Заклятие дома с химерами

8 Кружевная салфетка

Повествование Клода Айрмонгера продолжается

Последний завтрак

Я не спал. Не мог уснуть. Мои мысли занимала Пайналиппи, и, когда забрезжил рассвет, я встал и в мрачном расположении духа пошел завтракать.

Я привык приходить в столовую как можно раньше. Если там было слишком много моих товарищей в вельветовых штанишках, то к концу завтрака моя голова просто звенела от голосов их заветных предметов. Обычно я и приходил, и уходил первым. Но тем утром в столовой уже сидел Туммис. Мы пожали друг другу руки.

— Учитывая всю эту историю с Розамутью, — сказал я, — возможно, у меня сегодня не будет Сидения. Возможно, его отменят.

— И мы оба останемся в коротких штанишках? Думаю, это было бы не так уж и плохо.

— Однажды, Туммис, ты обязательно получишь свои брюки.

— Прошлой ночью мне снилась Ормили. Можно, я расскажу тебе об этом?

Нас прервал резкий женский голос, объявивший:

— Сесили Грант.

Рядом с нами сел кузен Борнобби. Сесили была его женской туфлей четвертого размера, лежавшей в закрепленном у него на поясе кисете, который болтался между ногами. У кузена Борнобби была огромная коллекция рисунков и фотографий полуголых женщин. Все они были найдены на Свалке — каким-то образом ему всегда удавалось их разыскать. Борнобби говорил, что у него на них особый нюх. Борнобби всегда выглядел очень уставшим, у него всегда были коричневато-серые синяки под глазами. Он мылся ароматическим мылом, так что его приближения нельзя было не заметить. Но за этим запахом скрывался другой, словно за Борнобби неотступно следовал призрак рыбы. Недавно он нашел на Свалке кое-что новое, но оно ему надоело, и теперь он пытался сдать нам его напрокат. Это был рекламный буклет, гласивший:

ПЕРВОКЛАССНЫЕ КОРСЕТЫ ЧЕСА ТОМПСОНА

Сидят как перчатка. Великолепно подходят к платьям с длинной талией!! Продаются в мануфактурных лавках. Миллион пар в год.

Изготавливаются в вариантах 13-, 14-, 15-тидюймовой длины. Как перчатка!!

В случае отсутствия нужного размера в ассортименте вашего мануфактурщика пишите по адресу: Лондон, Олд-Бейли, 49. В письме следует указать размер и обхват талии. Корсет будет выслан вам незамедлительно.

— Не сегодня, Борнобби, — сказал Туммис. — У него нынче Сидение.

— Сегодня, правда? — сказал Борнобби. — Тогда у него еще больше причин. Давай же, Клод, взгляни на эти корсеты, подумай, как Пайналиппи будет выглядеть в одном из них.

— Борнобби, пожалуйста, не сейчас, — сказал Туммис. — Не порть ему настроение.

— А как насчет этого? Это кое-что особенное. Специально для тебя, Туммис.

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СУСПЕНЗОРИЙ ПУЛЬВЕРМАХЕРА

Мышечная сила за углом. Гальваническое предприятие Пульвермахера, Лондон, Риджент-стрит, 194. Сорокалетний опыт работы. Все приборы с гарантией.

— Нет, Борнобби, — сказал Туммис. — У меня сегодня не рыночный день.

Но от Борнобби было не так-то просто отделаться. Он схватил Туммиса за руку. Однако через мгновение рекламный проспект оказался в другой руке. В руке Муркуса.

— Благодарю вас, джентльмены. Я присмотрю за этой штукой.

— Пожалуйста, Муркус! — взмолился Борнобби.

— Альберт Поулинг!

Повернувшись чуть раньше Муркуса, Борнобби и Туммиса, я увидел свисток по имени Альберт Поулинг и принадлежавшего ему дядюшку Тимфи. Через миг Муркус, Борнобби и Туммис подскочили, потому что Тимфи дунул в своего Альберта.

