Захарий Зограф

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По обычаю над телом усопшего голосили плакальщицы.

Чтобы похоронить христианина, надо было уплатить османским властям «кысы паросу» — налог на «превратности судьбы».

Эпидемия шла на убыль: художник оказался одной из ее последних жертв. Город обезлюдел. Умерли многие могильщики, изготовлявшие надгробия каменотесы и резчики по камню; оставшиеся были перегружены заказами.

Прах художника захоронили в чужой могиле. В ограде самоковской церкви св. Николая, где хоронили именитых обывателей, легли рядом две плиты. На одной крест, якорь и сердце — символ веры, надежды, любви и надпись: «Здесь почивает покойная наша мать Христиания, супруга Димитра Зографа, прожившая 48 лет, переселилась в вечную жизнь в 1853 году мая 27 Вознесения Господня». На другой изображения портновских эмблем — аршина и ножниц, длинная молитва и ныне уже стершаяся, с трудом прочитываемая надпись: «…и Захарий Христов Зограф хаджи Гюрова зять преставившийся в 1853 году месяца июня 14-й день».

Поминки были достойны славы и богатства усопшего: истрачено 887 грошей да еще 400 раздали нищим, а все погребение вместе с заупокойной литургией и свечами стоило 1303 гроша и 9 пари.

Спустя три года на Афон отправился Димитр Хаджигюров. Написанные Зографом в Самокове иконы для Афона он передал в дар Карейской церкви, на помин души покойного. Из полученных им в Лавре оставшихся денег за работу шурина Хаджигюров уплатил 70 грошей и получил сохранившуюся доныне «отпустительную грамоту». Подписи Вселенского патриарха Германа IV и митрополитов, членов царьградского Синода, удостоверяли отпущение самоковскому иконописцу его вольных и невольных грехов.

Безутешная вдова осталась с четырьмя малыми детьми на руках: старшему сыну Гюро шел одиннадцатый год, младшему Михаилу — несколько дней. Димитр был уже стар, работал мало; ненамного пережив младшего брата, он умирает в 1860 году.

Род самоковских Зографов, однако, не прервался.

Все пятеро сыновей сестры Захария Сузаны и мужа ее Косты Вальова стали художниками. За плечами старшего из них был уже опыт работы; по стопам отца пошли и другие сыновья — Димитр, Йован, Никола, Петр. Йован одно время учился у своего двоюродного брата Зафира; в церквах св. Георгия и св. Варвары неподалеку от Пазарджика сохранились очаровательные в своей наивности и непосредственности автопортреты Петра Костадинова Вальова — молодого человека во «французском» платье, но в фесе и с кистью в руке. Работы сыновей Косты можно было встретить не только в Болгарии, но и в Валахии и южной Моравии.

На зографской стезе остались и сыновья Димитра. Иванчо — вероятно, не без влияния Атанаса Карастоянова — стал первым самоковским фотографом, но живописного ремесла не оставил. Его иконы хранятся в Тетевенском монастыре, стенописи — в церквах Западной Болгарии и Сербии, портреты — в софийской Национальной художественной галерее. Репутацией одаренных художников пользовались и Захарий, и Никола, автор икон в Лопушанском монастыре и ряда портретов.

Из сыновей Захария Зографа лишь второй, Христаки, поднял кисть отца. В 1856 году одиннадцатилетнего Христо отдают в ученики Николе Образописову, обязавшемуся — согласно договору и за 600 грошей — обучить его премудростям своего ремесла. Учитель и подмастерье, видимо, пришлись друг другу по душе; их имена встречаются рядом на многих церковных росписях — в селе Чуковец Родомирско (1865), Лозенском монастыре Софийской околии (1868), лучшей из них — Бельовой церкви близ Самокова (1869).

Спустя три с лишним года после смерти матери и дяди на родину возвращается Зафир. Возвращается не Зафиром Димитровым Зографским, а российским подданным Станиславом Доспевским (от села Доспей, откуда родом его предки, и потому, наверное, правильнее — Доспейским), удостоенным императорской Академией художеств в 1857 году звания неклассного художника. Правнук, внук, сын и племянник иконописцев, их ученик и помощник в юности, он стал учеником А. Мокрицкого по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества, затем Ф. Бруни и П. Басина по классу исторической живописи петербургской Академии, товарищем и однокашником Н. Ге, А. Волкова, К. Флавицкого, А. Литовченко и других известных русских живописцев. Первому болгарскому художнику, завершившему высшее специальное образование, суждено было сыграть выдающуюся роль в развитии отечественного искусства; вместе с Николаем Павловичем, учившимся в Вене и Мюнхене, он открывает новые страницы его истории.

