Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПО ПРОКЛЯТОЙ ДОРОГЕ…

Если попытаться рассказать всю историю моей жизни с самого начала, найти тот крохотный стерженек, за который как бы зацепилась моя судьба, — зацепилась, чтобы начать разматываться длинной, извилистой и пестрой лентой, — следует, вероятно, прежде всего вспомнить об одном раннем вечере…

Махачкала. Северный Кавказ. Я, совсем мальчишка, вышел прогуляться с приятелем по нашей улице. Меня подозвали к себе ребята постарше — и дали весьма увлекательное, нетрудное для меня поручение: проследить за неким человеком, вышедшим из расположенного невдалеке ювелирного магазина: куда он направится? Нечего и говорить, что я с огромным удовольствием выполнил доверенную мне большими "работу”. Награда, здесь же врученная, составляла пять рублей. По тем временам это было немало. Деньги я потратил тут же на какое-то лакомство.

Легкие заработки пришлись мне по вкусу. Я стал чаще появляться на улицах — теперь уж не только вечерами, но и с утра, прогуливал школу: надеялся вновь встретиться с теми, кто так щедро расплачивается за простое дело, почти игру…

Желание мое вскоре сбылось.

— Эй, малый, — услышал я знакомый голос, — поди-ка сюда.

Я оглянулся. Передо мною стоял тот самый парень, что дал мне первое задание. Он выглядел совсем взрослым: лет двадцати семи, кудрявый, с яркими черными глазами. Одет парень был превосходно.

— Хочешь пойти со мной?

— Куда?

— Туда же, куда и я.

Я согласился — и вскоре мы оказались в городском парке. В стороне от главной аллеи на открытом воздухе под навесом стоял бильярд: за столиками играли в нарды, домино, шашки. Игра шла на деньги. Мой новый друг усадил меня рядом с собою на лавку.

— Вот погляди на этого, слева, — он указал мне на одного из игроков, совсем молодого, щегольски одетого. — Это мой брат Алик. Его кличка — Муха. А рядом с ним Ахмед-азербайджанец…

— А откуда у них столько денег? — не выдержал я.

И в самом деле, игроки передавали друг другу довольно солидные суммы. Парень внимательно, чуть улыбаясь, смотрел на меня.

— А ты хотел бы иметь столько же?

— Да, — быстро произнес я.

— Ну что ж, пожалуй придется научить тебя, как деньги заработать. Уж тогда тебе не придется напяливать на себя лохмотья, — вроде тех, что сегодня на тебе. Ты приоденешься как следует — не хуже моего брата!

Рядом, под тентом, располагалось летнее кафе "Ласточка”. Там мы и продолжили нашу беседу Накормив меня, напоив лимонадом, даже плеснув в мой стакан немного вина, парень принялся расспрашивать. Я сразу ответил ему, как меня зовут, где я живу, но вот на вопрос о семье мне отвечать не хотелось: я опасался, что узнав о моих родных, парень поостережется связываться со мною, и все обещанное кончится ничем. В конце-концов я рассказал и о семье.

— Учишься? — последовал очередной вопрос.

— Конечно.

— Теперь слушай внимательно, дружище, — парень обнял меня за плечи. — О нашем знакомстве не болтай никому и нигде: ни в школе, ни с корешами, ни дома, понятно? Когда ты мне понадобишься — я тебя отыщу.

— А скоро это будет? — осмелел я.

— Ну, если уж слишком долго меня не повстречаешь — можешь придти сюда, на это место, и спросить обо мне…

— Как спросить? — перебил я.

— Спросишь: где Нос…

Нос?! От удивления я поперхнулся — и захохотал во все горло: возможно что и выпитый глоток вина дал о себе знать. Муха, Нос, — да что же это за имена? За все двенадцать лет жизни подобных имен мне встречать не приходилось…

— Ты все понял? — Нос поднялся из-за стола.

— Все.

— Вот тебе трешница, иди домой. И не забывай, что я говорил о болтовне.

Домой я вернулся поздно. Отец, впрочем, тоже еще не пришел с работы.

— Ты где ж так долго пропадал? — крикнула мать.

Я ничего не ответил. Вбежал в комнату — и засел за уроки. Но никакие уроки не лезли мне в голову: мысли мои возвращались к разговору в парке, к тому, что произойдет, когда Нос вновь позовет меня с собой… Я вспомнил о полученной трехрублевке. Достал ее из кармана, и долго любовался невзрачной смятой бумажонкой, за которую, однако, можно купить, что захочешь. А если таких бумажек много, то… Я куплю отцу, матери, братьям и сестре подарки, принесу мяса к обеду — и тогда мы заживем отлично! За этими радужными мечтами меня и застал голос матери: надо было выйти во двор помочь ей собрать развешенное белье, помочь по хозяйству.

Долгие три недели прошли в ожидании. Я даже стал забывать о своем таинственном приятеле. Как-то раз я возвращался из школы около полудня. Вдруг кто-то коснулся моей руки и я услышал:

— Ну, как дела?

В первые секунды я даже не узнал спрашивающего, но как только вспомнил — сразу же сказал идущим со мною из школы ребятам "до свидания”. Нос заботливо поинтересовался, все ли в порядке у меня дома, как идет учеба. Услышав, что все хорошо, он сказал:

— Сегодня вечером, часов в восемь, приходи на Буйнакскую улицу.

(Так у нас в городе называлась улица, выходящая к привокзальной площади).

Он объяснил мне, зачем и для чего приходить, но мне очень хотелось быть с Носом в позднее, почти ночное время. Целый день я не находил себе места, слонялся в ожидании. Но, наконец, свечерело. Я сказал матери, что иду к товарищу готовить уроки, — мол, задали так много, что придется готовить допоздна. Довольно ловко я увильнул от ее вопроса: к кому именно из товарищей я отправляюсь — ведь она знала их всех… Взяв с собою (по совету Носа!) книгу и тетрадки, я вышел из дому.

К восьми часам, как мне и было сказано, я стоял на месте. Минуты тянулись, словно годы. Носа не было. Я даже не знал, сколько мне пришлось ждать, ведь часов у меня не было. Я вглядывался в лицо каждого, кто проходил мимо и — ошибался… Пожалуй, я ждал не столько денег, сколько приключений, которые особенно любил, будучи крепким и смекалистым пареньком.

Наконец кто-то сзади подошел ко мне. Я резко повернулся и увидел Носа и еще двух. Обрадовался так, что меня в жар бросило, даже заговорить не мог.

— Долго ждешь?

И я, как взрослый, вежливо ответил, что только подошел, совсем недолго.

Нос похлопал меня по плечу и повел за собой. Шли мы долго, почти вышли к окраине города. Вошли в какой-то дом. За столом сидело несколько ребят. Все они были старше меня. Увидев нас, все поднялись, оставив карты. Было уже около десяти часов. Я очень устал от волнения и длинного пути, но старался не показать усталости. Когда мы вышли из дома, во дворе Нос сказал:

— Сейчас мы пойдем в одно место. Там тебе придется постоять в углу. Будешь ждать меня, покуда я сам не приду, или пришлю кого-нибудь…

— Просто так стоять и ждать?

— Не-ет! Ты должен внимательно следить за всеми, кто там будет проходить, а если заметишь милиционера — свистнешь два раза, когда он пройдет и больше ничего.

Мы шли не более пятнадцати минут.

— Все, — сказал Нос, — прибыли. Здесь и будешь прогуливаться от угла до угла.

Я "прогуливался” совсем недолго, но мне казалось, что прошла вечность. Да где же все те, кто выходил из дому вместе с нами? А может быть — надо мною смеются?! Поставили, как истукана — а сами ушли… Я хотел было уйти, боялся, что домашние начнут разыскивать меня. Было поздно. Я решил подождать еще немного, а потом — сбежать. И больше с Носом вообще не встречаться. Размышляя таким образом, я мерял шагами улицу, не забывая все же о милиционере, при появлении которого мне полагалось свистеть. Но милиционеры, как назло, не показывались…

И тут я услышал свое имя.

Пришел ко мне один из тех, кто находился в доме, куда привел меня Нос. Звали этого парня, немного мне и раньше знакомого, Васей. Прозвище его было "Лупатый”.

— Хватит стоять, потопали, — сказал он. — Я провожу тебя до дому, а Нос велел передать тебе вот это.

С этими словами Вася протянул мне пятнадцать рублей.

— А сам он где? — спросил я.

— Он обещал встретиться с тобою через пять дней.

Я жил сравнительно недалеко от "сторожевого поста”, где простоял так долго. По дороге мы с Лупатым судачили о том о сем, но думал я о другом… За что я получил эти деньги?

Дома спали. На мой стук вышел отец и принялся браниться, почему-де я шляюсь по ночам, надо было оставаться ночевать у товарища.

Шел 1941 год. К тому времени мне исполнилось тринадцать лет. Я решил оставить своих новых приятелей: всех этих Носов, Мух и тому подобное; стал прилежно заниматься, школу не прогуливал, проводил время с друзьями-одноклассниками.

Наступили дни летних каникул. Я был предоставлен самому себе.

Однажды мать послала меня в магазин. Она вручила мне деньги и хозяйственную сумку, и предупредила:

— Гляди, сынок, чтобы деньги у тебя не вытащили!

— Не беспокойся, — ответил я, подумав про себя: "Я и сам такой, что украсть могу…”

Придя в магазин, я стал в очередь (как и в те времена, так и Сегодня, в Советском Союзе без очереди ничего не достанешь). За мною, разумеется, тоже заняли очередь пришедшие позже покупатели. А впереди, возле самого прилавка, толпилось несколько молодых ребят. Люди покрикивали на них, они ни на кого не обращали внимания. Наконец подошла и моя очередь. Я расталкивал лезущих вперед мальчишек, стараясь не дать им пробиться к продавщице раньше меня… Попросил взвесить мне два килограмма сахару. Полез в карман за деньгами. Но денег там не оказалось! Покупатели орали на меня, чтобы я не задерживал очередь, обзывали жуликом, хулиганом, но я не двигался, не реагировал… Не помню, как выпихнули меня из очереди, как оказался я на улице. С пустой кошелкой и без гроша. Что делать? "Красть!!” — отвечал глухой рык из самого нутра души. — "Красть, как украли у тебя самого!”

Я был уверен, что деньги, данные мне матерью, я не потерял. Их украли. Украли такие же, как мои знакомцы Нос и Муха. Как я ненавидел их в эти минуты!.. Я подумал, что и мне они тогда дали краденные деньги, которые вытащили или отняли у кого-то вроде меня. Все замелькало у меня перед глазами, голова закружилась. Ничего не соображая, я начал в голос смеяться, но вовремя вспомнил, что нахожусь на улице… "Красть, красть!” — неистовствовал голос в моей душе, и мне казалось, что эти слова бросают мне в лицо встречные прохожие. — "У тебя украли — и ты укради. Разве ты хуже других?.. Кради у кого сможешь, но с пустыми руками домой не возвращайся: мать ждет сахара…”

С этими страшными мыслями я, сам того не замечая, брел по улицам, проходил мимо магазинов — больших и малых. Неосознанно, но как бы с определившейся уже целью, я внимательно осматривался, искал, где очередь побольше и потеснее…

К одной из таких очередей подбежал человек с корзиной. Он начал протискиваться вперед, говоря:

— Я впереди стоял, только на минутку вышел…

На ходу извлек из кармана кошелек, приготовил деньги, а кошелек второпях засунул в наружный карман. Я заметил это. Решил подойти к нему, стать вплотную, а там будь что будет. Начал пробираться следом за ним, а он уже стоял в голове очереди и объяснялся: "Вот, эта дама стояла за мной, она может подтвердить…” Сзади раздавались крики: "Совсем совесть потеряли, мы уже полтора часа торчим здесь — и никак к прилавку не подойдем!” Я стоял чуть позади незадачливого покупателя, в самой гуще разбушевавшейся толпы. Все толкались, и я тоже… Я выставил вперед руки, чтобы меня не раздавили — и поневоле руки мои оказались у бедер мужчины. Я хорошо запомнил, в какой карман он положил кошелек. Рука моя начала подниматься все выше, я засунул два пальца в его карман, нащупал долгожданный кошелек — и… Меня охватил страх. Я был весь мокрый, пот катил с меня градом. Но пальцы мои цепко держали добычу. Теперь оставалось только извлечь ее из кармана.

Мужчина продолжал доказывать, что он здесь был, но рассвирипевшие люди кричали, грозились позвать милиционера.

Не знаю, сколько времени прошло с момента, когда кошелек оказался у меня между пальцами. Казалось — вечность. Но, наконец, кошелек оказался у меня в судорожно сжатом кулаке. Я незаметно бросил его в свою кошелку и начал выбираться из толпы, но безуспешно: меня все яростнее толкали вперед, к прилавку. Меня спасло появление милиционера. Бормоча, что вот, мол, наконец-то наведут в очереди порядок, люди стали расходиться по своим местам. Я принялся потихоньку выкарабкиваться, желая оказаться от своей жертвы как можно дальше. И вообще, подальше от людей…

Мне не терпелось заглянуть в кошелек, но на улице я не решался сделать это. А между тем жаркое кавказское лето — стоял июнь — давало о себе знать: мне нестерпимо хотелось пить. Но никакие силы не могли заставить меня раскрыть кошелек на улице, а других денег у меня не было.

Время шло. Я вышел из дому в полдень, но летние дни на Кавказе длинные: четырнадцать-пятнадцать часов…

Я направился к морю — не на пляж, а на пустынный каменистый берег, находившийся против линии железной дороги. Правда, там сейчас как всегда рыбаки — кто с удочкой, кто с закидкой; стоят — ждут свою долгожданную рыбку!.. Но я-то спрячусь за большой камень, присяду на корточки, будто за нуждой. Никто не обратит на меня внимания, не помешает мне выяснить, наконец, что за добыча мне досталась.

О том, что меня ждут дома, что сахар я так и не купил, я больше не вспоминал. Скажу, что покуда дошла моя очередь, сахар кончился: так часто бывает. Отдам деньги — и все. Но вдруг в кошельке ничего нет!’ Сказать, что потерял деньги — неудобно. Признаться, что украли? Ни за что! Ведь я сказал, что у меня не украдут… Что же будет? Ничего не надумав, я решил все же сначала посмотреть, что там в кошельке, а уж потом предаваться размышлениям. Через несколько минут я буду у заветного камня: я с ребятами часто бывал в этих местах и заранее знал, под каким камнем я спрячусь. Как я и предполагал, вокруг никого не было и только возле самого берега, на мели, стояли в резиновых сапогах рыболовы. Я сел под скалой. Минуты через четыре, убедившись, что никто на меня не смотрит, никто не следит, я раскрыл свою кошелку и достал кошелек. Долго разглядывал его, не решаясь расстегнуть замочек. Наконец — решился…

В первом отделении оказались какие-то бумаги, видно, документы. А во втором: четыре тридцатирублевых купюры, красиво сложенные "красненькие” (десятирублевки) — семь штук. Одиннадцать трехрублевок. Всего 223 рубля бумажками и немного мелочи. Я попробовал прочесть документы, чтобы узнать, кому принадлежал этот кошелек, но ничего не понял…

Прыгая со скалы на скалу, я подошел к мосту и пошел в сторону дома. Мне предстояло перейти привокзальную площадь, оставляя в стороне магазины — в том числе и тот, где я побывал…

Я решил идти домой переулками, чтобы поменьше прохожих могли увидеть меня. Но как поступить с кошельком? Не идти же с ним домой. Сначала я собрался было выбросить его в мусорный ящик, но вспомнил о документах. Нет, не выброшу, а спрячу где-нибудь во дворе или в подвале, а через несколько дней незаметно подкину в какой-нибудь магазин. Там его подберут, отдадут в милицию…

Размышляя таким образом, я приближался к дому. Положил кошелек в карман, вошел во двор. Там никого не было. Я сразу вошел в заброшенный сарай, где под беспорядочно сваленными дворами спрятал кошелек. Положил несколько полешек сверху, чтобы получше замаскировать — и пошел в дом. Меня встретили только брат и старшая сестра.

— Где ты пропадал целый день?! Мать тебя разыскивать пошла по магазинам!

— Да я в очереди стоял… Сахар кончился, — я в другой магазин пошел — там тоже ничего не мог достать.

— Вечно ты ничего не можешь, — огрызнулась сестра.

— Вот завтра сама пойди и достань, — закричал я. — Вот тебе и деньги!

С этими словами я достал из кармана десятирублевку, такую же мать дала мне с собою.

Вошел отец и увидел, что мы ссоримся.

— Что случилось? — спросил он.

Я рассказал ему то же, что и сестре. Отец нахмурил брови.

— Ты, небось, не за сахаром в очереди стоял, а шатался со своими дружками, — сурово сказал он. — Совсем учиться перестал, хулиганишь, нас не слушаешь. Шляешься неизвестно где, дома ни черта не делаешь! Ведь скоро тебе Бар-мицву справлять, взрослый парень, а до сих пор торчишь в четвертом классе! — Отец повысил голос.

Тут пришла и мать. И она принялась бранить меня, подливая масла в огонь: припомнила при отце все мои грехи…

Родители ругали меня поочередно даже за ужином. Как мне помнится, в этот памятный день мать приготовила плов — с изюмом, на масле, с мелконарезанными ломтиками мяса. Впрочем, я так проголодался, что ел, не разбирая, что попало под руку, так быстро, словно боялся, что у меня отберут еду. Мать, зная что я ничего не ел целый день, положила мне больше всех…

После ужина я обещал отцу вести себя иначе.

Несколько дней я не выходил из дому: боялся. Деньги я спрятал под комодом, а монетки носил с собой.

Нас у родителей было шестеро: старшая сестра, еще сестра и трое малышей-братьев. С ними-то я игрался во дворе целыми днями.

Однажды мать обратилась ко мне с такими словами:

— Сынок, ты даже на улицу не выходишь, а друзья тебя не навещают. Может, поссорился с ними?

Я " молчал.

— Иди-иди, сынок, — ласково продолжала мать. — Погуляй с товарищами. Только не допоздна, а то отец придет — узнает, что я тебя отпустила и будет меня ругать.

До прихода отца оставалось не более полутора часов. Понятно, что на такой короткий срок идти мне не хотелось.

— Завтра днем идет очень хорошая картина для детей, — ответил я матери. — Завтра я и пойду. А сегодня посижу дома.

Это было в субботний вечер 21 июня 1941 года.

Настало воскресенье, 22 июня. В девять утра ушел в кино на детский сеанс. Не забыл взять с собою кошелек, чтобы выбросить его незаметно под скамейку и пересесть на другое место. На мелочь я купил себе билет, а осталось еще и на мороженое. Бумажных денег я не взял.

