Замок спящей красавицы. Полное собрание сочинений. Том 2

Au bois dormant (1956)

Перевод с французского Б. Скороходова

Глава 1

Замок Мюзийяк, 7 ноября 1818 года

Это мое завещание. Через несколько дней меня не станет. Я сам подведу черту под своим безрадостным существованием. Но я пишу эти строки в здравом рассудке и клянусь честью, странные события, свидетелем коих я был, происходили в точности так, как я их опишу. Если бы они поддавались какому-то разумному объяснению, я, вероятно, не был бы доведен до столь печальной крайности. Да простит меня Всевышний и примет во внимание хотя бы то, что я не нарушил клятвы: вернул роду Мюзийяк это владение, из которого его несправедливо изгнали и куда я приехал, чтобы обрести здесь вечный покой. Для тех, кто ознакомится с моими записками — дальних родственников, адвокатов и, кто знает, может быть, ученых будущего века, — мне следует сделать несколько предварительных замечаний.

Я, Пьер Орельен де Мюзийяк дю Кийи, — последний представитель по прямой линии графов де Мюзийяк, которые ведут свой род — хотя тут и не все ясно! — со времен, непосредственно предшествующих религиозным войнам. Замок Мюзийяк построил мой предок Орельен, граф дю Кийи, в благословенном 1632 году, и мне достаточно обвести глазами кабинет, в котором я нахожусь в настоящий момент, чтобы увидеть портреты тех, кто жил в этих стенах: Пьер де Мюзийяк — друг маршала Тюрена, Эдуард и Пьер — советники парламента Бретани, наконец, Жак Орельен, мой несчастный отец, лейтенант полка Ее Величества королевы, гильотинированный в 1793 году, ровно двадцать пять лет тому назад. Моя бедная мать сумела бежать со мной в Англию. Я воспитывался там, у подножия меловых холмов Дувра. Иногда она, взяв за руку, вела меня через ланды на самый край какого-нибудь мыса и говорила, указывая пальцем на берег нашей Отчизны, похожий на опустившееся на воду облако: «Обещай мне вернуться туда, вырвать замок из рук тех, кто его присвоил, и захоронить останки графа, твоего отца, в склепе часовни, рядом с его предками… Ради меня!»

Моя дорогая мать поднимала к небу глаза, залитые слезами, и ей недоставало сил закончить фразу. Потрясенные, мы возвращались, и решимость моя крепла день ото дня. Да, я уеду во Францию, как только достигну того возраста, когда смогу предъявить свои права. В ожидании этого дня я работал как мог, укрепляя дух чтением, буквально проглатывая возвышенные произведения моего соотечественника графа де Шатобриана, а «Рене»[12] стал моей настольной книгой. Увы! Не был ли я, как и Рене, исключительным существом, обреченным на страшные испытания и трагическую любовь? Впрочем, о Клер рассказывать пока рано.

Итак, одинокий и озлобленный, рос я на берегу океана, до меня иногда долетали грохот битв и гул набата, возвещавшие Европе приближение Узурпатора. Время от времени нас посещали гонцы погибающей страны: либо вандеец, приехавший искать финансовой помощи, либо бретонец, бежавший от воинской повинности. При свечах они делили с нами скудный ужин, рассказывали, что происходит в замке.

После нашего изгнания Мюзийяк дважды переходил из рук в руки, и дважды новых его хозяев постигало несчастье. Первый, член Конвента, покончил с собой второй, откупщик государственной собственности, сошел с ума. Наши крестьяне усматривали в этих знаменательных ударах судьбы десницу Божию, мы стали склоняться к тому же мнению, когда узнали, что часовня наша была осквернена безбожниками. «Наши предки мстят за себя», — утверждала моя бедная мать, читавшая в то время с увлечением Льюиса, Мэтьюрина и Байрона[13] И эта женщина, отличавшаяся обычно мягкой набожностью, обращалась к святым Бретани — Ронану, Жильдасу, Корентэну, Тугдваллу — со столь страстными молитвами, что они более походили на проклятия.

Незадолго до краха 1815 года и падения Бонапарта моя бедная мать захворала. Что-то сломалось в голове ее, хранившей столько воспоминаний, скорби, химер. Она утратила способность ходить и временами теряла рассудок. После Реставрации у меня появилась возможность вернуться в милую Францию, но я не мог оставить больную, которая была мне дороже жизни, а от мысли перевезти ее на континент пришлось отказаться. Смирившись, я ждал конца с такой неизбывной тоской, которую не берусь даже описать. Новости, приходившие из Мюзийяка, усугубляли мое подавленное состояние: замок купил свежеиспеченный имперский барон Луи Эрбо. Говорили, что он весьма богат. Как я со своими скромными средствами сумею убедить этого выскочку вернуть земли предков? Возможно, мне и удалось бы получить небольшую часть пресловутого миллиарда, предназначенного эмигрантам, о котором тогда так много писали газеты, но для этого пришлось бы хлопотать при дворе, а я был в чужой стране, прикован к постели умирающей матери.

О, великий Боже, как я измучил Тебя своими молитвами! Я умолял Тебя излечить мою мать или же сделать так, чтобы мы оба умерли одновременно. И как в моменты помутнения разума я просил Тебя наказать семью Эрбо, которую причудливый ход моей переутомленной мысли сделал олицетворением торжествующего беззакония! Разве смел я предположить, о всемогущий Боже, что Ты исполнишь мою просьбу столь необычным и неожиданным образом!

В прошлом году мать моя тихо отошла в мир иной. За мгновение до того, как испустить последний вздох, она еще раз сжала мою руку и прошептала голосом, который я никогда не сумею забыть:

— Поклянись!..

Я поклялся все свои силы посвятить изгнанию Эрбо из колыбели нашего рода. Полный отчаяния, в одно прекрасное утро я сел на шхуну, направлявшуюся в Кале. Не стану описывать волнение, которое меня охватило, когда я ступил на землю Родины, но, видимо, мое лицо красноречиво говорило об этом, поскольку в первые дни моего путешествия меня окружали самым деликатным вниманием как трактирщики, почтмейстеры, так и простые люди — ремесленники, студенты и разодетые горожанки, которых обычно встречаешь в дилижансах. Несмотря на свою печаль, я был восхищен Парижем. Моя бедная мать часто рассказывала о красотах столицы и о меланхолической прелести парижского неба, но она ничего не говорила об очаровании громадных парков, созданных художниками, влюбленными в геометрию[14], об оживленных и широких проспектах с лавками, изобилующими самыми разнообразными и дорогими товарами, наконец, о дерзостном вдохновении улиц, расходящихся как спицы колеса от надменного монумента, призванного освятить победы узника Святой Елены, но ставшего из-за недостроенных арок символом падения тирана, что было избавлением для всех. Несмотря на угрызения совести, меня, должен сказать, манили соблазны, и поскольку я решил ничего не скрывать, признаюсь, что меня сразу же повергли в смущение многочисленные красотки. Представьте себе юношу, воспитанного среди траура, слез и бряцания оружия, привыкшего жить по-спартански, непрерывно разжигающего в себе горькое чувство мести и сдерживающего нежные устремления, свойственные этому возрасту, и вы поймете, что за человек был ваш покорный слуга: наивный и полный огня, отчаявшийся и в то же время жаждущий утешения. Потому обращенные ко мне, благодаря моей приятной внешности, улыбки казались жестокими ударами, оставляющими незаживающие раны. «Неужели, — думалось мне, — я настолько слаб, что продажное личико кокотки может отвратить меня от священной миссии!»

Вот почему решил я ускорить свой отъезд и заказал место в дилижансе, который менее чем за неделю домчал бы меня в Ренн, а оттуда, всего за два дня, в Мюзийяк.

Вскоре, проехав ланды, увидели мы первые сосны. Наконец-то я дышал воздухом Бретани! Вокруг слышалось жужжание пчел моей родины, и сердце воодушевляли возвышенные слова Рене: «Голос Неба говорил мне: „Человек, время возвращения еще не наступило, подожди, пока поднимется ветер смерти. Тогда ты полетишь навстречу неизведанным краям, туда, куда стремится твое сердце!“»

Разве мог я предположить, что совсем скоро ветер смерти подует мне в лицо!.. Дилижанс прибыл в Мюзийяк после обеда, под звон колокольчиков и удары хлыста. Лакей снял мой багаж, и некоторое время спустя я под вымышленным именем поселился в лучшей комнате постоялого двора. Из окна открывался вид на ярмарочную площадь, несколько старых особняков с величественными подъездами, кучку маленьких домиков и пышную зелень парка вдалеке, у горизонта. В этом парке, как помнилось мне, и стоял замок. Старое родовое гнездо графов де Мюзийяк было на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от моего обиталища. У меня подкашивались ноги от радости, страха, горечи и надежды. Мне хотелось кричать, и я повалился на кровать, сраженный взрывом чувств. Потом я вскочил на ноги; мне не терпелось пройтись по деревне, где я так часто гулял с матерью, будучи ребенком. Я достал из чемодана скромный сюртук, башмаки с пряжками и, посмотревшись в висящее над камином зеркало, убедился, что могу показаться на людях. Это я и не преминул сделать.

Без особых сложностей разобрался я в хитросплетении улиц и направил шаги свои в другой конец деревни — мне хотелось навестить нотариуса. Жив ли еще господин Керек? Если он не отошел в мир иной, то конечно же не откажется мне помочь. Было очень тепло — кажется, я забыл упомянуть, что дело происходило в мае, — я вошел в церковь, остановился на минуту под колоннадой, глядя на купель, у которой когда-то, во время таинства крещения, держал меня крестный отец мой, граф де Савез. И он исчез в водовороте революции, как и тетка моя Аньес де Лезе, и дочери ее — Франсуаза и Аделаида. Я — последний росток мощного некогда родового древа, беспощадно вырубленного под корень. Меня вновь охватило отчаяние. Когда я постучался к нотариусу, настроение мое было мрачным. Еще более испортилось оно, когда я узнал, что господин Керек умер и дела моей семьи перешли к некому Меньяну, о котором я прежде никогда не слышал. Впрочем, когда меня ввели в его кабинет, я вынужден был признать, что выглядит господин Меньян приветливо и дружелюбно. Глаза из-за очков смотрели с юношеским удивлением, что сразу расположило меня к нему. С самого начала почувствовал я, что могу довериться этому человеку. Он спросил, с кем имеет честь говорить.

— Пьер Орельен де Мюзийяк!

Меньян покраснел и крепко сжал свои маленькие изящные ручки.

— Господин граф, — пробормотал он с самым трогательным видом, — господин граф… Возможно ли это?..

Он подошел ко мне, в сильнейшем волнении, и некоторое время молчал, не в силах с ним справиться. Наконец самообладание вернулось к нему, и он попросил меня рассказать в подробностях, что с нами произошло.

— Боже мой… Боже мой… — твердил Меньян, пока я рисовал картину нашего жалкого существования в Англии, а он, сняв очки, рассматривал меня большими близорукими глазами, в которых читалась безграничная доброта. Когда я закончил, он с горячностью пожал мне руки.

— Никогда в жизни я не слышал ничего более трогательного! — воскликнул он. — Вы потрясли меня, господин граф! Прошу вас, располагайте мной!

— Прежде всего я хочу сохранить полнейшее инкогнито, — сказал я, — во всяком случае, до поры. Малейшего намека будет достаточно, чтобы вызвать подозрение и расстроить мои планы. Затем хорошо бы выведать намерения барона.

— Увы! — вздохнул нотариус. — Увы, господин граф!

— Что вы хотите сказать?

— Барон Эрбо — человек не болтливый. Признаюсь, я даже никогда его не видел.

— Как! А в день совершения сделки?

— Бумаги готовил не я. Сделку заключил мой предшественник, господин Керек, за несколько дней до смерти, упокой Господи душу его!

— А потом?

— Потом я часто встречал в деревне карету барона, много раз разговаривал с его слугой Антуаном, но случая поговорить с хозяином не имел ни разу.

— Как? Неужто вас никогда не приглашали в замок?

— Никогда. Эрбо никого не принимают.

— Почему?

— Они знают, господин граф, что замок принадлежит не им. Они купили его — между нами, за бесценок, — но чувствуют себя чужими в Мюзийяке. Никто из здешних жителей не снимет шляпу перед ними, если они появятся в деревне. Даже Антуан держится настороже. Люди в деревне не любят его и ясно дают это понять.

— Но…

— Не надо, господин граф, дело ясное! Вас ждут, словно мессию, а барон уже много лет трепещет в ожидании вашего возвращения. Стоит вам только показаться, и он уберется отсюда!

— Спасибо, — прошептал я, растроганный простотой и прямодушием нотариуса. — Но у меня нет намерения просто изгнать этого господина. У него, возможно, есть семья…

— Да, он женат, — сообщил нотариус. — У него дочь… И кажется, прелестная. Иногда она гуляет в парке по вечерам.

— Сколько ей лет?

— Двадцать. Ее зовут Клер.

— Она не виновата, — сказал я, — что отец ее разбогател на службе у Бонапарта.

— Конечно!.. Но ей известно, какие чувства наши жители питают к их семье. Похоже, она очень страдает от этого. К ней часто вызывают доктора. Говорят, она немного… странная. Все это очень грустно.

— Может быть, из-за нее Эрбо и ведут затворнический образ жизни? — предположил я.

— Нет, господин граф. Они прячутся, потому что знают, с какой враждебностью местные жители относились ко всем, кто владел поместьем после вас. Сначала замок купил некто Мерлен, чем вызвал в деревне настоящий бунт. Несчастного чуть не забросали камнями, он еле успел спрятаться. Выходя из замка, он видел висящие на ветвях дуба чучела с надписью: «Смерть членам Конвента!» Его собак отравили. От одиночества и страха он повесился. Через несколько месяцев появился Леон ле Дерф. Ему тоже устроили невыносимую жизнь. Я не могу перечислить все унижения, которым его подвергали. Дошло до того, что он не выходил из дому без ружья. Он худел, дичал и в конце концов потерял рассудок. Его увезли в карете, и было слышно, как он кричал и колотил кулаками в дверцу. Замок несколько лет стоял без хозяина. Наконец в день отречения тирана его купили Эрбо. Они, вероятно, хотели укрыться подальше от Парижа, где шла охота за приверженцами императора. Наши люди не особенно беспокоили их, видя, что новые хозяева ведут себя скромнее прежних. Чтобы лучше понять ситуацию, господин граф, достаточно сказать, что при выезде они всегда опускают занавески в карете, так что нельзя рассмотреть даже профилей сидящих внутри.

— Знаете, — воскликнул я, — мне их жаль! Я сейчас же напишу им и предложу разумный компромисс, потому что не хочу пользоваться их несчастьем. Увы, я не очень богат, но никто не говорит…

Нотариус воздел руки горе, как священник перед алтарем:

— Позвольте сообщить, что вы владеете значительным состоянием. Мой предшественник, господин Керек, умело вел дела покойного графа Мюзийяка. Я также старался делать все от меня зависящее. Мы еще поговорим о ваших делах, но и так ясно, что, какие бы претензии ни выставил барон, вы сможете выкупить замок.

— Слава Богу! — воскликнул я. — Да благословит вас Небо! В таком случае я не буду медлить.