Вскоре по возвращении Станислав Доспевский женится на Мариоле Божковой и переезжает в ее родной город — Пазарджик, в тридцати пяти километрах от Пловдива, или, как его тогда называли, Татар-Пазарджик (по преданию город был основан крымскими татарами). Здесь в 1864 году он возводит по собственному проекту дом, в котором проходят последние тринадцать лет его жизни.

Дом этот, ставший средоточием пазарджикской — и не только пазарджикской — интеллигенции, многим примечателен. В годы учения в России русофильство художника еще более окрепло, и даже спустя годы он не расстается с дорогими его сердцу воспоминаниями. На стенах гостиной Доспевский написал виды Петербурга и Одессы, обрамленные написанными же рамками. Образцом для петербургского ландшафта, представляющего Невский проспект, офицеров и шеренги солдат, послужила датированная 1825 годом литография; на виде Одессы художник изобразил, разумеется, монумент дюку Ришелье, а рядом с ним собак, забавно обнюхивающих друг друга. На третьей стене — громадная панорама царьградской бухты, пароходы с дымящимися трубами. Спальню Доспевский расписал пышными драпировками, ложными окнами с развевающимися на ветру занавесками. Патриархальные традиции болгарской алафранги, примеры которой Доспевский не раз видел в Самокове, Пловдиве, Пазарджике, здесь преображены жизненным и творческим опытом «российского художника», как он с гордостью подписывал некоторые работы; полученный в результате этого скрещения симбиоз хотя и не лишен занимательности, но уже очень далек от органичности и спонтанного артистизма художественного мироощущения времен Захария Зографа и Зафира Димитрова.

Зограф и Доспевский, дядя и племянник, не просто художники разных поколений; между ними пролегла короткая, но необычайно напряженная эпоха кардинальных сдвигов в самой структуре болгарской живописи, вступавшей в стадию светского профессионального искусства нового времени. На Захарии Зографе кончалась многовековая история болгарской иконописи, ее последний высокий взлет. Доспевский при всей своей академической выучке, профессиональных знаниях и навыках рисунка, перспективы, пластической анатомии, моделировки, светотени был бессилен вдохнуть в нее свежие силы. Обновление не состоялось, и после Захария Зографа перед болгарской иконой оставалось два пути: один — и на нем утверждались Станислав Доспевский и Николай Павлович — вел к религиозной живописи академического толка; другой путь уходил в глубинные пласты народного изобразительного искусства, в какой-то мере сохранявшего поэтику художественного примитива.

И все же преемственность — творческая, а не только семейная традиция — прослеживается достаточно четко и определенно. Три портрета Захария Зографа — первые побеги, давшие добрые всходы: вслед за ними появились тридцать восемь (!) портретов кисти Станислава Доспевского. Среди них и два автопортрета — с медалью Санктпетербургской Академии художеств, и изображения близких художника — отца, матери, жены, братьев Николы и Атанаса, сестры Доминики Ламбревой, тетки Екатерины — вдовы Захария… И поэта Найдена Герова, этнографа и фольклориста С. Захариева, доктора С. Чомакова, П. Гроздева, Г. Христовича, И. Денкоглу и других, воплотивших возрожденческий тип просветителя, ученого, борца за национальную и церковную независимость. Они совсем иные, эти портреты, чем полотна Захария; другая — уже профессиональная, академическая — система выразительных средств, другое, более широкое понимание задач. Но вероятно, важнее и существеннее различий то общее, что соединило их в истоке раннего болгарского портрета: гуманистическая концепция личности и ее духовной ценности, неразделенность нравственного и эстетического начала, утверждение национального самосознания, силы мысли и знаний, направленных к просвещению народа, наконец, высокого достоинства художника.

Воодушевлявшее Захария просветительство продолжалось и в творчестве, и в жизни — в той страсти, с которой отдавались этой идее едва ли не все члены его семьи. Еще в России у Доспевского созрела мечта о специальном художественном образовании в Болгарии; по возвращении он настойчиво, хотя и безуспешно, хлопочет об открытии при Пловдивском училище «чертежного класса» для живописцев и резчиков. Зато удалось другое предприятие неутомимого художника: в 1859 году в пловдивском доме Найдена Герова открылась первая в Болгарии художественная выставка. Живо интересуется Доспевский — и в этом снова видится знамение времени — памятниками античной и церковной старины, печется об их охране.