Шел знаменитый "Чапаев”. Я так увлекся картиной, что забыл о только что выброшенном кошельке. В одиннадцать часов фильм закончился. Я быстро вышел из зала и направился домой. Мне почему-то казалось, что за мной следят, я оглядывался, никого не обнаружил.

Возле нашего дома ребята с нашей улицы играли в "орел-решка”. Они были старше меня, лет по шестнадцати-семнадцати, и мне очень хотелось поиграть с ними.

— Можно и мне? — несмело попросил я.

— Деньги есть? — ответили мне.

Я показал свои копейки. Прежде чем приступить к игре, мне начали объяснять правила. Я хорошо знал их, но поддакивал, говорил: "Хорошо, хорошо”. Игра началась. Взлетела в воздух пятикопеечная монета. Упала на "решку”: значит, я выиграл. Получил гривенник. Настала моя очередь бросать. Я выиграл еще раз. Потом еще и еще. Словом, четыре раза подряд. За этот день я выиграл около шести рублей и пошел домой.

— Приходи завтра, — крикнули мне вдогонку, — еще поиграем.

Было приблизительно четыре часа пополудни, когда я пришел к себе. Поел, и хотел вновь выйти на улицу. Внезапно во дворе раздались громкие встревоженные голоса: "Война, война! Немцы на Советский Союза напали!” Я выскочил из дому. На улице было полно народу, все говорили о войне. Многие плакали, слушая по радио выступление Молотова.

Так началась для меня вторая мировая война.

Прошло несколько дней. О войне говорили с ужасом, слушали сводки Информбюро. Немцы захватывали город за городом, шли маршем по Белоруссии, Литве, Латвии… За два с половиной месяца в нашем городе почти не осталось молодежи: все, старше восемнадцати, пошли на фронт.

Настал сентябрь — и мы, мальчишки, пошли опять в школу. Многих учителей не было, они были в армии. Занятия шли вяло; дети играли в войну, подражая в игре тем из своих родных, кто ушел на войну настоящую… Уроков практически не было. С каждым днем наш класс пустел: одни пошли работать, другие — учиться какому-либо ремеслу.

В начале 1942 года я бросил школу и сделался настоящим вором: лазил по карманам, играл в карты, выигрывал, проигрывал… Жизнь моя проходила бурно. В свои четырнадцать я делал такие дела, которые и двадцатилетние творить не решались. Однажды я предложил двум моим "коллегам” проехаться по соседним городам, поскольку нас — и особенно меня — уже слишком хорошо знала местная милиция. Не только мальчишки, но и воры постарше слышали о моих проделках, завидовали мне. Бывало, что и угрожали, но я как и не слышал этих угроз. Страха я не знал, и воровская удача всегда сопутствовала мне.

Я и мои дружки разъезжали из города в город, по всему Закавказью. А родной мой город Махачкала, столица Дагестана, стоял посреди нашего пути. Ездили мы и на пассажирских, и на товарняках. Все чаще приходилось пристраиваться к санитарным эшелонам, которые везли раненых в тыл: по всем городам Кавказа и Закавказья.

Война чувствовалась все сильнее: стали приходить похоронки: так звались клочки бумаги, где сообщалось без подробностей о том, что "Ваш муж или сын погибли за Родину”…

С начала войны прошел год. В августе 1942 года мы возвращались из Баку. Денег у нас было много. Все подробности припомнить и описать невозможно, но читатель, вероятно, и сам догадывается, что вор — он без денег бывает крайне редко. В Баку мы приоделись во все новое, и ехали домой в пассажирском поезде "Баку-Махачкала”.

По дороге на вокзале мы видели поезда, откуда выгружалось множество людей: старики, женщины, дети. Это были беженцы из России. Впрочем, почти каждая станция была забита людьми, под перронами плыл русский, украинский и Бог знает еще какой говор. В Дербенте станция была так забита, что пассажиров проходящих поездов не выпускали из вагонов.

Махачкала встретила нас ужасной вонью. Мы сошли с поезда и стали выбираться на привокзальную площадь, зажимая носы. Откуда это? При выходе на площадь расположилась милицейская бригада по проверке документов. У нас паспортов не было, так как ни одному из нас еще не исполнилось шестнадцати. Пришлось придумывать, будто ездили в Баку к родственникам. Я велел товарищам пробираться по одному, да и сочинять по-разному. А если кого возьмут и найдут деньги, то говорить, что деньги даны родственникам для передачи родителям. В случае провала — друг друга не выдавать: воровской закон! Мы должны были встретиться возле столовой, что находилась невдалеке от площади.

Подходя к выходу в город, я увидел такую массу народу, которую и в праздники на параде не встретишь… Дети плакали, старики и старушки сидели, скорчившись на асфальте. Кто дремал, кто погружен был в горестную думу. Все цепко держались за свои пожитки.

У меня закружилась голова, и я не ответил на окрик: "Эй ты, документы!” Люди шли и шли. Милиционер махнул рукой и вытолкнул меня за ворота: подумал, наверно, что немой…

Вот оно что это такое — война! Только теперь я воочию увидел ее жуткое лицо. Неужто и нам придется скитаться по чужим городам, сидеть на асфальте, есть, там же и оправляться… Беженцы справляли нужду на месте, ибо для такой огромной толпы никаких туалетов не хватало. Оттого и поднимались над площадью тучи смрада: ведь жарища августовская.

Мы, как и было договорено, встретились у столовой, закусили. Разошлись, договорившись встретиться завтра, на берегу моря.

Дома меня встретили только мать и сестра. Мать на меня даже не взглянула, да и сестре было известно, что я стал вором и картежником. Рассказали мне, что соседка получила похоронку на сына, да и вообще — каждый день похоронки пачками приходят. Я поинтересовался, где отец. Мне неохотно ответили, что вскоре он придет с работы, и что он очень зол на меня.

— За твои хулиганские дела, — сказала мама. — Ты позоришь нашу семью. Мне в глаза людям стыдно смотреть из-за тебя, а отцу тем более!

Я ничего не отвечал, понимая, что расстрою родителей еще больше. А мне этого совсем не хотелось.

Вскоре пришел отец. За те дни, что я не видел его, он осунулся и похудел. Отец посмотрел на меня, а маме протянул какие-то бумажки: это были хлебные карточки.

— Ну, как дела, сынок? — наконец обратился он ко мне.

Я продолжал хранить молчание, ибо чувствовал, что мать очень боится нашей ссоры, боится того, что отец ударит меня — и тогда я окончательно уйду из дому. Но отец не тронул меня, и только спросил:

Когда же ты бросишь свои черные дела и возьмешься за ум? Ведь то, чем занят ты и твои дружки, долго продлиться не может: поймают вас и в тюрьму упрячут… А там несладко!.. Ведь война идет, неизвестно что со всеми нами будет. Бросил школу — так учись какому-нибудь делу, работай! Вот, если желаешь, я тебя учеником в часовую мастерскую устрою…

Во время этого разговора мать молча занималась приготовлением ужина, но ясно было, что она согласна с отцом. Словом, мои родители решили взяться за меня крепко. Отец говорил со мною долго, я не мог отказать ему — и согласился пойти в ученики часовщика: к двоюродному брату отца, Исаю (впоследствии я взял в жены его сестру).

— Ты уж не подводи меня, а я поговорю с ним завтра. Он мне не откажет… — сказал отец напоследок.

Я отправился спать, но сон не приходил. Все думалось о том, как трудно мне придется, если мои друзья начнут насмехаться надо мною, если я оставлю карты и воровство.

Утром я пошел к морю. Там, как всегда, собрались картежники, играли в "буру”. Я вступил в игру, но мне не повезло; проиграв довольно много, я вернулся домой злой, и лег спать натощак.

На другой день спозаранок меня разбудил отец. Мы пошли в мастерскую, где нас встретили очень приветливо и радушно. Хозяин мастерской познакомил меня с учеником — молодым парнем, назвавшимся Мишико. Мишико сообщил мне, что работа у них начинается в половину восьмого утра. Шабашить я должен был в половине третьего: как несовершеннолетний.

Прошли месяцы. Дни становились все короче, похолодало, начались дожди. А я все работал в мастерской. Часовое дело я освоил быстро, но платили мне гроши. Мастер, придя однажды к нам в гости, даже похвалил меня, сказав отцу:

Ты даже не знаешь, какой у тебя парень растет! Настолько разбирается в работе, что начал уже самостоятельно мелкие работы производить.

Отец, конечно, радовался в душе, что сын его наконец-то стал на правильный путь. Он надеялся, что я больше никогда не вспомню о прошлом. Так оно и было бы, если бы не случай…

Как-то раз я работал вдвоем с мастером. Мишико, моего товарища, в этот день не было: простудился. Мастер сказал мне:

— Посиди один, покуда я пойду проведать Мишико. Говорят, он крепко расхворался.

— Хорошо, — ответил я.

Мастер ушел, а я взялся за оставленное мне дело: будильник, который шел, но звонить — не звонил. Ремонт был несложный. Я настолько увлекся им, что не заметил, как в нашу мастерскую ввалились мои прежние друзья.

— Ого, вот и он! Посмотри-ка, заделался часовщиком! Вышел из игры! Ну, сколько ж ты теперь зарабатываешь, маменькин сынок? — издевательски спросил один из вошедших.

Не долго думая, я вышел из-за прилавка — и двинул шутника кулаком в живот. От боли тот согнулся. Тогда я огрел другого по зубам и вытолкал обоих вон.

Раньше они побаивались меня и никогда не решались бы вот так задираться…

Позже я узнал, что они искали меня по всему городу: опасались, что я угодил в милицию. Случайно узнали о часовой мастерской — и решили навестить меня.

Приятели мои, однако, не уходили, а остановились подле окна, продолжали разговор, как ни в чем нё бывало. Рассказывали, что после моего ухода ничего у них не клеится, всей добычи: несколько карманных краж на рынке, да еще беженские сумки и чемоданы…

Прогнав их окончательно, я вернулся в мастерскую, чтобы закончить ремонт до прихода мастера. Зачем-то заглянул в ящик, где всегда лежали деньги. Лежали они и сегодня… А может быть, он специально оставил ящик незапертым, чтобы проверить меня?

Включил репродуктор. Передавали последние известия. Левитан рассказывал о наших доблестных солдатах, отражающих вражеский натиск. А между тем немцы наступали и находились всего в семистах километрах от нас — в Ростове. Мне стало страшно.

Пришел мастер.

— Как дела, — поинтересовался он, — Никто не приходил?

— Никто, — ответил я.

Наступил 1944 год. Теперь уже советская армия гнала немцев. Я продолжал работать часовщиком. Дали мне разряд и перевели в другую мастерскую. Мастером там был Али Мудунов — лакец (одно из племен горного Дагестана).

Но дружки мои меня не забыли. Однажды, когда я возвращался с работы, навстречу мне попался Рома, — тот самый, что навестил меня не совсем удачно, получив довольно сильно…

— Ты куда? — спросил он.

— С работы.

— Давай-ка я тебя немного провожу. А вообще… не посидеть ли нам в ресторане? Поговорим. Я тебе расскажу кое-что.

— Ну, об этом не беспокойся: я угощаю. Идем?

Мне очень хотелось поболтать с ним, но я боялся самого себя. Он явно видел, что я колеблюсь…

— Ну?

— Пошли.

Вскоре мы оказались за столиком ресторана "Дагестан” Рома надиктовал официантке довольно обширный заказ, включая бутылку сухого вина. Официантка ушла и мы остались с Ромой один на один.

За три года, что мы не виделись, он повзрослел, вытянулся, стал, как говорится, интереснее. Одет был неплохо, а красивые карие глаза его ярко светились в густых черных ресницах… Я глядел на него и думал: "Встреть я его на улице — ни за что бы не узнал. А он-то меня узнал сразу. Неужели я совсем не изменился?”

Рома расспрашивал меня о семье, о работе и наконец спросил о главном:

— Ази, ты и в самом деле завязал навсегда?

— Да, — ответил я, искренне надеясь, что говорю правду.

— Я, признаться, завидую тебе, что ты так легко и быстро справился с собой… Молодец! Клянусь, молодец! А я вот и сам хочу завязать, да не получается… Полтора года в колонии отсидел. Научили меня там многому. Мы с тобой и знать не знали такого…

— Как же ты угодил в колонию?

— А помнишь, как мы с Мусой к тебе в мастерскую приходили? Ты еще меня по зубам треснул.

Я отрицательно покачал головой; быть может, он меня для того и притащил в ресторан, чтобы потом отомстить за оскорбление. Рома заметил мою нерешительность.

— Не бойся, я не злопамятен… Вот после этого я и хотел завязать. Сказал Мусе, что пойду работать, как Ази, буду деньги матери домой приносить… Да и отец на фронте. Муса немного опешил — и говорит: "Ты что, вроде Ази хочешь в маменькины сынки записаться?” А я отвечаю: "Этот маменькин сынок тебе в пузо угадал совсем неплохо… " Ну, мы с ним разругались, и я пошел к себе…

Подошла официантка с заказом. Вместо сухого вина принесла крепкое: сухого не оказалось. Рома поглядел на счет, вытащил пачку денег и отсчитал официантке семнадцать тридцатирублевок. "Сдачи не надо!” Официантка рассыпалась в благодарностях.

— Так вот, — продолжил он свой рассказ. — Подхожу я к дому, а меня соседи встречают. Иди, говорят, скорей, тебя мать ждет. А что такое? Придешь — узнаешь… Я испугался: может, меня там милиция дожидается, на след напали. Захожу, — а у нас полно женщин, мать плачет… Пришла похоронная на отца… Остались мы одни: у матери нас четверо, я самый старший. Стал я искать работу. Ходил-ходил, но никуда меня не принимали. А в доме положение все тяжелее: не было даже денег хлебные карточки отоварить. Взялся я за старое… По карманам лазил, воровал и по магазинам. В доме стало малость получше. Вернулся я как-то после одной удачной комбинации. А тут как раз облава. Повязали меня, нашли деньги, карты, альчики… Через три дня повезли в г. Каспийск, в детскую колонию. Просидел там полтора года, вернулся домой. А дома… Младший брат от голода умер. Вот так, и живу, дружище.

Он разговаривал со мной как со взрослым. Я прекрасно понимал его и сочувствовал, не зная лишь, как сочувствие это выразить.

— Давно вернулся? — спросил я.

— Всего две недели. Успел старых приятелей встретить, возобновить, так сказать, знакомство… А что у тебя? Впрочем, ты же завязал.

За беседой время пролетело незаметно. Надо было расходиться, меня ждали дома. Мы распрощались. Я шел к матери, но во мне горело желание остаться с Ромой… Почему же он сам не предложил мне пойти с ним, заняться нашим прежним делом? Моя теперешняя работа показалась мне невыносимо скучной и нищенской: ведь я видел, сколько денег было у Ромы, как свободно он распоряжался ими… Разве я хуже?

Тысяча таких вопросов пылала у меня в голове, но ответа найти я не мог.

Дома мать подала ужин. Мне кусок не лез в горло, но я все же что-то проглотил, прилег на свою тахту и уставился в потолок. Но спокойствие не возвращалось. Решил выйти пройтись — в тайной надежде кого-нибудь встретить. Прошелся, — да так никого и не встретил…

В день получки я возвращался домой. И столкнулся лицом к лицу с Ромой. С ним были еще два парня. Они не обратили на меня внимания, но я сам окликнул их, поздоровался.

— А, привет, Ази, — отозвались они. — Хочешь, пойдем с нами?

— Куда это?

— Да так, в одно место. Посидим, в картишки перекинемся.

Молниеносно пробила меня мысль: "Да — нет?!”

— Пойдем, чего ты? Не хочешь сам играть — посмотришь, как мы играть станем.

Шли мы недолго, путь этот показался мне знакомым. Вскоре мы оказались перед запертыми воротами. Постучали. Нам открыла молоденькая девушка.

— Эй, Зейнаб, гостей принимаете? — весело спросил один из парней.

— Проходите, — рассмеялась девушка.

Парень потрепал ее по щеке, и мы вошли. Прежде чем закрыть ворота на засов, девушка осторожно выглянула на улицу, осмотрелась…

Двор, где мы очутились, был велик и тщательно прибран. Посредине росло большое тутовое дерево. Под деревом стоял стол, вкопанный в землю. По окружности двора находилось множество сарайчиков и кладовых для всякого рода припасов, прочих хозяйственных нужд; такие дворы — побольше или поменьше, — встречаются часто на Кавказе.

— Ну-ка, Зейнаб, — обратился к девушке все тот же парень, — приготовь нам чего-нибудь и чай завари покрепче.

— А где сидеть будете, — спросила девушка. — Под деревом или в доме?

Двухэтажный дом, окнами на соседскую территорию, построен был в глубине двора. На верхнем этаже — как я узнал позже — находилось несколько спален, а внизу — кухня, столовая и шикарная гостиная с выходом на веранду.

Решили, покуда светло, посидеть во дворе. Рома с друзьями расселись для игры, а меня посадили "наблюдателем”, хотя я играл не хуже.

Карты были новехонькими, только из магазина, несколько колод. Шла игра в "очко”. Банк заложил парень, сидевший по левую руку от Ромы. Тысяча рублей… "Наблюдатель” не имеет права вмешиваться в игру, он должен быть глух и нем. Так что я только глазами хлопал.

Роме пришел валет червей.

— Триста, — объявил он.

И протянул руку за картой. Взял, посмотрел и сказал банкомету:

— Себе!

Банкомет положил свою карту на стол, прикрывал ее другой. Начал потихоньку раскрывать карты…

— Восемнадцать!

— Твое, — ответил партнер, отсчитал триста рублей и положил их в "банк”.

Подошла очередь Ромы. В банке было тысяча триста.

Рома был совершенно спокоен, следил за партнером. Банкомет продолжил раскрывать свои карты — медленно, аккуратно. Но именно по этой приувеличительной медлительности чувствовалось, что он нервничает.

Рома выиграл. Протянул руку, взял деньги — и положил их передо мной.

— Ази, — обратился он ко мне, — ты ведь хочешь играть. Вот тебе для начала, а там видно будет.

Мне и в самом, деле нестерпимо хотелось попытать счастья. У меня были и свои деньги — семьсот пятьдесят семь рублей с копейками, моя получка… Теперь в игре участвовало четверо. Не стану утомлять читателя. Скажу только, что я оказался в выигрыше.

