Заклятый друг (СИ)

Я впускаю. Вдыхаю глубоко. И грудь так распирает, что я ахаю.

Скользнув внутри меня языком, он с нечеловеческим придушенным стоном отстраняется.

Возвращает мне строгое вертикальное положение. Притягивает мою голову к своей грудной клетке.

Макс дрожит.

И мне становится тяжело внизу живота.

От такой череды его реакций на меня: агрессия, ярость, нежность, уязвимость.

Я жмусь щекой к холодной кожаной куртке. Голове тепло от дыхания Арского.

Мне нравится ощущать, как его пальцы переплетаются с моими волосами. И как его ладонь давит на лопатки, решительно и трепетно одновременно. Так снимают со стекла бабочку, зажимая ей крылья. Чтобы не поранить, но и не выпустить прежде, чем откроется окно.

— Если бы ты знала, как давно я хотел тебя поцеловать, — голос, подернутый хрипотцой.

— Неужели я ни разу не просила за этот месяц?

— Нет.

— А ты сам не предлагал.

— Не предлагал.

— И мы просто…просто разговариваем целыми днями?

Он усмехнулся:

— Полтора года дружбы, когда мы просто разговаривали целыми днями — тебя не удивляют, а месяц удивляет?

— Мне нравится ощущать твои прикосновения. Очень. Неужели…

Он прижимает меня крепче, как на прощание. Буквально стискивает. Слишком сильно для того, чтобы я смогла продолжать разговаривать.

— Я так боюсь, что ты меня простишь…

Этот рваный шёпот залил мои уши плотной и мутной водой.

— За то, что я всё забыла из-за аварии?

— За то, чтоты забыла.

Он вздрагивает, отстраняет меня. Проводит пальцами по моей щеке. Заглядывает в глаза.

Мне так жалко его.

Я накрываю его руку своей. Сквозь слёзы лицо Макса расплывается, будто туман стал плотным как из зловещей сказки, и мы оба утопаем в нём.

Кажется, Арский сейчас воспользуется этим туманом, и исчезнет, как злой фокусник. Чтобы больше никогда ко мне не вернуться.

Говорю как можно убедительнее:

— Вдвоём мы со всем справимся.

— Нас трое.

— Ну и собака, да.

— Тогда четверо.

— А…кто четвёртый-то? — прищуриваю один глаз. — Свекровь?

— Дома наш сын.

58. Даша

Ты дышишь. Делаешь около двадцати вдохов в минуту. Но вспоминаешь об этом только тогда, когда что-то мешает тебе дышать.

У тебя есть сердце. Оно бьётся с частотой около восьмидесяти ударов в минуту. Но вспоминаешь об этом только тогда, когда что-то сбивает его привычный ритм.

Жизнь может оборваться в любую минуту. По тысячам причин. Но ты вспоминаешь об этом тогда, когда счастлив. В такие моменты ты больше всего ценишь, что она у тебя есть.

Я ошибалась. Когда думала, что после встречи с Максом у меня наконец появилось ощущение полноценности жизни, своего обретённого места в мире, правильности того, что я делаю, и того, что буду делать.

Это ощущение было неполным. Но я не могла этого узнать, пока не сравнила.

С ощущением от того чувства полноценности, которое ты испытываешь, когда держишь на руках своего ребёнка.

Сама себе завидую, что я мать.

— У нас есть ребёнок, — я глажу Ванечку по пухлой щёчке, и его гуление накрывает собой тяжёлый выдох Макса, заполняет нежной мелодией неуютную комнату особняка. — У нас есть сын, Макс.

— Вот видишь. А ты мне не верила.

— Дурацкая память. Как она могла такое потерять?

— Всё вернётся. Нужно просто немного потерпеть.

— Я не вынесу, если не вспомню, как впервые увидела его. Как узнала, что он у нас будет. Его первую улыбку.

— Вспомнишь.

— Какой же он хорошенький. Это невозможно. Невозможно не улыбаться, когда он тут, со мной.

— Ты никогда не плакала, когда брала его на руки. Меня всегда это удивляло.

— Зачем же плакать?

— Это волнительно. Узнать, что у тебя есть ребёнок, когда ты не помнишь ничего.

— Даже от счастья в таком случае невозможно плакать. Он вызывает только чистую радость, настолько чистую, что омывать её слезами совсем ни к чему. Иван Максимилианович Арский. Невероятно! — смотрю на Макса. А вот у моего мужа глаза, кажется, на мокром месте. — Кто придумал имя? Я?

— Ты давно говорила, что если у тебя будет сын, ты назовёшь его Ваней. Да и мне самому нравится, если честно. Красивое русское имя.

— Спасибо тебе, Макс.

— За что?

— За него. У меня одной не получилось бы.

Он улыбается мне в ответ. Но в этой улыбке столько наигранности, что мне становится не по себе.

— Побудьте вдвоём, — его голос дрогнул. Встаёт: — Мне надо решить кое-какие вопросы. А потом я вернусь.

— Ты уезжаешь?

— Нет. Только не сегодня. Сегодня я никуда не уеду. Я хочу быть с вами. Позвать няню?

Мотаю головой:

— Я сама. Я хочу сама с ним побыть.

Макс целует Ваню в лоб. Быстро гладит мою руку. И выходит.

Я даже рада, что Макс оставил нас одних. Мне так хотелось побыть с сыном наедине.

Еле выдержала дорогу сюда.

А потом Татьяна Георгиевна так долго и подробно рассказывала, как его держать и кормить, что меня это даже стало раздражать.

Ванино агуканье такое забавное, как из диснеевского мультика. Его маленькие пальчики уверенно держат мои волосы. А в глазах столько блеска, что сияние звёзд по сравнению с ним кажется неумелой репродукцией истинного сияния.

Совершенное творение. И мне даже не стыдно так думать.

Когда Макс возвращается, мы решаем отправиться на прогулку.

Под строгим наблюдением Татьяны Георгиевны я одеваю ребёнка, и мы выходим во двор.

Крон приветливо машет хвостом, обнюхивает коляску.

Ванечка с любопытством разглядывает серое небо. И так улыбается, словно там радуга.

Мы выбираемся за калитку, выворачиваем на пустую, влажную дорогу.

И тёплая рука Макса ложится рядом с моей на ручку коляски.

Мы идём в шаг. Шуршание его кожаной куртки похоже на шёпот листьев под мягким давлением ветра.

Не холодно. В воздухе ещё пахнет ушедшим дождём. И намытые им багряные и бронзовые клёны стоят глянцевыми.

Там, где заканчивается аллея из громоздких коттеджей, начинается лес. Он убран за деревянный забор, выкрашенный бордовым. Чёрный от влаги асфальт изгибается английской «с». И мы послушно вторим этим изгибам, исключаем прямые, даём себе больше времени на то, чтобы просто побыть втроём подольше.

От Макса пахнет моими любимыми орехами. Смотрю на него. Он отвечает молчаливым взглядом. И ему не нужно ничего говорить. По лицу вижу, что он счастлив.

59. Макс

Я сижу в коридоре у Ваничкиной комнаты, пока Даша укладывает его.

Мне постоянно хочется быть где-то внизу. Потому что я слишком высоко взлетел, и очень страшно будет падать.

Самое обидное, что падение станет не смертельным. Хотя после него я уже не знаю как буду жить. Когда Даша вспомнит.

Весь этот месяц я ничего не хотел скрывать от неё. Хотел, чтобы она как можно скорее узнала всю правду.

