Занзибар, или Последняя причина

ЮНГА

Миссисипи — вот было бы здорово, подумал юнга; на Миссисипи можно просто украсть лодку и дать деру, если, конечно, все действительно так, как написано в «Гекльберри Финне». В Балтийском море на таком каноэ никуда не доберешься, уж не говоря о том, что в Балтийском море вообще не встретишь такую быструю, ловкую лодку, как каноэ, тут ползают старые тяжелые шлюпки-развалюхи. Он оторвался от книги; под мостом вода текла тихо и медленно; ветла, у подножья которой он сидел, свисала в воду, а напротив, на старом кожевенном заводе, как всегда, не было никаких признаков жизни. Да, Миссисипи была бы лучше, чем склад старой заброшенной дубильни и ветла на берегу медленной реки. По Миссисипи можно было бы добраться куда хочешь, а в амбарах дубильни или под ветлой можно только прятаться. И то, ветла могла служить убежищем только до тех пор, пока была покрыта листвой, а она уже начала сильно опадать, и желтые листья не спеша уплывали по коричневой воде. Да и вообще, подумал юнга, прятаться — последнее дело, отсюда надо просто смываться.

Надо было просто бежать, но так, чтобы куда-нибудь добраться. Надо было действовать не как отец, который всегда мечтал выбраться, а сам только и знал, что бесцельно уплывал в открытое море. Если у тебя нет другой цели, кроме как уплыть в открытое море, то тебе всегда надо возвращаться. Считать, что ты по-настоящему смылся, подумал юнга, можно только в том случае, если, уплыв в открытое море, ты достигнешь чужих берегов.

ГРЕГОР

Если считать, что нет никакой угрозы, то можно даже вообразить, будто ряд не очень густо стоящих сосен напоминает занавес, подумал Грегор. Примерно так: некая открытая конструкция из светлых опор, на которой под серым небом висят неподвижно матово-зеленые флаги, и где-то вдали они смыкаются в стену бутылочного цвета. Почти черное, с твердым покрытием шоссе можно истолковать как шов, соединяющий обе половины этого занавеса; проезжая по шоссе на велосипеде, ты как бы снова делил этот занавес на две половины; через несколько минут он откроется, чтобы обнажить сцену: город и берег моря.

Но поскольку угроза существовала вполне реально, не годились никакие сравнения. Предметы полностью покрывались своими названиями, были идентичны им. Они не допускали ни метафор, ни гипербол.

Стало быть, оставались только констатации: сосновый лес, велосипед, шоссе. Когда лес кончится, откроется вид на город и берег, и это не кулисы воображаемого спектакля, а место, где затаилась реальная угроза, превращающая действительность во что-то неизменное, словно замороженное. И дом — это всего лишь дом, а волна — только волна, не больше и не меньше.

И лишь за пределами суверенной власти угрозы, в семи милях от берега, на корабле, держащем курс на Швецию — если корабли, идущие в Швецию, вообще еще существовали, — море — да, к примеру, море — снова можно было бы сравнить с птичьим крылом, крылом из ледяного ультрамарина, облетающим поздней осенью Скандинавию. А пока море было не чем иным, как морем, движущейся массой материи, которой предстояло выдержать испытание на пригодность и помочь сбежать.

Нет, подумал Грегор, удастся ли мне бежать, зависит не от моря. С морем все в порядке. А зависит мой побег от матросов и капитанов, шведских и датских моряков, от их смелости и жадности, а если никаких шведских и датских моряков нет, то все зависит от товарищей в Рерике, от товарищей с их рыболовецкими катерами, от того, как они на тебя взглянут, от их мыслей, и от того, уловит ли их взгляд возможность приключения, и оттого, способны ли они хотя бы мысленно представить себе, как ставят парус, чтобы выйти в открытое море. Было бы проще, подумал Грегор, зависеть от моря, чем от людей.

ЮНГА

Смываться в глубь страны не имеет никакого смысла, решил юнга, сидя под ветлой на берегу реки. У Гекльберри Финна был выбор: уходить в леса и жить ловлей зверей или исчезнуть, уплыть по Миссисипи, и он выбрал Миссисипи. Но с таким же успехом он мог отправиться и в лес. Здесь же не было лесов, в которых можно было исчезнуть, были только города и деревни, и поля и пастбища, и совсем мало лесов, сколько бы ни идти. И вообще все это чепуха, подумал юнга, я уже немаленький мальчик, уже с Пасхи не хожу в школу, да и не верю я больше в эти истории про дикий Запад. Правда, то, что он знал про Гекльберри Финна, вовсе не было историей о диком Западе и на самом-то деле следовало поступать как он, именно так. Надо было убраться отсюда. Существовали три причины, по которым он должен был исчезнуть из Рерика. Причина первая: в Рерике была дикая скукота, там ничего не происходило. Там действительно вообще ничего не происходило. И никогда ничего со мной не произойдет, подумал юнга, провожая взглядом осенне-желтые листья, заостренные листья ветлы, медленно проплывающие под мостом.

XЕЛАНДЕР

Кнудсен мог бы помочь, подумал пастор Хеландер, Кнудсен неплохой. Он не злопамятный. Против общего врага он бы помог.

Снаружи не доносилось ни звука. Не было ничего более пустынного, чем площадь перед церковью Св. Георга поздней осенью. Какое-то мгновение Хеландер страстно молился против пустоты. Против трех уже голых лип в углу между поперечным нефом и хорами, против молчащей темноты красной кирпичной стены, высоту которой он из окна своего рабочего кабинета не мог измерить. Булыжник, которым была вымощена площадь, был немного светлее, чем коричневато-красный кирпич церкви и домика пастора и низеньких домов, прилегавших к нему, старых домов из обожженного кирпича с маленькими фронтонами и совсем незатейливых домов, крытых черепицей.

Никто никогда не ходил по этой площади, подумал Хеландер, глядя вниз на чисто выметенный булыжник. Никогда. Какая абсурдная мысль! Конечно же, люди заходили в этот мертвый угол церковной площади, где стоял домик пастора. Приезжие, посещавшие летом морские купанья, забегали осмотреть церковь. Члены его общины. Церковный служка. Сам пастор Хеландер. Тем не менее, снова подумал священник, эта площадь символизировала полнейшее одиночество.

Площадь, такая же мертвая, как и церковь, молча сказал себе пастор. Вот почему помочь мог только Кнудсен.

Он поднял глаза — перед ним была стена поперечного нефа. Тридцать тысяч кирпичей как обнаженная плоская поверхность, без перспективы, в двух измерениях, красный цвет разных оттенков: коричневатый, темно-серый, желтый, с голубизной и, наконец, неповторимый фосфоресцирующий темно-красный, без каких-либо признаков голубизны; и все это перед его, Хеландера, окном, плоская поверхность, некая огромная таблица, на которой так и не появилась надпись, которой он ждал, и он малевал ее собственными пальцами, и снова стирал написанное, и снова писал слова и знаки. Булыжник площади ждал шагов, которые так никогда и не прозвучали; кирпичная стена ждала надписи, которая так и не появилась.