Девушка принесла нам чай и варенье. Усмехнулась, увидев подле меня на столе кучу ассигнаций. Я успел как следует рассмотреть ее, когда она наклонилась, разливая чай. Пышные груди натянули платье. Видно было, что взгляд мой она заметила. Подав чай, она пошла к дому. Мне хотелось посмотреть ей вслед, но странное смущение не позволило мне повернуть голову.

Стало темнеть, и мы решили зайти в дом. Говоря по правде, мне хотелось уйти: совсем не потому, что я боялся спустить все выигранное, — я в самом деле беспокоился, что родители будут волноваться, ведь было уже поздно. Но никакие силы не заставили бы меня сейчас сказать Роме, что мне надо уходить… Да и сам я не слишком-то стремился покинуть гостеприимных хозяев: интересно, чем все кончится…

Стол для нас был приготовлен заранее. Мы расселись в том же порядке, что и раньше — и игра продолжалась. Квартира была великолепно обставлена; на полу красивый ковер, на стенах — портреты предков. Старинная мебель говорила о давнем богатстве обитателей. И так здесь было сытно и спокойно, будто никакой войны нет — и не было… Неужели во всем доме живет одна Зейнаб? Все это было весьма загадочным.

Еще на крыльце Рома сказал мне:

— Ты никому не должен говорить, где был и что видел…

Игра шла своим чередом. Мне везло, и я все больше и больше втягивался в азартную круговерть; был я, как говорится, в форме, а выиграв крупный куш у одного из участников (они, кстати, друг друга по именам не называли, так что я и не знал, как к ним обращаться), почувствовал себя на равных. Удача сопутствовала мне.

— Зейнаб, — позвал девушку один из парней.

Та не замедлила выйти из кухни. За это время девушка успела переодеться в халат.

— Ну, вы нас кормить сегодня собираетесь?

— Наигрались? — засмеялась Зейнаб.

— Пожалуй, хватит. Надо и отдохнуть, — сказал парень. — Вы, небось, без нас соскучились.

Он взял девушку за руку и притянул к себе. Полез ей под халат и принялся лапать.

Я смотрел на них и злился на самого себя. Ведь и я мог вести веселую жизнь, иметь деньги, развлекаться с девчонками…

Я злился и на девушку, за то, что она позволяет парню трогать себя. Я буквально горел от ревности, хотя, понятно, что чувство мое было совершенно бессмысленным, — ведь никакого отношения к ней я не имел.

В комнату вошла другая девушка, назвавшаяся Эльмирой. Она постелила новую скатерть, начала накрывать на стол. К четырем стульям прибавили еще четыре. Нас всего четверо, почему же накрывают на восемь? Стол убирала одна Эльмира, но из кухни раздавались женские голоса. Когда все было готово, я онемел от изумления: чего только не было на столе! Водка, натуральное вино, мясное, колбасы, овощи, фрукты… А люди опухают и мрут с голода, маленьким детям есть нечего; Рома ведь сам рассказывал мне, что его младший братишка умер от голода!

Эльмира ушла и долго не появлялась. Ступеньки из гостиной вели на второй этаж. Мы начали закусывать. Мне, не спрашивая, налили в стакан водку, но я отказался. Налил себе сухого вина. Мы чокнулись — и взялись за еду.

Казалось, что мы так и останемся вчетвером. Стали рассказывать анекдоты. Многое я уже знал, но было и кое-что новенькое. Выпили по второй, по третьей. Я повеселел — и тоже начал рассказывать. Все смеялись.

Я сидел спиной к лестнице, которая вела наверх. "У-у, детки, наконец-то! Что ж это вы так долго?”, — произнес вдруг один из парней. Я обернулся. Парень уже рассаживал девушек. Возле Ромы села стройная черноволосая, одетая в красивый ночной халат. Заметно было, что под халатом на ней ничего нет… Парень, что приветствовал вошедших, пристроил около себя белокурую голубоглаз-ку. А возле другого — присела самая полная и грудастая. Выглядела она постарше остальных и чувствовалось, что она много повидала на своем веку. Получилось, что девушек было всего трое. А я сидел один, моргал глазами, не зная, как себя вести. А вокруг меня обнимались, шептались, не обращая на меня внимания.

Я хотел было подняться и уйти, но появилась Эльмира. Она была в ночном халате, как и все. Тело ее облегал полупрозрачный шелк. Я затаил дыхание. Свободное место и прибор были только рядом со мною. Она подошла, улыбаясь. Присела возле меня, — я отодвинулся, чтобы дать ей пройти.

— Ты чего испугался, — сказала она. — Присядь поближе…

Я сначала не понял. Посмотрел на присутствующих, но им явно было не до нас. Я подвинулся к ней вплотную — и она поцеловала меня в губы.

— Налей мне вина покрепче, — попросила Эльмира. — Я хочу выпить с тобой.

Я быстро схватил бутылку, налил.

— И себе, — сказала она.

Мы сдвинули стаканы, выпили. Нашему примеру последовали и остальные. Теперь мне нравилось все, что происходило за столом. Только что все казалось мне диким и гадким, а сейчас я почувствовал, что нет мне никакого дела до остальных: сижу я один на один со своей подругой, а что там другие делают — не замечаю…

От выпитого Эльмира раскраснелась, да и я сам был вполне "готов” Она прильнула ко мне. Я обнял ее, глядя из-под прищуренных век на ее груди. Мне очень хотелось прикоснуться к ним, но я все еще не решался. Наконец я набрался смелости, потихоньку положил руку ей на грудь. Она не сопротивлялась, и я осмелел. Эльвира расстегнула несколько верхних пуговиц, я мял ее голые груди, а она целовала меня в губы. Ее рука проникла мне под рубашку, гладила мои плечи, спускалась на живот — и еще ниже… Она нежно взяла мою руку и положила себе между ног… Я был, понятно, не слишком ловок: в шестнадцать лет, работая в часовой мастерской, многому не научишься. Она сама расстегнула пуговицы на моей ширинке и взялась за член…

— Давай лучше поднимемся наверх, — предложила Эльмира.

Я согласился. Мы оказались в небольшой комнате. Изящно убранная кровать, напротив — трюмо и женский туалетный столик. Эльмира начала расстилать постель, убирать накидки. Я глядел, как искусно и ловко она управляется. Наконец она сбросила с себя халат… В комнате горела свеча.

— Ну — ложись, отдохни. А после спустимся, еще выпьем.

Я разделся. Оставшись в одних трусах, лег рядом с Эльмирой. Впервые в жизни я почувствовал женское дыхание на своей груди.

Можно сказать, что именно этот вечер и возвратил меня на воровскую дорожку. Я сообразил, что только вор может иметь достаточно денег, чтобы дверь этого дома была открыта для него и чтобы постель эта была расстелена в ожидании. После всего, что я увидел и узнал здесь, никогда не смогу я спокойно вернуться в мастерскую — и торчать там ежедневно за гроши.

…Мы оделись и держась за руки спустились вниз в гостиную. Все были в сборе.

— Долго же вы пропадали, — подмигнув, сказал Рома. — Ну как — все нормально?

— Да, — ответил я.

— Если тебе пришлось здесь по вкусу, можешь приходить с нами. Только не болтай никому и, понятно, никого с собой не приводи. Понял?

— Понял.

— А теперь так: за обед и за игру платишь полторы тысячи. Такое у нас правило.

Я хорошо понимал, что за подобные удовольствия надо платить, и не колеблясь тут же отсчитал требуемую сумму.

— Вот и все. Иди, садись возле своей девушки, занимайся, чем хочешь.

Эльмира подала мне стакан с вином, не забыла и себя. Ели мы, как голодные волки.

Рома предложил разойтись. Мы договорились встретиться через три дня. На прощанье Эльмира поцеловала меня и сказала, что будет ждать.

Вернулся я домой на рассвете. Дверь мне открыла мать. Шепотом спросила меня, где я пропадал. Я пробормотал что-то невнятное, бросился на приготовленную постель и заснул. Утром мать не стала будить меня, а отец уходил несколько раньше, так что и он не был мне помехой. Я провалялся до десяти часов, вспоминая вчерашнее.

Вечером я получил от родителей хорошую взбучку и на следующее утро вновь отправился на работу. Мастер строго спросил меня о вчерашнем отсутствии. Впрочем, он уже обо всем знал: отец заходил в мастерскую и рассказывал ему о происшедшем. Мастер относился ко мне очень хорошо, хотя он был лакец, а я еврей. На людях он покрикивал на меня, но наедине все было иначе. Вот и сегодня он добродушно похлопал меня по плечу и дал очередную работу.

Так и продолжилась моя служба в часовой мастерской.

Я едва дождался воскресенья. В этот день мы должны были встретиться возле кинотеатра "Темп” в три часа дня. Я загодя хорошенько выспался, оделся понарядней и после обеда, взяв с собою все деньги, что были у меня, собрался уходить.

— Ты куда, сынок? — спросила мать.

Я очень любил ее. Да и она души во мне не чаяла, страшно беспокоилась, как сложится моя жизнь. Но я так ждал этого дня, меня тянуло как магнитом…

— Я, мама, иду прогуляться. А если приду поздно, то волноваться незачем. Я уже взрослый, а вы меня как несмышленыша взаперти держите!

— Ладно уж, ладно, — перебила мать мои излияния. Но я не остановился:

— Да и вообще, а не девчонка, а парень, мужчина. Хватит за мной бегать да расспрашивать: где, с кем, куда!.. Надоело!

И с этими словами я хлопнул дверью.

Пришел я на назначенное место раньше других. Вскоре появился один из давнишних парней: "А, ты уже здесь… "

Поздоровались за руку.

— Ну, как день провел? — спросил он неожиданно. А у нас сегодня очень удачно получилось: обвели одного фраера… Но ты, может, чем другим занимаешься? На толкучке был?

Я понял, что они воруют на толкучке, где у нас продавали все, начиная от старого тряпья до персидских ковров и драгоценных камней.

— Да нет, мы с ребятами в Хасавюрт на субботу ездили. Тоже неплохо время провели, — соврал я, чтобы не показать ему, что я в воровском деле кумекаю плоховато.

— Как тебя звать? — выпалил я, чтобы переменить разговор.

— Меня — Ата, — как ни в чем не бывало отозвался он.

— Куда мы сегодня? — поинтересовался я.

— Все туда же — туда всегда ходим, — ответил он, не говоря, впрочем, куда именно.

Пришел Рома с товарищем и мы двинулись в путь.

— Ну что, Ази, дома тебя ругали, когда ты под утро пришел? — спросил Рома.

— Я привык.

По дороге Рома познакомил меня и с другим парнем: того звали Ага. Рома также рассказал им все, что знал обо мне. Мое общество их вполне устраивало: да они и сами видели, как я играл, как вел себя во время игры.

Я надеялся, что откроет нам Эльмира, но на пороге оказалась незнакомая мне женщина лет сорока-сорока пяти. Эльмиры не было…

— Что это вы так поздно? — обратилась женщина к Аге.

Все начали оправдываться, что-то объясняли ей, называли какие-то имена. К нам навстречу вышел пожилой мужчина. "Наверное, хозяин”, — подумал я. Рома и Ага поздоровались с ним на руку. Затем, оставив нас с Атой во дворе, они вошли в дом. Мы сели за стол под деревом.

Мне все это перестало нравиться. Я надеялся увидеть Эльмиру, посмотреть в ее глаза, улыбнуться ей. Неужели весь вечер ее не будет?.. Хотел даже спросить о ней у Аты, но воздержался. Было в Эльмире нечто магическое, влекущее, что заставляло меня постоянно думать о ней. "Неужели сегодня я не увижу ее?” — вновь подумалось мне.

— Ази! — послышался голос Ромы.

Я вошел в дом. За столом сидел мужчина, рядом — Ага, а Рома стоял.

— Хозяин дома хочет сказать тебе пару слов, — обратился он ко мне.

Выходит, я не ошибся: он и в самом деле хозяин…

— Мое имя Халид, — холодно сказал мужчина.

Мы обменялись рукопожатием.

— Мне рассказывали о тебе, — без улыбки произнес Халид. — Но я должен предупредить тебя еще раз. О том, что ты бываешь здесь, не должна знать ни одна живая душа. Все, что здесь происходит, — известно только тебе и им. Если хоть словечко из тебя выскочит — суровое наказание не замедлит явиться. Причем беда ждет не только тебя, но и твоих родных.

Коротко и ясно. Я ПОНЯЛ, ЧТО ЭТОТ ДОМ — притон воров, картежников и проституток. На воровском языке — "яма”. Сам хозяин здесь не квартирует. Ему приносят ворованное добро, а он уж перепродает его в другие города.

— Фарида, — позвал хозяин. — Сделай ребятам все, чего пожелают, а мне дай стакан крепкого чаю, уходить пора.

Фарида постелила на стол во дворе скатерть. Было еще совсем светло и жарко. Мы принялись за игру. Играли с азартом, даже завязался спор между Ромой и здоровенным Агой: Рома обвинил его в мошенничестве. Я играл с осторожностью, чтобы не продуться: даже оставил на всякий случай часть денег про запас, в потайном кармане (загашнике).

Уже вечерело, когда в ворота постучали. Послышался женский смех и голоса. Пришла Эльмира! Я хотел было встать из-за стола, но пришедшие уже входили в дом. Да, это была Эльмира и другие девушки. Я успокоился и повеселел. Если сначала игра у меня не клеилась, то теперь словно крылья выросли, фортуна вновь повернулась ко мне лицом, я стал выигрывать и ни на что не обращал внимания. Не прошло и получаса, как две девушки внесли самовар, стаканы, сладости. Одна из них — Эльмира, а другую я не знал: в тот памятный вечер ее с нами не было. Незнакомка была молода, круглолица, со вздернутым носиком, но так' тоща, будто с голоду помирала.

— Салям, — усмехаясь, обратилась к нам Эльмира.

— Салям-салям!

Другая девушка подошла к Аге. Она, вроде, жаловалась ему на что-то, но мне было не до нее. Спустя некоторое время Фарида — та, старая, — пригласила нас в дом. Я поднялся первым, сунул в карман деньги. В доме мы еще некоторое время продолжали игру, но втроем, так как Ага, сказав: "Приду часа через два, без меня не уходите”, — удалился с девушкой.

Вернулся он немного раньше, но один. Прошел в кухню, шепнул что-то Фариде, и она быстро одевшись, ушла. Ага сел с нами.

Фарида, после довольно длительного отсутствия, возвратилась с тремя девушками. Одну из них я узнал — это была блондинка, приятельница Аги. Они поздоровались и поднялись на второй этаж.

Было уже около десяти вечера. Я проголодался, но подозревал, что сегодня нас кормить не станут.

На этот раз я в конце-концов проигрался. Деньги вылетели все до копеечки, и я начал игру в долг, взяв у Ромы. На мое счастье он и сам решил прекратить игру.

Закон карточной игры следующий. Проиграв свои деньги, можно и задолжать, но ты обязан уплатить проигранное и занятое вещами или ценностями в определенный срок. Иначе к тебе прилипала кличка "заигранный”. Узнав об этом, воровской мир начинал избегать тебя. Этого я боялся до смерти, да и не я один, разумеется.

Накрывала на стол на этот раз Фарида. Все мы как следует проголодались. Об игре за столом не вспоминали.

Рома предложил пойти на одно весьма выгодное дело, но сказал, что для успешного результата потребуется еще один человек: "Втроем это нам не под силу, а чужого я приглашать не хочу. Вот если бы Ази согласился… Хор-роший куш!” Долго уговаривать меня не пришлось.

Вечером мы составили план. Договорились встретиться на другой день вечером после десяти в парке на улице Пушкина. Говорил по большей части один Рома. Остальные молчали, слушая его.

В комнату вошла Фарида, неся аппетитно пахнущее блюдо баранины под соусом.

— Подождите, ребята, сейчас я остальных позову и все сядем, — сказала она.

Показалась блондинка Аги, а к Роме подсела и тут же начала обниматься девушка лет восемнадцати-двадцати. Она подходила ему больше, чем та, что была прошлый раз. "Он, видать, их тут всех перепробовал”, — подумалось мне.

А я остался один. А вдруг мне придется иметь дело с Фаридой? Ну, нет — лучше пойти домой и больше вообще сюда приходить… Послышались шаги. Эльмира подошла и села возле меня.

Печаль мгновенно прошла. Я начал болтать и смеяться, спрашивать ее, почему она задержалась, почему невесела.

— Я была занята делами, оттого и не вышла сразу, но теперь я с тобой. Налей мне, пожалуйста.

Я исполнил ее просьбу, положил на ее тарелку соус и соления.

Ребята и их партнерши были уже навеселе. Гулянка шла вовсю. Моя Эльмира выпила еще вина и теперь с наслаждением закусывала. Я уже был не новичок, и поспешил схватить ее за груди. Почувствовав хмель от выпитого, она и сама "завелась”: обнимала, целовала меня, даже покусывала мои губы…

— Послушай, — оторвавшись от моего рта, внезапно заговорила она, — как тебя звать, я даже этого не знаю, а провела с тобой ночь… Эх, до чего я дошла!

— Ази…

— А ну-ка скажи мне, Ази, сколько девушек ты уже перевидел?

Это было для меня как обухом по голове. Врать мне не хотелось.

— Ты даже целоваться не умеешь, — продолжала Эльмира.

Я тут же признался ей, что она у меня — первая. Услышав это, она оттолкнула меня и уставилась звериными глазами.

— Так я у тебя — первая?

— Да.

— Какой же ты вор, если до сих пор с девушками не баловался?! А-а, тебя только хотят сделать вором в этом доме, как меня — сделали проституткой… Сколько же тебе лет?

— Семнадцатый пошел.

Она громко засмеялась. Смеялась она долго, а я смотрел на нее и во мне закипала злоба. Я хотел даже ударить ее, но удержался.

— Юноша, — вдруг прекратив смех, сказала она, — так это я тебе "поломала” в семнадцать лет?

Мне казалось тогда, что она издевается надо мною. Но она по-своему жалела меня.

— Хорошо… Я научу тебя всему прекрасному, что только есть в интимной жизни. Всему, чему научили меня взрослые, после того, как я впервые познала мужчину.

Она вскочила из-за стола, обняла меня за шею так крепко, что я испугался: еще задушит… Но она запрокинула мою голову и начала осыпать меня поцелуями.

Мы поднялись в ее комнату, где и в прошлый раз мне побывать довелось. Проходя по коридору, мы слышали сладостные стоны и смех из других помещений — там забавлялись наши друзья. В комнату Эльмиры никто не имел права входить без спросу: ключи всегда были при ней. Она сама выбирала себе мужчин; приходилось ей быть и с Ромой, и с Агой. И сегодня — она выбрала опять меня, сегодня я был в ее объятиях…

В эту ночь она рассказала мне свою историю.

