ГЛАВА 9 ДЬЯВОЛЬСКОЕ ПИРШЕСТВО

В тот же вечер Гомело пригласил новых друзей в замок посмотреть, как он исполняет свои обязанности. По случаю празднеств обеды и ужины проходили в присутствии зрителей, так что простолюдины могли прохаживаться за деревянным барьером и любоваться своим сеньором и его будущей женой. Дориус тоже должен был участвовать в пиршествах, и Иране предоставлялась возможность переговорить с ним.

— Крестины, возможно, сбили с него спесь, — пробормотала она. — Теперь нам предстоит воспользоваться его пристрастием к суевериям и поколебать убеждения. Они направились в замок. В рядах зрителей у кумушек только и разговору было о зловещем предзнаменовании, случившемся во второй половине дня. К пугающим словам примешивались возгласы восхищения, относящиеся к гобеленам, которыми были увешаны стены, всем хотелось знать, что на них изображено. Стражники старались вовсю, сдерживая толпу зевак, направляя ее по определенному маршруту, не давая ей растекаться по прилегающим комнатам: если одни горожане остолбенели, пораженные красотой, то другие осмелели до такой степени, что стремились все потрогать.

— Если вас уличат в воровстве, то отрубят руку, — не уставали повторять стражники.

Пройдя бесконечным лабиринтом галерей и лестниц, Ирана и Жеан попали наконец в большой банкетный зал. В камине горело огромное дубовое полено, десятки толстых свечей с камышовыми фитилями освещали весь зал, вплоть до самых дальних углов. Перед камином стоял длинный стол. Орнан де Ги, желая похвастаться своею щедростью, приказал поставить перед приглашенными по отдельной тарелке, что делалось крайне редко: обычно полагалась одна тарелка на двоих. Уже давно вошло в привычку и пить из одного кубка. Но на этот раз Орнан хотел произвести впечатление на будущую супругу и доказать ей, что он способен жить на широкую ногу.

Хозяин замка Кандарек восседал в кресле с высокой спинкой, недвусмысленно давая понять, какое важное положение он занимает. По его едва уловимым жестам Жеан догадался, сколько усилий ему требовалось, чтобы не вытирать испачканные жиром пальцы о бороду, как это принято у огрубевших воинов. Гомело священнодействовал на середине зала, стоя в парадной ливрее, с его шеи свисал нагрудный серебряный крест. Держался он с достоинством, опьяненный тем, что является центральной фигурой, на которую устремлялись все взгляды, когда он приближался к очередному блюду.

Властным жестом Гомело приказывал слугам поставить его на отдельный столик, долго смотрел на него, словно гаруспик, изучающий внутренности принесенного в жертву животного, затем протягивал руку, выуживая умело выбранный им кусок. После этого он подносил кусок ко рту и медленно пережевывал его с глубокомысленным выражением на лице. Через минуту Гомело сам поднимал серебряное блюдо, относил к праздничному столу и ставил перед бароном де Ги. Таким образом, никто уже не мог подойти к блюду и всыпать в кушанье ядовитый порошок. Орнан первый накладывал с него на свою тарелку, пробовал и, если кушанье приходилось ему по вкусу, приказывал распределить остатки среди гостей. Он всегда выбирал самый лучший кусок, это было привилегией господина, хозяина дома, и барон не собирался с ней расставаться.

Гости ожидали сигнала к началу пиршества, всем не терпелось погрузить пальцы в кушанья. Жеан подумал, что весь этот церемониал имел целью лишь произвести впечатление на Оду и убедить ее в том, что она выйдет замуж за галантнейшего из паладинов.

Вот только у Дориуса, похоже, пропал аппетит, как будто недавний неприятный случай сузил его желудок. Попугай по-прежнему вертелся на своем насесте, и время от времени барон угощал его кусочком мяса, как сокола.

Блюда следовали чередой, Гомело откушивал из каждого из них и после каждой пробы вытирал пальцы тряпочкой, висевшей на поясе. Когда вкус пищи казался ему подозрительным или несоответствующим, он отсылал блюдо на кухню.

Жеан и Ирана старались привлечь внимание Дориуса, но тут произошло нечто необычное.

Гомело только что снял пробу с жаркого из молодого кабана, церемонно поставил блюдо перед бароном и ждал, когда тот соизволит отрезать кусок и положить на свою тарелку. Орнан де Ги громко разговаривал, его щеки раскраснелись от вина, немного разбавленного водой и медом. Своим ножом он отрезал часть ляжки и вонзил зубы в золотистую корочку.

Едва барон проглотил, как вскочил с хриплым криком. Казалось, он задыхался, остатки мяса вываливались изо рта, застревали в бороде. Липкие от соуса пальцы царапали вышитую гербами парадную перевязь.

