Захватывающий XVIII век. Революционеры, авантюристы, развратники и пуритане. Эпоха, навсегда изменившая мир

1 Бурбоны в Версале

В 1774 году династия Бурбонов имела уже достаточно длинную историю, занимая французский престол почти два века. Предыдущие смены королей на троне происходили не слишком гладко, но в начале XVIII века их можно сравнить с тройным кульбитом. Почти все наследники Людовика XIV не дожили до его смерти, настигшей короля-солнце 1 сентября 1715 года.

Два младших принца умерли за сорок с лишним лет до этого. Старший сын, для которого были придуманы обращение mon seigneur[91] и прозвище – из-за его маленького роста – le grand dauphin[92], опередил отца на четыре года, из-за оспы оба его сына вскоре последовали в могилу за отцом. Герцог Филипп Анжуйский был единственным выжившим внуком Людовика XIV, но еще в 1700 году король-солнце отправил его в Испанию для создания новой династической ветви Бурбонов под именем короля Филиппа V: «Господа, это король Испании; к этой короне он призван рождением… это приказ небес». Людовик XIV дал внуку наставление: «Будьте хорошим испанцем, ибо это ваша главная задача, но никогда не забывайте, что вы родились французом».

После смерти Людовика XIV в 1715 году корона перешла к его единственному наследнику – правнуку Людовику, болезненному пятилетнему ребенку, пережившему обоих своих старших братьев. Этот мальчик был шестым в очереди на престол. Его современник писатель и юрист Матьё Маре точно подсчитал: «Людовик XV начал править, когда ему было 5 лет 6 месяцев и 14 дней». На смертном одре Людовик XIV назначил своего правнука наследником престола, но тот, разумеется, был совершенно не готов править Францией. Совсем маленькому дофину[93] пришлось довольствоваться последним коротким разговором с прадедом на смертном одре и некоторыми политическими советами, которые он дал внуку в своих последних словах. Короля-солнце устраивал и такой вариант, о чем свидетельствует одно из его последних заявлений: «Je m’en vais, mais l’état demeurera toujours» – «Я умру, но государство останется навсегда». Людовик XIV был убежден, что его наследник, как и он сам, будет первым слугой государства.

На следующий день после смерти Людовика XIV герцог Филипп Орлеанский, племянник короля, стрелой помчался в Парижский парламент, учреждение, не имеющее ничего общего с тем, что мы сегодня называем народным парламентом, но в XVIII веке выполнявшее во Франции функцию верховного суда. Цель его была проста: получить регентство при своем правнучатом племяннике. Герцог Орлеанский жаждал добиться от Парижского парламента гарантий, что его соперник, Луи Огюст де Бурбон, герцог Мэнский и незаконнорожденный сын Людовика XIV, будет лишен права как на регентство, так и на престолонаследие. Важно было успеть – перед смертью король-солнце объявил: он желает, чтобы регентом стал его незаконный сын, а не герцог Орлеанский, «этот fanfaron des crimes»[94]. Филипп Орлеанский знал, как привлечь парламент на свою сторону. Он восстановил все ранее отобранные Людовиком XIV полномочия парламента, включая право не соглашаться с королевскими указами. За это члены парламента отменили политическое завещание короля-солнце и предоставили герцогу Орлеанскому полное регентство над малолетним Людовиком, окончательно загнав в угол его соперника.

Среди условий завещания Людовика XIV было и такое требование: его хрупкий правнук должен расти в Венсенском замке, одной из десяти королевских резиденций, так как «воздух там лучше», чем в Версале. Это устраивало нового регента, поскольку герцог Орлеанский терпеть не мог замкнутую и набожную жизнь, которую его дядя вел в Версальском дворце. В течение следующих семи лет королевский дворец в Версале практически пустовал, а основные события переместились в Париж. Смена власти не прошла незаметно: назначенный регентом герцог Орлеанский вместе со своей дочерью-нимфоманкой Марией Луизой Елизаветой по прозвищу «принцесса Joufflotte»[95] впустил в дворянские будуары ветер распутства. Добившись регентства, герцог Орлеанский немедленно избавился от смирительной рубашки благочестия Людовика XIV.

Если верить маркизу де Саду, который и сам был далеко не святошей, когда дело касалось эротических утех, в период регентства герцога разврат во Франции достиг невиданных прежде масштабов. «Новое эпикурейство», или «жажда удовольствий», вошедшее в дворянский monde[96] с назначением регента, доминировало во французских будуарах на протяжении всего XVIII века. Историк Жюль Мишле, романтический основоположник французской историографии, считал регентство герцога Орлеанского одним из наиболее интенсивных периодов французской истории, когда «за восемь лет прошел целый век», и «все это время мы занимались чем угодно, кроме покаяния».

Вскоре после назначения герцог Орлеанский перевез своего венценосного внучатого племянника в Париж. В огромном дворце Тюильри на правом берегу Сены принца начали готовить к вступлению на трон. Людовика обожал le Tout Paris[97], но будущий король предпочел бы вернуться домой, в Версаль. Не все меж тем одинаково хотели, чтобы герцог Орлеанский продолжал управлять королевством. За весьма короткое время своего регентства он сумел устроить в стране экономический и административный хаос. Французский философ Франсуа-Мари Аруэ, более известный как Вольтер, резко раскритиковал регентство в своей сатирической поэме «В правление отрока» (Regnante puero): «За властью этого ребенка стоит бесчеловечный тиран, известный ядом, нечестием и инцестом, безнаказанно злоупотребляющий своей почти королевской властью». За резкую критику и намек на инцест между герцогом Орлеанским и его дочерью Вольтеру пришлось провести год в тюремной камере Бастилии. (В 1725 году философ попал в Бастилию второй раз, теперь за то, что глубоко оскорбил графа де Шабо, насмехавшегося над философом и его псевдонимом «Вольтер», ответив: «Я первый своего имени, сударь, а вы своего – последний».) После освобождения Вольтера выслали из Парижа. Тем временем Людовик сумел ослабить хватку регента и решил продолжить править, как и его прадед, из Версаля. 15 июня 1722 года двенадцатилетний принц и весь его двор, включая регента, переехали в величественный дворец, доставшийся ему от прадеда. Отъезд юного Людовика из Парижа стал большой новостью. Матье Марэ писал, что «отовсюду [в Париж] приезжали люди, чтобы попрощаться с [будущим] королем. […] Одни говорили, что принц вернется, а другие – что не вернется». В октябре 1722 года в Реймсском кафедральном соборе состоялась коронация нового короля Франции Людовика XV. Он прожил в Версале до своей смерти в мае 1774 года.

Новая резиденция Людовика XV – загадочное место с долгой предысторией. Версальский дворец был построен в предыдущем веке королем Людовиком XIII как скромный охотничий замок длиной «всего» 25 метров. Это было сугубо мужское убежище короля, где он мог развлекаться без любопытных женских взоров: «Я допускаю, что она [королева] могла бы с детьми приехать и остаться в Версале, но опасаюсь, что фрейлины, которых она привезет с собой, испортят все удовольствие».

Его сын и наследник престола Людовик XIV с 1661 года начал расширять сады вокруг Версальского замка. По его воле Версаль стал местом проведения ослепительных торжеств. Писатель Жан де Лафонтен восхвалял «великолепные пиры, о которых все слышали, дворцы, превращавшиеся в сады, сады, превращавшиеся во дворцы, и скорость, с которой создавались эти чудеса». Во времена правления Людовика XIV le lieu du pouvoir[98] переместился сюда из Парижа. Окончательное же превращение Версаля в тот дворец, каким мы его знаем сегодня, началось в 1669 году. По приказу Людовика XIV сотни строителей возвели его вокруг прежнего охотничьего замка. Король не мелочился. Стоимость строительства была астрономической: одна кладка, которая заняла три года и за ходом которой Людовик XIV тщательно следил, обошлась королевской казне примерно в полтора миллиона ливров. Самые необходимые работы по перестройке дворца были завершены к концу 1673 года, но поскольку в нем постоянно что-то сносили или пристраивали, главной резиденцией французских Бурбонов Версаль стал лишь девять лет спустя.

Во время строительства Людовик XIV поочередно жил в других королевских резиденциях, поскольку, кроме стройки дворца и нескольких ветряных мельниц, в Версале больше ничего не было. Все изменилось после того, как в 1671 году король издал указ, предлагавший любому желающему землю в Версале при условии, что здания в виду дворца будут выстроены в том же архитектурном стиле, но одноэтажными. Король также приказал замостить прилегающие к дворцу улицы и устроить уличное освещение. В результате Версаль, который раньше описывали как деревушку в «месте без леса, воды, земли и здорового воздуха, потому что там болота», превратился в роскошное место, центр притяжения французского высшего света.

Людовик XIV проводил в Версальском дворце все больше времени: Шамбор он считал слишком удаленным, Фонтенбло было трудно отапливать зимой, а в Лувре ему просто не нравилось. Король потратил целое состояние на достройку нового дворца, который разрастался, как детский конструктор. Он даже отказался от постоянных разъездов по королевству, как это делали его предшественники. Версаль стал постоянной резиденцией короля и его двора. 6 мая 1682 года Людовик XIV, le plus Grand Roi de la Terre[99], навсегда переехал в новый политический центр французской монархии. Этот статус сохранится за Версалем в течение 107 лет, если не учитывать кратковременный перерыв на регентство Филиппа Орлеанского.

Строительство затянулось на годы. Королевская семья, двор и «первые лица королевства» вынуждены были жить во дворце, облепленном строительными лесами, с оседающей на их париках и одежде пылью, в окружении тысяч рабочих, трудившихся в поте лица, чтобы закончить работу поскорее. К 1685 году на строительстве дворца и окружающих его садов было занято около тридцати шести тысяч рабочих и шесть тысяч лошадей, а стоимость работ достигла четырех миллионов ливров. На плату строителям денег не жалели; тем, кто во время работы калечил руку или ногу, выплачивалась компенсация в размере тридцати ливров, а тем, кто лишался глаза, – вдвое больше.

Людовик XIV хотел, чтобы Версаль служил одновременно его личным центром власти и жилой резиденцией, соединяя воедино искусство и политику. И ему это вполне удалось, если верить свидетельству епископа Франсуа Эбера:

Барон Шарль Луи де Секонда, более известный как правовед, писатель и философ Шарль де Монтескье, в своем вымышленном путевом дневнике «Персидские письма» иронично отмечал, что «в садах дворца [Людовика XIV] больше статуй, чем жителей в большом городе».

Общая стоимость строительства составила примерно 68 миллионов ливров. Это была огромная сумма даже для Людовика XIV. Следует отметить, что треть этих расходов пришлась на благоустройство садов и строительство фонтанов. Спроектированная для Версаля льежским инженером Арнольдом Девилем machine de Marly представляла собой сложную систему из сети шлюзов и 253 гидравлических насосов, которые с адским шумом перекачивали воду из Сены на расстояние более десяти километров – к дворцовым фонтанам Версаля и Марли, в количестве, достаточном для 2400 фонтанов, окружавших дворец: примерно 514 тонн за три часа. Стоимость этой конструкции соответствовала ее сложности – около четырех миллионов ливров. Однако вода из Сены была столь зловонной, что немецкий художник Иоганн Кристиан фон Манлих после посещения дворца признался, что «предпочел бы совершить здоровую прогулку по знаменитому парку [Версальским садам], чем дышать зловонием у фонтанов».

Результат архитектурных начинаний Людовика XIV вызвал настоящий строительный ажиотаж среди европейских монархов. Император Леопольд I Габсбургский построил под Веной дворец Шёнбрунн, курфюрст Саксонии создал по образцу Версаля дворцовый комплекс Цвингер в Дрездене, а курфюрст Баварии – летний замок Нимфенбург близ Мюнхена. Европейские правители действительно соперничали друг с другом, у кого самый большой и красивый дворец в Европе. Версаль тем временем превратился в туристическую достопримечательность международного уровня: ни один из иностранных путешественников, посещавших Францию в XVIII веке, не мог проехать мимо. Английский ботаник Томас Мартин в труде «Путеводитель по Франции для джентльмена» (The Gentleman’s Guide in his Tour through France) советовал читателям уделить посещению дворца и его садов четыре-пять дней. Сами французы тоже настоятельно рекомендовали посетить Версаль хотя бы раз в жизни, «чтобы увидеть великолепие и пышность двора» и «насладиться сиянием роскоши».

После восшествия на престол в 1722 году Людовик XV сохранил и приумножил то, что начал создавать его прадед: «Я не хочу менять то, что создали мои предки». В 1741 году он завершил строительство огромного фонтана Нептуна с 99 струями, начатого еще при жизни Людовика XIV, но работы по строительству дворца так и не были закончены ни при нем, ни при его внуке Людовике XVI.

Вход в Версальский дворец был открыт для всех, кроме нищих. Король не был затворником. Он – публичная фигура, его постоянно окружали свита из шестидесяти придворных и две сотни охранников. Увидеть короля во дворце мог любой желающий при условии, что он был подобающе одет, соблюдал этикет и был при шпаге. Те, у кого шпаги не было, могли взять ее и при необходимости шляпу напрокат у дворцовых ворот.

Каждый день посетители дворца с изумлением разглядывали сотни дворян, представителей духовенства, богатых торговцев, усердных лакеев, торопливых слуг и надменных придворных дам, которые собирались в коридорах, внутренних дворах и бесконечных киосках и кофейнях. Император Иосиф II Габсбургский, навещая своего французского шурина Людовика XVI в 1777 году, с саркастической усмешкой заметил, что Версаль «больше похож на турецкий базар, чем на королевский дворец», поскольку в коридорах дворца часто бывали такие толпы, что обитатели едва могли попасть в свои покои. Открытый доступ во дворец также требовал постоянно быть начеку, чтобы не допустить воровства. Швейцарские гвардейцы патрулировали дворцовые коридоры и сады, но это не мешало шустрым воришкам уносить абсолютно все, что попадалось под руку, от драгоценностей и золотого королевского столового сервиза до ваз и от одежды до частей доспехов. Поэтому нередко обитатели дворца сталкивались в своих покоях с незваными гостями, и даже короля иногда ждал сюрприз. Мадам дю Оссе, камеристка маркизы де Помпадур, в своих мемуарах описала, как Людовик XV столкнулся с неожиданным гостем. «Со мной только что произошло нечто очень странное, – сказал он [король], – представьте себе, я вошел в свою спальню и столкнулся лицом к лицу с незнакомцем». К счастью, этот человек оказался «честным малым», который, по его же словам, превосходно готовит boeuf à l’écarlate[100], но, к сожалению, заблудился в лабиринте коридоров дворца и случайно оказался в королевской спальне. В январе 1757 года Людовику XV повезло меньше, когда Робер-Франсуа Дамьен пробрался в дворцовый сад и напал на короля с ножом. Покушение провалилось, но с тех пор двери дворца были закрыты для бесконечных посетителей.

Жизнь Бурбонов в Версале следовала регламенту, в котором были строго расписаны каждое движение, каждая эмоция и каждое слово. Герцог Сен-Симон язвительно заметил, что любой «с календарем и часами в руке на расстоянии 300 lieues[101] [около полутора тысяч километров] знает, чем сейчас занят король». Ключевым было слово «этикет»: он задавал ритм повседневной жизни дворца, подобно метроному. Введенный еще Людовиком XIV, протокол представлял собой подробный сценарий королевского правления: «Те, кто думает, что следует ограничиться лишь церемониальными правилами, сильно заблуждаются. Наши подданные, которыми мы правим, не могут знать, что происходит за кулисами, и часто основывают свое уважение и послушание на том, что считают исключительным. Поскольку для народа важно, чтобы у него был только один правитель, этот правитель должен возвышаться над всеми, чтобы никто не мог с ним сравниться».

Видеть и быть на виду было главной задачей каждого, кто стремился попасть в милость к королю. Таких желающих было немало, ведь только дворец представлял собой небольшую деревню с населением около тысячи жителей. В самом Версале жили еще десять тысяч человек, так или иначе имевших отношение к дворцу.

Чем выше был ранг, тем ближе можно было оказаться к королю и двум сотням его телохранителей. Galopins[102] считались низшей категорией. Они жили за пределами дворца и каждый день возвращались в свои гостиничные номера в Версале. Наименее удачливые были вынуждены делить chambre garnie[103] и постель в одной из двухсот гостиниц с тремя или четырьмя соседями. Logeants[104] принадлежали к высшей категории и жили в одних из 226 дворцовых апартаментов. Жизнь при дворце считалась привилегией, но была у нее и обратная сторона. Если верить часовщику, учителю музыки, шпиону, торговцу оружием и драматургу Пьеру Бомарше, выжить в Версальском дворце мог лишь тот, кто умел «делать вид, что не знает того, что знает, и притворяться, что знает то, чего не знает». Все придворные и дворцовая прислуга были обязаны неукоснительно соблюдать протокол, который философ Гольбах безжалостно описал в своей сатире Essai sur l’art de ramper à l’usage des courtisans – в вольном переводе «Трактат об искусстве раболепия для придворных». По мнению Гольбаха, придворные, желающие королевской протекции, должны в ответ осыпать государя «своей учтивостью, вниманием, лестью и пошлыми шалостями. […] Он становится настоящей машиной, вернее, превращается в ничто и ожидает, что монарх сделает из него что-то, он ищет в характере короля качества для подражания; он подобен расплавленному воску, из которого можно лепить все, что угодно».

Это приводило к постоянным склокам и интригам среди придворных, в результате которых, цитируя Монтескье, в руках короля оказывалось «ведро политических крабов»: «Когда я думаю о положении монархов с их постоянно жадным и алчным окружением, мне остается только оплакивать их, и еще больше я оплакиваю их, когда у них не хватает сил отказать просьбам об унижении тех, кто ни о чем не просит».

Жизнь монарха – публичное зрелище, напоминающее хорошо смазанный механизм: каждый лакей выполняет определенную функцию, а дворяне расталкивают друг друга, стараясь оказаться как можно ближе к королю, и спорят о том, кому достанется право с bougeoir[105] в руке сопровождать короля вечером в опочивальню. Не только обеды, но даже пробуждение и отход короля ко сну при Людовике XIV превратились в регулярный публичный спектакль. По словам маркиза де Сен-Мориса, обозревателя светской хроники и посла герцога Савойского в Версале, «лучшие моменты двора наступают с пробуждением короля».

Королевское утро было достаточно ранним: каждый день le petit lever[106] начиналось ровно в половине восьмого. Первый камердинер шептал перед закрытым пологом королевской кровати: «Ваше Величество, пора», после чего остальные лакеи открывали ставни, наводили в спальне порядок и заправляли постель дежурного камердинера, который всю ночь был на страже у королевского ложа. Лишь после того, как короля быстро осматривал врач, первый камергер раздвигал полог. С этого момента врач находился при короле весь день, чтобы при малейшем недомогании монарха намазать его целебными мазями или напоить отварами трав. Пробуждение короля всегда происходило уединенно, так как в спальные покои монарха могли войти, предварительно осторожно постучав в дверь, лишь те, кто пользовался faveur du roi[107]. Эти счастливчики не обязаны были дожидаться в l’antichambre[108] вместе с десятками других людей. Проснувшись, монарх одевался, выбирал себе парик на день и беседовал с приближенными, сидя в кресле в халате и ночных туфлях, после чего объявлялось о les secondes entrées[109], и к королю допускались «младшие боги» королевского двора. По словам авантюриста Джакомо Казановы, дамы «носили туфли на каблуках высотой 6 дюймов [16 сантиметров], из-за чего были вынуждены ходить на полусогнутых ногах, чтобы не упасть носом вперед». За этим следовало le grand lever[110] вкупе с les entrées de la chambre[111], одним из установленных формальных приемов, во время которого король за легким завтраком из вина, воды и хлеба принимал послов, дворян и духовенство. Одевание монарха было отдельным сложным ритуалом, в ходе которого старший сын короля подавал отцу сорочку. После ежедневной молитвы король был наконец готов к переходу вместе с придворными в Кабинет совета, чтобы начать рабочий день.

Любой, кому король благоволил, мог рассчитывать на приглашение вместе со 199 другими персонами на le grand couvert – ужин за королевским столом, который начинался в десять часов вечера. Оставшиеся без приглашения были вынуждены питаться в Версале, поскольку в дворцовых апартаментах не предусматривались кухни. Обитателей дворца, которые предпочитали готовить в своих покоях, зачастую выдавал едкий дым от угля в импровизированных очагах, распространявшийся по дворцовым коридорам. На площади Оружия перед дворцом располагались многочисленные «киоски», где можно было приобрести не только свечи и напитки, но и нетронутые остатки королевского ужина.

Жизнь в Версальском дворце обходилась в целое состояние, и многие дворяне оказывались в затруднительном положении из-за низких доходов. Одним из способов решить подобную проблему был брак с дочерью богатого бюргера, поскольку он позволял пополнить финансовые запасы, сохранив при этом положение при дворе и дворянскую преемственность. Но даже это не мешало почти всем обитателям Версаля жить в долг. Писатель Николя де Шамфор насмешливо называл версальских придворных «нищими, разбогатевшими на попрошайничестве».

Тот, кто хотел добиться благосклонности короля, должен был поддерживать высокий статус и уметь побороться за себя. Это означало необходимость содержать штат прислуги, экипажи, лошадей и обширный гардероб. Не обойтись было и без умения завоевать привилегию присутствовать при пробуждении короля или его отходе ко сну, или привилегию подавать ему сапоги, или хотя бы умение занять лучшее место за обеденным столом. Благосклонность короля означала постоянную борьбу. Это легко уловить, например, в мемуарах герцогини де Бранка, в которых она со вздохом писала, что «тот, кто желает остаться при дворе [Версаля], должен расстаться с этим миром». Барон Гольбах по этому поводу иронично заметил: «Чтобы жить при дворе, необходимо полностью контролировать выражение лица, чтобы не моргнув глазом принимать самые ужасные упреки. […] Необходимо открыто и приветливо относиться к тем, кого презираешь больше всего, нежно обнимать врага, которого хочется задушить, и лгать, не моргнув глазом».

Но не все стремились попасть в Версаль. Например, Вольтер в одном из писем к своей племяннице Марии-Луизе Дени посетовал на то, что, по его мнению, не так уж много чести быть приглашенным ко двору и выступать там в качестве королевского шута: «Там нужно стараться рассмешить двор, сочетая высокое с комическим, стремиться вызывать интерес у людей, которых, кроме них самих, никто и ничто не интересует, устраивать действа, которых и так в избытке… и ради чего? Ради того, чтобы dauphine[112] кивнула мне головой, проходя мимо…»

Тем не менее Вольтер стремился завоевать место в светской жизни Парижа. В 1728 году он отменно обогатился, скупив с друзьями все лотерейные билеты после того, как выяснил, что главный приз лотереи во много раз превышал стоимость всего тиража. Адвокат маркиз д’Аржансон, получивший прозвище la bête[113] и в течение непродолжительного времени занимавший пост министра иностранных дел в Conseil d’État[114] Людовика XV, считал la Cour[115] источником всех зол: «Он развращает нравы, подстрекает молодых людей в начале их карьеры к интригам и взяточничеству… он разоряет нас… и, наконец, он мешает королю править и проявлять свои добродетели».

Письма и мемуары придворных свидетельствуют о том, что будни при французском дворе были не столь уж привлекательными. Маркиза де Латур дю Пен, la Dame du Palais[116] и личная помощница Марии-Антуанетты, описывала свои дни при дворе как непрекращающуюся зевоту: для обитателей дворца считалось bon ton[117] жаловаться на все подряд, «поэтому приходилось постоянно что-то делать, чтобы поддерживать идеальный внешний вид», одновременно изображая l’ennui – подобающую скуку. По словам писательницы мадам де Жанлис, никто не хотел во дворец:

Поэтому тем, кто желал плясать под королевскую дудку, имело смысл устремить взор в бесконечность. Герцог де Лозён, к примеру, жаловался, что ему было «всегда смертельно скучно на охоте с королем [Людовиком XVI]», а принц и дипломат Шарль-Жозеф де Линь через силу слушал то, что он откровенно называл «идиотской болтовней и длинными охотничьими байками» Людовика XVI.

Некоторые придворные пытались бороться с удушающей рутиной. Мадам де Шуазель совмещала еду с учебой и во время королевских обедов тайком читала учебник итальянского языка, который держала под столом на коленях, а Шарль-Жозеф де Линь при любой возможности сбегал из «тоскливого Версаля», чтобы окунуться в парижский libertinage[118] – в жизнь, которая возводила соблазнение на уровень искусства и в которой, как отмечал Монтескье в своих «Lettres Persanes»[119]: «У рослого молодого человека, у которого на голове много волос, в голове мало ума, а в душе достаточно дерзости… нет иного занятия, кроме как доводить до бешенства супругу или до отчаяния отца».

Жан-Жак Руссо язвительно отмечал, что, в отличие от Версаля, столица Франции, которую Вольтер назвал «парижским хаосом», являла собой «убежище для дворян». По всеобщему мнению, это был «шумный, дымный и грязный город, где женщины больше не верят в честь, а мужчины – в добродетель». Для представителей бомонда слово «Париж» было всего в паре букв от слова «парадиз». По словам виконта де Вальмона, вероломного главного героя скандального романа «Опасные связи», все, что происходило за стенами столицы, представляло собой жизнь «воистину утомительную чрезмерным спокойствием и тусклым однообразием». Тем не менее скука, которую итальянец Карло Антонио Пилати называл «злейшим врагом человека», могла настигнуть человека даже в таком городе, как Париж, поскольку тем, у кого нет в Париже друзей, мало радости от театров, вечно шумного Пале-Рояля или прогулок в садах Тюильри. Медики XVIII века объясняли благородную скуку как «страх перед тщетностью бытия», который, по их словам, может привести к «болезни века» – меланхолии. По их мнению, из-за этого страха мужчины становились меланхоликами, а у женщин случались vapeurs[120] и развивалась склонность к истерии. Несмотря на все это, Шарль-Жозеф де Линь не поддавался подобным настроениям и получал истинное удовольствие от проведенных в столице ночей:

Коридоры дворца постоянно полнились сплетнями, а каждая сплетня могла стать поводом для очередного скандала. Попавшим в немилость приказывали немедленно покинуть дворец. Для многочисленных желающих улучшить свои жилищные условия это становилось сигналом к новому сражению за свои интересы, ведь далеко не каждого король удостаивал чести жить в дворцовых апартаментах. Например, около тысячи конюхов, егерей, знатных пажей и придворных музыкантов обитали над Petite Écurie[121] и Grande Écurie[122], в которых содержалось более двух тысяч лошадей. Другие придворные жили в пристроенном к дворцу здании le Grand Commun[123] или ютились в комнатушке размером с коробку из-под печенья в дворцовой мансарде. Жилье для придворных было бесплатным, но им приходилось мириться с тем, что «деревянный пол мог в любой момент провалиться, в камине не было тяги, потолок протекал, а балки прогнили». Во многих апартаментах не было каминов, поэтому зимой они не отапливались. Тот же, кому повезло жить в комнате с камином, рисковал угореть или хуже того – устроить пожар. В 1707 году такой пожар разгорелся на дворцовой крыше, и четыре тысячи человек таскали воду ведрами, чтобы не позволить огню охватить весь дворец.

Из-за постоянного наплыва посетителей в коридорах дворца все время было шумно и грязно. Обитатели выбрасывали мусор из окон во внутренние дворы, а работники королевской кухни выкидывали остатки пищи даже в фонтан Нептуна. Величественные аллеи, ведущие к дворцу, были завалены мусором и строительными материалами для непрекращающегося ремонта. Американский посланник Бенджамин Франклин, впервые посетивший Версаль в августе 1767 года, охарактеризовал дворец как «великолепный, но за ним плохо следят, нищенские кирпичные стены облупились, а окна местами разбиты». Английский поэт Томас Грей, не скрывая презрения, называл Версаль «огромной кучей ничтожности», покрытой порослью «черного, грязного красного и желтого цвета: черный – это старые камни, грязный красный – обломки кирпичей, а желтый – обилие потускневшей позолоты».

Летом солоноватая вода, которую качали прямо из Сены, становилась источником стойкого зловония фонтанов и прилегающих к ним территорий, а вдоль всех дорожек витали запахи пота, мусора и экскрементов. При этом недостатка в гигиенических рекомендациях в XVIII веке не наблюдалось. Педагог и священник Жан-Батист де ла Салль в конце XVII века опубликовал руководство для дворян под названием «Правила христианской благопристойности и приличий» (Les règles de la bienséance et de la civilité chrétienne). Его трудом пользовались и в XVIII веке. Ла Салль советовал своему читателю избегать нечесаных волос, грязных ушей и сопливого носа, не мочиться в присутствии других людей, а также пресекать на корню громкое испускание газов «сверху или снизу». Умывание, по его мнению, могло быть минимальным: «Каждое утро следует протирать лицо чистой белой тканью. Не следует умывать лицо водой, ибо из-за этого лицо слишком мерзнет зимой и слишком быстро загорает летом… и также не следует вытирать грязь с лица в присутствии других людей, лучше прикрыть ее шляпой».

Засаленные волосы он рекомендовал припудривать мукой или пудрой. В XVIII веке большинство людей были убеждены, что немытая кожа защищает от болезней, а запах считался признаком мужественности, ибо «хороший козел должен вонять». Но были и те, кто хотел замаскировать собственные неприятные запахи. Такие люди прибегали к помощи парфюмерии – les eaux à la Maréchale[124], l’eau de la Reine de Hongrie[125] или les vinaigres de toilette[126]. Но даже обильное использование разнообразных l’eau de propreté[127] не всегда помогало придворным дамам скрыть «запах подмышек, который ощущался издалека». Двор Людовика XVI называли la Cour parfumée[128], потому что во всех покоях дворца распыляли огромные облака духов, чтобы заглушить резкие запахи, исходившие от людей.

Несмотря на то что уже производились зубной порошок, ликер для избавления от запаха изо рта и всевозможные виды мыла, принятие ванны в XVIII веке было большой редкостью. В повести «Исповедь девицы» (Confession d’une jeune fille) Пиданса де Майробера главная героиня, мадемуазель Сафо, девица легкого поведения, говорит, что считает себя опрятной, поскольку «регулярно моет лицо, удаляет грязь с рук и расчесывает волосы». Более тщательно мадемуазель Сафо мылась лишь в тех случаях, когда ее предлагали богатому клиенту. В обычной жизни кто-то мылся раз в неделю, наполняя ванну лишь до щиколоток, а кто-то раз в год, но уж тогда посвящая этому целую неделю. Когда Людовик XV установил в одной из своих ванных комнат медную ванну, он никогда не ложился в нее, потому что от горячей воды медь сильно нагревалась. Король был вынужден принимать ванну, сидя на стуле, чтобы не ошпарить спину. Королеве Марии-Антуанетте врач даже рекомендовал установить в ванной комнате кровать, чтобы после ванны, которую она принимала во фланелевом халате с длинными рукавами, она могла отдохнуть и восстановить силы после чрезмерного воздействия горячей воды. У королевы и официальной любовницы короля даже имелось биде, получившее свое название от слова «пони» или «лошадка», так как пользоваться им нужно было, сидя верхом на этом предмете мебели для гигиены. Впервые биде появилось в 1710 году, а при герцоге Орлеанском этот «дамский исповедник, который отпускает все грехи благодаря идеальному омовению», стал самым востребованным предметом мебели в домах распутников.

Помимо того, что во дворце не было ванн и каминов, там не было и уборных, только в покоях Людовика XVI и Марии-Антуанетты имелись личные туалеты. Лишь король мог держать слугу, который каждое утро проверял королевскую porte chaise d’affaires[129], за что получал ежегодное жалованье в размере 20 тысяч ливров. Но если верить графу д’Эзеку, даже королевский туалет не был абсолютно безопасным. Например, Людовик XVI едва не упал в обморок, когда сел на сиденье своего туалета, не заметив кота, спавшего на дне горшка. Кот был так напуган королевскими ягодицами, что «когда король уселся на горшок, он изо всех сил попытался выбраться из этого неудачного положения. Король от неожиданности испугался, вскочил и побежал со спущенными панталонами, а кот, пытаясь спастись, перебил в уборной все вазы и фарфоровые безделушки. […] Король невзлюбил котов».

Все остальные обитатели дворца в своих спальнях или гардеробных пользовались chaise percée[130] – стулом, в лучшем случае с подушкой на сиденье, в котором было проделано отверстие. Под стул ставили ночное ведро. Несмотря на рекомендацию Жан-Батиста де ла Салля «не выливать свое ночное ведро в окно или на улицу, потому что это неправильно и запрещено законом», большинство обитателей дворца делали именно так: просто выплескивали его содержимое из окна во двор. Подобные нарушители, впрочем, получали предупреждение, что в случае повторной поимки на горячем на их окна установят решетки. В Версале нужда превратилась в добродетель. Женщины ходили по коридорам с переносным сосудом размером с жестяную миску под юбкой или справляли нужду во время прогулок в одном из паланкинов внутри или снаружи дворца. Другие дворцовые обитатели, пряча свой ночной горшок под мышкой, бродили в поисках укромного места во дворце или в саду. Хронисты тех времен писали, что в подобных блужданиях придворные в шутку прикрывают свои ночные горшки книжкой «Voyage au Pays-Bas»[131], название которой также можно перевести как «путешествие вниз».