Эльмира была одинокой: ее отца убили на фронте, а мать вышла замуж за другого и с ним уехала в Баку. В этом доме Эльмира жила и раньше. Училась, а когда началась война, пошла работать санитаркой в госпиталь. Хозяева дома во время войны купили другой, еще более великолепный, а этот — превратили в притон. Долго Эльмира не сдавалась, живя в самой гуще распутства, но просуществовать на одну зарплату было невозможно. В 1942 году Халид — хозяин дома, взял ее девственницей… Поддавшись уговорам Фариды, она согласилась проводить время с ворами и картежниками. Это далось ей нелегко, но иного выхода не было: иначе не выжить было в те страшные годы, когда буханка хлеба стоила тысячу — тысячу пятьсот рублей. Следует принять во внимание и ее юный возраст: когда началась война и она осталась безо всякой поддержки, ей было семнадцать. Нынче ей был двадцать один, но она следила за своей внешностью, и никто не давал ей ее лет.

…Мы оставались в ее комнате, покуда я не услышал, что Рома зовет меня. Надо было уходить.

Мы ушли с Ромой и Ата, а здоровяк Ага остался ночевать, как и в прошлый раз.

Прошло два дня. Идти мне не очень-то и хотелось, но меня мучил долг Роме, который я обещал вернуть в субботу.

В десять вечера я явился на условленное место, как договорились.

Мы шли грабить жилье состоятельного человека, хорошо знакомого Роме. Хозяева отправились куда-то, оставив дом без присмотра, о чем Рома был прекрасно осведомлен: он давно уже следил за этими людьми, но удобного случая до сих пор не представилось… Владелец дома заведовал какой-то базой и был очень богат.

По плану я входил в дом вместе с Ромой. Ага стоял за калиткой во дворе, Ата — в случае опасности, обязан был оповестить нас свистом, находясь на улице.

Ключи и отмычки были у Ромы. Он владел ими искусно и я с удивлением наблюдал, как быстро он расправляется с замками.

Квартира была обставлена соответственно доходам хозяина: прекрасная мебель, ковры на стенах и на полу. Долго не раздумывая, Рома открыл шкаф. Нащупал в его глубине шкатулку, открыл ее, высыпал содержимое в карманы. Затем мы направились в другую комнату — эта оказалась спальней. Рома приподнял матрац на постели, распорол его по шву, засунул внутрь руку и стал там шарить. Все, что хотелось, он молча перебрасывал мне. Это были пачки денег, все — новенькие сторублевки. Я не успевал распихивать их по карманам. Закончив, Рома тщательно заправил постель.

— Ну, Ази, достаточно, пошли, — он действовал столь четко и элегантно, что, казалось, все совершилось само собой. Я думал, что это — отработанный воровской стиль, но нет — это оказалось совсем иным…

Я пошел вперед, он — за мной. Закрыл замок. Ага, приметив нас, распахнул калитку, посмотрел по сторонам, вышел. За ним я, затем — Рома. Я должен был встретиться с Агой на углу. В свою очередь Рома, встретившись с Ата, шли к яме другой дорогой.

У калитки ямы поджидала нас Фарида.

За все прошедшее время я не мог вымолвить ни единого слова, да и сейчас мы сидели за столом, как немые. Заветный "груз” был у меня в карманах и за пазухой.

Вскоре вошли Рома и Ата, за ними — Фарида. На лестнице послышались шаги хозяина.

— Ну как, ребята, все в порядке?

— Да, — ответил Рома за всех.

— Давайте все наверх, а ты, Фарида, приготовь стол. Да чтоб весело было за столом, только, ребята, без шума.

Безмолвно мы двинулись за ним. Проходя мимо комнаты Эльмиры, я чуть было не приоткрыл дверь, но не решился. Мы вошли в одно из верхних помещений. По-видимому, это была хозяйская спальня: мягкая двуспальная кровать, стол, шесть стульев.

Мы расселись, а Рома принялся выкладывать на стол все, что обнаружил в шкатулке. Здесь были золотые серьги и кольца, множество цепочек, бусы, золотые монеты, какие-то светящиеся камни (лишь потом я узнал, что это брильянты), еще различные украшения.

Вслед за Ромой настала моя очередь. Я выложил из карманов и из-за пазухи деньги. Они были сложены аккуратными пачками. В каждой — сто сторублевых ассигнаций — всего одиннадцать пачек.

Увидев все это, сваленное в одну кучу, я ужаснулся. Да ведь это целое состояние, награбленное за каких-нибудь полчаса! Так вот почему они всегда при деньгах, пьют, едят и веселятся…

— А теперь — давайте-ка все разделим по-честному, — произнес хозяин. — Нас в деле — восемь человек.

— Конечно, — поспешно согласились Рома и Ага.

И тогда я сообразил, что нас — меня и Ата — хотят обмануть.

— Разделите деньги, — продолжил хозяин, — а уж золото мы сами… Вам оно все равно не нужно: потащите продавать и подпалитесь.

Спорить мы не стали. Хозяин сам взялся за дележку. Мне он вручил две пачки. Из третьей вытащил несколько бумажек, а остальное также положил передо мной.

— Рома, ты мне сколько должен? — спросил хозяин.

Была названа какая-то сумма. Оказалось, что и остальные были должниками хозяина.

— А ты, — обернулся он в мою сторону, — все деньги с собой не бери. Оставь у Фариды. Когда понадобится — будешь понемногу брать.

Я оставил две непочатых пачки у Фариды, рассчитался с Ромой. У меня осталось пять тысяч двести рублей.

— Ну, а теперь — ужинать! — другим голосом сказал хозяин. — Потопали вниз. Сегодня все за мой счет! Только без шума, — еще раз предупредил он. — Я ухожу. Кто хочет остаться ночевать — пожалуйста. Я Фариду предупредил, она вас разместит.

Стол был накрыт особенно пышно. Мы принялись за еду. Страх все еще не покидал меня. Ведь на такое дело я еще никогда не ходил, да и столько денег — в глаза не видывал. А золото, а все остальное…

Фарида кликнула девушек.

Мужчина теряет над собой контроль, когда появляется перед ним желанная женщина. Ничего подобного я раньше не знал, — да и девушек у меня не было. А нынче, когда возникает передо мною она, Эльмира, исчезает страх, забывается прошедшее, не думается о будущем; куда-то исчезает работа, дом — все-все. Я не понимал, отчего это так, только ли со мною происходят подобные чудеса, или это у всех… Как это было важно для меня, но спросить, посоветоваться было не с кем.

Я обнял Эльмиру, прижался к ней. Страх леденил меня, и я дрожал в теплой комнате.

— Ты чего дрожишь? — прошептала она.

— Так… Что-то морозит…

— Может, ты боишься?

— Нет! Мне бояться нечего… Разве что тебя, — неловко отшутился я и небрежно поцеловал ее в щеку.

Я устал от всего пережитого и предложил Эльмире не теряя времени, подняться наверх.

— Ты стал смелый и опытный, как все настоящие мужчины, — одобрительно отозвалась она. — Пошли!

В комнате, раздеваясь, она спросила, не собираюсь ли я, как и другие, остаться ночевать. Я был несколько ошарашен. Помедлив с ответом, я поинтересовался: "А можно?” — "Да почему ж нет? Если все остаются, значит и тебе можно” — "Только мне утром на работу. Ты меня разбуди”. — "Не беспокойся, разбужу. Мне ведь тоже надо на работу, только чуть позже”.

Я проснулся рано — еще не было семи. Вечером Эльмира забыла закрыть окно, и утренний свет разбудил меня. Сама она еще спала. В тишине я слышал ее тихое дыхание. Осторожно, стараясь не разбудить ее, я поднялся. Но она все-таки проснулась и спросила сонным шепотом: — "Ты уже уходишь? Который час?” На будильнике было без десяти семь. — "Рано еще. Полежи со мной немножко” — попросила она.

Мы еще чуть-чуть понежились. Наконец я встал. Умылся, оделся. В доме все спали, кроме Фариды.

Вернулся в комнату Эльмиры. Она вновь дремала. Одеяло сползло с нее, и я нежно закутал ее поплотнее. Она поцеловала меня.

^— Я бы хотел у тебя деньги оставить — на хранение. Хорошо?

— Положи ко мне под подушку…

Когда я наклонился над ней, она снова обняла меня и горячо поцеловала.

— Иди-иди, а то опоздаешь. В субботу придешь?

— Еще не знаю.

Я подумал, что ей все-таки сладко со мной. За эти три встречи она научила меня многому…

В самом деле, с тех пор, как я познал ее, я как-то сразу возмужал и стал смотреть на мир другими глазами. Все больше затягивало меня воровское житье, — ибо я отлично понимал: не будет у меня денег — никогда не смогу я встречаться с Эльмирой, да и вообще посещать этот дом. Придется вернуться в ту скуку, в которой я жил до встречи с Ромой — и с Эльмирой…

Это они — и, разумеется, хозяин ямы, — наполнили мою душу тем непроницаемо-черным мраком, что привел меня в тюрьмы и лагеря. Но именно эти годы скитаний дали мне понять что есть зло, а что — добро, научили разбираться в людях. Скитаясь из тюрьмы в тюрьму, из зоны в зону, из ссылки — в ссылку, я часто вспоминал Рому и его друзей. И никогда не забывал Эльмиру. Она, и только она поселила во мне доброту и ненависть, научила различать друзей и врагов…

Нет, она не была проституткой, — я готов тысячу раз прокричать это во всю глотку. Нет, нет и нет! Она была жертвой. Жертвой голода и нужды, тоски и безысходности…

Города и села Дагестана остались без мужчин и молодежи. На улицах пухли и умирали от голода дети и старики, молодые женщины мучились без кормильцев, с младенцами на руках. Они просили хлеба, а "хозяева республики” и не слышали предсмертных воплей.

Начальство, в руках которого была сосредоточена власть над беспомощными людьми, взапуски благоустраивалось, строило роскошные дома, а народ ^— перебивался как придется. Ведь начальству не приходилось по суткам стоять в очередях, они не приходили в свои неотопленные жилища измученные, голодные, озябшие… Они и в глаза не видели карточек, а все получали "с черного хода” — самое лучшее, отборное. Постоянная давящая, иссушающая нужда и заставила женщин, подобных Эльмире, переступить через стыд. Голод и холод — не лучший страж женской чистоты и стыдливости, и голодная смерть, что все ближе и ближе, — разве она не сильнее девической чести?! Эльмира была одна из сотен тысяч…

Халид — хозяин ямы — взял ее насильно. И не было на него никакой управы, потому что и он был властью, пусть маленькой, но властью.

Мы должны простить этим женщинам — на путь греха их привела не распутная страсть, не жажда наслаждений, а жестокая судьба.

Но есть и другая категория женщин. Они бесятся с жиру, от сытой жизни, от безделья. Надоедает им муж — и они находят себе любовников. Таких я презираю от всего сердца, ненавижу. Они-то и есть — падшие, грязные, лживые проститутки.

А Халид… Ну что же, таких людей всегда хватало во времена войн и голода. Они также вели войну, но свою личную; обогащались, толкали сирот на путь воровства и разврата. Ведь это именно Халид организовал мою первую кражу! Ведь это в дом его друга мы и пошли, именно он и устроил вечеринку, чтобы дом остался пустым и мы могли действовать без помех!

Деньги он отдал нам все, но огромное богатство — золото и драгоценности — досталось только ему.

А разве Фарида, муж которой погиб на фронте, не была всего лишь послушным орудием в его руках?

Но и Халид был мелкой сошкой. А были и значительно крупней. Они не организовывали налетов, нет! Они "всего лишь” грабили людей, давая им куски черствого хлеба в обмен на драгоценности — ведь золото есть не станешь! А откуда брался этот хлеб? От обвешивания других бедняков, которые долгими часами стояли перед магазином, надеясь получить по своим карточкам жалкий паек.

Остановить время невозможно. Иногда, оглядываясь на прошлое, сожалеешь, что все проскочило так быстро, так незаметно, так безвозвратно… И ничего не успел полезного сделать: ни для самого себя, ни для других.

Горько думать о долгих-долгих годах, проведенных в тюрьмах, далекой Сибири, в лагерях, на пересылках, когда, словно скотину, перепихивали тебя из вагона в вагон… А за что? Мальчишкой, законы Страны Советов в компании с Халидом, превратили тебя в преступника, изуродовали… Закон и власть учили: превращайте людей в воров и убийц, проституток и злодеев. Тогда они и станут "настоящими советскими людьми”, с которыми можно делать что угодно, ибо голод, страх, ложь растлили их души. Так оно и было…

Работа моя в мастерской шла своим чередом. Время в ней тянулось необыкновенно долго. Я с трудом дожидался конца рабочего дня.

Ну, а после работы меня, как всегда, влекло в компанию воров и карточных игроков. Иногда я самостоятельно отправлялся на пассажирский вокзал, чтобы стянуть кое-что: ведь карты требовали денег. Словом, двигался по воровской дорожке, не оглядываясь.

У Халида я бывал не слишком часто, примерно, раз в неделю. Там шел кутеж, девушки и прочие развлечения. Но главное — это игра; за пару месяцев я продулся полностью и окончательно. Все, что удалось накрасть в компании с Ромой, и все, что накрал после самостоятельно. На дело в компании с Ромой я, впрочем, больше не ходил, да и они меня не приглашали. Мне и самому нравилось действовать в одиночку: свидетелей нет и доход весь остается. Я лазил по карманам, снимал цепочки и Часы. Все это я сдавал хозяину.

За карманное воровство часто ловили, — я это слышал, и сам, понятно, видел, — сажали в тюрьмы, а малолеток отправляли в детские колонии.

Меня это не страшило. Я лез напролом; бывало так, что если мне известно было какое-либо лицо, у которого наверняка найдется для меня пожива, я упорно преследовал облюбованную жертву до тех пор, покуда не достигал желаемого.

Так случилось и в ноябре 1944 года.

Дело было в субботу. В мастерскую я не пошел, потому что у меня больше не оставалось денег для ближайшего воскресного похода в яму. А без денег я туда не ходил.

Война подходила к концу. Советские армии успешно наступали по всем фронтам. Так что и беженцы начали помаленьку возвращаться по своим заброшенным домам.

Как обычно в субботу из Махачкалы отправлялись поезда во все концы страны. Я прогуливался по перрону в ожидания поезда. Народу было много, — как всегда в такое время. Многие уезжали семьями, иные — "на разведку”, оставив детей покуда на месте. Никто в этой многолюдной толпе не обращал на меня внимания.

До прихода поезда оставалось не более получаса, а я все еще не высмотрел себе жертву. Вдруг кто-то толкнул меня в спину, отодвигая в сторону. Я посмотрел на грубияна в упор. Одет он был превосходно: заграничное кожаное пальто, на шее — красный шарф тонкой шерсти. В руках он держал два огромных чемодана.

— Ты чего?! — заорал я.

— Не путайся под ногами, — отбарабанил он на ломанном русском.

Мне стало ясно, что это не беженец, а профессиональный спекулянт, едущий продавать свои товары в Россию.

Я решил проследить за ним. Незаметно двинулся вслед, украдкой прощупал карманы его пальто. Затем — и брюк. Наконец подали сигнал посадки. Все поднялись со своих мест: кто с детишками на плечах, кто с пожитками, — подходили к подъезжающему поезду. По всему перрону поднялся вой, крик, детский плач, ругань — все смешалось в непроходящий гул. Каждому хотелось прорваться первым, и мой спекулянт изо всех сил работал ногами и локтями. Я шел за ним как прилепленный.

Он, разумеется, не замечал меня, давно забыв о нашем столкновении.

Поезд был подан. Двери распахнулись и посадка началась. Вскипели водовороты человеческих тел: очередность и порядок не соблюдались — собственно, и соблюдать-то их возможности не было. Я выбрал подходящий момент: рукой приподнимая пальто, — так тяжела была добротная кожа! — другой проник в карман его брюк. Почувствовал какой-то твердый предмет: конечно, кошелек. Я хотел было извлечь руку с зажатой в ней добычей, как на мою ногу рухнуло что-то тяжелое. Это "клиент” с силой бросил мне на пальцы ноги свой чемоданище… Он вцепился в мою руку с кошельком, а свободной рукой принялся бить меня, вопя что-то в толпу. Окружающие расступились, а доброхоты начали призывать милицию. Милиция не замедлила явиться. Когда дежурный подошел, спекулянт продолжал отделывать меня, обильно приправляя побои — матерщиной. Я не стерпел и со всей мочи въехал ему ногой под низ живота. Он взвыл, а вокруг раздались одобрительные возгласы: "Правильно, хорошо треснул по яйцам!” С полминуты он не мог прийти в себя, держась за пах. Но бежать я не мог: милиционер крепко держал меня за руки.

— Гражданин, пройдемте в отделение, — сказал милиционер.

— Как в отделение?! — в ужасе закричал спекулянт. — Мне ехать надо! У меня билет на поезд. Вы вот его в отделение берите: он у меня кошелек хотел вытащить! — Он все еще едва выговаривал слова, так как боль — не проходила. — Его и берите…

Толпа постепенно уменьшалась: поезд вот-вот должен был отправляться. "Клиент” ухватился за свои чемоданы и бросился к вагону.

— Гражданин, — настойчиво произнес милиционер, — пройдемте в отделение. И предъявите документы.

— Товарищ начальник, мне же ехать надо! Меня в Ростове родные ждут! Этот мальчик залез ко мне в карман, а больше я, честное слово, ничего не знаю…

Милиционер взял один из его чемоданов и предложил ему следовать за собой. Другой рукой он придерживал меня, да так крепко, что я и пошевельнуться не мог. Спекулянт повиновался — выхода не было. У меня сильно болела голова и ушибленная нога. Стыдно было смотреть по сторонам. Я боялся, что нам навстречу попадутся знакомые, но на мое счастье никого не оказалось.

Нас привели в вокзальное отделение. По пути спекулянт усиленно уговаривал милиционера отпустить его, уверял, что его ждет семья. Мол, завтра они договорились встретиться в Ростове… Это ни к чему не привело.

Меня отвели в какую-то комнату (я даже не знал, что это и есть моя первая тюремная камера). Там сидело несколько мальчишек. Никого из них я не знал. Из их разговоров между собой я понял, что их снимали с поездов как беспризорных. Через два часа меня вызвали.

За столом сидел тридцатилетний милицейский с офицерскими значками. Меня подтолкнули к столу.

— Сядь, — раздался грозный голос офицера.

