Заколдованная рубашка

23. Дочь профессора

«Левушка, милый, у вас, верно, уже в цвету роскошная итальянская весна, солнце и зелень, а у нас Нева в белых барашках, небо хмурится и сырой ветер гонит рябь по лужам. На сердце тоже темно по-осеннему. Не могу сообщить Вам ничего радующего. У нас то и дело пожары. Говорят, поджигают те, которым выгодно пугать начальство, и это дает повод полиции преследовать невиновных. Началось гонение на воскресные школы для народа и на тех, кто в них преподает. Хотят ввергнуть народ в вечную закоснелость, в стоячее болото, и когда? — когда ему уже пообещали свободу, поманили счастьем! Все наши — в волнении и негодовании страшном. Все Вам завидуют, мечтают о настоящем большом деле, а я — сильнее всех. Милый Левушка, если б я только могла быть рядом с Вами! Если б… Ну, не буду, не буду…

В прошедшую пятницу собрались у меня наши общие друзья (по понятным причинам не хочу называть их), и все сговорились выпить шампанского, если победит Ваш предводитель итальянского народа, если удастся ему изгнать Бурбонов и добыть свободу Италии…»

Лев Мечников читал косые, ломкие строки и с тоской думал о том, что дома, в России, все застыло на мертвой точке. Никакого просвета, все потонуло в казенных бумагах, в прожектерстве. «Все Вам завидуют, мечтают о настоящем большом деле», — пишет Наташа. Значит, Александр с его мальчишеским нетерпением, с его жаждой подвигов прав. Руки просят дела, большого, справедливого, гуманного. Здесь, в Италии, такое дело начато. И нельзя, непростительно оставаться в стороне, когда все лучшие люди присоединяются к Гарибальди!

Милый нервный почерк! Задумчивое, мягкое лицо Наташи Осмоловской виделось, как будто она была здесь, рядом. Лев встряхнулся, провел рукой по волосам: полно, сейчас не время предаваться воспоминаниям! Не для воспоминаний приехали они с Александром в Геную и вот уже третий день достают оружие, походные сумки, сапоги. Уже решен поход Гарибальди в Сицилию, уже собираются сюда волонтеры со всей Италии, и вот-вот будет назначен день отправления.

Но захочет ли Гарибальди взять их с собой? Ходят слухи, что он особенно придирчиво отбирает на этот раз людей. Правда, у обоих русских сильная поддержка: госпожа Шварц и Александра Николаевна Якоби тоже приехали в Геную и обещают представить их генералу. Это они познакомили Льва и Александра с близким другом генерала — профессором Претори и его дочерью. Нынче обе дамы и профессор уехали спозаранку, чтоб увидеть Гарибальди и узнать, на какое именно число назначен отъезд в Сицилию.

Вот почему Лев Мечников и Александр Есипов с утра явились в сад профессора и с нетерпением ожидают его возвращения.

Пока Мечников, прислонясь к балюстраде террасы, читал письмо Наташи Осмоловской, Александр разговаривал с семнадцатилетней дочерью профессора Лючией. То есть разговаривала главным образом Лючия.

— Эта русская дама с золотыми волосами — ваша родственница?

Глубокие, оттененные мохнатыми ресницами глаза вопросительно и настойчиво смотрели на Александра. Над балюстрадой террасы нависали розовые шапки цветущих тамарисков, и четкие тени лежали на каменных, позеленевших от времени ступенях. Бело-зеленые анемоны нежным ковром устлали землю в саду, душно и сладко пахли золотые крокусы. Генуэзская весна не пожалела красок: густо-синим обвела море, пурпуром — паруса рыбачьих лодок, лиловым — горы на горизонте. И шелковистых щек Лючии тоже коснулась весна, иначе они не были бы такими смугло-розовыми.

— Н-нет, синьора Якоби мне вовсе не родственница, — отвечал с легкой запинкой Александр Есипов.

Его смущала и сердила эта настойчивость. Помилуйте, всего неделя прошла с того дня, как его и Льва привели в этот дом «Ангел-Воитель» и госпожа Шварц, и вот пожалуйте — какая-то семнадцатилетняя смуглянка с растрепанной косой учиняет ему такой допрос!

Однако не отвечать вовсе или отвечать невежливо Александр не мог: он слишком уважал отца этой девушки — смелого и неподкупного человека, о котором с восторгом рассказывали его друзья-гарибальдийцы. Профессор Претори был любимейшим лектором студентов Миланского университета. Он читал лекции по литературе, но лекции эти превращались в проповеди патриотизма и свободы. Претори смело говорил о том, как томится Италия под властью чужаков, как они разрывают на части всю страну, как церковь губит в Италии все живое. Однажды на его лекцию тайно пробрался ректор университета — ставленник австрийцев. Ни студенты, ни профессор его не заметили. В этот день Претори говорил об объединении Италии, о своем друге — Гарибальди.

Внезапно на кафедру поднялась черная сутана, оттолкнула профессора.

— Наконец-то, господин профессор, я сам, своими ушами, услыхал, какие идеи внушаете вы своим слушателям, в каком духе воспитываете молодежь! Сегодня же власти узнают об этом!

Студенты ужаснулись: все понимали, что любимого профессора ждут долгие годы тюрьмы, может быть, пытки, и дочь его и все близкие тоже будут арестованы. Среди студентов были преданные гарибальдийцы. Они помогли бежать старому другу генерала с дочерью сначала в Швейцарию, а потом в Геную. В Генуе был Гарибальди, были друзья, и Претори почувствовал себя в безопасности. Впрочем, за себя он вообще никогда не боялся, его заботила только судьба Лючии. Жена Претори умерла, когда девочке было два года. С тех пор девочка росла, как дикое деревце: одна, без всякого присмотра. Она рано развилась, рано начала думать о мире, который ее окружал. Италию, ее прекрасную и несчастную родину, терзали монахи, священники, австрийцы, французы. Народ голодал, смелых и честных людей, таких, как ее отец, бросали в тюрьмы, казнили. Гарибальди, друг отца, стал ее героем. Лючия готова была рыдать от горя, что не родилась мальчиком: она мечтала сражаться за Италию, за ее свободу. Буйное воображение, пылкое, великодушное сердце, сильный, несдержанный характер — вот какова была девушка, стоявшая на террасе перед Александром Есиповым.

— Послушайте, синьорина Лючия, я же не спрашиваю вас, почему ваш постоянный спутник, ваша тень, этот синьор Датто, если не ошибаюсь, не сводит с вас глаз, — раздраженно сказал Александр.

Лючия нагнула голову, посмотрела на него исподлобья.

— Энрико? Да потому, что Энрико любит меня, — сказала она просто. — А вы… вы… тоже любите синьору Якоби?

Александр краем глаза увидел Льва, который стоял на ступеньках и внимательно изучал бутон глицинии. Слышал ли он?

— Что за глупости вы выдумываете, Лючия! Синьора Якоби — жена известного русского художника.

Шелковистые щеки зарозовели сильнее.

— Правда? А я-то, глупая, думала… Когда она и синьора Сперанца пришли к нам и привели с собой вас и синьора Леоне, я думала сперва, что вы — муж и жена… Вот глупая я!

И с серебристым смехом Лючия бросилась бежать куда-то вниз, в гущу сада.

Александр подошел к Мечникову.

— Смешная девочка! — сказал он ненатуральным голосом.

— Советую вам получше присмотреться к этой девочке, — повернулся к нему Лев. — Не такая уж она смешная. И характер очень своеобычный. Эта девочка еще покажет себя, готов об заклад биться. — Он вытащил из кармана брегет. — Что-то долго нет профессора. Да и дамы наши обещались приехать, а их тоже нет как нет.

— Они отправились навестить Пелуццо, — сказал с важностью посвященного Александр. — Он все еще не может оправиться после тюрьмы. Пролежал в горячке на ферме под Римом, стал было поправляться, а когда его переправили сюда, опять ему хуже сделалось. Александра Николаевна сама его выхаживает, — прибавил он с явной завистью.

— Ага, наконец-то вы покончили с конспирацией! — усмехнулся Мечников. — Все последнее время в Риме я вас почти не видел. Пропадали по целым дням у Якоби, у вас завелись какие-то общие с Александрой Николаевной дела. Правда, я подозревал нечто, но спрашивать не хотел. «Сам, думаю, расскажет, когда придет время».

— Это же не наши с Александрой Николаевной дела, а общественные, вспыхнул Александр. — Вы сами понимаете, Лев, в Риме я не имел права посвящать вас в это. Я очень мучился, поверьте, мне все казалось, что я плохой друг. А здесь все проще, и я тотчас рассказал, ничего, ничего не утаил от вас.

— Гм!.. Ничего? — Лев с улыбкой взглянул на товарища. — Что ж, довольна теперь ваша душа, дружище? Ведь вы все жаждали подвигов, героики. Ну что ж, увезли из-под носа папской жандармерии важного государственного преступника, а заодно и бедного столяра, приговоренного к казни. Это ли не подвиг? И притом — добрейшее дело! Что ж, удовлетворены вы теперь?

— Вы все смеетесь, Лев! — обидчиво пробормотал Есипов. — Я же не за этим приехал в Италию, вы знаете, но обстоятельства так сложились. А теперь и подавно вы должны меня понимать. Зачем вы сами так стремились в Геную? И зачем просили представить нас обоих Гарибальди? О, я знаю, вы так же, как и я, хотите сражаться, и сражаться не просто для подвигов, а за благородное дело. Я знаю. — Он внезапно оборвал речь и поспешно сказал: Сюда идет этот поклонник Лючии, капитан Датто. Мне не хотелось бы при нем говорить о наших делах.