В XVIII веке интимность личной жизни, вернее, ее отсутствие провоцировало специфическую общительность. Посетители и обитатели дворца не видели ничего зазорного в том, чтобы разделить «зов природы» со знакомыми и прохожими. Людовик XIV и герцогиня Бургундская любили беседовать с придворными из своих уборных кабин, а герцогиня даже обладала исключительным обыкновением принимать придворных в то время, когда ей ставили клизму, причем никто из присутствующих не обращал на это внимания. Стеснение и смущение были чужды знати, и дворяне не гнушались делиться со знакомыми подробностями о состоянии своего кишечника или размере геморроя. Изабелла Пармская, жена императора Иосифа II Габсбургского, завершила одно из писем к своей горячо любимой невестке эрцгерцогине Марии-Кристине следующими словами: «Прощайте, я целую ваши милые ягодицы, но не буду предлагать в ответ свои, ибо они недостаточно чисты». В другом письме она перечисляла «полезные и замечательные вещи», которые приобрела для Марии-Кристины: «Зеркало и туалетное ведро с крышкой – вот что вам нужно, душа моя. И я надеюсь, что, когда вы будете пользоваться ими, вы все время будете вспоминать меня».

Главным источником дворцового смрада были общественные отхожие места рядом с лестницами, так называемые murs à pisser[132]. Ежедневно сотни посетителей справляли малую нужду везде, где было можно. В этом отношении Версальский дворец мало отличался от парижских улиц, на которых каждый справлял нужду там, где ему заблагорассудится. Когда личный парфюмер королевы Марии-Антуанетты Жан-Луи Фаржон впервые попал в Версаль в 1773 году, его «поразил тошнотворный запах, стоявший в парке, садах и в самом дворце. На лестницах, в коридорах и во внутренних дворах то и дело можно столкнуться с экскрементами или зловонной мочой. В крыле, где расположены министерские апартаменты, мясник с самого утра забивает свинью и, выждав, пока из нее стечет кровь, жарит ее на вертеле. Вдоль аллеи Сен-Клу стоят лужи солоноватой воды и валяются дохлые кошки».

Один из обитателей дворца, которого поселили рядом с уборной, подал жалобу, в которой ссылался на то, что «комната непригодна для проживания из-за соседства с общим отхожим местом, смрад от которого пропитал половые доски». В одну из дворцовых кухонь «протекали стоки из постоянно забитой трубы одного из отхожих мест». Производивший после этого осмотр кухонь ревизор указал в отчете, что «крысы причиняют много вреда. […] В прошлом году пришлось чинить лестницу, которая почти полностью обрушилась из-за ходов, которые проделали крысы». Граф д’Эзек, служивший пажом Людовика XVI, описывал плачевное состояние королевской спальни: «Балки под королевской кроватью прогнили, и, если бы их вовремя не починили, король мог бы вместе с кроватью и всем, что на ней было, провалиться на первый этаж». Версальский дворец был не только ведром с политическими крабами, но и парком аттракционов для крыс и мышей.

2 Франция при Людовике XV

Коронация Людовика XV в Реймсском соборе 25 октября 1722 года проводилась в соответствии с древним религиозным обрядом, через который прошли все предыдущие короли Франции. Босого Людовика в сорочке подвели к алтарю, где опоясали мечом и надели сапоги с золотыми шпорами. После этого король преклонил колени для миропомазания. Его плечи накрыли горностаевой мантией с вышитыми лилиями – символом французской монархии. Затем последовал апофеоз – собственно коронация, которая сопровождалась торжественными словами «Vivat Rex in Aeternum»[133]. Его регент, герцог Орлеанский, желая как можно дольше оставаться в политике даже после совершеннолетия своего правнучатого племянника, понизил себя в должности до премьер-министра. Спустя год после назначения герцог Орлеанский умер от кровоизлияния в мозг во время визита к своей любовнице. Разумеется, это стало поводом для слухов, что новый король приказал его отравить. Доказано ничего не было, но, несомненно, Людовику XV никто и ничто не смогли бы помешать.

Если верить барону фон Пёлльницу, Людовик XV считался «одним из самых красивых принцев Европы», и за ним закрепились такие лестные прозвища, как Людовик Благосклонный или Благонравный. Принц не очень любил искусство, но увлекался наукой, историей и архитектурой, а кроме того, был страстным охотником. Так, в 1724 году Людовик XV провел целый месяц в замке Шантийи, каждую ночь охотясь на волков, оленей и кабанов в окрестных лесах, которые для него освещали 20 тысячами горящих факелов.

Министр иностранных дел и впоследствии канцлер Австрии Венцель Антон фон Кауниц описывал Людовика XV следующим образом: «Завидная [красивая] талия, благородная внешность, величественное лицо… красивый лоб и большие печальные черные глаза». Но за обаянием монарха скрывались панические атаки и сильная застенчивость, делавшая его неловким и замкнутым, из-за чего постороннему человеку он казался холодным и отстраненным. Герцогиня Елизавета-Шарлотта Пфальцская, приходившаяся Людовику XV двоюродной бабкой, описывала его так: «…молодой, очень красивый мужчина, весьма обаятелен, но при этом чересчур молчалив. С малознакомыми людьми он предпочитает не общаться». Экономист, впоследствии занявший пост министра финансов, Анн Робер Жак Тюрго отмечал, что, несмотря на свой ум, король «недостаточно уверен в себе». При этом Людовик XV обладал некой аурой, которая притягивала к нему людей. Фон Кауниц подтверждал «очаровательный добрый юмор» короля и одновременно предостерегал от темной стороны его характера: «Нет ничего опаснее, чем оскорбить его. Он никогда не забывает и рано или поздно предъявит счет». Маркиз де Кальвьер, выросший при дворе, отмечал вспыльчивость Людовика: «Королевская кошка Шарлотта родила четырех маленьких и очень милых котят; король чересчур много ласкал их, до того, что они начали раздражаться, и в течение суток он собственноручно убил трех из четырех».

Даже самые близкие к Людовику XV люди плохо понимали его. Некоторые даже считали, что управление королевством его совершенно не интересует. По словам писателя-современника Франсуа-Венсана Туссена, король испытывал «непреодолимое отвращение ко всему, что пахнет политикой, и не желал слышать даже упоминаний о ней». А маркиз д’Аржансон язвительно утверждал, что король «ничем не питает свой ум, встает в одиннадцать часов утра и ведет праздную жизнь». Но надо сказать, что действительности это совершенно не соответствовало, поскольку Людовик XV усердно работал с документами, а министры постоянно держали его в курсе всех дел в королевстве. Le Secret du Roi[134], как называлась тайная королевская служба, заведовала обширной агентурной сетью, а Cabinet Noir[135], королевский отдел цензуры, перехватывал, вскрывал и читал все подозрительные письма. Концепция абсолютизма, впервые описанная в 1576 году французским юристом Жаном Боденом в его «Шести книгах о государстве», характеризовала правление Людовика XIV практически с идеальной точностью и получила достойное продолжение при его правнуке Людовике XV. Любому, кто не был согласен с королем, лучше было уйти самостоятельно, не дожидаясь изгнания или замены.

При Людовике XV Версаль вновь стал центром французской власти. Король сохранил ритуалы le petit et grand lever[136], le grand coucher[137] и le grand couvert[138] – публичного ужина, во время которого приглашенные гости сидели на табуретах перед столом и наблюдали за трапезой короля и королевы, несмотря на то что Людовик XV ненавидел проводить время в присутствии большого количества людей. Едва отапливаемая королевская спальня использовалась только для церемонии большого отхода ко сну, по окончании которой монарх вставал и переходил через кабинет в малую спальню, где и спал. Людовик XV в принципе предпочитал проводить личное время в petits appartements[139], где мог поужинать с любовницей и близкими друзьями и даже самостоятельно приготовить и подать своим гостям кофе.

Но это не означало, что при Людовике XV Версаль утратил былое величие времен Людовика XIV. В 1757 году во дворце появился Дени-Пьер-Жан Папийон де ла Ферте. В течение тридцати лет он отвечал за организацию всех Menus Plaisirs[140] и руководил балами, банкетами, постановкой балетов, опер и представлений, а также свадебными торжествами и похоронами, которые проходили в королевском дворце или по соседству с ним. Папийону, несомненно, выделялся солидный бюджет: с 1762 по 1777 год он потратил более 30 миллионов ливров на организацию различных мероприятий, из которых одно лишь бракосочетание Людовика XVI и Марии-Антуанетты обошлось в девять миллионов ливров. Когда в 1770 году король спросил своего генерала-распорядителя финансов Жозефа Мари Терре, что он думает по поводу бесконечных празднеств и представлений, тот остроумно ответил: «Они бесценны, Ваше Величество».

Брак Людовика XV с польской принцессой Марией Лещинской, который был заключен в 1725 году, когда ему было 16 лет, а ей на семь лет больше, не был браком по любви. Мария Лещинская была дочерью короля Станислава I, отстраненного от престола в 1709 году. Ее выбрали из 99 претенденток. Новоиспеченная королева говорила на шести языках, но, по словам одного из современников, «талией и красотой не блистала, а ее телосложению и осанке не хватало благородства». По прибытии в Версаль перед ней была поставлена единственная задача: обеспечить династический кадровый резерв, то есть беременеть, причем как можно чаще. Вольтер писал в одном из писем маркизе де Берньер, что «для того чтобы королева была счастлива, делается все возможное. Король во всех отношениях преуспел в этом. Он хвалился, что в первую брачную ночь причастил ее целых семь раз, но я в это не верю. Короли всегда лгут своему народу». Королева была недовольна обязанностью «постоянно беременеть и рожать», но безропотно исполняла свой долг: за десять лет у нее родились десять детей; впрочем, восемь из них – дочери. Шестеро детей Людовика умерли преждевременно.

Людовик XV отказался делить брачное ложе с супругой после ее одиннадцатой беременности, которая закончилась выкидышем. Он начал заводить любовниц одну за другой. Королева тем временем тихо грустила в своих покоях о том, что ее обязанностям «королевского инкубатора» настал конец. Но вопрос престолонаследия не был решен окончательно. Поскольку во Франции престол переходил только к потомкам мужского пола, после смерти трехлетнего младшего принца от простуды в 1733 году старший сын Людовика XV, Людовик Фердинанд, остался единственным престолонаследником. Людовик XV всегда относился к своему выжившему сыну холодно и отстраненно. По словам писателя Габриэля Сенака де Мейлана, дофин «почти не видел своего отца в течение 20 лет», а тот обращался с принцем «как с одним из придворных».

Четырех выживших младших дочерей король, не колеблясь ни минуты, отправил на воспитание в монастырь подальше от дворца. Старшую дочь, Луизу Елизавету, он в 1739 году выдал замуж за испанского принца Филиппа, впоследствии герцога Пармского, который приходился ей кузеном. Нежелание Людовика XV общаться с собственными детьми не было чем-то особенным среди аристократии XVIII века. Родители и учителя в воспитании детей следовали доктрине философа, богослова и учителя Августина Иппонийского, также известного как Блаженный Августин, который еще в IV веке выдвинул тезис, что человек «блуждает по жизни». Согласно его учению, лишь строгое воспитание могло избавить ребенка от грехов, и потому суровые телесные наказания нередко применялись в XVIII веке для «наставления на путь истинный».

Доказательством может служить, к примеру, одно из писем эрцгерцогини Марии Терезии, урожденной Габсбург, к гувернеру своего пятилетнего сына Максимилиана: «Вы правильно поступили, добившись его подчинения. Он должен слушаться вас». Детство принца, а впоследствии короля Пруссии Фридриха II тоже нельзя назвать беззаботным. Отец наказывал его почти каждый день. Ежедневно ему отводилось ровно семь минут на завтрак и 15 минут на утренний туалет. В августе 1730 года измученный Фридрих бежал в Англию вместе с лейтенантом Гансом Германом фон Катте, но оба они были пойманы и посажены в тюрьму. Людовик приказал сыну присутствовать на казни друга и посмеялся над тем, что сын потерял сознание, когда голова фон Катте покатилась по земле.

Принц Шарль-Жозеф де Линь тоже поделился с потомками обидой на родителей:

Его брак с четырнадцатилетней Франсуазой Мари фон Лихтенштейн, который был заключен в 1755 году, оказался относительно счастливым. Де Линь скончался в Вене в 1814 году, супруга пережила его на шесть лет. Его отношения с отцом, фельдмаршалом австрийской армии, так и остались холодными. Когда Шарль-Жозеф с гордостью поделился в письме к отцу новостью о присвоении чина полковника, то получил короткий ответ: «Сударь, мне не повезло иметь такого сына, как вы, а теперь вы еще и полковник».

Подобная ситуация сложилась и в Великобритании, где король Георг II и его супруга Каролина Бранденбург-Ансбахская не скрывали своей искренней ненависти к старшему сыну Фредерику Льюису, принцу Уэльскому. Впрочем, в британской королевской семье вообще душевности было не в избытке. Георг II, не пропускавший ни одной юбки, открыто заявил, что Фредерик «не его сын», тем самым намекнув, что его сына в лучшем случае в младенчестве подменили в колыбели. Мать называла его «отъявленным ослом, лжецом и самым ужасным подонком и монстром в мире». Когда же королева решила, что этого недостаточно, она распустила слухи о том, что ее сын, который был женат и известен любовными похождениями, – импотент, что ставило под сомнение законность происхождения ее внуков. Британцы любили «беднягу Фреда», а его мать заявляла, что от него ей «тошно». В 1751 году во время игры в теннис Фредерик получил сильный удар мячом в голову, что привело к развитию опухоли в мозге. Окончательно его убила пневмония, которая вызвала смертельный приступ кашля. Родители не проявили ни капли сострадания. Георг II впоследствии заявил, что «рад потере старшего сына». Больше того, король даже не нашел необходимости в погребении, заявив, что достаточно «бросить потроха [сына] в ящик».

В первые годы правления Людовик XV проводил практически безупречный курс при поддержке кардинала де Флери, премьер-министра, сумевшего сдержать недовольство церкви и парламента. В конце XVII и начале XVIII века его прадед Людовик XIV постоянно с кем-то воевал, но последняя война, которую вели французы, завершилась за девять лет до совершеннолетия Людовика XV и его восшествия на французский престол. Он успел стать любимым королем французов благодаря тому, что именно он повел свой народ к процветанию и благополучию после катастрофического регентства герцога Орлеанского. Но к 1744 году, через год после смерти кардинала де Флери, этот успех начал потихоньку сходить на нет. Причиной тому стал очередной европейский конфликт, известный как Война за австрийское наследство, в котором три принца претендовали на трон Габсбургов, завещанный эрцгерцогине Марии Терезии, дочери и наследнице императора Карла VI Габсбурга. Прусский король Фридрих II, которого Вольтер некоторое время называл «Северным Соломоном», ловко воспользовался этим конфликтом для того, чтобы в 1740 году вторгнуться в австрийскую провинцию Силезия и одновременно заключить союз с Баварией, Испанией, Саксонией, Францией, Швецией, Неаполем, Пфальцем и Кельном против Австрии. Мария Терезия могла рассчитывать только на поддержку Великобритании и нидерландской Республики Соединенных провинций.

Людовик XV вступил в эту войну в 1744 году и повел против австрийцев армию численностью 87 тысяч солдат. Во время похода король тяжело заболел в городе Мец. Накануне болезни он устроил бурное веселье, а ночью у него поднялся сильный жар, который никак не удавалось сбить. Людовик XV и его свита почувствовали приближение конца. Французский народ замер в напряженном ожидании. Королева Мария покинула свое уединение и вместе с дофином Людовиком Фердинандом поспешила в Мец, чтобы быть с королем в его последние минуты. Тем временем герцогиня Шатору, maîtresse royale[141], от которой у него был незаконнорожденный сын, получивший в холодных коридорах Версаля прозвище le demi-Louis[142], не отходила от одра своего любовника. У герцогини было «много сторонников и еще больше врагов», поскольку она имела немалое влияние на короля, и те, кто был против него, предпочли бы от нее избавиться. Идеальный момент для этого настал.

Во всех французских церквях зазвонили колокола, и во всех городах и деревнях отслужили мессу о спасении короля. Пока Франция готовилась к трауру, monseigneur[143] де Фитцджеймс, епископ Суассона и духовник Людовика XV, вынашивал дьявольский замысел. Будучи политическим противником короля, епископ увидел открывшуюся перед ним возможность: он совершит последние таинства над монархом лишь в том случае, если тот откажется от любовницы и исповедуется в прошлых грехах. Перечень грехов получился длинным. Некоторые жители Меца, вызванные на исповедь как свидетели, не верили своим ушам и стояли, словно пригвожденные к полу, пока Людовик XV со смертного ложа признавался в веренице своих внебрачных связей. Казалось, что им не будет конца. После этого епископ велел напечатать исповедь Людовика XV большим тиражом для чтения во всех французских церквях во время еженедельной мессы. По утрам в воскресенье тысячи прихожан с покрасневшими от смущения ушами слушали рассказ о греховной жизни короля. На смертном одре король признался, в частности, что он также спал с тремя сестрами герцогини де Шатору. Франция была потрясена. История про трех сестер вылилась в грандиозный скандал. Но никто не ожидал, что Людовик XV пойдет на поправку. Тем не менее через некоторое время жар спал. Король выздоровел. Епископ де Фитцджеймс в наказание был изгнан в свою епархию, а король в качестве компенсации за унизительные признания получил прозвище Le Bien-Aimé[144]. Эта компенсация, впрочем, никак не могла быть достаточной, поскольку Людовик XV все-таки расстался с герцогиней Шатору. Вскоре он пригласил ее вернуться ко двору, но герцогиня внезапно тяжело заболела. Умирая, она заявила, что ее отравили соперницы, но убедительных доказательств этому так и не нашли. Она скончалась в декабре 1744 года в возрасте 27 лет.

После своей публичной исповеди Людовик XV был вынужден смиренно принести извинения подданным и отказаться от поездок в Париж. Он даже приказал построить объездную дорогу вокруг столицы, чтобы ездить из Версаля в резиденцию в Компьене, не заезжая туда. Сразу после смерти герцогини де Шатору он начал поиски новой любовницы, и одна из кандидаток стала абсолютной фавориткой короля. Эту женщину звали Жанна-Антуанетта Пуассон. В девятилетнем возрасте, посетив гадалку, она заявила, что хочет стать любовницей короля. Она получила прозвище Reinette[145], и родители действительно рассчитывали, что она станет куртизанкой.

Но Жанна-Антуанетта вышла замуж за богатого банкира, от которого родила двоих детей (старший ребенок умер через год после рождения). 14 сентября 1745 года монарх представил двору Жанну-Антуанетту в качестве la favorite, своей новой официальной любовницы, но пламя между ними разгорелось задолго до этого и не угасало в течение 19 лет. Жанна-Антуанетта получила разрешение на развод с мужем и молниеносно превратилась в маркизу де Помпадур – благородный титул, который король даровал лично ей. Маркиза оставалась верной фавориткой и политическим советником Людовика XV до самой своей смерти в 1764 году. Но далеко не все во дворце были рады ее появлению и влиянию. Дочери короля называли ее Madame Putain – госпожа Шлюха. Герцог де Шуазель, который, несмотря ни на что, хорошо относился к маркизе, в мемуарах называл ее «временной королевой»: «Нас представили ей так, как представили бы королеве». Поскольку с 1745 года руководила политикой и делила постель с королем мадам Помпадур, настоящая королева Мария Лещинская полностью исчезла из поля зрения. Принц Шарль-Жозеф де Линь, предпочитавший называть вещи своими именами, описывал свою первую встречу с маркизой следующим образом: «Вторая королева, по крайней мере, выглядела более величественно, чем настоящая, которая представляла собой всего лишь немолодую и необразованную польку».

Мадам Помпадур была разносторонней личностью: она устраивала вечеринки и балы, ставила спектакли и балеты, обеспечивала интеллектуальные развлечения для избранной публики в своих petits cabinets[146], посещала парижские литературные салоны и вела переписку с лучшими французскими философами, включая Вольтера, Дидро и д’Аламбера. При этом маркиза, обладая достаточно жестким характером, без колебаний заменяла противников своими сторонниками. Так, граф де Морепа, министр по делам военно-морского флота, имевший большой вес в правительстве Людовика XV, был отправлен в отставку после 45 лет верной службы за сатирическое стихотворение о фаворитке короля, содержавшее недвусмысленные намеки на то, что маркиза заразила короля венерической болезнью. Король отреагировал коротко и с убийственной вежливостью: «Мы более не нуждаемся в ваших услугах. Вы уволены… и должны отправиться в Бурж. Вам запрещено общаться с кем-либо, кроме членов вашей семьи. Мы не желаем слышать ваших ответов».

Со временем пламенная страсть между королем и мадам Помпадур пошла на убыль. В дворцовых кулуарах пошли слухи о фригидности маркизы, которая сама уже объявила, что у нее, «к несчастью, очень холодный темперамент». Согласно сплетням мадам дю Оссе, confidante[147] мадам де Помпадур, маркиза «села на диету из шоколада, трюфелей и сельдерея», чтобы оживить свое либидо. К великому разочарованию маркизы, эта чудодейственная диета не дала желаемого результата: «Вы не знаете, что произошло со мной на прошлой неделе! Король под предлогом жары спал полночи [отдельно от меня] на диване». Отныне, спустя пять лет после первой встречи с Людовиком XV, маркиза стала для короля l’amie nécessaire[148], причем «лишь умом, но не телом», однако ей было разрешено сохранить титул maîtresse titrée[149] короля до самой своей смерти в 1764 году. Это не помешало Людовику XV регулярно впускать в свои покои через потайную дверь многочисленных любовниц, более того, в этом вопросе маркиза продолжала играть важную роль. Вместе с первым королевским камергером Домиником Гийомом Лебелем она вербовала молодых девиц якобы для «гостившего в Версале богатого польского клиента, желающего сохранить в тайне свое имя», а в действительности – для постели Людовика XV. Камердинер сначала лично осматривал девушек, которым едва исполнилось 15 лет и которые почти все были родом из Парижа, а затем отправлял их в petite maison[150] в Parc-aux-Cerfs[151], одном из районов Версаля. Людовик XV регулярно посещал своих petites maîtresses[152] в этом особняке. Все они должны были быть девственницами, потому что король боялся заразиться. Там, в своем приватном борделе он встретил Марию Луизу О’Мерфи, которая выросла в абсолютной нищете, а впоследствии прославилась на весь мир благодаря венецианскому авантюристу Джакомо Казанове, выступив в качестве натурщицы для картины La Jeune Fille allongée[153] французского художника Франсуа Буше.

Мадам де Помпадур также занималась нежелательными беременностями королевских любовниц, обращаясь в таких случаях к мадам дю Оссе:

Возможно, к услугам мадам дю Оссе прибегали не всегда, поскольку к концу жизни у Людовика XV было более 20 незаконнорожденных детей от стольких же любовниц.

На фоне всех этих любовных интриг продолжала бушевать Война за австрийское наследство. В мае 1745 года в деревне Фонтенуа между Турне и Монсом французская армия чудом избежала поражения от британской армии, воевавшей на стороне австрийцев. Согласно преданию, англичане, которыми командовал лорд Чарльз Хэй, проявили вежливость и призвали своих противников открыть бой криком: «Стреляйте первыми, Messieurs les Français!»[154] Французы, которыми командовал граф д’Отрош, не менее вежливо ответили: «Мы никогда не стреляем первыми, Messieurs les Anglais!»[155] После этого британские солдаты открыли огонь по французам, устроив настоящую бойню. За несколько минут французы потеряли 274 человека убитыми и 674 ранеными. Однако французам удалось переломить ситуацию в свою пользу за счет кавалерии. В итоге британская армия потерпела полное поражение, навсегда потеряв под Фонтенуа семь тысяч солдат.

Со времен Средневековья и Людовика Святого ни одному французскому королю не удавалось одержать верх над англичанами. Благодаря этой победе французы смогли простить Людовику XV его публичную исповедь. Философ Вольтер срочно сочинил «Поэму о Фонтенуа» (Poème de Fontenoy), прославлявшую Людовика XV: «Он шагает, подобный повелителю богов…». Казалось, что наступление французов действительно невозможно остановить. 25 июля 1745 года Людовик XV со свитой подошел к городским воротам Гента, где его встречали 26 членов муниципалитета и дворян, явившиеся выразить свое почтение французскому королю. Людовик XV восторженно произнес: «Fort bien!»[156] Затем его провели по улицам Гента и устроили в честь него уличное представление. Вольтер сочинил очередную пламенную оду в честь взятия французами Гента, родины легендарного габсбургского императора Карла V:

Именно из Гента Людовик XV отправил официальное письмо Жанне-Антуанетте Пуассон, в котором она впервые упоминалась с титулом Madame la Marquise de Pompadour à Étiolles[157]. В феврале 1746 года французская армия уже стояла у ворот Брюсселя, и 21 февраля он капитулировал. Молодой императрице Марии Терезии удалось сохранить за собой лишь Лимбург и Люксембург. Но эта война обошлась французскому королю в огромную сумму – 338 миллионов ливров, что привело к серьезному росту налогов.

Параллельно в Европе велись тайные и напряженные переговоры о мире, поскольку затягивать сражения никто не желал. Заключенный в Ахене в 1748 году мирный договор между Британским королевством, Австрией и Францией положил конец восьмилетней европейской войне и вернул завоеванные земли к исходному состоянию. Таким же образом Великобритания и Франция вновь обменялись победами в колониях. Отношения между Францией и Австрией, которая вернула себе контроль над Южными Нидерландами, развивались по аналогичному сценарию. Прусский король Фридрих II был единственным, кто отказался подписать этот договор и сохранил за собой Силезию, ставшую причиной многолетней войны. Французы не понимали, ради чего Людовик XV развязал войну, которая унесла тысячи жизней, а потом вернул все завоеванные земли. «Bête comme la paix» – «Такое же скотство, как этот мир», – вот лишь одно из многих высказываний французских солдат, прошедших долгую изнурительную войну, которая не принесла никаких результатов, кроме усиления Пруссии.

Несмотря ни на что, Людовик XV утвердил мирный договор, поскольку считал, что его королевство достигло «пределов своих естественных границ». Иначе говоря, Франции не требовались новые земли. По мнению маркиза де Пюизьё, французского дипломата, принимавшего участие в переговорах, все сводилось к тому, что Франция должна была полагаться на «собственное влияние», а король – устрашить соседей до такой степени, чтобы отбить у них охоту к нападению. Но ни у кого не было уверенности в том, что этот мирный договор продержится сколько-нибудь продолжительное время. По мнению прусского короля, «этот мирный договор скорее напоминает временное перемирие, в котором все заинтересованные стороны взяли передышку для поиска новых союзников, чтобы при более удачном стечении обстоятельств снова поднять оружие». Спустя восемь лет театр военных действий, как мы уже видели в первой части этой книги, переместился в Северную Америку, и война стала мировой.

После смерти королевы Анны в 1714 году британский трон перешел к представителям немецкой династии с протестантскими корнями. За время правления у королевы родились 17 детей, но 12 из них были мертворожденными, а из остальных пяти четверо не дожили до двухлетнего возраста. Принц Уильям был единственным выжившим прямым наследником престола, но и он умер в возрасте 11 лет. Престол неизбежно должен был перейти к кому-то из родни покойной королевы. Ближайшим кровным родственником оказался герцог Брауншвейгский и курфюрст[158] Ганноверский Георг, в отличие от королевской семьи – католик. Он и был в августе 1714 года коронован как король Англии Георг I. Тринадцать лет спустя, в 1727 году, престол перешел к его сыну Георгу II. Но англичане воспринимали ганноверское владычество как «кандалы на ногах Англии», поскольку Георг II, как и его отец, продолжал считать себя прежде всего немецким курфюрстом, а не британским королем. Георг II понимал, что союз прусского короля Фридриха II и французского короля Людовика XV опасен для его родного княжества. Поэтому британские дипломаты не покладая рук искали новых политических союзников, поскольку Людовик XV не утратил своего статуса самого могущественного человека в Европе.

Первый ход на дипломатической шахматной доске сделал Георг II. В сентябре 1755 года он заключил договор с Россией, согласно которому русские обязались прислать 55 тысяч солдат в случае угрозы Ганноверу. В это же время австрийская эрцгерцогиня Мария Терезия уже дала понять, что намерена отвоевать Силезию любой ценой. Эта богатая провинция, прежде принадлежавшая Габсбургам, и ее процветающая угольная и текстильная промышленность до прусского вторжения ежегодно приносили эрцгерцогине около четверти всех доходов. Мария Терезия понимала, что в одиночку Австрии с этой задачей не справиться, но возобновлять дипломатические отношения с Англией она не хотела. В свою очередь Георг II не хотел вступать в дорогостоящую войну на Европейском континенте, особенно против своих прусских соседей. Мария Терезия оставалась в одиночестве, понимая, что король Пруссии воспользуется этим временем для укрепления своих позиций и накопления сил.

Некогда могущественный дом Габсбургов с течением веков утратил свой блеск. После смерти испанского короля Карла II, получившего прозвище Околдованный за свое уродство и бесплодие, испанская ветвь династии угасла, и трон перешел к французским Бурбонам. Канцлер Австрии граф фон Кауниц, эксцентричный человек, боявшийся простуды и имевший отвратительную привычку после ужина тщательно ковырять в зубах зубочисткой, разинув рот в присутствии гостей, предоставил Марии Терезии подробный отчет, в котором сообщалось, что Пруссия нарушила расстановку сил, существовавшую в старой Европе десятилетиями. После того как Вольтер назвал короля Пруссии «третейским судьей Европы», стало ясно, что король Фридрих II начал перекраивать европейские карты. Эрцгерцогиня Мария Терезия сделала быстрый расчет. Французы веками враждовали с Габсбургами, получая эту вражду буквально в наследство, но, как и Габсбурги, были убежденными католиками и имели прямые связи с Испанией. Так почему бы заклятым врагам не стать закадычными друзьями и не изменить баланс сил в свою пользу? В августе 1755 года Мария Терезия сделала свой ход: фон Кауниц получил разрешение начать переговоры с французским королевским домом.

Тем временем Людовик XV ощущал себя очень неспокойно: в Америке шла Французско-индейская война, и он не мог быть уверен, что Австрия сядет за стол переговоров исключительно с добрыми намерениями. За 14 лет до этого Франция заключила соглашение с Пруссией о совместном сдерживании власти австрийских Габсбургов – срок его действия истекал в мае 1756 года, и его следовало срочно продлить. Отношения между двумя монархами между тем были, мягко говоря, натянутыми. Людовик XV восхищался своим партнером, одновременно называя его «безумцем», а Фридрих II в свою очередь отзывался о французском короле как о «слабаке, который думает, что управляет государством, тогда как на деле министры позволяют ему править лишь номинально». Король Пруссии, которого друзья называли Alte Fritz[159], дал сам себе прозвище Великий, чтобы производить впечатление на многочисленных противников. Свою корону он называл «дырявой шляпой», намекая на относительность королевской власти. Фридрих II считал себя «просвещенным монархом»: эта просвещенность выражалась в том, что как монарх он предоставлял своему народу больше свободы, но не давал права голоса. Кроме того, король был известен своими однополыми связями, а его родной отец утверждал, что он «не умеет ездить верхом и стрелять из пистолета, почти не следит за собой, зато маниакально завивает волосы и отращивает их». Фридрих Вильгельм, известный как «король-солдат», все же обязал сына жениться, но тот описывал свой брак с Елизаветой Брауншвейгской следующим образом: «У меня только одна жена, и все равно это слишком много». Пара вела раздельную жизнь до самой смерти Фридриха II. Несмотря на то что прусский король был полной противоположностью французского во всех отношениях, Людовик XV знал, что тот заинтересован в продлении союза.

Однако дипломат, который должен был отправиться в Берлин для подписания нового договора, медлил с отъездом, и это вкупе с уверенностью Людовика в том, что все в порядке, было роковой ошибкой. Фридрих II изменил тактику и начал переговоры с британским королем Георгом II. Королю Пруссии не нравилось думать о том, что Франция будет воевать с англичанами в американских колониях, так как это ставило под угрозу возможность положиться на французов в случае военного конфликта с Австрией или Россией. Кроме того, Фридрих II получил заверения, что англичане признают его претензии на Силезию. Пока французский король считал, что отношениям с Пруссией ничто не угрожает, 16 января 1756 года Георг II и Фридрих II заключили англо-прусский союз. В итоге Людовику XV не оставалось ничего другого, как заключить союз с австрийскими Габсбургами, но переговоры, которые инициировала мадам де Помпадур, прошли не совсем успешно. Подавляющее большинство французов, которые на протяжении 300 лет противостояли «заклятому габсбургскому врагу» с занесенными ножами, продолжали относиться к Габсбургам с большим недоверием. Иного выбора, однако, не было, поскольку, если бы Австрия присоединилась к Англии и Пруссии, как хвастался хитрый фон Кауниц во время переговоров, Франция оказалась бы в полном одиночестве, за исключением некоторой поддержки со стороны Испании. Договор между Англией и Пруссией не мог не привести Францию в объятия ее бывшего заклятого врага. Переговоры между двумя католическими сверхдержавами превратились в крупную и нервную политическую карточную партию, но 1 мая 1756 года настал момент, когда под Версалем был заключен исторический противоестественный союз между Францией и Австрией. Монархи пообещали друг другу взаимную военную поддержку. Впервые в истории блок католических держав столкнулся с блоком протестантских.

Мадам де Помпадур и ее протеже Франсуа Иоаким де Пьер де Берни были на седьмом небе от счастья: оба они были уверены, что новое соглашение надолго обеспечит мир в Европе, поскольку никто не осмелится напасть первым. Но лица других министров в кабинете короля побледнели, поскольку гарантии, предоставленные Австрией, были очень ненадежными. В обмен на подпись Франция получала контроль над Австрийскими Нидерландами, но Людовику XV пришлось согласиться с тем, что он сможет претендовать на эти территории лишь после того, как австрийцы отвоюют обратно Силезию. У Австрии также не было военного флота, поэтому французы не могли рассчитывать на ее поддержку, чтобы переломить ход войны в американских колониях в свою пользу. Изменение альянсов лишь накалило международную обстановку. Очередной военный конфликт в Европе был вопросом времени.

