Зажги звезду. Рассказы о красных следопытах

Каждая новая война страшнее предыдущей: совершенствуется техника уничтожения людей.

Наша страна знала войны. Первую мировую, с ее артиллерией, немецкой пушкой-гигантом, прозванной «Длинной Бертой», пулеметами и отравляющими газами.

Гражданскую, с ее бронепоездами и тачанками, лихими кавалерийскими рейдами и «психическими атаками» белых.

Войну с белофиннами, с ее «неприступной» линией Маннергейма. Бои с японцами у реки Халхин-Гол, где впервые столкнулись танковые части и самолетные эскадрильи.

Но вот на нашу землю вторглись фашисты, прошедшие с боями пол- Европы, вторглись неожиданно, вероломно.

Небо закрыли полчища самолетов со свастикой на крыльях. Таких бомбовых ударов в истории войн еще не было. На дорогах ревели тысячи немецких танков, тягачей, автомашин, мотоциклов…

На всю войну против Советов агрессивным планом «Барбаросса» отводилось всего 2–3 месяца, немцы называли ее молниеносной.

Вторую мировую не зря считали войной моторов. Но моторов в начале войны было больше у врага…

Солдаты начала войны примерами неслыханного героизма показывали, как можно одолеть этого страшного ворога, фашистское нашествие.

Выше всех сокровищ ценился в это время солдатский подвиг: от него зависела судьба Родины.

…Давняя-давняя пословица говорит: «Корни дерева ищи в земле, а человеческих подвигов — в традициях народа».

В 1941 году поэт Самуил Маршак написал четверостишие к плакату- призыву той суровой поры:

Да, мы все — дальние внуки Дмитрия Донского и Александра Невского, Суворова, Кутузова, Нахимова, Чапаева, Фрунзе, Лазо, Котовского… Мы все — наследники огромного богатства: бесчисленных подвигов наших предков во имя Родины, ставших традицией. Мы сильны этими подвигами и оттого непобедимы.

В Великую Отечественную подвиг стал тем оружием, которое превозмогло врага.

Летчик Николай Гастелло, чей самолет был подбит в бою, направил горящую машину на колонну немецких танков.

Под ударами гитлеровских пушек и огнеметов плавились кирпичи Брестской крепости, но люди выдерживали натиск захватчиков в течение месяца. Человеческое мужество было крепче камня.

28 панфиловцев в ноябре сорок первого подбили 18 танков противника, почти все погибли, но не пропустили врага.

Огонь их подвига светил каждому, кто встал на защиту Родины.

Предсмертные слова Зои Космодемьянской «Бей фашистов!» прозвучали на всю страну.

Защитники дома Павлова в Сталинграде уничтожили больше гитлеровцев, чем потерял вермахт при взятии Парижа.

В любом воинском подразделении, дравшемся с фашистами в первые дни войны, находился свой герой — политрук либо пулеметчик, либо боец, что подорвал прущую на него громаду танка… По подвигам этих красноармейцев равняли свои боевые действия остальные.

Знаете ли вы, что 327 экипажей самолетов повторили подвиг капитана Гастелло?

Что 300 человек, как Александр Матросов, закрыли своим телом вражеские амбразуры?

Что воздушный таран — его одним из первых применил в ночном бою под Москвой Виктор Талалихин, — стал еще одним оружием советских летчиков? И не было случая, чтобы на таран решился летчик немецкий!

Немецкие войска, вторгшись в нашу страну, схватились с армией героев. Удивительное сообщение опубликовала не так давно газета «Известия». Командующий 6-й армией, капитулировавшей в Сталинграде, генерал- фельдмаршал Фридрих Паулюс, находясь в лагере для военнопленных, прочитал переведенную на немецкий язык книгу Николая Островского «Как закалялась сталь» (Паулюс не мог понять, почему под Сталинградом победили советские солдаты, и искал ответа везде).

На вопрос нашего журналиста, что он думает об этой книге, Паулюс, участник составления плана нападения на Советский Союз, плана «Барбаросса», ответил, что если бы тогда, в 1940 еще году, они в Берлине знали, сколько в нашей стране Корчагиных, то их военные расчеты были бы иные…

Подвиг — достояние народа, его сила, оружие и слава.

Подвиг не умирает. Неугасимо светит его огонь каждому новому поколению, рассказывая о том, что такое настоящий человек, на что он способен, какие таятся в нем великие силы самоотверженности.

Большинство героев войны ныне известно. Но сколько подвигов совершено в сорок первом, когда Красная Армия дралась отступая, когда погибали и герои и те, кто видел их подвиг!

И все же находились глаза, что даже в горячке неравного боя замечали смертный бросок под танк, на вражеский пулемет, в защиту друга или командира.

Эпизод этот сохранялся в памяти бойца и рассказывался к случаю — чаще всего при встрече с однополчанином, когда звучало магическое «А помнишь?». И очень часто первыми слушателями были мальчишки и девчонки, благодаря письмам которых и встретились на месте боя старые солдаты.

Красные следопыты, ведущие переписку с ветеранами войны, узнают порой то, что неизвестно ни журналистам, ни писателям, ни кинодраматургам. Они поднимают подвиги из небытия. В почте следопытов, на скромных листах бумаги, исписанных неровными строчками, можно прочитать порой такие истории, каких не отыщешь ни в одной книге. И главное, пишет этот рассказ либо сам герой, либо товарищ героя, видевший все от первого до последнего момента.

Красные следопыты — это люди, собирающие подвиги.

В своих музеях они хранят не тускнеющие со временем сокровища ратного подвига — достояние народа, его силу, оружие и славу.

Малый Брест

Поселок Липканы стоит на границе с Румынией. Границей служит быстроводный Прут. Через реку переброшен железнодорожный мост. Мост во время войны был взорван. Не восстановлен он до сих пор: связь между двумя дружественными странами проходит в другом месте.

Железнодорожная колея обрывается в реку с той и другой стороны. Но больше ничто не напоминает о войне. Разве что ржавые осколки бомб и снарядов да россыпи пулеметных гильз, которые мальчишки, играя «в войну», находят в земле.

Что было здесь, когда взорвали мост, кто стрелял из пулеметов — мало кто знает.

Однажды на уроке истории, темой которого была Великая Отечественная, кто-то спросил у учителя:

— Петр Иванович! А вот старики говорят, что у нас в Липканах такие бои были в сорок первом! Почему мы о них ничего не знаем?

С этого-то момента на уроке истории в восьмом классе и началась группа «Поиск», а ее основателем можно, наверное, считать Алешу Хомана, который тут же, чуть вопрос был задан, предложил:

— Давайте сделаем вот что. У моей тети муж пограничник и, кажется, воевал в Липканах в сорок первом. У мамы есть их адрес, они живут в Клайпеде. Напишем им!

Идеей загорелись, и в Клайпеду полетело самое первое письмо с самыми первыми вопросами.

Пограничник Сергей Николаевич Баев ответил без промедления. Он подтвердил, что воевал с 22 июня 1941 года в Липканах. Что бои были здесь жестокие — пограничные заставы на берегу Прута назвали потом «Малым Брестом». Сергей Николаевич сообщил адреса однополчан, которые могли подробнее рассказать о сражении 8-й Липканской заставы 23-го пограничного отряда с врагом в ту памятную ночь. Особенно советовал он поинтересоваться подвигом старшины Бутина.

Письмо поразило ребят. Их Липканы — «Малый Брест»? Значит, мост, молчаливый, ржавый, чьи пролеты, как и Брестская крепость, хранят следы снарядов и пуль, был свидетелем подвигов наших бойцов? Каких? Что происходило в Липканах в дни и ночи начала войны?

Эта загадка была не менее интересна, чем любая приключенческая книга. Отличалась она от книжной тем, что нельзя было, перелистав страницы, заглянуть в середину или в конец.

Эти страницы предстояло написать самим.

Бой у железнодорожного моста в Липканах в ночь на 22 июня восстанавливался так же, как составляется из кубиков картина, так же, как из разноцветных крупинок смальты создается мозаичное панно.

Несмотря на то, что пограничники воевали все вместе, подчинялись одной команде — у каждого был свой пост и каждый запомнил какой-то один из эпизодов боя; весь же бой представал перед глазами, когда эпизоды складывались вместе.

Начали следопытское дело Алеша Хоман, Люда Караион, Алик Фельдман, Люда Маковская, Таня Пашинина и Володя Кондратюк. Они-то и уложили первые письма-кубики в картину.