Пастор Хеландер был настолько несправедлив, что винил в этом кирпичи, темные кирпичи домов и церкви. Его предки прибыли с вооруженным королем-всадником из страны, где дома строили из дерева и раскрашивали пестрыми веселыми красками. В этой стране радостным эхом отдавался звук шагов по усыпанным гравием дорожкам, ведущим к деревянным домикам пасторов, а на балках были искусно вырезаны послания справедливости и мира. Его предки были веселыми мечтателями — и вдруг дали увлечь себя походом в чужую страну, где мысли людей были такими же темными и не знающими меры, как и каменные стены церквей, где они начали проповедовать подлинную весть. Это истинное послание не было услышано: мрак остался сильнее, чем крошечный луч света, привезенный ими из дружелюбной страны.

Темные мысли и не знакомые с чувством меры кирпичные церкви были виноваты в том, что теперь он вынужден идти к Кнудсену и просить о помощи, подумал пастор. Его взволнованное, выдававшее пылкость характера лицо раскраснелось еще больше. Скрипя протезом, он подошел к письменному столу, чтобы вынуть из ящика ключи от пасторского дома. При этом он почувствовал резкую боль в культе, которая последнее время, стоило ему чуть ускорить шаг, давала о себе знать. Пастор остановился и сжал кулаки. Боль напоминала страшный укол: словно в него вонзилось копье. И вдруг это копье будто кто-то вытащил, медленно и осторожно; в то же мгновение у него возникло чувство, словно за его спиной, на церковной стене, от которой он отвернулся, возникло послание, которого он ждал. Он медленно повернулся к окну. Но стена была пустой, как всегда.

ЮНГА

Хотя он и сидел, спрятавшись за листвой ветлы, словно за занавесом, башня церкви Св. Георга была хорошо видна, и он мог посмотреть, который час. Половина третьего. Через полчаса я должен быть на катере, потому что Кнудсен собирается отплывать в пять, вспомнил он, и опять начнется эта скучнейшая ловля рыбы, это ползанье на лодке по песку в выемках под берегом, монотонная работа с неводам, дня два-три, один на один с угрюмым рыбаком. Кнудсен никогда не выходил в открытое море, как отец, хотя отцовский катер был ничуть не больше кнудсеновского. Но из-за этого-то отец и погиб в море. И еще потому мне необходимо убраться отсюда, подумал юнга, что я слышал, как они говорят, будто отец был мертвецки пьян, когда утонул. У Гека Финна отец был пьяница, потому-то Геку и пришлось рвать когти, но мне нужно исчезнуть, потому что мой отец никаким пьяницей не был, а они несут эту чушь из зависти, оттого что он иногда выходил в открытое море. Даже табличку в память о нем они не пожелали повесить в церкви, табличку с его именем и словами: «Погиб как истинный моряк», и с датой рождения и смерти, как они делали для всех, кто не вернулся на берег. Я ненавижу их, и это вторая причина, по которой я не хочу оставаться в Рерике.

КНУДСЕН

Кнудсен был взбешен. Чтобы успокоиться, он стал раскладывать пасьянс. Позавчера у него был Брэгевольд из Ростока и сообщил, что сегодня после обеда к нему заявится инструктор, посланный партией. Кнудсен сказал Брэгевольду: «Пусть твоя партия убирается ко всем чертям!» Партия должна была стрелять, а не посылать инструкторов. Но речь идет о новой системе, группы по пять человек, ответил Брэгевольд, очень интересно, ты увидишь. Бред сивой кобылы, возразил Кнудсен, в Рерике есть группа лишь из одного человека, и этот человек я. Брэгевольд: а остальные? Кнудсен: сплошное дерьмо. Брэгевольд: а ты? Кнудсен: ни малейшего желания. К тому же мне надо выходить за треской. Брэгевольд еще что-то сказал насчет шокового воздействия в результате усиления террора и что все утрясется, после чего поспешил отбыть, уведомив Кнудсена, что встречу с инструктором отменить уже нельзя.

Раскладывая карты, Кнудсен мог хотя бы подумать. Брэгевольд или партия поставили его в трудное положение. Все рыболовецкие катера уже вышли позавчера. Если «Паулина» опять застрянет в гавани, это вызовет подозрение. Да и юнга уже проявлял нетерпение. Не говоря уже о возможности заработать, которой он лишался. А сейчас как назло шла отличная треска. Кнудсену страшно хотелось наловить побольше трески. Пасьянс сошелся, и он смахнул карты со стола.

Он вышел в садик за домом, крошечный клочок земли, где еще торчало несколько пучков матовой потемневшей зелени и сияли белизной осенние астры. В самом конце был крольчатник; Кнудсен слышал, как зверьки шуршат соломой. Несмотря на холод, Берта сидела на скамейке и вязала. Надень пальто, если уж тебе так хочется сидеть в саду, сказал Кнудсен. Дружелюбно улыбаясь, она пошла в дом и через несколько минут вернулась, уже в пальто. Кнудсен смотрел, как она снова усаживается на скамейку. Она улыбнулась. Кнудсен посмотрел на ее светлые волосы, Берта была мягкая, приятная блондинка, красивая, молодо выглядевшая для своих сорока. Я должна рассказать тебе анекдот, сказала она и, пугливо взглянув на него, спросила: а ты послушаешь? Да, уже слушаю, ответил Кнудсен, думая о Брэгевольде и партийном задании. В Махнове, рассказывала Берта, один человек однажды увидел, как сумасшедшие прыгают с вышки в бассейн. Он им говорит: но ведь там нет воды. А они отвечают: это мы просто тренируемся на лето, а сами потирают свои синяки. И почему только она выискала этот жестокий анекдот, думал Кнудсен, я Берта в это время выжидающе глядели на него. Он улыбнулся и сказал: да, да, Берта, отличный анекдот. Если я не буду следить, они и тебя бросят к сумасшедшим, хотя ты вовсе не сумасшедшая, подумал он. Просто у нее бзик с этом анекдотом. Она начала рассказывать анекдот про сумасшедших, прыгающих в бассейн, еще несколько лет назад. А в остальном она была добрая, мягкая, хорошая женщина. Ему так и не удалось узнать, от кого она услышала этот скверный и опасный анекдот. Она рассказывала его всюду, но прошло уже столько лет, что постепенно в городе перестали судачить про Берту Кнудсен. Но примерно год назад к Кнудсену заявился один из этих и говорит: ваша жена душевнобольная, и мы должны отправить ее в соответствующее лечебное учреждение. С помощью доктора Фреркинга Кнудсену удалось это предотвратить. Он знал, что они делают с душевнобольными, особенно в этих так называемых специальных учреждениях, и он был привязан к Берте. Когда он уплывал на катере в море, он всегда боялся, что, вернувшись, не найдет Берту. К тому же у него возникло впечатление, что своей угрозой поместить Берту в специальную клинику, они хотели шантажировать его. Они желали, чтобы он вел себя тихо. Бедная Берта была нужна им как орудие против партии.

Собери мне поесть, сказал он, я скоро поеду, и, входя в дом, снова увидел ее дружелюбную улыбку, эту ее постоянную роковую улыбку на красивом, все еще молодом лице. Он сел на скамью возле печки и закурил трубку.

Теперь ему предстояло решить, пойдет ли он на встречу с инструктором. Было три часа пополудни, и у него имелся в запасе еще час. Лодка была готовя к отплытию; юнга вызван к трем часам; в четыре они бы могли быть уже далеко, за Лоцманским островом.