Моя кузина Пайналиппи

— Клод Айрмонгер! — крикнул Тимфи.

Я выходил из обеденного зала под свист Альберта Поулинга. Этот звук сопровождал меня всю дорогу вверх по лестнице до самой гостиной.

— Нервничаешь? — спросил дядя.

— Немного, — признался я.

— Знаешь, что с другой стороны двери?

— Кузина Пайналиппи, — пробормотал я.

— Как ты выглядишь? — спросил Тимфи. — Ты бледный и потный. Просто подарок. Не сомневаюсь, что множество кузин будет рыдать из-за несчастной любви к тебе. Ты просто сердцеед, Клод.

— Уже пора? — спросил я.

— Почти.

— Каково это, дядя Тимфи? Каково это быть женатым?

— Я был женат на кузине Могритт всего два месяца, — сказал Тимфи грустно. — Потом она подхватила бледную лихорадку и от нее осталась только маленькая губная гармошка.

— Мне жаль, дядя. Был ли ты счастлив? Было ли это тем, о чем ты мечтал?

Из подвалов донесся гудок поезда. Дедушка отправлялся в город, и весь наш мир трясся при звуке его отправления. Это нисколько не улучшило моего настроения.

— Пора, — сказал Тимфи, дунув в своего Альберта, звук которого показался таким слабым после гудка локомотива. Он открыл дверь, втолкнул меня внутрь и закрыл за мной.

— Глория Эмма Аттинг.

— Джеймс Генри Хейворд.

В дальнем конце полутемной комнаты на специальном красном диване, который, как мне было известно, использовался специально для таких случаев, сидела моя кузина Пайналиппи Айрмонгер со своей Глорией Эммой. Мне не нужно было видеть их, я слышал, что они там. Много лет назад на этом же диване сидели мои мать с отцом.

Как кузены Айрмонгеры приближались к своим кузинам в прошлом? Наверное, некоторые из них мчались к своим возлюбленным на всех парах. Другие ломились в дверь и умоляли, чтобы их впустили. Третьи пожимали своим кузинам руки, а четвертые сразу переходили к поцелуям. Я же просто стоял у двери. Наверное, мы были не первыми, кто оказался в такой ситуации, кто не вступал в контакт на протяжении всего получаса, кто держался друг от друга как можно дальше и даже глядел в противоположных направлениях до тех пор, пока не получал избавления от этого ужаса. Кузен и кузина, так близко, кузены каждый день, кузены каждую ночь, кузен с кузиной, кузенство. Я стоял неподвижно и тихо, насколько мог. Я был статуей.

— Глория Эмма Аттинг.

— Я жду, — послышался другой голос.

Статуя.

— Тебе нужны наставления?

Статуя.

— Глория Эмма Аттинг.

— Мне тебя за руку вести?

Голос требовал, чтобы я двигался. И я начал эту ужасную экспедицию к маленькому дивану. Я шел не прямиком через комнату — скорее, я, подобно крабу, двигался маленькими шажками, вплотную прижимаясь к стенам, чтобы путешествие заняло вдвое больше времени.

— Значит, вот и ты, не так ли? — сказала она.

Думаю, так оно и было.

— Я должна выйти за тебя замуж.

— Да, — выдавил из себя я. — Но не сейчас.

Действительно, она была гораздо выше меня, а над верхней губой у нее виднелся пушок.

— А ты нервничаешь, — сказала она.

— Да. Да, — сказал я. Что же еще такого сказать?

— Мы знали, что это произойдет, так что для нас это не стало сюрпризом. Ты дрожишь. Ты что, очень болен?

— Да, болен.

— Ты ведь не умрешь, если я к тебе прикоснусь, правда?

— Я не уверен.

— Значит, тогда я стану вдовой.

— Мы еще даже не женаты.

— Но будем. Другого выхода нет.

— Ну… — сказал я. — Нет.

— Мне придется ухаживать за тобой?

— Надеюсь, что нет.