В течение трех недель после подписания договора между Людовиком XV и Марией Терезией случилось то, что стало толчком к началу самой первой мировой войны, затронувшей четыре континента. 20 мая 1756 года у небольшого средиземноморского острова Менорка, контролируемого англичанами и имевшего для них большое стратегическое значение, произошло столкновение между военными судами Франции и Англии. Людовик XV хотел воспользоваться войной в американских колониях для ослабления влияния англичан в Европе. Французами в этом конфликте командовал маршал Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси, герцог и правнучатый племянник легендарного кардинала де Ришелье. Ему удалось разгромить англичан в рекордно короткие сроки. Французского маршала встретили в Версале как героя. Он же привез из этой экспедиции новый кулинарный рецепт, изобретенный его поваром на Менорке: соус на основе яиц, оливкового масла и уксуса, получивший название sauce mahonnaise[160] в честь взятия порта Маон на Менорке и вскоре превратившийся в sauce mayonnaise[161].

Английский король, в отличие от Людовика XV, был отнюдь не рад потере Менорки. Англичане были вынуждены отступить в Гибралтар. Король объявил адмирала Джона Бинга лично виновным в этом поражении и приказал его казнить. Вольтер в своем философском бестселлере «Кандид», опубликованном три года спустя, не мог удержаться от саркастического выпада: «Полезно время от времени казнить адмирала, чтобы подбодрить остальных». Франция снова начала производить впечатление непобедимой державы, особенно после того как ход войны в американских колониях также изменился в ее пользу. Английский король, почувствовав приближение бури, опасался, что теперь французы положат глаз на ганноверские земли. Но Людовик XV вовсе не стремился к крупному конфликту в Европе, будучи уверен, что ни у кого не хватит глупости развязать его. В конце концов четыре великие державы едва вышли из войны за австрийское наследство, которая обошлась им в целое состояние и десятки тысяч жертв. Новые альянсы создали новый баланс сил в Европе, в котором как французы, так и австрийцы, получившие обещание поддержки от России, рассматривали свой союз как оборонительное, а не наступательное соглашение.

Пока австрийский генерал-губернатор Южных Нидерландов Карл-Александр Лотарингский в конце августа занимался организацией в Брюсселе большого празднества для французского посла в честь победы на Менорке, король Пруссии строил коварные планы. Через четыре месяца после французской победы на Менорке 70 тысяч прусских солдат вторглись в Саксонию без предварительного объявления войны. Король Фридрих II был твердо уверен, что управится быстро: его образцовая армия считалась непобедимой, имея возможность в случае необходимости мобилизовать еще 150 тысяч солдат. Кроме того, он рассчитывал, что французы будут сосредоточены на конфликте в колониях. Цель необъявленной войны, предпринятой Фридрихом II, заключалась в том, чтобы нанести австрийским Габсбургам удар в самое сердце и одновременно с этим завоевать Богемию. Но его противники были лучше подготовлены после болезненного поражения, которое они потерпели от Пруссии в прошлый раз. Теперь солдатам Фридриха II противостояла вымуштрованная и, самое главное, хорошо вооруженная австрийская армия, которой удалось остановить прусское наступление. Тем самым они предотвратили захват Богемии, но в то же время вовлекли в войну Францию и Россию. Людовик XV продолжал верить в свою непобедимость, поскольку французы за полвека не проиграли ни одного сражения. 1 мая 1757 года самоуверенный французский король подписал в Версале новый договор с габсбургским домом, согласно которому Франция обязалась предоставить Австрии 100 тысяч солдат и выделять 12 миллионов флоринов в год на ведение войны с Пруссией. Война разлилась по Европе, как чернильная клякса, и два месяца спустя в Ганновере английская армия столкнулась с вдвое превосходившей ее по численности французской. Несмотря на плохие погодные условия и слабое командование, французам удалось взять Ганновер. Людовик XV был уверен в близкой победе. Но Англия и Пруссия оказались сильными противниками.

Первая серьезная брешь в якобы неуязвимой французской броне была пробита утром 5 ноября 1757 года под небольшим саксонским городом Россбах, когда Фридрих II и 20 тысяч его солдат встретились с французскими и австрийскими войсками, численностью превосходившими прусское войско вдвое. Все говорило о том, что армия Фридриха II будет разбита, но у короля Пруссии имелась в запасе уловка. Он сделал вид, что не замечает, как французские и австрийские солдаты окружают его, а после пустил в ход подвижную и маневренную кавалерию. Французами командовал неопытный маршал Шарль де Роган-Субиз, протеже мадам де Помпадур, и он доверчиво попался в ловушку, расставленную Фридрихом II. Прусский офицер Иоганн Вильгельм фон Архенгольц, бывший очевидцем этих событий, вспоминал: «Казалось, что армия Фридриха II бездействует. В полдень его солдаты обедали, как обычно. Наблюдавшие за всем этим французы не верили своим глазам и считали, что прусская армия на грани отчаяния».

Французы не знали, что все это время Фридрих II держал свою кавалерию в боевой готовности. Когда прусская кавалерия бросилась в атаку, за ней последовали пехота и артиллерия, не оставив французам никаких шансов и вынудив их бросить все и обратиться в бегство. Непобедимая французская армия потерпела поражение под Россбахом. Потери Пруссии составили всего сто солдат, в то время как французы потеряли пять тысяч убитыми и семь тысяч пленными. В ходе войны наступил перелом. Мадам де Помпадур, пытаясь подбодрить короля, писала: «Après nous le déluge» – «После нас хоть потоп», пытаясь убедить Людовика XV не слишком сильно переживать из-за россбахского поражения. Шуточное стихотворение, распространившееся вскоре после этого поражения, свидетельствует о том, что французы не оценили доводы мадам де Помпадур: «То, что сейчас говорят, можно повторять вечно: Помпадур пыталась скрыть недостатки своего маршала, но король Пруссии сровнял его с землей».

Война между четырьмя крупными державами превратилась в настоящую войну на истощение. Французский король оказался в шатком положении. Армия Марии Терезии постепенно проигрывала прусской армии, которую усилили 50 тысяч английских солдат. Ничто не говорило о шансах австрийцев вернуть Силезию, а Людовика XV – получить Южные Нидерланды согласно договору. Союз с австрийцами вынудил его вести войну, рискуя потерять тысячи солдат и ничего не получить. Тем временем в американских колониях положение французов тоже осложнилось. 26 июля 1758 года английские солдаты взяли крепость Луисбург на острове Новая Шотландия, открыв себе дорогу к завоеванию Канады. Французский министр иностранных дел кардинал де Берни понял, что ждет страну: «Нет сделок – значит, нет ни денег, ни торговли. У нас больше нет флота и нет резервов для борьбы с англичанами. […] Что нас ждет дальше? Полная потеря колоний». Из-за своих пораженческих взглядов Берни угодил в опалу у короля и мадам де Помпадур, но его преемник герцог де Шуазель тоже не сумел изменить ситуацию в пользу французов. В чем Шуазель действительно преуспел, так это в начале мирных переговоров с англичанами, но даже они не помогли предотвратить канадское наступление. 17 сентября 1759 года французские защитники Квебека подняли белый флаг. Год спустя пал Монреаль.

Франция лишилась американских колоний, но война в Европе не прекратилась. От огромной французской армии осталось менее 40 000 солдат. Новый французский главнокомандующий граф де Клермон, получивший в подчинение «больную и голодную армию», пытающуюся не умереть в вестфальской грязи, писал: «Здесь так грязно и стоит такой смрад, что даже здоровые солдаты заболевают, и почти все врачи, хирурги и сестры милосердия тоже заболевают, и многие умирают». Потери французов продолжали расти. К этому времени и Людовик XV, и Георг II пришли выводу, что войне не видно конца.

Ранним утром 25 октября 1760 года британский король Георг II отправился в уборную. Его немецкий камергер позже торжественно заявил, что слышал «звук громче, чем газы его величества». Когда камергер ворвался в уборную, было слишком поздно. Король Англии лежал мертвым на полу со спущенными панталонами. У него случился сердечный приступ.

Наследником престола стал двадцатидвухлетний внук Георга II, высокий и стройный молодой человек, который, по описанию графини Нортумберлендской, «был красив, имел свежий цвет лица и прекрасные зубы», а также «танцевал с непревзойденным величием и достоинством». Куда важнее его танцевальных навыков было то, что новый король Георг III безупречно и бегло говорил по-английски. Это разительно отличало его от прадеда Георга I, который даже не утруждал себя тем, чтобы общаться по-английски со своими министрами. В лице Георга III к власти наконец пришел король, родившийся в Англии. За свой труд он получал весьма достойное ежегодное вознаграждение в размере 800 тысяч фунтов стерлингов. В сентябре 1761 года новый король женился на немецкой герцогине Шарлотте фон Мекленбург-Стрелицкой, и по пути в Англию ей пришлось учить английский язык и играть в своей каюте «Боже, храни короля» на клавесине.

После коронации Георг III, не желая бездействовать, поспешил возобновить переговоры с Францией. Это его стремление во многом диктовало желание избавиться от обязанности выплачивать субсидии Фридриху II, которые стоили казне 670 тысяч фунтов стерлингов в год. Стоит добавить, что Георг III абсолютно не доверял партнеру по альянсу и в кулуарах насмешливо называл его «субсидированным королем». Иными словами, Георг III решил склонить Фридриха II к подписанию мира.

Переговоры между Британией и Францией продлились более трех лет и стали еще сложнее после вступления в войну испанцев – разумеется, на стороне французов. Но 10 февраля 1763 года наконец наступил момент ратификации договора, ознаменовавший начало сложных международных политических торгов. Франция покинула стол переговоров, проиграв все, что могла. Людовик XV был вынужден передать французские колонии в Америке англичанам, а Луизиану – испанцам (за военную поддержку, хоть и запоздалую). Испания проиграла англичанам Флориду, но получила контроль над Кубой. Франция также была вынуждена вернуть англичанам Менорку, завоеванную в 1756 году, а также прусские и ганноверские земли. Практически все торговые посты в Азии и Африке перешли к Англии. Людовик XV сумел спасти лишь Гаити, Гваделупу и Мартинику, что по крайней мере позволило ему сохранить французскую торговлю тростниковым сахаром. Ему также было позволено оставить за Францией африканский остров Горе, который французы использовали как базу для работорговли с колониями.

Георг III вышел из этих переговоров абсолютным победителем, однако англичане считали, что он пошел на слишком большие уступки французам. Несмотря на то что Георг III получил земли в Северной Америке от северной части Гудзонова до южной части Мексиканского залива, по мнению англичан, их король заключил не самую выгодную сделку. Далеко не все были уверены в том, что Североамериканский континент обладает достаточным экономическим потенциалом – неудивительно, поскольку огромная часть этого континента еще не была освоена. По мнению бывшего британского премьер-министра Уильяма Питта, новое соглашение «не принесло нам ничего, хоть мы завоевали все». Тяжело больной Питт произнес в парламенте трехчасовую речь с критикой этого соглашения, но подавляющее большинство проголосовало за ратификацию нового мирного договора. Росчерком пера английское королевство превратилось в мировую империю.

Франция тем временем зализывала раны. Ее международное присутствие было искусно стерто с карты мира, и Людовик XV это понимал: «Мирный договор, который мы подписали, не приносит ни пользы, ни чести [нам], и лучше меня этого никто не понимает». Несмотря на то что honneur[162] Франции пострадала, многие французы, включая Вольтера, считали, что Франция почти выиграла, отказавшись от нескольких малонаселенных колоний где-то далеко в Америке, которые обходились Франции слишком дорого. Перевозка, содержание и оплата армии и налоговых инспекторов, эффективный сбор налогов в колониях продолжали представлять серьезную проблему в XVIII веке. Поэтому Людовик XV пришел к выводу, что брать кредиты для финансирования расходов быстрее и дешевле, чем ждать налоговых поступлений из колоний. Даже после возвращения англичанам Канады, которая у большинства французов вызывала лишь образ бесконечных снежных равнин и бескрайних лесов, у французского короля оставалось несколько прибыльных торговых постов в Индийском океане и на Карибских островах. Людовик XV потерял лидерство среди мировых держав, зато получил возможность сосредоточиться на «ядре», то есть непосредственно на Франции.

Мария Терезия тем временем постепенно осознала тот факт, что прусская армия имеет слишком большое численное превосходство над австрийской. Завоевание Силезии снова было отложено. Пруссия и Австрия заключили соглашение status quo ante belli[163], по которому они возвращались к довоенным позициям. Для Марии Терезии этот мир был преждевременным. Империя Габсбургов сильно пострадала, но эрцгерцогиня считала, что «лучше быть второстепенной державой, живущей в мире и имеющей счастливый народ, чем первостепенной державой, которая постоянно ведет войну». Несмотря на то что мирный договор 1763 года провозгласил для всех подписавших его сторон «христианский, всемирный и вечный мир», унижение, которому подверглась Франция, надолго оставило, как занозу, желание отыграться.

Начавшаяся в 1756 году война продолжалась в общей сложности семь лет и потребовала максимальных усилий от Пруссии, Англии, Австрии и Франции. Военные действия разворачивались одновременно на четырех континентах и привели к гибели не менее миллиона человек. В Пруссии к концу войны погибло 10 % населения, а население Саксонии, численность которого в начале XVIII века составляла два миллиона, сократилось на 400 тысяч. В плане расходов Семилетняя война тоже стоила всем участникам целое состояние. Огромный государственный долг Англии, составлявший в 1755 году около 55 миллионов фунтов стерлингов, через год увеличился до 132 000 000, а ежегодные платежи по этому долгу – до 4 600 000 фунтов стерлингов. Георг III задумался о введении новых налогов и, как говорилось в первой части книги, начал с американских колоний. Франция, потерявшая в войне 170 тысяч солдат, финансировала ее в основном за счет займов, и сумма ее непогашенного долга на момент подписания мирного договора составляла 2 350 000 000 ливров.

Семилетняя война привела к радикальным переменам в мировой истории. Этот поворотный момент связан не только с резким изменением баланса сил в Европе, но и с возникновением благоприятной почвы для Американской и Французской революций. Колонисты в Америке восстали против Англии, которая хотела за счет введения новых налогов закрыть часть долгов, накопившихся после Семилетней войны. Во Франции альянс с заклятым врагом, унизительный мирный договор и непомерно выросшие долги оставили горький осадок у населения и растущее сопротивление парламентов. Одержавший победу король Пруссии язвительно заметил, что Франция перестала быть мировой державой. Королева Франции тоже не упустила возможность уколоть супруга и его фаворитку мадам де Помпадур: «Нас все презирают. Мне кажется, что над нами нависла рука Божья».

Людовик XV намеревался остановить рост государственного долга во время войны за счет введения новых налогов. Подобные масштабные предложения сначала подлежали официальному утверждению парламентами, которые не понимали, почему король постоянно стремится увеличить налоговую нагрузку. Тринадцать парламентов представляли собой conseils souverains – региональные верховные суды, действовавшие во многих французских городах и включавшие в свой состав сотни старших судей. Членами парламента были представители аристократии, купившие свою должность и связанные с ней привилегии за астрономическую сумму в сто тысяч ливров. Таким образом, должность не была выборной, и король не назначал на нее кандидатов. В подавляющем большинстве эти должности были куплены в прошлые века и вместе с титулом члена парламента переходили по наследству. В парламенте члены магистрата выносили решения по так называемым cas royaux[164] – уголовным делам, направленным непосредственно против королевских интересов, от подделок и мошенничества до оскорбления его величества. Эти же суды следили за «общественным порядком», что обеспечивало их политический вес. Контроль зачастую сводился к цензуре, в результате чего многие просвещенные философы были вынуждены публиковать свои сочинения анонимно и за пределами страны.

Для Людовика XV парламенты играли исключительно административную роль, но сами parlementaires[165] понимали ее иначе. Они использовали свою законодательную функцию для противодействия тому, что сами называли «неразумной государственной властью», в первую очередь заботясь о собственных привилегиях. Они считали, что эта функция распространяется в том числе на новые налоги, которые хотел ввести король, и отказались их утвердить. Разногласия вылились в некое подобие армрестлинга, в котором задача Людовика XV заключалась в приведении ситуации к однозначному толкованию.

Не парламенты, а король, «наместник Бога», должен диктовать законы: «Лишь мне доверена суверенная власть, и лишь благодаря мне парламенты существуют и имеют власть. […] Мой народ и я суть одно и то же, и права и интересы нации, кою некоторые стремятся отделить от короля, неизбежно связаны со мной и должны быть только в моей власти».

В последующие несколько лет борьба между парламентами, которые стремились сохранить свои привилегии и полномочия, и королем, который стремился еще больше расширить границы своей абсолютной власти, лишь усиливалась. И за это пришлось поплатиться. После неудачного покушения на Людовика XV в 1757 году общество осталось равнодушным: Louis le Bien-Aimé[166] превратился в le Mal-Aimé[167]. В отличие от волны национального сочувствия, когда король бредил в Меце в 1744 году, исповедуясь во всех своих любовных похождениях, теперь здоровье Людовика XV никого не волновало.

Имидж короля сильно пошатнулся после войны, когда бесплодные зимы привели к неурожаю и цены на хлеб резко взлетели. Беспорядки, вспыхнувшие в Париже и других городах, подпитывались слухами о том, что король похищает юных девушек и купается в их крови. Вполне возможно, что эти слухи были навеяны сплетнями о девицах, которые попадали в приватный королевский бордель, а также тем фактом, что во время голодных бунтов королевские гвардейцы арестовывали не только взрослых, но и детей.

Все это привело к тому, что Людовика XV начали воспринимать как монарха, равнодушного к своему народу. Цитируя герцога Эммануэля де Кроя, «король изолирован от народа, который для него ничего не значит». Недовольство многочисленными фаворитками короля, скандал с «тремя сестрами», протест против налогов, мирный договор 1763 года, который, по общему мнению, был настоящей катастрофой, и, наконец, политическое сопротивление парламентов абсолютной власти короля дали толчок к постепенной десакрализации абсолютизма французской монархии. Кризис достиг своего пика 5 октября 1789 года, когда «толпы парижан» взяли Версаль штурмом, а Людовика XVI и Марию-Антуанетту вывезли из дворца в Париж как живые охотничьи трофеи.

3 Сказочный брак века

Во второй половине XVIII века в жизни Людовика XV случился серьезный эмоциональный кризис. В 1763 году он потерпел поражение на политическом фронте в борьбе с Англией и Пруссией. Затем и в личной жизни короля случился ряд трагических событий, которые стали потрясением для династии Бурбонов. Первой в длинной череде смертей стала смерть мадам де Помпадур, его верной помощницы и фаворитки. В феврале 1764 года она написала своему брату: «…разумеется, в Париже спрашивают, не страдаю ли я от легочного кровотечения, вы можете сказать им, что это правда». Два месяца спустя, 15 апреля 1764 года, мадам де Помпадур скончалась от пневмонии в возрасте 42 лет. Сердце короля было разбито, и он оплакивал une amitié sûre[168] на протяжении десятилетия. За этим последовала смерть Бурбонов одного за другим, подобно тому, что происходило в начале XVIII века.

Летом 1765 года единственный сын короля дофин Людовик Фердинанд простудился во время военных учений. Дофин, которого герцог де Круа описывал как человека «настолько тучного для своего возраста, что все опасались, что он более не сможет зачать детей», и который гордился тем, что всячески избегает любой физической нагрузки, смертельно заболел. Наследник Людовика XV скончался от туберкулеза ранним утром 20 декабря 1765 года, дожив всего до 36 лет. Его старший сын Людовик Жозеф Ксавье умер, также от туберкулеза, четырьмя годами ранее. Новым наследником престола стал болезненный, смертельно пугливый и близорукий шестилетний внук Людовика XV, герцог де Берри, которого король недолюбливал, как и старшего сына.

Тем временем список покойников в королевской семье продолжал пополняться. 13 марта 1767 года умерла Мария Жозефа Саксонская, невестка короля и мать юного герцога де Берри. Несмотря на постигшее его горе, мальчик не проявил никаких эмоций. Ночью юный де Берри сделал в своем дневнике очень короткую запись: «Моя мать скончалась в восемь часов вечера». Через год скончалась королева, Мария Лещинская, после своей одиннадцатой и последней беременности остававшаяся в тени.

Всего за шесть лет король потерял семь членов династии Бурбонов. Ему было 58 лет, и он устал. Кроме того, он скучал без любовницы. Предложений было много, но Людовик XV был подавлен. Как-то вечером короля поджидала в постели амбициозная мадам де ля Поплиньер, но тот запаздывал. Когда же он наконец появился, то признался: «Мадам, вы должны извинить меня, но я уже не столь молод, ваша внешность заслуживает всяческих почестей, но король ничем не отличается от любого иного человека». После этих слов король попросил недоумевающую мадам да Поплиньер одеться и покинуть спальню. Произошло неслыханное.

Жизнь Людовика XV в корне изменилась после появления Жанны Бекю, ослепительной красавицы-простолюдинки. Их отношения, несомненно, стали одним из самых громких скандалов XVIII века.

На протяжении всей жизни Жанна Бекю тщательно скрывала дату своего рождения и занижала возраст, но сегодня известно, что родилась она 19 августа 1743 года. Ее мать была швеей, отец остался неизвестным, но поговаривали, что это был монах из соседнего монастыря, который, поддавшись очарованию матери Жанны, нарушил свои обеты. Когда мать с дочерью, которую все называли l’Ange[169], перебрались из далекой Лотарингии в Париж в поисках счастья, Жанна начала стремительно делать карьеру. Сначала она работала парикмахером, затем горничной, потом модисткой, и однажды в модном магазине ее заметил Доминик Лебель, неутомимый охотник за новыми любовницами для короля. Лебель представил ее как одну из своих pucelles[170] в спальне Людовика XV в «Оленьем парке». Но по-настоящему карьера Жанны Бекю при королевском дворе начала развиваться в 1763 году, когда она встретила графа Жан-Батиста Дюбарри – привлекательного, хитрого и женатого дворянина, который зарабатывал себе на жизнь профессиональной игрой в карты, мошенничеством и сутенерством. В Версале Дюбарри имел прозвище le Roué[171] – словечко для обозначения аристократов, которые, подобно «салонным последователям Макиавелли», не пропускали ни одной юбки, пренебрегая ради этого всеми социальными приличиями.

Эта встреча навсегда изменила жизнь Жанны Бекю. Она стала одной из многочисленных любовниц амбициозного графа Дюбарри, который сразу же ввел ее в Версаль, тем самым надеясь пробиться в высшие круги двора. Но у Жанны не было титула. Она совсем не знала Версаля и работала проституткой в une maison close[172], частном борделе маркизы Дюкенуа. До сих пор ей удалось узнать лишь интерьер королевской спальни в его приватном особняке «Олений парк». Поэтому Жанне предстояло пройти долгий путь, так как граф Дюбарри лучше других знал, что открытые отношения между дворянином, не говоря уже о короле, и простолюдинкой не подлежат обсуждению. А те, кто нарушал это правило, как Антуан де Линь, дядя принца Шарля-Жозефа де Линя, рисковали попасть под домашний арест до конца своих дней. Были, конечно, и другие препятствия: король боялся подцепить венерическую болезнь от проститутки, а граф Дюбарри, будучи уже женатым, не мог дать Жанне дворянский титул.

Изобретательный повеса и сводник быстро нашел решение. Дюбарри уговорил своего брата Гийома, носившего титул графа, чтобы тот приехал в Париж из далекого Лузиньяка и женился на Жанне. Венчание состоялось в местной церкви в 5 часов утра 1 сентября 1768 года. В качестве вознаграждения за оказанную услугу Гийом получил пять тысяч ливров. Теперь ничто не мешало новобрачной, которая отныне носила престижное имя «мадам Дюбарри», взять Версаль штурмом вместе со своим любовником, по совместительству – шурином и сутенером.

Мадам Дюбарри, которую ее бывший любовник Шарль-Жозеф де Линь описывал как «женщину с красивыми глазами, овальным лицом, приятной улыбкой, прекрасной кожей и грудью, которой позавидуют многие» и которую даже после Французской революции продолжали называть «красивой девицей с прекрасным телом», превзошла в глазах короля всех. Людовик XV помнил первую встречу с Жанной в «Оленьем парке», а теперь она полностью его покорила: «Она – единственная женщина во Франции, которая знает секрет, как заставить меня забыть о том, что я шестидесятилетний старик». Монарх снова стал предаваться сладострастным утехам и носиться рысью по дворцовым коридорам, как резвый жеребец. Версальский двор был единодушен в своем мнении: «Le roi ne s’ennuie plus!»[173] Король снова влюбился и не желал терять времени даром. Осенью Людовик XV решил официально представить мадам Дюбарри двору в качестве новой официальной фаворитки.

Живя в Версале без этого статуса, мадам Дюбарри была вынуждена держаться в тени королевского двора. Ее игнорировали. Ей не разрешалось официально сопровождать короля куда-либо. Ее терпели, но не более того. Художница Элизабет Виже-Лебрен уничижительно охарактеризовала Жанну единственной фразой: «Ее взгляд был взглядом соблазнительницы, потому что она всегда держала глаза полуприкрытыми, а речь ее была не по годам инфантильной». Герцог де Шуазель, считавший мадам Дюбарри пешкой своих противников в политической игре, тоже не поскупился на слова: «Жаль, что король связался с этой грязью, но тогда мы еще надеялись, что это мимолетная интрижка, которая быстро завершится, и что король последний раз связывается со всяким сбродом».

У короля тоже были сомнения, поскольку весь Версаль знал, что Жанна Дюбарри-Бекю всего лишь простолюдинка, которая до недавнего времени была дорогой проституткой в частном борделе. Людовик XV понимал, что объявление ее официальной фавориткой вызовет скандал, но решил настоять. 22 апреля 1769 года в Версальском дворце произошло долгожданное официальное представление мадам Дюбарри в новом качестве. У ворот дворца собралась огромная толпа, надеявшаяся хоть мельком увидеть новую любовницу короля. Мадам Дюбарри опаздывала. Тем временем король нетерпеливо расхаживал по гостиной до тех пор, пока не раздался возглас: «Ваше Величество, мадам Дюбарри готова! Она войдет, как только вы прикажете». И вот Жанна впервые вошла в королевские покои в великолепном платье и с высокой прической. У королевского парикмахера Легро де Рюминьи действительно ушло на эту прическу несколько часов. Дюбарри были выделены покои мадам де Помпадур прямо над покоями короля. Она оставалась с ним до самой смерти.

Несмотря на вновь обретенное счастье в личной жизни, Людовик XV все же должен был думать о сильно поубавившейся семье и оставшихся в живых детях и внуках. Австрийский канцлер фон Кауниц отмечал «очень приятную фигуру» его старшей дочери Аделаиды, а ее сестру, мадам Викторию, описывал как «маленькую для своего возраста, но с прекрасной талией и сверкающими карими глазами». Фон Кауниц также отмечал поразительное сходство третьей дочери, мадам Софи, с отцом. Лишь младшая дочь короля, мадам Луиза, была не похожа на остальных: канцлер охарактеризовал ее как «некрасивую, печальную и необщительную», а служившая у Марии-Антуанетты мадам Кампан описывала мадам Софи как человека, который «быстро ходит, а чтобы рассмотреть людей [в коридорах дворца], смотрит на них искоса, подобно зайцу». Хотя Людовик XV не занимался ими, каждой из дочерей он придумал прозвище. Так, Аделаиду он называл Torchon (Неряшка), Викторию – Coche (Свинка), Софи – Chiffe (Слабая) (вероятно, потому, что у нее был туберкулез и она горбилась из-за искривления позвоночника), а самую младшую Луизу – Graille (Жратва). Каждый вечер дочери приходили к отцу в покои во время le débotter du roi[174], после чего Людовик XV целовал их перед сном и отправлял по комнатам. Кроме этой вечерней церемонии, длившейся не более пятнадцати минут, король в течение дня с дочерями не общался.

Также во дворце Людовика XV жили три его внука и внучка: старший, Людовик-Огюст, герцог де Берри, ставший наследником престола после смерти отца и брата, Людовик-Станислас Ксавье, герцог Прованский, на год его младше, и Шарль-Филипп, герцог д’Артуа, который был на три года младше Людовика-Огюста. В детстве он не производил особого впечатления на придворных: «Если бы все не знали, что он принц, он бы мог неузнанным смешаться с толпой». Самой младшей была внучка Людовика XV Мария Аделаида Клотильда Ксавьера, которую все называли la petite Madame[175].

Будущее Бурбонов легло на плечи юного герцога де Берри, ставшего третьим дофином в ряду преемников Людовика XV. При этом Людовик-Огюст не был самым любимым внуком короля. Позже принц де Линь описывал его как «исключительно уродливого и отвратительного человека». Его младший брат, герцог Прованский, обладал резким и вспыльчивым характером и регулярно ставил старшего брата на место. Несмотря на то что Людовик-Огюст интересовался географией и естественными науками, всю его жизнь омрачали интриги младших братьев. Герцог де ла Вогюйон, один из шести gentilshommes de la manche[176] герцога де Берри, называл своего воспитанника faible[177], а его братьев – franc[178] и faux[179].

Наследник французского престола рос одиноким. Осиротев, он остался на попечении отстраненного и холодного деда, который решительно отказывался готовить внука к политической роли и был готов разделить с ним лишь страсть к охоте. Кроме того, он был вынужден жить с двумя братьями, которые всячески портили ему жизнь. Удушающая атмосфера Версальского дворца и нежелание деда общаться с внуком привели к тому, что Людовик-Огюст вырос крайне застенчивым и социально неприспособленным человеком, которому настолько не хватало уверенности в себе, что во время охоты он предпочитал разговаривать с собаками, а не с гостями. Тем не менее образ неуклюжего и глупого человека, сформировавшийся после смерти Людовика XVI, не соответствовал настоящему образу Людовика-Огюста. Дофин всегда интересовался новыми научными открытиями, любил картографию, отлично разбирался в математике, химии и физике. Он свободно владел итальянским, испанским и английским языками. Карикатурный образ Людовика-Огюста, впоследствии ставшего Людовиком XVI, был сформирован его политическими противниками и слепо взят на вооружение историками XIX века.

Союз между Австрией и Францией пережил Семилетнюю войну, но этот альянс так и не стал во Франции популярным. Французы продолжали считать габсбургскую эрцгерцогиню заклятым врагом, и никакие благонамеренные заявления из Версаля не могли на это повлиять. Тем не менее Иосиф II, сын и наследник габсбургской эрцгерцогини Марии Терезии, обвенчался с восемнадцатилетней Изабеллой Пармской в июле 1759 года. Ее мать, старшая дочь Людовика XV Мария Луиза Елизавета, скончалась вскоре после венчания дочери. Брак внучки Людовика XV и сына Марии Терезии стал первым, хоть и непрямым брачным союзом между Францией и Австрией.

Военный министр Франции герцог де Шуазель увидел в этом новом браке идеальную возможность для укрепления отношений и одновременного противодействия Англии на дипломатическом уровне. К этому же стремился и канцлер фон Кауниц, но в противовес Пруссии. Людовик XV тем временем вновь надел розовые очки, но при этом понимал, что его отношения с мадам Дюбарри, на которые с тревогой отреагировали как в Версале, так и во всех европейских королевских домах, нанесли очередной удар по его имиджу. Женитьба старшего внука должна была отвлечь нежелательное внимание. И вот уже Людовик XV одобрил предложение Шуазеля начать переговоры с австрийским канцлером фон Кауницем. Шуазель обратил внимание на младшую дочь австрийской эрцгерцогини Марии Терезии. Будущей невесте едва исполнилось двенадцать. Ее звали Мария Антония Йозефа Иоганна, в семье ей дали прозвище Тёнерль.

Положение Марии Терезии в те дни было прочным, но так было не всегда. Ее отец, император Карл VI Габсбург, скоропостижно скончался в октябре 1740 года, отравившись после охоты грибами, которые, как позже выяснилось, были ядовитыми. Его смерть сразу же поставила вопрос о престолонаследии, ведь единственный сын императора умер раньше него. Карл VI предпочитал проводить свой досуг в основном с любовницами и молодыми людьми, подарив династии лишь двух дочерей – Марию Терезию и Марию Анну. Император Карл VI был более осмотрительным и задолго до своей смерти составил Прагматическую санкцию, согласно которой в случае его смерти или преждевременной кончины одного или нескольких сыновей трон Габсбургов мог перейти к его старшей дочери. Этот документ стал для Карла VI своеобразным страховым полисом, предотвращавшим прерывание династии. Один из историков XIX века охарактеризовал Прагматическую санкцию следующим образом: «…это мачта корабля, за которую Карл VI цеплялся, как умирающий матрос, чтобы спасти свою династию от упадка». В любом случае это было смелое и мудрое решение, ведь теперь его старшая дочь, двадцатитрехлетняя эрцгерцогиня Мария Терезия, могла продолжить династию. Но было в этом и одно «но»: в Прагматической санкции было мелким шрифтом указано, что если Мария Терезия родит сына, то она должна будет отречься от престола.

Изредка отец разрешал Марии Терезии присутствовать на заседаниях Королевского совета, но этим все и ограничивалось. После смерти императора его дочь, которая к тому времени вышла замуж за Франца I Лотарингского, почти не имела политического опыта. У эрцгерцогини было очень мало времени, чтобы познакомиться с огромной империей Габсбургов, включавшей в себя не только Австрию, но и Венгрию, Богемию, Моравию, Трансильванию, Силезию, Тоскану, Милан и Южные (Австрийские) Нидерланды. К этому следует добавить, что и прусский монарх, и баварский курфюрст, и французский король отказывались признать ее императрицей. Мария Терезия была молода, но не наивна, и прекрасно понимала, что Прагматическая санкция не гарантирует женщине равные права с мужчиной в части управления страной. Указ ее отца грозил превратиться в пустую скорлупу. В частности, прусский посол Каспар Вильгельм фон Борке доложил королю Пруссии, что габсбургские министры вряд ли воспринимают эрцгерцогиню всерьез: «Новая королева [Мария Терезия] просидела на совещании [со своими министрами] четыре часа. После этого канцлер сказал, что “наша королева слишком красива для участия в совещании”».