Но дело было не в одном часе. Кнудсен задумался. Встретиться с инструктором значило впутаться в неприятную историю. Остальные поняли это гораздо раньше, чем он: они давно уже вышли из игры. Элиас сказал это ему прямо в лицо: послушай, больше о партии ни слова. Все произошло как-то странно: два годя они готовились к уходу в подполье, потом еще два года пытались держаться, затем полнейшая стагнация. И вот теперь, в 1937 году, когда большинство уже перестало чего-либо опасаться, эти вдруг стали с особой силой завинчивать гайки. Рассказывали об арестах в Ростоке, Висмаре, Брунсхауптене, по всему побережью. Они принялись рубить дрова, когда те уже почти сгнили. Кнудсен тогда сказал Элиасу: они готовятся к войне. Элиас отвернулся. Все партийцы еще разговаривали с Кнудсеном, но только не о политике.

И это было в каком-то смысле удачно, потому что эти таки не узнали, кто руководил местной партийной организацией. Они знали про Кнудсена, Матиассона, Йенссена, Элиаса, Крегера, Банзена и еще про некоторых. Арестовать их всех в таком городе, как Рерик, было невозможно. Пришлось удовлетвориться тем, что о партии больше никто не говорил. А раз о партии не говорили, значит, ее больше не было.

Они, конечно, знали, что должен быть хотя бы кто-то один, кто продолжает вести партийную работу. Кнудсен был уверен, что они догадываются о существовании этого, единственного. Потому для него было так опасно, что «Паулина» все еще стояла в порту, в то время как весь остальной рыбацкий флот давно уже вышел в море. Но опасности можно было избежать, не встретившись с инструктором. По партийным правилам инструктор не знал Кнудсена. Если Кнудсен не пойдет на встречу, инструктор может ждать до второго пришествия. Тогда Кнудсен ни в чем не замешан. Если новые указания ЦК партии не достигали Рерика, значит, в Рерике больше не было партии. И тогда для Кнудсена, как и для всех остальных, оставались лишь треска да селедка. И Берта. Но если он пойдет на эту встречу, то впутается в дела, которые касаются партии. Не мог же он пойти, а потом не выполнить указания партии. Если он не собирался их выполнять, ему незачем было идти. Теперь я как рыба, подумал Кнудсен, рыба перед наживкой. Я могу схватить ее, а могу и не хватать. Да разве рыба может думать, спросил он себя. Конечно, может, решил он со своим старым рыбацким суеверием. И со своим старым рыбацким презрением: рыба — дура. Но на эту наживку я клевал всю жизнь, вспомнил он. И всегда чувствовал боль от крючка. И всегда он тащил меня из воды, на воздух, где слышны были крики рыб. Пусть я буду проклят, подумал взбешенный Кнудсен, если я стану немой рыбой.

ЮНГА

А может, отец все же был пьяницей, размышлял юнга. Мне было пять, когда он погиб, и я вообще не могу его вспомнить и не могу проверить, правду ли говорят люди. Они давным-давно его забыли и, только видя меня, наверное, иногда думают: ах, так это же мальчик Хинриха Мальмана, пьянчуги. Возможно, отец и был пьяницей, но в открытое море он выходил не потому, что сильно пил. Юнга заметил, что давно уже не читает свою книжку. Ему казалось, что есть связь между пьянством и гибелью отца в открытом море, но совсем не та, о которой судачили люди. А может, все было как раз наоборот, спросил он себя. Может, отец потому и пил, что должен был выходить в открытое море? Может, он напивался, чтобы чувствовать себя смелее перед выходом в пугающее море, может, он пил, чтобы забыть, что он там видел — призраков ночи и моря; может, он просто хотел запить, как горькую пилюлю, все то, что там ему повстречалось, — предощущение, что он умрет в открытом море, умрет одинокий и пьяный в грозном глубоком море?

ЮДИТ

Она сидела на кровати в номере гостиницы «Герб Висмара» и рылась в сумочке. Чемодан стоял у двери, как его поставил посыльный, и Юдит даже не сняла плаща, потому что хотела сразу же выйти на улицу. Она искала в сумочке зубную пасту и мыло, чтобы положить их на стеклянную полочку над раковиной. Потом она выглянула в окно и увидела черепичные крыши под северным, светлым, абсолютно пустым осенним небом. Юдит содрогнулась — все это было такое чужое. Надо было взять комнату с видом на море, подумала она, тогда я по крайней мере смогла бы увидеть порт, посмотреть, есть ли здесь иностранные корабли, которые могли бы взять меня. Если бы я хоть чуть-чуть лучше разбиралась в кораблях, подумала она. Боюсь, что не отличу датский или шведский пароход от немецкого.

Но кстати, когда она еще только прибыла дневным поездом из Любека и еще не успела переступить порог «Герба Висмара», она не увидела в гавани ни одного парохода. Лишь несколько рыболовецких катеров и старую, проржавевшую шхуну, которой, похоже, уже много лет никто не пользовался.

И тут ее впервые охватило сомнение, был ли правильным мамин совет попытаться доплыть до Рерика. Травемюнде, Киль, Фленсбург, Росток — все это наверняка находится под наблюдением, сказала мама, тебе надо попробовать Рерик, это такое глухое пустынное местечко, о нем никто и не вспомнит. И причаливают там только маленькие шведские суда, груженные лесом. Ты должна просто предложить им деньги, много денег, и тогда они возьмут тебя без всяких разговоров. Мама всегда питала слабость к Рерику, это сентиментальное отношение к городку зародилось еще двадцать лет назад, когда она впервые, вместе с папой, увидела Рерик на обратном пути после счастливого лета на Рюгене. Но счастливый день в Рерике — это определенно было нечто совсем иное, нежели день во время бегства, под пустынным небом поздней осени.

Ты должна решиться, детка, сказала мама вчера. Юдит посмотрела на раковину и чемодан и вспомнила гостиную на втором этаже их дома на Ляйнпфад, последний завтрак с мамой, взгляд в сад, где на фоне темного, оливково-шелковистого канала еще сияли поздние георгины, и как она резко поставила чашку на стол и воскликнула, что никогда, никогда, никогда не бросит маму.

— Ты хочешь дождаться, когда они придут за тобой? — спросила та. — Неужели ты можешь причинить мне такую боль?

— Но как же мне уйти, зная, что тогда они придут за тобой, и представлять себе, что они с тобой сделают?

— Ах, меня они оставят в покое, — ответила мама, не опуская глаз на свои парализованные ноги. — Со мной у них будет слишком много хлопот. А после войны мы снова увидимся.

— А может быть, они и меня не заберут, — возразила Юдит. — Может, все не так страшно, как тебе кажется, мама!

— Они готовятся к войне, дитя мое, поверь мне! Она уже совсем близко, я это чувствую. И во время этой войны они погубят нас всех.

— Я ни при каких обстоятельствах тебя не брошу, мама, — ответила Юдит. — Это мое последнее слово.

Они обнялись и разрыдались. Потом Юдит пошла на кухню мыть посуду после завтрака.

Когда она вернулась в гостиную, мама была уже мертва. Уткнувшись головой в стол, она еще держала в правой руке чашку, из которой выпила яд. Юдит увидела в чашке остатки стеклянной ампулы и поняла, что опоздала и что ничего уже сделать нельзя.

