Замок отравителей

ГЛАВА 8 ПЛОХОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

Уже рассвело, когда Жеан проснулся. Его все еще бил озноб, хотя он и вспотел под своим плащом. Костер погас, от углей поднимался сероватый дымок. Ирана спала, завернувшись в старенькое одеяльце.

Жеану казалось, что во рту у него поселилась живая жаба: так распух язык. Борода и одежда заскорузли от спекшейся крови. Боль была терпима, если не глотать слюну. «Неужели я останусь немым», — с тоской подумал Жеан. Под одеялом заворочалась проснувшаяся Ирана. — Ну как? — спросила она. — Открой осторожно рот, я взгляну на твою рану. Говорить и не пытайся. Я сейчас приложу к ране кое-какие листики, они сойдут за пластырь. И должны успокоить боль. Ну а питаться будешь холодной похлебкой.

Жеан повиновался. Ему хотелось рассказать трубадурше о выводах, сделанных им накануне, о том, как одурачили Дориуса, но говорить он не мог, а писать не умел. На всякий случай Жеан указал на место, где прежде стояло изваяние святого Иома.

— Не трепыхайся, — сказала молодая женщина. — Я понимаю, что ты пытаешься мне сказать. Я уже догадалась. Похищена статуя прокаженного святого. Я уже пошарила вокруг часовни. Похоже, кто-то рыл землю там, позади, в кустах. Когда тебе станет лучше, пойдем взглянем…

Выражение отчаяния появилось на лице Ираны, и она, опустив голову, добавила:

— Мне очень жаль, что я затащила тебя в этот капкан. Я искренне полагала, что рыцарское звание будет тебе защитой. А они поступили с тобой, как с крепостным. Ну и свиньи! Думаю, правда им невыгодна. Мао де Шантрель любит только золото, отмена бракосочетания означает для нее потерю приличного состояния. К тому же она провозглашает себя очень верующей и всегда хвастается, что любит Бога больше, чем свою семью, как того требует церковь.

Когда Жеану немного полегчало, он встал и направился к месту, указанному Ираной. По пути он подобрал свой меч, заодно удостоверился, что на двери часовни пролегла темная полоса от его крови.

Молодая женщина провела его через заросли туда, где были следы свежевскопанной земли, замеченные накануне. Пользуясь мечом как лопатой, Жеан разбросал холмик, который не удосужились даже сровнять.

Он быстро обнаружил два человекообразных контура, лежащих бок о бок. Первый оказался статуей святого Иома, второй принадлежал маленькому старичку, совершенно голому, с засаленной ленточкой на шее и власяницей с шипами вокруг бедер; шипы глубоко вошли в тело. Этого старичка Жеан никогда прежде не видел. Он резонно предположил, что это и был настоящий отшельник, убитый мошенниками, чтобы ловко провести Дориуса.

Обитель никогда не принадлежала святому Иому, все было разыграно. Глупой доверчивостью толстого монаха воспользовались, чтобы выкачать из него приличную сумму в золоте. Что же касается раки, то ее набили костями, бесцеремонно набрав их из какой-нибудь общей могилы.

— Тебе надо отдохнуть, — мягко промолвила Ирана, положив ладонь на дрожащую руку Жеана. — Попробую отвезти тебя в город. Здесь нельзя задерживаться. Волки всю ночь кружили вокруг холма. У нас есть только мул, но он очень сильный и сможет везти нас обоих. Я буду править, а ты сядешь сзади и обхватишь руками мою талию. В городе Ожье поможет нам укрыться. Теперь у нас есть новый враг — Мао де Шантрель.

Возвращение было долгим и трудным. Не будь Жеан так болен, он оценил бы подобную поездку, когда его руки обвивали бедра Ираны, а ладони лежали на теплом животе женщины. Все это волновало его, ему было неловко, но он постарался списать эти волнения на горячку.

Вскоре Жеан задремал, и в полусне пришли к нему какие-то абсурдные видения, центральным был образ Ираны. Он даже не заметил, как лес остался позади и они оказались в городе.

Ожье проводил их в таверну «Черная кобыла», завсегдатаем которой он был и где его — что значило немало — обслуживали в кредит. Жеана уложили отдельно от общего тюфяка, на котором обычно устраивались шесть человек. За отдельное место Ожье дорого заплатил. Он помог молодой женщине раздеть проводника. Сняв с него всю одежду, они обмыли его губкой, чтобы смыть засохшую кровь, и заставили выпить успокаивающее зелье.

Ирана воспротивилась вызову врача. Доктора слишком болтливы, а она не хотела, чтобы до ушей Мао де Шантрель раньше времени долетела весть о возвращении к жизни того, кого она уже заклеймила как клеветника.