Только теперь я заметил, что в кабинете находился и тот — со своими чемоданами он разместился в уголке.

— Фамилия?

— Абрамов.

— Имя?

— Иерухам…

— Год рождения?

— 1929.

— Место проживания, адрес полностью.

Вот тут-то я запнулся: очень не хотелось отвечать, но я смертельно боялся побоев. Да и все равно узнают… А Рома мне давно еще рассказывал, как бьют в милиции.

— Я проживаю на улице Сулеймана Стальского.

— Работаешь?

— В часовой мастерской, учеником…

Все, мною сказанное, милицейский записывал. Закончив, он отложил ручку.

— Ты этого человека знаешь? — и он кивком головы указал на спекулянта.

— Нет…

— Что ты на вокзале делал? Почему не на работе?

— Опоздал… Проспал… А на вокзале — так просто, гулял, хотел к морю пойти, на берегу посидеть…

— Правду говори! — закричал вдруг офицер. — Нечего нас за нос водить! Я тебя, сволочь, выведу на чистую воду, — размахивал он руками. — Хотел, видите ли, на морском бережку посидеть в такую погоду!.. Подожди, я тебе сделаю здесь холодную ванну, так ты век будешь помнить!

Он рывком встал из-за стола, подошел ко мне, поглядел в упор. Я подумал, что вот сейчас он меня ударит, и весь сжался.

— Ты раньше в милицию попадал? — спросил он несколько помягче.

— Никогда.

— Магомедов, позвал он кого-то, приоткрыв дверь. В ответ послышалось: "Здесь, товарищ следователь!” — Позвоните и узнайте в горотделе, такой задерживался ли ранее, — с этими словами следователь протянул невидимому мне Магомедову только что исписанный лист бумаги.

— Ладно, — следователь вновь уселся за стол. — Так зачем ты ему в карман полез? Вор? Карманник?

— Нет-нет, — поторопился ответить я.

— А тогда за что ж он тебя лупил?

Я вовремя вспомнил, с чего началась эта встреча: спекулянт толкнул меня на перроне. Да и нога все еще давала знать о себе. Когда я в камере снял ботинок, то увидел, что два пальца у меня на ноге вспухли и посинели. Все это я и рассказал следователю, прибавив, что я пошел к поезду, чтобы отомстить обидчику… А тут началась посадка, на ногу мне что-то тяжелое свалилось, так что я даже закричал от боли, а он — я кивнул на сидящего в углу, — схватил меня за руку и принялся бить. Ну, я ему и ответил: стукнул промеж ног. А остальное, мол, вы сами знаете…

В дверь постучали. Вошел по-видимому тот самый Магомедов. Он что-то прошептал следователю на ухо и удалился.

— На дело давно ходишь? — после недолгого размышления спросил следователь.

— На какое еще дело? — я прикинулся, будто ничего не понимаю.

— Один был на вокзале?

— Один!

— А дружки твои где?

— Нет у меня никаких дружков, я к морю шел…

— Неправда, негодяй, — завопил внезапно из своего угла долго молчавший спекулянт. — Я твою руку у себя в кармане поймал, потому и бросил чемодан…

— Замолчи! — гаркнул следователь. — Тебя не спросили!

— Ведь я знаю, — продолжал он, что ты пошел за ним в толпу, чтобы, карманы его очистить. Свидетели показывают, что видели у тебя в руках его кошелек. А ты мне байки травишь.

Он поднялся из-за стола, открыл двери и позвал милиционера. Меня отвели в камеру.

Там я пробыл несколько дней. На допросы меня больше не вызывали. Меня это страшно мучало: ведь неизвестность дальнейшего страшнее всего… В голове вертелись тяжелые мысли: сколько дадут, куда пошлют… Ночи я проводил, не смыкая глаз. Так продолжалось долго, а потом я словно смирился со своим положением и перестал переживать.

На четвертый день о том, что меня арестовали, узнали дома и на работе. Отец и мать пришли ко мне. Меня вывели к ним в коридор. Они бранили 48 меня и одновременно утешали. Мать плакала, а отец был молчалив. Я чувствовал, что душа его разрывается на части… Он рассказал мне, что судить меня собираются за воровство и как несовершеннолетнего отправят в детскую колонию. Я все это слушал, а хотелось мне одного: сейчас же пойти с ними в наш дом, выспаться в теплой постели, утром отправиться в мою мастерскую — и все забыть, забыть к черту!..

В эту ночь я нова не спал: горькие думы не давали даже вздремнуть.

Утром меня вновь вызвали на допрос. Допрашивал меня другой следователь, седой, в гражданском. Через день после этого допроса меня перевели в городскую тюрьму — в камеру предварительного заключения. Мать приносила мне передачи, но свидания нам не давали. А мне так хотелось увидеть ее, отца, сестер…

Как-то раз нас вывели на обычную пятнадцатиминутную прогулку на тюремный двор. Прохаживаясь, я заметил пожилого человека в форме охраны. Аккуратно заправленная гимнастерка, шапка-ушанка, на ремне кобура. Он направился в сторону туалета. Покуда он находился там, я все думал, где я видел его раньше, откуда знаю. И наконец — вспомнил: это был Халид — "хозяин”, как все мы его называли…

Я решил подобраться поближе к туалетам.

— Куда пошел, арестованный, — раздался окрик дежурного.

Я остановился. Продолжил прогулку, стараясь, однако, держаться поближе к дорожке, ведущей к туалетам.

Хозяин вышел. Спокойным размеренным шагом зашагал в кабинет дежурного. Когда он поровнялся со мной, то поднял глаза, всмотрелся — и без малейшего удивления продолжал свой путь.

Я был убежден, что это хозяин, да как же это?! Ведь он владелец ямы, притона воров и проституток.

Нас загнали обратно по камерам, а я все никак не мог опомниться от этой встречи на тюремном дворе: не понимал, как он очутился здесь, среди блюстителей закона…

В войну людей долго в тюрьмах не задерживали. Дело спешно передавалось в суд, там и решалась судьба арестованного. Для "демократии” придавали подсудимому защитника — и процесс начинался. Такой процесс, как мой, длился от силы часа полтора в полупустом зале.

Как-то меня вызвали в дежурку. Я надеялся, что встречу там хозяина, но вместо него увидел мужчину лет пятидесяти, с коротко подстриженными усами, в шинели без погон.

— Гражданин Абрамов? — осведомился он, увидев меня.

— Да.

— Меня назначили твоим адвокатом.

Я и слова такого не знал, но утвердительно кивнул, будто мне все ясно. Мужчина представился полным именем, затем вышел в соседнюю комнату. Туда же немедленно вывели и меня. Посадили на стул — и все началось сначала. После стандартных вопросов он прямо спросил, что заставило меня лазить по карманам? Ну, вот, в частности в карманы гражданина Абдухамилова?..

— Какого Хамилова?! — заволновался я. — Знать я никого не знаю! И вообще ни к кому в карман не лазил! — резко отрубил я.

— Ты, Абрамов, успокойся. Известно, что на вокзале ты совершил попытку обворовать Абдухамилова, полез к нему в карман за бумажником. Имеются показания свидетелей.

Я уже владел собою. Принялся доказывать, что ничего такого и в мыслях не держал, а в толпу за этим Хамиловым пошел, чтобы отомстить ему за удар. А когда упал чемодан, я согнулся от боли. Здесь-то мне на глаза попался лежащий на асфальте бумажник — и я его поднял. В это время он схватил меня за руку… Словом, я упорно держался своего.

— Так ты это подтверждаешь?

— Да!

На этом наша беседа закончилась. Мужчина сообщил, что суд состоится через несколько дней. Судья Гусейнова. "Женщина”, — подумал я, но промолчал, не стал интересоваться.

Меня вернули в камеру. У соседей я спросил, что такое "адвокат”. Защитник, — объяснили мне. Вот это слово было мне знакомо и понятно.

Через день мне сообщили, что суд назначен на восьмое декабря. Оставалось еще девять дней.

Миновало пятое декабря: "День Конституции”. Наступил день суда. Мне было жутковато, но мои соседи по камере успокаивали меня. Ведь и их должны были судить вместе со мною: всего шесть человек зараз.

В десять часов утра нас начали выкликать по фамилиям: "…Абрамов, на выход!” — раздалось в камере. Все вызванные поднялись. Их вывели. Это были мелкие воришки; промышляли, как, впрочем, и я сам, на базаре. Двое — какие-то Камилов и Смирнов — шли за воровство в квартире и ограбление продуктового магазина.

Нас усадили в "воронок”. Машина остановилась у здания городского суда Махачкалы. Выходя из кузова, я заметил отца и хозяина мастерской. Мать тоже была рядом.

— Ази, — воскликнула мать.

Я повернулся на ее голос, и стыдно мне стало глядеть ей в глаза. Я вдруг сильно озяб, но и в самом деле было холодно — ветер, снег… Нас завели в здание суда и всех вместе посадили в какую-то комнату.

Первыми вызвали Камилова и Смирнова: это были ребята постарше, восемнадцатилетние. Шли они по второй судимости: успели отсидеть по городу в детских исправительно-трудовых колониях. Разбирательство длилось около двух часов. Каждый получил еще по году тех же детских колоний…

— Абрамов! — услышал я голос за дверью.

Словно сирена, он ввинтился в мои уши.

Я оказался в зале суда, сидящим на скамье подсудимых. Меня заранее предупредили, чтоб на вопросы я отвечал четко и ясно, а к присутствующим в зале — не оборачивался. Эту "консультацию” дали мне еще и ребята в камере.

Возвышение, где стояли судейские кресла, оставалось пустым…

— Суд идет! — заорали в зале. Все присутствующие встали, и я с ними.

Первой вошла в зал женщина средних лет в пальто внакидку. За нею двое заседателей. Судья заняла среднее место, а заседатели разместились по сторонам.

Слушание дела началось.

— Абрамов, встаньте, — обратилась ко мне судья нежным женским голосом.

Я встал — и началась уже знакомая мне процедура с именем, фамилией, адресом и т. д. Затем пошли вопросы.

— Раньше судились?

— Нет.

— Знаете, в чем обвиняетесь?

— Да.

— Признаете себя виновным?

— Нет!

— Что имеете сообщить суду по существу дела?

Я повторил все, что ранее твердил следователю и адвокату. Коротко и ясно. Однако, я отлично видел, что судья совсем не прислушивается к моим словам: листает какие-то бумаги и временами — погладывает на меня искоса. Это необычайно нервировало меня.

Когда я закончил свой рассказ, она обратилась к прокурору и адвокату: "Есть вопросы к подсудимому?” Оба отрицательно покачали головами.

— Абдухамилов! — скомандовала судья.

— У меня екнуло сердце. В зал под конвоем ввели того самого, с чемоданами, в красном шарфе… Разумеется, ничего этого при нем не было: он заметно похудел и осунулся, так что и узнать его было трудно.

— Расскажите по существу.

Поблекшим голосом он повторил свои показания. Сразу после этого его вывели из зала. Больше я его не встречал, но позже мне сказали, что он был осужден на восемь лет за спекуляцию…

Больше свидетелей не было. Выступил прокурор, который просил для меня год детских колоний. За ним выступил адвокат, предложивший оправдать меня, так как никаких прямых доказательств моей вины нет. Адвокат зачитал также просьбу "коллектива” моей мастерской, где меня характеризовали как отличного работника, предлагали взять на поруки.

Судья поднялась со своего кресла. За нею, словно по команде, подскочили и все остальные. Вышли… Минут через пятнадцать раздалось: "Суд идет!” Вновь присутствующие поднялись на ноги.

Зачитали текст приговора. Я был оправдан, как несовершеннолетний.

Проделав все формальности, я ушел из зала суда вместе с родителями. Домой! Мне даже не верилось… Выходя из зала, я увидел человека в форменной шинели, которого повстречал на тюремном дворе. Он прошагал вглубь помещения… Я не ошибся: это был "хозяин”.

Лишь после я узнал, во что обошлось мое оправдание: двенадцать тысяч рублей. Взятка, которую с трудом собрали мои родители. Меня это бесило больше всего… Сыграл свою роль и "хозяин”. Он, оказывается, специально приходил в суд — боялся, что я по молодости "расколюсь” и всех выдам. Но так как этого не произошло, то впоследствии он при всех бурно хвалил меня за выдержку и молчание в тюрьме и во время процесса…

Первое испытание я выдержал.

Наступил 1945-й. Я сидел в мастерской. Весной вести с фронта были радостными: немцы фактически проиграли войну.

В один из весенних дней мне крепко захотелось сходить в яму. Прямо отправиться туда я не решился: ведь почти четыре месяца не был, кто знает, как обстоят там дела… Был субботний вечер, прохладно. Я оделся потеплее и отправился на поиски ребят. Но все было безуспешно — их не было ни в одном из тех мест, где, по моим расчетам, они могли бы оказаться. Желание становилось все сильнее. Особенно хотелось вновь повидать Эльмиру, — да и других девушек, которых я познал там… Я принял решение пойти прямо к дому, но только, чтобы остаться до поры до времени незамеченным: вдруг меня не впустят, вдруг все покинули этот гостеприимный дом… Я заметил, что околачиваясь возле ворот, разговариваю сам с собой, повторяя вслух тревожащие меня вопросы.

Прохаживался я, впрочем, так, чтобы сразу заметить меня было невозможно…

Шло время. Было уже восемь часов вечера. Шел мелкий противный дождь с ветром, и я продрог и промок до костей. Но в то мгновение, когда я уже решился было уйти, послышались знакомые голоса. Ребята, конечно, не ожидали увидеть меня, и я двинулся к ним навстречу… Поравнявшись с ними, я поздоровался, как ни в чем не бывало.

— Ази! Ты что здесь делаешь? — воскликнул Рома.

— Ждал вас. Весь промок, хотел уже домой уйти.

— Давно стоишь?

— Да что-то около часу.

— Ты вот что, Ази, — несколько нерешительно сказал Рома, — мы пойдем, а ты после подойди… Минут через десять-пятнадцать… Если хвоста не будет. Войдешь без стука, понял?

Они направлялись к дому, а я продолжил свою вынужденную прогулку. Когда они скрылись за углом, я окинул взглядом улицу, заглянул в ближайшие переулки. Везде было тихо, ни души — погода особенно к прогулкам не располагала. Покрутившись еще чуть-чуть, я пошел по направлению к дому. Встретил меня Ата.

— Порядок? — негромко осведомился он.

— Да-да, пошли скорее, я совсем замерз.

Наконец-то я очутился в тепло натопленной комнате ямы…

Снял насквозь мокрую телогрейку, сапоги, и поспешил присесть за стол, вошла Фарида, поздоровалась, спросила: "Как дела?” Я на все ответил вежливо и степенно, будто ничего не случилось.

Общество с удовольствием выслушало мой рассказ о произошедшем. Я рассказал все, опустив только свою встречу с "хозяином”: мне почему-то не хотелось сообщать им об этом.

Я всегда знал, что ты выдержишь, Ази, — подытожил мой рассказ Рома.

— Молодец, старина, — присоединился к нему Ага.

На этом разговоры закончились, и на столе появились карты.

— Ты, Ази, сыграешь? — спросил Ага.

— Нет-нет, — ответил за меня Рома, — он пусть отдыхает сегодня. Да и с деньгами у него, небось, не слишком…

Он буквально не дал мне открыть рта. Это было очень обидно.

— Деньги-то найдутся, — веско заметил я. — Но мне что-то холодно.

— Ничего, старина, — крепко хлопнул меня по плечу Ага. — Часика через два согреешься в постели! Возьмешь милую девушку, она тебя отогреет. Так и забудешь, что на улице холодно тебе было!.. Ха-ха-ха…

Его хохот передался и остальным. Ничего в этом плохого не было, но опять мне стало обидно от их лукавого смеха…

Подали, как всегда, чай с вареньем. Эльмиры в доме не было, это было ясно.

В игре я в этот вечер действительно не участвовал — не хотелось брать у них в долг, я просто решил подождать, чем закончится сегодняшний вечер.

Вновь появилась Фарида, вся мокрая, а за нею показались и девушки. Одна из них прямо с порога подошла к Аге и прикоснулась ладонями к его щекам. Тот подскочил: "Ты вся холодная, как лягушка!” — "А ты согрей меня, если можешь!”

— Ладно, давайте, раздевайтесь, — сказал Рома.

Три девушки были мне знакомы, а четвертую я видел впервые. Она явно предназначалась для меня, так что теперь окончательно ясно было — Эльмиры нет и не будет…

— Ну, наигрались — и хватит, — сказала показавшаяся из кухни Фарида. — Девушки хотят веселиться, время позднее.

Все наши "дамы” совместными усилиями накрыли стол. Вскоре выпитое дало о себе знать. Девушки без особого стеснения занялись нами, да и мы не оставались в долгу. Сидящая возле меня старалась изо всех сил. Я не отставал от нее, но — с Эльмирой все это было иным… Мы раскрывались друг-дружке, и отлично понимали каждое взаимное движение.

Словом, ночь мы провели на славу. Домой не пошли, так как дождь зарядил надолго, а на работу завтра идти не надо было — вечер был субботний…

Я вновь вернулся в мир воров. Стал заниматься делами покрупнее, чем карманные кражи. Иначе и быть не могло. Раз меня тянуло в этот мир, раз хотелось мне оставаться в нем — я должен был воровать, иного способа оставаться в воровском мире, разумеется, не существует.

Настал день 9 мая 1945 года. Победители ликовали, а с ними и мы — воры. В этот день никто не обращал на нас внимания, добыча была крупной. "Хозяин” позволил нам отпраздновать "день победы” в яме. Веселье продолжалось около двух суток подряд… Я заранее предупредил родителей, что пировать буду с друзьями. Мать умоляла меня не ходить, но я настоял на своем.

Жизнь моя проходила однообразно: воровство, карты, проститутки. И не было на земле такой силы, что могла бы отвлечь меня от всего этого.

В том же году от тяжкой болезни скончалась моя мать. Долгое время я постоянно думал о ней. Приходили на ум невеселые мысли о всей нашей семье, об отце: как же он справится со всем? Ведь кроме меня в доме находилось четыре малолетних… Работу в мастерской после смерти матери я бросил и начал промышлять по-крупному.

