Заколдованный замок

Черт на колокольне

Все знают, что прекраснейшим местом в мире является, или — увы! — являлся, голландский городок Вондервоттеймиттис[184]. Но поскольку он расположен вдалеке от больших дорог, так сказать, в захолустье, то вряд ли многим из читателей довелось в нем побывать. Для тех, кто там не бывал, стоит привести некоторые сведения о нем. Это тем более необходимо, что, рассчитывая привлечь сочувствие к его обитателям, я собираюсь поведать здесь историю бедственных событий, случившихся недавно в его пределах. Никто из тех, кто знает меня, не усомнится, что я исполню эту добровольно взятую на себя обязанность с полной добросовестностью, строгой беспристрастностью, осторожно взвешивая факты и сопоставляя источники, чем ни при каких обстоятельствах не должен пренебрегать тот, кто претендует на звание историка.

На основании летописей, старинных монет и иных раритетов можно положительно утверждать, что город Вондервоттеймиттис с самого своего основания находился в таком же состоянии, в каком пребывает и ныне. К сожалению, о времени этого основания я могу говорить лишь с той определенной неопределенностью, с которой порой вынуждены мириться математики в некоторых алгебраических формулах. Поэтому могу сказать одно: городок стар, как и все на земле, и существует со времен сотворения мира.

Что касается происхождения названия «Вондервоттеймиттис», приходится признать, что и оно остается неясным. Среди множества гипотез и мнений, высказанных по этому деликатному поводу — остроумных, ученых и прямо противоположных по смыслу, я не могу отыскать ничего вполне удовлетворительного. Поэтому отсылаю читателя к трудам Шнапстринкена и Тугодумма, которые, при известных оговорках, заслуживают предпочтения.

Несмотря на мрак, окутывающий эпоху основания Вондервоттеймиттиса и происхождение его названия, нет никаких сомнений, как я уже сказал выше, что он всегда существовал в том же виде, как и теперь. Старейший из жителей городка не помнит ни малейших изменений в его облике, и даже предположение о подобной возможности счел бы жестоким оскорблением. Городок лежит в совершенно круглой долине, имеющей четверть мили в диаметре, и со всех сторон окружен пологими холмами, за пределы которых жители никогда не решаются забредать. В объяснение этого феномена они приводят вполне основательную причину — дескать, они вообще не верят, чтобы по ту сторону существовало хоть что-нибудь.

По окружности долины, совершенно плоской и вымощенной кафельной плиткой, располагаются шестьдесят домиков. Тылами они обращены к холмам, а их фасады смотрят, конечно же, на центр долины, который отстоит ровно на шестьдесят ярдов от входной двери всякого жилища. Перед каждым домом — садик с дорожкой по кругу, солнечными часами и двумя дюжинами кочанов капусты. Сами постройки так похожи одна на другую, что их не различить. Ввиду большой древности, архитектура несколько странная, что не мешает домам быть живописными. Они выстроены из сильно обожженных кирпичей — темно-красных с черными краями — так, что стены смахивают на шахматную доску. Коньки крыш обращены к центру площади; вторые этажи далеко выступают над первыми. Окна узкие и глубокие, с маленькими стеклами и частыми переплетами. Крыши покрыты крупной черепицей с высокими гребнями. Деревянные части домов — потемневшие от времени, и хоть они сплошь украшены резьбой, но разнообразия в этой резьбе мало, ибо с незапамятных времен резчики Вондервоттеймиттиса умели изображать только два предмета — часы и капустный кочан. Но зато с этим они справляются отменно и с поразительной изобретательностью.

Внутри жилища горожан так же сходны, как и снаружи, и даже мебель расставлена по одному плану. Полы покрыты все теми же плитками кафеля, стулья и столы с тонкими гнутыми ножками изготовлены из черного дерева. Каминные полки — высокие и темные, на них имеются не только изображения часов и кочанов, но и настоящие часы, которые помещаются на самой середине, часы эти необычайно громко тикают. По краям полок, как бы в качестве пристяжных лошадей, стоят цветочные горшки, и в каждом горшке — по капустному кочану. Между горшками и часами располагаются пузатые фарфоровые человечки; в животе у каждого — круглое отверстие, в котором виднеется часовой циферблат.

