Захватывающий XVIII век. Революционеры, авантюристы, развратники и пуритане. Эпоха, навсегда изменившая мир

1 Фитиль в огне

Холодным вечером 16 декабря 1773 года тридцатилетний бостонский сапожник Джордж Роберт Твелвс Хьюс стоял в пятитысячной толпе горожан и жителей окрестных деревень в зале величественного здания Олд-Саут-Митинг-Хаус в самом центре города. Выступления в Олд-Саут продолжались весь день, и страсти изрядно накалились. Цель была проста: не позволить выгрузить чай из трюмов трех судов, прибывших в Бостонскую гавань. Ни одного из 342 ящиков!

Бостон был выстроен на северо-восточном побережье залива Массачусетс. В то время он был одним из основных торговых портов 13 британских колоний на Североамериканском континенте. После того как британская корона признала колонии частью королевства, парламент, радея о пополнении казны, решил повысить колониальные пошлины и поднять ставки. В частности, в мае 1773 года был одобрен «Чайный закон», принятый в числе прочего для стабилизации финансового положения Ост-Индской компании. Эта правопреемница The United Company of Merchants[1] получила от парламента монополию на торговлю на мысе Доброй Надежды буквально в день своего учреждения в 1709 году и благодаря ей за 50 лет превратилась в один из крупнейших финансовых институтов британского королевства наряду с Банком Англии.

Новый закон и установленная им пошлина должны были предоставить Ост-Индской компании не только монополию на чайную торговлю, но и необходимую финансовую поддержку. В итоге именно чай обеспечивал компании процветание, а на его импорт из Гуанчжоу приходилось девять десятых годовой прибыли. И несмотря на это, неграмотная политика руководства, которое закрывало глаза на все и продолжало выплачивать акционерам высокие дивиденды, чуть не довела компанию до банкротства. В какой-то момент запасы чая на лондонских складах в районе Лайм-стрит и Фенчерч-стрит выросли до 17 миллионов тонн. Расчет был на то, что чайная монополия на американском рынке сможет обеспечить быстрый экономический рост, поскольку британское королевство рассматривало чайную торговлю как big business[2].

Середина XVII века связана с бурным и чрезвычайно прибыльным ростом чайной торговли на Западе. В то время как жители континентальной Европы все чаще выбирали кофе (в частности, французский король Людовик XV гордился тем, что каждый день сам варит себе кофе, а немецкий композитор Иоганн Себастьян Бах воспел напиток в «Кофейной кантате»), британцы не могли себе представить, как можно жить без чая. Согласно подсчетам историков, тогдашнее британское население потребляло 13 миллионов фунтов листового чая в год – примерно 300 чашек на душу населения, если считать в среднем. Почти каждый день почти каждый британец, считая – ради разнообразия – женщин и детей! А благодаря пошлинам импорт чая приносил британской казне все больше доходов, даже учитывая, что около половины чая, потребляемого в Англии и колониях, составлял контрабандный товар. И именно контрабанда стала одной из основных причин появления «Чайного закона», согласно которому Ост-Индская компания получала право поставлять чай в североамериканские колонии по более низким ценам. Предполагалось, что эта мера снизит объемы контрабандных поставок. В теории колонии с 1721 года должны были импортировать более миллиона фунтов чая в год только из Англии. На практике же поток контрабанды намного слабее не стал. Коррумпированные таможенники легко закрывали глаза на то, кто и что выгружал на портовые причалы. Скажем, из годового объема чая, который импортировался через порт Нью-Йорк, до 80 % по поддельным документам отправлялось далее в другие колонии. По оценке британского парламента, расходы на перехват двух тысяч фунтов контрабандного чая в год должны были составить восемь тысяч фунтов стерлингов.

Премьер-министр лорд Норт был уверен, что американские колонии встретят новые партии чая с распростертыми объятиями. Однако новый торговый закон вызвал в колониях только недовольство. Для американцев «Чайный закон» означал не просто цену на чай. Он был воспринят как очередная попытка британцев усилить контроль над колонией до максимума. В итоге для колонистов чай стал политическим оружием в борьбе с «давлением метрополии».

Одним из американских колонистов, выступивших против британского давления, стал разорившийся пивовар Сэмюэль Адамс. Он потребовал отправлять суда Ост-Индской компании, прибывающие в американские порты, обратно в Англию, разумеется, вместе с товарами. Он также выступил с призывом объявить полный бойкот и «любого, кто осмелится разгрузить здесь чай, вымазывать в смоле и вываливать в перьях». Чтобы усилить свои требования, Адамс заявил, что каждый отправленный в Америку ящик чая «будет иметь последствия не меньше, чем от чумы», но на Ост-Индскую компанию это заявление, конечно, впечатления не произвело. В итоге 19 октября 1773 года из Лондона отчалили семь судов, которые должны были доставить на Североамериканский континент почти 600 000 фунтов чая. Их портами назначения были Нью-Йорк, Чарлстон, Филадельфия и Бостон – четыре основных перевалочных пункта для торговых грузов из метрополии.

Судно «Дартмут» пришвартовалось в Бостоне 28 ноября. В его трюмах находилось 114 ящиков чая. Сторонникам Адамса удалось не допустить разгрузки, а на последовавшем за этим событием митинге впервые прозвучал призыв сбросить груз за борт. Несколько дней спустя в Бостон прибыли еще два судна. Впрочем, на одном из них, «Бивере», вместе с чаем прибыла оспа, в связи с чем ему пришлось встать на якорь на расстоянии от берега и в стороне от причалов в ожидании снятия карантина.

Четвертое и последнее судно звалось «Уильям» и перевозило, помимо чая, уличные фонари. Оно село на мель недалеко от берега. Торговому агенту чудом удалось организовать тайную разгрузку. Чай с этого судна стал единственным из всей партии, попавшим на прилавки американских лавок и магазинов.

Остальные же три судна застряли в Бостонской гавани в ожидании разгрузки, пока сторонники Адамса организовали круглосуточное дежурство, чтобы не допустить этого. Судовладельцы оказались в затруднительном положении: по закону они должны были уплатить пошлину и выгрузить товар в течение 20 дней со дня прибытия. В противном случае таможня могла конфисковать груз. При конфискации треть выручки от продажи конфиската направлялась в британскую казну, еще треть – губернатору колонии, а оставшаяся треть – исполнительным таможенникам. Поэтому губернатору Хатчинсону оставалось лишь приказать британскому патрульному судну заблокировать выход из гавани и терпеливо ждать, поскольку при просрочке уплаты пошлины конфискации подлежал не только груз, но и судно.

Обстановка в Бостоне накалялась уже не первую неделю, а прибытие судов с чаем лишь усилило напряженность. После войн с коренным населением Бостон погряз в огромных долгах. Бедняки окончательно обнищали, а теперь еще прибытие дешевого «официального» чая ставило под угрозу положение среднего класса. Давление в политическом котле нарастало, а сторонники Адамса подливали масла в огонь, развешивая по городу листовки: «Друзья! Братья! Сограждане! Пора прекратить махинации [британских] деспотов».

Как известно, из искры разгорится пламя. После того как вышеупомянутый сапожник Джордж Хьюс 16 декабря 1773 года, сидя на жесткой скамейке в жестоком холоде, несколько часов кряду слушал пламенные речи, которые обрушивались на собравшихся в Олд-Саут-Митинг-Хаусе подобно громовым проповедям, его терпение, как и терпение остальных собравшихся, иссякло. Если ничего не предпринять, три корабля и их груз достанутся властям, и тогда дешевый чай Ост-Индской компании навсегда заполонит американский рынок. Последовавшие за этим события вошли в учебники истории: именно тогда Сэмюэль Адамс в очередной раз призвал собравшихся к мятежу, издав «устрашающий боевой клич» (если верить словам журналиста, удачно оказавшегося на собрании в этот исторический момент). Вслед за громовым призывом в Олд-Саут-Митинг-Хаус ворвались полсотни грозных мохоков с топорами, дубинками и мачете и погнали публику в гавань. Торговец Джон Эндрюс в этот момент пил чай в трех кварталах от места действия и позже вспоминал, что свирепые крики были слышны у него дома. Это был идеальный момент, и Сэмюэль Адамс полностью руководил и им, и всеми последующими событиями.

Среди полусотни подмастерьев и поденщиков, которых Адамс несколькими часами ранее уговорил нарядиться мохоками, был кузнец Джошуа Уайет. Имена участников держались в строжайшей тайне, поскольку уничтожение частной собственности строго каралось. Однако случайно оказавшийся на месте событий двадцатилетний Сэмюэль Спрэг впоследствии рассказывал: «В тот вечер я встретил нескольких мужчин, направлявшихся к пристани Гриффинс. Я пошел с ними, и когда мы пришли туда, мы увидели “индейцев”, выбрасывающих ящики с чаем [в море]. Я вымазал лицо сажей и среди [ряженых] индейцев узнал своего хозяина, мистера Этереджа. Мы работали вместе, но никогда не говорили об этой истории».

Некоторые мятежники замаскировались весьма неумело. Уайет, например, у себя в кузнице вымазал сажей руки и лицо и намотал на пояс какую-то тряпку. Похожим на индейца он от этого не стал, зато его не узнали. И в любом случае Джон Эндрюс, пристально наблюдавший за маскарадом, утверждал, что «наречие, на котором говорили [эти фальшивые мохоки], почти не отличалось от языка настоящих индейцев». Приз за самую неудачную маскировку достался некоему Фрэнсису Эйкли, которого все сразу опознали и называли по имени. Он стал единственным мятежником, которого на следующий день задержали британские власти.

Псевдоиндейцы и все, кто последовал за ними, двинулись к пристани Гриффинс, где стояли на якоре три грузовых судна. Целью операции было не допустить, чтобы 342 ящика с чаем попали на разгрузочный причал. Сэмюэль Адамс накануне подчеркнул, что операция должна быть проведена четко, без насилия и мародерства. Ему не хотелось, чтобы местные жители сочли руководителей операции безответственными радикальными повстанцами, так как в этом случае он бы не смог в дальнейшем рассчитывать на поддержку умеренно настроенных Bostonians[3]. Один из налетчиков все-таки решил прихватить немного чая с собой и был строго наказан: его заставили раздеться и прогнали голым по улицам.

Джордж Роберт Твелвс Хьюс также принял участие в этой операции, которую с 1834 года стали называть «Бостонским чаепитием». Его личность была установлена лишь 62 года спустя, и в возрасте 93 лет он был объявлен национальным героем в родном Бостоне. До этого личности would be[4] индейцев, за исключением неуклюжего Фрэнсиса Эйкли, были the best kept secret[5] в истории США.

Прибывшая из Олд-Саут-Митинг-Хауса живописная костюмированная процессия была хорошо подготовлена. Небольшие группы незаметно отделились от основной толпы и пробрались на все три судна, а те, кто остался на берегу, молча наблюдали. Все происходило настолько бесшумно, что британское патрульное судно, охраняющее гавань, не заметило нападения. Джордж Хьюс был одним из тех, кто руководил операцией. Менее чем за три часа все ящики с чаем были вскрыты и сброшены в море. Сорок две тонны чая, стоимость которых сегодня составила бы почти два миллиона евро, пошли на корм рыбам в прямом смысле слова. Сделав свое дело, псевдоиндейцы быстро и бесшумно вернулись на берег и скрылись в ночи. Мирный сон бостонцев не нарушил ни один выстрел. А с утра на волнах Бостонской гавани колыхался толстый ковер из черного листового чая.

Этот бунт подал пример другим колонистам. После него в Нью-Йорке произошла целая серия атак на прибывающие суда, в ходе которых чай выбрасывался за борт, а в Чарлстоне его намеренно выгрузили на сырой склад. Спастись удалось только судну «Полли», которое успело вернуться из Филадельфии в Лондон. Ост-Индская компания потеряла на чае целое состояние и оказалась на грани банкротства. Этот бунт полностью перекрыл для нее возможность торговли с Североамериканским континентом. Нападения на суда с чаем стали чем-то вроде неприличного жеста, который колонисты показывали метрополии. Прошло несколько месяцев после этих событий, а на улицах Бостона продолжал раздаваться насмешливый стишок: «Эй, мохоки, встаньте, топоры достаньте, дайте знать Георгу, что за чай заморский пошлину платить не станем мы!»[6] Британский генерал-лейтенант Томас Гейдж, возглавлявший британские войска в американских колониях, в письме губернатору Хатчинсону интересовался, «останутся ли американские колонии частью Англии или же пожелают отделиться от нее».

На первый взгляд повстанцы американских колоний победили в борьбе против навязанных британским парламентом пошлин. Но король Георг III пришел в ярость, узнав о ночном нападении в Бостонской гавани, и решил сурово наказать колонистов. «Бостонское чаепитие» стало пресловутым фитилем в пороховой бочке Американской революции: за восемь кровавых лет Британская империя лишилась всех своих колоний в Америке.

Что же на самом деле побудило американских колонистов бросить вызов британской короне? Для понимания их долгой борьбы за независимость необходимо прежде изучить историю британской колонизации Америки.

Население Американского континента, когда генуэзский мореплаватель Христофор Колумб впервые высадился там в 1492 году, составляло около 75 миллионов жителей. Для сравнения: население всей Европы едва достигало на тот момент 60 миллионов. Южная Америка с конца XV века находилась в руках испанцев и португальцев, а Тордесильясский договор[7] и булла папы римского Александра XVI, изданная в 1493 году, разделили мир на испанскую и португальскую части. Земли, расположенные к западу от новой демаркационной линии, за исключением завоеванной португальцами Бразилии, попадали под контроль Испании. Подобное разделение сильно ограничило возможности колониальной экспансии французов и англичан, которая началась уже после испанской и португальской. Французским и английским монархам осталось довольствоваться незавоеванной северной частью Американского континента.

В конце XV века из 75 миллионов коренных жителей Американского континента лишь малая часть обитала в его северной части. Население территории современных Соединенных Штатов, включая Аляску, составляло семь миллионов человек. К началу же XVII века на Восточном побережье Северной Америки коренного населения почти не осталось: многочисленные эпидемии за какую-то сотню лет уничтожили около 80 % населения. Таковы были негативные последствия Columbian exchange[8] – трансатлантического культурно-экономического обмена сельскохозяйственными культурами, животными и драгоценными металлами. Десятки тысяч европейских переселенцев принесли с собой в Новый Свет опасные болезни, и это сыграло в уничтожении коренного населения огромную роль. Например, численность наррагансеттов, коренного населения Новой Англии, в XVII веке из-за европейских болезней сократилась на 92 %, а численность поухатанов, коренного населения Виргинии, в конце XVI века составляла всего 1000 человек. Завезенные из Западной Европы бактерии уничтожали американских индейцев не хуже любого оружия.

В то время о культурном единстве племен, говоривших на четырех сотнях языков, не могло быть и речи. Тем не менее в культурно-лингвистическом винегрете той эпохи можно выделить четыре основные группы, обитавшие к востоку от реки Миссисипи и в совокупности занимавшие большую часть Атлантического побережья. Это ирокезы, сиу, маскоги и алгонкины. В алгонкинскую группу входили микмаки, абенаки, вампаноаги, пекоты, наррагансетты, делавэры и поухатаны, занимавшие земли от севера Новой Шотландии до юга Виргинии. В сиуанскую группу, населявшую Северную и Южную Каролину к югу от Виргинии, – катавба, санти и другие племена. Еще южнее, в северной части Флориды, вдоль реки Святого Лаврентия жили тимукуа из маскогской группы, а также мохоки, онейда, онондага, кайюга и сенека из ирокезской группы.

Первыми англичанами, добравшимися до Америки, стали рыбаки. Почти все они были родом из прибрежного города Бристоля и в конце XV века активно искали новые места для лова. В 1497 году эти предприимчивые люди под руководством генуэзского мореплавателя Джованни Кабото, известного в Англии как Джон Кабот, исследовали побережья Новой Шотландии, Новой Англии и Ньюфаундленда («Новая найденная земля», площадь которой в шесть раз больше площади Бельгии). Существенно дальше англичанам продвинуться не удалось из-за того, что год спустя Кабот во время очередного похода в Америку с целью найти маршрут в Азию заблудился в океанских просторах.

Тем временем у Англии возникли проблемы, из-за которых новые экспедиции пришлось отложить на неопределенный срок. В политической жизни Тюдоров завершился сложный период, оставивший их с пустой казной. В итоге решили искать колонии, двигаясь на восток, чтобы избежать претензий со стороны Португалии и Испании.

Это не означало, конечно, полного отказа от попыток попасть в Западное полушарие. Английские рыбаки даже не подумали прекратить вылазки из Бристоля, Плимута, Эксетера и Саутгемптона через Атлантический океан в поисках хороших мест для лова трески – «атлантического золота». На острове Новая Шотландия они строили небольшие гавани для вяления и засолки catch of the day[9] перед отправкой в Англию.

Примерно через сто лет после экспедиции Кабота англичанам удалось закрепиться в Америке благодаря политике не короля, но королевы, указавшей подданным путь в Новый Свет. Королева Елизавета I, которая взошла на престол в 1558 году, внимательно прислушивалась к мнению своего министра Ричарда Хаклита. Его географический трактат «Трактат о колонизации западных земель» (Discourse on Western Planting) положил конец спорам о необходимости постоянного английского присутствия на Североамериканском континенте. Хаклит был убежден, что колонизация поможет возродить морскую торговлю, а пошлины и налоги на ввозимые в колонии товары будут пополнять казну. Он же предложил использовать колонизацию для решения социальных проблем: высылка в Америку преступников и безработных должна была восстановить общественное спокойствие в королевстве. «Бог, золото и слава» – эти аргументы Ричарда Хаклита заставили глаза Елизаветы I загореться. Ее интересы, помимо распространения протестантизма и сокращения влияния католической Испании, включали экономические мотивы, которые отнюдь не ограничивались контролем над северными рыболовными угодьями. Королевскому торговому флоту был срочно необходим путь из Канады в Азию в обход южной оконечности Американского континента. Королева обратилась к услугам авантюристов, и один из них, сэр Фрэнсис Дрейк, от имени Елизаветы I объявил Новый Альбион, ныне известный как Калифорния, землями английской короны. Помимо него, в завоевание во имя английского престола территорий в Северной Америке свой вклад внесли такие персоны, как сэр Хемфри Гилберт, сэр Джон Хокинс и сэр Уолтер Рэли, получившие от королевы прозвище sea dogs[10].

Англичане были вынуждены считаться с опередившими их французами. В 1524 году Франциск I отправил в Новый Свет тосканского мореплавателя Джованни да Верраццано все с той же целью – на поиски морского торгового пути в Азию. По возвращении тосканец с ликованием рапортовал, что ему удалось обнаружить пролив между Атлантическим и Тихим океанами, но он ошибался. В 1550 году французы впервые – увы, неудачно – попытались закрепиться на побережье залива Рио-де-Жанейро в Бразилии. Двенадцать лет спустя Жан Рибо добрался до Флориды, двинулся оттуда через Джорджию на север, в Южную Каролину, и там очень быстро построил в проливе форт Порт-Ройал. После жестокой и кровопролитной войны с испанцами французы сосредоточились на северных канадских землях, на которые еще в 1534 году от имени короля Франциска I заявил претензии бретонский мореплаватель Жак Картье.

Британскую колонизацию ускорил Яков VI Шотландский, в 1603 году унаследовавший престол после Елизаветы I и ставший Яковом I Английским. Первая постоянная британская колония в Америке была основана алхимиком, щеголем, пиратом и мореплавателем сэром Уолтером Рэли, фаворитом королевы-девственницы Елизаветы I, – он и назвал колонию Виргинией в честь покровительницы. Не прошло и трех лет после восшествия Якова I на трон, как он издал указ, объявлявший Виргинию королевской собственностью, поскольку они «в любом случае не находятся в подчинении ни у одного из христианских правителей».

Яков I передал огромную территорию от Южной Каролины до канадской границы в собственность двум частным акционерным обществам – Виргинской компании (также известной как Лондонская компания) и Плимутской компании. Управляющим была поставлена задача привлечь поселенцев-протестантов и на пустом пока еще месте создать мощную торговую систему.

Осторожный колониальный флирт королевы Елизаветы I закончился. Яков I был человеком действия и всячески способствовал английской экспансии. Стремясь к расширению своей экономической и политической власти, новый король был готов идти на сделки с колонистами, чтобы те таскали для английской короны каштаны из огня.

Изданная Яковом I хартия заложила принципы управления всеми последующими английскими колониями. Согласно этой хартии, управлять должен был заседающий в Лондоне совет, а колонисты, оставаясь королевскими подданными, с момента принятия хартии имели право действовать «как свободные люди, а не как вассалы». Их «английские свободы» были гарантированы. Это означало, что они сохраняли автономию и имели право на самоуправление без ущерба для ранее приобретенных прав, включая право на собственность и наследование. Взамен колонисты должны были отдавать короне пятую часть доходов от найденного золота. Полтора века спустя именно эти экономические, политические и социальные договоренности колонисты использовали против того, что называли «тираническим вмешательством британского парламента в дела колоний».

