Зажги звезду. Рассказы о красных следопытах

В Дубоссарской школе № 2 имени Г. Н. Шостацкого, как почти в любой школе республики, есть музей Боевой Славы. Собирали его следопыты восемь лет. Собирали всё о тех, кто освобождал в апреле 1944-го их Дубос- сары.

Ветераны откликались на письма ребят. Присылали адреса однополчан, воспоминания, свои фотокарточки, даже те бесценные фотографии, которые были сделаны во время боя или между боями.

Бывшие бойцы думали: это сослужит еще службу; если для нас это воспоминания, то для ребят — пример.

Школе присвоили имя командира дивизии, воевавшей за Дубоссары, это же имя дали улице (бывшей Магальской), на повороте улицы появился памятник Г. Н. Шостацкому.

На стенде музея висят фотографии военных лет. Вот снимок — батальон Героя Советского Союза майора Демченко идет в атаку под Кишиневом.

Пулеметный расчет меняет позицию.

Марш частей 94-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии по площади Берлина.

Пулеметчики отец и сын Гончары за пулеметом.

Разбитая техника гитлеровцев…

Все это было. Шли в атаку бойцы майора Демченко. Взрывы сотрясали землю под их ногами. Визжали над головой осколки. Слышался вскрик — кто-то рядом падал. Кто-то умирал — молодой, сильный, разгоряченный боем.

Стоит побыть перед фотографией минуту-две, как она оживает. Ведь что такое фотография? Сотая часть секунды жизни человека. Она сковала его лишь на мгновение. А в следующее — не успеешь и глазом моргнуть — пулеметчик уже встал, или оглянулся, или подмигнул фотографу. А может, было не до того — может, снова пошли в контратаку фашисты — и «повернулся им навстречу ствол пулемета…

Легко думается, когда побудешь перед такой фотографией минуту-другую. Мгновения, на ней запечатленные, — особые: рядом с солдатом ходила смерть, и смерти нельзя было бояться, потому что шла битва за Родину.

Когда ты берешь в руки пожелтевший листок солдатского письма, рассматриваешь фотографию военных лет, слушаешь рассказ бойца или держишь в руках старую каску, ржавый остов автомата — пусть наступит минута молчания.

И пусть ты увидишь в эту минуту войну, похожую на ту, что показывают нам кино или телевидение (война была в тысячу раз страшнее), ты все равно подумаешь: это было, было, было! Бомбежки, разрывы снарядов, пулеметные и автоматные очереди, свист пуль, холодная земля и чье-то холодеющее тело, — все это было!

Все это было на той земле, по которой ты ходишь, на которой живешь. Ее, умирая на ней, отвоевали для тебя. И миллионы людей не только помнят войну — они до сих пор обездолены войной, отнявшей отца, брата, сына… И это мы знаем и помним — в ту минуту молчания, когда прикасаемся к священной памяти павших в битве за Родину.

Товарищ Музей

Чего только не увидишь в следопытских музеях!

У школьников поселка Калининск Единецкого района стоит в музее пулемет «Максим», который косил беляков в гражданскую и немцев в Великую Отечественную.

В селе Спея Новоаненского района музей украшает миномет, противотанковое ружье и генеральская парадная сабля, подаренная ребятам ветераном войны.

А в других собраны автоматы и винтовки, пулеметы и штыки, патроны, гильзы, полуразорвавшиеся мины и снаряды, гранаты, фляги…

Книги о войне, надписанные авторами или ветераном войны.

Письма.

Письма с фронта домой — солдатские треугольники. Письма следопытам от ветеранов войны и родственников погибших. Письма-воспоминания, письма-рассказы, письма-благодарности.

Очень часто солдатские письма рассказывают следопытам о том, что не было известно ни военным корреспондентам, ни писателям, ни кинодраматургам. Героическое, печальное и веселое перемешано в этих письмах.

«Однажды после нашей контратаки, — читаем в письме, — что находится в музее следопытов Рыбницкой школы № 7,— мы заняли немецкие окопы. Заняли и приготовились к обороне: фашисты с потерей окопов не собирались мириться. И тут они применили хитрость. Эти окопы были соединены с прудом, а пруд находился в расположении врага. И вот они открыли запруду, и вода — целый пруд! — хлынула в окопы…

Время — начало весны, вода со льдом, залила она нас по горло. А подняться из окопа нельзя — немецкие пули стригут бруствер. Выложили мы боеприпасы повыше, ведем огонь по цепям наступающих фрицев, а чуть снаряд или мина — ныряем в воду…

Так бились несколько часов. С наступлением темноты поднялись в атаку — выскочили из окопов как водяные. Холод, голод и злость только увеличили наши силы — выбили немцев из населенного пункта…»

«Переправлялись через Днестр близ села Попенки. На чем? — спросите. По мосту, сделанному из пустых винных бочек. Помогали нам его сделать местные жители, которые и прикатили бочки. «Пьяный мост, — шутили солдаты. Но мост оказался прочным, хоть и шатался под нами, как пьяный…» А вот письмо о солдатской хитрости.

«Командир полка приказал мне с разведвзводом — было это в Германии уже — выяснить силы противника и, главное, снять пулеметчика с кирхи — лютеранской церкви. Засел он на самом верху, и все ему было видно…

Мы шли через сад, рядом с дорогой; как добраться до кирхи, еще не знали. И вдруг навстречу — катафалк, а за катафалком — колесница для провожающих. Мы, не долго думая, останавливаем катафалк, старший сержант Пахтин переоделся в черное, снятое с возницы, разведчики спрятались в колеснице — и покатила траурная процессия прямо в село.

