткая, запечатлелась на пленке.

Забавную особенность я подметил у насекомых-музыкантов. В садочке на окне моей комнаты живут солончаковые сверчки Gryllus odicus. Пение их удивительно нежное, звонкое и приятное. Знакомые, приходящие ко мне, привыкли к тому, что наши разговоры сопровождаются аккомпанементом сверчковых песен. Но постепенно мои шестиногие музыканты стареют, поют тише и неохотно, а вечером начинают свои концерты с запозданием.

— Что это ваши сверчки молчат? — спросил как-то один из моих посетителей. — Разленились! — ответил я небрежным тоном.

— То есть, как так разленились. Разве им свойственна лень? — удивился собеседник.

— Конечно! Впрочем, если хотите, я их могу заставить петь.

— Заставить! Странно. Как это можно заставить сверчков петь!

— А вот послушайте.

И я стал насвистывать мотив веселой песенки. Мои пленники тот час же откликнулись на нее дружным хором. Их было несколько в одном большом садке. Попели немного и снова замолчали. Удивлению моего знакомого не было конца.

— И вы всегда их так заставляете петь? — стал он допытываться.

— Почти всегда.

— И на эту самую веселую песенку?

— Только на эту самую.

— Может быть, и сейчас снова заставите?

— Как желаете.

И веселая песенка вновь оказала свое магическое действие. Знакомый, он был энтомологом, покинул меня в недоумении.

— Нет, — сказал он на прощание, — тут какая-то дрессировка или трюк или что-либо подобное.

В известной мере он был прав. Я пошутил над ним, и веселая песенка была, вообще говоря, ни при чем. Просто еще раньше я заметил, как сверчки, живущие в моем садочке, когда приходит пора вечерних песен, откликаются пением на резкие, но не слишком громкие звуки. Очевидно, для начала музицирования необходим запевала или просто звуковой раздражитель. Конечно, этот раздражитель действует рефлекторно, но не всегда и не везде. Песенка, насвистанная мною, случайно совпала с тем состоянием, когда мои пленники были готовы петь, но им не хватало запевалы. В природе, в пустыне вечером всегда находится такой запевала, большей частью самый молодой и ретивый, который, как правило, первый подает пример, а за ним потом, один за другим, включаются остальные и вся пустыня начинает звенеть от многоголосого хора.

Случилось неожиданное: камень на скале держался непрочно, прыжок оказался неудачным, нога потеряла опору, из-за чего — падение, острая боль, растяжение сухожилий голеностопного сустава. Кое-как добрался до бивака. Теперь не менее трех дней валяться на спальном мешке под навесом из тента. Хорошо, что вокруг заросли диких яблонь, урюка, высоких трав, да рядом журчащий ручей. Плывут мимо ущелья белые облака, солнце греет, и трава источает аромат.

Утром все собираются в поход, вооружились морилками, сачками, фотоаппаратами. А мне — лежать, терять время попусту. Впрочем, зачем терять время? Всюду насекомые, прежде всего рядом разные кобылки распевают на все лады, подальше на деревьях без умолку трещать зеленые кузнечики теттигонии, а к вечеру, на солнечном склоне ущелья, заводят хор звонкоголосые сверчки трубачики.

Рядом со мною прилежно и чинно поводит ногами-смычками по крыльям небольшая кобылочка бурый конек Chortippus apricarius. Ее песня несложная и монотонная навевает дрему. Чуть подальше от нее — другая кобылочка темнокрылая Chortippus scalarius. Она крупнее, нарядней, с выразительными глазами. Ее песня совсем другая, резче, со звонким речитативом из двух тонов: одного короткого и низкого и другого продолжительного и высокого. Второй тон слышен только вблизи, и поэтому издалека кажется, будто пение кобылки состоит из короткого звука, чередующегося с долгой паузой. Да и движения смычков различны. Если приглядеться внимательно, видно, как у первой кобылки взмах назад холостой, ножка в это время отстоит от крыла на небольшом расстоянии, то есть скрипка звучит лишь, когда смычок направляется вперед, снизу вверх. А у второй кобылки конечности движутся не так, короткий рывок ноги чередуется с мелким ее дрожанием.

Мне кажется странным, что две кобылки, относящиеся к одному роду, обладают различными музыкальными напевами и, наверное, по разному устроенными музыкальными инструментами. Но эти различия могут быть не столь существенными и, как говорят энтомологи-систематики, служат лишь хорошим видовым признаком, укладывающимся в пределах одного рода.

Интересно бы внимательней разглядеть скрипки обоих музыкантов. И я осторожно ползаю за кобылками с сачком в руках, ловлю их, накалываю в коробку с торфяным дном, расправляю крылья и ноги. Теперь надо поудобнее усесться, положить на колени лист фанеры, белую бумагу, карандаш, надеть на очки часовую лупу и начать хотя бы с бурого конька.

Вот передо мною крыло с многочисленными жилками, образующими узор сложно переплетенных клеточек. Вот и звуковая жилка. Она подобна струне. По ней кобылка водит смычком. Возле жилки расположено большое прозрачное поле перепонка, своеобразный резонатор, усиливающий звук.

Крыло темнокрылой кобылки, меня интересует только передняя пара крыльев или как ее называют «надкрылье», совсем другое. Оно шире, и жилки переплетаются в ином рисунке. Звуковая жилка ребристей, а возле нее более обширный резонатор. Из-за него кобылка значительно голосистей. Посмотрим теперь ножки-смычки.

На внутренней поверхности бедра бурого конька идет стройный ряд из мелких зубчиков. Я тщательно зарисовываю их расположение. Вначале зубчики находятся друг от друга на большом расстоянии, но чем ближе к основанию бедер, тем они чаще. Наконец им будто становится тесно и ряд зубчиков извивается. Отчего бы так?

Рисую схему движения бедра по звуковой жилке. Конец бедра — начало ряда зубчиков при равномерном взмахе ноги проходит мимо звуковой жилки быстрее, чем его начало, поэтому зубчики в начале реже, в конце — гуще. Если бы зубчики располагались на равном расстоянии друг от друга, то они цеплялись бы за жилку с неодинаковой быстротой, вначале скорее, в конце — медленнее. Неравномерное расположение зубчиков устраняет этот дефект.

Зачем же ряд зубчиков у основания бедра извилистей, почему бы зубчикам, чтобы уместиться с такой плотностью, не быть просто мельче? Но тогда бы уменьшилась их прочность, они бы раньше изнашивались. Извилистость помогает, сохраняя размер зубчиков, уместить их как можно больше.

Что же, конструкция разработана природой очень неплохо! Тень от высокой яблони, под которой я устроился, стала короткой, жаркие лучи солнца заглядывают теперь на мою постель. В кастрюле оставлена еда, во фляге — чай. Пора есть. Но разве до еды, когда так интересно возиться с музыкальным аппаратом кобылок. Теперь очередь за темнокрылой кобылкой. У нее зубчики совсем иные и разделяются как бы на два разных типа. Вначале с вершины бедра тянется ряд мелких зубчиков, потом резко, иногда даже через небольшой промежуток, идут зубчики крупные. Становится понятной и манера пения. Короткий взмах ногой впереди производит короткий громкий и низкий звук: в это время работает только ряд из крупных зубчиков. Далее следует опускание ноги назад книзу и мелкая вибрация ею. Этот маневр вызывает продолжительный тихий и более высокий звук, а работает на него только ряд из мелких зубчиков.

Ну вот, кажется, и все секреты музыкальной истории выяснены, чертежи строения музыкального аппарата зарисованы на бумаге. Я еще раз сравниваю строение крыла и звуковых бугорков на бедрах кобылок и удивляюсь тому, какие они разные. Потом строю схему движения ноги по отношению к звуковой жилке и на бумаге получаю объяснение, почему именно так изогнута звуковая жилка.

Проходит лето. Зимою в Ленинграде захожу в Зоологический институт Академии Наук, разыскиваю там специалиста по прямокрылым насекомым и, показывая рисунки, спрашиваю:

— Неужели, Григорий Яковлевич, кобылки со столь различными музыкальными аппаратами могут принадлежать к одному и тому же роду Хортиппус?

Ученый с интересом всматривается в чертежи, бросает на меня зоркий взгляд.

— Знаете ли, уважаемый коллега, — отвечает он, — я давно подозревал, что тут что-то не то и недавно отнес темнокрылую кобылку к другому роду Stauroderus. Но использовал совсем другие признаки, а о строении звукового аппарата не подозревал. Да, знаете, не подозревал. Очень это интересно!..

Разговор этот происходил в 1950 году.

Дорога в горы кончилась. Дальше по дну ущелья нет пути, все закрыли снега. Мы продрогли, рады остановке. Кругом лежит тень, северные склоны кажутся совсем синими, а густые елки — почти темно-фиолетовыми. Зато южный склон без снега, сияет под солнцем и небо над ним кажется особенным не по-зимнему голубым. Там, наверное, другой мир, тепло, оттуда несутся крики горных куропаток. Вот куда надо перебраться! Только найти мостик через речку.

К счастью мостик есть. Несколько десятков шагов и кончилась тень, кончилась и прохлада, в лицо ударяет теплый воздух. Тепло пробудило насекомых. Всюду летают черные ветвистоусые комарики. В такой одежде лучше греться под солнышком. Скачут крошечные цикадки. Промчалась большая черная муха. По холмику муравейника бродят несколько муравьев. Увидали меня, насторожились, выставили кпереди брюшко, грозятся брызнуть кислотой. Неважно, что конец декабря и морозы доходили уже до двадцати градусов. На южном склоне — юг, хотя ночью холод сковывает все живое. Зачем попусту пропадать времени, если можно жить и резвиться. Земля тоже теплая. Кое-где зеленеют крохотные росточки, а богородская травка, хотя и не такая как летом, но источает аромат своих листочков.

В ложбинке бежит маленький ручей и там, где он расплывается лужицей, в воде мелькают какие-то рачки, ползают личинки насекомых. По скалам кверху бегут горные куропатки, вытянув головки, посматривают в сторону нарушителя покоя. Наконец не выдержали, поднялись в воздух, разлетелись во все стороны и потом стали перекликаться, созывая друг друга.

Склоны горного ущелья круты, и по ним нелегко карабкаться. Сердце стучит и перехватывает дыхание. Жарко. Давно сброшена лишняя одежда, впору загорать на солнце, глядя на синие снега и темные ели на противоположном склоне ущелья. Не верится, что там холодно и совсем недавно так зябко было в машине. Но надо знать меру силам, пора отдохнуть. Ведь до вершины горы еще далеко.

Тихо в горах. Ручей исчез, его журчание едва-едва доносится глубоко из-под камней. Тепло предрасполагает к лени. Не хочется больше никуда идти. Сидеть бы и глядеть на заснеженные горы и далекие скалистые вершины — царство льда и вечного холода.

А солнце греет еще больше, совсем как летом и, наверное, из-за этого показалось, будто рядом стрекочут кобылки. Над согретыми склонами быстро, словно пуля, проносится какая-то бабочка. Жужжат мухи. Песня кобылки не померещилась, снова зазвучала, стала громче. Только не верится, что она настоящая. Но ей вторит другая, и совсем рядом на былинке я вижу серенькую кобылочку-хортиппуса. Она неторопливо шевелит усиками и, размахивая ножками, выводит свои несложные трели.

Мухи, комарики, цикадки, пауки, даже некоторые бабочки обычны зимой в горах Тянь-Шаня на южных склонах. Но чтобы встретить кобылок, да еще распевающих песни! Такого никогда не бывало! Все они обычно на зиму погибают, оставляя в кубышках яички, и только некоторые засыпают личиночками.

Как осторожна эта неожиданная зимняя кобылка! Легкое движение и она большим скачком уносится так далеко, что место посадки точно не заметишь. И другие ей не уступают в резвости. Я начинаю охотиться за моими неожиданными незнакомцами и вскоре, присмотревшись, угадываю в них Chortippus mollis. Охота нелегка. Приходится затаиваться, прислушиваться, потом медленно, медленно ползти на звуки песенки. Тут же в сухой траве не спеша, ползают и осторожные самки. Они заметно крупнее самцов, брюшко их полное, набито созревающими яйцами и, конечно, не зря: яички откладываются в теплую землю южных склонов. Никто этого раньше не знал!

Здесь, в небольшом распадочке, оказывается, собралось изрядное общество кобылок, переживших смерть своих родичей и продолжающих воспевать весну жизни зимою. Не зря сюда наведываются горные куропатки. Разве плохо в долгий зимний пост полакомиться живыми насекомыми!

Чем реже животное, тяжелее условия жизни и больше врагов, тем оно осторожнее. Кобылки подтверждают это правило. Еще бы! Им не легко, они почти одни, вся их шестиногая братия впала в спячку. С большим трудом я добываю несколько самок и самцов. У некоторых из них изрядно потрепаны крылья. Они — ветераны музыкальных соревнований и начали их еще с конца лета.

В поисках кобылок удивительно быстро пролетает время. Солнце закатывается за покрытую елками гору. Снизу ущелья быстро ползет холодная тень. Вот она уже совсем близко. Еще несколько минут и прощай зимнее лето! Стало холодно, сумрачно и неприветливо. Сразу замолкли кобылки, спешно попрятались в укромные уголки и сейчас замирают на долгую холодную ночь.

Но какая необычная жизнь! Мерзнуть, околевать, становиться ледышкой ночью, разогреваться, оживать и распевать песни, как летом, днем. До каких пор так будет продолжаться? Не до самой же настоящей весны.

Интересно бы проследить еще несколько раз за кобылками. А сейчас пора спускаться вниз. Сверху видно, как мои спутники уже сошлись к машине и, ожидая меня, нетерпеливо поглядывают по сторонам.

Никто из нас не заметил, как на горизонте выросла темная туча. Она быстро увеличилась, стала выше, коснулась солнца, закрыла его. Мы обрадовались: кончился жаркий день, теперь мы немного отдохнем.

Но туча не принесла облегчения. Жара сменилась духотой. Неподвижно застыл воздух, замерли тугаи, и запах цветущего лоха и чингиля стал, как никогда, густым и сильным. Прежде времени наступили сумерки. Их будто ожидали сверчки, громким хором завели дружную песню. В небольшом болотце пробудились лягушки. Сперва нерешительно подали несколько голосов, потом заквакали сразу истошно на все тугаи, солончаки и песчаную пустыню. Соловьи замолкли, не выдержали шума, поднятого лягушками.

Откуда-то появились уховертки. Где они такой массой раньше скрывались? Высоко задрав щипчики, они не спеша, ползали во всех направлениях и казались сильно озабоченными. Нудно заныли комары.

Нас мучают сомнения. Что делать, устраиваться ли на ночь в палатке, или, как всегда, стлать тент на землю, растягивать над ним полога и спать под открытым небом. Палатка наша мала, в ней душно. Если еще в ней подвесить полога — задохнешься.

Еще сильнее сгустились сумерки. Загорелись звезды. Снаружи пологов бесновались комары, втыкая в тонкую ткань острые хоботки. Громко рявкнула в темени косуля. Зачуяла нас, испугалась. Еще больше потемнело небо, звезды погасли одна за другой. Потом, сквозь сон, я слышу, как шумят от ветра тугаи и о спальный мешок барабанят капли дождя.

Неприятно ночью выскакивать из постели, искать под дождем в темноте вещи, сворачивать спальный мешок и все это в охапке тащить в палатку. Хорошо, что мы ее все же заранее поставили. Дождь все сильнее и сильнее, если не спешить, все вымокнет.

Кое-как устраиваемся в тесной палатке. Капли дождя то забарабанят по ее крыше, то стихнут. Сверчки испугались непогоды. Как им распевать нежными крыльями, если на них упадут капли дождя и повиснут бисеринками. Замолкли и лягушки. Их пузыри-резонаторы, что вздуваются по бокам головы, так чувствительны к падающим каплям. Зато в наступившей тишине запели соловьи. Им дождь не помеха!

Сна же, как не бывало. Надо себя заставить спать. Завтра, как всегда предстоит немало дел. Но как уснуть, если по спине проползла холодная уховертка и ущипнула, на лоб упал сверчок, испугался и, оттолкнувшись сильными ногами, умчался в ночную темень. А комары! Как нудно и долго звенит то один, то другой, прежде чем сесть на голову и всадить в кожу острую иголочку. Можно закутаться, оставить один нос. Но ведь и он не железный!

И еще неприятности. Палатка заполнилась легкими шорохами крыльев. Большие ночные бабочки бьются об ее крышу, не могут найти выхода, садятся на потолок, падают на лицо, мечутся всюду. Что за наваждение, откуда их столько взялось!

Иногда на тело заползает крошечный муравей Тетрамориум и старательно втыкает в кожу иголочку жала. Здесь недалеко от палатки их жилище и хозяева территории решительно ее отстаивают.

Сколько неприятностей причиняют нам насекомые! Мы вздыхаем, ворочаемся с боку на бок. Ночь тянется утомительно долго. Вереницей цепляются друг за друга мысли. Плохо спать в поле без полога. Комары, муравьи, бабочки, уховертки, сколько они доставили неприятности. Кстати, откуда такое название — уховертка? Наверное, не случайное. Также их называют и некоторые народы. Наверное, потому, что любители темени, они на ночь заползают спящим в ухо. От них доставалось в далекой древности, когда приходилось спать на голой земле и где попало. Впрочем, ушной проход человека защищен липкой желтой массой — «ушной серой». Разумеется, у того, кто не слишком часто чистит уши. Это единственное, что природа дала человеку в защиту от насекомых.

Плохо без полога. Вчера на бивак приползла светлая в черных пятнах гадюка. Она недавно перелиняла и казалась нарядной в своем блестящем одеянии. Такой ничего не стоит пожаловать в гости в открытую палатку. Хорошо еще, что в тугаях не живут любители ночных путешествий ядовитые пауки каракурты, скорпионы и фаланги. Хотя каракуртам еще не время бродяжничать, а фаланги не ядовиты. Но все равно — неприятные посетители.

Еще вспоминается, в 1897 году врач Засимович В. П. описал случай, когда в степях Казахстана крестьянин, ночевавший в поле, был на утро найден мертвым. В его одежде нашли полураздавленного каракурта, а на теле, кроме того, еще сохранились следы от укуса змеи, судя по всему, щитомордника. Бывает же такое!

Во всем же мы виноваты сами. Надо быть наблюдательным. Не зря еще с вечера так смело поползли всюду уховертки — любители влажного воздуха. Все можно было бы устроить, как полагается, подвесить тент над пологами и постелями.

Мой товарищ моложе меня и крепче нервами. Его давно одолел сон. Он мерно похрапывает, счастливец, ничего не чувствует. Иногда чмокает, будто силясь что-то выплюнуть. Наверное, залетел ему в рот комар или забралась уховертка… Когда же кончится ночь?

Но вот через открытую дверь палатки вижу, как сквозь темные ветви деревьев посветлело небо. Подул ветер. Повеяло прохладой. Перестали ныть комары. Еще больше посветлело.

Утром я просыпаюсь от яркого света. По крыше палатки скользит ажурная тень лоха, веселые лучи солнца пробиваются сквозь деревья, освещают тугаи. На потолке палатки расселись красные от крови наши мучители комары, везде сидят большие коричневые бабочки. Это темная земляная совка Spilotis ravina. Прошедшей ночью они справляли брачный полет, и вот теперь на день забились кто куда. В укромных уголках в постели, под надувными матрацами, в ботинках, в одежде, всюду забрались уховертки. Теперь они притихли, сникли, испугались предстоящей жары, сухости и жаркого солнца.

Когда же, собравшись в путь, я завел мотор, из-под машины, из всех ее щелей, одна за другой, стали вылетать испуганные бабочки и уноситься в заросли растений. Мы тоже им причинили неприятность…

Прошло десять лет. Десятого июня я оказался в низовьях речки Иссык вблизи Капчагайского водохранилища. Мы остановились возле самой речки. Воды в ней было очень мало. По берегам речки росли ивы, несколько деревьев лоха, зеленел тростник. К вечеру спала жара, с запада поползли тучи, закрыли небо, стало прохладно. Потом неожиданно подул сильный ветер. Он бушевал почти час, разогнал нудных комаров.

Опасаясь дождя, я поставил палатку. Но ночь выдалась душная. Под утро чуть-чуть стал накрапывать дождь. И прекратился.

Утром едва я завел машину, как со всех ее укромных уголков стали вылетать крупные бабочки. Я узнал их, это были мои старые знакомые, темные совки. Долго выбирались бабочки из своих укрытий, пока мы укладывали вещи в машину.

До дома мы ехали несколько часов и по пути то и дело выскакивали из машины совки. Где они прятались — уму непостижимо. Но когда я поставил машину в гараж и стал ее разгружать, неожиданно одна за другой стали еще вылетать совки. Первую же беглянку заметил воробей. Он тот час же бросился на нее, изловил и, сев на землю, стал расклевывать. Его успешную охоту тот час же заметили другие воробьи и слетелись стайкой. Ни одна совка не была ими пропущена. Еще бы! В городе нет таких бабочек. Все давно повымирали от ядов.

Потом, вспомнив о душной давней ночи, стал рыться в своих дневниках. Интересно было проверить, какого числа все происходило. Числа точно совпали. Темные совки в тугаях реки Или летели и досаждали нам тоже десятого июня. Удивительное совпадение!

После дождей и штормовых ветров выдался удивительно тихий солнечный день. Тугаи замолкли, словно устав метаться от ветра, застыли травы, кусты и деревья. В тростниковых зарослях раскричались скрипучими голосами камышевки. Чудесные песни завели соловьи. Звонко закуковала кукушка. Иногда раздавался далекий крик фазана: брачная пора у этих птиц уже закончилась.

Но вот солнце склонилось за реку за сиреневую зубчатую полоску далеких гор. Чулак, розовая заря отразилась в воде, на темном небе загорелись луна и первые звезды. С тихой проточки, возле которой был разбит бивак, раздались первые трели травяной лягушки, и вскоре громкое нестройное кваканье разнеслось над тугаями. Сразу же замолкли соловьи, затихли камышевки. Неожиданно и по-особенному крикнул фазан, ему сразу со всех сторон откликнулось все фазанье население большого тугая. Странная перекличка длилась не более десяти секунд и замолкла.

В эту ночь плохо спалось. Раздражали неумолчные лягушки.

Прислушавшись, я заметил, что пение их было похоже на сложный и длительный переговор. Короткие нотки перемежались с длинными музыкальными фразами, и они не были одинаковыми, а носили разнообразный звуковой оттенок. Интереснее же всего было то, что, несмотря на многочисленность участников хора, наступало дружное молчание на короткое мгновение почти с равными промежутками. Кваканье обитательниц тихой проточки было не таким простым, как казалось с первого раза. В нем чудилась определенная система, отработанная тысячелетиями жизни и передававшаяся от поколения к поколению. Наверное, концерты лягушек, к которым мы настолько привыкли, что перестали обращать на них внимание, сложнейшая сигнализация, разгадав которую, можно было бы прикоснуться и к многим тайнам жизни этих пучеглазых созданий.

Ночь тянулась мучительно долго. Иногда раздавался тонкий писк.

Иногда нудно звенел комар, невесть каким путем забравшийся в полог. На песчаной косе пел одинокий сверчок.

Исчез месяц. Еще раз устроили перекличку фазаны. Крикнула спросонья кукушка. Соловьи молчали…

К трем часам ночи хор лягушек стал постепенно слабеть, лишь отдельные солисты подавали голоса. Вскоре лягушки замолкли, и как только воцарилась тишина, будто ее дождавшись, громко и вдохновенно запели соловьи. Теперь им уже никто не мешал. До самого рассвета они пели на все лады.

Итак, выступление певцов будто совершалось по заранее установившейся и строгой программе.^[1]

Долгой бессонной ночью мне вспомнились аналогичные случаи и среди насекомых, наблюдавшиеся во время многочисленных путешествий.

В солончаковой низинке, вблизи Курдайского перевала, на сочной зелени у зарослей тростника завели несложную перекличку кобылки Chortippus apricarius. Мирное стрекотание неслось со всех сторон. Всюду виднелись и сами музыканты, старательно работающие своими смычками. Но вот налетел ветер, пригнулись, зашуршали высокие тростники и все хортиппусы, будто по команде, замолкли на полуфразе, остановили свои инструменты, оборвали песни. Затих ветер, и снова полился многоголосый хор. И так много раз.

Поведение кобылок, в общем, было понятным. Зачем петь попусту, когда шумит тростник? Все равно никто не услышит…

На большом солончаке у песчаных холмов вблизи реки Или настоящее царство солончаковых сверчков. С ранней весны они завладели всем солончаком, и дружная громкая песня их неслась с сумерек до самого рассвета. Но наступило лето, вода ушла из низинки, рядом с солончаком образовалось болотце, и из него понеслась оглушительная песня лягушек. Их громкое пение заставило замолчать сверчков. Прошла неделя, сверчки переселились от шумного болотца в сторону, скопились на другом, противоположном краю солончака, и здесь их трели уже не смолкали до самой осени. Два хора — лягушачий и сверчковый не могли исполнять свои произведения вместе…

На северном и диком берегу Балхаша царит жаркое солнце. Полыхает жаром и пустыня. Сверкает изумрудной синевой величавое озеро. Все живое попряталось в тень, залезло под кустики, забралось в норы. Только цикадам жара нипочем. Они будто ей даже рады и, забравшись на куст саксаула, завели свои безобразно скрипучие и громкие песни.

Но вот всколыхнулась синева озера, покрылась белыми барашками, и покатились одна за другой гряды волн на берег. Озеро очнулось от сна, загрохотало прибоем. И сразу замолкли цикады. Разве в таком шуме можно распевать песни!

Шторм продолжался несколько часов. Когда же солнце стало клониться к горизонту, ветер угомонился, постепенно затих прибой, цикады будто очнулись, заорали во всю мощь своих цимбал. Только не на долго. Вскоре солнце зашло за горизонт, прочертив по воде огненную дорожку, похолодало, и цикады замолкли. Не в их обычае распевать вечерами, и без того концерт был начат слишком поздно.

Когда потемнело и от озера повеяло прохладой, из прибрежных кустиков раздалась скрипучая песенка кузнечика зичии, ей откликнулась другая, и завели свои долгие концерты эти странные пустынные музыканты.

Ночью опять налетел ветер, озеро зашумело прибоем, и замолчали кузнечики-зичии.

Выходит так, что музыканты могут исполнять свои произведения только в тишине. Она — непременное условие звучания музыкальных произведений. Как же иначе! Музыка насекомых — еще и сложный разговор, и он должен быть услышан.

С каким облегчением вздохнули мы, когда спустились к реке. Тут не то что наверху в пустыне Карой. Там будто в раскаленной сковородке. Здесь же прохладней, влажнее, можно забраться в воду, остыть.

Весна выдалась сухой и жаркой, и пустыня вскоре пожелтела, выгорела, поблекла. У реки Или в ущелье Капчагай видна тоненькая полоска зеленых кустарников чингиля, барбариса и тамариска. Да у самой воды тянется другая зеленая полоска из низенькой травы.

Только заглушил мотор, как услышал короткие и выразительные чирикания сверчков. В самый разгар дня и сияния солнца! Неужели сверчкам не хватает ночи. Сейчас они самые короткие. Да и где они прячутся на почти голом берегу. В полоске зеленой травы?

Хожу и прислушиваюсь. Но разве уследить, где распевают сверчки. Чуть подойдешь ближе, и они замолкают. Старая-престарая история. Так и ходил в зоне молчания, а всюду подальше от меня слышались громкие чирикания ретивых шестиногих музыкантов. Впрочем, сверчки так ночью не поют. Наверное, сейчас они дают о себе знать, налаживают скрипки, готовятся к вечерним концертам и музыкальным состязаниям.

Начинаю поднимать все камешки и палочки, заглядываю во все щелочки на полоске зеленой травы у самого берега. Авось случайно натолкнусь на музыкантов. Их надо и посмотреть, кто они, к какому виду относятся поселившиеся здесь, у реки.

Но поиски безуспешны. Зеленая полоска всюду занята крошечными муравьями тетрамориумами. Их здесь миллионы, одно сплошное государство Тетрамория. Кое у кого из муравьев на корнях пырея ползучего нахожу щитовок, покрытых длинным белым пушком. Они — муравьиные коровушки, кормят своих покровителей сладкими выделениями. Одна большая даже выбралась наверх, тихо ползает. Ветер шевелит ее длинными волосками белой шубки. Бросил ее в пробирочку со спиртом — и она внезапно преобразилась. Белые нити мгновенно растворились в спирту, и стала моя добыча голеньким розовым червячком, сменила свою внешность.

Еще в зеленой полоске встретилась другая мелкая живность: жуки стафилины, жуки-слоники, жуки-притворяшки, маленькие мокрички. Но больше всех, пожалуй, пауков-бродяг, разных, больших и маленьких. Видимо здесь неплохие охотничьи угодья, коли сюда их столько собралось.

Сверчков же нет. Только слышатся чирикания. Случайно у самой воды поддеваю ногой крупный камень, и из-под него во все стороны прыгают сверчки. Их оказывается здесь уйма! Тут и влажно, и тепло, и между камнями находятся неплохие щели-укрытия. Кое-кто из них, спасаясь, в панике поднимается на крылья, но быстро садится на землю и прячется в первую попавшуюся щелку. Сверчки неважные летуны.

Так вот вы где проводите знойное время! Понял я, в чем дело: сверчки, ради своих брачных дел, собрались в большое скопище. Да и спаслись от засухи и жары пустыни. Случайно я и попал на одно из них.

Интересно, что же будет вечером, какие вы будете устраивать концерты! Сверчков я легко узнал. Назывались они Двупятнистыми — Gryllus bimakulatus. Вечером же возле нашего бивака раздался такой громкий концерт, какого мне не приходилось слышать.

2. Поиски убежища и строительство жилища

В ущелье Кзылаус мы остановились у ручья рядом с большой темно-коричневой скалой. У ее основания валялось много камней, всюду на скале тоже лежали камни, готовые скатиться вниз. Время, жара и холод, дожди и снега основательно разрушили большую скалу. С вершины скалы хорошо видно ущелье и узкий вход, отграниченный красными скалами, похожими на оскаленный зубастый рот. Тут можно удобно усесться и заняться записями.

На темном фоне скалы я заметил какие-то светлые кругляшки. Они оказались изящными глиняными домиками ос-эвмен и по форме напоминали кувшинчики с коротким, но хорошо очерченным горлышком. Во многих кувшинчиках зияли дырочки: молодые осы покинули свои колыбельки, заботливо приготовленные матерями. В некоторых же домиках еще жили личинки, они, как птенчики из скворечника выглядывали в окошко своего домика, ожидая, когда их мать принесет добычу, какую-нибудь мягкую личинку насекомого. В некоторых домиках горлышко было запечатано, там личинка подросла, окуклилась, погрузилась в сон, прежде чем превратиться во взрослую осу.

— Хорошо бы привезти домой хотя бы парочку домиков вместе с камнями, — подумал я, и, вооружившись зубилом и молотком, принялся за работу.

Но меня ждало огорчение. Нигде, ни один домик не мог я выколотить вместе с породой, все они до единого были укреплены в самых надежных местах. Даже самые большие камни, отделившиеся от скалы небольшой трещинкой, не были удостоены внимания заботливых матерей.

Скрупулезная осторожность, пожалуй, имела глубокий смысл. Что бы стало с хрупкими глиняными домиками, если бы камень, на котором они были прикреплены, отвалился или произошло землетрясение? Оно бывает очень редко. Но можно не сомневаться, что в долгой жизни вида случалось не раз.

Как они, такие маленькие, могли определить надежность фундамента для своей постройки, какое чувство помогало им в этой сложной работе? Опять все тот же таинственный инстинкт, эта память далеких предков, переданная по наследству многочисленным поколениям!

И еще одна встреча с осами-эвменами. Большое четырехэтажное здание Института Защиты растений выстроили за городом. На зиму в него забрались клопы-солдатики, жуки-коровки, сверчки и многие другие насекомые обитатели поля, которым было окружено здание. На тыльной стороне этого здания, обращенной к солнцу, оказалось множество гнезд обыкновенной осы-веспы. Почти у каждого окна было по одному-два гнезда. Под самым карнизом крыши виднелось даже гнездо осы сцелифрона. Она построила свое сооружение еще до побелки здания и теперь, окрашенное под цвет стены казалось совершенно неразличимым, если бы не темные отверстия, проделанные вышедшими наружу молодыми осами. А внизу на стене, освещавшейся только в утренние часы, оказалось масса гнезд эвмен. Некоторые из них пробуравили наездники, большинство же, аккуратно запечатанные, ожидали весны. В них зимовали молодые осы. Только тогда я вспомнил, что летом эвмены часто делают гнезда просто на растениях. На зиму же выбирают прочную нерушимую основу — большие камни, скалы и даже новый каменный дом. Мало ли что может случиться за зиму!

— Не зря ваши осы пристроили свое потомство к нашему зданию, — пошутил инженер-строитель. Ведь оно построено с мощными антисейсмическими поясами. Понимают!

Весна была необычной. Часто шли дожди. На смену низким травам-эфемерам выросли высокие растения, одни цветы сменялись другими. Пустыня стала неузнаваемой и казалась похожей на роскошный луг. Среди зеленого раздолья появились пышные растения, которых давно не было видно в этих местах. Их семена дремали много лет в земле, ожидая вот такой, как сейчас, редкой и счастливой весны.

Среди насекомых царило необычайное оживление. Разнообразные мухи, жуки, бабочки, осы, пчелы носились без устали с утра до ночи, усаживались на цветы, чтобы передохнуть и полакомиться нектаром. Среди них были, вероятно, и такие яички, личинки или куколки которых, подобно семенам влаголюбивых растений, тоже лежали несколько лет без движения и признаков жизни, терпеливо дожидаясь благодатного времени.

Ложбина между лёссовыми холмами у подножия Курдайского хребта вся сиреневая от расцветшего дикого чеснока. Местами примешивается голубой цвет незабудок. Где-то здесь хозяйничают пауки и, видимо, очень удачна их охота, так как во многих местах слышен жалобный звон крыльев погибающей в тенетах хищника мухи.

Среди высокой травы трудно разглядеть, что творится на земле. Даже незабудки, такие маленькие и скромные в обычные годы, сейчас стали великанами и вымахали едва ли не выше колена, а круглые, как шар, сиреневые головки чеснока дотянулись до пояса. Как тут увидеть хищники, вонзившего ядоносные крючья в тело добычи? Вот и рядом слышен жалобный звон крыльев, но не видно ни паука, ни его паутины. Делаю несколько шагов в сторону звука, и он вдруг смолкает, отхожу назад — возникает снова. Нет, тут паук не причем, и не жертва его поет крыльями.

На красных маках повисли кучками мохнатые жуки-олёнки, все перепачкались в желтой пыльце. Местами цветки захватили юркие черные жуки-горбатки и быстро снуют меж тычинок. Расселись по травам красные с черными пятнам жуки-коровки. В воздухе носятся крупные черные осы-сколии с ярко-желтой перевязью на брюшке. Они гоняются друг за другом и так стремительны в полете, что их ни разглядеть, ни сачком поймать. Бабочки-голубянки не спеша перелетают с цветка на цветок.

Осторожно шагаю по траве… Но крылатый незнакомец, очевидно, обладает отличным зрением. Звук снова прерывается. Попробую ползти…

Вот оно что! На небольшой площадке, каким-то чудом свободной от буйной растительности, вижу осу-аммофилу с тонкой длинной талией и узким тоже длинным брюшком, украшенным красной перевязью. Ее поза необычна: голова опущена книзу, тонкое длинное брюшко торчит почти вертикально кверху, цепкие ноги расставлены в стороны. Крылья осы-аммофилы мелко вибрируют, издавая ту самую жалобную песенку, услышанную мною ранее. Длинными крепкими челюстями оса роет землю и отбрасывает комочки в стороны. Несколько минут работы — оса забирается по грудь в вырытую ею ямку. Иногда она бросает работу (тогда жалобный звон крыльев смолкает), выбирается наружу и бродит несколько секунд вокруг, как бы желая удостовериться, что все спокойно и ничто не угрожает ее мирному занятию. Оса очень зорка и мне приходится быть осторожным: она замечает самое легкое движение. Вот и сейчас вспорхнула и скрылась среди зарослей трав.

Но вскоре оса возвращается к норке, закапывается еще глубже. Из земли уже торчит только черный кончик брюшка с красным колечком. Вот и брюшко исчезло. Работа идет под землей. Жалобный звон крыльев становится все глуше и прерывистей. Крылатая труженица часто выбирается из норки с комочком земли в челюстях.

Видимо, труд осы нелегок и иногда она не прочь его прервать. Покружившись у норки, оса улетает в сторону, усаживается на цветок чеснока, лакомится нектаром и, отдохнув, снова принимается за работу.

Наконец, норка закончена. Возле нее высится холмик выброшенной земли. Спешно почистив запыленное тело, аммофила деловито мчится в сторону, торопливо перелает с травинки на травинку.

Я едва поспеваю за беглянкой, напрягая внимание и зрение, чтобы не потерять ее из виду. Нелегко достается этот бег! К счастью, оса повернула обратно, теперь уже пешком, волоча в челюстях большую зеленую гусеницу бабочки-совки. Гусеница неподвижна, она явно парализована.

Жаль, что не удалось увидеть, как аммофила обездвижила свою добычу. Эта оса — тонкий анатом. Найдя гусеницу, она острым жалом наносит несколько точнейших ударов, попадая сперва в мозг, а затем в нервные узлы в каждом членике тела. Никто этому искусству осу не учил, и все изумительные по точности приемы совершаются инстинктивно.

Теперь мне легче следовать за осой, несущей тяжелую добычу. На обратный путь — около шестидесяти метров — оса затрачивает приблизительно пятнадцать минут! Хорошо, что нет никого по близости, и я могу, не стесняясь, ползти, волоча позади полевую сумку, сачок и фотоаппарат.

Вот и знакомая маленькая голая площадка среди густой травы с холмиком свежевыброшенной земли. Интересно, как аммофила запрячет свою добычу?

Оса бросила гусеницу, скользнула в норку, как бы желая убедиться, что никто в нее не забрался, выскочила наружу, схватила челюстями гусеницу за голову и стала пятиться. Охотник и его добыча скрылись под землей. Сейчас там, в глубине норки оса откладывает яичко и прилаживает его к зеленой гусенице…

Проходит несколько минут. Оса выбралась наверх, схватила комочек земли и скрылась с ним в норке, выскочила за другим, третьим.

Очевидно, норку нельзя засыпать мелкой землею. Здесь необходим пористый материал — кусочки земли, между которыми бы оставались щели. Вот почему оса так разборчива.

Комочков много, но пролившийся ночью дождь смочил их, и они прилипли к поверхности земли. Их надо оторвать, и оса это делает без всякого труда. Но почему в то мгновение, когда оса хватает челюстями слежавшиеся комочки, раздается жалобная песня крыльев? Неплохо бы взглянуть на осу через лупу. Раньше оса, собирая строительный материал, несколько раз подползала ко мне, и даже прыгала через мою руку.

Работа неутомимой труженицы близится к концу. Норка почти закрыта. Оса-аммофила уже не помещается в ней. Еще несколько минут — и детка будет окончательно устроена. Оса направляется к комочку земли под моей рукой, хватает его челюстями. Лупа наготове… Крылья вибрируют, в унисон им вибрирует и голова, вибрация тела осы передается комочку земли, на нем появляется трещинка, он отваливается… Так вот из-за чего жалобное пение крыльев! У осы имеется прибор, «вибратор». Резкие колебания ее тела, судя по тону звука не менее 300–400 в секунду, разрушают материал, делают его податливым. Какая замечательная техника земляных работ!

Но наблюдение за одной осой не доказательство. Чтобы окончательно убедиться в своем предположении, я изучаю работу многих ос-аммофил, и сомнение исчезает. Теперь можно смело утверждать, что аммофилы пользуются вибратором, роют с его помощью норки, отрывают от поверхности земли прилипшие кусочки и мелкие камешки. Вибратор — очень мощное орудие, только применением его можно объяснить столь успешную и быструю работу по сооружению норки. За полчаса в плотной почве пустыни оса выбрасывает грунт по объему в 20–40 раз больше объема своего тела.

Кстати, интересно взглянуть на норку аммофилы. Узкий ход, рассчитанный только на то, чтобы протащить гусеницу, ведет в небольшую пещерку. Здесь, внутри уложенной полукольцом гусеницы, развивается личинка.

В первый час своего заключения в подземной камере гусеница еще подает признаки жизни: вяло двигает челюстями, вздрагивает, если ее ущипнуть. Потом навсегда замирает, но не гниет. Аммофила заготовила для своей детки непортящуюся еду. По-видимому, яд, впрыснутый осой, обладает сильными противогнилостными свойствами. Кроме того, личинка поедает свою жертву не как попало, а выборочно. Сперва уничтожает те органы, потеря которых не вызывает окончательной гибели гусеницы.

У животных и растений есть много разнообразных приспособлений, похожих на новейшие достижения человеческой науки и техники. Семена растений разлетаются в стороны на парашютиках. Живущие в море кальмары плавают по принципу реактивного двигателя, с силой выталкивая из себя воду. Орлы, чтобы полакомиться мясом черепахи, защищенной толстым панцирем, подобно пикирующему бомбардировщику, падают с высоты и, взмывая перед одиноким камнем среди пустыни, бросают на него свою добычу. Летучая мышь, стремительно летая среди ветвей деревьев, издает ультразвуки и, как радиолокатор, улавливая отражения этих звуков от окружающих предметов, ловко лавирует между препятствиями, не рискуя разбиться, и, кроме того, по отражению этих звуков определяет нахождение своей летящей добычи, какого либо насекомого. Таких примеров множество. А вот наша оса аммофила употребляет нечто подобное отбойному молотку шахтеров, да и других строителей, трудящихся на земляных работах. По толстому резиновому шлангу в отбойный молоток подается сжатый воздух. Он сообщает толчкообразные движения наконечнику и тот вибрирует. Каков же механизм, приводящий в движение «вибратор» осы? Посредством каких мышц так сильно вибрирует голова с крепкими челюстями и при чем тут жалобная песня крыльев?

Ответить на эти вопросы можно только занявшись изучением анатомии осы. Приходится ловить их, везти в лабораторию. Под бинокулярным микроскопом, разрывая хитиновые покровы насекомого тонкими остро отточенными иглами, исследую строение тела отважной охотницы. Вот в брюшке тоненькая трубочка кишечника, зернистые, состоящие из мелких шариков, яичники, едва заметный нервный стволик и многое другое. Все органы опутаны тонкими серебристыми ниточками. Это полые трубочки-трахеи, по ним воздух снаружи поступает в тело осы. Вся грудная полость ее заполнена скоплением мощных мышц, обеспечивающих работу крыльев и ног. В голове находятся мозг и мышцы, управляющие челюстями.

Мне кажется очень странными две воздухоносные трубки трахеи. Они отходят от маленьких щелей на первом сегменте груди и, загибаясь вперед, идут к шее, проникая в голову. Трахеи непомерно велики и своими размерами сильно отличаются от всех других трахей, отходящих парными стволиками почти от каждого сегмента тела. Диаметр этих трахей, пожалуй, равен диаметру всех остальных трахей вместе взятых. К чему столь обильное снабжение головы воздухом? Объем головы в десять раз меньше объема тела насекомого. Воздуха, вернее содержащегося в нем кислорода, требуется больше всего тем органам, которые больше всего работают. Мышцы крыльев и ног самые первые потребители кислорода, но снабжены обычными трахеями. Значит, неспроста идут трахеи в голову и крупные они не только потому, что служат для дыхания тканей.

Для чего же они? Две загадочные трахеи проходят в груди среди мощных мышц, управляющих крыльями. Когда оса роет землю, крылья усиленно вибрируют, издавая тонкий звук, привлекший мое внимание. Крылья вибрируют из-за быстро следующих друг за другом сокращений мускулатуры. Эти сокращения передаются на трахеи, содержащие воздух, и по воздуху вибрация переносится на голову, несущей челюсти. Вот и разгадка замечательного роющего приспособления осы-аммофилы!

Счастье исследователя никогда не бывает полным, если в открытом явлении остаются темные места. Что происходит с двумя трахейными стволами, разветвляются ли они в голове на мелкие трахеи или образуют какую-либо полость? Сразу тщательно обследовать содержимое головы осы я не догадался. Оплошность была бы небольшой, если бы не отъезд из Средней Азии, в которой провел много лет, изучая насекомых. Для специальной поездки в пустыню за осами уже не было времени. Да и вряд ли сейчас можно найти аммофилу. Наступило лето, жара выжгла роскошные травы и с ними, наверное, исчезли зеленые гусеницы и их истребительницы.

И тогда, сколь неожиданным оказался случай: в своей комнате я услышал знакомую жалобную песню крыльев. Оса-аммофила в квартире казалась невероятной. Медленно я бродил по комнате, заставленной заколоченными ящиками, приглядывался ко всем уголкам и прислушивался. Звук шел от оконной рамы, но осы не было видно. Где она скрывалась — непонятно. Собрался открыть окно, выходящее в сад и вдруг увидел усики, высовывающиеся из небольшой щелки в оконном переплете. Оказывается, когда окно было открыто, оса забралась в щелку то ли в поисках укромного места для своей детки, то ли на ночлег. Теперь она тщетно пыталась вырваться из неожиданной неволи на свободу. Черными крепкими челюстями она хватала за дерево и, вибрируя крыльями, ожесточенно трясла головой.

Находка оказалась кстати. В груди насекомого я отпрепарировал две большие трахеи и вскрыл голову. Здесь трахеи, проникнув через шею и затылочное отверстие, загибались книзу и слепо заканчивались в обширной околоротовой полости. Сюда и передавалось биение воздуха, колебавшее челюсти. Загадка осы-аммфилы была полностью раскрыта!

Прошло много лет после встречи с осой аммофилой и после того, как о ней была опубликована статья в журнале.

После трудного перехода в горах Заилийского Алатау, сбросив с себя тяжелый рюкзак, я с удовольствием растянулся на траве. На лесной полянке с множеством цветов, крутились насекомые. Мерное чирикание кобылок перемежалось с короткими шипящими позывами зеленых кузнечиков. Иногда раздавалось низкое гудение, и мимо проносился как всегда озабоченный шмель. Вот он присел рядом со мною на колокольчик, и, быстро-быстро работая ножками, стал собирать пыльцу. Иногда он слегка вздрагивал телом, и вибрируя крыльями, тоже жужжал.

Что бы это могло значить? Пригляделся к мохнатому труженику. Оказывается, он так же, как и аммофила, использовал вибратор. Только, конечно, не для рытья земли, а для сбора пыльцы, и, когда она особенно прочно сидела на тычинках, вибрацией крыльев, передававшейся туловищу и ножкам, он отделял ее и укладывал в особенную корзиночку на задних ножках. Что же! Неплохое приспособление у шмеля повышавшее производительность его труда.

А потом, вскоре за этим случаем, еще одно наблюдение озадачило меня своей курьезностью.

В заброшенном сарае среди тугайной растительности в урочище Карачингиль оказалось много гнезд ос-сцелифронов. Эти осы ловкие строители. Вначале, накладывая слой за слоем глину, они лепят кубышки, напоминающие бочонки. Затем в каждый бочонок оса-мать натаскивает парализованных цветочных пауков, откладывает на них яичко и закупоривает жилище детки порцией глины. Каждая оса делает несколько кубышек, располагая их, подобно сотам рядом друг с другом в два-три ряда. После того, как все кубышки заполнены добычей, на все сооружение оса накладывает толстый слой глины, прикрывая ею домики со своим потомством.

Я люблю эту изящную хищницу — тонкую, стройную, с длинной, как палочка, талией и не упускаю случая полюбоваться ею.

В сарае работало сразу несколько ос. Здесь с удивлением я обнаружил, как, то от одного, то от другого гнезда раздавался тонкий звук дребезжащих крыльев. Мне даже не поверилось: неужели и здесь оказался «вибратор». Набрался терпения, пригляделся. Вот через разбитое окошко влетела оса-сцелифрон. Покружилась в воздухе и направилась к скоплению кубышек, прилепленных к стенке сарая. Уселась на край одной из них, приладила принесенный ею в челюстях комочек глины и, зажужжав, затрясла головою, размазывая штукатурку по краю кубышки. Работа шла споро, и вскоре на бочонке появился валик свежей сырой глины.

Наблюдая за прилежной матерью, готовящей жилище для своих деток, я вспомнил как строители, укладывая бетон в основание фундамента здания, для того, чтобы он хорошо распределился по форме и занял все пространство, не оставив пустот, применяют вибратор. Точно такой же вибратор использует и оса-сцелифрон, с той только разницей, что пользуется она им многие тысячелетия, если не более. Жаль, что искусство осы не было известно раньше человеку! Вибратор для укладывания бетона был бы применен значительно раньше.

Итак, отбойный молоток осы-сцелифрона для земляных работ, вибратор шмеля для сбора пыльцы растений, вибратор для укладки глины осы-сцелифрона — замечательные технические приспособления, облегчающие труд. Впоследствии я убедился, что «вибратор» широко распространен среди перепончатокрылых. Им пользуются все виды ос-аммофил, осы-сфециды, когда роют норки в земле или высверливают их в древесине.

Широко используют вибратор также и пчелы. Так многие пчелы-андрены, роя норки, также жужжат крылышками, и это жужжание отчетливо доносится из-под земли на территории колонии этих пчел. И, наконец, вибратор, по-видимому, используют многие насекомые, собирающие пыльцу растений и в частности, как уже было рассказано, шмели. Не поэтому ли шмели способны опылять растения, пыльца которых особенно прочно удерживается на тычинках? И не случайно, чтобы помочь пчелам собирать пыльцу, стали обрабатывать ультравибраторами некоторые сельскохозяйственные растения.