— Почему? — удивился Мечников. — Ведь он друг здешнего дома, верный человек, состоит, как говорят, для поручений при самом Гарибальди… Ага, вон остановился, осматривается, видно, ищет Лючию, — прибавил он, вглядываясь в гущу деревьев в конце аллеи.

— Знаю. И все-таки… — неохотно промямлил Александр.

— Почему вы так недоверчивы? — продолжал Лев. — Неужто на вас действует эта встреча под Римом? Да, может, вы ошиблись и это был не Датто? Ведь так легко иногда ошибиться.

— Нет, нет, я его сейчас же узнал! — с горячностью воскликнул Александр. — Да и вы узнаете, стоит вам только хорошенько вспомнить встречу с Пучеглазом, мальчишку Луку, деревенскую тратторию и монахов, которые сидели за столиком в углу. Готов присягнуть: один из монахов был Энрико Датто. Тот же нос и глаза, а главное, тоже левша. Я отлично помню, как он левой рукой брался за флягу с вином. Но это еще не все…

Александр не успел договорить: к ним уже подходил тот, о ком шла речь.

Это был высокий, хорошо сложенный человек лет двадцати шести двадцати семи, с размашистыми движениями и надменной посадкой головы.

Его нос с характерно римской горбинкой и острые глаза под широкими бровями невольно притягивали взгляд. «Красивый и высокомерный», — думалось при первом взгляде на Энрико Датто. «И есть в нем что-то тревожное и как будто неуверенное в себе», — думалось при втором. На капитане был старый мундир альпийских стрелков, бывалых боевых товарищей Гарибальди: коричневая куртка с зелеными обшлагами и серые брюки. Костюм этот оживлялся только красным галстуком да зеленым плащом, небрежно накинутым на плечо.

Он поклонился обоим русским и устремил взгляд на Александра:

— Синьорина Лючия у себя?

— Синьорина только что была здесь, — отвечал за Александра Мечников. — Кажется, она сейчас в саду.

Энрико Датто собирался вернуться в сад, но тут его окликнул Александр:

— Простите, капитан Датто, я с самого нашего знакомства собираюсь спросить у вас кое-что…

Датто обернулся.

— К вашим услугам, синьор русский, — любезно поклонился он.

— Видите ли, я хотел вас спросить… — немного неуверенно начал Александр. — Мне все кажется, что мы с вами уже встречались… Только тогда вы были, как это ни странно, в другом обличье… в другом костюме, я хотел сказать, — поправился он. — Словом, я хотел спросить, не были ли вы в окрестностях Рима в конце марта и не могла ли быть на вас сутана монаха?

Оба, и Александр и Лев, пристально глядели на Датто. В ответ он добродушно рассмеялся.

— То-то я вижу, синьоры, вы оба не сводите с меня глаз и в глазах у вас такое выражение, словно вы уже напали на след самого Ринальдо-Ринальдини, знаменитого разбойника. Так, значит, вы обнаружили мой маленький маскарад? Верно, меня выдала моя левая рука. Так? Ведь я от рождения левша. Но разуверьтесь, синьоры, — продолжал он с веселым выражением лица. — Я не Ринальдини. Вы, верно, слышали, что нам, соратникам Гарибальди, часто приходится проникать во враждебные области Италии. Вот вам и причина моего маскарада. У нас есть дела, которые требуют особой сноровки и… соблюдения тайны. — Он опять поклонился. Удовлетворены вы, синьоры?

— О, конечно, конечно! — поспешил уверить его Мечников. — Вот видите, Александр, все и объяснилось, — обратился он к другу, — и сутана монаха на синьоре Датто, и его появление в окрестностях Рима.

Александр был явно смущен.

— Я… я хотел спросить еще одно, капитан Датто, — сказал он извиняющимся тоном. — Не мог ли я видеть вас в начале апреля в приемной коменданта тюрьмы Сан-Микеле?

Брови Датто чуть сдвинулись над переносьем.

— Как хотите, это странный допрос, синьоры, — сказал он с принужденным смехом. — То я должен объяснить вам, почему переоделся монахом, то вы вдруг видите меня или моего двойника где-то в совсем несуразном месте. Позвольте вам сказать, чтоб уж раз навсегда покончить с этими вопросами, — обратился он уже прямо к Александру. — Для интересов нашего дела мне однажды действительно понадобилось надеть сутану. Но с конца марта я здесь, в Генуе, исполняю поручения генерала и никак не мог бы одновременно находиться в Риме, да еще у коменданта тюрьмы Сан-Микеле. — Он усмехнулся. — Я мог бы тоже спросить вас, каким образом вы оказались там, у этого коменданта, синьор, но мне отлично известны дела, которые вас привели в Сан-Микеле.

Датто снова легко поклонился и своей размашистой походкой направился в глубь сада.

Александр и Лев молча следили за тем, как исчезала за деревьями его высокая фигура.

— Не понимаю, откуда он мог узнать, что я был в деле с Пелуццо! взволнованно сказал наконец Александр. — Ведь об этом знали только Александра Николаевна, ваш приятель Лоренцо Пучеглаз да оба заключенных. А здесь, в Генуе, я рассказал об этом только вам. Откуда же он мог пронюхать!

— Стало быть, только от кого-нибудь из нас, — пожал плечами Мечников. — И скорее всего — от женщины. Женщины обычно не умеют хранить тайн.

Александр вспыхнул и с вызовом посмотрел на друга.

— Александра Николаевна — необычная женщина. К ней ваши мерки не подходят!

— Возможно. — Мечникову не хотелось обижать Александра. — Послушайте, дружище, а вы вправду уверены, что у начальника тюрьмы видели именно Датто? Смотрите не взведите напраслину на невинного.

— К сожалению, не могу сказать наверное, — со вздохом признался Александр. — Там было очень темно, видны были только брови да нос. Но мне показалось, что этот человек подал коменданту левую руку.

— В тот момент вы были напряжены, вам всюду чудились, наверное, враги и шпионы, — сказал Мечников. — Доказательство ваше шаткое. Однако, — он помедлил, — однако и мне этот человек не очень-то нравится.

24. Галубардо

По садовой ограде кто-то по-мальчишески забарабанил палкой. Захрустел гравий.

— Кажется, профессор? — встрепенулся Александр.

В самом деле, от калитки по садовой дорожке к ним приближался профессор Претори.

Сухощавый, по-молодому стройный, он неторопливо шагал, опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости. В юности профессор недолгое время служил в кавалерии, и это до сих пор сказывалось в постановке его головы и плеч, в подтянутости и щеголеватости всего его облика. Белые, отливающие металлом волосы пышной волной лежали над высоким лбом. Лицо было узкое, нервное, с двумя глубокими усталыми морщинами, идущими от крупного носа к женственно доброму рту. Сквозь стекла очков блестели темные пламенные, как у дочери, глаза.

— Ага, мои молодые друзья уже здесь! — воскликнул он, увидев обоих русских. — Это очень кстати: кажется, сегодня я наконец смогу выполнить то, что обещал вам.

— Что, профессор?

— Представить вас генералу. Он обещался нынче заехать ко мне. Боже праведный, какая сила и энергия у этого человека! — с восторгом сказал Претори. — Двадцать часов в сутки на ногах, во все входит сам: набирает людей, оружие, снаряжает корабли, пишет воззвания, заботится о продовольствии, разрабатывает весь план наступления.

— Сказал он вам, когда думает отправляться? — нетерпеливо осведомился Мечников.

— Как только прибудет еще отряд бывших альпийских стрелков. Кажется, это будет очень скоро. Видели бы вы, что сейчас делается в гавани! Настоящий бивуак! Эх, был бы я на пятнадцать лет моложе, тотчас взял бы в руки ружье и пошел за Гарибальди! — Претори повертел в руках свою трость, стукнул ею по земле. — А теперь вот ноги немощные мешают. Фу, какая это гадость — быть стариком!

Александр и Мечников с улыбкой взглянули на него.

— Да вы куда моложе всех нас, профессор, — сказал Мечников. — Мы с Александром просто завидуем вашему энтузиазму, вашей приподнятости над обыденным. Синьорина Лючия говорила нам…

— Кстати, где Лючия? — перебил его Претори. — В саду? Ага, и Датто здесь? Сейчас я их обрадую. — И он принялся звать: — Энрико! Лючия! Идите скорее сюда! Нынче у нас дорогой гость! Надо приготовить для него что-нибудь прохладительное!

Из глубины сада прибежала запыхавшаяся Лючия с неизменным Датто.

— Отчего же вы, отец, не предупредили меня, что приедет генерал? бурно набросилась она на Претори. — Чем же теперь прикажете его угощать? У меня в доме нет ничего особенно хорошего.

— Генералу и не нужно ничего особенного, — вмешался Датто. — Вы же знаете, это сама скромность. Он и нас, своих соратников, учит…

— Ну, вас-то, Энрико, он так и не выучил скромности, — бросила ему Лючия и поспешно скрылась в доме — готовиться к приему гостя.

Датто передернулся: он принимал очень близко к сердцу резкие выходки Лючии.

— Синьорина всегда шутит, — пробормотал он, пытаясь усмехнуться.

— Э, не обращайте на нее внимания, милый Датто, — махнул рукой профессор. — Лючия — настоящий мальчишка по манерам. Иногда я думаю, что у меня не дочь, а сын растет. Но сердце у нее добрейшее. — Он не договорил и стал прислушиваться.