Сначала все подумали, что он подавился костью. Такое часто случалось у невоздержанных в еде сеньоров. Дориус встал, Ода замерла от страха, ее лицо было бледнее обычного. Орнан издал страшный хрип и начал рвать на себе одежду, словно ему не хватало воздуха.

— От… отравили! — в ужасе завопил он, сознавая близкую смерть. — Яд! — Выкрикивая это, Орнан не сводил глаз с Гомело, грозя ему кулаком. — Предатель! — успел прохрипеть он и рухнул на стол, опрокинув кубки с вином и блюда с мясом.

— Ни до чего не дотрагивайтесь! — завопил Дориус. — Все может быть отравлено!

Гости, опрокидывая стулья, беспорядочно повыскакивали из-за стола. Напуганные словами монаха, они выплевывали пищу, которую жевали секунду назад.

Женщины визжали, мужчины чистили языки и губы рукавами. Смятение было неописуемым. Одни звали на помощь, другие требовали врача или аптекаря.

Дориус кричал, что он вполне может заменить доктора медицины. Он наклонился над бароном, который, сотрясаясь в конвульсиях, молотил руками и ногами. Хозяин Кандарека не желал безропотно покориться и умереть побежденным. Уже коченеющими руками он вытащил кинжал и теперь полз по полу, силясь дотянуться до Гомело. Его лицо посинело, как у повешенного, распухший язык почти вываливался изо рта. Но барон вслепую размахивал кинжалом, стараясь поразить ноги пробовальщика, от изумления превратившегося в статую.

До Дориуса, кажется, наконец дошло, чем было вызвано неистовство барона. Гомело в присутствии всех снял пробу с кабана и не умер. Это означало только одно: он подсыпал яд, когда шел ставить мясо перед Орнаном де Ги!

— Хватайте этого человека! — крикнул Дориус. — Он и есть отравитель!

На мгновение все оцепенели, потом стражники бросились к Гомело, грубо схватили его.

— Вы ошибаетесь! — залепетал бывший суконщик. — Я не виновен! Я ел то же мясо, что и барон, и, если бы оно было отравлено, я бы уже давно был мертв!

— Проверьте его перстни! — приказал Дориус. — Я уверен, что они полые, и в них находится ядовитый порошок.

Так же грубо стражники осмотрели его пальцы. И в самом деле, на правом указательном сиял большой кабошон; камень откидывался простым нажатием большого пальца.

— Ага! — торжествовал Дориус. — Порошок! Вы все свидетели…

— Это обыкновенное средство для пищеварения, — запротестовал Гомело. — Я принимаю его после работы, чтобы очистить желудок от всех соусов, которые мне пришлось поглотить.

— Уведите его! — шумел монах. — Покажите этот перстень аптекарю, я уверен, что он подтвердит наличие в нем яда. Этот подлюга отравил мясо после того, как попробовал его… но ему не повезло. Он не предполагал, что отрава подействует так быстро, раньше, чем он успел бы убежать. Тот, кто заплатил тебе за эту мерзость, провел тебя, дурак набитый!

Шум выпавшего из руки барона кинжала охладил Дориуса. Орнан де Ги еще не умер. Он хрипел с вытаращенными глазами. Аббат велел трем перепуганным слугам перенести барона в его апартаменты. Ода в истерике билась в руках своей кормилицы. Гости торопливо расходились с бледными, словно обескровленными, лицами.

Ирана вдруг так крепко сжала запястье Жеана, что ее ногти впились в кожу. Он взглянул на трубадуршу: мертвенная бледность разлилась по ее лицу, губа прикушена.

— Пойдем, — сказал он. — Не стоит оставаться. Похоже, Дориус взял на себя командование и вряд ли обратит на тебя внимание.

Он увлек ее; толпа любопытных беспорядочно разбегалась, погоняемая вдобавок ударами пик стражников, которым не терпелось очистить коридоры.

Тяжело дыша, Жеан и Ирана остановились у второй ограды. Кумушки уже расползались по городу, разнося ужасную новость. У всех на устах было слово «яд». Улицы заполнились горожанами, некоторые били себя в грудь и рвали волосы на головах. Оставшиеся дома выставили на подоконники фигурки святых. Народ толпился и на каменных плитах папертей церквей; многие вставали на колени, молились. Кое-кто принес с собой пепел, чтобы посыпать им голову или плечи.

Все со страхом ожидали грядущих событий.

— Гомело не виновен, — запинаясь, проговорила Ирана. — Он не мог умышленно всыпать яд.

— Я тоже так думаю, — откликнулся Жеан. — Но его виновность кажется очевидной. Если бы мясо отравили на кухне, Гомело был бы сейчас в таком же состоянии, что и барон.