Теперь французы и англичане устроили в Северной Америке настоящую гонку за географическое и численное господство. В начале XVII века у французов было преимущество: в 1604 году картограф Самюэль де Шамплен пересек залив Святого Лаврентия, где основал поселение, известное как Порт-Ройал. В ответ на это в декабре 1606 года Виргинская компания отправила в Виргинию 105 английских переселенцев на трех кораблях – «Сьюзан Констант», «Годспит» и «Дискавери». Все пассажиры этих судов были мужчинами и хотели поскорее сколотить состояние. Берег Виргинии они увидели в конце апреля 1607 года. На протяжении многих лет Виргинская компания делала все возможное, чтобы заманить в Виргинию тысячи английских искателей счастья, солдат и авантюристов. Любой переселенец с момента прибытия имел право на получение от компании headright[11] площадью 100 гектаров, которые облагались налогом по минимальной ставке. С 1619 года местное правительство представляло собой палату бюргеров из 22 депутатов.

Сочетание частной собственности на землю с местным самоуправлением заложило основу современного американского общества, но это вовсе не означает, что колонизация проходила как по маслу. Условия были сложными, многие переселенцы отказывались работать всерьез, суровые зимы приводили к голоду и даже каннибализму. Не облегчали жизнь и набеги враждебно настроенных местных племен. Ситуация усугублялась тем, что Джеймстаун, поселение первых колонистов, было построено на краю болота, из-за чего жители массово погибали от малярии. За первые три года в Виргинию прибыли около девятисот переселенцев; к 1610 году выжили полторы сотни.

Колония уцелела буквально чудом – благодаря помощи группы алгонкинов из 132 племен. Их вождь Вахунсанакок, также известный как Поухатан, предпочел торговлю с колонистами войне против них. Его решение ознаменовало поворотный момент для колонии. Капитан Джон Смит, основатель Джеймстауна, с облегчением писал: «По воле Божьей индейцы принесли кукурузу, чтобы помочь нам, а мы думали, что они пришли, чтобы убить нас». Из этого, впрочем, не следует, что индейцы могли рассчитывать на настоящую симпатию: поскольку колонисты в корне пресекали попытки жить в мире и отбирали у коренных народов их земли, превращая в табачные плантации. Тот же капитан Джон Смит позже хвастался: «Войны в Европе, Азии и Африке научили меня, что мы должны подчинить себе виргинских дикарей»; подобные записи во множестве свидетельствуют о систематическом завоевании индейских земель и истреблении коренного населения Северной Америки. Со временем Nicotiana tabacum, табак обыкновенный, вошел в моду в Англии и существенно усилил экономические позиции Виргинии. Но несмотря на то что ежегодный объем табачного экспорта составлял до полумиллиона фунтов, условия жизни колонистов по-прежнему оставляли желать лучшего.

От половины до двух третей переселенцев, отправлявшихся в Виргинию в поисках удачи, подписывали договор, согласно условиям которого приобретали статус indentured servant[12]. По прибытии на место назначения они были обязаны возместить работодателю стоимость заранее оплаченного тем проезда, а эта сумма была немаленькой. Такие контракты подписывали гувернеры и гувернантки, лакеи и ремесленники, работники плантаций, дворецкие и горничные. Все они без исключения соглашались работать на одного хозяина за кров и еду в течение определенного срока – от двух до семи лет.

Каторжные условия труда лишали колонистов надежды разбогатеть в некий прекрасный день. Ричард Фреторн, один из многих тысяч наемных слуг, переехавших в Виргинию, писал своим родителям в 1623 году: «Из-за местных условий я сильно болею: у меня цинга, понос и многие другие недуги, поразившие мое тело. […] С тех пор как я сошел с корабля, я питаюсь только репой и овсянкой». Он умер всего два года спустя. Тысячи других наемных слуг постигла такая же трагическая судьба.

Наемные слуги дорого обходились своим хозяевам, поэтому хозяева относились к ним практически как к собственности. Таких слуг хозяин мог перепродать или сдать в аренду, лишь бы те приносили доход. В конце XVII века чернокожие рабы, насильно вывезенные из Африки, и белые наемные слуги-переселенцы нередко трудились наравне, жили практически в одинаковых условиях, и это было в порядке вещей. Единственная разница заключалась в том, что договор наемного слуги был временным, раб же был обречен работать в нечеловеческих условиях всю жизнь. Поскольку рабы обходились намного дешевле наемных слуг, ввоз африканских рабов в колонии стал постепенно расти.

Английская колониальная экспансия началась существенно позже испанской. Из-за этого британцам в Западном полушарии пришлось ограничиться малонаселенными землями Северной Америки, довольно бедными месторождениями драгоценных металлов и камней. Как следствие, британская корона мало ценила свои западные колонии и отказалась от создания затратного административного аппарата в Новом Свете. Она придерживалась политики невмешательства в колониальную жизнь.

Таким образом, британские частные инвесторы вошли на американский рынок как настоящие иностранные предприниматели, получили практически полную свободу действий и управляли колониями на свое усмотрение. Из-за чрезвычайно высокой смертности на Американском континенте дела у них не всегда шли успешно. В частности, из нескольких тысяч эмигрантов, прибывших в Виргинию между 1618 и 1622 годами, пережить эпидемии и нападения индейцев смогла лишь четверть. В мае 1624 года руководство Виргинской компании подало в отставку, а колония стала королевской и получила предписание считать основным видом деятельности торговлю табаком.

Тем не менее на северное побережье прибывали все новые и новые переселенцы, а значит, возникали и новые колонии. В 1623 году Джордж Калверт, лорд Балтимор, получил королевское дозволение основать в Новой Шотландии католическую колонию. Несколько позже из-за чрезвычайно сурового климата колонисты были вынуждены перебраться южнее, в более теплые районы, и в 1634 году основали колонию Мэриленд, названную в честь королевы Марии, католички.

В первые годы своего существования Мэриленд, как и Виргиния, имел статус proprietary colony[13] – дарованной колонии. Управлявший ею Lord Proprietor[14] Джордж Калверт считал ее своего рода аристократическим семейным предприятием и хотел, чтобы Мэриленд стал убежищем для верующих католиков, мечтающих покинуть протестантскую Англию. Из этого почти ничего не вышло. Католики предпочитали оставаться на родине, а не бросаться очертя голову в рискованное путешествие в один конец. К 1640 году в Мэриленде поселились всего 500 человек, причем подавляющее большинство составляли мужчины, то есть мало кто мог жениться и завести семью. Из-за высокой смертности лишь треть браков длилась более десяти лет, а пятая часть всех детей, родившихся в Мэриленде, оставалась сиротами, не достигнув двенадцатилетнего возраста. На протяжении XVII и XVIII веков доля католиков так почти и не выросла ни в Мэриленде, ни в других британских колониях: основную часть переселенцев составляли протестанты. В 1781 году из четырех миллионов белых американцев менее 18 тысяч исповедовали католическую веру.

Американский континент стал прибежищем для многих европейских религиозных сект: все, кто в Европе ощущал себя в опасности или подвергался гонениям за веру и убеждения, переселялись в колонии либо по собственной инициативе, либо под давлением. Если в середине XVIII века в пределах Англии существовало 30 различных религиозных сект, то в Северной Америке в это же время их насчитывалось около сотни. Одной из этих сект были пуритане, или pilgrims[15], сыгравшие решающую роль в формировании современных Соединенных Штатов.

6 сентября 1620 года из Голландии в сторону Восточного побережья Америки отчалили два судна. Вскоре в корпусе одного из них, «Спидвела»[16], образовалась течь, из-за которой его пассажирам пришлось перейти на «Мэйфлауэр»[17]; со 106 мужчинами, женщинами и детьми на борту второе судно успешно продолжило путь. В отличие от своих предшественников отцы-пилигримы ехали в Америку не в поисках денег: ими руководили крайне серьезные разногласия со «слабой религиозной политикой» королевы Елизаветы и англиканской церковью, которую они считали продажной.

Часть из них уехала из Ноттингемшира в голландский город Лейден в надежде построить религиозную общину братьев и сестер, разделяющих общие убеждения. Но жизнь в Лейдене оказалась куда сложнее, чем они ожидали; религиозным диссидентам пришлось во всем полагаться только на себя. Не затронутый религией Американский континент показался им привлекательным, и потому некоторые из них рискнули отправиться за океан, чтобы начать там новую жизнь. Перед отплытием они заключили соглашение с Плимутской компанией, по условиям которого обязались оплатить большую часть стоимости путешествия. Недалеко от Восточного побережья Америки 41 пассажир поставил свою подпись под документом, утверждающим структуру и самоуправление в новой колонии. Этот документ, известный как Mayflower Compact[18], устанавливал свободу всех существующих и будущих жителей колонии и считается первой американской конституцией. Учрежденный отцами-пилигримами День благодарения, который они впервые отметили осенью 1621 года, благодаря Бога за хороший урожай, с 1863 года объявлен американским национальным праздником.

Новая Англия, куда прибыли колонисты, была огромна и включала штаты Коннектикут, Мэн, Массачусетс, Нью-Гемпшир, Род-Айленд и Вермонт. Здесь отцы-пилигримы основали Плимутскую колонию, но условия в первый год были настолько тяжелыми, что до следующей весны дожила лишь половина поселенцев. Плимутским колонистам, как и виргинским, помогли индейцы, но в этот раз вампаноаги. Из-за целой череды эпидемий их осталось слишком мало, так что соглашение между ними и отцами-пилигримами помогло индейцам избежать полного вымирания, а колонистам выжить.

В течение следующего десятилетия в Новую Англию прибыли более 14 тысяч пуританских семей. Эта религиозная миграция дорого обошлась наивным вампаноагам, поскольку пуритане, не теряя времени, захватили их заброшенные земли на основании vacuum domicilium[19] – английской доктрины, основанной в свою очередь на римской идее usufructus[20] – праве присвоения дохода от чужого имущества. Согласно этой доктрине, тот, кто возделывает землю, имеет право считать ее своим имуществом. Пуритане за гроши скупали землю у местных, впервые столкнувшихся с частной собственностью.

Темп британской экспансии в Западном полушарии не спадал. Между 1663 и 1682 годами британцы основали шесть новых колоний: Нью-Йорк на западе, Нью-Джерси на северо-восточном побережье, дальше вглубь материка – Пенсильванию, к югу от Нью-Джерси – Делавэр, а также Северную и Южную Каролину. Менее чем за 20 лет они заняли все Восточное побережье Америки, почти 2000 километров от принадлежащих Франции канадских земель на севере до Флориды, занятой испанцами.

На территории штата Нью-Йорк, который до перехода к британцам был голландской колонией и назывался Новыми Нидерландами (в свою очередь позаимствовав название у шведов, чья колония называлась Новой Швецией), обитали немцы, французские гугеноты и фламандцы. Основные доходы колонии приносила торговля пушниной. Для британцев эти земли выглядели идеальной с географической точки зрения позицией, соединяющей контролируемую пуританами Новую Англию с Мэрилендом и Виргинией на берегах Чесапикского залива. Когда в 1664 году английский король Карл II предложил своему брату Джеймсу, герцогу Йоркскому, изгнать колонистов из Новых Нидерландов и основать там новую собственную колонию, тот не колебался ни секунды. В августе 1664 года Джеймс с четырьмя сотнями солдат выступил против нидерландского губернатора Питера Стёйвесанта, и тот быстро был вынужден уступить военному превосходству британцев. За ежегодный сбор в размере 40 бобровых шкурок Джеймс получил от своего брата в личную собственность земли, простирающиеся от Коннектикута до реки Делавэр. Он же и переименовал эти земли в Нью-Йорк. Это была поистине выгодная сделка. Сменив брата на престоле, в 1685 году Джеймс объявил Нью-Йорк королевской колонией, а позже продал часть этой огромной территории нескольким частным инвесторам. Так, Восточный Джерси приобрели шотландские торговцы, а Западный Джерси достался квакерам – секте, за полвека до того основанной неким Джорджем Фоксом, сыном английского ткача из Лестершира. Его последователи стремились к «простой жизни», в которой следовало отказаться от роскоши, а все люди были «равны в глазах Бога». В 1702 году обе эти частные колонии были объединены в королевскую колонию Нью-Джерси.

Пенсильванию, расположенную между Нью-Йорком, Нью-Джерси, Мэрилендом и долиной Огайо, в 1682 году тоже основал квакер Уильям Пенн как свою частную колонию. Мало кто соглашался переселяться в место, где в любой момент могли напасть индейцы. Тогда Пенн стал заманивать дешевой землей немецких протестантов.

Он разрекламировал свою колонию как «священный эксперимент», в результате чего тысячи немцев бросили все и отправились в Америку. Поэтому нет ничего странного в том, что и по сей день в некоторых районах Пенсильвании можно услышать Pennsilvania German или Pennsilfaanisch Deitsch[21]. Население города Филадельфия, название которого переводится с греческого как «братская любовь», уже через год после его основания составляло четыре тысячи жителей, а в 1710 году – двадцать три тысячи.

Уильям Пенн основал свою колонию как религиозную миссию на землях, которые он, помня свои убеждения, выкупил у коренных народов по разумной цене, а не воспользовался узуфруктом, подобно собратьям по вере в Новой Англии. Но после того, как колонисты в 1737 году обнаружили соглашение 1686 года, считавшееся утерянным, первоначальное благочестие растаяло как дым. В документе, некогда составленном Уильямом Пенном, говорилось, что делавэры готовы уступить поселенцам часть своей территории, «равную расстоянию, которое человек может отмерить шагами за полтора дня». И хотя необходимые подписи на документе отсутствовали, само выражение Walking Purchase, которое буквально переводится как «пешая покупка», натолкнуло Томаса Пенна, сына и наследника Уильяма Пенна, на идею соревнования, но не по ходьбе, а по бегу. Трое лучших бегунов Пенсильвании должны были состязаться в том, кто пробежит большее расстояние за полтора дня. Победителю был обещан крупный денежный приз. Для участников забега Пенн специально проложил маршрут, где они могли перекусить, и организовал переправы через ручьи и реки – так, чтобы участники могли бежать без остановки в течение всех полутора суток. Благодаря размытым условиям соглашения Томас Пенн получил в итоге вдвое больше земли, чем делавэры изначально предполагали выделить его отцу.

Занимая и завоевывая американские территории, британцы создавали все новые колонии. Так возникли Нью-Гемпшир, Род-Айленд и Коннектикут, которые прежде входили в состав Новой Англии. Далее в Америку с компанией Массачусетского залива отправились английские пуритане, чтобы основать новую королевскую колонию Массачусетс к северу от Плимута. Свою столицу они назвали Бостон – в честь города в графстве Линкольншир, родины большинства этих пуритан. Джорджия была основана в 1732 году как буферная зона между испанской Флоридой и Южной Каролиной, чьи рисовые поля впоследствии сделали ее самой процветающей британской колонией.

Британские колонии граничили с французскими на севере и испанскими на юге. По остальным сторонам света границы британских колоний были природными: на востоке Атлантический океан, а на западе Аппалачи образовывали так называемые фронтиры, естественные границы британской территории. Горы затрудняли продвижение колонистов на запад, в районы, которые они назвали Северо-западной территорией. В этих диких местах переселенцы не могли рассчитывать на официальную защиту. В те времена никто не осознавал масштабов Северной Америки.

В течение XVII века в Северную Америку из Англии перебрались от 300 до 400 тысяч человек. Для многих из них это стало настоящим испытанием. Само путешествие длилось в среднем около девяти недель и стоило около 15 фунтов на одного пассажира. Заработок ремесленника за полгода – но Америка казалась столь привлекательной, что большинство переселенцев надеялись в один прекрасный день окупить свои расходы. Заработки в колониях были вдвое больше, чем в Европе, а стоимость жизни намного ниже.

Несмотря на то что в XVII веке на территориях американских колоний почти не было факторий, а в тех, которые были, почти никто не жил, начало XVIII века ознаменовал демографический перелом. За период с 1670 по 1760 год, то есть за 90 лет, численность населения британских колоний увеличилась с 600 тысяч до полутора миллионов человек. Это может показаться сущим пустяком по сравнению с Европой, где на меньшей территории примерно в это же время теснились 118 миллионов. Но миграция наконец дала толчок к экономическому росту колоний и развитию трансатлантического торгового обмена. Рыба, мясо, зерно, табак, рис, хлопок и древесина массово отгружались из колоний в Англию, откуда распространялись дальше по миру. Америка превратилась в «житницу Европы». В свою очередь, Англия получила новый рынок для сбыта шерсти, книг, бумаги и одежды. Колонии стали частью товарной империи, или международного торгового консорциума, если так можно выразиться.

Каждый год из Европы в Америку в поисках счастья или собратьев по вере эмигрировали около десяти тысяч человек. Для британского королевства экономические и социальные последствия эмиграции имели двойной эффект: с одной стороны, большинство эмигрантов были бедняками или безработными, с другой – эмиграция мужчин привела к снижению рождаемости в королевстве. Начиная со второй половины XVII века сочетание эмиграции безработных и снижения рождаемости привело к дефициту рабочей силы. Превышение спроса над предложением рабочей силы привело к росту оплаты труда и уровня жизни среднего британца. А повышение оплаты труда обеспечило британцам возможность позволить себе такую роскошь, как ввозимые из колоний табак и сахар.

В Англии спрос на колониальный табак вырос настолько, что за период с 1640 по 1700 год его импорт увеличился с миллиона фунтов до 28 миллионов. Это уронило рыночные цены на него, и спрос вырос снова. К середине XVIII века объем американского табачного экспорта, 70 % которого приходилось на Виргинию, составил 80 миллионов фунтов. Табак превратился в товар массового спроса наравне с рисом, который импортировался из Джорджии и Южной Каролины, а также с сахаром и кофе, которые в огромных объемах ввозились из Карибского региона. Не следует забывать, что Британскому королевству принадлежало не только само американское побережье, но и острова – Барбадос, Ямайка, Бермудские и Багамские острова, Антигуа, Сент-Китс, Невис и Монтсеррат, которые вместе называют Карибскими.

Развитие трансатлантической торговли привело к резкому росту эмиграции. В частности, с 1751 по 1773 год, то есть за 20 с небольшим лет, население Джорджии увеличилось с двух с небольшим тысяч человек до как минимум 33 000. Не все, впрочем, попадали в Америку по доброй воле. Огромный спрос на табак и сахар привел к формированию полноценных международных экономических отношений, а этот экономический рост – к тому, что в начале XVIII века британцы отвоевали у голландцев сомнительную славу лидеров работорговли.

В конце XVII века английский источник наемных работников для колоний иссяк. Табак же и сахар продолжали пользоваться спросом. В колониях все чаще и активнее использовали более дешевый труд рабов из Африки, которые оставались пожизненной собственностью своих хозяев и легче переносили тропическое лето в южных колониях. Рабовладение и систематическое истребление индейцев стали самыми мрачными фрагментами истории США. В конце XVII и на протяжении всего XVIII века к рабству относились как к неизбежному и необходимому элементу американского общества. Например, в 1757 году один проповедник из Виргинии – колонии, разбогатевшей за счет использования на табачных плантациях труда подневольных работников и рабов, категорично заявлял, что «жить в Виргинии без рабов морально невозможно». Томас Джефферсон, один из founding fathers[22] Американской революции, был твердо убежден в интеллектуальном и физическом превосходстве белых над чернокожими. Позднее Джефферсон поддерживал отмену рабства, считая его при этом «необходимым злом». Богатые землевладельцы вроде него были крайне непоследовательны в стремлении сохранить свое положение, не допустив ни малейшего изменения из-за предоставления политических прав чернокожим рабам. При жизни Джефферсона в его поместье Монтичелло было более 600 рабов, а сам он был сторонником сегрегации.

Джордж Вашингтон, еще один основоположник американской независимости, также использовал рабский труд на обширных табачных плантациях и в поместье в Маунт-Верноне, которые в 1761 году достались ему в наследство от сводного брата Лоуренса. В 1772 году Вашингтон прекратил покупать рабов. Он поддержал Fairfax Resolves[23], которые включали, в частности, призыв прекратить ввоз рабов в британские колонии. В это же время на его плантациях трудились 135 рабов, а в течение его жизни их число увеличилось на несколько сотен. Будущий первый президент Соединенных Штатов достойно обращался со своими рабами, а впоследствии и вовсе отказался от поддержки рабства. Тем не менее трудно понять, как такие колонисты, как Томас Джефферсон и Джордж Вашингтон, поддерживали рабство и при этом в своей борьбе против Британского королевства заявляли, что «британцы хотят обуздать нас как рабов». Сам Вашингтон не видел в рабстве ничего аморального или негуманного, за исключением того, что оно, по его собственному выражению, «способствует лени». От подобного утверждения из уст человека, который возглавил борьбу американских колоний за независимость, остается неприятный осадок.