Со стороны моря, точно прибой, донесся какой-то глухой гул, крики. Гул этот все нарастал, приближался, уже было ясно, что кричит целая толпа, вот уж можно различить, что кричат: «Вива Италия!», «Вива Галубардо!»

— Он! — Александр кинулся к калитке. — Едет сюда!

Из-за угла улицы почти тотчас вылетела коляска, запряженная парой круглых лохматых лошадок. Правил ими рослый, красивый негр с непокрытой головой. Это был Агюйяр, соратник и товарищ Гарибальди еще по сражениям в Америке. В коляске ехал человек в широком белом плаще и круглой венгерской шапочке. Шапочку эту он надвинул на самый лоб и сидел ссутулясь, как будто старался стать меньше ростом или вовсе спрятаться: Гарибальди терпеть не мог никаких оваций, и то, что сейчас за ним бежала восторженная пестрая и кричащая толпа; что вверх подкидывались шляпы и платки, ужасно его стесняло. Едва коляска остановилась у калитки, Гарибальди поспешно выпрыгнул и бросился в сад. За ним последовала, смешно переваливаясь, приземистая криволапая такса: одна из ее лап была прострелена еще в сражении при Сан-Антонио, когда она со своим хозяином была в Америке.

— Бежим, Герелло, бежим, дружище, покуда нас не окружили! — повторял Гарибальди, но собака и без того не отставала от хозяина.

Профессор Претори горячо обнял своего гостя.

— Еле прорвался к тебе, Чезаре, — пожаловался Гарибальди. — Стоило мне показаться на улице, тотчас же собралась толпа народа.

— И, наверное, как всегда, устраивали овации, хотели выпрячь лошадей и сами везти генерала, хотели на память разорвать на кусочки его плащ, вмешался Датто, явно желая польстить Гарибальди.

Тот мельком глянул на него и повернулся к улице.

— Бедный Агюйяр остался им в добычу.

В самом деле, за неимением самого героя толпа за оградой атаковала негра. Он сидел на своих козлах, окруженный, точно морским приливом, густой массой народа. Его теребили, о чем-то расспрашивали, что-то кричали — Агюйяр был невозмутим.

Александр жадно разглядывал Гарибальди. Раньше, когда ему случалось думать об итальянском герое, он воображал его высоким и плотным, черноволосым и длиннобородым — каким-то романтическим итальянским разбойником, который, по слухам, одинаково умело поет под гитару романсы своего сочинения и расправляется с неприятелем.

Сейчас он видел перед собой крепко сбитого, очень широкого в плечах человека со спокойными, непринужденными манерами и удивительно красивым правильным лицом, обрамленным шелковистой бородой и длинными волосами золотистого отлива. Серо-синие грозно-ласковые глаза его смотрели на людей так, как будто сразу схватывали все их внутреннее существо. Никакой порывистости, нервозности, эффектных жестов: Гарибальди был предельно прост и естествен во всем, что делал и говорил.

«Как права „Ангел-Воитель“, — думал Александр, не сводя глаз с генерала. — Недаром она говорила, что у Гарибальди артистическая натура, что он во всем любит красоту: в костюме, в манерах, в обращении с людьми. Как хорошо он движется, какая в нем грация! И он никого не копирует, он неповторим. А поступки его, а вся его жизнь — да это целая поэма, и поэма не просто прекрасная, а именно художественно прекрасная!»

Александру вспомнился девиз Гарибальди: «Alte impese non temo e l'imili non spezzo» («Великих подвигов не пугаюсь, но и скромными не брезгую»).

«И как просто, почти бедно одет! — продолжал разглядывать Александр. — Под плащом — выгоревшая, полинялая красная рубаха, серые штаны раструбами книзу, а сапоги! Батюшки, какие же старые-старые, кажется, даже рваные сапоги!»

Но тут его наблюдения прервал профессор Претори. Он ласково взял за руки его и Льва Мечникова и подвел обоих к Гарибальди:

— Вот, генерал, те русские юноши, о которых я тебе говорил. Они мечтают сражаться за свободу Италии под твоим руководством. Возьми их с собой в Сицилию.

Гарибальди неторопливо, очень внимательно оглядел юношей, потом подал каждому широкую сильную руку.

— Великие идеи привлекают лучших людей всех наций, — сказал он своим низким голосом. — Со мной рядом сражаются бойцы из Венгрии, Франции, Англии, даже из Африки. И вот теперь я вижу русских. Я знаю, ваш нынешний монарх хочет прославить свое царствование освобождением рабов. Такой ореол славы, конечно, лучше всяких побед. Мы все надеемся, что ему удастся закончить это дело. Русские — храбрый народ.

Лев Мечников почтительно поклонился.

— Я уже имел честь сражаться под вашими знаменами у Комо, генерал, сказал он. — А мой друг еще новичок.

— Ага, стало быть, мы старые товарищи! — приветливо сказал Гарибальди.

Он встретился взглядом с Александром, и юноша почувствовал, как все в нем рванулось навстречу этому удивительному человеку в худых сапогах. Потребуй от него Гарибальди вот сейчас, сию минуту, отдать жизнь за счастье Италии, за него самого — и Александр, ни минуты не раздумывая, пошел бы на смерть.

Видно, Гарибальди понял это. Он отечески потрепал Александра по плечу.

— Если ты новичок, я скажу тебе то, что всегда говорю моим молодым волонтерам, — промолвил он, и это неожиданное «ты» показалось Александру и всем присутствующим вполне естественным в его устах. Именно на «ты» должен обращаться вождь народа к своим младшим товарищам. — Хорошо ли ты обдумал свое решение? Ведь я не могу обещать тебе ни славы, ни богатства. Днем тебя ждет жажда и зной, ночью — холод и голод, и всегда — множество опасностей. Наградой тебе за все лишения будет только свобода Италии. Помни еще одно: за воровство я расстреливаю без пощады, за ослушание строго наказываю. Никогда не сдавайся в плен: моих сторонников неприятель не щадит, их ждет неминуемая смерть. Поэтому от тебя самого будет зависеть — быть казненным врагами или с оружием в руках торжествовать победу.

— Я знаю, генерал, — произнес почти шепотом Александр. — Я все знаю, но… я твердо решился. Мы оба просим вас, генерал.

И он, залившись краской, ждал слова Гарибальди.

— Зачислить их обоих в бригаду Сиртори, — повернулся к Датто генерал. — Передай, что это я их посылаю. Пускай Сиртори сам решает, куда их назначить. Вам, верно, хотелось бы воевать вместе, в одном отряде? спросил он Мечникова.

— Если это возможно, генерал, — отвечал Мечников. — Там, на родине, я обещал отцу моего товарища, генералу Есипову, приглядывать за его сыном, заботиться о нем.

Александр снова багрово покраснел, на этот раз от досады: зачем Льву понадобилось выставлять его таким сосунком?

Однако Гарибальди такая заботливость вовсе не показалась смешной.

— Я сам прослежу, чтоб вас не разлучали, — сказал он.

Пока они разговаривали, толпа на улице, перед садом Претори, все росла. Молва о том, что Гарибальди находится у профессора, что он в саду, что можно его увидеть, распространилась молниеносно по всем соседним домам. Соскучившись разглядывать негра, некоторые наиболее рьяные почитатели героя пытались перелезть через ограду в самый сад. К Агюйяру подоспел Датто, и вдвоем они вежливо выпроводили поклонников генерала.

Шум становился оглушительным.

— Войдемте в дом, — предложил Претори, видя, что Гарибальди хмурится и с опаской поглядывает на улицу. — Лючия обещала дать нам прохладительного.

— Лючия? — Гарибальди встрепенулся. — Твоя Лючия, Чезаре, стала прямо красавицей. А ведь я помню ее совсем малюткой.

По ступенькам террасы все вошли в дом профессора — простой и прохладный, с белеными стенами, почти пустой. Только самая необходимая мебель стояла в белых комнатах с высокими потолками и каменными полами.

Выбежала Лючия, раскрасневшаяся, припудренная мукой (она, видно, только что лепила пирожки), и бросилась к Гарибальди:

— Дядя Джузеппе, как я рада!

Он поцеловал ее в лоб, притянул за руку, любуясь:

— До чего хороша! Совсем полевая гвоздика! Вот, девочка, приехал к вам проститься.

— Как! — ахнула Лючия. — Уже? Так скоро?

Гарибальди кивнул:

— Да, завтра ночью отправляемся. Да и пора. И сицилийцы и мои люди заждались. Надо действовать быстро и решительно, иначе жертвы будут неисчислимы.

С волнением и горечью он заговорил о положении в Сицилии. Полицейский террор там дошел до предела. Франциск II не доверяет никому, кроме полиции. Манискалько, начальник полиции в Палермо, облечен неслыханной властью над жизнью и смертью любого сицилийца.

Тюрьмы острова переполнены, каждый патриот — на подозрении. Недавно группа храбрецов собралась в монастыре Ганчиа близ Палермо. Они приготовили оружие и дожидались только удобной минуты, чтобы организовать восстание против Бурбонов. Но нашелся предатель и выдал революционеров. Бурбонские солдаты под предводительством Манискалько ворвались в монастырь и захватили заговорщиков. Тринадцать человек — самые уважаемые сицилийцы были приговорены к смертной казни. Манискалько убеждал приговоренных открыть имена остальных заговорщиков: «Назовите их, и я вам обещаю сохранить жизнь». Самый старый из повстанцев, Джованни Риз, гордо отвечал: «Лучше сто смертей, чем одно предательство». По знаку Манискалько, солдаты кинулись на старика и прикончили его на месте. Трупы остальных казненных провезли на черных дрогах по всем городам Сицилии, чтобы люди видели и трепетали. Но, вместо того чтобы вызвать страх, казни вызвали неистовый гнев народа.