— Не думаю, что у меня это хорошо получится.

— Нет.

— Ты подрастешь, как думаешь?

— Может быть, — сказал я. — Я попытаюсь.

— В таком случае, кузен Клод, послушай-ка меня. Если мы останемся в Доме-на-Свалке после того, как ты получишь брюки, нам выделят две комнаты. В этих комнатах нам и предстоит жить. Возможно, это будут очень маленькие комнаты. Возможно, на самом деле это будет одна комната с фальшивой стеной чуть толще доски. Именно это произошло с моей сестрой Флиппой, когда она вышла замуж за кузена Кросспина. Но вскоре она поняла, что может двигать стену. И чем больше она презирала Кросспина, тем дальше отодвигала стену. Она жила в комнате, которая становилась все больше и больше, а он — в комнате, которая с каждым разом становилась все меньше. В конце концов ему пришлось спать стоя. Интересно, будет ли у нас передвижная стена. Ты поместишься в стенном шкафу? Думаю, поместишься. Надеюсь, у нас будет стенной шкаф. Если нет, ты сможешь жить под кроватью. Или под каминной полкой. Нет, там ты будешь слишком заметным. У тебя несчастный вид.

— Я на самом деле несчастен.

— Я наврала тебе, ты, растрепа, — сказала она. — Я часто вру. И буду врать тебе. Я ужасная врунья, просто не могу остановиться. Никогда не верь ни одному моему слову, мой тебе совет. Я оказываю тебе услугу, говоря об этом, — часто людям приходится доходить до этого самим.

— М-м-м… — сказал я. — Спасибо.

— Я старше тебя.

— Мне пятнадцать.

— А мне семнадцать.

— И еще шесть месяцев.

— Я тебя не люблю.

— Нет.

— Но я способна любить.

— Ох.

— Я много кого любила в свое время.

— Да?

— Я могу рассказать тебе об этом?

— Да.

— Я постоянно влюбляюсь и перестаю любить, — сказала мне Пайналиппи очень доверительным тоном. — Я и сейчас люблю, но не тебя. Меня распирает от любви, но не к тебе. Мы были вместе. Мы просто не могли остановиться, он и я, нога за ногу, рука за руку. Как это было неуклюже! Пуговицы были повсюду! Руки и глаза! А какие вздохи. А кожа и все остальное! Но надежды нет, я должна выйти за тебя.

— Кузина Пайналиппи?

— Кузен Клод?

— Ты сейчас врешь?

Она не ответила.

— Ты врешь? — спросил я снова.

— Ладно, — сказала она через мгновение, — дай-ка мне взглянуть на него. Давай же. Ты знаешь, что должен. Я взгляну на него. Покажи мне.

Медленно и осторожно я вытащил своего Джеймса Генри и положил на ладонь. Я держал его подальше от нее, но так, чтобы она могла его видеть.

— Затычка, не так ли?

— Да, — прошептал я. — Универсальная затычка. Подходит для большинства сливов. Ее зовут Джеймс Генри Хейворд — я слышу, как она произносит это имя.

— Мне сказали о том, что ты слышишь Предметы, мои тетушки Нуна и Кердлия. И они велели мне отучить тебя от этого. Затычка по имени Джеймс-как-там-ты-его-называешь, Клод Айрмонгер, — это всего лишь затычка, — сказала она и через мгновение добавила: — Затычка — это не слишком романтично, не так ли?

— Нет, — сказал я, — думаю, не слишком.

— Затычка, — повторила она.

— Да, — сказал я. — Универсальная затычка.

— Я должна выйти замуж за затычку. За затычку. В этом вся моя жизнь? Затычка. Я думала, это может быть что угодно. Ты довольно таинственный, думала я, такой болезненный и бледный, да еще и слышишь Предметы. Это могло бы быть чем-то очень необычным. Я решила, что это будут карманные часы. Была бы рада и пресс-папье или увеличительному стеклу, но не затычке. Не затычке. Подошла бы, наверное, и хорошая туфля. Да, изящная туфля подошла бы просто отлично.