К чести Вашингтона следует отметить, что он отказался от разделения семей своих рабов и применения физического наказания. Но один из посетителей Маунт-Вернона описывал четкую разницу между положением хозяина поместья и рабов: «Слуги постоянно следили за Вашингтоном, стремясь немедленно ему угодить, и даже больше, один его взгляд воспринимался как приказ». Беглых рабов Вашингтон безжалостно разыскивал, а тех, кто не подчинялся его требованиям, отправлял на плантации в Карибском море – путешествие в один конец. В письме некоему капитану Джонсону, датированном июлем 1766 года, Вашингтон пишет, что один из его рабов, которого он называет непослушным, «находится в правильных руках, и, если вы его перевоспитаете, его можно будет перепродать за неплохую цену, и я буду рад заплатить вам комиссию за ваши труды, но призываю вас держать его в наручниках до тех пор, пока вы не выйдете в открытое море, чтобы он не мог сбежать».

Один из иностранных гостей поместья Маунт-Вернон описывал жилища рабов как грязные лачуги: «Мы зашли в одну из негритянских хижин, которые с трудом можно назвать домами. Они еще более убоги, чем самые жалкие дома наших крестьян». Джордж Вашингтон с детства страдал от плохих зубов и покупал у рабов их зубы для изготовления своих зубных протезов: часть их в самом прямом смысле была сделана из зубов, удаленных у рабов. При этом зубы рабам удаляли без обезболивания.

Лишь после Американской революции северные штаты начали постепенно отменять законы о рабстве. Первыми стали Пенсильвания, Массачусетс и Вермонт. В других штатах, таких как Виргиния, где родился Джордж Вашингтон, этот процесс занял больше времени, поскольку рабство там воспринималось как «нечто естественное». Сам Вашингтон завещал освободить всех своих рабов после его смерти. Впрочем, отчасти он руководствовался рациональными соображениями, поскольку хотел избежать необходимости содержать их после смерти.

В XVII веке у чернокожих рабов было право самовыкупа, право на имущество и даже на владение собственными рабами, но накануне XVIII века и эти немногочисленные права были отменены. Рабы были лишены возможности владеть чем бы то ни было, выкупать самих себя и путешествовать. Их браки не признавались, а дети автоматически становились собственностью хозяев родителей. По оценкам историков, рабов, получавших возможность выкупиться, как правило, в качестве благодарности за годы верной службы, не набралось бы и 3 % от общей численности.

Массовый ввоз рабов, безусловно, оказал серьезное влияние на состав американского населения. Рабов, похищенных и захваченных в странах, которые мы сейчас называем Нигерией, Ганой, Сенегалом и Гамбией, везли скованными цепями, как скот, на плантации в Южной Каролине, Виргинии, Мэриленде, Джорджии и Нью-Йорке. В пути многие погибали от невыносимых условий или совершали самоубийство. Трупы выбрасывали за борт, а выжившие в этом аду рисковали умереть от оспы или воспаления легких в пределах года после попадания в Америку.

В абсолютном выражении общее число рабов, ввезенных из Африки в Америку, превышало число белых поселенцев. Например, в период между 1620 и 1800 годами рабов в британских колониях было в среднем в полтора раза больше, чем колонистов. К 1725 году в Бостоне хотя бы одним рабом владела каждая пятая семья. В Род-Айленде в 1750 году чернокожие рабы составляли почти 12 % населения, а в Нью-Йорке в это же время рабы имелись в половине домохозяйств. В Чесапике (штат Виргиния) 40 % колонистов имели в собственности трех и более рабов. Больше всего рабов приходилось на Южную Каролину – примерно две трети населения. В британских колониях на Карибских островах эти цифры были еще выше, так как на 55 тысяч белых жителей колоний приходилось почти 300 тысяч рабов. Южная Каролина пережила не одно и не два рабских восстания. В 1730 году в попытке если не остановить, то хотя бы замедлить ввоз рабов в Южной Каролине был введен налог на рабовладение, но и это не помогло. К 1790 году рабы составляли примерно 18 % – одну шестую часть – населения Северной Америки.

2 God bless America[24]

В начале XVIII века Северная Америка напоминала лоскутное одеяло из разрозненных мелких поселений и деревушек, безуспешно пытавшихся объединиться посреди обширных пустынных территорий. Три четверти белых колонистов составляли те, кто покинул Европу из-за религиозных преследований или долгов. До 1718 года большинство среди них составляли немецкие протестанты, в основном осевшие в Пенсильвании, остальные прибыли из Ирландии, Шотландии и Англии.

Начиная с 1718 года британские власти стали отправлять в Виргинию и Мэриленд тысячи английских и ирландских каторжников, что способствовало уменьшению доли рабов в общем составе населения, а заодно освобождало британские тюрьмы. В 1760 году в так называемых chaingangs[25] работали около 30 тысяч каторжников.

Нитью, соединившей все британские колонии на Североамериканском континенте, стала глубокая религиозность колонистов. В 1740 году стремление колонистов к очищению религии привело к настоящему религиозному буму. Эта волна религиозных движений получила название Great Awakening – Великое пробуждение. В сельской местности и таких городах, как Филадельфия, Бостон и Нью-Йорк, десятки тысяч верующих собирались под открытым небом, чтобы послушать пламенные выступления духовных лидеров, которые, словно звезды, вдохновляли аудиторию страстными проповедями.

Печатник, издатель и изобретатель, позднее также ставший founding father[26], Бенджамин Франклин писал в своей Pennsylvania Gazette[27]: «В четверг около шести часов вечера проповедь преподобного мистера Уайтфилда, которую он читал со ступеней лестницы здания суда, в гробовом молчании слушала толпа из шести тысяч человек». Франклин предположил, что из публикации речей успешного проповедника можно извлечь выгоду, и продажа тысяч экземпляров этих проповедей принесла ему огромные деньги.

В колониях зародилось массовое религиозное движение, последователи которого считали себя избранным авангардом веры. Например, массово переселившиеся из Англии в Массачусетс пуритане проповедовали, что «каждая колония имеет перед Богом обязательство соблюдать библейские заповеди и жить по законам Божьим». God bless America: колонисты эмигрировали с убеждением, что Бог одобряет их решение и что у него есть сложный замысел в их отношении, поэтому они не просто так пересекли океан. И действительно, борьба за независимость Америки всегда будет тесно связана с религией.

Накануне Американской революции многие колонисты, жившие в сельской местности, пребывали под влиянием не столько политических памфлетов таких ораторов, как Джон Адамс и Томас Джефферсон, сколько еженедельных воскресных проповедей в сельских церквях. На протяжении многих лет местные проповедники каждое воскресенье сдабривали сопротивление колонистов библейским соусом по рецептам Ветхого Завета. Британцы называли их «черным полком». В те годы проповеди, простым и понятным языком объяснявшие колонистам, что «Бог призывает сопротивляться тирании, потому что иначе люди совершают грех», имели гораздо более широкую аудиторию, чем распространяемые в городах политические памфлеты. Неудивительно, что радикальный философ Томас Пейн в своем памфлете «Здравый смысл», опубликованном в начале 1776 года как философское руководство для колонистов, восставших против британской монархии, назвал Америку «землей обетованной». Пейн хорошо осознавал мобилизующую роль религии в борьбе с британцами. В XVIII веке его мессианское послание разошлось тиражом три миллиона экземпляров. Несколько месяцев спустя, когда была составлена Декларация независимости, Бенджамин Франклин изобразил «новую Америку» как «Моисея, разверзнувшего Красное море своим посохом, дабы указать путь народу избранному». Томас Джефферсон сравнивал Американскую революцию с библейским сюжетом, в котором «детям Израиля был указан путь через пустыню».

Эту же глубокую религиозность два с половиной века спустя использует президент Дональд Трамп, позиционируя себя как сторонника принципа America First[28] и вплетая в свою кампанию «Великое пробуждение» как клич политического единения, «избранный Богом» лидер которого указывает своим соотечественникам путь в рай земной. И в случае Дональда Трампа этот рай не выглядит местом, где хотелось бы задержаться подольше.

В течение первых десятилетий XVIII века европейские колонисты сумели достаточно приспособиться к американскому климату и прочим местным условиям. Снижение уровня смертности привело к серьезному росту доли белого населения на Североамериканском континенте. Повседневная жизнь оставалась непростой, так как климат отнюдь не во всех колониях был благоприятным, а почва далеко не везде плодородной. В Новой Англии, например, и сейчас преобладают каменистые грунты, а период вегетации короток; выжить там могли только мелкие фермеры. Напротив, умеренный климат так называемых middle colonies[29], в число которых входили Пенсильвания, Нью-Йорк, Делавэр и Нью-Джерси, позволял возделывать кукурузу, рожь и ячмень.

Как и во всем мире, в американских колониях существовало социальное неравенство, но заметно иное, чем в Европе. Социальные и экономические различия между классами в Америке сильно смазывались, уровень жизни большинства колонистов, за исключением рабов и каторжников, был выше, чем в среднем в Европе, а наемные работники в сельском хозяйстве получали в среднем вдвое больше таких же работников в Англии.

В большинстве своем колонисты не голодали, и любому, кто хотел возделывать землю, ее было достаточно. В 1762 году comptroller of the customs of Boston[30] Натаниэль Уэр писал, что «низшие [американские] сословия лучше питаются и одеваются или, иными словами, ведут лучшую жизнь по сравнению с усердными лондонскими ремесленниками». Экономическую и социальную силу колонистов можно было почувствовать и в следующем веке. Например, в «Американских записках» английского писателя Чарльза Диккенса, созданных в 1842 году на основе путевого дневника, есть такие строки: «Возвращение в Бостон. Когда я вышел на улицу в воскресенье утром, воздух был таким чистым, а дома такими яркими […] каменная кладка была белоснежной, стены были выкрашены в ярко-красный цвет, а оконные ставни – выкрашены в ярко-зеленый […] как будто я оказался среди театральных декораций во время спектакля. […] Это очень красивый город, который не может не произвести впечатление на любого, кто его посетит».

В колониях жили дольше, болели меньше, женились раньше, смертность была ниже, а рождаемость выше, чем в Европе, – речь, конечно, о белом населении. Уровень грамотности среди белых мужчин составлял 75 % против 60 % в Англии. Колонистам не угрожали религиозные преследования, а конфликты с коренным населением оставались локальными и нечастыми. Огромный спрос на экспортный табак и сахар породил постоянный спрос на рабов и наемных работников, в результате чего население колоний росло буквально в геометрической прогрессии: в одной только Виргинии оно меньше чем за сто лет увеличилось вдесятеро. То же самое происходило и в Северной Каролине, где к 1660 году численность населения выросла с нескольких сотен до ста двадцати тысяч. И просто для сравнения: в 1759 году совокупная численность населения Англии и Уэльса составляла около семи миллионов человек, Шотландии – около одного миллиона трехсот тысяч, а Ирландии – немногим более двух миллионов. Исходя из этого, Америка должна была обогнать Англию по численности населения за неполный век. И это вполне здравая мысль, потому что в конце XVIII века в Америке насчитывалось уже почти четыре миллиона жителей, включая 700 тысяч рабов. В 1851 году Соединенные Штаты Америки наконец обогнали Англию.

Но, несмотря на резкий рост численности населения, общество в колониях оставалось провинциальным, а степень урбанизации – низкой: люди были ориентированы в первую очередь на приобретение земли, и только малая часть – на городскую жизнь. Почти 90 % колонистов были фермерами или работниками на фермах и жили в крошечных поселках. Кроме того, сельскую жизнь было принято всячески превозносить. Например, Томас Джефферсон писал, что городская жизнь – «источник всех зол», и пропагандировал сельский «американский идеал»: «Те, кто возделывает землю, являются избранным народом Божьим, если Он когда-либо избирал кого-либо».

На картах первой половины XVIII века не найти крупных американских городов: между Филадельфией и Чарлстоном в тысяче километров друг от друга не было ни одного. А население Бостона в 1735 году составляло всего 13 тысяч жителей. При этом в городе развелось очень много собак, в связи с чем был принят местный закон, запрещавший держать собак ростом выше 20 сантиметров. Бостонцы не видели связи между размером собак и их поголовьем, так что закон мало кто соблюдал. В Филадельфии, Нью-Йорке, Чарлстоне и Ньюпорте, региональных метрополиях с портами и чиновничьим аппаратом, в 1750 году проживали не более пяти тысяч человек, большую часть которых составляли торговцы и банкиры. В конце XVIII века численность населения Филадельфии, крупнейшего города тогдашней Америки, едва дотягивала до 42 тысяч.

Впрочем, несмотря на то что в городах жили от силы 5 % населения колоний, интеллектуальная жизнь в них била ключом: открывались библиотеки, издавались газеты, интеллигенция получала образование в Йельском, Принстонском и Гарвардском университетах. В 1760 году в Филадельфии было 77 книжных магазинов – больше, чем в десяти крупнейших провинциальных английских городах, вместе взятых. А после 1760 года в Америке, словно грибы после дождя, начали возникать новые города. Например, в Новой Англии за четверть века их было основано 264.

Даже бедняки-колонисты жили лучше по сравнению с Европой, но это, конечно, не означало рая на земле. Бедность оставалась бедностью. В 1740 году четверть жителей Бостона жила за ее чертой, а в таких колониях, как Виргиния и Мэриленд, доля бедного населения достигала трети. Но если в Англии эта часть населения была вынуждена полагаться на постоянную благотворительность, бедные колонисты Америки не оставляли надежды улучшить свою жизнь. Примерно три четверти колонистов имели в собственности землю – серьезная разница с Англией, где землей или недвижимостью владело всего 20 % населения. И, конечно, все это не означало равноправия. Надежда на то, что человек, который что-то умеет и знает, чего хочет, уж наверняка сможет добиться успеха, разбивалась о социальную реальность. Многие эмигранты происходили из самых низших социальных слоев и, приехав в Америку, так и не получили возможности приобрести участок земли и что-нибудь на нем построить.

В колониях изначально отсутствовал аристократический высший класс, в котором решающее слово принадлежало графам, баронам и маркизам. При этом в американском обществе сохранился преимущественно патриархальный уклад. Местную элиту – в нее входили священники, богатые торговцы, юристы, врачи и высокопоставленные офицеры Королевского флота – называли gentry, и ее представители, как и в любой другой стране, смотрели на «простолюдинов» свысока. Так же, как в Англии и других европейских странах, gentleman[31] отличался от простолюдина знанием классических языков, умением играть на музыкальных инструментах, ношением парика и отсутствием необходимости зарабатывать на жизнь ручным трудом. Джентльмены вели изысканный образ жизни, мало отличавшийся от образа жизни европейского дворянства, который давал им моральное и социальное превосходство над низшими слоями населения, вынужденными ежедневно бороться за выживание. До провозглашения независимости в 1776 году расслоение американского общества было в целом похоже на европейское. В Бостоне 5 % жителей владели половиной собственности во всем городе, в то время как на долю всех жителей из низших классов приходилось 5 % собственности.

Колониями управляли богатые династии: в Нью-Йорке это были голландско-британские семьи ван Ренсселер, Стёйвесант и Филипс, в Виргинии – табачные магнаты Беверли и Картеры. Лэндон Картер, впоследствии выступавший за независимость Америки, называл простолюдинов идиотами, а будущий первый президент Соединенных Штатов Джордж Вашингтон говорил о фермерах как о grazing multitude[32]. Томас Джефферсон, ставший третьим президентом Соединенных Штатов в 1801 году, был убежден, что «хозяева постоялых дворов, слуги и кучера – мошенники, с которыми обществу не нужно считаться». Но многие американские землевладельцы, подобно французам, жили на грани банкротства, поскольку содержание плантаций стоило очень дорого. Именно по этой причине многие отцы-основатели, включая Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона, всю жизнь использовали труд сотен рабов.

Рост благосостояния американских колоний стал возможен благодаря британской меркантилистской политике. С 1660 года Англия превратилась в главный торговый узел своей колониальной империи, причем вся торговля колоний с иностранными партнерами должна была также проходить через Англию. За это колониям гарантировались защита торговых судов Королевским военным флотом и ежегодный приток достаточного количества рабочих рук благодаря политике открытых дверей. Работорговля обеспечивала дешевую рабочую силу и высокую маржу[33]. Это привело к росту благосостояния колоний за счет морской торговли с Англией, составлявшей около половины годового объема британских морских перевозок. Между 1747 и 1765 годами экспорт товаров из Америки увеличился более чем вдвое – с семисот тысяч до полутора миллионов фунтов стерлингов. Колонии в свою очередь имели возможность сравнительно недорого покупать в Англии предметы роскоши, инструменты и оружие.

Обратная сторона медали состояла в том, что колонии все сильнее зависели от торговли с Англией, а благосостояние их жителей – от королевского согласия удерживать низкими импортные пошлины. Подавляющее большинство колонистов имели британские корни и исповедовали протестантизм, но единства между колониями не было и близко. Почти у каждой колонии хватало разногласий с ближайшими соседями, и практически все отводили глаза, стоило на соседей напасть индейцам. Постепенно к англичанам и шотландцам начали прибывать голландцы, фламандцы, немцы и французы, и к уже имеющимся противоречиям добавилось взаимное недоверие между представителями разных национальностей. В частности, Бенджамин Франклин открыто беспокоился из-за того, что Пенсильвания сильно germanized[34] вследствие большого притока немцев, а тем, кто собирался ехать в Олбани, советовал учить голландский язык. Как и в европейских странах, в колониях пышным цветом цвели взаимные предубеждения: все немцы считались недалекими, голландцы – прижимистыми, французы – легкомысленными, а ирландцы – пьяницами. Несмотря на невероятно тесное соседство, в каждой колонии процветала своя система управления. Виргиния, Нью-Йорк и Южная Каролина принадлежали английской короне и управлялись местными губернаторами. Мэриленд и Пенсильвания пребывали под частным контролем lord proprietor[35]. И только в Коннектикуте и Род-Айленде была автономия, благодаря которой они не подчинялись автоматически ни английской короне, ни частным компаниям. Метрополии взаимное безразличие колоний друг к другу было на руку, но по иронии судьбы политическое противостояние с британским парламентом действительно сплотило колонии.

Первые территориальные трения между французами, двинувшимися из Канады на юг, и британцами, чей взгляд от Восточного побережья обратился на запад, начались на севере. Британцы сумели остановить французскую экспансию, захватив Гудзонов залив. Однако в 1753 году у французов все еще оставался путь во внутреннюю Северную Америку через реку Оттава и реку Святого Лаврентия.

Камнем преткновения стала долина Огайо – обширная территория, включающая большую часть нынешних штатов Огайо, Индиана, Кентукки, а также часть Пенсильвании и Виргинии. На нее претендовали как французы, так и британцы, и последние опасались, что, взяв долину под свой контроль, Франция помешает их экспансии во внутренние области Америки. Это привело к жестокой конкуренции, та в свою очередь – к строительству новых торговых постов в долине Огайо, а уже они дали повод и тем и другим вовсю хвалиться, что территория между Канадой и рекой Миссисипи принадлежит им. Для французов долина Огайо была идеальным плацдармом между канадскими землями на севере и Луизианой на юге, и потому о ее стратегическом значении спорить не приходилось. Там, где сейчас находится город Питтсбург, на пересечении Аппалачей с долиной Миссисипи, французы построили огромный форт Дюкен. Такое его расположение должно было обеспечить французам полный контроль над долиной Огайо. Шотландец Роберт Динвидди, губернатор Виргинии, понимая этот план, опасался, что французы медленно, но верно окружат британские территории на Восточном побережье, а потом и поглотят их. Инструкции, которые он получил от английского короля в 1753 году, были более чем ясны: любой ценой не допустить вторжения французов на английские территории, «если необходимо, применив силу», дабы не поставить под угрозу прибыльную торговлю пушниной.

Вопрос, который действительно волновал всех, заключался не в том, в какой момент конфликт между двумя странами перерастет в войну, а скорее в том, какая из сторон получит больше контроля над Североамериканским континентом. Первый выстрел раздался в 1754 году близ огромного озера Эри между Канадой, Пенсильванией, долиной Огайо и нынешним штатом Нью-Йорк. Губернатор Динвидди принял решение отправить туда, в форт Ле-Бёф, молодого, амбициозного и богатого Джорджа Вашингтона. Выбор Динвидди был рискованным, поскольку двадцатидвухлетний Вашингтон не имел серьезного военного опыта, не обучался дипломатии и не знал ни слова по-французски, так что на переговорах с противником был обречен полагаться на переводчика.

Даже 30 лет спустя Джордж Вашингтон не понимал, почему Динвидди поручил эту миссию именно ему: «…чтобы столь юного и совершенно неопытного человека послали вести такие важные переговоры…». Возможно, на решение Динвидди повлиял тот факт, что Вашингтон хорошо понимал обстановку и ранее сам вызвался доставить французам ультиматум. В этой экспедиции Вашингтона, стройного и самого высокого из всех (его рост составлял 182 сантиметра), сопровождал вождь ирокезов Танагриссон по прозвищу Полукороль, питавший непоколебимую ненависть к французам, которые убили его отца и, по его собственным словам, «выели ему сердце».