Она пошла в свою комнату и уложила чемодан, потом она поехала в банк к директору Хайзе, все ему рассказала и попросила, чтобы он дал ей деньги из папиного наследства. Хайзе пообещал похоронить маму и позаботиться о том, чтобы полицейские начали искать Юдит как можно позже. Хайзе предлагал разные, весьма привлекательные пути бегства, но Юдит упрямо качала головой. Мама умерла, чтобы она, Юдит, могла отправиться в Рерик. Это было завещание, и она должна его выполнить.

Она представляла себе Рерик совсем по-другому. Маленький, оживленный и гостеприимный. Но он был маленький и пустынный, пустынный и мертвый под своими гигантскими красными башнями. Только выйдя с вокзала и увидев эти башни, она вспомнила, как восхищалась ими мама. Это даже не башни, говорила она, это чудища, восхитительные красные чудища, которые хочется погладить. Но под холодным осенним небом они показались Юдит, скорее, злыми чудовищами. Во всяком случае, им не было никакого дела до самоубийства бедной мамы, это Юдит чувствовала. И столь же мало их интересовал побег самой Юдит. От этих башен ждать было нечего. Она быстро прошла мимо них, через город, к гавани. Там ей открылся вид на безбрежное море, ультрамариновое и ледяное. И нигде не было ни единого парохода, даже самого маленького.

Тогда она направилась к «Гербу Висмара», потому что он выглядел таким чистеньким после покраски. Хозяин, огромная глыба с белым жирным лицом, похоже, обрадовался неожиданному постояльцу:

— Ну, фройляйн, и что же вы делаете поздней осенью в Рерике? Сезон давно закончился.

Юдит пробормотала что-то насчет церквей: она, мол, желала осмотреть церкви. Он кивнул и пододвинул ей книгу записи посетителей. Она написала: Юдит Леффинг. Это звучало вполне нормально для ганзейских городов. Хозяин не потребовал паспорта. Видно, Рерик был совсем уж забытой Богом дырой.

Юдит перестала рыться в сумочке и подумала о своем имени. Юдит Левин. Это было гордое имя, имя, за которым должны были прийти, имя, которому надо было спасаться бегством. Это было ужасно: зваться Юдит Левин в этом мертвом городе, где под холодным небом стояли красные чудовища.

Напоследок Юдит нашла фотографию мамы, вынула ее и положила на подушку. Она заставила себя не плакать.

ЮНГА

Если бы у нас хоть сохранилась отцовская лодка, подумал юнга, я был бы свободен, как Гек Финн. При спокойном море я бы уж точно рискнул уплыть на ней подальше и махнул бы в Данию или Швецию. Но мать продала лодку; после гибели отца она плавала килем вверх и вообще была в аварийном состоянии, но все же еще чего-то стоила, и мать продала ее, чтобы выплатить долги. А теперь он был юнгой у Кнудсена, и пройдут годы, прежде чем он получит право на часть улова, а потом еще годы, чтобы скопить деньги и купить собственную лодку. Но я не хочу лодку для этой медленной, скучной работы, я хочу лодку, чтобы выйти в открытое море и бежать отсюда. Все, что умел Гек Финн, я умею тоже: я могу ловить рыбу удочкой, жарить ее, и я умею отлично прятаться. Но у Гека Финна была Миссисипи и отличная лодка для плавания по ней. Юнга встал, сунул книжииу в карман и пошел к гавани. Он совершенно забыл, что хотел вспомнить, какова же третья, последняя причина, по которой он хочет исчезнуть из Рерика.

ГРЕГОР

Все получилось именно так, как Грегор себе представлял: сосны внезапно кончились, дорога еще раз поднялась на хребет морены, и сверху открылся вид, которого он ожидал: ветлы, выгоны для скота, черно-белые коровы, лошади, а дальше город и за ним море, голубая стена.

Но город был удивительный. Это была всего лишь темная, цвета шифера полоска, из которой росли башни. Грегор сосчитал их: шесть. Одна сдвоенная и четыре отдельных, оставляющих где-то далеко внизу нефы их церквей; башни, словно впечатанные, как красные блоки, в синеву Балтики, потрясающий рельеф. Грегор соскочил с велосипеда и принялся их рассматривать. Такого ландшафта он не ожидал. Они должны были меня предупредить, подумал он. Но он знал, что люди из Центрального комитета не имеют ни малейшего вкуса к подобным вещам. Для них Рерик — такое же место, как всякое другое, точка на карте, где имеется партийная ячейка, состоящая в основном из рыбаков и рабочих судоверфи. Возможно, никто из ЦК вообще никогда не был в Рерике. Они и понятия не имели об этих башнях. А если бы и знали, то высмеяли бы Грегора, полагавшего, что такие вещи могут влиять на партийную работу. Если бы Грегор сказал им о том, что он подумал при виде Рерика, а именно: что в городе, где есть такие башни, нужны совсем иные аргументы, нежели те, которыми они обычно пользовались в своих листовках, — они бы только пожали плечами. В лучшем случае они бы сказали: там живут точно такие же люди, как в Веддинге. И это было верно. Рыбаки Рерика наверняка такие же люди, как рабочие заводов Сименса в Веддинге. Но они живут под башнями. Они живут под ними даже тогда, когда уходят в море. Ибо башни были к тому же морскими навигационными знаками.

Наверняка с этих башен море видно вплоть до границы территориальных вод, подумал Грегор. Семь морских миль. Семь миль бегства таились во взгляде этих башен. И уж конечно, в глазницах башен не прятались эти. Здорово, подумал Грегор, что в башнях не обитают эти. Но кто там обитает? Да никто. Башни пусты.

Но хотя башни были пусты, Грегору казалось, что они за ним наблюдают. Он догадался, что под этим взглядом дезертировать будет трудно. Он представлял себе все это довольно просто: он отправится как инструктор со своим заданием в Рерик, выполнит его, а потом расспросит местного связного о том, как обстоят дела в порту и на транспорте. Но он не рассчитывал на эти башни. Они видели все. В том числе и предательство.

Внезапно Грегор вспомнил, что однажды уже спускался вот так с холма к городу, расположенному у моря. Город назывался Тарасовка. Тарасовка на полуострове Крым. Был вечер, и они наконец получили разрешение открыть танковые люки, и Грегор тотчас же наполовину вылез из люка, чтобы хлебнуть свежего воздуха; было это в один из тех дней, когда Красная Армия проводила свои маневры. И вдруг внизу, у подножья степного холма он увидел город, россыпь хижин на берегу моря, напоминающего расплавленное золото, — этот город был совершенно иным, не таким как Рерик с его красными башнями на фоне ледяной голубизны Балтийского моря. Товарищ лейтенант Холщов, стоя навытяжку в люке своего танка, идущего перед танком Грегора, крикнул ему:

— Это Тарасовка, Григорий! Мы взяли Тарасовку!

Грегор улыбнулся в ответ, но ему было совершенно безразлично, что танковая бригада, в которую он определен как гость — участник маневров, захватила Тарасовку. Он был пленен расплавленным золотом Черного моря и серыми полосками хижин на берегу, этим грязновато-серебряным оперением, которое словно норовило сжаться, стянуться перед лицом угрозы мощно грохочущих, идущих веером пятидесяти танков, пятидесяти наполненных грохотом облаков степной пыли, пятидесяти стрел железной пыли, против которых Тарасовка подняла золотой щит своего моря. Грегор увидел, как командир, стоя в переднем танке, поднял руку; грохот прекратился, великое передвижение в степи замерло, и облака пыли превратились в вуали и флаги, опустившиеся перед щитом из золота. И прежде чем день угас, Тарасовка с ее оперением из пятисот серых хижин снова начала нормально дышать.

