ГЛАВА 6 IPSEVENENABIBAS[2]

На следующий день, когда солнце подкатывалось к зениту, они прибыли в замок.

Возбуждение, царившее вокруг, вдохнуло новые силы в доведенных до изнеможения путников. Небольшой замок выглядел красивым, и не было сомнения в богатстве Орнана де Ги, потому что на возведение подобного сооружения потребовалось добрых пять-шесть лет труда сотен строителей. Крепостные стены и башни были разукрашены: неимоверное количество орифлам и флагов развевалось на ветру, прославляя объединяющиеся семьи.

Вокруг замка заканчивали установку ограды турнирного поля, трибун и барьеров для зрителей. Герольды скакали по полю, объявляя о скором начале турнира, уже выросли десятки палаток с гербами для будущих участников.

Жеану вспомнились слова Ираны. Для бедного рыцаря турнир предоставлял прекрасный случай разбогатеть. Заставив противника просить пощады, можно было конфисковать все его снаряжение: шлемы, кольчуги, боевых коней, вьючных животных и личное имущество.

Соблазн был слишком силен, и Жеан дал себе слово поразмыслить над этим, тем более что он только что заметил цвета Ожье де Беллона, старого друга барона Брюнуа, тоже участвовавшего в той роковой битве при Монпериле.

Едва подойдя к городским воротам, вся труппа разбрелась. Дориус удалился первым и приблизился к стражнику, которому шепнул несколько слов. Очень быстро прибежали солдаты и эскортировали его за крепостные стены, словно важного посла. Жеан и Ирана остались одни.

— Следи за собой, Монпериль, — печально улыбнулась молодая женщина. — А я помню, что обязана тебе жизнью.

— Храни тебя Бог, — напутствовал Жеан. — Не допусти оплошности.

Ему хотелось сказать побольше, но слова застряли в горле. Он совсем не походил на рыцарей из легенд, способных заливаться соловьем перед своими дамами.

— Ты можешь войти в замок, — заметила Ирана, поправляя котомку на своем плече. — Во время праздников простолюдинам открывают все ворота. Никто не упрекнет тебя, а покормят бесплатно.

Жеан сказал, что подумает, и смотрел ей вслед, размышляя о том, что Ирана идет навстречу грозной опасности. «Тебя это не касается, — сказал он себе, отворачиваясь. — Ничего не выиграешь, вмешиваясь в чужие дела». Но вместе с этой мыслью Жеан услышал и скорбный голос святого Жильбера, повторявший: «Помни о разоблачающей картине в монастыре Эглевьей. В этот день, промолчав, ты стал сообщником убийцы. Я всегда тебе повторял, что ты должен исправить свою вину, при любом случае борясь за правду. Не забудь. За тобой долг. Настало время вспомнить о нем».

Жеан встряхнулся. Он вдруг вспомнил о том времени, когда, поддавшись усталости, попытался вернуться к своей привычной крестьянской жизни. Жеан поселился в хибарке вместе с миленькой девушкой по имени Перетта и лелеял смутную мечту стать углежогом. Однажды, когда он заготовлял в лесу дрова, компания солдафонов напала на его хижину и разграбила ее. Возвратившись, Жеан нашел Перетту с взрезанным животом. Не удовлетворившись насилием, солдаты вонзили во влагалище меч. Жеан не плакал, не стонал. Он чувствовал свою вину: на этой земле обладать чем-либо можно, только постоянно держа при себе оружие. Наивность все погубила, по-другому жить было нельзя. Тогда-то Жеан снова вышел на дорогу. Позднее он поразился, подумав, что наказание ниспослано ему святым Жильбером. Покойный приор видел его колебания и решил вернуть в седло тем или иным способом. С тех пор Жеан поклялся не обзаводиться семьей и целиком посвятить себя главной цели — мщению.