Над восстановлением боя в Липканах работало много следопытов. Переписку и адреса по окончании школы передавали из рук в руки, рассказывали о том, что уже открыто и что еще не известно. Уже и карта местности была сделана, и обозначены окопы, пулеметные и снайперские точки пограничников.

— Ганул, значит, был здесь. — Карандаш Петра Ивановича указал на кружок на карте. — Снайперы Науменко и Штоколов — вон там, на высоте, на левом фланге, где сейчас больница…

— А Бутин, — пальцем провел линию Володя, — бежал отсюда. Сначала к пулеметной точке, которая замолчала, потом кинулся к блок-посту.

— Нам нужно узнать, — продолжал Петр Иванович, — фамилию фельдшера, который его, раненого, спас, — это первое. Второе — на нас же вся история с рейдом в румынский тыл 23 июля — мы об этом узнали совершенно случайно. Третье…

Почему так важны были для ребят подробности того боя?

Они хотели знать — должны были знать, — как вел себя каждый пограничник во время внезапного нападения врага, как он встал в ту ночь на защиту Родины.

4 часа 00 минут

Наряд 15 Виишоарской заставы в составе старшего наряда зам- политрука Георгия Климова и пограничника Кузьмы Шилова заступил на охрану государственной границы, в секрет, на стык с 14-й заставой, что находилась в селе Лопатник, в два часа ночи.

Два часа ночи — это самая темень. Приняли пост от Кириллова и Янчука, сообщивших, что все спокойно;; помолчали, оглядываясь вокруг. Привыкая к темноте, глаза стали различать очертания берега и кустов ивняка, чуть заметных на фоне неба.

— Тихо-то как! — сказал Шилов. — Река только и шумит.

— Это у нас тихо, — ответил Климов, — а там… прислушайся-ка! — похоже, румынам не спится.

Прислушались к далеким и непонятным звукам с румынской стороны.

— Может, они на ночной режим перешли?

— Кто их знает! У них ведь и днем суета.

— А вдруг учения?

— Вояки… — Климов пнул в сторону реки мешавший ему камешек. Спешил, шумел и плескался в берег Прут, изредка шелестели под налетавшим ветерком кусты, высоко вверху перемигивались звезды, и Шилову чудилось, что они сигналят друг дружке о чем-то, происходящем на земле и видном только им.

На той стороне взлетела ракета. Климов отвернул рукав шинели.

— Ровно четы… — он недоговорил, потому что на той стороне грохнуло, небо на мгновение осветилось, и к ним потянулись светящиеся дуги. В ту же минуту противоположный берег Прута ожил — засверкал огоньками пулеметов, автоматов и винтовок. Возле пограничников ухнул взрыв. Их осыпало землей, и Климов услышал, как на высокой ноте запели осколки, разлетавшиеся по сторонам.

4 часа 05 минут

Начальник 23-го Липканского Краснознаменного пограничного отряда Павел Корнилович Казак в субботу 21 июня работал в штабе допоздна и домой пришел после полуночи.

С ночью, огромной и звездной, неохота было расставаться, но сон требовал своего. Перед тем как войти в дом, Павел Корнилович еще раз вдохнул свежего, пахнущего близкой рекой и душистой июньской зеленью воздуха. Прислушался к далеким — с румынской стороны — звукам. Там, несмотря на позднее время, ворчали моторы, а порой в небо вырывался луч света. Что-то готовилось. Маневры? Провокация? Война?

Хотелось думать, что маневры, и все же начальник отряда еще раз мысленно проверил готовность застав к отражению нападения. Отрыты новые окопы, поставлены, где нужно, станковые пулеметы, пограничники предупреждены о возможности провокации, все наряды на месте…

Сон был глубок, как колодец, куда он провалился, едва коснувшись подушки. Но длинная цепочка телефонного звонка мгновенно подняла его наверх. По привычке глянул на часы: 4 часа 05 минут.

— Товарищ майор, докладывает начальник Виишоарской заставы Учу- ров! С румынской стороны по заставе ведется артиллерийский и минометный огонь!

Сообщение не особенно взволновало начальника отряда: последнее время границу часто проверяли офицеры из Управления погранвойск, они проводили учебные тревоги, поэтому майор Казак спокойно, только на то сетуя, что сегодня опять недоспит, спросил:

— Кто вам вручил вводную на эту учебную обстановку? — Он все еще думал, что обстрел Виишоарской заставы существует только на словах, что это — условие игры, на которую он должен откликнуться готовностью заставы к бою.

— Товарищ майор, какая вводная?! — закричал Учуров. — Докладываю действительную обстановку: часть помещений заставы горит, личный состав занял оборону — противник ведет ружейно-пулеметный огонь, пытается переправиться через реку!

Через мгновение начальник отряда был во дворе. Небо уже серело, вверху слышалось рычание сотен моторов — через границу на восток шли немецкие самолеты.

Это была война. Война!

— Застава! В ружье!..

4 часа 30 минут

Часовой на вышке Липканской заставы крикнул: «Воздух!»

На заставу шли три немецких самолета. Два из них развернулись на штаб отряда, а третий открыл пулеметный огонь по заставе.

Пограничники ответили огнем, левый мотор самолета задымил, нарушитель отвернул на румынскую сторону, оттуда скоро донесся гул взрыва.

Может быть, это был первый вражеский самолет, сбитый нашими.

В тот же момент по Липканской заставе стали бить с румынской стороны пушки и минометы. Загорелся склад с боеприпасами…

4 часа 35 минут

«Хотите знать, как началась война?» — спрашивал в письме бывший командир отделения пограничников Николай Иванович Ганул. Он со своими бойцами находился тогда в укрытии перед самым мостом и лежал за станковым пулеметом «Максим».

«Сразу за самолетом — мы видели каждое мгновение этой короткой схватки и заметили, что запылал наш склад с боеприпасами, подожженный снарядом, — на той стороне моста показалась группа солдат. Впереди шел румынский офицер в парадной форме. Он приблизился к «ежам» из колючей проволоки на середине моста и остановился. Произнес какую-то речь, перекрестился, вынул из кобуры пистолет. Подал команду — солдаты стали сбрасывать в реку «ежи». Потом еще команда — и солдаты бросились с криком на нашу сторону, стреляя из автоматов и винтовок по двум нашим блокпостам. Пограничный наряд на мосту, Бурковский и Молчанов, был убит первым. — По фашистским гадам — огонь! — крикнул я, и первая очередь из «Максима» ударила по перешедшему границу врагу…»

Есть сыновья полка, и есть, оказывается, дочери полка. У 23-го пограничного отряда была приемная дочь — Дуся Рачкевич. Удочерил ее отряд еще до войны, потом она первой из женщин окончила Военнополитическую Академию и воевала комиссаром женского авиационного полка.

Евдокию Яковлевну Рачкевич разыскали липканские следопыты и завязали с ней переписку. Оказалось, что она и сама занималась историей 23-го пограничного отряда, отряда, заменившего ей родителей.

Вот что было в одном из ее писем.

«Знаете ли вы, ребята, кто сбил самый первый самолет, который пикировал на Липканскую заставу ранним утром 22 июня 1941 года?

Этот человек поставил ручной пулемет на установку для стрельбы по воздушным целям и поджег врага.

А знаете, кто спас боеприпасы из подожженного снарядом склада — вынес их из огня?

И кто в одиночку дрался на мосту, когда умолкли пулеметы прикрытия, а блокпосты были захвачены немцами и румынами? Дрался в течение многих часов, пока взрывом, до этого четырежды раненный, не был сброшен с моста к реке?

Знаете ли вы этих героев?

Открою вам секрет. Все эти герои — один и тот же человек, и имя его Сергей Бутин, старшина Липканской пограничной заставы.

Советую поинтересоваться и дальнейшей судьбой Бутина — перед вами откроется образ человека, каких у нас называют настоящими»…

Вот когда следопыты почувствовали себя следопытами в полную меру! Когда увидели, что цепочка писем, — мостик, переброшенный ими через множество лет, — вывела напрямик к герою.

О Бутине было несколько строк и в самом первом письме — Баева из Клайпеды. Да и каждый, кто писал о сражении за мост, так или иначе упоминал о нем. Кто запомнил одно, кто — другое…

Но следопыты хотели знать все. Ведь именно Бутин тогда, в первые минуты войны показал, как должно драться с фашистами.

Адрес боевого старшины узнали у Рачкевич. Бутину писала Наташа Танцюра, опытный следопыт.

Письма ждали с нетерпением и страхом: бывали случаи, когда в ответ на их послание приходили скорбные строчки о смерти солдата.