Однажды на пути в Ростов я свел знакомство с настоящими профессиональными ворами. С ними я стал ездить по всем городам Кавказа и Закавказья. Часто неделями не бывал дома, если и появлялся, то дня на два-три, а потом — уезжал опять. Несмотря на мою юность, воры уважали меня как смелого и ловкого парня. У них я научился многому… В частности, я окончательно понял: нечем расплатиться — не играй. Иногда страшновато было глядеть на иные способы "расплаты”: ничего не стоило заставить проигравшего раздеться догола и пробежаться по улицам в любое время дня и ночи, во всякую погоду. Но это были, так сказать, шутки: ведь выигравший мог — и делал это — опять-таки раздеть догола женщину посреди улицы… Словом, много было всяческих мерзостей. Ничего подобного в нашей яме я не видел. Вообще, Рома и его друзья стали казаться мне мелкими сошками в этом страшном мире.

Воочию увидев все эти ужасы, я, в очередной раз, решил порвать с новой компанией, поселиться дома, заняться каким-нибудь тихим делом. К тому времени у меня оказалось довольно много накопленных ценностей: драгоценности, деньги и кое-что еще.

Приехав домой, я получил от отца и от родственников солидный нагоняй. Они особенно настаивали на том, чтобы я женился: мол, трудно, за младшими нужен уход… Однажды все мои родственники, среди которых преобладали родичи матери, предъявили мне ультиматум: или ты, Ази, окончательно уедешь из этого города и больше не вернешься, или — в память умершей матери твоей, — остепенись. Женишься, начнешь работать. Как все. Больше мы не позволим тебе позорить наш род! Я знал, что все это — дело рук моего отца, изо всех сил старавшегося спасти меня и честь семьи; ему казалось, что женитьба как-то исправит положение. А я в свою очередь боялся даже этого слова… Жениться, думалось мне, значит — уничтожить все в себе. Пойдут дети, каждодневная скучная работенка… Как и мой отец, с утра до вечера я буду знать лишь одно: семья, дети, работа, дом, хозяйство… Я буду связан по рукам и ногам и никогда больше не веселиться мне с друзьями, не проводить ночи с нежными и многоопытными девчонками… Нет, нет и нет!!

Но родственникам удалось сломить мое упорство. Я поддался их уговорам: надоели ежедневные нарекания отца и всех тех, кто буквально не давал мне ни минуты покоя — ни дома, ни на улице.

2 мая 1946 года, когда мне исполнилось восемнадцать лет, была сыграна свадьба. Меня женили на моей близкой родственнице. Это была девушка из хорошей семьи. Она была верна мне и помогала всегда и во всем…

После женитьбы отец и родные принялись подыскивать для меня подходящую работу. Удалось выхлопотать у городских властей разрешения на будку для мелкого ремонта часов. Я начал работать самостоятельно. Поначалу приходилось нелегко, ведь те, кто знал кое-что о моем прошлом, не очень-то соглашались воспользоваться моими услугами в качестве часового мастера: как такому часы доверить? Но постепенно все наладилось. Работал я хорошо и заработал немалые деньги. И на другие дела совсем не оставалось времени.

Отец и все родственники души во мне не чаяли.

Только и было разговоров, как наш Ази исправился, как превосходно обставил квартиру, какие драгоценности подарил жене, как красиво он ее одевает… Одним словом, и на работе и дома царили покой и довольство.

Но так продолжалось недолго. Быть может, во мне что-то надломилось, сам не знаю. Но только все это семейное счастье мне наскучило. Я стал разыскивать старых приятелей. Они обо мне, можно сказать, позабыли, однако знали, что найти меня можно в будке "Ремонт часов”. Как-то они даже навестили меня за работой. "Интересно, насколько тебя хватит, — глумились Рома с Агой.

— Да! О тебе Эльмира спрашивала, просила привет передать…” — "Спасибо, — сдержанно отозвался я.

— Передайте и вы ей привет…”. С той поры они больше не появлялись. "Хозяин” тоже знал о переменах в моей жизни, но не вмешивался.

Все это вспомнилось мне в один прекрасный день за работой. И я решил в ближайший субботний вечер сходить в яму. Случилось это летом 1947 года…

Взяв с собою большую сумму, я оправился по знакомому адресу. Постучал… Открыла Фарида.

— Как поживаешь, Ази, сынок, — обрадованно забормотала она. — Все же пришел проведать нас, не забыл…

Надо сказать, что решимость моя вновь появиться в яме смущала меня самого. Но я решил, так сказать, нанести прощальный визит, сказать "до свидания” Эльмире — и забыть все навсегда…

Рассеянно отвечая на многочисленные вопросы Фариды, я присматривался к сидящим за столом во дворе ребятам. По всей вероятности, игра шла крупная. Я поздоровался и присел рядом. Ага выиграл банк (весьма солидный), и следующий банк повел Рома. Я вступил в игру. Рома держал себя осторожно, так как был в крупном выигрыше, но ему все же не везло. Я играл уверенно и вскоре последовал неплохой выигрыш. Ата и Рома продулись окончательно и вышли из игры.

Нас пригласили в дом. Мы закусили, выпили немного. Рома с Атой решили отправиться по домам, но Рому я все же упросил остаться. Ага предложил продолжить игру вдвоем. Я согласился. К полуночи я проиграл все принесенные с собой деньги, уплатив Аге все до копейки. Ага и рассчитался за всех нас с "хозяином”.

По дороге меня мучили угрызения совести за расточительство. Я поклялся, что отыграю все обратно. Обычная история…

И раз за разом я приходил в яму, оставляя там вещи, золото, драгоценности. Ага доил меня как фрайера.

Однажды Эльмира сказал мне с упреком:

— Ази, зачем?! Зачем ты ходишь в этот проклятый дом к этим проклятым людям?! Ты проигрываешь последние копейки, принес даже драгоценности жены. Не достаточно ли? Ведь ты женился, работаешь, неплохо зарабатываешь, а все для чего? Чтобы тут же отдавать заработанное этим подонкам, которые не знают ни дружбы, ни чести, ни товарищества… Ведь Ага знает, что ты проиграл ему женино имущество, но все втягивает тебя в игру…

Я сидел молча, вслушиваясь в ее слова и сознавая, что говорит она от всего сердца, жалея меня и мою семнадцатилетнюю жену.

Каждое слово Эльмиры было правдой, и я понимал это. Но перебороть себя не мог.

В тот вечер, вернувшись, я не застал дома жены. Никто со мною не разговаривал. Я, как зверь, метался по комнатам. Бешенство овладело мною.

— Где Маня?! — кричал я.

Молчание присутствующих было мне ответом. Я ворвался в. нашу спальню. Вещей жены не было.

— Куда Маня ушла? — спросил я у сестры. Больше молчать она не могла…

— Маня ушла к своим. Забрала свои вещи — и ушла…

Эльмира была права! Я обидел свою молодую жену, обидел жестоко… Ведь ночами я не бывал дома, да еще проигрывал вещи, проиграл фактически все, что у нас было, даже те подарки, которые я сам сделал жене. Чем больше я упрекал себя, тем сильнее разгоралась во мне ненависть к Аге — это он, он доил меня, насмехался и подначивал…

Несмотря на мои уговоры, жена наотрез отказалась вернуться. Ее поддерживали родители, а отец мой не хотел вмешиваться, ибо и он был полон стыда за мое отношение к семье, за мою слабость и подлость…

Я закрыл мастерскую, бросил дом — и вновь заметался из города в город, надеясь найти приятелей: воров-профессионалов.

В Нальчике мне сообщили, что их "накрыли”: взяли на ограблении магазина и вкатили по восемь лет каждому. Последняя моя надежда рухнула. Ждать помощи было неоткуда.

Я начал действовать в одиночку. Но одиночество мое длилось недолго: появились друзья в Ростове и в Баку, в Грозном и в Минводах… Всю добычу я привозил к себе в Махачкалу — и проигрывал… Мне не везло. С женой я не жил, и старался не видеть ее. Ведь я совершил много гадкого, и я дал себе клятву, что покуда я не верну все проигранное, я не приближусь к ней.

Однажды счастье улыбнулось мне. После двухмесячной отлучки я разыскал Агу. Играли вдвоем. Рома и Ата не вмешивались. Я выиграл у него около восьмидесяти тысяч. Больше денег у него не оказалось, а в долг играть я не хотел. На этот раз мы играли не в яме, а на морском берегу, неподалеку от города.

Ага пришел в ярость.

— Ази, ты, я вижу, научился играть! Это хорошо… Приходи в субботу в яму, там и продолжим.

— Отлично, — холодно ответил я, — приду.

— Только денег с собой побольше захвати, — издевался Ага.

Настала суббота. Мы собрались в яме с самого утра. "Хозяин”, вопреки обыкновению, оказался дома, видно, он и ночевал здесь. О моем приходе он был предупрежден. Мы поздоровались, он добродушно похлопал меня по плечу. Первый раз после нашей встречи на суде я увидел его… Вскоре он ушел. Фарида провожала его до калитки.

Мы расселись. Игра началась как-то вяло: то я, то Ага проигрывали поочередно. Ставки постепенно увеличивались. Я играл уверенно, но крайне осторожно, так как жаждал вернуть все проигранное и — особенно! — драгоценности жены. До прихода Ромы и Аты я стал обладателем весьма крупной суммы. Он расплатился честно, как полагается игроку. Но по выражению его лица было понятно, как сильно переживает он свой проигрыш. Но ведь то же самое происходило и со мной, так что я не придал этому никакого значения.

Пришли Рома и Ата. Они хотели было включиться в игру, но Ата в последний момент передумал. Так что им досталась роль наблюдателей.

Следует отметить, что Ага в прошлом месяце засватал невесту и скоро должна была состояться свадьба.

Он был старше меня лет на шесть, намного выше ростом; здоровенный смуглый парень. По каким-то причинам в армию его не брали…

Итак, игра продолжалась. Выиграв у него все ранее проигранное и даже драгоценности, я успокоился.

Когда я вошел в дом, отец даже не взглянул на меня. Я молча проследовал в свою комнату, выложил все свои деньги — и надежно спрятал их. Не все в одно место, а по разным заначкам, частями.

Затем я вернулся к отцу.

— Отец, сказал я, — помоги мне вернуть Маню, все утраченное я сегодня вернул. На этом мои грязные дела закончены, я обещаю.

Мне удалось убедить отца встать на мою защиту. Вскоре жена вернулась в дом…

Жена вернулась, а я занялся поисками работы. Но как назло, никуда меня не принимали. Как-то раз я встретил ребят, и они предложили сыграть, деньги у меня с собою были, но немного. Мы направились в яму. Это было 14 апреля 1948 года.

По пути я рассказал им, что вернул жену. Предупредил также, что задерживаться не собираюсь, хочу к вечеру быть у себя. Разумеется, упомянул и о желании устроиться на работу.

— Надолго? — небрежно бросил Ага.

— Навсегда, — ответил я. — Хватит. С прошлым покончено. Войны больше нет, многие мои друзья — в тюрьме. Они сидят, а я — не хочу этого! И вам советую идти работать… Вон Ага скоро женится и сам все бросит.

Так разговаривая, мы добрались до ямы. Открыла нам Эльмира. При виде ее меня обдало жаром. Давненько я не видел ее, уже и не вспомнишь, когда в последний раз были вместе… Это, вроде, было в тот вечер, когда жена покинула наш дом. Она тогда уговаривала меня, а я обещал ей не появляться здесь больше… Да уж видно такова моя судьба…

Мы поздоровались. Эльмира была удивлена моим появлением, хотя до нее доходили вести, что я иногда бываю в яме. Но она-то всегда работала по ночам в больнице, и продолжала учиться на медицинском факультете. Скоро станет врачом-терапевтом. Она рассказала мне, что вскоре должна получить квартиру, и тогда уйдет навсегда из этой грязи. В последнее время она старалась не появляться во время кутежей и иногда совсем не выходила из своей комнаты…

”Во время войны я должна была как-то выжить, просуществовать, — говорила Эльмира. — Да и страшилась хозяина, ведь он способен на все. Скольких он погубил, сделал игрушками в своих руках… А тех, кто пытался сопротивляться — убирал с дороги. Ты, Ази, многого не знаешь — когда-нибудь я расскажу тебе… Будем друзьями! Познакомь меня со своей женой: я уверена, мы подружимся… А то, что было между нами, пусть для всех останется тайной”.

Все это Эльмира говорила мне, когда я в перерыве между двумя этапами игры поднялся к ней наверх.

А игра сегодня шла, как во сне: мне невероятно, необыкновенно везло. Рома и Ата проигрались дочиста. Оставался один Ага. Но и у него деньги явно подходили к концу: это я чувствовал по его поведению.

После того, как мы отобедали, Ага предложил мне сыграть один на один. Такого оборота я не предвидел, решив про себя, что на сегодня мне вполне достаточно. Однако отказываться не стал.

Выиграв у Аги дополнительный солидный куш, я неторопливо поднялся из-за стола.

— На сегодня — хватит. Плати, а завтра продолжим.

— Что?! — заревел он.

— То, что слышал. Плати. А там посмотрим.

— Ну нет! Ты будешь играть сейчас, или вообще ничего от меня не получишь!

Я сохранял хладнокровие.

— Ага, ты хочешь играть?

— А как же!

— Вот и расплатись сначала. А потом — продолжим.

— Уплачу все сразу, — настаивал он на своем.

— Нет. Ты заплатишь мне теперь, или все узнают, что ты — "заигранный”.

На шум вышла Фарида.

— Вы что, с ума сошли, — набросилась она на нас с упреками. — Кричите, словно на базаре. Вот узнает он — и никогда вас больше не пустит… А ты, — обратилась она к Аге, — если проиграл — уплати. Он же всегда поступал с тобою честно, все отдал, даже подарки жены…

Когда за Фаридой закрылась дверь, Ага злобно произнес: "Старая подстилка!”

— Разве она солгала? — бросил я ему. — Что ж ты ругаешь ее? Когда я был в проигрыше, то всегда платил тебе полностью и без лишних разговоров… Те вещи, которые я тебе проиграл — у тебя дома, мне это известно. Ты, быть может, вообще не желаешь платить? Если ты думаешь, что я боюсь тебя, потому что ты старше и здоровее — то ошибаешься! Я возьму у тебя все, что мне причитается — опозорю тебя перед всеми. А если ты не уплатишь — я превращу свадьбу в кровавую бойню.

На этом я закончил свою речь и хотел было выйти, но тут Ага набросился на меня. Сзади его ухватил Рома, придержал. Он все же вырвался, но до столкновения дело не дошло. Ага лишь осыпал меня грязной руганью.

Наступил праздник первого мая. Мои товарищи и я решили отметить его в ресторане. Поскольку праздник этот "действует” два дня, в ресторан мы пошли второго. Наше пиршество было в самом разгаре. Был, разумеется, Рома и другие… Внезапно к нашему столику подошел Ата.

— Ази, — сказал он, — с тобой хочет поговорить Ага. Он ждет тебя…

— Где же он? — спросил я.

— Недалеко отсюда.

Я подумал было, что Ага хочет все же возвратить свой долг или предложить сыграть еще разок. Но выходить мне не хотелось.

— Передай ему, пусть зайдет к нам. А потом мы с ним обо всем договоримся. Сейчас я не могу оставить стол и друзей, — ответил я.

Ата молча покинул ресторанный зал.

Я и в самом деле не опасался Аги. После нашей стычки в яме я обзавелся ножом, ибо превосходно знал, что одними ругательствами и взаимными оскорблениями дело не кончится… Нож был надежно прикреплен к лодыжке правой ноги, ожидая того часа, когда неизбежно придется ему вступить в игру… Но я был убежден, что все это случится уж никак не сегодня, в праздник.

Через некоторое время вновь показался Ата. Он принес весть о том, что Ага настаивает на встрече. На столе с закуской и выпивкой было практически покончено. Я решил, что следует выйти.

— Ребята, — обратился я к компании, — вы посидите, а я пойду — спрошу у него, чего ему надо от меня. И вернусь немедленно.

— Нет, — вскочил Рома. — Без меня ты никуда не двинешься!

Я подозвал официантку и уплатил за всех. Затем обратился к Ате: "Иди, скажи ему, что я сейчас буду…”

Он удалился. А я, стараясь не привлекать внимания, отвязал нож и поместил его в более удобное для меня место: под ремень. Я словно почувствовал нечто неладное… Ага стоял на углу, неподалеку от ресторана. Мы приблизились к нему. Вместо разговора я вновь подвергся грязным оскорблениям. Ясно было, что он настроен враждебно, собой не владеет, так что я решил быть начеку.

Ага предложил пройтись к морскому берегу. Я согласился. Ата и Рома в наш разговор не вмешивались. Вскоре мы оказались под железнодорожным мостом. Ага внезапно остановился.

— Ты почему повсюду треплешься, что я не отдаю тебе долга?!

— А разве я лгу? — ответил я вопросом на вопрос. — Те вещи, которые я выиграл, они теперь по праву принадлежат мне, а ты подарил их своей невесте. Оттого-то ты и не возвращаешь их. Вот я и рассказываю всем, что ты заигранный, поэтому никто и не желает связываться с тобой…

Он не дал мне договорить. Изо всех сил он ударил меня по лицу и крикнул: "Я тебя сейчас заколбасю (убью)!!” Рука его оказалась за бортом пиджака. Показалась рукоятка кинжала. Но извлечь его я ему не дал. Мгновенно ухватив его за кисть левой руки, я резко развернул его — и мой нож оказался у него под левой лопаткой. Ударив его, я отпрыгнул в сторону. Ага — в последнем судорожном усилии он все же выхватил свой кинжал, — сделал несколько качающихся шагов по направлению ко мне, — упал замертво.

Рома и Ата, увидев, что произошло, убежали. Затем опомнился и я.

Я бросился домой, чтобы предупредить родных о несчастье, но там, оказывается, все уже знали. Как выяснилось, Ага разыскивал меня повсюду два дня, а незадолго до нашей роковой встречи приходил к нам домой. Мой братишка, сообразив, что дело плохо, так как знал — кто таков Ага, незаметно пошел за ним вслед. В тот момент, когда я убил обидчика, он стоял на мосту, под которым все и происходило. Дома он был раньше меня…

Вопрос стоял просто: кому жить, кому умереть? Я выбрал жизнь. Виновным себя я не считал: он затеял все это, он первый коснулся меня, он первый попытался пустить в ход кинжал… Так что я ни о чем не жалел. Я защищался, а не убивал его. Его труп найдут с кинжалом в окоченевших руках. Так для чего же он обнажил его, если не для убийства? Да, у него осталась невеста, которая через три дня должна была войти в его дом. А у меня — жена! Да и не было у меня никакого другого выхода, чтобы спасти свою жизнь…

Так говорил я сам себе, убегая из дому, из города, садясь на первый проходящий поезд.

Итак, я совершил убийство. Надо было спасаться. Захватив с собою все имеющиеся у меня деньги, я, попрощавшись с родными, отправился в Баку. Родителей я предупредил, чтобы не вздумали пытаться разыскать меня: когда появится возможность, я сам свяжусь с ними.