Неожиданно для себя, растроганный нахлынувшими воспоминаниями, Жеан решил нанести визит Ожье де Беллону, чья выцветшая палатка невыгодно выделялась среди ярко-красных шатров молодых участников турнира, съехавшихся изо всех уголков провинции. При виде начищенного, сверкающего на солнце оружия Жеану стало стыдно выигрывать. Что за вид имел он в своем старом кожаном жилете, на своей работяге-лошадке? Конюха, ищущего место?

Ожье обрадовался, увидев его. Он постарел. Вопреки молодым паладинам из соседних палаток, бритым и стриженым, он упрямо носил бороду и длинные волосы с прошлых времен, когда бойцы сходились с открытыми лицами, и только нос был защищен железной пластиной. Его борода, когда-то черная, уже седела, как и волосы, начавшие редеть; в пролысинах обозначились шрамы, пересекавшие голову.

Мужчины обнялись. В отличие от других баронов Ожье никогда не относился к Жеану с презрением. Нет сомнения, что он видел, как Жеан тогда сражался, собирая обильную жатву трупов.

— Могу тебе предложить только скверного яблочного вина, товарищ, — пророкотал Ожье, протягивая гостю деревянную чашу с сидром. — Кошелек пустеет, а рука ржавеет. Я уже не в том возрасте, когда пляшут сарабанду с молодыми волками. Мне не на что даже содержать конюха. Надо мной подсмеиваются, потому что я сам латаю свою кольчугу.

Мужчины уселись и заговорили о старых временах. Ожье еще раз рассказал о Крестовом походе.

— Я отправился туда, чтобы отдубасить шайку дикарей, — брюзжал он. — Монахи нам так обрисовали их, что я представлял их волками-оборотнями, грызущими кости. На самом же деле, когда я прибыл в Иерусалим, то обнаружил, что они превосходили нас во всем… Они — лучшие строители, лучшие художники, лучшие наездники, лучшие врачи. Им нет нужды укрощать свою чувственность, они не умерщвляют плоть, когда думают о любви… А знаешь, именно арабы научили меня мыться! До знакомства с ними я гордился своей грязью, а ноги мыл только в Пасху, идя к праздничной мессе. Ах! Как приятна там жизнь! Мне даже захотелось переменить веру.

— Вот бы услышал тебя священник! — расхохотался Жеан.

— Проклятые попы, — проворчал Ожье. — Ненавижу эту свору неудачников, пытающихся исковеркать жизнь нормальных людей под предлогом, что они сами навсегда отказались от постельных наслаждений!

Чтобы подчеркнуть свое презрение, он одним глотком осушил свою чашу и рыгнул. Не теряя времени, Ожье снова наполнил ее.

— Я тебя шокирую? — обеспокоился он. — Ты живешь легендами, Монпериль. Ланселот и Говен существуют только в балладах менестрелей. К неверным мы приехали, чтобы прежде всего поживиться. Большинство из нас стало крестоносцами, чтобы заручиться покровительством церкви и избежать некоторых неприятных процессов. К ним принадлежу и я. Я уехал потому, что мне грозила тюрьма за разбой. Как только я изъявил желание отправиться в Святую Землю, от меня отстали. Удобно, не правда ли?

— Ты общался с Орнаном де Ги?

— Еще бы. Неукротимый был воин, любящий кровь и сражения. В то время ему было семнадцать лет, и он был так богат, что мог содержать армию. Он не был скопидомом. Иногда я его боялся. Он какой-то дикий, неудержимый. А ведь мавры хитрецы, они изобрели шахматы, не забывай.

Жеан все не решался задать вопрос, который жег ему губы.

— Когда вы были там, — наконец спросил он, — кто-нибудь болел проказой?

— Конечно. Эта болезнь часто встречается в тех странах, но заразившиеся ею остались в пустыне.

— Она быстро обнаруживается?

— В зависимости от общего здоровья. Некоторым она обезображивает лицо за несколько месяцев, другие годами таскают в себе ее зловещие симптомы. Кое-кто так боится оказаться вне общества, что тщательно бережет свою тайну. Я считаю, что ложь эта преступная, потому что достаточно смешать свою кровь с кровью другого во время битвы — и ты заражен. А почему ты меня расспрашиваешь об этом?