У кирхи катафалк остановился. Двери храма были открыты'… что еще надо разведчикам) В пять минут с пулеметчиком было покончено, место его заняла разведка, а видно все с кирхи — как на ладони…»

Плуг вывернул из земли ржавую железяку. Трактор остановился. Тракторист подошел, поднял странный на вид металлический предмет, пролежавший в земле много лет.

Долго рассматривал, пытаясь понять его назначение.

Это не было похоже ни на одну из вещей, знакомых трактористу с детства. Потом он догадался — это оставила война. В руках он держал то, что было создано против человека, — останки немецкого ручного пулемета.

Коллекция ржавого оружия в школьном музее села Старые Раскайцы пополнилась еще одним экспонатом.

Здесь собрано много отвоевавшего оружия — немецкого, румынского, итальянского, венгерского. Брошенного оружия. Оружия побежденного. С ним пришли, чтобы завоевать нашу страну.

Под этим селом в апреле 1944 года советские войска форсировали Днестр. Одиннадцать смельчаков, выбив немцев с-высоты, больше суток — до прихода главных наших сил — отбивали бешеные их атаки — тридцать семь атак! 18 апреля погибодин из них — Василий Ломакин, навсегда дав свое имя высокому холму над Днестром.

Здесь, в бою за село Старые Раскайцы, в котором находилось тогда восемь жителей, погибло 800 человек — по сто за одного.

О подвиге Ломакина и десяти его друзей, о высоте Ломакина и памятнике на ней было рассказано в газетах. И еще было рассказано о школьном музее красных следопытов, который собирает и хранит память о Василии Ломакине.

И в село Старые Раскайцы стали приходить письма. Очень много писем — от Ломакиных, которых, оказывается, в нашей стране — тысячи.

Ломакины спрашивали: может быть, героя звали не Василием? Может, он Иван? Семен? Михаил? Валерий? Мой сын (а то и брат, отец, муж) тоже погиб в 44-м, а вдруг это он тогда поднялся, чтобы швырнуть в немцев последнюю гранату? Напишите…

Ломакина из Ленинграда написала музею: «Даже если это и не мой Петя, все равно расскажите мне о герое побольше и, пожалуйста, вышлите его фотографию — я повешу ее рядом с портретом сына…»

С той поры, как было получено первое письмо и был отправлен первый ответ, музей несет свою службу. И люди, живущие за тысячи километров от села Старые Раскайцы, откуда они получили весточку, знают: солдат, погибший у Днестра, воевал за советскую землю; там, где он похоронен, стоит памятник, а у памятника всегда живые цветы.

В четвертой по счету книге отзывов музея есть такие слова: «Я склоняю голову перед теми, кто отдал жизнь за наше будущее. Я склоняю голову и перед теми, кто воскрешает память о погибших».

…Однажды пришла в музей посылка от генерал-майора в запасе М. А. Шугаева, который воевал на Кицканском плацдарме и, как многие, побывал в Раскаецком музее. В посылке был нагрудный значок и удостоверение, где говорилось, что «Товарищ… музей награждается нагрудным значком «Ветеран 34-й гвардейской Енакиевской Краснознаменной ордена Кутузова II степени стрелковой дивизии…»

Так музей красных следопытов стал Товарищем Музеем, ветераном, солдатом, который крепко помнит, что такое в стана, что такое подвиг, выручка и Победа.

И многие из мальчишек и девчонок, что создали музей и работали в нем — а среди них Вася Тулей, Инна Кожухарь, Валерий Кириллов и Витя Паун, — могут гордиться этим.

Наше знамя

Седдон де Сент-Клер, пленный канадский майор, был один из немногих в Маутхаузене, кто видел, как умирал генерал Карбышев.

…В 11 часов ночи эсэсовцы передали по радио приказ: «Все блоки замкнуть снаружи, к окнам блоков никому не подходить, в случае нарушения приказа стрельба будет открываться немедленно»…

Затем из репродукторов полилась музыка Шопена. Под эту музыку эсэсовцы начали кровавое избиение двух тысяч советских заключенных, которых привезли из лагеря Заксенхаузен.

За несколько часов до смерти Дмитрий Михайлович Карбышев сумел передать в бараки два листка бумаги. Их потом стали называть «карбы- шевскими листками».

Вот что в них было.

— До конца своей жизни оставаться преданными Родине, Коммунистической партии.

— Уничтожать всеми способами изменников и предателей Родины.

— Совершать диверсии на работе, ни в чем не помогать фашистам.

— Постараться дожить до конца войны, чтобы внести свой вклад в дальнейшее развитие Отчизны и отомстить фашистам.

— Если случится умереть, умереть достойно…

Когда памятка уже передавалась из рук в руки заключенными концлагеря, в ночь с 17 на 18 февраля 1945 года эрэсовцы направили ледяные струи воды на прикованного к стене советского генерала. Он отказался служить им.

Последние две строчки карбышевской памятки гласили:

— Помните: не все немцы — фашисты.

— Интернационализм — наше знамя.

А последние слова генерала Карбышева передает И. И, Паньков, заключенный № 24898, который оказался в команде, обслуживающей крематорий, и поэтому не был заперт в бараке. Последние слова Карбышева были такие:

— Бодрей, товарищи! Думайте о своей Родине, и мужество не покинет вас!

Я выписал все это не из книги воспоминаний. Эти материалы хранятся в музее красных следопытов кишиневской школы № 46.

Музей начался с пачки фотографий из Маутхаузена. Военный фотокорреспондент в первый день освобождения лагеря был там. Он снимал людей… не людей еще, а заключенных номер'такой-то, с лица которых не сошла тень смерти.

Уже потом они стали говорить о себе: «вернувшиеся с того света».

