Заложники любви

Глава 2. ДЕЛА ЛИЧНЫЕ

А через неделю Егора Лукича вызвали в суд. Там он увидел Нонку Привалову, какую выгнал из общежития с треском за то, что она собиралась заклеить хахаля и весело провести время.

— На вас поступило заявление от гражданки Приваловой с жалобой на ее незаконное выселения из общежития и на то, что не имея оснований, вторгаетесь в личную жизнь жильцов, оскорбляете, унижаете их достоинство. Мы запросили характеристику с завода, где заявительницу охарактеризовали как добросовестную, исполнительную труженицу. Девушки, проживавшие в комнате с Приваловой, никаких претензий к ней не имеют. И не знают, за что она выселена? В общежитии кроме вас о Приваловой никто не сказал ни одного плохого слова!— говорила мировой судья.

Никакие доводы Лукича не подействовали:

— Если женщина пошла в ресторан, что тут предосудительного? Это ее личное дело с кем и как проведет она свое свободное время. В общежитии она не пьет, не дебоширит, никому не мешает и не приводит в комнату посторонних людей. На каком основании и за что выселили человека, вы не смогли внятно объяснить, а ваши предположения не просто неубедительны, а и смехотворны. Вы влезли в личную жизнь человека! И это не останется безнаказанным,— сдвинула брови судья.

Егор Лукич глянул на Нонку, та торжествовала.

Суд вынес решение в пользу Приваловой, потребовав вернуть ее в общежитие и выплатить моральный ущерб. Он был небольшим, но обидным. И Лукич вышел из суда расстроенным. Решил поговорить дома с женой и уйти с этой проклятой комендантской должности, какая кроме головной боли и бессонных ночей ничего не дала ему.

Но жены не оказалось дома. В короткой записке, оставленной на столе, она написала, что пошла к сыну, очень соскучилась и по внуку. Просила не ждать. Сказала, что ужин на столе.

А вот ужинать одному совсем не хотелось. Егор вздумал позвонить давнему приятелю, тоже пенсионеру, вместе они проработали в милиции много лет. Тот, будто на счастье, только вернулся с дачи. Выслушав Лукича, Михаил расхохотался.

— Ну, что ты рассопливился, Егорка? Подумаешь, бабе проиграл? Это не позор и не поражение! Вспомни молодость, дружбан! Скольким девкам мозги морочили. А сколько они нас облапошивали? Всякое было! Не становись моралистом и паршивой занудой. Это уже признак старости. А тебе всего-то! Еще мальчишка! Вон позавчера на дне рождения невестки рокенролл с нею сбацал. Юность вспомнил так, что все гости окосели. Бабы на меня как на петушка бойцового стали заглядываться. Я же, поверишь, на даче раком ползал после своего фортеля, разогнуться не мог. Думаешь, о чем-нибудь жалею? Ни хрена! Мне б только музыку и молодку! А встать мы сумеем! Было б за что ухватиться! — хохотал Мишка так, что трубка гудела.

— У тебя клевое место! Я как-нибудь в гости к тебе заскочу. Давай наведем шорох в твоем гареме! Вспомним молодость! И не обижайся на бабу! Нынче она, завтра мы ее выставим! Помни, жизнь — игра. И смеется в ней тот, кто стреляет последним!

— Думаешь, не стоит уходить?

— Ни в коем случае! Уйдешь, сочтут дураком или импотентом. И то, и другое стыдно для нас! Мы всегда должны оставаться мужиками. Иное — западло!

— Ты же понимаешь, Мишка, теперь эти сучки хвосты поднимут, слова им не скажи, враз за моральный ущерб с меня дергать повадятся. Скоро своих кобелей начнут на ночь водить, а я слова не скажи, не моги вторгаться в их личную жизнь! Во, дожили, блин! — возмущался Егор Лукич.

— А что ты сделаешь? У каждой койки сторожа не поставишь. И счетчик не одной не вставишь. Вон моя племяшка, уж какая цыпа была! Все одергивала меня, чтоб не матерился в ее присутствии. Ну и что думаешь, дружбан! Два месяца назад родила ребенка! От кого, молчит стерва! Подкинула мороку лярва! Отец хотел ей вломить промеж глаз, а она ему в ответ про половую зрелость затарахтела. Что иначе могла по фазе сдвинуться и влететь в дурдом. А ей всего шестнадцать лет! Ты это представляешь? У них скоро с пеленок та половая зрелость начнется! Вот только этих детей растить нам! Потому что даже пеленки стирать брезгуют, от них воняет, а от нее — нет,— выругался мужик солоно, но тут же рассмеялся:

— Ну и ладно! Теперь вот растет еще одна «двухстволка». Орет на всю квартиру, как начальник милиции. Жрать требует, мокроту из-под задницы убирать. А что через десяток лет попросит, если у нее половая зрелость появится? Во-о! Мой братан из-за нее ночами плохо спит. А когда сикуха вырастет, он и дышать разучится! Зову его, придурка, по бабам оторваться, хоть глоток жизни хлебнуть, не могу сблатовать. Не хочет! Это ж надо, мужик свое назначение забыл, про самоволки от бабы запамятовал! Во где трагедия! Девку эту мы вырастим, хрен с ней! Родины не похороны! А вот что мужик потерялся и налево не ходит, это уже беда! Тут уж впрямь все силы надо приложить, чтоб человека из сраных пеленок вытащить. А ты про общежитие переживаешь! Да хрен с ним! Там твоей родни нет! Пусть дышат, как хотят, хоть раком встанут, тебе плевать, не в твоем доме живут и ладно! Нынче время другое, присмотрись. А бабье из общаги не выбрасывай, оно всегда на что-то годится. И ночами его применять можно,— хихикнул в трубку.

— Мишка! Ты все еще озоруешь? И по левым бабам бегаешь?

— А то как же? Случается, приловлю милашку на ночь! Ради перемены нужно, чтоб в импотенты раньше времени не свалить! Конечно, без рекламы! А ты что? Вовсе не шалишь, забыл молодость?

— Ни до того! В этой общаге не только мужское, человеческое не растерять бы! — вздохнул Егор.

— Ну-ка, прозвени адресок, где твоя общага? Тебя, как и братана, тоже спасать надо! Ведь именно тебе повезло больше других. «В малиннике» пашешь. Торчать должен, а ты хнычешь, как придурок. Не позорь брюки, дружбан. Слышь, вспомни, кто мы! И пользуйся этим даром до самого гроба!

Егор долго смеялся после этого разговора. Об уходе с работы даже думать позабыл.

Утром, появившись в общежитии, и не вспомнил

о вчерашней неприятности. Оно и понятно, ни до нее стало. Прибежала к нему Аннушка, уборщица со второго этажа. Со страха вспотела и побледнела, заговорила шепотом:

— Лукич! В комнате у девок чегой-то стряслось. Ну, да! В той самой, в угловой, куда нынче вернулась баба, какую прогонял!

— Что там случилось? — нахмурился мужик.

— Комната закрытая, ключа у меня от нее нет. Знамо дело, войти не могу.

— А зачем тебе туда надо?

— Как же так? Комната закрыта, а в ней мужик! Орет дурным матом. Видно, привязали его к койке наши шалашовки, а ночами пользуют по очереди!

— Ты что? Сдурела?

— Чего на меня лаешься? Иди сам послушай. Приморили сучки живую душу. А мужика, небось, в туалет приспичило. Дурным голосом орет. Всех матом кроет. Возьми запасной ключ, давай выпустим человека! Ведь неможно изгаляться вот так над мужиком,— поторапливала коменданта.

— Тихо! Никого нет! Что ты нагородила? — удивился Лукич, подойдя к двери.

— Небось, помер! Не дожил до избавления! — перекрестилась Анна и попросила открыть дверь.

В комнате было тихо. Койки аккуратно заправлены. Нигде ни соринки, ни пылинки.

— Ты что, Анка? Иль с вечера набралась? Что тебе померещилось?—досадовал Егор.

— Давай в шкафах глянем. Может, задохнулся там человек? — потянула дверь шкафа и тут же оба услышали:

— Убирайтесь отсюда вон! Какого вам тут потребовалось? Ходят здесь всякие бляди! Кто звал сюда? Выметайся, гавно, пока я тут всех не уделал! — заорало над головами.

Анна от страха чуть не упала, ухватилась за Егора, тот глянул наверх и расхохотался.

Большой попугай сидел в клетке и ругался, как пьяный мужик.

— Замолчи, козел! — цыкнул на него Лукич.

— Ара хороший, Ара красивый, а ты отморозок, старый мудак, баран, бешеная жопа, глист в обмороке, дурной выкидыш, бухой геморрой, раздолбаный пидер, жеваный катях, ишачья грыжа, волчья кила и сушеная гнида! Чтоб ты захлебнулся ссаками алкаша, выкидыш облезлой крысы!

— Вот это круто! — удивился Лукич.

— Чтоб ты сдох, петух щипаный! Разве можно вот так людей пугать? Я ж думала, будто человека приморили и мучают! А тут этот! — возмущалась уборщица и спросила:

— Лукич! А разве ты разрешал им попугая держать? Ладно бы он молчал! Но ты ж гляди, как брешется змей! — заткнула уши и покраснела до волос, как обозвал ее попугай.

Егор и тот челюсть уронил. Уж его удивить было мудрено, ни на войне, ни в милиции такого не слыхал. А подлая птица выдала новый арсенал.

Человек дотянулся до клетки, стукнул по ней кулаком, крикнул:

— Заткнись, поганец! Сейчас достану и ощиплю! Собакам брошу!

В ответ попугай выдал такое, от чего Лукич вспотел. И, выходя из комнаты, пообещал:

— Ну, сучий сын, завтра сдадут тебя в зоопарк! Уж такое ни за что не потерплю! — закрыл комнату и стал ждать Нонку Привалову с работы.

— А чем вам помешал попугай? Он никого не трогает, не хулиганит...