— Мне предложили проводить группу прокаженных до лепрозория, — солгал Жеан. — А те боятся, что их закидают камнями.

— Поберегись! — пробормотал Ожье. — Не надо близко подходить к этим людям. Церковь считает их полумертвецами. Когда они уходят из мира нормальных людей, церковь отпевает их, как покойников. Некоторые никуда не уходят, но накидывают на себя черное покрывало и передвигаются, крутя трещотку, предупреждая о своем приближении. Но есть и такие, что жаждут отомстить всем за удар, нанесенный им судьбою. Они пачкают своей кровью источники, чтобы заразить ни в чем не повинных людей.

Мужчины вышли, заглушая неприятное впечатление от этой мрачной темы. Жеан высказал пожелание участвовать в турнире. Ожье скорчил гримасу.

— Я не могу отговаривать тебя, но ты рискуешь. У тебя плохое снаряжение.. Ты хотя бы мельком видел оружие окружающих нас птенцов? К тому же у них теперь есть эти чертовы шлемы, закрывающие лицо; они боятся за свои носы и подбородки. Я нахожу эти предосторожности недостойными настоящего воина. Все это смахивает на жеманство щеголей, боящихся попортить физиономию и разонравиться прекрасным дамам. В мое время рыцарь с гордостью выставлял напоказ шрамы, полученные в бою. Да у меня и денег-то нет, чтобы накрыть башку такой кастрюлей… у тебя, думаю, не больше. А это значит, что нам разобьют морды, как только мы выедем на бой.

— Мечи у них настоящие?

— Естественно. Церковь сначала пыталась ввести деревянное оружие для таких ристалищ, но никто не внял ее совету. Единственное правило сегодня — сдерживать свои удары, но ни один рыцарь его не придерживается. Не строй иллюзий, турнир — это настоящая битва, а не приятное времяпрепровождение. — Сконфуженно опустив голову, он добавил: — Ко всему прочему тебя здесь недолюбливают, не признавая твое рыцарство, а если попытаешься оскорблять их своим присутствием, они набросятся на тебя и устроят хорошую взбучку. Кольчуга-то у тебя есть?

— Нет, не так я богат, чтобы купить настоящую кольчугу.

— Могу одолжить тебе одну, она в неважном состоянии и немного поржавела, но все лучше, чем твой кожаный жилет с железными пластинами. Подумай! Бой будет жестоким. Они разрубят тебе руки и бока, и ты скончаешься в больнице для убогих.

— Но сам-то ты ведь будешь участвовать? — неуверенно спросил Жеан.

— Я — другое дело, — проворчал Ожье. — Я умею только пить да заниматься любовью. А ты — знаток всех дорог и обходных путей. У тебя репутация отличного проводника, и разбойники побаиваются тебя, не лезут на рожон. На твоем месте я бы довольствовался этим.

Мужчины расстались, и Жеан прошел через лагерь под наглыми взглядами молодых рыцарей и их конюхов. Все они были азартными бойцами, проводящими время на опасных игрищах и ждущими, когда разразится настоящая война, на которой можно разбогатеть. Скука сделала их кусачими псами, а Жеан чувствовал себя отверженным со своим плохоньким снаряжением. Особенно потешались над его лошадкой. Ее обзывали «мешком с навозом».

— При первом же ударе шпор она взорвется, и мы все окажемся в зловонном говне! — смеялся один весьма представительный молодой человек.

Лагерь остался позади, и Жеан въехал в город, чтобы поискать постоялый двор, где присмотрели бы за его лошадью. В конюшне он почистил свой плащ, надел новые штаны, потом направился в замок.

Ирана не обманула. В эти празднества повсюду горели фонари, звучала музыка, толпились люди, а вход в замок охранялся не так строго, как обычно. В большом зале на первом этаже Жеан попал на раздачу слоеных пирожков с вареньем. Раздавала их очаровательная, очень молоденькая девушка в белом платье с длинными рукавами. Жеану объяснили, что это Ода, невеста барона. Она была так свежа, что казалась девочкой. Вокруг нее кружили кавалеры, отпуская любезности.