И то притяжение ко мне, которое она ощущает, просыпаясь каждое утро, ничего не помня кроме нашего задорного тандема, должно было уничтожаться в самые короткие сроки. Чтобы ей потом не было стыдно за то, как она тянулась к человеку, выломавшему её жизнь с корнем.

Щелчок. Дверь отворяется.

Даша выглядывает в коридор. Окидывает меня удивлённым взглядом.

— Ты чего здесь расселся?

— Он уснул? — встаю с пола.

— Посмотри, — она расплывается в умиротворённой улыбке. — Как котёнок, — притворяет дверь шире, приглашая меня войти.

Я тихо вхожу.

Утяш как обычно. Спит в позе звезды, широко раскинув руки и ноги, словно изо всех сил старается занять как можно больше места на кровати.

Ему снится что-то. Он то смешно морщит нос, то ненадолго улыбается.

Кончики моих пальцев задевает тёплая волна. Такая, которую можно поймать на море в безветренный закат. Легонько, словно её создал всплеск хвоста маленькой рыбки.

Это Даша касается моей руки. И осторожно, будто это я только уснул, и она боится меня разбудить, пропускает пальцы сквозь мои.

Я сгибаю свои, уплотняю это прикосновение, без слов заверяю во взаимности.

Мне нравится ощущать обручальное кольцо на Даше. Нравится сравнивать этот фиктивный символ принадлежности Соболевой мне с тем, что происходит в нашей хрупкой реальности.

В нашей хрупкой, смертельно больной реальности Даша — моя. По-настоящему. По своей воле.

Мы стоим, держась за руки. Плечом к плечу. И любуемся, как спит наш сын.

— Татьяна Георгиевна побудет с ним? — шепчет. — Я хочу погулять с Кроном.

— Конечно. Только там дождь.

— Без грозы он мне не страшен.

— Возьмёшь меня с собой?

— С удовольствием.

Я зову Татьяну Георгиевну. Иду к себе, чтобы переодеться.

Через несколько минут в дверь тихо стучат.

Застёгиваю толстовку и открываю.

Даша стоит в джинсах, а вместо кофты верх от пижамы.

— Весь этот ужас в шкафу комнаты, где я сплю — точно моя одежда?

Киваю.

— Это на меня не похоже. И я не нашла ничего, в чём удобно гулять с собакой.

— Я могу дать тебе какую-нибудь из своих толстовок. Правда, ты в ней утонешь. Будешь как восточная принцесса, в платье поверх штанов.

— Намекаешь, что у меня короткие ноги? Или хвастаешься, что у тебя длинные?

— Ты как всегда ищешь подвох.

Даша перешагивает порог. Оглядывает комнату:

— Здесь очень здорово. Лучшая комната из тех, что я видела в этом доме. Мы вместе её обставляли?

— Да. Это наша с тобой комната, — я уже и сам начинаю верить в подлый обман.

— Значит, мы спим отдельно не всегда?

— Нет, конечно. С тех пор, как попали в аварию.

— Почему, интересно, ты меня выселил, а сам тут остался? Эгоист. Отхватил себе лучшую комнату.

— Хочешь — поменяемся?

Поворачиваюсь с толстовкой в руке.

Даша уже стоит в шаге от меня. Смотрит хитро. Говорит:

— Да. Хочу эту.

Делает ещё шаг. Теперь она вплотную.

Смотрит вниз, и с высоты своего роста я вижу только её макушку.

Берётся за край толстовки, которая на мне. Несмело тянет на себя.

Поднимает на меня взгляд, влажный, дразнящий, просящий.

Я перехватываю её руку.

И кладу на бегунок молнии.

Она медленно тянет его вниз.

60. Макс

Импульс скатывается от моего мозга вслед за бегунком.

Колючей скомканной проволокой к низу живота.

Последнее звено молнии выскальзывает из слайдера.

Стою перед ней распахнутый.

Соболева не двигается.

Пара секунд в тугом, невыносимом покое.

В глухом бездействии.

И Даша поднимает руку. Задевает пальцами мой голый живот. Прижимает к нему ладонь.

Двигает вверх. Змейкой, прерывисто, с долгими остановками, короткими перебежками. Пока одним пальцем не касается левой ключицы.

Тут она останавливается.

И отступает на шаг. Не отрываясь.

Рассматривает свою руку на мне.

Рассматривает меня как свою добычу. Трофей, за которым она чертовски долго охотилась.

Сердце бьёт ей в ладонь. И этот напористый ритм уверяет её в том, в чём не мог уверить поцелуй в лесу. Когда маятник обмана только начинал раскачиваться.

Требую:

— Не смотри так на меня.

Поднимает взгляд:

— Зазнаешься?

— Передумаю.

— Идти на прогулку?

— Ждать, пока ты всё вспомнишь.

— А если я никогда не вспомню? Мы так и будем спать в разных комнатах, пока не состаримся? — ладонью выше. К шее.

— Прекрати дразнить меня, Соболева. Ты опять в последнюю секунду ускользнёшь. Я тебя знаю.

— Раз я сама пришла к тебе, значит, не имею права, правда?

Её вопрос настораживает. И пока я ищу, что ответить, она продолжает:

— Зато имею право прикасаться к тебе так, как раньше было нельзя, — она прикусывает нижнюю губу, перестаёт дышать, и касается кадыка. Легонько, будто кончиками ресниц, будто выдохом сквозь едва разведённые пальцы.

— Только не говори, что тебе хотелось.

Выдыхает:

— Не буду.

— А если не врать?

— Хотелось, — основанием ладони по подбородку, между пальцами зажимает мочку уха. — Вот так, например.

Толкаюсь в её руку. Трусь, сдвигаю её, пока губами не нахожу тёплую кожу. Целую. Жмурюсь от хищного блеска, который заполняет Дашины глаза.

Если бы она только знала, что я сейчас чувствую.

— Ты не представляешь, что я сейчас чувствую.

Улыбаюсь её словам:

— Расскажи.

— Обидишься.

Обнимаю за поясницу. Притягиваю к себе.

Даша выдыхает рвано. Смешок-всхлип.

И становится такая мягкая и податливая.

Я целую её шею. Выходит рывками. Грубо. Нетерпеливо.

А она запрокидывает голову, разрешая мне надевать на неё этот ошейник из моих следов на ней.

Пропускаю между поцелуями слова:

— Расскажи. Пожалуйста. Всегда говори. Всё, что думаешь.

Щипаю её губами. Она стонет, оседает. Держу её крепче. Фиксирую. Целую снова нежно.

— Я тебя хочу, — шепчет у моего уха. — Приручить.

— Разве я дикое животное?

Она отклоняется назад, расправляет руки как крылья.

Вдыхает полной грудью, словно подставляя её мне.

Целую её через одежду. Обхватываю твёрдый сосок, оставляя ткань мокрой.

Даша на выдохе:

— Значит, не отрицаешь, что животное.

Ощущаю её пальцы на своём животе. Она просовывает их под границу джинс. Её ноготки царапают кожу.

Мне простонать хочется от удовольствия. Но я только шибко выдыхаю. Провожу зубами под её ухом.

— Кусаться любишь, Макс?

Её пальцы заползают ниже.

Вместо поцелуя в шею она получает от меня стон.

Вторую руку завела за мою спину. Ведёт по кромке волос.

Щекотно до чёртиков.

Ловлю её запястье за своей головой.

Жёстко. И быстро. Убираю за её поясницу.

Вцепляюсь в пуговицы на её пижаме.