По-своему не менее деятельны были и его самоковские братья. В 1856 году в Самокове открывается первая общественная читальня; основателем и первым председателем ее был Иван Доспевский, с 1871 года — Христаки Захариев Зографский, организовавший при ней вместе с братом Димитром первые в Самокове любительские спектакли. (Болгарская «читалиште» — это не только и не столько читальня или библиотека, сколько своего рода клуб, где собирались крестьяне, ремесленники, учителя, учащиеся для обсуждения и решения общественных вопросов, центр просветительства, любительского театра, осуществившего первые постановки болгарских пьес патриотического содержания, и т. п. В эпоху османского ига «читалиште» сыграли огромную роль в воспитании гражданского самосознания болгар.)

Эпоха просветительства, однако, уходила в прошлое. «Грамматикой родины не освободишь», — утверждал Г. Бенковский. Наступало время больших надежд и больших тревог. «В ход должен был быть пущен нож, — провозглашает апостол свободы Васил Левский, — чернила уже не помогают». Самоковчане не оставались в стороне. Немало из них сражалось в легионе Г. Раковского, позднее в отряде Христо Ботева, народном ополчении на Шипке. В самоковском женском монастыре укрывался от полиции Левский; в местный революционный комитет вошли Никола Образописов, гравер Георгий Климов, Иван Доспевский, Христо Захариев Зографский и другие. Революционерами-агитаторами и узниками казематов были самоковские иконописцы Никола Костадинов Вальов и Захарий Димитров Доспевский, вынужденный после ареста в 1876 году скрываться в Малой Азии, Яффе, Иерусалиме.

Апрельское восстание 1876 года явило миру невиданный героизм народа, вступившего в смертельное единоборство с могущественными поработителями. Трагическое поражение восстания обернулось «страшным судом», перед которым меркли даже кошмары Апокалипсиса.

Роковым оказался этот год и для династии самоковских зографов. Умирает вдова Захария Екатерина; умирают и его сыновья — старший Георгий и младший, двадцатитрехлетний Михаил. В 1878 году в стамбульской тюрьме Мехтерхане погибает — от пыток или от яда — Станислав Доспевский. Еще раньше он не раз встречался с В. Левским и Г. Бенковским, поддерживал связь с гайдуком Тодором из Радилова. Будучи русским подданным, Доспевский имел возможность уехать в Россию — на этом настаивал пловдивский консул Геров, но оставить родину художник не мог. В Пазарджике он возглавил Комитет помощи семьям погибших в Апрельском восстании. Османские власти, разъяренные обличительными корреспонденциями, которые Доспевский посылал в лондонские газеты «Таймс» и «Дейли ньюс», бросили его в августе 1877 года в пловдивскую тюрьму Таш-капу, а затем перевели в Стамбул. Последним произведением художника стал рисунок в книге — камера Таш-капу.

В этой нераздельности жизни и творчества, в кровной, органической причастности художника к судьбам народа на каждом витке его истории — тоже одна из завещанных Захарием Зографом традиций болгарского искусства.

Ее подхватили многие из младших современников Захария Зографа, и нередко сама жизнь и свобода становились ценой верности этому завету. Николай Павлович участвовал в организации тайных революционных комитетов в Свищове и Софии; художник Христо Цокев — в деятельности болгарской политической эмиграции в Румынии; иконописец, портретист, литограф Георгий Данчов был сподвижником Васила Левского и председателем Чирпанского революционного комитета (пять лет провел он в кандалах в крепости Диар-Бекир); живописец Симеон Симеонов из рода Витанов — участник Апрельского восстания, георгиевский кавалер за храбрость на Шипке; Цаню Захариев — организатор и предводитель трявненского восстания, которое за участие в нем художников даже назвали «зографским».

Страшный, жестокий террор, последовавший за разгромом Апрельского восстания, был уже агонией пятивекового османского ига. Россия принесла Болгарии избавление: победа русского оружия в войне с Блистательной Портой означала конец ее господства на болгарских землях.

30 декабря, в канун нового, 1878 года 31-я пехотная дивизия под командованием генерал-лейтенанта Н. Вельяминова, входившая в западный отряд генерал-адъютанта И. Гурко, освободила Самоков.

Захарию Зографу не довелось дожить до свершения самых заветных надежд, но незримая частица его как бы осталась в истории тех лет. Первым кметом освобожденного Самокова, председателем Городского совета стал Иван Доспевский, избранный вскоре депутатом Учредительного народного собрания; секретарем Городского совета — Христо Захариев Зографский, занявший в ноябре 1879 года должность кмета. Другой сын Димитра, Атанас Самоковлиев, был избран первым после освобождения кметом Пловдива. Никола Образописов — судьей в Самокове (впрочем, он скоро вышел в отставку; своенравный характер, видимо, не дал упрямцу ужиться и с новыми властями).