В городе Карини народ поднялся первым. Там бесчинствовали бурбонские солдаты, каринцы набросились на них и повесили на городской площади. Когда об этом доложили Франциску, он распорядился смести город с лица земли. Бурбонцы подожгли Карини, от него остался один пепел. Это было последней каплей: сицилийцы дали клятву во что бы то ни стало, любой ценой, освободиться от ига Бурбонов. Патриоты ждут только прихода гарибальдийцев, чтобы примкнуть к ним.

— Теперь вы понимаете, почему мы должны спешить, — продолжал Гарибальди. — Каждый день промедления означает новые жертвы. Манискалько свирепый палач, комендант Палермо, Сальцано, ничуть не лучше, он уже получил в народе прозвище «Капитан Иуда». Остров залит кровью патриотов. Нашего прихода ждут, как прихода мессии, мы не смеем обмануть ожидания народа.

— Да, да, мы не смеем их обмануть! — увлекшись, невольно повторил Александр. Он слушал Гарибальди и готов был следовать за ним, куда бы он ни повел, — такая сила убеждения была во всем, что говорил и делал этот невысокий человек в белом плаще и венгерской шапочке.

Лючия, угощавшая гостей лимонадом-аранчата, вдруг остановилась со стаканом ледяной воды в руке:

— «Мы»? Значит, и вы тоже идете с генералом?

— Да, девочка, они все отплывают завтра ночью, все наши друзья, отвечал за Александра профессор.

Со звоном упал стакан, во все стороны брызнули осколки. Лючия подскочила к Александру, вцепилась в его рукав:

— Уходите? Уплываете? Завтра? Будете там сражаться?!

Она заглядывала ему в лицо, не обращая никакого внимания на остальных, будто в комнате были только она и Александр. Даже отцу, рассеянному и погруженному в свой мысли, внезапно открылся и стал понятен ее трепет. Что же сказать о Датто?

Лев Мечников взглянул в эту минуту на Датто. Один только Мечников увидел его зеленоватую бледность и левую руку, которая судорожно теребила на шее красный гарибальдийский галстук, будто его душило.

«Ох, боюсь, Александр нажил себе нынче преопасного врага», — с тревогой подумал Мечников.

25. В гавани

Закат отпылал и погас. Только на западе, в темнеющих водах Лигурийского залива, продолжала розоветь и светиться та точка горизонта, куда ушло солнце. Уже зажигались звезды, крупные, как будто выпуклые, и быстро и неслышно подходила ночь. Но Генуя не спала. На улицах раздавались возбужденные голоса, скрипели колеса, копыта выбивали дробь, шаркали подошвы прохожих.

Из окон гостиницы видна была цепочка огней, опоясывающая залив, и вспыхивающий через правильные промежутки белый луч маяка на мысу Лантерна.

— Очень вам к лицу эта рубашка, тезка, — сказала Александра Николаевна.

Перед ней стоял Александр в форме гарибальдийского офицера. Пылающий цвет рубахи оттенял молодое лицо, делал его строже, определеннее. Строго смотрели глаза под темными бровями, суровым и замкнутым казался рот. «Возмужал-то как! И когда? И почему я не заметила!» — спрашивала себя «Ангел-Воитель».

Ей было как-то не по себе в присутствии Александра. Она как будто оказывалась в чем-то виноватой и тягостно ощущала эту вину. Александр был так отважен в деле Пелуццо, так беззаветно ей предан, а она порой совершенно забывала о его существовании. И потом, как отблагодарили Александра за его помощь? Пелуццо и Монти получили свободу, Василий Петрович Верещагин сделал в тюрьме отличный этюд семьи Монти и теперь писал большую картину, Эсперанс Шварц и она сама получили личную благодарность Гарибальди. А что получил Есипов? Красную рубашку и позволение сражаться за Сицилию? Но чем кончится для него эта кампания? Вернется ли этот мальчик?

— Мы с Эсперанс приедем вас проводить, — сказала она мягко. — Я… я непременно приеду в гавань к отправлению.

Александр потупился.

— Я пришел просить вас… У меня нет матери… Благословите меня вы.

Ему было очень трудно произнести эти слова. И, произнося их, он не глядел на «Ангела-Воителя».

Александра Николаевна поднялась с кресла. На ней была короткая синяя юбка и матросская широкая блуза. В волосах та же бирюзовая лента. Она отвязала ленту и подала ее Александру:

— Вот, возьмите на счастье. Да хранит вас бог, тезка! Я буду молиться за вас. Я буду помнить.

Она перекрестила его широким крестом. В окно донесся далекий гудок парохода. Темная голова с мальчишески тонким затылком низко склонилась перед нею, сухие, горячие губы прижались к руке.

«Точно печать положил», — вдруг подумалось «Ангелу-Воителю».

Долгая-долгая минута в гостиничной комнате — банальной, безвкусной.

За окном что-то закричали — позвали кого-то. Александр опомнился…

— Прощайте! Прощайте!

Он бросился к дверям, еще раз мелькнула бирюзовая лента в руке, полыхнула красная рубаха — и все исчезло.

«Милый какой! Бедный какой!» — растерянно подумалось «Ангелу-Воителю».

Александр мчался по уличкам Сан-Пьетро д'Арена, не замечая дороги, наскакивая на встречных. В гавань! В гавань! Там ждет Лев Мечников, там все товарищи, туда приедет и Гарибальди! И скорее, скорее бы уехать отсюда! Александр не замечал, что по улицам идут целые отряды вооруженных людей, что по углам стоят кучки возбужденных моряков, рабочих, женщин в праздничных генуэзских нарядах — бархатных корсажах и цветных джандуйях.

Ночь на 5 мая 1860 года навсегда осталась памятнейшей в истории Италии. Уже все генуэзцы знали, что адъютант Гарибальди, тучный и вспыльчивый Нино Биксио, вместе с кучкой гарибальдийцев напал в порту на два парохода, «Пьемонт» и «Ломбардию», которые принадлежали торговой фирме Рубаттино, и захватили их. Правда, ходили слухи, что все это инсценировка, что владельцы фирмы — давние почитатели генерала и горячие патриоты. Как бы то ни было, оба парохода уже стояли с разведенными парами против набережной и ждали только сигнала к отправлению.

Когда Александр вышел, вернее, выбежал на набережную, он сразу точно перенесся в другой мир. Здесь, на камнях пирса, расположился кипучий, шумный, пестрый бивуак. Сотни людей в гарибальдийских красных рубашках, видных даже в полутьме, толпились, разговаривали, пели, пили вино из походных фляг, чистили оружие, переобувались. Вокруг фонарей смыкались и размыкались тени людей. Луч света выхватывал из сумерек то клочок красной рубашки, то синюю блузу рыбака, то воротник матроса. Говор подымался над лагерем и смешивался с шумом волн. Почти все люди смотрели на дорогу, идущую из Кварто в гавань: по этой дороге должен был приехать Гарибальди. Нетерпение все сильнее охватывало гарибальдийцев. Люди ловили проходящих офицеров, спрашивали:

— Когда же? Когда мы отправимся? Когда дадут сигнал?

Несколько раз останавливали и Александра, но он и сам ничего не знал, и его с досадой отпускали. Бродя от одной группы гарибальдийцев к другой, Александр внезапно обнаружил Льва, который сидел у самой воды под фонарем и преспокойно читал «Исповедь» Руссо. На Мечникове также была полная форма гарибальдийца, с офицерскими нашивками, с трехцветным шарфом через плечо. Красная рубашка ему очень шла и выгодно оттеняла его живое, мужественное лицо.

— Ага, наконец-то! — встретил он Александра. — А я уж начал было сомневаться, тревожиться. Думал, придется ехать одному.

— Я… я задержался. Надо было кое-куда зайти, — пробормотал Александр.

Лев исподтишка взглянул на него: ничего, мальчик держится неплохо! Он тотчас заметил голубую ленту, повязанную поверх галстука Александра.

— Каков цыганский табор? — кивнул он на пеструю картину гавани. Просто руки чешутся перенести все это на бумагу или полотно.

— Почему бы вам не сделать и в самом деле рисунок? — рассеянно отвечал Александр. — Это и память будет и картина из истории Италии.

Мечников усмехнулся.

— Так вы, стало быть, едете, чтоб делать историю? Какой же честолюбец неисправимый! — Он всеми силами пытался развеселить товарища.

Однако Александру было решительно не до шуток. Он отвернулся и принялся меланхолично глядеть на море, когда его вдруг изо всей силы ударили по плечу.

— Эге, и вы здесь, храбрый мой веттурино! — раздался смеющийся голос. — Мы теперь и с вами боевые товарищи, не только с сеньором Леоне!

Перед Александром стоял рослый молодец в серо-зеленом мундире альпийских стрелков. Есипов увидел знакомые выпуклые глаза с яркими белками и сверкающую улыбку Лоренцо Пучеглаза. Лоренцо был в полном походном снаряжении, даже с флягой и в новехоньких кожаных сапогах.

— Трофей из-под Комо! — Хвастаясь, он поднял ногу чуть ли не к носу юноши.

Александр не видел Лоренцо с того памятного вечера, когда оба они, бешено погоняя коней, неслись из Рима по дороге к Фраскати. У каждого из них за спиной сидел беглец, каждый отвечал за жизнь человека. Эта скачка в темноте, забота о беглецах сразу их сблизили, и теперь Александр видел, что Пучеглаз смотрит на него с таким же дружелюбием, как и на Мечникова.