— Я хочу сама расстегнуть. Сама.

Отпускаю её руку.

И каждая пуговица, которую она расстёгивает, отдаётся жжением у меня в позвоночнике.

Она мне:

— Хочу твои губы на своих губах.

Инстинкт схлопывает всё человеческое.

Отпускаю всю её только на секунду.

Я уже на коленях перед ней. Заставляю развести ноги.

Подбородком туго провожу снизу вверх между её ног.

Ловлю взгляд, смущённый и жаждущий.

Её щеки наливаются пунцовым.

Она запахла желанием.

Запустила пальцы в мои волосы.

Расстёгиваю её джинсы. Стягиваю вниз, до колен.

Только кончиком языка. Трогаю рядом. Вожу, смешивая свою слюну с ей влагой. Пока она не сжимает в кулачки свои маленькие руки, натягивая мои волосы.

Раздвигаю её пальцами.

Она стонет.

Облизываю всей поверхностью языка. Прижимаю его настолько плотно, насколько возможно, чтобы продолжать долгое ползущее вверх движение.

Даша вся задрожала. Сквозь стиснутые зубы простонала.

Обхватываю её там губами. Трогаю кончиком языка у себя во рту. Выпускаю. Просто целую. Снова обхватываю. Вминаюсь в неё. Сосу её.

Пальцами к ней. Она сочится. Хочет сделать шаг назад. Но её ноги опутаны джинсами.

Упадёт, если попробует сдвинутся.

Её руки слабо пытаются оттолкнуть мою голову.

А пальцы перетирают мои волосы.

Но она не говорит «нет».

Большим пальцем чуть проникаю внутрь.

Она глухо, сдавленно вскрикивает.

— Стой смирно, Чуточка. Стой смирно, пока не кончишь.

Держу её за поясницу. Тяну вниз, заставляя согнуть колени. Насаживаю её на свой рот.

Она вся замирает. Боясь не удержать равновесия. Сжимается. Стонет, Стонет ещё.

И мелко задрожала.

Слизываю с неё всю влагу. Снизу доверху. Сглатываю Дашу, и она течёт по моему горлу, сладковато-солёная.

Она дышит словно только выдохами.

Поднимаюсь, обхватываю и забираю в свои руки тяжесть её маленького ослабшего тела.

Она со стоном позволяет мне стать её опорой.

Всю себя мне отдала.

Тыкаюсь носом в её мокрый висок.

Даша просит:

— Хочу себя попробовать на твоём языке.

61. Даша

Его лицо оказывается перед моим.

Макс упирает пальцами там, под челюстью, и заставляет запрокинуть голову назад.

Как будто напоить собирается.

Смазывает щекой по щекам несуществующие слёзы. Дыханием гладит мой рот.

Приоткрываю губы.

Приближается. Прикасается.

Облизывает. Только кончиком языка в уголке губ.

И опять от меня.

Глаза в глаза.

Ещё к губам. В другой уголок.

Мне щекотно. И я невольно провожу уже своим языком по этому уголку.

Снова глаза в глаза.

Будто убеждается каждый раз, что я жду его. Хочу его обратно к себе.

И в этом ловит какое-то удовольствие.

И возвращается.

Его осторожность очень хрупкая. Уже трещит, как карамельная струна в недовольных руках.

Накрываю его руки своими.

Он проскальзывает в меня кончиком языка. Втекает и вытекает. Как море в грот. Короткой волной. Которой пока не хватает силы. Перебраться через высоту каменного порога.

Хочу прижаться к нему вся. Но меня ноги не слушаются. Я даже толкнуться не могу.

Он меня чувствует. Обнимает крепче.

Я прячусь в жаре его тела от безобидного холода. И не знаю, что мне сделать. Чтобы показалось, будто холод за моей спиной лютый.

Хочу с ним под одеяло. Чтобы темно и не стыдно.

И хочу под застывшую вспышку молнии. Чтобы видеть всего его. И запомнить.

Спрашивает:

— Поцелуешь меня?

Я послушно приоткрываю рот.

Он проскальзывает туда. Ищет во мне. Терпеливо. Разборчиво. Продвигаясь внутрь всё дальше с каждым разом.

Язык накатывает на мой. Щекочет самый кончик. Дразнит. Исчезает.

И я шевельнулась вслед за ним.

Макс рвано выдохнул. Вжал меня в себя. Руки вниз. По моему телу сцеживающим движением.

И провалился внутрь.

Языком в рот. Пальцами под рёбра. Бедром между моими голыми ногами.

Граница между нами срезалась и засочилась. Как я опять. Там, где его горячее бедро упирается в меня.

Он проникает глубоко. Полностью накрывая мой язык своим. И выходит влажно. Так, что даже когда между нами уже несколько сантиметров, я чувствую тонкую нить слюны, моей и его, перемешанной. Цепочкой, соединяющей наши разомкнутые губы.

Она растягивается. Рвётся. Лопается. Так ощутимо, будто была не из влаги.

Из того, что никогда не должно было утратить прочности.

Он сбрасывает с себя толстовку.

Высеченный как из мрамора Макс.

Даже золотые волоски на его руках кажутся частью чего-то сложного, разработанного на основе замысловатых чертежей.

А эти чертовы жилки, огибающие выпуклую кость у основания кисти. Они сводят меня с ума так, будто раньше не сводили.

Желание провести по ним упруго, потереться об них щекой. Так часто простреливало в моё сознание из бессознательного, когда мы просто были друзьями.

Это желание теперь такое сильное, как будто свежее, как будто в первый раз возникло.

Я просовываю руку между нашими телами, прижимаю ладонь к твёрдой выпуклости. И спрашиваю шёпотом:

— А если я сейчас скажу «нет», ты сможешь остановиться?

Он весь холодеет.

62. Макс

Однажды я не смог остановиться.

Но если сегодня получилось — это ведь не прощает меня?

— Арский! Ты всё проворонил!

Крон пронёсся мимо и захватил фрисби.

— Сам отбирай теперь!

Я догоняю собаку. Рыжий шалопай дразнится, пятится и демонстративно рычит.

Удаётся ухватить тарелку за край, и мы начинаем перетягивание.

— Давай же, Крон! Сжалься над ним, — подбадривает Даша.

Пёс отпускает фрисби и бежит в сторону Даши прежде, чем я успеваю отшвырнуть тарелку.

Соболева подпрыгивает высоко. Так, что свободная на ней толстовка подлетает, оголяя белый животик.

Ловко перехватывает тарелку у свистящего воздуха.

— Не отдам! Не отдам! Не отдам! — крутится то в одну сторону, то в другую.

Крон массивный, и ему нелегко разворачиваться, чтобы обогнуть мою жену.

Дашка отскакивает, легонько подпрыгивает, и бросает мне тарелку.

На этот раз ловлю.

И чувствую себя счастливым дураком.

Разве можно быть счастливым от того, что вы просто бросаете друг другу фрисби? Играете в одной команде против собственной собаки. И ты знаешь, что Дашино расположение к тебе — следствие обмана.

А завтра она снова будет ненавидеть тебя.

Соболева отдаёт пойманную фрисби Крону. Тот не отстаёт.

— Что? Ещё играть? — наклоняется к собаке. — Ты такой большой. Такой большой, — треплет его гриву. — А играешь как щенок, да?

Отбирает тарелку. Играется с собакой. Седлает его. Падает на землю.

Крон пытается подлезть ей под бок, чтобы добыть спрятанную под толстовкой тарелку. А Дашка хохочет.