Возможно, что насекомые используют вибратор еще для других целей. Так что, если кому-либо удастся услышать и увидеть насекомое, вибрирующее крыльями не для полета, присмотритесь к нему внимательнее и выясните в чем дело!

Софора, или как ее называют, брунец, ярко-зеленое с перистыми листьями растение высотой около полуметра с белыми, собранными в гроздь, душистыми цветами. Корни ее длинные, глубоко пронизывают почву. Она плохо выносит затенение от других растений и в местах, где пасутся домашние животные и травы выбиты скотом, благоденствует, постепенно завоевывает землю и тогда — надолго пропали пастбища, на них уже нет места полезным растениям, софора их душит, а сама невредима и цела. Животные остерегаются ее, она ядовита. С цветов софоры домашние пчелы берут мед. Но он очень неприятен.

В последние десятилетия софора стала угрожать пастбищам. Как же с ней бороться? Громадные пространства пастбищ не прополешь, да и корни срезанного растения тот час же дадут новые ростки. Химические вещества-гербициды применять против нее сложно. Сколько их надо на необозримые пространства. К тому же гербициды опасны, отравляют почву, губят другие растения, животных.

Нельзя ли испытать биологический метод борьбы с софорой? Для этого, прежде всего, следовало узнать какие у софоры насекомые вредители, везде ли они одинаковые, какие насекомые вредят на ее исконной родине в Центральной Азии, откуда она расселилась во многие страны, и нет ли там ее особенных врагов, тех из них кто способен питаться только ею и не будет переходить на другие растения. Нельзя ли насекомых, поедающих софору, использовать для борьбы с нею?

И много других вопросов возникало один за другим. Началось долгая и кропотливая работа. Однажды, как всегда, всматриваясь в заросли софоры, я увидал большую и красивую гусеницу. Ее ярко-белое тело было испещрено темно-зелеными резко очерченными пятнами и полосами. Гусеница лакомилась цветками. Аккуратно съев их всех до единого, она переползала на другое растение. Аппетит у нее был отличнейший. Кроме цветов софоры она ничего более не признавала.

В садочке гусеница вскоре окуклилась, а потом в разгар лета из нее выбралась крупная серая бабочка совка с большими темными глазами. Пытаясь выбраться на волю, она стала биться о проволочную сетку садка, роняя золотистые чешуйки.

Какие же должны быть дальше дела бабочки? Если она отложит яички, то будут ли они лежать до весны или из них выйдут гусенички. Тогда на чем они будут питаться? От цветов софоры и следов не осталось, вместо них, раскачиваясь от ветра, шуршали сухие стручки с бобиками. Или бабочка сама заснет до весны где-нибудь в укромном месте. Трудно будет ей, взрослой, проспать жаркое лето, осень и зиму, растрачивая во сне запасные питательные вещества. Да и не безопасно. Мало ли найдется охотников на такую лакомую добычу.

Ответить на все эти вопросы было нелегко. Софоровая бабочка оказалась редкой, образ жизни ее, как и многих других насекомых неизвестен.

Потом я несколько раз встречал софоровую бабочку, и все надеялся проникнуть в тайны ее жизни. И случай помог.

Однажды в ущелье Талды-Сай Сюгатинских гор я увидал красную скалу, испещренную нишами. Самая крупная из них вела в настоящую пещеру, хотя и не особенно длинную. Темный ее ход был весь испещрен причудливыми ямками. На пыльном полу виднелись следы лисицы. Плутовка провела немало дней в этом убежище. Она не прогадала, зимой здесь было тепло и безветренно.

Чем глубже, тем темнее и душнее. Вот и конец пещеры. Здесь царит темнота и кажется далеким сияющий ярким дневным светом вход. Я зову товарища. От крика пещера гудит отчетливо и странно. Будто за ее стенками находятся пустующие просторные подземелья.

Странная пещера! Глаза привыкли к темноте, пора зажигать фонарик. Яркий луч падает на застывшего передо мной на камне большого сенокосца. Его длинные ноги широко распростерты в стороны, каждая будто щупальце. Ноги в темноте заменяют сенокосцу глаза. Ими он ощупывает все окружающее.

И вдруг на потолке в нише вижу необычное темное пятно. Оно будто кусочек неба, сверкает множеством крошечных светящихся звездочек. Я поражен от неожиданности и не сразу распознаю, что кроется за этим волшебным видением. Но волшебство исчезает: оказывается, здесь устроилась целая стайка, около полусотни, больших серых бабочек. Все они застыли в одной позе — головами к входу в пещеру.

Необычность обстановки сбила меня с толку. Я не сразу узнал бабочек. Это были софоровые совки. Они забрались сюда еще с лета, и теперь, в начале осени, ожидали долгую зиму и далекую весну. Быть может, эта гулкая пещера служила прибежищем многих поколений бабочек.

Софоровые бабочки-пещерницы глубоко спали. Даже свет фонарика их не разбудил, и только очутившись в руках, они затрепетали крыльями.

Находка казалась очень интересной. Быть может, эта бабочка испокон веков связала свою жизнь только с пещерами, распространена только там, где они имеются, и может служить своеобразным указателем для спелеологов. Там где много софоровых совок, там должны быть и пещеры. Ведь это так интересно! Тем более что многие пещеры неизвестны и ждут своих открывателей.

По рассказам местного населения немного дальше от этого места в ущелье Бургунсай есть другая пещера. Надо бы заглянуть в нее.

Короткий осенний день угасал. В ущелье Бургунсай уже легла тень, и солнце золотило вершины коричневых скал. Я облазил все склоны, поцарапал руки, устал. То, что издали казалось пещерами, было лишь нишами со следами ночлегов горных козлов. Наверное, мне следовало еще обследовать прямой и маленький отщелок. Здесь действительно, как будто зияет отверстие пещеры. Придется еще раз карабкаться на кручу. Сыплются из-под ног камни, катится вниз щебенка.

Пещера оказалась настоящей, хотя и небольшой. Пол ее по колено в гуано, мелких и темно-коричневых катышках, сухих испражнений летучих мышей. Они неприятно пахнут. В пещере необычно тепло. Наверное, от разлагающегося гуано.

В темноте едва различим конец пещеры. Как жаль, что истощились батарейки электрического фонарика. И нет с собой спичек. Есть ли на стенах летучие мыши? Кажется, нет. Пещера необитаема, может быть, мыши улетели на зиму на юг? Придется побывать здесь еще летом.

Проходят зима и весна. Летом в Бургунсае вместо пещеры я натыкаюсь на браконьеров, убивших молодого горного козла и, потеряв из-за них весь день, снова откладываю исполнение своего намерения. Наступает осень, за нею приходит зима. Асфальтовая дорога идет мимо Бургунсая. Проезжая по ней, я пытаюсь пробраться к пещере. Но на дне ущелья снег по пояс, двести метров пути полностью выматывают силы, доказывая бессмысленность затеи.

Кончилась зима и я опять в Бургунсае. Только что отцвели первые вестники весны крокусы. Зеленые полянки засветились желтыми цветками гусиного лука. Чуть-чуть набухли и покраснели почки таволги. Путь кажется длинным. Раздается шорох, на скалистые утесы выскакивают горные козлы, как птицы, проносятся кверху склона и исчезают.

Вот, наконец, и пещера. Осторожно пробираюсь в нее и зажигаю фонарик. Снова вижу солидные запасы гуано. Сколько миллионов, нет, миллиардов насекомых истребила крылатая армия этой пещеры, оставив после себя свидетельство своего процветания. Сколько насекомых, от которых осталась только эта бесформенная масса, порхало, весело носилось на крошечных крыльях или медленно парило в потоках воздуха. И, наверное, среди них было немало насекомых, неизвестных науке, очень редких, необычных, быть может, таких, о которых больше никогда и никто, ничего не узнает. Ни один музей мира не имеет в своей коллекции столько насекомых, сколько их погибло здесь в желудках маленьких крылатых обжор.

В пещере пусто и нет никого. Летучие мыши совсем из нее исчезли. По темной, почти черной стенке пробежал большой паук и скрылся в глубокой щели. Но что там такое? В темноте зажглись два крохотных огонька. Еще дальше много глаз засверкало красноватыми огоньками. Это они, софоровые совки, все самки. В логовище своих матерых врагов они провели зимовку. Возможно, еще с осени их чуткие усики уловили излучение тепла из пещеры. Чем не отличное укрытие от зимней стужи!

Почему же на полу пещеры валяются большие серые крылья бабочек? Кто-то, значит, лакомился засонями. Надо продолжить обследование. Наконец я вижу два серых комочка. Это летучие мыши. Как всегда, они прицепились к потолку, свесившись книзу головой, и спят. У них нежная желтая шерстка, большие прозрачные, пронизанные кровеносными сосудами, перепонки крыльев. Одна совсем холодная, но, угрожая, вяло раскрывает рот, показывая розовую пасть, вооруженную мелкими и острыми зубками. На носу зверька топорщится забавное сооружение, какая-то подковка с выростами, острыми ребрышками, ямками и ложбинками. С интересом разглядываю этот сложнейший орган локации, улавливающий на расстоянии в полной темноте добычу. Глаз у зверьков будто и нет. Временами раскрываются крошечные ямки и на их дне едва сверкают черные точечки, размером с булавочную головку.

Вторая мышь оказалась расторопнее, и едва я к ней прикоснулся, пискнула, встрепенулась, взмахнула широкими крыльями и вылетела из пещеры.

Для летучих мышей, остающихся зимовать на своей родине, самое опасное время — оттепель. В это время организм расходует энергию, а добычи нет. Только не здесь в этой пещере. Вон сколько валяется на полу крыльев от мышиной трапезы. Живые запасы тут же рядом и сколько угодно. Разве плохо!

И так подтвердилась привязанность софоровой савки к пещерам. Но у нее оказались лютые враги — летучие мыши. Может быть, из-за них и редка эта бабочка? Все же, как сложно в жизни складываются взаимные отношения между организмами!

Зимой в знакомом по лету ущелье все кажется необычным. Северные склоны гор в глубоких снегах и темными пирамидками высятся ели, а солнечные склоны — в прогалинах и кое-где зеленеет коротенькая травка. По-прежнему шумная речка мчится через камни и ее ледяные берега, сверкающие голубизной и бликами солнца, все в наплывах, сталактитах и гротах. Мороз всюду понаделал крошечные фантастические изваяния.

Сейчас днем тепло и над снегами мелькают черные ветвистоусые комарики, не спеша ковыляют стафилины, мелкие жужелички. Ночью от мороза они все закоченеют в укромных уголках, а то и просто в ноздреватом снегу.

Вот и избушка егеря. Она построена из горбыля, обита со всех сторон дранками, оштукатурена глиной. Теперь бревенчатые дома не строят, горные леса Тянь-Шаня берегут, промышленная их эксплуатация запрещена. Хозяин избушки жалуется:

— Как осень, так всю стенку, которая выходит на солнце, заново приходится замазывать глиной. За лето всю дырявит дикая пчела!

— Что же с пчелами? Гибнут… — спрашиваю я. — С ней ничего не делается, привычна к глине. Весной прогрызется наружу и снова за свое дело — ковыряет стенку да плодить детку.

«Какие пчелы поселились в избушке егеря?» — думаю я и не могу найти ответа. Здесь в крутом и скалистом ущелье нигде нет глиняных обрывов, не должны быть и пчелы, селящиеся в них. Конечно, проще всего было бы поковырять стенку, найти спящих пчел. Но делать это неудобно.

Летом я вновь в этом же ущелье, прохожу по знакомым местам и вспоминаю, какой была речка в ледяных берегах. Добираюсь до знакомой избушки. Но она пуста, заброшена, стекла выбиты, двери сняты, потолок разобран, и опилки с него свалены рядом большой кучей. Над южной стеной летают пчелы, больше домашней пчелы, желтые и мохнатые. Они очень озабочены, едва покружившись в воздухе, бросаются в свои норки. Вход над каждой норкой прикрыт странным сооружением, похожим на сильно изогнутую книзу трубочку из глины, но не сплошную, а с продольными щелями в стенках. Небольшие катышки глины наклеены несколькими полосками, соединенными друг с другом. Пчела садится ниже трубочки и оттуда проскальзывает в нее. Сквозь щели короткое мгновение мелькает ее тело. Там в своих апартаментах, в тонком слое глиняной штукатурки пчелы заняты своими материнскими заботами.

Эта крупная антофора живет в лессовых обрывах предгорий Заилийского Алатау. Местами они изрешечены ее норками. Из года в год пчелы занимают одни и те же места, образуя колонии с многотысячными жителями. Прилежные сборщицы пыльцы и нектара культурных растений пчелы-антофоры приносят большую пользу, опыляя сады и посевы культурных растений. Они особенно полезны тем, что опыляют люцерну, которую не могут обслуживать домашние пчелы. Только об этой незаметной и такой полезной деятельности мало кто знает, и нередко колонии пчел разрушают заготовители глины для строительства.

Но как антофоры могли обосноваться здесь в еловых лесах в царстве скал, бушующих речек и буйной растительности? Очевидно, превосходные пилоты, наведываясь в горы, случайно нашли крохотный участок глины, которой была оштукатурена стенка, и поселились в ней, как полагалось по древнему обычаю предков сообща небольшой колонией. Вспоминается, что, будто подобные же пчелы селятся в стенах давно заброшенных глинобитных построек, старинных мавзолеев и глиняных заборов.

Оказывается антофоры не одни. Тут же крутятся темные, с заостренным брюшком, пчелы мегахиллы, непонятно, что им тут нужно. Мегахиллы строят ячейки в полых стеблях растений, в норках, в щелях под камнями в почве солончаков. Впрочем, секрет их поведения скоро раскрывается. Здесь у норок антофор крутятся только одни самцы. Они используют колонию своих великорослых сородичей как место свиданий. Сюда в общество шумных и подвижных кавалеров кое-когда прилетают одинокие самки-мегахиллы. Очевидно, громкий гул крыльев, неважно чьих, лишь бы пчелиных, издавна служит условным сигналом для общения пчел.

Но иногда мегахиллы-самцы забираются в норки антофор. Им там делать нечего и посещение чужих квартир происходит больше по привычке в поисках самок.

Прилетела на шумную песню крыльев и оса-блестянка, сверкнула ярко-красным с зеленым одеянием, покрутилась и исчезла. Ей, коварной сожительнице пчелиных гнезд, чем-то подошло общество крупных антофор. Появился пестроногий ихневмон с тонким длинным яйцекладом, долго крутился, что-то разведал и скрылся.

Штукатурка солнечной стороны домика вся издырявлена пчелами. Им здесь неплохо на новом поселении, быть может, потому, что сюда еще не добрались их многочисленные враги. Здесь раздолье, домик заброшен, никому не нужен, пока не появится новый хозяин. Как он отнесется к любительницам глиняных откосов? Тоже замажет их гнезда глиной! Хорошо, если так сделает осенью, когда в гнездах останутся заснувшие до весны пчелы-детки.

Под кустом тамариска — тень. Под ней можно спрятаться от жгучего солнца. Яркий солончак, покрытый солью с красными, желтыми и зелеными пятнами солянок, слепит глаза. Пожалуй, от него надо отвернуться в сторону реки и темных тугаев.

Хорошо бы отдохнуть от долгого похода, привести в порядок записи, понаблюдать. Но на тоненькую веточку тамариска села изящная черная с желтыми полосками на брюшке оса-эвмена, и не просто села. Она принесла в челюстях комочек глины и принялась старательно его пристраивать к веточке. Здесь, оказывается, она лепит чудесный домик из глины для детки, настоящий кувшинчик, строго правильной формы с коротким горлышком. Кувшинчик очень красив, линии изгибов изящны, плавны и само по себе строение может служить хорошей моделью для гончара.

Я знаю эту осу хорошо и представляю, что будет дальше. Закончив кувшинчик, оса подвесит в его полости на тонкой шелковинке яичко и принесет несколько парализованных гусениц. Потом она будет проведывать замурованную детку, а белая личинка станет дожидаться добычи от матери, выглядывая через круглое горлышко домика. И только когда личинка окуклится, на кувшинчик будет наложена глиняная печать, заботы осы-матери закончатся.

Мне хочется проследить за деталями работы эвмены. Размазав по кругу кусочек глины, оса приготовила что-то похожее на тарелочку. Сейчас она отправиться за очередной порцией строительного материала. Далеко ей лететь! Вокруг ослепительный и сухой солончак, усеянный разноцветными солянками, а до реки не менее километра. Но оса, и это я хорошо вижу, описав в воздухе круг, направилась совсем в другую сторону к большому бугру и, мелькнув темною точкой на светлом фоне неба, исчезла.

— Наверное, проголодалась и полетела искать на цветках нектар! — решил я. И ошибся.

Через несколько минут оса вновь на тоненькой веточке старательно разделывает глину и, быстро закончив с очередной порцией принесенного материала, вновь улетает в ту же сторону к бугру.

Все происходящее кажется загадочным. Бугор довольно высок, его восточная сторона крута, западная — полога. Весь он оброс колючим чингилем, тамариском и терескеном. Где там найти мокрую глину?

На вершине бугра я вижу совершенно неожиданное. Здесь сочная зеленая трава, а в круглом углублении сверкает вода, в продольной ложбинке по длинной западной стороне холма вниз струится прозрачный холодный ручей. Он теряется у подножия холма в сухой земле солончаковой пустыни. И здесь, благодаря живительной влаге, растет несколько крупных развесистых деревьев лоха и тамариска.

Ручей на вершине бугра среди сухой пустыни кажется непонятной игрой природы. Высота бугра не менее восьми метров. До уровня же воды в реке Или от поверхности солончака, на котором расположен бугор, примерно то же расстояние. Какая сила подняла воду на высоту около пятнадцати метров?

Долго думаю о необычайной находке и постепенно начинаю догадываться. По-видимому, глубоко под землей располагается идущий полого вниз с ближайших гор Чулак слой грунтовой воды, над коренными водонепроницаемыми породами. (Это место располагалось по правому берегу реки Или в 35 километрах выше бывшего поселка Илийска. Теперь оно ушло под воду Капчагайского водохранилища). Когда-то в этом месте вода вышла наружу и вытекла ручейком. Возле него тот час же выросла трава, деревья и кустарники. Ветры, так часто дующие по долине реки Или, заносили почвой растения, образуя постепенно возвышения, но растения тянулись кверху и вновь обрастали ручей со всех сторон. Так постепенно в борьбе с ветром, рос бугор, а в его центре упрямо пробивался наверх ручей.

В этой местности бывает больше так называемых «верховых» ветров, дующих по течению реки с востока на запад. Поэтому бугор и получился крутым с восточной стороны, а ручей потек по более пологому западному склону и промыл в нем довольно глубокое ложе.

Тогда я вспоминаю, что недалеко от этого места в ущелье Чулакджигде, на склоне горы, высоко над ручьем, бегущим по ущелью, тоже есть странный бугор, будто кем-то нарочно насыпанный, высокий и крутой. Он весь зарос зеленою травой, тростниками и лохом, такими необычными среди выгоревших от солнца пустынных гор. На этом бугре, наверное, тоже когда-то бежал ручей. Теперь же его окончательно засыпало землею.

Сколько лет прошло, как вода из далеких глубин прорвалась наружу, и возле нее выросли такие высокие бугры?

У ручья много насекомых, страдающих от жажды, и тут среди бабочек, разнообразных мух я вижу и изящную осу-эвмену. Наверное, это она моя знакомая. Почему здесь так много собралось насекомых! Неужели родниковая вода вкуснее, богаче минеральными солями, чем речная?

Пока я рассматриваю бугор, на горизонте появляется всадник и приближается ко мне.

— Этот бугор, — рассказывает всадник — мы хорошо знаем. Он называется Кайнар. Говорят очень давно в этих местах жил охотник. Умирая, он просил похоронить его на бугре и обещал, что тогда с самой его вершины потечет вода. Просьбу его выполнили. На бугре возле могилы появился ручей. Потому и бежит вода на вершине бугра.

Я старательно объясняю моему собеседнику происхождение бугра и ручья, рисую на бумаге схему. Он внимательно слушает, как будто со всем соглашается. Но в его глазах я вижу недоверие. Легенда проще, понятнее. Умирающий охотник, наверное, был добрый, святой. Он и заставил воду подняться кверху и служить людям.

— Какая вода, пить ее можно? — спрашиваю я.

— Вода хорошая, сладкая вода. Попробуй, мы всегда ее пьем, когда здесь бываем.

Недалеко от первого бугра есть еще такой же второй. На его вершине барсук нарыл норы, и тоже стала сочиться вода. Этот бугор тоже создан ручьем и в этом не может быть сомнения. Но ручеек покорил ветер, засыпал его землей. Кто знает, быть может, в легенде о заповеди умиравшего охотника есть доля правды. На первом бугре вода тоже была засыпана землей, а когда вырыли могилу, она вышла на поверхность.

Сколько времени отнял у меня этот таинственный бугор. Солнце вовсе склонилось к горизонту, спала жара и белый солончак сперва поголубел, а потом стал совсем синим.

Я спешу к кусту тамариска и разыскиваю знакомую тоненькую веточку. Оса-эвмена молодец! Она закончила домик. Теперь мне не за чем наблюдать. Но я не досадую и благодарю маленькую строительницу за то, что она привела меня к прозрачному прохладному ручью, вытекающему из таинственной глубины земли.

3. Забота о потомстве

4. В поисках пищи

Из узкой долины дорога выходит на высокий холм, с которого открывается широкий распадок и довольно большие и густые заросли тростника. За ними виднеются разваленная муллушка и несколько раскидистых кустов колючего чингиля. Откуда здесь в сухом распадке, посреди обширной безводной пустыни могли оказаться вода и тростники?

Но раздумывать не приходится. Запасы воды в бачке давно исчерпаны. За несколько дней экономного пользования водою руки и лицо потемнели от грязи. Вода была очень кстати.

К тростниковым зарослям с дороги вела едва заметная тропинка, заслоненная цветущими маками. На ней, видимо ранней весною, когда земля была еще сильно влажной, верблюды оставили следы больших ступней, и теперь машину подбрасывало по ямкам отпечатков ног.

Каково же было наше разочарование, когда выяснилось, что такие высокие и стройные тростники, которым под стать расти на берегу большого озера или реки, были на совершенно сухой земле без каких-либо признаков воды. Дело осложнялось. До реки Или было километров двадцать по прямой линии через холмы и овраги. Дорогу в ближайшее ущелье, где бы мог оказаться ручей, мы не знали.

Пока я раздумываю, что нам делать, из тростников раздался крик моего товарища: «Вода»! Да, это была самая настоящая вода в колодце, старательно выложенном камнями. Глубина его была около шести метров. Рядом с колодцем лежала перевернутая кверху дном и хорошо сохранившаяся деревянная колода, из которой поят скот.

Так вот почему здесь рос тростник! Растения добывали себе воду из-под земли из водоносного слоя, и хотя росли на сухом месте, чувствовали себя, по-видимому, неплохо, словно на берегу настоящего водоема.

Но как прижились на сухом месте первые поселенцы, как выросли молодые тростники из крошечных семян-пушинок? Возможно, первое заселение произошло много лет назад в особенно влажную весну, когда на месте теперешних зарослей существовало небольшое озеро. С тех пор и растут в пустыне тростники, добывая из-под земли воду.

Тростник с колодцем, видимо, служили промежуточным пунктом при перегоне скота с весенних пастбищ на горные летние, так как вокруг виднелись свежие следы стоянки отары овец.

Из ремней и шпагата мы соорудили веревку и спустили в колодец котелок. Не беда, что в сводах колодца оказалось несколько гнезд воробьев, и белый помет падал в воду. Не страшно и то, что на поверхности плавал случайно попавший в колодец тушканчик. Радуясь находке, мы, прежде всего, умываемся холодной и прозрачной водой и расточительно расплескиваем до того столь драгоценную влагу.

Тут же у колодца наспех разбиваем бивак. Пригревает солнце, становится жарко. Приходит пора распроститься с последней булкой хлеба, которую решено поджарить ломтиками. Со следующего дня мы переходим на лепешки из муки, портативность которой особенно ценна в условиях путешествия. Но едва налито масло в сковородку, как в нее влетает оса, за ней другая. Обе они беспомощно барахтаются и не могут выбраться. Злополучные осы выброшены листиком тростника из сковородки, но на смену им откуда-то сверху плюхаются новые и новые осы! Почему осам так понравилось подсолнечное масло?

Возня с осами продолжается долго, пока я не догадался о причине столь странного их поведения. Блестящая поверхность масла, отражающая солнечные лучи, имитировала лужицу с водой, на которую и стали слетаться страдающие от жажды осы. Пролетая мимо бивака, они замечали искрящееся на солнце пятнышко и, не подозревая своей ошибки, прямо падали на сковородку. В колодец они не догадывались спускаться, под землею поверхность воды не отражала солнечных лучей, они туда не заглядывали.

Правильно ли мое предположение? Для подтверждения его мы кладем на землю небольшое зеркальце, и вскоре на него начинают так же, как и на сковородку с маслом, слетаться осы. Но хлеб, намазанный маслом, никого не привлекал.

Кто бы мог подумать, что зеркалом можно ловить ос! Пришлось прикрыть сковородку, перевернуть колоду, налить в нее воду и устроить для ос водопой. За короткое время на этом водопое побывало много ос и среди главных посетительниц — обычных ос, в колоду наведывались иссиня-черные осы помпиллы — потребительницы пауков, и многие другие насекомые, страдающие в пустыне от жажды…

Когда только мы подъехали к тростникам, раздался тоненький, почти комариный писк множества мелких мушек. Они назойливо лезли в уши, глаза, садились на открытые части тела, но не кусались. Потом мушиный писк усилился, стал дружным и нас облепил целый рой этих надоедливых насекомых. Почти бессмысленно было от них отмахиваться. Согнанные с одного места, они немедленно перелетали на другое. Оставалось единственное средство — терпение.

Мушки принадлежали к той группе, которая питается исключительно потом крупных животных. Но откуда они могли взяться в таком большом количестве среди необитаемой пустыни? По всей вероятности, этот рой сопровождал отару овец и каким-то образом отстал от нее. Быть может, овцы были подняты с ночлега ранним утром, когда мушки еще спали, находились от прохлады в оцепенении. Вот и изволь теперь расплачиваться с маленькими мучителями за целую отару овец!

Между тем, становилось жарче, а назойливость мушек еще более несносней. Видимо, они к тому же сильно проголодались, а с нас им было мало проку. Но и наше терпение скоро истощилось и когда стало невмоготу, было решено срочно сниматься с бивака.

Попробуйте теперь догнать нас, когда мы на машине!

Прошло много лет. Осенью в начале сентября я остановился на ночлег в одном из пустынных ущелий. Оно было безводным, все высохло, без единой зеленой травинки. Все давно выгорело под солнцем, даже кустики таволги побурели от недостатка влаги и сухости.

Рано утром во время завтрака рядом с биваком на земле я увидал какое-то необычное пятно. Оно копошилось маленькими тельцами. Оказывается на то место, куда была пролита вода, собралось несколько сотен небольших сереньких мушек. Они жадно сосали влажную землю.

Мушки оказались осторожными и очень проворными, едва я к ним приблизился, как они моментально взлетели и расселись по сторонам. Но потом быстро вновь собрались все вместе. Бедняжки явно страдали от жажды.

В полукилометре от нас по дороге, ведущей на перевал гор, тек прозрачный ручей. Там они могли бы вдоволь напиться. Но, видимо, в их характере не полагалось далеко странствовать.

Сегодня очень тепло и в небе летят журавли, унизали его цепочками, перекликаются. Пустыня только начала зеленеть и желтыми свечками засветились на ней тюльпаны. Воздух звенит от песен жаворонков. Уже полчаса я бреду к горизонту к странному белому пятну на далеком бугре, хочется узнать, что за пятно, почему колышется, то застынет, то снова встрепенется.

Вблизи же все становится обычным и понятным. Оказывается, расцвел большой куст таволги, и весь покрылся душистыми цветами. На них — пир горой. Все цветы обсажены маленькими серыми пчелками-андренами. Сборщицы пыльцы и нектара очень заняты, торопятся. Кое-кто из них, заполнив свои корзиночки пыльцой, сверкает ярко-желтыми штанишками и, отягченный грузом, взмывает в воздух. А по струйкам запаха прибывают все новые посетители. Сколько их здесь! Наверное, несколько тысяч собралось отовсюду.

Ленивые, черные и мохнатые жуки-оленки не спеша лакомятся пыльцой, запивают нектаром. Порхают грациозные бабочки-голубянки. Юркие синие мухи, блестящие как полированный металл, не отстают от жуков. На самом верху уселся клоп-редувий. Ему, завзятому хищнику, вряд ли нужны цветы.

Куст тихо гудит тысячью крыльями своих посетителей. Здесь шумно, как на большом базаре или вокзале. И еще оказался один необычный любитель цветов — самый настоящий комар Aedes caspius. Он старательно выхаживает на своих длинных ходульных ногах и запускает хоботок в чашечки с нектаром.

Забавный комар! Да здесь он не один, а масса! Рассматриваю их в лупу, вижу сверкающие зеленые глаза, роскошные вычурно загнутые коленцем мохнатые усики и длинные в завиточках щупики, слегка прикрывающие хоботок. Все комары-самцы, благородные вегетарианцы. Они, не в пример своим супругам, довольствуются живительным сиропом, припрятанным на дне крошечных цветочков. Кто знает, быть может, когда-нибудь, человек научится истреблять мужскую часть поколения этих назойливых кровососов, привлекая их на искусственные запахи цветов. А без мужской половины не смогут класть яички неоплодотворенные самки.

Вооружаюсь морилкой и пытаюсь изловить элегантных незнакомцев. Но они удивительно осторожны и неуловимы, не чета самкам, пьянеющим в предвкушении насытиться до отвала теплой крови. И все же я замечаю — на комарах есть пыльца, они, оказывается, тоже опылители растения. Кто бы мог об этом подумать!

Тогда, пытаясь изловить комаров сачком, я ударяю им по ветке растения. Куст внезапно преображается, над ним взлетает густой рой пчел, голубянок, мух, клопов и комаров. Многоголосый гул заглушает пение жаворонков и журавлиные крики.

Сразу вспомнилась весна 1967 года. Она была затяжной. Потом неожиданно в конце апреля наступил изнуряющий летний зной. Насекомые быстро проснулись, а растения запоздали: они зависели еще от почвы, а она прогревалась медленно. Странно тогда выглядела пустыня в летнюю жару. Голая земля только что начинала зеленеть. Ничто еще не цвело. И вдруг у самого берега Соленого озера розовым клубочком засверкал куст гребенщика. Он светился на солнце, отражаясь в зеркальной воде, и был заметен далеко во все стороны. К нему, этому манящему пятну на уныло светлом фоне пустыни я и поспешил, удрученный утомительным однообразием спящей природы.

Крошечный розовый кустик казался безжизненным. Но едва я к нему прикоснулся, как над ним, звеня крыльями, поднялось целое облачко самых настоящих комаров в обществе немногих маленьких пчелок-андрен. Комары, не теряли попусту время. Быстро уселись на куст, и каждый сразу же занялся своим делом, засунул длинный хоботок в крошечный розовый цветок. Тогда среди длинноусых самцов я увидал и самок. Они тоже были сильно заняты поглощением нектара и у некоторых изрядно набухли животики. На комарах я также заметил крохотные пылинки цветов. Не думал я, что и здесь кровожадные кусаки могут быть опылителями растений. Но что меня поразило! Я пробыл возле розового куста не менее часа, крутился с фотоаппаратом, щелкал затвором, сверкал лампой-вспышкой и ни один из комаров-самок не удосужился возможностью напиться крови, не один хоботок не кольнул мою кожу. Я даже обиделся. Неужели такой невкусный, или так задубилась моя кожа под солнцем и ветром пустыни. Поймал самку в пробирку, приложил к руке. Но невольница отказалась от присущего ее роду питания. Тогда я достал маленький проволочный садочек, но и с его помощью опыт не удался.

Наверное, у каждого вида комаров природа, кроме кровососов, завела особые касты вегетарианцев, из которых кое-кто способен и возвратиться к прежнему типу питания. Если только так, то это очень полезная для них черта. Особенно в тяжелые годы, когда из местности по каким-либо причинам исчезают животные. Тогда комариный род выручают любители нектара. Они служили особым страховым запасом на случай такой катастрофы.

Как в природе все целесообразно! Еще бы: миллиарды лет были потрачены на подобное совершенство.

Третья встреча с комарами-вегетарианцами произошла недалеко от второй.

Тугаи у реки Или вблизи Соленых озер, чудесные и густые, встретили нас дружным комариным воем. Редко приходилось встречать такое изобилие надоедливых кровососов. Пришлось спешно готовить ужин и забираться в полога. Вскоре стих ветер, река застыла и отразила в зеркале воды потухающий закат, синие горы пустыни и заснувшие тугаи. Затéкал козодой, просвистела крыльями утиная стая, тысячи комаров со звоном поднялись над нашим биваком, неисчислимое множество острых хоботков стало протыкать марлю, пытаясь дотянуться до тела. Засыпая, я вспомнил густые заросли и розовые кусты кендыря. Он был весь обсажен комарами. Они ловко забирались в чашечки цветов, выставив наружу только кончик брюшка да длинные задние ноги. Больше всех на цветах было самцов, но немало лакомилось ими и самок. Многие из них выделялись толстым беловатым и сытым брюшком.

В густых зарослях особенно много комаров и трудно сказать, желали ли крови те, которые лакомились нектаром. Как бы там ни было, самки-вегетарианки с полным брюшком ко мне проявили равнодушие, и, преодолевая боль от множества уколов и всматриваясь в тех, кто вонзал в кожу хоботок, я не встретил среди них похожих на любителей нектара.

Кроме кендыря в тугаях еще обильно цвели шиповник, зверобой, солодка, на полянках синели изящные цветы кермека. Они не привлекали комаров.

Рано утром пришлось переждать пик комариной напасти в пологах. Поглядывая сквозь марлю на реку, на горы, на пролетающих мимо птиц, мы с нетерпением ожидали ветерка. И, какое счастье, когда зашуршали тростинки, покачнулись вершинки деревьев и от мелкой ряби посинела река, а ветер отогнал наших мучителей, державших нас в заточении.

Поспешно убегая из комариного царства, мы вскоре убедились, что вдали от реки и тугаев комаров мало или даже почти нет, и у канала, текущего в реку из Соленых озер есть неплохие места для стоянки. Розовые кусты кендыря на берегу канала меня заинтересовали. Оказывается здесь мы долгожданные гости. Облачко комаров поднялось с цветов и бросилось на нас в наступление.

Комары усиленно лакомятся нектаром кендыря. Благодаря ему комары переживают трудное время, когда нет обладателей теплой крови. И он, судя по всему, является одним из первых прокормителей комаров. Да и растет кендырь испокон веков возле рек, и к нему приспособились наши злейшие недруги.

Прошло еще несколько лет, и я в четвертый раз встретился с комарами — любителями нектара. Мы путешествовали возле озера Балхаш. Стояла жаркая погода, пекло солнце, воздух застыл, в машине ощущалась сильная духота. Справа тянулась серая безжизненная пустыня, выгоревшая давно и безнадежно до следующей весны. А слева — притихшее лазурное озеро.

Я с интересом поглядывал на берег. Может быть, где-нибудь на каменистой или песчаной рёлке покажутся цветы? Там где цветы, там и насекомые. Но всюду виднелись тростники, тамариски, сизоватый чингиль, да темно-зеленая эфедра. Впереди как будто показалось розовое пятно. С каждой минутой оно становилось ближе, и вот перед нами в понижении, окруженном тростничками, целая рощица буйно цветущего розового кендыря.

— Ура, цветы! — раздается из кузова машины дружный возглас энтомологов. На землю выпрыгивают с сачками в руках охотники за насекомыми. Мне из кабины ближе всех, я впереди. На кендыре же я слышу многоголосое жужжание. Он весь облеплен крупными волосатыми мухами-тахинами, над ним порхают бабочки-голубянки и бархатницы, жужжат самые разные пчелы, бесшумно трепеща крыльями, носятся мухи-бомбиллиды. Предвкушая интересные встречи, я с радостью приближаюсь к этому скопищу насекомых, справляющих пир горой. Сколько их здесь, жаждущих нектара, как они стремятся сюда, в эту приветливую столовую для страдающих от голода в умершей от зноя пустыне!

Но один-два шага в заросли — и шум легкого прибоя озера заглушается дружным тонким звоном. В воздух поднимаются тучи комаров. Они с жадностью бросаются на нас, и каждый сразу же получает множество уколов. Комары злы, голодны, давно не видали добычи и в этих диких безлюдных местах, наверное, давно кое-как поддерживали свое существование нектаром розовых цветов. Для них наше появление — единственная возможность напитаться крови и дать потомство. И они, обезумевшие, не обращая внимания на жаркое солнце и сухой воздух, облепляют нас тучами.

Дружная, неожиданная и массовая атака комаров настолько нас ошеломила, что все сразу, будто по команде в панике помчались обратно к машине.

Я пытаюсь сопротивляться нападению кровососов, хочу посмотреть, приносят ли комары пользу растению, давлю на себе сотнями неприятелей и вскоре побежден тоже. Комары же, преследуя нас, забираются в кузов и все долго на ходу машины отбиваются от непрошеных пассажиров.

Сегодня мы никуда не едем, у нас дневка и целый день можно бродить по пустыне или по берегу Балхаша. Я иду по невысокой прибрежной гряде из щебня, покрытой редкими растениями. Солнце давно поднялось над горизонтом и основательно припекает. Но легкий бриз с озера свеж и прохладен.

В одном месте цветущий вьюнок прикрыл своими листьями гряду, расползся по ней большим зеленым пятном. Едва я вступаю в эти крошечные заросли, как во все стороны разлетаются комарики-звонцы, да скачут кобылочки. Комарики тоже здесь нашли приют. А кобылочки? Что им здесь надо и что-то уж очень много их тут собралось. Неужели едят вьюнок. Он содержит в своих тканях млечный сок и любителей лакомиться этим растением немного. Впрочем, на щебнистом берегу Балхаша так мало растений: кустики гребенщика, кое-где низенький тростник, эфедра, полынь да две-три солянки. И все! Но сколько я не приглядываюсь, не вижу следов погрызов растения. Странное скопище кобылок!

Продолжая размышлять над увиденным, иду дальше и резко останавливаюсь. В голову пришла неожиданная и забавная догадка. Она мне кажется сумбурной и невероятной. Но чего только не бывает в мире насекомых!

Здесь на берегу залива Балыктыколь место очень богатое ветвистоусыми комариками. Вечерами они поднимаются в воздух брачными роями. Оплодотворенные самки летят в озеро класть яички, отбывшие же жизненную повинность самцы, падая на землю, погибают. Те же, кто за ночь не успел завершить дела, прячутся на растениях и на обрывистых скалах, идущих вдоль берега, чтобы переждать жаркий день до следующей ночи. Комариками кормится громадная рать пауков, уховерток, скорпионов, фаланг, ящериц, многие мелкие птицы. Не едят ли их кобылки?

Задайте, читатель, подобный вопрос любому энтомологу и вас сочтут невеждой. Кобылки — типичные растительноядные насекомые. Никакая другая еда для них неведома. И все же, не рассчитывая на успех, я принимаюсь за опыт, как мне кажется заранее обреченный на неудачу.

Несколько взмахов над вьюнками сачком и в нем изрядная кучка ветвистоусых комариков. Я становлюсь на колени и осторожно подсовываю примятого комарика на пинцете к голове, устроившемуся рядом со мною на земле, богарному прусу и вздрагиваю от неожиданности. Кобылка без обиняков хватает мой подарок, ее мощные челюсти заработали, как автомат, и не прошло и доли минуты, как от комарика ничего не осталось. Торопясь, вытаскиваю из сачка другого комарика, но в это мгновение с плеча соскальзывает полевая сумка и с шумом падает на землю. Испуганная кобылка, щелкнув своими задними ногами, исчезает.

Тогда я, окрыленный успехом, подсовываю другим кобылкам комариков. Да, они очень любят плотоядную пищу, уплетают ее за милую душу. Одна съела четыре комарика, другая — целый десяток, третья обжора умяла ровно двадцать штук. Я едва успеваю подсовывать еду этой кобылке и она, расправившись с очередной порцией, поворачивается во все стороны, помахивая своими коротенькими усиками, как бы без обиняков спрашивая: «Ну, где там запропастился мой обед?»

Эта кобылка оказалась рекордсменкой. Другие довольствовались десятком комариков, маленьким личиночкам было достаточно двух-трех чтобы насытиться, а рекордсменка умяла несколько десятков.

Поведение кобылок не было стандартным и изобиловало вариациями. Некоторые относились с предубеждением к первому комарику, затем, разобрав в чем дело, принимались за еду так рьяно, что слышалось легкое похрустывание челюстей. Другие, будто опытные гурманы, тот час же набрасывались на угощение. Кое-кто в испуге отскакивал в сторону, если комарик подавал признаки жизни, трепыхался крыльями и размахивал ножками, в то время как у других от этого еще сильнее разыгрывался аппетит. И различали кобылки свою необычную еду по-разному: близорукие опознавали подсунутого комарика только у самой головы, тогда как опытные и дальнозоркие замечали добычу едва ли не за пять сантиметров. Видимо опыт и аппетит оказывал влияние на поведение.

Кобылки-пруссы вообще отъявленные обжоры, и поэтому не случайно иногда появляются в массе, повреждая растения, в том числе и возделываемые человеком.

Как же относятся к этой необычной еде другие виды кобылок. Краснокрылые кобылки сфингонотусы также с охотой принимались свежевать добычу. И другие кобылки-пустынницы не отказывались отведать еду хищников. Но самыми отъявленными все же остались наиболее многочисленные пруссы. Не спеша, но деловито, они собрались возле меня большой группой, будто к обеденному столу, и уж потчевать их пришлось всех с большой поспешностью, вываливая из сачка добычу целыми кучками.

В общем, все кобылки оказались любителями поразнообразить меню вегетарианцев плотоядной пищей, никто, несмотря на установившуюся за ними репутацию незыблемых приверженцев растений, не отказался от комариков-звонцов. А почему бы и не так! На земле всюду валялись их трупики, и стоило ли попусту пропадать добру?

Наловчившись кормить кобылок, я одной из них на прощание преподнес муху. Она тоже пошла в дело, и, перемолотая, исчезла в желудке. Потом, прежде чем уехать с полуострова Байгабыл, я фотографирую паучков, выбрав куст гребенщика, сильно обвитый паутиной и облепленный комариками. На этом кусте я застал трех прусов. Они прилежно и не спеша лакомились комариками, попавшими в паутину, и, судя по всему, занимались этим промыслом издавна и с большим успехом. Вот как!

Когда я, приехав в город, рассказал о хищнических наклонностях кобылок одному из энтомологов, он решительно заявил:

— Не могу этому поверить. В ваших экспериментах, коллега, вкралась какая-то грубая ошибка!

— Ну почему ошибка — стал я возражать, — посмотрели бы своими глазами, как кобылки едят комариков.

— Нет, тут не обошлось без какого-то заблуждения, — упрямо бубнил энтомолог. — Необходимы еще дополнительные наблюдения, факты, контрольные подсчеты, протоколы со свидетелями, чтобы исключить субъективизм исследователя. Не могут так себя вести растительноядные насекомые. Не может быть такое!

Так мы и расстались, оставив друг друга в недоумении. Говорят факты — упрямая вещь. Но как убеждать людей, которые упрямее фактов!..

Третий день, как после ненастья в горах установилась ясная и теплая погода, пчелы начали дружно работать, и над пасекой, вблизи которой я поставил палатку, стоит гул от множества жужжащих крыльев.

Рано утром, едва только рассвело, выбрался из спального мешка. Солнце только что показалось из-за вершины гор и его лучи осветили ущелье. Длинные черные тени от высоких елей перечертили светлую дорогу. Обильная роса засверкала тысячью искринок, отливающих различными цветами. Вот лучи солнца упали на полянку с ульями. Не прошло и нескольких минут, как пробудились пчелы. На фоне высокой темной горы, сплошь заросшей еловым лесом, каждая летящая пчела как сверкающая золотом звездочка.

Полет пчел необыкновенен. Все до единой труженицы, едва вылетев из улья, взвиваются почти вертикально кверху и быстро исчезают в высоте. Не приходилось мне видеть такого строго вертикального полета. Куда отправились сборщицы нектара? Тогда я вешаю на себя фотоаппарат, полевую сумку, беру в руки посох, карабкаюсь по склону горы. Надо пересечь эту темную громаду, покрытую еловым лесом. И на этот трудный поход у меня уходит почти половина дня. Когда же добираюсь до гребня горы, передо мною открывается изумительная картина хребтов, ущелий, далеких снежных вершин и, засмотревшись, забываю о цели своего похода. На южной стороне горы видны скалы, приземистые кустики арчи, небольшие куртинки шиповника и желтые поля камнеломки. Сейчас происходит массовое цветение этого растения, и на нем работают пчелы с пасеки.

Так вот почему сборщицы нектара едва пробудившись, помчались сразу вверх! Им, также как и мне, надо было перевалить за высокую темную гору, чтобы добраться до плантаций нектара.

Из мира насекомых медоносная пчела изучена лучше всех. Стал известен и язык ее сигналов, при помощи которых пчелы сообщают друг другу место находки нектароносных растений. Пчела-работница, прилетая в улей, совершает на сотах своеобразный танец, виляя брюшком и привлекая к себе внимание сестер. Выписывая на сотах замысловатые фигуры, она указывает направление, куда надо лететь, сообщает примерное расстояние до места сбора. Направление полета определяется по углу к солнцу, если же оно закрыто облаками, то пчелы прекрасно определяют его положение по поляризованному и для нас невидимому свету. Пчелиная сигнализация — одно из интереснейших открытий биологии общественных насекомых двадцатого века. Вначале ее обнаружил и описал ученый К. Фриш. Затем ее досконально изучили, проверили, уточнили, доисследовали десятки пытливых пчеловодов-энтомологов.

Но разгадан ли пчелиный язык до конца и во всех его деталях? По-видимому, нет. До сих пор, например, никто не подозревал о существовании пчелиного сигнала «Лети прямо вверх!». А он должен быть, судя по нашим пчелам. Непременно! Неплохо бы проверить это предположение в горных условиях.

Утреннее поведение пчел говорит еще об одной особенности поведения пчел. По всей вероятности у них есть память на недавно совершенные дела. Проснувшись утром от первых теплых лучей солнца, упавших на лесную полянку с ульями, не мешкая, не ожидая сигналов от пчел-разведчиц, сборщицы меда сразу помчались кверху за большую темную гору на плантации цветущей камнеломки, туда, где они работали прежде. И, кто знает, случись кратковременное ненастье, они бы вспомнили о посещения этого растения и через несколько дней. Три дня длилось ненастье, и пчелы не работали, прежде чем сегодня наступил солнечный день.

Пока еще никто не ставил эксперимента, чтобы доказать сколько времени помнит мохнатая труженица свои маршруты. Долгая память ей не нужна и даже вредна. Природа изменчива и там, где недавно обильно цвели цветы и жужжали насекомые, через неделю может ничего не оказаться.

На дачных участках нашего садоводческого товарищества дома почти у всех отстроены, сады выросли, деятельным дачникам надо еще чем-то заняться. И, отчасти подражая, друг другу, стали рыть подполья. Не попытаться ли мне соорудить хотя бы небольшое углубление под полом, хотя под домом могут оказаться большие валуны. Вырезаю одну доску в полу, поднимаю ее кверху, прощупываю почву ломом. Нет как будто камней. Принимаюсь копать, ведрами вытаскиваю землю. Под полом темно, но в вырытую ямку сваливается что-то черное. Всматриваюсь: это жук чернотелка бляпс. Легкий, как перышко. Но невольник еще полон жизни, энергично шевелит ногами, размахивает усиками. Выношу пленника в сад и кладу на сочную зелень под теплые лучи солнца.

Дача построена восемь лет назад. Отдушины, ведущие в подполье, засетчены, так что через них никто не мог забраться. Допустим, в начале строительства домика или перед ним жуки отложили яички. Личинка развивалась в земле два-три года. Сколько же лет провел жук в заточении? Не менее пяти!

Жуку не нравится солнце, он поспешно прячется под камень. Осенью чернотелки забираются в норы. Так уж повелось у них издавна, в пустынях много нор, как жилых, так и заброшенных. В них не холодно зимой, не жарко и не сухо летом. А хозяева нор — суслики, песчанки, тушканчики, мирятся с невольными квартирантами. Кому нужны жесткие да вонючие жуки!

Природа выработала у жуков способность голодать. Ведь нередко зимой к весне норы обваливаются, вход их забивается или заплывает от талых вод землей. Попав в неволю, жуки терпеливо ждут освобождения, год, два, много лет.

Потом я вызволил из-под дома еще шесть жуков бляпсов, и все они, после длительной голодовки, были легки, как перышки.

Прежде на месте дач была предгорная полупустыня, полустепь и на ней, как и сейчас на ближайших холмах, разгуливали чернотелки-бляпсы. Теперь — другая земля. Напоенная влагой она растит густые травы, кустарники, деревья и место стало совсем неподходящим для чернотелок.

Что же будет с моими невольниками. Ничего, отъедятся, поправятся, потом полезут на холмы и там найдут свои родные места.

Наконец после пяти лет засухи выдалась дождливая весна и жалкая голая пустыня, обильно напоенная влагой, преобразилась и засверкала травами и цветами.