— Скорей бы ехать! — сказал Лоренцо, угощая обоих друзей вином из своей фляги. — Мы, итальянцы, нетерпеливый народ. Генерал должен ковать железо, пока оно горячо.

— Ходят слухи, что у нас слишком мало оружия, — сказал Мечников. Говорят, патриоты собрали полторы тысячи ружей, а королевские карабинеры запрятали их под замок и не дали взять ни одного ружья.

Лоренцо, услышав это, принялся клясть на чем свет стоит министра Кавура.

— Это он, собака, запретил брать ружья! Боится, предатель, как бы его хозяин Наполеон Третий не узнал, что он поддерживает Гарибальди. Вот и придется нам теперь воевать какими-то допотопными ружьями! А у бурбонцев подумать только! — превосходные новехонькие карабины! И все-таки, клянусь святой мадонной, мы их побьем! — с энтузиазмом воскликнул Пучеглаз. — Я буду не я, если…

Он неожиданно смолк, прислушиваясь. Из темноты явственно доносился плач. Кто-то рыдал, горестно, навзрыд, захлебываясь, причитая, выкрикивая что-то. Рыдания становились все громче. Вот под фонарем показались два рослых гарибальдийца. Они тащили за собой третьего — маленького, скулящего по-щенячьи.

— О-оо!.. Опять гнать? За что? За что, я вас спрашиваю! Я все принес, что надо. Я не могу вернуться… Я хочу с вами! Не гоните меня, синьоры, не гоните…

— Довольно реветь! Сказано тебе: нельзя. Война — дело серьезное, не для таких сопляков, как ты. Подрастешь, тогда и возьмем тебя воевать, сурово повторяли бойцы, подталкивая и таща своего пленника.

— Что у вас такое, ребята? — вмешался Пучеглаз. — Чего этот рагаццо так разревелся?

— Да вот пришел из-под Рима мальчишка, — охотно остановились те. Просится в отряд. Хочет, видишь ли, сражаться за свободу. Врет, что ему уже шестнадцатый год пошел. А документов никаких. Конечно, офицеры ему отказали. Он ушел, а вот нынче опять явился, уже с документами. Ноги вон в крови, часть дороги шагал пешком, а в церковной записи сказано, что ему и четырнадцати еще нет. Ну, вот и приказано его гнать. А он, вишь, ревет, как здоровенный осел! Просто в ушах звенит от его рева!

Пока провожатые рассказывали, мальчик вдруг перестал плакать и принялся вглядываться в Пучеглаза и обоих русских.

— Синьор Лоренцо! Синьор художник! Вы здесь?! — внезапно закричал он во все горло.

— Лукашка, ты?! — в один голос воскликнули Лев и Александр. — Ай да Лукашка! Куда забрался!

— А, это наш старый знакомый из траттории дяди Пьетро, — промолвил и Пучеглаз. — Ловкий же ты парень, как я погляжу!

— Синьоры, милостивые синьоры, вспомните: ведь вы мне обещали! Вы обещали, что генерал меня возьмет. Помните, в траттории у дяди Пьетро вы сказали, что если меня не возьмут барабанщиком, то вы возьмете меня ординарцем к себе. Помните, синьоры? — принялся умолять их Лука.

Он обращался то к Лоренцо, то к Мечникову, то к Александру. Он искал в глазах каждого искорки сочувствия к себе. Из-под его всклокоченной козьей безрукавки выглядывала загорелая худенькая, совсем еще детская грудь, маленькие босые ноги были сбиты в кровь. Мечников оглянулся на Александра. У того было жалобное, почти такое же, как у мальчика, лицо. Лев обратился к конвоирам:

— Мы хорошо знаем этого парнишку. Он сын патриота и очень смышленый парень. К тому же он вовсе не такой маленький и может пригодиться в походе. Я правда обещал, что возьму его к себе. Оставьте его здесь, я сам поговорю о нем с полковником Сиртори.

— Если так, синьор офицер… — Гарибальдийцы откозыряли и удалились, очень довольные, что сдали кому-то своего громкоголосого пленника.

Пучеглаз укоризненно покачал головой:

— Ох, намаетесь вы с этим мальчишкой, синьоры! Ведь он только и умеет, что баранов пасти. Какой же из него денщик? Вы только взгляните: голый, босой… Его же надо обмундировать, экипировать с ног до головы, а где вы все это достанете в такой спешке? Да теперь и не успеть.

Лука, который было оправился, теперь опять с тревогой ждал решения своей участи.

— Вот и надо немедля заняться этим, — невозмутимо сказал Мечников. Разве я не знаю тебя, Пучеглаз? Стоит тебе захотеть, и ты из-под земли достанешь что угодно. Да ты из любого каптенармуса вынешь экипировку для Луки. Мальчишка будет за полчаса одет и обут, я уверен.

— Что я, маг или волшебник, по-вашему? — заворчал Пучеглаз, но видно было, что ему страшно польстили слова Мечникова. — Конечно, попытаться можно, но выйдет ли что… Ну ладно, парень, идем за мной, постараемся сделать из тебя настоящего гарибальдийца, — неожиданно заключил он.

— А пока в знак своего нового звания пусть возьмет вот это. — Лев бросил Луке свою походную сумку, куда успел положить Руссо. — Тут пища и для желудка и для ума. Смотри не потеряй, мой новый ординанца!

Лука лихо навесил сумку на плечо и кинулся целовать руки своим благодетелям. Он уже чувствовал себя настоящим офицерским денщиком.

26. Отплытие

— Вива Италия! Вива Галубардо! Вива ла либерта! — зарокотало, загремело где-то, как дальний гром.

— Едет! Едет!

Мгновенно весь бивуак на набережной пришел в движение. Люди вскочили, забряцало оружие, манерки, к небу полетели походные сумки, военные кепи.

— Вива! Вива!

Короткая южная ночь уже кончалась. Уже разгорались, отливали золотым и розовым небо и море. По заливу ходила, тяжело переваливаясь, густая маслянистая волна. Рыбацкие челноки, которые их владельцы пригнали сюда из всех окрестных селений, терлись друг о друга деревянными боками и беспрестанно кланялись воде.

Восторженно кричащая толпа гарибальдийцев увлекла за собой Александра и Мечникова, и они оказались притиснутыми к той кучке офицеров, которая окружала Гарибальди. На генерале на этот раз был итальянский плащ и круглая черная шапочка. Александр увидел у него за поясом револьвер и саблю. Как всегда, к ногам генерала жался преданный Герелло, а неподалеку виднелась рослая фигура негра Агюйяра. Гарибальди был спокоен и нетороплив. Он подошел к парапету и взглянул на дымящие в заливе пароходы. Потом, обратясь к сопровождавшему его раскрасневшемуся и взмокшему от беготни Биксио, сказал что-то.

— Все твои распоряжения выполнены, — услышал Александр голос Биксио. — Точно еще не известно, но, по предварительным подсчетам, здесь собралось около тысячи бойцов.

— Ты примешь команду над «Ломбардией», — сказал Гарибальди, — а я поведу «Пьемонт». — И тотчас, обратясь к красным рубашкам, теснившимся вокруг, скомандовал: — Вперед, друзья! Всем грузиться на корабли!

— На корабли! Всем на корабли! Посадка! — пошло греметь и перекатываться по набережной.

Стоявшие у парапета лодки и челноки вмиг наполнились людьми. Залив зачернел суденышками, похожими издали на юрких рыбешек. «Ломбардия» и «Пьемонт» выглядели на фоне расцветающего заревыми красками неба большими и мощными кораблями. На самом же деле это были однотрубные колесные пароходы, снабженные на случай, если откажут машины, мачтами. Сейчас дым из корабельных труб широко растекался по горизонту и придавал всей картине посадки какой-то грозный колорит. Лодки уже подплыли к кораблям, и многие гарибальдийцы, которым было невтерпеж ждать очереди, чтобы подняться по трапам, начали карабкаться на палубы прямо по канатам. С набережной казалось, что оба корабля взяты на абордаж, — столько энергичных черных фигурок взбиралось по канатам и затопляло борта.

Только один старый рыбацкий челнок как будто застыл посреди этого всеобщего движения и медленно кружился на одном месте. В челноке, видные всем, стояли рядом коренастый длинноволосый человек, высокий негр и маленькая черная собачка. От времени до времени бойцы Гарибальди слышали хорошо знакомый голос:

— Не теснитесь. Не переполняйте лодки. Спокойнее. Не толпитесь все сразу у правых бортов. Пусть часть людей перейдет на левые, иначе корабли могут опрокинуться. Спокойнее.

И, послушные этому голосу, гарибальдийцы выполняли все распоряжения своего вождя.

— Пора и нам переправляться на «Пьемонт». Доколе же мы будем еще дожидаться вашего Пучеглаза! — нетерпеливо говорил Александр Мечникову.

— Он такой же мой, как и ваш, — хладнокровно возразил Лев, продолжая озираться и ждать Лоренцо, который обещал явиться с Лукой непременно к посадке.

Наконец медлить дольше стало невмоготу. Набережная приметно опустела — лодок почти не было, все они продолжали кружиться возле пароходов, видимо дожидаясь отплытия. У причала оставалась одна-единственная шлюпка, да и та тяжело осела в воду, столько набилось в нее пассажиров. Она готовилась отчалить.

— Эй, погодите нас! — крикнул Лев лодочнику.