…Среди экспонатов музея 46-й школы есть пуговица, изготовленная в Маутхаузене из человеческой кости. Я подержал ее на ладони. Я думал…

Человека с первых его шагов по земле окружает добро. Добро созидания. Колхозные поля, города, дома, машины, краны, парты, книги — создание рук человеческих… Добро. Мы привыкаем к нему, к созиданию, к той мысли, что только тот, кто трудится, создает — самый главный человек на земле.

Несколько десятилетий назад появился фашизм. Фашизм родил Гитлера. Он объявил нации: Германии предопределено стать выше остальных народов. Ариец — властелин мира. Остальные — недочеловеки, подлежащие уничтожению.

Законы, рожденные человечеством, законы добра, — это то, через что немецкий солдат должен переступить, то, что он должен разрушить каблуком своего сапога.

И вот во время власти «сверхчеловека», когда жертвы идеи гитлеровского фашизма во всех порабощенных странах исчислялись десятками миллионов, когда фашист пришивал к своему мундиру пуговицы из человеческой кости, русский генерал Карбышев, обреченный на смерть в фев-> ральскую морозную ночь, посылает таким же, как он, узникам, ожидавшим смерти, памятную записку:

— Помните: не все немцы — фашисты.

Счастлива та страна, в которой родился и вырос такой человек.

Об этом я думал, читая материалы и рассматривая фотографии и экспонаты музея 46-й кишиневской школы, собранные ребятами.

— Вот в этом пакетике, — говорили мне следопыты, — пепел сожженной белорусской деревни Хатыни.

— Земля и осколок снаряда из Сталинграда.

— Здесь песок с побережья Кубы.

— Этот портрет Володи Дубинина нам подарили в Керчи.

— Сабля времен гражданской войны.

…А однажды в подарок музею была принесена… мина!

— В лесу нашли, — возбужденно рассказывали Саша и Петя Лысенко. — Во будет экспонат!

Военрук Григорйй Николаевич глянул на мину и побелел.

— Она со взрывателем!

Немедленно, оглядываясь на мину, позвонили в милицию. Мину увезли подальше от людей и там взорвали.

Когда со следопытами и с их работой познакомился пэсть школы Евгений Осипович Бушмин, бывший узник Маутхаузена № Z2685, он прислал им самый, может быть, памятный для него и самый, вероятно, страшный «сувенир» — решетку колючей проволоки с кусочками изоляторов на ней (через проволоку пропускался электрический ток) — из Маутхаузена.

Этот экспонат — из того ада, что порожден был гитлеровским фашизмом на нашей планете и уничтожен людьми, которые вместе с Карбышевым говорили, говорят и будут говорить:

— Интернационализм — наше знамя!

В разведке

Автор и главный герой этого рассказа — бывший разведчик 133-й стрелковой дивизии, освобождавшей север Молдавии, Николай Степанович Мурашов. Он недавно гостил в селе Медвежа Бричанского района и рассказывал следопытам о делах разведки. А потом прислал по просьбе группы «Поиск» одно из своих воспоминаний — для музея.

…Незадолго до этого события Саша Хайрулин был ранен в левую руку, и я не представлял, как без него справлюсь…

Днем, часов в 12, приехал связной из штаба и передал майору Дудову пакет. Минут через пятнадцать вызвали к Дудову меня, и я понял: есть работа.

Майор говорил без лишних слов: отобрать пять самых выносливых разведчиков, пополнить боеприпасы, запастись гранатами, будет радист с рацией… Это было первое, что составляло задачу, со вторым начальник разведки дивизии, по своему обыкновению, медлил, словно второе по сравнению с первым было неизмеримо легче…

— Так вот, Мурашов, — сказал майор, когда убедился, что я осознал всю важность первой задачи, — пойдешь к немцам в тыл и возьмешь языка. И не какого-то там солдата (в прошлый раз ты умудрился мне повара притащить), а офицера. Таков приказ. — В доказательство майор обернулся к столу и махнул туда рукой — я увидел пакет, который, видимо, и привез связной.

Без Хайрулина будет трудно, подумал я. Как же в такое дело без Хай- рулина?

Саша Хайрулин знал языки, да не один, а четыре вместе со своим родным татарским: немецкий, итальянский, французский. Вернее, пять, — он и на русском прекрасно говорил.

..Среднего роста, ладный, ловкий, Саша владел всеми приемами рукопашного боя: мог бесшумно: снять часового, а финку бросал метров на десять-двенадцать без промаха. Повара я в прошлый раз притащил потому, что не было со мной Саши, а насчет немецкого в группе было туговато и никто не понял, что бормочет этот толстый немец.

Выпгел я от майора, а Саша тут как тут, будто знал, зачем меня вызывали.

— Когда идем? — спрашивает.

— Кто идет, а кто в шашки остается играть, — отвечаю. — На кой мне ляд однорукий разведчик?

— Это я-то однорукий? — рассердился Саша. Вытащил руку из косынки да как влепит мне левой под дых — я чуть не сел. — Понял? — говорит. — Не имеешь права из-за царапины меня от дела отстранять!

Смотрю на него — побледнел: видать, не царапина, но у меня от его удара дыхание перехватило.

— Ладно, — говорю, — принеси разрешение из медсанбата, тогда пойдешь. А я еще у майора Дудова спрошу.

Ужасно не хотелось мне снова с поваром в часть приходить, а немецкого среди разведчиков, которых я мысленно уже отобрал, никто не знал.

— Яволь! — лихо отвечает Саша и исчезает.

Короче говоря, как начало смеркаться, группа вышла, и Саша Хайрулин, заново перевязанный, был с нами. От станции Красное мы повернули влево, углубились в лес. Миновали свои посты охранения, залегли. Каждые пять минут в нёбе ракета. Немец — педант, отсчитает пять минут и стреляет. А мы в эти четыре минуты — как только погаснет ракета — делаем бросок. Так и перешли линию фронта.