Мы постепенно удаляемся от гор Анрахай и едем по кромке большой пустыни Джусандала. По обеим сторонам дороги сверкают желтые лютики. Давным-давно не видал я этого растения. Внутри цветок блестящий, будто покрытый лаком и каждый лепесток похож на параболическое зеркало, отражает солнечные лучи и фокусирует их на центре цветка, на пестике и тычинках. От этого двойная выгода: в тепле энергичнее работают насекомые-опылители и скорее созревают семена. Сейчас же весной, когда так коварна погода и так часты возвраты холода, маленькие солнечные батареи тепла представляют собою замечательное приспособление. Летом, когда солнца и тепла избыток, они ни к чему и нет таких цветов.

Появляется цветущий ревень Максимовича, с большими, размером со шляпу сомбреро, листьями. Встретилась одиночная чудесная ферула илийская. На ее толстом стебле красуется могучая шапка цветов. На них копошится всякая мелочь: серенькие мушки, черные муравьи-проформики, любители нектара, важно восседают зеленые клопы.

Я рад феруле, давно ее не видал и нашу встречу пытаюсь запечатлеть на фотографии. Потом случайно бросаю взгляд в сторону и вижу вдали — целое войско ферул заняло склон большого холма и протянулось светло-зелеными зарослями до самого горизонта. Тут настоящее царство этого крупного растения.

Наша машина мчится от гор в низину и вдруг врывается в сплошное красное поле ярких чудеснейших тюльпанов. Какие они роскошные, большие, горят огоньками, хотя и приземистые! Как миновать такое раздолье! И я, остановив машину, брожу с компанией своих спутников по красному полю. Никогда не видал я такого изобилия тюльпанов, хотя путешествую по пустыне четвертое десятилетие. Лежали тюльпаны луковичками несколько лет, жарились от солнца, изнывали от сухости, ждали хорошую весну и, наконец, дождались, все дружно появились на свет, засверкали великолепием под ярким солнцем и синим небом.

Приглядываюсь к цветам. Они разные. Одни большие, другие — маленькие. У некоторых красный цвет лепестков необыкновенно ярок, будто полыхает огнем. Встречаются среди красных тюльпанов и с желтыми полосками, а кое-где виднеются и чисто желтого цвета. Мои спутники утверждают, будто и запах у цветов разный. У одних — сладковатый, у других — кислый, а есть и такие, от которых шоколадом пахнет.

Я не могу похвастаться тонким обонянием, посмеиваюсь над подобными утверждениями, не верю. Тогда мне преподносят букет. Действительно, и я чувствую, что у тюльпанов разный запах.

Здесь в этих зарослях все тюльпаны принадлежат одному виду Tulipa greigia. Но почему же у них так варьирует цвет и запах? Объяснение, в общем, найти нетрудно. У очень многих растений цветы изменчивы. Благодаря этой особенности садоводы легко выводят разные сорта. Видимо изменчивость цвета и запаха, да и формы, не случайна. Вкусы и потребности насекомых-опылителей нельзя удовлетворить однообразием приманки. Одна и та же пища и запах легко приедаются.

Весь день мы находимся среди буйства цветов. Но нам, энтомологам, поживы нет: насекомых совсем не стало после долгих лет засухи. Кто же, думаю я, опыляет такое величайшее множество цветов и для кого они предназначены? Вот где, кстати, необходимо разнообразие. То растение, которое в какой-либо мере выделяется среди обычных цветом и запахом, невольно привлекает к себе больше опылителей, ищущих разнообразия.

Растения пустыни легче насекомых переносят невзгоды климата. Пусть будет несколько лет засухи, перевыпаса и голой безжизненной земли. В пыльной и сухой почве, дожидаясь хороших времен, растения пролежат много лет зернами, луковичками, корнями и оживут. Не то, что насекомые! Правда и у их шестиногих друзей тоже есть небольшой запас прочности. Но когда насекомых мало — тоже беда. Очень многие цветковые растения при недостатке насекомых, принимающих участие в брачных делах растений, способны к самоопылению, а некоторые и вовсе отвыкли от помощи этих маленьких мохнатых созданий. Опаленная солнцем пустыня не скоро залечивает свои раны.

Мы лежим возле машины на большом растянутом на земле тенте и отдыхаем после утомительного и долгого переезда. Рядом журчит небольшая проточка горной реки Чилик, раскидистые ивы бросают на наш бивак тень. Хорошо!

Над галечниковой полянкой, поросшей кустарничками, на вершинках веточек уселись стрекозы. Это их наблюдательные посты, с них ловкие хищницы высматривают добычу, и, заметив пролетающее мимо насекомое, бросаются за ним вдогонку.

Приглядываясь к стрекозам (они относятся к роду Симпетрум), замечаю, как многие из них постоянно меняют положение крыльев: то поднимают их слегка кверху, то опускают книзу. Что бы это могло значить? Вряд ли это делается попусту. Надо достать бинокль. Через него легче наблюдать.

В бинокль хорошо видна большая глазастая голова стрекозы. Сколько в каждом ее глазу крошечных восьмигранных глазков? Наверное, несколько десятков тысяч. Хищнику нельзя без хорошего зрения.

Вот стрекоза опустила крылья и одновременно слегка вздернула кверху голову. Потом рывком подняла крылья, а голову опустила книзу. Странная автоматика!

Впрочем, что тут странного! Если набросать на бумаге схему сидящей на вершинке кустика стрекозы, то, как будто легко находится ответ на эту загадку поведения стрекозы. Крылья мешают круговому обзору. Если добыча пролетает над стрекозой, то чтобы лучше ее разглядеть, определить до нее расстояние, надо крылья опустить книзу, а голову приподнять. И наоборот, если добыча внизу, крылья поднять, голову опустить. Объяснение кажется верным. Остается убедиться в правильности догадки. Но для этого надо еще наблюдать.

Быстро бежит время. То одна, то другая стрекоза поднимаются со своих наблюдательных постов, и, описав замысловатую фигуру в воздухе и схватив добычу, садятся на свое избранное место. И уж та, которая собирается ловить добычу, обязательно перед броском, в зависимости от ситуации, передвигает крылья и наклон головы.

Не все стрекозы — любительницы восседать на своих наблюдательных постах. Многие из них охотятся на лету. Одна же стрекоза странная, реет над проточкой, будто высматривает, кто водится в воде, и вдруг неожиданно бросается на воду. Короткий резкий всплеск и стрекоза вновь в воздухе…

Поведение стрекозы кажется необычным. Неужели она так купается? Почему бы тогда этим не заняться в самое жаркое время дня. Сейчас солнце склонилось к горизонту, спала жара, и длинные тени легли между горами. Не сводя глаз со стрекозы, нащупываю в полевой сумке сачок и медленно подкрадываюсь. Мне посчастливилось. Стрекоза уселась на веточку ивы, взмах сачком точен и вот уже в плену трепещет крыльями. С интересом ее рассматриваю. Стрекоза из того же рода Симпетрум с красным брюшком, самец. На ее теле немало красных клещиков. Они относятся к семейству Hydrochiella, живут в воде и цепляются на стрекоз. Только зачем? Наверное, ради того, чтобы попутешествовать и переселиться в другое место.

Каждый организм старается расселиться разными способами во все стороны, чтобы занять места, где только возможна жизнь. Стремление к расселению лежит в древнем инстинкте борьбы за существование. Чем шире распространение, тем больше шансов выжить в случае катастрофы, уйти из мест перенаселенных, почему-либо плохих. Каждый расселяется по-своему, кто на крыльях, кто пешком, кто с водой или с ветром. Красные клещики нашли себе отличный транспорт, приспособились путешествовать на стрекозах.

Стрекозе неприятно носить на себе ораву пассажиров. Да и, наверное, кроме того, они сосут кровь. Пытаясь от них избавиться, она на лету шлепается в воду, чтобы смыть с себя докучливых паразитов. А им только это и надо. Благодаря стрекозам красные клещи расселяются по водоемам и занимают те из них, в которых возможно жить. Иначе им нельзя. Что делать, если водоем станет пересыхать. Такое часто случается.

Осторожно беру пинцетом стрекозу и слегка ударяю ею по воде. После нескольких ванн на моей пленнице почти нет красных клещиков. Они отцепились. Пинцетом же их не особенно легко согнать со стрекозы, сидят на ней крепко, не желают расставаться со своим самолетиком. Выходит так, что стрекозы не зря устраивают эту своеобразную лечебную водную процедуру.

И еще встреча со стрекозами. На южном побережье озера Балхаш в конце сентября стояла жаркая и сухая погода. В это время я увидел, как малая красная стрекоза легла на воду, высоко подняв кверху брюшко. Так она лежала около десяти минут, иногда слабо трепыхая крыльями. Я думал, что она упала на воду и не может подняться. Но, неожиданно, стрекоза легко и плавно взлетела с воды.

Для чего она ложилась на воду? Из-за чрезмерной сухости воздуха? Или, быть может, тоже избавлялась от клещиков или еще каких-либо других паразитов, цикл развития которых протекал в воде? Узнать об этом не удалось, плавающих стрекоз поймать не пришлось…

Рано утром пошел по лесной дороге вверх по горному ущелью вдоль шумного горного ручья. Ночной бриз, дующий с гор в долины, уже затих и ему на смену пришел бриз дневной с долины в горы. Дорога петляла по краю каменистой осыпи, пересекала светлые полянки или юля среди темного леса. Иногда она переходила с одного берега ручья на другой через бревенчатые мостики, перекинутые над бурным потоком. За одним из поворотов ущелья неожиданно открылась высокая скалистая гора. Склон ее находился в глубокой тени. Я остановился, пораженный: в этом месте было видно, как над ущельем реяло великое множество насекомых. На темном фоне находящейся в тени скалистой горы, все они сверкали золотистыми огоньками и были очень хорошо заметны. Одни из них медленно плыли по ветру кверху в горы, другие метались из стороны в сторону, или, застыв на месте, неожиданно бросались вверх или пикировали вниз. Некоторые из аэронавтов выделывали замысловатые зигзаги, будто демонстрируя фигуры высшего пилотажа. Только в такой обстановке и можно было убедиться в том, какое величайшее множество насекомых незримо для нас заполняет воздух. Сколько их — маленьких авиаторов проводит свою жизнь над нами в волнах воздушного океана!

Среди хаоса мечущихся и сверкающих на солнце насекомых выделялись крупные желтые стрекозы — симпетрум. Хищницы неутомимо реяли в воздухе, собирая обильную дань и часто можно было видеть, как путь какой-нибудь крошечной сверкающей точки, беспечно реявшей в воздухе, обрывался, соприкоснувшись с полетом стрекозы.

Еще летело множество каких-то светлокрылых насекомых. Их стрекозы почему-то не трогали, внимания на них не обращали. Мне пришлось немало потрудиться с сачком в руках, прежде чем я их поймал и узнал, что это небольшие ручейники. Они справляли брачный полет.

Не трогали стрекозы и токующих мух-сирфид. За ними — мастерами высшего пилотажа, даже стрекозам было гоняться бессмысленно. Не привлекали их внимания и другие насекомые. Вообще было видно, что хищницы охотились на добычу с выбором.

Нигде не было так много стрекоз как в этом месте ущелья. Здесь на фоне находящейся в тени горы стрекозам легче увидеть свою добычу. Не случайно все ретивые хищницы держались головой к тени и слегка навстречу ветру, чтобы использовать планирующую силу крыльев. В такой обстановке можно было разглядеть и выбрать по вкусу кого угодно с большого расстояния. Подобную же обстановку, отличную видимость на темном фоне в лучах солнца, используют насекомые и в других целях. Мне вспомнилось токование самцов слепней. Они выбирают место над тенью и над нею парят в воздухе, освещенные утренним солнцем. Такого кавалера, демонстрирующего силу крыльев, легче найти самке. Да и тут, вон сколько токует мух-сирфид.

Пока я размышляю над увиденным, в царство стрекозьего разбоя прилетела по бризу сверкающая на солнце пушинка одуванчика и плавно стала подниматься кверху. Вскоре она исчезла на фоне светлого неба выше горы. Так вот еще почему стрекозы устроили своеобразную засаду над летящими по ущелью насекомыми! Мало того, что вся добыча на виду, на восходящих токах воздуха, кроме того, еще и легче летать. Вот какие расчетливые стрекозы!

Девять часов утра, но солнце в ущелье уже обжигает тело. Что же будет сегодня днем? Достанется нам от бога пустыни!

Рядом с дорогой, старой и едва заметной, жиденькая травка колышется от множества клопов-солдатиков. Они собрались большим скоплением, несколько тысяч, почти все молодежь, ярко-красные с едва наметившимися черными полосками надкрылий. Стариков среди них мало. Они, видимо, заканчивают свои жизненные дела, но и не чуждаются шумного общества себе подобных.

Клопы неторопливы. Для них, пустынников, еще нет жары, а так себе, легкая прохлада. Многие забрались на тонкие листики злаков, расселись на самых кончиках, раскачиваются на них от легкого ветерка, нашли себе отличное убежище.

Всматриваюсь в этих одиночек, отрешившихся от суеты, и вдруг вижу необычное: оказывается, каждый из них сильно занят, цепко держит ногами твердый комочек земли или камешек. Все до единого клопы, сидящие на травах, с такими серыми комочками. Без странной ноши только те, кто бродит по земле, будто занятый поисками.

Пытаюсь отнять загадочный предмет странной привязанности. Клопикам не нравится мое посягательство на их собственность, они всеми ногами цепко держатся за комочки. Один, забавный, захватил ношу одной ногой, будто прижал ее под мышку, и шустро помчался на остальных пяти ногах. Видимо, так удобней спасать свое добро.

Странное поведение клопов меня заинтересовало. Надо внимательней присмотреться к объекту вожделения пустынников.

Как будто не ошибся. Это действительно плотный комочек земли, твердый, из мелких слежавшихся камешков и песчинок. Но к чему он насекомым? Тут скрыта какая-то загадка.

— Ребята! — кричу я своим спутникам. — Быстрее ко мне, взгляните здесь что-то интересное твориться!..

Все удивлены, заинтригованы. Еще бы! Сколько клопиков взобралось на траву и у каждого по камешку.

— Клопы ваши, — говорит иронически, но серьезно Николай, — просто физзарядкой занимаются. Делать им нечего, ни на работу спешить, ни домовничать. Вот и таскают камешки.

Ему возражают: — Что ты все по себе судишь. Какая тут физзарядка. Просто на травинках удобнее с камешками, держаться удобней. Может быть клопы о камешек точат свой хоботок. Посмотрите вот на этого, как он им сучит туда и сюда!

На хоботки я тоже первым делом засмотрелся. Будто ими клопики не прикасаются к своему непонятному имуществу. Но один настойчиво тычет в комочек и, наконец, воткнул в него свое оружие, да так крепко, что не оторвешь без усилия.

Тогда я принимаюсь за то, с чего начал. Снова тщательно рассматриваю комочки, растираю их пальцами и, наконец, нахожу внутри них крохотное твердое, как камень, почковидной формы зернышко.

Странные эти клопы-солдатики! Жители пустыни, они приспособились питаться мертвыми насекомыми, сухими семенами растений и совершенно не употребляют воды. Прежде чем приняться за свою черствую добычу, они через хоботок выделяют на нее пищеварительный сок, и только обработав ее и сделав жидкой, всасывают полупереваренную пищу в кишечник. Вода же добывается расщеплением органических веществ или, как говорят химики, они пользуются конституционной водой.

В тех местах, где собрались клопы, в почве, наверное, лежит немало семян. В нынешнюю осень и сухую весну не взошли многие травы и семена таких растений, облепленные частицами почвы, заснули в ожидании лучших времен. На них, по-видимому, не от хорошей жизни, а от голода и устроили пиршество клопы-солдатики и каждый, найдя добычу, ища уединения, поспешил с нею в свою собственную столовую, подальше от собратьев. «Дружба-дружбой, а еда врозь!» Теперь все стало понятным и можно спокойно заниматься другими делами.

Потом я еще раз встретился с клопами-гурманами в этом же самом ущелье, но через несколько месяцев уже осенью. Мы возвращались из дальней поездки и заглянули в это хорошо знакомое место переночевать. Здесь по-прежнему царила тишина и покой, скот еще не пригнали на зимовку и поэтому травы, засохнув, стояли нетронутыми.

Ночь выдалась звездной и холодной. Рано утром едва только первые лучи солнца скользнули по вершинам гор, я отправился побродить по ущелью и сразу же наткнулся на скопление клопиков. Они сидели неподвижно на вершинке полыни большой, не менее полусотни, компанией. Дружная семейка ожидала тепла.

Вот, наконец, живительные лучи солнца выскользнули из-за вершины горы и осветили дорогу. Клопы погрелись и вдруг все сразу дружно зашевелили усиками, задергали ножками. Проделав эту своеобразную физзарядку, они степенно, не мешкая, но и не мешая, друг другу, гуськом спустились на землю и отправились в дневной поход на поиски пищи.

Долгие и сухие весна и лето изнурили пустыню. Все живое сгинуло, спряталось, исчезло. А солнце, будто нарочно, еще сильнее раскалилось, и в начале июля грянула необычно сильная жара. Она держалась долго и, казалось, не было ей конца.

Но потом, неожиданно, с запада поползли высокие прозрачные облака и на следующий день исчезли, потом примчалась темная и большая туча. Но и она высохла в жарком воздухе пустыни. Еще на следующий день горы заволокло тучами, пошел дождь, похолодало. С гор тучи спустились и на пустыню, закрыли урочище Бартугай, пролились дождями. Похолодание тянулось несколько дней.

Поздние дожди не способны оживить пустыню. Все растения эфемеры тронулись в рост еще ранней весной, но засохли и теперь их не пробудить, будут ждать следующей весны. Но произошло чудо! Всюду по сухим логам и ложбинкам у каменистой пустыни неожиданно загорелись желтыми звездочками приземистые кустики лапчатки, на куртинках кустарничков раскрылись колокольчики. Никогда в пустыне в июле я не видал цветения растений, и было так чудно смотреть на эту частичную и запоздалую весну.

Спешу поглядеть, кто сейчас лакомится цветками, какие насекомые уцелели.

Насекомых очень мало, есть осы-сфексы, мухи и, главное, пчелки. Из кустов раздается тонкий звон их крыльев. Идешь на этот звон, всматриваешься. Работает как всегда торопливая крошка-мегахилла. Звук песни крыльев чуть пониже — принадлежит другой пчеле, покрупнее. Она стремительно ныряет среди колючек зарослей караганы. И еще летают разные пчелки. Но очень мало. К тому же они необыкновенно осторожны. Взмахнешь сачком, и напуганная труженица уносится вдаль. Тогда больше ждать у кустика нечего, надо идти к другому. И еще удивительное дело! Ни одна пчелка не садится открыто на цветы, все, будто наученные, сразу же ныряют в самую гущу колючек. А среди густого переплетения веточек до нее не доберешься.

Сначала мне показалось, что я ошибаюсь в наблюдении. Но вскоре убедился в своей правоте. Ошибки нет. В природе остались одни осторожные умелые и ловкие пчелки. Иначе и не могло быть. За весну и лето произошел естественный отбор только таковых. Они кое-как дожили, питаясь на очень редких цветках. Все остальные неуклюжие и неосторожные, давно погибли от своих врагов, насекомоядных зверьков и птиц.

5. Враги и защита от них

Прошло время, когда гусеницы походного шелкопряда целыми семьями, братья и сестры, не разлучаясь, путешествовали по пустыне. Прошло время и когда, повзрослев, они навсегда расстались, расползлись во все стороны и, найдя каждый для себя укромный уголок, окуклились, свив белый шелковистый кокон. Теперь куколке оставалось в тепле жаркого солнца пролежать немного и выйти бабочкой.

В предгорьях Каратау в небольшую впадину среди округлых и желтых холмов сбежались весенние воды, и в бордюре яркой зелени засверкало синее озеро. Направил к нему машину и вблизи от берега увидел небольшую площадку, покрытую каменными плитками. Под ними могла оказаться интересная для меня пожива.

Жителей под этими камнями оказалось немного: сонные жуки — чернотелки, медлительные уховертки, юркие чешуйчатницы и очень шустрые серые кузнечики меченосцы, прозванные так за кривой, плоский и похожий на меч яйцеклад.

В укромных ложбинках под камнями нашел еще несколько очень крупных коконов, сплетенных из толстых и прочных темно-коричневых нитей. В них оказались чудесные темно-красные куколки бабочек бражников. Очень прочная оболочка не уберегла одну куколку, и кто-то прогрыз кокон и полакомился его обитательницей. Еще лежали под камнями белые коконы походного шелкопряда. Гусеницы недавно окуклились. Их покой не был безмятежным. Кто-то основательно похозяйничал и над ними. У многих оболочки оказались основательно погрызены, а от куколок следа не осталось. У других зияли большие рваные надрезы с измочаленными краями, перепачканными соками куколок.

Никогда не приходилось видеть истерзанных куколок, нашедших себе приют под камнями. Кто-то здесь занимался подкаменным разбоем!

Продолжаю переворачивать камни, надеясь найти ответ на неожиданную загадку. Над синим озером летают чайки, села парочка уток-атаек; можно было бы подобраться к ним с фоторужьем. Но надо искать, переворачивать камни.

Вот из-под одного камня, как всегда стремительно выскакивает самочка меченосца и, после нескольких больших прыжков, скрывается. Тут же три кокона с чистыми надгрызами, без следов куколок. Уж не кузнечик ли занимался подобным промыслом?

Многие кузнечики, как оказалось, отчаянные хищники и не склонны придерживаться вегетарианской диеты. Интересный кузнечик дыбка Saga pedo. Он подобен богомолу, и, забравшись где-нибудь сбоку большого цветка, подолгу караулит добычу. Неукоснимый хищник и обжора белолобый кузнечик. Есть хищники, наверное, и среди сверчков. Так мне удалось установить, что неутомимый запевала степей и пустынь двупятнистый сверчок Gryllus bimaculatus — искуснейший охотник за находящимися в коконах яйцами ядовитого паука-каракурта и своими гурманскими наклонностями наносит большой урон его племени.

Набираю коконы шелкопряда и кладу в одну банку с несколькими кузнечиками. Посмотрим, что получится!

Еще под камнями встречается несколько обыденнейших фаланг Galeodes caspius. Как всегда они дерзки, пожалуй, даже наглы, оказавшись на свету, угрожающе щелкают кривыми зубастыми челюстями, подскакивают кпереди, пытаясь напугать. Уж не фаланги ли грызут коконы, измочаливая их края надрезов? Их челюсти не особенно деликатное для этой цели орудие.

Одна фаланга тоже посажена в отдельную банку вместе с коконами шелкопряда. Пусть наши пленники путешествуют с нами.

Проходит день, и в банке с кузнечиками ничего не произошло, сидят мои невольники скучные, вялые, едва пошевеливая длинными усиками. Фаланга же бесцеремонна. Она не преминула воспользоваться коконами шелкопряда и, как всегда, проявив неудержимое прожорство, проделав типичные, как там под камнями, измочаленные края, всех до единого поела. Выходит, загадка раскрылась. Но только наполовину. Тот, кто прогрызает коконы чистыми разрезами, прежде чем добраться до куколок, остался неизвестным. Может быть, в этом ремесле наловчились только особенные кузнечики меченосцы. Думается, что та толстенькая и шустрая самочка кузнечика, которая так стремительно удрала от меня, и была такой искусницей среди своего племени. Но, как говориться, «Не пойманный, не вор».

Впрочем, через три дня вор оказался все же пойманным. Пара кузнечиков, самец и самка, оставленные в банке ради того, чтобы послушать их песни и записать их на магнитофон, свыклись с обстановкой неволи. Вначале они поглодали свежую зелень, а потом растерзали два кокона, вытащив из них через чистые погрызы оболочки куколок.

Много раз в путешествиях по пустыне мне встречался этот клоп Cycrona cerulea, темно-синий с отблеском вороненого металла. Он хорошо заметен на ярком солнечном свету, особенно на тоненьких почти безлистных кустиках полыни. Наверное, не случайно у него была такая заметная внешность, чтобы раз узнав, запомнили, что он невкусен, ядовит или больно кусается.

Широкая раздольная и тихая Сюгатинская равнина оторочена с двух сторон высокими горами. Середина сентября. На солнце тепло, в тени прохладно. По небу плывут прозрачные серебристые облака. На кустике терескена с белыми пушистыми семенами издали видны какие-то темные точки. Их очень много. Там что-то происходит, и, быть может, интересное, и я останавливаю машину. Вблизи темные точки оказываются крупными жуками блошками из рода Galtica темно-синими с металлическим отблеском. Их тут собралась масса, не менее тысячи. Блошки деловито ползают по растению, грызут его, греются на солнышке, встречаясь, ощупывают друг друга усиками. Рядом еще такое скопление и еще дальше кусты усеяны жуками. Никогда не встречались эти крупные блошки в таком количестве! В этом году Сюгатинская долина явилось местом их массового размножения. Блошки, конечно, не съедобны для птиц и ящериц и издали кучей они заметней, тем самым, предупреждая своей внешностью от возможной ошибки какого-либо неопытного поедателя насекомых.

Вот, кажется, и все. Можно ехать дальше.

Но первое впечатление бывает очень обманчивым. Блошки оказывается не одни. Среди них на растениях восседают мои старые знакомые темно-синие клопы. И, видимо, неспроста!

Клопы свободно ползают среди блошек, встречаясь с ними, будто с друзьями, обмениваются долгими поглаживаниями усиками. Вот один из них, которого жуки, конечно, доверчиво приняли за своего, неожиданно и ловко всадил свой хоботок прямо в рот добыче и с видом опытного гурмана, не спеша, принялся его высасывать. Другой клоп повел себя еще хитрее. Пронзил жучка через кончик брюшка. Коварные разбойники ловко пользуются самыми уязвимыми местами на теле жучков, закованных в прочные вороненые латы!

Вглядываюсь в скопления жучков-блошек. Среди них, оказывается, масса синих клопов и всюду они предаются обжорству, дождались своей исконной добычи, к которой приспособились испокон веков. Клопам здесь хорошо. Среди ядовитых, несъедобных для птиц и ящериц жучков в своей синей одежде, они незаметны возможным врагам. Она же им позволяет обманывать доверчивое стадо своей добычи. Этому же помогает, наверное, использование чужого языка сигналов.

Вот и нашлось объяснение тому, почему так окрашены клопы!

У небольшой ночной бабочки Phalera bucephala на серебристо-белых крыльях расположено по желтому овальному пятну и оно так оттенено, будто ямка, лунка. За эту особенность бабочку и назвали «Лунка серебристая».

В конце лета в городе Алма-Ате верхушки многих деревьев становятся голыми, и не оттого, что растения роняют листья. Нет. Это работа больших прожорливых гусениц Лунки серебристой. Рано утром, когда город еще спит и царит тишина, чудится, будто идет редкий дождик и крупные капли, падая, щелкают о листья. Это не дождь, а темные катышки испражнений гусениц, сидящих на деревьях.

Наступает сентябрь. Вся многочисленная армада гусениц спускается вниз и, ползая, принимается за поиски укромных уголков. Тогда дворникам много забот: асфальт испачкан, под ногами прохожих пощелкивают раздавливаемые гусеницы.

Вскоре гусеницы исчезают. Прячутся во всевозможные щелки, ямки, трещинки земли, под опавшие листья и, сбросив с себя мохнатую шубку, одеваются в коричневую броню куколок. Теперь лежать им всю осень и зиму до самой весны. А когда пробудится природа, из них вылетят серебристые бабочки с желтыми пятнами на крыльях и отложат яички.

Учительница биологии 33 городской школы Таисья Иосифовна Потапова объявила поход за куколками Лунки серебристой. Вооружившись банками и бутылками, школьники бродят по паркам, садам и уличным аллеям города, разыскивают куколок. Способности у сборщиков разные: кто добыл за день не белее десятка куколок, а кто собрал по несколько сотен. Кому-то посчастливилось — в городском парке, в ямке, прикрытой листьями, он сразу нашел более двух сотен куколок. За весь поход школьники собрали больше тысячи куколок. И таких походов Таисья Иосифовна провела немало. Несколько лет подряд ученики пытаются отстоять деревья города от коварного врага.

Старые жители Алма-Ата говорят, что раньше не было этого вредителя деревьев, а если и был, то никто его особенно не замечал. Но после Отечественной войны маленькие дома с садиками уступили место большим зданиям, город вырос, благоустроился, оделся в асфальт и каким-то образом помог лунке. Это не абсурд! Два различных явления оказались связанными друг с другом невидимыми нитями.

И еще загадка. Чем ближе к окраинам, тем меньше лунки серебристой. Там, где начинаются поля, а город кончается, лунки нет в садах и тополевых рощах, аллеях вдоль дорог и арыков. Чем-то не нравится ей сельская местность!

Меня давно занимает тайна этой бабочки и вся история ее, как и история города в последние годы протекает на моих глазах. Уж не виновны ли химические вещества, которыми опрыскивают деревья против насекомых-вредителей. Убивая врага, одновременно уничтожаем никому неизвестных, большей частью крошечных наших друзей-наездников и других паразитов насекомых-вредителей. Освободившись от своих недругов, насекомые начинают усиленно размножаться, и тогда с ними еще труднее бороться. Надо подумать о врагах этой бабочки.

Юные натуралисты приносят мне несколько ведер куколок лунки серебристой. Я терпеливо жду, что из них выйдет. Часть куколок гибнет от какой-то болезни, из другой части вылетают мухи-тахины. Остальные ничем не поражены. Предположение кажется верным. Загадка раскрывается. Но куколки, собранные с большим трудом за городом, где лунки очень мало, еще меньше заражены паразитами и почти не страдают от бактерий. Первое предположение неверное, загадка остается нераскрытой.

Как-то в лаборатории я вижу в марле, которой завязана большая стеклянная банка с куколками лунки, небольшое круглое отверстие. Несколько куколок в банке съедено, несколько надгрызено острыми зубками. Чья это работа! И тогда неожиданно рождается еще одна загадка. Скорее за ее проверку, уж очень она интересная!

Институт Защиты растений расположен за городом. Поля вокруг него — идеальное место для эксперимента. Пятьсот куколок раскладывается вдоль тополевых аллей под опавшие листья, в щелки, в ямки, в трещины. Куколки тщательно отмечаются на плане, нумеруются. Теперь каждые три дня будем их проверять. Не лакомятся ли ими кто-либо. Ведь куколки такие большие, мясистые, от них исходит такой сильный запах, что не зря он привлек в лабораторию таинственного поедателя.

Наступает первый день проверки. Я не верю своим глазам. Из пятисот куколок только три съедены муравьями. Остальные все до единой уничтожены и на остатках следы острых зубов мышей.

Все становится ясным! Но для убедительности заключения нужны еще доказательства. Тогда добываем капканы, наживляем их куколками и ставим в тех же местах. Вскоре в капканах обильный улов: лесная, полевая и немного реже — домовая мыши. Они поплатились жизнью за намерение полакомиться нашей приманкой.

Еще остается последнее. Большую партию куколок прячем в укрытия в одной из аллей города. Проходит неделя, две. Все куколки целы. Здесь их некому уничтожать.

Так вот почему в Алма-Ате стала вредить лунка! Из преобразившегося города постепенно исчезли мыши — главные враги этой бабочки. Этот неожиданный вывод пока ничем не помогает в борьбе со злом. Но зато разгадан один из секретов жизни насекомого и в этом залог будущего успеха и начало для новых поисков.

Прошло около тридцати лет. Город Алма-Ата стал большим, в нем появилось множество автомобилей. Обилие автотранспорта сказалось на чистоте воздуха и город, находящийся в предгорьях в полуокружении их, в так называемой ветровой тени, погрузился в плотный смог. И из него исчезли не только лунка, но и яблоневая моль, непарный шелкопряд и многие другие насекомые. По-видимому, листья деревьев, на которых осаждались дым и копоть города, стали несъедобными для гусениц.

В предгорьях Заилийского Алатау, пока не выгорела трава, много насекомых. На больших зонтичных цветах расселись крупные сине-зеленые бронзовки. Тут же крутятся маленькие черные мушки-горбатки. Прилетают осы с блестящим брюшком в ярко-желтых полосках. На белом цветке уселся ярко-зеленый, как сочная трава, хвостатый кузнечик с большими цепкими ногами и острым, как кинжал, яйцекладом. Он не довольствуется одной растительной пищей и при случае нападает на насекомых. Вот и сейчас он не случайно уселся на край белого цветка и выставил наготове свои цепкие передние ноги.

Поднесем кузнечику бабочку-белянку. Мгновенный прыжок, бабочка схвачена ногами, зажата в острых шипах, и вот уже методично, как машина, зашевелились большие челюсти, разламывающие тело добычи. Прикончив голову и грудь, кузнечик съедает брюшко и потом уничтожает, казалось бы, совсем невкусные крылья.

Вот на синий цветок, промелькнув мимо глаз, садится какая-то муха. Но на цветке ее уже нет, куда-то успела ускользнуть, и только два муравья тащат добычу и, как это бывает с ними, никак не могут обойтись без взаимных притязаний. Вот один из муравьев одолел другого и помчался с ношей в свою сторону, но побежденный, собрался с силами и поволок добычу в обратном направлении. Временная неудача не обескуражила противника, он уперся, задержал движение. Раздосадованные муравьи не могут пересилить друг друга, стали дергаться и трепать добычу, таская ее в разные стороны. Вот неугомонные забияки! Из-за чего они так долго враждуют! Отобрать ее, чтобы никому не досталась.

Но едва пинцет прикасается к драчунам, как все мгновенно исчезает, срывается вверх и в сторону, а на синем цветке становится пусто. Может быть, все это только показалось, и ничего не было? Да и, наконец, муравьи ли это? Пораженный догадкой, что драке муравьев могло подражать какое-то насекомое, я начинаю искать и тщательно осматривать такие же синие цветы.

Временами поиски кажутся бесполезными, а все произошедшее представляется загадкой. Но вот на одном таком же цветке опять муравьи тащат добычу и очень похожи на виденных ранее. Нужно скорее вытащить из рюкзака большую лупу, в нее можно смотреть, сильно не приближаясь и не пугая насекомых.

Догадка оправдалась! Сразу исчез обман, и все стало понятным. На цветке ползала, энергично кривляясь и подергиваясь из стороны в сторону, небольшая мушка и на ее прозрачных, как стекло, крыльях будто было нарисовано по одному черному муравью. Рисунок казался очень правдоподобным и, дополняемый забавными и необычными движениями, усиливал обман.

Мушка принадлежала к семейству пестрокрылок. У большинства видов этого семейства крылья покрыты четко очерченными темными пятнами и полосками и кажутся пестрыми. Благодаря этой особенности они хорошо заметны, и не случайно Д. С. Мережковский почтил их вниманием:

Личинки всех пестрокрылок развиваются в тканях различных растений и чаще всего в цветах. Но о такой забавной мушке, подражающей муравьям, пожалуй, я ранее не знал.

Мушку обязательно надо изловить. С замиранием сердца поднимаю сачок, занесенная рука останавливается на мгновение. Мелькает мысль: «Вдруг промах!». Резкий взмах, головка синего цветка, сбитого сачком, отлетает в сторону. В сачке в кучке зеленых листочков что-то ползает и шевелится. Осторожно, чтобы не помять добычу, расправляю сачок. Вот сейчас в этой складочке материала должна быть чудесная пестрокрылка. Но мушка резво вырывается на волю и исчезает в синеве неба…

Солнце склонилось к горизонту. Далеко внизу за садами стала проглядывать обширная пустыня, слегка задернутая дымкой. Порозовели снежные вершины гор.

Я пересмотрел множество синих цветов, но пестрокрылок на них не нашел. Долгие, настойчивые и однообразные поиски ничего не дали. Неужели все пропало? А что, если выкопать тот цветок, на котором впервые была встречена пестрокрылка, вдруг это была самка, отложившая яички в завязи цветка растения? Она, наверное, как и каждый вид пестрокрылок, привязана только к одному виду растения, опыляет его цветы и растит на нем своих деток.

Я выкопал растение, дома посадил его в глиняный горшочек и поместил в обширный садок, затянутый проволочной сеткой. Каждый день цветок опрыскивал водой и изредка поливал.

Расчет оправдался. На пятнадцатый день в садке, забавно кривляясь и подергиваясь из стороны в сторону, ползало несколько мушек, таких же, как и та, удивительная, встреченная ранее, и у каждой из них на крыле было изображение черного муравья. Это было потомство чудесной пестрокрылки.

Щитоноски странные жуки. Тело их сверху, как у черепах, покрыто щитом, который прикрывает голову, усики и ноги. И по поведению они похожи на черепах, такие же медлительные и осторожные. Окраска их тела большей частью красивая, зеленовато-желтая с перламутровым отблеском. Впрочем, после гибели жука этот перламутровый отблеск тускнеет и постепенно исчезает. Поэтому в энтомологических коллекциях щитоноски не так красивы, как в естественном состоянии.

Заметить щитоноску трудно, а увидев, надо быть осторожным, так как при первых же признаках опасности жук падает на землю, затаивается, и найти его среди травы и мусора почти невозможно. С несколькими щитоносками мне привелось познакомиться более подробно.

По берегам ручьев растет довольно высокая темно-зеленая полынь эстрагон с сильно разрезанными узенькими листочками. На этой полыни встретился галл, напоминающий изящный кувшинчик, украшенный зубчиками и округлыми выступами. На вершине кувшинчика виднелась пробочка из нежно-белого пуха, а внутри него располагалась розовая личинка комарика галлицы. Галл-кувшинчик был редок, комарики нежны, и вывести их удавалось только, когда галл был собран в последние дни жизни куколки. Тогда, просматривая эстрагон, я встретился с медлительными щитоносками.

Был разгар лета. То ли от недостатка влаги или от какого-то грибкового заболевания, кончики многих листьев пожелтели и чуть скрутились. На этих желтых кончиках полыни и располагались личинки жука щитоноски, да так умело, что заметить их было очень трудно. Как и взрослые жуки, личинки были зеленовато-желтого цвета, слегка плоские с небольшим щитом вроде капюшона, нависавшего над головой, и с длинным хвостиком, который по форме и цвету необычайно походил на кончик пожелтевшего листика растения. Личинки были еще более медлительные, чем жуки и двигались настолько медленно и осторожно, что казались неподвижными. Потревоженные, они внезапно вздергивали кверху хвостик, и тогда сходство с пожелтевшим кончиком листика еще больше усиливалось. Этот хвостик под лупой оказался очень интересным. Он состоял из сухих линочных шкурок личинки и по своей форме точно походил на кончик пожелтевшего листа растения. На вершине хвостика находилась самая маленькая шкурка первой линьки, за нею шла шкурка крупнее и так все пять штук. Шкурки, нанизанные одна на другую, напоминали цирковых акробатов, ставших друг на друга.

Вот так щитоноска! Казалась похожей на кончик пожелтевшего листика полыни, а под лупой — на цирковых акробатов.

Знакомство с другой щитоноской по случайному совпадению также было связано с галлами.

На саксауле живет целый мирок разнообразных насекомых. Особенно много на нем оказалось галлов, образуемых комариками-галлицами. Были и галлы, вызываемые тлями, клещиками и грибками. Галлы были самой различной формы и цвета: в виде шарика, веретеновидного вздутия, конусовидные, звездчатые, усаженные жесткими чешуйками и покрытыми нежным пушком. И цвет тоже был разным: зеленый, желтый, красный, черный. В пустыне, пожалуй, нет ни одного растения, на котором бы оказалось такое множество галлообразователей.

Частым обитателем саксаула оказался маленький жук щитоноска. Она также была окрашена под цвет зеленых веточек дерева, но щитком она обзавелась не таким большим, как у других щитоносок. У саксаула нет листьев. От них остались едва заметные глазом остренькие чешуйки. Вместо листьев на дереве каждый год вырастают тонкие сочные зеленые веточки.

Саксауловая щитоноска питалась зеленой мякотью веточек и жизнь ее была мне известна. Только никак не удавалось найти ее личинку и установить где она живет. Может быть, ее следовало искать на других растениях. Но жуки щитоноски встречались в саксаульниках, где почти ничто другое не росло. Не могли такие медлительные жуки переселяться на саксаул откуда-то из другой местности. Да и не в обычае щитоносок питаться разными растениями.

Два года поисков личинок саксауловых щитоносок оказались безуспешными, и жизнь этого жука не была разведана до конца.

На кончиках зеленых ветвей саксаула среди множества галлов рос маленький галл удлиненно-яйцевидной формы. Выше его самый кончик веточки слегка увядал и сгибался под прямым углом. В этом галле обитали едва различимые под сильной лупой крохотные клещики. Галлы были очень нежные и поэтому собирать их приходилось по-особенному: под галл подставлялась пробирка и веточка с ним срезалась ножницами.

Каково же было мое удивление, когда однажды в пробирке некоторые из «галлов» внезапно ожили и стали тихо ползать по стенке пробирки, пытаясь выбраться наружу. А из одного такого «галла» выполз, оставив прозрачную оболочку, почти окрепший жучок — саксауловая щитоноска. Тогда мне стало понятным, как скрывалась от меня личинка этого жучка. Она в точности копировала галл клещика и была так на него похожа, что даже вблизи ничем не напоминала личинку жука. Оказывается, личинки щитоноски забирались на кончик зеленой веточки, отставляли в сторону под прямым углом тело и, не двигаясь, начинали медленно грызть самую верхушку. Здесь же, не меняя положения, они линяли, оставляя желтоватую шкурку висеть на кончике тела, тем самым, усиливая сходство с галлом. Одной веточки личинке вполне хватало, чтобы, не меняя места, превратиться во взрослого жука. Только после этого покидалась веточка-кормилица.

Сходство личинки с галлом не случайное. Это необыкновенно ловкое подражание выработалось в течение многих тысячелетий. С тех пор, разглядывая галлы клещиков, я каждый раз думал: «Настоящий это галл или поддельный?»

Бывает так, что хорошо знаешь какое-нибудь растение, знаком со всеми его обитателями и вдруг обнаруживаешь на нем что-либо совершенно необычное и новое.

В летний зной, когда все уже давно отцвело, земля пышет жаром, а все насекомые, любящие цветы и от них зависящие, давно замерли, тугаи и приречные засоленные луга украшают розовые с тонким ароматом цветы кендыря. На них, я знаю, очень любят лакомиться нектаром комары, и когда нет их исконной добычи, поддерживают свое существование.

Когда-то, до изобретения капроновой нити, на это растение возлагались большие надежды, его даже начали возделывать на полях. Уж очень прочные у него оказались волокна на стеблях.

Сейчас над цветами кендыря крутились пчелки, реяли мухи, зеленый богомольчик усиленно высматривал добычу, ворочая во все стороны своей выразительной головкой на длинной шее. Ярко-зеленые блестящие красавцы листогрызы, будто елочные игрушки украшали растение. Но больше всех было мух-сирфид.

Некоторые цветы мне показались темными. В них, оказывается, забрались зеленые с черными пятнышками тли, уселись головками к центру цветка, хвостиками наружу и в стороны, тесно рядом друг с другом, аккуратным кружочком. Они тоже высасывали нектар. В этой компании все места были заняты вокруг стола и, наверное, лишний, случайно заявившийся к трапезе, был вынужден убираться восвояси, убедившись, что тут ему ничего не достанется.

Энтомологи, прочтя эти строки, будут явно раздосадованы и непременно обвинят меня в фантазии. Тли, обладатели острого хоботка, как издавна известно, прокалывают им ткани растения и высасывают из него соки. И вдруг вместо этого, столь узаконенного многими наблюдениями правила, они мирно пьют нектар. Но в многоликой жизни насекомых нет законов, даже кажущихся незыблемыми, которые бы не имели исключений. Факты же упрямая вещь, хотя среди ученых встречаются те, кто упрямее фактов.

Один цветок оказался неестественно большим. Пригляделся к нему. В него заполз цветочный паук, белый с ярко-розовыми полосками. Отличить обманщика от цветка при беглом взгляде почти невозможно. Хищник ловко замаскировался и, видимо, ему, судя по упитанному брюшку, живется неплохо, добычи хватает с избытком.

Цветочные пауки — великие обманщики. Они легко приобретают окраску цветка, на котором охотятся. Их яд действует на насекомых молниеносно. Иногда удивляешься: присела на цветок большая бабочка, чтобы полакомиться нектаром и вдруг поникла. Ее исподтишка укусил цветочный паук. Даже взлететь не успела!

Вот и сейчас вижу в цветке муху. Она мертва. Наверное, от нее осталась только одна оболочка после трапезы паука. В другом тоже такая же неудачница. Что-то много трофеев разбойников-пауков! Но одна муха еще жива и бьется, а паука возле нее нет. Да и в пауках ли дело! Присматриваюсь и поражаюсь. Цветок кендыря оказывается убийца! Он заманивает насекомых своей прелестной внешностью и приятным ароматом и губит их. Его преступная деятельность — не предначертанная природой особенность, а, скорее всего, чистая случайность. Придется, вооружившись лупой, изучить его строение.

В центре яркого венчика видно компактное конусовидное образование. В нем скрыт зеленый боченочек-пестик. К нему снаружи плотно примыкают пять заостренных кверху чешуек. Внутри чешуйки находятся пыльники. У основания чешуйки раздвинуты и образуют щели. Доступ к нектару возможен только через них. Бедные мухи, засунув хоботок в щелку, затем, поднимая его кверху, ущемляют его между чешуйками. Они плотно сомкнуты, будто дужки железного капкана. Чем сильнее бьется муха, тем прочнее зажимается хоботок.

Несчастных пленниц много. Иные из них высохли, ножки их отламываются при легком прикосновении, другие еще эластичны. Некоторые еще живы, пытаются вызволить себя из неволи.

Вот так кендырь! Для кого же предназначены его обманные цветки? Для более сильных насекомых с хоботком острым, коническим, а не с шишечкой на конце как у мух. Интересно бы выследить его завсегдатаев. Но сколько я не торчу возле этого загадочного растения, не вижу ни одного кендыревого опылителя. Вспоминаю, что ранее встреченные мною на кендыре комары были случайными его посетителями. Их тонкий хоботок благополучно миновал щипчики и ими не защемлялся. Жаль! Лучше бы кендырь губил кровососов, чем ни в чем не повинных мух. Пустыня не богата цветами и бедным потребителям нектара нет выбора…

Прошло много лет. Как-то проезжая через горы пустыни Турайгыр, я свернул на малозаметную дорогу в поисках ночлега. Она повела в ущелье между большими камнями круто вниз и через километров восемь мы увидали реку Чарын. Здесь был довольно обширный тугай. В обе стороны от него можно было пройти недалеко по берегу и попасть на маленький густо заросший и девственный тугай. Здесь я увидел роскошные заросли цветущего кендыря. Его нежно-розовые цветки были усеяны крупными черными мухами.

Я хорошо знаю этих самых крупных в Средней Азии мух, черных с рыжеватым брюшком, покрытым длинными и жесткими щетинками. Среди своих собратьев они выглядят настоящими великанами. В общем, они встречались редко. Обычно они появлялись на биваке неожиданно, и, посидев смело и безбоязненно на ком-нибудь, также неожиданно исчезали. Этим мухам не была свойственна обыденная мушиная назойливость, их не интересовали съестные припасы. Вели они себя независимо и свободно. Кто они такие, как назывались и какова их была жизнь, я не знал.

Увидев целое скопище мух — великанов, я удивился. Они деловито сновали по цветам кендыря, лакомились нектаром, кое у кого из них торчали на ногах комочки пыльцы растения. Похоже, что кендырь для мух великанов был привычным растением, и они слетелись сюда, наверное, с немалого расстояния. Может быть, только для них и были предназначены цветы со столь странным строением?

Приходит время, когда непомерно жадная к еде самка ядовитого паука каракурта становится вялой и равнодушной к окружающему. Ее матово-черное брюшко делается большим, почти круглым и слегка лоснится. Наступает пора откладывать яйца. Обычно в утренние часы самка внезапно оживляется. Полная и грузная она ползает по своим беспорядочно раскиданным тенетам, протягивает в логове новые нити, убирает старые. Затем паук начинает еще больше торопиться, выплетает маленький конический колпачок и, быстро-быстро перебирая задними ногами и подхватывая ими паутинную пряжу, выходящую из сосочков на конце брюшка, прикрепляет к нему комок рыхлой паутины. Потом каракурт прижимается к рыхлой паутине и замирает. Из конца брюшка показывается тягучая оранжево-красная жидкость с плавающими в ней яйцами. Размером с фасолину, она повисает в рыхлой паутине. Тогда вновь начинаются энергичные движения ногами, и вокруг яиц спешно накладываются нити. Постепенно появляются контуры белого шарика, сквозь тонкие стенки которого еще некоторое время просвечивает его содержимое. Наконец оболочка кокона становится плотной, непрозрачной, и домик для потомства готов. Тогда паук осторожно перемещает его в самое укромное и темное место логова, где и подвешивает к потолку рядом с коконами, изготовленными ранее.

Вытащим кокон из логова. Разрежем ножницами его оболочку. Тягучая жидкость, в которой плавали яйца, высохла. Из кокона тот час же высыпаются оранжевые яички и, подпрыгивая как мячики, раскатываются во все стороны.

В каждом коконе может быть от семидесяти до шестисот яиц-паучат, а всего одна самка каракурта способна произвести на свет много тысяч пауков. Вот это плодовитость!

В течение нескольких лет я долго и кропотливо изучал врагов каракурта и познакомился с ними. Среди них оказались и изумительно быстрые отчаянные охотницы осы-помпиллы, поражавшие пауков жалом прямо в мозг, и целая компания чудесных наездников, истребляющих яйца каракурта, и какой-то воришка, таскавший яйца из коконов. Все они были разгаданы и, по мере возможности, изучена их жизнь. Только один воришка оставался неуловимым.

Он обладал острыми челюстями, так как умел ловко прогрызать кокон и опустошать его содержимое. Он проделывал в них окошки всегда снизу, чтобы легче высыпать яйца. Воришка боялся каракурта, потому что в первую очередь грабил те коконы, хозяева которых почему-либо погибли или исчезли. Он, видимо, был очень ловок, так как мог, не запутавшись в тенетах, неслышно проникать в логово чуткого паука и, когда нужно, быстро убегал. Он не был большим, иначе не смог бы пробираться успешно между густыми нитями, но и не был маленьким, так как сразу съедал содержимое всего кокона. К добыче своей он был очень жаден и всегда подбирал все до единого яичка, выкатившиеся из кокона.