Благодаря крепкому здоровью Жеан быстро оправился от горячки, опухший язык пришел в норму. Кормили его похлебкой и жидкой кашей, но вкуса их он не чувствовал. Ирана обычно спала одетой рядом с Жеаном на своем одеяле. По ночам тишина таверны нарушалась кряхтениями, стонами, вздохами девушек, выполнявших свою работу в соседнем зале. Чтобы Жеан не скучал, трубадурша напевала ему баллады, и он наконец поддался их очарованию. Оценил он и эту интимность, и дорого бы заплатил, чтобы иметь возможность положить голову на грудь Ираны. Тем не менее он старался обуздать свои чувства, зная, что не приличествует мужчине привязываться к женщине, стоящей по своим качествам выше его. Если бы он умел читать и писать, все могло бы быть по-другому — кто знает? Но он умел только считать. Как говорил его отец, это — «единственное умение, по-настоящему полезное в жизни». Ирана поила Жеана отварами мальвы и лечила ему язык мазью из смеси масла и меда.

Очень часто по вечерам приходил Гомело, его постная физиономия расплывалась в довольной улыбке. Девушки бросались обнимать его, особенно одна из них, Жакотта, которая ластилась к нему, сюсюкая на местном наречии. Впрочем, пробовальщик был не таким уж плохим товарищем и не скряжничал, оплачивал выпивку для всей компании. Пригласив за свой стол Ожье, Жеана и Ирану, он доверительно рассказывал им:

— Мне хорошо известно, что всех поражает моя профессия, но, чтобы понять мое положение, нужно знать как я жил раньше. Отец мой был суконщиком, а точнее, красильщиком. Его конек — накладывать на сукно краски, выдерживающие больше двух стирок. Детство мое прошло в вони от варившихся корней марены… Я толок кермес, чтобы получить красивый яркий красный цвет. Знаете, что такое кермес? Это липкая глыба, образованная из миллионов умерших насекомых, которую нужно растереть в порошок и затем варить… Получается отвратительно вонючая похлебка… Отец вбил себе в голову раскрыть секрет голубого цвета. В то время цвет этот получался нестойким. Он быстро превращался в серый, выгорал на солнце. Еще не было найдено пастели голубого цвета, которая позволила бы получить ту прекрасную голубизну, прославленную нашим добрым королем и введенную им в моду. Всю жизнь отец посвятил поискам и испытаниям новых рецептов. Он сам валял сукно на своем дворе, боясь, чтобы кто-нибудь не проник в секрет его формул. Кончилось тем, что отец отравил свою кровь. Когда он умирал, у него были синие ноги, и дурак священник, за которым послали, отказался дать ему отпущение грехов, считая, что отец носил на себе знак дьявольской одержимости!

Гомело прервался, чтобы промочить горло. Он отпил глоток вина и прищелкнул языком.

— Такая жизнь меня не устраивала, — продолжил он. — Меня угнетала ее ограниченность. У меня ни к чему не было склонности, я чахнул. Мне хотелось вести увлекательную жизнь рыцаря, но к ней я физически не был способен, владение оружием мне было противопоказано, так что я не мог стать даже наемником. Я заболевал от пустяков: слишком пряная пища, несвежее мясо… Тогда-то случай подсадил ко мне за стол на постоялом дворе одного знатного сеньора. В то время я возвращался из Фландрии, где закупал сукно. Мы ели из одной тарелки, пили из одного бокала, что являлось большой честью для меня, и я подметил, что сеньор не ел, пока я не отправлю в рот первый кусок. Он пристально смотрел на меня, выжидая, когда сможет сказать мне последнее «прости», потом наконец решился последовать моему примеру. «Пища слишком горяча для вас?» — поинтересовался я. Сеньор засмеялся и, ничуть не смущаясь, объяснил, что у него много врагов и он боится ядов и не доверяет ни жабьему камню, ни рогу единорога, которые способны изменить цвет или запузыриться при соприкосновении с ядом. Любопытно, но перспектива внезапной смерти — упасть лицом в нашу общую тарелку — меня возбудила. Сразу испарилась тяжелая скука, годами давившая на мои плечи. Опасность излечила меня от отвращения к жизни… Так я и стал пробовальщиком. Сначала у этого сеньора, потом у барона де Ги. Знаю, никто не поверит мне, но к прежней жизни я не вернулся бы ни за что на свете. Все, что сегодня меня окружает, светится особым сиянием, пища доставляет удовольствие, наслаждения приобрели необычайную остроту. Стараешься пользоваться каждым отведенным тебе мгновением, когда знаешь, что можешь умереть в любой момент. Мой случай уникален, потому что мой желудок крайне чувствителен и не перенесет ни малейшей дозы отравы. Я телесно немощен, подавлен флегмой, апатичен и нежизнеспособен, как говорят врачи. По словам Гиппократа, флегма преобладает у стариков, отсюда и существовавшее у меня раньше отвращение к жизни. Совершенно очевидно, что страх способствовал выработке во мне горячей крови, и это уравновесило мой характер. Не проглотив ни одного лекарства, я перешел от знаков воды и земли к знакам солнца и воздуха.