Увидев Рерик, Грегор вспомнил Тарасовку, потому что там началось его предательство. Предательство состояло в том, что ему, единственному из всех, золотой щит моря оказался важнее, чем взятие города. Грегор не мог понять, увидели ли вообще Холщов и другие офицеры этот золотой щит; они говорили только о своей победе. Для Холщова Тарасовка была городом, который надлежало захватить; для товарищей из Центрального комитета Рерик был пунктом, который следовало непременно удержать — не существовало никаких золотых щитов, которые поднимались, никаких красных гигантских башен, имевших глаза.

Возможно, предательство началось раньше, возможно, уже тогда, когда он внезапно ощутил усталость во время лекции в Ленинской академии, куда Союз молодежи послал Грегора за его организаторские успехи в Берлине. Было бы лучше, если бы меня никогда не посылали в страну, в которой мы победили, подумал Грегор. Когда победа достигнута, появляется время заинтересоваться чем-то другим, кроме борьбы. Хотя они и внушали ему, что в их стране борьба продолжается, но борьба после победы — это нечто совсем иное, чем борьба до победы. В тот вечер в Тарасовке Грегор понял, что ненавидит победы.

Что же он привез с собой из Москвы? Ничего, кроме имени. В Ленинскую академию вступали, как в монастырь: следовало отказаться от собственного имени и выбрать себе новое. Он стал зваться Григорий. Пока он в Москве изучал технику победы, в Берлине победили эти.

Его отправили через Вену назад, с фальшивым паспортом, выписанным на имя Грегор. Он познакомился с третьей формой борьбы: борьбой после поражения. Порой, отдыхая от борьбы, он вспоминал золотой щит Тарасовки. Товарищи из Центрального комитета были им недовольны. Они считали, что он стал вялым и безынициативным.

ЮНГА

Он открыл штуцер топливного бака и стал заливать горючее, густое и желтое, оно вливалось в бак, и юнга думал: люблю запах дизельного топлива. Он стоял согнувшись в низеньком помещении, где находился мотор; он знал: топлива хватило бы, чтобы добраться до Копенгагена или Мальмё. Но Кнудсену и в голову не придет совершить маленькую экскурсию, да и никому из рыбаков такая идея не пришла бы в голову, только отца не устраивало вечно торчать у самого берега и ловить рыбешку. Может, отец и был выпивоха, но у него, по крайней мере, были идеи, и наверняка именно за это они его терпеть не могли. Думаю, что даже мать не очень-то его жаловала. Как только о нем заходит речь, она начинает брюзжать. Он вылил последние капли из канистры и, прежде чем завинтить штуцер, насухо вытер его тряпкой. Если бы Кнудсен знал, как здорово я разбираюсь в морских картах, подумал он; я держу в голове весь участок моря между Рериком и Фемарном и Фальстером и восточнее — до самого Дарса и далее до Мена. Я бы играючи провел катер по Балтийскому морю. Но куда? Эх, подумал он, да хоть куда-нибудь.

ХЕЛАНДЕР — КНУДСЕН

Увидев пустую пристань, пастор Хеландер сначала испугался. Но потом он разглядел катер и на нем Кнудсена. Какая удача! К тому же было гораздо лучше поговорить с Кнудсеном на улице, чем идти к нему домой. В Рерике все узнали бы, что пастор Хеландер заходил в дом Кнудсена. А, увидев его у причала, обменяться парой слов в порядке вещей.

Он сразу заметил, что Кнудсен тихонько посматриваете его сторону уголками глаз. Хеландер приближался очень медленно, опираясь на палку; сегодня он хромал сильнее, чем обычно. Набережная была довольно широкая, вымощенная крупным булыжником. По ней вдоль низеньких красных домиков прогрохотал грузовик; только «Герб Висмара» был выкрашен белой краской; с зелеными рамами и блестящей, как золото, медной ручкой на двери он выглядел превосходно.

Хеландер наконец доплелся до причальной стенки, где была привязана «Паулина». Через снасти маленького катера пастор мог видеть море, уходящее в безбрежную даль, справа от маяка и Лоцманского острова, который отсюда казался совсем маленьким. Кнудсен сидел возле руля и чистил лампы, держа в зубах потухшую трубку. Снизу, из помещения, где находился двигатель, доносилась какая-то возня, должно быть, это был юнга.

— Отправьте мальчика, Кнудсен! — сказал пастор. — Мне надо с вами поговорить.

Ничего себе, подумал Кнудсен. Наш пастор не любит ходить вокруг да около. Поп несчастный. Поп, который любит выкладывать все начистоту.

— Сначала юнга закончит свою работу, — сказал он, — нужно залить горючее.

— Почему вы не ушли в море с остальными? — спросил пастор, пока они ждали юнгу.

— Желчный пузырь, — ответил Кнудсен, — приступ у меня был.

Хеландер видел, что Кнудсен лжет. Кнудсен был также здоров, как всегда.

— Ах, желчный пузырь, вот оно что, — сказал он. — Вас что-то разозлило или поели жирного?

Кнудсен посмотрел на него.

— Разозлило, — ответил он.

Пастор кивнул. Из маленькой верфи на востоке гавани доносился резкий звук пневматического молота. Потом зазвучали голоса всех церковных колоколов города. Два удара. Половина четвертого.

Кнудсен вспомнил, что последний раз беседовал с пастором четыре года назад, когда эти пришли к власти. Они случайно встретились на улице. Пастор остановился и заговорил с ним.

— Красная собака, — сказал он, — теперь они возьмут вас за горло!

И засмеялся. Тогда еще многие смеялись, когда речь заходила об этих. Только Кнудсен уже больше не смеялся. Он посмотрел на пастора и сказал:

— Так ведь и ваша нога, простреленная под Верденом, больше никого не интересует, плевали они на вашу ногу!

Пастор мгновенно перестал смеяться. И прежде чем уйти, тогда, четыре года назад, он сказал:

— Если вам понадобится моя помощь, Кнудсен, вам мой адрес известен.

А теперь выходило, подумал Кнудсен, что это пастору нужна моя помощь. Через какое-то время на палубу вернулся юнга с пустой канистрой в руке. Он робко посмотрел на пастора, у которого проходил конфирмацию, и поздоровался.

— Иди домой, — сказал ему Кнудсен, — и приготовь свое барахлишко. Отплываем в пять.

Юнга исчез.

— Не хотите ли пройти на палубу и присесть? — спросил Кнудсен.

— Нет, это было бы слишком заметно, — ответил Хеландер.

Вот оно что, подумал Кнудсен, похоже, наступил час, когда гордому господину пастору уже не поможет его нога, ампутированная под Верденом.

— Кнудсен, — сказал пастор, — вы отправитесь сегодня в море только ночью. — И добавил: — Я прошу вас об этом.