Ода весело хохотала, обнажая ровные крепкие зубки. Ее черные косы, с вплетенными в них темно-красными лентами, подчеркивали здоровую белизну лица, контрастирующую с красными физиономиями толпившихся вокруг крестьян.

Жеан заметил за одной из колонн молодого человека, закутавшегося в зеленый плащ. Нездоровая бледность его лица, видимо, происходила от внутренней тоски, которую невозможно было скрыть среди взрывов веселья людей, набившихся в зал. Похоже, он не сводил печальных глаз с красавицы Оды; казалось, из них вот-вот брызнут слезы. Неожиданно молодой человек закрыл лицо отворотом плаща и выбежал, толкнув по пути не успевшего отпрянуть проводника.

«Какой странный христианин, — подумал Жеан. — Плачет, когда другие смеются, бледен, как воск, тогда как у остальных щеки как красные яблоки…»

Дальше ему не пришлось размышлять, потому что появился Орнан де Ги в тунике, расцветкой напоминающей шахматную доску. Он горстями швырял золотые монеты.

— Пэр Ноэль! — закричали все, пораженные такой щедростью.

Жеан старался внимательнее рассмотреть барона. Тот был высок, с очень черными волосами и бородкой. Вопреки словам Ираны он не был обрит и острижен, наоборот, его лицо заросло густой холеной бородой, а длинные волосы спадали на лоб и уши. Жеан даже спросил себя, не прибегал ли барон к каким-нибудь ухищрениям, чтобы замаскировать бросающиеся в глаза язвы или другие недостатки на лице. А может быть, он бросал вызов новой моде?

Орнан де Ги был строен и красив, если и подтачивала его болезнь, то внешне совсем незаметно. А под одеждой? Орлиный нос придавал ему сходство с ястребом, а когда барон смеялся, показывая белые зубы, его глаза оставались холодными, как остывшая зола. Перед ним все раболепствовали.

За бароном, как тень, следовал Дориус. Он сменил свою грязную рясу на церемониальную, с пояском из переплетенных серебряных нитей. Шагал он с пренебрежительной важностью прелата, собирающегося благословить народ. Дориуса почти не узнавали, настолько новое облачение изменило его внешность. Жеан тоже с трудом признал в этом служителе церкви грязного коротышку-попа, трясшегося рядом с ним на своем муле. Дориус скользнул по Жеану невидящим взглядом, будто давая понять, что между ними нет ничего общего.

В общем, в преображении толстого монаха с измазанными дорожной грязью щиколотками было нечто ошеломляющее.

От легкого прикосновения чьей-то руки Жеан вздрогнул.

— Не оборачивайся, — прошептал ему на ухо голос Ираны. — Смотри на барона… Видишь красноту на его щеках? Это от возбуждения. Только что Дориус заставил его притронуться к костям святого Иома, и барон уже считает себя выздоровевшим. Безо всяких угрызений совести лишит он девственности Оду. А посмотри-ка на монаха! Епископ, да и только!

Перед Жеаном прошествовал паж, держа насест, на котором восседала невиданная птица, призванная еще больше поразить толпу. Проводник принял ее сначала за ястреба с выкрашенными перьями.

Недовольная птица била крыльями и испускала пронзительные крики.

— Это папего, — объяснила Ирана. — Ее еще называют попугаем. Они водятся на Востоке и могут говорить человеческим голосом. Орнан привез ее из Крестового похода.

Жеан подумал, что она шутит, но в тот же момент птица раскрыла клюв и пронзительно закричала: «IpsevenenabibasVaderetro,ipsevenenabibas…»

Она «говорила» голосом ворчливого старика и одновременно тоном пророка, с черным ликованием предающим всех анафеме.

— Что она сказала? — поинтересовался Жеан.

— Это на латыни, — прошептала трубадурша. — «Изыди, пей сам свою отраву». Так обычно заклинают дьявола и его пособников.