— Кто-то злоупотребил его доверием, — убежденно сказала Ирана. — Ему внушили, что порошок в перстне совсем для другого… Возбуждающее средство, к примеру. Откуда нам знать? Он без всякой задней мысли подсыпал порошок в мясо.

Жеан пожал плечами.

— Пока ясно одно: бракосочетание не состоится, а красавица Ода спасена.

— Меня это не радует, если Гомело должен расплатиться своей жизнью за такую приятную новость, — прошипела Ирана, нервы которой были на пределе.

Они оба почувствовали, что не в состоянии сейчас возвратиться в таверну, и, смешавшись с толпой на паперти, ждали новых вестей, которые, возможно, сообщит капеллан. Но пока был слышен лишь гул голосов, произносивших молитвы. Аббат призвал горожан к самобичеванию, чтобы страданиями плоти отблагодарить Бога. Мужчины и женщины поскидывали одежды, готовясь стегать себя по спине и бокам камышовыми розгами, которые им раздавал ризничий.

Процедуре этой придавалось большое значение. В случае, если Орнан де Ги отдаст Богу душу, брак не состоится. Король подарит эти земли и замок одному из своих безземельных или малоземельных вассалов — чужаку, и придется приноравливаться к его прихотям… и, может быть, злым выходкам.

Дориус появился, когда темнело и уже зажигали первые факелы. Он объявил, что барон борется со смертью, но прописанные ему лекарства пока не действуют. Поворачиваясь, чтобы уйти, он заметил Жеана в толпе верующих и жестом позвал его.

— Ты мне нужен, — сказал Дориус, когда Жеан подошел к нему. — Ты хорошо знаешь все дороги и кратчайшие пути. Нам потребуется проводник, когда мы пойдем за помощью.

— А как он?.. — поинтересовался проводник.

— Плохо, — буркнул монах. — Три врача у его изголовья. Они исследовали мочу. Барон еще молод, его организм должен определяться горячей весенней кровью, а сейчас он полностью во власти флегмы, этого гуморального элемента, преобладающего в стариках. Яд будто нарушил все равновесие. В бароне поселилась враждебная ему сила. Я только что перелистал трактат, составленный на принципах галльских лечебных средств, но не нашел в нем ни одного действенного средства. Барон выплевывает все, что ему дают.

Продолжая говорить, Дориус направился в принадлежащие сеньору апартаменты.

— А пробовальщик? — осторожно спросил Жеан. — Есть доказательства его преступления?

— Аптекарь заверил, что в перстне содержался самый обычный порошок для улучшения пищеварения. Его испробовали на различных животных, и ни одно не пострадало. Но это не имеет значения, палач заставит его сознаться в преступлении. Если же он действовал по наущению лукавого, я испрошу у епископа разрешения на изгнание злых духов, чтобы очистить замок и его обитателей.

Жеан непроизвольно сжал головку эфеса меча. Монахи любили дьявола больше, чем следовало, потому что их власть держалась на его постоянном предполагаемом присутствии.

Они вошли в спальню барона, провонявшую мочой и испражнениями. Барон лежал на кровати совсем голый, его тело почернело и раздулось, больше походило на труп. Оно так быстро разлагалось, что теперь уже нельзя было определить, болен хозяин Кандарека проказой или нет…

— Да, разлагается, — пробормотал Дориус и перекрестился. — Но барон все еще в сознании, хотя и не может говорить. Мы попробовали дать ему рвотное из куриного помета, но, если он отравлен ртутью, его легкие и желудок уже превращаются в серебро. Удушье барона навело меня на мысль, что он был отравлен вытяжкой из обожженного свинца. Это ужасно, так как вскоре он начнет гореть изнутри, словно в его животе подожгли факел. Единственное средство спасти его — заставить изрыгнуть этот яд; мы уже пытались ввести в него настойки из различных экскрементов, которые всегда вызывают сотрясение желудка. Однако, как пишет Гиппократ в первой части «Первоначальных познаний» своего трактата, в подобном состоянии судороги, рвотная масса, напоминающая ржавчину, шумное глотание жидкостей, урчание в животе после проглатывания твердых субстанций, учащенное дыхание с приступами кашля являются самыми зловещими симптомами.

Жеану было противно подойти к кровати. Страх перед проказой пригвоздил его на пороге. Впрочем, он сразу подметил, что монах воздерживался прикасаться к барону, позволяя делать эту работу трем врачам, устроившимся у изголовья кровати умирающего.

Они обсуждали вопрос о необходимости пустить испорченную кровь, чтобы освободить сеньора от избытка флегмы, которая толкала его к смертельному концу.