Но едва он и Александр приблизились к парапету, как целая компания молодых гарибальдийцев опередила их и со смехом и шутками попрыгала в лодку.

— Отчаливай! — крикнул кто-то из компании.

Лодочник поспешил оттолкнуться веслом — он боялся, что суденышко его вот-вот опрокинется. Оба русских хмуро взглянули друг на друга.

— Кажется, в этой компании был Датто, — сказал Александр. — Это он крикнул «отчаливай». Я узнал его по голосу.

— Э, всюду вам чудится этот Датто! — досадливо отмахнулся Лев. — Надо что-то придумывать. Мы буквально, а не только символически остались за бортом.

— Поищем еще какую-нибудь лодчонку у маяка, — предложил Александр. Не оставаться же нам, в самом деле, в Генуе из-за Лоренцо.

А у самого сладко замерло сердце: если не уедут, стало быть, можно снова увидеть «Ангела-Воителя»… Александр дернул плечом, стряхивая с себя недостойный мужчины соблазн.

— Побегу поищу…

Но тут, на их счастье, из-за мыса выплыл длинный рыбацкий челнок, и зычный голос закричал:

— Эге-гей! Синьор Леоне! Синьор Алессандро! Это мы! Подождите!

— Пучеглаз! — узнал Александр. — Как он вовремя!

Пучеглаз греб сильно, и через несколько минут челнок оказался у парапета. В нем, кроме Лоренцо, сидела какая-то странная фигура в старом кепи национального гвардейца, надвинутом на самый нос, в блузе до пят, засученных штанах и лакированных башмаках на босу ногу.

С трудом узнали Лев и Александр в этом наряде Лукашку. Мальчик встал и торжественно откозырял обоим друзьям.

— Ваша сумка при мне, синьор капитан! Вот она! — отрапортовал он Льву. — Я ничего не потерял!

И в доказательство он поднял над головой сумку, из которой выглядывал растрепанный том Руссо.

— Скорее в лодку, а то корабли уйдут без нас! — закричал Пучеглаз.

Лев и Александр ловко спрыгнули с парапета. Через несколько минут вся четверка уже взбиралась на палубу «Пьемонта». Палуба эта превратилась в такой же бивуак, каким только что была набережная Генуи. Гарибальдийцы заполнили все помещения, переходы, нос и корму корабля. Каюты были забиты офицерами. Некоторые уже вынули карты и кости и намеревались начать игру. Говорили, что в кают-компании идет совещание военного совета, что Гарибальди вызвал туда всех своих военачальников: энергичного и храброго венгерца Тюрра, красавца и горячего патриота Орсини, бывшего священника Сиртори. У гарибальдийцев было слишком мало оружия — это грозило провалом всей экспедиции. Надо было любыми способами во что бы то ни стало раздобыть еще орудий и пороха. Кроме того, несмотря на все предосторожности, об экспедиции Гарибальди в Сицилию узнали все. Вся Европа напряженно следила за продвижением гарибальдийцев.

В море уже крейсировали два неаполитанских корабля, и Гарибальди получил сведения, что бурбонцам приказано преградить дорогу его кораблям и захватить «Ломбардию» и «Пьемонт».

Между тем наступило уже утро, надо было торопиться. В заливе заиграла резвая волна, подул ветер.

Из кают-компании появилась знакомая всем фигура в развевающемся на ветру плаще.

— Avanti! — зычно скомандовал Гарибальди.

Ему ответил дружный, радостный крик его «тысячи». Мощный хор грянул гарибальдийский гимн:

Разверзлись могилы, и мертвые встали,

И наши страдальцы пред нами предстали,

Венчанные лавром, как некогда в жизни,

С любовью к отчизне в горячей груди.

Восстань же! Восстань же, о юность народа!

Несет наше знамя под ветром свобода.

Восстань же с оружьем и мощным припевом,

С любовью и гневом в горячей груди!

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

Отчизна цветенья, и песен, и смеха

Оденется в сталь боевого доспеха.

Пусть руки в оковах — мы свергнем тирана,

И слава Лоньяно вернется в наш век!

Австрийскую палку на части ломая,

На битву за родину Рим поднимая,

Ярмо наше скинем, австрийцев прогоним,

Колен не преклоним пред ними вовек.

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

Наш дом — вся Италия наша родная.

Ступай, чужестранец, живи на Дунае;

Не трогай ни хлеба, ни нив наших спелых,

Сынов наших смелых не смей отнимать.

Два моря и Альп вековые отроги

Вот наша граница. Пускай же дороги

Пробьют Апеннины, и встанет за нами,

И встанет под знамя вся родина-мать,

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

Женщины махали с берега и из лодок огромными соломенными шляпами.

Биксио сигнализировал с «Ломбардии», что и у него все готово к отплытию.

И вот уже загремели якорные цепи, забурлила за кормой вода, и белая пена, как кружевной шлейф, волочится за кораблем. Плавно удаляются, тают в солнечной дымке сверкающие дома и темная зелень генуэзских садов.

Александр протолкался к самому борту и не спускает глаз с легкой белой лодки, плывущей по заливу. Там, в этой лодке, кроме матроса-гребца, грациозно наклонилась над водой гибкая женская фигура. Голубой зонтик колышется, как диковинный цветок. Но вот зонтик откинулся, показалась золотая голова, вверх взметнулась рука, приветливо замахала платком. Александр сдернул кепи с головы, тоже неистово замахал.

«Прощай, прощай, красивая, милая! Приехала проводить, как обещала. Не обманула, милая».

— Смотрите, синьор, не свалитесь в воду из-за вашей золотоволосой синьоры, — раздался рядом язвительный, дрожащий голосок.

Александр обернулся. На него смотрел, весь пылая, совсем еще юный гарибальдиец в красной рубашке, перекрещенной ремнем, на котором висели пистолет и сабля. Глаза гарибальдийца готовы были испепелить Александра.

— Что? Что такое? Лючия?! Вы!! — остолбенев, пробормотал Александр.

А рядом грозно гремело и взлетало над синим в этот час Лигурийским заливом:

Уста наши немы, сплетемся руками,

Не дрогнем и встретимся грудью с врагами,

На горных отрогах ударим оружьем,

Всей жизнью послужим, отчизна, тебе.

Довольно грабители нас угнетали!

Все люди Италии дружно восстали!

Как сто городов итальянских едины,

Мы будем едины в священной борьбе.

Долой, уходи из Италии нашей,

Ступай, чужестранец, откуда пришел!

27. К берегам Сицилии

«Прекрасна была ночь начала великого дела! Она пронизывала сердца гордых той благородной гармонией, которая дает блаженство избранным! И кто может сомневаться в победе, летя на крыльях долга и совести и спеша навстречу опасностям и смерти, словно навстречу блаженному поцелую возлюбленной? „Тысяча“ ударяла оружием о скалы, словно жеребец копытом о землю, чуя битву.

Куда спешат они сражаться? Они, слабые, с сильными войсками! Они спешат туда, где люди не хотят больше подчиняться игу тирании и поклялись скорее умереть, чем остаться рабами».

Так писал несколько лет спустя Гарибальди о походе в Сицилию. Пока на двух кораблях его «тысяча» спала, пела, чистила оружие, играла в шахматы и кости, ела сыр и запивала его кисловатым вином, генерал и его военачальники решали план высадки на сицилийский берег. За время плавания Гарибальди успел разбить своих бойцов на восемь отрядов и во главе каждого отряда поставил самых опытных офицеров. Сиртори был назначен начальником генерального штаба, Асерби — интендантом, Тюрр — адъютантом. Двое русских и с ними Пучеглаз и Лука попали в седьмой отряд, состоявший главным образом из студентов. Оружие и экипировка, которые удалось собрать, тоже были розданы бойцам «тысячи», однако на всех бойцов не хватило. Нужно было что-то срочно придумать, где-то раздобыть снаряды и пушки, иначе всех гарибальдийцев ожидала верная гибель. Гарибальди сообщили: кроме неприятельских крейсеров, у берегов Сицилии стоят еще и английские корабли. Правда, англичане объявили, что будут соблюдать полный нейтралитет. Они, мол, только охраняют интересы английских граждан в Сицилии. Но еще неизвестно, как себя будут вести английские корабли в случае морского боя.

— Оружие, оружие нам сейчас нужнее, чем хлеб! — твердил Гарибальди Тюрру.

Солнце купалось в зеленых волнах, доски накалились так, что обжигали босые ноги матросов.

Александр и Мечников долго и безуспешно бродили по «Пьемонту»: Лев искал свободную каюту или хотя бы незанятое место в каюте, а Есипов все надеялся отыскать среди бойцов сумасбродную дочку профессора Претори. Лючия, уязвив его, убежала, и он так и не смог узнать, каким образом очутилась она на корабле. Знает ли профессор, что дочь его вступила в гарибальдийский отряд и, вместо того чтобы смешивать оршады и стряпать пирожки, отправилась на войну? Не Датто ли сманил девушку? Однако в глубине души Александр ощущал угрызения совести. Он отлично знал: не Датто повинен в том, что Лючия сбежала из родительского дома в сицилийский поход. Правда, девушка — горячая патриотка, она преклоняется перед Гарибальди, но Александр не мог лукавить перед самим собой: не один только патриотизм привел Лючию сюда, на корабль. И вот теперь ради профессора придется Александру взять на себя роль рыцаря этой девчонки, охранять ее, следить за ее безопасностью. «Вот еще забота! И зачем только эта шальная увязалась в Сицилию!» — с досадой думал Есипов. Впрочем, эта досада и поиски девушки отвлекали его от собственной тоски. Он решился сказать Льву о встрече с Лючией.