Жеан опять вздрогнул. Как Орнан де Ги ежедневно терпит эту обвинительную фразу? Разве он сам не отрава для всех, кого касается?

Появился одетый в черное с серебряной отделкой человек. Лысый, с многозначительным и важным лицом. Его странную бледность подчеркивали очень полные красные губы и выдающийся нос с синеватыми прожилками.

— Это Гомело, — тихо пояснила Ирана, — он пробует все кушанья барона, чтобы убедиться в отсутствии в них яда. Он — тщеславный дурак, который пользуется своим положением и изображает важного господина.

Гомело чинно шествовал с надменностью начальника, производящего смотр своих войск. Свет, просачивающийся из окошек-бойниц, придавал его лысому черепу цвет слоновой кости.

Попугай продолжал выкрикивать замогильные заклинания, заставляя крестьян отшатываться.

Жеан пожал плечами. Сеньоры взяли привычку привозить из Крестовых походов разную диковинную живность, в частности, обезьян, которых выставляли напоказ за их дурачества и гримасничание. Обезьяны чем-то походили на людей. Священнослужители считали их созданиями, лишенными души за страшные грехи, так и оставшимися в первобытном состоянии. Проповедники вещали, что то же случится и с людьми, если они быстро не исправятся, отказавшись от прелюбодеяния.

«Вот что бывает, когда следуют звериному инстинкту», — говорили они, показывая на ни в чем не повинных животных.

Шум стоял невыносимый. Акробаты и тамбуринисты затеяли представление, к вящему удовольствию черни, прибывшей бесплатно поесть.

— Ты можешь подойти к Оде? — спросил Жеан.

— Нет, — отрезала Ирана. — Она никогда не бывает одна. Свадьба состоится через несколько дней. Я попробую привлечь ее внимание во время вечернего угощения.

Она сжала на прощание руку проводника и растворилась в толпе. Мужчины пользовались теснотой, чтобы прикоснуться к Иране, но она не обращала на них внимания, ее лицо выражало страх и недоверие. Всегда рискуешь головой, бездоказательно обвиняя такого могущественного сеньора, как Орнан де Ги.

Жеан вышел из замка. Осторожность подсказывала сразу же пуститься в обратный путь, но ему претило позволить Иране выпутываться одной. Разве не должен рыцарь бороться за торжество добра и истины в любых ситуациях?

Во дворе замка соорудили подмостки, и сказители в пестрых одеждах потешали простолюдинов непристойными шутками. Пробираясь сквозь толпу потных, вонючих тел, Жеан слышал грубые анекдоты, смакуемые на городских площадях; чернь готова была слушать их вновь и вновь.

Толстый мужчина в трико с красными полосами сделал «колесо», потряс брюхом и начал декламировать «Дубину монаха», жестами изображая действующих лиц. Хохот достиг высшего предела. Над всем этим гвалтом плавал запах жареной или просто вытащенной из бочек с рассолом рыбы.

По городским улицам мужчина гнал стадо свиней, пожиравших на своем пути помои и отбросы. Дрессировщик медведей заставлял важно расхаживать животных, а уличные мальчишки забрасывали зверей камушками.

Жеан отдался на волю несущей его толпы. Ему несколько раз казалось, что за ним следят. Такое могло почудиться в подобном столпотворении, но он доверял своему инстинкту лесного бродяги.

Он обернулся, однако ничего особенного не заметил. К тому же народу было слишком много, и выделить какое-то одно лицо не представлялось возможным.

Жеан направился перекусить в таверну под вывеской «Черная кобыла». Помещение с низким потолком оказалось заполненным женщинами с размалеванными лицами, которых отцы церкви прозвали грязными проститутками, а Жеан просто считал бесстыдницами и развратницами. На самом деле «Черная кобыла» была обыкновенным борделем, заправлял им некий хозяин, учтиво обходившийся с путниками. Цирюльник по профессии, он устроил у себя парильни, в которых можно было смыть дорожную усталость. Но с некоторых пор хозяин забеспокоился, поскольку добрый король, про которого говорили, что он ударился в религию, собирался прикрыть эти незаконные дома и отослать всех девушек в приюты для перевоспитания.