Лицо Орнана опухло и почернело, глаза вылезли из орбит. Из уголков рта выступала пена, застревавшая в бороде; такую пену можно увидеть у загнанной лошади.

На грудь ему положили припарку из растолченной мальвы, но, похоже, она не приносила облегчения.

«Он умирает», — подумал Жеан, вспомнив, что такой конец недостоин рыцаря, не раз побывавшего за морем и сражавшегося за спасение Гроба Господня.

— Если Гомело признается, скажет о происхождении яда, мы, может быть, сумеем побороть болезнь, — процедил сквозь зубы Дориус. — Так что ты понадобишься, чтобы при необходимости проводить аптекаря в лес, дабы тот собрал нужные травы. Лес ты знаешь лучше, чем свой кошелек.

По винтовой лестнице они спустились в подвал, где с момента ареста Гомело подвергался допросу.

Зрелище было жалким. Пахло горелым мясом: палач прижег уши пробовальщика раскаленным стержнем. Бедный Гомело, бледнее, чем обычно, был привязан к дубовому креслу, его руки и ноги стягивали железные браслеты. Он потерял сознание, и подручный палача пытался привести его в чувство, поливая голову ледяной водой. От боли несчастный потерял контроль над собой, трясся мелкой дрожью в рубашке, испачканной мочой и калом.

— Палач легко обращается с ним, — нетерпеливо проговорил Дориус. — Надо бы поднажать, иначе барон умрет еще до рассвета.

Допрос возобновился, но пробовальщик дрожал, а его зубы так стучали, что трудно было разобрать слова; он, очевидно, оправдывался.

— Вы только послушайте! — крикнул Дориус. — Он говорит на жаргоне вавилонян! На языке демона, забытом уже несколько тысячелетий. Это — доказательство того, что он заключил союз с лукавым. Палач, поднажми немного, а то я подумаю, что ты сочувствуешь этому преступнику!

Опасная подоплека этих слов заставила палача удесятерить усердие, и теперь под сводами подвала не смолкали вопли пробовальщика.

— Только не трогайте его язык, — посоветовал Дориус. — Я хочу, чтобы он говорил поотчетливее. Как только он выдаст состав яда, аккуратно запишите и пришлите ко мне.

Мертвенно-бледный монашек-писец, дергавшийся возле палача, согласно кивнул.

— Пойдем, — сказал Дориус, увлекая Жеана к лестнице. — У меня слишком мягкое сердце, я не смогу смотреть на работу палача, когда он перейдет к дыбе. Я — не ты. Ты огрубел на войне и нечувствителен к подобным зрелищам.


Орнан де Ги боролся со смертью почти до полуночи. Дориус соборовал его и умолял исповедаться, но барон уже давно не мог произнести ни слова. Его язык так распух, что зубы врезались в него, и черная кровь стекала из углов губ. Тем не менее умирающий, казалось, слышал слова заупокойной молитвы и даже приподнял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. Но рука бессильно упала. Отвратительный запах царил в комнате, и врачи жгли благовония, пытаясь заглушить его.

В коридорах и переходах вовсю носились слухи. Служанки уверяли, что красавица Ода впала в оцепенение, глаза широко открыты, словно у принцессы из легенды, и ничто не может вывести ее из этого состояния. Конюхи говорили, что этой ночью луна окрасилась кровью и напоминала голову ухмыляющегося дьявола.

Говорили, что сто волков вышли из леса и выли под внешними стенами, а у их вожака была белая звезда между ушей.

Говорили, что тысячи лягушек вдруг повылезали из колодцев на большой площади, прыгали по паперти церкви, кричали противными квакающими голосами: «Отрекись! Отрекись!»

Говорили, что одна корова разродилась теленком с двумя головами, который умер, пропев «Верую» наоборот…

Говорили что угодно.


Душа вылетела из Орнана де Ги в тот момент, когда погасла последняя ночная свеча. Спальня погрузилась во тьму, когда он издал последний вздох. Все увидели в этом пагубный признак Божьего гнева.

— Высокочтимый и всемогущий барон Орнан де Ги, сеньор Кандарека умер! — провозгласил Дориус.

Подхваченная весть пронеслась по коридорам скорбной, повергающей в трепет молитвой.

Дориус уединился, чтобы шепотом отслужить мессу и попросить Бога принять душу доблестного усопшего без исповеди, поскольку его примерное при жизни поведение заслуживало благословения на полное отпущение грехов, обещанное всем воинам Христовым.

После смерти барона из пыточной прибежал запыхавшийся монашек: Гомело признался в том, что действовал по наущению дьявола.