Ранним майским утром 1754 года Вашингтон с отрядом из четырех десятков солдат при поддержке горстки индейцев и их озлобленного вождя атаковал французский отряд в ущелье в горах Аллегейни, недалеко от того места, где сейчас находится город Питтсбург. Французы проиграли этот бой. Раненный в ходе перестрелки французский командующий Жозеф-Колон де Вилье, сеньор де Жумонвиль, осознав, что перевес сил на британской стороне, призвал прекратить огонь, после чего церемонно потребовал от Вашингтона покинуть «свою территорию».

Однако едва Жумонвиль закончил свою речь, как вождь ирокезов бросился вперед. Танагриссон томагавком рассек череп французскому офицеру, торжественно объявил: «Отец, ты жив!» и умыл руки хлынувшей кровью. Такого никто не ожидал. Этот экстравагантный ритуал стал для индейцев Танагриссона сигналом начать снимать скальпы с раненых французских солдат. Участие в этой операции было для вождя расчетливым шагом: он считал, что ирокезы только выиграют от эскалации французско-британского конфликта, поскольку эта война ослабит давление на индейцев долины Огайо. Индейцы, жившие севернее и западнее Нью-Йорка и Новой Англии, в любом случае находились на линии огня между англичанами и французами. Британцы рассчитывали на поддержку Танагриссона, но в последующие годы ирокезы сражались то на одной, то на другой стороне, каждый раз рассчитывая извлечь из этого выгоду.

Французы бурно отреагировали на вести о злополучном déconfiture[36] Жумонвиля и обвинили Вашингтона в умышленном убийстве французских солдат. Вашингтон, начавший срочное строительство форта Несессити, сделал вид, что не виноват в этом убийстве, и приступил к подготовке нападения на форт Дюкен. Рассчитывать на поддержку индейцев он больше не мог, поскольку племена делавэров, минго и шауни решили, что британцы слишком назойливы, и перешли на сторону французов. Неистовый вождь ирокезов от греха подальше скрылся в Пенсильвании. Нападение на форт Дюкен обернулось поражением британцев, и без поддержки индейцев Вашингтону и его четырем сотням солдат пришлось отступать в форт Несессити под непрекращающимся ливнем.

Когда французский капитан Луи-Колон де Вилье, сводный брат Жумонвиля, напал на форт Несессити, все снова пошло не так, как ожидал Вашингтон. Недостаток военного опыта обернулся серьезными проблемами. Поскольку форт Несессити был построен в долине и окружен холмами, французам не составляло труда стрелять по всему, что находилось за его частоколом. Вашингтон понимал, что у него и его людей есть лишь один выход – сдаться. Капитан де Вилье немедленно предъявил перечень требований со стороны Франции, а британцы официально признали и подписали капитуляцию. При этом они обязались не появляться в долине Огайо в течение по меньшей мере одного года. Мелким шрифтом в самом низу перечня требований вскользь упоминалось, что Джордж Вашингтон признает вину в «убийстве» Жумонвиля. До сих пор нет уверенности, почему Вашингтон позволил французам так себя провести. Возможно, злую шутку с ним сыграли усталость, сумерки и непрерывный дождь. Но очевидно, что самая простая причина заключается в том, что Вашингтон ни слова не понимал по-французски. Его подпись дала французам прекрасный повод интерпретировать гибель Жумонвиля как результат военной агрессии.

Тринадцать американских колоний не сидели сложа руки. Под влиянием английской короны летом 1754 года они созвали конгресс в Олбани (штат Нью-Йорк), на котором Бенджамин Франклин предложил объединить британские колонии под властью генерал-губернатора. Британцы хорошо понимали, что только сотрудничество и союз с ирокезами смогут подавить в зародыше войну с французами в Америке. Франклин подкрепил свой так называемый план Олбанского союза девизом «Объединимся или умрем» и рисунком змеи, разрезанной на восемь частей, символизирующих американские колонии. Но ни одна колония не была заинтересована в централизации власти. Еще менее того южным колониям был интересен конфликт на севере, для которого им пришлось бы поставлять солдат и все необходимое для войны. План Франклина не был принят. Впрочем, в 1776 году он получил новую интерпретацию и был использован в качестве основы для Декларации независимости США.

Британский ответ на капитуляцию форта Несессити теперь стал очевиден: долина Огайо должна быть любой ценой отвоевана, а французы – отброшены назад. Английский премьер-министр Томас Пелэм-Холлс, герцог Ньюкасл, только что сменивший на посту своего брата Генри, был твердо убежден, что Франция будет связана готовящимися в Европе новыми стратегическими и политическими альянсами, а значит, французы не смогут в ближайшее время отправить войска в Северную Америку. Больше того, герцог Ньюкасл считал, что если британцы не будут терять времени и остановят французскую угрозу в Америке, то им удастся предотвратить ее распространение и в Европе.

Ньюкасл был одинок в этом мнении, поскольку Генри Фокс, амбициозный британский военный министр и фаворит Георга II, видел происходящее совершенно иначе. По мнению Фокса, сильное британское присутствие должно было привести к отправке французских войск в Северную Америку, что ослабляло положение Франции в Европе.

Он принял решение начать в Америке гораздо более масштабную военную операцию. Такой план требовал больше людей и увеличивал продолжительность борьбы за доминирование в Северной Америке. Когда в сентябре 1754 года, всего через два месяца после капитуляции Джорджа Вашингтона, британский король Георг II принял решение об отправке в Америку нового главнокомандующего Эдварда Брэддока и первого контингента из тысячи солдат, неизбежность войны в Америке стала очевидна.

Крупное военное столкновение, которого все опасались, произошло полгода спустя. Британский адмирал Эдвард Боскауэн, командующий военной эскадрой, которая вышла из Плимута 10 апреля 1755 года, подкараулил французов в заливе Святого Лаврентия перед самым Квебеком. Из-за погодных условий части французского флота удалось спастись, но три корабля – «Алкид», «Лилия» и «Королевский дельфин» – 8 июня попали в засаду вооруженных до зубов британцев. В докладе королю Людовику эти события были описаны так: «Между десятью и одиннадцатью часами утра мы обнаружили рядом с собой английский военный корабль с 60 пушками на борту. Наш капитан месье Окар трижды прокричал по-английски: “Между нами мир или война?” С корабля нам ответили, что они “нас не понимают”. Мы повторили вопрос по-французски, но получили такой же ответ. Месье Окар повторил вопрос, и мы услышали в ответ: “Мир, мир!”» После этого англичане открыли огонь по французам.

В этом сражении, продлившемся всего десять минут, погибли 54 французских моряка, а британцы успешно захватили два французских корабля. Жребий был брошен: Англия и Франция вступили на путь войны. Все лето британский флот преследовал в Атлантике французские торговые суда, чтобы нанести Франции как можно больший ущерб, захватил более сотни французских кораблей и взял в плен 2600 членов экипажа. Французы несли такие убытки, что некоторые банки и компании вынуждены были закрыться.

Итак, британцы были вполне уверены в себе, начиная войну. В Америку для подготовки к наступлению прибыл Эдвард Брэддок. Ему навредило собственное самомнение: генерал проигнорировал все советы колонистов и решил, что ему «вообще не нужна никакая помощь от индейских дикарей». Не считая, что индейцы могут представлять какую-либо угрозу для его регулярных войск, он с презрительной улыбкой заявил колонистам: «Эти дикари могут быть грозными врагами для ваших американских ополченцев, но против регулярных дисциплинированных войск они ничего собой не представляют». Вожди шести индейских племен, жаждавших, чтобы французы как можно скорее убрались из долины Огайо, прибыли выразить генералу свою готовность оказать военную поддержку. У одного из них даже была при себе карта форта Дюкен. И все равно упрямый генерал Брэддок ответил, что британцы возьмут долину Огайо без их помощи.

В распоряжении генерала было 2200 солдат, что более чем вдвое превышало численность французских солдат в форту Дюкен. У него была заготовлена тяжелая артиллерия для обстрела французской крепости. Как это ни удивительно, на сцене снова появился Джордж Вашингтон, подвергнутый прежде резкой критике из-за Жумонвиля: на сей раз он выступал в роли aide de camp[37] генерала Брэддока. Джордж Вашингтон хорошо знал эти места, и его участие в наступлении могло быть полезным для английского генерала, но Брэддок отказывался слушать чьи бы то ни было советы, в том числе советы своего флигель-адъютанта. Впрочем, этот поход в принципе сложился для Джорджа Вашингтона не очень удачно: молодой человек заболел дизентерией, из-за нее начался геморрой, и в результате он был вынужден ехать сначала в повозке, а затем хоть и верхом, но привязав к седлу подушку. Путешествие в долину Огайо превратилось для него в настоящий кошмар. А высокомерие генерала Брэддока стало причиной неудач британцев. У генерала, вероятно, имелся достаточный опыт военных действий в Европе, но Америка – дело совсем другое. Неслучайно книга Фенимора Купера «Последний из могикан», посвященная Войне с французами и индейцами, начинается следующими словами: «Войны в североамериканских колониях имели одну особенность, а именно то, что перед схваткой с противником нужно было преодолеть трудности и опасности, устроенные дикой природой».

Поскольку генерал Брэддок не разбирался в местном климате и географии, британскому конвою пришлось тащить через горы тяжеленные артиллерийские орудия. Поход выдался долгим и трудным, его участникам пришлось пробираться через глубокие вязкие трясины, множество солдат и лошадей погибло в бесконечных лесах, метко прозванных the shades of death[38]. Генерал Брэддок хотел наступать стремительно, поэтому принял решение оставить примерно половину своей армии с артиллерией в арьергарде, а вперед продвигаться с авангардом численностью около 800 человек. Этот ход казался удачным, потому что позволял ускорить наступление британцев и при этом иметь в запасе достаточно людей для окружения форта, но генерал Брэддок слишком рано радовался. 9 июля британцы попали во французскую засаду при переправе через реку Мононгахила примерно в десяти километрах от форта Дюкен. Французы заручились поддержкой нескольких сотен индейцев из племен оттава, оджибва и потаватоми, для чьих ловких и бесшумных стрелков британские солдаты стали легкой мишенью. Генерал Брэддок же верил в испытанный рецепт европейской атаки, в которой солдаты выстраиваются в шеренгу и медленно наступают, ведя огонь по противнику. Но эта стратегия была хороша там, где требовалось прежде всего лишить солдат возможности дезертировать во время боя или стрелять по своим…

Как показала практика, британские мушкеты были настолько неточными, что попасть из них в цель было почти невозможно. Поэтому по одной мишени должны были одновременно стрелять как можно больше солдат в надежде, что хотя бы одна пуля действительно поразит врага. Тем временем индейцы, скрывающиеся от британцев за деревьями и в высокой траве, использовали винтовки – оружие, перезаряжать которое было дольше, чем мушкет, но которое стреляло намного точнее. Для британцев это сражение стало бойней.

Сотни британских солдат в панике бежали от преследовавших их индейцев с томагавками. Джордж Вашингтон докладывал губернатору Роберту Динвидди через неделю после поражения на Мононгахиле: «…наших вооруженных солдат обуяла такая паника, что они пришли в полное замешательство и перестали слушать приказы […] и бежали, как овцы от волков, бросив орудия, боеприпасы, провиант, обоз с вещами, одним словом, все досталось противнику». Генерал Брэддок во время обстрела получил серьезное ранение в легкое, от которого скончался через два дня. Англичане понесли огромные потери: как минимум 456 солдат были убиты. Еще четыре сотни тяжелораненых остались лежать на берегу Мононгахилы или поблизости, тщетно взывая о помощи. Паника, охватившая британских солдат, была столь велика, что, как позже выяснилось, почти 200 английских солдат пострадали от friendly fire[39].

Во время сражения Джордж Вашингтон, презрев смерть, бросился в бой и выжил чудом. Пули попали под седло и в подушку для седла, шляпа и полы мундира были продырявлены еще четырьмя пулями. Вашингтону пришлось быстро развеивать слухи о своей гибели. Например, в письме своему младшему брату Джону он писал: «Как я слышал, ходят слухи о моей смерти и о моих последних словах, [которые я произнес]. Пользуюсь случаем, чтобы опровергнуть первое и заверить тебя, что второго я еще не писал. […] У меня была поистине чудесная защита, потому что в мой мундир попало четыре пули, две мои лошади были ранены, и все же я уцелел, в то время как моих товарищей убивали одного за другим».

Битва за форт Дюкен еще больше усилила таинственный ореол вокруг Джорджа Вашингтона во время и после Американской революции. Его поражение и позорное убийство французского командующего Жумонвиля постепенно отошли на второй план. Один из индейских вождей, воевавших в этом сражении на стороне французов, уверенно рассказывал, как его воины продолжали стрелять в Джорджа Вашингтона, но ни одна пуля не смогла поразить его. Колонисты считали Джорджа Вашингтона untouchable[40] героем, едва ли не суррогатным королем Америки. Бенджамин Раш, политик, врач и член Континентального конгресса, а с весны 1777 года – главный врач американской армии, говорил, что «в Европе нет короля, который не был бы похож на камердинера рядом с Вашингтоном».

В сражении за форт Дюкен потери французов и индейцев составили всего лишь 30 убитых и 57 раненых. Британцы были полностью повержены, и Джордж Вашингтон позже признавался: «Да, это правда. Нас разгромила, причем с полным для нас позором, горстка людей, которая всего лишь хотела замедлить наше продвижение вперед [к форту Дюкен]».

Как ни странно, индейцы после этой победы оставили форт Дюкен всего на две сотни французских солдат, что делало его неожиданным подарком для британцев. У тех в свою очередь еще оставалась возможность использовать уцелевший арьергард, но возможность захватить форт Дюкен они упустили. Тому было несколько причин: смертельно раненный генерал Брэддок лежал в походном лазарете, британские офицеры просто не знали, что индейцы покинули форт, а подавляющее большинство британских солдат были потрясены видом товарищей, с которых индейцы сняли скальпы. На этот раз французам удалось удержать форт Дюкен в своих руках.

Отступление британцев превратилось для Вашингтона в настоящий кошмар, о котором у него остались очень тяжелые воспоминания: «Мертвые – умирающие – стоны – вопли – мольбы раненых о помощи всю дорогу… этого было бы достаточно, чтобы разбить сердце самого несгибаемого человека». Ходят слухи, что перед тем как испустить дух, генерал Брэддок пробормотал: «Кто бы мог подумать?» Позднее Бенджамин Франклин сухо отметил, что «Брэддок был чересчур самоуверенным».

Британский король Георг II отказался сдаваться и останавливаться. Конфликт тем временем распространился и на Европу: Франция, Англия, Пруссия и Австрия в бурной дипломатической карусели заключили новые политические союзы, которые заодно способствовали росту напряжения в британских колониях в Америке, Африке и Индии. Разразившаяся в 1756 году война длилась семь лет и навсегда изменила ход истории.

Во время войны в Северной Европе британцы судорожно продолжали борьбу за контроль над Северной Америкой. Семилетняя война, которая в Америке больше известна как Война с французами и индейцами, обошлась британской короне примерно в 18 миллионов фунтов стерлингов, причем большую их часть покрывали кредиты. Британский король рассчитывал на то, что его войскам в колониях будут рады, но он ошибался. Колонисты не слишком хорошо понимали действия британцев, больше того, считали их «политическим вмешательством» и согласились принять участие в войне лишь после гарантий от британского парламента в том, что все расходы, связанные с войной против Франции, будет нести Британское королевство. Со временем неприятие войны сменилось у колонистов патриотическими чувствами, и британская армия при их поддержке получила преимущество в Америке.

В октябре 1758 года британцы сумели заручиться поддержкой индейских вождей, пообещав оставить за ними их земли в долине Огайо, и это заметно приблизило победу. 23 ноября 1758 года форт Дюкен наконец перешел в руки британцев, открыв им путь в Канаду. Людовик XV с горечью осознал, что положение французов в Америке оставляет желать лучшего. Франсуа Иоаким Пьер де Берни, граф Лионский, министр иностранных дел, смотрел на то, как развиваются события, еще более пессимистично: «[У Франции] больше нет никакой торговли, а следовательно, нет ни денег, ни денежного оборота. У нас больше нет флота, поэтому мы больше не можем противостоять Англии. В нашем флоте больше нет матросов, а из-за отсутствия средств мы не можем позволить себе набрать новых. Что из этого следует? Полная потеря наших колоний».

Предающийся унынию министр был нужен Людовику XIV меньше всего, поэтому Берни отправили в отставку. На его место пришел герцог Этьен-Франсуа де Шуазель, исполненный политических амбиций сторонник жесткой политики, который, подобно бесстрашному льву, с новой энергией занялся войной с Америкой. Но время для реванша, о котором мечтал Шуазель, было упущено.

Британские силы, воюющие в Америке, закалились и сумели приспособиться к местным условиям. Они отказались от обмундирования из толстого сукна, бесполезных длинных сабель, тяжелых сапог и запыленных париков, которые, по словам британских солдат, превращали их в «армию деревянных машин». Многие британские солдаты по примеру индейцев стали ходить в мокасинах и носить за поясом томагавки. Французская армия была бессильна против численного превосходства наступающих на канадские территории британцев. 17 сентября 1759 года в одном из самых коротких сражений в военной истории пал Квебек. Несмотря на тяжелые потери с обеих сторон и гибель французских и английских командующих в этом коротком сражении, французская армия потерпела поражение всего за полчаса. На следующий день над Квебеком был поднят британский флаг. Французская армия, похоже, была окончательно разгромлена. Оставшиеся 2400 французских солдат предприняли последнюю попытку спасти Монреаль, но не смогли противостоять 18 тысячам англичан. 8 сентября 1760 года, после более чем шести лет военных действий, Франция капитулировала. Восточное побережье Северной Америки перешло в руки англичан.

3 Вражда друзей

Путь британцев к победе оказался долгим, поскольку конфликт, начавшийся в 1754 году в долине Огайо, перерос в войну мирового масштаба. В 1760 году французы в Монреале подняли белый флаг, но в Европе война еще продолжалась, и конец ей положило только подписание Парижского мирного договора в феврале 1763 года. Проигрыш Франции в Семилетней войне закрепил господство Англии в Северной Америке. Отныне английский король правил «королевством, над которым никогда не заходит солнце» и которое в общей сложности включало 30 колоний в Новом Свете. Но за это господство пришлось платить, и часть расходов легла в первую очередь на плечи колонистов. Кроме того, Канада вошла в число британских колоний, но там все еще проживали 75 тысяч французских католиков, которые вполне могли восстать против английских протестантов.

Примерно тогда же вождь племени оттава Понтиак объединился с несколькими индейскими группами сенека. Вместе они объявили войну англичанам, потому что те, нарушив обещание, захватили территории индейцев: «Англичане совсем нас не уважают, и мы вполне можем ожидать, что они постараются отнять и остальные наши земли». Недовольство индейцев английским вероломством нарастало. 7 мая 1763 года Понтиак совершил первый набег на поселение колонистов недалеко от Детройта. Вскоре к нему присоединились гуроны, чиппева, делавэры, минго и шауни, атаковавшие английские форты один за другим. Британской армии пришлось непросто, когда она столкнулась с сопротивлением индейцев. Масштабные столкновения закончились после письма Понтиаку от французского командующего Пьера-Жозефа Нейона де Вилье, в котором он отказывался от дальнейшей поддержки индейского восстания в связи с заключением мира с англичанами. Тем не менее набеги индейцев продолжались до июля 1766 года.

Чтобы завоевать расположение индейцев и прекратить набеги, британская корона приняла решение запретить колониям строить новые поселения к западу от Аппалачей. Генерал Джеффри Амхерст, военный губернатор Канады и главнокомандующий британскими войсками, не побоялся высказать в одном из писем идею раздать индейцам зараженные оспой одеяла (что впоследствии успешно осуществил некий капитан Уильям Трент). Он же рассчитал, что для того, чтобы держать под контролем 150 тысяч индейцев и 75 тысяч канадских французов – обитателей территорий, перешедших под британский контроль, – будет достаточно десяти тысяч солдат.

Британцы все больше относились к Северной Америке как к своему владению. Они считали, что необходимо защищать свои рынки, чтобы ни с кем не делиться доходами и лишить будущих противников, прежде всего Францию или Испанию, возможности получать такие же. Британская корона стремилась не только поскорее покрыть дефицит, возникший в ходе войны, но и ослабить торговый потенциал французов. Американские колонии стали для Англии и основным источником сырья, и рынком сбыта.