Днем отдыхали, ночью шли. Сделали километров, по моему подсчету, тридцать-сорок и остановились. Рацию спрятали в кустах, замаскировали. Заняли круговую оборону. Стали дожидаться утра. За эти полтора-два часа и отдохнули, кто сколько мог.

Рассвело, и я, чтобы знать, где мы находимся, должен был взять ориентир. Оставил за старшего Хайрулина, пошел опушкой леса к возвышенности, откуда можно определиться. Иду, лес тихий, птицы посвистывают, И хотя вокруг спокойно, но на душе у меня кошки скребут: нарушаю я одну из разведчицких заповедей — поодиночке мы не должны ходить…

Поднялся наверх, огляделся. Сзади лес, внизу, в долине, как на ладони — деревушка. Церковь в самой середке. Я снял планшет с картой, положил на карту компас и стал ориентироваться. Только хотел поставить точку на карте, как слышу сзади голос — тихий, вроде листья прошелестели:

— Рука верх!

Послушался, поднял руки — в одной планшет, в другой карандаш. Оборачиваюсь… В кустах лещины стоят два немца с автоматами, направленными на меня. Один улыбается, будто знакомого встретил:

— Гут… Гут…

Идет ко мне — сторонкой, автомата напарника не закрывая: опытный. Свой автомат опустил на грудь — это чтобы руки освободить. Достал пистолет, поднял защелку. Подошел вплотную, держа пистолет на уровне моей груди. Отодвинул капюшон, моего маскировочного плаща, увидел фуражку и сразу же опустил. Тихонько сказал второму, не оборачиваясь, довольный:

— Официр.

Снял с меня автомат, расстегнул ремень. На ремне у меня были автоматные диски, гранаты, финка, пистолет. Все перешло в его руки.

Я себя всеми чертями крою: будешь знать, как один ходить!

Мой автомат немец повесил на себя. Прощупал вещмешок на спине, убедился: продукты. Провел по моему телу руками, нет ли другого оружия. Снял планшет и кинул напарнику. Тот поймал, не опуская автомата, левой рукой.

Как немец не нащупал в моем кармане маленького бельгийского браунинга, до сих пор не знаю. Может, потому, что укладывался тот на ладони…

Мозг мой работал с четкостью машины, впрочем, и машине бы за ним не угнаться в эти минуты. Но волнение я сдержал, в панику не ударился, не расслабился. В разведке главное — это хладнокровие, умение не теряться в любой ситуации, в любой переделке.

Немец толкает меня пистолетом и показывает на тропинку, ведущую в лес, — иди, мол. Я опять послушался. Идем, я впереди, оба немца сзади, автоматы на меня смотрят. Вещевой мешок они с меня тоже сняли, руки я по их приказу за спиной держу.

С полчаса прошагали, слышу сзади:

— Хальт!

Тот немец, что меня обезоруживал, пошел дальше, унося мой автомат, я остался под надзором второго. Стоим, чего-то ждем…

Кроме браунинга, был у меня в кармане еще портсигар с папиросами, которые мы, разведчики, иногда брали с собой. А по какой причине, я сейчас расскажу. Курить разведчикам в разведке не полагается, и начальство предпочитает некурящих солдат. Курящие в самый ответственный момент могут раскашляться. Но мало кто из нас не курил, а чтобы не раскашляться у немецкой траншеи, мы делали вот что. Потянет тебя на кашель — погрызешь траву, это один способ. Второй — вернее. Берешь незажженную папиросу в зубы, сосешь ее, будто куришь — и отпускает кашель;..

Ну вот, делаю я знак немцу, что до смерти хочу курить. Что в кармане у меня есть курево — можно ли? Он сначала не понял, что я хочу свои курить, и отмахнулся: нету, мол, у него. Я показываю на свой карман — вот они, папиросы. Он согласился: черт с тобой, кури, все равно тебе пропадать.

Я полез в левый карман, достал портсигар. Открыл, предлагаю немцу папиросу. Он автоматом отбрасывает мою руку, рычит: найн! Я сую папиросу в зубы, спрашиваю разрешения полезть в правый карман, за спичками. Ну, что ему особенно беспокоиться, я же обшарен с головы до ног. Он разрешает. Мне только этого и нужно. Но как залезть в карман и вытащить пистолет, если немец глаз с меня не сводит и в любую секунду готов спустить курок?

Правда, пистолет у меня заряжен, патрон в патроннике. Нужно сунуть руку, нажать пальцем на предохранитель и… Мозг срабатывает моментально — я принимаю решение.

Опускаю руку в карман — лицо спокойное, даже обреченное, рука нетороплива, — обхватываю пистолет, нажцмаю на предохранитель — щелчка не слышно, — и, не вынимая пистолета из кармана, как бы шаря там спички, направляю ствол на немца и нажимаю на спусковой крючок. Пам! — из кармана через дырку пошел небольшой дымок, а немец, схватившись за живот, падает наземь. Выхватываю пистолет, делаю по нему еще два выстрела, хватаю свое снаряжение, планшет, не забываю и автомат немца и лечу сквозь кусты лещины вниз, по направлению к своим.

Бегу что есть сил, кусты рвут маскхалат, царапают лицо, но мне не до этого. Слышу далекий лай собак, выстрелы в мою сторону — погоня!

Собачий лай приближается. От собак не убежишь — я торможу, прячусь за деревом. Из кустов выскакивает овчарка, я нажимаю на курок. Собака летит кубарем. Даю очередь и по второй, выскочившей вслед за первой.