Гомело мог говорить так всю ночь напролет, но становилось тошно слушать его рассуждения об удовольствии жить постоянно под дамокловым мечом. Подобное изложение своих убеждений нисколько не удивляло Жеана. Устойчивый мир, установленный королем, породил эпидемию скуки, от которой больше всех страдали бароны. Для многих Крестовые походы были единственным лекарством против возрастающей меланхолии, в результате которой недолго и умереть от тоски.

Когда проводник мог уже держаться на ногах, Ирана поделилась с ним своим желанием во что бы то ни стало поговорить с Одой. Понуждаемая решимостью, она всеми правдами и неправдами выяснила, что каждое утро Ода уединялась в розарии, который развели для нее по приказу Орнана де Ги.

— Правда, ее сопровождает компаньонка, но она старуха, приходится ей кузиной, ее вытащили из провинции и пристроили в замке, она частенько засыпает на солнышке. Этим можно воспользоваться. Это наш последний шанс. День свадьбы приближается, и, если не пробудить в Оде недоверие, она погибнет. Ты будешь мне помогать, а я поговорю с ней, попытаюсь убедить. Ведь я женщина и умею разговаривать с женщинами, надеюсь, мне повезет, и я посею в Оде сомнения.

Как решено, так и сделано. Жеану еще не удавалось говорить внятно, зато он мог ходить. Завернувшись в плащи с капюшонами, они проникли в розовый сад с оградой из хорошо подстриженного кустарника, образующей нечто вроде лабиринта. Время торопило. В любой момент могли появиться Орнан де Ги или Дориус, да и стража была недалеко — она прибежит на малейший вскрик Оды.

Ирана дрожала от страха, зная, что не будет другого случая приостановить движение запущенного ужасного механизма. Компаньонка спала в кованом железном кресле, под рукой стоял кувшинчик с вином. Она была толстой, уже увядшей дамой; улыбалась во сне, выражение глубочайшего удовлетворения отражалось на ее лице.

Ода играла среди роз с ручным олененком, евшим из ее рук. В саду наряду с розами было много диковинных животных, и он походил на Ноев ковчег, наполненный цветами и колючими кустами. Там же находился и попугай, уже виденный Жеаном. Уцепившись клювом за насест, он выделывал странные акробатические упражнения. Были в саду и маленькие собачки, украшенные ленточками, козочка с колокольчиком на шее и павлины, распускавшие веером хвосты.

Несмотря на свои пятнадцать лет, Ода де Шантрель выглядела девочкой, но не повадками, а выражением ожидания чуда на лице. Темно-красные ленточки в косичках придавали ей вид нарисованной Святой Девы.

Ирана преклонила колено перед ней, умоляя выслушать ее. Полагая, что речь идет о незначительной просьбе, барышня с очаровательной улыбкой попросила ее подняться.

Жеан был очарован ее розовыми пальчиками, не попорченными никакой работой. Никогда ему не приходилось видеть таких рук, тем более у своей матери.

— То, что я должна вам сказать, — очень важно, — тихо проговорила трубадурша. — Тайна эта довольно неприятная и ранит ваше сердце, но вы поймете, что я не могла молчать, когда она угрожает вам.

— Говорите, прошу вас, — попросила Ода, не переставая ласкать олененка, приникшего к складкам ее платья. — Я слышала о вас и знаю, что вы весьма искусны в своем ремесле. Кстати, мне очень хочется послушать ваше пение.

— Речь сейчас не о песнях, — вздохнула Ирана, — а о вашем будущем муже, высокочтимом и всемогущем сеньоре Орнане де Ги… Если можно, не перебивайте меня, так как это касается и вашей жизни.

И она стала рассказывать о событиях последних дней. Жеана восхищала точность, с которой Ирана выражала свои мысли. Каждое ее слово било в цель. Если уж Оду не убедило бы такое красноречие, никому не удалось бы поколебать ее убежденность.