Тогда Мария Терезия сама взяла инициативу в свои руки. Через месяц после смерти отца она официально заявила, что ее супруг Франц I Лотарингский будет «принимать участие в правлении и получит все права, не нарушая юридические принципы Прагматической санкции». Это означало установление в Вене совместного правления, или in consortium regni, которое, согласно загадочному выражению vitam et sanguinem[180], будет «вечно» управлять Габсбургской империей. В 1745 году, когда Франц I был избран императором, Мария Терезия отошла на второй план в качестве императрицы и сознательно поделилась властью, которая изначально предназначалась только ей. Это был расчетливый шаг, но сделан он был слишком поздно. Прусский принц Фридрих II воспользовался случаем, чтобы напасть на богатую габсбургскую провинцию Силезию, курфюрст Баварии заявил о своих претензиях на императорский трон, а французский король нарушил обещание признать Марию Терезию наследницей престола. Это фиаско положило начало долгой и кровопролитной Войне за австрийское наследство, которая, как мы уже видели, продлилась почти восемь лет и оставила Марию Терезию в более чем невыгодном положении в международной политике: «У меня [Марии Терезии] не было ни денег, ни кредитов, ни армии, у меня не было ни опыта, ни знаний». Однако Мария Терезия обладала огромной волей. Эрцгерцогиня стремилась круглосуточно быть в курсе мельчайших деталей, и ее рабочий день мог длиться до пятнадцати часов. Благодаря ее стойкости Франц I исчез в тени жены, а прусский король сделал сдержанный комплимент: «Мария Терезия – женщина, которая реализует планы, достойные мужчины». Несмотря на то что Франц I Лотарингский был избран императором и назначен соправителем, он не обладал военным и административным опытом и вел себя совершенно неуместно. Граф Каспар фон Подевильс недвусмысленно охарактеризовал Франца I как «беспечного толстяка, которого трудно воспринимать всерьез. Он ужасно ленив и не проявляет абсолютно никаких амбиций», а британский дипломат сэр Уильямс в своем отчете королю отметил, что Франц I «рожден быть герцогом Лотарингии, но ни в коем случае не императором». По сути, императорский статус Франца I был символическим, поскольку правление габсбургской империей окончательно перешло к Марии Терезии. Высвободившееся время император проводил в беготне за юбками, а в кулуарах ходили слухи, что женщине «лучше не оставаться наедине с императором слишком долго». Мария Терезия деликатно заметила, что «ни в коем случае не стоит выходить замуж за мужчину, которому не о чем беспокоиться». Горячий соправитель поддерживал тайную связь с Марией Вильгельминой фон Нейпперг, впоследствии княгиней фон Ауэршперг, вплоть до своей смерти в августе 1765 года. Она была на 30 лет моложе своего венценосного любовника и ровесницей его старшей дочери.

Тем временем Мария Терезия процветала и окружила себя опытными советниками, которым она могла доверять. Она любила танцы, прогулки и верховую езду. Эрцгерцогиня решительно порвала со строгим габсбургским придворным этикетом, но при этом ее правление, во время которого на законодательном уровне были запрещены слишком короткие юбки и слишком глубокие декольте, характеризовалось строгостью и консерватизмом. Граф Каспар фон Подевильс отмечал ее «величественную внешность, твердую походку, громкий и приятный голос. […] Невозможно отрицать, что Мария Терезия – очаровательная и приятная женщина».

Императрица оставила свой след и на габсбургских территориях – Венгрии и Богемии, которые многие австрийцы считали draussen im Reich, то есть не принадлежащими империи Габсбургов. Фактически венгры отказались признать Прагматическую санкцию Карла VI и желали признавать только короля. Мария Терезия быстро нашла выход из этой ситуации и в сентябре 1741 года короновалась в Пресбурге с мечом в руке именно как король Венгрии. Мария Терезия приняла титул короля, чтобы не быть загнанной в политический угол с титулом королевы. За это 50 знатных семей, владевших большей частью земель, были освобождены от уплаты налогов в габсбургскую казну. Спустя два года Мария Терезия была коронована в Праге как королева Богемии.

Все это время Мария Терезия неустанно трудилась над продолжением рода. Между всеми войнами и сражениями за 19 лет у нее родились 16 детей. Это был настоящий династический марафон. В связи с этим после того, как ее третий ребенок, дочь Мария Каролина, скончалась, едва дожив до года, советник Эммануэль де Силва-Тарука решил подбодрить эрцгерцогиню следующими словами: «Ваше Величество в добром здравии и может зачать еще не менее 10 или 12 раз». Даже после того, как десятые роды едва не закончились трагедией и Мария Терезия дала понять, что с нее достаточно, советники и, возможно, супруг продолжали настаивать на том, что она должна произвести как можно больше детей.

Ее 13 выживших детей были выставлены на шахматную доску международной политики, потому что миссия Габсбургов была ясна: каждый сын и каждая дочь должны укрепить существующие или будущие союзы дома Габсбургов посредством брака. Граф фон Подевильс докладывал королю Пруссии Фридриху II: «Мария Терезия недолюбливает Ваше Величество, но признает вашу власть. Правда, она не может забыть потерю Силезии и смерть своих солдат, погибших в войне против вас». Британское королевство также отошло на второй план. Неудивительно, что выбор пал на дом Бурбонов. Разумеется, без энтузиазма: фон Подевильс отмечал, что Мария Терезия «по-прежнему испытывала страшную ненависть к Франции, стране, с которой очень трудно поддерживать добрые отношения». Но Мария Терезия мечтала отомстить Пруссии, неумолимой сопернице, и опутала всю Европу родственными связями, словно щупальцами. Но не всем этим бракам суждено было состояться. Например, ее седьмой сын, Карл Иосиф, высокомерный, тщеславный и непокорный подросток, был обручен дважды: с Изабеллой Пармской, внучкой Людовика XV, и с Марией Луизой Бурбонской, дочерью короля Испании. Карл Иосиф умер от оспы в возрасте 16 лет еще до того, как был сделан окончательный выбор. После этого за Марию Луизу Бурбонскую был сосватан третий сын Леопольд, а на Изабелле Пармской женили его старшего брата Иосифа. Четырнадцатый ребенок, Фердинанд, которого из-за маленького роста прозвали un jolie miniature[181], намекая на его карликовость, был сосватан за принцессу Марию Беатрису д’Эсте Моденскую, наследницу французского герцога Орлеанского. Холостяком остался лишь самый младший сын, Максимилиан, но с материнской помощью он дослужился до звания Великого магистра Тевтонского ордена и архиепископа Кельна.

С восемью выжившими дочерьми дело обстояло сложнее. Старшая дочь, Мария Анна, родилась с деформированным позвоночником, из-за чего была прикована к постели. Найти ей подходящего партнера для брака было невозможно, и Мария Анна провела свою жизнь настоятельницей монастыря. Мария Елизавета, шестой ребенок, была очень неуравновешенной, за что мать называла ее «сумасшедшей». К тому же девушка так сильно пострадала от оспы, что ее лицо было навсегда обезображено. Что ж, она разделила судьбу старшей сестры, став настоятельницей монастыря. Марию Амалию, восьмого ребенка, удалось против ее воли в двадцатилетнем возрасте выдать за шестилетнего герцога Фердинанда Пармского. За время этого брака Мария Амалия завела несколько любовников, спровоцировав целую череду супружеских скандалов.

В случае одиннадцатого ребенка, Марии Йоганны, брачная стратегия Марии Терезии почти состоялась: в возрасте 12 лет она была обручена с Фердинандом IV, королем Неаполя и отпрыском испанской династии Бурбонов. Но Мария Йоганна умерла от оспы, не дожив до свадьбы. Ее роль досталась младшей сестре, Марии Йозефе, но и та умерла от оспы, не успев отправиться в Неаполь. Три удара! За короля Неаполя в итоге выдали Марию Каролину, тринадцатого ребенка. Брачная ночь превратилась для Марии Каролины в кошмар. Наутро она написала матери, что «если бы не Бог, я бы покончила с собой». Фердинанд IV в свою очередь жаловался, что во время брачной ночи новоиспеченная супруга «спала как убитая и потела как свинья».

Брак Марии Кристины, или Мими, как называла ее мать, оказался более удачным. Мими была безумно влюблена в Альберта Казимира Августа Игнаца Пия Франца Ксавьера Саксонского, герцога Тешенского, участника войны с Пруссией. Больше того, их любовь была взаимной. Брак, заключенный на самом деле по любви, стал исключением для XVIII века. Впрочем, это не помешало Мими питать тайную любовь к своей невестке Изабелле Пармской, первой супруге ее старшего брата, императора Иосифа II.

Для Марии Антонии Йозефы Иоганны Мария Терезия выбрала предложение герцога де Шуазеля о браке с французской Австрией. Самая младшая дочь Марии Терезии была сосватана за Людовика-Огюста, герцога де Берри и старшего внука Людовика XV. Во Франции она получила имя Марии-Антуанетты и стала самой знаменитой королевой в мировой истории.

Герцог де Шуазель рассчитывал на то, что брачный альянс с Габсбургами станет лучшей гарантией изоляции Франции на европейской арене. Брак между внуком Людовика XV и дочерью Марии Терезии увековечил разделение Европы на два силовых блока: Англия и Пруссия с одной стороны, Австрия и Франция – с другой. У Австрии оставалась возможность присоединиться к Франции и призвать на помощь испанских Бурбонов. 4 июня 1769 года в личном письме к Марии Терезии Людовик XV подтвердил согласие на брак между его пятнадцатилетним внуком и тринадцатилетней дочерью эрцгерцогини Габсбургской: «Этот новый союз еще больше укрепит связь между нашими двумя домами. Если Ваше Величество согласны, я предлагаю, чтобы брак состоялся в Вене вскоре после Пасхи [1770]». Мария Терезия, по всеобщему признанию, оставалась настороже, поскольку ее будущего зятя Людовика-Огюста дипломаты описывали как «упрямого и некрасивого». Австрийский посол Флоримон Клод де Мерси-Аржанто отправил эрцгерцогине послание, в котором говорилось, что «складывается впечатление, что природа отказала ему [герцогу де Берри] во всем». Императорский посланник Иоганн Георг Адам фон Штаремберг видел в дофине «некую форму идиотизма, которая проявлялась во всех его манерах». Но Мария Терезия понимала, что для возвращения Силезии ей потребуется военная поддержка, и потому дала благословение на брак.

Людовик XV и Мария Терезия не пожалели денег на организацию свадьбы, несмотря на сложность финансового положения обеих держав. Этот брак был визитной карточкой международного уровня, он должен был навсегда запомниться европейцам как «величайший брак века». Именно поэтому два монарха не желали уступать друг другу.

Ленивый и распутный супруг Марии Терезии Франц I скоропостижно скончался от сердечного приступа в 1765 году. Овдовевшая императрица не появлялась на публике восемь месяцев, носила только черное и даже добавила черную рамку на свои бланки. Мария Терезия была безутешна, потому что очень любила мужа, невзирая на его распутство, и тщательно подсчитала, что они были счастливы вместе ровно 385 744 часа. Отныне Марии Терезии оставалось только заботиться о детях, и она воспитывала их в строгости. Императрица не терпела возражений: ее сыновья должны были в первую очередь представлять политические интересы империи Габсбургов, в то время как дочери были «рождены для послушания и обязаны с этим смириться». Мария Терезия тщательно следила за тем, чтобы ее дети получили хорошее образование, но успехи младшей дочери оставляли желать лучшего.

В десятилетнем возрасте Мария-Антуанетта едва умела читать и писать. Вполне возможно, что ее гувернантка, баронесса де Брандейс, всерьез занималась образованием своей воспитанницы, но Мария-Антуанетта и в тринадцать лет оставалась избалованным ребенком, который писал каракулями, с трудом говорил и читал по-французски и по-итальянски, а домашние задания перекладывал на гувернантку. Помимо большого лба и типичной для Габсбургов нижней губы, у будущей невесты были плохие зубы, а корсет ей приходилось носить из-за небольшого искривления позвоночника[182]. Мария Терезия понимала, что младшей дочери срочно необходима интенсивная подготовка к путешествию, ведь лишь с «природным обаянием и лучезарной улыбкой» у будущей французской королевы не было шансов выжить в политическом котле Версаля. Мария Терезия спешно созвала в Вену необходимых учителей и репетиторов. Но реального прогресса добиться не удалось. По словам преподавателя французского языка Матье-Жака Вермона, успехи его ученицы были в основном поверхностными: «Из-за ее лени и легкомыслия мне очень трудно научить ее чему-либо. Она внимательно слушает, что я говорю, и весьма сообразительна, но мне никак не заставить ее погрузиться в предмет, к которому тем не менее, как я чувствую, у нее есть способности».

Мария-Антуанетта легко отвлекалась, поэтому в одном из последующих писем к Марии Терезии Вермон посетовал, что запланированное для ее дочери уединение грозило вылиться в настоящие мучения: «Ваше Величество, вероятно, понимает, что она не будет размышлять очень долго; я действительно опасаюсь, что мои духовные лекции не принесут ей пользы». По словам Вермона, у принцессы была «une tête à vent»[183], но она умела компенсировать недостаток ума обаянием, как никто другой. Ее мать хорошо это понимала и привезла из Парижа лучшего парикмахера, дантиста и балетмейстера, чтобы те поработали над внешностью девушки. В итоге она превратилась из «слишком толстой для своего возраста» девушки в стройную, готовую покорять сердца как в Версале, так и во всей Франции. Австрийский писатель и биограф Стефан Цвейг называл Марию-Антуанетту «посредственной», а английский историк Эрик Хобсбаум – «a chickenbrained and irresponsible woman»[184], но усилия, которые Мария Терезия приложила к своей дочери, навсегда утвердили миф о Марии-Антуанетте как о «сказочной принцессе». За эту сказку тоже пришлось платить: Мария-Антуанетта прибыла с приданым 400 тысяч флоринов, половину которого составляли драгоценности. В качестве ответного дара она получила от французской короны драгоценности на сумму 100 тысяч экю, а также ежегодную ренту в размере 20 тысяч золотых экю, которая выплачивалась бы ей, если бы ее будущий супруг Людовик-Огюст умер раньше нее.

Официальное бракосочетание французского принца и габсбургской принцессы, назначенное на май 1770 года, было сопряжено с политическими трудностями: поскольку Франция и Австрия состояли в союзе, протокол предписывал каждой державе организовать собственную церемонию. Сначала по доверенности заключался «перчаточный брак» – символический, в котором в отсутствие жениха брачный контракт подписывает его доверенное лицо. Эта церемония состоялась в Вене 19 апреля 1770 года. Марию-Антуанетту подвела к алтарю августинской церкви ее мать, после чего ее старший брат Фердинанд отдал честь отсутствующему французскому дофину. По завершении церемонии она уехала во Францию, и это было поистине триумфальное шествие.

Утром 21 апреля 1770 года огромная процессия карет и лошадей отправилась из Вены в Париж. Не менее 132 лакеев, фрейлин, слуг, телохранителей и пажей сопровождали Марию-Антуанетту к месту назначения в 57 каретах, запряженных 376 лошадьми, которых меняли каждые четыре часа. Путешествие заняло почти месяц, и везде, где останавливалась внушительная свита принцессы, ее встречали восторженные толпы. Будущая королева Франции сразу же покорила сердца, когда, прибыв в Страсбург, заявила, что «с этого дня желает слышать только французский язык».

Мадам Аделаида, старшая дочь Людовика XV, перед отъездом в Страсбург сказала, что, если бы это зависело от нее, «она бы никого не послала встречать эту австрийку», но при первой же встрече с Марией-Антуанеттой оказалась немедленно покорена. Марии Терезии удалось осуществить свой план. Операция «Обаяние» прошла успешно. Но по мере приближения к Парижу нервозность усиливалась. Любимой дочери, согласно строгим указаниям матери, не разрешалось находиться в пути более восьми часов в день, при этом необходимо было внимательно следить за тем, чтобы окна и двери не были открыты слишком долго, чтобы невеста не простудилась. Мария Терезия не учла, что во время путешествия Мария-Антуанетта будет вести себя как настоящий подросток.

Так, императорский посланник фон Штаремберг, который участвовал в брачных переговорах и сопровождал принцессу в Париж, писал, что Мария-Антуанетта все время «корчила гримасы, кусала губы, держала пальцы и платок у носа, постоянно почесывалась, опиралась на подлокотники своего кресла, короче говоря, вела себя не так, как мне бы этого хотелось». У посланника были все основания для беспокойства, ведь «сказочный брак века» должен был вознести Марию-Антуанетту на самые вершины международной политики, и от нее многого ожидали. Мария Терезия была заинтересована в том, чтобы ее дочь вела себя на политической шахматной доске Версаля как зрелый игрок. Поэтому из-за безрассудного поведения Марии-Антуанетты она отправила в Версаль своего самого старого и преданного дипломата, графа Мерси-Аржанто, чтобы тот присматривал за ее дочерью вместе с преподавателем французского языка Вермоном.

Мерси-Аржанто был родом из независимого Льежского княжества и сделал карьеру в качестве австрийского посла в Турине и Санкт-Петербурге. Он был достаточно опытным человеком и хотел как можно скорее развеять сомнения Марии Терезии относительно дочери: «Меня пугает юный возраст моей дочери, ее подверженность влиянию и нежелание подчиняться [правилам]. Я прошу вас присматривать за ней, и я полностью уверена, что с вами она не попадет в плохие руки». Мария Терезия могла спать спокойно. Мерси-Аржанто создал в Версальском дворце настоящую сеть агентов, которые ежедневно докладывали ему о делах Марии-Антуанетты:

Дипломат и педагог работали в паре и в последующие годы скрупулезно и тайно, через курьерскую службу, проезжающую через Брюссель, информировали эрцгерцогиню tibi soli[186] о том, что происходит в кулуарах и покоях Версальского дворца. Мерси-Аржанто каждую неделю присылал из Версаля доклады толщиной с большой палец руки, в которых в мельчайших подробностях описывалось, как живет Мария-Антуанетта: когда она встает, как одевается, что ест и как себя ведет. Вермон и Мерси-Аржанто не отходили от Марии-Антуанетты ни на шаг и оставались у нее на службе вплоть до 14 июля 1789 года.

Как и другим своим дочерям, в день отъезда Мария Терезия вручила Марии-Антуанетте письменные инструкции, которые та должна была не только выучить наизусть, но и «ежемесячно перечитывать». Они были очень подробными. От Марии-Антуанетты ожидалось, что она будет жить как образец добродетели, слушаясь супруга и ведя себя набожно, держась подальше от всех политических связей и делая все возможное, чтобы французский король был к ней благосклонен: «Проснувшись, немедленно преклоните колени и помолитесь [… прежде чем вы займетесь чем-либо или с кем-либо поговорите. […] Вы также будете должны каждый раз сообщать мне, какую главу [Библии] читаете. […] Все внимание будет приковано к вам, поэтому избегайте скандала. […] Не читайте никаких книг без предварительного разрешения вашего духовника: это особенно необходимо в такой стране, как Франция, потому что там постоянно появляются книги, которые… под знаменем так называемой учености и эрудиции наносят ущерб религии и нравственности. […] Никогда не забывайте день рождения вашего благословенного отца и мой. Не проявляйте любопытства, что, безусловно, волнует меня так же, как должно волновать вас. Не общайтесь с простолюдинами. Будьте приятны и отвечайте на все вопросы учтиво и с достоинством; вы сможете, если пожелаете. […] Не бойтесь спрашивать совета у кого бы то ни было и, прежде всего, будьте сдержанны. […] Вы можете отправлять мне письма по почте, но только по вопросам, которые все могут знать. Я не думаю, что вам следует писать письма своим братьям и сестрам, за исключением императора [Иосифа II]. […] Рвите мои письма после прочтения, чтобы я знала, что могу писать вам более откровенно, а я буду поступать с вашими письмами таким же образом».

Мария-Антуанетта не только должна была быть доставлена к воротам Версальского дворца как образец добродетели Габсбургов, но и пройти символическое «очищение» еще до вступления на французскую землю в рамках ритуала бракосочетания. Между Страсбургом и Келем, на восточной границе с Францией, на одном из островов на Рейне невесту провели в наспех возведенный, но роскошный деревянный павильон. В «австрийском салоне» фрейлины Марии-Антуанетты помогли ей надеть золотое парчовое платье. Затем юная принцесса должна была пересечь воображаемую границу и попасть во «французский салон», где ее ожидала делегация, прибывшая, чтобы сопровождать ее далее в Версаль.

Жених и невеста впервые встретились 13 мая 1770 года. Сценарий этого дня был прописан до мельчайших деталей. Французский королевский эскорт прибыл из Версаля в Компьень и на опушке леса ожидал прибытия Марии-Антуанетты со свитой, о котором вскоре сообщили громкие звуки горнов. Следуя регламенту, Мария-Антуанетта преклонила колени перед Людовиком XV, поцеловала ему руку и назвала отцом.

Затем герцог де Берри скромно поцеловал ее в щеку. Людовик-старший признался, что его внук «чрезвычайно застенчив и еще не научился преодолевать свою сдержанность» и что он «не такой мужчина, как другие». Этот поцелуй остался практически единственной лаской, доставшейся Марии-Антуанетте от супруга в течение последующих семи лет. Фактически «брак века» оказался союзом двоих не от мира сего.

В Страсбурге Мария-Антуанетта познакомилась с мадам Аделаидой, а в Компьенских лесах она впервые встретилась с остальными членами королевской семьи. Это были Les filles de France[187], тетки дофина, и два его младших кузена, граф Прованский и граф д’Артуа. Свою официальную любовницу мадам Дюбарри король оставил дома. Она встретилась с Марией-Антуанеттой лишь во время переклички на официальном ужине, который состоялся два дня спустя в усадьбе Ля-Мюэтт на окраине Булонского леса. Согласно легенде, фрейлина мадам де Ноай, которая должна была ознакомить Марию-Антуанетту с французским придворным протоколом, незадолго до обеда сообщила принцессе, какую роль играла сидевшая рядом с королем дама в драгоценностях: «Она развлекает короля». Согласно той же самой легенде, Мария-Антуанетта ответила: «В таком случае я хочу стать ее соперницей!»

Все силы были брошены на приготовление блюд для свадебного торжества, которое продлилось неделю. В Версальском дворце имелся оперный театр, который по такому случаю превратили в огромный обеденный зал. Королевская семья сидела в центре зала за столом в форме подковы. Ее окружали 500 гостей, которые из лож наблюдали за тем, как гостям молодоженов подают ужин в золотом сервизе. Три дня спустя в этом же театре был устроен бал, где полторы тысячи гостей столпились под тремя тысячами зажженных свечей, чтобы хоть мельком увидеть новоиспеченную королевскую чету.

Церемония и торжества обошлись в девять миллионов ливров – рекордная сумма для того времени. Французы ликовали и веселились, но грандиозные народные гулянья в Париже, где более 400 тысяч восторженных горожан собрались посмотреть на фейерверк, обернулись трагедией. В толпу попала горящая ракета, и в панике 132 зрителя были затоптаны насмерть.

Франция была рада этому браку. Французы действительно устали от своего короля Людовика XV. Le Bien Aimé[188] превратился в беззубого льва, который втянул страну в безнадежные войны и низвел Францию до позора и неудач. Поражение в войне с Пруссией и Англией помнили все. Тем временем в кулуарах Версаля тоже было неспокойно. Например, герцог де Шуазель, бывший фаворит мадам Помпадур, оказался на краю пропасти. Герцог вступил в конфликт с кланом мадам Дюбарри, желавшим, чтобы он покинул Версаль. Новая maîtresse titrée[189] не забыла, как герцог не пускал ее в Версаль. Шуазель, блестящий оратор, гордившийся тем, что «работает всего несколько часов в день», был тщеславен и, больше того, убежден в том, что он умнее короля. Однажды Шуазель даже осмелился сказать дофину Людовику Фердинанду, отцу герцога де Берри, который в то время еще был наследником престола: «Я [герцог де Шуазель] имею несчастье быть вашим подданным, но я никогда не стану вашим слугой». Королевскую семью не слишком устраивало высокомерие Шуазеля. Невыносимым поведением герцог загнал себя в угол, и его политическим противникам оставалось только подождать.

Когда Шуазель по собственной инициативе пообещал испанским Бурбонам, которым угрожали англичане, поддержку Франции, он переборщил. Король стремился любой ценой избежать втягивания в новую войну. Личное письмо испанскому королю сразу же показало положение Людовика XV: «Ваше Величество [король Испании], возможно, не осознает, насколько в нашем королевстве распространился дух независимости и фанатизма. До сих пор я руководствовался благоразумием и терпением.

Но теперь я доведен до крайности, и мои парламенты осмеливаются ставить под сомнение нашу суверенную власть, данную нам Богом; я намерен сначала добиться полного подчинения».

После этого герцог де Шуазель был сослан в принадлежащий ему замок Шантелу с запретом возвращаться.

4 Король умер

При Людовике XV Версаль стал политическим центром Франции, и король хотел, чтобы так и оставалось. Практически вся власть была сосредоточена в его руках, настоящего правительства с министрами не существовало. Le Conseil, Королевский совет, возглавляемый королем, состоял из канцлера и четырех государственных секретарей, занимавших посты военного министра, министра флота и колоний, министра иностранных дел и министра «королевских дел», который, в частности, занимался церковными вопросами. Contrôleur-général[190] финансов управлял государственным бюджетом в тесном контакте с монархом. Его функции были наиболее близки к функциям премьер-министра.

С годами местное самоуправление французских провинций превратилось в жестко централизованную администрацию. Лишь 13 парламентов, представлявших собой суверенные суды в Париже и столицах провинций, имели право «протеста», позволявшее судьям в парламентах заявлять протест до принятия и регистрации новых королевских законов. Со своей стороны король имел право аннулировать протест на основании lit de justice[191], в результате чего принятие закона становилось обязательным. Lit de justice буквально переводится как «кровать правосудия», поскольку изначально это был балдахин, под которым короли, сидя на подушках, проводили торжественные заседания в предыдущие века. Позже этот термин стал обозначать трон короля, председательствующего на заседаниях парламентов, когда он желал продемонстрировать свою власть, например, утверждением нового налога.

Людовик XV поддерживал монархический абсолютизм, установленный его прадедом Людовиком XIV. Во время своего правления король-солнце сумел свести к минимуму роль парламентов и лишить их права заявлять официальный протест, но его смерть положила этому конец. В 1715 году герцог Орлеанский при поддержке парламента получил регентство над Людовиком XV, но за это ему пришлось вернуть парламентам их полномочия, открыв, таким образом, для своего подопечного ящик Пандоры. Но члены парламента не собирались позволять королю снова отнять их fromage[192].

Во время Семилетней войны и после нее парламентский протест продолжал расти. Как мы уже видели, этот протест был направлен в первую очередь против новых налогов, которые судьи считали «посягательством на свободы». Судьи парламентов и члены Cour des Aides[193], апелляционного суда, который принимал решения по налоговым вопросам и почти во всех случаях относился к одному из тринадцати парламентов, с 1750 года постоянно выступали против принятия новых и повышения существующих налогов. Это не осталось незамеченным.

Парламенты сохранили право протеста, но стремились избегать прямой критики монархии и не ставить под сомнение «доброту и всемогущество короля». Иными словами, они возражали не против монархии, а против способа установления налогов. Основная цель протестов заключалась в обсуждении omniscience[194] короля.

По мнению парламентских судей, король мог оказаться в неведении случайно или по злонамеренности министров. Короли действительно сталкивались с риском «незнания или недостаточного знания». Поэтому протесты использовались не для личного порицания монарха, а как благоразумный совет, указывающий на то, что монарх «что-то неправильно понял или неверно истолковал». Как пишет в трактате «О духе законов» Монтескье, который сам был одним из таких судей, «мы должны осторожно исправлять возможные ошибки или заблуждения короля».

Председатель Высшего податного суда Ламуаньон Мальзерб вместе с парламентами критиковал неравенство налогообложения. Он считал, что налоги должны взимать Генеральные штаты – орган, представляющий три различных сословия – «церковь, меч и мантию», то есть высшее духовенство, дворянство и буржуазию, где мантия символизирует облачение судей и адвокатов.

Последнее заседание Генеральных штатов состоялось в октябре 1614 года. В то время Французское королевство выходило из многолетней гражданской и религиозной войны, в ходе которой и король Генрих III, и его сын Генрих IV погибли от рук религиозных фанатиков. Указ совсем юного Людовика XIII о трехдневном посте ради «помощи небес» не смог вывести французскую монархию из упадка, в связи с чем и были созваны Генеральные штаты, в которых новый король опирался на поддержку третьего сословия для укрепления монархии. Представители третьего сословия были заинтересованы в этом и требовали взамен расширения политической власти. Это их требование было заблокировано представителями духовенства и дворянства, но Людовик XIII сказал решающее слово, и монархия была спасена, а роль короля возвысилась до полубожественной. Теперь Высший податной суд и парламенты постепенно брали на себя роль Генеральных штатов, все чаще выступая с критикой политики Людовика XV. Например, по мнению председателя Мальзерба, налоги должны были вводиться только с предварительного одобрения парламентами или Высшим податным судом. Мальзерб основывал свою критику на тезисах Монтескье и беспокоился не только о том, чтобы король не принуждал парламенты к введению или увеличению налогов, но и о том, чтобы парламентские судьи имели налоговые льготы, равные дворянским. По мнению Мальзерба, монарху не следовало ради прихоти ограничивать свободы своего народа или устанавливать налоговое бремя более необходимого государству. Последний вопрос, впрочем, представлял особую сложность, поскольку доходы и расходы короля были окутаны туманом. Никто во Франции, кроме короля и его contrôleur-général[195] финансов, не знал истинного финансового положения королевства. Более того, у Людовика XV не было ни малейшего желания раскрывать сведения о своих счетах, спрятанных в лабиринте отдельных региональных законов, пошлин и налогов.

По мнению короля, власть могла осуществляться только от его имени:

Иными словами, Людовик XV был напрямую связан с Создателем, и эту связь не мог разорвать ни один человек, ведь «корона дается лишь Богом». Божественная природа монархии отражалась и в церемонии коронации: архиепископ совершал миропомазание государя миром из священной ампулы. Этот ритуал повторялся на следующий день, когда монарх прикасался к двум тысячам больных, страдающих опухолями желез, произнося: «Через прикосновение короля да исцелит вас Бог». В XVIII веке эта фраза сократилась до «Бог исцелит вас», но сам чудотворный ритуал сохранялся до коронации Людовика XVI в 1775 году.

Людовик XVI настаивал, что он «наместник Бога на земле», который действует лишь в интересах своих подданных и не признает никакой власти, кроме Божьей. Но Высший податной суд и парламенты считали себя реальными политическими представителями королевства. При этом Мальзерб был убежден, что он является «представителем нации и защитником народа», хотя на самом деле он отстаивал интересы лишь аристократии и совершенно не думал о низших слоях населения, которые ничем не владели и в политике были полностью лишены права слова.

Мальзерба поддерживали парламент, просвещенные философы и общественное мнение, которое все громче раздавалось из 380 парижских кофеен. В отличие от просвещенческих философских трактатов, которые почти не выходили за пределы литературных салонов, письма парламентских судей с критикой таких конкретных вопросов, как налоговое бремя и бедность, широко публиковались и распространялись. Эти темы продолжали усиливать недовольство среднего класса. Народ устал от Людовика XV.

В XVIII веке во Франции, как и в американских колониях, народ промышлял контрабандой, чтобы не платить налоги. Помимо la taille[196] на землю, население должно было платить la gabelle – косвенный соляной налог. Это обеспечивало королю годовой доход в размере 54 миллионов ливров. Поскольку солонина была единственным способом сохранить мясо, население было недовольно соляным налогом. Жесткая экономическая и монополистическая политика короля-солнце Людовика XIV строго регламентировала импорт и переработку табака. Он также ввел запрет на импорт дешевого индийского хлопка. Обе эти меры привели к формированию во Франции «черной экономики». Французское правительство считало табак предметом роскоши, поэтому простому человеку приходилось выкладывать за курево вдвое больше. В итоге через побережье Лангедока и порты Бретани и Нормандии во Францию нелегально ввозилось довольно много табака и хлопка, а десятки тысяч мужчин, женщин и детей незаметно доставляли этот faux tabac[197] по всей стране.

Контрабандисты, которых возглавлял, в частности, легендарный Луи Мандрен, вели открытую борьбу с назначенными королем fermiers généraux[198], чьей задачей были одновременно сбор налогов и поиск контрабанды. Генеральный откуп был введен Людовиком XIV в XVII веке для оплаты расходов на дорогостоящие войны. С тех пор откупщики стали краеугольным финансовым камнем абсолютной монархии. Около 40 контролеров и 30 тысяч откупщиков ежегодно обеспечивали половину поступлений в королевскую казну, обогащаясь за счет высокой комиссии. Например, после смерти королевского откупщика Жан-Пьера Франсуа Берже осталось более восьми миллионов ливров, а его коллега Филипп Кюизи завещал наследникам на безбедную жизнь пять миллионов. Для сравнения можно сказать, что в то время парижский каменщик с трудом зарабатывал 400 ливров в год. Самым богатым откупщиком, несомненно, был Александр-Жан-Жозеф ле Риш де ла Поплинье по прозвищу Султан. Он владел театром и концертным залом, в которых устраивались концерты, балы, спектакли и ужины для парижского и версальского высшего света. Сборщиков податей ненавидели все. Например, писатель Фужере де Монброн в социальной сатире «Несносная Марго» (Margot la ravadeuse) вложил в уста главной героини, дорогой куртизанки Марго, такие слова о королевском откупщике: «Он был крупным мужчиной, привлекательным и с хорошей фигурой, но в остальном он был невыносимым чудовищем, как и большинство представителей его ремесла. Он считал себя выше всех и вся. Он презирал всех, кроме себя. Он считал себя гением во всем, говорил обо всем самоуверенным тоном, постоянно противоречил сам себе, и горе тому, кто ему возражал. Он хотел, чтобы все слушали его, не желая слушать никого сам. Иными словами, палач наступал на горло простолюдину, уверенный, что ему за это аплодируют».