Нотариус поклонился, вызвал клерка, тот принес чернильницу. Он соблаговолил сам очинить перо, которым я набросал письмо, более любезное, чем предполагал вначале. Но меня не покидала мысль о несчастной девушке, ставшей, как и я, жертвой безумия людей и эпохи. Предложенная мною сумма была для них сущим подарком, но в то же время я дал им ясно понять, что в случае отказа могу быть не только щедрым, но и жестким. Пока я писал, Меньян отошел к окну и рассеянно глазел на рыночную площадь.

— Я как раз вижу, — сказал он, когда я посыпал исписанный лист песком, — слугу барона, того самого Антуана, о котором я вам говорил. Он пришел за покупками. Полагаю, господин граф, было бы лучше всего передать письмо с ним.

Я согласился и наспех прочел вслух написанные мною строки. Он чуть не подскочил, услышав предложенную сумму, и покачал головой.

— Господин граф слишком добр, — проговорил он наконец, — но я сомневаюсь, что барона убедят ваши доводы.

— Что ж, попытаемся!

Я раскланялся, нотариус любезно проводил меня и указал слугу Эрбо. Тот как раз покупал свечи и несколько пучков конопли, но мне было не до него — на площади я увидел нашу старую карету, и сердце мое бешено забилось. Улисса по возвращении на Итаку встречала собака. Увы, наша верная кобыла давно издохла, а передо мной стояла древняя, потрепанная годами колымага. Трогательный символ прежней роскоши! Я подошел к ней, погладил дверцу, на которой едва виднелся наш фамильный герб — золотой крест на лазурном поле. Там, возле кареты, пахнущей кожей и дегтем, мне явился образ графа — моего отца, я увидел его так явственно, что задрожал от страха и у меня подкосились ноги. «Будьте покойны, батюшка, — мысленно произнес я, — сын ваш полон решимости сдержать клятву, и прах ваш с почетом вернется в замок, в котором вы родились!» Но тут появился слуга со множеством свертков в руках.

— Эй, — крикнул я, — передай это письмо господину барону Эрбо!

— От кого? — буркнул грубиян, насторожившись.

— От графа Мюзийяка дю Кийи! — бросил я гневно.

Этот деревенщина, едва услыхав имя, поклонился мне до земли, побросал как попало свертки на сиденье, взмахнул хлыстом и так пустил лошадь, что карета чуть не развалилась. Я не мог сдержать улыбку. Мое поручение будет вскоре выполнено, и барон задрожит от страха за толстыми стенами и высокими башнями пока еще принадлежащего ему замка.

Вдруг меня охватило желание увидеть родовое поместье, и, выйдя из деревни, я быстрым шагом направился к деревьям, наполовину скрывавшим стену парка. Через несколько минут я был у ограды замка. Слава Богу, она не пострадала от ужасных событий, разоривших страну. Тем не менее во многих местах верхняя часть стены была разрушена поваленными ураганом деревьями, и я, цепляясь за корни и ветви, легко пробрался в парк. Из-за отсутствия надлежащего ухода кустарник в нем разросся сверх всякой меры, и я не без труда определял верный путь. Но, выбравшись из окружавших меня со всех сторон зарослей, сразу узнал тропинку, ведущую к пруду, и меня охватило сладостное волнение. Я дал волю слезам. Мне хотелось броситься на землю, целовать ее, приникнуть грудью к камням, которые были для меня дороже всего на свете. Наконец перед моим очарованным взором предстала величественная картина неподвижного водного зеркала, простирающегося до самого замка! Душа моя возликовала: «О Мюзийяк, сын твой вернулся!» Упав на колени на глинистом берегу пруда, я возблагодарил Господа за счастливое возвращение. Легкий вечерний ветерок, подобный дыханию надежды, гнул тростник и развевал мои волосы. Я был уверен в победе и безмятежно смотрел на родовую колыбель. Не поддаваясь воздействию времени и бурь, замок устремлял в небо величественные башни, увитые до самой кровли густым плющом. Флюгеры в виде вздыбившихся драконов вращались в прозрачном голубом дыму, поднимавшемся из труб. Заходящее солнце золотило окна фасада, и тут я заметил на террасе изящную фигурку в светлом платье — девушка в задумчивости облокотилась на перила, пальцы ее сжимали букет цветов.

— Это она! — вздохнул я и побледнел.

Вечерняя грусть, легкий плеск волны о берег пруда, стечение самых необыкновенных впечатлений делали эту нечаянную встречу более сладостной, нежели тайное свидание. Но девушка из замка была дочерью самозванца, а я, законный владелец поместья, вынужден прятаться, словно вор. В конце концов любопытство возобладало над возмущением, и, укротив свою злость, я пробрался через заросли тростника к террасе, над которой носились стрижи. Невинное дитя не догадывалось о моем присутствии. Силуэт ее четко вырисовывался на пурпурном небе. Не различая лица, я видел только пальцы, обрывавшие лепестки розы. Благоухая, они падали к моим ногам. Из окна гостиной доносились слащавые звуки спинета[15], и на миг я испытал угрызения совести: умиротворение, спокойствие — вот что я вознамерился разрушить. Из-за меня создание, чей облик навечно запечатлеется в моем сердце, обольется слезами! Но воля матери — для меня закон. Я не забыл ее уроки, хотя меня смущала их безжалостная суровость. Пока я стоял в замешательстве, предаваясь горьким размышлениям, послышался женский голос.

— Клер! — услышал я. — Клер!

Девушка вздохнула и исчезла. Я повторил про себя ее имя, совершенно беспричинно показавшееся мне очаровательным. Клер! Во всяком случае, ее я пощажу…

Опускалась ночь, по водной глади пробежала рябь, лягушки начали свой концерт. Словно ящерица, проскользнул я вдоль террасы к службам. У амбара я внезапно остановился. Часовня исчезла. Вернее, она рухнула в траву: колонны раскололись, разбились арки. Там, где она некогда высилась, буйствовал чертополох. Словно слепой, я сделал несколько шагов с вытянутыми вперед руками. Ноги спотыкались о вековые камни. Меня охватил ужас. Но, слава Богу, нет! От самого страшного испытания я был избавлен. Склеп оставался в неприкосновенности. Вход скрывала плита алтаря с изъеденным временем крестом, который пауки заплели паутиной. В этот миг я понял ожесточение людей из деревни, мне стало ясно, почему погибли Мерлен и ле Дерф. Я ощущал одновременно гнев одних и страх других — настолько безутешное величие святого места делало осязаемым совершенное кощунство.

— Боже мой, — прошептал я, — прости их и прости меня!

Я перекрестился, чтобы отвести проклятие, обрушившееся на Мюзийяк… Я еще не знал, что оно повиснет и надо мной и что вскоре настанет мой черед стать безвинной жертвой, избранной судьбой для искупления преступления!

…Кто бы ты ни был, читатель, потерпи, пока я передохну одно мгновение в моем бесконечном восхождении на Голгофу. Позволь мне еще раз пережить этот торжественный момент, когда я, стоя перед развалинами фамильного святилища, повторял страшную клятву. В этот миг судьба моя еще была на перепутье. Потом она подхватила меня и низвергла во мрак. За что, Господи, за что? Разве я плохо поступил, предложив Эрбо незаслуженно высокую сумму в качестве отступного? Может быть, следовало оставить их в покое? Может быть, следовало очистить сердце от ненависти, которую посеяла во мне моя несчастная мать? Неужто было суждено Клер, как и мне, заплатить за все кровью?

…Я ничего не знаю. Меня окружает тьма. В душе моей царит ночь. Ну же, Бог мести, еще одно усилие! Помоги мне поднять тяжелый пистолет. Пусть прольется и моя кровь. Да будет мне дано соединиться с возлюбленной и уснуть подле нее сном Тристана!..[16]

Обессиленный, вернулся я на постоялый двор с исцарапанными шипами лицом и руками, с сердцем, исполненным любви и отчаяния. Увы, я уже был влюблен в девушку, которую едва разглядел, и ненавидел свою любовь. Я долго стоял, облокотившись о подоконник, глядя, как поднимается в небе луна, и слушая вой собак в деревне.

Наконец я лег и погрузился в мучительный сон, полный кошмаров. А между тем то была моя последняя мирная ночь…

На следующий день я вновь встретился с Меньяном и договорился с ним о действиях на тот случай, если барон Эрбо примет мои условия. Дела мои были очень запутаны, и я с трудом следил за пояснениями добрейшего нотариуса. Мне не хватало того здравого смысла, благодаря которому отцу и деду удалось за несколько десятилетий скопить значительное состояние. От них я вообще унаследовал лишь благородную осанку, приятное лицо и неумеренную любовь к верховой езде. От матери же мне достался, наряду с сильной склонностью к мистицизму, меланхолический и угрюмый нрав, мешавший уделять должное внимание делам. Из всей беседы я понял только, что адвокат брался в двадцать четыре часа, полностью собрать предложенную мной сумму. С этой целью я подписал великое множество бумаг, и мы назначили встречу на следующий день.

К вечеру я решил совершить верховую прогулку по ближайшим окрестностям. В Мюзийяке нетрудно найти приличную лошадь. Я остановил выбор на резвой полукровке, и вскоре она бешеным галопом неслась к недалеким ландам. Стремительная гонка опьянила меня, и я целиком отдался ей. Душистый воздух лугов трепал мои волосы, грудь переполняла тонкая смесь запахов чебреца, утесника и майорана, кровь бурлила в жилах, как молодое вино. Но затем я пустил лошадь шагом, утомленный чрезмерностью нахлынувшего счастья, и в сознании ночной звездой в штормовом море всплыл образ девушки с розой. Я совсем отпустил поводья и погрузился в то состояние задумчивости, которое даже самой острой боли придает некую сладостную привлекательность. Нет, конечно же, я не мог любить незнакомку, лицо которой скрыла от меня ночь. Она была лишь тенью, дуновением ветерка, мечтой, наядой, поднявшейся из пруда вместе с вечерним туманом. Напрасно я пытался выбросить из головы навязчивое видение. Напрасно старался, призывая на помощь разум, вызвать в себе презрение к дочери мужлана, получившего дворянство с помощью интриг. Все равно сердце звало ее, губы сами собой шептали ее имя. Чувства мои уже не подчинялись зову чести, я воспылал такой страстью, что потерял голову, повторяя как безумец: «Клер! Клер!» — и мне казалось, что окружающая меня природа разносит повсюду ее имя с пением птиц, шелестом ветра, с журчанием родника в камнях: «Клер!.. Клер…» Я был самым несчастным и самым счастливым из смертных…

Лошадь сбилась с пути, а я не заметил этого и весьма удивился, когда увидел, что она бредет по дороге, ведущей к замку. Фасад его был обращен к ландам, в противоположную от деревни сторону, и отделен от нее парком. Для того, чтобы попасть на центральную аллею, ведущую к воротам, следовало сделать довольно большой крюк. Пока я решал, стоит ли ехать дальше, рискуя встретить того, чьей смерти желал порою, позади раздался шум кареты. Скрыться? Уже не успею. Но у меня было время свернуть в рощицу, примыкавшую к парку слева от меня. Едва я успел съехать с дороги, как показалась карета. Это был экипаж Эрбо. Лакей криком и кнутом подгонял лошадь, и наша старая карета раскачивалась на рытвинах, как лодка на морских волнах. Потерял он рассудок или крайняя необходимость заставляла его так гнать лошадь? Не успел я разрешить для себя этот вопрос, как произошло то, чего я так опасался: послышался треск, и карета резко накренилась, едва не рухнув на бок. Антуан пытался справиться с лошадью — та была вся в пене. Я пришпорил своего скакуна и устремился к нему на помощь. Мне удалось удержать испуганное животное, пока этот негодяй не спрыгнул с козел, не взял лошадь под уздцы и не успокоил ее. Хлопнула дверца. Я обернулся. Боже мой! Какими словами выразить то, что я почувствовал? Потеряв самообладание, я не смел шевельнуться. Я не сводил взгляда с девушки, которая стояла, придерживая рукой дверцу кареты. Она была удивлена не меньше моего и смотрела глазами лани, загнанной охотником в густой кустарник. В глазах ее было столько страха, что внезапно ко мне вернулось хладнокровие. Я соскочил на землю, церемонно поздоровался с ней, представился. Произнося приличествующие случаю слова, я изо всех сил старался запечатлеть ее черты в памяти. Даже сейчас, несмотря на последовавшие ужасные события, я без всякого усилия вспоминаю золотистые локоны возле уха, робкую улыбку, глаза небесной синевы, маленькую руку на дверце кареты, испуганный взгляд невинной девушки… Она ответила слегка дрожащим голосом. Я не ошибся. Это действительно Клер! Клер, дочь барона Эрбо.

— Не бойтесь, — вымолвил я. — Я здесь оказался случайно, просто прогуливался, и счастлив, что смог помочь вам в трудном положении.

В знак благодарности она склонила голову и, придерживая край платья, подошла к кучеру, изучавшему сломанную ось.

— Карета сможет ехать? — спросила она.

— Надеюсь, — пробормотал слуга тоном, который мне очень не понравился. — Сейчас поправлю.

— Поторопитесь!

Чувствуя, что мое присутствие становится неуместным, я собрался откланяться и сесть в седло, но очаровательное создание остановило меня:

— Господин граф, я хочу немедленно засвидетельствовать вам глубочайшую признательность…

Она понизила голос, страха в нем больше не было, и жестом предупредила готовые сорваться с моих губ возражения.

— Знайте, — прошептала она, — ваше письмо произвело благоприятное впечатление. Отец сам подумывал уехать отсюда… по слишком очевидным причинам… Увы! Во всяком случае, я буду сожалеть об этом.

— Мадемуазель!

— Я вас ни в чем не упрекаю, — поспешила произнести она. — Замок всегда принадлежал вам…

— Уверяю вас, что…

— Мы проводили здесь дни свои в тоске… Не только из-за окружающего нас недружелюбия. Людская злоба — ничто. Ужаснее враждебность неживой природы.

Она вздохнула, разгладила ладонью край платья цвета летних лугов и продолжила, пока лакей чинил ось:

— Правда состоит в том, что моим родителям страшно здесь жить. Безмолвие окружающих лесов, уныние песчаных равнин, где редко увидишь стадо, крики куликов над прудом — все это кажется им дурным предзнаменованием…

— А вам? — воскликнул я.

— Мне?.. Мне хорошо в этом печальном жилище. Я люблю голоса теней, тайны, о которых шепчут древние стены. Временами мне кажется, что я догадываюсь, почему повесился несчастный Мерлен, а преемник его потерял рассудок.

Пока она говорила, тонкие черты ее лица постепенно охватывало странное возбуждение, а сверкающие глаза, казалось, видели за моей спиной какую-то страшную, но захватывающую сцену. Движением, в котором было столько непосредственности, что она не усмотрела в этом ничего оскорбительного, я взял девушку за руку и с жаром пожал ее.

— Мадемуазель… — начал было я.

Но она осторожно высвободила руку.

— Приходите завтра, — произнесла она с улыбкой. — Отец будет ждать вас с господином Меньяном. Он собирался писать вам, но теперь я просто расскажу ему о нашей встрече.

— Значит, я могу считать себя приглашенным? — воскликнул я с горячностью.

Антуан уже проверил свою работу на прочность и взгромоздился на козлы. Я хотел открыть дверцу, но Клер с легкостью птички опередила меня и скрылась за опущенной занавеской кареты. Антуан, щелкнув языком, тронул лошадей. Экипаж пропал в легком вечернем тумане. Вскоре стал слышен лишь стук копыт, а потом наступила полная тишина.