Пережидаю минуту, две — лая больше не слышно. Значит, собак больше не будет. Я бегу в том же направлении, к своим. И тут кто-то выскакивает из-за куста, делает мне подножку, я кувыркаюсь в траву… Проехал по земле носом, но все же вскакиваю и… вижу Сашу Хайрулина и Ваню Нефедова.

— Извини, — говорят, — ты так несся, что пришлось тебя уложить. Кто стрелял?

— Я, — отвечаю, — вот из этого, — показываю автомат убитого мною немца.

Коротко рассказываю, что со мной произошло, даю команду уходить — возможно преследование.

Все в сборе, и тут я замечаю еще одного человека. На пеньке сидит немецкий офицер, лицо у него бледное, руки связаны за спиной.

Хайрулин рассказывает, что и они не обошлись без приключений. Оказывается, минут через двадцать после моего ухода они заметили идущего по направлению к ним немца. Тот был уверен в безопасности места и даже насвистывал на ходу. Поравнялся с ними и… через минуту лежал связанный, с кляпом во рту. Взяли у него — как и у тебя, не забывает съязвить Саша, — планшет с картами и пистолет…

Вся группа и пленный немец трогаемся в обратный путь. Теперь, после выполнения первой части задания, стоит еще одна — перейти линию фронта. Немец идти, конечно, не хочет — оглядывается, прислушивается, на нас смотрит волком.

— Офицер связи, — говорит мне Хайрулин. — Яс ним потолковал, пока ты ориентировался.

Путь наш не близок и не легок. Передвигаемся в основном ночью, по лесам, по оврагам. Ваня Нефедов, которому поручен немец, не отпускает его ни на шаг; конец веревки, что связывает руки пленного, у него. Немец тащится еле-еле, часто останавливается, вот показывает на сапоги — на- тер-де ноги. Пока он переобувается, посылаем вперед разведку, чтобы разузнала обстановку…

Так прошло двое суток. Линия фронта дала о себе знать пальбой и светом ракет. Саша Хайрулин предупреждает немца, что при попытке к бегству или если тот выдаст нас каким-нибудь звуком — первая пуля ему. Немец мрачно кивает.

Кивнуть-то кивнул, да на следующем же привале чуть нас не открыл. Сидим мы, заправляемся перед очередным броском, а тут Саша Комаров докладывает:

— Немцы! В полукилометре от нас, человек тридцать!

Мы за автоматы, залегли. Немцы идут стороной, о нас не подозревают. Вдруг слышу сзади мычание. Оглядываюсь, вижу: Саша зажимает своей пилоткой рот немцу. Тот, оказывается, хотел закричать, когда увидел, что проходят мимо свои, оставляя его в лапах советских разведчиков. Молодец Саша, в который раз не растерялся!

Без происшествий все же не обошлось. Да в разведке иначе и не бывает. Подвернул Ваня Нефедов ногу. В темноте шли, он на что-то наступил, ойкнул, свалился. Попробовал встать — не может. Что делать? Оперся на плечо немца, которого на веревочке вел. Так и идут, чуть не в обнимку — советский разведчик и пленный немец.

А когда переходили реку, Ваня догадался — влез немцу на закорки и послал того в воду. Мы идем впереди, посмеиваемся, хоть вода холод- нючая: если б все немцы так же, как наш, в плен шли!

Кто-то, чтоб еще посмеяться, оглянулся и вдруг зовет остальных:

— Стой, разведка!

Смотрим — нет сзади ни Вани, ни немца. Утонули, что ли? Ну как корова языком слизнула! Но нет, вон выныривают… Бросились к ним, вытащили на берег. Оказалось, не выдержал немец Ваниной тяжести, упал. Чуть не захлебнулся, руки-то у него за спиной связаны…

Линию фронта решили перейти по заболоченному месту, где немцы не успели поставить ни проволочного заграждения, ни сделать какого- нибудь укрепления. На день затаились в ивняке, но времени там зря не тратили. Сделали из ивовых прутьев этакие болотоступы — каждому по паре. И немцу тоже. Уж как он на них таращился — что-де за варварское приспособление! И надевать не хотел.

Вечер подошел, мы готовимся к переходу. И тут видим: немцы перед самым болотом выставляют часового. Наслышались, видать, басен про русское коварство. Маячит метрах в пятидесяти от нас часовой, головой вертит, руки на автомате…

Наш немец ожил. Поглядывает на всех выжидающе ну, мол, а что вы сейчас будете делать? Обложили вас, как медведя в берлоге, некуда вам деться. Может, лучше поднять руки? Так и светится в нем эта надежда.

Саша Хайрулин и Саша Комаров молча начинают приготовления: снимают шинели, отстегивают гранаты… Немец только моргает. Ребята берут финки в зубы и скрываются в темноте. Немец разевает было рот, но Вася Соколов уже приготовил кляп. Оставляет немцу открытыми только глаза. В глазах у немца ужас…

Десять минут… Пятнадцать… Ни звука не доносится оттуда, где скрылись ребята. И вот слышим шуршание. Появляются оба, финки в ножнах, локти и колени в грязи, дышат тяжело. Ваня протягивает мне солдатскую книжку часового.

— Все в порядке. Можно идти.

Понял немец, что произошло, сник и подчинялся уже как кукла. Воля его была окончательно сломлена.

По болоту шли трудно — еле передвигая ноги в болотоступах, падая в грязь, в холодную болоФную жижу, таща все более тяжелые автоматные диски и гранаты, подталкивая обессилевшего пленного. Пришлось немцу испытать все «радости» русской дивизионной разведки, выполняющей ответственное задание.

— Стой, кто идет? — услышали мы наконец негромкий голос, когда подползали к своим окопам.

— Свои! — произнес я заветное слово. — Свои — разведка!