Несмотря на то что прекращение угрозы со стороны французов принесло колонистам некоторое облегчение, они понимали, что на смену прежнему врагу, скорее всего, придет новый поработитель в лице Англии. Таким образом, окончание Семилетней войны стало поворотным моментом на пути к Американской революции. Эта война обошлась британцам в целое состояние и привела к увеличению государственного долга в два раза. Иностранные банки очень неохотно предоставляли британской казне новые кредиты. Король был вынужден экономить, и основной статьей экономии стали военные расходы. Это было тем более логично, что Семилетняя война завершилась. Но если в метрополии численность войск уменьшилась более чем вдвое, до 60 тысяч с небольшим, то по другую сторону Атлантики, за пять с половиной тысяч километров, наблюдалась противоположная динамика. Если в 1754 году, незадолго до начала Семилетней войны, в североамериканских колониях было дислоцировано всего три тысячи английских солдат, в 1760 году это число увеличилось почти в три раза, и шансы их возвращения на родину приближались к нулю. У многих колонистов меж тем не осталось положительных воспоминаний о британцах во время войны, да и теперь презрительное отношение английских офицеров никуда не делось.

Больше всего колонистов беспокоило то, что метрополия потребовала компенсации за завершившуюся войну и защиту от набегов индейцев. В первоначальных соглашениях между колонистами и английским парламентом не было предусмотрено ничего подобного. Парламент же подсчитал, что необходимое, по мнению генерала Амхерста, военное присутствие для удержания контроля над североамериканскими территориями будет обходиться казне в 214 340 фунтов стерлингов в год. Англичане были уверены, что колонисты смогут взять на себя часть этих расходов, поскольку колонии не платили почти никаких налогов.

Надо сказать, что низкое налоговое бремя колоний давно не давало покоя английским налогоплательщикам, которым в это время принадлежало буквально первенство Европы по размеру уплачиваемых налогов. Британские подданные платили в среднем 18 фунтов стерлингов в год с человека, в то время как колонисты – всего 18 шиллингов. В Англии налогами облагалось все: от мыла до шляп, от часов до обоев и от соли до свечей. Согласно простым расчетам англичан, стоимость содержания регулярных войск в Северной Америке была поделена на число налогоплательщиков, и налоговая нагрузка на каждого колониального налогоплательщика увеличивалась всего на два шиллинга в год

Но главная проблема заключалась в том, что колонии стремились к самостоятельности и не хотели, чтобы ими командовало лондонское правительство. Еще меньше им хотелось платить навязанные извне налоги, даже по самым низким ставкам. Американскими колониями управляли губернаторы и советы, их назначал король, и колонистам этого было более чем достаточно. Например, введенный до этого так называемый Закон о патоке 1733 года, который обязывал колонистов импортировать патоку только с Ямайки, они умело обходили в течение 30 лет – к большому разочарованию британцев, надеявшихся положить конец американскому импорту патоки из французских колоний в Вест-Индии. Патока – побочный продукт перегонки сахара из тростника, основное сырье для изготовления рома, и американские колонисты предпочитали контрабандой ввозить ее с испанских и французских островов: там она стоила намного дешевле, чем на принадлежавшей англичанам Ямайке.

Сопротивление американцев не ускользнуло от внимания Георга III, сменившего деда на троне в 1760 году. Он решил использовать двойную стратегию, согласно которой новые войска, прибывающие в Америку, в течение первого года содержала корона, и только со второго года в расходах на их содержание должны были участвовать колонисты. Тринадцать американских колоний никак не показывали, что они стремятся к самостоятельности, но король по-прежнему держал в уме риск того, что колонии захотят объединиться. В начале Семилетней войны губернатор Массачусетса Уильям Ширли уже сообщал в письме британскому правительству, что «они [американские колонисты] постепенно объединятся для того, чтобы освободиться от зависимости от метрополии и создать собственное центральное правительство. Но сейчас я наблюдаю огромные разногласия между правительствами колоний, их интересы и взгляды не совпадают, и поэтому создание коалиции представляется маловероятным. Без собственной сильной армии и военного флота их независимость невозможна». Георг III был согласен с мнением своих министров, что сильное британское военное присутствие в американских колониях станет гарантией быстрого подавления любых попыток обрести независимость. Но король не учел, что друг, которому не оставили выбора, может стать врагом.

В 1764 году в рамках борьбы с контрабандой вместо неработающего Закона о патоке был принят Закон о сахаре с новой схемой налогообложения: он снижал налог на патоку и увеличивал ставки налога на сахар, импортируемый из французских и испанских колоний. Предполагалось, что так контрабанда станет менее прибыльной. Иными словами, британская корона в очередной раз пыталась направить все доходы от торговли колоний в британскую казну и не позволить им утекать в другие страны. А это требовало новых способов борьбы с контрабандой. Таможня получила полномочия проверять корабли на предмет наличия контрабандных грузов, военные суда патрулировали побережье. Вся выявленная контрабанда подлежала немедленной конфискации.

Следующими были так называемые законы об американских колониях. Вводимые ими импортные пошлины охватывали целые группы товаров, включая табак, вино, шелк и хлопчатобумажные ткани, а заодно и товары, ввозимые в колонии из Англии. Британский парламент ожидал, что доходы казны благодаря этим мерам вырастут на 200, а то и на 400 тысяч фунтов стерлингов. Фактически же выросло лишь недовольство среди виргинских и мэрилендских производителей табака, обязанных теперь продавать весь свой урожай в Англию. Предложение американского табака в итоге намного превысило английский спрос, и девять десятых его приходилось перепродавать, что требовало его перегрузки на другие суда. Из-за этих дополнительных расходов американские табачные компании ежегодно теряли 270 тысяч фунтов стерлингов.

Стороны не сумели договориться. Британцы считали само собой разумеющимся, что колонии будут сами содержать свою оборону, колонии не были с этим согласны.

За 40 лет государственный долг Англии вырос в три раза и к 1763 году составил почти 139 миллионов фунтов стерлингов. Английский премьер-министр Джордж Гренвилл пришел к выводу, что расходы на содержание таможенников в Америке превышают поступления от сбора пошлин, и обратился к королю. Мысль, которую он надеялся донести, была такова: «Справедливо и необходимо в вышеупомянутых территориях Его Величества в Америке взимать налог для оплаты расходов на защиту, оборону и обеспечение этих самых территорий». Сам Гренвилл не рассчитывал на то, что колонисты обрадуются этой идее. Ему просто приходилось что-то делать с hot potato[41], унаследованной им от предшественника, сэра Роберта Уолпола, который любыми способами избегал повышения налогов, прямо заявляя: «Я оставлю это [введение налогов в колониях] на моих преемников, которые, надеюсь, будут решительнее меня».

На другой стороне Атлантики действительно было мало довольных. Американские колонии не хотели ни новых налогов, ни повышения существующих. Их благосостояние зависело от импорта. Но именно из-за того, что импорт превышал экспорт, в колониях были в остром дефиците золото и серебро, основные платежные средства. Кроме того, колонии не имели права голоса даже при распределении британских войск, которые должны были защищать их от индейцев.

Восстание Понтиака показало колонистам полную неготовность британских войск с их европейской тактикой к войне с неуловимыми индейцами. Больше того, колонисты нередко считали, что британская защита должна распространяться и на индейцев тоже. 7 октября 1764 года Георг III подписал новый закон, определявший внутренние границы Америки. Через весь Североамериканский континент, от Великих озер через Аппалачи до Мексиканского залива, теперь проходила демаркационная линия, и земли к западу от нее превратились в огромную индейскую резервацию. Английский король стремился сдерживать экспансию, чтобы не раздражать индейцев и не отправлять больше солдат в колонии, но колонисты восприняли этот закон как непонимание их нужд и ограничение свободы. В 1758–1763 годах 3 % населения Шотландии и Ирландии эмигрировало в Северную Америку. И колонисты, и новые переселенцы не желали ограничиваться Восточным побережьем: им нужна была возможность беспрепятственно двигаться на запад и занимать земли между Аппалачами и Миссисипи. В итоге они ощущали себя запертыми в резервации на Восточном побережье вместо индейцев в наказание за стремление к лучшей жизни.

Несмотря на то что в 1764 году в американских колониях бурлило недовольство, они оставались верны Англии и королю. В первой половине XVIII века почти все колонисты ощущали себя подданными британской короны, а не американцами, и стремились сохранить социальные и культурные связи с родиной. Они еще не ощущали себя нацией и знали, что власть короля Георга III ограничена британским парламентом. Для того чтобы правильно понимать необратимость конфликта между британским парламентом и американскими колонистами, необходимо изучить возникновение английского парламента и принципы его деятельности.

Так называемая Славная революция 1688 года – по сути, ненасильственный государственный переворот, – навсегда изменила политический и религиозный ландшафт Англии. Когда голландский штатгальтер-протестант Вильгельм III и его супруга Мария II сменили на английском троне католика Якова II, новый король подписал Bill of Rights[43], своего рода новую конституцию, которая частично передавала права и обязанности короля народу. Этот закон заложил основу английского парламента, двухпалатная система которого должна была обеспечить установленный законом баланс. Он распределял государственную власть между House of Lords[44], или Верхней палатой, представляющей дворянство, и House of Commons[45], или Нижней палатой, представляющей простолюдинов, что должно было обеспечивать установленный законом баланс. На практике это свелось к тому, что политическая и экономическая власть в Англии оказалась сосредоточена в руках аристократии. В парламенте сформировались две политические фракции: Whigs[46], которые защищали возникшую в 1688 году конституционную монархию, и Tories[47], благородные землевладельцы, которые поддерживали максимальную власть английской короны.

Представители Палаты общин избирались раз в семь лет, причем право голоса имели только взрослые мужчины, владеющие недвижимостью. Фактически же подобной собственностью обладали, по оценкам историков, примерно 5 % всего населения. Они-то и могли принимать участие в выборах. Английские выборные округа различались как по размеру, так и по численности населения. В одних округах проживало более тысячи избирателей, в то время как в других, известных как pocket boroughs[48], избирателей набиралось едва по десятку. Почти все представители аристократии, выдвигавшиеся на выборах, умело использовали для манипуляций результатами выборов продажные избирательные округа – rotten boroughs[49]: так называли городки и деревни, некогда процветавшие, но к XVIII веку обедневшие и обезлюдевшие.

Именно из-за того, что гнилые местечки зачастую принадлежали знати, кандидаты использовали их, чтобы места в парламенте достались нужным людям. Например, деревня Данвич на побережье Саффолка почти полностью исчезла из-за береговой эрозии, а в деревушке Олд-Сарум, принадлежавшей семье Питт, было всего три дома и семь избирателей, из которых двое заседали в парламенте.

По подсчетам Ричарда Прайса, валлийского проповедника и ярого поклонника как Американской, так и Французской революции, половину членов Палаты общин избирало менее шести тысяч голосов. Кандидатам приходилось заискивать перед своими избирателями и пускаться на хитрости. К примеру, накануне парламентских выборов лорд Норт пригласил своих избирателей к себе домой на роскошный ужин, после которого 18 приглашенных – а именно столько и было избирателей – чувствовали себя морально обязанными проголосовать за него на следующее утро. Treating[50] избирателей порой обходилось кандидатам в целое состояние: в 1784 году семье Гросвенор был выставлен счет за 1187 баррелей пива, 16 902 литра рома и бренди и 27 000 литров вина, которые предназначались для того, чтобы полторы тысячи избирателей отдали свои трезвые голоса за нужных кандидатов.

Несмотря на то что парламент ограничивал абсолютную политическую власть короля, тот по-прежнему мог назначать или отправлять в отставку министров, распускать парламент, объявлять войну или мир и жаловать дворянские звания. Парламент в свою очередь утверждал или отклонял налоги и принимал решения об участии армии и флота в военных действиях. Уникальное политическое явление XVIII века, британская политическая система, которую современники характеризовали как great, free and happy[51], представляла собой сочетание монархии, аристократии и демократии, но парламентской демократией в современном значении этого слова, конечно же, не была. И именно взаимодействие между монархией и парламентом привело к неразрешимым проблемам.

В 1764 году американские колонисты еще не сомневались в монархии и почитали нового короля Георга III.

По мнению шотландского философа Дэвида Юма, колонисты поклонялись королю как идолу из-за его недосягаемости. Но вот с решениями английского парламента о взимании налогов с подданных, даже не представленных в этом самом парламенте, колонисты согласны не были. Иными словами, колонисты стремились к самостоятельности и минимальному вмешательству со стороны метрополии. Именно парламент станет для колонистов главным камнем преткновения, что приведет в конечном итоге к войне с Англией. По мнению выдающегося историка Гордона Вуда, «американцам не нужно было изобретать республику в 1776 году, им нужно было только показать ее всем. Она уже давно существовала».

Несогласие с налогами использовал как аргумент Джеймс Отис-младший, молодой юрист из Бостона. Тремя годами ранее он страстно защищал American freedoms[52] и выступал против writs of assistance[53], предоставляющих таможенникам право на обыск судов и складов на предмет контрабанды. В памфлете The Rights of the British Colonies Asserted and Proved[54], опубликованном в 1764 году, он обрушился с критикой на британский парламент за лишение американцев их свобод. Отис отстаивал позицию «естественных прав» человека. Любая власть, утверждал он, либо дается Богом, либо устанавливается силой, договором или правом собственности. Далее он, словно фокусник, который достает из шляпы белого кролика, заявлял, что каждый человек также имеет право самостоятельно выбирать, какой форме правления он будет подчиняться. Следовательно, британский парламент не может решать за американских колонистов, какие они должны платить налоги. Именно колонисты должны решать, согласны ли они подчиняться решениям парламента. И в случае их несогласия, по мнению Отиса, парламент обязан отменить закон. Борьба за «естественные права» вскоре станет важной частью американской революции, и больше того – одной из основ модели, по которой будет строиться американское общество после Декларации независимости 1776 года.

Отис, которого Джон Адамс впоследствии назвал «мерцающим пламенем независимости Америки», черпал вдохновение для своей брошюры у английского философа XVII века Джона Локка. Сам Локк был весьма интересным и разносторонним человеком. Его дед торговал сукном, а отец был адвокатом, презирающим лишнюю учебу. Сам же он последовательно пытался изучать право, философию и медицину, причем последнюю – в надежде избавиться от хронической астмы. Он верил в эмпирические исследования и в 1667 году стал членом Лондонского Королевского общества по развитию знаний о природе при Британской академии наук. Но помимо этого, Локк принимал участие в различных политических проектах, включая разработку конституции британской колонии Каролина в Северной Америке. Он был вынужден покинуть Англию, но по возвращении стал одним из самых страстных сторонников утверждения на английском престоле голландца Вильгельма III.

Также Джон Локк был ярым противником своего чуть более раннего современника Томаса Гоббса. Тот в 1651 году в трактате «Левиафан» выдвинул теорию, согласно которой каждый человек должен подчиняться законам, принимаемым правительством, и потому естественные права каждого человека ограничиваются и поглощаются верховной властью. Поскольку любая форма противоречия подрывает власть государства и, как следствие, власть короля, то, по мнению Гоббса, абсолютная власть должна быть закреплена за королем.

Локк выступал за другой путь к счастью. В его представлении люди от природы одинаково равны и хороши, поэтому нужно уважать свободу каждого. Свобода личности может быть достигнута только при условии, что законы, разрабатываемые правительством, будут одобрены всеми гражданами. По мнению Локка, улучшение условий жизни и образования шло на пользу каждому и приводило в итоге к освобождению от ограничений. И стоит отметить, что Локк как философ, помимо life and liberty[55], отводил одно из центральных мест в отношениях между подданными и сувереном понятию property[56]. Защиту собственности он считал основной причиной, по которой граждане вступают в договор или соглашение с правительством.

Право собственности возникает в результате труда и, следовательно, является «естественным правом». Таким образом, тот, кто может защитить свою собственность, также получает свободу, позволяющую ему жить независимо от доходов. Поэтому, по мнению Локка, право собственности не должно ограничиваться только королем и дворянством, так как это лишило бы большую часть народа права на свободу. Иными словами, свобода в парадигме Локка основана на праве собственности, и тот, кому отказывают в этом праве, одновременно лишается свободы. В этом отношении Локк, как и все его последователи, не выступал за совершенно равноправное общество. Абсолютную власть или автократию он считал деспотизмом, а демократию приравнивал к анархии и бессмысленному хаосу. Не имеющих собственности бедняков, принадлежащих в его глазах к meaner sort[57], он не принимал во внимание вообще, поскольку считал, что сопротивление власти не может и не должно исходить от «черни и сброда». Как и в случае с французским философом Монтескье, «власть народа» в XVII и XVIII веках не отождествлялась со «свободой простолюдинов». Локк считал, что лучшее воспитание и образование являются уделом высших классов, джентльменов, которые благодаря своим новым и лучшим качествам смогут привести низшие слои населения к лучшему обществу.

Свобода, собственность, права – эти слова подействовали на американских колонистов как бомба. По мнению Джеймса Отиса-младшего и тех, кто прочитал его страстный памфлет, британский парламент отменял условия, без которых был невозможен рост благосостояния колоний. В отсутствие предварительного соглашения колонии отказались платить новые налоги и пошлины.

Девиз «Нет налогам без представительства» гремел по всем тринадцати колониям. Требования американцев вопреки распространенному мнению касались не только представительства в парламенте, но и гарантий автономии местных органов власти и их деятельности: под управлением английской короны, но независимо от парламента. Колонисты прекрасно понимали, что представительство колоний «можно обеспечить лишь с большим трудом, а то и вовсе невозможно». Новый американский девиз звучал достаточно громко для того, чтобы стать мощным пропагандистским оружием в борьбе за самоуправление, но фактически ни британцы, ни колонисты не относились к американскому представительству в английском парламенте всерьез.

Отис, как и остальные, был ярым сторонником британской монархии. Он считал, что именно король, а не парламент вправе вводить новые налоги в колониях, которые в свою очередь могут принять или отклонить их. Но уже в июле 1757 года во время встречи в Лондоне премьер-министр лорд Гренвилл открыто заявил Бенджамину Франклину, американскому посланнику от Пенсильвании, о полной неправоте колонистов: «Вы, американцы, совершенно заблуждаетесь относительно своей конституции. Вы думаете, что королевские указы [американским] губернаторам не являются законами, и вы считаете, что вы вольны принимать или отвергать законы по своему усмотрению. […] Это ваши законы, поскольку законодательство колоний принимает король». В ответ на эту тираду сбитый с толку Франклин сумел лишь пробормотать: «Я не знал об этом». Не прошло и двух лет, как Гренвилл повторно изложил Бенджамину Франклину позицию британцев: «Ваш народ склонен не подчиняться королевским указам и действует так, словно эти указы к нему не относятся. Но это указы, а не расплывчатые рекомендации – не неопределенные рекомендации. […] Законодательство принимает король, поэтому законы действуют во всем государстве, и их необходимо соблюдать».

Семь лет спустя колонии, которые все еще считались собственностью Ост-Индской компании, продолжали игнорировать аргументы британцев. Колонисты не желали менять свой образ жизни, полагая, что в изменении нуждается британская колониальная политика. У лорда Гренвилла же было свое видение. Идеи Гренвилла защищал Томас Уэйтли, которого и сейчас считают его марионеткой. Написанный Уэйтли ответ на требования колонистов, который назывался «О недавно введенных правилах и налогообложении колоний» (The Regulations Lately Made Concerning the Colonies and the Taxes Imposed upon Them Considered), – блестящий пример того, как Уэйтли искажал доводы колонистов.

В своем ответе Уэйтли утверждал, что американцам не следует устраивать столько шума и жаловаться на отсутствие представительства в парламенте, поскольку девять десятых жителей Англии не имеют права голоса из-за отсутствия у них собственности, однако это не мешает парламенту представлять все британское население, включая как бедняков, так и население колоний. Иными словами, колонии «фактически имели представительство» в парламенте. Колонисты самостоятельно приняли решение об эмиграции и отказе от права голоса в обмен на такие выгоды, как более низкие налоги и возможность приобрести землю. Так почему же они теперь жалуются? Сам Уэйтли считал налоги необходимым злом, подобным «лекарству, у которого неприятный вкус, но которое лечит болезнь». Увеличение числа налогов и особенно их повышение, по его мнению, должно было способствовать национальному процветанию и ослаблению иностранной конкуренции.

Этот трактат Уэйтли написал по поручению лорда Гренвилла для обоснования необходимости новых налогов. В марте 1765 года премьер-министр провел через парламент закон, разрешающий прямое налогообложение в колониях: гербовым актом был введен сбор, который взимался с любой печатной продукции, от газет, альманахов и игральных карт до юридических документов, университетских дипломов, завещаний, разрешений и т. д. В связи с этим импорт бумаги должен был осуществляться только из Англии, а оплата всех документов должна была производиться за наличный расчет. Это было весьма болезненно, потому что колонии страдали от постоянного дефицита металлических денег. Для британцев гербовый акт стал настоящим спасением, поскольку отпадала необходимость в содержании дорогостоящих инспекторов для проведения обысков и исполнения сложных процедур. Сбор налогов становился простым и эффективным. Но для колонистов прямое налогообложение, включая гербовый акт, стало проклятием. Налог, введенный законом о сахаре, был косвенным, взимаемым с импортного оборота, а новый налог напрямую отнимал у них деньги. Закон подействовал на них как красная тряпка на американского бизона, но гербовый акт стал для колоний ударом в сердце. Конечно, американцы были убеждены, что его цель – отнюдь не наведение порядка во внешней торговле, а ограничение их свободы.