Какое перо смогло бы описать чувства, разрывавшие в тот момент мое сердце? Почти мгновенно переходил я от безумного возбуждения к крайней подавленности. Я то повторял, как ребенок: «Завтра я ее увижу! Завтра я ее увижу!» — то каялся и просил прощения у матери. Затем, охваченный страстью, я вновь во всех деталях с мрачным удовольствием вспоминал прекрасные черты ее лица и грациозные движения, повторял ее слова, в которых пытался найти скрытые приметы любви, столь же пламенной, как моя. Мы едва успели расстаться, а я уже страдал от ее отсутствия и требовал леса и поля неблагодарной родины возвратить мою возлюбленную. Потом, поддавшись какой-то черной меланхолии, я удивлялся, что барон никого ко мне не прислал, и начинал подозревать эту романтичную девушку в том, что она замышляет какую-то отвратительную интригу, чтобы вызвать насмешки или даже грубость по отношению ко мне со стороны своего отца. Внезапно она стала казаться мне слишком смелой для человека, страдающего, по общему мнению, нервным истощением. Тогда я принимался обвинять себя в чудовищной черствости и гордыне и, пришпорив кобылу, заставлял ее мчаться стрелой, высекая из камней искры.

Я известил Меньяна о нечаянной встрече и попросил его сопровождать меня на следующий день в замок, после чего, разбитый, с пылающей головой, вернулся к себе. Я едва притронулся к пище, приготовленной трактирщиком с великим тщанием, как будто тот догадывался, что под скромной внешностью его постояльца скрывается владелец Мюзийяка, вернувшийся из изгнания. Но действительно ли я вернулся из изгнания? Не останусь ли я несчастным скитальцем до тех пор, пока не сумею покорить сердце своей возлюбленной? Занятый этими и другими, еще более горькими мыслями, я рано поднялся в свою комнату, надеясь, что усталость избавит меня от терзаний.

Этого не случилось. Шли часы, а желанный покой все не приходил. Вскоре мне на лицо упали бледные лучи луны, что привело меня в исступление. Я быстро оделся и встал у окна, тщетно пытаясь хоть немного освежиться ночным воздухом. Тяжелые тучи нависли над горизонтом, по краям их временами вспыхивали молнии, освещая на несколько мгновений верхушки деревьев, глухо рокотал гром, но над моей головой тучи рассеялись, в темной синеве неба, словно рой светлячков, показались звезды. И вновь во мне, будто изголодавшийся зверь, проснулось безумие. Не в силах больше переносить муку, я встал на подоконник, спрыгнул на землю, уцепившись за глицинию, которая осыпала меня дождем ароматных лепестков. Деревня спала, двери домов крепко заперты. Я был наедине со своей тенью, и мы с нею двинулись в путь, безмолвно, как призраки. Час спустя я уже ощупью пробирался вдоль старой ограды замка — с самого начала я знал, что не смогу противостоять соблазну повторить вчерашнюю вылазку. Да, я стал в каком-то смысле призраком, поскольку дух мой никогда не покидал замка, несмотря на расстояние, разделявшее нас. И если иногда легкое потрескивание паркета или поскрипывание отворившейся под собственной тяжестью двери вселяли на мгновение страх в сердца обитателей замка, я мог с полным правом считать, что в тот момент был там: прошелся по залу или задел створку. Я мог бы — теперь-то знаю, что должен был! — дождаться завтрашнего утра, следующего дня, и тогда, возможно, грядущий кошмар миновал бы меня. Но так хотелось еще раз увидеть, одному, без свидетелей, дом своего детства, так хотелось прикоснуться рукой к заросшим мхом камням, услышать, как играет ветер в башенках замка! Мне хотелось посмотреть на окно, за которым спала та, что лишила меня сна. Мне хотелось… Боже мой, как передать все то, чего желает сердце юноши?.. Я шел по тропинке, освещенной лунным светом, и лишь любовь моя опережала меня.

Миновав дорожку, огибающую пруд, я вышел на длинную аллею, где отец когда-то учил меня ездить верхом. Аллея эта, огибая весь парк, выходила к парадному входу в замок. Прежде она содержалась в совершенном порядке, посыпалась песком и речным гравием. Теперь же наполовину заросла травой, и время от времени я спотыкался об обломившиеся ветви, упавшие деревья. Я шел не спеша, испытывая глубочайшее удовольствие от прогулки по парку, окружавшему замок, который вскоре вернут мне и который через несколько часов примет меня навсегда. Любовь была главным предметом моих мечтаний, но меня занимали и другие достаточно приятные мысли: я уже думал о том, что надо восстановить часовню, залечить раны замка, привести в порядок парк, сад и огород. Пруд надо будет вычистить, а может быть, и осушить, если близость стоячей воды причиняет Клер неудобства. Я ведь был уверен, что она останется со мной, чтобы царствовать в поместье, к которому вернется его прежняя красота. Строя радужные планы, я бродил под кронами деревьев, охваченный невыразимым восторгом, когда до ушей моих донесся странный звук. Нет, то было не эхо глухо рокочущей за горизонтом грозы… Звонил колокол замка… Он бил медленно, через равные промежутки времени, как на похоронах, распространяя в ночи душераздирающую тоску. Сейчас уже наверняка за полночь. Кто же звонил в колокол? Барон? Но он запирался у себя в комнате, как только наступала темнота. Антуан? Может, в замке пожар? Эта мысль повергла было меня в отчаяние, но я быстро преодолел его — я заметил, что колокол звонил очень тихо, будто чья-то осторожная рука смягчала удары. Кто же тогда?.. Клер?.. Клер развлекалась после ночной прогулки тем, что заставляла петь бронзу, сливая голос металла с сокровенным голосом собственной восторженной души? Увы! Как бы ни было привлекательно это предположение, оно вряд ли имело под собой основание. Скорее всего, какой-то бродяга дергал за веревку колокола, чтобы испугать обитателей замка. Но он бы ударил раз изо всех сил и убежал, а загадочный звонарь не спешил, его монотонная мелодия походила на сигнал. Может быть, звонили для меня? Я тотчас отбросил безумную мысль. Но если мне удалось выбросить ее из головы, то из сердца я не смог вытеснить ее до конца, и капля по капле оно стало наполняться острой тревогой и непреодолимым желанием разгадать тайну. Колокол смолк, и мгновенно в природе что-то изменилось. Я весь дрожал, вслушиваясь в звуки, которые всего несколько минут назад, как сельская музыка, очаровывали меня, а теперь вдруг приобрели зловещий смысл. Я всячески старался приглушить звук шагов, вглядываясь в стоящие во мраке деревья и вздрагивая при уханье совы. Эхо возвращало глухой рокот далеких раскатов грома. Следовало бы вернуться — столько предзнаменований предостерегало меня. Но отступить? Никогда! Я прошел суровую школу и не боялся никого, будучи уверен в своих силах. Кроме того, у меня не было никаких причин заподозрить что-то неладное. Я просто ощущал безотчетную тревогу, которая легко объяснялась поздним часом, местом, где я находился, и неожиданным звоном колокола.

Прошло некоторое время, прежде чем в слабом лунном свете я увидел фасад замка с запертыми ставнями, с двумя башнями по бокам. Во дворе никого не было. Над крыльцом я разглядел колокол, с него свешивалась цепь. Ни души! Я мысленно укорял себя. Кого надеялся я встретить здесь в глухой ночной час? Как всякий бретонец, я суеверен, а в детстве меня часто волновали романтические и жуткие сказки, которые так любят рассказывать по вечерам в Арморе[17]. Но пока я оставался вне стен замка, пока чувствовал над головой широкое небо, детские страхи не волновали меня.

Итак, я смело пошел вперед и приметил свет в одной из комнат маршальской башни, названной так в честь знаменитого маршала Тюрена, который однажды провел в ней ночь. Башня возвышалась слева от главного корпуса, прежде в ней располагалась библиотека отца. Со двора в нее можно было попасть через большую стеклянную дверь. Я направился к ней, стараясь производить как можно меньше шума. Кто-то заболел, наверное, и мне вспомнились вдруг слова Меньяна о частых вызовах врача для Клер. Я еще больше встревожился и бросился к башне в неописуемом волнении.

Дверь была закрыта. Тем не менее сквозь ромбы стекла я мог видеть горящие свечи в канделябре на маленьком столике. Одним взглядом я охватил все предметы в комнате: мебель, картины, столик на колесиках с неубранным ужином. Однако прежде всего мое внимание привлекла странная группа. Три человека сидели в креслах, расставленных полукругом. Я тотчас узнал Клер, сидевшую ко мне лицом. Никогда раньше я не видел расположившихся вполоборота ко мне мужчину и женщину, но у меня были все основания полагать, что это барон и баронесса Эрбо. Все трое сидели неподвижно, но не как спящие, а словно восковые фигуры с руками, покоящимися на подлокотниках, со слегка склоненными головами. Острое пламя свечей колебалось в неуловимых потоках воздуха и отбрасывало на застывшие фигуры пляшущие тени. От моего дыхания стекло запотело, а я был настолько пора жен, что даже не догадался отстранить лицо. Не веря глазам своим, я все пристальнее всматривался в надежде, что хоть кто-нибудь из троих все же пошевелится. Я желал этого всеми фибрами души. Я мысленно взывал к Клер: «Встаньте!.. Заговорите!.. Ведь это ужасно!..» Но все трое сохраняли приводящую в ужас неподвижность, безмолвие; трепетность жизни оставила их. Они мертвы! Страшная мысль резко, как удар, пронзила меня. Мертвы?.. Полноте! Согнутым пальцем я тихонько постучал по стеклу. Сейчас они обернутся… Что я скажу им? Будут ли мои объяснения убедительны? Но мой стук не нарушил оцепенения смерти. Ни одна рука не шелохнулась. Ни у кого не всколыхнулась грудь. Ничто не могло прервать их жуткого, безмолвного собрания. Свет падал прямо на лоб и щеки девушки, и я обратил внимание на крайнюю ее бледность. Можно было подумать, что некто во время беседы заколдовал их и превратил Клер и ее родителей в статуи, но теперь я уверился в том, что их глаза смежил вечный сон. Надо было действовать немедля. Позвать на помощь? Разбудить Антуана? Но у этого лакея очень уж гнусный вид. Я предпочел действовать в одиночку.

Я навалился на дверь и почти влетел в комнату — створки были всего лишь прикрыты. Я вошел на цыпочках, взял подсвечник и поднял его над головой, чтобы лучше разглядеть сцену. Увы, я сразу убедился в тщетности любых действий. Толстый затылок барона (я сразу узнал его по элегантному туалету и перстню с выгравированной короной на пальце правой руки) был точно такого же цвета, что и свечи в канделябре. В памяти осталась жуткая деталь, истинность которой я удостоверяю, — в его бакенбардах жужжала муха, она ползала по уху, не вызывая ни малейшего подергивания кожи. Я подошел к нему, попытался нащупать пульс, однако прикосновение к ледяной руке вызвало у меня легкий стон. Я отступил назад и ударился локтем о кресло баронессы. Та медленно завалилась набок, как потерявший равновесие манекен.

Я заметался в ужасе возле трех тел, сраженных непостижимой болезнью, убивающей быстрее чумы! Легкий ветерок из приоткрытой двери колебал пламя свечей в канделябре, веса которого более не могла стерпеть моя дрожащая рука, и ковер был уже в пятнах воска. Я поставил подсвечник на стоящий в стороне ломберный стол и машинально поднял веер мадам Эрбо. Также машинально я положил его рядом с ней на столик и перевел взгляд на Клер. На ней было все то же зеленое платье с буфами на рукавах, изяществом которого я восхищался всего несколько часов назад. Волосы ниспадали на плечи, руки лежали на коленях. Она сидела в кресле, обитом бархатом с узором из кувшинок, напоминая Офелию, уснувшую в ложе из цветов и водяных растений, мне стало дурно от отчаяния и осознания того, что любовь моя погибла в самом начале своей весны.

Итак, предчувствие не обмануло меня: колокол звонил в тот момент, когда моя возлюбленная испускала последний вздох! Это ее отходившая душа изливала жалобный стон, убегая далеко от меня и доверяя ветру последнее «прости». О несчастный! Я продолжал жить, зачем-то продолжал дышать подле той, что навсегда покинула меня! Заливаясь слезами, я тщетно призывал смерть. Изумленная душа моя с трудом различала вокруг самые обычные предметы. В течение некоторого времени — мне показалось, что это длилось бесконечно, а на самом деле, вероятно, прошло не более минуты — я оставался в полнейшей прострации и все ждал, что вот-вот потеряю сознание и упаду без чувств. Тыльной стороной ладони я вытер потный лоб, и ко мне постепенно вернулся разум. Я еще раз оглядел чудовищную сцену: барона, его жену, Клер — троих совсем еще недавно не знакомых мне людей и занявших теперь такое место у меня в сердце! Я стоял среди них как гость, прихода которого ожидали. При моем приближении разговор их прервался, и я нашел три трупа. Что делать? Бежать в деревню и привести врача? Это было бы самым разумным действием, но мне недоставало сил, чтобы уйти. В этой тройной смерти было нечто настолько загадочное, что меня сдерживал неясный страх, я даже усомнился в себе. Эти чувства настолько захватили меня, что, несмотря на весь ужас, я решился еще раз дотронуться до руки барона. Руки Клер я ни за что бы не коснулся. И вновь пришлось признать очевидное. Смерть действительно унесла их, как ранее прибрала поочередно предыдущих владельцев замка — Мерлена и ле Дерфа. Печальная уверенность усилила мое смятение, охваченный паникой, которую ничто уже не могло сдержать, я направился к выходу. И тут вдруг я услышал, как где-то в замке хлопнула дверь. Одним прыжком я выскочил во двор. Обезумев, я уже не соображал, что делаю: то ли ищу помощи, то ли хочу спрятаться. Признаюсь, я убегал! Я бежал, не зная, что устремляюсь навстречу еще большему кошмару…

…После многих дней и недель мучительных размышлений клянусь вам, читатель, что в своем рассказе я ничего не опустил, добросовестно изложил все, что произошло в первой половине той жуткой ночи. В памяти моей навсегда запечатлелись невероятные события, невольным свидетелем которых я стал. Вот почему я продолжаю без колебаний свое повествование, пусть даже то, о чем далее пойдет речь, и покажется просто неправдоподобным. Ибо я уверен в том, что видел своими глазами. И именно потому, что видел это, я готов принять смерть.

Глава 2

Я мчался по аллее, которая только что привела меня к замку. Мною владело единственное желание: покинуть это проклятое место, где больше не было моей возлюбленной. Обезумев от горя, я двигался наугад в сильнейшем волнении, о чем вскоре мне пришлось пожалеть. В какой момент я сошел с аллеи? Не знаю. Луна наполнила подлесок призраками, рисовала тропинки там, где царили непроходимые заросли, отворяла ложные проходы в колючем кустарнике. Я заблудился, потерявшись в этом заколдованном мире, зачарованный голубым светом, который то открывал, то закрывал передо мной пути к спасению. Помню, как я обо что-то ударился, упал и очнулся под деревом, в которое врезался на бегу. Голова болела. Я поднес руку к лицу и различил на ней темные пятна, по всей видимости кровь. Я долго лежал без движения, стараясь собраться с силами и перебороть обморочное состояние. Постепенно я приходил в себя и уже собирался встать, чтобы продолжить путь, но меня остановили странные звуки. Неподалеку раздавался равномерный скрип, источник и природу которого я не мог сразу определить. Это походило на поскрипывание качающегося на ухабах неровной дороги старого экипажа. Испугавшись, я спрятался за поваленное дерево, о которое споткнулся. Скрип все приближался, сопровождаясь приглушенным стуком, похожим на удары разбитых лошадиных копыт о траву.