— Он матерится как забулдыга! Немедленно убирайте его из комнаты! Вот приглашу сотрудников милиции, пусть они решат, как с вами поступать? Вместе с попугаем выселят. Мало того, что принесли его без разрешения, так и материться научили! Какое безобразие! Этого зверя даже в вытрезвитель нельзя помещать! Это не животное, сущий черт! — возмущался комендант.

— Он бездомным остался. Хозяйка умерла.

— Отнесите в зоопарк эту зверюгу. Но сначала клюв ему заклейте скотчем. А то откажутся взять этого петуха!

— Какой вы жестокий!

— Вот так? Сейчас вызову милицию. Пусть те скажут, кто прав? Я этого козла вместе с клеткой на стол вашей мировой судье поставлю, посмотрю, как она в конце дня заговорит, и какое решение вынесет в отношении вас и петуха!

— Он попугай, а ни петух! Не выброшу же я его на улицу! Он погибнет там один!

— А я не позволю, чтоб эта дрянь вела себя так вульгарно! У меня не кабак, а общежитие! — повысил голос.

— Вы не кричите, я не глухая! Или вам недостаточно одного решения суда?

— Ну, что ж! Сама напросилась. Пеняй на себя! — позвонил в милицию.

Оперативники долго смеялись, слушая попугая. А вскоре Нонка получила письменное предписание: немедленно избавиться от попугая либо покинуть общежитие вместе со своим питомцем.

Нонка пришла к Лукичу в слезах:

— Ну, сжальтесь над Кешей! Он помрет в чужих руках!

— Не могу! Сегодня его оставь, завтра крокодила приволокете. Тоже сиротку беззащитную.

— Не отрывайтесь на Кешке из-за меня! Будьте человеком! — сказала вспыхнув.

— Вы видите, что в предписании сказано, если в течение суток не избавитесь от попугая, вас обоих выселят из общежития в принудительном порядке и оштрафуют за нарушение правил совместного проживания. Вам понятно?—увидел вошедшего в кабинет Михаила.

Тот обнял Егора, поздоровался тепло, по-братски и, оглядев зареванную Нонку, спросил:

— Такая клевая девчуха! От чего ревет? Иль ты ее достал? Помилуй, дружбан, бабоньки только смеяться должны. Зачем их обижать?

— Она сама кого хочешь уделает. Только с виду сирота несчастная, а коснись, не то руку, голову откусит!

— Это, смотря с какой стороны подойдешь! У меня она ни реветь, ни лягаться не станет! — погладил Нонку по плечу и сказал:

— Нормальная, натуральная деваха! Что за проблемы с нею возникли?

Узнав о попугае, предложил:

— Дайте его мне! Кешка счастлив будет!

— У тебя внуки! Чему научатся? Ты представляешь, что услышишь от них через неделю?

— Вот прикольный! Я ж ни для себя прошу. У начальника милиции через три дня день рождения. Меня тоже пригласили. Я башку наизнанку вывернул думая, что ему подарить. А тут такой шанс! Получит дружбана, собеседника! Они с ним на одном языке базарить станут, кто кого перебрешет! Хотел бы я тот цирк увидеть. Уж кем ни обзывал меня на планерках, даже теперь забыть не могу. Нынче в свой адрес услышит в натуре. Во, будет круто! Он за меня ему ввалит! — радовался заранее.

— Не дам Кешу! Его бить станут, или выгонят из квартиры!—заупрямилась Нонка.

— Да ты что? Он ему как награде обрадуется. Ведь попугая обзывай и ругай, сколько хочешь! Он кляузу не напишет и рапорт не подаст! Надежнее любого заместителя и сотрудника этот мужик! Его беречь станут, кормить и холить. Твой Кешка в райские условия попадет, даю слово! — клялся Мишка. И добавил:

— А мне какой кайф! Этот Кешка и за меня каждый день на начальнике отрываться станет. Вот где прикол! Полные портки комплиментов получит!—хохотал Михаил. И заплатив Нонке за попугая, расцеловал девку в обе щеки и предупредил Егора:

— Не обижай девчонку. Она мне по кайфу. Я скоро загляну в гости! — оглядел Лукича и Привалову. Прыгнув в машину, Мишка скоро уехал, а Нонка все смотрела вслед, вздыхая, а потом сказала не выдержав:

— Какой классный человек! Настоящий мужчина! Почему не он наш комендант!

Она ушла в свою комнату задумчивая, грустная. А Егору даже обидно стало. Надо же, даже отомстить бабе не удалось. Мишка отнял эту возможность.

Теперь уже в общежитии не крутили оглушающую музыку ночами напролет. Не летели из окон на улицу бутылки и окурки. Не сновали вокруг здания своры собак и кошек, а вокруг контейнеров с мусором исчезли мыши и крысы. Казалось, что порядок и покой восторжествовали и здесь. Но Егор Лукич не верил в тишину.

Подозрительный и недоверчивый человек, он проверял все и всех, никому не верил на слово. С жильцов глаз не спускал. Чуть что, тут же давал взбучку. Его опасались все, даже завхоз Серафима, какую комиссия, не найдя никаких нарушений, порекомендовала оставить в штате. Егор и комиссии не поверил. Но не полез в отчеты и сверки. Не захотел базарить с горластой Серафимой, а иногда, когда был в хорошем настроении, пил с бабами чай в подсобке, слушал и узнавал обо всех новостях:

— А наша Катька Лапшина замуж выходит за электрика Сашку. У них скоро свадьба! — сообщила фельдшер.

— Да они уж давно поженились. Скоро у ней пузо на нос полезет. Уже четыре месяца беременности, куда дальше тянуть? Не рожать же ей в общаге! — встряла Серафима.

— Я слышала, что им комнатуху дали от завода, из вторичного жилья. Как бы там ни было, все ж семья, может, сживутся, удержатся друг за дружку,— вставила Анна.

— Схомутала девка Сашку, у всех отбила. Вот тебе и тихоня! Вцепилась кошкой и оглядеться не дала, прибрала к рукам и все на том!

— Правильно сделала! Молодец Катька! Ей куда ждать, уже не молодая, рожа серая, образование слабое. Ни родни, ни крутых знакомых нет. На что надеяться? Так бы и засохла в старых девах! А тут замужняя женщина, ребенок! Это уже серьезно, с нею считаться будут все! — встрял Лукич.

— О чем ты, Егор? Вон в прошлую осень от нас Наташка взамуж вышла. Не только расписались, а обвенчались. Но через месяц мужик ее прогнал пинком под задницу.

— За что? — ахнул Егор.

— Свекруха ей замечание сделала, упрекнула неряху за раскиданное нижнее белье. Та, недолго думая, бабе по морде съездила, чтоб в спальню не совалась. Свекруха тут же сыну позвонила, тот мигом примчался. Взял за шкирку и выкинул из дома, дав пинка под задницу. А через месяц развелся и развенчался с нею. Так что роспись не гарантия,—сказала Нина.

— А помнишь Тоньку? Ну, ту, что в подвенечном платье воротили в общежитие! Она жениха в машине об-гавкала. Обозвала козлом и медведем!

— За что?

— Сказал ей что-то невпопад. А когда к ней повернулся извиниться, локтем задел ее платье. На нем все кнопки и крючки полетели. Сиськи наружу вывалились. Вот и дала ему пощечину. И тоже обозвала по-всякому. Жених машину развернул и вместо ЗАГСа привез в общежитие обратно. А уж как она просила прощения, на колени перед ним упала средь улицы, да только не стал слушать парень, развернулся, сел в машину и домой к мамке воротился. Один, без жены! Во, где люди удивились. Ведь все гости собрались, столы были накрыты, п свадьба сорвалась. Уж сколько времени прошло, так и не помирились. Даже не здороваются. Нашу опозоренную девку не берут замуж. А и парень не женился. Ни одной не верит,— сокрушенно вздохнула Нина, добавив сокровенное:

— Каб мой был жив, уже внуки бегали. Бабкой звали. А то вот одна кровинка имелась, да и ту усыновил отчим. Что делать? Невестки не ждут бесконечно, как матери. Им свое надо,— всхлипнула всухую, отвернувшись от всех.

— Меня вчера ребята с третьего этажа за парня просили. Толиком его звать. Он из заводских. В городе с матерью живет. Уйти от нее хочет. Не может больше под одной крышей дышать, к нам просится,— вспомнил Егор Лукич.

— А чего не ужились?

— Иль комнатуха тесная?

— Небось, мать не дозволяет баб водить?

— Куда уж там! Квартира трехкомнатная. Места хватает. Да баба крученая. Своего мужика — отца Толика, в бомжи спихнула. А сама хахалей водит, каждый день их меняет. Те кобели моложе сына. Совсем зеленые пацаны. Он мать стыдить стал, а она ему в ответ:

— Ты, моей хварье не хозяин! Не нравится, уходи. А мне не указывай.

— Во, финт! Она что, по фазе поехала?

— На обследование ее, на вменяемость проверить, что за дела, сына из хаты прогоняет.

— Я тоже советовал ему вызвать милицию. Но ведь это тоже личная жизнь. И, если она не дебоширит, соседи не жалуются, на заявления сына никто внимания не обратит и меры принимать не станут. Живи она хоть с козлом, но в пределах своей постели, ей слова не смей сказать, потому что это ее личное дело, ее частная жизнь... А парня трясет, боится сорваться и тряхнуть, чтоб мозги у той мамаши на место встали. Она, дура престарелая, навтыкала персингов во все места, из дома почти голая выходит. Сиськи на коленях, а жопа на пятках болтаются. И вот такая оттягивается с мальцами, обучает, иль сама учится современным приемам секса. Уж и не знаю, но все творит на глазах горожан. А попробуй, сделай замечание, у нее заступников половина города!— сплюнул Егор Лукич, досадливо поморщившись.