И вот наконец письмо из Новгорода! И на конверте фамилия: Бутин. Письмо толстое — значит, написано много!

Вынуты листы бумаги — следопыты сгрудились вокруг Наташи. Подошел и Петр Иванович.

— «Дело было так…> — начала читать Наташа.

Хотя письмо бывшего старшины и сейчас звучало как боевое донесение, следопыты видели все, о чем там говорилось.

И время от времени кто-то оглядывался на окно, через которое можно было увидеть мост — тогда еще яснее вставала перед глазами картина боя, о котором рассказывал Бутин.

«…Дело было так. Дежурный по заставе ефрейтор Медведев с рассветом 22 июня получил шифровку: перейти на особое (военное) положение. Начальник заставы Клименко отдал приказ:, к бою! Еще затемно в окопы занесли боеприпасы, а на мост, в блокпосты, отправили два отделения с станковыми пулеметами. К рассвету застава была приведена в боевую готовность, пограничники заняли рубежи согласно плану обороны.

Чуть стало светать, часовой с вышки доложил, что со стороны Черновцов вдоль границы идут три немецких бомбардировщика. Последовала команда: «Воздух!»

Два самолета развернулись на штаб отряда, а один пошел на заставу, ведя по ней огонь из пушек и пулеметов.

Застава ответила пулеметным и винтовочным огнем по левому мотору. Самолет вспыхнул и развернулся на сопредельную сторону. Скрылся за горизонтом, вскоре оттуда раздался взрыв.

И сразу же с того берега началась артиллерийская и минометная стрельба.

Под прикрытием пушек и пулеметов противник стал разбирать завал из бревен и проволочных «ежей» на середине моста и открыл огонь по нашим блокпостам.

В это время мы с Медведевым и Науменко спасали боеприпасы из горящего склада — его поджег-таки один из снарядов.

1Здруг Науменко, вбежав в склад, крикнул мне:

— Старшина, немцы у блокпостов! Они взяли наши пулеметы!

Я схватил запасной диск к своему ППД (пистолет-пулемет Дегтярева — так назывался автомат в начале войны) и через двор заставы побежал к береговым окопам, к пулеметной точке.

Пулеметчик то ли растерялся, то ли пулемет заело — не стрелял. Я оттолкнул его и почти ленту выпустил по прорывающимся к заставе немцам, положил их на землю.

Приказав пулеметному расчету прикрыть меня огнем, перепрыгнул через ров и бегом достиг окопов перед мостом — они были в 30–40 метрах от пулемета. Там залегли наши бойцы.

Я дал им команду зарядить гранаты и приготовиться к атаке. Тем временем перевязал раненую правую ногу.

Атака! В немцев полетели гранаты, я выскочил на насыпь и, беспрерывно ведя огонь из ППД, побежал к мосту. Снова ранен, дважды, навылет — упал на наши пулеметы, вытолкнутые немцами из блокпостов…

Швырнул все же две гранаты в немецких автоматчиков. Их взрывом разметало, а я успел поставить пулемет на место и дал очередь по поднявшимся в атаку немцам.

Потом перенес огонь на фашистов, разбиравших завал на мосту. Теперь мост был спасен и от врага очищен.

Я взялся перевязывать свои раны. Разорвал на полосы рубашку и гимнастерку. Только успел перетянуть, как немцы и румыны снова пошли на приступ. Но на этот раз не взводом, как в первый раз, — весь мост был заполнен наступающими.

Я встретил их сплошным огнем из пулемета — и немногие вернулись назад…

Вот так около десяти часов я провел на мосту с двумя пулеметами «Максим» и моим ППД, отбивая атаки противника.

Под вечер, видя, что мост не взять с ходу, по блокпосту, где я находился, захватчики открыли артиллерийский и минометный огонь. Один из снарядов попал прямо в блокпост, и я был сброшен с моста под насыпь, к воде. Лежал долго, без сознания, пока ко мне не подобрался наш военфельдшер Клим Гордеев и не перетащил к своим.

Вместе со мной тем же снарядом скинуло под мост румынского офицера и немецкого солдата — они, видать, подползали ко мне. Их взяли в плен, и они дали ценные сведения…

Этим, ребята, и закончился для меня первый день войны…

Еще одно: форму с того, взятого в плен румынского офицера, наши использовали, но как — я уже не знаю…»

— Вот как все, оказывается, было… — сказал Петр Иванович, когда Наташа кончила читать.

— Ух ты! Я будто сам был у моста и всех видел, — отозвался Вова Кор- чмарюк.

— И я, — поддержала его Лариса Косташ. — А старшина-то каков! И по самолету стрелять, и боеприпасы спасать, и в атаку…

— Там такое творилось! — объяснял знаток военного дела Витя Мельничук. — Сверху самолеты на тебя, снаряды летят, мины, по мосту пехота с автоматами бежит — любой растеряется. А он…

Странная вещь случилась за то время, пока читали письмо Бутина! Старшина будто бы переселился на экран кинотеатра. Бежит, стреляя из автомата, к блокпостам… Валится, раненый, на пулеметы… Пули вжикают над головой, взбивают вокруг фонтанчики пыли… Толпа фашистов заполнила мост… Бутин, едва успев перевязать раны, поливает немцев то из одного пулемета, то из другого, давая первому остыть… Даже лицо старшины, приникшего к «Максиму», видели ребята: мокрое от пота, грязное, со зло сощуренными глазами… И падающих на мосту наступающих немцев…

На том самом мосту, который, стоит перевести глаза со школьной доски на окно, увидищь за зеленью деревьев.

Но это был всего лишь один день из жизни Сергея Бутина. А другие его дни? Ведь о них-то и советовала узнать Евдокия Яковлевна Рачкевич.

Ответ на это Наташино письмо был краток — Бутин писать о себе не любил.

После боя 22 июня 1941 года четырежды раненный старшина попал в госпиталь. Сначала в один, потом в другой… 10 месяцев он пролежал в Тбилиси, после чего его демобилизовали. Из госпиталя он вышел хромая, была изуродована рука.

Как коммунист и пограничник бывший старшина откомандирован в Ростов, в местное отделение НКВД. А когда немцы подходили к Новошахтинску, липканский пограничник получил задание возглавить подпольную организацию среди шахтеров. Бутин — его кличка теперь Серый — создает в Новошахтинске боевую группу, которая действует полгода. Однако за это время шахтеры захватывают власть в городе и передают ее Красной Армии, когда та подходит к Новошахтинску.

Видно, с тем же бесстрашием и с той же военной сноровкой, что и в Липканах, действовал Бутин в шахтерском городке!

Ну а что делал, как жил Сергей Васильевич после войны?

Учился, стал директором машиностроительного завода в Новгороде. А когда ранения, полученные в Липканах, все больше дают о себе знать, переходит на должность начальника цеха…

Такой предстала перед ними судьба человека, которого Евдокия Яковлевна Рачкевич, комиссар авиационного полка, назвала настоящим человеком.

Когда ребята вновь и вновь говорили о Бутине, когда перечитывали его письма — замечали то, что прошло мимо них раньше. Например, что Сергей Васильевич ни слова не сказал о себе в связи с подожженным немецким самолетом. Он написал: «застава ответила огнем».

И про склад боеприпасов — о том, что именно он первым кинулся выносить их из огня и\поднял на это бойцов, — ни слова. Он написал: «когда мы с Науменко и Медведевым спасали боеприпасы…»

Там, гДе Бутин действует вместе с другими, он говорит: «застава» или «мы», никак не выделяя себя, хотя в обоих случаях он был первым, подавал пример.

И это добавляло к облику старшины еще одну черточку. Черточку, присущую настоящим людям.

Бой продолжается. Бросок в тыл

Что же было дальше? Как развивался бой у железнодорожного моста? Кто еще был героем в эти первые дни войны?

Куда только не шли письма из Липкан!

Чебоксары, Москва, Одесса, Харьков, Запорожье, Ставрополь, Киев, Каунас, Сумы, Брест, Зеленогорск, Горький, Черкассы — вот только пятая, может быть, часть адресов, по которым писали красные следопыты, восстанавливая картину боя в Липканах.

«На ликвидацию советских пограничных застав в ночь на 22 июня 1941 года, — сообщало интересное сведение одно письмо, — гитлеровское командование отвело только… 30 минут».

«Пограничников, — говорилось в другом, — Гитлер отдал приказ в плен не брать»…

«Липканская застава задержала наступление фашистских войск у железнодорожного моста, — находили они важную для себя строчку в третьем, — на 10 дней!»

И красные следопыты знали, кто спутал расчеты немецких генералов — такие как старшина Бутин, пулеметчик Ганул, снайперы Науменко и Штоколов.