Я был в полном сознании, уверяю вас! Превозмогая головную боль, я старался как можно лучше все увидеть и услышать. Передвигающийся в темноте предмет был повозкой, в этом я больше не сомневался. Внезапно догадка пронзила меня и повергла в неописуемый ужас — теперь я узнал характерный скрип. Наша карета! Она медленно ехала по заросшей травой главной аллее, ее колеса давили гравий, ломали ветки, она двигалась с какой-то величественной неспешностью, вызвавшей в моей воспаленной памяти картинки детства, легенды о погребальном экипаже, увозившем покойников. Карета в парке так поздно?.. Тем не менее это был не бред. Я все отчетливее слышал приближающиеся звуки. Гроза, бушевавшая вдалеке, стихла. Тишина была настолько полной, что малейшие ночные шорохи приобретали особую выразительность. Внезапно я увидел карету в конце длинной дорожки лунного света, усеянной пятнами теней. Странный экипаж, казалось, плыл как корабль по молочно-белой воде. На козлах виднелась фигура кучера, возвышаясь над расплывчатыми очертаниями лошади, которую окружал как бы легкий туман. Несмотря на расстояние четко вырисовывались колеса, за каждой спицей ползла ее тонкая тень. Экипаж двигался как на прогулке, медленно покачиваясь на неровностях дороги.

С бьющимся сердцем я смотрел, ждал и задавался вопросом: не за мной ли едет карета и не назначила ли меня судьба жертвой жестокого грядущего испытания?

В игре света и теней лошадь казалась огромной и черной. Из ее ноздрей вырывались струи пара, позвякивала уздечка. Когда экипаж входил в тень, слышались лишь глухие удары подков, топчущих высокую траву, и неровный скрип катящейся кареты. Но затем сказочный свет вновь открывал взору мерно переступающие ноги лошади и сверкающие бока кареты. Против воли я вытянул шею, пытаясь рассмотреть людей, выехавших на эту необычную прогулку, и мне показалось, что занавески подняты. Угадывались фигуры двух человек, развалившихся на сиденье, и еще одна, напротив них. По мере того как карета приближалась ко мне, картина становилась все более четкой, как будто я смотрел в подзорную трубу, которую наводят на резкость. Сначала я узнал широкий рукав зеленого платья, затем луна осветила волосы Клер, ее тонкий профиль, и я впился зубами в пальцы, чтобы не закричать. Клер повернула голову к кустам, где прятался я, и, несмотря на бледный свет, придававший лицу зловещий оттенок, я заметил блеск ее глаз в тот момент когда карета проезжала мимо. Одновременно я узнал и ее попутчиков по ночной прогулке. Не знаю, откуда берутся силы, чтобы описать все это, ведь руки у меня до сих пор дрожат при воспоминании о волнении, сдавившем мне тогда горло. Барон попыхивал сигарой и, далеко выставляя руку, стряхивал пепел, постукивая по сигаре пальцем, на котором блестел массивный перстень. Пятна света и тени играли на его бакенбардах, на манишке, на сюртуке. Рядом с ним баронесса небрежно играла веером — тем самым веером, который в смертный час упал на ковер у ее ног. Нет, нет! Я стал жертвой видения, галлюцинации, вызванной тем, что я ударился головой о дерево. И потом, этот восковой оттенок на щеках Клер, оказавшейся теперь, когда карета проехала мимо, лицом ко мне, эта мертвенно-бледная маска, по которой словно масло стекал лунный свет, разве они не плод моего лихорадочного воображения? Но в то же время я видел, как ложится под колесами трава, слышал сопение лошади и скрип кареты. Больше того! Тянувшийся за каретой шлейф дыма сворачивался в прозрачные кольца, и дуновение ветра донесло до моих ноздрей аромат табака… Внезапно карета растворилась в тени. Я задержал дыхание, как будто надо мной нависла ужасная опасность. Неужели карета исчезла? Неужели она провалилась сквозь землю вместе с сидящими в ней призраками?.. Но вот она так же неожиданно появилась вновь, уже теряя резкость очертаний, а раскачивающиеся над ней неровные тени ветвей, казалось, увлекали ее в небытие. Она таяла в ночи. Мне хотелось броситься за ней, догнать, пощупать. Но я не мог двинуться с места. Я долго с сомнением и подозрительностью вглядывался в кустарники. Затем послышалась мелодичная песнь соловья, и колдовство рассеялось. Я вышел из укрытия и направился к аллее, по которой странный призрак проследовал мимо. На блестевшей от мелкой росы траве виднелись две параллельные борозды, которые уходили под расплывчатый свод, образованный кронами деревьев: следы колес. Боже мой, почему в ту минуту я не утратил рассудок? Скольких неприятностей можно было бы тогда избежать! Скольких слез!

В голове рождались тысячи самых ужасных подозрений, и я стоял посредине аллеи, не замечая задевавших меня черными крыльями летучих мышей, но страх все же почти прошел, и чары голубой ночи уже не могли расстроить мои нервы. Я пытался решить непостижимую проблему с противоречивыми исходными данными. Мертвы ли они? Живы ли? Ведь очевидно, что может быть либо одно, либо другое. Когда же глаза обманули меня? Я колебался, не зная, что признать истиной. С того момента, как я вступил за стены замка, мне казалось, будто я попал в сказку, в одну из тех страшных легенд, что рассказывала по вечерам моя бедная мать.

Но я не бредил! Более того, во мне росло любопытство. После долгих колебаний я все же решил вернуться в замок. Я не мог уйти побежденным! Надо, несмотря на все подстерегающие меня скрытые опасности, найти улику, доказательство. Если возлюбленная моя действительно мертва, я откажусь от своих планов. Но если она жива, если… Я перекрестился, чтобы заручиться поддержкой ангелов света, и осторожно направился к замку, избегая полян, дорожек, площадок — короче, освещенных луной открытых мест. Я тщетно вслушивался в ночь, но не услышал ничего, кроме трелей соловья и далекого кваканья лягушек…

Я долго осматривал двор перед замком, куда ложились тени двух башен с фантастическими очертаниями флюгеров. Неужели я поддамся страху, находясь так близко от цели? Шепотом я подбодрил себя и, решившись, несколькими прыжками преодолел те десять или пятнадцать метров, что отделяли меня от гостиной. За стеклянной дверью все еще горели свечи. Когда я отважился заглянуть внутрь, меня пронзил леденящий холод. Все трое находились там. Но уже сидели в других позах. Они переместились! Черт возьми! В самом деле, раз они совершали прогулку по парку, то и вернулись в гостиную только что… Думаю, что меня спас порыв гнева, здоровая реакция крепкой натуры, которую я унаследовал от отца. Я решительно вошел в комнату.

— Разрешите представиться. Мюзийяк!..

Мои слова отозвались эхом в пустой гостиной. Никто не шелохнулся. Лишь пламя свечей слегка дрогнуло, когда я проходил мимо, и вокруг меня заплясали тени, на какое-то мгновение как бы оживив окаменевшие фигуры семьи Эрбо. Они сидели в тех же креслах, что и в первый раз. Но барон придвинулся поближе к жене и положил руки на подлокотники, а в пепельнице догорала сигара. Баронесса поставила на соседний столик корзинку с вышиванием, на пальце у нее появился наперсток. Клер… Но неужели не ясно? Стояла такая тишина, которая убедила бы любого скептика. Было совершенно очевидно, что тела эти лишены жизни, как восковые фигуры, выставляемые в музеях, где иногда, ради вящего удовольствия публики, их приводят в движение скрытыми пружинами. Но, может быть, и передо мной просто превосходно выполненные манекены?

Едва только эта безумная мысль пришла мне в голову, как я тут же с презрением отбросил ее и, чтобы заставить замолчать упрямый внутренний голос, который вот уже час изводил меня самыми нелепыми предположениями, повинуясь, не знаю какому, инстинкту насилия и страха, схватил блестевшие в корзинке ножницы, замахнулся и, целясь в руку барона, быстрым движением нанес удар. Лезвие угодило в большой палец правой руки. Из глубокой раны потекла какая-то коричневая жидкость, сразу же застывшая, а меня помимо воли охватил нервный смех. Барон был настолько давно мертв, что кровь уже застыла у него в жилах. Я мог сколько угодно изощряться, резать… Мне все равно не вырвать этих троих из объятий смерти.

У меня подкосились ноги, устоял я лишь усилием воли, кроме того, от удара, рассадившего мне лоб, раскалывалась голова. Я выронил ножницы и осенил трупы крестным знамением. Потом побрел из комнаты не в состоянии уже ни думать, ни страдать. Я был настолько измотан, что плохо соображал, куда направляюсь…

Когда я подошел к постоялому двору, над деревней занималась заря, из последних сил я вскарабкался на балкон своей комнаты, рухнул на кровать и провалился в сон, подобный смерти.

Проснувшись несколько часов спустя, я обнаружил, что пребываю в сером ватном мире, как только что освободившаяся от бренного тела душа в преддверии вечности. Кто я? Какая тяжелая печаль давит меня? Удивленные глаза мои увидели незнакомую комнату. Лошади били копытами по мостовой. Где-то поблизости кудахтали куры. Внезапно я понял причину своих терзаний: счастье навсегда оставило меня. Охваченный мучительной болью, я стал проклинать день, когда родился, и день, когда принялся строить безрадостные планы.

К чему оставаться мне в Бретани? Не лучше ли уехать за границу и там, вдали от не принявшей меня в свое лоно родины, умереть хотя и в безвестности, но с пользой для дела? С тем капиталом, что собрал для меня нотариус, я легко найду выгодное занятие в Америке, этой земле обетованной для изгнанников. Я уже мысленно рисовал себе свое будущее, как в дверь постучали. Это был слуга, которому поручили передать мне, что господин Меньян ждет меня в общем зале.

Господин Меньян! Что сказать ему?.. Заканчивая свой туалет, я обдумывал различные предлоги, под которыми можно было бы избежать возвращения в замок и скрыть свое поражение. Но ни один из них не показался мне убедительным, а правда была настолько невероятной, что нотариус наверняка сочтет меня сумасшедшим, если я все расскажу ему. И напрасно я буду настаивать на том, что действительно все это видел своими глазами. Мне возразят, что мне почудилось. К тому же, если признаться, что я был в парке и даже в гостиной замка, то, зная мое враждебное отношение к барону, мне несомненно припишут убийство и его самого, и домочадцев. Следовательно, надо молчать. Но тогда Меньян поведет меня туда!.. Я буду вынужден в третий раз увидеть… Боже милосердный! Я почувствовал, что бледнею при одном воспоминании об ожидающей нас сцене.

Время шло, а в голову не приходило ничего, что могло бы спасти меня. Я устал, мне казалось, что за эту чудовищную ночь голова моя поседела. Мне едва хватило сил, чтобы устоять на ногах. Уже спускаясь по лестнице, я все еще разрывался между самыми противоречивыми решениями и не мог остановиться ни на одном из них.

Нотариус встретил меня с той же предупредительностью, что и накануне. На коленях он держал объемистый портфель, закрытый на замок.

— Здесь у меня, — проговорил он, похлопав ладонью по коже, — все, чтобы поставить его на колени. Но, извините ради Бога, господин граф, вы не заболели?

— Ничего особенного, — ответил я. — Простое волнение…

— Действительно, — признал этот милейший человек, — мы приближаемся к торжественному моменту. Я и сам…

Он лихо осушил стоявшую перед ним рюмку и добавил вполголоса:

— Я тоже не прочь сказать ему пару слов, этому барону Эрбо. Моя карета ждет на площади, и через четверть часа…

— Я думаю… — начал я.

Он хитро улыбнулся:

— Господин граф может во всем положиться на меня. Все будет сделано как подобает!

— Однако…

— Ни слова больше! У меня есть опыт в подобных делах, а потому — вперед!

Любезно и почтительно взяв меня под руку, он двинулся к двери.

— Не к чему торопиться, — робко запротестовал я.

— Куй железо, пока горячо! Если предоставить Эрбо время для размышлений, он может передумать. Сейчас барон все еще под впечатлением вашего приезда и готов принять любые условия. Завтра он воспрянет духом и будет поздно.

Я уступил, приободренный уверенностью и доброжелательностью своего спутника. Кроме того, слишком явная нерешительность могла показаться подозрительной. С другой стороны, в силу какого-то временного помутнения рассудка — иначе не объяснишь — меня стала интересовать та отвратительная ситуация, из которой я только что желал выпутаться. Вероятно, из всех неудачников я был самым несчастным и самым жалким. Но мне было любопытно присутствовать в качестве стороннего наблюдателя при крахе собственных надежд, и потому я решительно занял место в кабриолете подле нотариуса, декламируя про себя сонеты Шекспира.

Кто в состоянии объяснить загадку человеческого сердца, способного в момент, когда оно разрывается от обрушившихся на него ударов, испытывать отчаянное удовольствие от острейшей боли? Убаюканный мерным покачиванием экипажа, я забавлялся подобными мыслями и слушал болтовню нотариуса, пребывая в оцепенении, в котором так хотелось остаться навечно. Нотариус же видел себя хозяином положения: он уже устанавливал арендную плату, заключал выгодные сделки, клялся, что менее чем в пять лет восстановит подорванные дела. С моей стороны было бы слишком жестоко разубеждать его, заявив о своем желании отказаться от борьбы.

Вскоре кабриолет уже ехал вдоль стен замка, и меня стали осаждать воспоминания, от которых я впал в состояние глубокой депрессии. Меньян заметил произошедшую во мне перемену.

— Возможно, нам следовало перенести визит, — сказал он. — Видимо, господин граф, вас лихорадит.

— Усталость, — прошептал я, — дорога… Но на свежем воздухе мне уже гораздо лучше.

— Простите меня за настойчивость, — проговорил он.

Воцарилось молчание. Кабриолет медленно поднимался по аллее, ведущей к воротам замка. Я узнал место, где в первый и последний раз разговаривал с Клер. Это было вчера, и это было в другой жизни. Вчера она еще жила, а сегодня… Затем мои мысли потекли в другом направлении. Я подумал, что три человека не могут одновременно скончаться от болезни и не могут все вместе, одновременно — о, это было бы чудовищно! — принять решение положить конец своему бренному существованию. Следовательно, некий неизвестный преступник… Но я тут же отбросил это безумное предположение. Разве я не был уверен в том, что сам видел, как они ехали в карете, разве не чувствовал запаха сигары барона? Правда, чуть позднее в гостиной… Я не сумел сдержать стон, и нотариус участливо склонился ко мне:

— Вы очень бледны, господин граф. Одно ваше слово, и мы вернемся!