Вот только с обонянием у воришки обстояло не совсем хорошо, и отличить коконы свежеприготовленные с яйцами от старых, с маленьким паучками, он никак не мог. А паучков он не любил и, вскрыв кокон с ними, тот час же его бросал. Воришка всегда делал лишнюю работу и прогрызал много коконов с паучками, прежде чем добирался до лакомых яиц. Впрочем, и этим наносил ущерб. Из разрезанного кокона паучки выбирались наружу. Им же полагалось зимовать в коконах и только весной приниматься за самостоятельную жизнь. Паучки, покинувшие свое жилище, приготовленное заботливой матерью, погибали.

И еще была одна черта у воришки. Он начинал свой разбой не сразу, как только каракурты принимались готовить коконы, а с некоторым запозданием, в конце лета. В общем, поедатель яиц оказался отчаянным врагом каракурта, а для меня — большой загадкой. Никак не удавалось его поймать или хотя бы взглянуть на него. Сколько было пересмотрено жилищ каракурта, сколько перебрано ограбленных коконов. Неуловимый воришка не попадался.

Очень было обидно, узнав многое о нем, не повидать самого. Быть может, это воровство было роковым и с похитителем яиц всегда свирепо расправлялись? Ведь каких только трупов не висело на паутинных тенетах в логове паука-разбойника! И самые разнообразные кобылки, и жуки, и уховертки, и даже фаланги и скорпионы. Все, кто забредал в тенета черного хищника, не выбирались оттуда живыми.

Прошло несколько лет. Неуловимый воришка был забыт, а изучение каракурта оставлено. Как-то путешествуя по пустыне, мне привелось случайно набрести на большую колонию ядовитых пауков каракуртов. Был конец лета. Как всегда ослепительно ярко светило солнце. Стояли жаркие дни и прохладные ночи. Утрами уже становилось настолько холодно, что каракурты сидели в своих логовах вялые и неподвижные. Тогда и вспомнился поедатель яиц каракурта и мелькнула простая догадка, не прохладным ли утром выходит он на свой опасный промысел?

Догадка представлялась настолько правдоподобной, что в ожидании утра не спалось и ночь показалась долгой. Едва забрезжил рассвет, как вся наша компания энтомологов отправилась на поиски.

Под косыми лучами солнца нити тенет каракурта искрятся серебристыми линиями, выдавая жилища пауков и облегчая наши поиски. Мы осторожно раздвигаем логовища и тщательно осматриваем все его закоулки. Вот прогрызенные коконы и сонный каракурт… Что-то темное мелькнуло и выскочило наружу, промелькнув мимо моего лица. Обидно, что не было никого рядом. Нет, надо всем вместе осматривать логова!

Вновь продолжаются поиски. Теперь все начеку. Опять что-то темной пулей вылетает из логова каракурта. Раздаются крики, возгласы. Шлепая ладонями по земле, вперегонки друг за другом бегут и падают мои добровольные помощники. Наконец раздается возглас радости: «Есть, поймал!».

Мы все, сгрудившись, склоняемся над удачным ловцом, и не верится, что сейчас так просто откроется тайна. Только бы не упустить. «Осторожнее!»…

Открывается один палец, другой… Мелькнули шустрые тонкие усики, показалась коричневая лапка, светлое крылышко и, наконец, из-под ладони извлекается… сверчок! Самый настоящий двупятнистый сверчок Grillus bimaculatus, обитатель южных степей, неутомимый музыкант, чьими песнями все ночи напролет звенят пустыни.

Он ли поедатель яиц каракурта? Может быть все это случайность, и неуловимый воришка опять останется неизвестным?..

В распоряжение сверчка предоставлена просторная стеклянная банка. Туда положен дерн, камешек — укрытие, несколько травинок и пара свежевыплетенных коконов каракурта с оранжевыми яйцами.

Наступает вечер. В банке раздаются щелчки прыжков, потом все замолкает. А когда в пустыне запевают сверчки, от нашего пленника слышится ответная песня.

Утром сверчка не видно, но тонкие шустрые усики настороженно выглядывают из-под камешка. Оба кокона каракурта пусты и зияют аккуратно прогрызенными дырками. Неуловимый воришка оказался разгаданным!..

Недалеко от нашего бивака медленно катится лавина овец, позади нее, покачиваясь на седле, едет на лошади чабан. На горизонте над пустынными горами застыли белые облака. Овцы мирно пасутся. Впереди отары важно вышагивают черные скворцы. Некоторые птицы уселись на спины овец, поглядывают по сторонам, отдыхают. Вот стайка скворцов, будто по негласному сигналу внезапно взмыла в воздух, понеслась к горам и растаяла в синем небе. Через полчаса я вижу, как скворцы снова проносятся над отарой, и, резко спикировав, садятся на землю на пути движения овец. Или, быть может, это другая стая?

С интересом наблюдаю в бинокль за поведением птиц. Отара совсем близко.

— Аман! — приветствую я чабана. — Аман! — охотно отвечает он, протягивая коричневую обветренную руку. — Почему скворцы возле отары ходят? — Не знаю. Всегда так. Любят барана, наверное! Много раз я наблюдал эту странную привязанность скворцов к отарам овец и не мог понять ее причины. И не только скворцы. Перед стадами домашних животных, едва ли не перед самыми копытами ходят вороны, галки, грачи. И некоторые из них также усаживаются на спины пасущихся животных. Впрочем, я давно догадываюсь, в чем тут дело и сейчас мне, кажется, представился случай проверить предположение. Ведь это не так уж и трудно: походить немного рядом, присмотреться.

Предположение как будто оправдывается… Надо еще внимательнее посмотреть, убедиться окончательно, проверить. Нет, ошибки не должно быть! Кому не приходилось ходить по полю, заселенному саранчуками. Шустрые кобылки, особенно когда их много, разлетаются или прыгают во все стороны из-под самых ног. Они очень хорошо ощущают приближение крупного животного, очевидно по сотрясению почвы и, опасаясь погибнуть под его ногами, заранее спасаются. Тревога кобылок каким-то путем быстро передается друг другу, и насекомые дружно уступают дорогу. Эту способность угадывать опасность помогли выработать миллионами лет стада диких животных: туров, антилоп, лошадей, верблюдов.

Кому это объяснение покажется неубедительным, достаточно пройтись по траве и если только не слишком прохладно и многочисленные саранчуки не оцепенели, ни один не попадет под ноги и не будет раздавлен.

«Так что же тут удивительного!» — скажет энтомолог-скептик. «В любой обстановке кобылки спасаются тем, что прыгают подальше от опасности».

Это верно. Только не при любой опасности и не всегда. Прыжок — крайняя мера спасения. И далеко не безопасная. Подпрыгнувшую над землей кобылку увидит и схватит птица, еж, волк, или лисица, не пренебрегающие этой добычей летом. От них кобылки не прыгают.

Однажды я заметил, что меня настойчиво преследуют мухи-тахины. И, оказывается, не спроста. Они ожидали, когда из-под ног моих взлетят кобылки. В это мгновение мухи бросались на свои жертвы и откладывали под их крылья яички. Как бы опасаясь своих недругов, кобылки не желали прыгать и только опасность быть раздавленным, подавляла осторожность.

На Поющей горе в Семиречье, помню, один раз невольно залюбовался токованием кобылки Савиньи. Она резко взмыла в воздух, совершая на лету отчаянные пируэты и потрескивая крыльями, падала на землю, заканчивая воздушный танец протяжной и звонкой трелью. На кобылку неожиданно набросилась каменка-плясунья, но промахнулась. Кобылка тот час же упала в кустик джузгуна и там на нее нашло что-то вроде оцепенения: сколько я не пытался выгнать перепуганное насекомое, оно не желало даже шевельнуться. Но вернемся к отаре овец.

Кобылки узнают о приближении животных. Очевидно, им помогает сотрясение почвы или еще и зрение. От страха перед копытами кобылки, пытаясь спастись, прыгают во все стороны. В это время их и ловят скворцы.

Птицы отлично усвоили выгоду, которую можно извлечь от общения с овцами и с большим успехом ею пользуются. Чабан в какой-то мере был прав. Действительно, скворцы любят баранов!

Дорога петляет по пойме реки Или мимо рощиц тамариска, зарослей солянок и луговых трав, иногда приближается к прибрежной полоске тугаев или же отходит от нее в сторону. Медленно веду машину, поглядывая по сторонам. В одном месте у небольшой рощицы лоха на ровном и голом солончаке вижу множество, размером с тарелку, холмиков выброшенной наружу земли и останавливаюсь. Что бы это могло значить?

Холмики одинаковые, аккуратные, похоже, будто их соорудили муравьи бегунки, занимаясь строительством своих жилищ. Есть такой обычай у этого муравья: на лето он переезжает на голые солончаки и строит здесь временные летние жилища, вроде как бы выезжает на дачу. Казалось — зачем бы муравью хищнику и трупояду голая земля? Но муравья бегунка кормят ноги. На ровной поверхности земли он быстро обследует территорию и легко доставляет добычу своей семье. Сейчас поздней осенью муравьи покинули летние убежища и переселились обратно повыше и подальше от предстоящего весеннего половодья.

Как будто нашел объяснение загадке, успокоился, поехал дальше. Но, как нередко бывает, потом вспомнил увиденное, и оно предстало передо мною совсем в другом облике.

Почему только на этом солончаке размером в два-три гектара оказались кучки земли, выброшенные наверх? Не могло на такой маленькой территории оказаться много муравейников. Что-то тут не так! И удивляюсь тому, как иногда знание приводит к заблуждению, и укоряю себя, что не догадался сразу. Но возвращаться назад недосуг.

Весной следующего года вновь в тех же местах, о загадке успел забыть и вспомнил о ней, когда увидел тот же самый знакомый солончак. Он казался необычным. Воздух гудел от великого множества пчелиных крыльев и вся земля изрешечена их норками. Солончак облюбовали пчелы мегахиллы. Все они заняты. Самки роют свои норки, строят под землей кубышки, заполняют их пыльцой и нектаром, в них будут развиваться их детки. Самцы без устали носятся в воздухе, разыскивают самок, соревнуются друг с другом. Еще по солончаку снуют озабоченные бескрылые осы-немки, заскакивают в пчелиные норки, разыскивают в какую бы из них подкинуть свои яички. Изредка мелькают их крылатые самцы. Жизнь кипит на солончаке, жаркое солнце ускоряет и без того ее быстрый темп. Кучки земли, замеченные прошлой осенью, все те же, только время слегка сгладило их форму. Кучек много, весь солончак покрыт ими. Они тянутся хотя и в разных направлениях, но четкими линиями друг за другом. Бегунки тут, оказывается, не причем. Узнать в чем дело нетрудно. Как я не понял сразу! Ведь это следы типичной работы одного из самых распространенных жителей пустыни и южных степей Средней Азии, подземного грызуна слепушонки! Небольшой, в бархатистой шубке, с крохотными глазками размером не более булавочной головки, мощными резцами, он подобен кроту и проводит всю жизнь под землей.

В книгах зоологии про слепушонку написано, что под землей он питается корешками и луковицами растений.

Слепушонка мне хорошо знаком. Местами вся поверхность пустыни усеяна кучками выброшенной им земли. Иногда удается наблюдать, как он высовывает из норки свою забавную мордочку, а однажды слепушонка — незадачливый путешественник поздно вечером пожаловал ко мне в палатку, по-видимому, привлеченный ярким светом ацетиленового фонаря.

Но что ему бы делать в этой голой земле и именно здесь, на солончаке? Ведь вокруг нигде не видно следов его деятельности и под землей он сюда не добрался.

Задумываюсь над загадкой и гул пчелиных крыльев возвращает меня к действительности. Плохо мы еще знаем образ жизни зверюшек, даже тех, кто окружает нас подчас всюду и в значительном количестве. Теперь все понятно! Слепушонка — опытный охотник. Он перекочевал сюда на солончак только ради зарытых в нем пчелиных ячеек, заполненных провизией и мясистыми пчелиными личинками. Подтвердить догадку нетрудно, да иного и быть не может.

Раскапываю старые охотничьи галереи подземного жителя и всюду вижу следы разоренных и опустошенных скоплений ячеек самоотверженных тружениц пустыни.

Так вот он какой, оказывается, слепушонок! Не только растения, но и многочисленные насекомые, обитающие в почве, наверное, обыденнейшая и повседневная его еда!

Прежде чем продолжить путь по дельте, замечаю на поверхности солончака еще несколько свежих кем-то выкопанных ямок. Это конечно не работа слепушонки, а хорошо мне знакомые и типичные копанки барсука. Любитель разнообразной диеты видимо сейчас не стал разорять пчелиную колонию. Пчелы только начинают строить под землей ячейки и заполнять их пергой. Барсук сделал только пробную раскопку. Он еще вернется сюда осенью. Уж в этом можно не сомневаться.

Бедные трудолюбивые пчелки-мегахиллы! Сколько у вас злых недругов!

В разгар лета в пустыне вблизи воды на лиловых цветах осота особенно много насекомых. Среди них нетрудно встретить небольшую коренастую пчелку-мегахиллу. Ее голова увенчана крупными серыми глазами, а между ними торчат короткие и прямые черные усики; грудка ее темно-бурая, крылья совсем маленькие, ноги цепкие. Брюшко мегахиллы мохнатое, на его сегментах находятся узкие щетки из светлых густых волос, между которыми проглядывает голый темный хитин. Поэтому оно кажется полосатым. В отличие от других пчел, мегахилла собирает пыльцу не на задние ноги, а на поверхность брюшка.

Мегахиллы очень оживлены, всегда заняты, летают с цветка на цветок, перебирая их пыльники ногами. И все это в величайшей спешке, без секунды покоя или перерыва в работе. Постепенно густые щетинки внизу брюшка все больше и больше забиваются пыльцой цветов. Вот уже образовался белый комок, и брюшко стало непомерно толстым. Отяжелевшая от ноши пчела поднимается в воздух и, сделав несколько кругов над цветами, тонко звеня крыльями, уносится вдаль. Через мгновение она становится едва заметной темной точкой на фоне синего неба и исчезает. Мегахилла понесла свою добычу для будущей детки. Она уже заранее подготовила для нее помещение. Поглядим, как оно устроено.

В нашей стране известно около сотни видов пчел-мегахилл и каждый вид по-своему устраивает жилище для детки. Мегахилла-пустынница делает его в земле. Но рыть землю она сама не умеет. Поэтому долго и настойчиво летает между травинками в поисках места для будущего строения. Мелкие трещинки, норки, щели в земле — ничто не ускользает от ее внимания, всюду она заглядывает.

Вот узкая щель в земле ведет в небольшую пещерку. Стенки ее плотные и прочные, пещерка глухая. Что может быть лучше! Мегахилла задерживается в пещерке, как бы окончательно желая убедиться в добротности найденного помещения, потом долго летает над входом в пещерку, исчезает на некоторое время и возвращается обратно. Она совершает ориентировочные полеты, запоминает положение своего гнезда на местности. Теперь появляются другие заботы. Сейчас пчелку не привлекают цветы, она садится на листья, что-то ищет среди них. Вот ей приглянулся большой лист лебеды. Работая зазубренными челюстями, как ножницами, пчела тщательно вырезает из листа продолговатый кружочек, удерживая его челюстями и ногами, улетает к пещерке. В глубине темного жилища она загибает кончик кружочка и, прикусывая образовавшуюся маленькую складочку, начинает выстилать гнездо. Еще две такие вырезки и дно колыбельки готово. Потом из овальных кружочков-вырезок, укладываемых один на другой, возводятся боковые стенки. Постепенно получается что-то очень похожее на сигару, только с полостью посредине. Диаметр этой «сигары» около сантиметра, длина — два сантиметра.

Когда готовы и пол и стенки, пчелка принимается за сбор пыльцы. Почти через каждые полчаса у норки раздается звонкое гудение крыльев. Прежде чем спуститься на землю, пчелка совершает несколько широких зигзагов и, внезапно снизившись, исчезает в темном ходе. Мелькает белый комочек пыльцы, принесенный на брюшке. Через несколько минут из норки показывается большая голова с серыми глазами и черными усиками. Голова замирает на секунду. Затем пчела выскальзывает из норки и улетает за новой порцией провианта.

Постепенно полость сигары заполняется пыльцой. Она слегка прозрачна и рассыпчата. Пчела тщательно выглаживает запас еды, на гладкую поверхность ее откладывает светлое, почти прозрачное большое продолговатое яичко. Но на этом заботы не кончаются.

Для заполненного бочонка нужна крышечка идеально круглой формы, точно по диаметру полости сооружения. Мегахилла мчится в заросли растений и старательно, будто заранее измерив, выгрызает необходимый кружочек. С ним она спешит в норку и закрывает кругляшком и запас еды, и снесенное яичко. Одного листика-крышечки мало и мегахилла укладывает их целых шесть, плотно подгоняя друг к другу.

Затем, если есть место, над первой ячейкой достраивается вторая, третья, сколько поместится. Но вот, наконец, норка вся заполнена, больше в ней нет места, детка устроена и пчела, почистив свой костюм, навсегда покидает жилище… Проходит час, два и она уже вновь мелькает между травинками в поисках новой норки.

Долго трудится пчелка. В поисках норки, строительстве колыбелек, сборе провианта для детки, умении ориентироваться на местности — во всем у нее нет никакого опыта. Все свое искусство матери она получила по наследству от родителей.

Из яичка, отложенного мегахиллой, вскоре выйдет личинка, не спеша съест все запасы и окуклится. Куколка пролежит остаток лета, осень и зиму. Весной, когда солнце просушит почву, оболочка куколки лопнет и из нее выйдет молодая мегахилла-пустынница. Сперва появится та, что находится наверху, потом следующая и в последнюю очередь — обладательница самой нижней и самой первой колыбельки.

Много труда уходит на поиски жилища, изготовления домика, собирание запасов пищи. И часто начатое дело прерывается и остается незаконченным.

Над пустыней, с резкими звенящими криками, проносится стайка золотистых щурок-пчелоедов. Летая над самой землей, они хватают с цветов пчел, занятых своей работой. Не всегда так легко достается добыча щуркам, многие пчелы успевают заметить пролетающую птицу и своевременно спрятаться в зарослях трав. Есть еще и другие враги у мегахиллы.

В стороне от цветка, на колоске мятлика, свесившись вниз головой, неподвижно сидит маленькая серая пчелка. Она кого-то поджидает. Раздался звон крыльев мегахиллы, и серенькая пчелка внезапно оживилась, зашевелила усиками, сорвалась с травинки и полетела в сторону цветка. Тут она повисла в воздухе вдали от занятой сбором пыльцы мегахиллы и, не упуская ее из виду, стала незаметно следовать за нею.

Маленькая пчёлка называется номадой, что в переводе с латинского означает «кочующая». Ее, эту пчелку, называют кукушкой. Не странно ли звучит это слово для насекомого? Но оно дано не зря.

Назойливо следуя за мегахиллой, номада добирается до норки и здесь повисает на травинке, дожидаясь исчезновения хозяйки. Теперь она отсюда никуда не улетит. Вот мегахилла покинула гнездо и помчалась по своим делам. Воровато семеня ногами, осторожно пробирается в норку пчела-номада. Там она долго обследует жилище, как бы желая убедиться, добротное ли оно и что в нем находится, и снова принимается караулить у входа. Ей обязательно нужно дождаться того момента, когда будет заготовлена пища, отложено яичко, а пчела мегахилла полетит за кружочками-крышечками. Тогда номада проскользнет в норку и, спешно подбросив свое яичко, выберется обратно. За это номада и получила название кукушки. Она не делает собственного гнезда, не носит пищу для детей, а пользуется всем готовым, подбрасывая свои яички в чужие гнезда, одним словом ведет себя как кукушка.

Яичко номадки быстро развивается и личинка, что выходит из него, прежде всего, уничтожает яичко хозяйки.

Но не всегда номадку ожидает удача. Мегахиллы не все одинаковы. Вот большая норка мегахиллы. Там две сигары с несколькими ячейками в каждой. Но около входа не крутятся номады. Оказывается, хозяйка норы всегда прилетает к своему гнезду сверху, стремительно опускается вниз и, чтобы не выдать свое сокровище, никогда не крутится попусту около жилища. Видно, за такой пчелкой трудно угнаться и нелегко найти ее норку.

Кроме того, многие пчелки — мегахиллы умеют распознавать неприятелей и зорко стерегут свои норки.

Сижу возле убежища мегахиллы и считаю листочки, которые она приносит. Сейчас возле норки никого нет. Внезапно в воздухе появляется номадка. В это время раздается звон крыльев хозяйки норки и номадка быстро садится на травинку. Мегахилла уносит в норку листочек, потом, выйдя из нее, долго летает вокруг. Она почуяла номадку, видит ее и несколько раз пролетает мимо, но не трогает, не прогоняет своего врага. У нее, оказывается, припасен другой прием расправы. Она улетает в сторону и садится на землю. Как только замолкает звон крыльев мегахиллы, номадка бросается к норе и забирается в нее. Ей же обязательно надо знать, как там идут дела, чтобы улучить время, когда подбросить яичко. Тогда и появляется хозяйка. Обе пчелы в норке. Что там происходит?

Через минуту из норы выскакивает номадка, вся в пыли, потрепанная, крылья торчат в разные стороны и одно вывихнуто вбок. Ей сейчас не до охоты до чужих запасов и она исчезает.

Теперь мегахилла может спокойно продолжать работу. Но проходит час и снова появляется номадка. Какая настойчивая! Или, может быть, другая? Что же теперь будет делать мегахилла? Она бросает норку и больше в нее не возвращается. Постройка остается незаконченной…

Одна и та же мегахилла, но как изменчиво поведение и нет стандарта инстинкта, которым часто исследователи ошибочно наделяют насекомых, изучая их образ жизни.

Есть у номадок одна странная особенность поведения. Вечером они собираются все вместе где-нибудь на кончике веточки и, схватившись челюстями за растение, повисают, плотно прижав к телу ноги. Самое интересное то, что собираются номадки разных видов, часто непохожие друг на друга, будто их объединяет вместе разбойничий промысел! Такие стайки застывших на ночлеге пчелок-номадок нетрудно разыскать в местах, где водятся трудолюбивые пчелы. Чем объясняется этот ритуал ночлега, непонятно.

Кончается лето, давно выгорела пустыня, отцвели цветы и только у ручья еще зеленеют какие-то растения. Очень мало стало мегахилл-пустынниц, не увидеть и кочующих пчелок номадок. Последние пчелы заканчивают последние же гнезда. Сколько их было построено за лето, сколько труда ушло на заботу о потомстве!

У нашей пчелы мегахиллы истощаются силы. Плохо работают крылья. Сильно потрепан когда-то нарядный костюм. Ранним утром пчела уже не в силах покинуть свою норку и остается в ней навсегда. Долгая и трудная жизнь мегахиллы пустынницы закончилась.

Вот и закончился ночлег под корнями старой ели, и не беда, что на рассвете зябко и неуютно одному без палатки и без спального мешка. Ночь осталась позади, небо полыхает заревом восхода, недалеко уже золотятся лесные поляны, а там, где-то в конце глубокого ущелья должен быть бивак.

После темного хвойного леса на полянке светло и много интересного: и открывшиеся лесные дали, и цветы, и щебетание птиц. Совсем рядом, кто-то на кончике веточки тонко поет. Не поет, а жалобно плачет крыльями. Иногда затихнет, почти смолкнет. Быть может, становится легче. Всматриваюсь в веточку. На ней на одной ноге висит неуемный труженик большой шмель. Почему он, бедняжка, заночевал вдали от гнезда, что с ним стало? Наверное, зацепился за липкую паутину и вот мучается. Чувствую к шмелю сострадание, оба мы с ним сегодня бездомные бродяги. Сейчас выпутаю из сети хищника и выпушу на свободу.

Но я ошибся. Дело совсем в другом. Положение шмеля куда печальнее. Он самоотверженный страдалец. Все тело его покрыто копошащейся массой коричневых клещиков. Ослабевший от недругов, шмель вздрагивает крыльями, сучит ногами, длинным хоботком безуспешно пытается сбросить паразитов со своего тела. Вот почему он так жалобно плачет крыльями. А клещи? Они по-паучьему размахивают раскинутыми в стороны ногами, громоздятся друг на друга, толкаются. Каждый хочет занять получше местечко и пробраться к самому телу изнуренного насекомого. Им нипочем ни удары ногами, ни длинный хоботок, ни дрожание крыльев. Шмель побежден и участь его печальна.

В подстилке гнезда шмелей часто встречаются такие клещики и досаждают своим хозяевам, сосут их кровь. Но почему их так много оказалось на одном шмеле? Неужели он нарочно набрал на себя такую ораву своих врагов и покинул жилище, отправившись подальше, вот на эту полянку, чтобы избавить семью от этих отвратительных и назойливых мучителей, ценой своей жизни спасти сестер, мать и многочисленных личинок и куколок?

Это предположение может показаться наивным. Как бы там ни было, крупицей ли разума, рефлекса, инстинкта, но шмель сделал доброе дело. Я проникаюсь уважением к этому крошечному созданию, в котором еще теплится жажда жизни, осторожно схватываю его сверху, вытаскиваю из футляра маленькую колонковую кисточку и начинаю сбрасывать назойливых клещей.

Какие они ловкие, как умело увертываются от кисточки, как, избегая опасности, быстро перебегают с брюшка на грудь, с ног на крылья. Я устал от погони за клещами, отставил в сторону кисть и уже действую тоненьким пинцетом. Но как не энергичны мои маленькие противники, настойчивость побеждает, шмель свободен, чист, и нет на нем более клещей. Ни одного!

— Теперь закончены твои мучения! Разговариваю я с ним. — Садись, шмель, на роскошные цветы шиповника. Быть может, ты отойдешь и возвратишься домой. А что, если снова возьмешь на себя роль обреченного спасителя семьи? У тебя теперь опыт в этом благородном деле. Но кто тогда тебя, несчастного, избавит от мучительной смерти?

Я почему-то убежден, что шмель именно так и поступит. Иначе невозможно представить, чтобы в гнезде могло накопиться множество клещей, и каждый член большой семьи оказался сильно зараженным.

Спускаясь вниз по ущелью, хватаюсь за камни, кусты и корни растений. Ноги скользят по щебню, и, хотя все внимание занято трудным спуском, вспоминаются другие встречи с маленькими желтыми клещами, паразитами насекомых.

Совсем недавно, хорошо мне знакомый муравейничек кроваво-красного муравья Formica sanquinea задумал переселение из небольшого, покрытого мхом холмика на новую квартиру в старый прогнивший пенек ели. Что муравьев заставило кочевать! Разве узнаешь тайны этого загадочного народца.

Через два дня в еловом пеньке наладилась жизнь, кое-куда уже были нанесены палочки, хвоинки, чешуйки с коры. А на старом гнезде? На старом гнезде я увидел запустение и несколько муравьев. Нет, это были не муравьи, а какие-то безобразные бугристые шишки от множества обсевших клещей. Они не глупы, эти пройдохи. Оказавшись без своих прокормителей, уцепились за оставшихся хозяев опустевшего гнезда. Несчастные муравьи, отягченные ношей, едва передвигались, но никто из них не собирался покидать старый муравейник, и ни у кого не было помысла перейти в новое жилище. Будто добровольные смертники они остались на съедение недругов!

В еловом же пеньке не видно никаких клещей. Интересно, как отнесутся клещи к муравью из нового жилища? Они тот час же забрались на него и он стал тоже походить на такую же безобразную бугристую шишку. Что получится, если одного из страдальцев перенести в новый муравейничек? Все клещи моментально покинули свою добычу и разбежались по новой квартире. Будто только этого и ждали. Ведь им самим, таким крошечным, ни за что не добраться куда надо.

Не знаю, как смогли так ловко муравьи покинуть свое жилище, оставив в нем своих неуемных квартирантов, для чего понадобились добровольные мученики, как, наконец, все это было организовано и блестяще осуществлено?

Какое множество тайн жизни насекомых все еще продолжает оставаться нераскрытыми!

6. Путешествия и переселения

Все лето из-за таяния снегов высоко в горах на реке Или держалась большая вода, а когда в сентябре она схлынула, всюду обнажились песчаные косы среди мелких проточек. Возле одной такой проточки мы и поставили палатку. Здесь было едва заметное течение, днем вода сильно прогревалась, а большая песчаная отмель была вся изрисована многочисленными следами уток, цапель, куличков и ондатр. У самого берега, высунув из воды пучеглазые мордочки, сидело множество зеленых лягушек.

После небольшого похолодания стояли последние летние жаркие дни и красный столбик нашего термометра поднимался выше тридцати градусов. Днем среди деревьев над нашим биваком жужжали мухи, носились неугомонные стрекозы. В сумерках из темных укрытий выбирались темные совки, и тогда к комариному звону добавлялся шорох крыльев этих бабочек.

Ночью в проточке плескались ондатры, кто-то громко булькал в воде и чавкал грязью. Иногда слышался тонкий посвист крыльев утиной стаи, без конца шлепались в воду лягушки. Их было много, они шуршали в траве, скакали по тенту, прыгали на стенки палатки, очевидно собирая с них комаров, наиболее пронырливые из них забирались в палатку и протискивались под марлевый полог.

Рано утром в застывшем воздухе в зеркальную воду, розовую от разгорающейся зорьки, гляделись деревья, кустарнички и тростники, густой стеной обступившие ее с берега. Сегодня же на рассвете я увидал на проточке необычное: с противоположной стороны ее молниеносными бросками из стороны в сторону стремительно мчался к нашему берегу жучок-вертячка. Вот он подплыл к берегу, почти к самым моим ногам и, резко свернув, понесся вдоль его кромки, где-то разбудил другого вертячонка, потом второго, третьего… Вскоре у берега уже мчалась целая стайка резвых жучков, их всех до единого, наверно, собрал тот, кто приплыл с противоположного берега.

Но вот стайка повернула в обратном направлении, понеслась по течению, и всюду к ней присоединялись такие же жучки. Они на ходу ловко миновали многочисленные палочки, комья земли, торчавшие из воды, иногда налетая на лягушку, высунувшую из воды голову, как будто нарочно постукивали ее по телу. Но она, застывшая как сфинкс с немигающими глазами, не обращала на резвящихся насекомых никакого внимания и не предпринимала попыток полакомиться ими. Очевидно, вертячки были несъедобны, если ими пренебрегали такие рьяные охотники за мелкой живностью.

Я шел за этой беспокойной компанией неимоверно подвижных жучков: было интересно, что же произойдет дальше. Неожиданно стайка примкнула к большому темному пятну и слилась с ним. Подойдя ближе, я увидал то, что меня глубоко поразило, и о чем я никогда не слышал и не читал. Возле берега плотной кучкой, прижавшись друг к другу, плавало громадное скопление вертячек. Они были совершенно неподвижны, и только с самых краев кипела и бесновалась каемка жучков. Мелко вибрируя, участники этой каемки всеми силами старались пробраться в центр скопления и те, кому это удавалось, моментально застывали в неподвижности. Вертячки, находившиеся с краев, рано или поздно добивались своего, проникали в гущу собратьев, и члены этого странного общества медленно обменивались местами. Желание оказаться в самой кучке у некоторых было так велико, что они даже взбирались на спины и по верху заползали в центр, добивались цели, с трудом растолкав в стороны собратьев.

Жучки располагались рядками, образуя различные переплетения из-за чего надкрылья их, испещренные продольными полосками, по-разному отражали свет: одни из них казались светлыми, другие — темными. Поэтому все скопление, казалось, состояло из причудливой мозаики пятен. Вообще же собравшиеся вместе вертячки напоминали в миниатюре громадное скопище бревен, сплавляемых по воде. Еще немного оно походило на семена подсолнечника, помещенные кучкой на воду.

Среди однообразия тел многотысячного скопища выделялось восемь крупных и совершенно черных вертячек другого вида. Они вели себя точно также, как и остальные, оказавшись с краю, мелко вибрируя и суетясь, пробирались в центр. Кто они были такие, почему оказались не в своей компании, и что им здесь надо было, среди чужаков?

Вертячки были очень чуткими. Незначительное неосторожное движение и с легким характерным шумом, по-видимому, сигналом тревоги все густое пятно мгновенно рассыпалось, жучки отплывали от берега, и каждый участник сборища принимался за свою обычную быструю пляску. Но вскоре же рассыпанных в стороны насекомых, будто железо магнитом, стягивало вместе, и они, слегка прикоснувшись краем к бережку, опять замирали на месте.

С большими предосторожностями, едва-едва передвигаясь, подобрался к жучкам и несколько раз их сфотографировал. Впрочем, постепенно вертячки будто ко мне привыкли, стали реже впадать в панику, и я, осмелев, начал их фотографировать почти в упор, а потом отловил несколько загадочных, черных вертячек.

Весь день вертячки не давали мне покоя. Они оказались всюду, по всей проточке (ее длина была около полукилометра) обычными маленькими группками. Но скопление большое было только одно.

Встреча с вертячками произошла на четвертый день нашей жизни возле проточки. За это время ее берега были исхожены во всех направлениях и нигде не было ни одного жучка. Очевидно, они прилетели сюда сразу громадной компанией только прошедшей ночью. Водные насекомые часто совершают массовые перелеты. К этому их вынуждает высыхание мелких, теплых водоемчиков.

Для чего же вертячки собрались вместе таким громадным скопищем? Никаких признаков брачного поведения среди них не было. Ради того, чтобы согреться — не имело смысла, так как и дни и ночи были отменно теплыми. Впрочем, думалось: вот взойдет солнце, наступит жара — и кучки не выдержат, не смогут торчать плотными скоплениями и, разогревшись, невольно разбегутся по проточке. Но наступил жаркий день, вода в проточке потеплела, а вертячки не собирались расставаться. Наоборот, они как будто стали еще более неподвижными.

Может быть, для вертячек наступила пора бродяжничества, и для поддержания инстинкта расселения полагалось соединяться вот такими кучами, подобно тому, как образуют стаи перелетные птицы, прежде чем покинуть родные северные края?

Весь день вблизи нашего бивака у самого бережка на одном и том же месте плавало странное общество водных насекомых. К вечеру с запада подул ветер, зашуршали деревья и на проточку полетели сухие листья лоха. На небе повисли облака. Далеко над рекой, с подсушенных солнцем песчаных кос, поднялись кучи пыли. Все заволокло мглою. Общество вертячек продолжало держаться вместе.

К ночи ветер утих, воздух застыл, облака растаяли и сквозь ветви деревьев засверкали звезды. Как и прежде в проточке плескались ондатры, кто-то громко булькал и чавкал грязью, без конца шлепались в воду лягушки. Ночью я навестил вертячек. Они оставались на месте.

Рано утром, когда, как и прежде, в зеркальной воде проточки отразилась розовая заря, я выбрался из-под полога и поспешил к вертячкам. Они бесследно исчезли. Все до единой со всей проточки. Будто их здесь никогда и не было!

Маленькие жучки пробыли в этом тихом месте только сутки. Но по какому сигналу и как они собрались в путешествие, для чего плавали большим скоплением и куда потом направились?

На следующий день после исчезновения жучков неожиданно подул сильный ветер, нахлынули темные облака, внезапно похолодало. Температура воздуха с 32 градусов упала до 6. Жаркие дни, когда вертячки прилетели на проточку, были в этом году последними. Непогода же продолжалась несколько дней, вершины далеких гор засверкали снегами. Такое ранее похолодание было необычным и, как сообщили синоптики, оказалось впервые после 1916 года. Может быть, вертячки затеяли переселение перед непогодой?

Все это произошло с 11 по 13 сентября 1969 года.

Вечером солнце село в густую коричневую мглу, но следующий день был ясным и холодным. Дул северный ветер, утром термометр показывал около шести градусов выше ноля. Но солнце быстро принялось разогревать землю.

Я отправился бродить по зеленым холмам весенней пустыни, но, случайно взглянув на пологий и голый склон оврага, поразился: он был весь испещрен идущими поперек его полосками следов и на них всюду виднелись темные удлиненные цилиндрики. Там что-то происходило очень интересное.

И вот вижу как по голому склону оврага, разукрашенному легкой рябью, кверху взбирается целый легион голых сереньких гусениц совок. Все они держат строго одно направление, почти поперек склона, прямо кверху на северо-восток, примерно по азимуту в 52 градуса. Их путь точен и параллельные полоски следов нигде не расходятся и не сходятся. Склон оврага высотой около пятидесяти метров. Можно подумать, что гусеницы руководствуются наклоном оврага и ползут точно под наибольшим углом. Но там, где овраг слегка поворачивает в другую сторону, путь гусениц наклонен все по тому же азимуту. Какой же точный компас заложен в теле этих крошечных созданий, раз ни один из них не отклоняется от заранее избранного пути ни на один градус в сторону!

Может быть, гусеницы руководствуются положением на небе солнца? Но, забегая вперед, скажу, что и через несколько часов, за которые солнце основательно передвинулось по небосклону, гусеницы не изменили направления движения.

Путешественницам нелегко преодолевать препятствия на своем пути, песок осыпается под их телами, временами порывы ветра опрокидывают бедняжек, и они быстро скатываются обратно, теряя с таким трудом отвоеванную высоту. Но неудачниц не пугает невольное продвижение назад, и они с завидным упорством и трудолюбием вновь ползут кверху вместе со всеми такими же преданными идее путешествия в неведомые края.

Иногда, по-видимому, более случайно, одна гусеница следует за другой по ее следу. Ей легче передвигаться по ложбинке, проделанной на песке предшественницей. Трудно гусеницам карабкаться по песчаному склону, его крутизна около тридцати градусов.

Массовое переселение гусениц — явление интересное. Надо узнать, как широк фронт паломничества. По оврагу, он хотя и извилист, но как раз лежит поперек пути маленьких странниц, задача легко выполнима. Но никакого особенного фронта нет. Гусеницы-переселенцы, оказывается, ползут везде по всей пустыне, независимо друг от друга и не видя друг друга. Они не подражают никому, каждая повинуется своему повелению и удивительно, как оно у всех одинаково. Правда, заметить гусениц среди густой щетинки зеленой травки нелегко. Но выручают светлые холмики земли, выброшенной наверх трудолюбивыми слепушонками. На них гусеницы легко различимы даже издалека.

Обычно инстинкт направления овладевает одним каким-либо видом. Здесь же среди голых гусениц совок, типичных обитателей пустыни, прячущихся на жаркий день под камни или в основание кустиков, вижу еще гусениц сильно мохнатых нежно-зеленых с красно-коричневыми ножками. Их хотя и немного, но они тоже ползут в компании с чужаками абсолютно в том же направлении.

Большей частью переселения вызываются массовыми размножениями и сопутствующей им бескормицей, голодом и болезнями. Каковы причины этого вояжа? Три предшествовавших года подряд пустыню постигала засуха. В этом же году была многоснежная зима, прошли весенние дожди. Смоченная талыми водами она слегка ожила, зазеленела, принарядилась желтыми тюльпанами. Скоро расцветут красные маки и тогда заалеют просторы пустыни. Бескормицы не должно быть. Гусениц много. На один квадратный метр — три — пять штук. Массовое размножение на лицо. Почему же в тяжелые засушливые годы так размножились эти гусеницы?

Численность многих насекомых часто зависит от деятельности их врагов, насекомых-наездников паразитов. По-видимому, наездников стало мало. Они больше пострадали от засухи, не было цветов, не было и нектара — пищи взрослых, не было и сил проявить свою неугомонную деятельность. Гусеницам же совок, исконным и нетребовательным жительницам пустыни, много ли им надо еды!

Трудно ответить и почему гусеницы стали переселяться. Очевидно, массовое размножение всегда вызывает органически целесообразную реакцию расселения во все стороны, поиски новых и незанятых мест обитания, чтобы избежать конкуренции, опустошительных болезней, распространению которых способствует соприкосновение особей друг с другом.

Почему же гусеницы ползут в строго одном направлении? Видимо, чем прямее путь, тем дальше можно уйти от старого места жительства. Почему же он у всех строго одинаков? На этот вопрос ответить трудно даже предположительно. Или у гусениц есть в теле что-то способное определять страны света, реакция на магнитный полюс земли, или они определяют свой путь по солнцу, умея все время вносить в него поправки в зависимости от времени дня.

Через два дня, возвращаясь обратно, я заглядываю на то же место. Массового переселения уже нет. Склоны оврага чисты и ветер покрыл их красивой рябью. Но кое-где все еще ползут все туда же на северо-восток одинокие путешественницы, повинуясь загадочному инстинкту, унаследованному от далеких предков.

У входа в подъезд нашего дома растет большой перистоветвистый вяз. Видимо из-за темной коры это дерево в Средней Азии называют карагачем, то есть черным деревом. Карагач — дитя знойного юга. Он хорошо переносит жаркое засушливое лето, и когда в посадках начинают страдать от зноя тополя, акации, березки, липки и другие деревья, и на них прежде времени желтеют листья, карагач благоденствует и ему ничего не делается. За свою устойчивость к засухе карагач стал одним из самых распространенных деревьев в городских и полезащитных посадках.

Примерно с начала июня с карагача начинают свешиваться на тончайших паутинных нитях крохотные гусенички. Они едва ли несколько миллиметров длины. Висят они на своих канатиках неподвижно. Иногда легкое движение воздуха слегка раскачивает нити и тогда крошечные их хозяева, будто миниатюрные маятники, колеблются из стороны в сторону. Гусенички висят долго, более недели, лишь иногда поднимутся кверху, очевидно сматывая свою нить, или, наоборот, опустятся ниже, выпустив ее.

Странное поведение гусеничек всегда привлекало мое внимание. Думалось, может быть, гусенички больны? Но, оказавшись в руках, они энергично двигались и старались уползти из неожиданного плена. Или таким необычным путем они избегали врагов, обитающих на дереве? Но в городе мало насекомых, в том числе и охотников на всю малую живность — муравьев. Нет, воздушная обитель гусеничек имела какое-то другое значение. Только какое?

Через одну-две недели гусенички исчезали, но появлялись снова на своих тончайших нитях через два месяца в конце июля, начале августа. И тогда история начиналась снова.

В некоторые годы гусеничек, висящих на своих воздушных качелях было так много, что пройти в дом или выйти из него было трудно, чтобы не нацеплять на себя паутинок. Они щекотали лицо, не особенно были приятны и сами гусенички, когда, оказавшись на обнаженной коже, начинали по ней ползать. Тогда жители нашего подъезда поминали недобрыми словами крошечных обитателей карагача, заодно посылая нелестные эпитеты ко всем остальным насекомым. Наиболее любознательные из них не упускали случая, чтобы не допросить меня о причинах столь странного явления природы. Но я не находил вразумительного ответа. Насекомых так много и всех знать просто невозможно.

В конце концов, мне пришлось поискать ответа в книгах. Оказалось, что гусеничка известна, принадлежала она так называемой кривоусой моли Bucculatrix ulmuella. Зимуют ее куколки на коре дерева, весной вышедшие из яиц крохотные гусенички внедряются в листья, поселяясь между нижней и верхней пластинками, первое время живут в этом тесном пространстве, затем, подрастая, выбираются из листа и устраиваются на его поверхности, выедая его ткани ограниченными участками. Потом они строят замысловатый кокон, окукливаются в нем. После первого развивается новое второе поколение, а к концу сентября появляется и третье. Только гусенички этого последнего поколения якобы и висят на длинных паутинных нитях неизвестно зачем и ради чего.

Литературные сведения разошлись с моими наблюдениями. Но не верить им я не имел основания. Так появилась еще загадка. В общем, как всегда, чем больше начинаешь интересоваться жизнью какого-либо насекомого, тем чаще встречаешься с тайнами его жизни, и все оказывается как в известной русской пословице: «Чем дальше в лес, тем больше дров».

Недалеко от города вблизи шоссейной дороги есть одно хорошее местечко, где мы всегда останавливаемся, возвращаясь домой из далекого путешествия. Здесь растет несколько развесистых карагачей, в тени которых можно отдохнуть, в речке помыть машину и вытрясти из вещей пыль пустыни, привести и себя в порядок. На этой остановке мне, сидящему за рулем, привилегия, и я отдыхаю, устраиваясь под тенью дерева, и занимаюсь своими записями. Но в этот раз, едва я вынул из полевой сумки тетрадь, как над ней увидел висящую на неразличимой паутинке мою старую знакомую крохотную гусеничку кривоусой моли. Едва я принялся ее разглядывать, как налетел легкий ветер и моль мгновенно исчезла из глаз. Ее найти я уже не мог. Зато увидел другую. Ее паутинка, влекомая ветром, стала почти в горизонтальное положение и вдруг оборвалась. Несколько мгновений я видел как гусеничка, сверкнув на солнце яркой полоской своего самолетика, исчезла в синеве неба. Отправилась в путешествие. Тогда я проследил еще несколько таких полетов и сразу вспомнил крошечных, только что вышедших из кокона, паучков ядовитого каракурта, образ жизни которого мне пришлось детально изучить в давние времена. Устроившись на вершинке какого-либо растения, паучок выпускал несколько нитей и, влекомый воздухом, отправлялся в полет. От него к отчальной мачте несколько мгновений еще тянулась ниточка, и когда аэронавт удалялся на порядочное расстояние, эта ниточка, не выдержав натяжения, обрывалась почти у самого места ее прикрепления. Видимо в этом участке она была самой тоненькой. Так, наверное, было и у крохотной гусенички. В самом начале ниточка была утончена, а как говорится в народной пословице «Где тонко, там и рвется».

Вдоволь налетавшись, паучок сматывал свои паутинные нити и приземлялся. Также, наверное, поступала и крошечная гусеничка путешественница.

И так сомнений не оставалось. Гусенички выпускали паутинные нити и висели на них в ожидании ветра только ради того, чтобы расселиться подальше от места своего рождения. Все живые организмы способны расселяться, растения большей частью семенами с помощью разных летучек или цепляясь за животных, животные — на крыльях, на ногах и вот на паутинках. И чем больше становится в какой-либо местности животных, тем сильнее их поведением овладевает инстинкт расселения. В годы массового размножения толпами бегут по тундре грызуны-лемминги, длительные переселения затевают белки, олени переходят большими стадами… Уж не поэтому ли моему предшественнику, изучавшему кривоусую моль, не пришлось видеть на паутинных нитях гусеничек первого и второго поколений, что было их мало, а мне, наоборот, наблюдать их у всех поколений.

Ответить же на вопрос, почему гусенички так долго висят на своих паутинках в Алма-Ате, просто. Наш город расположен в полукольце гор и находится в так называемой ветровой тени. Ветер здесь очень редок. Когда же на дереве много моли ей необходимо расселяться. Вот и приходится гусеничкам долго висеть на своих паутинках в ожидания ветра, раздражая своим присутствием жителей города.

Через несколько лет после знакомства с гусеничками я повстречался с ними в городском парке. Их оказалось множество — свисавших с деревьев на паутинках. Раскачиваясь на своих канатиках, они ждали ветра. Одна такая гусеничка висела перед моим лицом и была хорошо видна на фоне темной тени. Я собрался слегка повернуть в сторону, чтобы избежать соприкосновения с нею, но в этот момент, налетела оса, быстро схватила гусеничку, оторвала ее от паутинки и улетела вместе с нею. Нападение осы было совершено изящно и быстро. Чувствовалось, охотник имел большой опыт и, наверное, в день перетаскивал немало гусеничек в свое гнездо.

К концу лета появляется много ос. И тогда они удивительно явно смелеют, рыщут всюду в поисках пропитания. И вот приспособились питаться гусеничками.

После темного елового леса на степном склоне горы такое раздолье и далеко во все стороны видны и горы, и долины, и скалистые вершины со снегами. Здесь и мир насекомых другой, и жизнь оживленней.

Тоненькими голосами жужжат мухи-неместриниды. Вяло перелетывают с цветка на цветок ярко-красные с черными пятнами ядовитые бабочки медведицы, летают крылатые муравьи лазиусы, бабочки голубянки. А какой из травы доносится многоголосый хор кобылок музыкантов!

Напротив, на темном фоне горы, поросшей еловым лесом, вижу летающих насекомых. Впереди каждого торчит очень ровная и довольно толстая палочка. Это, наверное, вытянутые в струнку усики. А крылья что-то слишком широки и будто их четыре. Пилоты проносятся над глубокой горной долиной, все до единого в одном направлении вниз в долины, против легкого бриза, как всегда в здешних горах дующего с низовий к вершинам. Насекомые летят без перерыва. Становится ясным: сейчас происходит массовое их переселение. Но к чему оно и кто такие путешественники?

Незнакомцев не просто поймать, а летят они довольно высоко над землей. Несколько неудачных попыток и, тяжело переводя дыхание, изволь после быстрых перебежек подниматься к оставленному на горе рюкзаку.

Многие переселенцы поднимаются из травы, и в момент взлета видно, как у них сзади торчат, как у журавлей, длинные и, как мне кажется, слегка красноватые ноги. Но, поднявшись в воздух, они их подгибают под туловище, будто маленький самолет убирает шасси.

Когда нет ветра, пилоты медленно набирают высоту. Если же он силен, то взлетевшего преследует неудача, он отбрасывается током воздуха назад и тогда садится обратно в траву. Но когда силы ветра и мышц крыльев уравновешиваются, аэронавты поднимаются в воздух все выше и выше, сверкая на фоне темного южного неба прозрачными блестящими крыльями. Подъем идет успешно, две-три сотни метров высоты осилены, далекое путешествие начато и удачник летит, планируя к далеким и жарким долинам.

Если прилечь на землю и, запрокинув голову, посмотреть на небо, тогда видно много таких переселенцев.