Жеан съел копченую селедку, миску варева из ржаной муки, сдобренного медом, и выпил кувшинчик кисловатого вина, от которого сводило скулы. Другого угощения его кошелек не позволял.

Женщина с волосами цвета соломы присела рядом и отпила из его кружки. Из-под ее развязанной рубашки была видна полная грудь. Ласковая, как кошечка, женщина болтала разную ерунду, которой шлюхи обычно пичкают мужчин. Как бы невзначай ее рука скользнула в штаны Жеана.

— Ого, а там у тебя неплохая улитка, она так и просится вылезти из раковины, — проворковала она. — Я уже чувствую, как у нее поднимаются рожки.

Назвалась она Ливией, говорила с неопределимым акцентом, может быть, германским. Как и большинство проституток, Ливия, вероятно, покинула свою страну вместе с саксонскими наемниками. Беременную, ее бросили на обочине, а остальные двинулись дальше.

— Пойдем, — предложила она. — Я хочу тебя, ты здесь единственный красивый мужчина за сегодняшний день. Все отправились на праздник, а нас не пускают.

Жеан позволил увести себя — от усталости и чтобы попытаться заглушить в себе неприятное чувство, оставшееся после откровений Ираны.

Ливия привела его в сводчатое помещение, плиточный пол которого был застелен соломой. На полу валялись тюфячки, тоже набитые соломой. Постели были разделены одеялами, натянутыми на карнизы. В зависимости от степени стыдливости или развращенности их можно было натягивать или раздвигать.

Какие-то тени копошились в углу, взрываясь хохотом или любовными наигранными стонами.

Ливия принесла еще один кувшинчик, но Жеан поостерегся пить. Инстинкт все еще предупреждал об опасности.

Всю инициативу он предоставил девушке.

Чуть позже, когда они отдыхали, лежа бок о бок, Жеан с удивлением увидел проходившего голого Гомело. Его тело было болезненно бледным. Он смеялся, а шлюхи окружили его, словно знатного сеньора. Он мял им груди и ягодицы, будто булочник месил тесто.

— Ах! — вскричал он странным фальцетом. — Как не превозносить «turpia lascivaram incesta femarum!»

— Чего ты там мелешь? — захохотали девушки.

— Это из Теренция, — пояснил Гомело. — Он говорит о «непристойной мерзости похотливых женщин».

— Ничего себе! — запротестовали проститутки. — А нам только что казалось, будто тебе наплевать на похотливость.

Жеан отпил глоточек, затем, разыгрывая наивность, спросил у своей подружки:

— Что это за угорь? Мне кажется, он прикидывается дурачком!

Ливия зажала ему рот ладошкой.

— Потише! — шепнула она. — Это могущественный господин. Он пробует еду барона Орнана де Ги со всех блюд, которые ставят тому на стол. Если кто-то захочет отравить нашего сеньора, Гомело тут же умрет вместо него. Такая работа стоит того, чтобы ему хорошо платили. Гомело говорит, что взял себе девиз гладиаторов: жить мало, но хорошо.

— Значит, на барона у кого-то зуб? — поинтересовался Жеан.

Ливия пожала плечами.

— Какой сеньор не имеет врагов?

— Я полагаю, что наличие яда можно определить разными штучками вроде жабьего камня или рога единорога.

— Так считают, — зевнула девушка. — Но ничто не заменит хорошего пробовальщика вроде Гомело, который заболевает от пустяка.

— Поэтому он цветом напоминает репу?

— Да. Подумай сам: чего ради держать пробовальщика, который спокойно может переварить все адские отравы? Наоборот, надо выбирать желудок понежнее.

— Странная все же профессия, — проворчал Жеан. — Умереть вместо другого!

— Ну так что же! — прыснула Ливия. — Разве рыцари не делают то же самое?