Но я решил испить скорбную чащу до дна, раз уж нельзя совсем отвести ее от моих губ. Завтра у меня будет еще меньше воли, и, следовательно, я подвергнусь еще большей опасности. Я отрицательно покачал головой, и мы въехали во двор. Со вчерашнего дня там ничего не изменилось. Слева я увидел все еще приоткрытую дверь в гостиную. Между башнями с криками носились старые вороны, лучи весеннего солнца праздничным светом падали на стены, делая их еще более серыми и, как мне показалось, более враждебными. Во дворе не было ни души.

— Замок спящей красавицы, — проворчал Меньян, ожидавший, вероятно, более любезного приема.

Он остановил кабриолет у подъезда, и мы вышли.

— Эй, кто-нибудь! — позвал он.

Я чуть не сказал ему, что напрасно он теряет время, ведь обитатели замка уже никогда более не услышат нас, но меня слишком отвлекали попытки сохранить хладнокровие и перебороть слабость, отнимавшие у меня последние силы. Попутчик мой взялся за цепь колокола, и раздалось несколько ударов, от которых у меня в жилах застыла кровь. Колокол издавал заунывные звуки, мне показалось, что я опять стою в кустарнике и слушаю его скорбную музыку. Я потянул Меньяна за рукав, призывая вернуться в деревню.

— Черт побери, господин граф, не раньше, чем мы узнаем, почему эти люди, пригласив нас, заставляют ждать!

Он был вне себя и принялся звонить с еще большим усердием. Дверь открылась. На пороге появился кучер и низко поклонился нам.

— Соблаговолите следовать за мной, господа… Господин барон сейчас примет вас.

— Очень надеюсь, — проговорил надменным голосом нотариус.

Меня трясло, как в лихорадке. Нотариус пропустил меня вперед, и я последовал за лакеем в этот проклятый замок, который был замком моих предков. Мы прошли анфиладу комнат, которые я лишь мельком окинул взглядом — я весь был во власти сжимавшей мое сердце тревоги. Мы направлялись в сторону башни. Может быть, слуга просто издевался над нами, или же он следовал инструкциям, полученным накануне, до того, как произошла трагедия? Вероятно, это наиболее приемлемая гипотеза. Но ведь экипажем в парке правил именно этот кучер… Я опять запутался в противоречивых предположениях и, когда слуга постучал в двери гостиной, не удержался и ухватился за руку нотариуса.

— Не бойтесь, — прошептал Меньян, — меня они не проведут.

Об этом ли речь! Через мгновение страшная правда откроется, и я…

— Войдите, — раздался голос.

Лакей открыл дверь и объявил:

— Господин граф де Мюзийяк!.. Мэтр Меньян!..

Я сделал несколько шагов и увидел всех троих, сидящих в креслах. Я увидел Клер в платье наяды, я увидел баронессу, складывающую веер, я увидел Эрбо, который поднялся мне навстречу с протянутой рукой, большой палец у него был забинтован.

— Добро пожаловать, господин граф! Счастлив познакомиться с вами…

Его голос гремел у меня в голове, как трубы Страшного Суда. Я вздрогнул от ужаса, когда рука моя прикоснулась к его сухой и теплой руке, и еще хуже почувствовал себя, когда склонился в поцелуе над рукой баронессы. Неужели я сошел с ума? Или я имею дело с дьяволами? Но взгляд моей возлюбленной был чист, как родниковая вода, он ничего не скрывал. Кто пододвинул мне кресло? В какой момент? Что ответил я на любезные слова барона? Ничего не помню. У меня осталось только одно воспоминание — но как отпечаталось оно в моем сознании! — ужас, который рос по мере того, как глаза мои выхватывали забытые детали: перстень, сверкавший на пальце барона, когда он машинально оглаживал бакенбарды, корзинка для рукоделия, стоявшая у моих ног, тщательно соскобленные с ковра, но все еще заметные капли воска.

— Сигару, господин граф?

Я отказался. Нотариус объяснил, что поездка утомила меня и я нуждаюсь в отдыхе. Я не слушал его. Я тупо глядел на кончик горящей сигары, вдыхал запах дыма, пытаясь сравнить его с тем запахом, который донесся до меня в лесу. Затем я забыл о сигаре и перевел взгляд на кресла, на фигуры, вырисовывающиеся при слабом освещении комнаты и сидящие на тех же местах, где я видел их ночью. А когда беседа, которую пытался поддержать нотариус, смолкла, мне показалось, что все начнется сначала, что хозяева сейчас угаснут, застынут в своих креслах, уснут сном, который на сей раз будет вечным.

Вскоре, правда, барон, словно разделяя охвативший меня страх, отпустил замечание, оживившее разговор. Нетрудно было догадаться, что его предупредительность наигранна, а невыносимое чувство напряжения, которое я испытывал, должно быть, разделяла и Клер, поскольку она упорно молчала и сидела, не поднимая глаз. Благодаря этому я смог разглядеть, что щеки ее бледны, глаза обведены темными кругами, а губы почти бескровны. Ее мать показалась мне еще более подавленной. Я видел, например, как дрожали ее руки над рукоделием. Даже у самого барона, несмотря на всю его веселость, сигару, дородность сельского дворянина, срывался голос, а временами слабел и странным образом ломался. Меньян чувствовал, что я скован. Он ерзал на стуле, покашливая, все не решаясь приступить к существу визита, говорил о видах на урожай, о поголовье скота, о погоде.

— Что, если нам осмотреть замок? — предложил вдруг барон, поворачиваясь ко мне. — Думаю, это ваше самое сокровенное желание.

Мы вышли, и Меньян шепнул мне на ухо:

— Они выглядят странновато, вы не находите?

Я подал руку Клер, и мы позволили барону, его жене и нотариусу пройти вперед, поскольку нас вовсе не интересовали денежные дела, к которым со всей обстоятельностью приступил Меньян. Мы медленно шли по комнатам, и я с грустью узнавал их. Я уже сожалел, что замок избежал разграбления — благодаря прихоти судьбы мне предстоит поселиться здесь в ужасном одиночестве. Когда Эрбо уедут, у меня, увы, будет предостаточно времени, чтобы бродить по комнатам, как призрак. И я беспрестанно буду вспоминать о трех мертвецах в гостиной, которые в этот момент любезно со мной беседовали… Мне не удалось совладать с легкой дрожью, и Клер тихо спросила:

— Господин граф, если вы больны, то, может быть, мы…

Очаровательное создание! Я чуть не рассказал ей правду и до сей поры не могу понять, что меня удержало от порыва.

— Под этими сводами так прохладно, — сказал я. — Пойдемте дальше!

Не знаю, что помешало мне намекнуть на события минувшей ночи. Я все еще горел желанием раскрыть ей тайну, но не знал, как приступить к мучившему меня вопросу. Кроме того, шорох шелкового платья Клер, легкое прикосновение пальцев к моей руке, запах ее волос — словом, ее присутствие окончательно привело меня в смущение и лишило дара речи. Мы поднялись на второй этаж. Я рассеянно слушал нотариуса, тот сыпал цифрами и, казалось, вел оживленную беседу. Вдруг мы очутились в маленькой, скромно обставленной комнате с побеленными стенами.

— Моя детская, — прошептал я.

— Мы отремонтировали ее, — сказала Клер.

Я долго рассматривал узкую железную кровать под белым пологом, распятие и сухую ветвь священного самшита, секретер, крышку которого я откидывал, когда занимался, и в углу, у окна, выходившего на земляной вал, скромный столик с тазиком и кувшином для умывания. Из этой непритязательной комнаты меня безжалостно отправили в изгнание, и теперь я возвращался сюда, чтобы пережить новое, еще более суровое испытание. Как бы мне хотелось, чтобы нежные излияния и ласковые откровения придали моему сердцу немного больше твердости и в то же время надежды! Но имел ли я право признаваться этой невинной девушке в терзавших меня чувствах? Мог ли я заставить ее разделить мою тревогу? И главное, как рассказать ей обо всем мною увиденном, что, я уверен, произошло наяву? Я сам себе напоминал рыцаря из старинной легенды, околдованного любовью феи, и меня бы, наверное, ничуть не удивило, если бы моя возлюбленная вдруг обернулась райской птицей или единорогом.

Я не без труда отбросил нелепые мысли и увлек Клер на смотровую площадку, откуда открывался вид на парк с его благородными деревьями, пруд, сад и развалины часовни.

— О, — вздохнул я, — я мечтал об иной судьбе! Насколько прежде я желал, чтобы это поместье было возвращено мне, настолько сегодня мне безразлично, поселюсь ли я в нем, если мы заключим договор с вашими родителями. Да что я говорю! Я подпишу его с крайней неохотой.

— Почему? — спросила Клер. — Разве…

Я осмелился прервать ее жестом и прошептал:

— Мне будет слишком больно, если я в одиночестве стану бродить по этим аллеям, где так часто гуляли вы. Все здесь, подумайте об этом, будет напоминать о вас. Лепестки цветов, плывущие по пруду, — вы оборвали их свой рукой; камни, на которые вы смотрели каждый день. Прикасаясь к спинету, я буду вспоминать музыку, которая вам нравилась… Ваша тень останется в замке, а я стану ее заложником.

Она приложила к моим губам надушенную ручку:

— Ни слова!

Грудь ее вздымалась от волнения, щеки стали бледнее цветов камелии. Я нежно отстранил ее пальцы, покрыв их поцелуями.

— Клер. Клер… Выслушайте меня! Это необходимо. Речь, возможно, идет о вашей и моей жизни. Я не смогу жить без вас…

— Прошу вас, господин граф… Оставьте меня!

Я и не подумал отпустить свою добычу и, в то время как слезы застилали ее прекрасные глаза, рассказал ей о своем детстве, о своей жизни в изгнании и о своей безнадежней любви. Она уже не пыталась оттолкнуть меня, и я, теряя остатки хладнокровия, упал перед ней на колени и предложил имя, состояние и замок, который некогда поклялся отнять у нее.

— Нет… — простонала она. — Нет! Это невозможно!

— Вы не любите меня?

Она провела рукой по моим волосам.

— Разве я это сказала?

Я вскочил на ноги и прижал ее к груди.

— Значит, вы любите меня? Я знал это! Я это вижу! Вы меня любите, Клер! Вы моя!

— Я не буду принадлежать никогда и никому. Это запрещено мне…

— Вашими родителями?

— О нет! Родители предоставляют мне полную свободу.

Я вдруг вспомнил ее таинственные слова, намеки на враждебность окружающих вещей и на страхи барона.

— Клер, — продолжал настаивать я, — в вашей жизни есть какая-то тайна. Доверьтесь мне. Я смогу помочь вам.

— Увы! — произнесла она. — Тайна эта принадлежит не мне.

— Нет такой тайны, даже самой ужасной, которую я не мог бы с вами разделить. Вы боитесь врага?

— Против этого врага вы бессильны.

— Где он прячется? В замке?

Она поднесла руки к груди и растерянно осмотрелась.

— Он прячется во мне… О, как я иногда хочу умереть! Как Мерлен, как ле Дерф! Порою мне кажется, что желание мое должно исполниться, что я познаю умиротворение, покой, а затем…

— Клер, дорогая, успокойтесь! Ваше душевное состояние внушает опасение. Но со мною вы в безопасности… Позже вы объясните…

Обняв за плечи, я повел девушку вдоль крепостного вала замка. В ветвях деревьев играл ветер. Ящерицы с быстротой молнии пробегали по нагретым солнцем камням. Божественная радость наполнила меня.

— Вы, как и я, жертва одиночества, — шептал я ей на ухо. — Эти густые кроны, заросшие пруды, дикие растения, опутавшие парк словно лианы и превратившие его в заброшенный угол, — вот что привело вас в мрачное и подавленное настроение. Но я намерен преобразить Мюзийяк. Вырублю деревья, осушу пруд, и на месте камыша и тростника расцветут розы и лилии. Сам же замок…

Она покачала головой:

— Прошу вас! Не усугубляйте мое горе… А! Вот и отец.

Из-за башни в самом деле раздался голос барона. Я отошел на несколько шагов.

— Я никогда не покину вас, что бы ни случилось! — торжественно произнес я.

Появился барон, за ним следовали его супруга и нотариус, удовлетворенно потиравший руки.

— Сделка состоялась, — обратился ко мне барон. — Вы должны быть довольны господин граф, у вас очень надежный союзник в лице господина Меньяна.

Я смотрел на его перевязанный палец, и слова эти странно отзывались в моем сознании.

— Очень рад, — пробормотал я. — Лично я мало что смыслю в подобных сделках…

— Теперь остается только подписать бумаги — вмешался нотариус. — Я уже все подготовил.

— Хорошо, — произнес барон. — Пойдемте вниз… Не желаете ли осмотреть что-нибудь еще, господин граф?

Я помедлил, боясь показаться смешным.

— Да, — сказал я наконец. — Да… Мне хотелось бы посмотреть склеп в часовне.

— Склеп? — переспросил барон.

Внезапно он остановился и кровь отхлынула от его полного лица; жена его облокотилась на выступ стены и стала такого же серого цвета, что и камень, поддерживающий ее. Клер опустила глаза, и, несмотря на яркое солнце, все трое стали похожи на застывшие изваяния, подтачиваемые изнутри невидимым и смертельным недугом.

— Впрочем, это не к спеху, — торопливо добавил я.

Барон слабым голосом повторил:

— Не к спеху…

Затем взял меня за руку и увлек в обратном направлении.

— Лучше всего, — сказал он, — оставить мертвых в покое!

— Разве вам никогда не приходила в голову мысль спуститься в склеп? — спросил я.

— Я спускался… однажды.

— Ну и?..

— Ну и у меня нет ни малейшего желания сделать это еще раз!

— Он… в очень плохом состоянии?

— Отнюдь. Но поверьте, господин граф, не дело хоронить умерших столь близко от живых!

Воцарилось молчание, едва нарушаемое свистом ветра. Меня вновь охватило чувство тревоги, пронзившей меня в начале визита. Я подумал, что у барона, возможно, были вполне основательные причины принять предложение нотариуса. Почему этот человек, никогда прежде не помышлявший о продаже замка, так быстро согласился? Клер вчера сказала мне: родители боятся. Взгляд мой то и дело обращался к забинтованному пальцу, который всего несколько часов назад я так глубоко поранил. Нет, страхом ничего нельзя объяснить: тайна Эрбо, вероятно, намного ужасней.

Запутавшись в собственных мыслях, отчаявшись убедить возлюбленную, желая умереть, шел я за бароном в гостиную. Веселое настроение покинуло нотариуса, и он, напустив на себя угрюмый вид, казалось, погрузился в глубокие раздумья. Он вынул из портфеля купчую и, пока мы с бароном ставили подписи под документом, начал пересчитывать деньги. По правде говоря, я уже не понимал, снится мне сон или все происходит наяву, в здравом ли я уме. Пока мы отсутствовали, принесли поднос с фужерами. Барон наполнил их вином, вкус которого я не ощутил. Напрасно твердил я себе: «Замок твой. Ты у себя дома. С прошлым покончено», я был печальнее, нежели в день похорон матери. Нотариус решительно закрыл портфель.

— Разумеется, господин барон, — сказал он, — вы располагаете достаточным временем для сборов.

— Благодарю вас, — ответил Эрбо. — Но мы уедем сегодня же вечером.

Я попытался возразить.

— Не настаивайте, господин граф, — продолжил барон. — Я намереваюсь поехать в Ренн, где мне предлагают интересное дело. С вашего позволения, некоторые вещи которые мне дороги, я заберу позднее. В то же время я был бы очень вам признателен, если бы вы на несколько дней оставили карету в моем распоряжении.