Что же предпримет враг после того, как он не смог взять пограничников ни артиллерией, ни минами, ни несколькими атаками?

Об этом думали наши командиры и приходили к выводу, что сейчас гитлеровцы пойдут на что угодно, лишь бы захватить мост.

«Уже утром 22 июня, — читали следопыты, — в Управление отряда прибыл заместитель командира дивизии и передал указание командования принять все меры к подрыву моста. Была сделана попытка пробраться к нему, но каждый метр берега простреливался, и подрывная группа вернулась ни с чем…»

«К вечеру 22 июня в Липканы прибыла конная батарея 76 мм орудий, перед которой была поставлена задача разрушить мост. Орудия установили недалеко от штаба, в парке, с таким расчетом, чтобы они могли бить по мосту прямой наводкой.

Первые же выстрелы показали: для разрушения моста нужен более крупный калибр, даже прямые попадания не причиняли ему вреда…

Но тут случилась неожиданность: одиннадцатый снаряд угодил в опору, которая за месяц до того была заминирована. Грохнул двойной взрыв, и часть моста рухнула в воду…»

«23-й пограничный отряд оборонял 100-километровый участок границы. Самые большие силы враг собрал у Липканской заставы, где был железнодорожный мост. Как потом выяснилось, фашисты намеревались переправить через него до трех немецких мотодивизий и румынский кавалерийский полк для дальнейшего наступления. Все эти силы остановились неподалеку от неприступного моста. Оправившись от неожиданного удара, пограничники не позволяли теперь появиться на нем ни одному человеку.

После взрыва моста фашисты поутихли, видимо, решая, что делать дальше, как переправить свои силы на наш берег. А командование отряда использовало передышку, чтобы эвакуировать из Липкан учреждения и мирных жителей»…

Если бы в конце каждого письма была строчка «Продолжение следует», ждать было бы легче. Но следующее приносило новое неожиданное сообщение, и следопыты не знали, куда, в какое место боя за мост его поставить.

«В ночь на 23 июня группа наших пограничников й местных жителей, знающих румынский язык, переправилась через Прут. Задания группы я не знаю, но, кажется, оно было связано с мостом»…

Неужели бросок во вражеский тыл? Разве он был возможен в тех условиях, в каких оказались пограничники? Они были на своей земле, но все равно в осаде. Ведь немцы в это время бомбили Прибалтику, Белоруссию, Украину, Севастополь. Во многих местах они далеко уже углубились на территорию Советского Союза.

Письма, где следопыты спрашивали об этом эпизоде, ответа не принесли. Бросок в тыл, видимо, был проведен скрытно, знали о нем немногие. Кто-то что-то слыхал, конечно, но ни фамилий участников, ни цели перехода румынской границы никто назвать не мог.

В следопытском деле неожиданность случается часто. Хотя можно ли говорить о неожиданности, когда ищешь?

Как-то Петра Ивановича окружили в коридоре.

— Угадайте, что мы нашли?!

По лицам ребят учитель видел, что находка немалая и касается она, скорее всего, последнего поиска.

— Неужели рейд за границу? — спросил он.

— Да!! — Ив его руках очутилась… тетрадь сочинений по русскому языку ученицы шестого класса Тани Черногач.

— Ну, — засомневался Петр Иванович, — если секретные сведения пограничников известны даже шестиклассникам, то…

— А вы почитайте, почитайте! — ответили ему.

Сочинение называлось «Бойцы вспоминают…»

«Однажды мой, дядя Константин Данилович Раецкий рассказал нам вот что.

«На второй день войны меня вызвали в Липканскую пограничную заставу. Штаб располагался в доме бывшего помещика Дитмара (сейчас в нем больница). Меня ждал начальник контрразведки майор Антонюк. Он спросил:

— Вы недавно служили в румынской армии. Значит, порядки их и команды знаете?

— Знаю.

— Нам нужна ваша помощь. — Вид у майора был усталый, но взгляд все равно внимательный.

— Слушаю, — ответил я по-солдатски.

Майор еще раз глянул на меня и заговорил. Нужно во что бы то ни стало побывать на той стороне и подключиться к вражеской телефонной связи. Разведчики к операции готовы, но нужны люди, знающие румынский язык, — на случай неожиданной встречи. Задание серьезное, опасное — опаснейшее, если честно сказать. Соглашусь ли я?.. Я сказал, что согласен. Тогда майор предложил мне подобрать еще несколько парней-молдаван и быть к ночи готовыми…

Вечером мы все встретились в отряде. Здесь нам дали обмундирование румынских солдат, а мне — офицерскую форму. Этот офицер, сказали мне, был сброшен с моста взрывом прямо в руки пограничникам…

Переоделись, посмеялись новому нашему виду, пошутили… Получили все для телефонной связи. Инструктировал нас офицер разведотдела Гончарук, заместитель Антонюка.

К 12 часам нас доставили в Ширеуцы, к самой реке. Там сидел красноармеец с наушниками, нам объяснили, что он будет принимать разговоры, когда мы подключимся к румынам.

Через Прут мы переправлялись на надувной резиновой лодке. Ступили на вражеский берег, и я, помню, тогда подумал: раз на такое мы способны в самом начале войны — не владеть Гитлеру советской землей.

Всей группой направились в сторону Краснолевки, где проходила телеграфная линия. Шли долго, осторожно, минуя окопы и батареи…

Наконец у цели! Вокруг никого, столб, провода… Наша сторона далеко, там ни огонька, и молчит, притаившись. Надеваю «когти», лезу на столб, за мной тянется провод. Подсоединяюсь, — готово! Неужели все? Соскользнул вниз, доложил старшему группы: связь есть! Он вынул ракетницу. Ракет немцы и румыны пускали в эту ночь много, так что наша ничьего внимания не должна была привлечь, разве что цветом: желтая. Когда она взлетела, там, на нашем берегу, красноармеец, что сидел с наушниками, начал подслушивание.

Можно идти домой.

Назад шли мимо села Радоуцы, через кладбище. Всегда побаивался я кладбища, помня всякие байки про мертвецов, что встают по ночам из могил, а тут шел от креста к кресту, и хоть бы что. Живые были пострашнее мертвых в ту ночь.

В один из моментов чуть не расхохотался. Кладбище уже заканчивалось, когда впереди что-то шурхнуло. Мы все замерли. Вижу: Ваня Черный руки в стороны расставил и стоит не шелохнувшись. Это чтобы на крест походить… Шум больше не повторился: наверно, то собака была или птица ночная, — и мы двинулись дальше.

И тут случилось то, о чем нас предупреждал Гончарук: мы не должны ни во что ввязываться, чтобы немцы не обнаружили нашего подключения к их связи. Но напряжение было слишком велико. И когда мы наткнулись на зенитную точку, где четверо то ли немцев, то ли румын спали, а пятый клевал носом, один из гражданских ребят не выдержал — без всякой команды забросал точку гранатами.

Что после этого началось! В небо взлетели ракеты, застрочили пулеметы, автоматы, стали палить во все стороны винтовки. Наша группа где ползком, а где бегом бросилась к Пруту, благо было недалеко.

На берегу мы залегли и до четырех часов утра лежали как мертвые. Стрельба потихоньку замолкала, ракет стало меньше, и вот мы услышали знакомый плеск весел — к нам шла наша резиновая лодка!

Из разведки вернулись все. Днем ко мне подошел тот красноармеец, который сидел на нашем берегу и слушал, о чем говорят немцы и румыны по телефону. Он и слушал, и переводил, а другой боец записывал. Я спросил его, хорошая ли была слышимость.

— Отличная! — ответил он. — Ты что, связистом служил?

Он же сказал мне, что вся наша группа представлена к награде — медалями «За отвагу»…»

А еще мой дядя, — заканчивала сочинение Таня Черногач, — воевал под Сталинградом…»

— Ну, — сказал Петр Иванович, — я тоже времени зря не терял. Внесу в этот поиск свою долю. Фамилия бойца-переводчика — Кирикой. Зовут — Иван Трофимович. Он жив и работает сейчас в Кишиневе. Кто ему напишет?

«Многого не знаю: эта операция проводилась в строжайшем секрете, — написал красным следопытам из Липкан работник «Молдавпотребсоюза» Иван Трофимович Кирикой. — Но все, что помню, расскажу.

Я был вызван к начальнику разведки Антонюку вечером 23 июня.