Сначала улыбка постепенно сошла с лица девушки, ее красивые брови нахмурились, над восхитительным носиком пролегла вертикальная морщинка.

«Вот он, решающий момент, — подумал Жеан. — Она либо заплачет, либо кликнет стражу…»

И он положил руку на рукоять меча. Однако барышня не разразилась слезами, и очень быстро ее лицо обрело прежнюю безмятежность. Она даже вновь заулыбалась с тем невероятно спокойным видом, который был у нее недавно, когда она кормила олененка.

— Остановитесь, мадам, — спокойно, но твердо произнесла Ода. — Я вас понимаю, но хочу вам кое-что сказать. Во-первых, да будет вам известно, что я полностью доверяю Орнану де Ги, моему будущему супругу. Он настоящий рыцарь и не способен скрыть от женщины такую мерзкую болезнь. Если он и болен проказой, неужели вы и вправду думаете, что ему решительно все равно, заразит он меня во время первой брачной ночи или нет? Для этого нужно иметь очень черную душу.

— Не совсем, коль он считает себя излечившимся силою мощей, — возразила Ирана. — И если только монах Дориус убедил его, что кости святого Иома взяли на себя его болезнь.

— Я доверяю и аббату Дориусу, потому что ему верит Орнан, — продолжила Ода. — К тому же я не разделяю вашего скептицизма по поводу целительной силы мощей. Если Орнан считает себя выздоровевшим, значит, так оно и есть. Жена никогда не должна оспаривать мнения своего мужа: мужчины знают больше, чем женщины. Отцы церкви постоянно внушают нам это. Нам не полагается вмешиваться в мужские дела, так как умом мы их не поймем. Женщине уготованы чувства. Ее цель — рожать и любить, она не должна умничать.

Ирана вздрогнула. Ей с трудом удавалось подавлять раздражение и сохранять смиренный вид.

— Я верная христианка, — повторила Ода. — А Орнан долго сражался на Святой Земле. Если бы случилось с ним такое несчастье и он заразился бы дурной болезнью, то не думаете же вы, что Бог не поможет ему? Это немыслимо…

Она тихо засмеялась, будто речь шла о безобидной шутке.

— Ладно! — посерьезнела Ода. — Хватит притворяться. Мне все понятно. Вас подослал Робер! Его фантазии мне хорошо знакомы. Наш брак приводит его в ужас, и Робер готов на все, чтобы он не состоялся. Признайтесь, что это он попросил вас прочитать мне небольшую проповедь, я не буду сердиться.

Ирана не знала, что ответить. Ее растерянность вызвала новый взрыв смеха красавицы Оды.

— Бедняга Робер, — пробормотала барышня. — Он так трогателен в своем отчаянии, но в его мучениях я виновата лишь наполовину. Остальное доделывает его сердце. Я никогда и ничего ему не обещала. Он был очаровательным товарищем в моих детских играх. Отец его — разорившийся барон, живущий так же бедно, как и его крепостные. Мы с Робером часто играли в помолвку, свадьбу — это правда, — но нам тогда не было и десяти лет! Он был Ланселотом, а я Геньеврой. Он был Мерлином, а я Мелузиной. Он гонялся с деревянным мечом за бараном, воображая, что бьется с драконом… Наши головы были набиты бретонскими легендами. Мы клялись друг другу в любви и верности. Но все это было детскими забавами. Я выросла, а Робер де Сен-Реми так и остался пленником этих небылиц. Утонченная любовь существует лишь в балладах трубадуров. Я не хочу выходить замуж за неопытного юнца. У бедняги Робера и руки-то, наверное, слабоваты, не удержат меча. А люблю я Орнана потому, что он настоящий паладин, сеньор, который будет почитать меня и защищать. Я выхожу замуж по доброй воле, я не та девушка из сказок, которую родители продают какому-нибудь золотушному барону. Я очень счастлива, что меня выбрал барон де Ги, на большее счастье нечего и надеяться.

Ода грациозно взмахнула рукой, давая понять, что разговор окончен.

— Уходите, — сказала она. — Я совсем не сержусь на вас за эту злую шутку. Передайте Роберу, чтобы не вздумал продолжать. Орнан вспыльчив и может рассердиться. Это касается и вас. Уходите побыстрее, пока вас не заметили. Я никому не скажу о вашем визите. Передайте также Роберу, что время все лечит и бесполезно отправляться в Крестовый поход, которым он стращал меня, если я его покину. Коль он хочет умереть на Святой Земле, то пусть это будет во славу Христа, а не ради меня! Я совсем не заслуживаю такой жертвы.

Ирана и Жеан поспешно удалились, побежденные лучезарной улыбкой девушки, обращенной к олененку.