Сдаётся. Бросает фрисби прочь.

Я помогаю ей встать.

— Замёрзла? — отряхиваю листья, прилипшие к волосам. На её румяных щеках полоска грязи.

Она сейчас похожа на сбежавшего из дома подростка.

Её хочется пригреть. Позаботиться. Научить.

— Когда просто стою — холодно.

— Пойдём домой. Ваня скоро проснётся.

— Ты побудешь с нами?

— Конечно.

Мы идём в сторону дома.

— Я придумала, где хочу провести медовый месяц, — она прижимает свои пальцы к моим, когда я беру её за руку.

— Так, я весь внимания.

— Ты рассказывал, что у тебя остался домик в деревне. Бабушкин.

— Соболева, там туалет на улице, и буржуйка вместо центрального отопления.

— Ты не справишься?

— Справлюсь, конечно. Но…

— Я умею вести хозяйство, я выросла в доме. Там будем только мы втроём. Воздух, грибы, тесные комнатки. Хотя бы пару недель, а?

Понимаю, что она не шутит. Соболева готова уехать со мной в маленький поселковый домик. И ей даже в голову не приходит, что все те наряды, которые она скапливала в гардеробной за время нашего брака, там ей будет негде носить.

Потому что Даша, которая не помнит, почему мы теперь вместе, не нуждается в этих нарядах. И плевать ей на то, кто как на неё посмотрит. Позавидует ли ей. Поставит ли лайк.

Ей не нужны мои деньги. Как и было раньше.

Она просто хочет, чтобы мы были вместе.

— Хорошо. Я завтра съезжу посмотреть дом. Сниму видео. И вечером вернусь, обсудим ещё раз.

— Спасибо, Макс. Я уверена, что нам там будет здорово.

Разуваемся. Доходим до ванной комнаты.

Она останавливается. Поворачивается.

Её лицо словно светится изнутри.

Она смотрит с безграничной добротой.

Как будто ей никогда и не надо было прощать.

— Давай сегодня, — она бодает меня лбом в грудную клетку, снова поднимает взгляд, — давай просто поспим в одной кровати, хорошо?

Даша любила меня.

И если бы я всё не испортил, этот день мог бы стать правдой.

Я снимаю часы и прячу в карман.

И смотрю на неё так, как тогда, в тот вечер.

С пустотелой похотью, оболочка у которой оголённые провода.

И с ненавистью спрашиваю:

— Можно я помогу тебе?

Соболева стоит спиной к двери. Я упираю ладонь рядом с её головой. И толкаю дверь.

Даша тяжело сглатывает. Свистящий вдох затыкает ей горло.

Наклоняюсь к уху. И пока веду ладонью по её бедру, словно задирая платье:

— Ты позволишь мне, Чуточка? Искупать тебя.

63. Макс. Прошлая осень

Лучше бы она не приходила.

Чтобы пережить черноту, нужно хорошенько её прощупать. Каждый квадратный миллиметр черноты.

А светлые вкрапления всё искажают. Даша своим появлением распыляет их на жизненное полотно целиком.

— Ты чего трубку не берёшь? Я же волнуюсь, — она перешагивает порог.

В коротком платье, которое открывает красивые бёдра с углублением между мышцами сбоку. Эта впадина отчётливо проступает, когда Даша наклоняется, чтобы расстегнуть босоножки.

— Не разувайся.

Даша поднимает на меня голову. И смотрит с беспокойством.

Да я и сам прекрасно слышу свой голос. Как эхо. Пустое. И невнятное. Будто слова не человек воспроизвёл, а тень.

Кажется, я сам себя жалею.

Нужно трансформировать жалость в ярость. И направить её на кого-то другого. Ещё живого.

— Там дождь был. Пока дошла от метро, заляпалась, — выворачивает ногу, пытается отряхнуть с тонкой щиколотки присохшую грязь. — Бесполезно. Коля сказал, ты здесь уже второй день зависаешь. И ни с кем не хочешь разговаривать.

— Не соврал.

— Значит, не только меня игноришь?

— Не только.

Она убирает чёлку со лба. Ей неловко. Всматривается в меня. Пытается отыскать хоть микроскопическую трещину, чтобы пробиться через эту глухую стену безразличия моего ко всему, даже к ней.

— Я пришла, чтобы побыть с тобой. Могу просто помолчать. Хорошо?

Трещин нет, но она всё равно пробирается в моё пространство. Затекает в мысли и чувства. Своим этим взглядом, интонацией, и ещё чем-то невидимым. Заставляя верить, что когда-нибудь у меня всё снова будет хорошо.

И я злюсь на неё за это. За способность влиять на меня в лучшую сторону.

— Давай не сегодня, Даш. Давай завтра.

И она добивает меня.

— Я завтра улетаю, Макс. В Перу. Серёжа вернулся раньше… Мы с ним улетаем.

Я готов.

Я сжимаю кулаки.

Чтобы ноут полетел в стену.

Чтобы зеркало разбилось на осколки.

Чтобы кресло проломило ламинат.

Чтобы бронзовая фигура пробила окно.

Я готов…

…запереть Соболеву здесь с собой.

И завтра, когда припрётся её жених, спустить его с лестницы.

Никуда её не отпустить.

…но это ничего не изменит.

Я беспомощен перед тем, чтобы заставить её меня любить.

— Тогда иди к нему. Зачем пришла? Вы не виделись полгода, — отворачиваюсь и иду к креслу. — Наслаждайтесь друг другом! Пока один не предал другого.

Она молча идёт за мной. Немного ждёт. Просто стоит. А я сижу напротив Маринкиного ноута, и застывшее изображение, мешанина из телесных цветов, с него излучает на меня травящие волны. Жжёт кожу на лице хуже открытого огня. Не уничтожая поверхность. А изъедая, как радиация, изнутри.

Даша перемещается по комнате. Тащит тяжёлое кресло из угла ко мне. Скребёт его ножками по полу. Ставит рядом со мной. И садится.

Она не смотрит ни на экран, ни на меня. Сложила руки на коленях. Опустила голову. Пересчитывает пальцы кроткими, рваными движениями.

Я тяжело выдыхаю.

Азарт поделиться с ней всем тем говном, в котором я барахтаюсь, но не тону и не задыхаюсь, возвращает меня к жизни.

— Как Вы относитесь к порнографии, Дарья Васильевна?

Мы встречаемся взглядами. И между нами пробегает ток.

Очень похожий на тот, который часто проскальзывал, когда мы случайно встречались взглядами, пока каждый думал о чём-то своём. И замирали. Просто молча смотрели друг на друга. И от этого становилось немного неловко. Как будто мы невзначай проговорились вслух. Сказали то, что не должны были говорить. Не хотели, чтобы это слышали. Признались в чём-то сокровенном. Она мне. А я — ей.

…в чём-то, что касается только нас двоих.

Сейчас это ток другого рода. Очень опасный. Для неё.

— Никак, — пожимает плечами. — А что?

— Смотрела когда-нибудь? Да что я спрашиваю? Ты же ещё девственница. Или Серёжа уже успел взять обещанное?

— Ты злишься. Это нормально.

— А должен скорбеть. Разве нет?

— Говорят, что такое бывает. Когда близкий тебе человек умирает, ты можешь злиться на него, как будто он тебя бросил. Хотя он, конечно, не виноват в этом. Ну, если речь не о самоубийстве, конечно.

— Ху-е-та.