— Пойдешь с бойцами в Ширеуцы. Получишь наушники и, когда начнется связь, будешь слушать. Обрати внимание на главное что фашисты собираются делать завтра и послезавтра. От того, что нам сообщишь, многое зависит…

Ночь была не темной — на той стороне взлетали в небо ракеты. Время от времени в сторону заставы били пулеметы, над головой посвистывали пули.

Наушники молчали, и я снимал их, чтобы не прослушать опасность — ведь и с той стороны могла появиться лодка.

Каждый раз, когда на румынской стороне начинал стрелять пулемет, я думал, что это по нашим, что сейчас завяжется перестрелка, но пулемет выстреливал очередь и замолкал — я переводил дыхание, значит, все в порядке…

Вдруг по ушам будто кто ударил — будто майский жук, — это ожили наушники. В тот же почти момент в небо взлетела долгожданная желтая ракета.

Несмотря на ночь, телефоны не молчали. Враги переговаривались, отдавали команды — воинские части на том берегу не спали, там, судя по всему, шла передислокация войск. «Утром немцы и румыны под прикрытием огня из всех видов оружия, — диктовал я своему напарнику, — готовятся наладить переправу через мост и двинуть по нему свои моторизованные части.» Непредвиденная задержка у Липканского моста злила их; завтра они собираются смешать нас с землей…

Антонюк слушал мой доклад и на все отвечал: Так… Так… Так… Потом похвалил за хорошую работу и отправил спать.

Проснулся я от сильного взрыва: это наши подрывники сбросили в реку еще один пролет моста. Теперь о налаживании переправы захватчикам нечего было и думать.

Таков был известный мне результат ночного рейда в тыл противника в ночь на 23 июня 1941 года».

Письма письмами, но не прикладывать же их одно к другому, когда хочешь узнать, как, событие за событием, шел бой у Липканского моста в первые дни Великой Отечественной. У следопытов появилась тетрадь, в которой— не без помощи Петра Ивановича — они делали лаконичные записи всего, что происходило на заставе. На заставе и во всем 23-м пограничном отряде, который, как мы уже говорили, оборонял 100-километровую часть границы.

Из военных донесений, опубликованных в книге «Пограничные войска СССР», ребята узнали, что в 10 и в 16 часов 23 июня 1941 года начальник пограничных войск Молдавского округа генерал-майор Никольский докладывал по телефону командованию:

«Липканский погранотряд: на всем 100-километровом участке 23-го пограничного отряда противника нет. Территория Липканского погранотря- да от групп противника освобождена».

Таким же было донесение и 1 июля:

«На территории Липканского погранотряда противника нет».

Эти строчки были перенесены в тетрадь следопытов, понявших уже, почему противник не смог перейти границу на участке 23-го пограничного отряда и за что потом Липканскую заставу назовут «Малым Брестом».

И еще записали в тетрадь оттуда. «В ночь с 1 на 2 июля 1941 года на основании приказа начальника погранвойск Молдавской ССР 23-й КПО передал охрану и оборону всего занимаемого им участка государственной границы подразделениям 164-й стрелковой дивизии и, удерживая врага на левом фланге на линии границы по реке Прут силами 164-й с. д., под прикрытием арьергардов начал отходить в северо-восточном направлении».

Впереди у 23-го Краснознаменного пограничного отряда были бои на Украине и Кубани, на Северном Кавказе…

Лейтенант Александр Галкин сочинил о своем отряде стихотворение, которое в конце концов попало в руки следопытов:

Слова были положены на музыку, и сейчас это песня пограничников.

То, что родилось на уроке истории в 1965 году с вопроса «Как начиналась война в Липканах?», что было открыто, узнано, понято, давно уже стало Уроком Мужества.

А наглядным пособием на этом уроке служит не макет, не муляж, не картина, написанная художником, — а сам Мост, чьи рельсы с обеих сторон обрываются в быстрые воды Прута. Неровные строчки писем участников боя рассказывают суровые его подробности, какие не вычитаешь ни в одной из книг. Ветераны боя, приезжая в Липканы по приглашению следопытов, показывают, на каком рубеже занимали они пост, останавливая атаки фашистов. И мало-помалу перед глазами ребят встает утро 22 июня 1941 года, которое старые бойцы дружно называют «огненным рассветом».

А малышня, играя «в войну» неподалеку от Моста, подолгу спорит, кому из них быть старшиной Бутиным…

«Доля моя, доля…»

Чем замечателен подвиг?

Тем, что он никогда не бывает одиночным.

Одна, вспышка героизма вызывает другую, третью — так когда-то трудовой рекорд Алексея Стаханова породил в стране целое стахановское движение, так воздушный таран Талалихина повторили на разных участках фронта 600 летчиков.

Армия сильна героизмом бойцов; народ богат подвигами своих сынов и дочерей.

Восьмая застава 23-го Краснознаменного пограничного отряда остановила наступление фашистов на своем участке на десять дней.

А до этого, до июня 1941 года, среди пограничников 23-го отряда были герои? Ведь в 1941 году отряду исполнилось 17 лет…

И, продолжая переписку с ветеранами Липканской заставы, узнавая все больше о памятных днях июня, красные следопыты стали интересоваться историей отряда.

И здесь их ожидали открытия не меньшие, чем в письме Евдокии Яковлевны Рачкевич, в котором она писала о старшине Бутине.

Теперь уже появилась в музее следопытов новая тетрадь, озаглавленная «История 23-го Краснознаменного пограничного отряда».

Первые строки из нее:

«23-й пограничный отряд был сформирован в феврале 1924 года из подразделений прославившейся в годы гражданской войны 24-й Самаро-Ульянов- ской, Бердичевской Железной трижды Краснознаменной стрелковой дивизии.

До 1940 года отряд назывался Каменец-Подольским и охранял самый большой и сложный участок на Украине, участок советско-румынской демаркационной линии по реке Днестр.»

Что это было за время?

Для пограничников — тревожное время, суровая пора.

Писатели самых разных жанров, в том числе и приключенческого, часто обращаются к этому периоду Советской власти, потому что не было месяцев и лет более богатых на схватки с тайным врагом, чем эти.

Из-за польской и румынской границы налетали на наши деревни и села банды. Белая эмиграция посылала через границу диверсантов, поджигателей, убийц, шпионов. Они находили приют и помощь на нашей стороне — среди затаившихся врагов, мечтающих о возврате старых времен.

Слетевшие под откос поезда, убитые активисты советской власти, пожары на заводах и фабриках — это было делом их рук.

Перед ребятами из Липкан это время предстало в облике Василия Крючкова, героя первой мировой войны, полного георгиевского кавалера, известного всей тогдашней России по журналу «Нива», напечатавшего его портрет. В 1918 году в Петрограде он добровольно вступил в Красную Армию — и вся его дальнейшая жизнь проходила под ее красными знаменами.

В гражданскую Василий Крючков — красный разведчик. Смелый, даже дерзкий и — неуловимый. В одну из своих вылазок в тылы противника его отряд взорвал три железнодорожных моста, пустил под откос состав с боевой техникой, зарубил много беляков. За этот рейд Василий Крючков в 1918 году награждается первым орденом советской власти — орденом Красного Знамени за номером 62…

И все-таки в ночном боющод Черниговом разведчик с группой бойцов попал в плен. Утром, на допросе, белогвардейский офицер узнал в пленном вахмистра царской армии: они вместе воевали на германском фронте.

— Удивляюсь, Крючков! Ты храбро воевал за царя, а теперь у большевиков получил орден…

— Что ж тут непонятного! — ответил разведчик. — Я, ваше благородие, и раньше воевал за Родину, а теперь тем более — ведь все настоящие патриоты идут за большевиками.

Василия Крючкова вместе с его разведчиками приговорили к расстрелу.

В поле они копали общую могилу. Копали не торопясь, поглядывая на конвоиров в длинных, до пят шинелях. А те, так же как приговоренные, неторопливо сворачивали цигарки, буднично переговаривались, бросая взгляды на солнце, которое — одно! — спешило к горизонту.

И вдруг по команде командира осужденные на смерть бросились врассыпную. Путаясь в полах шинелей, конвоиры засуетились, в спину убегающим захлопали запоздалые выстрелы, засвистели над головой пули. Только один упал, остальные спаслись.

Через два дня Крючков снова был в седле, вернулся в полк.

— Счастливая у тебя доля, Василий! — слышал он со всех сторон. — С такой до ста лет можно жить!

— Хотите, — спрашивал в ответ, — покажу мою долю?

— А ну давай, Крючков! Хоть раз увидим ее в лицо!

Вытягивал вперед сжатую в кулак руку.