— Знаю о ком речь! Эта сука у меня мужика увела. Соблазнился придурок на стерву. Уж как я ее колотила! Все волосы на башке выщипала, рожу исцарапала, персинги живьем с корнями выдирала отовсюду, все шнурки и лямки обрывала, совсем голой оставляла средь улицы и что? Мужики ее с улицы домой на руках уносили. Собой закрывали потаскуху, уж как делили там, не знаю. Путевую женщину не защитят и не вступятся, наоборот, в грязь втопчут, опозорят, обидят, а вот такую языками вылижут! — выплеснула наболевшее Серафима и, повернувшись лицом к Лукичу, сказала:

— Прости, Егор, к тебе это не относится...

Лукич, оглядев женщин, сказал задумчиво:

— Надо взять мальчишку, чтоб не сорвался он. Мамаша может нарочно его провоцирует, чтоб, потеряв терпение, вломил бы ей. Она и его запихнет в клетку, сама в квартире останется жировать! От нынешних баб что угодно жди. Ни стыда, ни совести нет.

— Лукич, они и раньше такие встречались. Их меньше было, но все ж паршивые овцы всегда водились. Правда, их наказывали. Милиция проституток в тюрьмы сажала. Люди колотили среди улиц и во дворах. А теперь, сколько говна развелось, как грязи! Ну, попробуй, тронь хоть одну. Саму за жопу возьмут, а сука на воле останется, ей можно сучковать. Потому как нельзя в ее личную жизнь лезть! — возмущалась Нина.

— А что? Вот я оттыздила проститутку и меня в ментовку на десять дней замели. Я у них двор подметала. Эта же тварь ходила мимо и оскалялась. Притом, с моим козлом в обнимку. Я еле продышала их измывательство.

Но в ментовке умный мужик имелся. Он много дельного подсказал. Я так и сделала. Развелась с кобелем, потом выписала из квартиры, вызвала, перевезла из деревни шарую тетку, чтоб за детьми смотрела и порядок дер-ниша. Она быстро приноровилась, а я еще две работы прихватила. Тут и Федя сыскался. Мы с ним быстро друг друга поняли. Он из ликвидаторов, какие тушили пожар на Припяти. Ну, клад, не мужик. Жаль, что мало пожил, всего три года. Зато успел на ноги нас поставить. У него до меня жена была! Ну и смех с нею был. Ее Федя не стал устраивать по мужской части. Обгадила мужика по-всякому. Но тут я сыскалась, и ее брехам перестали верить. А Федя всех моих детей уроднил, перевел на свою фамилию. Когда умер, пенсию им платили. Свой, родной отец копейкой не помог. Зато чужой человек позаботился. И свою квартиру, вклад на книжке, имущество, все на нас оформил. Сколько лет прошло, а дети и теперь как родного помнят. На могилу к нему приходят часто. Вот тебе и чужой,— уронила слезу Серафима, продолжив:

— Какой заботливый был человек, как жаль, что хорошие люди живут мало. А всякое говно век смердит под боком.

— Это верно,— согласилась Анна. И все невольно тянули на девку, влетевшую в дверь. На руках у нее сидела кошка, укутанная в пуховый платок. Она смотрена на людей испуганными глазами, дрожала и жалась к хозяйке всем телом. Девчонка плакала в три ручья.

— Что случилось, Ксюша? — спросил Лукич девчушку. Та ответила сквозь рыдания:

— Егор Лукич! Ну, кому влезло в голову вот так обидеть мою Татку. Она никого не трогала. Жила в комнате и никуда не выходила. Не мешала, даже голоса ее никто не слышал. А тут мы с девчонками как-то проглядели.

Пылесосили. Оставили дверь открытой и Татка выскочила. Мы ее всюду искали, на всех этажах, на чердаке, и подвале и на улице, возле соседних домов, но кошки нигде не было.

— Ксюша, а зачем она тебе нужна? — спросил Лукич удивленно.

— Она ласковая и лечебная. Когда я или девчонки из комнаты простывали, ложили Татку на грудь, к утру простуда исчезала. И ни таблеток, ни врачей не нужно было. Татка всех одна лечила.

— И давно она у вас живет?

— Два года. Татка чистая, на улице не была.

— Ну, так что случилось у вас? — терял терпенье человек.

— Гляньте, что с нашей девочкой утворили!—развернула Ксюша платок. Из него показалась вся кошка, но она была тщательно пострижена и побрита под льва. Татка, удивленно оглядев хохочущих людей, полезла под руку хозяйке, чтоб скрыть нелепость своей внешности. Она мяукала тревожно и жалобно, просила, чтоб ее снова укутали в платок.

— Ну, чего смеетесь? Я думала, вы поможете найти ту сволочь, какая Татку опаскудила! Это же зверство — глумиться над животным! Негодяи осквернили Татку. А вам смешно! — хотела уйти девчонка.

— Ксюша! Подожди! Скажи, чего хочешь? — спросил Лукич.

— Чтоб нашли и наказали! Сегодня кошку опаскудили, завтра до человека доберутся! Этим скотам все равно!

— Найдем, Ксюша, кто это отмочил. Только помни, кошку в общежитии держать нельзя. Запрещено такое нашими правилами,— напомнил Лукич.

— Татку все девчонки в комнате любят. Она даже в коридор не выходила, о ней никто не знал. Случайно выскочила на свою голову,— вступилась за кошку Ксюша и, укутав свою любимицу в платок, успокаивала.

— Обрастет твоя скотинка! К зиме шерсть на ней появится!

— Так ведь до того простыть может. Как ей голой жить? Придется одеть Татку. Свитер ей придумать, памперсы подобрать. Иначе воспаление легких получит.

— Чего? Может еще и галстук, носки с тапочками связать? — удивились бабы.

— Эх-х, вы! А еще женщины! Ведь Татка — наш общий ребенок, подружка для всех! Неужели это не понимаете или в доме кошек не держите? Мы Татку слепым котенком у мальчишек отняли. Они ее утопить хотели. Мы вырастили, выходили. Теперь она каждое слово понимает, слушается, не хулиганит, умница,— гладила кошку Ксюшка.

Может, и забыли б люди об этом случае. Подумаешь, трагедия, кто-то кошку оболванил под льва! Ведь не убили ее, не издевались. Но через пару дней в комнате на первом этаже внезапно вспыхнула драка. Повздорили двое парней. Поначалу крик поднялся, а там кулаки в ход пошли.

Когда Лукич прибежал, ребята дубасили друг друга стульями, целились в макушки.

— А ну, тихо! Всем отбой! Успокойтесь!—приказал зычно и раскидал дерущихся по углам.

— Чего взъелись, что не поделили?

Ребята молчали.

— Что стряслось? — терял терпение Лукич.

— Я ему все равно башку сверну! Козел вонючий! Он моего песку достал, изуродовал всем на смех!

— Какого песку? — не понял Егор.

— Да вон! Рядом с вами сидит,— указал на собаку, какую Лукич принял за игрушку.

— Эту, что ли?

— Ну да! Видите, уже стричь стал! Я вовремя подоспел. Только в туалет отлучился на минуту! Вхожу, а этот отморозок запихал моего Снежка в сапог вниз лицом, а задницу стрижет машинкой. Думал, что я надолго и туалете застрял, хотел всего постричь, но не успел. А задницу всю как есть оголил. Спроси, зачем ему над псом издеваться? Снежок ни к кому не подходил и не трогал никого. Ничего не просил, только меня признавал. Какого хрена от него надо? — кинулся парень на обидчика с кулаками, но тот увернулся, сделал встречный выпад и крикнул:

— Пусть твоя шавка не лезет на мою койку, сколько говорить буду, что брезгую псами. Не выношу их запаха! Убери его вон!

— Володя! Откуда пес? Зачем принес его в общежитие?— спросил Лукич хозяина пса.

— Егор Лукич! Отец мой умер, я говорил вам. В память от него Снежок остался. Любимцем его был. Сестре все отошло, квартира и вещи. Она с мужем поругалась. Ушел он от нее, ребенка оставил. А у мальчишки, ему всего три года, аллергия на собаку. Не выгонять же его на улицу в девять лет. Он и так на отцовской могиле жил. Я его оттуда умирающим забрал. Уже не верил, что выхожу. Снежок с отцом как люди дружили. Не могу его чужим людям отдать. Знаю, что все равно сбежит на кладбище, там и помрет. Вот принес. Ну, что делать? Он для папки как человек был. А мне в память остался. Муж сестры тоже скандалил из-за Снежка. Потому взял себе, чтоб они помирились и жили вместе, одной семьей. Теперь и здесь неувязка. Те двое ребят ничего к Снежку не имеют, а этот дергается, требует убрать собаку. Но куда дену? У меня и теперь перед глазами стоит отец со Снежком на руках,— понурился Вовка.

— Как же быть с тобой? — обронил Лукич.

— Я не обижал, хотел постричь пса, чтоб вони от него не было. А этот наехал! Меня воротит от запаха псины. Не сдышусь с ним в одной комнате! Это однозначно!

— Слушай, а Ксюшкину кошку тоже ты постриг? — вспомнил Лукич.

— Я обколбал! Круто получилось, правда?

— Придурок! Вот попадешься в руки девок, они с тобой живо расправятся. Не только остригут, а и кастрируют! Не простят, уж это точно. И все время, пока будешь жить в общаге, станут мстить тебе на каждом шагу! — предупредил Лукич.

— Что хотите, но собаку убирайте отсюда! — настаивал парень хмурясь.

— Ладно! Разберемся! — пообещал комендант и вскоре вернулся с парнем из другой комнаты:

— Значит, Сергей, занимай вот эту койку, а ты, Николай, пойдешь на его место. Там нет животных,— усмехнулся загадочно. И погладив Снежка, сказал тихо:

— Живи козявка тихо! Не дадим тебя в обиду. Не бойся, не дрожи.

А через неделю, прямо среди ночи, выкинули ребята Николая из комнаты в коридор, прямо на холодный пол. И закрыв перед ним дверь на ключ, предупредили:

— Смотри, козел, если вернешься или станешь проситься обратно, голову с резьбы свернем.