Среди летящих насекомых иногда появляются непохожие на всех, чуть больше размером, с желтым, а не красноватым кончиком брюшка. Они редки, один на полсотни обычных. Полет их тяжелый, медленный. Им редко удается высоко подняться над землей.

Я хорошо отдохнул от долгого подъема в горы, вдоволь насмотрелся на незнакомцев, совершающих перелеты, и не прочь вновь поохотиться за ними с сачком в руках. По крутым склонам трудно гоняться за летающими насекомыми. Но что значит отдышка и тяжелое биение сердца, когда сквозь ткань сачка, наконец, виден трепещущий комочек. К удивлению в нем я узнаю одного из самых распространенных саранчовых — кобылку Chortippus apricarius.

Кто бы мог подумать, что маленькая кобылочка способна совершать переселения по воздуху, да еще подниматься так высоко. Подобные вещи за ними не наблюдались.

Чем-то этот год оказался благоприятным для этой кобылки, ее появилось много высоко в горах на степных склонах и в межгорных равнинах. Местами трава вздрагивает от них, и всюду раздается неумолчное и несложное их стрекотание. В зеленую низинку спустилась стая галок и черных ворон. Каркая на разные лады, птицы торопливо склевывают кобылок. Их так много!

Некоторые кобылки, периодически размножаясь в массовых количествах, поднимаются в воздух и стаями перелетают на большие расстояния. Такова знаменитая азиатская саранча, известная еще с древнейших времен, мароккская саранча, итальянский прусс. Считают, что благодаря перелетам саранча избегает перенаселения, за которым обычно следуют губительные болезни или опустошительные нападения врагов. Массовое размножение хортиппусов тоже пробудило инстинкт расселения. И вот в теплый августовский день один за другим стали подниматься в воздух маленькие путешественники и полетели вниз в полную неизвестность на поиски раздольных мест.

Я порядочно устал, гоняясь за летающими кобылками, зато доволен. Улов не плох. Но все до единого пилоты оказались самцами. Неужели те, кто плохо и тяжело летел самки? Приходится продолжать ловлю еще более трудную с выжиданием, высматриванием и выбором. Наконец и тот, кто нужен. Да, это самка!

Тогда появляется еще одна загадка. Почему переселяются главным образом самцы? Стройным, подвижным самцам легче подниматься в воздух. Но это не объясняет сущности происходящего явления. Я ищу ответа, не могу его найти и огорчаюсь: ведь все происходящее в природе должно иметь какое-то значение. Но какое? Может быть, самки перелетели раньше или, наоборот, они еще только собираются лететь за самцами. К сожалению, я не удосужился заняться детальным подсчетом соотношения полов кобылок этого вида на земле в траве.

Опускаясь вниз, думаю о том, что загадочное массовое размножение, как некоторые считают, является последствием подъема жизненных сил и отражает влияние на природу явлений, действующих извне, из космоса, от активности солнца. Результатом подъема жизненных сил и инстинктивным ощущением перенаселения следует возбуждение двигательной активности и стремление к расселению.

7. Взаимозависимые

Ранним утром мы выезжаем в экспедицию. Просыпающийся город свеж и чист от спустившегося вниз горного воздуха. Машина мчится по асфальтовому шоссе мимо величественного хребта Заилийского Алатау. Свистит ветер и несет струйки запахов цветущей пустыни. Постепенно горы уходят в сторону, остаются позади поселения, асфальтовое шоссе сменяется булыжным, потом идут проселочные дороги с толстым слоем лессовой пыли. Холмы с мягкими очертаниями следуют один за другим. Иногда путь пересекают глубокие распадки, с сочной растительностью.

В этих местах езда при попутном ветре тяжела. Громадное облако светлой пыли неотступно следует за машиной. Небольшой ухаб, машина сбавляет ход и пыль мгновенно догоняет нас, закрывая солнце, небо и землю. А вокруг такая чудесная цветущая пустыня! Местами заросли развесистого чия тянутся почти до самого горизонта. Они чередуются с сине-зелеными пятнами серой полыни. Справа на горизонте — сиреневая полоска гор Анрахай, слева — невысокие сглаженные горы Курдайского перевала.

По пустыне гуляют смерчи. Вот один из них выскочил на дорогу и поднял высокий столб из лессовой пыли. Столб стал расти все выше и выше, побежал по дороге и вдруг сразу упал и превратился в гигантский гриб с большой развесистой шляпой. Потом на «гриб» налетел ветер, разорвал его на клочки и развеял во все стороны.

С проселочной дороги мы вновь попадаем на широкий и, судя по всему, недавно проведенный тракт. На подъемах вершины холмов срезаны и путь проходит по коридору с отвесными стенками. Здесь еще видны следы работы мощных дорожных машин.

В стенках лессовых коридоров уже поселилось многочисленное шумное общество пернатых жителей. Чем отвесная стена дорожного коридора не похожа на обрывистый склон лессового оврага! Изумрудно-зеленые сизоворонки, сверкающие на солнце нарядным одеянием, золотистые щурки, черные с отливом скворцы без устали носятся с криками в воздухе, ныряют в норки, вырытые в лессовой стене, и стремительно вылетают оттуда. Тут же, заняв еще с зимы чужие жилища, пристроились многочисленные и шумные полевые воробьи. Вся эта пернатая компания обязана своим существованием дорожному строительству, ведь в этой лессовой пустыне на многие десятки километров протянулись округлые холмы без оврагов, в крутых откосах которых можно было бы поселиться.

Внезапно из-за горизонта показалась долина с посевами. Что может быть лучше остановки в жаркий день у полноводного арыка с прозрачной водой! Недалеко от дороги загорелый старик колхозник копает кетменем, направляя воду на поля люцерны. Ночью в одном месте вода прорвалась и затопила небольшую ложбинку. В нее вместе с водой попали и сазаны. Неожиданный улов радует старика и он, довольный удачей, показывает нам больших, сверкающих чешуей, рыб.

Посевы люцерны закреплены за бригадой, членом которой является старик. Это его детище, и колхозник с охотой рассказывает о своем участке. Как люцерна?

Люцерна, оказывается, растет очень хорошо, но вот урожай семян приносит плохие. А ведь раньше урожаи были хорошие. Да и теперь на других участках колхоза урожаи семян хорошие, а вот здесь семян нет.

— Может быть, условия стали другие? — спрашиваю я.

— Нет, условия те же. Также происходит чередование посевов, почва такая же, полив одинаковый, уход тот же и бригада работает не хуже других.

— Давно ли это произошло?

Старик начинает высчитывать что-то, долго думает. Когда провели дорогу — вот уже около пяти лет, стала плохо родить люцерна.

Сине-фиолетовые цветы люцерны испускают едва уловимый аромат нектара. Они окружают десяток тычинок, прилегающих тесно к пестику. В цветке имеется своеобразное приспособление-замок, преграждающий путь к сладкому нектару. Замок умеют раскрывать не все насекомые. Урожай люцерны, этой важной кормовой травы, обогащающей почву азотом, зависит от насекомых-опылителей. Опыляют люцерну главным образом пчелы. Но не все. Домашняя пчела, например, плохо приспособлена к сбору нектара с люцерны. Раскрываемый ею цветок больно ущемляет хоботок, после чего пчела или не желает больше посещать растение, или приспосабливается проникать к нектарнику сбоку цветка, что не приводит к опылению. Зато в этих краях более тридцати видов диких пчел собирают с люцерны нектар и отлично опыляют ее цветы. Дикие пчелы… Новая дорога… И тогда приходит неожиданно догадка.

В плохом урожае семян люцерны, конечно повинны автомобили. Да, виноваты во всем только они…

Старик смотрит с удивлением на меня. Ему кажется, что над ним шутят. Но шутки нет никакой. Автомобили нуждаются в хороших дорогах. С автомобилями появляются дорожные строители. Они срезают лессовые бугры, чтобы машинам было легче преодолевать подъемы. Там, где появляются лессовые откосы, поселяются золотистые щурки. Эта изящная птица, без устали реющая в воздухе, отчаянный охотник за домашними и дикими пчелами. Пчеловоды ее очень не любят и называют пчелоедом. Пчелы, особенно дикие, главные опылители люцерны. Без диких пчел цветы люцерны не образуют завязи, вянут и опадают. Вот почему упала урожайность семян этой культуры…

Старик поражен объяснением, в его взгляде все еще сквозит недоверие: нет ли тут насмешки. Но лицо говорящего серьезно, речь — убедительна. Что же делать? Конечно, нельзя запретить строить хорошие дороги. Нужно как-то помешать золотистым щуркам селиться около люцерновых посевов. Понятно, жалко птиц, чьи привычки разошлись с деятельностью человека. Но другого выхода нет.

Теперь старик доволен: наконец он знает причину низкого урожая семян люцерны. Он обязательно обо всем этом расскажет односельчанам, и они все вместе обсудят, как поступить с золотистыми щурками. Проще всего, конечно, делать срезы земли положе и укреплять их дерном. И тогда, быть может, его участок опять станет приносить хорошие урожаи семян.

Старику непременно надо знать наш адрес, и он просит его написать на бумаге. Потом он разворачивает мешок и выбирает самого крупного сазана. Это подарок и от него нельзя отказываться.

Тамариск — полудерево, полукустарник. В Советском Союзе известно более десятка видов этих растений. Своеобразные, мелкие, похожие на хвою, листья и красивые нежные розовые цветы придают ему привлекательный вид. Он неплохой медонос. Но главное достоинство тамариска в отличной солеустойчивости, благодаря которой он незаменим для озеленения поселков и городов, строящихся в пустыне на засоленных землях.

На тамариске я давно заметил галлы. Они располагались на ветках и очень сильно угнетали растение. Тамариски, поврежденные галлами, были расположены в долине реки Или в среднем ее течении. Ехать туда пришлось долго. Заснеженные вершины Заилийского Алатау с каждым часом езды становились все дальше и дальше и постепенно задернулись сизой дымкой жаркого дня пустыни. На горизонте показалась зазубренная полоска Чулакских гор. Серополынная холмистая пустыня постепенно стала изменяться, появились реденькие и низкие кустики солянки-боялыша, на земле мелкие камешки стали покрывать пустыню, и вот мы в настоящей каменистой пустыне, плотно покрытой сверху черным щебнем с реденьким боялышем. Слева совсем близко от нас — изрытые ущельями каменистые горы Чулак, далеко внизу зеленая полоска лугов, тростниковых зарослей, тугайных кустарничков и деревьев, прорезанных извилистой и белой полоской реки Или. Где-то там находятся поврежденные неизвестным врагом рощицы тамариска.

Солнце чуть склонилось к горизонту, но пустыня еще пышет зноем и в лицо ударяет горячий сухой ветер. Незаметно машина спускается к реке, и тут среди зелени особенно сильно ощущается своеобразный запах буйной растительности, водного простора и солончаков. Два берега реки Или — два разных мира. Правый берег высокий. Здесь, на голой земле, покрытой щебнем, на значительном расстоянии друг от друга растут маленькие солянки, бегают такырные круглоголовки, из-под ног во все стороны разлетаются кобылки с цветистыми крыльями, да вдали проносится стадо джейранов, вздымая облачка пыли. Там зной, ни кусочка тени, тишина, прерываемая треском кобылок, да посвистами большой песчанки.

Левый берег низкий, всегда зеленый, с шумными тростниковыми зарослями, такими высокими, что скрывают с головой всадника, с тихими развесистыми ивами, серебристолистным лохом и многими другими разнообразными растениями. В зарослях вечерами кричат ярко расцвеченные фазаны, тревожно рявкнет косуля, иногда зашумит тростниками испуганное стадо кабанов.

Так и существуют друг против друга два разных берега, два разных мира, разделенных рекою. Но случается, что река обходит стороною кусок левого берега и он, оказавшись прижатым к правому пустынному, украсит его. Такие участки тугаев называют здесь забокою.

Мы сейчас находимся в забоке. Дорога по ней идет через белые пухлые солончаки, покрытые солями. Местами в углублениях выступает темно-коричневая вода и, подсыхая с краев, осаждается, как мороз на окнах длинными, ветвистыми и причудливыми кристаллами. На белой поверхности засоленной почвы зеленеют солянки. Над дорогой свисают сине-зеленые ветки тамарисков с розовыми нежными кистями цветков. Напуганный звуком мотора из-под куста срывается маленький серый заяц, свесив на бок уши, отбегает в сторону и весь на виду останавливается, с любопытством оглядывая машину. Откуда-то рядом с ним появляется второй, а в стороне третий бежит неторопливым поскоком.

Едва я остановил машину, как до слуха донеслось знакомое пение кукушки. И так странен был этот звук здесь близ суровых гор Чулак и опаленных зноем пустынных берегов реки. Тихо воркуют в густых ветвях лоха миниатюрные горлицы, на тамариске распевает овсянка, из тростников раздается квакающая песня серенькой камышовки, на сухой вершине дерева, раскачивая длинным хвостом, скрипит сорока, и вот уже над рекою протянула стайка уток, сделала плавный круг и расселась на зеркальной поверхности воды.

Дорога пересекает забоку, и у самого ее конца там, где она поворачивает снова в пустыню, расположена чудесная и широкая старица с пологими песчаными отмелями, высоким обрывистым берегом и застывшей водой. Густая роща тамарисков, тенистая и прохладная, подступила к самому берегу. Странно видеть это волнующееся от ветра море зелени после горячего и черного щебня каменистой пустыни.

К вечеру поверхность старицы, как зеркало, отражает пылающий запад и сиренево-лиловые вершины гор Чулак. Всплеснет рыба, пойдут во все стороны круги, шевельнутся отраженные в воде горы, как живые закивают вершинами и снова замрут неподвижно. Раздается угрюмый крик выпи. Из густой травы забоки выбираются маленькие жабята и отправляются на ночную прогулку за добычей в пустыню. За ними тихо скользит толстая степная гадюка с черным зигзагообразным рисунком вдоль спины, но, увидев человека, сворачивается клубком и шипит, высовывая длинный язык.

На дальних островах стали перекликаться петухи-фазаны, созывая на ночлег осторожных сереньких курочек, в самые непроходимые колючие заросли, глухомань, куда не пробраться бесшумно даже дикому коту, лисе или человеку. Еще больше темнеет и, заглушая песни сверчков, доносящиеся из пустыни, медленно нарастает звон комаров. Они толкутся в воздухе, нападая на все живое, гудят, беснуются у пологов, не в силах проникнуть к укрывшемуся под ними человеку. Тянет холодком и непривычной сыростью. Издалека доносятся всплески падающих в воду подмытых берегов, слышны неясные шорохи, тихие шаги и поскоки.

Первое обследование рощицы тамариска, убедило в том, что их состояние было плачевным. Растения оказались сильно поражены галлами. Уродливые узловатые вздутия покрывали все ветви. Иногда их было так много, что пораженное растение принимало необычную внешность. Кроме того, было видно, что тамариски, подвергшиеся нападению вредителя в прошлом году, безвозвратно усыхали.

Особенно сильно был поражен тамариск лептостахис. Но один вид с изумрудно зеленой хвоей и большими осенними цветами Tamarix hispida не повреждался галлами и был к ним невосприимчив. Кто же такой враг тамариска, вызывающий уродливые наросты галлы?

Мы старательно точим на оселке ножи, к биваку подтаскиваем целый ворох ветвей с галлами. Усевшись поудобнее, я начинаю долгое и кропотливое следствие, разрезаю галлы вдоль и поперек, десятки, сотни, едва ли не тысячу. Без конца резать и резать хрупкие ветки кустарника нисколько не скучно. В каждом галле есть что-нибудь новое, интересное, а то и загадочное.

Галл — шарообразное или веретеновидное утолщение веточки. Стенки галла тверды и толсты. В галле расположена полость с чуть рыхлой зеленой поверхностью и в ней находится белая червеобразная личинка. У нее блестящая коричневая головка с хорошо развитыми челюстями и три пары ног. Это гусеничка бабочки. Чем же она питается в своей темнице? Гусеница грызет рыхлую зеленоватую древесину стенок галла и это ее единственная пища. Тут же внизу полости располагается скопление мелких коричневых комочков-испражнений насекомого.

Сейчас в конце августа пора окукливаться гусеничкам. Но прежде чем окуклиться, гусеничка прогрызает в стенке в верхней части галла просторный выход наружу, но не доводит его до конца, а заканчивает под самой тонкой кожицей коры тамариска. Дверь в галл должна оставаться закрытой до того момента, пока из куколки не выйдет бабочка.

Какая получится бабочка — неизвестно. Не известен этот враг тамариска и мне приходится первым его разведывать. Поэтому нужно как можно больше нарезать галлов и уложить их в банку. Быть может, из куколки вскоре же выйдет взрослое насекомое. Если же куколка будет зимовать, придется потерпеть до весны.

Но сперва в одном, затем в другом галле я нахожу бабочек, как раз в то время, когда они выходят из своей темницы и прогрызают маленькую дверку, закрывающую выход. Бабочка оказалась миниатюрной молью с узкими крыльями, отороченными по заднему краю бахромкой длинных волосков. Она серая, невзрачная, с недоразвитыми ротовыми органами, видимо, после выхода из куколки ничем не питается, живет короткое время только для того, чтобы после оплодотворения отложить яички.

По некоторым едва заметным следам я убеждаюсь, что гусенички ранней весной, выйдя из отложенных на растения яичек, внедрялись в ветки и, как только оказывались в центре ее, на стволике начинал расти галл.

Жизнь в галле не всегда протекала безмятежно. Иногда растение как-то умело сопротивляться росту болезненной опухоли и в месте, куда внедрялась гусеничка, бурно разрасталась здоровая древесина и сдавливала неудачницу.

Гусенички моли и их домики галлы росли долго, в течение всего лета. В году развивалось одно поколение, и вот сейчас наступил конец, вылет бабочек и откладка их яичек.

Через несколько дней поздними вечерами около рощи тамарисков уже реяли скромные серенькие бабочки в брачном полете. Они оказались новыми для науки и были названы Amblipalpa kasachstanica.

Можно было бы, казалось, на этом и прекратить наблюдения и сложить в полевые сумки отточенные ножики. Но не все было в жизни бабочек понятным. Почему-то некоторые гусенички прогрызали стенки галла насквозь и не оставляли дверок. Затем они заплетали выход двумя-тремя тоненькими перегородками из паутины. И, что самое интересное, такие гусенички, окукливаясь, не превращались в бабочек, а надолго замирали.

Наблюдения за странными куколками пришлось отложить до будущего года. Куколки пролежали всю зиму, весну и лето. Бабочки из них появились только на следующую осень с запозданием ровно на год! Так вот почему гусенички этих куколок прогрызали насквозь стенку галла. На следующее лето пораженные ветки высыхали, а дверка, если бы ее оставили, превратилась бы в непреодолимое препятствие. Лучше было, значит, зимовать с открытыми дверями, чем оказаться заживо замурованными.

И еще одна новость! Некоторые гусенички, проделав выход из галла, не окукливались и замирали. С ними что-то происходило особенное. Через несколько дней их тело становилось бугристым, сквозь тонкую светлую кожицу проступили неясные очертания белых личинок. Они полностью заполнили все тело гусеницы и, наконец, одна за другой стали выбираться наружу, оставив от гусеницы жалкий бесформенный комочек. Личинки свили шелковистые кокончики внутри галла и замерли на зиму. Внутри кокончиков находились куколки наездников с большими глазами, шаровидной грудью, заостренным на конце брюшком, длинными усиками и плотно прижатыми к телу ногами. Они были очень похожи на спеленатые мумии древних египтян.

Весною наездники покинут галлы и отложат яички в молодых гусениц моли, как раз перед тем, как те начнут вгрызаться в веточки тамариска.

Отложенные в гусеничку яички наездника не помешают жить врагу тамариска. Они будут покоиться в полости тела гусенички ровно до тех пор, пока она не вырастет полностью, подготовит выход наружу, но теперь уже не для себя, будущей бабочки, она погибнет, а для своих злейших неприятелей. Тогда и произойдет бурное развитие личинок наездника и полное уничтожение тела хозяйки галла.

Казалось, наездники могли бы развиться и в теле куколки. Но та покрыта твердой оболочкой, и для маленьких личинок она немаловажное препятствие. Отлично приспособился наездник к жизни на своем хозяине!

Моя возня с галлами открыла много интересного. Я так хорошо изучил галлы, что только по одному их внешнему виду мог сказать, что в них происходило. Вот старые прошлогодние галлы. Листья на веточках с галлами давно засохли, сами галлы стали слегка гладкими, будто отполировались ветрами. Сухая древесина таких галлов сильно отвердела, и резать ее очень трудно. Галлы свежие, в которых отверстия не было, заняты наездниками. Они замерли в шелковистых кокончиках и дожидаются наступления весны. Весной после вылета наездников в таких галлах в тонкой перегородочке будет проделано маленькое отверстие, гораздо меньше диаметра того отверстия, через которое вылетает бабочка.

Галлы, из которых недавно вылетели бабочки, узнать легко по большому аккуратному круглому и почерневшему с краев отверстию. Если же в галле отверстие с серыми краями, да внутри видны паутинные перегородки, там замерла на целый год куколка.

Часто в опустевшие галлы забираются на зиму по парочке миниатюрных паучков скакунчиков и, тщательно сплетаясь со всех сторон паутинными стенками, отлично утепляют свое жилище на зиму. Паучки-скакунчики забираются в галлы, в которых живут замершие на год куколки.

Что для них шелковистые перегородки! Тут же по соседству с куколкой они уютно устраиваются на зиму и нисколько не мешают хозяйке, разве что только приносят пользу тем, что закрывают собою открытую дверку галла. Заняв квартиру, паучки скакунчики защищают строительницу галла.

В первый год моего знакомства с тамарисковой молью наездников было мало. Но из каждой пораженной гусенички их выбиралось штук 10–15. Поэтому в следующем году почти все гусенички оказались зараженными наездниками. Казалось, не было ни одной бабочки-удачницы, избежавшей гибели от наездника. Крылатый враг тамариска был побежден своим неприятелем, и теперь в сумерках возле рощиц тамариска не летали серые бабочки. И тогда выяснилось совершенно неожиданное обстоятельство!

От наездников все же убереглись бабочки, но только те, куколки которых заснули на целый год еще в прошлую осень, когда наездников было еще мало. Они и сохранили от полного вымирания свой род и продолжили потомство. Вот, оказывается, какое имел значение долгий сон куколок бабочек! Они служили своеобразным страховым запасом на случай тяжелых катастроф, запасом, который страховал от полного вымирания от наездника!

Что же теперь будет весною? Из маленьких шелковистых кокончиков, замерших на зиму в галлах моли, с наступлением тепла вылетит громадная армия наездников и бросится на поиски выходящих из яичек гусеничек тамарисковой моли. Но когда гусеничек не окажется, вся армия истребителей останется не у дела и погибнет, не продолжив потомства. Все наездники очень специфичны и каждый вид строго приспособлен только к определенному хозяину.

Все же какая несуразица! Уничтожив гусениц моли, наездники обрекли сами себя на вымирание. Те куколки, что с прошлой осени заснули на год, переживут это тяжелое время и вылетят бабочками на следующую осень, и будут класть яички, когда уже наездников не станет.

Осталась еще одна неясность. Что же происходит с зараженными гусеничками, которые собираются превратиться в спящую лишний год куколку? Ведь могут оказаться такие. Здесь в этой маленькой детали жизни тамарисковой моли проявилась удивительная закономерность. Выяснилось, что в какой-то мере состояние гусенички передается ее паразитам и они, уничтожив своего хозяина и окуклившись, сами впадают в длительную спячку и выходят не после зимы весною, а только через год на следующую весну. Механизм такой спячки, по-видимому, вызван особым химическим веществом, действующим и на врагов моли наездников, насекомых, относящихся совсем к другому отряду, чем бабочки.

Меня могут спросить, как я узнал, что замершие на год наездники уничтожили именно ту гусеницу, которая собиралась залечь куколкой в долгую спячку. Выяснить это было просто. Такие наездники были найдены только в тех галлах, в ходах которых вместо тонкой кожицы дверки были паутиновые перегородки. Эти замершие наездники тоже переживут тяжелую катастрофу самоуничтожения и дадут потомков, из которых через несколько лет снова образуется громадная армия наездников.

В таких подъемах и падениях, без какого либо равновесия, и проходит жизнь тамарисковой моли. Сложные отношения установились у нее со своим врагом!

После того, как была разведана жизнь крылатого врага тамарисков, возникла еще одна задача. Нельзя ли каким-нибудь способом использовать громадную армию наездников оставшуюся не у дела, для спасения растения?

Бабочка живет всего лишь несколько дней. Летает она плохо и за короткое время своей жизни не способна далеко расселяться во все стороны. Плохо летают также и большеглазые крошечные наездники. Вот почему массовые размножения тамарисковой моли происходит не одновременно, не везде одинаковы в одни и те же годы. В то время как в одном месте уже затухает очаг массового размножения, в другом он только начинает разгораться. Почему бы в такие, начинающиеся разгораться очаги размножения не перевезти зимою галлы с зимующими наездниками! Узнать зараженные галлы просто: в них нет никаких отверстий. И я тогда решаю произвести такую перевозку.

Поздней осенью собираю галлы с наездниками, обреченными на гибель, отвожу их очень далеко в низовья реки Или туда, где начинается массовое размножение тамарисковой моли и где почти нет совсем ее крошечного недруга.

Весной из привезенных галлов происходит благополучный вылет большеглазых наездников, и в той местности, куда были привезены галлы, прекращается размножение моли, а тамарисковые рощицы остаются спасенными. Так, постепенно проникновением в тайны жизни маленькой бабочки удалось найти способы спасения чудесного кустарника пустыни с нежными розовыми цветами.

Проезжая Боомское ущелье по дороге из города Бишкек к озеру Иссык-Куль я всегда заглядываю в ущелье Капкак. Между округлыми, но крутыми холмами, покрытыми щебнем, течет шумный ручей, окаймленный зелеными ивами. Склоны холмов поросли низенькими и колючими кустиками караганы.

Книзу ущелье расширяется, сбоку появляются причудливо изрезанные дождевыми потоками красные и желтые глиняные горы. Еще дальше зияет узкий скалистый проход, в нем бьется о камни и переливается небольшими водопадами ручей. Вокруг видны дикие скалистые обрывы и обвалы больших черных камней.

Здесь по откосам квохчут горные куропатки, на скале гнездится громадный бородач, а по самым вершинам гор бродят горные козлы и, завидев человека, застывают каменными изваяниями. Всего лишь несколько сотен метров в сторону от шоссейной дороги — и такой замечательный уголок дикой природы!^[3] Ущелье Капкак как родной дом. В нем все знакомо — и излучины речки с водопадами, и большие развесистые ивы, и большие черные камни, скатившиеся на дно ущелья.

Но в этот раз ущелье стало неузнаваемым. Темные склоны гор стали яркими, лимонно-желтыми. Оказывается, в этом году обильно зацвела карагана. Какая же нужна армия насекомых, чтобы опылить такую массу цветов!

Карагана — маленькая акация и цветки ее такие же, как и у остальных представителей семейства бобовых: кверху поднят широкий «парус» под ним — узенькая «лодочка», сбоку ее плотно прикрывают «весла». Цветки караганы хорошо защищают нектар и пыльники от непрошенных посетителей. А сколько их здесь, желающих полакомиться сокровищами, прикрытыми лепестками! Вот грузные, металлического оттенка жуки-бронзовки. Они жадно объедают нежные желтые лепестки. От них не отстают вялые и медлительные жуки-нарывники с красными надкрыльями, испещренными черными пятнами и полосками. Над цветками вьются и кружатся зеленые мухи и большие волосатые мухи-тахины. Через отверстие, проделанные жуками, они пытаются проникнуть к основанию цветка в кладовую сладкого нектара. Прилетают и другие разнообразные насекомые. Мало только тех, для кого предназначен цветок, настоящих опылителей, диких пчел и шмелей. Очевидно, они затерялись среди неожиданного изобилия цветков караганы.

Но вот по кустарнику деловито снует серенькая мохнатая пчелка. Она садится сверху на лодочку, смело шагает к основанию цветка и просовывает в узкую щель между лодочкой и парусом длинный хоботок. Небольшое усилие, приложенное пчелкой, и весла вздрагивают, отскакивают вниз и в стороны. Всколыхнулась и лодочка, отогнулась книзу и освободила пестик и пыльники. Вход к нектару открылся. Пчелка пьет сладкий сок, цепляет на свою мохнатую шубку желтую пыльцу и, минуя цветки открытые и погрызенные, мчится открывать новую кладовую, щедр роняя с себя пыльцу на другие растения.

Вскоре у открытого пчелкой цветка поблекнут и завянут и опадут нежные парус, лодочка и весла, а на месте цветка вырастет длинный стручок с бобиками. Но не все цветки дают плоды. Многие из них, не дождавшись своей пчелки или поврежденные насекомыми грабителями, опадут на землю, не дав урожая.

Если хорошо приглядеться, то можно увидеть цветы караганы, украшенные ярко-красными полосками. Отчего такая необычная особенность? Пришлось немало повозиться, чтобы узнать, в чем дело.

Тихим ранним утром, когда воздух еще неподвижен, с цветка на цветок перелетают маленькие комарики. У них нежные тонкие крылышки, отливающие цветами радуги, длинные вибрирующие усики в мутовках длинных щетинок, желтое брюшко с длинным яйцекладом. Это галлицы. Они очень спешат. Жизнь коротка, и нужно успеть отложить в цветки яички. Комарикам не нужны цветки раскрытые или покалеченные. Их привлекают только те, которые недавно расцвели и еще нетронуты пчелками. Они пролетают мимо цветков, чьи лодочки украшены красными полосками, или, едва присев на одну-две секунды, летят дальше. Впрочем, цветки, помеченные красными полосками, не трогают и пчелки. И тем и другим нужны цветки только чисто желтые без этого необычного украшения. На таких цветках комарики засовывают свой длинный яйцеклад под парус и долго откладывают маленькие яички.

Почему же цветы с красными полосками не нужны ни пчелкам, ни галлицам?

Цветки с полосками, оказывается, не могут открываться. Они заселены маленькими светло-желтыми личинками галлиц. А красные полоски на цветах — своего рода вывеска, которая гласит, что цветок уже занят галлицами, пчелкам открывать его нельзя, шарниры весел не действуют, нектар к тому же исчез. Красные полоски полезны и для галлиц. Они предупреждают их, что цветок уже занят и в нем уже поселились личинки.

Галлицы с цветков караганы оказались новым для науки видом. Впоследствии я их описал и дал им название Contarina caraganica.

На этом можно было бы и закончить рассказ о вывеске галлиц, если бы не еще одно интересное обстоятельство.

Многие цветки с красными полосками оказывались разорванными и без личинок галлиц. Кто-то явно охотился за ними. И этот кто-то оказался маленькой юркой серенькой птичкой — пеночкой. Очень подвижные пеночки обследовали кустик за кустиком и по красным полоскам находили цветы с добычей. Вывеска галлицы, предупреждая комариков и пчел о том, что цветок занят, выдавала личинок своему врагу — юркой пеночке. Так столь замечательное приспособление оказалось с изъяном. Что поделаешь! Ничто в жизни не обладает полным совершенством.

Весна пришла в тугаи не сразу. Холода часто чередовались с оттепелями. Еще в марте были теплые дни, летали насекомые, фазаны кричали истошными голосами и хлопали крыльями. Но постепенно зазеленели трава и деревья покрылись листочками, а когда на лохе появились крохотные желтые цветы, ветер понес во все стороны чудесный аромат. И был он так силен, что, казалось, в это время только он один и царил по прибрежным зарослям. В это же время возле деревьев загудел воздух от множества крыльев маленьких песчаных пчелок, разнообразных мух, наездников, жучков-пыльцеедов, бабочек. Вся эта разноликая армия ликовала и наслаждалась чарующим запахом сладкого нектара.

Серебристые листья лоха трепетали на ветру, а желтые цветы готовились завязывать будущие плоды. Но в цветах появились крохотные обитатели. Никто их не замечал, не видел. А они, совсем пигмеи, меньше одного миллиметра, тонкие, стройные, с ярко-красной головкой и такого же цвета полосками на продолговатом тельце, крутились среди лепестков, забирались в кладовые нектара, вгрызались в сочную ткань, как раз в то место, где происходило таинство зарождения нового плода, зачатка будущего дерева.

Испокон веков приспособились эти крошки жить на этом дереве и вот теперь набросились на него массой. Это были трипсы. Они размножались с невероятной быстротой, кишели от них желтые цветы и израненные, погибая, падали на землю, устилая ее сухими комочками.

Прошла весна. Отцвели цветы пустыни. В укромных местах под корой, в щелках, в норках, в кубышках замерли молодые пчелки, мухи, наездники, бабочки на все долгое лето, осень и зиму до следующей весны, до появления новых цветов на лохе. Над землей повисло жаркое солнце. Дремали в зное тугаи, на день все прятались в тень, и только ночью шелестела трава и качались былинки от насекомых.

На лохе давно пора было появиться плодам, мучнистым, терпким, немного сладким, очень сытным и вкусным. Но деревья шумели на ветру бесплодными ветками. Весь урожай уничтожили крохотные трипсы.

Наступила долгая зима. Зря взлетали на деревья фазаны. Главный и такой привычный их зимний корм исчез. От истощения и голода погибло немало птиц, и когда пришла новая весна, уже меньше, чем прежде звенели тугаи звонкими криками расцвеченных петухов. Охотники удивлялись и спрашивали друг друга, почему стало мало фазанов? Куда они исчезли? Почему не уродил лох. Но никто толком не мог ответить на эти вопросы, также как никто и не знал, что крошечные насекомые трипсы были виновниками гибели прекрасных птиц.

Сколько времени будут бесчинствовать трипсы, есть ли у них недруги и почему они не сдержали армию этих врагов дерева — никто не знает. Жизнью крохотного трипса не интересовались. Мало ли на свете разных насекомых!

На низком и щебенчатом берегу озера Балхаш тянется красивая полоска цветущего эспарцетного астрагала Astragalus onobrichis. Здесь весело реют прелестные крошечные бабочки-голубянки, деловито снуют, звеня крыльями, небольшие пчелки антофоры. Рядом расположен зеленый луг, и пышные кустики гребенщиков украшают его зарослями. Сине-зеленое озеро гонит на берег слабые волны, они тихо и ритмично шелестят, навевая покой. Хорошее место для бивака!

Приглядываюсь к астрагалу и вижу — кое-где между ним заняло полянки крохотное изящное растение из семейства бобовых, как мне потом определили ботаники, лядвинец густолиственный — Lothus frondosus. У него цветки разной окраски, часть желтые, часть ярко-красные. Забавный двуцветный цветок! Растение кончает цвести и цветков на нем мало. Зато оно увешано множеством длинных коричневых стручков. И они тоже заканчивают свое дело, раскрылись, каждый скрутился в тугую и правильную спираль, высыпав маленькие серо-зеленые бобики. Стручков зеленых или почти созревших мало.

Растение мне понравилось. Мне кажется, я его никогда не встречал, и как-то невольно оно заинтересовало меня и захотелось с ним поближе познакомиться. У него, как и у всех бобовых, есть в цветке «парус», два «весла» и «лодочка». Ярко-желтые цветки оказывается, свежие, еще не раскрытые, и если их потормошить как следует пинцетом, цветок будто после посещения насекомого-опылителя расправляет «весла», но «лодочка» остается на месте, прикрывая пестик. У цветков неопыленных, у которых начал развиваться стручок, «весла» только чуточку расходятся в стороны и цветок полностью не раскрывается. Ни одного не нашел цветка раскрытого по-настоящему. Кроме того, сперва на тыльной стороне «паруса» появляются оранжевые пятна и полоски, потом «парус» и «весла с лодочкой» краснеют, весь цветок меняет окраску и становится ярко-алым.

Этот цвет будто вывеска. Она как бы гласит: «цветок уже опылен, делать здесь насекомым нечего, просим больше не беспокоить». И желтые, и красные цветки очень ярки, и дела их поэтому можно угадать издалека.

Мне нравится эта деликатная предусмотрительность растения, возможно, она имеет глубокий смысл той целесообразности, что так поражает каждого, знакомящегося с жизнью любого живого существа, порожденного великой эволюцией органического мира. Быть может, у цветка есть свой особенный и редкий опылитель, деятельности которого помогает и само растение.

Но на нем сейчас не вижу никаких насекомых, привлеченных цветками. Встретился какой-то крохотный жучок, как будто слоник, его я прозевал. Он сидел в цветке, явно лакомясь нектаром. Еще в цветках оказались маленькие скопления тлей, но, сколько в них не вглядывался, не мог точно установить, чем они занимались. То ли сосали по своему обыкновению соки растения, погрузив в него свой хоботок, то ли, быть может, лакомились нектаром, что для этой братии, вообще говоря, не свойственно. (Один раз мне привелось подметить пристрастие тлей к сладкой жидкости на цветках кендыря. Это наблюдение, как и следовало ожидать, вызвало свойственное ученым недоверие, когда дело касается нового и необычного).

Очень интересны длинные и прочные стручки, как они способны так точно и прочно закручиваться в спираль. Очевидно этот сложный акт, совершаемый под воздействием каких-то механических сил, способствует разбрасыванию семян. Тормошу, нажимаю, разламываю стручки нераскрывшиеся, надеясь, что они внезапно завьются спиралью, выстрелив семенами, подобно тому, как это делает всем известная недотрога. Но напрасно. Растение не желает выдавать свою тайну.

Впрочем, оказывается, стручки нераскрытые кем-то поражены. В них поселились поедатели бобиков, крохотные личинки. Кто же из них должен выйти? Вначале нахожу крошечного блестящего сине-зеленого наездника. У него красивые большие глаза и изящные коленчатые усики. Он, без сомнения, друг растения и враг поедателей бобиков. Еще немало времени уходит на поиски, прежде чем находится и сам преступник — тоже крошечный серо-желтый с темно-синей головкой и ножками и длинным хоботком слоник-апион. Он необычно шустр и едва только стручок разломан, оказавшись на свободе, увидев свет, тот час же раскрыл крылья и собрался отправиться в полет.

Становится понятным, почему на стручках есть и очень маленькие точечные отверстия, и отверстия побольше. Первые проделаны хоботком слоника, прежде чем засунуть в полость стручка яичко, вторые — прогрызены выбиравшимся наружу жучками, а также его поедателем — наездничками.

Поселив свое потомство в стручке, слоник нарушает его сложный механизм развития спирали и разбрасывания бобиков. Даже оставшиеся из них целыми уже не могут освободиться из плена и упасть на землю. Так маленький жучок оказывается врагом растения вдвойне: одни семена он уничтожает, другие — оставляет навечно в заточении.

Вот, кажется, и все, что рассказал мне изящный лядвинец с разноцветными цветами. Остается выяснить, кто все же его опылители. Голубянки и пчелки антофоры резвятся на астрагале эспарцетном, не обращая внимания на лядвинец. Брожу по берегу с сачком в руках, вглядываюсь в желтые цветочки, ожидающие визитеров. Теперь мне начинает казаться, что его роль выполняют крохотные слоники апионы и они вовсе не враги растения, хотя их личинки и питаются бобиками, а первейшие друзья. Враг же — губитель слоника изящный наездник, тот, кого я признал вначале за друга.

Но что значат мои предположения, основанные лишь на одной мимолетной встрече. Надо продолжать поиски. Но вечереет, ветер затихает, озеро синеет, потом, отражая зорьку, становится розовыми. Пора думать об отдыхе, и я бреду к биваку с надеждой закончить поиски ранним утром.

Ночь выдалась жаркая и душная. К утру подул свежий ветерок. Потом он разыгрался и к восходу солнца стал сильным, порывистым. Озеро потемнело и зашумело волнами. Половину дня я ожидал, когда стихнет ветер, но он не унимался, растения мотались из стороны в сторону, кусты гребенщиков раскачивались вершинами, беспрестанно трепетали сиреневыми головками астрагалы, позвякивали сухими стручками лядвинец. Голубянки, пчелы антофоры попрятались в укромные местечки и не показывались. Не было никаких насекомых и на лядвинце. Так и не удалось убедиться, кто же опыляет его желтые цветочки.

По равнине, среди отвесных глинистых берегов, поросших лохом, чингилем и травами, течет небольшой ручей. Его путь далек. Зарождается он отсюда, пожалуй, не менее чем за сотню километров в высоких ледниках Заилийского Алатау, вначале сбегает бурной горной речкой по каменистому ложу в равнину, затем расходится по многочисленным каналам для орошения полей и садов и только маленький остаток его продолжает свой бег вниз, чтобы слиться с желтыми водами реки пустыни Или.

Долго шел я по тропинке среди зарослей трав и колючих кустов чингиля, изнывая от жары и жажды, не подозревая, что ручей рядом, пока не услышал журчание воды. Здесь ручеек образовал небольшой водопадик и ниже его — озерко. С высокого берега увидел прозрачную воду и сквозь нее какое-то странное черное дно. Оно слегка колыхалось и меняло свою форму. А на самой поверхности воды сбились кучкой вертячки. Но вот, такие осторожные, они издалека заметили меня и мгновенно заметались. Вместе с ними взметнулось черное дно и превратилось в тысячную стайку мелких рыбок-шиповок. Как рыбки улавливают беспокойство жучков?

Я уселся на берег и замер. Вертячки сразу успокоились и рыбы тот час же улеглись на дно. Неужели последовали примеру вертячек, уж не служат ли у рыб жуки добровольными сторожами? Ничего подобного мне слышать не приходилось!

Тихо подношу к жукам небольшой сачок, слегка взмахиваю им — и все повторяется снова: вертячки мечутся, темное пятно на дне взметывается облаком и становится стайкой рыбок. Тогда осторожно сгоняю вертячек с озерка пониже и остаюсь наедине с рыбками. Они постепенно успокаиваются и перестают обращать на меня внимание, лишь камень, брошенный в воду, ненадолго нарушает их покой. Вся большая компания рыб желает спать. Им здесь хорошо. Только некоторые крутятся у поверхности воды, высовывая над нею круглые ротики, что-то склевывают.

Над озерком в тени его отвесных берегов крутится и беснуется в безудержной пляске рой черных мух. Иногда один из воздушных плясунов, истощив силы, падает в воду. Тот час же высовывается рот колечком и неудачник, закончивший свои жизненные дела, отправляется в желудок маленькой рыбки. В природе ничего зря не исчезает, все находит свое испокон веков установившееся назначение.

Иногда водопадик приносит случайно упавшее на воду насекомое. Струйка льющейся воды топит пловцов и направляет их ко дну, к черному бесформенному пятну собравшейся в стайку шиповок, откуда уже нет возврата.

Пока рассматриваю рой мушек, плывущих насекомых и рыб, вода в ручье постепенно мутнеет и вскоре все закрывается непроницаемой желтоватой пеленой. Что-то необычное происходит в ручье. Осторожно раздвигая тростники, иду вверх по течению и вздрагиваю от неожиданности. Раздается громкий всплеск, отрывистое хрюканье, темный большой зверь проносится мимо и скрывается в зарослях растений. В ручейке, оказывается, затеяло купание несколько кабанов.

Солнечные лучи становятся еще жарче. Стихает ветер. Где-то вдали лениво кукует кукушка. Светлеет вода. Рыбки сбиваются плотнее и черным пятном укладываются на дно, засыпают. Неугомонные вертячки затихают, собираются стайкой и тоже устраиваются спать. Мне же недосуг, надо идти дальше, разузнавать разные новости.

В начале лета, когда пустыня выгорает, становится сухой и безжизненной, на холмистых предгорьях настоящее буйство трав, сочной зелени и цветов. Весна покинула низины и зашагала в горы. Здесь ликуют насекомые, распевают птицы.

В это золотое время среди густой травы, колючего шиповника и диких яблонь появляются сиренево-розоватые с пурпурными жилками цветы на таинственной неопалимой купине или, как ее еще называют, ясенце, а по-научному Dictamnus angustifolia. Запах ее цветков терпкий и навязчивый царит над тысячью запахов других растений. И сама она яркая, стройная, высокая красуется свечками, невольно привлекая внимание. Кто не знает коварства неопалимой купины, доверчиво тянется к ней, чтобы украсить букет и возвращается домой с ожогами — водянистыми волдырями на коже, переходящими в долго незаживаемые язвы.

В России неопалимая купина считалась охранительницей от пожаров и молний. Но она же могла наслать гром, молнию, огонь и камни с неба. Крестьяне молились этому растению, чтобы защитить дом и скот от огня.

Судя по всему, внимание к купине было из-за того, что при поднесении к нему огня, на короткое мгновение вспыхивало пламя.

Цветы купины подобны хищно разинутой пасти змеи: венчик широко раскрыт и поднят кверху, и на одном его нижнем обособившемся лепестке лежит, как оскал острых зубов, пучок длинных поднятых кверху тычинок. Увядают тычинки, когда распылят пыльцу, тогда из-за них поднимается крючком пестик. Он готов принять пыльцу, но только с цветов других растений.

Если посмотреть через лупу на цветы, на цветоножку, на верхнюю часть стебля, то легко увидеть, что они покрыты многочисленными крохотными красными шариками. Это железки. Они выделяют пахучие эфирные масла. Поднесите спичку в пространство между тычинками и венчиком, и с легким треском вспыхнет голубой огонек. Чем неподвижнее воздух в горах, жарче греет солнце, тем ярче и громче звук крошечного взрыва. Неопалимая купина… Откуда такое странное название? В библейских сказаниях упоминаются кусты, расцвеченные пышными цветками и объятые пламенем и несгорающие.

На листьях нет красных шишечек, этих крошечных лабораторий, вырабатывающих ядовитые газы. Их, наверное, можно брать в руки без опасения ожога, хотя на кожу действуют не пахучие эфирные масла, а особенное вещество с мудреным названием «диктамонотоксин», выделяемое тканями. Из-за этого вещества неопалимую купину не едят травоядные животные, обходят ее стороной. Она ядовита, невкусна, отвратительна! Для того, чтобы защитить себя и свое потомство, растение приобрело такие свойства.

Как же к ней относятся насекомые? Для кого эта чудесная форма венчиков, нежная расцветка жилок, сильный аромат, такой густой и обильный, что обволакивает растение воспламеняющимся облачком. Кто лакомиться нектаром и опыляет неопалимую купину?

Вокруг масса насекомых. Жужжат пчелы, носятся мухи, порхают бабочки. Все торопятся, спешат. Их жизнь коротка и скоротечна. Весна шагает в горы и скоро оставит позади себя опаленные солнцем предгорья.

Присматриваюсь к купине, хожу по холмам от растения к растению, запах ее цветов преследует меня, он будто всюду, неотступно тянется за мною, от него слегка кружится голова.

Как будто нет на купине насекомых. Вот только разве одна очень странная черная пчелка с длинной головой к ней неравнодушна. Она такая деловитая, поспешно нагружается пыльцой, глотает капельку нектара из кладовой и мчится на неутомимых крыльях в свое жилище. А вот и похожие на нее другие пчелки, только мельче. Это самцы. Они крутятся возле цветков купины, мечутся в воздухе из стороны в сторону в бешеном танце. Иногда следует короткая остановка, передышка, но не там, в облачке горючего газа, а сверху на венчике. И вновь брачный полет. Цветок — место свидания и самцы ни на миг не отлучаются от купины.

И еще кто? Еще верхушку соцветия оплела, смотала в кучку прочными нитями, изгрызла серая черноголовая гусеничка. В ее домик сразу не заберешься. Когда все съедено, она осторожно выползает из укрытия, долго-долго размахивая головой, плетет широкую паутинную дорожку к новым цветкам, пока не притянет их к своему домику. И тогда в этом новом этаже своего дворца она справляет новоселье. Какая из гусенички выйдет бабочка? Вот бы узнать. Потом в лаборатории из нее мне удалось вывести бабочку. Она принадлежала к роду Depressaria. До вида ее определить не удалось.

И еще кто? Еще на цветке есть клопы Kalocris fedchenko, волосатые, стройные, медлительные. Самки с большим зеленым брюшком, спинкой испещренной тонкими штрихами, и двумя беленькими пятнышками на кончике крыльев. Самцы темнее, красноватые, тонкие, поджарые. Резиденция клопов — только цветы. Может быть, клопы хищники и ловят тех, кто прилетает за нектаром и пыльцой? В таком случае немного у них добычи и, по-видимому, бедна охота. Придется набраться терпения, посидеть возле купины, понаблюдать.

Медлительная самка клопа спокойно вышагивает по цветку, помахивает длинными усиками, долго чистит ногами свой костюм, потирает друг о друга ножки, трет хоботок. Нерешительно и осторожно к ней приближается самец, прикасается издали усиком. Длинная задняя нога самки, не спеша и величаво закатывает ухажеру тумак, и тот, слегка отскочив, пятится и замирает на почтительном расстоянии.

Вот хоботок самки очищен, расправлен, и… воткнут в венчик. Потом вынут, снова воткнут. И так много раз. Самка, оказывается, питается соками цветков, а так как ткань венчика тонка, запасы питательной влаги незначительны, приходится прокалывать цветок много раз и везде.

Но оставим клопов. Их дела теперь ясны. Они — специфические захребетники, приспособились к ее ядовитым свойствам.

Кто же еще посещает купину? Вокруг на цветах масса домашних пчел, этих беззаветных тружениц, чья жизнь с самого начала до конца проходит в беспрерывных хлопотах на благо своей семьи. Пчелы облетают стороной купину и очень часто, второпях, едва прикоснувшись к ее цветкам, поспешно уносятся дальше. Но не все. Кое-кто, кажется, приспособился к купине. Вот одна пчелка старательно просовывает хоботок между основанием тычинок, для удобства повернулась боком. Закончила с одним цветком, спешит на другой. Видимо, ей нелегко работать в атмосфере удушливых газов купины. Вскоре раздается тонкий и жалобный звон ее крыльев, и пчела уносится вдаль поспешно и стремительно, не как все. А другой пчелке плохо. С купины она падает на траву, некоторое время сучит ножками, дрожит крыльями, но все же кое-как, собравшись с силами, улетает.