Я оценил учтивость барона и в ответ предложил оставить карету себе в подарок. Мы расстались лучшими друзьями. Пока Меньян прощался с хозяевами, я подошел к Клер.

— Я приеду в Ренн, — прошептал я.

— Ни в коем случае!

— Но я не хочу терять вас!

— А я не хочу выходить за вас замуж.

— Почему?

— Это секрет.

— Уверяю вас, я раскрою его.

— А я умоляю вас забыть меня!

— Никогда!

Это были наши последние слова. Потрясенный, я уселся в кабриолет, и мы с нотариусом покинули замок. В голове моей роились тысячи отчаянных планов. Я готов был в случае необходимости похитить Клер. Я поклялся, что она будет принадлежать только мне. В конце концов, мое возбуждение привлекло внимание нотариуса.

— Вижу, господин граф, у вас сложилось то же впечатление, что и у меня… Странная семья, не правда ли?

— Да, весьма.

— Я бы даже сказал, она внушает тревогу, — уточнил этот милейший человек. — В доме царит атмосфера… как бы лучше выразиться… Гнетущая атмосфера! Эти люди живут не так, как вы и я. Ничего таинственного в них нет… Должен даже признать, у барона весьма приличная юридическая подготовка. Но я бы не хотел жить с ними в замке… Может быть, это смешно…

— Вовсе нет. Я полностью разделяю ваши чувства. Вам доводилось встречаться с предыдущими владельцами замка, с Мерленом и ле Дерфом?

— Никогда.

— Вы говорили, что один из них скончался, потеряв рассудок?

— А другой сам покончил с собой — именно так, господин граф!

Меньян на секунду задумался, размышляя, по всей видимости, над моими вопросами. Наконец он продолжил:

— Вот что примечательно. Я готовился к очень непростому разговору. Но когда Эрбо узнал, что вы хотите решить вопрос как можно скорее, он сразу уступил. Мне кажется, он и сам торопился избавиться от замка.

Нотариус был несколько разочарован тем, что ему не удалось блеснуть своими талантами. Я решил не рассказывать ему об увиденном вчера, почти уверенный, что семья Эрбо — жертва таинственных злых чар. Я догадался об этом, когда барон говорил о склепе. Разумеется, я по-прежнему не мог проникнуть в тайну. Тем не менее догадывался, что она как-то связана с трагической судьбой первых незаконных владельцев замка. Странное поведение Эрбо все больше укрепляло во мне уверенность в правоте этого предположения. Я не был жертвой галлюцинации. Что из этого?.. Я опасался, что умозаключения, от которых я терял рассудок, вновь увлекут меня в бесплодные поиски истины, и потому решил при первой возможности посоветоваться со священником.

Тем временем мы въехали в деревню, и нотариус, видя мое подавленное состояние и, возможно, догадываясь — а он был весьма проницателен — о моей роковой страсти к дочери барона, весьма любезно пригласил меня отобедать. Я с радостью согласился, опасаясь остаться наедине со своим горем. Что толку рассказывать про этот обед и как прошел остаток дня! Нотариус поделился со мной планами, как приумножить мое состояние. Я же, слушая его с вежливым вниманием, размышлял об обитателях замка, готовящихся к отъезду. Конечно, некоторое время спустя я мог бы приехать в Ренн и попросить у барона руки его дочери. Покидая Мюзийяк, Клер не становилась для меня потерянной навсегда. Тем не менее я пребывал в глубочайшей тревоге. Смутное предчувствие говорило мне, что не следует отпускать ее, и, по мере того как садилось солнце, терзания мои становились все более непереносимыми. Я ушел, не в силах более выносить даже вида себе подобных. Теперь мне хотелось побыть одному.

Выйдя из деревни, я направился в ланды, и величественный вид заходящего солнца в алых и пурпурных тонах увеличил мою любовь. Заливаясь горькими слезами, я шел наугад, шепотом призывая в помощь Небо, и чувствовал себя более одиноким, чем самая страждущая душа на свете. Вскоре сумерки набросили темную вуаль на кусты цветущего дрока. Я все еще не принял никакого решения. Временами сама мысль о женитьбе казалась мне чудовищной, ведь я слишком хорошо знал, что люди из деревни будут указывать на меня пальцами. И наоборот, временами я так страстно стремился к этому союзу, что сердце мое замирало, и я шатался, словно дуб под топорами дровосеков. За деревьями поднялась ночная звезда, огромная и красная, как луна, которая в былые времена вела друидов[18] к местам жертвоприношений. Я же, словно неприкаянная тень, помимо собственной воли, брел к воротам замка…

Когда под ногами моими заскрипели камешки, я узнал дорогу. Я вернулся к месту нашей первой встречи. Итак, я поджидал возлюбленную в тот момент, когда она садилась в карету, готовясь навсегда покинуть эти места! Невольно я поддался отчаянию и, почти раздавленный болью, побрел к воротам замка. Ухватившись за решетку, как узник, в последний раз созерцающий свет дня, я бросил взгляд на высокие стены, за которыми она давно любила меня, не зная даже моего имени. А теперь… Боже, почему ты так жесток! Едва наши руки сомкнулись, как мы уже должны расстаться. Я воздел глаза к небу, невольно смешивая в своем призыве к Небесам и мольбу и сарказм.

Луна бросала серебристые отблески на покатые крыши и постепенно залила светом пустынный двор. Наконец я услышал, как едет карета. Она огибала замок с севера, и вскоре я должен был увидеть ее. Стук копыт отчетливо отдавался на каменистой дороге. Охваченный суеверным ужасом, я укрылся в тень. Вскоре колеса кареты заскрипели во дворе, и она показалась в слабо освещенном громадном пространстве столь же фантастической, как и вчера, в глубине парка.

Лошадь хрипела, слабое ржание вырывалось из ее глотки. Упряжь скрипела. Цилиндр кучера сверкал, словно воинский шлем. Карета с задернутыми занавесками надвигалась с холодной величавостью и смутной угрозой, отбрасывая перед собой неясную тень, которая, как сатанинским знаменем, заканчивалась неимоверно вытянутыми отображениями лошадиных ушей. Карета выехала из замка, и Антуан — я сразу же узнал его тощую фигуру — соскочил с козел и бросился назад, чтобы закрыть огромные кованые ворота. Я хорошо видел окна кареты, отражавшие кусочек неба, усеянного звездами. Что делали Эрбо за этими стеклами? Курил ли барон сигару? Смотрела ли баронесса в последний раз на утраченное владение? А Клер? Думала ли она в этот миг обо мне?

Ворота не поддавались. Петли скрипели. Я больше не мог сдержаться. К черту правила хорошего тона! Пусть говорят обо мне все, что им вздумается, но я, хотя бы в последний раз, прильну к руке возлюбленной! На цыпочках я перебежал дорогу и, взявшись за ручку, приоткрыл дверцу кареты.

Все трое сидели там без движения. Я плохо различал фигуры, но, ведомый инстинктом, узнал их. На бакенбарды барона падал луч лунного света, а белокурые волосы Клер светились в темноте почти фосфорическим сиянием. В полной растерянности я прошептал еле слышно:

— Извините, прошу вас!

Но я знал, что мне никто не ответит. За спиной послышался стук закрываемых ворот, появился кучер. Полностью утратив самообладание, я приготовился к обороне. Но у лакея не было дурных намерений. Он дал мне знак не поднимать шума. Сам он шел, стараясь ступать тихо. Подойдя ко мне, приложил палец к губам и распахнул дверцу:

— Садитесь быстро, и ни слова!

В темноте я на ощупь забрался в карету, задел за чьи-то вытянутые ноги и, потеряв равновесие от рывка лошади, упал на скамейку рядом с Клер. Я взял ее за руки, они были ледяными. У меня вырвался крик, ответа на который не последовало. Карета продолжала движение, вовсю раскачиваясь на изношенных рессорах, и при каждом толчке тела сидящих передо мной сдвигались и елозили по сиденьям самым нелепым образом. Я задыхался. В нос бил приторный запах гниющих цветов. О, этот запах был мне знаком! Так пахнет в помещениях, где лежат покойники, во время ночных траурных бдений. Меня заперли с тремя мертвецами! От более сильного толчка тело барона отбросило в сторону, оно упало на меня и уткнулось в плечо с безобразной фамильярностью. Я с криком отстранил его и ударил кулаком по стенке кареты. Антуан гнал лошадь, колеса подпрыгивали на ухабах. В голове шумело. Запертая дверца не открывалась. Рядом с собой я видел только три посиневших лица, на которых лежал отпечаток ужасающего безумия. Время от времени на них падал лунный свет, обнажая оскал ртов.

В последний раз я воззвал к Клер и потерял сознание.

Почему в тот момент не захотела забрать меня смерть? Она избавила бы меня от многих испытаний, самое страшное из которых мне еще предстояло пережить, и оно не замедлило обрушиться на меня.

Когда я открыл глаза, была ночь. Я лежал на большой кровати и, повернув голову, обнаружил слева от себя грубый деревянный шкаф, а справа — комод с висящим над ним зеркалом. У изголовья в медном подсвечнике горела свеча. Меня окружала тишина. Где я? На постоялом дворе в Мюзийяке? Но почему тогда меня не отнесли в мою комнату? Внезапно ко мне вернулась память, и я в ужасе перевернулся на бок. И чуть было вновь не потерял сознание. Я сошел с ума! Или стал жертвой наваждения? Клер!.. Клер!.. В бреду я твердил ее имя. По комнате прошла тень, приблизилась ко мне. Огонь свечи позолотил ее светлые волосы, отразился в глазах.

— Я здесь, — прошептал призрак. — Спите. Отдыхайте…

На лоб мой легла мягкая и теплая рука, вытерла выступивший на висках пот.

— Клер!.. В самом ли деле это вы?

Девушка улыбнулась:

— Да, Орельен. Это я… Я больше не покину вас.

— А ваши родители?

— Они уехали.

— Вы уверены?

— Уверена.

— Они не… больны?

— Больны? С чего бы им заболеть?

В изнеможении я закрыл глаза.

— А я? — спросил я. — Я не болен?

— Вы устали, — прошептала Клер. — Ничего больше не говорите. Спите.

Она убрала руку, и я погрузился в черную бездну.

Глава 3

Кем бы вы ни были, читатель, у меня более нет желания задерживать ваше внимание или вызывать жалость обстоятельным рассказом о моих злоключениях. Мне просто хотелось с точностью изложить основные моменты этой истории, кажущейся, увы, невероятной, и тем не менее она абсолютно правдива. То, что я рассказал, действительно пережито мной, и, надо признать, немногие выдержали бы столь тяжкие испытания. Но все же уделите мне еще немного времени — ведь рассказал я еще не все. Мне остается поведать самое грустное, самое печальное, силы покидают меня, когда я приступаю к последней части своего повествования.

Благодаря крепкому здоровью я быстро поправился. На мой взгляд, даже слишком быстро, поскольку в череде таинственных и ужасных событий короткий период моего выздоровления был как бы оазисом счастья. Клер постоянно находилась подле меня, как ангел доброты и сострадания, а ее не знающая усталости рука, поглаживая мой лоб отгоняла меланхолические мысли, которые временами рождали у меня в голове страшные тучи, угрожая обрушить на мою любовь шквал ураганного ветра. Молча мы вкушали несказанное наслаждение. Разве не получил я от нее обещанное? Разве не был уверен, что она останется со мной? Будущее манило нас самыми радужными перспективами. Почему же не торопился я навстречу ему? Потому что, несмотря на все усилия моей возлюбленной, несмотря на страстное мое желание забыть обо всем, прошлое отнюдь не умерло. Оно оставило на нас обоих неизгладимый след. Я без труда различал его на лице Клер, бледность и утомленные глаза которой не переставали тревожить меня. Конечно, мы ежедневно делали новые успехи в утраченном было искусстве улыбаться. Все более и более жаркая страсть пылала в наших взглядах и торопила нас соединить сердца. Но как могли мы принадлежать друг другу, если между нами оставались недомолвки? Потому я и ждал, что Клер заговорит, согласится наконец пролить хоть слабый свет на таинственные события, свидетелем которых я стал. Ручаюсь, она испытывала те же чувства — я много раз видел, как она порывалась обо всем рассказать, но когда слова признания уже готовы были сорваться с уст Клер, в последний момент что-то останавливало ее, тайная стыдливость или, быть может, непреодолимый страх. И тогда, несмотря на наши соединенные руки, на устремленный в глаза друг друга взгляд, мы чувствовали, что между нами встает отчужденность, души наши разъединяются и вновь становятся одинокими.

Вскоре я уже мог ходить и, понимая, что пришло время окончательно обустроить нашу совместную жизнь, изъявил желание написать ее родителям. Она, похоже, удивилась и даже рассердилась.

— Но, дорогая, — сказал я, — положение, в котором мы находимся, не может продолжаться вечно. Ваше присутствие подле меня и так уж слишком противоречит принятым в обществе нормам. Возблагодарим Небо, что эта беда приключилась со мной в маленькой деревушке, где нас никто не знает и мнение ее жителей нас мало волнует. Но ваши родители получат все основания счесть меня подлым соблазнителем, если я в ближайшее время не попрошу у них вашей руки.

— Я совершеннолетняя, — ответила она, — следовательно, вольна располагать собою.

— Но правила приличия…

— Достаточно, если я поставлю их в известность о нашей свадьбе. Сомневаюсь, что с их стороны последуют какие-либо возражения.

— Должен ли я понимать, что вы с ними не очень ладите?

— В самом деле, наши вкусы не всегда совпадают.

Я не стал настаивать не только потому, что не хотел показаться нескромным, но еще и потому, что чувствовал: здесь я вступаю на зыбкую и опасную почву. Я надеялся, что полное доверие, которое должно возникнуть при совместной жизни и под влиянием взаимной нежности, сопровождающей любую страсть, положит конец скрытности Клер. Мы уладили все дела, связанные с нашей свадьбой, и мне не без труда удалось уговорить ее переехать в замок, в котором я дал клятву поселиться. Она поняла, что я всю жизнь буду мучиться жестокими угрызениями совести, если уступлю в этом вопросе, и в конце концов сдалась, но не столько подчинившись моему желанию, сколько устав ему сопротивляться. С этого момента в ее поведении и даже в разговоре произошло неуловимое изменение. Она стала настолько покорной, что однажды я решился задать ей вопрос:

— Мне кажется, что вид замка вызывает у вас какое-то тягостное воспоминание. Но здесь все можно изменить. Скажите, что бы вам хотелось переделать?

Она заверила меня в желании оставить замок таким, каков он есть, в том, что он не вызывает у нее никаких неприятных воспоминаний. Как все девушки ее возраста, она предавалась мечтам, и в силу особенностей натуры некоторые из них были болезненными, но эти времена прошли, она будет чувствовать себя вполне счастливой и спокойной рядом со мной. Она пыталась меня успокоить, но лицо ее все больше бледнело, и самый невнимательный наблюдатель догадался бы, что часть правды она скрывает. По мере того как ко мне возвращались силы, меня все больше тянуло к тому, о чем я сам же запретил себе думать. Оставаясь наедине, я приоткрывал дверь прошлого, словно дверь склепа с мрачными останками. Из этих экскурсий в проклятое царство теней я выходил в глубоком волнении и с убеждением, что Клер — живая загадка. Более того — страшно сказать! — временами я начинал думать, что это чистое создание, само того не ведая, несет в себе какое-то болезнетворное начало, признаки которого я уже начинал замечать. Я старался казаться жизнерадостным, уводил возлюбленную на неспешные прогулки и, желая развлечь ее, рассказывал о жизни в Англии. Однажды вечером она даже воскликнула:

— Вот куда нам следовало уехать! В какой безопасности я чувствовала бы себя там!