Скоро мы были в землянке и переодевались. А через некоторое время я докладывал майору Дудову о выполнении задания. Немец стоял сзади меня и ждал первого к нему вопроса…

Самый главный экспонат

Когда в музее Боевой Славы Калининской школы-интерната Единецкого района собираются на какой-то слет следопыты, да приедут еще и гости, что тоже несколько лет назад были следопытами, всегда там разгорается спор — что в музее самое интересное? Самое-самое?

Ну, скажем прямо, поспорить в музее есть о чем.

Прямо на вошедшего смотрит пулемет «Максим».

Отведешь от его ствола взгляд вправо, увидишь бескозырку и пилотки. В углу стоит знамя воинской части.

Висит на стене военный мундир и шинель.

На стенде разложено ржавое оружие: винтовочный ствол, штык-кинжал, дальше — дырявая немецкая каска.

Под стеклом — должно быть, важный экспонат — вырезанная из какой-то странной материи буденовка.

Макет памятника из плексигласа.

На столе альбомы, альбомы, альбомы. Откроешь…

«Против нашего полка белые выставили свои, которые назывались полками Иисуса Христа. У солдат на погонах были кресты, а во время атаки впереди шли попы…»

В этом альбоме следопыты записали воспоминания оставшихся в живых чапаевцев.

«Десятки лет прошло с тех пор, столько забылось уже, столько перемен, пережил, а «психическая атака» белых осталась в памяти навсегда…

…Колонны офицерских батальонов в страшном безмолвии, с винтовками наперевес двинули на наши притаившиеся в окопах цепи.

Идут, идут, идут, приближаются — и ни звука: ни голоса, ни лязга оружия, ни команд не слышно — только мерный шаг, от которого, кажется, вздрагивает земля: туп-туп-туп-туп…

Все ждешь — еще минута, еще — и не выдержат, кинутся, закричат — и мы привычно встретим их пулеметами.

Но нет, идут, не нарушая строя, — а видны уже лица, — идут все так же молча, становясь похожими на оживших истуканов, на какую-то нечеловеческую, непонятную силу. И хочется вскочить, закричать, и бежать, бежать, бросив винтовку, от этих наступающих на тебя безмолвных рядов.

Все больше светает, белые уже в ста метрах, уже поблескивают на плечах офицерские погоны, уже слышен четкий, как на параде, шаг, но приказа стрелять все нет и нет…

А вдруг его и не будет?! А вдруг командир сбежал?! Может, нас предали?! Но нет, несется по цепи долгожданное:

— Ого-о-нь!»

…Когда в седьмом классе Саша Новожилов и Алик Чеботарь, сменяясь, читали это письмо чапаевца, у мальчишек руки сами собой хватались за воображаемые ручки пулеметов… 1

— «Ого-о-онь!

Падают, падают офицеры, редеет цепь, все неувереннее шаг! И мы уже знаем> что остановим «психическую атаку», как всякую другую, если не поддадимся панике, если выставим против нее еще большее мужество.

Страшное это было испытание. В окопах сидели солдаты, повидавшие войну — и с германцами, и с белыми, — знавшие и снаряды, и пули, и отравляющие газы, и кавалерийские атаки, — но тут было совсем другое и это другое нужно было пересилить. И мы пересилили белых — потому, что стоял за нашей спиной новый, светлый мир, а за их спинами был мир старый, мрачный…»

Может, это и есть главный экспонат музея? Где еще найдешь такой? Кто еще может похвастаться воспоминанием чапаевца о «психической атаке» белых?

Но есть в музее сувенир, который может поспорить с первым.

Другой чапаевец, Федор Григорьевич Кашников, на просьбу ребят прислать хоть что-нибудь из оставшегося у него со времен гражданской войны, откликнулся необычно. Он вырезал из старой гимнастерки, которую хранил с 1919 года, маленькую буденовку (ее силуэт) и вложил ее в конверт.

Долгое время эта буденовка была главным экспонатом музея. Вся школа приходила смотреть на нее.

Уникальными можно считать и письма бывших матросов крейсера «Аврора» Петра Сидоровича Баранчука, Ивана Григорьевича Бублика и Григория Егоровича Вислобокова. Эти трое помнят выстрел носовой пушки «Авроры» 25 октября 1917 года, возвестивший начало новой эры…

А это письмо — от женщины, чьим именем назван их октябрятский экипаж, — от Надежды Богдановой. Они знакомы с ней уже год. О Наде Богдановой, ставшей партизанкой в тринадцать лет, они прочитали в книге, и выбрали ее героем, с которого нужно брать пример.

В четыре года Надя потеряла родителей, воспитывалась в детдоме. Когда фашисты пришли на Витебщину, Надя вместе с другими ребятами пришла в партизанский отряд. Боевая, находчивая, она стала разведчицей. И какой! Под видом нищей она ходит по деревням, где размещаются немецкие гарнизоны, считает пушки и танки, минометы и пулеметы, считает солдат. А потом с автоматом в руках участвует в разгроме гарнизона.

Но вот Надя попадает в плен. Ее пытают, однако юная партизанка молчит. Она приговорена к смерти, расстреляна, похоронена — но, оставшись после расстрела живой, выкарабкивается из могилы и снова идет к партизанам.

Пробыв восемь суток в застенках немецкой полиции, она написала на клочке материи собственной кровью: «Прощайте, товарищи! Сама я погибаю. Вы их бейте, гадов-фрицев, отомстите, за нас. Смерть не страшна. Не удалось им ничего добиться от нас. 1942 г. Богданова».

' После войны Надежда Александровна усыновляет семерых детей, оставшихся без родителей, и выводит их в люди.

Вот какого человека нашли третьеклассники, вот кого выбрали примером. Свой октябрятский экипаж они назвали «Надежда».