Кто они эти пчелки? Упрямцы, ценой опасного отравления приспособившиеся собирать пыльцу и нектар с растения недотроги, или просто те, кто не имеет еще опыта и вот сейчас его приобретает, чтобы потом, как и другие, облетать стороной сиренево-розовые цветы с пурпурными жилками.

Сажу одну пчелку в пробирку, подкладываю туда цветок. Бедное насекомое мечется, пытается выбраться из плена. Тяжко смотреть на мучения труженицы, и я открываю пробирку. Всего прошло две-три минуты с начала эксперимента, а пчелка уже не может лететь, отравилась. Мышцы, управляющие крыльями, парализованы. Долго бьется пчелка на земле, пока постепенно не приходит в себя. Повторные опыты приводят к тому же.

Еще бы посидеть возле купины, высмотреть что-либо новое. Но запах цветка становится невыносимым. Он чудится мне всюду, я ощущаю его издалека, даже клопы, вытряхнутые из морилки, нестерпимо пахнут купиной. Нет у меня больше сил подойти к растению. Надо как можно скорее с нею расстаться.

И так ядовитые газы, в облачках которых защищены цветки, парализуют крыловую мускулатуру насекомых. Красивые, яркие и такие заметные, они предназначены только для узкого круга избранных посетителей. Со всеми остальными растение жестоко расправляется. Вот почему, когда всюду множество насекомых жужжит и ликует, возле купины царит угрюмая тишина и покой. Странная и загадочная неопалимая купина!

Когда-то здесь, много тысяч лет назад, в тяжелый для растений и животных засушливый период земли, ветер перевевал чистый песок, в одном месте наносил высокие округлые холмы, в другом — выдувал глубокие и округлые, как чаша, впадины. Потом климат пустыни изменился, стали перепадать дожди, песками постепенно завладели растения, и теперь они, как море с застывшими волнами, покрыты зеленым ковром, поверхность почвы густо пронизана тонкими крепкими корешками, и о том, что под тонким слоем слегка потемневшей почвы находится слежавшийся песок, можно только догадаться по овражкам да по автомобильной дороге.

В этой пустыне, как и во многих других местах, всюду множество светлых небольших холмиков, размером немного больше обеденной тарелки. Иногда эти холмики идут цепочкой или переплетаются замысловатыми линиями. Если найти такую свежую цепочку, сесть у самого последнего и свежего холмика с еще влажной землей и вооружиться терпением, можно увидеть, как холмик зашевелится, и кто-то снизу вытолкнет очередную порцию земли. Иногда, впрочем, очень редко, если долго и тихо сидеть возле холмика, можно увидеть и самого хозяина. Он вознаградит ваше терпение, высунет на мгновение свою голову, чтобы взглянуть на мир, сверкающий солнцем и сухим горячим воздухом. Физиономия зверька забавна. Глаза — едва заметные точечки не больше булавочной головки, на конце мордочки сверкает белизной большие загнутые резцы. Это слепушонка, неутомимый подземный труженик. Всю жизнь он роет ходы, ищет личинок насекомых, корешки и луковицы растений. Роется он неутомимо, беспрестанно для того, чтобы найти себе пищу, употребляет пищу ради того, чтобы иметь силы путешествовать под землей в поисках добычи.

Слепушонка неуязвим для врагов. Под землей его не поймать. Хотя у самого холмика его иногда поджидают волки и лисицы. Но охота эта утомительная и требует много времени.

Никто не подозревает о том, что в пустыне слепушонка совершает громадную работу, перелопачивает всю поверхность земли, рыхлит почву, делает ее проницаемой для воды и воздуха. Можно сказать без преувеличения, что за 10–20 лет в местах, где обитает этот грызун, поверхность почвы им тщательно и постепенно перепахивается. А так как эта работа проводится постоянно, то польза от четвероногого землепашца получается очень большая.

Брожу по заросшим холмам, приглядываюсь к следам работы подземного жителя. Холмики слепушонки — отменное место для многих насекомых. На них всюду устроились личинки муравьиных львов, и не будь слепушонки, не было бы здесь этого насекомого. Еще холмики всюду пронизаны норками разных жуков-чернотелок, им тоже не легко прокопаться через задернованный слой почвы. Некоторые норки, оказывается, принадлежат ящерицам. Любительницы песчаной пустыни, где в песке можно скрываться на ночь от многочисленных врагов, они здесь тоже обязаны слепушонке.

Крестовая кобылка, как только в ее теле созреют яички, находит почву помягче, тонким брюшком проделывает норку и выделяет пенистую жидкость. Она склеивает частицы почвы и, застывая, делает их твердыми. Получается, как говорят энтомологи, кубышка. В нее и откладывает заботливая мать запас своих яичек. Холмики слепушонки отличнейшее место для кубышек кобылки. Сколько их там напичкано, сразу не догадаешься. Весенние дожди, ветры, разрушают старые холмики и тогда давно отслужившие свое назначение пустые кубышки начинают выглядывать столбиками над светлыми пятнами выброшенной наружу земли. Проходит несколько лет, от холмика порою ничего не остается, а кубышка цела, ничего с нею не сделалось и не оторвешь от нее случайно приставший к ней крохотный камешек. Зачем такой излишний запас прочности к чему он нужен?

В мире живых существ царит неукоснимый закон экономии, а здесь такое расточительство. Быть может, такая прочность необходима, чтобы уберечь хрупкие яички от копыт пасущихся животных, тем более что кубышка выполняет свое назначение всю осень, зиму и весну, когда от влаги почва податлива и мягка.

Не одни насекомые обязаны своим существованием слепушонке. Многие растения поселяются только на свободных участках земли. Эти растения — пионеры. Они первые завоевывают голую землю и завладевают холмиками забавного подземного жителя, этими, как бы специально подготовленными для них плантациями.

Ветер, дожди, насекомые, растения постепенно разрушают следы работы слепушонки, от которого они так зависят и которому обязаны своим существованием и он, по существу — безвестный хозяин пустыни — трудится бесконечно, кроме того, разрыхляя почву, утаптываемую пасущимися животными и спасая ее от тяжких последствий перевыпаса.

Каменистая пустыня своеобразна. Мелкий плоский щебень, черный от пустынного загара и поблескивающий от пустынного лака,^[4] плотно уложен на поверхности земли. Между щебнем проглядывает светлая почва, оттеняющая загоревшие камешки. Поверхность пустыни кое-где прорезана овражками от дождевых потоков. На горизонте обычно видны красно-коричневые скалистые горы. Недалеко друг от друга растут маленькие приземистые кустарники боялыша, типичнейшее растение этого типа пустыни. В овражках растут более густые кустарники караганы, курчавки, иногда саксаульчик. Над всем этим каменным простором висит горячее яркое солнце, кажущееся застывшим на небосклоне в царящей здесь тишине.

Несмотря на кажущуюся безжизненность в каменистой пустыне обитает немало жителей. Из-под ног вспархивают кобылки, расцвеченные яркими, синими, голубыми, красными и желтыми крыльями. От кустика к кустику перебегают ящерички-круглоголовки, степенно вышагивают жуки-чернотелки. Слышится мелодичный посвист песчанок, испуганные появлением человека вдали проносятся грациозные джейраны, вздымая ударами копыт облачка пыли.

Весной, когда на корявых веточках боялыша начинают из почек едва-едва пробиваться тонкие хвоеобразные зеленые верхушки листиков, можно разглядеть и крупные зеленые чешуйчатые шишечки. Попробую развернуть такую чешуйку. У самого основания шишечки находятся маленькие оранжево-красные личиночки. Но ни глаз, ни ротовых частей у них нет. Они принадлежат маленькому комарику галлице. Сейчас еще холодно, комарикам не время летать и ясно, что шишечка выросла из почечки, в которую еще прошлым летом были отложены яички. Они благополучно перезимовали, теперь же стали развиваться личинки и вместе с ними начал расти и галл, похожий на шишечку.

Присмотрелся еще к боялышу. Что за светлые чуть мохнатые наросты на его веточках? Это тоже галлы, только старые, прошлогодние. Твердые, как древесина, они с трудом разламываются. В основании галла продольно друг к другу расположены овальные камеры. В них пусто и только легкая прозрачная шкурка говорит о том, что тут в прошлом году выросли и отсюда вылетели галлицы. Видимо, этот мохнатый галл развивается значительно позже галла-шишечки.

Теперь, казалось бы, все ясно. На боялыше живут и развиваются две галлицы. Надо бы их вывести, чтобы узнать кто они такие.

Несколько мохнатых галлов, вскрытых мною, приносят недоумение: в некоторых из них рядом с опустевшими камерами, находятся живые куколки комариков. Светло-желтые с темными зачатками крыльев, тесно сложенными ногами, они вооружены маленькими рожками, предназначенными для того, чтобы проделывать отверстие в галле для выхода наружу галлицы. Почему же в одном и том же галле, при одних и тех же условиях часть комариков вылетела в прошлом году, другая же зазимовала и, видимо, дожидается устойчивого тепла? Придется внимательнее пронаблюдать за галлицами кустарника каменистой пустыни.

Приходит настоящая весна. На короткое время пустыня загорается множеством цветов, но с первыми жаркими днями угасает, желтеет и вновь становится блеклой…

Изменились и галлы. Галл-шишечка стал большим, сочным, а личинки крупными. Как только наступили жаркие дни, личинки превратились в куколок. Проходит еще несколько дней — и над кустиками боялыша стали виться рои комариков в веселой брачной пляске. Потом комарики исчезли, оставив в зачатках почек маленькие яички. Все лето, осень и долгую зиму они будут лежать, дожидаясь весны. И ничто, ни жара, ни холод не нарушат этого, веками установившегося ритма. Какова же судьба другого мохнатого галла?

Только с наступлением лета, когда галлы-шишечки опустели, поблекли и стали опадать с кустарничка, некоторые дремавшие почечки тронулись в рост и из них появились мохнатые галлы.

Наступили прохладные ночи. Отпели свои шумные песни кобылочки, и, отложив в землю яички, начали исчезать одна за другой. Сильно подросли молодые круглоголовки и стали почти взрослыми.

Осенью в мохнатом галле окуклились личинки, дружно вылетели комариками, отложили яички в почки и, устроив свое потомство, погибли. Будут теперь яички лежать всю зиму, весну и начало лета, дожидаясь своей очереди.

Но не из всех куколок вылетели комарики. Часть из них осталась зимовать. О них я промолчал. Тайна их была разгадана еще в начале лета. Из заботливо собранных весною мохнатых галлов к началу лета вышли его обитатели. Только не комарики-галлицы, а их враги, маленькие наездники. Они вовремя подоспели, как раз стали появляться мохнатые галлы с личинками. Тоненьким яйцекладом наездники прокалывали стенку галла и, нащупав личинку — хозяйку галла, откладывали в нее яичко. Оно будет лежать в теле своего прокормителя, не мешая ему развиваться до тех пор, когда наступит время превратиться в куколку, пройдет зимовка и только в начале лета из яичка разовьется паразит-личинка и, уничтожив своего хозяина, превратиться в наездничка. Как тонко приспособлено развитие наездника к жизни своего хозяина-галлицы, возбудителя мохнатого галла! В галле шишечке я не нашел наездничков.

Этим история галлиц с боялыша не заканчивалась. Между галлицами обоих галлов оказалась косвенная зависимость. Рост галлов происходил в разное время и в этом проявлялся определенный смысл: нельзя же приносить растению-прокормителю неприятности своим присутствием одновременно. Двойную нагрузку растению выносить нелегко. А от растения, его благополучия, зависела и судьба комариков.

Наступила зима, и, когда все живое замерло в каменистой пустыне, пришло время заняться изучением комариков в лаборатории. Из них были сделаны специальные препараты для того, чтобы разглядеть крошечных насекомых под микроскопом и определить к какому роду и виду они относятся. Боялышные галлицы оказались принадлежащими к ранее описанному мною новому роду Asidiplosus, представители которого образуют галлы на саксауле и других солянках пустыни. Галлицы же оказались тоже неизвестными. Одна из них — та, что образовывала галлы-шишечки, была названа Ранневесенней — Asidiplosus primoveris, другая из мохнатых галлов — Летней — Asidiplosus aestivas.

Прошло много лет со времени знакомства с галлами на боялыше. Как-то, путешествуя возле хребта Малай-Сары, мы свернули с шоссе, и, отъехав от него порядочное расстояние, стали возле одинокого кургана. Солнце садилось за горизонт, закат был удивительно чистым, его золотистые тона постепенно переходили в нежно-зеленые цвета, а затем сливались с темной синевой неба. Справа среди пологих гор хребта виднелась одинокая гора со скалистой вершиной. Заходящие лучи солнца, скользнув по камням, отразились от них красными бликами.

Рано утром, наспех собравшись, я пошел к скалистой горе. Красные блики на них свидетельствовали о том, что скалы покрыты загаром пустыни. На таких скалах часто бывают старинные наскальные рисунки. Но их не оказалось. Зато, пробираясь между камней, я неожиданно увидал на одном из кустиков, в изобилии покрывавших склоны горы, ярко-красные ягодки. Они были видны издалека, сверкая в солнечных лучах, и невольно привлекали к себе внимание. Какие же весной могут быть ягодки в пустыне?

Кустики оказались хорошо мне знакомыми солянками боялышем. А красные ягодки — тоже знакомыми галлами весенней галлицы, только совершенно необыкновенной окраски.

Образование галла — процесс сложный. Крохотная личиночка галлицы выделяет особенное вещество, созданное миллионной эволюцией приспособления насекомого к жизни в тканях растения. Оно способно изменять рост клеток в строго определенном направлении. Наверное, эти особенные и до сего времени неизученные вещества могут в какой-то степени сами изменяться, слегка варьировать, так же как и изменяются во всех проявлениях и любые организмы. Как известно, изменчивость организмов, одна из основ эволюции жизни на земле. Полезные для вида вариации сохраняются, вредные — погибают. Особенная вариация галлообразующего вещества и вызвала необычную окраску галла. Только какая она была сейчас, вредная или полезная? Если она служит своеобразной вывеской, яркой и кричащей о том, что на растении не простые листочки, а галл и что он занят личинкой, и не зачем более другим запоздавшим галлицам сюда класть яички для избежания братоубийственной обстановки — тогда она полезная. Если же она лишена, как говорят ученые, органической целесообразности, то яркий, да еще и похожий на зрелую ягодку красный галл привлекает внимание пичужек — то она вредна. Клюнет любительница насекомых галл, попробует и бросит.

Впрочем, это только одни догадки и определенно сказать трудно, в чем тут дело. Мудрая природа сама найдет решение и определит судьбу красных галлов.

На Соленом озере, у берега в воде выстроились зеленой полосой стройные тростнички. Стоят, не шелохнутся. Но подует ветер, озеро покроется синей рябью, закачаются тонкие длинные стебли, нагнутся, и все листики, длинные, узкие с заостренными концами, как флажки, повернутся в одну сторону. Иначе нельзя, как устоять растению на тоненьких ножках против ветра!

Иногда налетит шторм, волны ударят в тростник, окатят его водой, но она мгновенно стечет, нигде не останется, лишь кое-где засверкает огоньком на солнце застрявшая капелька. Не смачивается тростник водой. Так уж он устроен, иначе ему нельзя.

Сегодня особенно жаркий день и наше счастье, что мы на Соленом озере. Возле воды легче, прохладней, идти же в пустыню не хочется, хотя там и есть дела. Но жаль попусту тратить время. Может быть, посмотреть тростник? На нем должны быть разные обитатели.

В узеньких прибрежных зарослях тростника скрывается масса тлей, покрытых светлым пушком. Они сидят на нижней стороне листьев большими колониями. В них — совсем крошечные только что рожденные круглые толстые несмышленыши, побольше их чуточку длиннее подростки, еще больше стройные юноши и всех крупнее солидные взрослые тли, узкие, длинные, украшенные роскошными прозрачными крыльями. Все они без различия возраста тесно прижались телами друг к другу, очень заняты, каждый воткнул хоботок в сочную ткань и сосет ее соки. В обществе тростниковых тлей царит твердое правило: все повернуты головой к основанию листа, концами тела к его вершине и строго продольно его оси.

Колонии тлей — будто сонное царство. Все неподвижны, хотя и очень заняты пищеварением, никто не ползает по листьям, не размахивает ногами или усами. Никто и не выделяет сладкой жидкости. Там где колония большая, листик слегка свертывается желобком на верхнюю сторону и даже немного желтеет. И тогда появляются три загадки. Почему у тлей нет сладких выделений? Отчего они все живут только на верхней стороне листа? Для чего повернулись в одну сторону головами к основанию листа?

На листьях тли не одни. Разве бывает так, чтобы никто не воспользовался такой лакомой добычей. Среди жителей колонии ползают крохотные светлые личинки — заядлые враги тлей мушки левкопис. Они поедают беззащитное стадо этих вялых засонь. Тут же видны их овальные бурые с черным блестящим шариком на конце кокончики. А вот и они самые мушки, небольшие, большеголовые, крутятся возле тлей, пристраивают свои яички. Да не как попало, а по одному на листик. Иначе нельзя. Если личинок окажется много — не хватит им добычи и начнутся братоубийственные войны.

Еще ползают личинки жуков-коровки Coccidula scucellata, любящие тростниковые заросли. У них отличнейший аппетит и тот листик, куда они попали, вскоре становится чистым, и ничто не говорит о том, что здесь было большое общество зеленых тлей.

Хозяйничают паучки. Один крошечный от изобильного питания всюду на листиках наложил яичек, прикрыв их кругленькой белой тарелочкой из плотной паутины. Другой, чуть побольше, заплел кончики листьев в тоненькую трубочку. В ней яички и молодые паучки находятся в полной безопасности. В трубочку из-за густой паутины не заберешься и никак ее не развернешь.

Паучкам не страшна вода. Они по ней шагают как по земле. Кроме того, они могут перебегать от тростинки к тростинке по изящным мостикам из тоненькой, блестящей на солнце, паутинки. Сделать такой мостик нетрудно. Выпустил на воздух по ветру ниточку, подождал, когда ее свободный конец зацепится за соседнее растение и переправа готова.

Еще в колонии тлей нахожу крохотные продолговатые яички. Они необыкновенно красивы, их поверхность украшена сложнейшим узором шипиков и пупырышек. Эта красота, видимо, не случайна и предназначена просто для того, чтобы усилить механическую прочность скорлупки яйца. Кое-где из яичек уже вывелись личинки. Я узнаю в них потомство мух сирфид. Они как всегда неподвижны, ничем не выдают себя, но исподволь, чтобы не выдать своего присутствия, тихо делают свое дело, пожирают тлей. Подобная предосторожность важна там, где у тлей есть защитники — муравьи.

У тлей масса врагов, и все же они процветают благодаря усиленному размножению. Природа создала тлей на потребу величайшего множества других насекомых.

Даже издали в колонии тлей на листьях тростника видны ярко-белые шарики. Я не могу сразу понять, что это такое. Потом, приглядевшись, догадываюсь, в чем дело. На тлях живет их старый недруг, какой-то грибок. Тля, пораженная им, прорастает тончайшими ниточками к листику растения, да так прочно, что ее не оторвешь без усилия. Она вздувается, становится как шарик и так изменяется, что теряет свой облик. Лишь точечки глаз, да короткие усики венчают ее обезображенное тело. Грибок не случайно прикрепляет свою добычу к листику, иначе нельзя, может снести ветром или волнами.

Трудно сказать, как приходится личинкам мушек левкопис и жуков коровок, если они упадут в воду. Наверное, плохо. А тростниковым тлям? Я срываю листик с колонией тлей и погружаю его в воду. Под водой он становится будто серебряным, светится, сверкает весь в тончайшей воздушной оболочке. Пушок, покрывающий тело тлей не смачивается. Ничего не делается тлям под водой, только поднял листик кверху и вся колония сухая. Впрочем, что значит такое испытание. Вот если поместить их в воду на всю ночь! Тогда я срываю тростники с тлями, погружаю их в воду, втыкаю их в дно у берега бивака. Через час и листья и тли, вынутые из воды, совершенно сухие.

Что же будет с ними утром? Вечером я задаю своим спутникам про тлей три загадки: почему у них нет сладких выделений, отчего они живут на верхней стороне листа, для чего повернулись головой в одну сторону?

Но никто не желает разгадывать, всех разморил жаркий день, до тлей ли, когда хочется пить, все требуют отгадки от меня. Без утаек и проволочек. А я и сам не знаю, какие они, отгадки. Ночью у берега заплескалась ондатра и наш, привязанный за поводок спаниель, ворчал и негодовал на нее. Потом, это уже стало известно по следам утром, по самому краю топкого илистого бережка прошелся барсук. Здесь у него располагались отличнейшие охотничьи угодья, богатые медведками. Наша чуткая собака бушевала от избытка охотничьего пыла и злости. Ей, бедняжке, нелегко с хозяином, давным-давно распростившимся с охотничьей страстью.

За долгую ночь пришли отгадки. Все начинались с тростников, и вот какие они получились.

У тлей нет сладких выделений потому, что их некому доить. Какой же муравей поползет в воду. Муравьи никуда негодные пловцы и типично сухопутные жители земли.

Листья тростника как флюгер на метеорологической станции, повернуты хвостиками по ветру. Всегда головой с хоботками, вонзенными в ткани растения к ветру и тли располагаются. Так крепче, не сдует в воду.

Верхняя сторона растений слегка вогнута, в ней, как в лодочке и не так опасно, другой трепещущий от ветра листик не сбросит тлей, а будет скользить по бортам.

Рано утром выбираюсь из полога и, не надевая обуви, бреду в воду и вынимаю из нее пучок тростника с тлями. С растений легко сбегает вода, лишь кое-где задержались росинки и в них отражается и восходящее солнце, и синее Соленое озеро, и редкие розовые облака на небе. Все тли сухие, живы и здоровы. У них, оказывается, еще открылся один секрет — удивительнейшая несмачиваемость. Вот бы узнать, отчего она зависит, да использовать на нужды человека…

Прошло много лет со времени моей встречи с пушистой тростниковой тлей. Как-то, встретив знакомого энтомолога, я спросил, как обычно, чем он сейчас занимается.

Он, оказывается, изучает тростниковую тлю. Она считается видом, который в течение своего развития меняет растения. Сначала развивается на тростнике, а потом переселяется на сливу. И так каждый год. Нам кажется, что этот вид может развиваться без смены хозяев, так как обитает в таких местах, где на многие сотни километров нет тростников.

Задаю я ему вопрос, почему эта тля называется «опыленная». Тот мне возражает, что не обязательно каждый морфологический признак имеет какое-либо свое жизненное назначение и объяснение!

Тогда я рассказал про свои опыты с этой тлей. Кстати, она, оказывается, еще называется «опыленной сливовой». По-видимому, первичным растением, на котором развивалась тля, был все же тростник. Здесь опушение имело большое значение, в качестве защиты от воды. Слива же стала вторичным хозяином. У тлей смена растений явление частое. На сливе опушение уже не имело того значения, как при жизни на тростнике. Так что в известной мере энтомолог казался прав, тем более, что интересовался он этой тлею только как практик и изучал ее на сливе.

Что же делать, сидеть ли в избушке и, глядя на серое небо, заниматься мелкими делами, или рискнуть, решиться на прогулку? А ветер завывает в трубе, бренчит оконным стеклом, шумит в тугае и раскачивает голыми ветвями. На тихой речке иногда раздается громкий всплеск: в воду падают остатки ледяных заберегов. Нет, уж лучше оставаться в тепле. Ранней весной в такую погоду все равно не увидеть насекомых.

Но далеко у горизонта светлеет небо, потом появляется голубое окошко. Сквозь него прорываются солнечные лучи, от них зазолотились далекие пустынные горы Чулак. И тогда появляется надежда на хорошую погоду.

Пожалуй, следует рискнуть. За тугаями в пустыне, покрытой сухой прошлогодней травой, должны пробудиться муравьи-жнецы. Любители прохлады, они раньше всех из муравьев встречают весну и, кто знает, быть может, если посидеть возле их гнезд, удастся подглядеть что-либо интересное.

Голубое окошко растет и ширится. Стали тоньше облака, выглянуло солнце, и все сразу преобразилось. Закричали в зарослях колючего чингиля фазаны, расшумелись синицы, пробудились жаворонки и понеслась их жизнерадостная песня над просторами пустыни.

Потеплело. Очнулись насекомые. Вот первые вестники весны ветвистоусые комарики, ручейники, крошечные жуки-стафилины, тростниковые мухи-пестрокрылки. По земле не спеша ползают стального цвета мокрицы. Сейчас они расселяются. Всюду мелькают ярко-красные клопы-солдатики. А муравьи-жнецы трудятся давно, протянулись процессиями за семенами растений, выпалывают какую-то сорную травку со своих холмиков. Еще муравьи крутятся возле жилищ на сухих стеблях, будто кого-то разыскивают, ожидают обязательное и непременное. Странные муравьи-поисковики! Казалось нечего им тут делать на голых растениях.

Темное с ярко-оранжевой грудкой насекомое низко летит над самой землей, садится на сухую веточку полыни, поводит в стороны длинными усиками и вновь взлетает. Это пилильщик, представитель особого подотряда отряда Перепончатокрылых, к которому относятся пчелы, осы, муравьи и наездники. Чем-то он мне знаком и я силюсь вспомнить, где и когда я с ним встречался. Он не один. Вот другой промелькнул в воздухе, третий. А там, в стороне летают еще такие же.

В разгар весны всюду видны насекомые. Они кишат на земле, в траве, под камнями, под корою, толкутся в воздухе и к этому изобилию привыкаешь, как к обыденному, полагающемуся и непременному. Другое дело — ранней весной. Каждый первенец встречается с вниманием, хочется разведать — откуда он, чем занят и что его ожидает впереди. Вот и сейчас, как бы узнать, кто этот пилильщик, зачем так рано проснулся, и отчего кажется таким знакомым?

Воспоминание приходит не сразу, и как всегда неожиданно. В памяти всплывает тоже весенний мартовский день и воскресная загородная прогулка. Только тогда вначале ясная погода испортилась, из-за гор выползли тучи, закрыли небо, стало пасмурно, неинтересно. Муравьи-жнецы не испугались прохлады, не прервали дел, и мне только и осталось, что глядеть на них, присев на походном стульчике. И не зря. Из темного входа вместе с трудолюбивыми сборщиками урожая, выползло наверх странное бескрылое насекомое, черное с длинными усиками и оранжевой, вздутой бугорком, грудкой. Оно казалось необыкновенным, и я не мог сказать, к какому отряду оно относится. Неторопливо помахав усиками, незнакомец скрылся обратно в норку.

Как я корил себя за то что, желая поглядеть на него, упустил находку и не поймал. Но счастье улыбнулось. Из темного хода среди муравьев, одетых в блестящие черные латы, вновь показались длинные усики и оранжевая грудка… Секунда напряжения и находка в руках.

У муравьев в жилищах живет множество разнообразных пауков и насекомых. Они издавна связали свою жизнь с ними. Многие очень сильно изменились и стали совсем непохожи на своих родственников. Вот и это насекомое пилильщик Cacosindia dimorfa навсегда потеряло крылья, нашло себе стол, кров и жилище у тружеников пустыни, сборщиков семян растений пустыни.

С того дня прошло несколько лет. Теперь к этой же загородной поездке протянулась ниточки связи, а пилильщик, которого я вижу перед собой на веточке полыни — самец бескрылой незнакомки. Ведь это нетрудно проверить. Она цела, покоится дома в коллекционной коробке на тоненькой булавке с аккуратно подколотой этикеткой.

Догадки идут вереницей одна за другой. Крылатые самцы сейчас покинули гостеприимных хозяев и отправились на поиски невест в других муравейниках. В своих муравейниках они не нужны, инстинкт подсказывает, что необходимо избегать внутриродственного скрещивания.

Как же они будут проникать в чужое жилище? Наверное, вдоволь налетавшись, сами выберут себе гнездо и тихо проскользнут в его подземные галереи.

Но не во всяком же муравейнике живут бескрылые самки пилильщика. Там, где их нет, муравьи, не знакомые с приживалками, могут оказать плохой прием. К тому же вегетарианцы жнецы весной не упускают случая поживиться насекомыми ради своих, кладущих яички самок, которым полагается белковая диета.

Ловлю крылатого пилильщика и кладу его близ входа. На него тот час же бросается головастый солдат, стукает с размаху челюстями. Другой бесцеремонно хватает за усик. Пилильщик напуган, вырывается, бежит со всех ног, заскочив на былинку, вспархивает в воздух. Второго, третьего встречают также неласково.

Тогда вспоминаю. Почему на некоторых гнездах жнецы крутятся на голых кустиках, будто кого-то разыскивая. Не желают ли они раздобыть крылатых женихов для своих скромных квартиранток. Все это кажется чистейшей фантазией. Но проверить предположение стоит. Благо, пилильщиков немало.

Муравей жнец, сидящий на кустике, будто ожидал моего приношения. Поспешно схватил пилильщика за крылья и поволок вниз. Как он неловок! Его добыча упала на землю. Неудачливый носильщик мечется, потом и сам падает на землю. Но опоздал. Другие муравьи опознали неожиданного посетителя, вежливо взяли за крылья и безвольного, покорного поволокли в подземелье. И с остальными произошло то же. И на других гнездах с жнецами на веточках также. Вот и выходит, что быть скептиком и осторожным умником иногда вредно, а смелая фантазия полезна, от нее нельзя отказываться даже в научных поисках, она может выручить исследователя и оказать ему помощь.

Теперь нет сомнений. Муравьи, в гнездах которых живут бескрылые и таинственные самочки-квартирантки, сами разыскивают для них супругов, и, поймав, заносят в муравейники.

И все же я сомневаюсь, на душе неспокойно. Быть может, потому, что уж очень просто и быстро раскрылась загадка черно-желтого пилильщика. Надо бы еще что-то предпринять, подтвердить предположения, раздобыть новые доказательства, не для себя, а для скептиков.

Но как? Вот уже час сижу возле муравейника, ожидаю и… кажется, дождался. По тропинке, заполненной снующими носильщиками с семенами солянок, один несет что-то темное, продолговатое, с оранжевым пятнышком. Это он, пилильщик. Скрючил ноги, приложил тесно к телу длинные усики, сжался в комочек, удобный для переноски.

Отнимаю добычу муравья. Пилильщик лежит на ладони мертв, недвижим. Все идет прахом! Я ошибся. Он не желанный гость, а обычная добыча свирепого охотника. Но дрогнула одна ножка, за ней другая, зашевелились усики и расправились в стороны, пилильщик вскочил, взмахнул помятыми крыльями и помчался, собираясь ринуться в полет.

С какой радостью я помог кавалеру-пилильщику, подбросил его на тропинку, подождал, когда его заботливо ощупал муравей, схватил сзади за крылья и, скрючившегося, степенно, будто с достоинством, понес в свои хоромы к бескрылым невестам.

Интересно бы узнать и дальше секреты жизни пилильщика. Как он живет со жнецами, чем питается, приносит ли пользу своим хозяевам. Но как это сделаешь! Надо специально потратить время и немало, быть может, целый год или даже больше.

А время! Как оно незаметно промелькнуло. Не верится, что солнце уже склонилось к западу. И хотя на него набегают темные тучи и завтра, наверное, не ждать хорошей погоды, на душе радостно и хочется затянуть веселую песенку.

Ночь выдалась душной. Через тонкую ткань палатки светила луна. По крыше палатки бесшумно ползали какие-то продолговатые насекомые. Капчагайское водохранилище затихло. Безумолчно звенели, распевая свои брачные песни, рои комаров-звонцов. Как только возникло водохранилище, в нем развилось величайшее множество этих безобидных насекомых, которых нередко и без всякого основания путают с комарами-кровососами. Только к утру посвежело, и ночная духота сменилась той приятной прохладой так сильно ощущаемой в жаркой пустыне. Подул легкий ветерок, тихое озеро пробудилось, зашелестели волны, набегая на низкий берег. Рассветало. Я выбрался из палатки, наспех оделся и пошел бродить по берегу.

Обширный простор и безлюдье навевали особенное настроение. С одной стороны с севера простиралась каменистая пустыня, голая и выгоревшая, и скалистые горы Чулак, с другой — зеленовато-голубое озеро и далеко за ним — Заилийский Алатау. За несколько лет на берегах водохранилища выросли кусты тамарисков, появились травы, и ярко-зеленая полоска отделила озеро от желтой пустыни.

С берега снялась цапля. На щебнистую косу уселось несколько серебристых чаек. Стайка быстрокрылых саджей-копыток прилетела на водопой.

Когда-то здесь среди пустыни текла река Или в обрамлении зеленой полоски лугов и тугайных зарослей. Но все изменилось. Река с тугаями исчезла, и среди пустыни возникло большое озеро-водохранилище. Вода подступила к пустыне, кое-где подмыв холмы, образовала высокие обрывы. Иду вдоль них, присматриваюсь. В первые годы появления Капчагайского водохранилища появились мириады комариков-звонцов. Сейчас их не видно, попрятались на день в кустиках тамарисков, потревоженные же, со звоном крыльев поднимаются в воздух. Вскоре за комариками на обрывах водохранилища развелась масса паучков-тенетников. Помню стены обрывов, сплошь облепленные паутиной, сверкали в лучах заходящего солнца. Это была одна сплошная коллективная сеть, выплетенная множеством маленьких хищников. Все это казалась необычным. Таких же паучков я встречал на озере Балхаш, Алаколь и Сассыколь, но только на прибрежных кустах. Там они также выплетали совместные сети. Обыденной среди пауков неприязни не было. Пищи всем хватало, комарики водились в изобилии.

Здесь, в первые годы существования водохранилища, на берегах еще не росли кусты и пауки, изменив обычаи, стали жить на обрывах. Да и сами комарики могли прятаться на день только сюда. Прошло несколько лет, и там, где возле обрыва появились заросли кустарников, сплошной паутиновой оболочки на обрывах не стало. На кустах же всюду висят массами кокончики. Местами они тесно прилегают друг к другу, образуя светлые шелковые комья. Кое-где среди кокончиков бродят и сами паучки, небольшие, серенькие. Еще всюду на обрывках уцелевшей старой паутинной сети висят скопления мертвых комариков. Здесь, оказывается, паучки стали возвращаться к образу жизни своих предков, начали заселять прибрежную растительность.

Иду по берегу водохранилища, присматриваюсь. Солнце быстро поднимается над горизонтом. От кромки воды к обрывам не спеша ковыляют молодые жабы и деловито прячутся во всевозможные укрытия. Вдоль самого берега возле воды тянется серо-желтая каемка. Она сплошь состоит из комариков и линочных шкурок их личинок. Погибая после откладки яиц, насекомые падали в воду и их трупики прибивало к берегу. Значит, и для жаб нашлась здесь обильная пища, вот почему их здесь развелось так много.

И еще новость! С каждой минутой на берегу появляются жуки чернотелки. Длинноногие, шустрые они поспешно и деловито патрулируют вдоль кромки берега, иногда останавливаются и гложут трупики комариков. Чернотелки — исконные жители пустыни — изменили свое поведение так же, как и пауки и жабы, тоже приспособились питаться дарами озера и не случайно их путь лежит только по самой кромке воды. Кроме длинноногой чернотелки тем же ремеслом пожирателей комариков и их личинок занимается еще и другая обыденнейшая в пустыне чернотелка поменьше размерами и более коротконогая. Так вот почему так много здесь стало этих жуков и у берега озера.

Хорошо помню эти обрывы, обработанные волнами. Они сложены из щебня и глины — продуктов разрушения гор, вынесенными селевыми потоками и талыми водами. Геологи называют их пролювием. Два года назад я нашел в этих обрывах следы древнейших костров. Сейчас, приглядываясь к этим обрывам, вижу необычное. Рыхлые прослойки песка и глины, кое-где тянущиеся среди щебня в обрывах, все изрешечены многочисленными норками. Прежде их не было.

Вынимаю из полевой сумки лопаточку и принимаюсь за раскопку. Вместе с песком и мелким гравием на берег вываливается множество коричнево-желтых почти взрослых уховерток. Им не нравится яркий свет и горячее солнце. Они с величайшей поспешностью разбегаются в стороны, прячутся во всевозможные укрытия и, прежде всего, в уцелевшие от моей раскопки норки. Их здесь тысячи, нет сотни тысяч, а может быть и миллионы.

Эта уховертка хорошо мне знакома. Она живет по берегам водоемов, привязана к воде, за что и получила название Прибрежной, а по латыни Labidura riparia. Она жила прежде и по берегам реки Или, но была малочисленна, рыла норки на песчаных косах, чаще всего начиная свое убежище строить под камушком, валежинкой или под каким-либо другим твердым прикрытием. Но жила по одиночке, никаких коллективных скоплений не устраивала и в таком изобилии никогда не была.

Вновь копаюсь в изрешеченных уховертками берегах. Кроме молодежи нахожу и старых, но уже погибших родителей. Значит колонии не случайный приют. Тут же в коллективном убежище оказываются и скорпионы Buthus eupeus. Они заявились сюда на берега озера из жаркой пустыни не случайно: где как не здесь найдешь такую обильную поживу! Скорпионы хорошо упитаны, с раздутыми брюшками.

И еще неожиданная находка! Среди норок в большой каморке засел самый крупный паук нашей страны южно-русский тарантул Lycosa singoriensis. Этого я не ожидал! Тарантул роет вертикальные норки, в которых проводит время, никуда не отлучаясь, в ожидании добычи, которая на день заползает во всякие укрытия от жарких солнечных лучей. А этот, видите ли, отказался от обычая, принятого в его племени, и поселился здесь. Зачем рыть большую норку, ждать в ней долго и терпеливо какого-нибудь жука глупышку, когда добычи сколько хочешь, весь берег кишит уховертками.

Мне понятно изобилие уховерток. Они тоже питаются за счет комариков звонцов, которых прибивает к берегу, и тех, кто забирается во входы норок на день.

Еще встречаю уховерток маленьких. Им не более месяца отроду. Кто они, или потомство матерей почему-либо запоздавших с родительскими делами, или, наоборот, со взрослыми уховертками произошло необыкновенное: некоторые из них на обильном питании стали за сезон воспитывать второе поколение.

Правила жизни уховерток довольно однообразны даже у разных видов. К осени, став взрослыми, уховертки сами роют каждая норку, кладут яички, выплаживают из них крошечных деток, кормят их и холят до зимы, вместе, окоченев от холода, зимуют, а весной и летом, закончив воспитание потомства, погибают. Интересно, нет ли сейчас среди молодого поколения тех, кто стал взрослым и приступил к организации своей семьи?

Вскоре нахожу отдельные норки. В них и погибший после исполнения своего жизненного назначения самец, и самка, сидящая на кучке блестящих яичек, нашлись и самки, у которых из яичек недавно вышли крошечные и еще светленькие не успевшие окрепнуть детки.

Как изменило свое поведение это одиночное насекомое. По существу, оно перешло к общественному образу жизни, и я не сомневаюсь в том, что если прежде времени погибнет одна из матерей многочисленного семейства, оно не останется без призора и разбредется по чужим семьям и будет приняты ими. Впрочем, другие виды уховерток, обитающие в полупустынях, уховертка Федченко Oreasnobia fedchtenki и уховертка азиатская Anechur asiatica всегда живут небольшими скоплениями и также в какой-то мере образуют своеобразные маленькие общества.

В природе все тесно взаимосвязано. В новом озере тот час же размножились личинки комариков звонцов, этому способствовало обилие растений и мелких животных, то есть органических веществ, затопленных водою. Ими, конечно, стали питаться разные рыбы и от числа комариков, без сомнения, и сейчас зависит улов наших рыболовов, в том числе и в какой-то степени и благополучие человека. Размножение комариков способствовало массовому появлению паучков тенетников, жаб, скорпионов, тарантулов и уховерток.

Что же будет дальше? Прошло много лет. Массовое размножение комариков звонцов погасло. Теперь они стали обычными, как в любом другом водоеме. Редкими стали и паучки тенетники, уховертки и все остальные животные, питавшиеся комариками, в том числе и рыбы. И все стало как прежде, как говорят «возвратилось на круги своя».

В урочище Бартугай весеннее утро встречает нас шумом горной реки и хором лесных голосов. Поют скворцы, пеночки, неумолчно кричат галки, фазаны, угрюмо воркует сизый голубь, с гор доносится квохтание кекликов.

В одном месте урочища на краю большой поляны расположилась небольшая густая рощица лавролистных тополей. Она будто состоит из нескольких поколений деревьев. Вот маленькие хлысты, едва выше человеческого роста, вот деревья постарше, стройные с гладкой серой корой, а вот и старики, коряжистые, темные, шершавые, покрытые трещинами. Старые деревья в большом почете у птиц. Между птицами из-за них происходят ссоры. Самые большие дупла раньше всех заселили совки-сплюшки. Дупла поменьше высмотрели галки. Скворцы разборчивые квартиранты: им нужны дупла с небольшим летком.

Интересно узнать, какие насекомые приютились под корой старых тополей. Вооружившись топором и пробирками, отправляюсь осматривать деревья.

В трещинах коры почти снаружи сверкают изумрудно-зеленые слоники. Но они все до единого мертвы. Не вынесли зимовки. В трещинах поглубже сидят слоники с длинными загнутыми хоботками. Эти живы, хотя кое-кто притворился мертвым, даже оказавшись в пинцете.

Больше всего насекомых под корой. Одно дерево целиком заполнили малиново-розовые коровки. Это их дерево. Здесь они испокон веков зимуют, и новое поколение летит осенью на этот тополь, разыскивая его среди тысячи таких же самых. Как они его находят? То ли по запаху скопившихся собратьев, то ли все по тому же загадочному инстинкту.

Коровки беспробудно спят. Лишь кое-кто, очутившись на свету, шевелит ногами, расправляет усики, медленно просыпается. Многие, прилетев на зимовку, уже больше с нее не возвращаются: тут же под корой видны остатки давно умерших коровок. Дерево жизни одновременно служит и деревом смерти. Быть может, по запаху тех, кто не пробудился весной и погиб, осенью, собираясь на зимовку, и находят это дерево.

Очень много под корой кокончиков пауков. Большей частью они пусты, но иногда в них, как за шелковой занавеской, сидят хозяева. Коконы квартиры не только для зимовки, но и для самого трудного в жизни — для линьки. Вот почему во многих коконах видны линочные рубашки пауков.

Из одной щели молниеносно выскочил небольшой серый паук, по расцветке похожий на кору дерева и совершенно плоский. Быстро перебежал на другую сторону и там замер. А когда я его снова нашел, перескочил опять на противоположную сторону ствола. Паук — типичный подкорник, и плоский он потому, чтобы пробираться в узкие щели. Он очень ловок, быстр, умелый маскировщик. Здесь его родина, обитель, его охотничье хозяйство.

Много под корой всяких мелких насекомых и спящих, и бодрствующих: красногрудый жук-щелкун, серые бабочки, черные, как торпеды, пупарии мух. Большинство пупариев изрешечено дырочками: в них похозяйничали наезднички. Кое-где бархатистая нашлепка из коричневых волосков прикрывает яйца злейшего врага леса — непарного шелкопряда. Тут же и остатки оболочек его куколок. Но чаще всего возле старой шкурки гусеницы шелкопряда громоздятся массой белые кокончики наездников. История жизни непарного шелкопряда здесь становится понятной. В этом лесу живет его неумолимый враг и не дает ему размножаться в массе. Не потому ли эта бабочка — отъявленный вредитель леса, для которой так характерны массовые размножения, — здесь немногочисленна.

Интересно бы узнать, кто этот замечательный наездник. Быть может его следует перевезти и в другие районы земного шара, где не знают как избавиться от шелкопряда и тратят на его истребления громадные средства.

Кое-где сверкают перламутровые яички клопов. Они очень похожи на миниатюрные бочонки. Яички все до единого пусты и аккуратно подогнанные крышечки их открыты. Изредка под корой приютились и взрослые клопы, зеленые и с изящной каемкой вдоль тела белого цвета. В узкие глубокие щели забрели, как всегда целой компанией, странствующие уховертки. Перелиняли здесь и оставили на память о своем пребывании кучку прозрачных рубашек. Хорошее место выбрали уховертки для линьки!

Иногда попадаются изящные домики из глины пчел. Они слеплены из крошечных, аккуратно скатанных круглых катышков и похожи на дом, построенный из кирпичей. Внутри каждого домика находятся ячейки. Стенки их выстланы тонким и очень прочным желтым лаком. Сейчас в каждой ячейке спит куколка пчелы. Молодым пчелам еще не пришла пора появляться на свет, весна только началась, цветов мало, возможны заморозки и полагается спать.

В глубокой щели заснула личинка мухи-сирфиды, охотницы за тлями, наверное, теми, которые питаются на дереве. Заснула она очень крепко, не хочет просыпаться, тлей ведь еще нет. Но вот, наконец, нехотя потянулась, сверкнула серебристыми трахеями, свернулась колечком, расправилась и поползла.

А сколько всюду потешных ложноскорпионов: прижали к телу большие клешни, как руки боксера, приготовились к нападению, и, кажется, вот-вот начнут наносить удары. Оказавшись на свету, ложноскорпионы незамедлительно оживляются и мчатся искать убежище, кто как — кто боком, кто вспять, а кто и по-обычному, лишь бы выставить в сторону ожидаемой опасности свое оружие — длинную клешню. Попав в укрытие, они мгновенно замирают. Ложноскорпионы исконные жители лавролистного тополя. Здесь, под корой, они рождаются, живут, старятся и умирают.

Даже клещ дермацентор, самое отвратительное существо урочища, всюду торчащий на сухих травинках в ожидании, чтобы к кому-нибудь прицепиться и потом присосаться, и тот взобрался на дерево, но запутался в маленькой паутинной сети. Паучок, хозяин тенет, не стал связываться с клещом, он ему не нужен, такой отвратительный и невкусный. Потрогав клеща, он убежал в свое логово, предоставив кровососу самому выпутываться. По стволу рыскают, забираясь в его узкие щелки в поисках поживы, рыжие муравьи-разбойники. Некоторые из муравьев забрались наверх, на крону в поисках перезимовавших тлей, чтобы взять их под охрану и потом воспитать стадо послушных коровушек и получить от них сладкое молочко.

Что это за странный засохший муравей с четырьмя белыми пятнышками на брюшке? Еще, второй. Много их, мертвых, и среди них — самка. Неужели это Dolichoderus quadripunctatus — четырехпятенная долиходера? Отчего погибла вся семья? Этот вид муравья известен в лиственных лесах Кавказа и европейской части СССР, а в Казахстане и Средней Азии его никто не находил. Вот так находка! Но где живые муравьи? Как разыскать их муравейник? Четырехпятенный муравей очень скрытный и живет небольшими обществами в древесине деревьев, в ходах, проделанных личинками усачей и рогохвостов.

Прошло не более часа как я обследую старые лавролистные тополя, и как много интересных находок! Сколько же вообще на дереве живет насекомых — его друзей, его врагов и его случайных посетителей! Одни из них точат древесину, грызут корни, объедают листья, въедаются в стебли. Другие охотятся за насекомыми-врагами дерева. И, если бы их всех собрать вместе, получилась бы большая и разноликая коллекция шестиногого народца.

Прошла весна, жаркое лето, наступила осень, и я в Бартугае решил посмотреть, кто живет в старых пнях тополей.

Осенние морозы, ударившие было в Бартугае, сделали свое дело. Все насекомые притаились, ушли на зимовку, закончили дела. Когда же потеплело и в конце ноября засияло солнышко, а температура днем стала подниматься до 18–20 градусов, уже было поздно, насекомые уснули крепким сном до самой весны. Лишь только клещи дермаценторы повыползли из лесной подстилки и уселись на травах, ожидая оленей. Есть у них такая манера — забраться осенью на животное, прицепиться к нему и заснуть до самой весны. Так дело вернее.

Отправляюсь искать насекомых по укромных уголкам леса, начинаю с гнилых пеньков. Сухие пеньки мне не подходят, насекомым, собравшимся зимовать, нужна влага. Иначе за зиму высохнешь.

Там, где слой почвы невелик, а под ним лежит нанос гальки, пеньки легко вытащить из земли.

У каждого пенька своя участь и история жизни проходит в определенной последовательности. Вначале, когда дерево погибло и свалилось, древесину пенька точат личинки усачей и златок. Затем в него забираются муравьи, и тщательно очистив ходы от буровой муки, устраивают в них отличные помещения для своего потомства с многочисленными залами, коридорами, переходами и тупиками. Потом, одержимые наклонностью к перемене мест и, кроме того, полагая, что подгнивший пенек, одряхлев, перестанет служить надежным жилищем, покидают его, а в опустевшие ходы поселяется братия разнообразных и временных насекомых-квартирантов.

Моя охота за насекомыми обитателями пеньков начата. Прежде всего, нахожу общество небольших оживленных сороконожек. Сейчас утро, прохладно, около ноля градусов, ночью был морозец в восемь градусов, пенек холоден как ледышка, в некоторых его ходах сверкает изморозь, а сороконожкам хоть бы что. Удивительно холодостойки эти создания!

Вместе с сороконожками в одном из укромных тупичков лежат чудесные, идеально круглые, слегка матовые с поверхности, чуть прозрачные чьи-то яички. Кто их снес — загадка. Уж не мать ли сороконожка их оставила на попечение своего подрастающего потомства?

В миру и согласии вместе с сороконожками собрались дружной кучкой небольшие и самые разновозрастные мокрички. И те, и другие явно тяготеют друг к другу, и пенек заселили сообща, большой совместной компанией.