— Послушай. Твой папа и твоя невеста разбились. Сразу два близких тебе человека. Погибли. В один миг. Может, ты думаешь, что твой папа виноват. Ну, подсознательно. Он неаккуратно вёл машину. Или Марина его отвлекла… Наверное…

— Хуйня это всё! У меня есть железобетонный повод, Дашенька, чтобы злиться. Ненавидеть их обоих. Давай-ка я тебе кое-что покажу.

Щелчок мышки. И изображение на экране оживает.

Комнату заполняют хриплые мужские стоны. Редкие и тяжёлые. Перемежаются с высокими и частыми женскими.

Даша испуганно смотрит на меня. И я вижу, что на её лицо как занавес на сцену, медленно, движимое испорченным механизмом, наползает отчаяние.

— Вот, полюбуйся, — я хватаюсь за подлокотник кресла, в котором сидит Соболева, и притягиваю его максимально близко к себе.

И прижимаю ладони к её лицу. Грубо, так, что она морщится. Заставляю повернуть голову к экрану.

Смотрю туда вместе с ней.

Марина скачет на моём отце. Её лифчик сполз под груди, которые трясутся и подпрыгивают. Она елозит бёдрами по кругу. А его короткие смуглые пальцы вминаются в её белую тонкую кожу на талии.

Меня подташнивает. От этого мезальянса. Молодая и старый. Гладкая и волосатый. Худая и жирный. Моя невеста и мой отец.

Трахаются. Здесь, в этой комнате.

— Камера там, там и там. Она хранила всё это на своём компе. Даже не думала, что я могу найти и увидеть. А последняя запись датирована ночью перед нашей свадьбой. Она не была ни в каком Париже. А мой отец не ездил в Нижний Новгород по делам. Они специально взяли эту недельку, чтобы насладиться друг другом перед тем, как Марина станет жить со мной. И в машине они оказались вместе не потому, что хотели сделать мне сюрприз. Якобы мой отец сам забрал её из аэропорта, и привезёт вовремя. Как все думали. А потому что до этого они трахались в её квартире. До последнего. Пока количество спермы, которое он выкончал МОЕЙ Марине на лицо, не стало предельно скудным.

Откидываюсь на спинку кресла. Смотрю на Дашу сзади.

Я знаю, что она сразу зажмурилась, как увидела их. И подрагивает она не от происходящего на экране. А от вибрации, которая исходила от моего голоса, пока я всё это выплёвывал.

Даша так дрожит когда гроза. Боится грозы. Моя маленькая Чуточка. Приехать одной в Москву, всё с нуля здесь начинать — не побоялась. Пробраться в офис моего отца, чтобы добыть информацию о нарушениях на производстве — не побоялась. Общаться с людьми, для которых она нищебродское ничтожество, да ещё отстаивать при них своё мнение, спорить, пытаться повлиять на них — не побоялась. А грозы боится.

Диковинное, эклектичное создание.

Как же мне повезло, что мы встретились.

Это дар небес, не иначе.

Но, как говорится, бог дал, бог взял.

Реальность забирает мою Дашу. Отдаёт её зною южной страны. Бок о бок с любимым, как она любит говорить про них с Серёжей.

А я остаюсь в России. У порога осени. Абсолютно один. В таком дерьме, что кроме тошноты и головной боли уже ничего не ощущаю.

И никак эту мерзоту не выблевать.

— Мне очень жаль, Макс, — она поворачивается ко мне. Расплакавшаяся. И смотрит. С такой жалостью, что режет живот.

— Да что ты, в самом деле! Думаю пойти сегодня на кладбище. Только вот на чью могилу нассать сначала: на её, или на его? Как думаешь? А может мне взять Маринкину сестру и выебать её там, а? Равноценно? Сестра у неё хорошенькая, молоденькая. Марина её терпеть не могла. Завидовала возрасту.

Тянет к моим рукам руку.

— Прекрати, — откатываюсь на кресле, встаю, ухожу от неё в другой угол комнаты. — Иди умойся. Разревелась тут как маленькая. Не смей меня жалеть, Соболева!

Дашка идёт в коридор.

— Ты правда бросишь меня сейчас? Уедешь с ним? Сейчас, Даша?!

Она замерла. Как будто так весь этот роящийся хаос — в моей жизни, в её, в моих словах, в моей ненависти к Марине, к отцу, к реальности, к Соболевой — перестанет её видеть и пролетит мимо.

Как же я не хочу отдавать её, кто бы знал, блядь. Не хочу!

В коридоре слишком тихо. И темно.

Я начинаю бояться, что она просто свалила. Бросила меня, как они.

И сквозь накатывающую малиновую пелену я рывком преодолеваю дистанцию.

Даша ещё здесь, спиной у двери в ванную.

Как же сильно я люблю эту девочку. А она меня — нет. Серёжу она любит. Она его выбрала. И уезжает с ним.

Я упираю ладонь в дверь, рядом с её головой.

И шёпотом:

— Ты позволишь мне, Чуточка? Искупать тебя.

И начинаю задирать её платье.

64. Макс

— Нет.

Моя фраза-триггер сработала. Даша так безапелляционно мне отказала.

Чёткое «нет». Безупречное. Как отрезала.

Будто каждый день после того, как я её изнасиловал, репетировала это «нет».

Потому что в тот вечер ни одного мне не сказала.

Только по имени меня называла.

Со злостью.

Умоляюще.

С обидой. Непониманием. Неверием в происходящее.

С вопросом. Страхом. Ужасом. Отчаянием. Ненавистью.

Она перебрала столько эмоциональных окрасок для моего имени. Только ни одной из них не оказалось достаточно, чтобы я остановился.

Даша пыталась ускользнуть. Найти преграду. Но это только больше вымотало её. И когда она оказалась в моих руках, была уже очень слабая.

Плакала. Дышала. Стонала.

Заливалась краской от того, что она мокрая от моих прикосновений.

И кровью. Потому что я был у неё первым.

Соболева сама удивилась тому, с какой яростью она сейчас выпалила это «нет».

Шагнула назад. Смотря мне в глаза бесстрашно. И захлопнула дверь перед моим носом.

Щёлкает замок.

Недоверие ходит за ней по пятам с самого утра. Тенью. Но Даша верила мне на слово.

Только сейчас послушала свою интуицию. И закрылась.

Я слышу, как зазвенели зубья молнии на толстовке. Зашуршали джинсы.

Чуточка раздевается за прохладной дверью, к которой я прижимаю пальцы. Будто проверяю — действительно ли заперто.

Заперто, конечно.

Утыкаюсь в прохладное дерево лбом.

Надеюсь, она теперь будет держаться подальше.

Сегодня ночью я мог бы обнимать её, лёжа на кровати.

Слышать, как замедляется её дыхание, когда она засыпает.

Ощутить, как вздрогнет её тело, когда она погрузится в глубокую фазу сна.

А завтра утром Даша ничего не вспомнит.

И я снова буду говорить ей правду.

Зашумела вода. И прохлада стала сменяться теплом.

Если мы займёмся любовью сегодня?

Никто кроме меня никогда не узнает, было это на самом деле или нет.

Завтра Соболева снова всё забудет. И этот день тоже. И даже если потом, когда память вернётся к ней, она и его вспомнит…сама себе не позволит считать воспоминание правдой — как была моей после того, что я с ней сделал.

А я? Мне на каком основании удастся откреститься?

Я построил для нас сегодня воздушный замок. И готов в нём остаться, хотя прекрасно видел, на каких гнилых сваях он держится. Рухнет уже завтра. Просто мне падать ниже некуда.