— В безопасности от чего, душа моя?

Она склонила голову мне на плечо и ничего не ответила. Приближался день нашей свадьбы, и мы переехали в Мюзийяк. Нотариус, которого я ввел в курс наших планов, любезно согласился приютить у себя и в некотором роде опекать ту, которая через несколько дней станет моей женой. Я хотел подвергнуть себя этому испытанию. Как отнесется деревня к новости? Как ее жители встретят будущую графиню де Мюзийяк? Да будут благословенны наши бретонцы! Они продемонстрировали непревзойденное благородство. Через Меньяна я недорого купил нечто вроде тильбюри[19], которое сразу же оказалось мне весьма полезным, позволив быстро добираться из замка до города. Вскоре были закончены работы по благоустройству второго этажа. Все было готово к церемонии. Иногда я на пальцах считал дни, отделявшие нас от этого события, и видел, как Клер прикрывает глаза, но не понимал, от счастья или от страха. На ласки мои она отвечала то с каким-то пылким безумством, то с рассеянной снисходительностью, так что я без конца спрашивал себя, но так и не мог решить, разумно ли я действовал или готовился совершить непоправимую ошибку.

Накануне свадьбы я решил обойти замок снизу доверху. Я поддался какому-то неясному страху, природу которого мне трудно определить. Но я хотел осмотреть все детально, и в частности спуститься в склеп — единственное место, где я еще не побывал. Со смешанным чувством робости и брезгливости я осторожно ступил на скользкие от сырости ступени. Отодвинув плиту алтаря, я со свечой в руках тщетно пытался проникнуть взглядом во мрак, окружавший останки моих предков. Пламя потрескивало в воске, готовое угаснуть в удушливом воздухе. Лестница погружалась в полную тьму, и я в сильнейшем волнении, с бьющимся сердцем спускался, держа в руках замирающий огонек, в жуткую тишину гробницы. Вскоре ноги мои встали на вязкий грунт, и я смутно различил каменные ниши, где до Страшного Суда будут спать Мюзийяки. Я медленно опустил свечу и обратился к мертвым с бессловесной молитвой, когда охваченная трепетом душа полностью полагается на милосердие Всевышнего. Мое душевное смятение осталось у входа в склеп. Человеческое безумие, подобное разбушевавшемуся океану, разбилось у входа в это пристанище, оставив на нем лишь следы пены. А я, путешественник, которого носило в изгнании по воле волн, возвращался наконец к своей пристани, но меня не встречали цветами, как древних мореплавателей после удачного похода. На пути к спасительной гавани, где мне так хотелось укрыться, поджидало меня столько бурь, что я добрался до нее уставшим, постаревшим, несчастным, обессиленным. Я не сумел сдержать нахлынувших слез. И так долго предавался размышлениям, что, когда решил покинуть место скорби, свеча моя уже догорала. Возвращаясь к свету, я заметил на скользких ступенях многочисленные следы и капли воска от свечи, что очень удивило меня. Но затем вспомнил слова барона Эрбо о том, что однажды он спускался в склеп.

Успокоившись, я вернул на место плиту и поклялся потратить часть своих доходов на сооружение нового, более приличествующего моему роду склепа. Затем под суровыми взглядами благородных моих предков прошел по залам замка. Из потускневших золотых рам смотрели они на меня, кто опустив руку на эфес шпаги, а кто держал под уздцы горячего скакуна. Двое слуг, которых я накануне поселил в дальнем крыле замка, украсили наши залитые солнцем комнаты цветами. Дом, где я должен был принять Клер, несмотря на некоторую аскетичность, отнюдь не казался грустным, и я дал себе слово сделать его еще более веселым и привлекательным.

На следующий день состоялась наша свадьба. Я ничего не буду говорить об этом и последующих днях… В моей памяти они сияют нежным светом и напоминают о райском блаженстве…

Но счастье наше длилось не долго. Однажды вечером я занимался счетами в библиотеке, голова разбухла от цифр, и я попросил Клер:

— Душа моя, я забыл наверху важные бумаги. Если вы туда пойдете, принесите их мне, пожалуйста.

— Где они лежат?

— В комнате Мушкетера.

Эта небольшая комната в северной части замка называлась так потому, что в ней висел портрет двоюродного брата матери, служившего у кардинала в чине капитана. Я любил работать там в жаркие дни.

Клер взяла подсвечник и вышла. Я вновь погрузился в подсчеты и долгое время не обращал внимания ни на что, кроме скрипа пера. Закончив работу, я зевнул и вдруг посмотрел на часы. Клер ушла двадцать пять минут назад. Что она могла так долго делать наверху? Особенно я не беспокоился, но испытывал неприятное ощущение и потому тотчас отправился на ее поиски. Я пошел прямо в комнату Мушкетера, даже не прихватив свечу, поскольку прекрасно знал все закоулки замка. Никого на лестнице, никого в коридоре, который, после бесчисленных поворотов, вел в комнату. В слабом сумеречном свете я увидел на столе нужные мне бумаги, сунул их под мышку. Затем, слегка встревоженный, пошел назад и стал звать жену:

— Клер! Клер!

Я нашел ее в слезах в другом крыле замка. Свеча ее погасла от порыва ветра, и она призналась, что боялась двинуться с места, испугавшись надвигавшейся темноты.

— Но зачем, ради Бога, вы пришли сюда? — спросил я ее.

— Я заблудилась!

Сначала я не придал значения этим словам и отвел ее в наши покои, где она быстро оправилась от страха, но сам я той ночью спал очень плохо. Трудно было поверить, что Клер могла заблудиться в доме, где провела несколько лет жизни. Клер что-то скрывала от меня. Притупившаяся на время тревога охватила меня с новой силой. Я незаметно наблюдал за женой и немного погодя повторил опыт, на этот раз днем. Клер снова ошиблась и некоторое время бродила как потерянная среди знакомых ей предметов. Тогда я вспомнил слова нотариуса, когда он впервые говорил со мной о семье Эрбо. Он сказал, что Клер вроде бы слегка не в себе. Я никогда не замечал, что рассудок ее помрачен, но, возможно, таинственная болезнь возобновилась после периода затишья? Клер несомненно была больна. Причем болезнь поразила тело в не меньшей степени, чем душу. У нее пропал аппетит. На исхудавшем, бледном лице лежала печать невыразимой внутренней боли. Я вызвал из Вана молодого врача, таланты которого мне нахваливали. Он внимательно обследовал Клер, послушал ее дыхание по методике, получившей распространение благодаря нашему соотечественнику Ланнеку, затем отвел меня в нишу окна.

— Не буду скрывать, господин граф, я обеспокоен. Диагноз не вызывает никакого сомнения: легкие явно не в порядке.

— Вы опасаетесь чахотки? — спросил я, придя в ужас от одного только слова, за которым стояла страшная реальность.

— Этого я утверждать не берусь. Прогноз мой достаточно осторожен. Тем не менее постоянный уход, здоровая пища, полнейший отдых могут перебороть нездоровую слабость. Главное — избегать забот, умственного напряжения. Больную надо оберегать от малейших потрясений. Сначала попробуем лечение молоком ослицы. Я наведаюсь через две недели…

Со счастием моим было покончено! Передо мной открывался черный период, конца которому не было видно. Клер вскоре слегла и хотела, чтобы я неотлучно находился при ней. Иногда, видя, что она, заснула, я покидал ее, чтобы подышать воздухом в парке, а возвратившись, находил в сильнейшем волнении и лихорадке, часто в слезах. А когда я просил объяснить причину такой невероятной тревоги, она неизменно отвечала:

— Я боюсь… Я боюсь…

— Но, дорогая, чего же вы боитесь? Я с вами. И кроме того, вам ничто не угрожает!

Она упорно молчала, закрывала глаза, держала свою руку в моей и впадала в сонную дремоту, длящуюся часами. Лекарства не улучшали ее состояния. Я был предельно встревожен и предложил написать ее родителям, чье молчание казалось мне довольно странным. Они даже не соизволили присутствовать на свадьбе дочери, хотя я отправил им в высшей степени любезное письмо. Клер приняла мое предложение без радости, и я прекратил настаивать, поскольку моя дорогая больная так разволновалась, что я испугался серьезного осложнения. Но когда я ложился ночью в постель, беспрерывно прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате, то не мог помешать себе воспроизвести в воображении череду необычайных событий, державших меня вот уже три месяца в напряжении. И помимо воли все наводило меня на мысль, что между теми событиями и болезнью Клер существует связь. Иначе откуда эта медленно разрушающая болезнь? Откуда этот страх одиночества? Откуда эта дрожь при малейшем потрескивании деревянных перекрытий? Почему порой эти потерянные глаза смотрели на стены, на мебель с таким страхом, что, казалось, не узнавали их? Я должен был признать очевидное: жена моя умирала от страха. С тех пор как, опираясь на мою руку, Клер вошла в замок, она не переставала дрожать. А заглянув внутрь себя, я вынужден был признать, что часто и сам ощущал такую дрожь. Она пронизывала меня словно ток и оставляла горячий пот на висках и ладонях. Это случалось в самые неожиданные моменты, но почти всегда, когда я приближался к гостиной или когда слишком далеко забирался в глубь парка. Звон колокола также оказывал на мои нервы странное действие. Что еще сказать? Мне не удавалось привыкнуть к замку, в котором я вырос. Меня не покидало ощущение, будто за мной кто-то следит или кто-то прячется за дверью, когда я открываю ее. Кто?.. Увы! Какое имя дать призраку, рожденному больным воображением? Возможно, мне тоже следовало обратиться к врачу… Я притворялся как мог. Я старался быть жизнерадостным и веселым. Но было очевидно, что обмануть Клер мне не удалось. Наше тревожное состояние передавалось друг другу, так же как два уголька передают свой жар один другому, сгорая вместе.

Осень оголяла кроны деревьев. Гонимые ветром сухие листья летели над тростником, падали в пруд, где, соединившись в легкие стайки, некоторое время держались на воде, затем тонули. Клер чахла. Я пригласил другого врача. Он был уклончив, пытался приободрить меня, свалив все на неудачное время года, посоветовал мне увезти больную в горы и уехал, оставив меня в отчаянии. Понемногу я утратил желание бороться. Я начал жить как отшельник, даже нотариус прекратил визиты к нам. Мы были узниками замка, как Мерлен и ле Дерф, как Эрбо, и только ночь принималась катить свои темные волны из одного коридора в другой, как я совершал последний обход, проверял замки и засовы, затем садился у изголовья Клер, и мы слушали, ждали… не в состоянии ни пошевелиться, ни заснуть. Наконец, когда первые утренние лучи падали на оконные переплеты, нами овладевала изнурительная летаргия. Выхода не было. Я знал, что жена моя обречена. Я знал, что и мои дни сочтены. Я знал, что мы должны погибнуть, потому что стали свидетелями тайны, в которую не позволено проникнуть простым смертным. В глазах возлюбленной моей уже скользила тень смерти. Она почти ничего не ела. Золотое кольцо, залог нашего союза, болталось у нее на пальце, и все более частые приступы сухого кашля свидетельствовали о развитии болезни. В слезах, решился я призвать из деревни кюре. Эта церемония настолько потрясла меня, что я не в силах описать всю ее скорбь и величие. Забившись в угол комнаты, я как мог сдерживал рыдания, пока священник читал молитвы о прощении и соединял мятущуюся душу ее с Создателем. Его рука, чертя над постелью умиротворяющие кресты благословения, казалось, уничтожала тлетворное влияние, удушающее наши сердца. Он долго молился и, перед тем как уйти, взял меня под руку и негромко сказал:

— Она много страдала, сын мой. Но теперь она успокоилась. Вам понадобится немало мужества и веры, и не пытайтесь постичь пути Божественного Провидения.

Когда я вернулся в комнату, Клер дремала. Она выглядела спокойной, с губ ее слетало ровное дыхание. Но то было обманчивое затишье перед бурей. Когда сумерки укрыли обнаженный лес, а ночь приблизила к окнам свой угрожающий лик, Клер впала в какое-то оцепенение. Я зажег две свечи и сел подле нее, пытаясь ответить на вопрос: почему она так много страдала и почему так тщательно скрывала от меня то, в чем призналась на исповеди священнику? Иногда она стонала, приоткрывала веки, и тогда я видел ее потерянное лицо с блуждающими глазами, в которых вновь появилась тревога.

— Дорогая моя, — прошептал я, — вы слышите меня?

— Я не хочу больше, нет! — простонала она. — Нет, я больше не хочу… Вы же видите, что они мертвы…

Это были ее последние слова. Она еще что-то прошептала, но я не смог уловить ни звука. Затем она долго лежала неподвижно. Рано утром я понял, что она не дышит. Моя жена скончалась. Или была в том состоянии, в каком я застал ее в гостиной рядом с отцом и матерью в тот вечер, когда проник в замок? В состоянии, в каком я видел ее несколько позже в карете?.. Вот почему, несмотря на всю душевную боль, я не разбудил слуг. Хотя меня душили слезы, у меня хватило сил достать из шкафа зеленое платье начала нашей любви. Возлюбленная моя стала такой легкой, что я без труда смог одеть ее. Я причесал ее, надел украшения, осторожно положил на постель и стал ожидать чуда, которое неизбежно должно было свершиться. Время от времени я брал ее руку — она медленно остывала; но ведь рука, которую я схватил в карете, тоже была ледяной и одеревенелой! Почему бы не возродиться жизни в членах, в которые не раз уже проникала смерть?

Весь день я молча смотрел на приобретавшее серый оттенок лицо своей дорогой супруги. Я уже не мог ни думать, ни молиться. Я ждал знака. Я не сомневался, что он последует. Около пяти часов я отпустил слуг, и те, похоже испугавшись моей бледности, поспешили удалиться, не задавая вопросов. Я вернулся в комнату, где ярко горели свечи. Не пошевелилась ли она? Я сел возле постели, решив оставаться здесь до тех пор, пока возлюбленная моя не будет возвращена мне. Посреди ночи меня осенила запоздалая догадка, к которой я должен был прийти гораздо раньше. Для того, чтобы чудо произошло, надо очевидно, поместить тело в те же условия, в каких оно находилось тогда. Я широко распахнул все двери, зажег в замке все свечи. Клер казалась невесомой в моих руках. Я нес ее, медленно шагая по безлюдному замку под застывшими взглядами своих предков. Я спустился по величественной лестнице, по которой поднималось до меня столько счастливых пар. Та, что так недолго была плотью от плоти моей, лежала у меня на груди, но тепло моей крови не проникало в ее сердце. Затем я попытался усадить ее в то же кресло, где она находилась тогда, и, отступив на цыпочках, сел в кресло, которое занимал барон. Ну что ж!.. Теперь можно надеяться… Я сосредоточил всю свою волю, протягивая руки, умоляя…

Она едва заметно покачнулась, затем рухнула на ковер. Я потерял сознание…

Теперь я точно знаю, что она умерла. Я больше не испытываю боли, не питаю надежды. Я подобен сраженному молнией дереву. Моя жизнь утратила всякий смысл. Я зарядил один из пистолетов отца. Через минуту я, окровавленный, лягу рядом с ней, а замок с его прекрасными освещенными залами будет нести караул у наших тел. К этим запискам, содержащим мою печальную и правдивую историю, я прилагаю список тех, кто унаследует мое состояние. Не сохраняйте Мюзийяк! Это проклятое место. Лучше всего разрушить его! И пусть каждый год служат мессу во спасение наших душ, соединившихся навечно.