Может быть, письмо Надежды Александровны и есть лучший экспонат музея? Эти слова бесстрашной девчонки: «Смерть не страшна». (Неудобное, конечно, слово «экспонат», — чужре, особенно когда речь идет о таком музее, как наш. И вместе с тем, письма героя к следопытам, книги о не^, газетные вырезки, впервые рассказавшие о подвиге, фотографии — все это, раз оно находится в музее, можно назвать экспонатами.)

♦Но жизнь человека, во имя Родины совершившего подвиг, пошедшего во имя Родины на смерть, эта жизнь, которую ты, знакомясь с его письмами или письмами и воспоминаниями его родных, постигаешь сердцем и умом, постепенно становится частью твоего сознания. Его слова, его поступки… Через какое-то время может случиться, что ты вдруг обнаружишь в себе незнако-мую черту и долго не будешь знать, откуда она пришла. А потом вспомнишь о когда-то вошедшей в тебя чужой жизни… Какой же это экспонат?

Не ведают пока об этом ни Любаша Тимощук, ни Таня Манолова, ни Ира Янович, ни Зина Чухась, которые продолжают по крупицам собирать все о Надежде Александровне Богдановой, бывшей знаменитой партизанке, человеке большого сердца.

От очень разных людей получают письма следопыты Калининской школы-интерната. Разных — но чем-то очень похожих.

Чем?

Во-первых, откликом.

Из множества воспоминаний они выбирают для ребят то, что дорого для них огромным пережитым чувством.

Таково письмо-рассказ преподавателя Военно-политической академии имени В. И. Ленина, полковника Владимира Трофимовича Евдокимова.

«…Всего около двух километров отделяло нашу дивизию от государственной границы Советского Союза 17 августа 1944 года. К ней мы шли три долгих и таких трудных года!

До пограничной реки Шешупе — это в районе литовского города Каунаса — рукой подать. Но перед нами огромное овсяное поле, за ним дорога, где и укрепились фашисты. Ночью рота, которой я командовал, выбила врага из нескольких литовских хуторов, люди неимоверно устали. Перед рассветом решили прилечь, но тут прибегает связной: комбат срочно вызывает к себе.

— Противник любой ценой попытается удержать этот пдследний участок советской земли… Твоя рота, Евдокимов, будет направляющей. Будешь наступать в центре боевого порядка…

И вот идут последние перед атакой минуты. В бинокль мне видны вражеские окопы, огневые точки, небольшая высотка. Наших танков и пушек пока нет — отстали ночью. Сейчас поднимемся с ручными пулеметами и автоматами. Бой будет жестокий, но мы к нему готовы…

Взмыли красные ракеты. Командую:

— Вперед! За Родину!

Поднялись все как один. Град вражеских пуль обрушился на ряды атакующих. Открыла огонь артиллерия противника, находившаяся за рекой, на территории Восточной Пруссии. Пулям не кланялись. Падали лишь сраженные.

Тяжело ранен пулеметчик Воренный. Его пулемет подхватывает другой боец. Парторга Суханова зацепило осколком, но он по-прежнему идет в первых рядах наступающих.

Фашисты сопротивляются с яростью обреченных. Вокруг кромешный ад от разрывов мин и снарядов. Мы залегли. Снова поднялись. Медленно продвигаемся вперед. Бой идет уже больше часа.

Кто-то трогает меня за рукав. Оглядываюсь — замполит полка Плеханов.

— Молодец, Владимир, — говорит он. — Твоя рота впереди всех. Подошли артиллеристы, сейчас дадут огонька. И самоходки поддержат. Я буду с твоей ротой.

За спиной загромыхали наши пушки. Открыли огонь самоходки. Но и враг усилил обстрел. Все смешалось в грохоте разрывов, свисте пуль и осколков.

Рывком преодолеваем зону обстрела. Вот она — дорога, за которую так упорно цепляются фашисты. Закипела рукопашная. Схватка идет за каждый окоп, за каждый дом. Но ничто уже не может остановить неудержимо рвущихся вперед бойцов.

Дрогнули немцы. Начали отход. Не удержать им этого участка нашей земли, не удержать…

Передо мной падает сержант Рзаев. Ранен в ногу. Перевязываю.

— Ползи назад, — говорю.

— До границы далеко? — спрашивает он.

— Рядом.

Сержант берет автомат и начинает продвигаться вперед, полосуя огнем отступающего противника, пока не теряет сознание от потери крови и от боли. Он думал только об одном — быстрее изгнать врага с родной земли.

До границы метров восемьсот. Вперед вырываются комсомольцы Духовский, Петров, Акимов. Все, кто лежал, поднялись за ними. Гитлеровцы бегут к реке, бросаются в воду. Мы вышли на государственную границу Советского Союза!

Я опускаюсь на влажную от росы траву. С минуту сижу непсщвижно. Ощупываю себя. Гимнастерка мокрая, хоть выжимай. Достаю часы. 7 часов 30 минут. 17 августа 1944 года. Я не спешу спрятать часы. На них всегда смотрю подолгу, с особым чувством гордости. Их подарили мне перед отправкой на фронт. Они принадлежали моему дяде П. С. Космачеву, шоферу Владимира Ильича Ленина. Ленин подарил их ему за отличную работу.

По ленинским часам я всю войну сверяю начало атак.

Мы смотрим на противоположный берег реки, куда нам предстоит идти сегодня или завтра».

В одном из конвертов, чаще всего доставаемом, лежит письмо, которое написал калининцам не кто иной, как… сам майор Вихрь!

Да, тот самый, известный теперь всей стране майор Вихрь, разведчик, спасший со своей группой польский город Краков от полного разрушения, на которое его обрекли гитлеровцы.