Рождалось новое, независимое Болгарское государство; в числе его создателей и воспреемников были родные и близкие Захария Зографа.

Между тем старое кладбище под стенами церкви св. Николая в Самокове все больше приходило в запустение, и тропинка к могиле Захария зарастала травой…

Освобожденная Болгария стремительно наверстывала упущенное за многие столетия османского ига: за несколько десятилетий ей предстояло «встать с веком наравне». Рушились последние преграды, еще недавняя провинция Османской империи на глазах одного-двух поколений превращается в современное европейское государство.

Эпоха национального Возрождения, бывшая эпохой героической, самоотверженной борьбы народа за государственную и духовную независимость, завершается. Благодаря ей новую Болгарию создавал народ, в тяжелейших условиях сохранивший себя и свое национальное достоинство, в сопротивлении угнетателям утвердивший право на свой язык, веру, культуру, школу, книгу, искусство. Но сейчас стране были нужны новые люди — молодые, энергичные, с широким кругозором европейской образованности, не познавшие позора рабства, устремленные в будущее. Рождались новые поколения, и трактаты Неофита Рильского, поэзия Найдена Герова, живопись Захария Зографа были для них перевернутой страницей прошлого.

«Пространство» нового болгарского искусства «обживали» художники иного склада. Одни из них — И. Мырквичка, Я. Вешин — приезжают из Чехии и Словакии уже хорошо подготовленными в академиях Праги и Мюнхена; другие — И. Димитров, К. Величков, А. Митов, И. Ангелов — отправлялись за наукой в Италию, Германию, Францию и возвращались домой; третьи — С. Иванов, Ц. Тодоров, В. Димитров-Майстора и другие — вырастали в стенах основанного в 1896 году государственного Рисовального училища в Софии, ныне — Высшего института изобразительных искусств имени Николая Павловича.

Характеризуя искусство балканских народов в XIX столетии, В. Полевой пишет: «Это был встречный процесс восхождения от фольклора к профессиональному творчеству, движение народного творчества к изобразительно-повествовательным формам и идейной содержательности, свойственным профессиональному искусству. Это был процесс, в ходе которого развивался и трансформировался традиционный опыт народного искусства, осваивались те виды и жанры художественного творчества, которые по тому времени могли и должны были оптимально отвечать задачам самоутверждения искусства как формы национального самосознания, способствовать осуществлению общественной функции творчества в национально-освободительной и социальной борьбе, в духовной жизни нации и, наконец, позволяли бы обратиться к прямому познанию окружающей жизни» [63, с. 18].

Иные времена, иные животрепещущие проблемы, иное искусство и его люди — неудивительно, что наивные и простодушные зографы недавних и уже таких далеких лет казались слишком «неумелыми», чтобы служить примером и образцом для наследования. Винить тут некого и не за что; болгарской живописи выпала необычайная судьба и невиданно ускоренное, «сгущенное» развитие: от казавшейся незыблемой средневековой иконописи до модернизма пролегли не века, а несколько десятилетий. Менее чем через полвека после смерти Захария кисть ловкого, но заурядного ремесленника даже не подновляет, а напрочь записывает лучшие фрески в Троянском монастыре…

Из жизни уходили те, кто знал и ценил Захария Зографа; в Самокове начала века жил лишь последний из могикан героической эпохи — «консул» Никола Образописов, скончавшийся в 1915 году на восемьдесят шестом году долгой и многотрудной жизни. Память о Захарии постепенно затухала, становясь уделом дотошных краеведов местного значения. Вот уже и позабыли, когда умер художник: точную дату вновь установили только в 1938 году, а до этого называли разные, даже 1861-й. Затерялось и надгробие; нашли его в 1958 году.

Нашли, потому что искали. Пришло время признания Захария Зографа как крупнейшего художника эпохи национального Возрождения, одного из самых талантливых и своеобразных мастеров болгарского искусства.

«Как бы ни хорошо жил человек, он умрет и родится другой. И пусть родившийся после, глядя на этот памятник, вспомнит о том, кто его воздвиг». Эти слова правитель древней Болгарии храбрый и мудрый Омурган повелел высечь на колонне, стоящей ныне в храме Сорока мучеников в Велико-Тырнове.

Имя Захария Зографа — в благодарной памяти пришедших вслед за ним.