Прекрасно понимаю, что я не вывезу. Если останусь здесь с ней. Если она сделает ещё один шаг ко мне.

Я не смогу остановиться.

Оставляю ей записку на прикроватной тумбочке. И еду в лофт.

Дважды сбрасываю напряжение в душе. Но всё равно — когда закрываю глаза, вижу Соболеву. Её разгорячённое лицо, дрожью перебирающиеся по мне пальцы. И влажную розовую глубину, от вожделения которой все мои ощущения сталкиваются и разбиваются друг об друга.

Впервые ночую не там, где она. С тех пор, как забрал Дашу из больницы.

Просыпаюсь в четыре утра — любимое время Утяша, чтобы захныкать и потребовать еды.

Но вокруг тихо. И я вспоминаю, где я, и почему, и безуспешно пытаюсь снова уснуть.

В восемь утра я возвращаюсь в дом.

Чтобы начать очередной круг ада.

Даша ещё спит. Правда, на этот раз в моей постели.

Она надела мою рубашку — её красивая маленькая рука выглядывает из-под одеяла в расстёгнутом голубом рукаве.

Как объяснить ей, когда проснётся, почему она в моей рубашке?

Она ни в жизни не поверит, что сама её надела.

Соблазн продлить вчерашнюю ложь ещё более велик, чем желание лечь рядом, и просто приобнять её через одеяло.

Соболева шевельнула ногой, и одеяло сползло, открывая бедро до самых трусиков.

Неугомонная похоть сковывает и тело, и мозг.

Уже собираюсь свалить от греха подальше, но тут Даша просыпается.

Она видит меня, спокойно улыбается.

Потягивается, позволяя одеялу сползти до самого живота.

Я вижу её напрягшиеся соски под тканью моей рубашки.

И от перегрева всех моих механизмов просто опускаюсь на пол.

— Как прошла встреча? — приподнимается на локоть.

— Что?

— Рабочая встреча, из-за которой тебе пришлось вчера на ночь глядя уехать, — спускает босые ноги на пол. — Но. Я решила не ревновать. И не обижаться. И раз уж ты написал, что останешься в лофте — перебралась в нашу кровать.

— Ты… Ты помнишь, что вчера было?

Дашины глаза бегают из стороны в сторону, затем сосредотачиваются на мне:

— Да. Видимо, ты был прав, и я начинаю восстанавливаться. И, — она наклоняется ко мне и легонько тыкает указательным пальцем в грудную клетку, — не думай, что отвертишься от медового месяца. Это я тоже прекрасно помню. Ты обещал съездить сегодня и посмотреть дом, м?

65. Даша

— Ты слишком долго молчишь. Я был прав? Всё настолько ужасно? — Макс звонит по видеосвязи.

Наверное, решил, что не стоит верить мне на слово.

Его лицо на фоне зелёного деревянного домика теряет чёткость, когда облачко от дыхания выплывает перед экраном.

— Что? Ты пропадаешь? Давай по аудио, связь плохая совсем.

— Да, сейчас.

На самом деле, там очень здорово. Я несколько раз пересмотрела видео, где он идёт по дому своей бабушки, перемещаясь из одной маленькой комнатки в другую. Жилище кажется игрушечным, и даже каким-то не имеющим отношения к реальности.

Похоже на те домики, которые оформляют для фотосъёмок. Низенький пухлый сервант с кружевной салфеткой, круглый стол с рассохшейся столешницей, корзинка с сухоцветами, клетчатый пледик, узенькие окошки с двойными рамами, чугунная буржуйка без излишних узловатых узоров.

Я слышала, как скрипят половицы под шагами Арского. И отчётливо представила, как просыпаюсь в этом домике от того, что он ходит по кухне. Раскладывает цветастую посуду на стол, укрытый льняной скатертью. А чайник на плите свистит, и пар устилает окна мутной влагой.

И мне понравилось то, что я представила.

Поэтому, когда Макс перезванивает, мне не приходится ему врать:

— Там даже лучше, чем я представляла. И вид из сада — ты не говорил, что пруд рядом.

— Это он сейчас такой живописный, оброс травой и деревьями. А в моём детстве бестолковый пожарный пруд, в котором не разрешалось купаться. Значит… Значит ты не передумала?

— Конечно нет. Сколько нужно времени, чтобы всё подготовить?

— Да хоть сегодня к вечеру можем въезжать.

Так скоро?

К груди будто прижимают камень, и им давят в середине.

— Отлично! — говорю. — Тогда нам с Ванечкой нужно собираться.

— Посоветуйся с Татьяной Георгиевной, что потребуется на первое время. Сможешь заказать? Я пришлю за вами водителя вечером.

— А можно…я сама пройдусь по магазинам?

— Да… Да, конечно. Так… В нашей комнате стол-бюро. Возьми банковскую карточку во втором ящике слева. Пин-код 2602.

Дата нашего знакомства.

— Сколько можно потратить? Для того, чтобы освоиться на новом месте?

— Купи всё, что посчитаешь нужным. Сейчас наберу Виталику, это твой водитель. Он быстро приедет, отвезёт куда скажешь.

— А в деревне кто-нибудь держит хозяйство? Козочки, курочки? Тогда у них покупать если — наличка нужна, верно?

— Верно. Ты молодец, что подумала. Сними, хорошо?

— Спасибо, Макс. Тогда я за покупками, и мы сразу к тебе. Веру только навещу, ладно? Хочу познакомить их с Ванечкой перед поездкой.

— Да, да. А я подготовлю дом. Дрова, газовый баллон, и по мелочи. Привезу продукты. И это тебе спасибо, Соболева. Ты…ты даже не представляешь, как я счастлив.

Как же хорошо, что мы не на видеосвязи.

— Я тебя люблю, Даша.

Как же хорошо.

— И я тебя.

Татьяна Георгиевна пишет список. Я одеваю Ванечку. И уже через полтора часа Виталик привозит нас к торговому центру.

Утяш…стала называть его так вслед за Максом…ведёт себя очень спокойно. Он смирно лежит в коляске. Перебирает пальчиками и разглядывает высокий стеклянный потолок, с которого спускаются разноцветные лампочки. Виталик молча сопровождает нас.

Снимаю немного налички. И прошу Виталика побродить с ребёнком вдоль многоярусного аквариума, который так понравился Ване. А сама в спортивном магазинчике приобретаю удобную тёплую одежду с кедами, и после покупки прошу положить всё это в рюкзак, который там же беру.

Дальше мы с двух заходов справляемся с покупками из списка. И я прошу отвезти нас к Вере.

Сестра плачет, впервые увидев племянника вживую. И ещё полчаса мы просто находимся вместе, то болтая о какой-то приятной ерунде из детства, то замахиваясь на будущее.

У меня нет ощущения, что скоро всё закончится.

До тех пор, пока до известного только мне пункта назначения не остаётся тысячи метров.

Навигатор на моём телефоне беззвучно отсчитывает по десятку, и от подкатывающей паники пальцы начинают дрожать.

— И кто наделал дел? — сюсюкаюсь я с сыном. — Виталик, останови, пожалуйста, у вокзала. Ванечку надо переодеть. Там точно есть комната матери и ребёнка.

— Может лучше на заправке? У вокзала всегда транспортный апокалипсис. Через пять минут будем на месте, всё равно заезжать.

— У тебя насморк? Потому что мне здесь уже дышать совсем нечем. Сделай, что мне надо, будь любезен.