— Вот она, хлопцы, моя доля, судьба-злодейка — у меня в кулаке. А чуть разожму пальцы — и выскочит, и кто знает, что может натворить!

В конце того же, 1918 года Крючков заехал на побывку в свое родное село Ленковцы, что под Черновцами. А в январе, в самом его начале, село, как и вся Бессарабия, были захвачены войсками королевской Румынии.

19 января 1919 года в Хотине грянуло восстание против оккупантов, которое потом назовут Хотинским и внесут во все учебники истории. А 23 января 150 ленковчан во главе с Василием Крючковым прогнали румын из села и, соединившись с тысячами других восставших, перешли на левый берег Днестра.

На советской стороне Крючков вступает в бригаду Котовского и в ее составе громит петлюровцев и деникинцев, гоняется за бандами — а их много развелось тогда на Украине.

Седло, сабля, маузер, атака — вот жизнь красного бойца того времени. Но попав из-за ранения в госпиталь, Крючков жадно хватается за книги, чтобы постичь мудрость ленинской политики, которую он поддерживает клинком, до конца понять важность сегодняшней схватки с врагом…

Вот за чьей жизнью следили теперь липканцы, удивляясь этой судьбе, этой богатейшей биографии.

С 1920 года по 1932 Василий Крючков служил разведчиком в пограничных отрядах, выполняя особые задания. Один из отрядов носил имя… 23-го Каменец-Подольского, который в 1940 году передислоцировался в Липканы.

Как и в первую мировую, как и в гражданскую, блистал талант разведчика, теперь уже чекиста Василия Крючкова. На его счету взятые в плен атаманы банд Тютюнник, Овчарук и Чернилевский.

Чтобы войти в доверие к Тютюннику, чекист на некоторое время превратился в анархиста Мухина, который не прочь получить поддержку у бандитов.

Договаривающиеся стороны несколько раз встречались днем, подолгу беседовали, обмениваясь мнениями по тому и другому поводу, но у Крючкова-Мухина не было никакой возможности взять Тютюнника. И вот назначена решающая ночная встреча.

…Лодка ткнулась в берег, Мухин вышел, рукопожатием встретил протянутую руку атамана, и тут последовала короткая схватка в темноте, — Тютюнник был связан и посажен в лодку.

Только на середине реки атаман с ужасом узнает, что не анархист Мухин сидит на корме и правит лодкой, а знаменитый чекист Крючков, за которым он столько времени охотился…

Да, за Крючковым, грозой белобандитов, охотились специально засылаемые с запада террористы. За его голову им обещали сотни тысяч долларов.

Дважды враги взрывали его дом, несколько раз поджигали, травили жилище чекиста ядовитым газом, бросали внутрь гранаты.

Под подушкой Крючкова всегда лежал заряженный револьвер…

Чтобы взять Овчарука, которого приютил в эту ночь кулак, Крючков играет роль контрабандиста. Находит общий язык с женщиной, связанной с контрабандой, — дело было в пограничном селе, — посылает ее к Овчаруку. Та уводит хозяина — якобы за товаром, а пограничники врываются в хату, где вповалку спят пьяные бандиты и сидит перед бутылью самогона и заряженным маузером атаман Овчарук.

После схватки Крючков, качая головой, осматривал свою кожанку, в нескольких местах пробитую пулями.

— Доля моя, доля…

В приказе председателя ГПУ Украины от 1 июля 1926 года было сказано: «За проявленные особое мужество, энергию и храбрость в деле ликвидации банд со стороны ударника (ударниками в то время называли в погранот- рядах разведчиков.—В. Ч.) тов. Крючкова В. И. возбуждается ходатайство о награждении его вторым орденом Красного Знамени»…

В военных приказах не принято говорить о таланте разведчика — а Крючков был талантлив, как талантлив бывает скрипач или художник.

…Перейдя границу, банда свирепствовала в районе. Неожиданные ее налеты были стремительны и кровавы. Помогал разбою лес, большой и густой, да кое-кто из местных жителей, предупреждающий бандитов о передвижении пограничников.

И все же банду обложили в лесу, — готовилось уничтожение незваных гостей.

В это время, когда в лесу лихорадочно искали выход, думали, как бы незамеченными пройти к границе, появился обросший, в изодранной одежде мужчина. Он бежал из тюрьмы и тоже мечтал перейти границу. Путь к ней он, житель здешних мест, знает и может показать дорогу.

Мужчина — его приодели, наградили и пистолетом — шел впереди; банда, спешившись, следовала за ним.

Спустились, ведя коней на поводу, в крутой овраг, пошли по глинистому руслу высохшего ручья, в котором вязли конские копыта. Спина провожатого все время маячила впереди. Глухим голосом он напевал странную песню:

— Доля моя, доля…

И вдруг спина впереди исчезла. И в глубоком овраге прозвучало громкое:

— По бандитам — огонь!

Провожатым, который вывел пришельцев на пулеметы пограничников, был Василий Крючков.

Когда в 1939 году Крючкову исполнилось полвека, он справил 25-летний юбилей разведчика. И… был отправлен на пенсию: слишком много выпало на его долю за эти годы.

Но в июне сорок первого Василий Иванович стоял в военкомате Ессентуков, где он тогда жил, и требовал, чтобы его взяли на фронт.

— Кому же еще воевать, как не мне! — доказывал он.

Ветерану двух войн отказали наотрез. Тогда в Москву полетела срочная телеграмма: «Наркому обороны Тимошенко. Командиры запаса, проживающие Ессентуках… краснознаменцы гражданской войны просят зачислить ряды Красной Армии, разрешить сформировать кавалерийскую часть добровольцев района. Имеем ряд заявлений. Дадим сокрушительный отпор вторгшимся нашу землю фашистам».

…И вот бредет по дороге, обдаваемая пылью немецких'военных машин, кучка не то стариков, не то измученных голодом и бессонницей людей. Бредет, не глядя по сторонам. Когда их останавливают, они предъявляют справки освобожденных из тюрем заключенных.

Но в поле ватника одного из них зашит белый лоскут ситца, на котором отпечатан текст, подтвержденный гербовой печатью: «Предъявитель сего, Крючков Василий Иванович, является командиром спецгруппы НКВД СССР, коему следует оказывать всякое содействие…»

Из разных мест далеко за линией фронта получала Москва шифровки, подписанные Крючковым. В них были данные об аэродромах противника, скоплениях танков, передвижении воинских частей…

Великая Отечественная стала как бы третьей биографией Крючкова. И такой же полной событий, как первая, за которую он был награжден четырьмя Георгиевскими крестами.

Что поделаешь — на долю этого человека выпали только войны.

Начал он вторую мировую снова разведчиком: кучка людей, бредущих по пильным военным дорогам, была группой опытнейших чекистов, прошедших огонь и воду первой мировой и гражданской.

Потом сел на коня — стал кавалеристом, командиром эскадрона знаменитого гвардейского корпуса генерала Белова.

Но меняется облик войны — и меняются военные специальности. Крючков становится истребителем танков, воюет в противотанковом дивизионе.

И — то же бесстрашие, та же ловкость, та же удача отличают его: на плацдарме за Днестром, знакомом Крючкову еще по гражданской, артиллеристы двое суток сдерживают удары бронированного фашистского кулака, не пропускают ни одной вражеской машины, на поле горят 13 немецких танков.

Крючков — капитан, потом майор, его награждают: орденом Богдана Хмельницкого, третьим орденом Красного Знамени, орденом Ленина…

Он воюет под Москвой в самое тяжелое для нее время, на Украине — освобождает Киев; форсирует Одер; встречается с американскими солдатами на Эльбе…

В 23-м пограничном отряде знали военную биографию Крючкова наизусть — да мирной биографии у него, по сути, и не было. Встречались с ним, веря и не веря тому, что он о себе рассказывал. Неужели правда, что во всех этих переделках побывал один человек?!

Знал о подвигах Василия Крючкова, человека из легенды, как его стали со временем называть, и старшина Бутин, — к случаю рассказывал о нем молодым красноармейцам…

А теперь о легендарном Крючкове знает, благодаря красным следопытам, вся липканская школа, и в ее музее Крючкову, как бывшему пограничнику 23-го отряда, отведено почетное место.

Не в одном, а в нескольких письмах, не сговариваясь меж собой, бывшие пограничники 23-го отряда назвали липканских следопытов однополчанами.

Это понятно: ребята, много лет переписываясь с пограничниками, все больше узнавая об отряде, его боях и судьбах бойцов, сроднились с ними.