Кнудсен вопросительно взглянул на пастора. Тот казался выше его, поскольку стоял на краю причала; высокий стройный мужчина с взволнованным, раскрасневшимся лицом, маленькими черными усиками, в которых уже виднелись седые волоски, со сверкающими стеклами очков без оправы, поблескивающими на его страстном лице, выдающем склонность к вспыльчивости. Одетый во все черное, он стоял, слегка наклонившись и опираясь на палку.

— Я вынужден просить вас заехать от меня в Скиллинг и кое-что передать, — сказал Хеландер.

— В Швецию? — Кнудсен вынул трубку изо рта. — Я должен что-то отвезти для вас в Швецию?

— Да, — ответил Хеландер. — Старшему пастору в Скиллинге. Он мой друг.

На верфи с грохотом заработала система подъемных блоков. Перед «Гербом Висмара» стояли две женщины с большими сумками и разговаривали. Кнудсен отодвинул лампу, которую чистил. Он был начеку. Теперь больше не задавать никаких вопросов, сказал он себе. Если задам еще хоть один вопрос, я уже попался на удочку. Он посмотрел мимо пастора, на пустую набережную.

— Это всего лишь маленькая скульптура, — услышал он голос Хеландера. — Маленькая деревянная скульптура из церкви.

Кнудсен удивился до такой степени, что не удержался от вопроса.

— Маленькая деревянная скульптура? — переспросил он.

— Да, всего в полметра высотой. Эти требуют, чтобы я сдал фигуру им. Они хотят отнять ее у церкви. Поэтому необходимо переправить ее в Швецию, там она будет в безопасности. — Хеландер на мгновение задумался и добавил: — Я, конечно, оплачу ваши расходы. И невыловленную рыбу тоже, Кнудсен.

Вот тебе и поп, подумал Кнудсен. Сумасшедший поп. Я должен спасать его истукана.

Можете на нас положиться, господин пастор, скульптура будет тщательнейшим образом складирована, сказал молодой человек из Ростока. Хеландер пришел в бешенство, вспомнив вчерашний вечерний визит молодого г-на доктора. Он был не из этих, просто ловкий, фальшивый, карьерист, пролезет через игольное ушко, один из тех, для кого существует только тактика и кто «хочет как лучше».

— Вы намерены законсервировать «Послушника», господин консерватор, — язвительно ответил Хеландер, — но нет ни малейшей необходимости его мариновать, он и так останется вполне свежим.

— Мы хотим его спасти, господин пастор.

— Вы хотите запереть его в темницу, господин доктор.

— Он числится в списках, и мы имеем поручение…

— В каких списках?

— В списках произведений искусства, которые больше не должны показываться общественности. И поэтому будет лучше…

— «Послушник» не произведение искусства, г-н доктор, он предмет обихода. Он нужен, понимаете, нужен! И притом в моей церкви.

— Но поймите же, — сказал похожий на старца молодой человек, терпеливый, как старик. — Если вы не отдадите его нам, послезавтра утром его просто увезут из церкви. И что произойдет с ним тогда?

— Может, лучше его уничтожить? Может, лучше, если «Послушник» умрет, чем будет — как вы недавно сказали? — ах, да, будет складирован. Вы верите в вечную жизнь, г-н доктор? А в вечную жизнь деревянной фигурки, которая умерла, потому что ее не выдали?

Но все было бесполезно.

— Для вас, г-н пастор, это будет иметь неприятные последствия, мы не сможем вас защитить.

Молодой человек, тактик, был не способен думать о чем-либо другом, кроме того, что называется «последствиями».

— Передайте в Ростоке, что я позабочусь о том, чтобы «Послушник» остался в церкви!

Молодой человек пожал плечами.

Разговаривая с Кнудсеном на прохладном свежем ветерке, дувшем с моря, пастор окончательно осознал, что «Читающий послушник», полуметрового роста и вырезанный из дерева, пока еще находящийся в безопасности у подножья северо-восточной опоры средокрестия, был драгоценной святыней его церкви. Он приобрел его несколько лет назад у одного скульптора, которому эти вскоре запретили заниматься творчеством[2]. Поскольку эти нападают на «Послушника», значит, он великая святыня. Могучего Христа на алтаре они оставляют в покое. Его маленький ученик, вот кто им мешает. Маленький послушник, который читает. Все гигантское строение церкви подвергается испытанию из-за этого тихого монаха. Что сказал ему собрат из церкви Св. Николая? Этим современным вещицам все равно не место в церкви, заявил он. «Послушник» вовсе не современный, это не модернизм, он принадлежит древности, возразил Хеландер. А к коллеге из церкви Св. Марии Хеландер и вовсе не пошел: присоединился к этим. Вот и получается, что о спасении маленького монаха я должен молить человека, который вообще не верит в Бога, подумал пастор. Во что бы то ни стало я должен переправить «Послушника» главному пастору в Скиллинге. Или уничтожить его .Этим я его не отдам.

— Мне очень жаль, — сказал Кнудсен, — но об этом не может быть и речи.

Пастор вздрогнул.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Что я не могу этого сделать, — ответил Кнудсен. Он вынул свой кисет и стал не спеша набивать трубку.

— Но почему же? — спросил Хеландер. — Вы боитесь?

— Ясное дело! — воскликнул Кнудсен.

— Но это не единственная причина.

Кнудсен закурил трубку. Он посмотрел пастору прямо в глаза и сказал:

— Вы думаете, я стану рисковать жизнью из-за какого-то вашего идола, господин пастор?

— Речь вовсе не об идоле.

— Ну какая разница, все равно одна из ваших святых фигур, — грубо возразил Кнудсен.

— Да, — согласился Хеландер, — это святая фигура.

Фантазер же он, однако, подумал Кнудсен. Святых фигур не бывает.

— Она такая же святая, как для вас образ Ленина, — сказал Хеландер.

— Ленин не был святым, — ответил Кнудсен. — Ленин был вождем революции.

— А революция? Разве она не является для вас чем-то святым?

— Хватит! — оборвал его Кнудсен. — Слушать не могу, когда буржуа рассуждает о революции. Вы и понятия не имеете, как фальшиво это звучит.

— Я не буржуа, — возмущенно сказал Хеландер. — Я священник.

— Священник для буржуев, господин пастор! Поэтому-то я и не поеду ради вас в Скиллинг.

Но, конечно, была еще какая-то причина, Хеландер это чувствовал. Он посмотрел на открывавшийся клочок моря, клочок холодной голубизны, на фоне которой появилось бело-суриковое пятно и облачко дыма, — маленький пароход, идущий на Рерик. Кнудсен прячется за своими словечками, подумал пастор. Должна быть еще какая-то, иная причина, по которой он не желает выполнить мою просьбу.

— Значит, ради партии вы бы рискнули, Кнудсен? — спросил он.

Кнудсен выпустил изо рта облачко табачного дыма. Он посмотрел на набережную и дальше, в город. Две женщины, поговорив, как раз собирались разойтись. Хозяин «Герба Висмара» начал выносить на улицу ящики с пустыми бутылками из-под пива, и Кнудсен заметил, что всякий раз, когда он выходил, он бросал быстрый взгляд в сторону «Паулины», где на набережной разговаривали рыбак и пастор. Кнудсен такие вещи замечал мгновенно:

— На нас обращают внимание, господин пастор, — сказал он.

Они обменялись понимающим взглядом.

— Я спросил вас, рискнули бы вы поехать ради партии, — снова сказал Хеландер. — Ответьте же мне!