Виталик поджимает губы на мой тон, и послушно сворачивает.

Мы долго плутаем, пока не останавливаемся недалеко от ряда высоких деревянных дверей.

Подхватываю Ваню и иду.

В голову лезут странные мысли. Что Крона на прощание я долго гладила по голове. А вот Виталику как обычно нагрубила.

Надеюсь, Максу хватит терпения не втягивать во всё это Веру. Я пообещала, что если связь в деревне не подведёт — то буду звонить. А если нет — то увидимся через месяц, первым делом к ней заедем по возвращении. Значит, этот месяц она будет спокойна. Но я наверняка и раньше придумаю, как безопасно с ней связаться.

Мне везёт, людей много. Легко затеряться в толпе. Захожу в комнату матери и ребёнка. Быстро переодеваюсь в одежду из рюкзака.

Это даст мне фору, когда будут искать по камерам.

Или на тот случай, если Виталик вдруг пойдёт за мной.

До отправления поезда остаётся пять минут, и я ещё успею набрать Маше.

— Села? — спрашивает она.

— Закончу разговор, и сяду. Поезд уже нашла. Представляешь, в чём была главная подстава?

— В чём?

— Где распечатать билет. Макс приставил ко мне Виталика, и тот ходил по пятам. Но я оставила его с ребёнком, чтобы взять, во что перекинуться, и упросила девушку в спортивном магазинчике распечатать.

— Находчивая.

— Спасибо, Маш. За билет. За помощь.

— Да ладно. Спасибо тебе, что рассказала, как всё было на самом деле.

— Это потому, что из тебя хороший психолог. Ты ведь единственный человек, которому я открылась.

— Надеюсь, тебе стало хоть немного легче тогда.

— Стало. Иначе я не смогла бы этот месяц продержаться. Макс не догадался, что я всё помню. Тебе можно не писать курсовую по памяти. Зачёт автоматом. Твоих инструкций хватило для того, чтобы в мою амнезию поверили и врачи, и мой муж.

Она хмыкает в трубку:

— Могу гордиться собой как специалистом, но вот как человеком…

— Это ведь почти помогло мне.

— То, что он каждый день рассказывал тебе, что сделал с тобой?

— Так я увидела, что он раскаивается. Как он на самом деле сожалеет.

— Но простить его всё равно не смогла. Раз сбегаешь.

— Может, я бы осталась. Если бы он не сорвался, и не стал врать. Мне просто не хватило ещё немного времени.

— Жаль. Очень жаль. Когда свяжешься со мной?

— Не знаю. При первой безопасной возможности.

— Я буду ждать. Счастливого пути вам с малышом.

— А тебе сладких коктейлей и тёплого океана.

Мы прощаемся. Я бросаю телефон с картой в мусорку.

И снова собираюсь вычеркнуть Макса из своей жизни.

На этот раз — навсегда.

66. Макс

В доме, наконец, тепло.

Спаленку протопил электрическим обогревателем. Чугунная буржуйка вдоволь напитала жаром кухню.

Во дворе краснеют лавой угли в простом прямоугольном мангале, когда обрывки ещё не сурового октябрьского ветра налетают на участок.

Я помню, что Даше нравится печёная картошечка. И несколько завёрнутых в фольгу закинул в костёр.

Сверяюсь с картой пробок. Дорога свободна. Где же они?

По моим расчётам уже двадцать минут как должны быть тут.

Набираю Даше. Но она не отвечает.

Захожу в дом. В спальне уже чересчур жарко. Выключаю обогреватель.

Забираю с кухни миску, и укладываю туда уже готовый картофель.

Он пахнет так, что слюнки текут. И горячий дым разрезает потемневший двор.

Я начинаю переживать, что овощи остынут к её приезду. Прячу их в тёплой кухне, укрыв толстым полотенцем.

И снова на свежий воздух.

Волнуюсь, что забыл о чём-то.

О чём я мог забыть?

Не сразу замечаю, что моя нога нервно отстукивает по трещинам старой цементной дорожки.

Что-то. Я. Не. Учёл.

Снова набираю Даше. И она не отвечает.

Тогда звоню Виталику. Но и он не берёт трубку.

Неприятное чувство, похожее на панику, уже подбирается к горлу. Я опять внимательно просматриваю карту, есть ли на пути сюда отметки об авариях.

Сердце начинает биться неровно.

Что-то нужно делать.

Нельзя же просто сидеть и ждать их приезда. Если они не отвечают, и уже полчаса как должны быть здесь.

Тут сорок минут по одной дороге до шоссе, не разминёмся.

Тушу очаг, накрываю мангал крышкой, и пулей в машину.

За деревней ряд фонарей обрывается.

Тесно в темноте. Свет фар её режет, но она бессмертная.

Лес по обе стороны давит. Но ещё хуже от темноты впереди — нет встречной машины.

Нет даже проблеска надежды.

Когда заканчивается лес, и я выезжаю на песочную ленту, перекинутую через убранное поле, мне звонит Виталик.

Я так глубоко и резко вдыхаю, что челюсть сводит.

И даже не успеваю задать ему вопрос.

— Я нигде не смог их найти.

Ещё прежде, чем он начал объяснять, что случилось — я всё понял.

Колода Дашиных игральных карт хаотично высыпалась на плоский стол моего сознания.

То, как смотрела на меня Маша, когда выходила из Дашиной палаты.

Холодное смирение, с которым Соболева принимала раз за разом пилюлю правды.

И постоянно анализирующий меня взгляд, когда я эту правду говорил.

Её равномерная радость от встречи с Ваней каждый новый день, в который она якобы снова ничего не помнила.

И вот это вот её «кусаться любишь, Макс», «а если я скажу нет».

Как я мог не услышать того жутковатого подтекста, когда она это говорила? Ведь сам таким подтекстом свои слова наделял, когда мы стояли вчера у ванной комнаты.

Встречаемся с Виталиком у вокзала, и начинаем шерстить оттуда.

И к тому времени, когда по камерам наблюдения понимаем, в каком поезде они уехали, их уже в этом поезде нет.

— Я бы не сказала тебе, даже если бы знала, куда они поехали, — говорит Маша по Колиному телефону. — Не ищи её.

И передаёт телефон моему другу.

Она сняла налички совсем немного. На сколько ей хватит? Одной с младенцем.

«Сколько можно потратить? Для того, чтобы освоиться на новом месте?»

С жестокой насмешкой спрашивала.

Уже зная, что заберёт у меня самое главное.

Себя и моего сына.

Я поднимаю всех на уши в эту ночь. Сотрудники вокзала, охранники торгового центра, Татьяна Георгиевна, Павел, Айдар, Вера, родители Соболевой, Серёжа.

Да я на всё готов, чтобы их вернуть.

С третьего раза дозваниваюсь до Кати.

— Ты издеваешься надо мной?

Манипулирую тем, что она мне за историю с Полиной должна.

— Нет, — категорично заявляет.

В четыре утра мы с двумя лучшими разрабами из моего «Докбит» заваливаемся в офис, и начинаем удалённо взламывать Катин комп.

Исходный код программы у нас, и мы запускаем.

Пока спизженный «Кагеиро» ищет Дашу на просторах нашей страны, люди Павла работают над поиском устройств, с которых могли звонить из моего дома. Вдруг у Даши был ещё мобильный.

Проверяют банковские транзакции.

Нужна хотя бы одна зацепка — куда она могла поехать? Кто будет ей помогать?