Банды разбойников без долгих раздумий нападали на богатых сборщиков податей – «вампиров, которые душат людей и пьют их кровь», те мстили. Так, разбойника и контрабандиста Луи Мандрена в 1755 году сожгли на костре после того, как его выдал священник. Аналогичная судьба постигла французского Робин Гуда по имени Гаспар де Бесс, молодого главаря банды из Прованса, который под девизом «Пугайте, но никогда не убивайте» грабил богатых путешественников и сборщиков податей, а затем раздавал добычу беднякам. Контрабанда и уклонение от уплаты податей строго карались. Пойманным грозил штраф в размере ста ливров либо 11 месяцев работ, тюремное заключение без суда, клеймение и отправка на каторгу либо виселица. Между 1685 и 1791 годами из 100 тысяч каторжников половину составляли контрабандисты. Мальзерб, которому однажды довелось защищать торговца, ошибочно обвиненного в контрабанде табака, назвал такое наказание «отвратительным для человеческой природы».

Восстания, охватившие Францию во второй половине XVII и на протяжении всего XVIII века вплоть до Французской революции, были связаны не только с голодом и религиозными конфликтами, но и с непомерно высокими поборами и чрезмерно жестким преследованием контрабандистов. Накануне 14 июля 1789 года, ставшего сигналом к началу Французской революции, народ сначала направил свой гнев на парижские пункты сбора податей, а затем уже пошел на штурм Бастилии.

Непрекращающиеся протесты парламентов начали раздражать Людовика XV. В конце концов, Lex est Rex[199], и только король может издавать законы, в том числе утверждать налоги. Через тайных агентов в Америке Людовик XV знал, что американские колонисты недовольны английским королем Георгом III по тем же причинам. Пока американцы критиковали английский парламент, Мальзерб в Высшем податном суде настаивал на введении единых и пропорциональных налогов, которые можно было бы легко собирать. Эти же требования прозвучали в Национальном собрании летом 1789 года, накануне Французской революции, и они же были позже включены в Декларацию прав человека.

Критика со стороны парламентов и Высшего податного суда раздражала короля, словно зубная боль. Тем временем парламенты объявили себя хранителями королевства и потребовали сделать их право протеста правом вето. Одного «доброго отношения» монарха в ответ на «любовь подданных к королю» было уже недостаточно; по мнению парламентов, король обязан был предоставить своим подданным права. Король, являясь «наместником Божьим на земле», считал протесты мерой выражения одобрения, предназначенной прежде всего для признания его могущества и вселенской мудрости. Людовик XV с удовольствием выслушивал подданных, но после этого требовал от них полного подчинения. Повиновение монарху, который, словно pater familias[200], управляет королевством как семейным делом, не может прекратиться, потому что «король никогда не умирает» – его власть сразу же переходит к преемнику, о чем вслух объявляют: «Король умер, да здравствует король!»

Людовик XV не церемонился с сопротивлением парламентов. В конце января 1771 года с помощью канцлера Мопу король одним росчерком пера распустил все 13 и отправил по домам несогласных с ним судей. Новым же судьям король предоставил куда более ограниченные полномочия. Король добился своего: теперь он мог самостоятельно назначать судей, а их места в парламенте больше не передавались по наследству, что позволило сохранить профессиональный уровень и разрушить всемогущество «парламентских семей». Верховный податной суд изменения пока не затронули, но когда Мальзерб прибыл в Версаль, чтобы вручить Людовику XV очередное обращение, он был отослан прочь, как непослушный школяр: «Я не буду принимать протесты… которые касаются только вопросов, не имеющих ко мне отношения». Вскоре после этого король упразднил и Верховный податной суд. При поддержке министров Терре и Мопу он уничтожил устаревшую структуру «старых» парламентов, однако эти реформы не встретили одобрения. Сопротивление исходило в основном от дворянства, решившего, что его лишают привилегий, а также от низших слоев среднего класса, которые считали Людовика XV деспотом.

Четыре года спустя, уже после смерти Людовика XV, Людовик XVI восстановил «старые» парламенты. Мопу тщетно пытался убедить его не отменять парламентские реформы: «Король сам решает, хочет ли он в результате потерять корону». Несмотря ни на что, взаимная любовь между парламентами и новым королем была недолгой.

После смерти Людовика XV ропот дворянства и высшей буржуазии стал усиливаться. Сочетание политического недовольства высшей буржуазии, подражающей дворянству, разваливающейся и устаревшей социальной структуры, растущей теневой экономики, череды неурожаев, которая исчерпала экономические излишки, и накопившегося отвращения к королеве Марии-Антуанетте привело к высшей точке революционного накала в 1789 году. Дофин взошел на трон, у которого медленно подпиливали ножки.

Тем временем в королевской семье случилось пополнение. 14 мая 1771 года граф Прованский, младший брат дофина, женился на Марии-Жозефине Савойской, принцессе Сардинской и Пьемонтской, на два года старше его. Портрет Марии-Жозефины, который был заблаговременно вручен королевской семье в Версале, заставил придворных поперхнуться. Посол Сардинии не жалел сил, расхваливая принцессу и ее «очень красивые глаза, благородную внешность и чудесную талию», но Людовик XV нашел ее просто «очень некрасивой». Один из свидетелей вспоминал, что у принцессы «было лошадиное лицо, похожие на усы брови, печальный взгляд, отсутствие стиля и неестественная улыбка». Марии-Антуанетте не нужна была в Версале еще одна соперница, помимо мадам Дюбарри, но именно в это время она получила от матери утешительное письмо: «Вам не придется беспокоиться и не придется ревновать. Вам лучше пожалеть ее». После первой же встречи Мария-Антуанетта торжествующе сообщила новой родственнице, что «Monsieur le dauphin[201] нашел ее некрасивой и критиковал ее усы».

Несмотря на язвительную критику, граф Прованский, который сам не отличался красотой и был настолько грузным, что едва мог взобраться на лошадь, дал всем понять, что они очень счастливы вместе. После брачной ночи он с триумфом заявил, что «был на вершине блаженства четыре раза подряд за одну ночь». Это заявление он сделал прежде всего в насмешку над браком старшего брата, который так и не был консумирован по прошествии года, что вызвало шквал сплетен при дворе. Два года спустя граф д’Артуа, младший внук Людовика XV, вступил в брак с Марией-Терезой Савойской, сестрой Марии-Жозефины. Его супругу тоже все раскритиковали. Австрийский посол Мерси-Аржанто описывал новобрачную как «очень маленькую, с худым лицом, длинным и уродливым острым носом, косящими глазами и большим ртом; она почти все время молчит [потому что не знает французского] и из рук вон плохо танцует».

В Версальском дворце не было недостатка ни в интригах, ни в сведении счетов. Его обитатели постоянно лавировали между интригами различных партий, которые называли в честь своих лидеров эгийонистами, шуазелистами или барристами, и ежедневно боролись за благосклонность короля, чтобы получить возможность влиять на государственные дела. Но главная битва разворачивалась между двумя женщинами – мадам Дюбарри и Марией-Антуанеттой, которые изо всех сил стремились выбить друг у друга почву из-под ног.

Мария-Антуанетта разочаровалась в своем браке.

Дофин оказался неловким, застенчивым и молчаливым человеком. Им не о чем было говорить друг с другом, а беременность спустя год после вступления в брак так и не наступила. Обеспокоенный имперский посланник фон Штаремберг писал Марии Терезии, что никто не понимает, «почему принц, который совсем недавно женился, ведет себя столь невероятно [странно] по отношению к принцессе, у которой очень приятная фигура и которую все считают очень приятной». Посланник твердил, что «дофин не умеет ни сидеть, ни стоять, ни ходить, что хуже всего. Я видел, как он на маскараде танцевал менуэт в поистине позорной манере, ни разу не сумев удержать ритм. Он никогда ни с кем не разговаривает, а если задает кому-то вопрос, то уходит, не дожидаясь ответа». По словам фон Штаремберга, своей жене дофин предпочитал охоту. Мадам Кампан, фрейлина Марии-Антуанетты, отмечала со стороны герцога де Берри «тревожное безразличие и дистанцию, которая часто переходит в грубость по отношению к принцессе. […] Он послушно ложится в постель дофины и часто засыпает рядом с ней, не обменявшись ни единым словом». Эрцгерцогиня призывала дочь проявлять инициативу в спальне: «Redoublez vos caresses!», что в вольном переводе означает «Ласкайте его вдвое сильнее!», на что Мария-Антуанетта ответила матери: «Что вы мне посоветуете делать с этим бревном?»

В течение дня Мария-Антуанетта была вынуждена следовать строгому этикету, почти не оставлявшему времени и места для интимных отношений, ведь «при дворе короля все всё знают». Принцесса молилась, читала, обедала и гуляла. Она начала шить жилет для своего супруга. Об этом шитье она вздыхала, что «ничего не продвигается, но я надеюсь, что с Божьей помощью он будет закончен через несколько лет». Иными словами, принцессе было невероятно скучно. В удушливой повседневной жизни Версаля каждый ее шаг и слово взвешивались и оценивались, а ее приезд вновь запустил мельницу слухов о положении мадам Дюбарри при дворе. Все задавались вопросом, сумеет ли фаворитка короля сохранить свой статус в борьбе с очаровательной, немного озорной и гораздо более молодой австрийской принцессой. Жизнь в Версале, по словам писателя и хрониста Николя Шамфора, представляла собой «волчью стаю», живущую по закону джунглей. Мерси-Аржанто, посол и опекун принцессы, изо всех сил стремившийся не допустить соперничества между Марией-Антуанеттой и мадам Дюбарри, в письме к Марии Терезии косвенно описывал скрытое напряжение, нависшее над дворцом, словно грозовая туча: «Французский трон опозорен как непорядочностью и отсутствием доверия к фаворитке [мадам Дюбарри], так и бесчестием ее сторонников. […] Версаль стал лучшим местом для безверия, ненависти и мести; все решают интриги и личные прихоти, и кажется, что люди отказались от честности в любом ее виде. Я без колебаний изложил свои взгляды дофине [Марии-Антуанетте] и несколько раз повторил ей, что молчание – единственный способ избежать неприятностей в эти трудные времена».

В то время как риск открытой конфронтации между Марией-Антуанеттой и мадам Дюбарри рос с каждым днем, придворные ликовали при мысли, что в Версале вот-вот разразится новый скандал. И он разразился менее чем через четыре месяца после бракосочетания наследника. Местом неизбежной драмы стало королевское владение Шуази, где летом 1770 года был поставлен спектакль для придворных.

Толчком к этой драме, прокатившейся по Версалю подобно ударной волне, стало всего лишь… занятое место. Когда мадам Дюбарри с подругами пробиралась в первый ряд, спектакль уже начался. Места оказались заняты фрейлинами Марии-Антуанетты, причем сама она отсутствовала. Фрейлины не были намерены уступать свои места мадам Дюбарри и ее наперсницам. Дело дошло до жаркой перепалки, и вскоре взаимные упреки достигли апогея. В конце концов мадам Дюбарри сдалась и, рыдая, покинула спектакль, заявив, что герцогиня де Грамон, одна из фрейлин Марии-Антуанетты, «нанесла ей глубокое оскорбление». Занятое кресло превратилось в повод для скандала.

Узнав о публичном унижении своей фаворитки, король вышел из себя. К ужасу Марии-Антуанетты, мадам де Грамон была немедленно изгнана из Версаля. Ей было разрешено вернуться ко двору лишь после смерти короля. Но пройдут годы, прежде чем двадцатипятилетняя простолюдинка, официальная любовница короля Франции, и четырнадцатилетняя младшая дочь древнего императорского рода, супруга патологически робкого дофина, примирятся. Дорога к миру была вымощена благими намерениями.

В первый день 1772 года Мария-Антуанетта, за которой беспокойно наблюдал Мерси-Аржанто, обратилась к мадам Дюбарри «без какой-либо самоуверенности и позерства» со следующими словами: «Сегодня в Версале много народу». Этой короткой фразой все и ограничилось. После этого Мария-Антуанетта призналась в письме к матери, что больше не желает разговаривать с этой проклятой la créature[202], как она называла мадам Дюбарри. Мерси-Аржанто потребовалась не одна неделя уговоров и лести, чтобы убедить свою ученицу в том, что будущее союза между Францией и Австрией находится в ее руках. Он был совершенно прав, потому что группа союзников мадам Дюбарри, к которой присоединился и герцог д’Эгийон, новый министр иностранных дел, выступала против союза с Австрией. Сторонники этой партии продолжали винить австрийцев в последствиях Семилетней войны, а Марию-Антуанетту называли «габсбургской захватчицей», что заслуживает особого внимания, поскольку в жилах принцессы текло больше французской крови, чем в жилах герцога де Берри, ее супруга и будущего короля Людовика XVI. Действительно, Мария-Антуанетта, которая приходилась внучкой Людовику XIII, Леопольду Лотарингскому и Елизавете Шарлотте Орлеанской, имела французских деда и бабку и была наполовину француженкой, в то время как ее супруг имел лишь одного деда-француза среди своих предков – короля Людовика XV.

Если бы фракции мадам Дюбарри и д’Эгийона удалось убедить короля отказаться от этого союза, дела Марии Терезии снова пошли бы хуже некуда. Поэтому эрцгерцогиня писала дочери одно пламенное письмо за другим, приказывая возобновить отношения с мадам Дюбарри. Мария-Антуанетта уступила, но не вполне искренне. Когда осенью 1772 года принцесса и мадам Дюбарри снова заговорили друг с другом в замке Фонтенбло, все, что смогла произнести Мария-Антуанетта, свелось к краткому «Сегодня плохая погода, мы не сможем выйти прогуляться». Это был ее последний разговор с соперницей, но этих слов оказалось достаточно, чтобы снять политическое напряжение.

Молчаливое и ожесточенное противостояние между мадам Дюбарри и Марией-Антуанеттой раскрывает одну из наименее привлекательных черт принцессы. Несмотря на юность и очарование, Мария-Антуанетта была одновременно тщеславной и инфантильной. Письма посла Мерси-Аржанто представляют собой одну бесконечную жалобу на принцессу, которая предпочитает играть с детьми придворных дам, «шумными, грязными и доставляющими массу неудобств», в результате чего «туалеты принцессы пачкаются, мебель портится, а в покоях [принцессы] царит полный беспорядок». Посол призывал Марию-Антуанетту к une conduite plus politique[203] и умолял проявлять больше ответственности. Но принцесса предпочитала многочасовые прогулки на ослике в компании фрейлин, которым разрешалось брести за ней пешком. Тем временем в Вене ее мать очень переживала из-за того, что дочь живет в обстановке, в которой, согласно донесениям Мерси-Аржанто, «король начинает все более сдержанно относиться к ней [принцессе], где сама она [Мария-Антуанетта] противостоит фаворитке [Дюбарри], а дофин, pire que jamais[204], проявляет полное безразличие к супруге». В отсутствие наследников Мария-Антуанетта, действительно не ориентировавшаяся в подводных течениях Версаля, рисковала стать неуправляемым снарядом и нанести непоправимый ущерб дому Габсбургов. Очаровательное сияние, которое принцесса излучала по прибытии, и энтузиазм, с которым ее встретил французский народ, постепенно сменились презрением.

В 1773 году Людовик XV достиг почтенного возраста – 65 лет. Французский монарх все еще держался в королевском седле, но поговаривали, что ему осталось недолго. Людовик XV сильно поправился, из-за чего слугам было крайне непросто помогать королю садиться в седло, когда он собирался на охоту. Кроме того, у него развилась импотенция, и он часто терял сознание. После того как один из лучших друзей короля маркиз де Шовелен замертво упал у его ног во время игры в вист, король впал в депрессию и стал предаваться мыслям о смерти.

По мнению придворных, момент, когда Людовик XV станет слишком стар для правления, был лишь вопросом времени. Весь Версаль гадал, готов ли его внук стать его преемником. По словам австрийского посла Мерси-Аржанто, последнее зависело в основном от Марии-Антуанетты: «Король стареет, и кажется, что он все больше и больше отходит от дел. Он живет одиноко, без поддержки и помощи со стороны потомков… без доверия толпы своих странных министров, окружающих или близких. […] Madame de dauphine[205] [Мария-Антуанетта] очень хорошо понимает все, что происходит [в Версале], но ее это очень пугает; она не может представить, что однажды сила и власть достанутся ей, и поэтому склонна занимать пассивную и зависимую позицию. […] Она боится говорить с королем и боится его министров. […] У самого дофина никогда не будет ни сил, ни желания править самостоятельно. Если мадам эрцгерцогиня [Мария-Антуанетта] не будет руководить им, то им будут руководить другие».

Марии Терезии было совершенно очевидно, что у ее дочери нет никакого политического веса: «Я должна признаться вам откровенно, что я не желаю какого-либо политического влияния для своей дочери. […] Мне известны ее юношеская опрометчивость и недостаточная целеустремленность».

Мария Терезия опасалась, что политическая роль, которую Мерси-Аржанто хотел отвести «легкомысленной и своенравной» Марии-Антуанетте, станет бумерангом и поставит под угрозу союз между Францией и Австрией. Она отчаянно нуждалась в поддержке Франции в тот момент, когда Польша была разделена между Пруссией, Россией и Австрией. Именно поэтому Мария Терезия стремилась уберечь дочь от политического пламени как можно дольше, пока та не попала в него, подобно мотыльку.

Весной 1774 года Людовик XV и мадам Дюбарри остановились в Трианоне – павильоне, который Людовик XV изначально приказал построить как любовное гнездышко для мадам Помпадур. Король устал, поскольку был слаб и плохо спал накануне. Когда вечером уставший после охоты король лег в постель, у него началась лихорадка. В ночь на 27 апреля 1774 года мадам Дюбарри срочно вызвала в Трианон своего лучшего врача – Луи Гийома Лемонье. Король серьезно заболел.

Сначала Лемонье решил, что король переел и страдает несварением желудка, но Людовика XV продолжало лихорадить и на следующий день. На помощь призвали первого королевского хирурга Жермена Пишо де ла Мартиньера. Лежа в постели, король обливался потом и жаловался на постоянные боли в пояснице. Ла Мартиньер мрачно ответил ему: «Ваше Величество, вы должны болеть именно в Версале». Людовика XV в плачевном состоянии перевезли во дворец, но его состояние продолжало ухудшаться. За здоровьем короля, которое стало делом государственной важности, следили не менее шести врачей, пять хирургов и три фармацевта.

В затемненных королевских покоях Людовику XV поставили примочку, от которой ему стало лишь хуже. Два кровопускания тоже не принесли облегчения. Когда король попросил стакан воды со своей походной кровати, стоявшей посреди комнаты, и лакей помог ему пить, врачам все стало ясно: лицо короля было покрыто язвами. Людовик XV заболел оспой, крайне заразной болезнью, которая обрекала его на смерть. Наряду с чумой, которая в 1720 году унесла в Марселе не менее 45 тысяч жизней, оспа была одной из главных причин смертности во Франции. Малая оспа, в отличие от большой – сифилиса, – не щадила никакие слои населения. В одной Франции от этой «болезни, перед которой все равны», умирало до 80 тысяч человек в год. К концу XVIII века только в Европе от оспы умерло более 400 тысяч человек.

У заразившегося оспой человека шанс выживания составлял 20 %, при этом он рисковал на всю жизнь остаться изуродованным. Королевские дома Англии и Австрии начали делать прививки от оспы. Об этом методе в 1717 году, будучи в Константинополе, узнала британская путешественница, писательница и защитница прав женщин леди Мэри Уортли Монтегю и впоследствии привезла узнанное в Англию. Во второй половине XVIII века оспопрививание попало и во Францию – благодаря Вольтеру, который высоко оценил его эффективность во время поездки в Лондон.

Сама процедура была очень простой: в трех или четырех местах на коже делались небольшие надрезы, и в ранки вносился гной из оспенной язвы, чтобы организм мог выработать иммунитет к инфекции. Это было небезопасно, двое из каждых ста пациентов в результате умирали. Французская королевская семья, помимо религиозных соображений, отказалась прививаться именно по этой причине. Для церкви же прививка была равнозначна «преступлению перед Богом», и каждый прививавшийся «бросал вызов могуществу Господа». Сомнения отчасти утихли лишь после того, как британский врач Эдвард Дженнер в 1796 году успешно испытал на нескольких людях прививку коровьей оспой, после которой у них выработался полноценный иммунитет. Метод Дженнера получил название «вакцинация» от латинского vacca – «корова».

Людовик XV был твердо убежден, что не сможет заразиться оспой повторно, так как переболел ею в детстве. Как выяснилось впоследствии, это было фатальное заблуждение. Врачи ничего ему не говорили, но в кулуарах Версаля пошли слухи о «страшной болезни» короля. Придворные политические фракции активизировались не на шутку. Сторонники опального герцога де Шуазеля надеялись на благосклонность наследника престола после смерти Людовика XV. Сам Шуазель был готов по малейшему сигналу примчаться в Версаль. Мерси-Аржанто тем временем тайно готовился к престолонаследию, в котором решающую роль отводил Марии-Антуанетте.

Теперь будущего короля и его братьев держали на безопасном расстоянии. Дочерей же Людовика XV, Аделаиду, Викторию и Софию, несмотря на то что они не были привиты, вызвали к смертному одру отца в соответствии с королевской традицией, согласно которой члены семьи женского пола должны были ухаживать за больным супругом или отцом. Не присутствовала лишь младшая, Луиза, которая за несколько лет до того объявила, что «не желает ничего иного, кроме воли Иисуса Христа», и вступила в кармелитский орден. Мадам Дюбарри, понимая, что после смерти короля лишится всех милостей и будет изгнана из дворца, ни на минуту не покидала своего покровителя, несмотря на риск заражения.

До Людовика XV слухи все же дошли, и он осознал, что находится при смерти. В Париже были приостановлены все публичные мероприятия, балы и иные торжества. Так, вечером в субботу 30 апреля 1774 года в театре Комеди Франсез, нашедшем временное пристанище в Зале машин дворца Тюильри в Париже, произошло нечто неожиданное. Актеры труппы были готовы к показу заключительной части трагикомедии «Венцеслав» Жана де Ротру, когда на сцену внезапно вышел исполнитель главной роли Жан-Батист Бритар и прервал своих коллег. Он получил из Версальского дворца приказ срочно прекратить спектакль. Выйдя к зрителям, актер громко объявил, что Людовик XV Бурбонский, король Франции, слухи о тяжелой болезни которого ходили по столице уже несколько дней, находится при смерти.

Людовик XV с трудом мог говорить. В попытках облегчить ему головную боль его лоб постоянно смазывали опиумом. Его тело было все в гнойных язвах, а лицо казалось черным из-за струпьев. Несмотря на приоткрытые окна, гнойный смрад был настолько нестерпим, что все, кроме его дочерей и любовницы, избегали входить в спальню короля.

Людовик XV принял последние таинства и исповедовался в последний раз. За несколько часов до смерти он велел мадам Дюбарри отправляться в замок герцога д’Эгийона, где она должна была быть в безопасности от дворцовых интриг. Мадам Дюбарри было не суждено вернуться в Версаль. Все ее сторонники спешно покинули дворец. Граф Жан Дюбарри, повеса и сутенер, который привел Жанну Бекю в спальню Людовика XV, бежал из страны, опасаясь расправы.

10 мая 1774 года четверть третьего пополудни зажженная свеча в окне одного из дворцовых коридоров была потушена в знак кончины Людовика XV, правившего Францией 52 года. За это время по королевскому двору распространилась оспа. Согласно воспоминаниям мадам Кампан, одной из свидетелей этих событий, «более 50 человек, которые просто проходили через дворцовые коридоры, заразились, а десять из них умерли». В Версале начали опасаться эпидемии. Было решено срочно захоронить тело короля даже без бальзамирования. На фоне всеобщей паники речи об официальной траурной церемонии быть не могло. Свинцовый гроб с телом короля запаяли и в ночи спешно перевезли в аббатство Сен-Дени. По словам Луи Пети де Башомона, описавшего лучшие и худшие моменты французского двора в своих «Тайных мемуарах», последнее путешествие Людовика XV было не самым приятным зрелищем: «Придорожные трактиры были полны пьяными посетителями, распевающими песни в тот момент, когда мимо них шествовал траурный кортеж». Один из них, которому отказали налить последний стакан, воскликнул: «Этот бастард морил нас голодом, пока был жив. Так пусть же он теперь мается от жажды после смерти!»

Во дворце, с порога аванзала с овальным окном исполнявший обязанности первого камергера герцог де Буйон объявил всем присутствующим о переходе трона к престолонаследнику: «Господа, король умер! Да здравствует король!» Людовик-Огюст, герцог де Берри, в возрасте 19 лет сменил на троне своего деда, став Людовиком XVI.

Итак, в 1774 году Людовик XVI, совершенно не имевший политического опыта, стал самым молодым королем в Европе. В исходном сценарии даже не предполагалось, что он станет королем, эта роль была отведена его отцу Людовику-Фердинанду и старшему брату Людовику-Жозефу Ксавье Бургундскому. Новый монарх был очень обеспокоен, когда на его плечи легло политическое бремя, доставшееся от деда. Оснований для беспокойства у него было достаточно, поскольку Людовик XV оставил внуку полный хаос. По мнению оппонентов, подписанием мирного договора Людовик XV поставил Францию под удар, настроил против себя заседавшее в парламентах дворянство – «защитников свободы» – и обложил страну чрезмерно высокими налогами. Если верить хронистам того времени, Людовик XV отправился прямиком в ад. Но что собой в реальности представляло Французское королевство, которое получил Людовик XVI в мае 1774 года?

В середине XVIII века Европа стояла на пороге современного мира. За последние два столетия европейским путешественникам удалось нанести на карту значительную часть обитаемой суши. По оценкам 1750 года, численность населения в мире равнялась 700 миллионов, из которых 140 миллионов приходилось на Европу. И все равно огромная часть мира оставалась terra incognita[206]. Население Франции в то время составляло около 27 миллионов человек и втрое превышало население Англии. При этом подавляющее большинство населения Франции, около 80 %, обитало в сельской местности, в то время как в Англии основной долей населения были горожане. Это означает, что три четверти государственных доходов Франции приходились именно на сельскую местность. Собственность на землю составляла основу французского общества, но темпы экономического роста были низкими, и разбогатеть можно было лишь одним путем – получив наследство.

Французское королевство уже сформировалось таким, каким мы его знаем сегодня, хотя в XVIII веке в его состав не входили Савойское герцогство, Ницца и графства Венессен и Монбельяр. И в то время по-настоящему крупных городов во Франции не было. Лишь Париж с населением 600 тысяч жителей и Лион с населением сто сорок тысяч жителей входили в двадцатку крупнейших городов Европы, но и они уступали Лондону, население которого составляло 750 тысяч. Рост городского населения наблюдался в основном в портовых городах – Марселе (90 тысяч жителей), Бордо (84 тысячи), Руане (72,5 тысячи) и Нанте (57 тысяч жителей). В них была сосредоточена международная морская торговля Франции, причем Бордо был центром работорговли.

Общество было разделено на три сословия, и это деление в той или иной степени определяло образ мышления и жизни всего населения Европы. Первым сословием считалось духовенство – священники, монахини, монахи и епископы. Оно отвечало за «духовную заботу» об обществе и благотворительность. Земля и политическая власть также были сосредоточены в руках высшего духовенства. Второе сословие составляли дворяне, и их задачей была защита королевства и его жителей от нападений врага. Третьим сословием была буржуазия. В него входили судьи, адвокаты, богатые купцы, фермеры и низы городского среднего класса. Так называемое четвертое сословие, которое почти никогда не упоминалось, включало подавляющее большинство низших слоев населения. Эти люди не имели ни собственности, ни политических прав и жили в бедности, когда не в полной нищете.

Вопреки распространенному мнению, Франция второй половины XVIII века была отнюдь не бедной страной: к приходу к власти Людовика XVI в 1774 году и вплоть до Французской революции 1789 года это была страна с самой высокой численностью населения в мире. Философ и математик Жан Лерон д’Аламбер писал: «Германия создана для путешествий, Италия – для проживания, Англия – для философствования, а Франция – для наслаждения жизнью». Богатая северо-западная часть страны представляла собой практически бесконечные поля, на которых возделывали зерновые и через которые пролегали основные дороги, а уровень жизни и качество питания на севере были выше, чем на юге.

В XVIII веке наука во Франции процветала, как никогда и нигде, и более четверти ученых были моложе тридцати лет. В окрестностях Парижа бурно развивалась химическая промышленность. В Жавеле производили отбеливатель, в Шатене – свечи и воск, а в Шарантоне-Сен-Морисе – нюхательные соли. В Анзене, деревушке на севере Франции, четыре тысячи рабочих ежедневно спускались в угольные шахты. Не латынь или английский, а именно французский стал общепринятым дипломатическим языком в Европе после заключения в 1714 году Раштаттского мирного договора, положившего конец Войне за испанское наследство. При русском и австрийском дворах вошло в моду говорить и писать на «языке Европы», и даже прусский король Фридрих II находил немецкий язык «варварским», предпочитая ему французский. По-немецки он обращался только к своим лошадям. И лишь Людовик XVI иногда переходил на английский язык на заседаниях министров, когда не хотел, чтобы заседавшие в Совете родные братья его поняли.

Но государство, доставшееся ему в наследство от Людовика XV, было государством контрастов. Франция не была тогда ни единой страной, ни единым народом. Практически в каждой деревне говорили на своем диалекте, а в каждом регионе бытовали собственные обычаи и привилегии. В то время как на севере Франции действовало общее прецедентное право, основанное на древних обычаях или негласных соглашениях, на юге действовало письменное римское право. В стране не было единой системы мер и весов, зато через край было постов оплаты проезда и таможенных пошлин, в результате чего проезжавших через Францию путешественников поджидала путаница правил и норм. Подобная ситуация, впрочем, сложилась не только во Франции: все без исключения европейские монархи проводили протекционистскую политику, направленную на ограничение международной конкуренции, что сильно тормозило развитие торговли и свободное перемещение товаров. Так, капитанам барж, перевозивших грузы по Рейну, на пути между Базелем и Роттердамом, приходилось платить пошлины 38 раз.

Классовое неравенство пронизывало все французское общество. Оно усиливалось всевозможными привилегиями, которые устанавливали первое и второе сословия – духовенство и дворянство. Эти два сословия придерживались принципа, который маркиз де ла Шетарди изложил в конце XVII века в своем трактате «Наставления молодому повелителю, или Мысли о порядочном человеке» (Instructions pour un jeune seigneur ou l’idée d’un galant homme): «Несмотря на то что человек должен быть воспитанным, он не должен относиться ко всем одинаково. Нет ничего более правильного, чем субординация». Юрист Шарль Луазо, сочинивший за сто лет до этого «Трактат о порядке и простых достоинствах» (Traité des ordres et simples dignités), тоже приводил обоснование классового разделения общества: «Невозможно всем быть равными; из этого неизбежно следует, что одни должны приказывать, а другие – подчиняться… Чины или иерархия духовенства достаточно хорошо известны. В состав духовенства входят священники, епископы, кардиналы и члены различных монашеских орденов. Дворянское сословие подразделяется на низших дворян, высших дворян и принцев. Третье сословие самое большое и включает различные классы: образованные простолюдины, банкиры, торговцы, крестьяне и рабочие».

Духовенство, численность которого доходила до 130 тысяч священников и монахов, составляло менее половины процента всего населения страны, будучи при этом «государством в государстве». Церковь владела огромными земельными угодьями, но практически не платила с них налогов. К примеру, в 1787 году церковь получила около 175 миллионов франков дохода, при этом dons gratuits[207] в государственную казну равнялись лишь трем с половиной миллионам франков. Основой духовенства были так называемые bas clergé, сельские священники, которые едва сводили концы с концами на portion congrue[208] или годовом жалованье. Отдельно от этой категории существовало haut clergé[209], которое в основном было знатного происхождения. Один из историков назвал эту категорию «внутренней дворянской колонией», а саму церковь – краеугольным камнем политического истеблишмента и аристократии.

Представители высшего духовенства практически не исполняли своих обязанностей, зато роскошно жили на полагавшиеся им по статусу доходы. Например, годовые выплаты архиепископа Страсбурга составляли 400 тысяч ливров, к которым прибавлялось еще 800 тысяч с его владений в Эльзасе, в то время как архиепископ Парижа довольствовался годовым доходом в 200 тысяч ливров. В 1764 году, после того как выяснилось, что не менее 40 епископов покинули свои епархии и переехали в Париж ради гламура и удовольствий, разразился огромный публичный скандал.

В число потомственного дворянства, насчитывавшего около 350 тысяч человек, входили проживавшие в Версальском дворце и поблизости придворные, а также помещики и постоянно живущая за городом знать. Этот класс назывался noblesse d’épée[210], потому что право носить шпагу имели только дворяне. Многовековой статус потомственного дворянства постепенно сводился к сугубо символической функции, грозя утратить свое социальное значение. Но пока что привилегии и строгая иерархическая структура девяти тысяч потомственных дворянских родов сохраняли позиции. Титулы герцога и герцогини были высшими. За ними следовали титулы маркиза и маркизы, графа и графини и бургграфа и бургграфини. На низшем уровне находились титулы барона и баронессы.