Мысленно они не раз бывали вместе с Сергеем Бутиным, Николаем Га- нулом и другими в схватке с врагом, защищая мост; поднимались «в атаку», падали «ранеными»…

Их выросло несколько поколений, мальчишек и девчонок, для кого защитники моста стали теми героями, кому можно подражать. И, что важно, они не из книг, не придуманы писателями — это живые люди, от которых можно получить письмо, которых можно пригласить в гости, цх голоса можно услышать.

Защитники моста назвали следопытов однополчанами. Взяли их, говоря другими словами, в свой строй, позволили встать плечом к плечу с собою.

Почетно и… ответственно стоять в одном строю с героями. Ведь если они поверили тебе, ты должен, ты обязан быть вровень с ними — и сегодня, и завтра, если вдруг пробьет суровый час войны…

Жди меня

Обыкновенный конверт, и письмо, каких сотни: жена разыскивает могилу мужа, погибшего в сорок четвертом…

Читая печальные строки, ребята не знали еще, что в скором времени прикоснутся к двум удивительным судьбам и что сами станут причастными к одной из них…

Не знали об этом ни Лена Балтаг, ни Анжела Шэрэнуц, ни Джелу Кап- рош, ни Лиля Сокирка, ни Майя Иванова — шестиклассницы, красные следопыты села Спея Новоаненского района.

Письмо пришло сперва на адрес ЦК комсомола Молдавии («попросите, пожалуйста, ваших красных следопытов…»), оттуда попало в руки полковника в отставке Евгения Ивановича Красовского. А от него пошло прямиком в Спею, в музей Боевой Славы, что расположен в бывшей церкви. Стены храма избиты осколками немецких снарядов и пулеметными очередями так, что даже бывалые солдаты, приезжающие сюда в гости, кивают ему головой, словно встречая однополчанина.

В письме Марии Петровны Макаровой был текст «похоронки»: «Сообщаем Вам, что Ваш муж, летчик Макаров Николай Иванович в боях за социалистическую Родину, верный воинской присяге, погиб смертью храбрых 24 июня 1944 года; могила его находится на правом берегу Днестра, в лесу, в 800 метрах северо-восточнее селения Господский Двор.

Бойцы и офицеры нашей части вместе с Вами переживают великое горе, постигшее Вас.

Командир в/ч п/п 51102

Степанов».

В этом же письме ребята нашли и такие строки: «Не зная, где находится могила Николая Макарова, мы с сыном ежегодно 9 мая приходим к Могиле Неизвестного Солдата в Москве и низко кланяемся этому великому памятнику, помня, что он поставлен и летчику Николаю Макарову, память о котором всегда с нами».

Немудрено, что Мария Петровна искала могилу мужа столько лет: название Господский Двор существовало только в устной речи, и вот каким-то образом попало в официальный документ.

Получили письмо ребята и, конечно, стали проверять списки похороненных в братской могиле близ бывшего господского двора помещика Леонар- ди, где бронзовый солдат склонил голову над павшими в бою.

Длинный список пришлось им читать — 780 человек полегло в апреле — июне 1944 года на берегах Днестра под Спеей.

Фамилии Макарова в списках не оказалось.

Но у следопытов был уже опыт поиска, и с ответом Марии Петровне они торопиться не стали. Поразмыслив, отправились по селу — расспрашивать пожилой люд: не помнит ли кто из них воздушного боя над селом, когда был подбит советский самолет?

Село разделили на участки, следопыты ходили по дворам. Садились, начинали разговор, будили тяжкие воспоминания.

Узнали, что мало кто остался в селе к тому времени — бежали от бомб и снарядов, рвущихся на улицах, в огородах и во дворах домов. А двадцать сельчан, попавшихся на глаза гитлеровцам, были схвачены и расстреляны недалеко от церкви.

И все же нашлось несколько человек, не покинувших родной дом. Отыскала их словоохотливая Вера Котец.

Арсений Васильевич Котец, Прасковья Ивановна и Лидия Семеновна Чебан прятались в погребе и видели, как закружилась в небе самолетная карусель, когда там появился советский разведчик. Четыре немца были против одного нашего.

Разведчик загорелся, стал падать. Все ниже и ниже… Задел крылом крышу, рухнул в огород, сломав ограду. Над самолетом взвилось пламя. Как ни страшно было людям, сидевшим в погребе, они выскочили, увидели выброшенного ударом самолета о землю пилота. Он был мертв. Одежда на летчике дымилась. Оттащили от огня, стали забрасывать машину землей.

Чтобы мертвый не достался немцам, похоронили его, не успев даже вынуть из кармана документы…

Было это, кажется, как раз 24 июня — солнце в этот день поворачивало на урон, за что и прозвали его в народе солнцеворотом.

Неужели Арсений Васильевич, Прасковья Ивановна и Лидия Семеновна видели последний бой Николая Макарова?

В письме к Марии Петровне следопыты попросили фотографию летчика. А когда пришел ответ, понесли фото очевидцам боя. Как и полагается, показали несколько фотографий.

И люди указали на Николая Макарова — это его они хоронили 24 июня, в день солнцеворота!

Можно было писать Марии Петровне о том, что могила ее мужа найдена. Но это только начало открытий.

Вдова погибшего над Спеей летчика приехала в Молдавию вместе с сыном Валерием Николаевичем, который родился в 1942 году. Сейчас он инженер-полковник авиационных войск.

Встречали гостей чуть ли не всей школой, и жители села пришли встретить родных летчика. Толпой двинулись к тому двору, что стал в 1944 году его могилой. Хозяева дома повторяли свой рассказ — теперь уже всем, — и старики кивали головой, подтверждая, что все было так.

Они говорили, как боялись бомб и снарядов, как шныряли по селу немцы, как раздались вдруг крики людей, а потом автоматные очереди. Как загудели в небе самолеты и застучали пулеметы.

И еще — как падал самолет: вздрогнула земля от близкого удара и посыпалась на их головы. Они испугались, что погреб обвалится.

Потом услышали треск огня, а запах гари занесло даже к ним, в подвал.

Снова и снова рассматривали фотографию летчика — в летной шапке и комбинезоне, передавали из рук в руки и кивали, кивали головой:

— Он, он… конечно, он.

Фотографию теперь хотели увидеть все. Вглядывались в нее, словно желая увидеть еще что-то в лице летчика, кроме суровости, кроме прямого взгляда и твердых губ.

Мария Петровна и ее сын стояли на том месте, где сорок лет назад похоронили дорогого им человека.

Через неделю после отъезда гостей ребята получили из Москвы пухлый конверт.

«Вы просили меня рассказать о Николае Ивановиче Макарове. Я тогда никак не могла собраться с силами, только сейчас усадила себя за письмо.

Дело в том, что я хоронила своего мужа дважды…

Но вернусь к самому началу. Родился Николай в 1917 году в городе Калинине в большой семье рабочего мельницы. Были у него братья и сестры, было нелегкое детство — ровесник Октября, он вместе со страной пережил все трудности ее пути.

После школы Николай пошел в авиационное училище гражданской авиации — вся страна тогда поднималась на крылья вместе с Валерием Чкаловым, Георгием Байдуковым и Александром Беляковым, которые в 1936 году совершили беспосадочный — первый в мире — перелет: Москва — Северный полюс — США.

Окончил училище и поступил в Высшее авиационное училище в городе Азове. После него вернулся в Калинин и летал на пассажирских самолетах.

В начале 1940 года осуществил свою давнюю мечту — поступил на курсы военных летчиков. Перешел в военную авиацию и был направлен в Закавказский военный округ. Стал командиром звена.

В январе 1941 года я приехала к нему, и мы поженились.

Пришел июнь сорок первого. Николай получил отпуск, и мы решили, что проведем его в Калинине — я хотела познакомить Николая с моими отцом и мамой. Билеты были куплены на 21 июня. Мы собирали вещи…

Но вдруг пришел посыльный из штаба и сказал Николаю, что отпуск отменяется, его срочно вызывают в часть. Николай уговорил меня поехать в Калинин одной, пообещав догнать в дороге.

— На одной из остановок войду в купе — вот удивишься!

Посадил в поезд, был веселый… А когда поезд тронулся — бежал за ним долго и плакал…

Видно, чувствовал, что больше не встретимся.

А днем 22 июня, приехав в Тбилиси, я узнала страшную весть: война.

С большим трудом добралась я до Калинина — по дороге наш поезд без конца бомбили фашисты.

А Николай с первого дня войны был на фронте. Летал на четырехмоторном бомбардировщике. До февраля 1942 года я получала от него письма, где он сколько мог рассказывал о боевых делах. Небо войны было не менее опасным, чем земля, на которой рвались бомбы и снаряды.