— Ты правда думала, что я таинственный? — сказал я. — В затычке действительно скрывается тайна.

— Ну, и кто теперь врет?

— С затычкой ты можешь удерживать что-то внутри, а выдергивая затычку, ты выпускаешь это наружу. Затычка в лодке может помешать человеку утонуть.

— Вообще-то, это называется пробкой.

— Вытащи затычку — и все, что было плохого и ядовитого, исчезнет. Убери ее — и кто знает, что произойдет, что вырвется наружу из того места, которое затычка держала закрытым? Затычка может удерживать внутри хорошие, полезные вещи. Затычка — это вход и выход, маленькая круглая дверь. Проход между мирами.

— В самом деле?

— В самом деле.

— А вот что я знаю о затычках, — сказала Пайналиппи. — Я использую затычку, когда принимаю ванну. Но я сама к ней не прикасаюсь, затычка — это дело служанки. Служанка затыкает ею сток, напускает воду, после чего в ванну сажусь я. В воде я сижу голой, Клод, так и знай, абсолютно голой. Я моюсь и выхожу из воды, которая, так и знай, Клод, становится грязнее, но при этом гораздо интереснее, после чего служанка достает затычку. Затычка — это предмет для слуги. Думаю, тебе тоже хотелось бы увидеть мой Предмет, я уверена в этом.

— Нет, нет, — сказал я, — не беспокойся.

— Тебе хотелось бы увидеть мой Предмет, — сказала Пайналиппи с нажимом.

Она осторожно взяла свернутый в трубку предмет, который лежал рядом, и расстелила его у себя на коленях. Предмет полностью покрывал ее бедра, бедра Пайналиппи.

— Вот! — сказала она.

— Глория Эмма Аттинг.

Как и моя затычка, Глория Эмма была круглой. Она имела больший диаметр, но была более плоской и не такой прочной. Она была очень тонкой и с таким количеством дыр, что поначалу я испугался, мол, Пайналиппи совсем не следит за своим предметом рождения и какой-то из многочисленных видов моли, обитавших в доме, изгрыз его. Но затем я увидел, что дырки расположены в определенном порядке и явно сделаны намеренно.

— Что это? — спросил я.

— Ты разве не знаешь?

— Нет, — сказал я. — Я никогда раньше такого не видел.

— Это салфетка!

— Салфетка? Салфетка по имени Глория Эмма Аттинг.

— Значит, ты считаешь, что у нее есть имя, не так ли?

— Да. Да, есть.

— Я никогда его не слышала.

— Ничего не поделаешь.

— Ты это четко слышишь?

— Да, очень четко.

— Глория?

— Глория Эмма Аттинг — вот что она говорит.

— Что-то еще?

— Больше ничего, только имя.

— Глория Эмма Аттинг.

— Хорошо, — сказал я. — Салфетка.

— Салфетка! — произнесла она с выражением.

— А что такое салфетка? — поинтересовался я.

— Ты разве не знаешь?

— Никогда раньше не видел. Каково ее предназначение?

— Салфетку кладут на стол.

— Да?

— Чтобы украсить.

— Правда?

— На нее можно ставить разные вещи — блюдо с пирожками, например, или вазу с цветами. Но ее можно класть на стол и просто так. Она, салфетка, преображает стол. Самый обычный, ничем не примечательный стол может стать красивым благодаря салфетке.

— Но для чего конкретно она предназначена?

— Ее можно класть на любой стол, и благодаря этому он становится красивым.

— То есть практической пользы от нее нет.

— Это маленькое переносное украшение!

— Значит, на нее можно ставить разные предметы.

— Можно. Но не обязательно.

— Но ведь тогда ее не будет видно. Думаю, я не совсем понял. Хотя нет, возможно, она защищает стол? Чтобы на него не пролилась вода и не попали крошки? Думаю, я понял. Такая маленькая скатерть, но с дырками?