— Ночью в полнолуние ему явилась гигантская жаба с красной лентой на шее и серебряным колокольчиком на передней правой лапе, — тараторил он, заглядывая в свои записи. — Она сказала ему, что зовут ее Иофрамадет и она якобы является демоном третьей величины люциферовой когорты, вышедшей из развалин Вавилона. Велев Гомело поцеловать себя в зад, согласно обычаю, установленному дьяволом Леонардом, у которого задница была все равно что лицо, жаба приказала обвиняемому собрать с нее слизь, высушить и растереть в порошок, затем отравить им барона и всех живущих в замке. Все это козни дьявола, с целью наказать сира де Ги за то, что он убивал сарацинов, являющихся сыновьями демона и находящихся под покровительством злого духа.

— Ну вот, больше нет сомнений в дьявольском сговоре, — торжествовал Дориус. — Имеет место тяжкое преступление. Суд пройдет быстро, согласно чрезвычайной процедуре «слушали и постановили»; мы проведем его при закрытых дверях, так как не годится простолюдинам вмешиваться в дела господ.

Жеану удалось не выдать свой скептицизм. Под пыткой любой признается в чем угодно. Добродетельная монашенка скажет, что она развратница, а бретонец согласится, что он мавр, лишь бы их признания положили конец мучениям. Ноги, раздавленные «сапогами», раздробленные кости с обнажившимися мышцами… Понятно, что Гомело пожелал поскорее покончить со всем этим, пока палач не добрался до остальных частей его несчастного тела.

— Есть еще кое-что, — заявил монашек. — Аптекарь исследовал мясо зажаренного кабанчика. И все оно оказалось отравленным; яд был настолько концентрированный, что хватило бы нескольких крупиц, чтобы вызвать мгновенную смерть. Если бы он сразу не подействовал на барона, то все сидящие за столом были бы умерщвлены.

— Слизь демона слишком едкая, — авторитетно заметил Дориус. — Гомело этого не предусмотрел. Ему следовало бы ослабить действие яда, примешав к нему немного золы или муки. Тогда яд не проявил бы себя так быстро, и Гомело мог бы сбежать.

Жеану не терпелось вмешаться.

— Но как Гомело удалось посыпать все блюдо? — спросил он, притворяясь простачком. — Если бы он сделал широкое движение рукой, мне кажется, все заметили бы… Возможно, кабанчик был отравлен во время переноски, между кухней и столом. По-моему, именно тогда кто-то остановил одного из слуг, приподнял салфетку, прикрывавшую пищу, и посыпал мясо порошком…

— Глупо! — бросил Дориус. — В таком случае Гомело умер бы на глазах у всех во время снятия пробы. Напомню тебе, что все мы видели, как он отрезал кусок, поднес его ко рту и медленно жевал.

— Наверное, он сговорился с сообщником, и тот оставил один кусок нетронутым, — произнес монашек, вступая в игру в предположения. — Но это весьма рискованно. Яд настолько концентрирован и летуч, что пылинки хватило бы, чтобы свалить Гомело на пол с пеной у рта. К тому же, по словам аптекаря, место среза тоже было пропитано ядом. Так что здесь речь идет о посыпке ядом, произошедшей после публичного снятия пробы, но перед тем как блюдо было поставлено на стол барона. То есть в промежутке, равном тридцати ударам сердца. Но в этом нет ничего удивительного. Маги, дающие представления на ярмарках, способны и не на такое. У них такие быстрые и обманчивые жесты, что никто и не замечает их. По моему мнению, Гомело подсыпал яд прямо у нас на глазах, и никто этого и не увидел. К примеру, он мог притвориться, что разгоняет ладонью пар, поднимающийся от мяса…

Жеан не верил ничему. Но возражать не стал, опасаясь вызвать гнев Дориуса, которого вполне устраивали признания пробовальщика.

— Ну, довольно, друзья мои! — нетерпеливо бросил монах. — Все это философское словоблудие, порождение греха познания. Главное, преступник сознался. Использованные для этого средства не имеют значения, поскольку здесь замешан дьявол.

С этими словами он отпустил проводника.

— Я пошлю за тобой, тебе придется отвезти послание в архиепископство, — напутствовал он. — Возможно, будет расследование. Гомело мог обзавестись сообщником из числа прислуги. Говорят, он много общался и с женщинами, а среди них наверняка есть ведьмы. Они могли околдовать его… Я все это должен знать. Если мне удастся заставить Гомело отречься от сатаны и мирских удовольствий, я спасу его душу, и господь наш Иисус простит его, когда он будет гореть на искупительном костре. Телесная смерть ничто, душа — вот главное. Никогда не забывайте об этом. Душа!

Жеан покинул замок, когда там уже спешно принимали меры, чтобы забальзамировать останки Орнана де Ги, которые разлагались так быстро, что врачи побаивались, как бы они не превратились в кучу тухлятины до восхода солнца.