Британский парламент и король Георг III ожидали, что колонии поддержат их, но волнения в Бостоне начались еще до того, как закон вступил в силу. Колонисты основали новую полулегальную организацию, Sons of Liberty[58], во главе с разорившимся пивоваром Сэмюэлем Адамсом. В нее вступали в основном представители среднего класса, которых гербовый акт затронул в первую очередь. «Сыны свободы» совершали набеги на почтовые конторы, запугивали торгующих марками чиновников и захватывали в портах корабли с грузом бумаги из Англии.

В отличие от французских революционеров, американские повстанцы казнили лишь соломенные effigies[59], символизирующие реального врага. Американская революция, в отличие от французской, не превратилась ни в террор, ни в диктатуру, а повстанцы всегда стремились к сохранению порядка и стабильности, которые когда-то построили благодаря британскому покровительству. Восставшие американские колонисты не штурмовали тюрьмы, не обезглавливали врага и не разграбляли замки и дворцы. Но рассматривать их восстание как «мягкую версию» революции было бы неправильно.

Борьба американских колонистов против британцев и их сторонников была очень непростой. В состав «Сынов свободы» входили и преступные группировки, чьи методы убеждения неоднократно пересекали тонкую грань между запугиванием и грубым насилием. У американских колонистов было принято вымазывать врагов в смоле и перьях. Это наказание также известно как Yankee jacket[60], и ему часто подвергали таможенников. По сути это была пытка: жертву раздевали, обмазывали при помощи жестких щеток горячей смолой или корабельным дегтем, а затем обваливали в птичьих перьях. Избавиться от «шкуры» жертва могла лишь через несколько дней, когда смола и деготь полностью высыхали. Подобные посягательства сочетались с уничтожением имущества чиновников, назначенных британским правительством, и неслучайно, поскольку это было дорогое имущество. Например, вице-губернатор Массачусетса Томас Хатчинсон вынужден был наблюдать за тем, как разгневанные демонстранты превратили его дом в Бостоне в руины: «Мало того, что они разнесли обшивку, они еще разрубили топорами двери, выбили все ставни, скинули с крыши черепицу, сломали живую изгородь и все деревья, украли серебро, семейные портреты, мебель и 900 фунтов стерлингов и уничтожили все документы, которые я бережно хранил в течение 30 лет». К следующему утру от дома Хатчинсона ничего не осталось. Шведский проповедник Нильс Коллин, переехавший из Стокгольма в Филадельфию в 1770 году и поселившийся в небольшой деревушке в Нью-Джерси, записывал в своем дневнике, что участники «Сынов свободы» действовали не менее беспощадно, чем британские солдаты: «Повсюду царили недоверие, страх, ненависть и эгоизм. Родители и дети, братья и сестры, женщины и мужчины – все были врагами друг другу… Бродяги-повстанцы варварски уничтожали все: скот, мебель, одежду и съестные припасы; они били зеркала, столы, посуду… поджигали дома и избивали тех, кто попадал к ним в плен».

Сопротивление гербовому акту распространилось от Бостона до Ньюпорта и Род-Айленда и было столь велико, что чиновники, отвечавшие за гербовые марки, стали массово увольняться. Джинн выбрался из бутылки. Принятие гербового акта впервые объединило колонистов в сопротивлении правительству, находившемуся за тысячи километров от них и принявшему законы, которые колонисты отвергли. Похоже, колонисты впервые осознали, что приходятся друг другу соседями. Никогда прежде родина не казалась им столь далекой. Принятие Георгом III всего через два месяца после гербового акта еще одного, так называемого Quartering Act[61], обязывающего американцев строить казармы и обеспечивать провиантом военные лагеря, стало каплей, переполнившей чашу их терпения.

Но далеко не все колонии одинаково противились введению прямых налогов. На Карибских островах, где численность рабов в восемь раз превышала численность белого населения, колонисты приветствовали размещение британских войск: это помогло бы им на корню подавлять восстания рабов и отражать нападения испанцев и французов. По оценкам историков, около полумиллиона человек, или 20 % белого населения колоний, во время Американской революции сохранили верность британской короне. Это весьма приблизительная оценка, поскольку многие так называемые лоялисты тщательно скрывали свою позицию, опасаясь быть изгнанными и лишиться всего, что имеют. Многие во время войны бежали в районы, контролируемые британцами. Во время войны и после нее 80 тысяч лоялистов, среди которых было много богатых торговцев и землевладельцев, переехали в Новую Шотландию и Англию. Речь не идет о поголовном единстве колонистов в сопротивлении британцам. Но британцы сумели объяснить преимущества своей налоговой политики лишь незначительному меньшинству, в то время как большинство американцев продолжало видеть лишь ее недостатки и испытывать все большее недовольство тем, что они называли «британским рабством».

Георг III не особенно переживал из-за нарастающего американского сопротивления. Он редко путешествовал и, как и его министры, полагался на доклады и свидетельства послов и старших офицеров. В среднем королевскому чиновнику из колоний требовалось полгода на то, чтобы доставить запрос Георгу III или парламенту и привезти ответ. В отсутствие оперативного взаимодействия и при зависимости от свидетельств и докладов, как достоверных, так и нет, король и большинство членов правительства лишь недоуменно пожимали плечами в ответ на претензии из колоний.

Премьер-министр Гренвилл и король Георг III относились друг к другу холодно. Король назначил Гренвилла на должность в 1763 году, потому что других кандидатов у него на тот момент не было, а предыдущему премьер-министру Георг III не доверял. Из-за колониальных протестов против гербового акта Гренвилл начал терять поддержку в Англии. На фоне этих протестов британские торговые компании заметили быстрое сокращение торговли с колониями – колонисты отказывались возвращать долги, вести торговлю и даже бойкотировали закупку британских товаров. Джордж Вашингтон в одном из писем 1774 года открыто писал, что колонисты не согласны с тем, что «британский парламент вправе без разрешения забирать деньги у них из карманов, в то время как они не могут ответить тем же».

Первые признаки психических отклонений начали проявляться у Георга III в 1765 году. Они были связаны с биполярным расстройством, а не порфириновой болезнью, как считалось ранее. Это был первый из пяти случаев, когда Георг полностью лишился рассудка, но встревоженный премьер-министр Гренвилл заблаговременно внес в парламент законопроект, исключающий королеву-мать из кандидатов в регенты в случае недееспособности короля. Когда Георг III пришел в себя, это предложение ему не понравилось. Король хотел от кабинета министров «больше подчинения» и поэтому в июле 1765 года отправил все правительство Гренвилла в отставку. Сам Гренвилл впоследствии утверждал, что его последняя беседа с королем «была благопристойной, если не думать о том, что он не произнес ни слова одобрения». С этого момента Гренвилл возглавил оппозицию в Палате общин и начал готовить месть.

Сопротивление американских колонистов введению гербового акта нарастало, постепенно превращаясь из «какого-то ворчания нарушителей спокойствия из Массачусетса» в пожар, распространяющийся на другие колонии. Двадцатидевятилетний адвокат и рабовладелец Патрик Генри произнес пламенную речь перед Палатой представителей в Виргинии, назвав гербовый акт открытой диктатурой и намекнув, что пришло время избавиться от Георга III. Председатель палаты сделал Генри выговор, но выступление произвело огромное впечатление на Томаса Джефферсона, который слушал его, затаив дыхание.

Следующий конгресс колоний, также известный как Конгресс Гербового акта, в котором приняли участие двадцать семь представителей от девяти колоний, состоялся в мэрии Нью-Йорка 7 октября 1765 года. Цель этого конгресса заключалась в том, чтобы рассмотреть «общий и единый, покорный, верный и смиренный отчет о своем состоянии и ходатайство о поддержке Его Величеству и парламенту». В этом документе, также известном как Декларация прав и причиненных несправедливостей, колонии снова присягали на верность королю, выражали «должное повиновение» парламенту, но также требовали отмены введенных метрополией налогов. Члены конгресса были убеждены, что право устанавливать налоги имеют лишь местные органы власти. Несмотря на рост сопротивления, Георг III решительно продолжил прежнюю политику, и 1 ноября 1765 года в британских колониях вступил в силу новый закон о налогах. Король также назначил нового премьер-министра. Им стал тридцатипятилетний Чарльз Уотсон Уэнтуорт, маркиз Рокингем, самый богатый человек в Англии своего времени. В его резиденции в Южном Йоркшире было 300 комнат, а ее площадь составляла 90 тысяч квадратных метров. Несмотря на отсутствие у Рокингема такого же богатого политического опыта, как у его предшественника Гренвилла, новый премьер-министр быстро понял, что от гербового акта государственной казне будет больше вреда, чем пользы: как бы то ни было, первые поступления по гербовому акту были прискорбно низкими, составив ровно 45 фунтов, или 0,1 % ожидаемого дохода. Под постоянным давлением как британских торговцев, столкнувшихся с резким падением продаж, так и колонистов, единогласно отказавшихся принять гербовый акт, Рокингем 21 февраля 1766 года сдался, и закон был отменен спустя всего четыре месяца после вступления в силу.

А пока американский посланник Бенджамин Франклин отвечал на вопросы, которыми его засыпали члены британского парламента. На вопрос, готовы ли колонии идти на компромисс, Франклин ответил, что сопротивление налогам имеет принципиальное значение и применение силы ничего не решит: «Допустим, вы отправите войска в Америку. Они не увидят там никакого противодействия. И что им тогда делать? Вряд ли им удастся заставить кого-то, кто не хочет покупать марки, купить их. Поэтому, не найдя сопротивления, они смогут вызвать его [своим присутствием]». Слова Франклина оказались пророческими.

Сопротивление колоний загнало британский парламент в угол, но премьер-министр Рокингем сделал ловкий политический ход, который позволил сохранить репутацию парламента. Одновременно с отменой акта о гербовом сборе премьер-министр издал так называемый Declaratory Act[62], предоставляющий британскому парламенту право in all cases whatsoever[63] принимать дополнительные законы в отношении колоний – в том числе и право вводить новые налоги. Этот политический трюк, впрочем, обернулся в итоге против самих британцев.

В любом случае отмена акта о гербовом сборе позволила людям по обе стороны океана вздохнуть с облегчением. Политические грозовые тучи рассеялись, их сменило ясное небо. 17 марта 1766 года Георга III на пути в парламент на утверждение Палатой лордов отмены акта о гербовом сборе приветствовали огромные толпы. В колониях в это время проходили всевозможные уличные празднества, так как все были уверены, что британская парламентская система наконец-то предлагает столь необходимую политическую свободу, позволяющую при необходимости отменять законы. Народ запускал фейерверки, выступал с речами и ликовал, хотя на самом деле отмену акта о гербовом сборе можно было сравнить с дохлой птицей, преподнесенной в подарок.

Политическая карьера маркиза Рокингема продолжалась всего полтора года. Его сгубил непрерывный ряд арьергардных политических действий, в связи с чем Георг III был вынужден назначить нового премьер-министра.

Уильям Питт-старший, лорд Чатем, успешно руководил британцами во время Семилетней войны. Теперь он снова потребовался Георгу III, который хотел положить конец политическим разногласиям в правительстве. При этом Питта нельзя было назвать по-настоящему непобедимым премьер-министром. Он страдал от подагры и от психоза, который называл «подагрой в голове» и который на длительные периоды лишал его рассудка и приводил к нервным срывам, изолировавшим его от политической жизни.

Chancellor of the exchequer, или министр финансов, Чарльз Таунсенд воспользовался этим, чтобы усилить свое влияние. Он смело заявил, что знает, как безболезненно заставить американцев платить налоги. Парламент не пришлось уговаривать. Поверив министру финансов на слово, он немедленно понизил ставку земельного налога. Это решение, в целом выгодное для аристократии, оставило в бюджете дыру не менее 400 тысяч фунтов стерлингов, в связи с чем Таунсенду пришлось быстро искать новое волшебное зелье от финансовых болезней.

Свое предложение министр финансов представил 13 мая 1767 года. Оно заключалось во введении новых косвенных налогов, оставшихся в истории как пошлины Таунсенда. Предполагалось, что они будут взиматься в форме акцизов в морских портах. Но так сложилось, что сам Таунсенд скоропостижно скончался, не успев пожать плоды своей идеи, и его сменил лорд Фредерик Норт, консервативный и властный тори, гордившийся тем, что «никогда не сумеет принять абсурдную идею о всеобщем равенстве». Он был далеко не красавцем, если судить по описанию, согласно которому у него были «бесцельно рыщущие большие близорукие глаза навыкате, большой рот, пухлые губы и одутловатое лицо». Британский писатель и политик Хорас Уолпол, о котором тоже говорили, что у него глаза «напоминают сваренные вкрутую яйца», назвал лорда Норта «слепым трубачом», который не заботится о том, как выглядит, тем самым «вызывая отвращение у всех, кто привык встречать по одежке». Лорд Норт продолжил вводить пошлины Таунсенда, что закончилось объявлением американцами всеобщего торгового бойкота. В итоге экспорт британских товаров в колонии снова сократился вдвое, а протесты в колониях приняли еще более радикальный характер.

Из Виргинии в Лондон стали поступать новые тревожные предупреждения о «высокой вероятности, что Его Величеству в самое ближайшее время потребуется прислать пять или шесть военных кораблей и отряд морской пехоты, и… они должны быть подготовлены соответствующим образом». Георг III был уверен, что сумеет положить конец «непослушанию и нарушению законов», и действительно отправил войска в колонии. Новые британские силы прибыли в Бостонскую гавань 1 октября 1768 года, но как бы британцы ни стремились продемонстрировать силу, им не удалось подавить сопротивление и беспорядки. В Ньюпорте, штат Род-Айленд, «Сыны свободы» подожгли британский военный корабль HMS Liberty. Поджигателей не нашли. К концу 1769 года в Бостон, превратившийся в очаг беспорядков, было направлено четыре тысячи солдат, в то время как все население города составляло 15 тысяч жителей.

В 1768 году порывистый Джеймс Отис призвал колонистов ополчиться против британских солдат, но те не ответили на его призыв. Запугивание и притеснение продолжились, а обстановка только ухудшилась после того, как король в январе 1770 года назначил лорда Норта премьер-министром. Новоиспеченный министр, четвертый за последние пять лет, убедил парламент в необходимости сохранить американскую жемчужину в британской короне и самоуверенно заявил, что теперь заблудившимся колониальным кораблем будет командовать действительно опытный капитан. При этом королевский губернатор Массачусетса Фрэнсис Бернард неоднократно пытался привлечь внимание к тому, что большинству колонистов нужно всего лишь больше понимания со стороны британского парламента. По мнению Бернарда, для восстановления мира достаточно было создать в каждой колонии Палату лордов, членов которой назначал бы король из представителей богатого высшего сословия. Он был уверен, что американцы «будут расталкивать друг друга ради возможности добавить к своей фамилии титул барона». Но губернатора Бернарда никто не слушал. Вскоре стало очевидно, что пошлины Таунсенда себя не оправдали: в 1770 году доход казны от новых акцизов составил немногим более 20 тысяч фунтов стерлингов, в то время как убытки британских купцов из-за американского торгового бойкота – 700 тысяч фунтов. Позиции американских колонистов и британского правительства были диаметрально противоположны: Америка стремилась сохранить свои финансовые привилегии и самостоятельно принимать решения о налогах, а британской короне нужно было усилить централизованную власть, увеличить доходы и командовать колониями как маленькими послушными детьми. Пошлины Таунсенда стали символическим пограничным камнем для обеих сторон, не желавших идти на уступки. И хотя лорд Норт в одном из выступлений назвал пошлины Таунсенда бесполезными, поскольку «разумный человек может лишь удивляться тому, что парламент принимает такие нелепые законы», колонисты не успокоились.

Конфликты стремительно разгорались один за другим. Настоящая буря разразилась 13 января 1770 года после очередной попытки британских военных снести в Нью-Йорке «Столб свободы», который колонисты воздвигли за три года до этого в честь дня рождения британского короля и отмены акта о гербовом сборе. «Столб свободы» сносили уже трижды – как памятник победам участников организации «Сыны свободы», – но колонисты стояли на своем и упорно восстанавливали его. Решение британцев взорвать столб вызвало очередную серию беспорядков, после которых «Сыны свободы» объявили, что «любой вооруженный британский солдат, который появится на улицах после наступления темноты, будет считаться преступником».

«Сыны свободы» начали переходить к все более резким действиям. После отказа бостонского торговца Эбенезера Ричардсона принимать участие в торговом бойкоте «Сыны свободы» собрали перед его домом сотню своих сторонников. Ричардсон в панике открыл стрельбу по толпе и ранил двух молодых людей, один из которых умер в тот же вечер. Торговцу чудом удалось спастись от разъяренной толпы, но позже его приговорили к смертной казни. Приговор, впрочем, не был приведен в исполнение.

Британцы пошли на уступки первыми. 5 марта 1770 года лорд Норт объявил, что он, как и лорд Рокингем, готов отменить все пошлины, кроме пошлины на чай, потому что, по словам Норта, «это небольшая и необременительная пошлина». По расчетам Норта и Георга III, пошлина на чай, который полностью ввозился из Азии, вряд ли принесла бы в казну хотя бы 12 тысяч фунтов в год, но ее было решено сохранить из-за символического характера. По словам лорда Норта, один-единственный сохраненный налог должен был символизировать «верховенство парламента и фактическое подтверждение его власти над колониями».

В тот же день на расстоянии пяти с половиной тысяч километров к западу произошел конфликт между несколькими английскими военными и юными бостонскими хулиганами, который вылился в серьезные уличные беспорядки. Десятки, а по некоторым свидетельствам, даже сотни протестующих, которых Джон Адамс впоследствии описал как «разношерстную толпу из нарушителей спокойствия, негров и мулатов, неотесанных ирландцев и странных моряков», объединились, чтобы отомстить британским солдатам. В суматохе напуганные солдаты не поняли приказ офицера не применять оружие и открыли огонь по протестующим: трое были убиты на месте, и еще восемь получили ранения, от которых двое скончались на следующий день. «Сыны свободы» объявили эту стычку «бостонской бойней», умышленно устроенной британцами против мирных граждан.

И все же спокойствие постепенно восстанавливалось. По крайней мере до того, как 28 ноября 1773 года в Бостонской гавани пришвартовалось судно «Дартмут», чтобы выгрузить 114 ящиков с чаем от Ост-Индской компании. Как мы уже рассказывали в начале этой книги, 16 декабря Сэмюэль Адамс привел своих сторонников, переодетых индейцами, в Бостонскую гавань, чтобы совершить налет на корабли с грузом чая.

Когда 19 января 1774 года до Георга III дошли первые вести о событиях в Бостоне, король не пришел в восторг. Мало того, что на чае было потеряно небольшое состояние и, следовательно, доход, так еще и насилие колонистов, сопровождающее их сопротивление, достигло опасных масштабов. Генерал-лейтенант Томас Гейдж, главнокомандующий британских войск в американских колониях, справедливо задался вопросом, не наступил ли поворотный момент в политике: «Пришло время понять, будут ли американские провинции продолжать вести себя как британские колонии или же станут независимыми государствами».

Неизбежность борьбы американских колоний за независимость стала очевидной, а Томас Гейдж на аудиенции у короля добавил соли на рану англичан. Он подтвердил то, что король жаждал услышать, а именно что у колоний слишком долго шли на поводу и теперь настала необходимость в жестких мерах: «Он [Гейдж] говорит, что они [колонисты] хотят, чтобы они были львами, а мы – ягнятами, но если мы будем действовать решительно, они, несомненно, станут очень покладистыми. По его словам, отправки в Бостон четырех полков для поддержки уже находящегося там такого же количества солдат будет достаточно для предотвращения любых беспорядков». Вернувшийся в Лондон губернатор Массачусетса Томас Хатчинсон, чей дом разрушили колонисты, придерживался того же мнения. Он тоже тайком нашептывал королю, что «твердая английская рука быстро сделает колонистов покорными».

Узнав об уничтоженном корабле с грузом чая, члены британского парламента вышли из себя. Американского посланника Бенджамина Франклина на парламентских слушаниях по этим событиям обвинили в государственной измене и дармоедстве, в ответ на что он заявил, что его «очень тревожит происходящее». Он призвал колонии возместить ущерб, причиненный Ост-Индской компании. Но произошедшее настолько задело бостонцев, что они взялись за таможенных чиновников. В частности, британского капитана и таможенника Джона Малкольма на следующий день после драки с сапожником Джорджем Хьюзом вытащили из дома, вымазали в дегте и перьях и напоследок изрядно накормили сухим чаем – «тост за короля!» А месяц спустя колонисты снова замаскировались под индейцев и совершили налет на очередное торговое судно.