— Это предмет редкой красоты. Очень деликатный.

— Она может легко порваться?

— Если не относиться к ней с любовью.

— Значит, она не особо практичная?

— Она не удержит воду в ванной, если ты об этом.

Салфетка показалась мне совершенно бесполезным предметом. Мог ли я полюбить салфетку? В ней было столько дыр, словно она стеснялась собственного существования, словно она вообще не хотела существовать.

— Ты можешь потрогать ее, если хочешь, — сказала Пайналиппи.

— Потрогать?

— Если хочешь.

Она положила салфетку мне на колени. Салфетка ничего не весила, это была тень предмета. Сама Пайналиппи, в свою очередь, положила себе на колени мою затычку. Мы долго сидели в тишине. Наконец, глядя на мою затычку, она пробормотала:

— Похожа на жабу.

Мы так и продолжали сидеть, привыкая: она — к Джеймсу Генри, я — к Глории Эмме, пока наконец снаружи не раздался свист дядюшки Тимфи. Пайналиппи забрала у меня свою салфетку, а мои пальцы, слегка коснувшись ее коленей, вернули Джеймса Генри в его привычное место. Я был рад, что все закончилось. Думаю, мы не слишком подходили друг другу. Но Пайналиппи прошептала мне:

— Думаю, все прошло очень хорошо, не так ли?

В ее глазах стояли слезы. На какое-то мгновение я подумал, что у нас могло бы что-то получиться, но затем услышал ее вздох:

— Затычка…

И я решил, что нет, не могло бы. Поднимаясь, я услышал, как диван что-то сказал.

— Виктория Холлест, — сказал он.

Ладно, подумал я, значит, диван зовут Викторией Холлест. В этом не было ничего необычного. Внизу лестницы есть балясина по имени Виктория Амелия Бротон, а один раз я услышал, как какой-то подсвечник назвал себя Викторией Маклеод. В игровой комнате есть крокетный молоток по имени Вики Мортон. Отлично, еще одна Виктория. Пускай. Но маленький красный диван по имени Виктория Холлест произнес еще кое-что.

— Где Маргарет?

Это было уже что-то новое. Что-то очень серьезное. Раньше ни один предмет не говорил мне ничего, кроме своего имени. Эта новость оказалась чрезвычайно странной и заставила меня почувствовать себя настолько неуютно, что у меня внутри все перевернулось. Я подумал, что меня может стошнить прямо на диван или, что еще хуже, на Пайналиппи и ее Глорию Эмму. Но я сдержался. Что происходит? Что со мной происходит? Я схожу с ума? Может ли мое сердце внезапно остановиться, как у отца? Шатаясь, я пошел к двери. Я пообещал себе, что снова приду послушать Викторию Холлест так скоро, как только смогу. Но сейчас мне нужно было уходить — дядюшка Тимфи отнюдь не славился терпением.

Моя голова и совок для угля

Нам с Пайналиппи полагалось разойтись и просидеть остаток дня в одиночестве, думая о нашем совместном будущем. Я должен был сидеть в Слоновьей комнате, а Пайналиппи — в Белой. Просто сидеть, сидеть и думать о нашей совместной жизни, о холодных обедах, дожидающихся нас на подносе. Я должен был сидеть на месте в течение нескольких часов. И я сел, стараясь не паниковать из-за говорящего дивана и не думать о том, кем могла бы быть Маргарет. Я стал думать о Пайналиппи. В течение некоторого времени я старался концентрироваться на ощущении от прикосновения к ее салфетке, но диван продолжал звать меня в моих мыслях. Я начал расхаживать по комнате, волнуясь и пытаясь отвлечься. Уже начало смеркаться, когда я услышал приближение Альберта Поулинга, и вскоре Тимфи отправил меня спать.

— Беги, Клод, и веди себя хорошо. Сегодня не время для твоих выходок, у нас и так голова кругом.