В пеньках покрупнее и получше устроились на долгий сон темные паучки. Тут же, рядом с ними, расположились изящно вылепленные из кусочков глины, будто из кирпичиков домики ос-трипоксилонов. В них спали червеобразные личинки. Они давно съели запасы пищи, заготовленные заботливой матерью. Были эти запасы теми самыми черными парализованными паучками. Так и жили друг с другом черные паучки и их будущие враги осы, дремлющие в глиняных домиках.

Кое-где в пеньках попадались красивые в красно-черном одеянии жуки-щелкуны. Иногда из влажной перегнившей древесины пеньков выползали их личинки, длинные, твердые, темно-коричневые, похожие на кусочки проволоки. Не зря их в народе прозвали проволочниками. Потом встретился жук, такой же черно-красный, небольшой, похожий на щелкуна. Отчего эти два жука, совсем неродственные друг другу, представители разных семейств оказались в сходном обмундировании — неясно. Наверное, случайно.

Один пенек удивил меня. Едва я по нему стукнул каблуком сапога, как во все стороны полетели серые бабочки-листовертки. Наверное, не зря сюда собрались осенью. Весною будет легче встретиться друг с другом. Среди листоверток оказалась одна желтенькая. Она не полетела спасаться как все, а спряталась в кустиках, сжалась комочком, упала на спину, на землю и для надежности конспирации замерла в неподвижности.

Никак я не ожидал в пеньках встретить крошечных белых улиточек, похожих на древних аммонитов. Они забрались в самые отдаленные ходы древесины, источенные насекомыми, быть может, потому и сохранили такие размеры. Потом нашлась другая улиточка, покрупнее, с загнутой спиралью, как пирамидка, ракушкой, светло-зеленая, поблескивающая янтарем. Быть может, это была детка крупной улитки, нашла для себя здесь безопасное помещение.

Один пенек очень меня удивил. В его полусгнившем теле нашел небольшую круглую гальку. Как она попала в древесину — уму непостижимо! Кое-где встречались крошечные ложноскорпиончики. Они крепко спали и пробуждались медленно и как бы с неохотой под теплыми лучами солнца. Зато, пробудившись, вытянув вперед свои длинные клешни, мчались со всех ног искать темное укрытие.

Несколько раз попались крошечные муравейнички желтого муравья lasius satunini. Летом они, любители тепла, селятся повыше и часто занимают полые стебли тростника. Холод сковал их тельца и все же, как бы осознавая постигшее их несчастье, самоотверженные рабочие старались теснее сгрудиться вокруг своей матери, окружив ее тесным клубком. Она, похожая на своих детей, отличалась от них лишь чуть большими размерами тела, да тремя черными полосочками на темени, да темными полосками в местах прикрепления бывших крыльев. Печальное и трогательное зрелище представляло это крошечное общество тружеников леса.

Один раз попался пенек с хорошо выглаженными и чистыми ходами. В его опустевших галереях находилось только два муравья Formica cunicularia. Потом в другом, поменьше, пеньке оказались одиночные темные муравьи Mirmica laevinodes. Почему они оказались в одиночестве от своего общества! Изолированные от семьи муравьи даже рядом с пищей обычно погибают, не в силах перенести одиночество.

Тут я совершил оплошность. Надо было покопаться в земле под этими пеньками. Пришлось возвратиться на следующий день к этим пенькам и заняться раскопками. Так и оказалось: под обоими пеньками нашлось по муравейничку, а их отшельники были просто самими холодостойкими и служили чем-то вроде сторожей, наблюдателей, может быть даже своеобразных метеорологов, следящих за погодой и обязанных пробуждать свои семьи, крепко уснувших на зиму, с наступление весны и тепла.

Думается, что под корой деревьев и в их пнях живет и скрывается на зимовку великое множество самых разных крошечных обитателей леса.

В пустыне много солянок. Эти растения лишены листьев, их роль исполняют зеленые веточки: без листьев меньше испаряется влаги, столь драгоценной в жарком климате пустыни. Веточки сочны, водянисты и содержат запас влаги на время жаркого и сухого лета. Так приспособились солянки к климату пустыни. Веточки солянки, положенные в гербарную сетку, сразу не засыхают и долго остаются как живые. Иногда на них, находящихся в гербарии, продолжают развиваться маленькие цветы или плоды.

Почти все солянки маленькие, приземистые кустарнички. И только саксаул среди них выглядит настоящим гигантом-деревом пустыни. Кривые стволы его очень хрупки и настолько тяжелы, что даже высушенные, тонут в воде.

Саксауловый лес прозрачен. Корявые стволы деревьев раскинулись в стороны и застыли, как неказистые лапы сказочных чудовищ. И ветер свистит в их жестких голых ветвях. А кругом — тишина, прерываемая криками песчанок да замысловатой песней одинокой песчанки.

Саксаул — мое любимое дерево. Я давно к нему присматриваюсь, изучил всех насекомых, связавших свою жизнь с ним. Вот и сейчас открываю целую цепочку событий, происходящих на нем.

С первыми теплыми днями саксауловый лес пробуждается и начинает поспешно одеваться зелеными стволиками. Тонкие и хрупкие, состоящие из коротеньких члеников, они напоминают хвою. В местах соприкосновения члеников видна пара маленьких заостренных чешуек. Они — остатки когда-то бывших у растения листьев. Вскоре около заостренных чешуек появляются невзрачные желтоватые маленькие пятнышки. Это цветы. Весной саксауловый лес обильно зацветает, но незаметно, без красок и запаха. В это же время на некоторых зеленых веточках показываются небольшие утолщения. Каждое из них сложено из десятка маленьких зеленых чешуек. Они быстро увеличиваются и вскоре достигают длины сантиметра. Теперь уже видно, что это типичные галлы — болезненные наросты, вызванные какими-то насекомыми. Галлы сложены из плотно прижатых друг к другу листочков и по внешнему виду немного напоминают еловую шишечку. У основания галла листочки крупнее, к вершине — меньше. Каждый листочек слегка заострен, вогнут на внутренней поверхности и с наружной стороны по самой средине на нем располагается ребрышко, подобное главной жилке на обычном листике. Какая сила заставила растение вырастить то, что дерево давно утратило!

Между листочками помещаются маленькие существа по одному под самыми крупными листочками. В каждом галле их не более трех-пяти. Но то, что едва выдает себя слабо заметными движениями, настолько мало, что лупа беспомощна, и в нее ничего нельзя рассмотреть.

Весна в разгаре. Пробудились муравьи и открыли двери своих муравейников. По поверхности земли зашмыгали серые пауки, мокрицы, черные и медлительные жуки-чернотелки. Вышли из кубышек маленькие кобылки и запрыгали в поисках корма. Проходит еще немного времени, галлы еще больше увеличились, заостренные кончики каждого листочка на них отгибаются в стороны. И не спроста. Под каждым листиком сидят уже сильно подросшие маленькие обитатели галла, длиной около полутора миллиметра, зеленые с черными точечками глаз, с коряжистыми ногами и бесформенными зачатками крыльев. Тело их слегка вогнуто на брюшной стороне и выгнуто на спинной, как раз по форме узкого промежутка, который образует при основании каждый листочек. Вот почему, оказывается, листочки внутри такие гладкие, будто отполированные: в тесном, но гладком помещении все же легче повернуться или передвинуться когда надо.

У обитателей галлов имеется хоботок, которым они добывают соки из растения. Он выдает представителя отряда Равнокрылых хоботных к которому относятся тли, алейродиды, хермесы, цикады и псиллиды. Но кто это — сейчас узнать нелегко, хотя маленькая щетиночка на кончике хоботка сразу же выдает псиллиду.

Скоро, видимо, псиллиды станут взрослыми и покинут свои галлы-колыбельки. Но до того, как это произойдет, на галлах-шишечках появляются черные тли. Вялые и неповоротливые, с большим раздутым брюшком, они сосут листочки галла, спрятавшись на его теневой стороне от жарких лучей солнца.

Откуда появились на галле тли? Наверное, они провели долгую зиму где-нибудь в земле, в трещинках коры и теперь, по времени созревания галла, выползли на дерево.

Около каждой тли вскоре появляется множество мельчайших тлюшек. Это потомство тли-основательницы. Они рождаются живыми и тот час же, не отходя от матери, вбуравливают свой хоботок в сочную мякоть листочка галла. Тля-основательница рождает через несколько часов по детенышу, семейство быстро увеличивается, на галле становится тесно, и тли постарше расползаются в поисках незанятых галлов.

Тлям непременно нужны галлы, сочные же стебли дерева почему-то непригодны для их питания. Быть может, стебли слишком богаты солями, а листочки галла их не содержат.

Видимо, издавна приспособились тли к галлам, бесповоротно связав свою жизнь с плоскими псиллидами. Хорошо, если есть галлы, тогда тли размножаются. Если же их нет — гибнут.

Наверное, тли не приносят вред обитателям галлов. Они появились как раз в то время, когда галлы стали раскрываться, как бы подготавливаясь к выходу псиллид.

Еще больше отворачиваются в стороны листочки галла, он становится совсем лохматым и немного начинает темнеть. Гладкая блестящая каморка, в которой жила неказистая личинка, пустеет и только сброшенная ее одежка — линочная шкурка, единственное, что остается от когда-то жившего здесь квартиранта. Бегство из домика-галла происходит ночью, когда враги спят и воздух неподвижен. А утром на зеленых ветвях саксаула уже оживленно перепархивают маленькие псиллиды. Да какие они стали нарядные, изумрудно-зеленые с янтарно-коричневыми глазами, оживленные, подвижные, энергичные! Им не нужно заботиться о пище, запасов, накопленных еще в галле достаточно для оставшихся дней жизни.

Вскоре самки откладывают яички в мельчайшие зачатки почек, и все взрослое население изумрудных псиллид погибает.

Но жизнь галла, покинутого псиллидами, не закончена. Около тлей появляются маленькие энергичные муравьи, а от ближайших муравейников налаживается оживленное сообщение к наиболее пораженным деревьям. Каждый муравей, как всегда, торопясь, поглаживает тлю своими подвижными усиками и получает большую прозрачную каплю сахаристой жидкости. Ухватив ее челюстями, муравей отскакивает в сторону и выпивает подарок. Двумя-тремя каплями муравей наполняет свой зобик и спускается с дерева.

Иногда муравей не подоспевает вовремя. Тогда капля жидкости падает на галл, подсыхает и становится липким пятнышком. На нем, как на земле, обильно удобренной навозом, начинают расти тонкие черные ниточки и плодовые тела какого-то грибка. Видимо, этот грибок способен развиваться только на таких, политых выделениями тлей, галлах, и там, где много нитей грибка, в галле поселяются мельчайшие продолговатые насекомые — трипсы. Они энергично сосут плодовые тела грибков и тут же в галле откладывают яички, из которых выходят красные личинки.

Вскоре к трипсам присоединяются маленькие жуки-коровки. Поблескивая на солнце нарядными желтовато-коричневыми надкрыльями, они оживленно обследуют деревья. Коровки питаются только черными тлями и, кроме саксаула, нигде не встречаются. Но там, где много муравьев, коровкам не подступиться к добыче и приходится искать деревья, не занятые муравьями. Самки коровок откладывают на веточки саксаула вблизи галлов кучки оранжевых яичек, из которых вскоре же выходят маленькие неказистые личинки. Они очень прожорливы, и прежде чем становятся взрослыми жуками, истребляют много тлей.

Припекает солнце. Уже давно жуки-чернотелки и мокрицы перестали днем выползать из убежищ и превратились в ночных животных. Не узнать и маленьких головастых личинок кобылок. Теперь это большие, с ярко-окрашенными крыльями насекомые. Их громкие песни звенят в пустыне.

Галлы на саксауле почернели, высохли, а сильно пораженные деревья стали лохматыми и безобразными. Черные тли расползлись, забрались в укромные уголки, замерли. Те из них, у которых перед этим выросли большие крылья, разлетелись. Исчезли крошечные трипсы — они тоже, по-видимому, запрятались. Замер грибок с созревшими спорами. Божьи коровки, которые так энергично откладывали яички, погибли, а их личинки выросли, стали взрослыми жуками и тоже запрятались в глубокие щели. Муравьи больше не стали лакомиться выделениями тлей и занялись другими делами.

И все население галла: псиллиды, тли, трипсы, коровки и грибки прекратили свою активную жизнь на долгое жаркое лето, прохладную осень, суровую зиму, до пробуждения природы. Весной из яичек, отложенных изумрудными псиллидами, выйдут крошечные личинки, галл начнет расти, и история повторится сначала.

Сегодня мы проехали совсем немного, каких-нибудь тридцать километров и опять остановились на берегу озера Балхаш. Здесь все кусты оказались сизыми от множества облепивших их поденок. Нежные и стройные, они не то что ветвистоусые комарики, не взлетали при моем приближении, а тихо сидели на ветвях. Возле них летали птицы и копошилось множество пауков, муравьев, ящериц.

Погода в этом году стояла необычная. Конец мая, а жарких дней еще не было, часто перепадали дожди. Мы нередко зябли и грелись у костра.

Я терпеливо переносил похолодание, так как знал, что скоро наступит жара, и тогда мы будем мечтать о минувшей прохладе. К тому же с прохладой легче справиться: теплее одеться, погреться возле костра. Когда же царит испепеляющая жара и нет нигде тени, что тогда делать?

Сегодня к вечеру небо заволоклось тучами. Стих ветер и потеплело. Озеро застыло, стало как зеркало. Очень далеко над горизонтом полыхали молнии, шла гроза. Угомонились крачки. Не было слышно и цоканья козодоя. В наступившем молчании чувствовалось какое-то неопределенное ощущение тревоги. А когда стало темнеть, послышался легкий шорох крыльев: тучи поденок поднялись над озером и ринулись на берег. Родилось новое поколение взрослых.

Вначале мы изо всех сил отмахивались от наседающих на нас насекомых. Потом, признав свое поражение, спряталось в палатки.

Поденки будто обезумели. Они садились на все, что возвышалось над землей. Им будто непременно нужно было забраться на что-то твердое. Земля не подходила для этой цели. Стоило только на секунду высунуться из палатки, как они мгновенно обседали со всех сторон, щекотали кожу, забивались в волосы, заползали в уши, в нос. Рта было нельзя открыть ни на секунду. А что стало с брезентом, который покрывал кузов машины! При свете электрического фонарика он представлял собою необычное зрелище, и от множества прижавшихся друг к другу насекомых казался лохматым. Одни поденки сидели неподвижно, другие пытались усесться, разыскивая свободное место. Но его не было.

Ночью над далеким горизонтом все еще полыхали молнии. Но гроза прошла стороной, лишь иногда крупные капли дождя падали на палатку.

Утром поденки так и остались на машине. А все кусты берега совсем стали от них серыми.

Почему наши маленькие мучители просидели всю ночь на кузове машины, почему, по обычаю поденок в эту душную ночь не отпраздновали брачную пляску, не отложили в воду яички и на этом не покончили со всеми жизненными делами?

Но думать об этом было некогда. Наспех собравшись, мы тронулись в путь. Думалось: сейчас при первом же ветерке или встряске от ухаба поденки слетят с машины, освободят кабину, очистят и все экспедиционные вещи. Но ничего этого не произошло. Поденки продолжали путешествовать с нами и упорно не желали расставаться с машиной. Впрочем, их становилось как будто меньше, кое-кто поднимался в воздух. Вот одна поденочка села на руку, потом как-то странно задергалась, сжалась в комок и расправилась. На ее груди лопнула кожа и через разрыв, медленно сбрасывая с себя шкурку, с трудом вытягивая ноги и крылья, стала выходить новая поденочка. Вскоре она совсем освободилась от своей старой одежки, посидела немного и, вспорхнув, вылетела в окно кабины, оставив на руке продолговатый серый комочек.

Так вот почему вчера вечером поденки бросались на все твердое и устойчивое, старались забраться повыше над землей, подальше от кишащих на ней всяческих поедателей: ящериц, пауков и муравьев! Из куколки, плавающей в воде, выходит еще не совсем взрослая поденочка. Но в книгах пишется, что переход от этой стадии во взрослую совершается быстро, почти сразу же после выхода из воды.

Тогда я рассматриваю кузов машины. На нем теперь немного поденок, зато всюду виднеются серые продолговатые комочки линочных шкурок.

Маленький секрет жизни поденочек имеет практический смысл для хозяйственной деятельности человека. Личинки поденок и комаров-звонцов имеют большое значение в рыбоводстве. Они один из главных источников питания рыб. От изобилия личинок поденок этих насекомых зависит количество и упитанность рыбы в озере. Но как жить комарикам и поденочкам в тех местах, где на берегах озера исчезли кусты и деревья и негде спрятаться на день или перелинять? Поверхность земли для этого ненадежна, на ней множество врагов. Инстинкт самосохранения не позволит звонцам и поденкам сесть на землю. Не поэтому ли там, где берега озера голые, нет поденочек и комариков, нет и рыбы.

Это открытие меня радует. Теперь я напишу статью в газету в защиту зеленого пояса растительности вокруг озера, объясню его значение. Идея охраны природы лучше всего понятна, когда она к тому же имеет ясное практическое значение. И когда-нибудь настанет время и, оберегаемые человеком, вырастут вокруг озера не только местные деревья и кустарники, но и специально привезенные, и на них будут спокойно рассаживаться звонцы и поденочки. Будут тогда они летать тучами над озером и кормить пузатых сазанов, стройных османов, серебристого карася и многих других рыб.

Какая же судьба поденочек, отправившихся путешествовать с нами, доберутся ли они до самого Балхаша? Впрочем, озеро не столь уж и далеко от дороги и изумрудно-зеленые полоски воды часто показываются между угрюмыми коричневыми холмами.

На горизонте показалась темно-серая, почти черная полоса, отороченная сверху серыми косматыми тучами. Она быстро росла, надвигалась. Это был какой-то хаос черно-синих, бугристых с седыми клочьями громад. Вскоре мы въехали в густую темноту, будто оказались в пещере. Поднявшийся ветер погнал навстречу тучи пыли. Затем в окна машины ударили крупные капли дождя и через минуту все закрылось потоками воды, ринувшихся на землю с неба. Сухая пустыня стала неузнаваемой. По склонам холмов понеслись ручьи, по ранее сухим ложбинам потекли бурные и грязные потоки, низины между холмами стали превращаться в озера. Вскоре наш путь пересек большой мутный поток. Ехать дольше было бессмысленно. Пришлось стать прямо на дороге. Свернуть с нее в сторону было невозможно. Ранее твердая и покрытая с поверхности споем щебня пустыня, стала топкой как болото. Через час дождь затих, чуть посветлело небо. Но бурный поток по-прежнему стремительно мчался куда-то в сторону озера.

И тогда я подумал, что хорошо было бы собрать случайно уцелевших поденочек или хотя бы их шкурки. Выглянул из машины. Кузов ее сиял чистотой. Ни поденочек, ни линочных шкурок на нем уже не было. Все смыл ливень.

Пустыня высохла, совсем серой стала, и только у реки Или зеленеет узенькая полоска колючего чингиля да барбариса. И среди них виднеется небольшая группка пастушьей сумки.

Не знаю, богат ли этот цветок нектаром: запаха от него нет. Но на растениях крутится масса насекомых. И неудивительно. Куда им, бедняжкам, деваться, если более ничего не осталось.

Надоело валяться в тени машины, пережидая жару. Я тоже рад цветкам, на них может быть найдется кое-что пофотографировать. Хожу, присматриваюсь, целюсь аппаратом. И замечаю: посетители цветков разбились на группы, каждый ее член держится вблизи себе подобных. Собрались вместе клопы украшенные, все на одном стебельке устроились. Яркая окраска клопов — вывеска, мол, мы несъедобны, невкусны, ядовиты. Но как все относительно! Клопа-красавца изловил голодный ктырь, уселся с добычей на веточку, высасывает бедного еще живого. То ли вкус у хищника непривередливый, то ли так голоден, что и клопом не прочь поживиться.

Красные с черными пятнами жуки нарывники четырехточечные облюбовали тоже себе местечко. Но большие жуки-нарывники Фролова не желают присоединяться к компании своих мелких собратьев. Грузные и медлительные они пролетают куда-то мимо. Но куда? Кругом сухо, ничего не растет. Но я ошибся, вскоре их вижу на нераскрытых бутонах цикория. Видимо эта еда им больше подходит. Аппетит у нарывников отменный, а еда их — лепестки цветов.

Дружной стайкой собрались бабочки-сатиры. Запускают хоботок в крошечные цветы, что-то там находят, сосут. Но сфотографировать их очень трудно. Сядет бабочка на цветок и сразу так поворачивается, чтобы солнце не освещало крылья, не грело. Жара царит немалая, в тени тридцать шесть градусов. Мои невежливые преследования с фотоаппаратом этих грациозных созданий не проходят даром. Бабочки одна за другой перелетают на другую группу цветов и устраиваются там стайкой. Так я их и перегоняю с места на место.

И клопы, и нарывники, и бабочки — все держаться вместе, «рыбак рыбака видит издалека».

Впрочем, есть и независимые одиночки. Прилетают осы-сколии. Черные, на брюхе желтые пятна, крылья как вороненые, отливают синевой. Они очень заняты, торопятся, друг на друга — никакого внимания. Еще появится озабоченная пчелка и вскоре исчезнет. Для пчел сейчас тяжелая пора. Где искать пыльцу, да сладкий нектар?

Надоело мне крутиться возле крошечных цветков. Завел машину, поехал дальше по берегу. Может быть, что-либо попадется более интересное. Вот у самой реки тарахтит моторчик, качает воду, а против него на высоком берегу располагается бахча. Старик огородник выкорчевал чингиль и татарник, повыбрасывал корни, вскопал почву, провел оросительные борозды, поставил походный домик, гонит воду моторчиком, трудится, ждет урожая.

Уже появились дружные всходы арбузов. Стелющиеся плети с ажурными листьями стали покрывать горячую землю пустыни и кое-где на них засверкали звездочками желтые цветочки. Кто же будет опылять арбузы? Их урожай сильно зависит от пчел. Я спрашиваю об этом старика.

— Какие тут пчелы. Нет никаких пчел. И не надо бахчам пчел. Ветром они опыляются! — отвечает старик.

Тогда я объясняю ему, что арбузы, дыни, огурцы все опыляются насекомыми и главным образом пчелами и от их деятельности зависит урожай.

— Нет здесь никаких пчел! — твердит упрямый старик. — Не нужны они бахчам. Сорок лет занимаюсь бахчами, и без пчел дело обходится.

Пытаюсь образумить старика, объясняю ему, что пчелы есть разные. Кроме пчелы медоносной, которую человек держит, есть пчелы дикие. Живут они по одиночке, каждая имеет свою семью, воспитывает несколько деток. Дикие одиночные пчелы очень разные. В одном только Семиречье их водится, наверное, видов триста.

— Знаю я только одну пчелу, которая мед дает. Остальные букашки разные! — отвечает старик все одно и то же.

В стороне от бахчи на небольшой полянке среди зарослей чингиля уцелела небольшая куща татарника. Колючее это растение — злейший сорняк, никому не нужен, даже верблюдам. И он сам, как назло, крепкий, выносливый, не боится ни суши, ни жары, всем недосягаем, вымахал почти в рост человека, разукрасился лиловыми головками цветов.

Я обрадовался цветущему татарнику. Уж на нем обязательно встречу насекомых в этой жаркой пустыне. Хватаю сачок, морилку, фотоаппарат, спешу, заранее ожидая интересные встречи. И не ошибся. На лиловых цветах растения вижу всеобщее ликование, и кого только тут нет! Прежде всего, как у обеденного стола, на каждой головке расселось по несколько жуков-нарывников. Тут и крупные великаны нарывники Фролова, и поменьше их нарывники четырехточечные, и нарывники малютки. Кое-где среди них сверкают нарывники темно-синие с красными пятнами.

Между нарывниками снуют пчелы, великое разнообразие пчел: пчелы мегахилы, андрены, галикты, коллеты, антофоры! Все очень заняты, торопливы, не в меру деловиты, добывают нектар, собирают пыльцу. Тут же крутятся осы амофиллы, осы сфексы, осы эвмены, осы калигурты. Одна оса сфекс поразила меня своим видом: светло-розовая, с серебристой грудью и черными, как угольки, глазами, была она необычайно красива. За многие годы путешествий по пустыням впервые увидал такую красавицу. Порхали здесь и бабочки голубянки, бабочки сатиры.

Все насекомые были поразительно безбоязненны. Я крутился возле них с фотоаппаратом, бесцеремонно поворачивал цветки, как мне было удобно, а шестиногая братия, справляя пиршество, не обращала на меня решительно никакого внимания. Каждый был занят своим делом до предела.

Впрочем, жуки нарывники иногда нападали на пчел и, размахивая передними ногами, прогоняли их. Но не все, а только самые крупные, агрессивные.

Быстро израсходовал рулончик цветной пленки, а за нею последний рулончик пленки черно-белой и когда стало не с чем продолжать охоту с фотоаппаратом, побрел к огороднику и показал ему пчел, будущих помощников урожая его бахчи, оставшихся живыми благодаря татарнику.

— И кто бы мог подумать, что эта паршивая колючка может стать полезной! — удивился старик.

Потом вместе с ним мы пошли на бахчу и там пригляделись к редким цветочкам арбузов. Нет, на них не было такого безумного веселья насекомых, как на татарнике. Тот чем-то был привлекательней, наверное, вкуснее и богаче нектаром. Но все же кое-когда на скромные цветки залетали те же самые пчелы, что кружились и на сорняке. Потом, когда татарники отцветут, бахча как раз засверкает желтыми цветками и вся эта трудолюбивая армада диких пчелок пойдет служит делу урожая, и тогда на ней замелькают пчелы — мегахиллы, андрены, галикты, коллеты и антофоры, все также будут страшно заняты, торопливы, не в меру деловиты.

И всей этой полезной братии поможет пережить, оказывается, злючка-колючка, вреднейший сорняк татарник. Как все в мире сложно и как относительны наши представления!

8. Неожиданные находки

Дорожная оса-помпилла, камбас, замечательная потребительница ядовитого паука-каракурта, очень редкая и таинственная. Вот уже около двадцати лет я ищу с нею встречи, и они так редки!

Сегодня рано утром, когда взошло солнце, горячие лучи его не пролились на землю, от самого горизонта желтых барханов через всю большую светло-зеленую долину Кербулак до сглаженного тысячелетиями хребта Малайсары протянулось длинное и кудрявое облако. Я терпеливо ждал, когда солнце выйдет из-за него, обогреет землю и пробудит избалованных теплом насекомых пустыни. Но облако и спрятавшееся за ним солнце будто застыли, остановились, а вместе с ними остановилось и время. Над нами царила тень. Вдали же под солнцем сверкали барханы, сияли исчерченные синими ложбинками пологие горы.

Из-за прохлады чудилось, будто еще рано и поэтому никто не желал просыпаться и выбираться из спальных мешков. Я же давно оделся, взял палку, полевую сумку, фотоаппарат и отправился бродить по пустыне, искать солнце.

Наступило лето. Многие цветы уже исчезли, но желтые пески украшали синие головки мордовника, желтые астрагалы и куртинки эфедры, усыпанные ярко-красными ягодами. Какому-то черному насекомому тоже, как и мне, не спалось. Отливая фиолетовым отблеском крыльев, оно медленно перелетало с цветка на цветок. Неожиданно мелькнула мысль: уж не камбас ли это, уж очень похож на него окраской? Выхватив из полевой сумки сачок, насторожился…

Как будто камбас. Такой же черный. Нет, совсем не он, не оса, а пчела. Обидно. Собираюсь повернуть в сторону, но вижу что пчела какая-то вялая, не обращает на меня внимания. На ней что-то есть, на самом кончике брюшка виден беловатый комочек. Он хорошо виден даже издалека, трепещет на ветру, будто пушинка или комочек ваты. Пушинка оказывается крохотным насекомым. Оно настойчиво уцепилось за кончик брюшка. Может быть, это наездник занят своим коварным ремеслом, кладет яички в эту вялую черную разиню? Впрочем, что думать, надо изловить пчелу. Пленница недовольно гудит в сачке, грозно размахивает кончиком жала. Я беру ее пинцетом и рассматриваю под лупой. Из предпоследнего сегмента брюшка сверху выглядывают три желтоватых комочка.

Так вот в чем дело! Три желтоватых комочка — три самки без глаз, без ног, без крыльев, очень редкие насекомые, относящиеся к отряду веерокрылых. Странные эти насекомые и редкие. В мире известно немного видов. Все они избрали паразитический образ жизни и живут на пчелах. Крошечные личинки пробираются в тело пчел и, питаясь их тканями, развиваются. Затем из тела пораженной пчелы вылетает самец, а самка остается в своем хозяине, высунув наружу только кончик тела.

Где же беловатый комочек-самец. Это должен быть он. Уж не вытряхнул ли я его из сачка. Нет, он цел, копошиться среди обломков цветка, трепещет беловатыми крыльями, несуразный, с причудливыми усиками, не похожий ни на какое другое насекомое.

Веерокрылки очень плохо изучены, и я представляю, какое удовольствие получит от моей поимки специалист по этой группе насекомых. Да и загадочные. Как такой малютка-самец находит самку, когда они редки да и к тому же находятся в подвижной пчеле?

Зимой в Москве захожу в большое и хорошо знакомое учреждение, пробираюсь между высокими большими шкафами с коллекциями насекомых. Для ученого моя находка — настоящее событие. Да еще в таком сочетании: самец с самками и хозяином-пчелой. На бледном лице самоотверженного труженика вспыхивает румянец.

— Знаете! — восклицает он каким-то особенным приглушенным голосом, — это явный для науки новый вид!

Затем, будто спохватившись, скороговоркой добавляет:

— Постойте, постойте минутку!

Резкими движениями он отодвигает в сторону микроскоп, вскакивает со стула, подбегает к шкафу, вынимает из него какую-то книгу, поспешно ее листает.

— Чудесно, чудесно! — вскрикивает он. — Да знаете ли вы, батенька, что это и новый для науки род.

Румянец на лице ученого еще больше разгорается. Пальцы рук вздрагивают, а книга, закладываемая на полку, никак не желает занять свое место.

Потом он спешит к одному из ящиков с коллекциями насекомых, вынимает из него коробку, что-то рассматривает, ищет еще книгу, бросает ее, хватает другую и тогда торжествующим голосом сообщает:

— Не только новый вид, не только новый род, а даже новое для фауны нашей страны семейство!

Мне приятно, что находка оказалась интересной и принесла радость ученому, и сам, вспоминая длинное облако, протянувшееся по синему небу над пустыней, думаю о том, что если бы пчела не была похожа на камбаса, я, наверное, прошел бы мимо нее, и незнакомое веерокрылое осталось, быть может, еще на долгие десятилетия неизвестным для науки.

Как важно в поле ничего не пропускать мимо, ко всему присматриваться, все замечать и во всем кажущемся обыденным, искать и находить интересное.

Никто из нас не ожидал сегодня пасмурного дня. Еще вчера ярко светило солнце, таял снег, почернели дороги, обнажилась голая земля, и как здесь бывает даже в январе, повеяло настоящей южной весною. Теперь же серое небо низко повисло над городом и заслонило с одной стороны горы, с другой — далекие низины Чуйской равнины. В неподвижном воздухе ощущалась сырость.

Но все уже было заранее подготовлено к поездке, и поэтому отложить ее как-то было невозможно. Может быть, подует ветер, разорвутся облака, выйдет солнце и вновь станет тепло? Но за городом облака будто опустились еще ниже, и машина помчалась в тумане с включенными фарами.

Чем ниже мы спускаемся в Чуйскую долину, тем гуще туман и тем бессмысленней кажется наша зимняя поездка за насекомыми. Промелькнул мост через реку Чу, проехали несколько поселков. Чувствуется подъем к отрогам Заилийского Алатау, Курдайским горам. Туман редеет, совсем исчезает. Теперь это низкие облака, закрывшие небо. Еще десяток километров пути, за пеленою облаков неожиданно мелькает слабый блеск солнца, круче становится подъем, и вот кажется, что мы вышли из темной комнаты на улицу. Все внезапно исчезло, впереди нас Курдайские горы, залитые солнцем, над ними голубое небо безоблачное, сзади очень красиво, мы будто очутились на берегу большого моря, по которому медленно во всю ширину Чуйской долины плывут волны облаков, а за ними высится сиренево-синий, заснеженный и далекий хребет Киргизский Алатоо. Где-то там за пеленой облаков скрыты и дороги и поселения. Там сейчас нет солнца, пасмурно, сыро, а здесь лицо ощущает тепло солнечных лучей и яркий свет слепит глаза.

На Курдае часты солнечные дни, и южные склоны, на которых солнце как в тропиках, шлет отвесные лучи, почти всю зиму без снега. Иногда закрутит метель, пойдет снег и Курдай станет белым. Но с первыми же солнечными днями опять появляется голая земля и темнеют южные склоны, хотя рядом здесь же, в ложбинках на северной стороне, лежат сугробы, расцвеченные глубокими синими тенями.

В тени возле сугробов прохладно, и термометр показывает 3–7 градусов мороза. На солнцепеках же рука ощущает теплоту камня, и поверхностный слой влажной почвы нагрет до 8–12 градусов тепла.

Южные склоны Курдая — типичная каменистая пустыня. Мелкий черный и блестящий щебень прикрывает землю, кое-где видны низкие кустики солянок, засохшие еще с лета стебли низких трав. Летом в каменистой пустыне земля суха и горяча, камни нагреты так, что едва терпит рука, царят зной и ощущается жаркий ветер.

Солнечные склоны Курдая давно привлекают мое внимание. Не живут ли здесь зимою какие-либо насекомые и кто они такие? Проваливаясь по колено в снег, я спешу к этим темным пятнам земли, зажмуриваясь от яркого солнца, отраженного снегом. Серебристые волны далеких облаков, закрывших долину, чуть колышутся и вздымаются кверху космами, а заснеженный хребет Киргизский Алатоо голубеет.

В воздухе скользят какие-то темные мухи. Они очень плавны, медлительны, тихо летают над освещенными сугробами, садятся на снег и прячутся в его мелкие пещерки, вытопленные солнцем. Их довольно много, этих странных зимних мух, и непонятно, зачем им обязательно нужно жить зимой. Потом на снегу оказывается много и других разных насекомых. Вот крупный, желтый с синими ногами жук-блошка. Он, видимо, отогрелся на земле, полетел, и, случайно сев на снег, закоченел от холода. Несколько секунд тепла ладони достаточно, чтобы возвратить ему бодрость, и он, сделав громадный прыжок, уносится вдаль. Это один из случайных жителей зимы, поддавшийся обманчивому теплу. Здесь немало таких пробудившихся насекомых: ползают всюду черные и серые слоники. Впрочем, некоторые из них довольно энергичны. Тут же нередки черные жуки-плоскотелочки. Ползет большой короткокрылый жук-стафилин. Летают маленькие черные мухи-пестрокрылки. В какой-то мере черная одежда помогает согреваться этим насекомым и позволяет полнее использовать солнечные лучи зимою.

Вблизи полузамершего ручья, бегущего в скалистом ущелье, на снегу расселось множество черных, как уголь, ветвистоусых комариков. Самцы комариков, не в пример скромным самкам, с большими пушистыми и нарядными усами. Личинки комариков развиваются в воде, сами комарики влаголюбивы, очень боятся сухого воздуха, и быть может, поэтому приспособились жить в пустыне не летом, а зимой.

Черные комарики умышленно садятся на белый снег, и многие выбирают ямочки. Здесь, видимо, вдвойне теплее: черное тельце греет солнце сверху и солнечные лучи отражаются со всех сторон ярким снегом. На белом снегу, кроме того, легко разыскивать друг друга по черной одежке.

И еще ползают на снегу черные как уголь маленькие насекомые, странные, длинноногие, с длинными хоботками и какими-то неясными тонкими отростками вместо крыльев. Попробуйте-ка к ним прикоснуться! Ноги мгновенно складываются вместе, небольшой прыжок, и гладкое, как торпедка, блестящее и черное тельце проваливается в ноздреватый снег и исчезает из поля зрения. Эти странные насекомые — бореусы, или как их еще называют — ледничники. Они принадлежат к своеобразному отряду Скорпионовых мух, названных так за то, что кончик их брюшка загнут кверху, почти как у скорпиона. В этом отряде известно мало видов. Бореусы — влаголюбивы, и многие из них живут высоко в горах на ледниках, другие встречаются весной на снегу и моя находка очень интересна. Видимо, здесь в каменистой пустыне только такими теплыми зимними днями и возможна жизнь бореусов.

На чистом белом снегу хорошо заметны насекомые. Вот на черной, покрытой щебнем земле солнцепеков ничего не увидеть. Но нужно смотреть только на темную землю и не бросать взгляд ни на яркие снега с синими тенями, ни на фиолетовый Киргизский Алатау. И когда глаза отвыкают от яркого света, видно много насекомых. Меж камнями скачет, взлетает в воздух и вихрем проносится много мелких цикадочек. Как поймать их, таких маленьких и стремительных? Разве сачком. Не странно ли косить сачком по маленькому кусочку щебнистой пустыни, окруженному глубокими снегами! Несколько взмахов и на дне сачка копошатся маленькие цикадочки, ярко-желтые с черными полосками и другие, побольше, коричневые, с резко очерченными пятнами. Большое количество и оживленное поведение цикадок заставляет подозревать в них не случайных обитателей зимы, отогревшихся на солнце, а исконных зимних насекомых. Но почему им нужна зима — остается загадкой.

Меж камнями промелькнула чешуйчатница. Здесь их, оказывается, большое скопление. Это очень своеобразное бескрылое насекомое, покрытое тонкими блестящими чешуйками. Она легко выскальзывает из пинцета. Чешуйчатницы ловко пробираются между камней, забираются в тонкие щелочки. Иногда, почуяв опасность, чешуйчатница замирает и тогда ее трудно отличить от черных камней. Если же притронуться к замершей чешуйчатнице, она делает внезапный большой скачек при помощи своеобразной тонкой вилочки. Очень влаголюбивы эти насекомые и, конечно, летом здесь они жить не могут и, наверное, забравшись в глубокие щели, впадают в спячку. Сейчас же они энергично ползают меж камнями, собираются большими скоплениями. Тут же бродят и серые пауки. Они охотятся за чешуйчатницами.

Разыскивая чешуйчатниц, я принимаюсь перевертывать камни. И сколько здесь оказывается бодрствующих насекомых! Вот красные клопики-солдатики. Иногда они собираются в большие скопления и так вместе зимуют. Вот такой же красный, похожий на них большой клоп-хищник. Очень часты под камнями и серые клопы. Под невзрачными крыльями у них скрыто ярко-красное брюшко. Эти клопы издают слабый, но отчетливый аромат, чем-то напоминающий запах карамели. Так их и называют — конфетными клопами. Встречаются клопы совершенно черные. Им хорошо, выбравшись из-под камней, греться на солнце. Очень интересны клопы-палочки с узеньким серым тельцем. Под большими камнями приютились крупные черные жужелицы. Муравьи выбрали для себя плоский камень. Под ним тепло, здесь они, маленькие и коричневые труженики едва ли больше миллиметра, устроили обогревательное помещение. Их муравейник расположен глубоко под землей и там, конечно, холоднее, чем здесь. Оказавшись на свету, муравьи в замешательстве мечутся, разбегаются в разные стороны и затем поспешно, один за другим, скрываются в подземные галереи.

Незаметно бежит время, и каждая минута приносит что-нибудь новое, интересное. Я бреду по солнечным склонам, перевертываем камни, вспугивая стайки горных куропаток — кекликов. Птицы добывают себе корм на свободных от снега склонах, и не будь этой оголенной земли, пришлось бы им голодать. На горизонте холмов, вытянув длинные шеи, пробегают осторожные и зоркие дрофы. Сюда они собираются на зиму, и как кеклики, пасутся на солнцепеках.

Облака, закрывшие долину, приходят в движение, громадные их волны колышутся, ползут вниз, длинными космами поднимаются выше к синему хребту. Начинает дуть ветер, свирепый курдайский ветер, и, чтобы позавтракать, приходится прятаться в затишье за большую розовую скалу. Здесь у ее основания вижу маленького коричневого богомола-эмпузу с большими застывшими серыми глазами, молитвенно сложенными передними ногами. Он покачивается из стороны в сторону, как былинка, трепещущая от ветра, и настороженно смотрит в мою сторону. Неосторожное движение и богомол быстро перебегает по камню, прыгает и через секунду уже раскачивается на сухой веточке полыни. Он очень забавен и как-то несуразен со своими передними ногами-шпагами. Кто бы мог подумать, что этот настоящий житель жаркого лета может пробудиться зимой и сидеть в засаде в ожидании добычи.

Подношу к богомолу на пинцете жужжащую муху. Голова богомола медленно поворачивается в сторону пинцета. Молниеносным взмахом передних ног муха схвачена и зажата между острыми шипами.

Солнце склоняется к горизонту. Пора трогаться в обратный путь. Спускаясь с Курдайских гор, мы ныряем в волны облаков, попадаем в туман, потом серые блеклые тучи повисают над нами. Сегодня в городе весь день пасмурный. Как-то в это не верится.

На следующий день я рассматриваю пойманных насекомых. И тогда оказывается, что из кусочка земли, случайно захваченного в сачок при ловле чешуйчатниц, выползает маленький, около миллиметра, очень забавный клещик, совсем круглый, с двумя большими покрышками по бокам. Потревоженный, он прячет под ноги крылышки, плотно прихлопывает их и становится как шарик. Под покрышками же находятся дыхальца клещика. Попав в морилку, клещик захлопнул покрышки и тем самым уберегся от ядовитого газа цианистого калия, от которого погибли быстро все пойманные насекомые. Этот клещик влаголюбив и поэтому, как цикадки, чешуйчатницы, бореусы, ветвистоусые комарики и многие другие, так приспособился жить в пустыне зимою, когда там не жарко и нет сухости.

Обстановка нашего пути удручающая. Вокруг совершенно ровная пустыня Сары-Ишик-Отырау, и не на чем остановить взгляд до самого горизонта. Всюду жалкие, страдающие от засухи, серые кустики саксаула, да сухие и тоже серые кустики солянки кеурека. Лишь кое-где среди них выделяются зелеными пятнами те, кто добрался корнями до глубоких подземных вод.

Душно. Ветер, попутный, и в открытое окно машины не доходит его дуновение. Долго ли так будет продолжаться? И, вдруг, вдали светлая полоса. До нее недалеко и вскоре мы видим остатки большой разрушенной крепости. Я сверяюсь с картой. Это развалины древнего раннесредневекового города Ак-Там — «Белые развалины», разрушенного полчищами Чингизхана.

Мы бродим по тому, что осталось от глиняных стен крепости. Городище в поперечнике около двухсот метров. Внутри его ровно и гладко, кое-где голые такыры и все те же полузасохшие кусты саксаула и кеурека. Всюду валяются белые кости домашних животных, иногда человека. Жители города сопротивлялись, не сдавались на милость врагам и поэтому после штурма были уничтожены. Воины Чингизхана почти не брали пленных. Рабовладельческий строй им, кочевникам был чужд. Время, дожди, ветры, жара и морозы уничтожили следы трагедии.

Больше всего на поверхности земли черепков глиняной посуды. Встретился небольшой позеленевший бронзовый предмет, бляха со следами узоров из серебряной нити, сердоликовая бусина, другая — из стекла, череп собаки, судя по всему борзой-тазы, кусочки черного стекловидного шлака.

Еще на белой земле такыра я вижу коричневый камень размером с кулак взрослого человека. Поднимаю, счищаю глину, осматриваю. Странный камень! В нем видны пустые продолговатые ячейки рядом расположенные и аккуратные. Одна из них запечатана, а в другой — через крышечку проделано маленькое отверстие. Что-то очень знакомое мне чудится в этом коричневом камне.

Пытаюсь вспомнить и потом удивляюсь. Ведь это типичнейшее гнездо истребителя цветочных пауков осы-сцелифрона! Тонкая, стройная с талией, будто палочка, синеватая, оса сцелифрон. Их в наших краях только два вида. Она искусная строительница гнезд для своих личинок. В укромных тенистых местах, защищенных от лучей солнца и дождя, она из тонкой и однородной глины лепит аккуратную продольной формы кубышку и, заполнив ее парализованными паучками, откладывает на этот провиант яичко. Потом домик, снабженный непортящимися консервами, запечатывается глиняной крышкой и рядом с первой кубышкой сооружаются другие такие же.

Накладывая очередную порцию глины, оса-сцелифрон, как мне удалось доказать, сильно вибрирует крыльями, вибрация их передается челюстям — главному орудию лепки. Таким образом, искусная оса использует самый настоящий вибратор, подобный тому, который применяют современные строители домов при укладке бетона в фундамент.

Удачливая мать строит с десяток таких кубышек, расположенных рядом друг с другом, а затем закрывает свое сооружение со всех сторон толстым слоем на этот раз уже грубой глины.

Продолжаю изучать находку. Пустые ячейки те, из которых вывелись молодые осы. В одной, запечатанной, личинка не развилась, или развилась, но погибла. Такое случается часто с потомством этой осы. В другой ячейке видно только маленькое отверстие: детку сцелифрона поразил наездник, отложив в нее яичко. Личинка наездника уничтожила обитательницу ячейки, и, превратившись во взрослого наездника, выбралась наружу. Из третьей и четвертой ячейки я осторожно извлекаю другие глиняные ячейки. Они слеплены из крошечных и тоже окаменевших комочков, аккуратно подогнанных друг к другу и снаружи шероховаты. Я узнаю в этом сооружении жилице личинки другой осы — маленького помпилла. Она и сейчас широко распространена в Семиречье, охотится на пауков, а ячейки из глины всегда помещает в различные полые стебли растений, в щели между растениями, любит и пустующие гнезда сцелифронов.

Все это мне понятно, подобное не раз встречалось. Но как гнездо сцелифрона и ее квартирантов ос-помпилл, построенные из глины, превратились в прочный коричнево-красный камень?

Ответ мог быть только един. В городе-крепости находились дома. Где-нибудь под их крышей нашла приют для своего гнезда оса-сцелифрон. Когда город был разрушен и сожжен, глиняное гнездо в огне превратилось в камень. Теперь в руках энтомолога кусочек обожженного глиняного домика осы пролил крохотный лучик света на жизнь тех, руками которых был воздвигнут этот ныне мертвый город.

Город! Трудно поверить, что здесь когда-то кипела жизнь, а совсем рядом проходила могучая река пустыни Или, но так было. Потом жизнь угасла, река ушла отсюда далеко в сторону и от нее осталось сухое ложе, а вокруг воцарилась пустыня.

Серая земля, серый саксауловый лес, серые дали. И только небо, глубоко синее, скрашивает унылый пейзаж весенней пустыни.

Пустыня угрюмо молчит, безжизненна. Даже воздух застыл и не свистит ветер в жестких веточках саксаула. Не видно на ней ничего живого, ни зверя, ни птицы. Несколько лет засухи истощили и обесплодили дерево пустыни. Да и холодно, весна еще не вступила в свои права.

Местами в понижениях среди кустов саксаула на светлой земле видны большие, почти черные, пятна, разукрашенные зелеными и желтыми крапинками. Они невольно привлекают внимание, и чудится в них что-то теплое и жизнерадостное. Это мох и лишайники, низшие растения, которые мы привыкли видеть в умеренном климате, в лесу. Этот же мох приспособился к сухой и жаркой пустыне, а сейчас, пока почва влажна и ее днем обогревает солнце, торопится жить. Он живет и зимою в теплые дни, лишь была бы влага и чуточку тепло солнечных лучей. Когда же наступит лето и жара, он замрет надолго. Очень раним и нежен этот мох. Там, где ходят овцы, разрушенный копытами, он надолго исчезает.

Давно приглядываюсь к скоплениям этой странной молчаливой и скрытой жизни и думается, что, возможно, в зарослях мха незримо и скрытно от взора обитают какие-либо крошечные существа. Надо отвлечься от бивачных дел, забыть о сложном маршруте, предстоящем через однообразную и бесконечную и совершенно безлюдную пустыню, выбросить из головы опасения о нехватке бензина, воды, возможных неполадках машины и улечься на землю и погрузиться в поиски неизвестного.

Под лупой передо мною открываются чудесные заросли из остреньких зеленых росточков, настоящий дремучий лес, украшенный янтарно-желтыми шишечками со спорангиями, похожими на миниатюрные модели церковных куполов. Еще я вижу мох другой, почти черный, собранный в круглые и слегка выпуклые лепешки. Его заросли располагаются аккуратными рядками, будто лесополосы и над каждым росточком развевается, слегка покачиваясь от движения воздуха, тоненькие светлые ворсинки.

Среди дремучих зарослей мха отвоевали себе участки крохотные лишайники, в плоских ажурных лопастинках — то ярко желтые, как добротная киноварь, то черные, как смоль, то сизовато-голубые или нежно кирпично-красные. По этому необычному и таинственному лесу разбросаны круглые камешки-песчинки ярко-красные, желтые, прозрачно-белые или похожие на золотые блестки.

Загляделся, забыл о серой пустыне, будто необычный и ранее невиданный мир неожиданно открылся передо мною, и я сам как крошечный лилипутик отправился по нему в далекое путешествие, желая узнать, кто живет и скрывается в густых переплетениях зеленых, черных росточках мха и цветастых лопастиночках лишайников. Ждать приходится недолго.

Ловко лавируя между росточками мчится крохотное существо гораздо меньше булавочной головки. Его компактное темно-серое с синеватым отблеском неба тельце вооружено белыми чуть прозрачными ножками. Передняя пара ног самая подвижная. Чудесный незнакомец размахивает ею с величайшей быстротой, ощупывая и, возможно, обнюхивая все встречное. Передние ножки у него предназначены совсем не для передвижения. Они заменяют чуткие усики, которых нет. Это клещик. Но какой и как он называется, вряд ли скажет даже специалист, так велик, многообразен и плохо изучен мир низших клещей.