Каменные изваяния святых на церковной паперти были накрыты черной вуалью. По улицам бродили группы самобичующихся с окровавленными плечами. Старушки-плакальщицы рвали на себе волосы с жалобными причитаниями.

Жеан поспешил вернуться в таверну «Черная кобыла», чтобы не видеть этого взрыва отчаяния, но и там его встретили печальные лица. Ожье, отталкивавший зевак, объяснил ему:

— Это Жакотта, одна из девушек борделя, любимица Гомело. Какой-то фанатик ударил ее ножом в грудь, сейчас она на последнем издыхании в комнате наверху.

Жеан не удивился. Можно было с уверенностью предположить, что в ближайшие часы гнев народа обрушится на всех, кто более-менее общался с отравителем Гомело.

Жеан поднялся на второй этаж. Зал с тюфяками заполнили девушки заведения, многие из них плакали. Жакотта лежала на тюфяке, окрашенном ее кровью. Ирана, стоя на коленях подле нее, прижимала к глубокой ране на ее груди комок корпии, липкой и красной.

— На нее напали в переулке за таверной, — пробормотала трубадурша. — Никто ничего не видел. Наверное, это какой-нибудь завсегдатай, знавший, что Жакотта пользовалась благосклонностью Гомело.

— Девушка что-нибудь сказала? — спросил Жеан.

— Она бредит. Потеряла слишком много крови до того, как ее нашли. Я послала за врачом, но не уверена, что он согласится прийти. Испугается.

Жеан наклонился над бедной девушкой. Когда Ирана меняла промокшую корпию на сухую, он рассмотрел рану, нанесенную острым предметом, ударом сверху вниз. Жакотта была красивой деревенской девушкой с белой кожей жительницы Нормандии, но теперь эта кожа посерела, цветом напоминая плохую свечу.

— Она пытается что-то сказать! — пронзительно закричала саксонка Ливия, показывая пальцем на рот несчастной.

Жеан приблизил ухо к бесцветным губам. Жакотта прошептала несколько слов, закрыла глаза и умерла.

— Что она сказала? — встревоженно спросила Ирана.

— Я не уверен, что правильно понял, — хрипло произнес проводник. — Она невнятно произнесла: «Меня убил попугай…»

— Как?

— «Меня убил попугай…»

Страшная фраза, непонятная. Она заставила задрожать всех присутствующих. Все знали о пристрастии барона к странной птице, привезенной им с Востока, — она сопровождала его во всех поездках.

Жеан вдруг вспомнил ужасный крик птицы, когда сеньор Кандарека выставил ее на обозрение любопытных несколькими днями раньше: «Ipse venenabibas». Сам пей свою отраву!

Кому птица адресовала ее? Гомело? Дьяволу? Вылетела ли она из замка во время агонии Орнана де Ги, чтобы прилететь сюда и отомстить? Случалось, что так поступали собаки или даже лошади… но птица? Все-таки птица эта была говорящая, она мыслила и…

Жеан отвел Ливию в сторону.

— Жакотта действительно была привязана к Гомело?

— Да, — ответила саксонка. — Он предпочитал ее остальным, и мы немного ревновали. Гомело говорил ей, что она, наверное, принимала лунные ванны, поэтому ее кожа такая белая. Он заваливал Жакотту подарками… Она надеялась, что когда-нибудь он бросит свое ремесло пробовальщика и вернется к профессии добропорядочного суконщика. Гомело мечтал вернуться к честной жизни, иметь слуг, сундук с бельем и рубашки из тонкого полотна.

Жеан приблизился к покойнице, с которой сняли всю одежду, чтобы смыть с нее кровь. Угловатая рана, нанесенная сверху вниз, по форме очень напоминала контуры клюва. Он вновь подумал о попугае. Убивать учили соколов. Некоторые сеньоры, не колеблясь, натравливали их на своих подневольных крестьян. А чем хуже попугай? Разве он не напоминает восточного сокола? Внешне они почти схожи. О странных существах, по прихоти баронов привозимых из далеких земель, известно было мало. Говорили, что у жителей тех краев, забытых Богом, довольно причудливые лица. Рассказывали об одноглазых великанах или о человекоподобных существах с одной огромной ногой, которой они, поднимая, создавали тень над своей головой. Был ли попугай просто птицей или существом, наделенным разумом? А что об этом думал Дориус?

Вернувшись к Ливии, Жеан попросил ее:

— Покажи мне вещи Жакотты, подарки, сделанные Гомело. Она, наверное, где-то хранила их?