Утратив зависимость от потомственного дворянства, король начал привлекать к участию в войнах иностранных наемников. В 1750 году Людовик XV учредил военное noblesse militaire[211], пожаловав дворянский титул примерно 4000 старших офицеров. Условием получения этого титула был стаж военной службы не менее 30 лет для офицеров неблагородного происхождения или военная служба в трех поколениях для офицеров дворянского происхождения. Военное дворянство точно так же, как придворные и помещики, было освобождено от уплаты налогов.

Подобная политика частично распространилась и на высшие классы третьего сословия. Приобретая высокие государственные посты, представители этих классов официально получали дворянский статус noblesse de robe[212], где слово robe означало университетскую мантию. Непосредственно перед началом Французской революции летом 1789 года во Франции было более 50 тысяч государственных чиновников с совокупным капиталом 700 миллионов ливров, а число семей, принадлежавших к потомственному дворянству и дворянству мантии, составляло около 17 тысяч.

Придворные, в отличие от помещиков, большую часть года проводили в городе и лишь около четырех месяцев – за городом. Дворяне не работали и жили на доходы от своих владений. Но лишь немногие аристократические семьи содержали свои владения в порядке. Артур Юнг, например, писал, что большая часть земель принца де Субиза не возделывалась:

Для дворян занятие любой коммерцией считалось dérogeance – своего рода преступлением и грозило лишением прав и привилегий. Дозволялись лишь стеклоделие, металлургия, судоходство и оптовая торговля, и иногда, в порядке исключения, временное ведение коммерческой деятельности мог разрешить кому-то лично король. По мнению современников, «аристократическая праздность» обеспечивала «сияние благородного величия и престижа дворянина», но она же демонстрировала и бесполезность дворянства для нового общества, возникшего в конце XVIII века. Вольтер точно подметил, что «труд избавляет нас от трех главных бед: скуки, греха и нужды».

В XVIII веке дворяне уступили первенство купцам и промышленникам, которые вывели на первый план денежную экономику. В этой системе центральное место занимало производство товаров, оказание услуг и международная торговля. Торговая экономика пополняла казну и обеспечивала продвижение торговцев вверх по социальной лестнице, но при этом означала обнищание дворянства: удорожание стоимости жизни при низком уровне ренты привело к тому, что дворянам с трудом удавалось сохранять свое положение. Разумеется, были и исключения – например, маркиз де Ла Файет, которому в возрасте 12 лет досталось после смерти отца огромное состояние и чья земельная рента составляла 100 тысяч ливров – что было примерно равно годовому доходу ста ремесленников. Но в XVIII веке во французской глубинке было полным-полно менее процветающих семейств, вынужденных влачить жалкое существование в своих полуразрушенных поместьях. По всей Европе дворяне были плательщиками «налога на кровь», то есть в случае войны были обязаны обеспечивать короля людьми и лошадьми, но почти или совсем не платили налогов в королевскую казну. Британский историк Эдуард Гиббон, человек достаточно состоятельный и получивший мировую известность в 1776 году благодаря своему труду «История упадка и разрушения Римской империи» (The History of the Decline and Fall of the Roman Empire), утверждал, что дворяне не должны платить налоги, поскольку их стремление к потреблению «обеспечивает полезный труд для простолюдинов», и они, таким образом, «добровольно платят налог, отчего выгоду имеют лишь бедные». Возможно, Гиббон взял за основу «Басню о пчелах» (Fable of the Bees) нидерландского философа Бернарда де Мандевиля, опубликованную в 1714 году, в которой алчность изображена как общественное благо: «Необузданная роскошь немногих заставляла трудиться миллион бедняков».

До середины XVIII века недовольство верхушки среднего класса было направлено в основном против духовенства. Но постепенно оно распространилось и на второе сословие – дворянство. В 1778 году писатель Пьер Бомарше опубликовал комедию «Свадьба Фигаро», которая через несколько лет стала причиной серьезных волнений в Версале, поскольку автор открыто высмеивал дворянство. За это Бомарше был приговорен к тюремному заключению, весьма, впрочем, непродолжительному. Сцена, о которой идет речь, затрагивает больной вопрос: «А много ли вы приложили усилий для того, чтобы достигнуть подобного благополучия? Вы дали себе труд родиться, только и всего. Вообще же говоря, вы человек довольно-таки заурядный»[214]. До Бомарше дворянство порицал лишь автор «Несносной Марго» Фужере де Монброн: «Великие становятся великими лишь благодаря нашей ничтожности, и то благодаря слепому и покорному уважению, которое возвышает их в наших глазах над нами. Найдите в себе смелость посмотреть им в глаза, найдите в себе смелость увидеть то, что находится за ложным величием, окружающим их, и блеск сразу померкнет. Вы сразу поймете их истинную ценность и увидите, что человек, которого вы так долго считали великим и достойным, на самом деле всего лишь горд и глуп». За это писатель был заключен в тюрьму Фор-л’Эвек.

Тем временем дворянство делало все, чтобы отстоять свои привилегии и подчеркнуть отличия от третьего сословия. Как удачно подметила философ Элизабет Бадинтер, оно возвышало себя как элиту над низшими слоями общества и считало себя вправе не соблюдать правила, общие для простого народа. Дворянство придерживалось собственной системы идентификации, что производило впечатление практически полной однородности этого сословия, хотя на деле все обстояло совершенно не так.

Например, согласно неписаному правилу, дворянин никогда не должен был признаваться в том, что испытывает острую нужду в деньгах. Маркиз д’Аржансон как-то записал в своем дневнике, что у него осталось «долгов всего 200 тысяч франков», что было феноменально большой суммой для того времени, после чего небрежно добавил, что он не один из тех, кто «любит деньги и печется о них». Богатый и эксцентричный граф де Лораге, который, по его собственным словам, удовлетворял свое научное любопытство, препарируя труп умершего кучера, был заядлым игроком. В 1766 году граф ввел во Франции скачки, однако со временем настолько погряз в долгах, что был вынужден продать свое поместье, включая огромную библиотеку, за астрономическую сумму 800 тысяч ливров. Этого оказалось недостаточно, чтобы рассчитаться со всеми кредиторами, но граф де Лораге не обеспокоился. После lettre cachet[215] за критику короля граф иронично заметил, что у него имеется «личная переписка с Его Величеством».

Герцог де Шуазель тоже блестяще притворялся беззаботным дворянином, после того как погряз в долгах по уши в 1772 году.

«Он принял решение расплатиться по долгам, но не перед женой, а перед другими кредиторами: они продают свои картины, бриллианты, большую часть столового сервиза; ходят даже слухи, что они продают свою резиденцию и еще два дома; за все это можно выручить 16 или 17 тысяч франков. Но если вы полагаете, что это испортит настроение месье де Шуазелю, то вы заблуждаетесь: он ничуть не пал духом», – так писала маркиза Дюдеффан своему английскому приятелю Горацию Уолполу в 1772 году. Когда долги фаворита Марии-Антуанетты герцога де Лозёна достигли двух миллионов франков, кредиторы продолжали верить ему на слово. Сам де Лозён говорил об этом весьма беспечно: «У меня были значительные долги, но, что бы ни говорили, [для меня] эта сумма была не чрезмерной».

Оказавшиеся в наиболее плачевном положении могли обратиться за помощью к королю, но такой монарх, как Людовик XVI, вскоре устал спасать дворянство от непомерных расходов. В результате поставщики, которые обслуживали исключительно дворян, нередко становились банкротами вместе со своими клиентами. Так произошло, например, с Жан-Луи Фаржоном, королевским парфюмером Марии-Антуанетты, который отчаялся ждать денег от знатной клиентуры. В январе 1779 года он обанкротился с долгом в размере 340 тысяч ливров. Такая же судьба постигла и королевскую couturière[216] Марии-Антуанетты мадемуазель Розе Бертен, которой пришлось навсегда закрыть двери своего модного магазина Le Grand Mogol[217] в 1787 году с долгами в размере двух миллионов ливров.

В XVIII веке среди французской знати было модно «иметь скучающий вид». Уже упомянутая маркиза Дюдеффан, владелица одного из парижских литературных салонов, признавалась, что «ненавидит жизнь» и умирает от скуки, но в то же самое время она утверждала, что «тот, у кого есть время скучать, не бывает несчастлив». Дворяне воспринимали жизнь как медленно текущую реку и играли в карты и иные азартные игры, чтобы развеять скуку. Если верить барону фон Пёльницу, «дамы называли мужчин, не играющих в азартные игры, никчемными предметами мебели». Роскошная куртизанка Марго, героиня романа Фужере де Монброна, утверждала, что «для актрисы нет ничего более почетного, чем разорить несколько человек [из своих клиентов] и отправить своих поклонников в лечебницу. Падение моего покровителя принесло мне огромную славу и обеспечило целую вереницу новых поклонников». Философ Монтескье считал, что «пристрастием к азартным играм страдают в основном женщины. В молодые годы они играют исключительно ради еще более сильной страсти, а с возрастом страсть к азартным играм как бы возрождается и заполняет пустоту, образовавшуюся от угасания других страстей. […] Мне часто доводилось видеть за одним столом девять или десять женщин или, точнее, девять или десять столетий».

В столице Франции огромные суммы денег проигрывались в «фараон», «ландскнехт», «брелан» и «бириби»[218]. В 1777 году парламент запретил азартные игры, но в дворянских салонах все равно продолжали в них играть. Американский политик Джон Адамс, отправленный в качестве посланника в Париж в 1778 году, писал жене: «Практически в каждом приличном доме имеются бильярдный стол, столик для нард, шахматы, игральные карты и по меньшей мере еще двадцать видов игр. […] Я регулярно задаюсь вопросом, как эта страсть к азартным играм и пренебрежение к серьезным вопросам воспринимались бы в Америке». Габсбургский император Иосиф II назвал Париж «гигантским игорным притоном», а писатель Фужере де Монброн – l’université des filous[219].

Игорные столы были обычным местом встречи всевозможных авантюристов и grecs[220], как называли в XVIII веке профессиональных шулеров. За столами выигрывались состояния, но еще больше их проигрывалось, что нередко приводило к трагедиям. Герцог де Вилькье, генерал, получивший чин военного дворянина, играл трое суток напролет и в итоге проигрался в пух и прах. Граф де Тилли после того, как был уличен в мошенничестве во время одной азартной вечеринки в Брюссе, застрелился у себя дома, чтобы избежать скандала. Барон де Безенваль сетовал, что «ужасно жить в стране, где нет уверенности, что завтра у тебя сохранится то, что было накануне». Те, кто не хотел проводить ночи за игорным столом, спекулировали на фондовом рынке, как женевский авантюрист Этьен Клавьер, переехавший в Париж в 1784 году. Он торговал всем подряд: от полотен Рубенса и Рембрандта до недвижимости, чая и секретных рецептов приготовления уксуса. Тайная полиция называла его «человеком темного ума, хорошо разбирающимся в цифрах и любящим роскошь, талантливым оратором, которого боятся и ненавидят». Клавьер специализировался на том, что распускал слухи, которые приводили к падению котировок на определенные акции, скупал их задешево, а затем распускал уже другие слухи и перепродавал по более высокой цене, зарабатывая на разнице. С 1780 года дворянство и богатую буржуазию охватила биржевая лихорадка. Все торговали акциями как сумасшедшие, в результате чего случился перегрев цен, и незадолго до событий 14 июля 1789 года фондовый рынок оказался на грани банкротства.

Помимо азартных игр и спекуляции, скуку разгоняли всевозможными эротическими выходками, пытаясь возвести эротику в ранг искусства. Издавались многочисленные пособия по «совершенствованию любовных утех», в которых женщинам отводилась пассивная роль. В 1788 году немецкий барон Адольф фон Книгге опубликовал труд об этикете «Обхождение с людьми», в котором он утверждал, что «даже самые благородные женщины обладают очень переменчивым нравом… и причина этого кроется в нежной нервной системе, которую гораздо легче возбудить до всевозможных настроений». В XVIII веке, как и в Средние века, женщины продолжали считаться ненасытными охотницами, которые могут стать жертвой лени или «любовного помешательства».

Кроме того, барон фон Книгге, как и большинство его современников-мужчин, не любил «ученых женщин». В XVIII веке таких женщин называли «умственными трансвеститами». Книгге признавался: «…меня всегда охватывает дрожь, когда я оказываюсь рядом с дамой, претендующей на образованность или ученость». Не мог удержаться от насмешек над женщинами даже Вольтер, который тем не менее в течение 15 лет тесно общался с эрудированной мадам дю Шатле – переводчицей и комментатором труда Исаака Ньютона «Математические начала» (Principia Mathematica). В одном из своих писем он говорил, что мадам дю Шатле была «великим человеком, единственным недостатком которого было то, что она была женщиной». Жизнь своей племянницы и впоследствии наследницы Марии-Луизы Дени он описывал так: «Моя племянница – большая и ленивая свинья, сударь, как и большинство парижских женщин: встает в полдень, день проходит не пойми как, сочинять некогда, а когда захочется что-то написать, то не найдется ни бумаги, ни пера, ни чернил, тогда приходят ко мне с просьбой, и желание писать проходит; таковы девять из десяти женщин».

Жан-Жак Руссо, философский соперник Вольтера, в своем романе-трактате «Эмиль, или О воспитании» тоже обосновывал подчиненную роль женщины:

«Поскольку она [женщина] вынуждена подчиняться существу несовершенному, каковым является мужчина, она должна научиться терпеть несправедливость и переносить недостатки мужчины, не жалуясь».

Эту же мысль он высказал в письме к философу д’Аламберу: «Люди никогда не погибали от злоупотребления вином – они погибали из-за беспорядка, который устраивали женщины».

Один анонимный медицинский трактат 1771 года предупреждал мужчин, что они «всего лишь дети по сравнению с женщинами. Ненасытность женщин, проистекающая из отвращения к праздности и схожая с horror vacui[221] в физике, может быть столь велика, что некоторые из них готовы проводить целый день в объятиях страсти». Далее этот же анонимный трактат отмечал «летний зной» как время, когда женщины «более страстны и похотливы, чем в другие времена года», и давал своим читателям рекомендации по поводу того, «в какой час дня следует обнимать жену… дважды в день, каждый раз после обеда и ужина, когда наше нутро оживляют новые телесные жидкости», и частоты ночных занятий любовью («не более четырех или пяти раз»). Для снятия возбуждения он рекомендовал камфору, чтобы «подавить семяизвержение», а для «более пылких мужских объятий» он предписывал цикорий и артишоки, при этом сразу предупреждая, что эти средства, «помимо того, что порождают обильное семяизвержение, также усиливают образование газов».

Отвергнутый женщиной мужчина мог прибегнуть к мести. Когда некая мадам Шарпийон, возглавлявшая вместе с матерью, бабкой и двумя тетками воровскую шайку в Лондоне, отвергла ухаживания венецианского авантюриста Джакомо Казановы, их отношения испортились до такой степени, что Казанова решил отомстить. Отвергнутый соблазнитель приобрел для monstre femelle, как он отныне называл предмет недавней страсти, попугая, которого научил кричать «мадам Шарпийон еще большая шлюха, чем ее мать». Затем он выставил клетку с птицей перед домом мадам Шарпийон, чтобы она часами твердила одно и то же оскорбление. Аналогичный случай произошел ранее с графом де Бонневалем, публично отомстившим графине д’Аспремон за сплетни, которые та распустила при мадридском дворе о Луизе Елизавете Орлеанской, испанской королеве-консорте. Граф развесил по всему Брюсселю плакаты следующего содержания: «Мужчины, которые распускают такие слухи, – рогоносцы и неудачники, а женщины – шлюхи, которым стоило бы укоротить юбки до самого зада». Граф был арестован и приговорен к казни, но вскоре был помилован и отправлен в ссылку. Бонневаль сбежал в Османскую империю, где принял ислам и взял псевдоним Ахмет-паша.

Не все женщины подчинялись правилам патриархального общества XVIII века. Некоторые из них, включая маркизу Дюдеффан, мадам де Тансен или мадам д’Эпине, устраивали литературные салоны – интеллектуальные островки, которыми самостоятельно управляли и куда приглашали на многочасовые обеды и беседы философов, писателей и ученых. Изабелла Пармская, супруга габсбургского императора Иосифа II, оставила нам «Трактат о мужчинах», в котором она в пух и прах разнесла мужское стремление к доминированию: «Мужчина – это бесполезное животное, которое стремится только причинять вред, лишено терпения, скандалит и сводит всех с ума. […] У него нет никаких эмоций, он способен любить только себя. […] Они привыкли возлагать всю вину на других и хвалить только себя. Одним словом, они лишены разума и обладают еще меньшим интеллектом, чем животные, у которых его просто нет».

Во Франции XVIII век ознаменовался расцветом maisons closes или petites maisons, как называли частные бордели, где дворяне, богатая буржуазия и духовенство могли без ограничений предаваться распутству. Движение «новых эпикурейцев», как называли себя развратники, было распространено в основном в Италии и Франции, и составляли его по большей части те, кто после смерти Людовика XIV вырвался из уз господствующей морали, чтобы искать приключений в будуарах под одобрительный кивок регента Филиппа Орлеанского. В отличие от кабинета, который был исключительно мужской прерогативой, будуар был убежищем богатой женщины. Само это слово происходит от французского глагола bouder – «дуться, сердиться». Таким образом, в будуаре, по словам архитектора Ролана ле Вирлуа, женщина могла «уединиться, чтобы подумать, почитать, поработать или просто побыть в одиночестве». В XVIII веке будуар приобрел и другое значение: он превратился в место, где распутники могли тайно и без помех предаваться эротическим выходкам со своими любовницами.

Французское слово libertinage[222] происходит от латинского libertinus, которым в римском праве обозначался вольноотпущенник – человек, завоевавший свободу или получивший ее в дар, в отличие от ingenuus, человека, свободного от рождения. В XVI веке термин «либертины» использовал, в частности, богослов и реформатор Жан Кальвин, чтобы выразить свое неодобрение протестантской секте в Южных Нидерландах. Другие использовали этот термин для обозначения «вольнодумцев», которые отказывались подчиняться церковным догмам. В 1690 году был опубликован «Универсальный словарь, содержащий все слова французского языка, как старинные, так и новые, а также научные и художественные термины» (Dictionaire Universel, contenant généralement les mots François, tant vieux que modernes & les Termes des Sciences et des Arts), составленный Антуаном Фюретьером. Этот словарь ассоциирует либертинов с людьми, которые нарушают правила, или с женщинами, которые отказываются повиноваться матери или супругу. В XVIII веке либертин трансформировался в человека, который «предается моральному разврату и позволяет своим инстинктам брать верх». Философы эпохи Просвещения Дидро и д’Аламбер включили эту лемму в свою «Энциклопедию» как «человека, склонного поддаваться инстинктам, которые доставляют чувственное удовольствие». Термин libertinage d’esprit[223] относился к философии, в то время как libertinage des moeurs[224] – к тем, кто, будучи petits-maîtres[225] или frapparts[226], вел насыщенную эротическую жизнь.

Регентство герцога Орлеанского внесло свежую струю в дворянские кулуары и одновременно дало толчок бесконечной череде скандалов. При его правлении распутство стало синонимом «светского и секулярного паразитизма», закрытого мира с неписаными правилами. Распутники XVIII века сознательно искали моральные границы, чтобы их нарушить. С легкостью и естественной непринужденностью они сметали под кровать все формы добродетели и порядочности. Несмотря на то что Джакомо Казанова называл брак «могилой любви», он ни на миг не удерживал либертинов от внебрачных приключений.

Например, брак развратника и авантюриста графа де Бонневаля продлился ровно десять дней, после чего Бонневаль сбежал. Его новоиспеченная супруга больше никогда о нем не слышала. Граф Эдуардо Тиретта, заядлый игрок и ловелас, считал, что женщины «созданы, чтобы платить нам». Он отправился в Америку, где женился на дочери богатого торговца вопреки желанию ее родителей, а затем потребовал выкуп, чтобы расплатиться с долгами и расторгнуть брак. Герцог де Лозён оправдывал измену такими словами: «Но я был женат так мало, что об этом даже не стоит говорить!»

Некоторые развратники сменили galanterie, утонченное соблазнение, на débaucherie, жажду всяческого вида эротических утех, получившую королевское одобрение во времена правления Людовика XV. Шарль-Жозеф де Линь носил титулы принца Священной Римской империи, принца д’Амблиза и д’Эпинуа, графа Фаньоля, а являлся рыцарем ордена Золотого руна. Он дружил с Марией Терезией, которая признавала его «несколько легкомысленным», вел многочасовые переговоры с прусским королем Фридрихом II, переписывался с Екатериной II, был в хороших отношениях с французскими королями и даже считался кандидатом на польский трон. Де Линь называл себя космополитом, подданным «шести или семи стран: империи, Фландрии, Франции, Австрии, Польши, России и – почти – Венгрии», человеком мира, который всегда весел, «видит все в розовом цвете» и позволяет этому цвету доминировать в своем замке и гербе. Он дружил с авантюристами всех мастей и с удовольствием прожигал огромное состояние своего отца, который скончался, объевшись клубники. Де Линь, который хвалился, что его «всегда обожали старухи», был экспертом либертинажа. Он определил тонкую границу между либертином и развратником: «Либертин всегда находится в дурном обществе. Развратник всегда находится под влиянием дурной морали. Первый вульгарен физически, второй духовно. Первыми рождаются, вторыми становятся. Первые лицемерны, вторые гордятся своим распутством».

Самый громкий скандал разразился в 1721 году. На этот раз все границы перешел герцог Людовик Анри Бурбон-Конде, которого описывали как человека «очень ограниченного ума, который ничего не умеет и любит лишь веселиться и охотиться». Во время одной частной вечеринки герцог приказал напоить до беспамятства свою гостью, мадам де Сен-Сюльпис, раздеть ее догола на глазах у всех присутствующих, а затем объявил: «Пора киску покормить!» После этого женщине вставили во влагалище горящую свечу. Она получила ожоги и была навсегда искалечена. Но не герцог, который два года спустя был назначен премьер-министром Людовика XV, а мадам де Сен-Сюльпис стала предметом карикатур, в которых жители Парижа насмехались над «пожаром в ее дымоходе».

В городах не было недостатка в проститутках и вообще jolies filles[227]. В одном только Лондоне было более 50 тысяч проституток, то есть каждая пятая жительница Лондона в возрасте от 15 до 65 лет занималась проституцией. В Париже их число оценивалось примерно в 40 тысяч, из которых примерно две тысячи постоянно жили в Пале-Рояле или поблизости, а часть – в закрытых борделях. Например, Жюстин Бьенфе, известная также как Парижская Жюстин, по совместительству подрабатывавшая осведомительницей парижской полиции, держала знаменитый Hôtel du Roule[228], куда ежечасно заглядывали богатые и образованные представители fine fleur[229], в том числе Вольтер, Казанова, граф де Шуазель и герцог де Лавальер. Клиентам предлагали без спешки сделать свой выбор: «Вы можете прогуляться по нашим садам, Messieurs[230], и насладиться покоем и свежим воздухом. Более того, вы можете быть уверены, что все наши девушки абсолютно здоровы». Девушки в возрасте от 16 до 20 лет, одетые в белые муслиновые платья и рассаженные полукругом, ожидали клиентов в роскошном салоне. Торговля была исключена: прейскурант был фиксированным и включал такие позиции, как déjeuner avec une fille[231], обед и souper et nuit complète[232].

В 1791 году Анна-Жозефа Теруань де Мерикур издала книгу «Либертинский катехизис. Практическое руководство для проституток и юных девиц, желающих овладеть данной профессией» (Catéchisme Libertin. À l’usage des filles de joie et des jeunes demoiselles se décident à embrasser cette profession). В этом пособии содержались ответы на такие актуальные вопросы, как, например, может ли проститутка с венерическим заболеванием принимать клиентов или что должна говорить проститутка клиенту, когда хлещет его кнутом. Автор также советовала проституткам откладывать побольше денег, чтобы иметь возможность перестать работать, достигнув сорокалетнего возраста.

Желающий острых ощущений клиент мог заказать fouetteuse[233], и тогда его пороли розгами или прутьями от метлы. В XVIII веке слово fouetter в просторечии означало как половой акт, так и порку. Например, «Словарь разговорной и письменной речи» (Dictionnaire de la Conversation et de la Lecture), изданный в 1836 году, рекомендовал учителям пороть «маленьких детей» в качестве дисциплинарной меры. Порка была востребованной услугой в элитных борделях, а их владельцы хранили целый арсенал розог для обслуживания клиентов. Не только дворяне, но и просвещенные философы не гнушались порки; например, в одном полицейском отчете упоминается, что философ Гельвеций мог вступить в интимные отношения с женой, только если его в это время порол слуга. Другой философ, Жан-Жак Руссо, с детства мечтал, чтобы женщины пороли его по голому заду.

Если Людовик XV предпочитал девственниц якобы из опасений подхватить венерические заболевания, дворяне исследовали преимущества «защищенного адюльтера». За распутство приходилось расплачиваться. В высших аристократических кругах свирепствовал сифилис. Казанова в своих мемуарах писал, что у него был сифилис 11 раз. Единственным способом лечения был шестинедельный курс цинка, после которого у пациента выпадали зубы и волосы. В борделях пытались использовать презервативы, но не всегда успешно. Шарль-Жозеф де Линь описывал, как врач Жильбер де Преваль был приглашен в бордель герцога де Фронсака для демонстрации использования презервативов. Герцог поручил де Линю позвать заинтересованную аудиторию и тех, кто согласился бы принять участие в эксперименте: «Моя задача заключалась в том, чтобы обеспечить ему [врачу] два предмета для оценки. Это были парижские шлюхи, которых один из моих помощников подобрал в сточной канаве на улице Сент-Оноре. […] После того как мы сто раз повторили ему, что никакой спешки нет, он наконец завершил свою часть эксперимента и в течение двух месяцев следил за своим состоянием, после чего сообщил нам, что из этого можно извлечь немалую выгоду».

Появление презервативов не успело спасти бандершу Жюстин Бьенфе, которая скончалась от сифилиса в 1773 году. Ее место досталось мадам Гурдан по прозвищу la petite comtesse[234], блестяще справлявшейся со своими обязанностями. Гурдан, которая, как поговаривали, была наставницей любовницы Людовика XVI, мадам Дюбарри, исполняла все прихоти своих распутных клиентов. В 1775 году, например, хорошо осведомленный Луи-Филипп Орлеанский, внук бывшего регента Франции, писал мадам Гурдан: «Вчера утром мне встретилась очень хорошенькая девица; она живет на улице Сен-Дени, в доме уборщицы, на третьем этаже. Ее зовут Жозефина, она сирота и живет у своей тетки, которая работает прачкой. Вы получите 25 луидоров, если сведете меня с ней в течение недели. Такую девицу легко соблазнить».

«Любовь в сердце распутника умирает, если ее не кормить до отвала», – замечал величайший ловелас в истории Джакомо Казанова. Клиенты, желавшие продержаться всю ночь, принимали pastille à la Richelieu[235], названные в честь герцога Ришелье, того самого, который в начале Семилетней войны завоевал остров Менорка. Он был отъявленным распутником и носил почетный титул le professeur de plaisir de Louis XV[236]. Для себя и своих друзей он придумал афродизиак на основе шпанской мушки. Также популярностью пользовался опиум, ставший к концу XVIII века любимым наркотиком парижского и лондонского бомонда. На рубеже XVIII и XIX веков Англия ежегодно импортировала семь тонн опиума, из которого изготавливали таблетки и настойку – лауданум. Опиум прописывали и как болеутоляющее, и как снотворное для младенцев. Лишь позже медики установили, что маковый экстракт вызывает сильное привыкание; английский поэт Сэмюэль Кольридж в течение дня принимал 8000 капель лауданума, чтобы продержаться до вечера. Еще одним популярным в XVIII веке стимулятором был так называемый золотой клей – гидратная соль борной кислоты, или бура, которую ювелиры использовали при плавлении золота. Этот золотой клей, если верить рекомендациям, имел способность «проникать во все части тела, открывать все сосуды и благодаря тому, что он такой мелкий, попадать в те ткани, которые отвечают за репродукцию». В 1799 году химик Хэмфри Дэви открыл оксид азота, бесцветный газ без запаха, который в народе стал известен как «веселящий газ». Высшие слои общества использовали его, чтобы поднять себе настроение. В XVIII веке некоторые представители европейской знати нюхали и глотали его, чтобы развеять скуку.

Публичные дома не были исключительно французской прерогативой. В 1732 году группа богатых шотландских помещиков основала в прибрежном городке Анструтере закрытый клуб Beggar’s Benison[237], члены которого во время собраний пили вино из бокалов в форме фаллоса, слушали порнографические стихи и занимались коллективной мастурбацией. В Лондоне процветали так называемые gentlemen clubs[238] под вывеской Hellfire Clubs[239], созданные сэром Фрэнсисом Дэшвудом. Для этой цели Дэшвуд арендовал старинное Медменгемское аббатство на берегу Темзы и перестроил его в готическом стиле. Девизом клуба была цитата из книги французского писателя эпохи Возрождения Франсуа Рабле «Fais ce que tu voudras»[240], оставляющая мало места для воображения. Члены клуба, которых называли «медменгемскими монахами», имели право приходить в клуб с light o’loves[241], любовницами и женщинами легкого поведения ради секса, наркотиков и пьяных развлечений. В качестве бонуса они могли беспрепятственно посещать подвалы монастыря. Клуб, надо сказать, существует и до сих пор, но в наши дни специализируется на свадьбах и детских праздниках.

Помимо клубов и частных вечеринок, либертины также посещали оперу и театры. Там полусветские танцовщицы, певицы и актрисы могли временно сменить своих greluchon[242], как называли их менее состоятельных любовников, на внимание богатого либертина. За свою приятную компанию и многократные подвиги на этом поприще они получали le ruban – денежное вознаграждение на усмотрение либертина в знак его благодарности.

В поисках более дешевых развлечений парижане отправлялись в Ле-Аль, центральный продовольственный рынок. Писатель Ретиф де ла Бретонн так описал свои ночные похождения: «В чреве Парижа одни сплошные пороки: курящие или спящие мужчины, не вызывающие доверия женщины легкого поведения в окружении аферистов, которые дрались или ругались между собой. Жалкие развратники, которые рассчитывали найти здесь развлечения, а в итоге им было скучно».

Измена, конечно, не была сугубо мужской прерогативой. Сразу после женитьбы в 1725 году маркиз дю Шатле понял, что его жена Эмилия не только на 11 лет его моложе, но и намного эрудированнее. Мадам дю Шатле писала книги, работала над переводом на французский язык научных трактатов Ньютона, изучала физику и считалась первой женщиной-ученым во Франции. Пара договорилась сохранить фиктивный брак для окружающих и остаться «просто друзьями». Среди любовников мадам дю Шатле были Вольтер, давший ей прозвище «мадам Помпон Ньютон», герцог де Ришелье и философ Жан-Франсуа де Сен-Ламбер, за которого она вышла замуж в 1749 году в возрасте 43 лет и от которого забеременела. Она умерла через пять дней после родов. По другую сторону Ла-Манша, в Лондоне, леди Сеймур Уорсли и пять ее приятелей-либертинов в 1770 году основали New Female Coterie[243] – общество fallen women[244], то есть женщин, совершивших измену или вступивших в criminal conversation[245]. Члены клуба ежемесячно встречались в борделе, где открыто обсуждали всевозможные социальные проблемы. Леди Уорсли говорила, что была вынуждена стать либертинкой, так как муж не хотел жить с ней как с женой: «Он доставил мне сомнительное удовольствие, позволив сохранить девственность через три месяца после нашей свадьбы». За время этого брака, который, несмотря ни на что, продлился семь лет и в котором у нее родилось двое детей, у нее было 27 любовников. Ее развод в 1782 году стал громким делом, в ходе которого леди Уорсли раскрыла в суде все существенные подробности о своих многочисленных любовниках и одновременно обвинила мужа в том, что в качестве свадебного подарка он преподнес ей венерическую болезнь!

Дворяне демонстрировали свое богатство не только в салонах, на оперных представлениях и балах-маскарадах. Время от времени они ездили на курорты, в частности в Ахен, Пломбьер или Баньер. Главным местом международных встреч стал курорт Спа в княжестве-епископстве Льеж, где в 1734 году было всего 200 домов, но где с 1750 года гостей каждое лето ждали 1200 гостиничных номеров. Габсбургский император Иосиф II назвал Спа «самой большой кофейней в Европе».

Тысячи иностранцев, которых жители Спа прозвали bobelin, что с местного диалекта переводится как «странные люди», приезжали освежиться в источниках и фонтанах Спа, воду в которых по заказу ароматизировали цветами апельсина, аниса, бергамота или кориандра, или прогуляться по окрестным деревням Ставло, Ку и Мальмеди. В Спа народ ужинал, выпивал, играл в азартные игры и до упаду танцевал в заведении под названием La Redoute[246], где и сегодня располагается местное казино. Шарль-Жозеф де Линь был его завсегдатаем и в своих мемуарах писал, что в летние месяцы этот зал был местом встречи для «английских лордов, французских епископов, молодых парижских проституток, голландских биржевых спекулянтов, старых герцогинь, иностранных генералов, аббатов, русских княжон и всевозможных шарлатанов», которые пересекались друг с другом за игровыми столами или в танцевальном зале. Летом в Спа было так многолюдно, что каждую неделю на улицах обновляли списки с именами и местами проживания гостей, чтобы все были в курсе, кто и где сегодня гостит.