Глава 4

— Ну что ж, — сказала Элиана, — можно сказать, мой бедный Ален, что ваш двоюродный прадедушка был большой чудак.

— Элиана!

— Не сердись. Имею же я право пошутить! Ну и история!

— Ты, конечно, не веришь ни единому слову?

— Напротив. Бедняга был не способен лгать.

— Скажи лучше, что он был не слишком умен!

Девушка вернула Алену пожелтевшие листки и выключила плитку.

— За стол, маркиз! Триста километров на мотоцикле — есть от чего проголодаться.

Ален посмотрел на развалины замка Мюзийяк и в задумчивости сел рядом с Элианой.

— Все же любопытно, — негромко сказал он. — Конечно, у тебя аналитический склад ума. Тебе все надо увидеть, пощупать. Взвесить на аптекарских весах. Но если бы ты верила в судьбу, если бы смогла приоткрыть завесу этой тайны…

— Осторожно! — предупредила Элиана. — На хлебе муравьи!

— Извлеченный из прошлого документ… найденный случайно… Ведь я мог бы изучать, например, не право, а классическую филологию и не обратить внимания на старые семейные архивы.

— А я могла бы не встретить тебя, обручиться с другим человеком и не есть пережаренное мясо, глядя на развалившиеся стены и слушая небылицы.

Она рассмеялась и прицелилась костью в Алена.

— Нет, — сказала она, — я не хочу этого… Мне очень нравится твоя семья. Мне будет приятно называться мадам дю Круази, и если ты захочешь, мы станем часто совершать сюда паломничество. Место здесь симпатичное. Но не требуй от меня, чтобы я принимала всерьез выдумки твоего предка. Бутылка стоит у тебя за спиной.

— Выдумки! — проворчал Ален. — Ты — варвар, бедная моя Элиана! Я был глубоко потрясен, когда прочитал эти воспоминания. Вот почему я захотел увидеть все собственными глазами. И видишь, Мюзийяк не солгал…

— К сожалению, — сказала Элиана. — Замок на три четверти разрушен, а от парка не осталось и следа.

— Тем не менее теперь я лучше себе представляю все, что было в прошлом.

— Ты встречал здесь покойников на прогулке?

— Вот именно! А почему бы и нет, в конце концов? Ну постарайся объяснить эту тайну, ты ведь утверждаешь, что все поддается объяснению.

Элиана зажгла сигарету и села по-турецки.

— Я ничего не утверждаю, — сказала она, — но я уверена, что твой прадедушка не мог видеть живыми мертвых. Либо он ошибался, и эти люди не были мертвы либо, если они действительно умерли, он видел живыми других людей.

— Ты бесподобна, когда начинаешь рассуждать! Продолжай. Продолжай, пожалуйста!

— Но это все. Эрбо не были мертвы.

— Ты забываешь о ране на большом пальце барона.

— Если они были мертвы, значит, кто-то другой занял их места для отвода глаз.

— Но Клер, черт возьми, Клер! Ты забываешь о ней! Орельен влюбился в нее, когда встретил на дороге. Я не говорю о первом тайном визите прадедушки, когда он увидел ее на террасе: было темно, и он сам признает, что не мог различить ее черты. Но затем! В своей исповеди он говорит об одной и той же девушке, понимаешь? В гостиной, в карете, в замке на следующий день во время визита с нотариусом — все та же девушка! Твое объяснение не выдерживает критики.

Элиана нахмурила брови.

— Подожди! Раз он видел одну и ту же девушку живой, значит, и в гостиной Клер не была мертва. Она притворялась… Или, скорее всего, находилась без сознания.

— Почему без сознания?

— Из-за покойников, понимаешь, из-за настоящих покойников. Поставь себя на ее место… Твой прадедушка установил, что в комнате было два покойника, и сделал из этого вывод, что Клер тоже была мертва, но у него не хватило мужества проверить. Он сам пишет, что даже не смог приблизиться к ней.

— Пусть так, но это ничего не объясняет.

— Напротив. Твой прадедушка постоянно видел одну и ту же девушку, но он, возможно, видел разных Эрбо. Вероятно он видел то мертвых Эрбо, то людей, выдававших себя за них.

— Какая блестящая догадка! — съязвил Ален.

— Конечно нет, — согласилась Элиана. — Пока… Но мне кажется, я начинаю понимать. Итак! Мне в голову пришла мысль. Допустим, что тайна уже раскрыта!

— Хорошая мысль. Допустим!

— Замок стал собственностью барона Эрбо. Барон Империи… Такие люди чувствуют за собой неясную вину и постоянно находятся в смутной тревоге. Они пребывают в страхе из-за враждебного окружения — ведь уже были прецеденты. Они помнят о трагической судьбе двух своих предшественников, Мерлена и ле Дерфа. Следишь за моей мыслью?

— Еще бы!

— Их лакей Антуан, похоже, каналья. У него плутоватый вид. Кроме того, именно он поддерживает связь с деревней, и, думаю, он рассказывал своим хозяевам жуткие истории.

— Зачем?

— Чтобы держать их в страхе и помешать любым контактам хозяев с внешним миром. Он наверняка обсчитывал их. Не забывай, Эрбо никогда не решались показываться на людях. Никто из местных жителей их не видел. Взгляни на рукопись… Обрати внимание на слова Меньяна!

— Не шути, Элиана. Все это очень серьезно. Признаю, что Антуан — плут. А дальше?

— Однажды утром твой прадедушка передает ему письмо. Ты помнишь?.. Итак, Антуан вскрывает письмо и узнает о намерении графа де Мюзийяка выкупить замок. Предложенная сумма велика… Нельзя ли предположить, что наш алчный лакей постарался использовать положение?

— Допустим.

— У него есть знакомые, мужчина и женщина одинакового примерно возраста с бароном и баронессой, а также девушка или молодая женщина, по всей видимости, не их дочь… Это родственники или друзья Антуана, что, впрочем, не имеет значения! Они живут недалеко от замка, и наш кучер, вероятно, не раз обделывал с ними темные делишки…

— Гм! Это несколько притянуто за уши…

— Подожди! Итак, Антуан под каким-то предлогом уезжает из замка и встречается со своими сообщниками. Объясняет им задачу. Графа пригласят в замок, и там те трое сыграют роль семьи Эрбо, от которой предварительно надо избавиться. Комедия займет всего несколько минут — время достаточное, чтобы получить деньги. Те соглашаются, и Антуан привозит их в карете, чтобы спрятать где-нибудь в замке до появления на сцене… Но вот карета ломается, и появляется Орельен… Клер, точнее, лже-Клер, решает воспользоваться ситуацией. Она представляется графу, заявляет ему, что отец согласен и приглашает его на следующий день в замок.

— Какое хладнокровие!

— Не очень-то большое. Вспомни, что говорит Орельен в своих записках. Он как раз заметил, что у девушки был испуганный вид.

— Хорошо, хорошо… А дальше?

— В тот же вечер владельцев замка убивают… По всей видимости, отравление. Когда дело сделано, Антуан звонит в колокол, чтобы дать знак сообщникам…

— Извини… Ты придумываешь прямо на ходу или делаешь логические заключения?

— И то, и другое. Я пытаюсь рассмотреть последствия этого заговора… Теперь надо избавиться от трупов. Бандиты, вероятно, рассчитывают закопать их где-нибудь в парке. Но из осторожности решают на время, пока они роют яму, спрятать тела в склепе — идеальнейший тайник! Сначала они спускают туда тело дочери Эрбо — сама по себе эта деталь не имеет значения, но отсюда все и началось… Мужчины несут труп, женщина светит им… Клер же остается одна в гостиной. Но у нее не такие крепкие нервы, как у сообщников. Она теряет сознание… В этот момент появляется Орельен… Перечитай рукопись. Двух мертвецов он видит со спины, плохо освещенных дрожащим пламенем свечей. Единственная деталь, о которой упоминает твой бедный прадедушка, — это бакенбарды барона… Но в те времена они были в моде! Фактически Орельен смотрит только на Клер, сидящую к нему лицом. Он считает, что это дочь Эрбо. Поэтому у него и не возникает ни малейших сомнений, что двое других — барон и баронесса.

— Кстати, так оно и есть, если я правильно тебя понимаю.

— Да, так оно и есть. А поскольку совершенно очевидно, что те двое мертвы, граф решает, что Клер, которую он видит недвижимой и смертельно бледной, также мертва. Мне это кажется совершенно логичным. Тебе нет?

— До сих пор, да.

— Но бандиты возвращаются. Твой прадедушка, услышав шум, в испуге убегает, оставив на ковре капли воска.

— Теперь настала очередь бандитов испугаться!

— Именно… Они не могут понять, кто же этот таинственный посетитель и что он видел в комнате, где оставался всего несколько мгновений. Они подумали, что это какой-нибудь браконьер или крестьянин. Они действуют без промедлений. Антуан запрягает экипаж, а его сообщники приводят в себя Клер, и все трое садятся в карету. Под покровом ночи подлог раскрыть невозможно. Женщина скрывает лицо за веером баронессы, а мужчина пускает густые клубы табачного дыма. Кроме того, он демонстративно выставляет под лунный свет перстень, который снял с пальца убитого. Негодяи рассчитывают, что если незнакомец их увидит, то его свидетельство о сцене в гостиной уже не воспримут всерьез. Вот тому доказательство: твой прадедушка, образованный человек, сообразил, что, если он расскажет о сцене, которую застал в замке, ему никто не поверит.

— Да-да… Понятно! А дальше?

— Они возвращаются в гостиную, и там у бедной Клер вновь не выдерживают нервы. Она падает в обморок. Остальные слышат в этот момент чьи-то приближающиеся шаги. Они прячутся в соседней комнате и готовы вмешаться, если возмутитель спокойствия окажется слишком нескромным. Но они узнают графа, которого Клер не преминула им описать. О том, чтобы с ним расправиться, речи быть не может… Тем более что он и не думает пристально рассматривать покойников. Орельен наносит удар ножницами по руке барона, лежащей на подлокотнике, и убегает, потеряв самообладание от мысли, заставившей его усомниться в собственном рассудке… Я, кажется, ничего не упустила?

— Нет, прекрасно рассказано.

— Ну да! Теперь я уверена, что знаю правду. В конечном счете, все проще простого.

— Просто?

— Абсолютно… Находясь так близко у цели, бандиты не хотят отступать. Они не хотят, чтобы тройное убийство было совершено впустую. Если возникнут сложности, всегда можно принять меры… Подставной Эрбо забинтовывает палец. Вспомни их встречу на следующий день, поведение мнимых владельцев замка, их замешательство, когда твой прадедушка заявил о желании осмотреть склеп… в котором конечно же лежали три трупа! Даже нотариус и тот, почувствовал что-то неладное.

— Согласен! Но эта девушка… Не похоже, чтобы она была лжива и порочна по натуре.

— Это самый щекотливый и трогательный момент. Вероятно, ее заставили играть эту роль, кроме того, она уже была влюблена в графа… Он, похоже, был хорош собой.

— Ну, естественно. Орельен де Мюзийяк!

— Замолчи. Из-за тебя я потеряла нить. Ах да!.. Граф сказал, что переделает замок, осушит пруд, переустроит парк. Значит, ни один его уголок не останется без внимания. Поэтому не следует оставлять трупы на его территории. Их надо вывезти, закопать где-нибудь подальше от Мюзийяка. Итак, в тот же вечер трупы грузят в карету, и гони, кучер! К несчастью, появляется твой прадедушка и открывает дверцу. У Антуана нет выбора. Он заталкивает графа в темную карету и… Ты знаешь, что было дальше. Орельен теряет сознание. Антуан доставляет карету к месту встречи, где его ждут сообщники. Что делать? Убить графа? Кучер и лже-Эрбо, по-видимому, так бы и поступили, будь они одни. Но Клер восстает против этого плана, ведь она до безумия влюблена в Орельена. Она остается с ним. Ей хочется попытать счастья, довести свой роман до конца… Но представь ее чувства, когда, уже графиней де Мюзийяк, она вновь поселяется в замке. Ее снедает страх и, вполне вероятно, мучают угрызения совести. Она не выдерживает испытания… Ну вот хотя бы такая деталь: эпизод с комнатой Мушкетера. Ведь ясно видно, что Клер не знает замка, что она раньше в нем никогда не бывала.

— Признаюсь, все это меня смущает… Ты так все здорово излагаешь! Давай пройдемся.

Ален помог Элиане встать. Сумерки обволакивали развалины сиреневым туманом, в камышах перекликались лягушки.

— Твоя версия, — проговорил Ален, — это версия с точки зрения логики. Но посмотри…

Солнце отбрасывало на пруд красноватый свет. Над самой водой носились стрижи, потом они улетели к руинам, где с криком принялись гоняться друг за другом. Молодые люди шли по тропинке среди тростника.

— Посмотри! — повторил Ален.

Терраса выдержала испытание временем. Ее растрескавшаяся, сплошь увитая плющом балюстрада все еще возвышалась над большим гладким зеркалом стоячей воды. Первые клочья тумана медленно поднялись над поверхностью тихого пруда.

— Орельен стоял здесь, где сейчас стоим мы с тобой, — прошептал Ален. — Клер была у края террасы… Давай пройдемся еще немного.

Они прошли вдоль стен, в которых зияли провалы. В некоторых из них рос кустарник. Вокруг сновали летучие мыши.

— Представь здесь Орельена одного, со своей женой…

Они дошли до угла двора, заросшего травой. Теперь это была поляна, поросшая ромашками и лютиками. Слева они увидели развалившийся въезд, то, что осталось от гостиной. Теперь все это напоминало обвалившийся подвал, заросший кустарником. Вдруг оба они услышали глухой стук, тяжелый топот, доносившийся с другой стороны двора.

— Что это? — прошептала Элиана.

— Вроде бы лошадь, — сказал Ален.

Внезапно они увидели ее — вороной масти, с высоко поднятой головой, сильную, одиноко стоящую посреди цветущего луга. Животное задумчиво смотрело на них издалека, из ноздрей ее шел прозрачный пар. Затем она двинулась с места, перешла на рысь, и ее копыта мерно застучали по земле. Она исчезла, но цокот копыт еще долго звучал в наступающих сумерках.

— Пора возвращаться, — сказала Элиана.

— Подумай, — повторил Ален, — подумай о ле Дерфе, о Мерлене. Прадедушка тоже покончил с собой. А ведь он не был сумасшедшим… Если бы мы с тобой жили в те времена…

— Замолчи, — сказала Элиана.

Они вернулись в маленький лагерь и поспешили собрать вещи.

— Эта лошадь, — предположила Элиана, — наверное, убежала из табуна.

— Наверное, — согласился Ален.