Колька до самого утра спал на полу в коридоре, прижавшись спиной к отопительной батарее. Там его увидел Лукич:

— Ты чего это тут канаешь? — удивился неподдельно.

— Выгнали меня, выкинули ночью!

— За что?

— Не знаю!

— Может, наехал или прикипелся к кому?

— Нет, я спал!

— Ну, просто так не вышибут! — стукнул в двери, громко потребовал открыть:

— Почему Кольку выперли, за что?

— А вы зайдите! — позвали ребята внутрь.

Кто-то откинул одеяло с постели Николая. И Егор

Лукич мигом отскочил от койки. Громадный мокрый круг дал удушливый запах. И хотя окно в комнате было открыто, дышать стало нечем.

— Лукич! Представьте, что мы это терпели каждый день, всю неделю, больше не выдержали! Если б знали, никогда не пустили этого засранца! Он всю комнату провонял. Забирай от нас куда хочешь. Мы не пустим его. С Сергеем проблем не было. Верни его, а этого обратно выпихни!

— Ну, что ж ты? На собаку брызгал, а сам хуже его, зассанец! Тебе лечиться надо! Почему молчал про болезнь?

— Собаки испугали. Давно, с тех пор эта беда привязалась. И говорить о ней стыдно. Собак ненавидеть стал!

— Давай одевайся! Пошли к фельдшеру. Может, сумеет помочь...

Через месяц Кольку подлечили. Но в прежнюю комнату его не приняли. Отказались ребята жить с ним под одной крышей. Навсегда отвернулись от парня. Тому, долго подыскивали место. Никто не соглашался принять человека, перед ним захлопывались все двери. И дело тут вовсе не в кошке с собакой, не в болезни, а в натуре Кольки, ее, а это поняли все ничем не исцелить.

Его поселили в опустевшую комнату. Ребята, жившие в ней, ушли служить в армию, и Колька долго жил один. К нему почти два месяца никто не заглядывал и не интересовался человеком. Лишь по весне подселили к нему новичков, молодых парней, но и они держались особняком, не общались и не дружили с Николаем.

Егор Лукич давно перезнакомился со всеми жильцами общежития. Знал по имени, помнил в лицо. О жизни многих был наслышан и поневоле был в курсе всех событий. Часто сами жильцы приходили к нему, одни с просьбами, другие за советом.

— Лукич, ну почему мне так не везет? Будто кто-то проклял мою долю с самого рождения. Стоит просвету появиться над головой, обязательно все испортится, разладится. Начну с парнем встречаться, уже готов предложение сделать, его отобьют или сам сбежит от меня. Другие, даже хуже, уже давно замужем, детей растят, а я как катях, потерянный в штанах, ни к какому берегу не прибьюсь. И всегда одна. Не пойму, в чем дело? — посетовала Полина Вострикова, словно невзначай, и ждала, что скажет эта последняя, самая строгая инстанция, каким считали Титова в общежитии.

— Поля, тут рецептов нет. Присмотрись к себе получше, может, сама ответ сыщешь.

— Да уж все передумала. А причину не нашла,— закручинилась девка:

— Знаете, стала встречаться с Димкой Кореневым. Хороший парень. А он к моей подруге сбежал. Недавно они поженились. Оба такие счастливые, а я до сих пор реву. Обидно, почему не меня взял? Потом с Антоном закадрила. Того у меня через месяц увели. А Костя через две недели от меня сбежал. Я ему звоню, он телефон выключает, слышать не хочет. А ведь ни одного плохого слова не сказали друг другу. В чем дело — не врублюсь,— чуть не плакала Полина.

— Другим девчонкам подарки дарят парни. К праздникам, к дням рождения. А мне сраной открытки не перепадает.

— А ты говорила, просила что-нибудь у ребят, с кем встречалась? — насторожился Егор.

— Ну, конечно! Обидно, когда другим дарят, а мне нет!—ответила простодушно.

— И что просила?

— Да так себе, мелочь. Сказала Димке, что у меня мобильник старый, вот-вот сдохнет, надо новый купить. Напомнила, что Восьмое марта скоро. Ну и все! Больше он не пришел, прикололся к подруге. А с Борькой еще смешней получилось. Зашли с ним в бар, я его заволок-па. Заказали пирожные, мороженое, кофе. Я, конечно, думала, что он рассчитается. Борька пил, ел, и вдруг вышел на улицу с мороженым. Сказал, покурить надо. С полчаса прошло, его нет. Я на улицу вышла, Борьки мет. Официант за руку поймал, крик поднял, потребовал рассчитаться, кое-как наскребла. Выхожу из кафе и вижу, что на скамейке в сквере сидит Борька с какою-то чмо, она мое мороженое дожирает. Вы представляете, что со мною было? Я всю ночь уснуть не могла.

— Погоди, Полина! Тебе кого жаль было больше, Борьку или мороженое?

— Ну, как не поймете? Он за мои деньги ее угощал! Это же насмешка!

— Ты с ним говорила после того?

— О чем? Назвала козлом и прошла мимо.

— А он что ответил?

— Ничего! Рассмеялся вслед. А когда Леньку Шерш-нова попросила купить мне к дню рождения цветы и конфеты, знаете, что ответил тот придурок:

— У тебя попка слипнется!

Егор Лукич хохотнул:

— Так чему удивляешься, девка?

— Ну, почему другим покупают, а мне нет? Вон Машке Скворцовой дорогущие духи подарил парень. И вовсе не на праздник, не на именины, просто так! Тут же, никто и в задницу не плюнет,— опустила плечи удрученно.

— Все верно, иное не жди...

— Почему?

— Они не просят. Не вымогают ничего. Им парни нужны, а не мобильники с мороженым. Тебе все сразу подавай. Много зайцев поймать мечтаешь, потому, не обламывается ничего. Это, если сейчас, не доводясь никем, хочешь ощипать мужика, а что будет дальше? Ты за горло возьмешь мигом, такое все понимают и шарахаются, как от чумы. Разве такою должна быть подруга? Только сдержанной, скромной и понятливой, не бросаться на мужика хищницей, не трясти до нитки. Ты же сама всех отпугнула. Чему ж удивляешься? Чем отличаешься от путанки? Ту попользовал и забыл. А ты каждый день прикипаться станешь. Кому это нужно?

— А что ж я без подарков должна оставаться? Да чем же хуже других?

— Полина! В наше время парни щедрее были. Теперь они хитрее стали. И, как Борька, хотят за ваш счет прокатиться и пожить, все потому, что девок стало много, а ребят мало. Вот и делай вывод. Ковыряются мужики в бабах, ищут богатых, деловых, пробивных, с малыми запросами и большими возможностями. А ты к ним со старой меркой. Не подходит она нынче! Устарела! Меняй тактику, пока еще есть время. Оглядись и выкинь из норова попрошайничество. Помни, нищих только в сказках замуж берут...

— Да вон Зинку Градову в прошлом месяце из общежития замуж взяли вовсе голожопую. У нее даже второй ночнушки не было. А жених аж на руках ее в машину унес. Она и на рожу хуже меня, и на работе получает меньше, и родня сплошь деревенщина. А вот отхватили, такое сокровище. Зато я уже сколько пет одна, никому не нужная. Наверно, сглазили меня, позавидовали. А ведь три чемодана с приданым на шкафу пылятся какой год. И девки смеются, что скорей их внучки замуж уйдут, чем меня заберут из общаги. Неужели они правду базарят, глумные?

— Ты сама определись, что тебе важнее? Если мужа хочешь заполучить, не требуй подарков. Коли заслужишь и понравишься, то и просить не придется, сам купит. А коли на горло станешь наступать, так и присохнешь и старых девах. Сама присмотрись к парню. Не по подаркам, для жизни ищи. Чтоб не по карману, а по душе человек пришелся и сам стал бы подарком судьбы!

— Не-ет! Мужик без подарков, что работа без зарплаты. На такого не уломаюсь. Зачем мне сдался жадный человек? Нет, Лукич! Я так не хочу,— сморщилась Полина, ушла недовольная, а комендант понял, эта девка не скоро покинет общежитие, если вообще когда-нибудь ее возьмут замуж.

...Каждый месяц выходили девчата из общежития в подвенечных платьях. Всех провожали с добрыми напутствиями, с цветами, но не у каждой состоялась дружная, хорошая семья. Вот и Динку провожали всем общежитием. Девчонку цветами засыпали по уши. А она через неделю вернулась зареванная. Клялась, что до гроба ни на кого из ребят не посмотрит, потому что нет среди них нормальных людей.

Динке сочувствовали все. Ее любили, ей искренне желали счастья в замужестве. И вдруг такой облом. Но ведь девчонка не один год прожила в общежитии. Ни с кем никогда не повздорила, не поругалась, никого не обидела. Все считали, что у Динки золотой характер и такие же руки.

— Почему ушла? — удивлялись люди.

Егор Лукич откровенно расстроился. Динку он уважал больше других и, провожая в семью, был спокоен за девчушку. И вдруг облом... Комендант тут же пришел к Динке, та рыдала в подушку, ни слова не могла сказать.

Парни, заглядывая в комнату, кулаки сжимали, решили найти Ваньку, вломить ему от души. За Динкой пытались ухаживать многие, но она всем отказала, свое ждала и получила... Никто не злорадствовал и не упрекал. Динку жалели...

Комендант, посидев рядом недолго, понял, что девчонке надо дать время успокоиться, чтоб та могла внятно рассказать о случившемся.

Егор Лукич ушел в кабинет. Но вскоре услышал, как вахтер, задержав кого-то в вестибюле, не пускает в общежитие, спорит и ругается, гонит прочь.

Титов решил глянуть на назойливого посетителя и увидел женщину. Она пыталась обойти вахтера, но тот, раскинув руки, ловил ее и отправлял, выдавливая обратно, бубня:

— Вам не об чем говорить. Не допущу к ей! Уходите! Забидели девку, теперь не воротите!