Помимо La Redoute, можно было посетить расположенный неподалеку Воксал. Позаимствованные из Англии «воксалы», павильоны для танцев и угощения были распространены в равной мере во Франции и Южных Нидерландах. В них можно было не только позавтракать, но и сыграть в азартные игры или протанцевать весь день и всю ночь. Азартные игроки обращались к ростовщикам, которые готовы были ссудить необходимые деньги под 10 % в неделю. Спа притягивал ловцов удачи, как магнит. По словам Казановы, в Спа ездили только «по делу, ради интриг, азартных игр, женщин и шпионажа», поэтому неудивительно, что этот курорт привлекал всевозможных авантюристов. Например, некий Стефан Занович в 1782 году проживал в Спа под именем месье де Вавилона и выдавал себя за принца Албании. Многие заядлые игроки были des malades imaginaires[247], ради поездки придумавшие себе какой-нибудь недуг. Местные врачи неплохо наживались, ставя пациентам диагнозы и давая рекомендации, которые обеспечивали их клиентам идеальное алиби – например, что питье вод Спа может вызвать «сонливость, которая устраняется музыкой, бильярдом, картами и общением». Те, кто был действительно болен, могли принять спа-ванну, но в связи с тем, что в некоторые из них вода подавалась из соседнего канала, в котором прачки стирали белье, а обвальщики мыли туши скота, купальщикам приходилось соблюдать осторожность, чтобы избежать неприятного сюрприза в виде плавающего рядом свиного мочевого пузыря или коровьих кишок.

В Париже мужчина, желавший заняться мужеложством, отправлялся в сад Тюильри. Аристократы, которых заставали in flagrante delicto[248] со спущенными панталонами, зачастую отделывались замечанием, как, например, граф де л’Иль. Но даже минимальная терпимость к гомосексуальности – или, как еще ее называли, l’antiphysique[249] – распространялась лишь на дворянство. Общеизвестно, что маркиз де Виллет, чей отец был одним из ближайших друзей Людовика XV, вел в Париже открытую гомосексуальную жизнь под прикрытием своей партнерши, актрисы мадемуазель Рокур. Шарль-Жозеф де Линь не находил в своих сексуальных связях ничего особенного: «Мужчины влюбляются в своих друзей до двадцатилетнего возраста… причем это ничего не стоит и доставляет удовольствие». Его приятель Казанова описывал в мемуарах ночное приключение с турецким мальчиком. В XVIII веке это строго каралось, но дворяне и те, кто принадлежал к социальной верхушке, как правило, избегали наказания. Когда в 1725 году торговец и сутенер Этьен-Бенджамин Дешофур был арестован в Париже по обвинению в похищении и изнасиловании мальчиков, 200 его клиентов, в основном аристократов, избежали наказания, тогда как его самого сожгли на костре. Когда полиция Лондона устроила налет на подпольный клуб, в котором мужчины переодевались женщинами, все до единой «леди Голдинг», «графиня Папийон», «мисс Конвеншн», «Бетси Дэш» и «мисс Фриски» были приговорены к суровым наказаниям, английским и французским аристократам – их клиентам – не грозило ничего. И даже когда в 1770 году маркиз де Брюнуа привез в свое поместье самых красивых батраков для участия в оргии, во время которой сам нарядился священником, ему это сошло с рук.

Дух распутства подпитывался неоскудевающим потоком эротических сочинений, в попытке избежать цензуры часто написанных в виде нравоучительных басен. Описания часто были завуалированными, но центральное место в повествовании в любом случае занимало искусство соблазнения. Писатель Клод Проспер Жолио де Кребийон сочинял свои истории на langue gazée, что буквально переводится как «завуалированный язык», и каждая откровенная сцена в его романах была понятна только посвященным. Широкая публика предпочитала сцены с невинными служанками и нетерпеливыми священниками. Величайший эротический бестселлер XVIII века – «История господина Бугре, привратника из Шартрё» (Histoire de Dom Bougre, portier des Chartreux) 1741 года, в которой адвокат Жан-Шарль Жервез де Латуш достигал вершин в сценах следующего содержания: «Ах!.. Осторожнее, дорогая Туанетта, не спеши так! Ах! Шалунья… я умираю от удовольствия, быстрее! Быстрее! Ах! Я умираю!»

На противоположной стороне этого потока удовольствий и наслаждений стоял маркиз Донатьен (je suis un libertin)[250] де Сад, который на каждой странице своих сочинений размахивал плетьми и пускал кровь. Ретиф де ла Бретонн по прозвищу Rousseau du ruisseau[251], что в вольном переводе означает «философ из сточной канавы», буквально провел полжизни за письменным столом, оставив после себя 200 опубликованных сочинений. За вдохновением для своих эротических романов он спускался на самое дно Парижа. В его книгах преобладают такие темы, как проституция, групповой секс с юными девственницами и инцест. Именно де ла Бретонну мы обязаны понятием, которое впоследствии станет известно как ретифизм – поклонение обуви, еще один сорт фетишизма.

Искусство бескомпромиссного обольщения, в котором любовь подчиняется вероломному завоеванию, нашло свое окончательное отражение в roman épistolaire[252] Пьера Амбруаза Франсуа Шодерло де Лакло «Опасные связи» (Les Liaisons dangereuses), увидевшем свет в 1782 году. Де Лакло был военным и занимался сочинительством в мирное время. Его роман возвещает лебединую песнь либертинов, чей образ жизни в tourbillon du monde[253], карусели Парижа, порождает одну за другой невинных жертв, использованных и брошенных, как носовые платки. Главные герои книги Лакло, виконт де Вальмон, прототипом которого стал герцог де Ришелье, и маркиза де Мертей погибают из-за собственных интриг. Но вопрос, хотели ли читатели XVIII века вынести из этого повествования урок или просто читать о пикантных похождениях виконта и маркизы, остается открытым.

Дворянство, как магнит, притягивало к себе всевозможных авантюристов, которые в поисках славы, денег и богатых вдов разъезжали по Европе под видом великолепных кавалеров, поодиночке или – в лучшем случае – с лакеями. Историк Максим Ровере писал, что авантюристами становились те, кто, «находясь на задворках общества, решил порвать со своим положением и использовать свободу себе во благо». Они любили путешествовать в роскоши и постоянно придумывали и примеряли новые имена и титулы. Венгерский авантюрист Стефан Занович, который некоторое время жил в Брюсселе, использовал целый список псевдонимов. Он последовательно представлялся графом Кьюдом, графом Баббиндоном, Никколо Пеовичем, Антонионом Дегличем, графом Черновичем, графом Боненкси, Степаном Малым, князем Албании Кастриотто, князем Черногории, аббатом Варта, отцом Сарта Табладасом, Фанором, Абнером, епископом Солтыком, Вавилоном, Беллини, Томасом Бритманом и отцом Америком. Последний псевдоним он использовал в надежде убедить всех, что Конгресс США собирается короновать его королем Америки.

Облачившись в лучшие наряды, авантюристы уверенно прокладывали себе дорогу в королевские дворцы, где часами развлекали публику виртуозными рассказами о своих путешествиях, поступали на королевскую службу тайными агентами, ночами напролет играли в азартные игры или сражались на дуэлях. Джакомо Казанова, например, во время своих гастролей по европейским дворам участвовал в 11 дуэлях и из всех одиннадцати вышел победителем, несмотря на то что на дуэли с графом Браницким едва не лишился правой руки. Каждое выступление представляло собой хорошо отрепетированный спектакль, где один авантюрист с помощью поддельного рекомендательного письма притворялся личным секретарем короля Польши, а другой утверждал, что является потомком египетских богов и может воскрешать мертвых. Например, князь Чио и князь Юстиниани годами рассказывали в модных кругах Парижа, что прибыли с Дальнего Востока, пока лакей графа Морепа не узнал их. После разоблачения выяснилось, что эти двое – житель Гро-Гийо и его сын, бывшие слуги в одном из поместий.

Успех авантюристов, как правило, был недолгим. Многих из них разоблачали, и они оказывались в тюрьме или были вынуждены спасаться бегством, а последние годы жизни проводить в нищете. Анж Гудар, успешный профессиональный игрок, сумел разбогатеть. Он был женат на служанке, в которую когда-то влюбился, и предоставлял ее напрокат разным знатным клиентам. Свою жизнь он закончил в одном парижском отеле, где выявлял мошенников за игорными столами. Шотландский финансист-самоучка Джон Ло попал в тюрьму за то, что убил противника на дуэли, бежал и скрылся во Франции. В 1715 году он втянул регента Филиппа Орлеанского и всю Францию в финансовую авантюру, изобретя Систему Ло, основанную на выпуске необеспеченных облигаций. Во Франции разразился финансовый кризис, и в 1720 году Ло был вынужден в спешке бежать из Пале-Рояля, переодевшись в женское платье. Он умер в полной нищете в Венеции девять лет спустя.

Теодор фон Нойхоф был сыном жительницы Льежа и немецкого барона – и протеже того самого Джона Ло. Но после того как Ло сбежал из Парижа в Брюссель в 1720 году, Нойхофу пришлось скитаться по Европе. Он обманом выманил у родной сестры 25 тысяч ливров и пытался устроиться музыкантом и управляющим галерей. Скитаясь по Ливорно, он познакомился с несколькими богатыми корсиканцами, бежавшими с острова после его захвата генуэзцами. Авантюрист сумел убедить новых друзей, что он идеально подходит для организации сопротивления. Корсиканцы согласились финансировать корабль, набитый золотом и огнестрельным оружием. Когда Нойхоф пришвартовался 20 марта 1736 года в Алерии, прибрежном корсиканском городе, его сразу короновали королем Корсики. Это было уникальное событие, потому что до него на острове не было короля. В честь нового монарха были устроены пышные торжества, он назначил генералов и министров, основал университет, велел отчеканить новую монету со своим портретом и надписью Theodorus Rex[254] и объявил себя главнокомандующим корсиканской армией. Но торжество оказалось коротким, поскольку народ начал протестовать. К тому же один его ревнивый подданный был недоволен тем, что, по его мнению, король слишком засматривался на его жену. Не добившись своего, Нойхоф выступил с речью и пригрозил взорвать дворец при помощи зажженного факела и тонны пороха. В итоге Нойхоф принял совет своих министров временно скрыться. Когда деньги закончились, а обещанная помощь из-за границы не прибыла, Теодор после девяти месяцев правления был вынужден бежать, переодевшись священником. Конечным пунктом его бегства стал Лондон, где свергнутого короля Корсики чествовали в литературных салонах как эксцентричного иностранца, но умер он в абсолютной нищете. Философ Вольтер отвел ему роль иностранного гостя в своем романе «Кандид». В сцене, в которой Кандид сидит за столом с шестью павшими королями, Теодор Нойхоф излагает трагические события своей жизни. «Господа, – сказал он, – я не столь знатен, как вы; но я был королем точно так же, как и прочие. Я Теодор, меня избрали королем Корсики, называли “ваше величество”, а теперь в лучшем случае именуют “милостивый государь”. У меня был свой монетный двор, а теперь нет ни гроша за душой, было два статс-секретаря, а теперь лишь один лакей. Сперва я восседал на троне, а потом долгое время валялся в лондонской тюрьме на соломе»[255].

Величайшим авантюристом всех времен и народов, несомненно, был и остается легендарный Джакомо Казанова, о похождениях которого нам напоминают более трех тысяч страниц мемуаров в автобиографической книге «История моей жизни» (Histoire de ma vie). Казанова родился в 1725 году в Венецианской республике в актерской семье и в детстве настолько часто болел, что его родители долго не общались с ним, будучи почти уверены, что он не выживет. Его младший брат Франческо описывал его как человека, «который был бы красив, если бы не был столь уродлив». В 1756 году Казанова был приговорен к пяти годам тюрьмы в Венеции по обвинению в колдовстве. Менее чем через год он сбежал из тюрьмы, которую называли Piombi[256], потому что ее камеры были расположены прямо под свинцовой крышей герцогского дворца, и летом там было невыносимо жарко. Казанова бежал во Францию и ухитрился пробиться к французскому двору, где во время обедов он мог в течение двух часов рассказывать соседям по столу о своем побеге.

В Париже Казанова завоевал репутацию дьявола: он вылечил от оспы жену герцога Орлеанского, делил с кардиналом де Берни его любовницу Марину Мородзини, а также предложил королю Людовику XVI идею организовать национальную лотерею для финансирования строительства новой военной школы. Король назначил Казанову на должность Directeur de la Loterie de L’Ecole Royale Militaire[257], фактически предоставив ему возможность стать одним из богатейших людей Парижа. В ответ Казанова предложил королю свои услуги в качестве шпиона. Казанова перестарался, когда обманул богатую и очень доверчивую мадам д’Юрфе, которая в свои 53 года уже принадлежала к «определенному возрасту». Казанова утверждал, что обладает особым даром разговаривать с духами – колдовской привилегией, которая считалась исключительно мужской прерогативой. Эксцентричная женщина, регулярно предъявлявшая претензии к физическим достоинствам Казановы, верила, что ее любовник поможет ей переродиться в мужчину, чтобы она тоже могла общаться с миром духов. Но шли годы, состояние мадам д’Юрфе постепенно иссякло, а кузен доверчивой маркизы подал на авантюриста в суд за мошенничество и кражу. Казанове пришлось срочно уносить ноги, поскольку на следующий же день после обвинения был издан королевский указ, который предписывал ему покинуть Париж в течение двадцати четырех часов.

В XVIII веке Казанову и других авантюристов называли les chevaliers d’industrie[258]. Эти охотники за деньгами, в отличие от успешных capitains d’industrie[259], пытались подняться по социальной лестнице, используя всевозможные способы, среди которых не было ни одного честного. Авантюристы зачастую были простолюдинами и лишь в редких случаях носили титул графа, барона, маркиза или chevalier[260]. Самой успешной авантюристкой была, конечно, Жанна Бекю – мадам Дюбарри. Но ее карьеру смело можно называть исключением, поскольку большинство авантюристов разоблачали как мошенников и судили.

Самой отъявленной мошенницей среди авантюристов тоже была женщина, Жанна де Валуа-Сен-Реми, самопровозглашенная графиня де Ламотт. В 1785 году она взбудоражила все королевство «скандалом с ожерельем королевы»: фальшивая графиня с помощью поддельных писем выдала себя за Марию-Антуанетту и организовала аферу, позволившую ей украсть чрезвычайно дорогое бриллиантовое колье. Еще один авантюрист, граф де Сен-Жермен, который также именовал себя графом Цароги или графом Вельдоном, за 30 лет до этого, щедро раздавая бриллианты, добрался до дома мадам Помпадур, поражая французский двор байками о своем древнем возрасте и таланте превращать простые металлы в золото.

Список «благородных мошенников с плохой репутацией» выглядит впечатляюще. Пьер де Тьерселен утверждал, что является внебрачным сыном графа де Тьерселена, на самом же деле был конным жандармом. Выдавая себя за графа де Тьерселена де ла Коллетри, он распространял слухи, что «обедает с королем три раза в неделю», и в 1762 году отдал свою шестнадцатилетнюю дочь, Луизу-Жанну де Тирселен, Людовику XV в качестве новой фаворитки. История, которая кажется знакомой, если вспомнить мадам Дюбарри. Луиза-Жанна настолько сблизилась с королем, что ей позволялось вслух называть его «уродливым» и безнаказанно выбрасывать из окна драгоценности и бриллианты, подаренные ей Людовиком XV. Однако ее счастье длилось недолго. Через три месяца после рождения королевского сына Луизу-Жанну изгнали из двора и заключили в Бастилию по приказу ее бывшего венценосного любовника.

Жак Рошетт де ла Морльер был сыном скромного судьи, но если отец добился некоторой известности благодаря написанию эротических романов, то сын приобрел дурную славу «одного из тех блестящих мужчин, которые обладают исключительным талантом губить и позорить всех женщин». Жак был полным неудачником. Не сумев состояться как мушкетер, он решил сделать карьеру в качестве chevalier de La Morlière[261], мастера мошенничества. Выдавая себя за немецкого барона, он не знал ни слова по-немецки. Он специализировался на том, что соблазнял и брюхатил дочерей богатых представителей среднего класса, после чего отправлял будущим свекрам анонимные письма, в которых обвинял себя же в обмане и предлагал расстроенному отцу откупиться от немецкого барона Морльера, чтобы избежать огласки. Кроме того, Морльер работал на некоторых драматургов, организуя по их заказу освистывание премьер конкурентов. Когда во время одной из таких премьер полиция попыталась предотвратить освистывание актеров на сцене, Морльер и его друзья устроили новую провокацию, начав громко зевать, отчего вся публика разразилась хохотом. Мошенник был заключен в тюрьму Сен-Лазар в 1785 году по просьбе собственных родственников.

Наконец, Гарио де Шулан утверждал, что представляет интересы одной немецкой принцессы и своей жизнью охраняет ее состояние, которое возит с собой в чемодане. Когда Шулан накопил кучу долгов и его арестовали, тайное содержимое его чемодана, согласно полицейскому протоколу, оказалось «рваным пальто, пером, деревянной мыльницей, альманахом, несколькими веревками, чулками, панталонами и парой старых домашних туфель». Так называемые маркиз де Флавакур, мадам де Монсамуа, графиня де Фалькенштейн, графиня де Брюль, барон де Бон, графиня де Горн и многие другие шумно роились вокруг версальского королевского улья. Лишь барону Жану Пьеру де Батцу, чье дворянское происхождение также вызывает сомнения, удалось сказочно разбогатеть за счет всевозможных спекуляций на фондовом рынке, получить официальный дворянский титул и стать делегатом Генеральных штатов в 1789 году.

В то время как непрерывная череда искателей приключений пыталась пробиться повыше по придворной лестнице, сельское дворянство дошло до предела. Разорившихся дворян преследовали кредиторы, вследствие чего многие из них избрали сомнительный путь промышленников или радостно примкнули к революционерам после взятия Бастилии в июле 1789 года. Дворян, совершивших преступления или изгнанных, подобно паршивым овцам, из дома, было мало, но их жизненные истории, связанные с реальными или выдуманными психическими расстройствами, продолжают захватывать воображение и не позволяют их именам кануть в Лету. Факты из жизни этих аристократических enfants terribles лишь укрепили среди французов XVIII века образ абсолютно невменяемого дворянства, предающегося всевозможным порокам.

Наиболее печальной известностью и поныне пользуется Донасьен Альфонс Франсуа маркиз де Сад. Фактически ему принадлежал титул графа, маркизом же он предпочитал называться во избежание путаницы с отцом, с которым он был в отвратительных отношениях. Донасьен родился в июне 1740 года в известной и богатой семье. Юность его была, мягко выражаясь, бурной, что привело к закономерному итогу: отец лишил его какого бы то ни было наследства – что не помешало ему оставить сыну после смерти 86 тысяч ливров долгов. Во время учебы в военной академии маркиза де Сада характеризовали как «совершенно сумасшедшего, но очень храброго»: позже эта фраза стала названием его биографии. И наконец, половину жизни, 27 лет, Донасьен де Сад провел, пусть и с перерывами, в тюрьмах и психиатрических лечебницах.

Впервые маркиза арестовали в 1763 году: ему как раз исполнилось 23 года, и он между делом успел жениться. Обвинение заявляло, что он удерживал и избивал молодую проститутку. В результате он приобрел репутацию débauché[263], а все парижские бордели закрыли для него двери. Скандалы продолжали преследовать его и его кредиторов. Маркиза последовательно обвиняли в содомии, изнасиловании, отравлении, убийстве, пытках и вымогательстве и раз за разом приговаривали к наказанию. Сам же маркиз де Сад упорно настаивал на том, что он «распутник, но не преступник и не убийца».

В 1772 году, отбывая очередное тюремное заключение, де Сад начал писать пьесы, а пять лет спустя переключился на романы. Эти романы находят отклик и сегодня, на каждой странице представляя читателю все возможные и невозможные формы соития, истязания или унижения. Романы маркиза де Сада сочетают извращенную философию с откровенной порнографией, а похоть завуалированно говорит об убийстве и разрушении.

Благодаря таким произведениям, как «Жюстина» или посмертно опубликованные «120 дней Содома», маркиз де Сад приобрел репутацию автора совершенно безжалостного, от которого не застрахованы ни государство, ни церковь. Когда в апреле 1790 года де Сада выпустили из приюта для умалишенных в Шарантоне, вокруг вовсю бушевала Французская революция. Маркиз не просто сумел избежать гильотины, но даже был назначен, помимо прочего, судьей революционного суда в Париже. Французский лексикограф Пьер-Клод Виктуар превратил маркиза в имя нарицательное: в его «Универсальный словарь французского языка» (Dictionnaire universel de la langue française), опубликованный в 1834 году, была включена новая словарная статья: «Садизм: ужасное отклонение морального поведения; чудовищная, асоциальная и противоестественная система (де Сад, имя собственное). Мало распространен».

В 1777 году маркиз де Сад некоторое время сидел в венсенской тюрьме с графом де Мирабо. Эти два человека приходились друг другу троюродными братьями, но дружбы с будущим «голосом Франции» у маркиза так и не сложилось, поскольку они люто ненавидели друг друга. Граф де Мирабо называл маркиза де Сада «мерзким чудовищем», а маркиз своего благородного соперника – «самозванцем». Но одна общая черта у них была: оба выросли изгоями в своих семьях.

Отец ненавидел Оноре Габриэля де Мирабо из-за его «врожденного уродства». Де Мирабо-старший вообще был склонен к ненависти и даже свою супругу, Марию Женевьеву, описывал как «уродливую, горькую и смешную… с обвисшей грудью и руками как у борца, ничем не интересующуюся и пьющую, словно губка». Впоследствии он бросил ее с 11 детьми, из которых лишь пятеро не умерли в младенчестве. Когда Оноре в трехлетнем возрасте заразился оспой, мать приобрела у шарлатана некую чудодейственную мазь и намазала сыну лицо, а когда струпья отвалились, лицо осталось навсегда изуродовано шрамами. За это он получил сомнительную честь называться «самым уродливым человеком во всей Франции». Сам Оноре описывал себя как «еще более уродливого, чем готтентот или орангутан». Свое уродство он компенсировал столь заразительным обаянием, что его постоянно преследовали кредиторы и ревнивые мужья.

Так, в 1775 году граф познакомился с Софи де Монье, которой исполнился 21 год и которая четырьмя годами ранее была выдана замуж за маркиза де Монье. Супруг был старше на 49 лет. Между Мирабо и Софи вспыхнула любовь с первого взгляда, и они вместе бежали в Амстердам. Спустя семь месяцев эту безумно влюбленную пару арестовала полиция. Мирабо признали виновным в похищении и отправили на три года в венсенскую тюрьму, где он и познакомился со своим троюродным братом, маркизом де Садом. Софи сослали в монастырь. После освобождения Мирабо поселился в Париже, где своими зажигательными речами завоевал репутацию l’ami des hommes[264]. Он стал одним из главных политических голосов Французской революции, но после внезапной смерти в 1791 году его обвинили в «предательстве революционного дела».

Александр Бальтазар Лоран Гримо де ла Рейньер был сыном богатого fermier général[265]. Александр родился с врожденной деформацией обеих рук, из-за чего отец считал его внебрачным ребенком, а мать презирала всю жизнь. Он оказался уникальным enfant terrible. Став гастрономом и гурманом, он устраивал невероятные званые вечера для избранных гостей. На одном из таких вечеров он нарядил свинью в платье своего отца и усадил во главе почетного стола. Вскоре после Французской революции Рейньер опубликовал «Альманах гурманов», который стал первым в мире гастрономическим путеводителем.

Дипломат и тайный агент Шарль-Женевьев д’Эон, был печально известен как шевалье д’Эон. Во время Семилетней войны Людовик XV отправил д’Эона в качестве тайного агента в Лондон для подготовки нападения Франции на Англию. Новый французский дипломат граф де Герши пришел на смену д’Эону в конце Семилетней войны, когда у шевалье случился нервный срыв, и бывший тайный агент начал угрожать, что раскроет планы Людовика XV английскому правительству. После того как в 1764 году он опубликовал часть тайной переписки с французским военным министром, разразился политический скандал. Издание распространилось по Европе и заставило Людовика XV изрядно понервничать: что, если его сумасшедший агент раскроет англичанам какие-то еще менее приятные тайны? Планы нападения, хотя и с большим трудом, удалось сохранить в секрете, что позволило избежать очередной войны между Францией и Англией. Но самого д’Эона не так просто было загнать в угол. Бывший дипломат любил переодеваться в женщину и представляться посторонним как мадемуазель Лия де Бомон.

Для его положения в этом не было ничего удивительного. В XVIII веке он был не единственным, кто успешно прикидывался представителем противоположного пола и носил его одежду. Чаще всего люди выдавали себя за другой пол лишь временно, и все знали, кто они такие на самом деле. Но нередко случалось и так, что женщины, выдав себя за мужчин, шли воевать. В начале XVIII века немка Катарина Маргарета Линк под именем Корнелиуса Хюбша или Анастасия Бейерляйна в течение трех лет служила в ганноверской армии, воевавшей против французов. Впоследствии Линк, продолжая выдавать себя за мужчину, вступила в брак с женщиной. Обнаружив, что ее зять на самом деле женщина, теща обвинила Линк в содомии – и в 1721 году Линк была обезглавлена, а затем сожжена на костре, став последней женщиной в Европе, казненной за содомию. Другим женщинам, под мужскими именами поступавшим на военную службу, везло больше: например, испанке Каталине де Эрасо, немке Антуанетте Берг, англичанке Фиби Хессель и фламандке Марии Шеллинк. Рано или поздно становилось известно, что они женщины, однако их «мужество» было отмечено, и им даже была назначена пенсия.

Мужчины в XVIII веке периодически были вынуждены прибегать к переодеваниям – например, на сцене, поскольку вплоть до XVII века женщинам было полностью запрещено выступать на сцене. Кому-то было интересно исследовать разницу между женщиной и мужчиной. В юности Казанова по просьбе хозяйки бала явился туда переодетым в девушку. Он делил постель с кастратом Беллино, который был девицей по имени Тереза, а позже безумно влюбился в некую Генриетту, которая разъезжала по Италии в мужском платье. Шарль-Жозеф де Линь оставил сходные воспоминания о том, как император Австрии Франциск I приказал ему на одной из вечеринок нарядиться в женское платье.

В других случаях причина кроссдрессинга могла носить политический характер. В конце XVII века Анна Австрийская одевала и воспитывала младшего брата Людовика XIV Филиппа в Версале как девочку, чтобы избежать братских разногласий, которые могли бы помешать ее старшему сыну получить корону. Как и Филипп, его товарищ по играм, писатель и священник Франсуа-Тимолеон де Шуази по материнской прихоти носил женскую одежду до тех пор, пока ему не исполнилось 18.

Мотивы шевалье д’Эона понятны не сразу, ведь он мог угрожать разглашением планов Людовика XV, не переодеваясь в женщину. Правда, д’Эон до конца жизни утверждал, что он и на самом деле является женщиной. В XVIII веке этот вопрос волновал общество в течение многих лет. В Лондоне люди делали ставки на истинную гендерную принадлежность шевалье, а сам д’Эон, которого Вольтер называл l’amphibie[266], продолжал угрожать королю Франции. Несмотря на то что д’Эон ежегодно получал от короля 12 тысяч ливров, он держал Людовика XV в страхе до самой своей смерти в 1774 году.

В 1777 году наследник престола Людовик XVI разрешил шевалье д’Эону вернуться во Францию при условии, что тот вернет все документы и отныне будет появляться на людях только в женском платье. Д’Эон был счастлив и пережил свой moment de gloire[267], когда 27 ноября 1777 года Людовик XVI, Мария-Антуанетта и их свита приняли его в величественном Зеркальном зале Версальского дворца. В честь этого события мадемуазель Бертен, личная couturier королевы, подобрала для шевалье голубое атласное платье, высокий парик и веер, что побудило д’Эона заметить: «С тех пор как я снял мундир и шпагу, я ощущаю себя лисой без хвоста!» Шарль-Женевьев д’Эон провел остаток жизни на фехтовальных турах и умер 21 мая 1810 года в возрасте 82 лет. Конец великой тайне, десятилетиями витавшей вокруг шевалье д’Эона, положило вскрытие. В отчете было написано: «Настоящим я подтверждаю, что произвел осмотр и вскрытие тела шевалье д’Эона де Бомона и обнаружил мужской половой орган». Шарль-Женевьев Луи Огюст Андре Тимоте д’Эон де Бомон сумел остаться самим собой до самой смерти. Его имя также стало нарицательным: эонизм – это «поведение, при котором мужчина получает удовольствие, притворяясь женщиной».

Перечислять эксцентричных или безумных enfants terribles аристократического происхождения, живших в XVIII веке, можно очень долго. Маркиз де Баквиль, например, был убежден, что можно прожить без еды. Он поставил этот эксперимент на своих лошадях, и последствия этого эксперимента были трагичны, но логичны – животные околели от голода. После этого в 1742 году в Париже Баквиль устроил незабываемое зрелище, пытаясь перелететь через Сену, подобно Икару, на самодельных крыльях. Впрочем, во время полета, за которым с берега Сены наблюдали тысячи зрителей, он упал на пришвартованную лодку и сломал ногу.

Другие, как, например, маркиз де Сент-Юрюж, становились преступниками. Лишенный отцом наследства, маркиз настолько погряз в долгах, что в 1749 году не нашел иного выхода, кроме как ограбить трактир вместе со своим одиннадцатилетним сыном и слугой Жаком и в нем же потом отмечать успех всю ночь напролет. После этого ставший грабителем маркиз отправился в Париж, где в компании графа де Безона шатался по разгульным вечеринкам. В конце концов по просьбе жены его арестовали и в 1782 году поместили в психиатрическую лечебницу Шарантона как frénésie ardente[268]. После выхода из лечебницы летом 1789 года Сен-Юрюж присоединился к революционерам и выступал в Пале-Рояле с пламенными речами против дворянства и монархии. В 1792 году он сам провозгласил себя le généralissime des Sans Culottes[269].

Подобная же история произошла с дворянином Пьером Антуаном Антонелем. Не выдержав погони за состоянием своего покойного отца, он «бродил ночами по улицам с бледным лицом, в лохмотьях и с грязной тряпкой на голове». На некоторое время Антонеля поместили в психиатрическую лечебницу, но затем выпустили. Во время Французской революции он сыграл видную политическую роль в своем родном Арле.

Барон де Сони, опытный игрок и мошенник, тоже стал профессиональным преступником, чтобы избавиться от долгов, но встал во главе банды, грабившей фермы и угонявшей коров. Он несколько раз попадал в тюрьму. В 1773 году именно он сбежал вместе с маркизом де Садом из тюрьмы в замке Миолан. После неудачного покушения на самоубийство его поместили в психиатрическую лечебницу в Шарантоне, но в 1784 году его выпустили, и он вернулся к жене, но не один, а с любовницей и тремя детьми от нее.

Были и такие, кто, погрязнув в долгах, начинал напоминать персонажа из романов де Сада. У маркиза Виктора Мари Изоре де Племартена было жуткое развлечение: он приглашал в свой замок фермеров из окрестных деревень, подвешивал их за ноги на самых высоких башнях замка и угрожал перерезать веревки. Когда в дверь замка стучались кредиторы, их немедленно хватали и подвергали пыткам. Однажды к маркизу в поисках внезапно пропавших кредиторов явились четыре военных жандарма. Что же, Племартен и их велел схватить, подвесить в огромном камине и сжечь заживо. При попытке ареста он застрелил командира конвоя и бежал. В конце концов маркиз Племартен не избежал тюрьмы, но умер незадолго до казни.

Маркиз де Жаллан, приговоренный к тюремному заключению за то, что устроил в своем замке бордель. Шевалье д’Антркасто, ударившийся в бега после того, как задушил собственную жену. Граф Полен де Барраль и сьер де Видонвиль, похищавшие девушек на улицах для надругательства, или герцог де Фронсак, внук герцога де Ришелье, который в 1768 году в Париже похитил девушку посреди дня, чтобы затем изнасиловать у себя дома… Всех преступников и безумцев, родившихся аристократами, перечислять долго.

Звание самого омерзительного психопата XVIII века, несомненно, принадлежит графу де Шароле. С ранней юности этот живодер получал удовольствие от стрельбы по челяди в своем замке, заставлял кучера наезжать каретой на священников и гордился тем, что называл словом monoputanisme – желанием иметь единовременно только одну любовницу. В мае 1723 года Шароле, возвращаясь в свой замок с охоты, увидел случайного прохожего у ворот и поспорил с приятелями, что попадет в него насмерть с одного выстрела. Пари Шароле выиграл, но его арестовали за убийство. Тем не менее Людовик XV помиловал графа, поскольку он был prince de Sangue[270], то есть в его жилах текла королевская кровь, и родственником Бурбонов. По преданию, бывший регент герцог Орлеанский лично сообщил графу эту новость: «Сударь, милость, о которой вы просите, соответствует вашему статусу; король дарует ее вам, но он с большей радостью дарует ее тому, кто сделает с вами то же, что сделали вы».

При версальском дворе аристократы говорили à la mode[271], в соответствии с установленными условностями, которые отличали их от буржуазии и простолюдинов. Например, в Версале никогда не звучала конечная буква «т». Даже фамилии было принято произносить иначе: вместо «Кастрис» – «Кастр», вместо «Кастеллан» – «Кассьлан». Дворяне также произносили начальные «ш» или «ж» как «з», поэтому мало кто при дворе был способен действительно уследить за нитью чужого разговора или понять его. Желая выделиться, дворяне часто использовали язык жестов. Так, австрийский генерал-губернатор Карл Лотарингский в период управления Южными Нидерландами от имени Марии Терезии ежегодно арендовал две ложи в брюссельском театре «Ла Монне» и общался со зрителями в партере с помощью языка жестов. Согласно записной книжке генерал-губернатора, носившей название «Как изъясняться в театре и иных местах» (Pour se parler… à la Comédie ou ailleurs), расправить галстук означало «Когда мы сможем увидеться?», засунуть щепотку табака в нос – приглашение в ложу, прикрыть рот рукой и зевнуть – «завтра», а почесать за ухом – «послезавтра».