Дерьмо это, а не партия, подумал Кнудсен. Пастор сразу же углядел в глазах рыбака выражение муки.

— Я уже годами ничего не делаю для партии, — взорвался Кнудсен. — В этом-то и вся штука. Нет ее больше, партии. А вы требуете, чтобы я что-то сделал для вашей церкви! — Он ударил кулаком в стену рубки. — Уходите, господин пастор! Оставьте меня в покое!

Значит, вот в чем дело. Хеландер внезапно понял причину отказа. Все дело было в ненависти Кнудсена к партии, которая в решающий момент оказалась несостоятельной. Его мучила совесть, потому что он ничего не делал для партии и ненавидел ее. Все это так похоже на мои отношения с церковью, подумал он.

Не прощаясь, он отвернулся и пошел. Кнудсен посмотрел ему вслед: с каким трудом пастор пересекает набережную. Она оставалась совершенно безлюдной, и только черная одинокая фигура, с трудом волочащая по мостовой свою ногу, какое-то время еще виднелась у домов с красными фронтонами, а потом свернула за угол у церкви Св. Николая. Тут колокола пробили четыре. Господи, подумал Кнудсен, я же опаздываю.

ЮНГА

Все мои вещи уже давно на катере, подумал юнга, почему же Кнудсен отправил меня домой? Ведь еще столько нужно сделать, чтобы судно было готово к отплытию. Но взрослые не считают нужным что-то объяснять, они просто говорят: «Приходи в пять!» или «Иди домой!» Он удивился, что пастор разговаривал со шкипером Кнудсеном, но вскоре забыл обо всем: взрослые его не интересовали, во всяком случае каждый в отдельности. Разве что так, в общем. Когда я вырасту, подумал он, я буду не таким, как они. Ведь это возможно — быть иным, не таким, как Кнудсен и все, кого он знал. Ведь не может же вечно так продолжаться, чтобы, старея, человек обходился какой-то парой слов, чтобы у него больше не было идей, чтобы он вел неизменный образ жизни в маленьком красном кирпичном доме и немножко занимался скучной прибрежной ловлей рыбы, и все потому, что он стареет. Необходимо было придумать что-то новое, чтобы не стать таким, как они. Но чтобы это придумать, надо было сначала от них убежать.

ЮДИТ

Она села за столик в совершенно пустом в этот час маленьком ресторане при гостинице и заказала чай и бутерброд с колбасой. Потом она посмотрела в окно, на пустынную гавань. У стенки причала она заметила священника, который беседовал с рыбаком. Хозяин принес чай и бутерброд. Юдит вынула из сумочки путеводитель Бедекера и сделала вид, что внимательно изучает его, поглощая бутерброд. Кстати, это была одна из ее любимых привычек: читать во время еды. Дома мама всегда немножко ворчала, когда находила Юдит лежащей на животе и поглощенной чтением: одной рукой она подпирала голову, а в другой держала хлеб с вареньем. Сегодня она читать не могла. Она просто смотрела на страницы.

— Церкви закрываются в пять, — сказал хозяин.

— Так рано?

— В половине шестого нынче уже темно, — ответил хозяин.

— Ах да, действительно, — сказала Юдит. — Пожалуй, я пойду осматривать их завтра. А то я что-то устала. Пойду пройдусь немного по набережной, осмотрю гавань.

Эта крошка не очень-то спешит, подумал хозяин. Обычно такие девушки прямо рвутся поскорее попасть в церковь. А эта, похоже, не такая усердная. Что ж, бывают исключения. Кстати, весьма хорошенькое и молоденькое исключение.

— В гавани и смотреть-то не на что, фройляйн, — сказал он.

— Да, правда, почему там так пусто? — спросила Юдит. — Даже рыбачьих лодок нет.

— Они уже вышли в море. У нас сейчас сезон трески. Сегодня ночью прибудет первый улов. Так что завтра на обед вы сможете отведать отличной, свежайшей трески.

Юдит почувствовала на себе его взгляд. Жуткий тип, подумала она, такой жирный и белесый. Жирная треска.

— Чудесно, — сказала она. — Я обожаю морскую рыбу. — И подумала: Завтра днем меня здесь в любом случае не будет, даже если не появится ни один пароход, идущий за границу.

— А большие суда заходят в Рерик? — спросила она, пытаясь придать своему голосу полное равнодушие.

— Очень редко, — ответил хозяин. — Иногда швартуются маленькие пароходишки. Ведь о Рерике никто не заботится, — завел он явно любимую песню. — Необходимо почистить фарватер, углубить его. Да и погрузочные механизмы износились до чертиков. Вот Росток — это да! И Штеттин! Там все делают, что надо. А в Рерик ни одно крупное скандинавское судно теперь и не заглядывает.

Он так разбушевался, что забыл про Юдит и с грохотом стал выбрасывать на улицу пустые ящики из-под пива. И пока он вытаскивал ящики, внутренняя дверь с яростным скрипом ходила ходуном. Он похож на китайца, подумала Юдит, огромный, мучнистый, жирный китаец. Только не такой тихий.

Она снова посмотрела в окно. Священник, который недавно разговаривал с рыбаком, теперь переходил площадь. Он опирался на палку. Юдит видела, что его мучает сильная боль, потому что в его походке было какое-то напряжение, словно ему надо было непременно держать себя в руках, чтобы совсем не согнуться над своей палкой.

Хозяин снова вошел в помещение.

— Вы еще должны дать мне свой паспорт, — сказал он. — Полиция теперь всегда требует паспорта, когда по вечерам проверяет книгу для записи постояльцев.

Пальцы Юдит вцепились в сумочку.

— Он у меня наверху, в чемодане, — сказала она. — Я сама потом его принесу.

— Не забудьте! — ответил хозяин. — Лучше сделайте это прямо сейчас же!

Это конец, подумала Юдит. Ничего из моей затеи не вышло. Я не могу показать ему свой паспорт, потому что он сразу же выдаст меня. С этим китайцем нечего и пытаться договориться. Мне надо сейчас подняться в комнату и тут же спуститься и сказать, что мне нужно тотчас же уехать. Придумать, что я внезапно почувствовала себя больной или еще какую-нибудь глупость. Он мне, конечно, не поверит. И если с вокзала в самое ближайшее время не отправляется какой-нибудь поезд, я, скорее всего, уже не выберусь из Рерика.

Охваченная паникой, она вдруг услышала слова хозяина:

— У вас вид иностранки, фройляйн. Такие, как вы, редко заглядывают в Рерик.

Неужели он уже догадывается? Юдит вдруг почувствовала, что она в заточении, что ее словно заперли в этой гостинице. Рерик — это западня. Западня для таких редких птичек, как я. Ах, мама, подумала она. Ты всегда была таким романтиком. А она, Юдит, поехав в Рерик, просто поддалась на одну из маминых романтических идей.

— Моя мать была наполовину итальянкой, — сказала она. И при этом чуть не рассмеялась. Может, смех ее прозвучал бы слегка истерически, если бы она вовремя не удержалась. Мама была такая славная, милая, настоящая гамбургская дама.

— Ах вот в чем дело, — отозвался хозяин. Его похожее на китайский фонарик лицо снова сияло за стойкой. — Только не забудьте про паспорт, — сказал он, и голос его показался Юдит таким же белым и жирным, как и его лицо. — Не то мне придется ночью постучать к вам в дверь И разбудить вас!