Ливия провела его в подсобное помещение и указала на сундук из толстых досок. Жеан опустился на колени и открыл его. В сундуке находилось множество безделушек, вышитые кошельки, ленты, перстни со стекляшками вместо камней, ковчежец из латуни, зеркало из полированной стали с ручкой в форме рога единорога, выточенной из кости. Довольно скудное сокровище, одним словом. Жеан недоуменно посмотрел на коробочки с разноцветной пудрой и помадами.

— Это румяна и притирания, — пояснила Ливия. — Жакотта заказывала их у аптекаря, стоило это ей недешево, но благодаря им у нее всегда было ухоженное личико.

Среди ароматических мазей Жеан приметил глиняный горшочек, наполненный серым порошком.

— А это что? — спросил он. — Вроде не пахнет, бесцветный…

Ливия смутилась. Жеан осторожно взял горшочек. К нему была привязана маленькая ложечка, служившая для отмеривания содержимого определенными порциями.

— Что это? — нетерпеливо спросил Жеан.

— Это эликсир мужественности, — покраснела Ливия. — Жакотта тайно подсыпала его в еду и питье Гомело, чтобы он достойно вел себя в постели. Бедняга Гомеле был тщедушным, и его улитка была без рогов… Ты понимаешь, что я хочу сказать… Жакотта возбуждала его по своему желанию, надеясь таким образом привязать к себе. Гомело часто говорил ей: «Только ты, моя горлица, даешь мне наслаждение…» Он и не подозревал, что Жакотта превращала его вино в любовный напиток, в приворотное зелье.

— Любовный напиток… — задумчиво повторил Жеан. — А Гомело часто приходил сюда?

— Почти каждый день, тебе хорошо известно. Он говорил, что пробовальщику нужно наслаждаться жизнью любыми способами.

— Сходи за трубадуршей, — приказал проводник. — И никому ни слова о том, что мы тут нашли.

Ливия пожала плечами: ей не все было понятно. Ворча под нос, она ушла и вскоре вернулась, сопровождаемая Ираной.

— Кажется, я догадался, — тихо произнес Жеан. — Гомело попал в ловушку, которую ему давно готовили. Вероятно, барона собирались отравить еще несколько месяцев назад, а для того, чтобы попытка удалась, сперва обезвредили Гомело. Без его ведома у него выработали невосприимчивость к ядам.

— Что, что?.. — заикаясь, выговорила Ирана.

— Вот именно, — уверенно сказал Жеан. — Видишь этот порошок? Я не сомневаюсь, что он возбуждает мужскую страсть, не сомневаюсь и в том, что к этому любовному напитку добавляли ничтожные дозы того яда, который убил Орнана де Ги. Ежедневно принимая его с вином, Гомело обезопасил себя от губительного действия этой отравы. Это и называется невосприимчивостью к ядам. Он никогда не подозревал, как его провели. Мясо кабанчика было отравлено на пути от кухни к пиршественному залу. И если Гомело не стало плохо после снятия пробы, значит, он спокойно мог вкушать этот яд… Абсолютно невинный, он поставил блюдо с мясом перед бароном.

На лице Ираны появилась растерянность.

— Господи! — в замешательстве произнесла она. — Ты прав. Все аптекари знают, что достаточно каждый день принимать мизерную дозу яда, и организм привыкнет к нему, обезопасив себя от его пагубных последствий.

— Вот почему у Гомело был такой болезненный вид, — заключил Жеан. — Яд скрытно работал в нем, ухудшая здоровье. Отсюда и боли в желудке, причиной которых большей частью являлась борьба его организма, направленная на усвоение субстанции, поглощаемой им ежедневно, а он об этом и не знал.

— Метод безупречен, — промолвила Ирана. — Но кто все это задумал?

Жеан пожал плечами.

— Тот, кто снабжал Жакотту эликсиром мужественности. Может, Ливия знает?

Саксонка отрицательно качнула головой.

— Нет, — сказала она. — Жакотта была очень скрытной, наверное, потому, что боялась, как бы у нее не увели ее великого человека.

— Если ты все правильно рассудил, — заметила Ирана, — то это означает, что Гомело полностью невиновен в преступлении, в котором его обвиняют. Следует вести расследование в другом месте: допросить слугу, принесшего блюдо с мясом из кухни.

— Прежде чем поставить в известность Дориуса, — подчеркнул Жеан, — нужно достать результаты анализа этого порошка. Кто за это возьмется?

— Есть в городе один алхимик, — подумав, высказала предположение Ливия. — Его зовут Эфраим, живет он на улице Иудеев. Он здорово разбирается в разных смесях. Научился этому на Востоке. Мы иногда ходим к нему за советом, когда внизу у нас что-то болит.