По словам поэта Жантиль-Бернара, «роскошь есть нежность, а богатство лишь усиливает блеск красоты». Именно поэтому в XVIII веке в аристократических спальнях стали использовать белое белье. Это никак не было связано с удобством или гигиеной, дело было только в визуальном восприятии белого цвета.

Чем выше был социальный статус человека, тем больше имен он давал своим детям. Так, полное имя богатого маркиза де Ла Файета было Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье де Ла Файет. Помимо этого, дворяне часто придумывали имена слугам и лакеям, поскольку настоящие имена вряд ли имели значение в их положении. Многие аристократы использовали для обращения к слугам и вовсе название провинции, откуда те были родом. Лакей мадам дю Шатле Себастьен Лонгшам, впоследствии служивший у Вольтера, писал, что его надменная хозяйка совершенно не стеснялась в его присутствии; он был для нее человеком-невидимкой, просто кем-то, кто не представлял никакого интереса: «Она [мадам дю Шатле] принимала ванну, когда я вошел, а ее горничная была занята делами в другой комнате, и она велела мне принести от камина кувшин с горячей водой и вылить ее в ванну. Мадам лежала в ванне обнаженная; она еще не добавила в воду эфирное масло, поэтому вода в ванне была совершенно прозрачной. Когда я подошел к ванне, она раздвинула ноги, чтобы я лил воду между ними. Увидев мадам обнаженной, я покраснел от стыда и отвернулся, а она упрекнула меня: “Осторожно, ты же меня ошпаришь”. Так мне пришлось, несмотря на стыд, увидеть то, чего я не хотел».

Знать тщательно следила за своей осанкой и жестами. Было принято в любом состоянии духа изображать слегка недовольное равнодушие. Жан-Франсуа Субри в трактате «Французский стиль, или Рассуждения об основных обычаях французского народа» (Le mode François ou discours sur les principaux usages de la nation Françoise), опубликованном в 1785 году, писал, что «знатный господин» должен всегда иметь при себе трость или шпагу, выходя из дома, при этом обязательно следовало обращать внимание на детали: трость не должна была волочиться по земле, ею также нельзя было на земле писать, а выходя на прогулку, следовало надевать перчатки. Сословное сознание дворянства определялось именно подобными бесполезными правилами. Писатель Николя де Шамфор писал о них: «Во Франции приняты самые абсурдные обычаи и самый нелепый этикет, и везде на все один и тот же ответ: “Таков обычай”. Точно так же отвечают готтентоты, когда европейцы спрашивают их, почему они едят саранчу и ползающих по ним паразитов: “Таков обычай”».

Слишком громкая речь или смех считались признаком низкого происхождения. В высших кругах таких людей называли une personne méprisable[272]. Были и другие неочевидные, но «важные» правила. Например, однажды философ Руссо в гостях у мадам де Безенваль подцепил вилкой с общего блюда еду и передал его следующему гостю вместо того, чтобы поставить рядом со своей тарелкой. Эта оплошность вызвала хихиканье и насмешки слуг над тем, что философ не разбирался в этикете и столь явно показал, что не принадлежит к le monde[273].

Званые ужины были идеальным способом оставаться в курсе всех новостей, сплетен и скандалов. Вольтер описывал такой вечер в своем романе «Кандид»: «Сначала молчание, потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные, лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия»[274].

Злословие продолжалось и после завершения ужина или приема – в бесчисленных письмах. У маркизы Дюдеффан, желавшей обсудить свою соперницу мадам дю Шатле, мы читаем: «Представьте себе высокую иссохшую женщину без ягодиц и бедер, с плоской грудью с двумя крошечными сосками, толстыми руками, толстыми ногами, огромными ступнями. У нее очень маленькая голова, худое лицо, острый нос, маленькие зеленые глаза, красные щеки, злобный тонкий рот и плохие кривые зубы».

Лишь при общении с близкими было принято позволять себе эмоции, а при посторонних было принято сохранять хладнокровие и отстраненность. Шарль-Жозеф де Линь безучастно смотрел, как его подполковник умирает на поле боя: «Солдат сказал [в этот момент] майору: “Посмотрите, он [подполковник] умирает”. – “Да, – ответил я, – и смотри, его лошадь убегает”. – “Тем лучше, – ответил майор. – Я служил офицером дольше, чем он. А теперь взгляните, куда его привело честолюбие”».

Когда маркизе Дюдеффан сообщили о смерти ее личного лакея Кольмана, который верно служил ей более 20 лет, она выразила сочувствие крайне скупо: «Это потеря, ведь он был мне полезен во многих отношениях, и я сожалею о его кончине, но смерть – такая ужасная вещь, она может вызвать только скорбь. В таком настроении я подумала, что лучше не писать вам, хотя сегодня я снова передумала».

О смерти своей соперницы мадемуазель де Леспинас она высказалась еще более лаконично: «Она умерла сегодня ночью, через две минуты после полуночи; раньше это было бы для меня большим событием, но сегодня это ни о чем мне не говорит». Иное дело близкие друзья, с которыми можно дать волю самым глубоким чувствам. В бесчисленных письмах друзьям в изобилии присутствуют искренние слезы, вздохи и тоска. Иногда, но далеко не всегда эти эмоции приводили к возникновению любви, как можно узнать из 197 писем Изабеллы Пармской, жены габсбургского императора Иосифа II. В своих письмах к Марии-Кристине Изабелла признается невестке в тайной любви, выражая ее в таких излияниях, как: «Я влюблена в тебя как безумная, как святая или дьявол, я люблю тебя и буду любить до гроба», «Я готова задушить тебя своими ласками», и даже: «От тебя у меня кружится голова. Я чувствую смущение, на лбу выступили бисеринки пота, я не могу дышать» или «Я целую тебя везде, где пожелаешь».

Несмотря на королевский запрет, разногласия было принято разрешать с помощью дуэли. Граф де Тилли называл Францию «родиной дуэлей» и даже говорил о «французской дуэльной мании», которая царила среди аристократии буквально вплоть до Французской революции. Дуэли, впрочем, не были прерогативой французов – англичане тоже сражались до последнего вдоха.

Дрались на дуэлях и женщины. В 1719 году маркиза де Несле и маркиза де Полиньяк устроили дуэль на пистолетах за расположение маршала Ришелье. Обе попали друг другу в плечо, поэтому никто не вышел победителем. В 1792 году в Англии состоялась еще одна petticoat duel[275] – из-за того, что миссис Элфинстоун сильно задела свою подругу леди Альмерию Брэддок, завысив ее возраст. Эта дуэль состоялась в лондонском Гайд-парке. Бывшие подруги сначала стреляли друг в друга, но обе промахнулись и перешли к шпагам. Дуэль была прекращена после ранения миссис Элфинстоун в руку. Последовали извинения, и, если верить хроникам того времени, женщины снова стали лучшими подругами.

Таким образом, уязвленная честь являлась достаточным основанием для разрешения спора равным оружием: личную честь, во французском языке именуемую la gloire, а в английском – virtue, следовало защищать. В 1788 году английский капитан Тонг вызвал на дуэль капитана Патерсона за то, что тот неоднократно на улице наступал капитану Тонгу на носки, и получил пулю в бедро. В 1792 году капитан Паркхерст и лейтенант Келли поссорились из-за места в опере; во время дуэли они ранили друг друга, но тем не менее сделали все, чтобы избежать настоящего кровопролития, и уладили дело в суде. Тех, кто все же хотел устроить серьезную дуэль, во Франции любезно просили делать это за границей, но остановить дуэлянтов удавалось не всегда. Например, в марте 1776 года дуэль состоялась прямо в центре Парижа при стечении огромной толпы. Уже упоминавшийся гурман-аристократ Гримо де ла Рейньер оскорбился тем, что при выходе из оперы какой-то нетерпеливый зритель толкнул его в спину и сделал насмешливое замечание по поводу его парика: «Это я вас толкнул, сударь, и не стесняйтесь дать мне свой адрес, я готов завтра провести расческой по вашим волосам». Гримо де ла Рейньер немедленно вызвал шутника на дуэль на Елисейских полях и на глазах трех тысяч зрителей всадил ему пулю в правый глаз. Де ла Рейньера арестовали и судили, но король его помиловал, и ему удалось избежать наказания.

Поводом для дуэли между графом д’Артуа, младшим братом Людовика XVI, и герцогом де Бурбоном в 1778 году послужил публичный скандал. Герцогиня де Бурбон публично сделала ядовитое замечание о любовнице графа д’Артуа во время маскарада в Париже, за что граф en plein public[276] сорвал с герцогини маску и вызвал ее мужа на дуэль. Герцог де Бурбон пришел в ужас, потому что члена королевской семьи ни в коем случае нельзя было ранить или убить на дуэли. Поэтому поединок состоялся в соответствии с правилами этикета, и главной его задачей было «восстановление поруганной чести».

Когда забияки встретились в Булонском лесу, герцог де Бурбон учтиво сообщил противнику, что «он должен сделать так, чтобы его не ослепляло солнце», на что граф д’Артуа столь же учтиво ответил: «Вы правы, на деревьях еще нет листьев, это ужасно, тень есть только у той стены, пройдем туда». Они помахали шпагами, а затем, словно ему подали условный знак, герцог де Бурбон сдался со словами: «Сударь, я проникся вашей добротой и никогда не забуду оказанной мне чести [быть вашим противником на дуэли]», после чего оба мужчины разъехались по домам в своих каретах. Закон был соблюден, но и честь обоих была спасена.

А те, кто, несмотря ни на что, все же хотел уладить свои разногласия именно так, но готов был делать это за пределами Парижа, обычно отправлялись в курортный городок Спа. Принц де Линь оставил нам на память историю двух французских аристократов, которые за азартной игрой поссорились и вызвали друг друга на дуэль, договорившись тайком, что постараются не ранить друг друга. В итоге на этой дуэли были ранены оба секунданта.

Мода XVIII века позволяла с первого взгляда отличать богатых от «менее удачливых». Знатным людям разрешалось носить одежду из шелка, в то время как простолюдинам приходилось довольствоваться более дешевой тафтой. Многое буквально определялось по одежде: ткань, цвет и покрой сообщали внимательному глазу возраст, положение, статус и характер владельца. Король имел право определять цвет одежды для своих придворных. Например, лакеи в его резиденции в Компьене носили красные ливреи, отделанные золотом, в то время как в Шуази ливреи были синими, а на охоте, как бы для маскировки, одежда у слуг должна была быть только зеленого цвета.

Придворные мужского пола одевались в соответствии с французским обычаем, который предполагал туфли, чулки, жилет, парик и шляпу, причем шляпа должна была подчеркивать престиж. В свою очередь, философы, включая Дидро и Руссо, в качестве реакции на дворянский упадок начали носить халаты и отказались от париков.

Таким «костюмом философа» они подчеркивали простоту l’homme qui travaille[277].

Женщины, соответственно, носили une robe à la française[278], надевая платья поверх paniers[279] или фижмы – каркаса из китового уса, который по торжественным случаям мог достигать внушительных размеров. Чем выше было социальное положение, тем сложнее было одеваться и раздеваться самостоятельно. Но лишь достаточно состоятельные люди могли позволить себе содержать отдельных слуг и горничных, которые помогали им с гардеробом. Мадам Кампан рассказывала, что в одевании и раздевании Марии-Антуанетты, которые считались «верхом этикета», утром и вечером участвовали не менее пяти фрейлин, круживших вокруг королевы, словно в четко поставленном танце.

При дворе и в парламентах было положено носить парики. Этот обычай ввел Людовик XIII в 1629 году, чтобы скрыть свою лысину. Справочник Жан-Батиста де ла Салля рекомендовал тем, кто носил парики, подбирать их максимально естественного цвета, а также рекомендовал мужчинам не допускать завитых или «чересчур светлых» париков, дабы избежать «женоподобного» вида. В составленном философами Дидро и д’Аламбером Encyclopédie[280] говорится, что самые качественные парики – из «фламандского волоса», поскольку, как объясняли авторы, «там так широко распространено употребление пива и сидра, которые полезны для волос. У фламандцев прекрасные волосы, потому что их питает и увлажняет пиво».

Женщины проводили в парике большую часть дня. По словам графа де Карамана, прически женщин при версальском дворе были набиты марлей до такой степени, «что даже самая красивая женщина напоминала большой круглый мешок, в который натолкали до предела тряпок и волос». В мемуарах маркизы де ла Тур дю Пен не единожды описываются мучения, которые испытывали женщины, ходя по дворцовым коридорам на «каблуках высотой семь с половиной сантиметров, в тяжелых и тугих корсетах, с волосами, уложенными и заколотыми поверх un pouf[281] высотой до 30 сантиметров с вплетенными и подколотыми всевозможными перьями, плюмажами, цветами и бриллиантами, покрытые сантиметровым слоем пудры и помады, которые при малейшем движении осыпались им на плечи».

Личный парикмахер Марии-Антуанетты Леонар Отье был первым, кто придумал украсить королевский парик целыми объемными картинами, изображающими, например, корабль в миниатюре, уток на морских волнах, корзину с фруктами или миниатюрный сад с ветряной мельницей, – в парик встраивалось все, что было актуально именно сейчас. Высота подобных париков иногда достигала метра, а вес – пяти килограммов, из-за чего у их обладательниц начинались головные боли и затекала шея. Если владелица такой конструкции должна была ехать в экипаже, ей приходилось всю дорогу стоять на коленях. И, конечно, стоимость подобных шедевров тоже была немалой – не менее 50 тысяч ливров.

Для завершения огромной куафюры парикмахерам и горничным приходилось забираться на приставные лестницы, и, если верить Леонару Отье, первое появление Марии-Антуанетты в высоком парике мгновенно стало сенсацией: «Оно произвело фурор в опере… зрители первого яруса затаптывали соседей, чтобы увидеть этот дерзкий шедевр; несмотря на то что в процессе было вывихнуто три руки и три ноги и сломано два ребра… ничто не смогло помешать моему триумфу».

Введенная Марией-Антуанеттой мода на прически перекочевала в Англию и также стала сенсацией, когда Джорджиана Спенсер, герцогиня Девонширская, которую Мария-Антуанетта называла the rat[282], после визита в Версаль ввела в лондонскую моду hree tower pouf[283]. Следует отметить, что данное ей прозвище связано не с грызуном и даже не с личной неприязнью французской королевы, а с тем, как в Англии называли дам и кавалеров, использующих накладные волосы для придания парику дополнительного объема. Таким образом, английский трехъярусный парик был выше французского исходного варианта и тоже был украшен длинными перьями, чучелами птиц или пасторальным пейзажем с деревьями и овцами.

Владельцам париков тоже приходилось изрядно потрудиться, прежде всего – пока его сооружали. Например, Мария-Антуанетта накануне каждого важного бала, маскарада или выезда проводила трое суток в новом парике. Все это время она сидела и практически не двигалась и даже спать в сидячем положении.

Мода XVIII века дала толчок к безудержному нарциссизму среди аристократии и зажиточной буржуазии. В Европе возникла настоящая мания на заказ портретов: господствующий класс жаждал обратить на себя внимание и увековечить себя в живописи. Лондонские денди устраивали парады, в которых участвовали так называемые fops[284] и macaroni[285] – молодые джентльмены, которые, вернувшись из большого турне по Италии, продолжали одеваться так, словно их путешествие по солнечной южной Европе не закончилось. Они важно ходили по улицам в облегающих панталонах, туфлях на высоком каблуке и сине-рыжих париках. Например, Чарльз Джеймс Фокс, британский политик, который в 1782 году занял пост министра иностранных дел, запомнился главным образом своим экстравагантным видом, в котором он отправлялся проигрывать отцовское наследство в дорогие лондонские клубы, и разноцветными туфлями на высоком каблуке.

Версаль был центром эксцентричной и эпатажной моды, в которой преобладало желание выглядеть вечно молодым. Мадам Помпадур была без ума от нового игристого белого вина из Шампани, которое «дает дамам возможность пить, не теряя красоты». Рика, одна из главных героинь «Персидских писем» Монтескье, цинично подмечает, что в Париже «ловкие женщины превращают девственность в цветок, который гибнет и возрождается каждый день и в сотый раз срывается еще болезненнее, чем в первый. Есть и такие, которые, исправляя с помощью своего искусства все изъяны, нанесенные временем, могут восстановить увядающую красоту и даже вернуть женщину от крайней старости к временам самой нежной юности»[286].

Но тем, кто хотел быть замеченным при дворе, броского наряда и высокого парика было недостаточно. И мужчины, и женщины должны были наносить макияж. Каждое утро во время двухчасового туалета лицо покрывали толстым слоем свинцовых белил, которые, символизируя чистоту души, заодно отравляли того, кто их использовал, медленно разрушая его легкие и печень. Вред свинцовых белил был выявлен лишь около 1760 года, после чего все перешли на более безопасные натуральные пигменты вроде каолина.

Толстый слой краски носили в течение дня как маску, стирающую с лица возраст, усталость, морщины и любые эмоции. Белый цвет придавал лицу сияние, румянец, для которого использовали rouge de coeur[287], делал глаза ярче, ярко-красный цвет губ добавлял им чувственности, а тонко прорисованные голубые вены на висках подчеркивали «благородную голубую кровь», текущую в жилах. Стремление к красоте, по всеобщему признанию, было изнурительным: макияж нужно было подправлять каждые три часа, чтобы он не потрескался. Так называемые mouches[288], крошечные кусочки черной ткани неправильной формы, наклеенные на лицо, использовались для тайных посланий. Те, кто желал продемонстрировать сексуальное вожделение, приклеивал их под глазами, а те, кто хотел просто слегка пофлиртовать, – возле рта. Возможностей было предостаточно, и некоторые придворные бродили по версальским коридорам, наклеив на лицо до 15 мушек и представляя собой живой кроссворд.

Экстравагантная мода на пышные парики и юбки-обручи сменилась более простым внешним видом около 1780 года под влиянием натурфилософских трудов Жан-Жака Руссо. К ужасу французского двора, Мария-Антуанетта в один прекрасный миг сменила свой парик-пуф на короткую «детскую стрижку» и белые льняные платья. Яркие красные и белые цвета в макияже уступили место «естественным и земляным». В любом случае придворным пришлось привыкать и к этим цветам, о чем свидетельствуют примечательные названия для новой палитры макияжа: caca du dauphin[289], boue de Paris[290], merde d’oie[291] или даже entrailles de petit maître[292].

5 Серая реальность

Третье сословие неоднородно, оно состоит из высших должностных лиц, рантье, богатых торговцев и юристов, но также из фермеров и мелких лавочников. На протяжении всего XVIII века экономическое положение представителей этого сословия неуклонно росло. Именно буржуазия, а не дворянство приумножало богатство, и именно из-за этого часть дворянства стремилась к сближению с «денежной аристократией» – верхушкой среднего класса.

Летом 1774 года новым королем стал Людовик XVI, и на первый же год его правления пришлась довольно суровая зима. Из-за неурожая цены на зерно взлетели до небес, породив бунты и беспорядки. На рацион французов, как и остальных европейцев, очень сильно влияла погода, и для большинства населения важны были объемы собственного производства, поскольку из колоний завозили по большей части предметы роскоши – кофе и сахар. Дополнительных поставок зерна речным транспортом из Венгрии, Украины и стран Балтии не хватило, чтобы компенсировать неурожай. В отсутствие не то что холодильных установок, но и вообще надежных способов сохранения мяса животных приходилось заранее перегонять в крупные города: долго, недешево, рискованно, и к тому же из-за больших расстояний животные теряли немалую часть веса еще до забоя.

Фабричное производство развилось по-настоящему только в XIX веке, а при Людовике XVI население работало еще довольно не быстро, в основном на полях, в частных мастерских или дома. Во второй половине XVIII века нерабочих дней в году выдавалось в среднем 66, включая церковные праздники и воскресенья. Вдобавок церковь запрещала работать по неделе после Рождества, Пасхи и Пятидесятницы. Но это не означало, что большая часть населения не работала в поте лица во все оставшиеся недели года. Поскольку четкого разделения между местом работы и местом жительства еще не существовало, люди сами управляли распорядком дня, однако чаще всего работали от восхода солнца до заката, из-за чего летом рабочий день удлинялся. Разнорабочие же, более половины из которых были абсолютно неграмотны, вынуждены были работать по 16 часов в день. Из-за недостаточно здорового и сбалансированного питания рост среднестатистического француза в XVIII веке не превышал 1,64 метра, тогда как более обеспеченные люди, которые могли позволить себе и более качественную пищу, например белый хлеб, в среднем вырастали на 6–7 см выше. В 1780 году в городах вроде Амьена две трети детей умирали, не достигнув пяти лет, от недоедания или эпидемий оспы и кори, а тех, кто доживал до пятилетнего возраста, ждала все та же работа в сельской местности или на шахтах.

Такие художники, как Франсуа Буше или Жан-Батист Грез, в своих полотнах идеализировали сельскую жизнь и полностью игнорировали серую повседневность жителей провинциальных городков или деревень. Баронесса д’Оберкирх, путешествуя по Франции, отмечала, что в небольших городах и их окрестностях достаточно много еды, но «все настолько грязно, что есть это невозможно». Баронесса была в своих выводах не одинока. В XVIII веке, как и в предыдущие столетия, путешествия оставались рискованным предприятием, поскольку владельцы гостиниц не слишком заботились о гигиене. Большинство британцев из высшего социального слоя уже давно соблюдали правила санитарии – ежедневно мыли руки и лицо и до трех раз в неделю мылись полностью. Однако так было принято не везде, и британские путешественники приходили в ужас от увиденного на французских постоялых дворах. Молодая англичанка Анна Франческа Крэдок ежедневно и во всех деталях записывала впечатления о путешествии. В ее дневнике можно найти такую запись: «Свою комнату, которая одновременно служила и столовой, я делила с горничной, но, увы, ни одна из нас не смогла расслабиться: наши кровати кишели клопами, всего мы уничтожили 64 таких насекомых. Я проснулась в восемь утра и чувствовала себя еще более уставшей, чем перед сном».

Почти ежедневно Анна Крэдок дополняла записи отчетом о количестве убитых клопов.

С кулинарной точки зрения поездки по Франции также оставляли желать лучшего. Британский агроном и экономист Артур Янг отмечал в путевом дневнике, что в тех городах Франции, которые он посетил, кухни были «заполнены черным дымом; хозяин обычно выступает и в роли дежурного повара, и чем меньше вы будете знать о процессе приготовления, тем лучше сможете переварить пищу». Делясь опытом путешествий, Янг не скрывал разочарования – и своего британского чувства превосходства. По его словам, во Франции «швабра, веник и щетка явно не входят в список необходимых в быту предметов». Прибыв в Бретань, в деревню Генгам, он видит только «жалкие хижины из засохшей глины, без стеклянных окон, почти без света, но с глиняными трубами. Я был у себя в комнате в Бель-Иле после обеденного сна. Как вдруг к изголовью кровати подошел трактирщик и отдернул занавеску, после чего на мою голову обрушился целый дождь из пауков».

По его мнению, город Пуату – это «бедный и уродливый район, в котором ничего не меняется и ничего не происходит», Аббевиль – «старый и уродливый город с ветхими деревянными домами», а Лимож – «плохо застроенный и неприятный город с узкими улочками и высокими домами».

Даже такой мегаполис, как Париж, который наряду с Лондоном считался культурным центром западного мира и в котором проживали 15–20 тысяч аристократов, не всегда оправдывал ожидания путешественников. При первом знакомстве с Парижем философ Жан-Жак Руссо был потрясен, когда, «проезжая через квартал Сен-Марсо, не увидел ничего, кроме узких и вонючих улиц, уродливых черных домов, грязного воздуха, нищеты [и] попрошаек». Артур Янг оценил французскую столицу ниже Лондона, поскольку «улицы очень узкие и часто перегорожены, тротуары напрочь отсутствуют». Также Янга поразили грязь, от которой местных жителей могла уберечь только черная одежда, скрывавшая брызги от проезжающих мимо карет, полчища крыс на берегах Сены и густые клубы пыли, нависшие над улицами. На улицах стояла удушающая вонь от помоев, которые местные жители выплескивали прямо из окон с криком «Gare à l’eau!»[293], а переулки, заваленные экскрементами, даже сами парижане называли merderet[294].

Жители Парижа британскую критику не принимали близко к сердцу. Для журналиста и эссеиста Луи-Себастьена Мерсье его столица – «плавильный котел», в котором «постоянно кто-то поет, кричит или дерется». Парижане с гордостью заявляли: «Кто родился в Париже, тот дважды француз». Однако и Мерсье не мог отрицать, что те, кому не посчастливилось вырасти в богатой семье, обречены на выживание в самых мрачных условиях. Простой народ прозябал в нищете, и в 1753 году Фужере де Монброн писал о героине своего романа, что «Несносная Марго» вынуждена была ютиться с родителями в одной из тысяч маленьких квартирок в парижских трущобах: «Господин Транш-Монтань (мой отец), мама и я ютились в одной комнате на четвертом этаже. У нас было два деревянных стула, несколько побитых глиняных тарелок, старый шкаф и уродливая старая кровать без покрывал и матраса, на которой мы спали все втроем».

Рост численности населения в Европе, вызванный снижением смертности и повышением рождаемости, привел к тому, что предложение рабочих рук превысило спрос на них, как следствие – увеличилась армия безработных и нищих. Цены на еду выросли, жалованья упали, а один дипломат, посетивший Париж в 1749 году, писал в отчетах, что невозможно даже на мгновение остановить карету – ее сразу же «окружают по десять, а то и по двадцать нищих». С 1764 года нищих во Франции стали арестовывать и помещать в dépots de mendicité[295], но это лишь ненадолго скрадывало неравенство между богатыми и бедными. На улицах крупных городов за происходящим внимательно следили сотрудники тайной полиции, так называемые mouches[296]. По приблизительным оценкам, в 1750 году только в Париже действовали около трех тысяч информаторов. Тем не менее власти Парижа не в силах были повлиять на то, что новоиспеченные матери каждый год подкидывали соотечественникам порядка пяти тысяч детей.

На протяжении веков власти придерживались убеждения, что в борьбе с преступностью эффективен только репрессивный подход. Подать пример, чтобы отвадить будущих преступников, – такова была цель, поэтому в XVIII веке отправление правосудия остается неизменно жестоким. Осужденные за кражу или попрошайничество получали клеймо на правом плече в виде буквы «v» – от voleur (вор) или «m» – от mendiant (попрошайка). Тем, кого отправляли гребцами на галеры, ставили клеймо «GAL».

В 1779 году молодого человека из Парижа приговорили к пожизненному наказанию на галерах за «попытку кражи часов», а в 1783 году по обвинению в содомии и «развратных действиях» сожгли на костре некоего Жак-Франсуа Паскаля. Единого принципа вынесения приговоров не было. Согласно указу 1763 года, банкирам, осужденным за мошенничество, грозила смертная казнь, но на практике они, как правило, получали более мягкое наказание.

Анри-Луи-Мария Роан, принц Гемене, был не только первым камергером Людовика XVI, но и банкиром. В 1782 году он обанкротился и оставил долги на сумму 32 миллиона фунтов стерлингов, из-за чего его освободили от обязанностей, однако король все же поспешил ему на помощь. Он пожертвовал 690 тысяч фунтов стерлингов и лично спас Роана от тюрьмы.

В 1772 году банкира Франсуа-Пьера Биллара, рыбку куда как помельче, арестовали за мошенничество и растрату. В качестве наказания его на день выставили к позорному столбу с плакатом «банкир-мошенник, ненадежный служащий» и обязали покинуть территорию Франции. В том же месяце водовоз Франсуа Вуари получил такое же наказание, дополненное несколькими ударами плетью, однако на этот раз виновный не присваивал ничьих денег – он украл носовой платок из чьего-то пальто. В 1768 году суровому наказанию подвергся не только книготорговец, который подпольно продавал «Разоблаченное христианство», запрещенный манифест философа-просветителя Гольбаха, но и его работники. «Всех троих арестовали. Их выставили к позорному столбу, выпороли и заклеймили. Подмастерье приговорили к девяти годам каторги, перекупщика – к пяти, а жену – к пожизненному заключению в сумасшедшем доме», – в смятении писал Дидро своей любовнице Софи Волланд.

Философ Монтескье рассуждал о несоразмерности наказания в сатирическом эпистолярном романе «Персидские письма» уже в 1721 году. Его книга, которую поначалу распространяли анонимно в Амстердаме, а затем нелегально выпустили на французский рынок, наряду с «Философскими письмами» Вольтера, представляла собой один из первых образцов язвительной критики против деспотизма и нетерпимости. С точки зрения Монтескье, ориентиром для успешного правления должен быть разум, а не свобода действий: «По моему мнению, правительство тем совершеннее, чем меньшими усилиями оно достигает своей цели. Поэтому наиболее совершенен тот, кто в своем правлении максимально учитывает склонности и предпочтения своих подданных. Если люди ведут себя одинаково послушно как при мягком, так и при жестком правлении, то первое предпочтительнее, поскольку оно более соответствует здравому смыслу и поскольку жесткость – внешняя движущая сила. […] В странах, где к преступникам применяются сдержанные меры, наказания боятся так же, как и там, где наказания носят тиранический и жестокий характер».

Суровые наказания выпадали в основном на долю простых людей. Дворяне, обвиняемые в убийстве, находили юридическую лазейку в психиатрической лечебнице Шарантон, а если уж дворянина действительно казнили, его не вешали, а обезглавливали, чтобы он умер быстро. Гильотина, впервые использованная в 1792 году, в каком-то смысле демократизировала смертную казнь.

Вопреки всей критике несправедливости наказаний, публичные казни, как и в Средние века, привлекали многочисленных зрителей. Казнь Робера Дамьена, пытавшегося в 1757 году убить Людовика XV, собрала публику со всего Парижа, подобно современным вирусным видео. По рассказам современников, по прибытии на место казни – площадь Грев – Дамьен пробормотал: «Это будет тяжелый день». Он не ошибся. В течение полутора часов его подвергали самым страшным пыткам: сначала отрубили руку, затем раскаленными щипцами вскрыли грудную клетку и влили в нее кипящее масло.

Среди зрителей был и Джакомо Казанова с друзьями, которые арендовали помещение в доме с видом на эшафот. Со второго этажа они наблюдали за тем, как Дамьена четвертовали лошадьми. Если верить Казанове, во время пытки Дамьена один из его друзей, выстроившихся у окна, был «так увлечен, что не смел пошевелиться или хотя бы повернуть голову на протяжении всей казни».

На следующий день после смерти Людовика XV жители Версаля с нетерпением ожидали увидеть, что же предпримет новый монарх. Людовик XVI был вынужден закрыться в своих королевских владениях – в замке Шуази. Политического опыта у молодого монарха не было, и времени подготовиться к новой роли ему практически не дали. Но в тайной беседе со своей теткой, мадам Аделаидой, Людовик XVI получил дельный совет – обратиться за консультацией к ветерану политики с большим стажем. Королю действительно был нужен политический наставник, способный провести его через неспокойные и небезопасные воды ближайших лет. Во главе списка оказывается Жан-Фредерик Фелиппо, граф де Морепа. Морепа приходится внуком Поншартрену, канцлеру Людовика XIV. При Людовике XV граф 24 года занимал пост морского статс-секретаря, однако в 1749 году совершил опрометчивый поступок, опубликовав язвительную эпиграмму о мадам де Помпадур, и был сослан в собственные владения в Поншартрене. 20 мая 1774 года, когда Людовик XVI провел свой первый Совет, хитрая бестия политического мира, семидесятитрехлетний Морепа вновь оказался на коне. Став советником, он многие годы оставался на расстоянии вытянутой руки от короля, оберегая его от всевозможных интриг: «Я всегда буду рядом, всегда буду служить вам – ваши министры будут работать с вами. Я никогда не обращусь к ним со словом от вашего имени и никогда не обращусь к вам со словом от их имени. […] Иначе говоря, я буду вашим приближенным и не более того». В действительности же Морепа стал в Версале новой политической силой. Во дворце ему отвели бывшие покои мадам Дюбарри, расположенные прямо над покоями короля и соединенные с ними небольшой потайной лестницей.

Если верить воспоминаниям мадам Кампан, когда Людовик XVI и Мария-Антуанетта объявили о смерти Людовика XV, они стояли на коленях и плакали в объятиях друг друга, причитая, что они «слишком молоды, чтобы управлять Францией». Эти слова оказались достаточно далеки от истины: в первые же недели своего правления Людовик XVI проявил себя как король, который ставит во главу угла интересы своего королевства. Нового короля можно было упрекнуть в отсутствии харизмы с его близорукими глазами, робким характером и скучной внешностью, но Луи-Огюст действительно хотел освежить пропахшие политическим застоем коридоры Версаля и как можно скорее дистанцироваться от своего авторитарного, всеми ненавидимого деда. И прежде всего мадам Дюбарри под давлением Марии-Антуанетты была сослана в аббатство Пон-о-Дам. Некогда могущественной королевской фаворитке больше не были рады в Версале.

11 июня 1775 года состоялась официальная коронация Людовика XVI в Реймсском соборе. Если верить свидетелям, на протяжении всей шестичасовой церемонии Людовик XVI жаловался, что корона, усыпанная бриллиантами, слишком сильно давит на голову, будто сделана из свинца, и причиняет боль. Летописцы того времени усмотрели в этом зловещее предзнаменование, но к моменту коронации образ Людовика XVI оставался еще практически невредимым.