Тем временем в Лондоне король и правительство не желали ничего слышать: «Колонии должны сдаться или победить; лично я [Георг III] не желаю вводить более строгие меры, но не вводить их нельзя». Георг III понимал, что вся Европа смотрит на Англию и что как король он не нашел решения для выхода из колониального кризиса, но Британское королевство должно показать, что его не удастся обмануть, «иначе Англия утратит свое величие в глазах Европы». Лорд Норт также поддерживал военные действия как единственный способ остановить яростные американские провокации: «Американцы вымазали ваших подданных в смоле и перьях, грабили ваших торговцев, поджигали ваши корабли, не соблюдали ваши законы и не слушали ваше правительство. Несмотря на все наше милосердие и терпение, теперь мы обязаны свернуть с этого пути. Нам придется пойти на риск, невзирая на последствия. Если мы этого не сделаем, мы точно проиграем».

Весной 1774 года британский парламент при поддержке короля принял ряд ответных мер, так называемые Принудительные акты, которые колонисты прозвали «невыносимыми». В частности, порт Бостона был закрыт до восстановления «мира и соблюдения законов», а также компенсации Ост-Индской компании убытков, которые она понесла в связи с гибелью чайного груза.

Параллельно с этим Георг III перекрыл кран с административным кислородом, жестко ограничив политическую роль советников и судей в Массачусетсе, которых отныне мог назначать лишь сам король. Колониальные суды утратили юрисдикцию над британскими военными, обвиняемыми в незаконном открытии огня на поражение; теперь только английские суды были правомочны рассматривать такие дела. Эти меры ознаменовали переломный момент в отношении американского общества. Теперь колонисты лучше, чем когда-либо прежде, даже чем после введения налога на чай, понимали, что британский парламент считает их гражданами второго сорта. С этого момента беспорядки вышли за пределы Бостона.

Месяц спустя британский парламент принял Quebec Act[64], который наделял французских католиков, живущих в колониях, гражданскими правами, следовательно, признавал их британскими подданными. Французам было разрешено продолжать использовать родной язык и сохранить свое правительство и религию, а границы колонии были установлены от Квебека до реки Огайо. Американские колонисты пришли в ярость, увидев в Акте о Квебеке и британской поддержке французских католиков заговор или как минимум вопиющую несправедливость. Но Георг III упорно не хотел ничего замечать. Летом 1774 года он даже заявил, что «в Америке все идет очень хорошо и ситуация существенно улучшается». Первые сообщения генерал-лейтенанта Гейджа в метрополию были менее оптимистичны: «Дела обстоят хуже, чем после принятия Акта о гербовом сборе, причем не только в Бостоне, но и повсюду. Если вы полагаете, что десяти тысяч солдат и миллиона фунтов стерлингов будет достаточно, то выделяйте двадцать тысяч и два миллиона, и вы сэкономите не только деньги, но и жизни». Что же, Гейдж получил ответ Лондона. Ему, получившему прозвища Timid Tommy[65] и Old woman[66], были выделены под начало три генерала, которых доставил в Америку военный фрегат «Цербер». Название судна было выбрано неслучайно – в древнегреческой мифологии так назывался ужасный трехголовый пес, охранявший вход в подземный мир.

Исполненное величия и мужества трио британских военачальников сошло на берег в Бостонской гавани 25 мая 1775 года. Одним из них был Уильям Хау, отличившийся в Семилетней войне; его мать приходилась племянницей бывшему королю Георгу I. Вторым был упрямый Генри Клинтон, который сам себя называл трусливой сволочью. Он был родом из Нью-Йорка, но учился военному делу в Англии. По завещанию отца Клинтон получил в наследство огромный участок земли с домом и поэтому был заинтересован в сохранении британского контроля над колониями. Третьим генералом, прибывшим на «Цербере», был «джентльмен Джонни» Бергойн, который, как и Хау, принимал участие в Семилетней войне и был столь тщеславен, что в парламентских коридорах получил прозвище Юлия Цезаря Бергойниуса. Политик, писатель и основоположник жанра готического романа Хорас Уолпол оставил в своем дневнике насмешливое описание новоприбывших: «Хау считают чувствительным человеком, но он столь скрытен, что никто не знает, правда ли это; Бергойн – тщеславный и очень амбициозный человек, который понимает лишь половину происходящего вокруг; а у Клинтона эти недостатки отсутствуют из-за того, что он представляет собой полное посмешище». Главнокомандующий не произвел должного впечатления на эту троицу, которая немедленно заявила, что Томас Гейдж – это «жалкое посмешище, неспособное руководить борьбой с колонистами».

В 1775 году сопротивление колоний не прекратилось. Их борьба против налогов вылилась в призыв к независимости. В это же время лорд Норт в Лондоне был настроен весьма оптимистично: «Я не знаю, как американцы отреагируют на приезд [наших генералов], но я бы на их месте задрожал как осиновый лист».

За прошедший год колонисты не тратили время впустую. Вскоре после того, как Георг III 5 сентября 1774 года заявил, что в колониях все в порядке, 56 представителей 12 из 13 колоний (Джорджия не была представлена, так как все еще рассчитывала на поддержку англичан в борьбе с маскогами) собрались на Первый Континентальный конгресс в Филадельфии. В то время Филадельфия была самым крупным городом и одним из важнейших портов во всех американских колониях. Колонисты были единодушно настроены против британцев. Но в ходе переговоров выяснилось, что за внешней солидарностью скрываются разногласия. Например, Джордж Вашингтон, представитель от Виргинии, был убежден, что Принудительные акты, принятые с целью отомстить Массачусетсу за уничтожение чая, не должны затрагивать другие колонии. Иными словами, Вашингтон разделял недовольство бостонцев, но не был согласен с уничтожением частной собственности.

Несмотря на то что колонии сочувствовали бостонским морякам и торговцам, серьезно пострадавшим от блокады порта, далеко не все были убеждены в необходимости отстаивать самостоятельность, к которой стремились жители Массачусетса. Представители Пенсильвании и Нью-Йорка были склонны к поиску компромисса и хотели смягчить радикальный курс конгресса, поскольку не верили в плохое отношение британского правительства к колонистам. В частности, Джон Адамс отмечал, что многие участники конгресса за обедом поднимали тосты за «союз Великобритании и ее колоний», а также что Георга III некоторые называли «любящим отцом своего народа». Джордж Вашингтон в одном из выступлений даже заявил, что колонистам самостоятельность не нужна.

Все участники конгресса, однако, считали, что прибытие новых британских войск в Америку не приведет ни к чему хорошему. В это время стремительно распространился слух о том, что «регулярные войска», как называли британских солдат, расстреливают мирное население Бостона, а британский флот готовится к обстрелу города. В результате делегаты начали опасаться войны с Англией. В завершение конгресса в конце октября 1774 года представители 12 колоний-участниц совместно подписали Декларацию прав колоний. В этом документе были подробно изложены решения английского парламента, которые колонисты считали незаконными.

Во всех проблемах члены конгресса считали виновным не столько короля, которому они присягнули, сколько парламент. Конгресс призвал колонистов к всеобщему бойкоту для единой борьбы и давления на парламент: «С 1 декабря 1774 года мы должны отказаться от ввоза любых товаров, которые были произведены в Англии и Ирландии или проданы нам через них. В частности, будет введен запрет на чай, тростниковый сахар, древесину, кофе и пряности с британских или доминиканских плантаций». Отказавшиеся от участия в этом бойкоте попали в черные списки. В это же время из Амстердама повстанцам были отгружены первые партии оружия и боеприпасов. Неизбежность войны стала очевидной, и участники конгресса призвали колонистов начать создавать необходимые запасы.

По всей сельской Америке проповедники читали Ветхий Завет как an appeal to heaven[67] о поддержке в борьбе против британцев. Многие колонисты в итоге пришли к логичному, по их мнению, заключению, что если Бог на их стороне, то и война против британцев справедлива. Для них эта война была a defensive war[68], потому что они считали жертвой политической борьбы не британцев, а себя: «Мы знаем, что всякий рожденный от Бога не грешит; но рожденный от Бога хранит себя, и лукавый не прикасается к нему»[69]. Этот язык понимали даже в самых захудалых деревушках. В сельской Америке протест стал массовым. Надпись «Воззвание к небесам» появилась на всех флагах Массачусетса, ведь если Бог с колонистами, то им нечего бояться!

В последней петиции, которая называлась «Петиция к королю и обращение к британскому народу» (A Petition to the King and an Address to the British People), участники конгресса выразили свою волю «лишь к миру, свободе и безопасности» при условии отмены Принудительных актов. Но к этому моменту Георг III уже решил, что ему все надоело и военное вмешательство необходимо. В марте 1775 года философ и политик Эдмунд Бёрк обратился к Палате общин с последним призывом не допустить начала войны. Будучи исключительно умным оратором, Бёрк в своем выступлении, длившемся два с половиной часа, подчеркнул, что американские колонии имеют прежде всего огромное экономическое значение для Британского королевства. По его мнению, насилие и война были попросту неэффективны: «Я предлагаю мир. Война – это не путь к миру; и лабиринт бесконечных сложных переговоров – не путь к миру. […] Нам нужен просто мир, в его естественных условиях, и там, где он должен быть».

Но парламент хотел покарать бунтарей, а Георг III стоял на своем. В конце января премьер-министр лорд Норт в меморандуме генерал-лейтенанту Гейджу, которого король назначил новым губернатором Массачусетса, дал понять, что правительство будет сквозь пальцы смотреть на применение силы к мятежникам. Неделю спустя, 7 февраля, Палата общин подавляющим большинством голосов одобрила предложение лорда Норта обратиться к королю с просьбой признать Массачусетс мятежной колонией и применить военное вмешательство. Гейдж получил соответствующие указания лишь 14 апреля. В послании лорда Норта ему предписывалось силой усмирить два миллиона яростно сопротивляющихся британских подданных, живущих в далекой стране, которая в шесть раз больше их родины. Сопротивление колоний перерастало в гражданскую войну.

Британцы понимали, что для поддержания порядка в колониях потребуется очень много людей. Численность британской армии, которая во время Семилетней войны составляла около 200 тысяч человек, сократилась до 50 тысяч из-за политики жесткой экономии. У многих молодых офицеров не было боевого опыта, поскольку Семилетняя война закончилась 15 лет назад, и они просто не успели принять участие в боевых действиях. И помимо этого, британская армия была рассредоточена по четырем континентам. Так, семь тысяч британских солдат находились в Ирландии, чтобы держать ирландцев в узде и предотвращать беспорядки, почти восемь тысяч – на Менорке, в Гибралтаре, Африке и Вест-Индии, а в самой Англии еще 23 тысячи обеспечивали общественный порядок, выступая в роли полиции.

Несмотря на численное превосходство сил противника, британское правительство было уверено в своей победе. Ранее отправленные в Америку войска уже набрались опыта благодаря войне с французами. И уж точно они были лучше вооружены, чем колонисты, у которых оружия и боеприпасов было попросту мало. Пятидесятилетний шотландец Джон Питкерн, имевший чин майора флота, как и весь Генеральный штаб, хотел скорее взяться за дело, поскольку был убежден, что «одна операция, удачная атака и пара-тройка сожженных городов все расставят по местам». Генералы Хау, Клинтон и Бергойн тоже были убеждены, что их прекрасно обученные войска сумеют справиться с американскими ополченцами, несмотря на численное превосходство последних. На самом же деле повседневная жизнь британских рядовых была отнюдь не сладкой, и из-за маленького жалованья и плохой еды многие дезертировали и переходили на сторону патриотов, как себя называли колонисты. Повстанцы же страдали от постоянного дефицита боеприпасов, так как в колониях почти не производился порох и не было бумаги для изготовления гильз, а британцам удалось пресечь контрабанду оружия из Амстердама. Впрочем, патриоты решили эту проблему, нападая на британские форты и захватывая оружие и боеприпасы в них.

Генерал-лейтенант Гейдж считал, что необходимо как можно скорее лишить повстанцев возможности получать порох и отобрать их военные запасы. Разведка донесла, что крупнейший склад патриотов находится в деревне Конкорд в тридцати километрах от Бостона. И вот 18 апреля 1775 года Томас Гейдж по прозвищу Робкий Томми приказал своему подполковнику Фрэнсису Смиту, возглавлявшему семьсот солдат десятого Regiment of Foot[70], «захватить и уничтожить всю артиллерию, боеприпасы, продовольствие, палатки, легкое оружие и все прочие военные припасы, не допуская при этом мародерства и порчи частной собственности».

Результатом этого поручения стало первое открытое военное столкновение между британцами и мятежными колонистами. Очевидно, что несколько сотен марширующих британских солдат не могли долго оставаться незамеченными, поэтому вскоре нарочный, серебряных дел мастер Пол Ревир, поскакал в Конкорд, чтобы предупредить жителей о приближении британцев. Британский полк под командованием самоуверенного майора Питкерна сначала прошел через Лексингтон, в котором проживали 750 человек и 400 коров. Когда 238 солдат Питкерна вступили на деревенскую площадь Лексингтона, их встретили 77 возбужденных minutemen[71], задача которых обычно заключалась в отражении внезапных индейских набегов. В этот раз угроза исходила от британских солдат. Неудачный предупредительный выстрел, который, возможно, был сделан кем-то из колонистов, вызвал ответный залп английской артиллерии и жестокое кровопролитие. В Конкорде, куда британцы прибыли несколько часов спустя, сложилась противоположная ситуация. Патриоты уже вывезли большую часть своего оружия, а в центре Конкорда собрались 350 ополченцев, готовых громить регулярные войска. Британцы направили в Конкорд подкрепление из двух тысяч солдат, но когда те прибыли, сражение почти завершилось. Потери британцев составили 273 человека. Несмотря на то что Бостон находился под британским контролем, вокруг были тысячи повстанцев. Многолетние проповеди мятежных пасторов о священном деле не прошли даром.

10 мая 1775 года пятнадцать тысяч американских ополченцев из Коннектикута, Род-Айленда и Нью-Гемпшира сумели захватить один из важнейших британских оборонительных пунктов, форт Тикондерога, бывший французский форт Карильон, расположенный в провинции Нью-Йорк между озерами Джордж и Шамплейн. После этого американцы один за другим заняли и остальные форты, построенные французами на озере Шамплейн во время Семилетней войны. День падения форта Тикондерога совпал с началом Второго Континентального конгресса, на котором был образован окончательный союз всех колоний. Против войны с британцами продолжала выступать только Джорджия.

В то время как британский парламент в Лондоне начал осознавать, что ситуация в колониях складывается не так jolly good[72], как ожидалось, трио «Хау, Клинтон и Бергойн» не теряло оптимизма. Генералы начали подготовку нового наступления, чтобы помешать американцам занять возвышенности вокруг Бостона. Битва при Банкер-Хилле, одном из стратегически важных холмов, возвышающихся над гаванью к северу от Бостона, принесла британцам самые большие потери в войне с американцами. Несмотря на то что англичанам удалось 17 июня 1775 года захватить холм за четыре часа, победа обошлась им в 228 солдат убитыми и 928 ранеными. Это означало, что из 2300 солдат, принимавших участие в битве, меньше чем за день половина была выведена из строя временно или навсегда. Руководивший атакой генерал Хау чудом не пострадал, но лишился людей. Отсутствие опытных медиков означало, что у солдат, получивших в бою огнестрельное ранение, шансы выжить были ровно пятьдесят на пятьдесят. Обычным инструментом врачей в тылу была пила, потому что, как правило, только оперативная ампутация руки или ноги давала раненым достаточно большие шансы на спасение жизни. Генерал-лейтенанту Томасу Гейджу оказалось недостаточно «одной шпаги, чтобы обратить в бегство повстанцев», как ранее самоуверенно заявил майор Джон Питкерн.

За день до начала ожесточенных боев вокруг Банкер-Хилла колонист Джон Хэнкок, сын священника и председатель конгресса, официально объявил об избрании Джорджа Вашингтона главнокомандующим американской армией. Участники конгресса явно выбрали выходца из южных колоний, потому что хотели, чтобы в командовании континентальной армией принимали участие все колонии. Помимо этого, у Джорджа Вашингтона были военный опыт и лояльность, необходимые, чтобы направить события в нужное русло. При этом он не был ни интеллектуалом, ни талантливым оратором. Томас Джефферсон описывал его как человека «с посредственным красноречием». Впоследствии Джордж Вашингтон отклонил все предложения стать американским посланником во Франции: главнокомандующий американской армией понимал, что незнание иностранных языков ограничивает его возможности в ведении переговоров.

Даже после назначения главнокомандующим Джордж Вашингтон сомневался, способен ли он принять этот огромный вызов и привести американцев к победе: «Несмотря на то что я осознаю ту высокую честь, которая мне оказана этим назначением, я совершенно не уверен, что обладаю достаточными способностями и военным опытом для того, чтобы оправдать это огромное доверие. […] В случае если в силу несчастного стечения обстоятельств моя репутация пострадает, я прошу всех присутствующих сегодня в этом зале помнить, что в этот день я предельно искренне заявил о том, что не считаю себя подходящей кандидатурой на эту должность». Трагедия и унижение, связанные с гибелью Жумонвиля, преследовали Джорджа Вашингтона всю жизнь.

Недостаток стратегических качеств Джордж Вашингтон компенсировал безудержной харизмой и требовательностью, прежде всего к себе. Новый главнокомандующий Континентальной армией стал классическим примером стоического древнеримского героя, чье достоинство крылось в немногословии. Джордж Вашингтон был очень внимателен к деталям, что все вскоре заметили на себе, поскольку в первую очередь он занялся наведением порядка. Это и правда было необходимо: в Континентальной армии полностью отсутствовала иерархия.

Поскольку у всех повстанцев была совершенно одинаковая форма, отличить офицера от рядового было невозможно. Вашингтон ввел цветовой код, согласно которому офицеры должны были носить цветные кокарды в соответствии со званием. В армии царила антисанитария. Даже в центральном лагере ужасно воняло из уборных, и каждый справлял нужду там, где ему вздумается. Помимо этого, армия испытывала дефицит чистой воды и палаток, а некоторые из солдат, выживших в битве при Банкер-Хилле, ходили полуголыми. И, конечно, дисциплина в Континентальной армии хромала на обе ноги. Многие солдаты, включая десятки тысяч ирландских эмигрантов, покинувших родину из-за нужды, записались в армию добровольцами, но через некоторое время вернулись к своим полям и лавкам, поэтому никто из членов Континентального конгресса не представлял численность американских войск даже приблизительно.

Для того чтобы произвести хоть какое-то впечатление на британцев, Вашингтон приказал семи сотням ополченцев построиться в колонну и весь день маршировать вокруг холма, чтобы создать иллюзию численного превосходства. Но даже такие упражнения выполнялись крайне неумело. Один американский офицер скорбно доложил в своем рапорте, что американские полки прошли маршем из Чарлстона в Кембридж, словно толпа оборванцев, и «каждый полк шел так, как вздумается его командиру». В связи с отсутствием у командования информации и карт из исходных девяти полков лишь пять добрались до места назначения.

Но главная проблема, с которой столкнулся Джордж Вашингтон, заключалась все еще в остром дефиците боеприпасов и оружия. Выяснилось, что запасы пороха, которые изначально оценивались в 308 бочек, на самом деле не превышали 36 бочек. Когда Вашингтону доложили об этом, он, по словам дежурного офицера, «на полчаса потерял дар речи». Ополченцы действительно расходовали очень много пуль: почти все они были вооружены мушкетами, которые не только долго перезаряжались, но и очень неточно стреляли. В частности, было подсчитано, что во время битвы при Банкер-Хилле американцы выпустили 75 тысяч пуль и израсходовали тонну пороха, но лишь каждый трехсотый выстрел действительно попал в цель. Остальные 299 были lucky shots[73]. Согласно легенде, американский генерал Израэль Патнэм в конце концов приказал своим солдатам экономить патроны и не стрелять до тех пор, пока они «не увидят белки глаз противника», в результате чего сражение между британцами и американцами превратилось в штыковой и рукопашный бой.

Джордж Вашингтон сумел навести порядок и дисциплину в войсках. Он ввел запрет на сквернословие и продажу спиртного солдатам. Любой нарушитель подвергался телесному наказанию. По его приказу стали создавать запасы провианта, строить палаточные лагеря, а также изымать из англиканских церквей органы, разбирать их и переплавлять на пули, чтобы уменьшить дефицит боеприпасов. Война между англичанами и американцами шла не только на поле боя. В американской глубинке действовали сотни местных Committees of Safety and Observation[74] и Committees for Detecting and Defeating Conspiracies[75] по выявлению и пресечению заговоров, задача которых заключалась в предотвращении возможной контрреволюционной деятельности среди местного населения и поддержке всеобщего бойкота британских товаров. Во всех городах, деревнях и поселках жителей призывали поклясться на Библии в верности патриотическому делу и подписать документ, «подтверждающий, свидетельствующий и заявляющий перед Богом и миром, что мы искренне верим, что война, сопротивление и противостояние Соединенных американских колоний против флота и войск Британского королевства в указанных колониях являются справедливым и необходимым делом». Те, кто отказывался принести присягу, попадали под подозрение в верноподданнических настроениях по отношению к британскому королю.