— Это совсем другое! — запротестовал Жеан. — Рыцарь защищает свою жизнь с мечом в руке, а пробовальщик полагается на судьбу.

— Может быть, — задумчиво произнесла Ливия. — Но Гомело уверен, что от постоянной угрозы смерти у него растет аппетит к жизни, и после того, как он стал пробовальщиком, ему постоянно нужны женщины.

— Забавный тип, — вздохнул Жеан.

— Он богат, и с ним считаются, — подчеркнула шлюха. — И он всегда любезен с нами. Приходя сюда, Гомело не забывает вручить маленький подарок каждой из нас: ленту, шарфик, книжку с неприличными картинками…

Она прыснула со смеху. Гомело уже исчез в другом конце зала в сопровождении своего батальона проституток. До Жеана доносились смех и его глупые шутки; девушки делали вид, что им очень нравится.

Да, довольно любопытный тип… и странный выбор существования… А впрочем, каждый зарабатывает на жизнь, как умеет. Сам Жеан не согласился бы умереть вот так… Разбойники или волки — да, яд или проказа — нет!

Ему вдруг опротивело лежать на этом сомнительном тюфяке, которым пользовалось столько людей. Ему хотелось женщину, но не такую, как Ливия.

Он встал, натянул штаны и рубашку. Девушка умоляла его остаться и старалась умелой рукой возбудить его.

Сойдя с тюфяка, Жеан услышал знакомый голос, окликнувший его. Это был Ожье. Старый рыцарь лежал на тростниковой циновке. Больно было смотреть на его голое тело, испещренное шрамами от ран, которые прижигали раскаленным железом.

— Эй, друг! — окликнул он. — Захотелось в последний раз заняться мужским делом, пока еще башка на плечах?

— Как и тебе, — парировал Жеан.

— О! Где уж мне, — горестно вздохнул Ожье. — Ведет меня сюда только тело, чтобы через боль испытать какое-нибудь ощущение, а не голова. Всем солдатам это знакомо. Да и какая женщина, кроме проститутки, без содрогания посмотрит на мои раны? Ты можешь представить, что я нахожусь в постели юной девушки, и она вдруг увидит мою чиненную-перечиненную кожу?

Жеан присел на край циновки. Ожье протянул ему кувшинчик с вином. Какая-то толстушка, вся покрытая веснушками, похрапывала рядом с ним, опьянев от дешевого вина. Жеан посмотрел на израненное тело старого рыцаря и вспомнил о слухах, ходивших по поводу Ожье. Говорили, что женщин он не любит, что он извращенец. А это смертный грех, как утверждали знающие монахи. Сам сатана стыдился его. Говорили также, что Ожье посещал бордели, чтобы переменить обстановку и рассеять обвиняющие его слухи, могущие довести до костра.

Что касается Жеана, то он смутно представлял суть этих слухов, но знал, что подобные извращения часты в монастырях и военных лагерях — везде, где нет женщин.

— Ты будешь участвовать в турнире? — спросил Ожье.

— Да, — решительно ответил Жеан. — Хоть раз, да попытаю счастья.

— Храни тебя Бог, — вздохнул старый рыцарь. — Зайди ко мне завтра утром, дам тебе какое ни есть снаряжение. Будет пешая битва вокруг деревянного замка. Команда защитников, команда атакующих… но не строй иллюзий… все они нападут на нас с тобой. Тебя не любят, а мне завидуют, потому что я не пресмыкался перед Орнаном де Ги во время Крестовых походов в Святую Землю. Кстати, я и не собирался этого делать…

— Почему?

— Орнан считал, что я слишком… церемонился с арабами. Ему однажды показалось, что я не очень усердствую в убийствах. Он всегда сердился на меня. А ведь когда-то я был волком, как и он, но теперь кусаться мне не по зубам. — Он, похоже, задумался, потом добавил, отведя глаза: — Тебе не следовало бы показываться со мной. О тебе станут плохо думать…

Конец фразы утонул в новом взрыве смеха девушек Гомело.

Загрузка...