К восьми утра я понимаю, что остаётся надеется только на искусственный интеллект.

И пока мы запускаем по третьему кругу, уже на свежеполученных источниках видеонаблюдения, программу, я снова беру курс на доёбывание Маши.

При очередной попытке слить меня я честно говорю:

— Ты ведь понимаешь, что я возьму билет и прилечу. Если ты мне на расстоянии не поможешь.

— Зачем ты её обманул? — не выдерживает она. — Она ведь почти тебя простила. Какого хрена ты стал задвигать эту историю про то, что вы были счастливы? Она из-за этого уехала. Нетерпеливый ты придурок!

Маша бросает трубку.

А я нервно смеюсь, пряча лицо в ладони.

67. Даша

— Какой ангелочек! Глазки голубые! Папины, да? — продавщица переводит весёлый взгляд с моих тёмных глаз обратно на Ванины, и не отрываясь, вслепую набирает в пакет румяные яблоки. — Или через поколение передалось? Мы с мужем светлоглазые, а вот оба моих сына в свекровку, она черноокая как цыганка.

— Папины, папины, — хмыкаю я.

И мне приятно, что уже давно это не бесит, не о чём-то плохом напоминает. Но я только сейчас себе в этом признаюсь.

— Сливы возьмёте? Отменные!

— Нет, в следующий раз, спасибо.

Мы выходим с рынка не без подаренного за красивые глаза крупного граната. И едем домой.

Местный таксист, который собирался везти в посёлок жену с покупками, предложил нас подбросить за небольшую сумму. Тем более у него в багажнике была люлька от их младшенькой дочери.

— А вы к нам надолго? Снимаете дом? Или родственники?

Я уже была уверена, что останусь. Но как будто боялась спугнуть ту определённость своего будущего, на которую наконец-то посмела рассчитывать.

Поэтому отвечаю супруге таксиста туманно, и перевожу тему на ближайшие достопримечательности.

— Подосиновики, подберёзовики, и двадцать два белых, — хвастается водитель недавним уловом грибов в «нашем» лесу.

А его жена не соглашается с тем, что год оказался урожайным, и жалуется, что июльская жара минувшим летом загубила нежные помидоры, и несмотря на частый полив часть огурцов всё же горчила.

— Зато сколько закатала, — возражает ей муж, — весь погреб заставили твоими перцами, огурцами и вареньем.

Мне помогают донести пакеты до двери. И я обещаю, что загляну на чай. Может даже этим вечером.

Дом не просто кажется уютным. Он как будто родной.

Вкусно пахнет деревом. Лампочки в старых маленьких люстрах излучают тёплый свет. И скрип его половиц напоминает: здесь и до тебя жили люди; готовили, смеялись, видели сны.

И это греет душу.

Я убираю продукты в старый пузатый холодильник, бросаю вещи в спальню, и мы с Ванькой идём гулять по участку.

Коляски у меня, конечно, пока нет. Но очень выручает слинг.

Через пару часов укладываю Утяша спать. И возвращаюсь в сад ещё до заката.

Я жду. Я знаю, что он приедет.

Но всё равно, когда слышу рёв двигателя вдалеке, сердце начинает биться сильнее.

Пытаюсь дышать глубоко.

Боже мой. Что же я ему скажу?

Шаги, скрип калитки.

Меня буквально подкидывает. И я вскакиваю с деревянной лавочки.

Всё внутри колотится.

Как будто мы не виделись с ним много лет.

А ведь только вчера говорили, и я даже прикасалась к нему.

Он идёт, бросает на меня взгляд.

И отводит.

На секунду подумал, что ему померещилось.

Снова глаза в глаза.

Замирает. И моё сердце вместе с ним.

— Даша… Соболева… Чуточка…

Словно все мои ипостаси перебирает. Шепчет заклинание из трёх волшебных слов.

И моё сердце качнулось. И забилось снова.

Да. Я уверена. Да.

— А я вернулся за ноутом, — бормочет он. — А я думал, что ты сбежала. А я…

Его растерянность меня умиляет. И я невольно улыбнулась.

Макс весь переменился. Его будто импульсом каким-то прошибло.

Он вздрогнул, сделал полшага, и затарабанил:

— Ты для меня всё, Даша. Ты мой друг. Моя муза. Мать моего сына. Хрупкая принцесса, которую я буду защищать. Мудрая женщина, с которой я буду советоваться. Только позволь мне это. Быть с тобой. Я не могу изменить то, что сделал. Мне это прошлое не затереть. Но я буду упорно и настойчиво драить дорогу к нашему будущему. Построю всё, что ты захочешь. Буду всегда говорить тебе правду. Я люблю все твои колючки, Соболева. Твою упертость, импульсивность, капризность. Я обожаю твои повадки. Я дурею от твоей смелости. И восхищаюсь твоим умом. И я боюсь тебя потерять. Я боюсь этого больше всего на свете, Чуточка. Мне не стыдно тебе в этом признаться. В моей перед тобой уязвимости. Хочу, чтобы ты понимала, насколько важна для меня. Я буду доказывать это тебе на постоянной основе. И…

Он замолчал, потому что я пошла к нему навстречу.

Я пошла очень медленно.

Будто хотела посчитать, сколько метров между нами. Или измерить это расстояние вдохами. Или ударами своего сердца. Или частотой его вздрагивающих ресниц — он как будто пытался проморгаться, потому что не верил в то, что видит.

И теперь заговорила я:

— Я сдаюсь. У меня не получается тебя ненавидеть. Ты был слишком дорог. Ты стал частью меня ещё до всего плохого. Если бы я себя не обманывала тогда — может…

Он мотает головой, приоткрывает губы. И я знаю, что он хочет сказать. Конечно знаю.

— Подожди, дай договорить, — выставляю ладонь перед собой, словно я ведьма, и могу своими чарами заставить его онеметь и просто покорно меня слушать, пока я приближаюсь к нему. — Больше обманывать не буду, короче. Ни себя. Ни тебя. Ни ребёнка. Ваня — твой сын…

Макс как-то судорожно выдыхает. Как будто до последнего сомневался.

И меня трогает это упоение, разлившееся в его глазах, заискрившееся радостью.

Продолжаю:

— И я не буду обманывать его, что я тебя не люблю.

Всё. Между нами шаг.

Он стал поднимать руку. Тоже медленно. Только если я мерила расстояние, то он — высоту.

И от его движения в моём сердце столкнулось всё — мои мечты и его планы, наши ожидания и поступки других людей, которые стали плодородным подспорьем для ненависти между мной и Максом.

Но когда я перевела взгляд с его раскрытой ладони на его глаза — такие распахнутые и беспомощные перед моим решением — схлестнулись два самых главных противника. Два ожесточённых врага, которые больше года терзали меня изнутри. Своими изнурительными, каждый день смертельными бойнями. Моя к нему любовь, и боль, которую он мне причинил.

И на этот раз любовь ударила первой. Жёстко. Наотмашь.

И победила. Раз и навсегда.

Только мне решать, имею я право простить его или нет.

И я простила.

Тоже поднимаю руку. Но быстро и решительно.

И моя ладонь ложится на его.

Макс притягивает меня к себе, и обнимает. А я прячу руки под его раскрытую куртку, и прижимаюсь щекой к его тёплой груди.

Зажигаются грязно-жёлтые фонари. Но слева от нас, там, где садится солнце, ещё белеет небо. Идеально чистое от облаков.

Мы с такого же чистого листа не начнём.

Мы примем всё, что было, и продолжим.