Но Баку мне не годился, так как расположен был в опасной близости от Махач-Калы. Там меня могли обнаружить. Я принял решение отправиться на другой берег Каспия. В порту я взял билет на пароход "Дагестан”, идущий в Красноводск.

Прибыв на место, я немедленно сел на поезд, отправляющийся в Ташкент, — самый большой город Средней Азии, город, где причудливо перемешались Восток и Запад, город, славный своими шумными рынками… В таком многонациональном и многоязычном скоплении людей легче всего скрыться тем, кому это необходимо.

Мне не пришлось долго разыскивать себе подобных. В течение весьма краткого времени я обзавелся новыми знакомствами в местном воровском мире. Вместе с вновь приобретенными приятелями я разъезжал из города в город, занимаясь обычным промыслом. За два месяца я успел объездить всю Среднюю Азию.

Но тревога за родных не давала мне покоя. Я решил во что бы то ни стало получить весточку о происходящем в родном доме. Для этого я избрал Дербент. Там проживали наши многочисленные родственники. С их помощью я надеялся узнать обо всем.

На одной из станций, примерно, километрах в ста от Дербента, я вышел из вагона поразмяться. Прогуливаясь по перрону, я услышал возглас: "Уду у!”, что в переводе с азербайджанского означает: "Вот он!” К счастью, мой поезд в этот момент тронулся. Вскочив в первый попавшийся тамбур, я оказался на другой стороне путей. Когда хвостовой вагон поравнялся со мною, я поймал ногами ускользающую подножку. Войдя в вагон, я предъявил билет кондуктору. К билету я присовокупил сторублевую ассигнацию. Моя просьба спрятать меня от посторонних глаз была незамедлительно исполнена: кондуктор сунул меня в каморку, где располагается печь для отопления вагона. Через пятнадцать-двадцать минут он явился в мое убежище.

— Разыскивается крупный преступник.

"Крышка, сейчас схватят”, — промелькнуло у меня в голове. Кондуктор же продолжал рассказ.

— Весь вагон обыскали, никого не нашли. Да и весь поезд прочесали. Нет… Послушай, может это тебя ловят?

— Нет-нет, — ответил я по-азербайджански.

— Эх, наша милиция всегда так: всех рядят в преступники, а посмотришь — хуже их и нет никого. Только и знают, что нас доить. Вот с меня сейчас полторы сотни содрали! "Даш-баш, даш-баш”… Пристают, как черти. Ни за что не отвяжутся, покуда не обдерут.

Поезд подошел к Дербенту. Кондуктор отомкнул двери кочегарки, и я протиснулся между нагревателем и стеной. Так, впрочем, приходилось поступать на всех станциях…

— Аллах, где ты, парень, — негромко позвал меня проводник. — Дербент, выходить тебе надо!

Я вылез из своего неуютного убежища весь чумазый, в саже и пыли с головы до ног.

— Ну вот ты и добрался, — продолжал проводник. — Только на перрон не лезь, а выходи в противоположную сторону…

Я воспользовался его советом. Выйдя из вагона, я быстро огляделся по сторонам и пошел вдоль железнодорожной насыпи по направлению к городским строениям.

Было около восьми часов вечера. Только-только начало вечереть. Недалеко от вокзала жили мои родственники. Я решил зайти к ним на минуту: только умыться, расспросить о родных — и уйти. Ясно было, что остаться у них даже на краткое время невозможно. Опасно, как для меня, так и для них.

На мой стук дверь открылась. Мой приход был для них, словно гром среди ясного неба. На мое приветствие никто не отозвался. Находившиеся в комнате мгновенно встали — и покинули ее, даже не спросив, откуда я прибыл…

Я не винил их. После войны укрывательство преступника (будь он хоть совершенно невинен, а "укрывающие” — его ближайшие родственники, абсолютно не имеющие отношения и даже ничего не знающие о его делах), вело к немедленному аресту. А там — лагеря, каторжные работы: надо было восстанавливать разрушенное хозяйство…

В этом доме жил мой двоюродный брат. Он-то и покинул комнату. Однако, жена его, которую звали Алта, сказала: "Ази, быстренько раздевайся, умывайся — и уходи! Родственники убитого тобою уже дважды были здесь в компании с милицией”. Я, разумеется, последовал ее словам.

Покидая их, я взял адрес одного из близких родственников отца, жившего в десяти километрах от Дербента. В полночь я сел в пригородный поезд. Дом родственника отца я нашел быстро, так как мне заранее объяснили дорогу.

Увидев меня, родственники очень перепугались, однако на мои расспросы об отце, братьях и сестрах ответили достаточно подробно. Разговаривать больше было не о чем. После совсем недолгого пребывания у них, меня — очень вежливо и очень настойчиво — попросили покинуть дом. Я лишь попросил их купить мне билет на станции — за мои деньги. Те согласились. По дороге я все же разговорился с провожающим. Первым долгом я поспешил дать ему понять, что прекрасно понимаю, почему они сторонятся меня и никого не виню: ведь я совершил убийство не вступаясь за честь рода, а в результате своей преступной жизни; предсказание отца: "Будешь скитаться по тюрьмам и загубишь свою молодость”, начало сбываться.

Беседуя таким образом, мы добрались до вокзала. Поезда долго ждать не пришлось. Я подошел к вагонам, стараясь держаться в затемненной части перрона. Произошла лишь небольшая заминка с проводником: он не пускал меня, говоря, что вагон переполнен, мест нет совсем. Я запрыгнул на подножку, поезд тронулся, и, вися таким образом, стал уговаривать проводника. Говорил, мол, учусь в Москве, опаздываю на экзамены… Все было напрасно. Пришлось посулить ему денег. Это сразу подействовало. Мгновенно он пустил меня в вагон, принес постельные принадлежности и даже постарался доставить мне чай в полночь. Словом, я лишний раз убедился во всемогуществе чудодейственных бумажек.

По всему огромному Союзу без взятки не проедешь — это как бы дополнительная плата за билет.

Через три часа мы прибыли в мой родной город. Лежа на полке, я глядел в окно… Здесь мой отец, моя семья, жена. Господи, как мне хотелось встретиться с ними, обменяться хоть словом! А поезд тронулся, увозя меня все дальше и дальше от родных краев, в бескрайние просторы России. Усталость и грусть одолели меня. Я уснул крепко, забыв обо всем, даже о том, что мне следует скрываться от людей. Все было в порядке: билет при мне, так что ревизоров бояться нечего. Проснулся я в час дня. Хотелось есть. На первой же стоянке я вышел на перрон, куда мелкие торговцы выносят для продажи проезжающим кое-какую снедь: овощи, фрукты, хлеб, жареную рыбу, картофель в мундирах. Запасшись едой, я направился к своему вагону. Внезапно ко мне подошел друг отца… Не останавливаясь, буквально на ходу, он предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не показывался на глаза: на меня объявлен всесоюзный розыск. Наспех поблагодарив его, я тут же исчез в своем вагоне и до самой Москвы не высовывал носа.

На Казанский вокзал поезд прибыл в шесть утра. Голод давал о себе знать, но все еще было закрыто. Дождавшись открытия привокзальной столовой, я плотно позавтракал и решил прогуляться по городу. Решил зайти в Мавзолей. Побывав там, я пошел еще и в музей Ленина, который располагался неподалеку, осмотрел и его. Побродив еще малость по городу, я решил уехать — в Куйбышев, на Волгу.

В Куйбышеве я пробыл всего день. Не знаю, отчего, но города эти мне были не по вкусу. Я решил вернуться обратно в Ташкент. Этому решению помогло то, что я вспомнил адрес родственников жены, проживающих там: его вручили мне еще в Дербенте.

Через неделю я вновь оказался в Ташкенте. Приняли меня родственники жены хорошо, но через несколько дней стали смотреть на меня с плохо скрытым раздражением. Пробыв у них недолго, я снял квартиру, — вернее комнату, где, кроме меня, жил еще один парень из Одессы. Я занялся поисками друзей, помаленьку знакомился с городом. Чего только не творил я за два с половиною месяца пребывания в Узбекистане: мне, скажем, надо было подробно изучить расписание всех поездов, проходящих через местный вокзал, твердо запомнить время открытия магазинов. Все это было мне необходимо, так как я решил вернуться к своему старому ремеслу карманного вора. Ничего другого не попадалось: на работу без прописки меня не брали, а идти в милицию за пропиской мне не следовало.

"Местом работы” я избрал очереди.

За всю свою сознательную жизнь в СССР — до войны и после, и сегодня, когда непрерывно сообщается о том, что западные страны все больше и больше отстают от Советского Союза по всем отраслям хозяйства, — я не помню дня, чтобы людям не приходилось стоять в очередях: будь то гастроном или промтоварный магазин. Даже за пивом целая вереница желающих стоит на улице, чтобы побаловать себя кружкой пива; причем вторую не выпьешь, так как надо снова возвращаться в хвост. Эти искусственно созданные человеческие скопления как нельзя больше были на руку карманникам.

Вскоре, после моего возвращения к прошлым занятиям, у меня завелись деньжонки. Я накупил барахла — и стал жить припеваючи. У меня появились друзья, — "артисты”, как я их называл. Среди них были представители всех национальностей великой империи. В Ташкент, словно в водоворот, стягивался воровской мир со всех концов государства. Здесь можно было встретить профессионалов от 12 до 70 лет, мужчин и женщин. В этой буче оказался и я. Встречались мне воры с необыкновенной биографией, опытные, утонченно-интеллигентные люди, про которых никогда не скажешь, что они преступники, у которых за спиной долгие годы тюрьмы, Сибири и — заграницы. Мне интересно было слушать их рассказы, посидеть с ними за бутылкой, когда раскрывалась их душа и все пережитое оборачивалось увлекательными историями… Всякую свободную минуту я старался проводить в обществе таких людей. Чаще всего их можно было встретить в парке им. Тельмана, место было действительно великолепное: отличный ресторан на островке, отделанный на восточный манер, вокруг — цветы и пальмы, журчание маленького водопада, ароматы вкуснейших восточных блюд, музыка и — девушки. Всех наций, расцветок и типов… Здесь же игорный дом — бильярдная, отдельные кабинеты, — словом, делай деньги и лови кайф. Посещая этот ресторан, люди, казалось, забывали обо всех невзгодах и неурядицах.

Я тоже любил бывать там. Но — для этого требовались немалые деньги. В Ташкенте умели, так сказать, даже камни прекращать в звонкую монету. Во время войны здесь жили роскошно, на широкую ногу. Недаром говорили: "Ташкент — город хлебный”. Воистину, это было правдой!

Деньги каждый добывает по-своему. Кто честно вкалывает в СССР и тянет на одну зарплату, — в ресторан не пойдет. Не на что. Но кто ж это живет на одну зарплату?! Все что-нибудь "химичат”, приворовывают, приторговывают. Но воры разделяются на две категории. Те, кто ворует у государства — за прилавком, за баранкой, на профессорской кафедре, в министерском кресле, — именуются честными ворами. А те, кто ворует у этих воров — именуются ворами нечестными. Стоит только поглядеть на эту ситуацию непредубежденно — и все станет ясным: ведь если не было бы воров честных — у кого крали бы нечестные? В квартиру рабочего, с трудом волокущего семью от получки до аванса, от аванса — до получки, вор не пойдет, так как нечего там взять. Выше я рассказывал о том, как ограбили мы квартиру одного из честных воров — взяли более миллиона наличными и драгоценностями. Разве богатство это досталось ему честным путем?! Нет, он нагло и жестоко грабил рабочих и служащих, тех, кто трудился, чтобы не умереть с голоду, чтобы выдали им драгоценные хлебные карточки. Если рассудить здраво, то поймешь: нет во всем огромном СССР такого человека — от всемогущего министра до рядового рабочего, кто не воровал бы, кто удовлетворялся бы собственным заработком… Не воруют только те, кто не может добраться до чего-либо лакомого, либо такие, которые по роду занятий ни в чем не нуждаются: у них всего выше головы. Но и это не совсем так, ибо человеческая природа берет свое. Смело скажу, что девяносто процентов работающих во всех отраслях народного хозяйства — врачи, учителя, артисты, преподаватели ВУЗов, чиновники — честные воры. Их девиз: "Воруй больше!” А девиз воров нечестных был всегда: "Воруй у вора!”.

…15 августа 1948 года я был пойман с поличным. Попался я один. Меня привели в 4-е отделение ташкентской милиции. Спрашивали о сообщниках, но я все брал на себя. Избив до потери сознания, меня бросили в камеру. На третий день ареста перевели в ташкентскую тюрьму.

В камеру, приблизительно шесть на четыре метра, натолкали около ста человек. Дело происходило в жару, когда температура в Ташкенте: 35–36 градусов. В камере всегда сидели голые, на карачках, — иначе не уместишься. Если кто не выдерживал и начинал жаловаться на жару, его бросали в карцер. Это называлось — "принимать ванну”: карцер был так холоден, что через пятнадцать минут пребывания там у человека зуб на зуб не попадал.

Я еле-еле сдержался. Ведь до прибытия сюда меня непрерывно в течение трех дней избивали… Нашел уголок и пристроился тихонько.

Тут до моего слуха дошел негромкий разговор: вели беседу про воровское житье-бытье, про воров-законников. Я прислушался, потом пробрался поближе, — и увидел одного из своих знакомых. Он также узнал меня, "представил” мне сокамерников, предложил перекусить. Старшие сокамерники успокоили меня.

После нескольких дней пребывания в этом аду нас повели в баню, затем распределили по камерам. Я, как помнится, попал в 261-ю. Там тоже было несладко. В крохотной квадратной каморке размещалось на нарах десять человек. Встать было практически невозможно, даже полшага не сделаешь. Все подследственные, находившиеся в этой камере, были ворами.

Потекли бесконечные истории. Больше всего мне почему-то запомнилась одна, рассказанная невысоким, лет тридцати, черноволосым армянином, по имени Карпис. Рассказывал он о случае из жизни своего друга Аванеса (фамилию я не помню). По его рассказу, однажды, соскочив с трамвая возле одного из ташкентских базаров, этот друг обратил внимание на молоденькую замурзанную нищенку, сидевшую у входа.

— Карпис! Посмотри на эту девочку! Сказка! — вдруг загорелся Аванес. — Сука буду, заберу ее с собой. Вымою, приодену, королевой будет!

— И возьмешь в жены? — рассмеялся Карпис.

— Да! И натаскаю ее себе в помощницы.

Не теряя времени, Аванес подошел к девушке и заговорил с ней. Та никак не могла поверить, что этот симпатичный, хорошо одетый армянин не смеется над ней, но ему все-таки удалось убедить ее пойти с ним.

Карпис рассказывал, что когда она переоделась и привела себя в порядок, он не узнал ее.

Постепенно Аванес начал вводить ее в курс своих дел, познакомил с людьми, которые в случае, если он сядет, могут помочь ей выкупить его. И действительно, она несколько раз выручала его через этих людей. В последствии они покинули Ташкент и переехали в Киев, а потом в Харьков. Там Аванес сунул кому-то в лапу и получил хорошую трехкомнатную квартиру. Обставили ее прилично. По моде того времени. Деньги всюду делают свое. К этому времени у них уже было двое детей. Но как говорится, сколько гнилое колесо ни крутится, все равно развалится. В один прекрасный день Аванес сел, да так, что и она не смогла его выручить. Правда добилась, что он получил всего пять лет, вместо положенной ему, вору-рецидивисту, десятки. И поплыл Аванес со своей пятеркой в местные лагеря. Первое время она часто навещала его с бердянкой (передачей). И вдруг пропала. И Аванес заюзил. Он хорошо знал, что означает, когда жена вора не является вовремя с передачей и сразу заподозрил неладное. И не ошибся. Жил там у них по соседству один полковник в отставке. И, когда ей было особенно тяжело, он к ней и подкатил. Короче говоря, бросила она Аванеса и сошлась с этим полковником. Годы прошли, вышел Аванес из лагеря, вернулся домой, жену подколол и исчез. Говорили, что умер через несколько лет в лагере от туберкулеза легких.

…Разговаривать в камере мне было не о чем, разве только слушать. Один из воров только спросил меня: "Ты "у хозяина” (в тюрьмах) сколько раз бывал?” — "Ни разу…” — "Ну ничего, обтешешься, поумнеешь, многое узнаешь”.

В другой раз произошел следующий разговор.

— Ты, сынок, что натворил? — осведомился мужчина в летах.

— Баловался, наверно, — начал подначивать меня столь же солидный арестант.

А я — молчал…

Только однажды я отважился рассказать им историю, что произошла со мною: включился, так сказать, в беседу взрослых. История произошла странная, — рассказывая, я старался употреблять истинный воровской жаргон.

— Как-то сел я в трамвай и надыбал фраера. Пристроился к нему вплотную и во мгновение ока выкупил у него лопатник. Через минуту он обнаружил пропажу. Стал осматриваться, искать, шарить по полу, но я совершил свою работу так быстро, что ему и в голову не пришло меня заподозрить. Однако, так как вокруг никого не было (трамвай был полупустой), он обратился ко мне: "Ты у меня кошелек стянул?!” Одет я был недурно, аккуратно выбрит и причесан. Так что мой ответ был соответствующим: "Да зачем мне твой кошелек, сумасшедший?!” Вот тут-то и произошло нечто удивительное. Я почувствовал, что кошелька в руке у меня больше нет: кто-то мягко и ловко извлек его из моей неплотно сжатой ладони…

На следующей остановке я, не торопясь, вышел из вагона.

Когда трамвай исчез из виду, ко мне подошла молодая девушка.

— Держи крепче, это твоя покупка, — сказала она, протягивая мне кошелек. Я буквально лишился дара речи…

Девушка была не одна, с подружками. Они выглядели совсем детьми, не верилось, что мы коллеги.

— Сколько же тебе лет? — с трудом проговорил я.

— Тринадцать, — ответила та, что вернула мне кошелек.

Я пришел в себя.

— Покупка это ваша, — галантно ответил я, — во всяком случае, я дарю ее вам, вы это заслужили.

Даже не поинтересовавшись содержимым кошелька, я пошел своей дорогой.