— Ага, я же предупреждал вас — от этой девицы можно чего угодно ждать, — нисколько не удивился Лев. — Недаром Италия — родина Беатриче Ченчи. Здесь, брат, родятся сильные характеры. — Он усмехнулся. — Но ваша-то роль теперь какова! «Что за комиссия, создатель!» продекламировал он.

— Вам хорошо смеяться! — проворчал Александр. — А мне не до смеха.

— Конечно, вы теперь отвечаете за ее жизнь, за ее безопасность, — уже вполне серьезно сказал Лев. — Ведь как бы вы ни отпирались, мне отлично известно, что она здесь только из-за вас.

Александр махнул рукой. Он и не пытался отпираться. Теперь они продолжали свои поиски вдвоем со Львом. Они обшарили палубу и трюм «Пьемонта», вглядывались в каждую группу гарибальдийцев. Завидев издали стройного юношу, похожего обликом на Лючию, они бросались к нему, но каждый раз их постигало разочарование. В камбузе они наткнулись на Пучеглаза и Луку, которые успели уже свести дружбу с черномазым и хмурым на вид коком и помогали ему в стряпне. Впрочем, помогал по-настоящему один Лукашка: он поливал томатом огромное блюдо макарон, а Лоренцо, захватив целую пригоршню и закинув голову, заглатывал макароны и смачно облизывался. Увидев обоих друзей, он просиял, подмигнул им с видом заговорщика и кивнул на кока. «Не беспокойтесь, братцы, уж я о вас позабочусь», — сказал им этот выразительный взгляд.

На корме, у связки канатов, спал, раскинув ноги в самодельных сандалиях, рослый гарибальдиец с изможденным лицом, обрамленным русой бородкой. Александр, который чуть не наступил ему на ноги, вдруг ахнул.

— Монти! Марко Монти здесь?! — Он повернулся к Мечникову. Поглядите-ка на этого малого. Ведь это тот самый столяр Монти, которого мы вызволили из тюрьмы. Каким же образом…

Но тут спавший, видно, услышал незнакомый говор. Он вскочил. Бледность побежала по его щекам.

— Что? Что такое? Пора? Уже?!

Вдруг глаза его увидели море за кормой, участливое лицо Александра. Морской ветерок заиграл у него в волосах. Он провел рукой по лбу, мучительно выкарабкиваясь из сна.

— Ох, почудилось мне, что я опять там, в тюрьме! Никак не могу разделаться с ней, с проклятой…

Смущенно улыбаясь, он приблизился к Александру:

— Узнали меня, синьор? А мне с самого начала было известно, что вы будете здесь, с нами. Франческа слышала это от синьора художника. Да и Лоренцо, когда привел меня в отряд, тоже сказал, что я вас увижу.

— И вы оставили семью, Монти?

Марко вздохнул.

— Что же поделаешь, синьор. Нельзя сидеть в укромном углу, когда люди идут драться за твою родину. Ведь я сицилиец, из-под Палермо, синьор. Там родился, там померли мои старики, там до сих пор живут мои братья и сестры. А теперь и сам я обязан жизнью генералу Джузеппе. Не будь его, мои косточки теперь гнили бы в земле. Франческа тоже сказала мне: «Иди и возвращайся с победой». Вот я и пошел. Да что я, — даже мой сынишка Уго чуть было не увязался за мной. Еле его отговорил: сказал, что он должен вместо меня остаться помощником и защитником матери.

Марко совсем оживился и говорил с воодушевлением. Мечников вглядывался в него и думал: недаром Верещагин так увлекся своей картиной модель того стоила. Пожалуй, он и сам с охотой написал бы портрет этого столяра-гарибальдийца с такой удивительной, романтической судьбой.

— А в какой отряд вас зачислили, синьор? — спросил Марко.

— В седьмой.

— О, стало быть, будем вместе воевать! — обрадовался Монти. — Лоренцо упросил начальство, чтоб меня определили к нему. Ведь мы с ним земляки, синьор, а он здесь, как старый вояка, всех знает.

Монти явно гордился своим знакомством с Пучеглазом. Заметив, что Александр и Мечников собираются идти дальше, Марко осторожно коснулся пальцем рукава Есипова.

— Синьор, — сказал он тихо, — синьор, может, в бою мне повезет, и я смогу отплатить вам за все, что вы для меня сделали. Я так этого хочу, синьор! И Франческа мне наказывала отблагодарить вас.

— Полно, полно, вот пустяки какие! — смущенно пробормотал Александр.

Его и трогала и тяготила эта благодарность. Он сделал вид, что торопится, и последовал за Мечниковым.

Снова и снова оба друга обшаривали все помещения «Пьемонта». В узком нижнем коридоре, куда выходили двери кают, они вдруг наткнулись на знакомую высокую фигуру в серо-зеленой куртке. У дверей кают-компании, вполоборота к ним, стоял Датто. Лицо его выражало напряженное внимание. Из-за дверей доносился голос Гарибальди:

— Пусть это военная хитрость, но я не вижу другого выхода. И не отговаривайте меня. На войне, да еще на такой войне, как наша, — это только необходимая мера.

Датто заметил обоих русских, только когда они подошли к нему почти вплотную. Он поздоровался с ними так, будто впервые увидел их на корабле. Эпизода с лодкой словно и вовсе не было.

— У генерала совещание командиров. Я получил распоряжение не пускать сюда посторонних, — обратился он к обоим друзьям. — Будьте любезны, синьоры, пройти в каюту или выйти на палубу.

Александр вспыхнул, хотел что-то возразить, но его перебил Мечников.

— Конечно, мы сию же минуту уйдем, капитан, — миролюбиво сказал он. Нам хотелось только удостовериться, не здесь ли синьорина Лючия. Она недавно была на палубе, а теперь…

— Что-о?! — С Датто вмиг слетела его официальность. — Лючия — на корабле? Синьорина Претори?! Вы ее видели здесь?

— Мы думали, вам это известно гораздо лучше, чем нам, — спокойно кивнул Лев. — Кто же, как не вы, уговорил ее бежать из родительского дома, кто же, как не вы, снабдил ее костюмом гарибальдийца, оружием? Кто помог ей определиться в волонтеры?..

— Я?! Porco Madonna! Вы с ума сошли! Да у меня и в мыслях не было… — забормотал Датто. Вдруг он опомнился и подозрительно уставился на обоих друзей. — Вы со мной шутки шутите, господа. Видно, это вы сами подговорили синьорину Претори. Берегитесь, я узнаю правду, и тогда вам придется отвечать за свои поступки! У нас в Италии расплачиваются кровью, господа! — Он с ненавистью взглянул на Александра. — Я знаю, кто виновник ее побега. Я найду ее и заставлю сказать мне все.

В своем волнении Датто позабыл о том, что стоит у самых дверей кают-компании и что там все слышно. Внезапно двери распахнулись, и в коридор вышел Гарибальди. Александр и Лев невольно попятились: на Гарибальди был сине-красный мундир с эполетами и кивер, украшенный высоким султаном. Генеральский мундир бурбонской армии!

— Что тут такое? Отчего ты кричишь? — обратился Гарибальди к Датто, не обращая внимания на остолбеневших русских. Так как Датто не отвечал, то он, мельком поглядев на него, сказал: — Вели застопорить машины. Пускай бросят якорь у Таламоне. Мне необходимо повидаться с комендантом крепости Орбетелло.

— Слушаюсь, генерал!

Датто направился к лесенке, ведущей в машинное отделение. Но на прощание он бросил Александру еще один мстительный взгляд.

28. Сигнал в тумане

Усталые и сердитые от бесплодных поисков, от стычки с Датто, наши друзья поднялись снова на палубу. Там было по-прежнему жарко и тесно.

— А я вас ищу, ищу, синьоры. Пора обедать! — раздался мальчишеский голос, и перед ними предстал все такой же великолепный и важный Лука.

Он провел их в укромный уголок за трубой парохода, где команда обычно сражалась в кости или шахматы. Там, на дощатой палубе, был аккуратно постлан старый мешок, на котором стоял котелок, полный дымящихся макарон.

— Это для вас получил у повара синьор Лоренцо, — благоговейно показал на макароны Лука. — Ох, до чего же ловко умеет Лоренцо обойтись со всяким человеком! — восхищенно добавил он.

Только при виде макарон Александр и Лев поняли, как они голодны. Между тем машины на «Пьемонте» затихли. Послышался лязг якорной цепи. Гарибальдийцы столпились у бортов, смотрели на видневшийся неподалеку порт Сан-Стефано и стены крепости Орбетелло. Спустили шлюпку, потом еще одну. Ветерок принес с берега запах цветущих оливковых деревьев. Солнце начало опускаться. Кто-то тихонько заиграл на мандолине. Корабль чуть покачивало.

Прибежал всезнающий Пучеглаз. Ему уже стало откуда-то известно, что военная хитрость удалась Гарибальди и что, увидев блестящего бурбонского генерала в мундире, старый капитан крепости Орбетелло майор Джорджини выдал «для нужд королевской армии» сто тысяч патронов, три полевых орудия и тысячу двести снарядов.

— Ну, теперь мы поживем! Теперь мы повоюем! — возбужденно повторял Пучеглаз, потирая руки.

Новость распространилась по кораблю. Люди повеселели, кто-то во все горло затянул песню, и ее тотчас же подхватили, но тут от Гарибальди пришел приказ соблюдать тишину: неприятельские корабли крейсировали где-то поблизости.