— Что надо?! — рявкнул Лукич.

Женщина оглянулась на Егора:

— Это ты хозяин тутошний? Я ж к невестке своей прошусь, к дочухе! К Динке! Поговорить с нею хочу! — вытерла баба вспотевший лоб.

— Кем доводитесь ей? — посуровел Лукич.

— Свекрухой! Мамкой ее мужика! Хочу ее в дом воротить! Ты ж понимаешь, неувязка случилась. Я ненадолго отлучилась с дому, хотела, чтоб вдвух остались, поголубились без меня. Ну, ведь молодые! Им свое надобно. Когда воротилась, Динки уже нет. А сын, окаянный гад, уже бухой сидит и самогонку хлещет. Я его и спроси, где жена? Он, как грохнул по столу и заорал во всю глотку:

— Выкинул с дому поганку и не велел ей вертаться никогда!

— Ну, тут уж я взъелась. Сам выбрал, больше года за ней ходил. Уговаривал, обещался ей и мне бросить выпивку навсегда, забыть про нее до самой смерти. А тут снова надрался до икоты, ну я и спроси: — За что жену с дому согнал? Ванька ответил:

— Я мужик! Хозяин в доме! Стало быть, меня уважать надо в любом виде! А эта дрянь, едва порог переступила, указывать вздумала, совестить за выпивку! Еще и бутылку отнять хотела. Я ее и так еле отыскал в подвале за бочками! Конешно, вырвал у ней с рук, самой по морде въехал. Она как вцепилась в загривок, думал, голову откусит, стерва! Оторвал кое-как от себя эту кошку, выволок на крыльцо за кудлы, да так вмазал, что до калитки кувыркалась шумная курица. Не велел ей тут появляться никогда!

— Вот тут я на рога встала. Наподдала придурку от души, давно его так не трясла. Всего измесила в котлету. Он уже взвыл, на коленки упал, прощение просить стал, а я угомониться не могу, такая досада взяла, что и не обсказать.

— Так чего вы теперь хотите? — перебил Лукич.

— Знамо что! Воротить Динку в дом!

— Не пустим, не отдадим! И не мечтайте! Она не ушла, ее выгнал ваш козел. И не просто вытурил, а и побил. Разве он мужик? Всего неделя после свадьбы прошла, он руки распустил на девчонку! Кто он после того? Уж конечно не мужик, тряпка!

— Мы его обломаем с Динкой. Шелковым станет, послушным, как телок! — обещала женщина.

— Э-э, нет! Вот так же отлучитесь из дома, а он за свое! Опять бутылку сыщет и на Динке отрываться начнет. Я такого ей не пожелаю!

— Пальцем не тронет! Слова не скажет. Он меня больше смерти боится!

— Но и ты не вечная!

— Я ее научу, как Ванятку в руках держать! Не то олово, взгляда бояться станет!

— А где любовь? Кому такая жизнь нужна?

— Слухай, мужик, а вдруг Динка забеременела? Что тогда? Иль допустишь, чтобы малое сиротой росло при живом отце?

Лукича, будто с полета сбили, вышибли враз все доводы. И глянув на бабу, велел вахтеру пропустить, назвал номер Динкиной комнаты.

Свекруха почти до полуночи уговаривала невестку. Но Динка не поддалась, не согласилась вернуться к Ваньке, а через три дня подала заявление на развод. Все общежитие поддержало девку. Никто не осудил. Много раз пытался Иван встретиться, поговорить, но его не подпускали к ней. Ругали, прогоняли от общежития, ребята открыто обещали вломить ему, девки обзывали. Вахта не пропускала мужика. Динка не отвечала на его телефонные звонки. Так и шло время. Девчонка ни с кем не встречалась. К ней приходила сестра Ивана, о чем-то говорила с нею, но к брату не вернула. Их официально развели в суде, и они стали совсем чужими друг другу. Но Иван снова и снова приходил к общежитию, ждал и все на что-то надеялся. Сначала над ним смеялись, а потом перестали замечать. Ему никак не удавалось увидеть Динку, поговорить с нею. С работы ее вместе с другими увозил автобус и подъезжал к подъезду с внутреннего двора. Но Ивану даже издалека не удавалось увидеть бывшую жену. И все же повезло мужику. Он не появлялся возле общежития с неделю. Так посоветовала мать. И сын послушался. Динка поверила, что мужику надоело стоять «на посту», он устал или нашел другую, но, больше не приходит, а значит, оставил в покое. Вот и вздумала сходить к подружке после работы. Та жила совсем неподалеку, даже улицу не стоило переходить. Девчонка только дошла до угла общежития, как ее схватила за локоть жесткая, крепкая рука, остановила и требовательно повела подальше от глаз прохожих, в непроглядную темень закоулков. Динка с перепугу хотела крикнуть, но уже. две руки легко развернули ее и прижали к груди:

— Дина, прости, родная! Я дурак, но люблю тебя больше жизни. Не могу! Если не вернешься, наложу на себя руки. Я без тебя не человек! Виноват! Но я и впрямь бросил пить! Без тебя ничто не мило и белый свет не нужен! Только ты мой свет и жизнь,— обнял девчонку так, что той дышать стало нечем.

— Ванька! Задавишь меня, медведь! —сказала, едва тот ослабил руки.

— Прости придурка! — схватил на руки и побежал с Динкой к своему дому.

Девчонка пыталась вырваться, но человек держал крепко. Слишком долго ждал этой встречи, слишком соскучился.

— Ванька, пусти! Я не верю тебе! Слышишь, я все равно уйду от тебя! — вырывалась Динка.

Иван остановился лишь на парковой аллее. Опустил с рук девчонку, привел к скамье, усадил на колени:

— Малышка моя, не ругайся, давай посидим тихо, как до свадьбы. Я подлец! Хочешь, умру, может, тогда поверишь, что любил тебя!

— Раньше, может, любил,— ответила тихо.

— Я всегда тебя любил! И когда меня не станет, тоже буду любить. Никому тебя не отдам! — целовал Динку как когда-то до свадьбы.

— Вань, мы слишком далеко ушли друг от друга. Нам уже не сблизиться никогда.

— Кто сказал такую глупость? — удивился Иван.

...Парковая скамья все слышала и видела. На своем

веку познала много всякого, и смешного, и грустного. Вот и эта пара чудаков рассмешила. Динка делано вырывалась, обижалась, но Иван был настырен. И своего добился.

— Тебе просто баба была нужна,— упрекнула девчонка.

— Да этого добра на каждом углу хоть лопатой греби. Мне только ты нужна, моя жена! И никакая другая! Это точно! Пошли домой, голубушка! Будет дурить! — повел Динку знакомой дорогой за руку. Та уже не вырывалась, спокойно шла рядом.

Егор Лукич и вся обслуга общежития поняли и одобрили возвращение Динки к мужу и свекрови:

— Правильно сделала. Все ж бабе надобно уметь прощать. А мужика в руках станет держать, гонору тож предел нужен. Уж Ванька побегал за ней, теперь пить побоится, чтоб навовсе бабу не потерять,— говорила Анна.

Но молодежь Динку не одобрила:

— Зря простила отморозка! Уж такого шутя могла найти. Зачем повадку давать придурку? Я бы не забыла, как по морде надавал и выбросил хуже собаки,— говорила Наташка.

— Потому тебя не простили, и никто не подумал вернуть домой. Дала свекрухе в морду, тебя вышвырнули насовсем. И не смотрят в твою сторону. Вот и думай, кто из вас дурнее, ты иль Динка? Ванька ее каждый день теперь с работы встречает. А какие счастливые идут домой! — завидовала Полина отчаянно.

— Не-ет, надо было помурыжить с год. Чего так быстро простила его?

— Видать, любила! — вздохнул кто-то украдкой.

— Небось, подарок ей принес кучерявый. Динка глянула и обомлела, враз обиду забыла! — высказалась Полинка.

— Ага! Он за подарком далеко не ходил. Из порток достал! — хихикнула Дашка.

— Это верно! — рассмеялись девчата дружно, с сочувствием оглядев ничего не понявшую Полину.

Девка вот уж несколько месяцев вздыхала по красавцу Яшке. Тот был любимцем всех заводских девчат и женщин, в каждой комнате общежития был желанным гостем. По нем вздыхали многие. Кому, какой девке не объяснялся в любви этот ловелас? Даже престарелых уборщиц не обходил комплиментами, за что те особо тщательно убирали в его комнате. Они обожали парня за веселый нрав, за доброту и отзывчивость. Умение вовремя пошутить, развеять бесследно хандру и скуку, сделали его первым человеком в общаге. Он умел найти общий язык с каждым, а потому даже несговорчивые вахтеры разрешали Яшке протаскивать в общагу девок с панели и там он устраивал веселуху до самого утра, до прихода Лукича.

Как бы ни гудел весь этаж, развлекаясь с потаскушками, никто не засвечивал Яшку коменданту, не закладывали и не выдавали, понимая, что тот старался не

только для себя. Ведь путан пускали по кругу. И все желающие могли воспользоваться бабами досыта, получить недорогие ласки, почувствовать себя мужиками.

— Эй, дружбаны! Налетай, покуда теплые! Хватит дрыхнуть! Бабье возникло! Выбирайте «телок»! Не то расхватают всех!—будил ребят, мужиков, те растаскивали девок то койкам, выключали свет.

Шурша деньгами, путаны уходили в другие комнаты. Где-то их угощали вином и сигаретами, в других пользовали, не давая передышки, под хриплые или удалые песни магнитол хмелели мужики от вина и потных ласк. В лица не вглядывались, имен не запоминали и зачастую даже не знакомились. К чему соблюдать этикет, если через час расстанутся и не увидятся долго, быть может, никогда.

Путанки хорошо знали свое дело и не теряли время зря. У них каждая минута на счету. Они знали, чем больше клиентов, тем выше заработок, а потому не смотрели на внешность и возраст. Какая разница? Способен оплатить свою похоть, значит, мужик!