Как-то прогуливаясь в городском парке, я вновь встретил этих девушек. С ребятами. Одна из них, — та, которой я отдал кошелек, — подошла ко мне, обняла, познакомила со своими спутниками. Была она какая-то особенно радостная, сияющая, вся светилась. Мы погуляли всей компанией. Отстав немного с одним из парней, я спросил об этой девушке. "Ей тринадцать, — ответили мне. — Вчера стала женщиной. Целку ей поломал во-от он. — Рассказчик указал на некоего молодого человека. — Он — сифилитик, а она, дуреха, и не подозревает ни о чем… " Я пришел в ужас. "Вы не должны были допустить этого!” — возмущение мое было беспредельным. — "Да мы его сами боимся, он способен на все, — последовал ответ. — Говорит: "Раз меня наградили, так и я буду награждать всех, покуда не попадусь… "

С этими словами мой собеседник исчез. Больше никого из участников этой истории я не встречал.

— Аллах, чего только не бывает в жизни, каких только подлецов не приходится встречать! — проговорил на ломаном русском мой сосед по нарам, узбек из Самарканда.

Ровно месяц пробыл я в этой камере. Каких только повествований о тюрьмах и лагерях, о рудниках и тайге сибирской я не услышал!..

В конце этого месяца меня предупредили, что вскоре состоится суд.

15 сентября 1948 года меня судили. Прошло пять месяцев с того дня, как покинул я родительский дом.

На суде мне даже говорить не дали. Спросили, как обычно, фамилию, имя, отчество, год рождения и прочие "установочные данные”, и через двадцать минут зачитали приговор: шесть лет трудовых лагерей.

Затем вернули обратно в тюрьму, но на этот раз посадили в общую камеру с теми, кто уже имеет приговоры. Готовились к отправке в лагеря. Здесь сидели фабричные и заводские рабочие, арестованные за кражу… катушки ниток или лоскутка (в приговорах это называлось "расхищением государственного имущества”), сидели крестьяне, которые "присвоили” початок кукурузы или несколько яблок. За все это давали семь-восемь лет каторги.

Один из заключенных рассказывал, что прошел всю войну, а жена в это время работала в колхозе, "давала урожай для победы”. Вернувшись он узнал, что один его ребенок умер от голода. Он продолжал трудиться, чтобы прокормить оставшихся детей. Однажды он взял на плантации три кисти винограда.

Его осудили за "кражу колхозного добра” (в приговоре не упоминалось, какого именно). Опять-таки, семь лет. "Лучше бы мне не возвращаться домой, не видеть и не знать всего этого ужаса”, — в отчаянии повторял он…

Работал в этой тюрьме надзирателем некто дядя Ваня. Имел за спиной, так сказать, двадцать лет "беспорочной службы”И зятя около себя пристроил. Кстати, дочь его работала здесь же надзирательницей, только в женском отделении. И даже он не мог припомнить такого количества заключенных…

И действительно, все было переполнено: поток шел за потоком. Надо было набрать как можно больше рабов для "великих строек коммунизма”, в газетах красиво именуемых "комсомольскими стройками”.

Тюрьма была заполнена молодежью. Наденет девушка со швейной фабрики лоскут материи на голову вместо косынки, а на проходной ее останавливают, арестовывают и шьют дело о воровстве на производстве… Дают пять лет…

Чем больше становилось заключенных, тем богаче делалась Страна Советов. Эти заключенные давали стране нефть, руду, марганец, ртуть, золото, они строили новые промышленные предприятия, прокладывали железные дороги…

После суда я неделю провел в тюрьме, дожидаясь этапа. Меня с группой других заключенных отправили в лагерь, расположенный неподалеку от Ташкента: в город Чирчик. Весь он был целиком и полностью построен каторжниками, только до войны, в период сталинских партчисток. Затем и его задним числом приписали к "комсомольским стройкам”, даже адрес сменился: "Станция Басу, п/я 1”.

По прибытии в лагерь нас построили колонной и начали перекличку по алфавиту. Мне пришлось дожидаться долго: в Ташкенте я раздобыл документы на имя Якубова Якова Семеновича. Но вот раздалась и новая моя фамилия. Я вышел из строя. Как и все прочие, разделся догола и держа свои пожитки в руках, пристроился к длинной очереди в баню. Одежду при входе сдавали на дезинфекцию. После бани нас распределили по бригадам. Выдали мне лагерное обмундирование: китель, брюки, кальсоны черного колера, нижнюю сорочку, фуражку (она звалась почему-то — "Уйти-уйти), знаменитые "ЧТЗ”: обувь из автомобильных покрышек.

Я попал в "молодежную” бригаду. С ребятами я познакомился быстро, а многие оказались мне знакомыми еще по воле.

Ночь я провел без сна, только под утро мною овладела тяжелая дрема. Разбудил меня голос соседа: "Вставай, пора на работу!” Сводили нас в столовую на завтрак, затем — после проверки, — в шесть утра мы приступили к работе. Мы должны были рыть канал шириной, приблизительно, в 25–30 метров, (вывозить вырытую землю из котлована). Объект назывался”Акаван’.’ Канал предназначался для орошения Голодной степи. Работенка показалась нам на первый взгляд не слишком тяжелой. Народу копошилось множество. Поднимали наполненные землей тачки по деревянным настилам (один шел впереди, а другой подстраховал его сзади), долбили кетменями землю.

Я еще не отведал, как следует, этого труда. Да и не только я: ведь вся наша бригада состояла из молодых здоровых парней с горячей кровью в жилах… Завтрак наш состоял из 150 граммов хлеба, овсяной каши с песком и мелкими камешками, которые отвратительно скрипели на зубах, и кипятка. Это было все. Работа в страшный среднеазиатский зной вызывала сильную жажду, но воды не было, — вернее, ее не давали заключенным. В полдень раздался звон чугунного колокола. Обед!

На обед выдали нам суп-баланду. В содержимом этого варева разобраться было невозможно. Я заметил несколько крупинок, какие-то зеленые листики: то ли капуста, то ли что другое. На второе — перловка, опять пополам с камешками. Я зачерпнул ложку, но мне стало так противно, что я выплюнул набранное. Видевшие это засмеялись, а один крикнул мне: "Зачем выплевывать, лучше все сразу выкинь!”

Но делать это было небезопасно. Вдруг мы услышали злобные вопли надзирателя. Он вопил на паренька-новенького из соседней бригады. Новичок выбросил содержимое миски на землю. "Стерва, не нравится жратва?! Не по вкусу пришлось, зажрался, падла, дармоед!? Скажи спасибо, что это получаешь!” — с этими словами надзиратель огрел беднягу прикладом.

"Встань! Пойдешь сейчас работать один, без напарника и без отдыха. Тогда узнаешь, как еду выбрасывать!” Пинком в зад он сбросил парня с места. Невезучий пошел работать в котлован, мы же — могли продолжить наш жалкий обед. Надзиратель приговаривал, злорадно поглядывая на свою жертву: "Пристрелю как бунтовщика”.

Парень трудился до тех пор, пока окончательно не выбился из сил. Он упал, но, чтобы тачка не скатилась, крепко вцепился в нее обеими руками. Надзиратель подошел поближе. "Вставай, стерва, бунтовать вздумал?” — таким образом он издевался над обессиленным, покуда тот не потерял сознание. Тогда его поволокли в санчасть. Что представляло из себя это заведение — описать немыслимо. Достаточно сказать, что над ней всегда стояло плотное облако жуткой вони, от которой можно было задохнуться, как в дыму… Там лежали вповалку дизентерийные и прочие инфекционные больные. О гигиене смешно говорить… Люди умирали пачками, и их списывали, словно паршивый скот.

Одни умирали, а на смену им приходили новые, так что начальству беспокоиться не приходилось.

Особенно плохо приходилось с водой. Во время работы ее не давали, так как боялись потерь рабочего времени. Люди мерли от жажды прямо в котловане… Трупы со страшными пересохшими ртами валялись на грунте.

В жилую зону нас приводили едва волочащими ноги. Только теперь я начал понимать, что такое лагерь. За несколько дней пребывания там я смертельно устал… А впереди было шесть долгих лет. Выдержу ли я? Вероятно, такой вопрос задавал себе не я один, но особо мы не делились своими мыслями: каждый замкнулся в себе.

Недалеко от лагеря протекала речка Басу — медленная, узкая. Каждый день, когда нас вели на работу, я любовался ею, мечтая искупаться.

Время шло. Я вживался в лагерный быт, привыкал к нему…

Помню один тоскливый, зимний день. Шел дождь со снегом. Дорога, по которой вели нас к котловану, была, разумеется, проселочной. Дождь превратил ее в болото, куда ноги погружались по щиколотку. Иногда дорога буквально отрывала подошвы. Направляющие все прибавляли шагу, чтобы быстрее миновать тяжелый участок пути…

Конвоировал нас старшина со своим отделением. Этот конвой отличался особой жестокостью. Старшине тоже трудно было шлепать по грязи. Он крикнул: "Направляющий, короче шаг!”, но колонна продолжала идти с прежней скоростью — видно, впереди не слышали слов старшины. Конвоиры стали прикладами останавливать внутренние ряды, а начальник конвоя с пистолетом в руках добежал до головы колонны. Мы услышали три выстрела и ругань… "Всех перестреляю, сволота!!” Раздалась команда для всей колонны: лечь в грязь. По рядам прошло, что впереди трое убиты. Нас колотили прикладами, сапогами. Стоило кому-нибудь поднять голову, как он немедленно получал прикладом по затылку… Досталось, понятно, и мне по ребрам. Нас мучали с наслаждением, старательно. Одни визжали и выли от боли, другие лишь обессиленно стонали, но издевательство продолжалось.

Пролежали мы в грязи под дождем больше часа. Затем нас подняли и повели обратно в лагерь. С нас струями стекала грязная вода и кровь. В таком виде нас заставили "поразмяться”: бегать по двору полчаса. Потом загнали в бараки.

А застреленные остались лежать на обочине. Мы видели, как за ними снарядили подводу с тремя заключенными…

Бараки не отапливались. Мы разделись, отжали мокрое насквозь белье и одежду, переоделись в сухое…

Вскоре нас вывели во двор зоны, под дождь. Три трупа лежали во дворе. Нас выстроили в одну шеренгу и заставили пройти мимо убитых. Проходя, я прочитал надпись: "Каждый бунтовщик получит то же самое”. У одного из убитых был пробит лоб. Другой лежал с раскрытым окровавленным ртом: видно, хотел что-то сказать в свою защиту, но его остановила пуля. Третий был убит в грудь. Все трое скончались мгновенно, хоть в этом им повезло…

Трупы лежали во дворе двое суток, потом их убрали.

Начальника конвоя мы некоторое время не встречали. Но вскоре он появлялся вновь: теперь на его плечах красовались новенькие погоны младшего лейтенанта МВД. Поощрение за зверское убийство ни в чем не повинных людей. Это было настоящее лицо советского законодательства, без маски, без прикрас…

Комендант лагеря здесь отличался особой жестокостью. Все ужасы, творившиеся в зоне, голод, жажда, смерть больных, были полностью на его совести. Однажды утром этому коменданту прямо на вахте во время развода отрубили голову… К ужину назначили другого, но его царство длилось совсем недолго: во время того же ужина его закололи, как кабана.

Мало того, что эти негодяи убивали нас, они и нас самих превратили в зверей…

Расскажу об одной бригаде. Она состояла из полутора сотен человек. Бригадиром там был один, со странной фамилией Базар. Вся его бригада состояла из бывших басмачей, власовцев и пленных последней войны. Базар имел весьма внушительный вид: с огромными черными усами, а на одной руке было у него всего два пальца — большой и указательный. Имел он и личную охрану: около него постоянно находились двое верзил с дубинками. Базар вселял трепет в сердца заключенных.

Я установил с ним хорошие отношения. Он частенько угощал меня наркотиками, однако я не употреблял их, а раздавал своим ребятам.

Чтобы завоевать доверие лагерного начальства, Базар и его помощники заставляли работать своих людей до полного изнемождения. Они, как настоящие изуверы, измывались над заключенными; им ничего не стоило убить любого. Даже над своими соотечественниками-узбеками Базар жестоко глумился.

Однажды я сказал ему:

— Базар, нельзя так издеваться над людьми. Ведь это твои же родичи…

— Не твое дело, армяшка. (Он думал, что я армянин, так как я и в самом деле похож на армянина).

— Я не армянин, Базар, я еврей, — ответил я. — Прошу тебя, перестань пить кровь из людей! Ведь у всех есть дети, жены, родители. Они ждут их, а ты загоняешь их, как скотину.

Базар уставился на меня свирепыми глазами. Наступило напряженное молчание. Наконец он произнес по-узбекски:

— Это не твое дело. Кет! (уходи).

Я выдержал его взгляд. Затем сказал:

— Аллах есть на небе, Он накажет тебя, проклятый гяур.

С этими словами я повернулся и ушел.

Он не решился ничего мне сделать, так как отлично знал, что добром это для него не кончится, несмотря на всю его власть…

Но на этом дело не кончилось, ибо в один знаменательный день произошло событие, которое изменило весь ход моей лагерной жизни. Да и не только моей.

Бригада Базара рыла канал под уклоном то ли 40, то ли 45 градусов. Понятно, что на такую крутизну ввозить тачки с породой было непросто — требовалась недюжинная сила и ловкость. Один из каторжников держал тачку за рукоятки, а другой — волок по ее крючком по деревянному трапу. Однажды двое из бригады Базара, — худые и истощенные, — не смогли справиться с этой тяжелой работой. На их беду тачка соскочила с трапа, а поставить ее обратно они были не в состоянии.

Измученные усилиями поставить проклятую тачку на место, несчастные вынуждены были остановиться. Один из них достал кисет и принялся скручивать цыгарку. Неожиданно к нему подскочил один из Базаровых телохранителей и с криком: "Кто тебе перекур позволил?!” со всего маха ударил бедолагу дубинкой по голове… Я много видел страшных смертей, но подобного мне встречать не приходилось: кисет выпал из пальцев несчастного, а сам он застыл неподвижно, как бы вбитый в землю…

Все это происходило в нескольких шагах от нас. Я крикнул ребятам:

— Бери кирки и лопаты! Пошли к Базару, пора судить его!

В этот момент люди Базара окружили его со всех сторон, не давая никому приблизиться. Наша группа подошла почти вплотную… Я собрал весь имеющийся у меня запас узбекской ругани — и обрушил его на Базара. Надо сказать, что он не терпел, когда кто-либо позволяет себе разговаривать с ним вольно в присутствии его "охраны”: это могло плохо сказаться на его авторитете.

Но на этот раз Базар почти не отвечал. Лишь коротко предупредил:

— "Ближе не подходите. Начнется резня!”

Тогда я обратился к его бригаде.

— Что вы стоите, как бараны?! Смотрите на этого подлеца, словно на Бога… Он за свое благополучие вас всех по одному перебьет!

Наше столкновение увидел конвой. Охранники стали стрелять в воздух. Раздалась грозная команда: "Разойдись!!”…Мы вынуждены были исполнить приказание, так как ясно было, что охрана, как и все лагерное начальство, в любом случае будет на стороне Базара: ведь такие мерзавцы помогали и начальству, выжимали из несчастных заключенных последние соки, чтобы "дать норму”.

Охрана отделила нашу бригаду от общей колонны. Так и повели нас обратно в лагерь. Мы видели, как напарник умирающего бригадника с трудом оторвал от земли его негнущееся тело, взял на плечи и вошел с ним в строй. Через минуту началась агония: судороги, кровавая пена… И его списали, как скотину, и на его место пришел новый каторжник…

Бригада Базара также была отделена от колонны. Нас всех предупредили, что если что-либо случится с ним — наказаны будут все. Меня начальник лагеря предостерег особо, как зачинщика: "Я тебя загоню, куда Макар телят не гонял”. Мне было уже все равно, страх исчез, а гордость и дерзость словно сами собою, без раздумий, заставили меня произнести такую фразу:

— Если там Еремушка (так называли северян) оленей своих пасет, то и мне, сыну Авраама, найдется место в тех краях. И, как Ицхак, буду и я пасти там своих овец…

Начальник лагеря был русским; высокий, интеллигентный на вид, майор. Моя дерзость преспокойно могла бы привести к смерти в изоляторах… Но майор почему-то ограничился коротким окриком: "Вон отсюда, бандит”.

И я покинул его кабинет, не произнеся более ни единого слова.

На мое счастье этот майор был новичком. Он сменил своего предшественника, который получил десять лет (впрочем, он не был отправлен за решетку, а в качестве лагерного "самоохранника” стерег других) за, так сказать, "роскошную жизнь”. А погорел он вот за что. При лагере имелось подсобное хозяйство, ферма, обширный огород. Молоко с фермы предназначалось для лагерной администрации, а излишки — продавались заключенным через лагерную лавку. Так вот, начальник лагеря купал в молоке свою жену… А уж затем молоко это доставлялось в продажу заключенным.

Кого-то из его помощников это крепко заело: он решился донести на свое начальство. Заварилась каша, в лагерь начали прибывать одна комиссия за другой, обнаружились, разумеется, всяческие злоупотребления… В конце концов начальник схлопотал десятку, но, как сказано, на общие работы не отправлялся.

Постоянный голод лишал заключенных, которым неоткуда было ждать помощи, человеческого облика. Молодые ребята, в основном, из России, становились гомосексуалистами, предоставляющими себя желающим за пайку хлеба. У каждого заключенного из бригады Базара был свой "мальчик”. Своих соотечественников они не трогали: говорили, что русские для этой цели весьма хороши, только, мол, и драть их…

По закону мужеложство каралось пятилетним сроком, но начальство смотрело на происходящее сквозь пальцы. Это было как бы еще одно поощрение для таких "замечательных работников”, как базаровы ублюдки. Естественно, что других заключенных это правило не касалось: их-то судили за гомосексуализм по всей строгости.

Рядом с каналом строили ГЭС. При копке котлована для фундамента на глубине восьми-десяти метров обнаружили подковы, старинные сабли. Как-то мое внимание привлекла странная серая полоса, шириной, приблизительно, до метра, я стал долбить это место ломом, и вскоре лом мой провалился в пустоту. Это было что-то вроде склепа, старинного захоронения. Я увлекся своей "археологией”, и в себя пришел от окрика охранника. Как сегодня помню, фамилия этого охранника была Волков. Он наставил на меня дуло винтовки. "Вылазь, покуда не пристрелил!” Я убеждал его, что обнаружил нечто интересное, но он только угрожающе покачивал своим оружием, смотря на меня взглядом, вполне соответствующим своей фамилии… О своей находке я больше не заикался.

На другой день на работу меня не вывели, а велели собираться на этап: начальник сдержал свое слово и я отправлялся пасти телят в далекую Сибирь…

На воротах лагеря, который я покидал, было написано "ТРУД ОБЛАГОРАЖИВАЕТ ЧЕЛОВЕКА” Эта надпись врезалась мне в память.

(Конец первой части)