Весь обратный путь до своей комнаты я проделал бегом, обходя главные коридоры, которые были переполнены Айрмонгерами. Я не желал слушать колкости и гиканье, не хотел, чтобы с меня стянули всю одежду и стали подбрасывать ее в воздух, — хотел избежать всего того, что обычно происходит после Сидения. Я не стану ужинать этим вечером, у меня есть банка раздавленного слоеного печенья. Я не выйду до самого утра, когда мое Сидение уже не будет такой новостью и их энтузиазм по его поводу уменьшится. Я пришел домой незадолго до того, как поезд вернулся из Лондона.

Мои две комнаты были не очень большими, но зато полностью моими. Всецело клодовскими и немного замусоренными. Да, возможно, они не были самыми чистыми из всех Айрмонгеровских комнат — в конце концов, у меня не было родителей, которые следили бы за мной, устанавливали для меня правила и смотрели, как я расту в соответствии с их представлениями о том, как должен расти Айрмонгер. Не было у меня и братьев или сестер, у которых я мог бы красть и которые крали бы у меня, в дела которых я бы лез и с которыми болтал и имел общие интересы. Я Клод, и это мое царство. Оно не очень большое и не слишком роскошное, но именно в этом хлеву я погружаюсь в мир снов.

Я бы никогда не стриг волосы и ногти, ел бы то, что хотел, вставал поздно и бродил среди своего мусора, если бы не камердинер, который, впрочем, был всего лишь Айрмонгером-слугой, поэтому о нем можно было особо не задумываться. Он наведывался раз в неделю и проветривал мое жилище. Мне приходилось все хорошенько прятать, потому что у него был невероятно острый нюх. В такие дни меня отправляли в стирку. Там меня скоблили, терли, мыли горячей водой и поливали духами. Мои волосы снова становились послушными, а сам я — чистым. До следующей недели, на протяжении которой я мог так пачкаться, покрываться жиром, пятнаться и валяться в грязи, как только хотел. Но все, что я прятал не слишком хорошо, в этот день пропадало. Айрмонгер-камердинер не говорил об этих предметах, он просто забирал их, после чего они исчезали навсегда. Иногда, желая почувствовать еще большую независимость и самость, я мог раскурить глиняную трубку или даже затянуться найденной сигариллой. В крайнем случае я мог сделать самокрутку из газетных обрезков и пыли. Если за этим делом меня заставал камердинер, он напоминал, что это запрещено, после чего приходил Бриггс и с извинениями, но довольно сильно таскал меня за ухо и бил по рукам. После чего я двенадцать раз должен был сказать «Привет, Мурри». Мурри был одним очень хорошим Айрмонгером, настоящим гением в вопросе поисков. Он погиб от взрыва метана, когда закурил на Свалке толстую сигару. НЕТУ БЕНИ (Так мы с Туммисом произносили nota bene[5]): курить на Свалке строжайше воспрещается.

Но во всех прочих случаях я оставался наедине со своей вонью.

Той ночью, когда прозвонили отбой и в коридоре все стихло, не считая пожарного ведра по имени Сирил Пеннингтон, чей шум был постоянным, я отправился к Виктории Холлест.

Я уже почти добрался до гостиной, когда услышал бормотание, доносившееся из учительской. Заглянув туда, я увидел какую-то служанку, занятую ночной уборкой. В этом не было ничего интересного, а мне не слишком хотелось тратить время на слуг, хотя я и предпочел бы, чтобы они были менее заметными. Я уже собирался уйти, когда услышал, что с этой что-то не то. Я думал, что Айрмонгеры-слуги никогда не издают звуков, но эта их издавала. Служанка определенно что-то говорила, хотя ее рот не открывался. Почему она издает звуки? Что она говорит? Пока я прислушивался к ее словам, Айрмонгер-служанка, которая, как я теперь заметил, была юной и рыжеволосой под чепчиком, подошла ко мне с безумным выражением на лице и огрела меня по голове своим совком для угля.