Затем пробегает небольшой паучок. Он тянет за собой тоненькую, заметную только по отблеску солнечного луча, паутинную ниточку. Паучок тоже куда-то спешит, у него есть свое важное дело, он беззаветно ему предан, все его существование заполнено им, ни о чем другом он не помышляет.

Наступает долгая пауза. Крошечный лес безжизнен, никого в нем нет, и мне приходится немало попутешествовать, ползая на животе с лупой в руках. Вот как будто посчастливилось! Также быстро несется по мху ярко желтое создание, еще более крошенное и едва различимое в лупу. Под лучами солнца оно сверкает как драгоценный камешек, то скроется в зарослях, то, вспыхнув огоньком, снова появится. Это тоже клещик, но с вычурно вздутым кончиком тела и очень мохнатыми ножками. Возможно, у него не случаен такой наряд и его обладатель связан с желтыми лишайниками. Как бы в подтверждении моей догадки клещик забегает на желтый лишайник и здесь, в своей покровительственной одежке, моментально исчезает из глаз, навсегда простившись со мною. Потом я вижу маленького черного блестящего с красными точками жучка. Пробегает другой, такой же, только с солидным полненьким брюшком, видимо, самочка. Оба они случайные посетители моховых зарослей, так как бродят всюду и по светлой земле пустыни.

Снова никто не показывается под моей лупой и я, возвращаясь к действительности, начинаю беспокоиться о стынущих от холодной земли груди, коленках и локтях. Но вдруг шевельнулась одна желтая колоколенка мха, из-за нее выглянула крохотная черная головка, а за нею показалось красноватое туловище маленькой гусенички. Она куда-то медленно шествует, не торопится. Кто она такая, какая у нее жизнь, повадки, привычки, разве узнаешь, и удастся ли из нее выкормить бабочку. В пустыне так много неизвестных науке крошечных обитателей.

Долго я разглядываю мох, ожидая встречи с его обитателями, еще два раза вижу красноватых гусеничек и готов бы пролежать на земле еще несколько часов, но солнце клонится к горизонту, от саксаула по светлой земле протягивается ажурная синяя сеточка тени и становится еще более прохладней.

Теперь, я знаю, ни к чему мои поиски, наступает холодная ночь с морозцем, жизнь без тепла всюду замирает, и сколько не ползай по земле, ничего более не увидать интересного.

Пора спешить к палатке. Там так тепло и приветливо от жарко растопленного жестяного каминка.

9. Странности поведения

Верблюжья колючка широко распространена в пустынях Средней Азии. Чаще всего она растет в поймах рек, где недалеки подземные воды. Это маленький кустарничек высотой около полуметра с мелкими сильно разветвленными колючими веточками. Листья у верблюжьей колючки, как и у большинства растений пустыни, немногочисленны, колючки тонкие, некрепкие, но очень острые и легко проникают через одежду.

Растение относится к семейству мотыльковых и в некотором отношении является родственником фасоли, сои, люцерны и клевера. Как и все представители этого семейства, верблюжья колючка очень питательна, но едят ее только верблюды, которым колючки нипочем, за что и получила такое название. Цветет она обильно, бледно-розовые цветы испускают слабый аромат. Около цветущих растений всегда крутится много разных насекомых. Одно из них и заставило меня присмотреться к этому растению.

В конце июля почти в разгар лета жарким днем мы ехали по пыльной дороге. Кругом расстилалась серополынная пустыня, ровная до самого горизонта. В машине было нетерпимо душно, несмотря на то, что лобовое стекло мы сняли вместе с рамой. Слева протекала одна из крупнейших рек пустыни Сыр-Дарья. Мы то и дело смотрели в бинокль, надеясь ее увидеть, но от раскаленной земли воздух так сильно струился, что все было заполнено озерами-миражами. Иногда над дрожащим горизонтом появлялись искаженные очертания какого-нибудь далекого бугра, полуразваленного мавзолея или просто чего-то непонятного.

Постепенно пейзаж менялся и ровная серополынная пустыня уступала место небольшим холмам с редкими кустиками боялыша и еще каких-то растений. Вдруг над горизонтом показалась оранжево-желтая полоса, яркая как раскаленный металл. В струйках горячего воздуха она колыхалась и все время меняла очертания.

Томительное однообразие пустыни и удушающая жара действовали угнетающе. Поэтому, увидев оранжевую полосу, мы решили свернуть с дороги. Может быть, там окажется вода или хотя бы кусочек спасительной тени.

При нашем приближении оранжевая полоса стала опускаться к горизонту и, наконец, слилась с ним. Это оказался мертвый город, остатки средневековой крепости. Высокие, источенные дождями, глиняные стены ограничивали четырехугольную площадь длиной около полукилометра. По углам крепости располагались полуразвалившиеся башни с бойницами. На площади внутри городища было пусто, и только неясные холмы говорили о давно разрушенных строениях. Здесь особенно сильно чувствовалась тишина. Хлопанье крыльев потревоженных голубей и сизоворонок, гнездившихся в щелях глинобитных стен, казалось почти оглушающим.

Пробираясь к мертвому городу и изрядно исцарапавшись о тонкие и острые иглы верблюжьей колючки, я случайно заметил на ее листочках какие-то вздутия розоватого цвета. Это оказались галлы. Меня они заинтересовали, захотелось узнать, кто в них обитает. Походная лупа, препаровальные иглы, все это было при себе в полевой сумке.

Галлы оказались своеобразными. Листик растения немного утолщен, края его загнуты вдоль и кверху и плотно подогнаны друг к другу. Между краями образовался прочный шов, разорвать который можно было только с некоторым усилием. В таком виде листья скорее напоминали бобик с продольной полостью внутри. Стенки этой полости гладкие и слегка влажные. В галле оказались мелкие, длиной не более двух миллиметров, подвижные белые личинки. У них не было ни ног, ни глаз, ни заметной головы. Неясные отросточки на месте ротовых придатков, да темная хитиновая полоска на груди, выдавали личинку комарика-галлицы.

Очевидно, галлица откладывала яички на лист. Личинки выделяли особые вещества, которые искажали его рост, заставляли складываться вдоль, срастаться краями, образуя домик-галл. Раздражая внутренние стенки галла, личинки вызывали выделение питательной жидкости, которую и поглощали. Сколько надо было времени, чтобы заставить растение служить себе.

Личинки оказались очень чувствительными к сухому воздуху и вынутые из галла быстро погибали.

Все были очень довольны, что свернули с дороги. В тени высоких стен переждали жару, нагляделись на мертвый город, а главное я набрал полный полотняный мешочек галлов. Судя по размерам личинок, по оформившемуся и чуть розовому галлу, можно было надеяться, что скоро должно наступить окукливание личинок и возможно, сразу же за ним и вылет комариков. Но могло случиться и по иному. У насекомых жителей пустыни часто личинка забирается глубоко в землю, окукливается в ней и замирает до будущего года. Тогда изволь в искусственной обстановке лаборатории сберечь жизнь замершей куколки.

Когда жара спала, мы тронулись в путь, проехали холмистую пустыню, попали на ровные, как асфальт, такыры с потрескавшейся глинистой почвой, и остановились на ночлег на дне высохшего озера.

Заниматься галлами вечером не было времени, и устроить их в стеклянные банки я решил утром. Но утро началось с загадок. Все галлы исчезли, а в мешочке остались только одни слегка подсохшие листики. Остаток вчерашнего дня и прошедшую ночь галлы раскрылись и личинки покинули свои домики. Но куда они делись? Их было немало, в каждом галле штук по десять-тридцать, всего же не менее полутысячи. Не могли же они превратиться в ничто! Но ни в мешочке, ни в полевой сумке, в которой находился мешочек личинок, не было и следов. По-видимому, они каким-то образом заставили раскрыться начавшие подсыхать галлы, и, очутившись на свободе, проникли сквозь плотную ткань мешочка наружу, нашли ничтожные щелочки и в полевой сумке. Разве это препятствие, если личинки могут зарываться в твердую как камень и сухую почву пустыни. В этом я был уверен.

Очень жалко было расставаться с находкой. Вернуться же к мертвому городу мы не могли, не было ни времени, ни лишнего горючего. Теперь на пути я всюду искал галлы и останавливался возле зарослей верблюжьей колючки. Но поиски были долго безуспешными. Галлицы плохо летают, расселяются с трудом, особенно в пустыне с ее громадными просторами и поэтому часто обитают очажками. И все же удалось найти галлы из сложенных листиков. Многие из них уже открылись, освободив от плена галлиц, другие только что начали раскрываться.

Чтобы выбраться из галла личинки все сразу скоплялись вдоль шва. В это время они, наверное, начинали выделять какие-то вещества, расплавлявшие шов и заставлявшие раскрываться листочек.

Галлы я тот час же поместил в стеклянную банку с плотно утрамбованной на их дне почвой. Все личинки тот час же закопались в ней, свили шелковистые кокончики и окуклились. Через неделю из куколок вылетели комарики, светло-серые, настоящие пустынницы, с нежными длинными ветвистыми усиками, украшенными причудливыми узорами из тончайших нитей. Самки отличались от самцов длинным и тонким яйцекладом, который втягивался в тело. Галлицы развивались в нескольких поколениях за лето. Они оказались новым видом, я его назвал «пустынным» — Contarinia deserta.

После того, как о галлице с верблюжьей колючки была напечатана в научном журнале статья, я подумал, для чего же листочки галла так полно раскрываются? Для того, чтобы личинкам выбраться наружу достаточно крохотной щелочки или дырочки.

Дело было, видимо, вот в чем. Галлица отлично приспособилась к верблюжьей колючке. За многие тысячелетия совместной жизни она сумела приносить как можно меньше ущерба растению. От благополучия своего прокормителя зависела и ее жизнь. Что бы случилось, если галлицы погубили свою хозяйку, тем более, что они приспособились жить только за ее счет? Они бы погибли и сами. Вот почему личинки, покидая свое убежище, полностью раскрывали галл и он постепенно принимал форму листочка и, хотя и слегка покалеченный, продолжал служить растению.

К концу лета осиные гнезда разрослись, стали большими и на них появилось войско черно-желтых ворюг и разбойников. Они шныряли везде и всюду, каждая оса приспособилась к своему узкому ремеслу. Кто ловил мух и, тщательно пережевав пищу, готовил из нее мясное блюдо, кто пристрастился к сладкому, нападал на варенье, на фрукты. В общем, соседство ос с человеком проходило благополучно: осы миролюбивы, если только не трогать их самое сокровенное — жилище. Поэтому дачники терпели ос, осы терпели дачников.

Мой сосед по даче рассказывает:

— Такая она хитрая оса. У меня на чердаке над самым ходом гнездо. Я мимо него каждый раз пролезаю, совсем от него близко и осам хотя бы что. Чуть что подергают брюшком, пошевелят крыльями. Мол, «смотри, видали тебя, следим за тобой!». Я их уже изучил, знаю. Чтобы не трогали меня, не гляжу на них или только так, краешком глаза, мимоходом.

— Неужели на них смотреть нельзя? — заинтересовался я.

— Нельзя, конечно, она человеческого взгляда не любит. Боится человеческого глаза. А как же! Человеческого глаза боится любая птица или зверь. Стоит мне на моих ос посмотреть прямо, они сразу в беспокойство кидаются. Тогда удирай. Не то зажалят!

Рассказ соседа меня очень заинтересовал. Неужели действительно осы ощущают взгляд человека, понимают, что на них смотрят. Я знаю, осы близоруки. Может быть… и пошли разные предположения и догадки.

— Покажите мне своих ос! — прошу я соседа. — Сейчас же!

На чердаке, над самым люком, на шиферной крыше я вижу обычное осиное гнездо. Часть ячеек на нем прикрыто белыми крышечками. Я забираюсь на чердак, отхожу в сторону, смотрю. За мною пролезает и сосед. Его голова почти в двадцати-тридцати сантиметрах от гнезда. Осы спокойны.

— А теперь вот что они покажут! — говорит хозяин дома, и повернув лицо, смотрит в упор на гнездо.

Мгновенно вся мирная компания встревожена, затрепетали крылья, задергались брюшки. С грозным гудением несколько ретивых защитников взмыло в воздух.

Мой сосед поспешно юркнул вниз. Осы покрутились, облетели вокруг меня несколько раз, ну, думаю, теперь достанется, и уселись обратно.

Вот так осы! Кто бы мог подумать такое. Я осторожно направляюсь к люку, спускаюсь в него. Смотрю вниз, в сторону, даже краешком глаза боюсь взглянуть. Осы милостиво пропускают меня. Я их побаиваюсь, так как ношу очки. Оказавшись случайно под стеклом, оса может ужалить прямо в глаз.

У меня, кажется, уже нашлась отгадка странного поведения сварливых насекомых. Сейчас проверю. Я поворачиваю голову, закрываю рот, смело, настойчиво пялю глаза. Осам нет никакого дела до моего взгляда, они его не замечают, не видят! Тогда я отнимаю руку от лица и чуть-чуть дышу на гнездо. Чуткие разбойницы мгновенно уловили запах изо рта. Что тогда произошло. Об этом не особенно приятно вспоминать, как я, сопровождаемый разъяренными осами, мгновенно слетел вниз по лестнице и, едва не сбив с ног хозяина дома, выскочил во двор.

Но я рад своей отгадке. Не чувствуют осы взгляд человека, но запах изо рта ощущают мгновенно и тот час же настораживаются и принимают меры к защите своего хозяйства. Так что можно пролезать мимо гнезда и смотреть на него, только прикрывая рот рукою, и не дышать в сторону ретивых защитников.

Вдоль дороги тянутся невысокие пустынные горы. Утреннее солнце глубокими тенями очертило среди них ущелья. У нас кончились запасы воды и мы заезжаем в ущелья, надеясь найти родник. Но всюду сухо, склоны гор давно выгорели на солнце, и от легкого ветра позвякивают в жестких коробочках семена отцветших тюльпанов. Ущелье же с водой должно быть непременно где-то здесь, и мы его все же находим. Прозрачная чистая вода тихо струится по камням и чем выше, тем ее больше и гуще зеленые травы по берегам ручейка.

Иду навстречу воде и удивляюсь: всюду против течения плывут жуки-водолюбы, небольшие, около сантиметра длиной. Их здесь немало, целая стайка, более сотни. Среди черных жучков встречаются светло-коричневые. Это или другой вид, или молодь, еще не успевшая приобрести отвердевшие покровы.

По пути жучки охотятся за мелкой живностью, забираются под камешки, обследуют все закоулки. Иногда плывущие впереди всех останавливаются, их как бы берет сомнение в правильности своего маршрута, и поворачивают обратно вниз по течению. Но, встретив своих соплеменников, они вновь продолжают прерванный путь кверху ущелья.

Меня интересует, чем объяснить странное поведение жучков, почему они все так дружно плывут вверх по течению, чем вызван такой согласованный со всеми маршрут?

Солнце поднимается все выше и выше над горами. Синие тени в ущельях давно исчезли и легкий ветер порывами приносит из пустыни горячий воздух. С нашим ручьем происходят странные вещи. Вода в нем мелеет, постепенно исчезает и вскоре там, где плыла эскадрилья маленьких жучков, видны только одни мокрые камни. И они быстро высыхают, покрываясь налетом белых солей. Но ручей не исчез. Он просто укоротился. В нем стало меньше воды, ее испарил сухой воздух и горячее солнце.

За ночь ручей набрал свою силу и рано утром мимо нашей палатки вновь тихо струится вода. За ночь же сюда, совершая свои охотничьи набеги, спустились и мои знакомые жуки водолюбы. Мы сворачиваем бивак, собираясь спуститься вниз по ущелью, а бодрая компания жучков, как и вчера, направляется в обратный путь.

Эти жучки, наверное, многие тысячелетия жили в этом ручье, приспособились к нему, стали предусмотрительными и не зря на день отправляются туда, где вода его не иссякает. А те, неразумные, кто не следовал этому правилу, погибли, не оставив после себя потомство и тем самым способствовали утверждению в жизни этого неукоснимого правила жизни.

Солнце спряталось за темную гряду туч, повисших над далеким горизонтом. Голубой Балхаш потемнел, и по его поверхности кое-где пробежали пятна легкой ряби. Застыл воздух. Тишину лишь изредка прерывали крики чаек.

Наш бивак давно устроен: две оранжевые палатки растянуты по сторонам машины. Мы собрались ужинать и тогда я, заглянув в палатку, увидал, как в нее одна за другой в спешке залетали мухи. Вскоре их набилось несколько десятков. Вели они себя беспокойно, беспрестанно взлетали, меняли места. Самым почетным у них оказалась алюминиевая трубка-подпорка палатки. За то, чтобы уместиться на ней среди мух возникло настоящее соперничество и неугомонные спутницы человека, как мне показалось, разбились на несколько рангов, и тот, кто находился в высшем ранге, упорно отстаивал свое привилегированное положение.

Подул легкий ветерок. Он слегка стал трепать полотнище палатки и возможно поэтому алюминиевая трубка оказалась самым спокойным местом для крылатых созданий, приготовившихся к ночлегу.

Неожиданное нашествие мух меня озадачило. В предыдущий вечер такого не было. Подумалось о том, что сейчас, когда ночи так коротки и рано всходит солнце, утром назойливые мухи не дадут спокойно спать.

Вспомнилось стихотворение А. Н. Апухтина:

Позвали ужинать. Мои спутники уже сидели за походным столом. Они не видали то, что мне сразу бросилось в глаза, как только я вышел из палатки. С запада весь горизонт заволокло серой мглою пыли. Она неслась широким фронтом к нам. Надвигался ураган.

Поужинать мы не успели, так как пришлось все спешно переносить в одну из палаток. Через несколько минут ураган и к нам пожаловал, и наша палатка затрепетала. Зашумел Балхаш, и по его поверхности помчались серые волны. Так вот почему забрались в палатку мухи! Они не то что мы, загодя почувствовали приближение непогоды. Сильный ветер для них опасен больше чем дождь. Может унести далеко в места непригодные для жизни или, что еще хуже, забросить в водные просторы Балхаша. Предусмотрительными оказались балхашские мухи!

В пустыне наш бивак иногда посещают совсем другие большие мухи. Они очень красивы, не боятся человека. Вот и сейчас прилетела одна такая белобрюхая.

— Муха белобрюха, куда ты лезешь, такая назойливая, смелая и независимая! — говорю я, шутя, ей.

Крупная, размером с ноготь большого пальца человека, с очень мохнатыми черными ногами, она безбоязненно ползает по мне и норовит спуститься в чашку с горячим супом. Сразу видно: муха неопытная, наивная, непривычная к человеку. Оттого и такая смелая. Достаточно щелчка и она отлетит полумертвая на несколько метров в сторону.

Но мне жалко муху, я не собираюсь ее награждать щелчком за бесцеремонное поведение. Она редкая, очень красивая и особенно красиво ее белое сверху брюшко в черных жестких щетинках.

Мухе нравится наше общество. Она не желает с нами расставаться. Здесь ей хорошо, кое-чем можно поживиться, хотя и обстановка необычная и незнакомая. Вокруг же что? Голая сухая пустыня!

Еще несколько видов очень крупных мух живет в пустыне, и я с ними хорошо знаком. Но не знаю их образа жизни, он неизвестен. Кто их личинки, чем они питаются, где живут и почему так забавны и доверчивы сами мухи. Впрочем, последнее мне понятно.

Крупные мухи пустыни не связаны с человеком и от него не зависят, живут сами по себе. А доверчивость объясняется тем, что так они привыкли себя вести с дикими зверями: джейранами, сайгаками, волками, лисицами. Какое им дело до мух, что они могут сделать ей хвостами, ушами да копытами! Человек же для них — тоже вроде большого зверя.

Кобылка летунья принадлежит к роду Аилопус, в котором сейчас для нашей страны известно пять видов. Летунья, с которой я познакомился, называлась Aeolopus oxyanus. Впервые я встретился с нею в урочище Бартугай едва ли не двадцать лет назад в счастливую пору смелых и дальних путешествии по пустыне еще на мотоцикле. Счастливую — потому, что после велосипеда моторизированный транспорт казался мне верхом совершенства.

В знойный осенний день мы сбежали из пустынной Сюгатинской равнины в тугаи реки Чилик и здесь возле бурной протоки нашли глубокую тень в зарослях лоха, ив, лавролистного тополя и облепихи. С одной стороны бивака располагалась галечниковая отмель, слегка поросшая курчавкой. Она сверкала под солнцем и казалась разлившимся по земле раскаленным металлом. Иногда, набравшись решимости, я выбирался из-под тени деревьев и бродил по отмели, испытывая ощущение жара от печи для выплавки металла. Отсюда среди блеска солнечных лучей тенистые заросли казались совсем темными.

На галечниковой отмели жили самые разнообразные кобылки. Они скрипели на своих музыкальных инструментах, верещали на разные голоса, поднимаясь в воздух, трещали разноцветными крыльями, прыгали во все стороны из-под ног. Жара для них была благодатью. Они упивались ею, справляя праздник веселья, жизнерадостности и благополучия. Их чувства были обострены, а тело, разогретое солнцем, испытывало прилив сил и здоровья.

Тогда еще слабо знакомый с ними, я с интересом присматривался к этим созданиям пустыни, забывая о нестерпимом зное, палящих лучах солнца и раскаленной земле. Из множества кобылок мне особенно хорошо запомнилась летунья.

Она была не такая как все, всегда молчала, а потревоженная, легко взлетала кверху и, грациозно лавируя в воздухе, уносилась далеко от опасности. Очень часто, и это казалось необычным, она, срываясь с земли при моем приближении, садилась на деревья, исчезая среди листвы.

— Почему кобылки летуньи садятся на деревья? — спрашивал я специалистов по прямокрылым.

— Не знаем! — отвечали мне. — Далеко не все в природе обязательно должно иметь свою причину и объяснение.

— Отчего же летунья, как пишется в руководствах, обитает по берегам рек и озер? — допытывался я.

— Тоже не знаем! Очевидно такая историческая обусловленность ее к этой обстановке жизни.

В общем, маленькая кобылка летунья не желала раскрывать свои секреты и вскоре забылась.

Зима 1969 года выдалась необыкновенно богатой снегами, а лето — дождями. В это время, проезжая через Сюгатинскую равнину, я повернул машину к урочищу Бартугай, но пробраться к излюбленному месту не смог. Здесь все преобразилось до неузнаваемости: река, разлившись, понеслась по тугаям многочисленными проточками. Странно было видеть погруженные в воду великаны тополя, ивовые и облепиховые рощицы. Осторожно, ощупывая впереди себя посохом дно, я бродил по колено в воде, пытаясь пробраться к домику егеря. Пройти глубже было опасно, сильное течение могло легко сбить с ног.

Домик егеря оказался пустым, окруженный водой, его покинули. Выбираясь на сухие каменистые склоны берега я неожиданно увидел мою старую знакомую — кобылку-летунью. Она беспечно взлетела с задетой мною ветки дерева, ловко спланировала над водой среди зарослей и снова угнездилась на дереве. Этот короткий перелет сразу открыл секреты жизни кобылки, и невольно подумалось: куда же делись все остальные кобылки, которые скрипели в этих местах до паводка, верещали на все голоса, прыгали и разлетались во все стороны из-под ног? Их всех смыли бурные потоки, они погибли или расселились, кто как сумел, в стороны, и только одна молчаливая и скромно окрашенная кобылка летунья осталась верна своему месту жизни, жива, весела, энергична. Ей хотя бы что, она умеет спасаться на деревьях и на них пережидать губительные для других наводнения.

Через месяц я снова встретился с кобылкой летуньей, но уже в тугаях реки Или. Недавно спал паводок, поднялись над водой косы, освободились заросли трав и кустарников. Среди деревьев кое-где остались маленькие озерки и в них медленно погибали оказавшиеся в плену рыбки.

В тугаях всюду встречались только одни кобылки летуньи. Нигде не было слышно стрекотания столь обычных для зарослей трав кобылок хортиппусов и многих других. Потревоженные кобылки летуньи вылетали из зарослей на широкие мелководные проточки и, такие ловкие, не желая лететь через воду, заворачивали обратно к берегу. Иногда они свободно перелетали на другой берег. Прекрасные аэронавты, они оказались посредственными пловцами, в воде намокали, простирая кпереди передние ноги, отчаянно гребли задними и средними ногами, но быстро уставали, и, предаваясь отдыху, отдавали себя во власть течения. Они плавали также как и другие кобылки, не хуже и не лучше. К чему летунье это искусство, если в наводнение они прекрасно летают между деревьями и находят на них приют.

Поэтому кобылки и живут возле ручьев, озер и рек, и садятся на деревья, привыкли испокон веков, приспособились унаследованному от предков образу жизни, хотя сильные и губительные паводки редки.

На голой земле легче заметить насекомых, поэтому неплохо бы пройтись по старой дороге. Вот впереди мелькает что-то небольшое. Откуда столько энергии и такая сила у этой малютки! Она мечется без конца в воздухе рывками из стороны в сторону, промчится вперед, скользнет броском назад и снова крутится в бешеной воздушной пляске.

Иногда этот живой комочек, воплощение неисчерпаемого источника энергии, падает на дорогу, зарывается в рыхлый песок, скользит под его поверхностью, показывается наружу, проталкивая наверх рывками круглое, серое, в черных полосках, брюшко, и снова взмывает в воздух.

Мне кажется, что этот комочек — пчелка. Только не простая, а так называемая кукушка. Точно такие же серые маленькие пчелки сейчас тоже носятся над дорогой и иногда зарываются в холмики земли, выброшенной из норок пчелок-галикт. Их дело — караулить, когда ячейка заботливой сборщицы пыльцы и нектара будет заполнена провиантом, а сверху отложено яичко. Только тогда для пчелы-кукушки наступает мгновение действовать и подбросить свое яичко. Кукушки неутомимы и быстры. Иначе нельзя. С хозяйкой шутки плохи. Но им далеко до той, сумасшедшей. Она никак не успокаивается, будто что-то с ней случилось, и все мечется и мечется, бедная.

На заброшенной пыльной дороге видны холмики земли и покрупнее. Кое-где в их центре видно отверстие, ведущее в глубокую норку. В подземное жилище забираются большие темные пчелы андрены с корзиночками на задних ногах, до верха заполненными желтой пыльцой. Впрочем, на большинстве холмиков не видно норки. Зато иногда шевелится земля, показывается столбик сырого песка и застывает: хозяйка жилища занята усиленным строительством, зарывается глубже, или роет ячейки, вытаскивает наружу землю, толкая ее кверху вперед широкой головой. Тем, кто занят земляными работами хорошо. Кто же улетел за провиантом, грозит неприятность. В их дом беспрестанно забираются другие пчелы, тоже большие пчелы-кукушки сфекодесы, черноголовые, черногрудые, с ярким, как огонек, красным брюшком. Они стремительно носятся над дорогой, никуда не сворачивая в сторону, бесцеремонно залезают в чужие квартиры трудолюбивых пчел. Им хоть бы что! Никакой боязни или осторожности. И красный цвет — вывеска вызывающей наглости и бесцеремонности. Вот они какие!

Мне не дождаться конца безудержных танцев крошечной пчелки-кукушки и я начинаю за ней охотиться. Один раз удалось поймать, пчела оказалась в сачке, но успела из него выскочить и вновь принялась за свои безудержные полеты. Будто ничего и не произошло необычного!

Другой раз сильным ударом удается поддеть ее вместе с кучкой песка. Но отяжелевший от груза сачок вырывается из рук и, описав дугу, падает в густые заросли кустарничков. Тогда я терпеливо жду, когда она, такая неуемная и бесстрашная, заберется под землю.

Дождался, прижал с силой это место ладонью и через минуту смотрю, как моя пчелка уже мечется в пробирке. Хорошо видна большеглазая голова, светлые почти желтые ноги, плоское темное снизу и пестрое сверху, брюшко. А на груди между ног у нее видно что-то необычное. Маленькая цепкая личиночка жука-майки впилась челюстями в тоненькую перепоночку члеников, размахивает коротенькими ногами.

Так не потому ли металась из стороны в сторону крошечная пчелка, ныряла в песок, пытаясь сбросить с себя ненавистного врага!

Личинки жука-майки надо только добраться вместе с пчелкой до кладовой пыльцы и нектара. Здесь она сама бы покинула свой живой самолетик и, оказавшись в подземелье с богатыми кладовыми, принялась уничтожать запасы провизии, да и самих деток хозяйки норы. Добро бы досталось яичку, подброшенному самой кукушкой. Таков уж ее древний обычай.

Маленькой пчелке-кукушке следовало бы поселить своего недруга в чужое жилище, избавиться от него, успокоится. Но, видимо, по мудрому инстинкту не полагается пчеле-кукушке нести на себе коварного врага, хотя бы даже и в чужой дом. Впрочем, как в чужой, если в него полагается подбрасывать и собственное яичко! Те пчелки-кукушки, которые забирались в гнездо сборщицы нектара и пыльцы вместе с коварной личинкой майки, не оставляли после себя потомства и отметались жизнью. Выживали те, кто вот так до изнурения метался, стараясь избавиться изо всех сил от опасного пчелиного врага.

В урочище Бартугай с отвесной красной скалы обвалились камни, загородили небольшую проточку и получилось лесное озеро с прозрачной голубовато-зеленой водой, окруженное высокими деревьями. В этот тихий укромный уголок леса редко залетает ветер и гладкое, как зеркало, озерко, отражает и скалы, и лес, и небо с летящими по нему журавлями и парящими коршунами.

Сегодня очень тепло. Настоящий весенний день. После долгих холодов затяжной весны ярко светит и щедро греет солнце. Перестали драться сизые голуби и таскают на свои гнезда палочки. Возле дупел хлопочут скворцы, фазаны затеяли поединки. Тепло пробудило множество насекомых, воздух жужжит от мух, ос, пчел и прочих шестиногих обитателей Бартугая. Засверкали бабочки белянки, крапивницы, траурницы, лимонницы.

Я спрятался в кустах возле озерка, сжимаю в руках фоторужье. Сюда несколько раз приходили молодые олени. Может быть, и сейчас появятся. Но оленей нет.

Над озерком летит белянка, снижается к воде, прикасается к ней на лету, будто ласточка в жаркий день, и, пустив круги, поспешно поднимается кверху, потом снова опускается и опять припадает к воде. Другая белянка ведет себя тоже так странно. Почему у белянок такие причуды!

От нечего делать я прицеливаюсь фоторужьем в белянок, порхающих над озерком, и тогда случайно мне открывается загадка бабочки. В зеркало фотокамеры я вижу не одну, а две бабочки. Первая, настоящая падает сверху на воду, вторая, мнимая, такая же сверкающая белыми одеждами, не настоящая бабочка, а отражение первой в лесном озере. Обе белянки стремительно приближаются друг к другу, но вместо встречи, та, что в воздухе, прикасается к холодной воде. В это время у красной скалы появляется вторая, теперь уже настоящая белянка, обе они слетаются, трепещут крыльями, крутятся друг возле друга, поднимаются выше леса и уносятся вдаль.

Провожая глазами белянок, вспоминаю, что подобное видал не раз, но просто не придавал никакого значения. Отчетливо и ясно всплывает в памяти тихий заливчик большого Соленого озера, застывшая вода, далекие синие горы Чулак, стайка шумных береговых ласточек, серая цапля, осторожно вышагивающая на далекой отмели и порхающий белый мотылек, припадающий к воде навстречу собственному изображению. И еще, из лаборатории виден длинный ряд окон конференц-зала института. Стена здания ярко освещена, на ней, согретой солнцем, тепло, ползают клопы-солдатики, крутятся осы, высматривая для гнезда щелки между каменной облицовкой. Институт находится на краю города среди садов и полей. Деревья покрылись свежей зеленью, светит солнце, тепло. Мне хорошо видно из окна конференц-зала как в него то и дело бьются бабочки-белянки. Уверившись в препятствии, они облетают стороной здание. И так весь день. Я обращаю внимание на белянок своего собеседника энтомолога.

— Просто случайно крутятся возле здания — возражает он. — Встретят преграду на пути и сразу не догадываются, как ее миновать.

— Но тогда почему белянки бьются только в окна, а не в каменную стену?

— Почему же бабочки крапивницы не делают также! — отвечает вопросом на вопрос мой собеседник.

— Крапивницы в темной одежде, она плохо отражается в стекле, издали ни видны. У них способы поисков друг друга видимо другие. У бабочек же вообще зрение не ахти какое.

Пока мы разговариваем, одна за другой прилетает несколько белянок, и каждая из них совершает своеобразный реверанс возле окна.

— Да, пожалуй, вы правы, — соглашается энтомолог. — Но как вы на это обратили внимание?

Под ногами шуршит песок и посох равномерно и мягко постукивает о дорогу. Впереди бесконечные песчаные холмы, покрытые редкими кустиками белого саксаула. Наконец показались темно-коричневые скалы Большого Калкана. Там наш бивак.

Во всем сказывается осень. Главное, не стало насекомых и от этого скучно в пустыне. Кое-где пробежит через дорогу песчаный муравей, на длинных ходульных ногах проковыляет чернотелка, сверкнет крылом песчаная кобылка. Но вот откуда-то появился хищный ктырь, Apoclea trivialis, пролетит вперед, сядет на дорогу, повернется головой мне навстречу и, уставившись большими глазами, будто рассматривает меня. И так много раз. Что ему надо? Неужели такой любопытный!

И снова мерное шуршание шагов о песок, постукивание посоха и теперь еще этот неожиданный спутник. Понравилось ему со мною. Ну что же, может быть, и до бивака вместе доберемся. Но из-под ног неожиданно вылетает большая муха, ктырь бросается на нее. Удар сверху, падение вместе с добычей на землю, несколько секунд неподвижности и удачливый охотник поднимается с мухой в воздух и улетает с дороги в сторону.

Так вот он зачем меня провожал! Ожидал, когда из-под моих ног вылетит испуганное насекомое. Верный своей соколиной привычке, брать добычу в воздухе, он не умеет ее осилить на земле. Что же, уловка не плоха. Даже в этой глухой пустыне, где нет скота, давно исчезли джейраны, архары и другие крупные звери. Интересно узнать, что это, древний инстинкт, проснувшийся в охотнике или, быть может, личный и случайно приобретенный опыт.

Подобным образом ведут себя многие животные. Рядом с поездом летит кобчик, ожидая, когда из придорожных зарослей вылетит напуганная грохотом пичужка. Провожает автомашину лунь, высматривая, не шелохнется ли осторожная мышка, затаившаяся в траве, во время похолоданий возле овец крутятся ласточки и ловят на лету поднятых из травы пасущимися животными мошек, а скворцы усаживаются на спины пасущихся животных и оттуда высматривают потревоженных кобылок.

Через несколько лет я снова возле Поющей горы и опять вышагиваю по знакомой дороге. По ней давным-давно никто не ездит, песком ее почти всю занесло.

Удивительно, до чего знакомый пейзаж воскрешает в памяти минувшие события. Вот здесь у большого куста джузгуна (он цел и я встречаюсь с ним как со старым знакомым) я видал забавных летающих стремительными зигзагами мушек, метрах в двадцати от него дальше было гнездо муравьев-невидимок песчаных бегунков, а еще дальше располагалась колония пчел.

Возле меня беспрерывно летают небольшие стрекозы симпетрум, охристо-желтые самочки, красно-карминные самцы. Каждая стрекоза, снявшись со своего наблюдательного поста, летит вперед, провожает меня пять-десять метров, повернувшись головою ко мне, брюшком вспять. Потом отстает, чтобы не вторгаться в чужие владения. Вся Поющая гора поделена негласно маленькими хищниками на охотничьи участки. Иначе нельзя. Здесь суровые условия жизни и чтобы прокормиться, надо потратить немало энергии. Другое дело в тугаях. Там масса комаров и всяческой другой живности, масса и стрекоз и, похоже, что нет и границ участков, все перепутано, хищники охотятся рядом.

Среди стрекоз находится одна нарушительница сложившихся устоев, она провожает меня долго, по пути вступая в легкие воздушные баталии, и все время не сводит с меня своих больших глаз, пока, наконец, не хватает вспугнутую мною мушку и не уносится с нею в сторону. Стрекозы, оказывается, также как и ктыри тоже сопровождают крупных животных в надежде схватить вспугнутую дичь. А почему бы и не так. Правило неплохое!

Джусандала, полынная пустыня, весной наполнена запахом серой полыни, терпким и приятным. Низкорослая голубовато-серая полынь, покрывает всю землю, лишь иногда уступая место другим растениям. Кое-где вспыхивают целые поля красных маков.

Бесконечные холмы пустыни, будто застывшие морские волны. В чистом небе редкие белые облачка, от них по холмам скользят синие тени. Иногда на горизонте появляется столб пыли, доносится глухой топот и с холма на холм проносится табун лошадей. Кое-где покажется светлое пятнышко отары овец и исчезнет. Далеко на горизонте мелькает темная фигура одинокого всадника.

Вблизи пресных ключей озера Сор-Булак особенно много скота и тяжела езда на мотоцикле. Не из-за плохих дорог, они прекрасные, гладкие вьются по сухой и твердой почве пустыни, каждый раз открывая новые и заманчивые дали. И сами животные не мешают быстрой езде. Джусандала обширна, и всем живущим в ней раздолье. Мешают езде жуки. Самые обычные в этой пустыне, где пасется скот, жуки-навозники, черные с рыжеватыми надкрыльями. От их упругих крыльев звенит воздух. Жуков так много, что они ежеминутно ударяются о металл мотоцикла.

Но иногда происходит более досадное столкновение, и тогда от боли хватаешься за ушибленное лицо, на котором появляется красное пятнышко, и быстро переходит в синеватый бугорок. Жук, отброшенный в сторону, лежит на краю дороги и едва шевелит ногами. Ему тоже досталось от столкновения.

Со страхом думаешь: «Где произойдет следующее пересечение путей моего и жучиного, и какая часть лица украсится очередным синяком!» Хороша перспектива быть избитым жуками! Уж не лучше ли остановиться и подождать до вечера?

По полыни ползают голубовато-зеленые жуки слоники, всюду снуют муравьи. На красных маках повисли грузные и вялые жуки-нарывники, а на одиноком кустике терескена застыла в позе ожидания крупная хищная муха ктырь. У нее мощная грудь, тонкое поджарое брюшко, стройные крылья и острые, как клюв, ротовые придатки. Черные выпуклые глаза зорко следят за окружающим, голова все время поворачивается во все стороны. Грубые и жесткие щетинки, покрывающие тело, придают ктырю грозный и воинственный вид.

Рядом взлетает толстая черная муха. Ктырь стремительно сорвался со своего места, молниеносно ударил муху сверху вниз по-соколиному и оглушенная им добыча уже в длинных цепких ногах хищника, преспокойно усевшегося на тот же кустик терескена.

В пустыне царит весеннее оживление. Ползают грузные черепахи. Зачуяв приближение человека, спешит укрыться в ближайшую норку гадюка. От норы к норе торопливо перебегают суслики, высоко в небе их высматривает орел.

Вскоре ктырь высосал муху, бросил ее остатки на землю и, потирая ноги, принялся тщательно чистит свое стройное тело, покрытое жесткими волосками. Вся его поза теперь будто выражает удовольствие и успокоение, но глаза по-прежнему следят за всем и голова поворачивается то в одну, то в другую сторону. Еще несколько минут покоя и ктырь снова срывается с кустика… Раздается легкий щелчок, ктырь ударил грудью в бронированное тело пролетавшего мимо навозника. Жук упал на землю, а ктырь снова уселся на свой наблюдательный пост. Зачем ему грязный и черствый жук.

Оглушенный ударом жук неподвижно лежит на спине. Быть может, он выжидает, опасность еще не миновала, и кто-нибудь снова станет нападать. Но как будто никого более нет, только муравей подобрался и ущипнул за ногу, желая разузнать, нельзя ли поживиться.

Навозник шевельнул одной ногой, другой, расправил усики и вдруг отчаянно замахал сразу всеми ногами, зацепился за комочек земли и перевернулся. Еще две-три минуты, усики высоко подняты, широкие пластинки на них затрепетали, улавливая запах навоза, поднялись надкрылья, завибрировали прозрачные крылья, «мотор» заработал и жук взлетел.

Ктырь будто только и ожидал появления жука в воздухе. Вновь стремительный бросок, легкий щелчок и опять сбитый навозник лежит на земле.

Так повторилось несколько раз, пока жалкий и запыленный навозник не уполз далеко в сторону от столь необычного места, где нельзя подниматься в воздух на крыльях. Через некоторое время улетает и озадачивший меня хищник.

Чем объяснить странное поведение ктыря? Неужели такой зоркий и ловкий хищник мог несколько раз ошибаться, принимая навозника за съедобную добычу? Ведь он даже не пытался схватить жука ногами. Или, может быть, жук мешал ему наблюдать за добычей?

По-видимому, ктырь просто-напросто играл с жуком от избытка здоровья и энергии. Ведь игры свойственны животным, особенно молодым. Они не только развлечение, как мы чаще всего привыкли думать. Настоящее значение игр заключается в тренировке, своеобразной подготовке к решающим схваткам в жизни.

Хорошо известно, что птицы и млекопитающие любят играть. А у насекомых, поведение которых обусловлено стереотипными инстинктивными действиями, мы об этом ничего не знаем. Им тоже необходим некоторый опыт, тренировка и игры в этом помогают.

Название этого очерка может показаться странным. Какая может быть трагедия у сверчков? И, тем не менее, она есть и здесь я расскажу о том, как эти милые насекомые страдают от случайного соприкосновения с человеческими делами. Об этом раньше никто не знал…

Вспоминается далекое детство. Маленькая станция железной дороги в Хабаровском крае. Приснился сон. Я просыпаюсь в страхе. Вслушиваюсь в ночную тишину. В доме все давно спят. За окном блестит луна и на белой стене рисует переплет рамы. На стеклах сверкают узоры мороза. Тихо. Только из кухни раздается прекрасное пение сверчка. Оно успокаивает. Под мерное стрекотание путаются мысли. Хочется спать…

Нам, малышам, не терпелось узнать, как сверчки живут под печкой. Но они такие осторожные. Только один раз попался в таз и утром, застигнутый врасплох, стал резко подпрыгивать, пытаясь выбраться из заточения. С интересом мы разглядывали пленника. Казалось у него при себе должна быть маленькая скрипка или дудочка, но куда он ее спрятал?

Другое воспоминание немногим более чем через четверть века после первого. Зима сурового 1942 года. Воинский эшелон, долгая сибирская дорога и остановка на станции Ушумун. Ночь, на небе сверкают яркие звезды, трещит сорокаградусный мороз. Эшелон въезжает на обширную территорию санпропускника. Один из первых я вхожу в душевую — в громадную залу с многочисленными маленькими кабинами. В душевой тепло, влажно и… громким хором льется дружная песня сверчков. Забылась зима и почудилась обширная южная степь со звонкими песнями маленьких музыкантов. У многих из нас, наверное, запечатлелось в памяти какое-нибудь воспоминание, связанное с песнями сверчков.

Некоторые народы ценят пение сверчков и лелеют их исполнителей. Их еще и сейчас кое-где разводят в Италии. Большие любители пения сверчков народы Дальнего Востока. Здесь накоплен богатый и ныне утрачиваемый опыт воспитания этих насекомых в неволе. Раньше в Китае поздним летом устраивалось что-то вроде фестивалей по прослушиванию сверчковых песен. Во многих домах висели на стенках клетки со сверчками, а отправляющийся в путешествие путник в числе дорожных вещей захватывал с собою и сверчка. Их специально разводили в отведенных для этой цели комнатах и достигали в этом деле большого умения, основанного на тонком знании образа жизни этих насекомых. В Пекине летом появлялись на улицах торговцы сверчками, в конце августа же из города Ичжоу привозили особенных сверчков под названием «цзинь чжунер» (золотые колокольчики), прозванных так за очень приятное и мелодичное пение.

Сверчков содержали в специальных глиняных горшках, которые украшали самыми различными способами, инкрустировали слоновой костью, гравировали. Сосуды для сверчков служили предметом изощренного искусства. В пекинском музее «Гугун» еще недавно имелась большая коллекция, собранная в период царствования Юн-Лэ, жившего в 1403–1424 годах.

Раньше в России в деревнях дом без сверчков не считался счастливым. Хотя сверчки всегда охотно заселяли жилище, не заставляя себя ждать, забирались и в дома только что отстроенные. Не зря говорилось в народной пословице — «В новый дом сверчки перебираются раньше хозяина» или — «Была бы изба, а сверчки найдутся». Зимой, во время посиделок, в долгие зимние вечера под пение сверчков велись длинные и неторопливые разговоры, рассказывались былины, сказания, сказки. Сверчки казались неотъемлемыми спутниками уюта, покоя и сердечных добрососедских отношений.

В деревенской тишине пение сверчка казалось особенно звонким. «Невелик сверчок, да звонко поет» — говорилось в народной пословице. Да и само пение, казалось, навевало душевный покой, а исполнители казались веселыми и жизнерадостными. «Веселый, словно сверчок», говорили про счастливых людей. Перекликаясь всю ночь напролет, сверчки под злое завывание метели будили отрадные воспоминания о прошедшем лете, о неугасимой жизни, о неизменном и близком пробуждении природы.

Сверчки поселяются в жилище человека только на зиму. Летом они вольные жители поля. В жилье они питаются ничтожными крохами, оброненными на пол, скрытны, пугливы и не попадаются на глаза человеку, никому не мешают, ничему не вредят, поют исправно и прилежно ночами, услаждая слух — одним словом скромные и крошечные музыканты. Всегда думалось: наверное, сверчкам хорошо переживать лютую зиму в теплом жилище человека, и человек для них друг.

К весне веселые музыканты наших жилищ почему-то смолкают. Вспоминается короткое, но выразительное стихотворение Мары Гриезане.

Так почему же сверчки перестают петь до пробуждения природы! Об этом никто не задумывался.

Институт защиты растений — большое светлое и просторное современное здание, недавно построенное на краю города. Вокруг поля, сады, экспериментальные посевы, масса насекомых и летом вечерами — громкий сверчковый хор. Наступает осень. Желтеют поля, опадают листья с деревьев, насекомые спешат спрятаться на зиму. В это время нет взрослых сверчков, все их племя представлено малышками, шустрыми, длинноусыми, головастыми, с едва заметными зачатками крыльев. Они тоже прячутся во всевозможные укрытия. Многие из них случайно забираются в здание Института. В лаборатории я часто вижу их шустрые усики, высовывающиеся из случайной щелки, или замечаю быстрый скок на средину комнаты и поспешное бегство обратно.

Наступает зима. Сверчки забрались под батареи центрального отопления. Там, как летом, тепло и даже жарко. Сверчки растут, и вот раздается первая звонкая трель, ей вторит другая, третья и в большом опустевшем на ночь здании звучит сверчковый хор.

Я подбрасываю в дальний угол лаборатории для сверчков еду: крошки хлеба, кусочки сыра. Ставлю плошку с водой или с молоком. Невидимые музыканты охотно посещают комнату, нашли в нее лаз не только через щель под дверью, но и по системе вентиляционных ходов, по щелям возле труб отопления. Но поют в ней только два музыканта в строго определенных местах, своих собственных, наверное, отвоеванных в борьбе с соплеменниками. Остальные только забредают сюда как в столовую. Видимо каждый имеет свою собственную обитель, участок, на котором и разыгрывает трели. Не зря говорится в народе «Всяк сверчок знай свой шесток». Между певцами бродят, привлеченные серенадами, самочки. Песни сверчков — сложный свадебный ритуал. Они и перекличка, и обозначение своей территории, и призыв к борьбе, и приглашение на спевку, и многое другое.

Я с интересом слежу за моими квартирантами и задумываюсь об их судьбе. Дело в том, что каждое насекомое в течение длительной эволюции приспособилось проводить зиму в определенной стадии развития: яичком, личинкой или взрослым. Сверчки в природе уходят на зиму совсем молоденькими, в половину меньше взрослых. Вот почему ранней весной в поле еще не услышать их жизнерадостных песен.

Взрослые появляются только в конце весны или даже в начале лета.

Подавляющее большинство насекомых впадают зимой в так называемую диапаузу, наследственно обусловленную спячку. Эта спячка может прерваться по прошествии определенного, строго отведенного для этого времени. У сверчков нет диапаузы. Попав на зиму в теплое помещение, они будто летом продолжают развиваться.

Прошли самые долгие зимние ночи — пора сверчковых песен. Стали длиннее дни. Ласковее греют лучи солнца, заглядывающего в окна лаборатории. Наступила весна света. Что же стало со сверчками? Что-то неладное творится с самочками. Их стройный яйцеклад, похожий на шпагу, не узнать. Вместо него — несколько торчащих в разные стороны волосинок. Самки не нашли привычную влажную землю, чтобы отложить в нее яички, и поранили яйцеклады о паркет, цементный пол и железобетонные перекрытия. Разбросанные по щелям здания яички высохли. Меньше стало и самих кавалеров, и не столь звучны и мелодичны их песни. Вскоре я нахожу в укромных местах здания их высохшие трупики.

Приходит весна. Маленькие музыканты исчезли. Они не дожили до настоящей поры своих песен. Человеческое жилище оказалось для них обманным. Не стоило в него забираться на зиму. Теперь мне стало известно — оно причина сверчковой трагедии. Сверчки замолчали совсем не потому, что бездельники, как шутя их окрестила Мара Гриезане в своем стихотворении. Жаль бедных прыгунчиков, услаждавших наш слух своими песнями всю долгую зиму, жаль, что веками установившиеся правила их жизни так неладно сошлись с обычаями человека. Может быть им помочь? Сверчков нетрудно разводить в неволе. Мне не раз удавалось это делать, и хлопоты по содержанию в неволе маленьких певцов окупались с лихвой их, услаждавшими слух, песнями.