Не могу вспомнить дату получения последнего письма, но знаю, что в феврале писем от Николая уже не было. 10 февраля я получила извещение, что он пропал без вести при выполнении боевого задания, а 11-го я родила сына, которого назвала Валерием.

Вот и стала я вдовой в 23 года…

Шла война, жить было очень тяжело, трудно было растить одной сына. Но особенно тяжко было думать, что Николай погиб, не узнав даже, что у него родился сын.

И все же в душе у меня была надежда на то, что Николай жив. С этой надеждой я и жила. Жила и ждала. Я умела ждать…

Через два года, когда все уже считали Николая погибшим, в марте 1944 года я получаю письмо от него.

«Здравствуй, моя любимая!

Дорогая Марийка, я жив и здоров! Я не виноват, что заставил тебя столько ждать и волноваться, что ты так долго ничего не знала обо мне. Меня, наверное, считали погибшим, но, как видишь, я жив. Ждала ли ты, надеялась ли?..

Марийка, а ты-то, ты — жива? Живы ли мама, Надя, Шурик?

Есть ли у нас еще кто? Ведь примерно в январе 42-го ты должна была родить… Я представляю, сколько пришлось тебе пережить за эти два года! Но ничего, крепись, эти проклятые фашисты уже бегут с нашей земли…

Я прошел трудный путь скитаний, лишений и издевательств… Но я по-прежнему такой же, каким ты меня знала. Только, может быть, появились морщины на лице, но это от ненависти к гадам фашистам.

Был я ранен в руку, получил перелом ключицы, растяжение связок ноги, был контужен, но сейчас все уже в порядке. Надеюсь и надежды не теряю, что скоро мои руки опять возьмутся за штурвал самолета.

Без всяких осложнений перенес сыпной тиф, поправился…

Как хочется увидеть тебя, моя дорогая Марийка, как хочется обнять. Если у нас есть кто, а этого я очень желаю, пусть сын, пусть дочь, поцелуй и за меня…

Милая моя, от радости я даже не нахожу слов.

Мне пока писать не надо, потому что нет еще адреса. Я сообщу, когда будет можно. Если ты ждешь меня, не забываешь, то скоро встретимся.

А теперь — до полного разгрома врага! До полной Победы над фашистами!

Целую, твой Николай».

«Это письмо Николая, — писала следопытам Мария Петровна, — покажется странным людям нашего времени. Оно и мне тогда показалось странным, но потом я все поняла. Самолет Николая был сбит далеко от фронта, он был ранен и, видимо, взят в плен, где и пережил те лишения и издевательства, о которых только упомянул. Из плена наверняка бежал и добрался в конце концов до своей части. Но во время войны к людям, побывавшим в плену, относились настороженно, даже, можно сказать, жестко. Кто знает, не стал ли агентом абвера советский летчик, два года пробывший в немецком плену?»

«Здравствуй, моя любимая! Здравствуй и ты, мой сын Валерий!

Милая, сколько радости получил я, когда прочитал твои письма. Одиннадцать писем! Читаю и перечитываю…

Марийка, подруга моя, как я Горжусь тобой! Сколько ты перенесла всего, сколько пережила. Вырастила нашего сына и ждала меня, хотя все говорили тебе о моей гибели. Как благодарить тебя? Скажу одно: даже смотря в лицо смерти, я вспоминал тебя…

Сейчас вы с сыном далеко от меня. Между нами Днестр, поля и степи, города и села. И столько времени, столько месяцев и дней! Но в моей памяти все та же картина — моя горящая машина, удар о землю, ушибы, перелом, беспамятство…

Марийка, ты пишешь, что не хочешь видеть меня выжившим за счет кого- то. Нет, Мария, я не такой. Вот тебе правда: закрывая других, я подставил себя — а где? За несколько сот километров от своих.

Милая, если буду жив, если встретимся с тобой, все расскажу, ничего не утаю от тебя.

Все будет в свое время.

Читал твои письма друзьям, они восхищаются тобой. Говорят: это настоящая жена и настоящий друг».

«Была и еще весточка от Николая, короткая: «Марийка, я получил самолет! Я снова лечу, я снова в небе, мне снова верят!» Это письмо пришло из Молдавии, с берегов Днестра. А за ним… за ним я получила извещение: «…Сообщаем Вам, что Ваш муж Макаров Николай Иванович, в боях за социалистическую Родину, верный воинской присяге, погиб смертью храбрых…»

Не довелось Николаю дожить до Победы. Сердце его горело ненавистью к фашистам, разрушившим наше счастье. Ведь он так и не увидел своего сына, и сын не увидел отца.

Ему было 27 лет, когда он погиб. Он так хотел жить — и он имел право на жизнь после того, что вытерпел, что вынес на своих плечах за два года плена…

Мне дважды пришлось пережить потерю дорогого человека. Не опишешь словами того горя, что я испытала, и горечи слез не передашь ничем, и черноты того отчаяния, которое наваливалось на меня по ночам…

Но были у меня и радости. Первая — сын, который пошел путем отца. Валерий всегда помнил о нем, фотография отца висела в его комнате — та, которую вы видели, в летчицком шлеме, в комбинезоне.

И еще. Как-то приехал к нам товарищ Николая. Жаль, я запомнила только его фамилию: Гусев, и то, что он то ли из Тулы, то ли из Тульской области. Было это давно, я и не знала, что больше не увижу его. Гусев был вместе с Николаем в плену. Он немного рассказал нам о пребывании их в немецких концлагерях, об их побегах, поимках, пытках, рабском труде — бесконечной цепи страданий и надежд. Почему-то он упоминал генерала Карбышева — что его пример вдохновлял их на жизнь. Но особенно важно было для меня услышать, что… «Николаю надо поставить памятник — это слова Гусева — за его неисчерпаемое мужество и русскую гордость». Говорил, что оба они в свои 27 лет были седые…

Мы с Валерием благодарны вам за все, что вы сделали для нас, и особенно за то, что отвели место в вашем музее для памяти о Николае Макарове, погибшем над вашим селом, похороненном в вашем селе…»

Таких судеб было немало в те тяжкие для страны годы.

В 1941 году фронтовой корреспондент «Красной Звезды» поэт Константин Симонов написал стихотворение, которое стало известно всем в стране — тем, кто воевал, и тем, кто ждал. Оно было о самом главном:

В письме Марии Петровны ребята нашли строчку «Я умела ждать», — она из этого стихотворения.

Наверняка знал его и Николай Макаров.

Оно было песней обоих в черные дни и ночи разлуки:

— Что же пережил Николай Макаров за те два года, о которых сказано в его письме всего несколько слов? — Этот вопрос задавали себе следопыты села над Днестром.

В письмах тех лет нельзя было говорить о том, что могло оказаться военной тайной.

Военной тайной было пребывание в немецком плену раненого советского летчика. Не подлежала разглашению проверка его после плена. А проверка была суровой.

Но, судя по тому, что Макарову снова доверили боевой самолет, он прошел проверку.

Значит, и в плену советский летчик вел себя достойно.

Но кто может об этом рассказать? О немецком концлагере и побеге оттуда, о том, как патриоты были пойманы, что испытали, что выдержали — кто об этом расскажет?

Пока только Гусев, товарищ Николая Макарова по плену, который много лет назад заходил к Марии Петровне.

Он говорил тогда, что их вдохновлял пример Карбышева.

Личный пример или только слухи о нем?

Генерал-майор Карбышев с начала войны находился в немецких концлагерях. В каких?

Книжка Евгения Решина «Генерал Карбышев» ответила следопытам на вопрос: шталаг-324 у польского города Острув-Мазовецки, Замостье, офлаг XIII-Д близ немецкого города Хаммельбурга, тюрьмы Берлина, Бреслау, Нюрнберга, лагеря уничтожения Флоссенбург, Майданен, Освенцим, Заксенхаузен, Маутхаузен…

В офлаге XIII-Д Николай Дмитриевич Карбышев написал знаменитые «Правила поведения советских людей в фашистском плену». Восьмой пункт этого кодекса чести советского человека гласил: «При первой возможности совершать побеги из плена».

Карбышев сам комплектовал группы побега.

Может быть, он и напутствовал в одну из ненастных ночей сорок четвертого года решившихся на побег храбрецов, среди которых был и летчик Николай Макаров?

…Человека по фамилии Гусев, который живет не то в Туле, не то в Тульской области, начали искать следопыты села Спея.

Если они найдут его, будет раскрыт еще один подвиг Великой Отечественной войны.