Что касается самих каминов, то они широки и глубоки, с прочными, причудливо изогнутыми таганами. Под ними постоянно пылает огонь, а на них — громадный котел, полный кислой капусты и свинины, за которым всегда следит хозяйка дома. Это маленькая толстая старушка, голубоглазая и краснолицая, в огромном, похожем на сахарную голову чепце, украшенном лиловыми и желтыми лентами. На ней оранжевое полушерстяное платье, очень широкое сзади и очень плотно облегающее в талии, но не длинное, ибо доходит только до икр. Икры у нее толстоваты, щиколотки — тоже, но обтягивают их нарядные зеленые чулки. Туфли хозяйки — из розовой кожи с пышными украшениями из желтых лент, которым придана форма капустных кочанов. В левой руке у нее старинные голландские часы, в правой — половник для помешивания свинины с капустой. Рядом трется жирный полосатый кот, к хвосту которого ее «мальчуганы» потехи ради привязали позолоченные игрушечные часики с музыкальным боем.

Сами «мальчуганы» — их трое — в саду, присматривают за свиньей. Все они ростом в два фута. На них треугольные шляпы, лиловые жилеты, короткие панталоны из оленьей кожи, красные шерстяные чулки, тяжелые башмаки с большими серебряными пряжками и долгополые сюртуки с большими перламутровыми пуговицами. У каждого во рту трубка, а в правой руке пузатые часики. Затянутся — и посмотрят на часы, посмотрят на часы — и затянутся. Дородная ленивая свинья то подбирает опавшие капустные листья, то пытается достать рылом позолоченные часы с музыкой, которые привязаны к ее хвосту, чтобы она была не менее хороша собой, чем кот.

У входной двери, в обтянутом кожей кресле с высокой спинкой и с такими же изогнутыми ножками, как у прочей мебели, восседает сам хозяин. Это весьма пухлый старичок с большими круглыми глазами и жирным двойным подбородком. Одет он так же, как «мальчуганы», и нечего больше об этом распространяться. Разница только в том, что трубка у него побольше и затягивается он глубже и сильнее. Как и у «мальчуганов», у него имеются часы, но он их носит в кармане. Правду говоря, ему приходится следить кое за чем поважнее часов, а за чем именно, я скоро объясню. Он сидит, закинув ногу на ногу, облик его строг, и, по меньшей мере, один его глаз всегда прикован к некой примечательной точке в центре долины.

Эта точка, или предмет, находится на башне городской ратуши. Городские советники — все как один маленькие, кругленькие, жирные, смышленые человечки с выпученными глазами и двойными подбородками. Их кафтаны длиннее, а пряжки башмаков больше, чем у всех остальных жителей Вондервоттеймиттиса. За время моего пребывания в городке они провели несколько специальных заседаний, на которых приняли три очень важных решения.

Первое: не следует менять прежний порядок вещей.

Второе: нет ничего стоящего за пределами Вондервоттеймиттиса.

Третье: надо держаться своих часов и своей капусты.

Над залом ратуши высится башня, а на башне есть колокольня, на которой находятся — и находились с незапамятных времен — гордость и диво Вондервоттеймиттиса — главные городские часы. Это и есть точка, к которой обращены взоры старичков, восседающих в обитых кожей креслах.

У городских часов семь циферблатов, по одному на каждой из семи граней башни, поэтому их можно видеть со всех концов города. Циферблаты у них большие и белые; стрелки массивные и черные. Есть специальный смотритель, единственной обязанностью которого является надзор за часами; но эта обязанность — совершенная синекура[185], ибо с часами на башне ратуши никогда еще ничего не случалось. До недавних времен даже подобное предположение могло быть сочтено зловредной ересью. В самые отдаленные времена, о каких только можно найти упоминания в архивах городского совета, большой колокол регулярно отбивал время. Как, впрочем, и все остальные часы в городе тоже. Нигде так не следили за точным временем, как в этом городе. Когда большой колокол находил нужным произнести: «Полдень!» — все его верные последователи одновременно откликались, словно само эхо. Короче говоря, добрые бюргеры отдавали дань кислой капусте, но своими часами они гордились.