Сам Яшка, приводя шлюх в общагу, редко пользовался их услугами. Ему по горло хватало своих девок. Никакая ему не отказала и не оттолкнула от себя. Их он пользовал на чердаке и в подвале общаги, во внутреннем дворе и за углом. Когда приспичивало, так и на лестничной площадке прижимал. Скольких лишил невинности и обабил, даже сам сбился со счету. И через минуту забывал всех, для кого стал первым, памятным на всю оставшуюся жизнь.

Яшка, при всем своем темпераменте и способностях, никогда, ни одну бабу или девку не брал силой. Ему всегда отдавались добровольно. Знали, парень не ославит и не опозорит, не скажет вслед грязное слово и не ухмыльнется сально.

Все бабы знали, какой он этот Яшка. А потому никто не мечтал о долговременной связи с ним, не претендовал на место подружки и, тем более, жены. Каждая понимала, что Яшка не создан для семьи и ни одной не

станет мужем. Он был слишком хорош, чтобы впрягаться в семейный хомут и признать равной себе бабу. Пусть она была бы раскрасавицей, Яшке она надоела бы уже на второй день и он обязательно сбежал бы от нее, если б для того пришлось бы прыгнуть с десятого этажа в одних трусах, человек бы не задумался.

Он никогда не любил и не верил в любовь. Всех, кто говорил о ней, считал больными. Может потому что с самого детства был избалован вниманием девчонок, какие нередко даже дрались из-за него.

Девчонки сами научили целоваться, а потом открыли тайны близости, от какой поначалу захватывало дух. Но и это скоро прошло и перестало вызывать восторг.

Конечно, Яшка умел трепаться о любви. Этому его тоже научили девчонки. Его любили с детства и говорили о том всегда.

К пылким признаниям Яшка привык, как к хроническому насморку. И никогда не принимал их всерьез. Оно и понятно, если за неделю имел по пять-семь девок, как запомнишь имена, а уж тем более о чем говорил с каждой.

Знала о том и Полина. О Яшке нередко говорили девчонки в комнате. Одни с восторгом или с осуждением, но каждая была не прочь встретиться с красавцем-парнем в укромном уголке хотя бы ненадолго. Полина

о том не мечтала, Яшка на нее не обращал никакого внимания, проходя, не замечал. Иногда, заскакивая в комнату, выкладывал коробку конфет, целовал всех троих, но только не Полину. Ее словно не видел в упор. Никогда не смотрел в ее сторону и не здоровался. Девку от такого пренебрежения трясло. Ведь она ждала его внимания. А он вылетал из комнаты ветром, даже не оглянувшись на нее.

Полинка губу прокусила от злости, сжала руки в кулаки до боли, чуть не разревелась от досады. Девки позвали ее пить чай с конфетами, какие принес Яшка, Полинка пила чай молча, все всматривалась, чем эти девчонки лучше и не находила ответ на свой вопрос.

— А мне, вот прикольный, подарил на Восьмое марта букет роз. А потом всю ночь отрывался на скамейке в сквере. У меня, блин, вся задница замерзла в ледышку. А ему все мало. До утра катался, как наездник. Зверюга, не мужик,— говорила Светка.

— Ну, целуется классно! Душа замирает...

— Не только целуется. Меня с месяц назад уволок за город на весь выходной. День секундой пролетел. Я и теперь тащусь, когда вспоминаю.

— А чего не повторишь?

— Не зовет. Я бы не отказалась.

— У него милашек больше, чем волос на голове. Мне кажется, Яшка никогда не женится.

— А зачем ему? У него девок — полная обойма. Все его, а он ничей, как петух в курятнике, общий мужик, султан, да и только.

— Интересно, если он надумает, какая у него жена будет?

— Такого не случится! — уверенно говорили девчата.

— А если б тебе предложил, ты согласишься?

— Конечно! Да и ты не откажешься.

— А я бы не пошла! — встряла Полька, задрав конопатый, курносый нос.

Девчата со смеху чуть не попадали:

— В зеркало глянь на себя. Да Яшка в твою сторону и не высморкается. Ну, кто ты, чмо зеленое. На тебя алкаш не оглянется. Замолкни, головастик, выкидыш старой мартышки! Это же смешно! Где Яша и кто ты? — дружно смеялись девки.

И вот тогда Полька решила, во что бы то ни стало, обратить на себя внимание Яшки. Задача оказалась не из легких. Девка начала вызывающе одеваться. Заголялась так, что вахтеры краснели то ли со смеху, то ли от стыда. Но Яшка по-прежнему не обращал на нее внимание.

Полинка стала делать макияжи, прически, но тоже бесполезно. Парень и не оглядывался. Девка обзавелась дорогой сумочкой, классным мобильником, к ней стали подходить парни, пытались завязать особые отношения, но ей нужен был только Яшка.

Полинка порхала по коридорам и вестибюлю общежития, сверкая голыми ягодицами, несозревшей грудью, больше похожей на два фурункула. Мужики и парни оглядывались ей вслед и, подмаргивая друг другу, говорили:

— Зреет зелень, в бабы лезет зеленый стручок! Экая плюгавая, а уже показывает, что у ней завелось! Ну, кто-нибудь приловит дурочку, осчастливит в подворотне, враз отпрыгается лягушонок!

Но прошло лето, миновала осень. Вот и снег пошел. Полинка уже всякую надежду потеряла, что Яшка увидит ее, обратит внимание. А тут наступил Новый год. И молодежь вздумала повеселиться у себя в общежитии.

Для такого случая постарался и Егор Лукич. Раздобыл громадную красавицу-елку. Ее поставили посередине столовой, вокруг расположили столы. Сколько игрушек, мишуры принесли девчата. Ёлку украсили сказочно. А вскоре задумались, где взять Деда Мороза и Снегурочку? По общему решению ребят Морозом назначили Яшку, а в Снегурочки пришлось предложить Полину. Та выплакала, вымолила это для себя. И девки сжалились:

— Ты, Снегурочка? — подошел к ней Яшка, поморщившись. Девка ему явно не понравилась.

— Тебе с нею детей не крестить,— успокоил парня Лукич и велел всем готовиться к празднику.

Шили девчата и для Полины Снегуркин наряд. Голубой атлас сверкающими звездами расшивали. Смастерили царственную диадему. Даже рукавички посыпали золотой блесткой. А уж какой макияж положили! На ресницах и бровях искусственный иней серебрился. Щеки девчонки рябиновым цветом горят. Глянули девчата на Полину и удивились. Она или нет? Глаз не отвести. Равной ей не только в общаге, во всем городе не сыскать.

Яшка, увидев Полинку, стушевался, родным глазам не поверил, как это из головастика такую девицу сообразили. Подошел к Полине, чванно поклонился, пальчики рук поцеловал и чопорно пригласил на первый вальс, каким открылся вечер.

У Полинки сердце прыгало от радости. Яшка танцует с нею, он обнял ее! Гладит талию, смотрит в глаза, улыбается только ей, не оглядывается на других. А Полинка слышит за спиною шепот:

— Ну, эта ночь у него занята. Нашу дурку в сугроб поволокет, во внутренний двор. Она и тем будет счастлива...

Открыв вечер, Яшка с Полиной поздравили всех с Новым годом, выпили по бокалу шампанского и, немного побыв под елкой, Полина решила переодеться в комнате и вернуться в столовую к своим девчатам. Но... Яшка вдруг придержал ее:

— А не хочешь ли со мной побыть до конца праздника?

Полинка ушам не поверила от радости. И тут к ним подошла Серафима:

— Яшка! Я поздравляю тебя! Ты стал отцом! У тебя сын родился! А мать отказалась от него!

Полинку будто голиком в сугроб воткнули. Она без оглядки бежала на свой этаж, сдирая на ходу праздничные одежды.

С того дня она не хотела слышать и видеть его. Ей запомнился его ответ Серафиме:

— Она отказалась от ребенка в роддоме? Ну, что ж! V женщины всегда есть право выбора. Значит так надо. Ведь женщины всегда правы и я согласен с ее решением...

Полинка бежала по лестнице, захлебываясь слезами. Да, она знала, что Яшка кобель. О том слышала много раз. Но впервые узнала, что он подлец.

— Куда это ты убегаешь с вечера? — поймал девчонку Лукич и вгляделся:

— С чего плачешь, малышка наша?

— Не могу, дядя Егор! Какой же он мерзавец и негодяй!— ткнулась лицом в грудь человека.

— Ты о ком?

— О Яшке!

— А что он отмочил?

— У него сын родился. А он отказался, согласился оставить в роддоме! Будто окурок выкинул и забыл о нем. Слышь, дядь Егор, разве так можно?

— Эх-х, девчонка! Видно и ты любила его! — сказал с укором.

— Было! Потому что дура!

— Ну, подожди, не реви, пошли ко мне, поговорим спокойно. Эта болячка быстро не проходит. Пойдем, попьем чайку, поболтаем по душам, —завел девчонку в кабинет, налил чаю:

— Есть люди, каким в жизни все легко дается. Нет горестей и проблем. Не живут, а порхают. Но судьба — штука коварная. Умеет приловить под самый занавес. Когда уже ничего не вернуть и не исправить. Вот эту трагедию не каждый сумеет пережить. Есть такое понятие внутреннего суда. От него не уйти и не спрятаться никому. Он настигает, как кара, каждого! И всегда перед финишем...

Полина сидела, сжавшись в комок. Она никогда и никому не рассказывала о себе правду. О ней ничего не знали девки в комнате. Девчонка напропалую врала о своей семье, какой у нее не было никогда.

Ее совсем маленькой подняли возле забора детского приюта. Кто ее там оставил, не видел никто. Она была завернута в лопухи. Ни одеяла, ни пеленки не имелось, даже записки с именем и датой рождения не нашли. Ее бросили как лишнего щенка на милость судьбы и чужих людей. О ней никто не справлялся и не интересовался судьбой. Впрочем, в детдоме подобных подкидышей было много.