Якорная цепь снова загремела: «Пьемонт» отправлялся в дальнейший путь.

Закатное небо полыхало золотым, оранжевым, зеленым, лиловым, вода принимала, вбирала в себя все эти краски, исчезала линия горизонта, и казалось, что небо и море — одна огромная чаша, наполненная расплавленной жидкостью. И вдруг очень быстро, почти незаметно для глаза, все подернулось дымкой, словно пеплом. Потускнели краски, красный мяч солнца бултыхнулся в воду. И откуда-то из глубин моря стал выползать туман. Он подымался и наплывал волнами — все гуще, все плотнее. Казалось, что «Пьемонт» погружается в вязкое месиво. «Ломбардия», которая следовала за «Пьемонтом», вдруг совсем скрылась из виду. Ее пытались окликнуть, она не отвечала. Понемногу замолкли даже разговоры. Люди напряженно вглядывались в обступившую корабль облачную завесу. Ни зги, ни огонька. «Пьемонт» подвигался вперед толчками, как слепой, бредущий ощупью. Лев и Александр завернулись в плащи и прикорнули на палубе, но заснуть не могли: им тоже передалось общее напряжение. Пучеглаз еще на закате отправился снова в камбуз к новому приятелю — коку, а Лука отпросился к матросам: ему хотелось достать у них мази и точило, чтоб наточить и начистить свою великолепную саблю.

Туман теперь был так плотен, что казалось, его можно ощупать руками, как толстый занавес. Едва человек делал шаг в сторону, как уже терял и своего соседа и представление о том, где находится он сам.

Лука, надраив в кубрике свое драгоценное оружие, вылез на палубу, ахнул, но все же пошел искать своих синьоров уффициале (офицеров). И почти тотчас же заблудился.

Он то наступал на чьи-то ноги и в испуге отпрыгивал, то натыкался на связки канатов и ящики. Один раз он чуть не упал в море, потому что широко шагнул вперед, не видя ни борта, ни поручней.

— Святая мадонна, что же это такое? Спаси и сохрани нас!

Луке сделалось страшно, хотя он отлично знал, что кругом в этом белом мареве сидят и лежат люди, его друзья. Мальчику пришло в голову, что будет безопаснее, если он пойдет, держась за перила. По крайней мере не свалится в море.

Так он и сделал. Однако не продвинулся он и на несколько метров, как увидел где-то впереди чуть светящуюся точку. Свет быстро перемещался то выше, то ниже. Лука обрадовался: «Никак, фонарь! Вот хорошо-то! Сейчас попрошу посветить и быстро найду моих синьоров». Он решительно двинулся на свет, но мутное пятно вдруг исчезло! Эге, нет, вот снова забрезжило… а теперь опять исчезло! «Вот чудеса! — рассуждал про себя Лукашка. — Кто там балуется? И откуда взяться здесь фонарю? Днем никакого фонаря я не приметил». Все же он продолжал подвигаться вперед, крепко ухватившись за перила. И вдруг у самого его лица, ослепив его, полыхнул свет.

Лукашка протянул руку и тут же, чертыхнувшись, отдернул:

— Ох, черт, жжется как!

Свет мгновенно исчез, и кто-то невидимый, закутанный с ног до головы в плащ, вскрикнул:

— Кто… кто здесь? Что нужно? Что такое?!

— Это я, синьор. Ординанца русских, синьор. Извините, я ищу своих офицеров, — растерянно забормотал Лука, дуя на обожженные пальцы.

— Зачем тебя дьявол здесь носит? Ступай на свое место! — свирепо сказал невидимый. — Чтоб ты здесь больше не шлялся, слышишь, сопляк!

Оробевший Лука отступил. Долго еще бродил он среди белых волн тумана, покуда не набрел на своих «уффициале».

— Где пропадал, Лукашка? — добродушно спросил его Александр.

— Заблудился в тумане, синьор, — отвечал Лукашка, тряся рукой, которая так и горела у него.

— Что это с твоей рукой?

— Обжегся о фонарь, синьор.

— Какой фонарь?

Пришлось Луке рассказать историю своих странствований по кораблю. Неожиданно история с фонарем и человеком, который так грубо прогнал Лукашку, заинтересовала синьоров офицеров. Оба они забросали мальчика вопросами: как выглядел этот человек? На каком борту стоял? Какой у него голос? Луке было очень жаль, что он не может угодить добрым русским, но он не видел ни лица этого человека, ни его фигуры. А голос? Ну как же можно описать голос? По выговору, наверное, римлянин, а голос совсем обыкновенный.

— Что вы думаете об этом, Лев? — взволнованно спросил Александр. Может, стоит доложить генералу?

Лев махнул рукой:

— А что вы ему скажете? Что какой-то человек стоял с зажженным фонарем у борта? А может быть, это делалось по его собственному приказанию. И потом, что вы видите в этом подозрительного? Я, например, уверен, что один из матросов просто что-то искал и светил себе фонарем.

— О, вы всему находите объяснения! — недовольно пробормотал Александр, но настаивать не стал.

Пока шел этот разговор, затерявшаяся в море «Ломбардия», которой командовал Биксио, тоже еле-еле подвигалась в тумане. Где-то в том же тумане находился и неприятельский фрегат. Биксио приказал на всякий случай погасить все огни и заглушить машины. Так можно было вернее проскользнуть мимо неприятеля. Сильно нервничающий Биксио сам стал на вахту и старался пронизать взглядом белесую пелену, окутывающую судно. Вдруг совсем близко Биксио различил какое-то большое темное пятно.

Пятно приближалось с непостижимой быстротой. Сквозь туман блеснул огонь.

— Синий свет! Теперь красный! Опять синий! Ага, это бурбонский корабль! Это их цвета! Они сигналят нам, видно, принимают нас за своих!

Биксио вмиг припомнил распоряжение Гарибальди: «При встрече с неприятелем начинай бой первый. Сразу бери его на абордаж».

— Приготовиться к бою! — скомандовал он. — Полный вперед!

«Ломбардия» устремилась навстречу сигналящему фрегату. Волонтеры приготовились, взвели курки. Сейчас, сейчас дадут команду: «Огонь!» Еще минута, и раздался бы гром пальбы, треск столкнувшихся кораблей, крики раненых. Но тут вдруг из тумана послышался хорошо знакомый всем голос:

— Эй, капитан Биксио, это что такое? Ты что, потопить нас собираешься?

— Галубардо! — ахнули волонтеры. — Сам Галубардо! Святая мадонна!

Потрясенный Биксио даже не отозвался.

— Капитан Биксио, почему не отвечаешь? — снова окликнул его Гарибальди.

Биксио взял рупор. От волнения он почти потерял голос.

— Я не понял ваших сигналов, генерал, — прохрипел он, и рупор еще усилил его хрипение. — Я думал, передо мной неприятельский корабль.

— Какие сигналы? О чем ты говоришь, Биксио?

— Я говорю о синих и красных световых сигналах, которые вы нам подавали с левого борта.

Наступила долгая пауза. Видимо, Гарибальди обдумывал то, что сказал Биксио.

— Кроме тебя, кто-нибудь видел эти сигналы? — спросил он.

— Видели все, кто стоял со мною на мостике.

— Хорошо. Я выясню, что это были за сигналы, — снова раздался спокойный голос Гарибальди. — А ты пускай в ход машины и держи курс на Марсалу.

— Есть, генерал!

«Пьемонт» и «Ломбардия» снова отправились в путь. А за пароходной трубой «Пьемонта», на крохотном кусочке палубы, разыгрывалась настоящая драма. Маленький пастушонок, одетый в форму гарибальдийца, катался по полу, рвал свои смоляные кудри и кулаками размазывал по лицу злые слезы.

— Оставьте меня, синьоры, не трогайте меня, — гневно говорил он сквозь слезы двум русским, которые пытались его успокоить. — Хотите, чтоб мне было легче, — избейте меня, как паршивую собаку. Избейте меня, синьоры, мне будет лучше! Ах я трижды проклятый, ах я глупый мул! Что скажет теперь обо мне Лоренцо? Держал врага в руках, он был здесь, рядом, а я ничего не понял! Этот негодяй хотел, чтоб наши корабли потопили друг друга, чтоб все мы пошли на корм рыбам, а я, я, шелудивый осел, ничего этого не понял! Горе мне, горе!

Неожиданно Лукашка вскочил на ноги:

— Да что же я здесь валяюсь? Ведь я должен сейчас же, сию минуту бежать к генералу, сказать ему, что я видел, как тот негодяй сигналил! Пускай генерал прикажет обыскать весь корабль! Мы найдем предателя!

Вопли мальчика уже начали привлекать внимание. Несколько бойцов просунули головы в укромный угол за трубой:

— В чем дело? Отчего этот рагаццо так орет? Что с ним приключилось?

— Заставьте его замолчать, — по-русски сказал Мечников Александру. Мальчишка своим криком весь корабль поднимет, а тот, кто сигналил, преспокойно ускользнет. Если мы хотим его обнаружить, надо молчать до поры.

— Он здесь, он никуда не мог скрыться! — продолжал между тем вопить Лукашка. — Я скажу! Я заявлю генералу… — Он поперхнулся.

Рука Александра плотно закупорила ему рот.

— Парень поссорился с одним нашим товарищем и хочет пожаловаться генералу, — обратился Мечников к гарибальдийцам. — Очень вздорный мальчишка!

А Есипов, все еще не отнимая руки, успел шепнуть Лукашке:

— Сейчас же замолчи! Ты глупый. Помни: это военная тайна.

Брови пастушонка полезли на лоб.