Всех, чья должность является синекурой, в той или иной степени уважают, а так как у смотрителя колокольни в Вондервоттеймиттисе был наиболее совершенный вид синекуры, то и уважают его больше, чем кого-либо. Он главный городской сановник, и даже свиньи взирают на него с глубоким почтением — снизу вверх. Фалды его сюртука гораздо длиннее, трубка, пряжки на башмаках, глаза и живот гораздо больше, нежели у других городских старцев. Что до его подбородка, то он даже не двойной, а тройной.

Вот я и описал этот счастливый уголок. Какая жалость, что столь прекрасная картина ныне превратилась в совершенно противоположную!

Напомню, что среди самых умудренных обитателей города издавна бытовала поговорка: «Из-за холмов добра не жди». И в самом деле: в ней, как выяснилось, содержался пророческий смысл.

Два дня назад, когда до полудня оставалось каких-то пять минут, на вершине холмов с восточной стороны появился объект весьма необычного вида. Такое событие, конечно, привлекло всеобщее внимание, и каждый старичок, сидевший в кожаном кресле, в смятении устремил один глаз на это явление, не отрывая, однако, второго глаза от башенных часов.

Когда до двенадцати не хватало всего трех минут, выяснилось, что странный объект представляет собой миниатюрного молодого человека, по-видимому иностранца. Он с необыкновенной быстротой спускался с холма, так что довольно скоро все могли хорошо его рассмотреть. Такого жеманного и франтоватого человечка еще не видывали в Вондервоттеймиттисе. У него было табачного цвета лицо с длинным крючковатым носом, глазами-горошинами, большим ртом и великолепными зубами, которые он все время выставлял напоказ, потому что беспрестанно ухмылялся до ушей. Что касается бороды и усов, то никаких признаков этой растительности обнаружить не удалось. Франт был без шляпы, а его волосы были аккуратно накручены на папильотки. Костюм его состоял из превосходно сидящего черного фрака, из кармана которого выглядывал длинный угол белого платка, черных кашемировых панталон до колен, черных чулок и тупоносых черных лакированных туфель с пучками черных атласных лент вместо бантов. К одному боку он прижимал локтем огромнейшую шляпу, а к другому — скрипку, чуть ли не в пять раз превосходящую его размерами. В левой руке он держал золотую табакерку, из которой, сбегая вприпрыжку с холма и выделывая на бегу самые фантастические па, непрерывно брал табак и нюхал его с крайне самодовольным видом.

Да уж, было на что поглазеть добрым бюргерам Вондервоттеймиттиса!

Надо отметить, что, несмотря на улыбку, лицо этого малого имело дерзкое и зловещее выражение, и когда он, выделывая всяческие курбеты, влетел в городок, странный вид его бальных башмаков сразу же возбудил у бюргеров сильные подозрения. Не один из них дорого бы дал, чтобы заглянуть под белый батистовый платок, торчавший из кармана его фрака. Но главным, что возбудило праведное негодование горожан, было то, что негодный франт, вытанцовывая тут фанданго, там джигу, казалось, не имел ни малейшего понятия о необходимости соблюдать в танце правильный счет тактов.

Добрые обыватели не успели даже выпучить глаза, как наглый бездельник — ровно за минуту до двенадцати — оказался среди них. Отколов тут «шассе», там «балансе», а потом сделав пируэт и па-де-зефир, негодник вспорхнул прямо на башню, где сидел со своей трубкой исполненный достоинства смотритель. А человечек, не раздумывая ни секунды, схватил его за нос, дернул как следует, нахлобучил ему на лицо шляпу, закрыв глаза и рот, а потом взмахнул своей здоровенной скрипкой и стал колотить смотрителя, да так долго и усердно, что при соприкосновении полой скрипки со столь упитанным смотрителем получился такой звук, будто целый полк барабанщиков выбивает сатанинскую дробь на колокольне вондервоттеймиттской ратуши.