Полину выходили как и других. В детстве она часто болела, много раз могла умереть. Девчонка, уже подрастая, узнала от старших, что у всех детей бывают папы, мамы, но только они случаются разными. И далеко не всем детям с ними везет.

Ей тоже хотелось иметь родителей, свою семью, где все любили и жалели бы друг друга, но не повезло. И Полинка вошла в жизнь, не ожидая ни от кого ни помощи, ни поддержки. Случалось, что иных детей забирали в чужие семьи. Полинку никто не забрал. Она была некрасивым ребенком, не знала стихов и песен, не привлекла к себе внимание, потому на нее не глянули. И чуть повзрослев, пошла на завод с аттестатом зрелости. Ни о каком другом образовании не мечтала. Нужно было работать, чтобы жить.

Полинка, как и все детдомовские дети, очень любила подарки. Они хоть как-то компенсировали отсутствие семьи и родных. Но после детского дома ей никто ничего не дарил. А ей так хотелось хоть немного тепла и радости. Но, жизнь обходила радугой, и Полинка жила трудно и напряженно, все время боясь упасть и скатиться в яму. Она знала, что поддержать ее будет некому.

Полина ненавидела всех, кто отказывался от детей, оставлял их в родильных домах, подкидывал в приюты или выбрасывал на улицу. Она часто слышала о том, но не знала, не видела этих людей. А тут Яшка, тот, кого полюбила.

— Вот такой же прохвост меня на свет пустил. И выбросил, даже не подумав, как мне придется? Ведь сколько раз колотила в детдоме детвора за то, что я некрасивая. Никто не защитил, не вступился. Никому ненужной была. Родители своих защищают, не дают в обиду. А вот Яшки пройдут мимо родного, отпихнув ногой как мусор. Откуда им знать, как нелегко приходится одному в жизни устоять. И я, дура, зависла на него! Спросить бы глупую, что в нем нашла? Смазливую вывеску, больше ничего! А сколько его детей растут сиротами по приютам, мне ли не знать, каково им вставать на ноги самим, без родни и родителей!—думала Полинка, слушая Егора Лукича.

В тот день она возненавидела Яшку навсегда.

Он так и не понял причины ее ухода с новогоднего вечера. Решил, что вздумала заманить его в комнату, воспользовавшись отсутствием девок. Пошел на второй этаж. Но девчонки в комнате не нашел. Она была у Лукича и вовсе не мечтала о встрече с Яшкой.

Отгремел новогодний праздник. Полинка, остыв от любви, стала серьезной. Сменила легкомысленную одежду на обычную, будничную. А вскоре решила освоить компьютер. Устроилась на курсы и каждый день ходила на занятия. Ей мечталось стать программистом.

Настырство давало свои плоды. У Полинки стало неплохо получаться. И руководитель курсов обещал найти для нее соответственную работу. И свое слово сдержал.

Уже на новом месте познакомилась девчонка с таким же оператором, тихим и застенчивым Павликом, какой краснел от каждого обращения к нему, заикался, отвечая на вопросы Полины. А через два месяца решился проводить ее с работы до общежития. Он шел рядом, послушным мальчишкой, под руку не решался взять. Что-то рассказывал о себе. И присев на скамейку, словно нечаянно обронил:

— Поля, я наверно скучный для тебя? Никуда не приглашаю, не веду в кафе. А знаешь, почему? Потому что я сирота! Один живу, без никого!

— Ты, детдомовский?

— Нет. У меня умерла мама. Она одна была. Где и кто мой отец, я не знаю. Живу сам. В нашей квартире. В общем, все нормально. Но одному плохо.

— Я понимаю тебя,— ответила Полина.

— Если ты не против, давай встречаться,— предложил тихо.

— Давай.

— Но, только не обижайся, я не могу предложить тебе подарки, цветы. Вот, если хочешь, угощу семечками, я люблю их!—оттопырил карман, предложил залезть в него, взять сколько нужно. Но Полинка рассмеялась:

— Павлик! Мне ничего не надо. Ты, самый лучший подарок.

— Правда? — разулыбался парнишка и спросил, покраснев:

— Может, пойдешь ко мне в гости? Я целых два месяца о том мечтал...

Полина согласилась не кривляясь. А вскоре дала согласие парню стать его женой.

За пару дней до свадьбы в комнату, где жила Полина, нежданно, негаданно как всегда вошел Яшка с букетом цветов. Увидел Полину, та примеряла свадебное платье, вертелась в нем перед зеркалом.

— О-о! Да у тебя торжество намечается? Чего ж не приглашаешь? Или я не достоин быть в числе гостей? — спросил улыбаясь.

— За моим свадебным столом тебе места нет!

— Почему так круто? — удивился Яшка.

— Примета плохая! Негодяи не должны сидеть рядом, чтоб дети сиротами не росли у молодых,— ответила резко.

— Ну и хрен с вами! У меня свадьбы каждый день! И без вашей обойдусь. А в мою личную жизнь лезть не советую. Я сам в ней разберусь, слышь, шмакодявка? Жаль, что тебя упустил в свое время. Теперь бы не ерепенилась и не сыпала моралями. У каждого своя жизнь. Если хочешь, осчастливлю напоследок, пока девчат нет. Тебе теперь не терять, не жалеть не о чем, а и я не такой плохой, как тебе кажется. Спроси любую. Многие из них предпочтут меня своим мужикам. Может, и ты когда-нибудь поумнеешь. Поверь, теперь Яшек все больше становится. И нас любят. Повзрослеешь, поймешь почему?

— Уходи, пошляк! — не выдержала Полина.

— Да не кричи, дуреха! Я не обидел, предложил банальное. Ведь когда-то и ты наставишь рога мужику. А меня уже может не оказаться рядом. Ладно, прощай! И не поминай лихом. Ведь не обидел, не успел сделать тебе свой коронный подарок, ты о том еще пожалеешь,— вышел в дверь.

Лукич, узнав об этом разговоре от Полины, лишь поморщился и сказал:

— А ведь он болен. В венерологичке потребовали, чтоб срочно явился на лечение, иначе его туда доставят принудительно. Значит, что-то серьезное у него. Намотал на руль! Может, сама судьба приловила за все разом. Вот это и есть наказание за беспутство. От него и Яшка не слинял...

Егор Лукич с грустью смотрел на опустевшие койки девчат. Только за один месяц четверо покинули общежитие. Создали семьи, стали женами, женщинами.

Вон в угловой комнате рядом с туалетом Глафира живет. Совсем одна осталась. Трое ее соседок замужем. Двое из них вот-вот мамками станут. И только Глашку никто не берет,— досадливо качает головой Егор Лукич.

— Может, переселить ее в другую комнату, где попросторнее и воздух посвежее. Ведь в свое время наказал, вселив туда Глашку и тех девок. Мало того, что курили в комнате, провоняв табаком все стены, так и выпивали стервы наравне с мужиками. Сколько с ними помучились, даже теперь не мог забыть человек.

Комендант помнит, как впервые увиделся с девками. Вошел в комнату и онемел. Двое одетыми лежали на койках. Одна спала за столом, держала в руке стакан с недопитой водкой. Вокруг нее по всему столу раскиданы куски селедки, хлеба, вареная картошка и лук. Под столом несколько пустых водочных и пивных бутылок. Там же на полу валялась Глафира. До койки не добралась, сил не хватило.

Будить пьяных не стал. Не имело смысла. Но, остановив их утром, когда девки шли на работу, предупредил строго.

— Ай, Лукич! Не грузи!

— Без тебя голова трещит!

— Лучше бы пожалел и похмелил. Знаешь, как голова болит! — пожаловалась Глашка.

— Зайдите после работы ко мне! Всех подлечу! — пообещал, улыбаясь недобро.

Бабы заметили эту ухмылку и, конечно, не зашли.

Егор Лукич сам поднялся к ним в комнату. Девки только приготовили на стол, собрались откупорить бутылку, поставили стаканы и никак не ожидали коменданта. Были уверены, что тот забыл о них. Но напрасно надеялись.

Титов не оставил им время на опохмелку. Вошел в комнату злой.

— Давайте с нами к столу,— достали бабы еще один стакан, вилку.

— Это за кого меня приняли? — возмутился человек неподдельно.

— За мужчину!

— За знакомство давно пора выпить. Обмыть его положено. Иначе, дружбы не получится. Сухая ложка горло дерет. Так еще старики говорили. А мы не мудрее их! — подвинула Глафира Лукичу полный стакан водки. Комендант отодвинул.

— Так вот завтра с утра сообщу вашему руководству, чем занимаетесь в общежитии после работы. Превратили свою комнату в кабак, а сами настоящие алкашки. Поставлю вопрос ребром, уместно ли здесь ваше проживание? Потребую, чтоб заводское начальство решило этот вопрос в самый короткий срок. Я знаю, какой будет результат, и не промедлю исполнить решение!

— Лукич! К чему базар? Мы взрослые люди и воспитывать нас не нужно. Опоздали! Мы все уже состоялись. Заводу тоже до задницы, как мы живем после смены. К нам на работе претензий нет. А как дышим в общаге, то наша личная жизнь...

— Лукич! Поверь, тебя дураком назовут. А все потому, что нет желающих вкалывать на заводе, у станков. Теперь каждый трудяга на золотом счету. И, если сами захотим уйти, нас будут держать. А уж уволить и не мечтай, с такими, как мы, везде напряженка и недобор,— смеялись бабы, и Лукич знал, они не врут.

— Во всяком случае, без наказания не останетесь. Будьте спокойны, я постараюсь!

— К чему разборки? Ну, нас лишат премии, мы уйдем с завода! Думаешь, останемся без работы? Да ни в жисть! На наши шеи хомуты быстро сыщутся.

— Зато из общежития выселим. Оно заводское! Понятно?