Это давление со стороны общества приводило к расколу семей из-за разных политических взглядов. Самый известный пример – история Бенджамина Франклина и его сына Уильяма, который занимал пост губернатора Нью-Джерси и остался верным британской короне, за что был приговорен к двум годам тюрьмы, а после освобождения возглавил контрреволюционное движение лоялистов. В целом, несмотря на бесчисленные газетные призывы строго карать лоялистов, настоящих репрессий не последовало, поскольку повстанцы опасались, что террор в конечном итоге приведет к сумятице и помешает им достичь цели. Поэтому они ограничились запугиванием и оскорблениями. В худшем случае подозреваемые в измене подвергались transportation to the Enemies’ Lines[76] – их отправляли на британские рубежи, на Карибы или в Европу.

Сам же Джордж Вашингтон запустил настоящую пропагандистскую машину с целью ввести в заблуждение и дестабилизировать британские части, распространяя как можно больше fake news[77]. Он понимал: революция – это не только боевые действия, но и информационная война, где в тени поля боя скрываются шпионы и изменники. Однако в то время как газеты призывали сообщать о «подозрительных лицах», которые общаются с другими такими же противниками повстанцев при помощи «тайных приветствий и жестов», сами повстанцы не верили в то, что кто-то из них может перейти на сторону британцев. Их шпионская сеть являла собой пример поразительной доверчивости. Например, The Mechanics[78], тайная группа бостонских осведомителей, с чистой совестью принимала новых членов после клятвы на Библии: поскольку повстанцы были убеждены, что Бог на их стороне, клятве на Библии придавалось особенное значение. Из этого, разумеется, не следовало, что все были верны своим клятвам. Вскоре выяснилось, что один из руководителей «ремесленников» – шпион, нанятый британским генерал-лейтенантом Гейджем. Точно так же и Бенджамин Черч, главный медик Континентальной армии, на самом деле был информатором генерала Гейджа. У Черча была любовница, содержание которой обходилось ему очень дорого, и медик за большое вознаграждение передавал британцам информацию о складах оружия. Бенджамин Черч выдал себя случайно и нелепо в 1780 году, был арестован и сослан на Карибы. Корабль, доставлявший его в ссылку, потерпел крушение, и больше вестей о нем не было.

События в Лексингтоне, Конкорде и на Банкер-Хилле заставили обе стороны опасаться, что надвигающаяся война будет долгой, разорительной и кровопролитной. Континентальный конгресс предпринял последнюю попытку примирения и 8 июля 1775 года обратился к Георгу III с петицией «Оливковая ветвь», рассчитывая, что король согласится на деэскалацию конфликта: «Милостивейший государь, мы, верные подданные Его Величества из колонии Нью-Гемпшир, колонии Массачусетского залива, колоний Род-Айленд и Провиденские плантации, Коннектикут, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, графств Ньюкасл, Кент и Сассекс в Делавэре, колоний Мэриленд, Виргиния, Северная и Южная Каролина, просим Его Величество от своего имени и от имени жителей этих колоний, которые поручили нам представлять их на конгрессе, благосклонно рассмотреть нашу просьбу». С оригинала петиции для надежности была сделана копия, которая была отправлена в Лондон на втором корабле. Но Георг III отклонил просьбу колонистов «о мирном и справедливом правительстве». Петиция также содержала просьбу колонистов отправить в отставку «коварных и жестоких министров». Большие потери британцев в битве при Банкер-Хилле лишь ожесточили Георга III. Он отказался вести переговоры с «незаконным конгрессом» и допустить его в парламент. Даже лорду Норту, который поддерживал жесткую политическую линию, но не приветствовал войну как очень дорогостоящее мероприятие, которое опустошит британскую казну, стало очевидно, что американское восстание переросло в «войну на чужой территории». До прибытия подкрепления британцы были вынуждены защищать свои позиции на Североамериканском континенте. Летом 1775 года британцы прислали в Бостон и Канаду еще десять тысяч солдат, но очевидно, что этого было совершенно недостаточно для ведения войны или хотя бы решающего удара.

26 октября 1775 года король Георг III открыл новый парламентский год в Вестминстерском дворце. В присутствии членов Палаты лордов и Палаты общин король выступил с тронной речью. Военная обстановка в Америке была самой злободневной темой. Георг III говорил громко и четко, сразу дав понять, что ему нужно: «Нынешняя ситуация в Америке и мое постоянное стремление получить ваш совет, одобрение и поддержку в каждом важном событии вынудили меня собрать вас всех здесь». Королю было совершенно ясно, что колонии устроили «отчаянный заговор» против Британского королевства и нет иного пути, кроме как положить конец заокеанскому мятежу. Королевская речь длилась не более двадцати минут, но ознаменовала собой поворотный момент в истории Америки. Георг III открыто признал, что в американских колониях началась вооруженная революция, которая через двенадцать лет после окончания Семилетней войны вовлекла британцев в очередной масштабный военный конфликт.

На скамьях Палаты общин то тут то там звучали встревоженные голоса. Мэр Лондона Джон Уилкс, например, пророчески высказался, что революция «приведет к тому, что они [американцы] будут нас считать своими самыми заклятыми врагами, последует окончательный разрыв, а величие Британской мировой империи померкнет». Иными словами, в результате войны британцев ожидала потеря целого континента и, как следствие, – политический и экономический раскол, который навсегда изменит этот мир. Колониальное восстание превратилось в революцию, в которой повстанцы боролись не только за независимость, но и за лучшее общество.

В своей речи Георг III также сообщил, что получил предложения «помощи англичанам от дружественных стран». Такая помощь была бы очень кстати, поскольку битва за Банкер-Хилл истощила войска. На самом же деле Георг III лично написал своим немецким кузенам и в результате сложных переговоров получил вспомогательные войска численностью около 18 тысяч солдат и офицеров – конечно, за счет налогоплательщиков. Британская казна платила, например, ландграфу Вильгельму Гессен-Кассельскому 374 тысячи фунтов в год на содержание в общей сложности 12 тысяч солдат, специально завербованных в сельской местности.

Немецкие монархи убедили Георга III, что предоставляют ему ветеранов. На самом же деле это были рабочие, лишившиеся работы, и бывшая прислуга, которым негде было набраться военного опыта. За время войны в Северную Америку из независимых немецких земель Брауншвейг-Вольфенбюттель, Мекленбург-Стрелиц, Гессен-Ханау, Ансбах, Вальдек и Анхальт было отправлено 30 тысяч солдат для сражения на стороне британцев. Таким образом, к 1781 году регулярная британская армия фактически на треть состояла из немецких солдат.

Тем временем на Втором Континентальном конгрессе, который продолжал заседать в Филадельфии, разгорелись яростные дебаты. Умеренно настроенные депутаты отнюдь не стремились к расколу с метрополией и провозглашению независимости. Многие из них выступали против британских налогов, но по-прежнему отказывались верить в военную риторику повстанцев, стремились сохранить верность британской короне и надеялись на политическое решение путем переговоров. Британский король продолжал быть для многих колонистов ключевой фигурой, жертвой лжи собственного парламента. Этим отчасти можно объяснить, почему конгресс 6 декабря 1775 года принял новую декларацию, в которой подтверждал свою лояльность британской короне: «О какой верности мы забыли? О верности парламенту? Мы никогда не присягали ему на верность и не обещали этого. О верности королю? Мы подтвердили ее словом и делом».

Тем временем Континентальная армия под руководством Джорджа Вашингтона добилась серьезных успехов. Несмотря на то что зима 1775 года была исключительно суровой, Джордж Вашингтон отдал приказ о наступлении на канадские провинции из форта Тикондерога. При этом обстановка уже переросла стадию walk in the park[79]. Британцы начали изнурительную борьбу за Бостон. Удерживать его было трудно, в первую очередь из-за того, что войска постоянно обстреливала артиллерия, по приказу Вашингтона перевезенная из форта Тикондерога. К этому времени вся территория Канады, за исключением Квебека, несмотря на большие потери, перешла в руки американцев.

Удача была на стороне повстанцев, а 10 января 1776 года радикальное движение получило новый толчок к развитию благодаря публикации анонимной сорокасемистраничной брошюры «Common Sense»[80], «написанной неким англичанином». Этот памфлет имел колоссальный успех. Всего за несколько месяцев было продано 120 тысяч экземпляров, а в общей сложности «Здравый смысл» переиздавался пятьдесят раз общим тиражом три миллиона экземпляров – невиданное явление для XVIII века. Автором этого философского бестселлера был действительно англичанин, тридцатидевятилетний Томас Пейн. Своими рассуждениями он, бесспорно, создал один из важнейших прецедентов в мировой политической истории. Пейн родился в бедной квакерской семье, и ему хронически не везло во всем. В Англии он работал в канатной мастерской, учителем, бакалейщиком и акцизным чиновником и на каждой работе терпел бесславный провал. В результате он разочаровался и озлобился, за что прослыл «несимпатичным, эгоцентричным, вспыльчивым, тщеславным и сварливым» человеком. Все изменилось, когда в Лондоне он познакомился с американским посланником Бенджамином Франклином и произвел на него такое впечатление, что тот предоставил ему свое покровительство. Франклин посоветовал своему тридцатилетнему протеже, обладателю блестящего пера, отправиться в Америку и попытать там счастья на литературном поприще.

В ноябре 1774 года Пейн с рекомендательным письмом от Франклина прибыл в порт Филадельфии – самого крупного города Америки с численностью 25 тысяч жителей. Его приняли на должность главного редактора в The Pennsylvania Magazine[81]. Три месяца спустя он опубликовал свою первую резонансную статью под заголовком «Африканское рабство в Америке» (African Slavery in America), сделавшую его одним из первых сторонников отмены рабства. Его громогласная проповедь нашла отклик у пенсильванских квакеров и привела к учреждению организации Pennsylvania Society for the Relief of Negroes Unlawfully held in Bondage[82].

Пейн выступал и с критическими статьями об отношении британцев к американским колониям. В январе 1776 года при участии врача и одного из отцов-основателей Бенджамина Раша он излил свой гнев и ярость в пронзительном и местами весьма эмоциональном памфлете, в котором обращался к широкой аудитории. Никакой напыщенной литературы, никаких латинских имен или ссылок на Античность. Пейн писал для простых американцев – фермеров, сапожников, столяров и трактирщиков, которые никогда не слышали о людях с именами Джон Локк, Томас Прайс, Руссо или Монтескье. Свой переезд в Америку Пейн назвал «возрождением», которое привело к созданию «Здравого смысла» и вызвало ударную волну мировой мощности.

Пейн не просто изложил свои мысли, а проехался по British empire[83] в тяжелой повозке, нагруженной взрывчаткой. Свою основную идею он четко сформулировал с самого начала. Будучи радикально настроенным философом, он был убежден, что все люди равны, и, говоря о наследственной монархии, язвительно заявлял, что «никто не может лишь по праву рождения навсегда поставить свою семью выше всех остальных». Георга III, которого он называл His Mad-jesty[84], он поставил в один ряд с «пьяными, глупыми, упрямыми, лишенными ценностей, жестокими» убийцами, разбойниками и грабителями: «Поскольку они ощущают себя избранными по сравнению с остальным человечеством, их разум рано отравляется самообманом. […] Когда же они приходят к власти, они зачастую оказываются наиболее невежественными и неумелыми во всем королевстве». Для Пейна «один честный человек имеет большую ценность для общества и в глазах Божьих, чем все коронованные разбойники, которые когда-либо жили».

Во вступлении к памфлету он говорил, что «продолжительное и жестокое злоупотребление властью» тянется уже слишком долго: «Время меняет убеждения больше, чем разум». Помочь американцам могли лишь равенство и независимость, больше того, по мнению Пейна, только они могли спасти колонистов от рабства. Замечательное утверждение, особенно если учесть тот факт, что именно американцы создали систему, основанную на рабстве сотен тысяч чернокожих. За год до этого британский политик Сэмюэль Джонсон в своей книге «Налогообложение – это не тирания» осуждал лицемерие, с которым колонисты отстаивают свою свободу: «Как может быть, что о свободе громче всех кричат работорговцы?»

Пейн, который, как мы видели, сам выступал за отмену рабства, считал монархию институтом, ответственным за «неравенство и тиранию» в колониях, и пропагандировал создание республики. Адвокат Патрик Генри, один из делегатов от Виргинии на Первом Континентальном конгрессе в 1774 году, ясно высказался в своей речи, что он «не житель Виргинии, а американец», тем самым обрисовав всеобщий интерес к борьбе с британцами. В «Здравом смысле» Пейн развивает слова Генри и переходит к мысли о всеобщем равенстве, тем самым говоря, что время для примирения истекло: «В наших силах создать этот мир заново». Эта универсальная и одновременно радикальная цитата в 1776 году была столь же популярна, как лозунг «Да, мы сможем» Барака Обамы во время его избирательной кампании 2008 года. «Американские интересы, – напоминал Пейн, – это, по сути, всеобщие интересы». Иными словами, независимость, самоуправление и коллективное равенство – это универсальные понятия: «Дело Америки – это в значительной степени дело всего человечества». Сам себя Пейн видел мессией доброго дела, в котором «оружие есть последнее средство, решающее исход битвы».

Смелость и простота, с которыми этот неистовый философ-радикал разнес в прах монархию – устаревший институт тирании, стали решающим словом в борьбе за независимость. По мере того как нарастали американские победы на поле боя, окончательный разрыв с метрополией стал казаться вполне достижимым. Британский генерал Уильям Хау осознал, что он и его шесть тысяч солдат в Бостоне попали в ловушку, словно крысы: город был так тесно окружен тысячами повстанцев, «что можно было видеть буквально все, что делает противник». Основные проблемы британцев заключались в логистике. За пределами города регулярные войска подвергались нападениям повстанцев, поэтому британская армия полностью зависела от поставок из Англии. На протяжении войны сотни кораблей пересекли Атлантический океан для снабжения британских войск, и это, разумеется, тоже было связано с большим риском. Многие из судов из-за опасностей морского пути не достигли пункта назначения.

17 марта 1776 года изнуренный боями и потерпевший унижение Хау вывел свои войска из важнейшего города Новой Англии. Попытка лорда Данмора, назначенного британцами нового губернатора Виргинии, вербовать чернокожих рабов в обмен на свободу провалилась: даже так рабы не хотели участвовать в войне, которая не имела к ним отношения. Восемьсот чернокожих, которых все-таки удалось завербовать, были брошены в бой против колонистов в составе Королевского эфиопского полка под предводительством британских офицеров, но оказались совершенно не подготовленными и погибли под Уильямсбергом. Весной 1776 года британцы оказались в тупике, и если бы не подмога в виде немецких вспомогательных войск, исход войны уже тогда был бы решен в пользу американцев. В Конгрессе консервативные делегаты из Нью-Йорка, Нью-Джерси, Мэриленда, Виргинии и Северной и Южной Каролины уступили радикальному курсу Пенсильвании благодаря десяткам маршей поддержки из тысяч демонстрантов, прошедших под окнами Конгресса. Пока британский генерал Уильям Хау приходил в себя и готовился к новому наступлению, Конгресс 2 июля 1776 года практически единогласно проголосовал за независимость, за исключением воздержавшихся делегатов от Нью-Йорка.

Члены Конгресса поручили Томасу Джефферсону, сыну богатого, но необразованного виргинского плантатора, подготовить первый проект Декларации независимости. Специальный комитет, в состав которого вошли Бенджамин Франклин и Джон Адамс, затем отшлифовал проект, в котором явно ощущалось влияние Томаса Пейна, в результате чего треть оригинального текста Джефферсона оказалась в корзине для бумаг.

4 июля 1776 года члены Конгресса утвердили Декларацию независимости. В тот же день, публично зачитав эту декларацию, в тексте которой было всего 1458 слов, американские колонии раз и навсегда провозгласили свою независимость на основании двадцати восьми обвинений против Георга III. Британский король, которому колонисты когда-то выразили свое «доверие и постоянное послушание со всей скромной и искренней любовью», за 16 лет после восшествия на престол превратился в Royal Brute of Britain[85]. Джефферсон считал Георга III тираном, который «недостоин править свободным народом» и несет личную ответственность за войну и разрыв с колониями. Несмотря на поправки и изменения к проекту, изначально составленному Джефферсоном, она стала универсальной основой для подобных документов. Теория нашла практическое применение. Мы не знаем, читал ли Георг III текст Декларации независимости, но точно известно, что в Европе просвещенные мыслители встретили ее аплодисментами, а консервативные – недоумением.

Впервые в мировой истории единый народ взял закон в свои руки, лишив монархию ее «божественного предназначения» и провозгласив равенство людей «самоочевидной истиной»: «…все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью […] народ имеет право изменить или упразднить [форму правительства] и учредить новое правительство».

В действительности колонисты стремились к экономической свободе, которую они фактически уже завоевали ранее, но неофициально. Однако это не означало, что Американская революция носила исключительно экономический характер. Тот факт, что американские колонии «деколонизировались» и одновременно отвергли наследственную монархию, обеспечил Американской революции не менее радикальный характер, чем был у Французской, разразившейся в 1789 году. Это обусловливалось стремлением американских колонистов к свободному обществу, без четких иерархических границ между have[86] и havenots[87], или freemen[88] и servants[89]. Американская республика была основана не на происхождении или привилегиях, а на личных заслугах каждого перед всем обществом. Таким образом, независимость Америки создала новую модель социума, принципы которой легли в основу современного западного мира.

Очень важно, читая это, не забывать, что в 1776 году такие понятия, как коллективное равенство, «власть народа» и «стремление к счастью», распространялись лишь на взрослых белых мужчин, владеющих собственностью. Тем не менее жители Филадельфии приветствовали Декларацию независимости кострами, митингами и звоном колоколов, а жители Нью-Йорка снесли позолоченную двухтонную статую Георга III и отлили из нее ровно 42 088 пуль. Голову статуи отправили в Лондон, британцы же выставили ее напоказ как доказательство «истинной сущности неблагодарных американцев». Повсеместно вешали и сжигали чучела, изображающие Георга III, а британскую королевскую символику и гербы убирали из судов, церквей и залов заседаний.

В период с января 1776 года по апрель 1777 года десять колоний, начиная с Нью-Гемпшира и заканчивая Нью-Йорком, приняли собственные республиканские конституции. Штат Вермонт, образованный в 1777 году на границе Нью-Йорка и Нью-Гемпшира, объявил себя независимой республикой 8 июля 1777 года. Массачусетс последовал этому примеру в 1780 году. В Пенсильвании 28 сентября 1776 года была опубликована самая радикальная конституция во всех 13 колониях: она предоставляла право голоса «каждому свободному человеку, который достиг возраста 21 года, прожил в этом штате на момент выборов не менее одного года и все это время платил установленные налоги». Нищие белые, чернокожие рабы и индейцы были по-прежнему исключены из участия в общественной жизни, но собственность и богатство больше не являлись в Пенсильвании необходимым условием для голосования или занятия государственных должностей. Лишь Коннектикут и Род-Айленд не приняли никаких новых конституций и продолжали полагаться на старые колониальные хартии.

Таким образом, Америка представлялась лучшим в мире местом для совершеннолетних белых, владеющих собственностью. Но счастье это было недолгим. Прибытие летом 1776 года судов британского военного флота и высадка нескольких тысяч солдат немецких вспомогательных войск закончились тем, что британцы восстановили свое военное превосходство и взяли под контроль Нью-Йорк. Джордж Вашингтон потерял в сражении за Лонг-Айленд 1400 солдат и был вынужден отступить с оставшимися девятью тысячами на Манхэттен, при этом некоторые его отряды дезертировали или перешли на сторону британцев.

Прибывшие войска продолжили наступление, и постепенно Континентальной армии пришлось отступить за Гудзон и Нью-Джерси в Делавэр. Осенью 1776 года у британского генерала Хау были возможности наголову разгромить армию Джорджа Вашингтона, в которой оставалось всего пять тысяч солдат. Американский главнокомандующий даже признавался в унылом письме к брату, что «жребий брошен», удача его покинула и конец уже виден. Но по какой-то необъяснимой причине Хау решил подождать подходящего момента для последнего решающего удара по Континентальной армии.

Меж тем повстанцы понимали, что без внешней поддержки они проиграют эту войну. Чтобы компенсировать дефицит металлических денег, Континентальный конгресс ввел в обращение банкноты на общую сумму 200 миллионов, но из-за инфляции они моментально обесценились и стали стоить дешевле бумаги, на которой их напечатали. В придачу ко всему вспышка оспы унесла жизни десятков тысяч человек сразу, а к 1782 году число ее жертв достигло 100 тысяч. Всеобщий торговый бойкот и безудержная инфляция привели к полному обнищанию населения. Члены Континентального конгресса обратили взоры на восток, через Атлантический океан, а именно на Версаль.