Кто знает, к какому яростному возмездию побудило бы бюргеров это наглое нападение, если бы не одно важное обстоятельство: до полудня оставалось всего полсекунды. Колокол должен был вот-вот ударить, а пристальное наблюдение за своими часами было абсолютной и насущной необходимостью для горожан. Вместе с тем было замечено, что в тот самый миг пришелец проделал с главными часами что-то неподобающее. Но часы начали отбивать полдень, и ни у кого уже не было времени следить за его действиями, ибо всем пришлось считать удары колокола.

«Раз!» — пробили часы.

— Раз-з-з! — отозвался каждый маленький старичок с каждого обитого кожей кресла. «Раз-з-з!» — сказали его часы; «раз-з-з!» — сказали часы его супруги; «раз-з-з!» — добавили часы «мальчуганов» и позолоченные часики на хвостах у кота и свиньи. «Два!», — продолжали башенные часы; и то же самое повторили все репетиры. «Три!» — «Четыре!» — «Пять!» — «Шесть!» — «Семь!» — «Восемь!» — «Девять!» — «Десять!» — били часы на ратуше, и в точности так же отзывались все остальные. «Одиннадцать!» — объявили большие часы. «Одиннадцать»! — подтвердили все прочие. «Двенадцать»! — возвестили башенные часы. «Двенадцать!» — удовлетворенно ответили маленькие и умолкли.

— Так ведь двенадцать и есть, — с облегчением вздохнули все бюргеры, пряча свои часики. Но башенные часы и не думали на этом останавливаться.

«Тринадцать!» — сказали они.

— Что за дьявольщина? — ахнули старички.

Все они побледнели, выронили трубки и сняли правую ногу с левого колена.

— Чертовщина! — застонали они. — Тринадцать! Боже мой, тринадцать часов!

Как описать ужас того, что последовало за этим? Весь городок пришел в неописуемое волнение.

— Что с моим животом? — орал каждый из «мальчуганов». — Я уже целый час голодаю!

— Что с моей капустой? — визжали хозяйки. — Она вся перепрела за этот час.

— Что такое с моей трубкой? — сердито вопрошали старички. — Гром и молния, она погасла целый час назад!

И в гневе они снова набили трубки и, откинувшись на спинки кресел, запыхтели так свирепо, что вся долина мгновенно окуталась непроницаемым дымом.

А тем временем все капустные кочаны покраснели, и казалось, сам нечистый вселился во все, что имело форму часов. Резные часы над каминами принялись плясать и прыгать, как заколдованные, а стоявшие на каминных полках принялись неистово отбивать тринадцать раз, причем их маятники так метались и дергались, что на них было жутко смотреть.

Но еще хуже то, что ни коты, ни свиньи не пожелали больше мириться с поведением часиков, привязанных к их хвостам, и выражали свое возмущение тем, что метались, царапались, повсюду совали морды и рыла, визжали и верещали, мяукали и хрюкали, бросались людям в лицо и забирались под юбки, — словом, устроили самый омерзительный переполох, какой только может вообразить здравомыслящий человек.

А тем временем маленький негодяй на башне усердствовал изо всех сил. По временам его можно было видеть сквозь клубы дыма. Он сидел в башне верхом на рухнувшем навзничь смотрителе. В зубах злодей держал веревку колокола, которую дергал, яростно мотая головой, и при этом поднимал такой трезвон, что у меня до сих пор в ушах звенит. На коленях у него лежала скрипка, которую он терзал обеими руками, немилосердно фальшивя, и делал вид, будто наигрывает «Джуди О’Фланнаган и Пэдди О’Рафферти» — мелодию, доселе не слыханную в этих краях.

При виде столь плачевных обстоятельств я с отвращением покинул славный городок и теперь взываю ко всем любителям точных часов и кислой капусты: давайте же объединимся, отправимся туда в боевом порядке и восстановим в Вондервоттеймиттисе былой уклад жизни, изгнав этого малого с колокольни!