— Лукич! А тебе от того какой навар? Иль лучше жить будешь, либо зарплату прибавят? Ведь ни хрена не получишь! Ты посмотри по другим комнатам, все так живут. Чего лезешь со своим носом всюду? Кто просит? Ты кто нам, отец родной или мужик? Почему указываешь, как жить?

— Да! Мы живем тихо, никому не мешаем. Не хулиганим и не шумим,— вспомнила Глафира.

— Себя убиваете, девчата, мне вас жаль.

— Да какое тебе дело до нас? Ты здесь всем чужой! И если честно сказать, совсем лишний, не нужный никому. Ну, какой от тебя толк, только нервы людям мотаешь!— не сдержалась Глафира.

— Я лишний? Что ты знаешь обо мне? — затрясло человека. Он невольно вспомнил свою двадцатилетнюю службу в участковых. Сколько жизней сберег, сколько бед отвел от людей! А и здесь, в общежитии, едва переступил порог, гасил драки с поножовщиной, отнимал наркоту и сдавал милиции. От скольких горестей уберег молодых. С утра до ночи на ногах, разве ради себя? — сдавило сердце и человеку нечем стало дышать.

Егор Лукич поспешил к двери:

— Скорее успеть бы в кабинет, успеть накапать корвалола,— но на пороге споткнулся, упал. Как он оказался в кабинете, откуда взялись врачи, человек не понял. Его привели в себя, предложили поехать в больницу, Титов отказался. Он не признался, от чего случился приступ, где понервничал, пообещал врачам послушно принимать все лекарства.

От уборщицы Анны узнал, как досталось тем девкам из злополучной комнаты. На них насели и мужики, и девчата. Выругали и пригрозили так; что пришлось призадуматься и считаться с человеком.

— Еще хоть одно корявое слово вякнете, своими клешнями горбатыми сделаю всех! — пригрозил электрик Мишка. А громила Прошка, оглядев баб хмуро, сказал уходя:

— Сам выкину из комнаты забулдыжек. Но не в дверь, через окно сброшу, чтоб не воняло тут дерьмом!

Бабы мигом притихли, прикусили языки. Они никому ничего не обещали, не клялись бросить пить. Они и впрямь струхнули. Ведь и на заводе все узнали о случившемся. Конечно, не каждый поддержал Егора за мораль, люди вступились за него как за человека. Ведь Лукича знал весь город, и никто не согласился с тем, что он ненужный, лишний человек.

— Стервозы безмозглые! Идиотки! — ругали девок уборщицы.

— Даром им не сойдет. Дай Лукичу поправиться и встать на ноги! — говорила Серафима. Но комендант лишь переселил девок в другую комнату, соседствующую с туалетом. Те, молча, перешли. Но уже никто не видел в их комнате пьяного разгула, не валялись под столом и по углам бутылки. Девки остепенились. И на следующий год трое вышли замуж. Только Глафира куковала в одиночестве.

Лукич простил злоязычную женщину. Видел, как страдает она из-за своей тупости и несдержанности. Может за это невзлюбила бабу судьба. Она часто сидела одна в своей комнате, идти ей было некуда. Она оказалась старше всех, и с нею никто не хотел общаться.

— И почему ты такая вздорная? Ты хоть на себя примеряй сказанное. Зачем людей обижаешь? Или завидуешь всем?

— Я в бабку пошла норовом. Она такой была. Ни с кем не сжилась. Трое мужиков сбежали. И дети бросили, уехали. Меня к ней наладили неспроста. Я такою ж в свет выкатилась, как смердящий катях. От того и живу вонюче,— призналась Лукичу откровенно:

— Вот Коля ко мне начал захаживать. Ну, тот зассанец гнилой. Он тоже один на третьем этаже приморился, никто его к себе в комнату не пустил, отовсюду прогнали вонючку. Уж на что паскудный, а тоже из себя корчит, под путевого мужика косит, хоть сам бздеха путней бабы не стоит, но туда же, в хахали клеится сморчок.

Егор Лукич понятливо усмехнулся, а про себя подумал:

— Чему удивляться, говно к говну липнет. Так оно всегда водилось.

— Ты ж понимаешь, Лукич, нарисовался у меня этот Колян и враз к столу сел, смотрит и спрашивает баран лупатый:

— А когда дорогого гостя угощать будешь?

— Я аж поперхнулась и говорю:

— Гостей приглашают, а тебя кто звал? А он мне в ответ:

— Я по-свойски, сам возник, как подарок сверху на голову свалился. Иль не рада?

— Ну, я ему базарю, мол, если себя подарком назвал, почему с пустыми руками заявился? Ты ж тоже понимать должен, путевые люди порожними не приходят. Тогда он ответил:

— Но я мужик! Разве этого недостаточно?

— Да таких хмырей целых два этажа! Иль не знаешь? Стоит двери открыть, полная комната набьется. Самой места не хватит! Я что ж, всех кормить и угощать должна? А за что? С какого праздника? Ты мне кто есть? Он и базарит:

— Покуда никто. А дальше, кто знает куда попрет?

— Кто это попрет? — спросила Кольку.

— Ты одна сохнешь, я тоже, как дурак чахну с тоски. А зачем скучать сиротинами, давай соединимся, станем вдвух дурковать. Все веселей будет. Хочешь, я сушек принесу, чаю вместе попьем, может, у тебя что-нибудь пожрать сыщется. Глядишь, вечер скоротаем.

— Ну и принес баранок полный пакет. Я на стол наметала, думала, что этот придурок догадается хоть винца пузырь прихватить для знакомства, все ж баба я, какая ни на есть.

— Так принес? — перебил Лукич.

— Какое там! Знаешь, чего брехнул гад отмороженный, я обалдела услышав. Коля признался, что вина и вообще спиртное он не употребляет не из жадности, а от хвори. Потому что если выпьет, то ночью обязательно обоссытся. Вот такой конфуз с ним случается всегда. А ему вишь ли позориться передо мной неохота.

— Ну, ты не пей, это дело твое. А я причем? У меня

той хворобы нет,— сказала ему.

— Он, аж посинел, и говорит:

— А как стерплю, если ты выпьешь, а я нет?

— С чего взял, что на ночь оставлю? — спросила его. Он и ляпнул, как в лужу перднул:

— Я ж баранки принес. Целый кило! Ты уже половину сгрызла. Иль хочешь на халяву мои сушки жрать? — я чуть не подавилась его гостинцем, чтоб он окосел тот засранец вонючий, бздливый баран. И что думаешь, он и теперь до полуночи сидит у меня. Все за те сушки. Чтоб он подавился! — ругалась Глафира сердито.

— Давно он к тебе повадился?

— Уже третью неделю у меня жопу сушит!

— А чего не прогонишь, коль надоел?

— Если была б ему замена, давно выкинула бы Кольку за дверь. Но кроме зассанца, даже по бухой, никто не приблудился ко мне. Вот и коротаем время всякий день. Теперь уж сушки не считаем. Вчера он даже батон купил и пачку масла, как он разорился и не знаю.

— На ночь не оставляешь?

— Боже упаси меня! Он на радости обсерится. Зачем такой хахаль?

— Свыкайся. Какой ни на есть, мужик. Вы друг друга стоите!

— За что так обидел, Лукич? Или я лучшего не стою?

— С другим не уживешься. Знаю тебя! Так и кончишься в старых девах. Тут хоть бабой станешь. Рядом С Колей вовсе от выпивки отвыкнешь. Не захочешь в попели плавать. Во всем остальном, привыкнете один к другому, если захотите. Вам других даже искать не стоит. Хорек не лучше козла. А если в руки его возьмешь, мужика себе слепишь, человеком станет, а и ты, став бабой, будешь покладистей, помягче.

— Да Колька уже настырным становится, нахальным. Свое уже не просит, требует. Ну, я покуда не уступаю. Вот когда распишемся, тогда уж все! Не могу отдаться ему беззаконной. Чтоб потом меня сукой звал.

— А он на это что говорит?

— Хочет узнать, правда ли, что я девка? Он не только мне, своему хрену не поверит. А я потом как докажу? Вот и спорим с ним уже неделю. Другие детей родят, покуда мы договоримся пожениться. Потому что шибко мы с ним похожие, как два катяха из одной задницы,— призналась Глашка.

Уходя, Егор Лукич был уверен, что эти двое вскоре договорятся между собой, сторгуются о своем будущем, но промахнулся...

Глафиру у Николая отбил заводской шофер. Все случилось неожиданно. Водитель давно присматривался к Глашке, крепкой, прижимистой и простоватой. И хотя в открытую себя никак не проявлял, но вдруг во время перерыва подслушал, что у той появился вздыхатель, какой метит в хахали. Это обстоятельство подстегнуло человека, и он решил действовать быстро.

В тот же день после работы Женька уже ждал Глафиру у проходной. Взяв ее под руку, подвел к скамейке и, усадив, заговорил без обиняков:

— Слушай, Глашка, выходи за меня замуж. Мы давно знаемся, и чего много трепаться, наслышаны друг

о друге. Ты мне подходишь. А и я не из подзаборных. Если случается выпью, то по праздникам иль после баньки. В обычные — не бухаю, нельзя, сама понимаешь, я водитель. Баба мне нужна давно. На хозяйстве жить будешь, в деревне, до города рукой подать. Там коровы, свиньи, куры. Ну и огород с садом. А мамка уже старая. Трудно ей одной справляться всюду. А ты спокойно потянешь. Дело для тебя не новое. Родишь тройку пацанов-помощников, а дочек себе сколько хочешь

рожай. Мамка всех поможет поднять. Отказа ни в чем знать не будешь. Лишь бы мою мамку не обижала. Она у меня очень хорошая и добрая. И я тебя не огорчу! Лишь бы не гуляла и не пила...

— Гульбы за мной не было и по юности, а пить бросила, отвыкла навовсе. С меня хватило.

— Ну, вот и договорились с тобой. Когда ко мне переберешься?

— Когда распишемся. Без того ни шагу!

— В сельсовете завтра за пять минут справимся! —чмокнул Глашку по-свойски и повез в общежитие за вещами.