Когда они выходили из сада, Ирана залилась слезами.

— Теперь все потеряно, — проговорила она, закрывая лицо руками.

Проводник думал так же. Они в большом отчаянии возвратились на постоялый двор. Жеана больше всего поразила радостная безмятежность красавицы Оды.

Когда они сидели за столом перед миской с супом, Ожье с раздражением сказал:

— Ну, хватит, братцы, потешили дьявола и будет! Станете упрямиться, не миновать вам несчастья. Сматываемся, пока за нами не прислали стражу.

— Не сейчас! — бросила настырная Ирана. — Есть еще одна возможность — Дориус. Если мы докажем ему, что его обманули, он будет вынужден вмешаться. Ведь он служитель церкви в конце концов.

— Дориус? — засмеялся Ожье. — У него все поставлено на карту. Еще неизвестно, не духовные ли власти обязали его проводить Орнана де Ги к прокаженным, в наказание?

— Попробовать нужно, — заупрямилась трубадурша. — Мне стало известно, что сегодня вечером он крестит одного ребенка. Пойдем на церемонию, попытаемся с ним поговорить.

— Не нравится мне это, — проворчал Ожье. — Я уже потерял на этом деле одну лошадь, которую одолжил, чтобы доехать до Шантрелей. Было бы крайне неприятно вдобавок потерять двух друзей.

Его аргументы не поколебали решимости молодой женщины. Жеан вызвался проводить ее в часовню замка. Она представляла собой сооружение в старинном духе, где все еще крестили погружением в воду, как это делали первые христиане. И хотя такой способ вышел из употребления, Дориус, соблазнившись показушностью, решил, придерживаясь правил, использовать его.

Под галереей с аркадами из обработанного камня находился большой каменный чан. Когда Жеан и Ирана прибыли на место, вокруг чана уже стояла семья новорожденного.

Дориус, задрав рясу и подоткнув полу за витой шнурок, служивший ему поясом, спустился в чан.

Вода была ледяная, и хотя он и силился казаться прелатом, но не мог удержаться от гримасы. Родители приблизились к краю чана. Мать прижимала к своей груди младенца, завернутого в ватное одеяло.

— Мы назовем его Орнаном, — с дрожью в голосе сказала она. — В честь нашего сеньора, который скоро женится и которому мы желаем наследника такого же крепенького, как наш малыш.

— Да будет так! — изрек Дориус, засучивая рукава на своих пухлых руках.

Он взял у матери распеленатого ребенка и, шепча священные слова, погрузил его в воду. От холодной воды младенец забил ножками и заверещал.

Дориус поднял его над головой, чтобы с того стекла вода, и передал встревоженной матери — завернуть в одеяло. Неожиданно, когда он отнимал руки, младенец издал хриплый вопль издыхающего щенка и забился в страшных судорогах. Секундой позже его голова с открытым ртом и остекленевшими глазами откинулась назад. Он был мертв.

Мать взвыла и прижала ребенка к себе, пытаясь отогреть, вернуть к жизни, но все напрасно. Привлеченная криками отчаяния родителей, с улицы в церковь ввалилась толпа зевак.

— Плохое предзнаменование! — перешептывались они, узнав о случившемся. — Плохое предзнаменование!

Дориусу пришлось вызвать стражу, чтобы невредимым выйти из святилища; мать несчастного младенца хотела выцарапать ему глаза и обвиняла в том, что он собирался утопить ее ребенка; последнее обвинение было абсурдным.

Врач, спешно присланный Орнаном де Ги, подтвердил, что в данном случае смерть ребенка необъяснима, но такое часто происходит с младенцами, душа которых еще плохо укреплена в теле и может быть унесена простым сквозняком или во время глубокого сна.

Так что Дориуса нечего было винить в этом несчастье. Однако новость быстро разошлась по городу, и каждый увидел в ней зловещее предзнаменование, не сулящее ничего хорошего. Даже Ирана ужаснулась, поскольку подтверждались ее наихудшие опасения.

Прекратились песни и пляски. Подмостки опустели, а сказители отказались рассказывать скабрезные истории, которыми они угощали народ в предыдущие дни. Были даже такие, кто собирал вещи и без раздумий покидал город.

— Скверно, — повторил Ожье. — Грядут страшные времена, и лучше бы нам во все это не вмешиваться.

Жеан не был очень уж суеверен, но у него сжалось сердце при виде обезлюдевшего поля ярмарки и пустой арены, посреди которой три вороны клевали крошки. Впервые за многие годы ему захотелось перекреститься и помолиться в церкви.