— Проводи нас, — попросил проводник. — Если он подтвердит мою догадку, мы сможем добиться освобождения Гомело до восхода солнца.

Завернувшись в плащи, они покинули таверну до прихода сержанта ночного дозора, явившегося только за тем, чтобы констатировать смерть Жакотты. Поскольку скончалась девушка легкого поведения, дело не будет долгим, но Жеан с Ираной не хотели, чтобы обнаружилось их присутствие в местах преступления.

На улицах все еще читали псалмы, жгли благовония. На вывесках многих лавочек понавешали собак, на спинах которых черной краской было начертано имя Гомело. Несчастные животные раскачивались на ветру, их языки свисали на всю длину. Некоторые были даже кастрированы.

— Плохи дела, — буркнула Ирана под своим капюшоном.

Вот и улица Иудеев. Ливия условным знаком постучала кулаком по деревянному ставню. После долгой возни с засовами дверь открыли, и Ливия вступила в переговоры. Старик с длинными седыми волосами, с черной ермолкой на голове пригласил их войти.

— Прошу прощения, — сказал он, — но эта ночь — ночь злосчастья для моего народа. Еще немного, и нас обвинят в изготовлении яда, убившего барона. К этому мы привыкли. А что желаете вы?

Жеан поставил глиняный горшочек на прилавок и объяснил цель их визита. Лицо старика перекосилось от страха.

— Вы подвергаете меня большому риску, мессир рыцарь, — забормотал он. — Если в эту секунду вышибут дверь моей лавочки и увидят это снадобье, меня сразу обвинят в его изготовлении.

Он был так испуган, что только с большим трудом удалось его уговорить. Дав согласие, старик удалился в свою лабораторию, заставленную ретортами и перегонными кубами, чтобы определить природу порошка, найденного в сундуке Жакотты.

Ирана, Жеан и Ливия остались в темной лавочке, где не горела ни одна свеча; их окружало нагромождение стеклянной посуды, непонятных инструментов, слабо различимых в темноте. Ожидание тянулось долго.

Из каморки Эфраима распространялся зловонный запах. Наконец старик вышел из своего логова.

— Вы не ошиблись, — тихо промолвил он. — Этот препарат состоит из шпанской мушки, высушенной и растертой. Он обладает способностью сильно возбуждать половые органы. Средство было известно еще в ранней античности. К этому порошку примешали нечто, что я вначале принял за классического «змея фараона», получаемого из ртути, но вполне возможно, что мы имеем дело с сублиматом раствора римского купороса. Яд этот ужасный, он разрушает организм за несколько дней или часов, в зависимости от того, принят он в разведенной или концентрированной форме.

— Существует ли невосприимчивость к нему? — настаивал Жеан.

— Не исключено, — осторожно ответил Эфраим. — Хотя она никогда не была доказана… Некоторые полагают, что все это выдумки…

— Ладно! — прервал его проводник. — Может ли человек, ежедневно принимавший этот яд в течение многих месяцев, перенести сильную дозу и не умереть сразу?

— Такое возможно, — ответил алхимик. — Но это зависит от организма человека. Возможно также, что действие яда в нем лишь замедляется, и, чтобы умереть, ему потребуется времени больше, чем нормальному человеку.

— Сколько времени?

— Затрудняюсь сказать. Все зависит от срока привыкания. Три дня, четыре… неделя.

— Если это правда, то Гомело умрет, — промолвила Ирана.

— Лучше умереть от яда, чем в пламени костра! — отрезал Жеан. — Если мы не в силах спасти его жизнь, то по крайней мере постараемся избавить его от огня…

Эфраим поспешил вернуть глиняный горшочек посетителям. Он нисколько не скрывал своего желания выпроводить их побыстрее.

— Еще один вопрос, — не отставал Жеан. — Кто мог дать этот препарат Жакотте?

— О! Любой аптекарь, разбирающийся в травах, — увильнул от вопроса старик. — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы составить подобную смесь. Ее рецепты есть везде. Это может сделать знахарка или, по-вашему, ведьма. Врач, студент-медик… Многие цирюльники торгуют любовными помадами и возбуждающими средствами… А теперь попрошу вас уйти и забыть мое имя. Не хочу вмешиваться в ваши поиски, это обойдется мне слишком дорого.

Жеан вышел первым. Он уже выяснил все, что хотел. На улице Ирана подошла к нему.

— Ты идешь к Дориусу? — спросила она.

— Да, — ответил Жеан.

— Опасно… — проговорила трубадурша. — Не понравится ему то, что ты скажешь.

— Есть другой выход?

— Не знаю. Но я боюсь за тебя. Ты подвергаешь себя опасности ради человека, который, возможно, уже умирает… Слышал, что сказал алхимик?

Загрузка...