В кинофильме майор Вихрь погибает, но калининцы, посмотрев фильм, в смерть героя не поверили и взялись разыскивать разведчика. Поиск открыл им, что бывший майор Вихрь ныне кандидат педагогических наук, начальник управления школ Министерства просвещения Украины и зовут его Евгений Степанович Березняк. Он живет в Киеве.

Человек, спасший город, ответил ребятам письмом, из которого они узнали о малоизвестном эпизоде из жизни разведчика.

«Нас было немногим больше двадцати советских разведчиков в группе «Голос». И если в исключительно сложных и трудных условиях нам удалось выполнить задание Родины, предотвратить подготовленное фашистами варварство — уничтожение Кракова, города-музея славянской культуры, то только с помощью бесстрашных польских патриотов.

И теперь я знаю, о ком мне следует прежде всего рассказывать юным борцам за мир, — о них…

Это случилось 16 сентября 1944 года на маленьком хуторе Санко, в домике батрака Михала Врубля, «Татуся», как мы все его называли. Здесь находилась наша конспиративная квартира. В пристройке, доверху забитой сеном, был тайник, «схрон», на чердаке — рация «Северок».

В ночь на 16 сентября я допоздна работал вместе с радисткой над важным донесением Центру. Ничто не предвещало беды. На рассвете задремал в своем тайнике. Проснулся от тревожного крика Стефы; шестнадцатилетней дочери Врубля. Глянул в щель — двор полон гитлеровцев. Около скамейки, которой был замаскирован вход в тайник, лежал, обхватив руками окровавленную голову, Михал Врубль. Над ним склонились автоматчики. А чуть дальше — Стефа, распластавшаяся на земле. Немецкий ефрейтор с нашим «Северном» и Ольга с наушниками… Как я узнал потом, рацию запеленговали. Дом окружили, Ольгу схватили на чердаке во время передачи.

Между мной и врагами была тонкая дощатая стенка, всего несколько сантиметров. Слышно каждое слово. Но стрелять я не мог. Не имел права. Знал: погибнет Ольга, Татусь, Стефа, сам погибну и провалю задание.

Глухие удары прикладом, пронзительный крик Стефы, стон и голос Врубля: «Ниц! Ниц! Не знам! Не видал…» Полтора часа продолжался допрос гитлеровцев, требовавших ответа.

Ни Татусь, ни Стефа, не говоря уже об Ольге, ни единым движением не выдали меня. А ведь можно было избавиться от истязаний, даже не произнося ни слова. Достаточно было показать взглядом на схрон…

Вскоре при помощи опять-таки польских друзей я добрался до Бескид. Из лап абвера удалось вырвать только Ольгу.

О судьбе Михала Врубля и его дочерей Стефы и Рузи мне стало известно много лет спустя.

Татуся отправили в Мантемоныху — гестаповскую тюрьму. Ни камера с овчарками (была такая камера в Мантемоныхе: только шевельнешь рукой или попытаешься подняться — на тебя бросается специально выдрессированная собака и рвет твое тело…), ни ежедневные допросы и пытки не сломили патриотов.

Михала Врубля вывезли в Освенцим. Гитлеровцы повесили его за несколько дней до прихода туда наших. Стефа и Рузя прошли сквозь ад Равенсбрука — женского лагеря смерти — и остались живы.

Ничто не забыто, никто не забыт. Орденом Отечественной войны I степени посмертно награжден польский крестьянин Михал Врубль. Золотым Крестом Партизанской Славы отметило польское правительство мужество и стойкость Стефы и Рузи.

Да, ребята, в тот злосчастный день я не имел права обнаруживать себя. Слишком серьезными были обстоятельства: судьба целого города лежала на моих плечах. Можете понять мое тогдашнее состояние? Хуже нет минут бессилия. Но они — крепкое испытание воли… Иногда!»

Следопыты Калининской школы-интерната участвуют, конечно, в походах и операциях. Две из них известны всем: «Ветеран живет рядом» и «Ордена в твоем доме».

Ребята ходили по поселку, звонили в дверь или стучали в ворота, здоровались, спрашивали, действительно ли воевал хозяин дома в Великую Отечественную?

Сидели, беседовали, записывали нужное. А после заводили на ветерана учетную карточку со многими графами. Среди них была и такая — нуждается ли ветеран войны в их помощи? И если он нуждался, приходили помогать. Убирали во дворе и в доме, работали на огороде, ходили в магазин й в аптеку…

Такие же карточки следопыты завели на всех ветеранов, с которыми переписывались. Так была заполнена учетная карточка на Александра Георгиевича Кремса, делегата III съезда комсомола, который жил в Воронеже.

И вот однажды они получили от него письмо, где Александр Георгиевич извинялся за то, что долго им не отвечал, и объяснял задержку письма тяжелой операцией, которую перенес. Пожаловался далеким калининцам на то, что одному ему сейчас очень трудно…

Живи ветеран здесь — немедленно направился бы к нему веселый отряд следопытов-тимуровцев и всё бы, что нужно, сделал. А как помочь человеку, который живет в Воронеже?

Но, оказывается, есть способ!

Калининцы написали письмо…

И очень скоро получили ответ.

Сообщаем вам, что постоянное шефство над Кремсом А. Г. осуществляют пионеры средней школы № 28 (г. Воронеж, ул. Ф. Энгельса, 13). За ветераном закреплены пионеры тимуровского звена, они ознакомлены с вашим письмом и подробнее ответят вам сами.

Секретарь горкома ВЛКСМ В. Федосов».

Вскоре пришло и еще одно письмо. От Александра Георгиевича Кремса. В нем было только одно, написанное большими буквами, слово:

Может быть, это — самое короткое — письмо и есть главное в музее следопытов Калининской школы-интерната?