Юдит была очень молода, но сразу смекнула, какую Цену ей придется заплатить, если она «забудет» отдать хозяину свой паспорт. Мерзость, подумала она. Робко и незаметно она бросила взгляд на хозяина. Его лицо было белым и жирным, но не только жирным, а еще и каменистым. Белый огромный камень, утес, покрытый жирной желатиновой пленкой. Ей необходимо было выиграть время. В эту секунду она увидела пароход.

— Корабль! — воскликнула она.

Хозяин подошел поближе и выглянул в окно.

— Швед, — сказал он равнодушно.

— Я хочу пойти и посмотреть, как он будет причаливать, — взволнованно сказала Юдит.

— Что ж вы, разве никогда не видели корабля? — спросил хозяин. — Вы же из Гамбурга.

— Ах, в таких маленьких портах все намного красивее, — возразила Юдит. Ей удалось вложить в свой голос столько восторга, что хозяин лишь пожал плечами. Детские штучки, подумала Юдит, я должна стараться изображать глупенькую девочку.

Выходя, она почувствовала на себе его фальшивый, псевдоотцовский взгляд. Когда скрипнула дверь, она вздрогнула.

Воздух на улице был холодный и прозрачный. Она увидела прибывающий из Швеции пароход, который как раз подходил к акватории порта и готовился сделать большую дугу от острия мола; это был маленький, усталый, черный пароходик, местами покрытый пятнами сурика, он был глубоко в воде и, казалось, еле дышал под тяжестью своего древесного груза. Даже палуба была загружена стволами деревьев, отсвечивающих желтизной под холодным солнцем. Голубой флаг с желтым крестом уныло висел на корме.

ЮНГА

— Мать, — сказал юнга, — в январе мне будет шестнадцать. Ты разрешишь мне поехать в Гамбург и поискать грузовое судно, на которое можно наняться?

— Не начинай все сначала, — ответила она, — ты знаешь, что об этом не может быть и речи. Сейчас ты проходишь обучение у Кнудсена, а потом тебя призовут на два года во флот. Я хочу, чтобы ты взял от него все самое лучшее.

Господи, подумал юнга, это же черт знает что такое, еще два года с половиной у Кнудсена, потам два — на флоте, а там уж и вовсе не удерешь, я этого не выдержу.

— Но ведь на грузовом судне я тоже многому научусь, — сказал он, — потом я стану матросом второго класса, и к тому же сколько всего смогу повидать!

— Повидать-повидать, — сказала она раздраженно, — вечно вам хочется чего-то повидать, твой отец тоже хотел. — И принялась брюзжать без остановки.

Юнга уселся в уголок и стал размышлять. Он совершенно не помнил своего отца, но когда мать начинала говорить о нем, он понимал, отчего погиб отец. Он погиб, потому что так и не смог ничего на свете повидать. Его бессмысленные, пьяные выходы в открытое море были попыткой вырваться из того мира, в котором он никогда, никогда не смог бы ничего повидать.

ГРЕГОР

На западной стене церкви Св. Георга лежали поздние, предвечерние лучи света, падавшие с холодного неба. Грегор шел, ведя свой велосипед в тени домов по другой стороне площади. Нет, это не церковная стена, подумал Грегор, это фасад огромного старого кирпичного сарая. Он избегал попадать в глиняно-красный отсвет, исходивший от него. Широта площади перед церковью и этот свет мешали ему. Только не к главному порталу, подумал он, во всех домах на площади заметят человека, подходящего к главному порталу. Причем сама площадь совсем не походила на сцену. Скорее, на гумно. На котором уже давным-давно не молотили зерно. Площадь торжественно возлежала в мертвом осеннем послеполуденном свете, упираясь в мощную красную стену, стену из ржавого цвета кирпича, ржавую стену, которая никогда не откроется на две створки, чтобы пропустить возы с урожаем. Неужели те амбары, которые мы строим для нашего урожая, тоже будут выглядеть такими заброшенными, подумал Грегор. Обойдя церковь, он нашел на южной стене, в мертвом углу, который был виден максимум из двух или трех домов, другой портал. Он прислонил велосипед к стене одного из домов; на медной табличке, прикрепленной возле двери, он прочитал: «Приход церкви Св. Георга». Хорошо, подумал он, и тут же: вот до чего мы дожили, если чувствуем облегчение под окнами дома пастора. Он подошел к церкви и поднялся на несколько ступенек, ведущих к порталу; одна из створок открылась, когда он нажал на нее.

Он находился в южном нефе и быстро прошел к средокрестию, чтобы проверить, на месте ли уже связной из Рерика. Церковь была абсолютно пуста. В этот момент на башне пробило четыре. Звуки колоколов наполнили всю церковь своим бронзовым перезвоном; после последнего удара, словно обрезанного острым ножом, наступила тишина. Я был пунктуален, подумал Грегор, надо надеяться, товарищ из Рерика не заставит себя ждать.

Какой-то человек, судя но всему церковный служка, вышел из ризницы и подошел к главному алтарю. Грегор принялся расхаживать по церкви, делая вид, что осматривает ее. Через какое-то время служка снова исчез в ризнице. В отличие от внешних стен, внутри церкви все было выкрашено в белый цвет. Поверхность белых стен и опор была не гладкой, а шершавой, живой, здесь и там от старости проступили серые и желтые пятна, особенно там, где проходили трещины. А белый цвет, оказывается, живой, подумал Грегор, только для кого он живет? Для пустоты. Для одиночества. Снаружи таится угроза, потом — красная амбарная стена, потом белизна, а потом что? Пустота. Ничто. Никаких святынь. Эта церковь была хорошим местом для нелегальной встречи, но она не святилище, дающее защиту. Не обманывай себя, подумал Грегор; тот факт, что она не принадлежит этим, еще ничего не значит: здесь тебя могут точно так же арестовать, как в любом другом месте. Церковь была лишь замечательным, белым, живым одеянием. Странно, что это согревало, да, это было очень странно, и Грегор решил поразмыслить, когда будет время, возможно, после бегства, после дезертирства. Но предполагать, что церковь могла бы служить чем-то большим, нежели некое одеяние, — нет, тут Грегор иллюзий себе не строил. Возможно, она могла защитить от холода, но не от смерти. В часовенке в южном боковом нефе висел старый золотистый флаг. Под ним на коленях стоял человек и молился. У человека было воинственное и одновременно набожное лицо: прямой острый нос, пышная вьющаяся борода, мертвые глаза. Но этот строгий человек, этот человек из серого мрамора, который был королем Швеции, уже никогда не поднимется, чтобы своим мечом защитить Грегора. Уже не было шведских королей, которые переплывали море, чтобы вступиться за свободу вероисповедования, а если они и были, то появлялись слишком поздно. И золото флага над королем не было золотом щита над Тарасовкой: флаг стал почтим черным и рассыпался бы в пыль при малейшем прикосновении.

Грегору было страшно. Товарищ из Рерика так пока и не появился. Или он ненадежен, или что-то случилось. Грегор всегда испытывал чувство страха, когда находился на месте нелегальной встречи. Всегда наступал такой момент, когда ему больше всего хотелось оттуда убежать.

Он подошел к средокрестию. Дам ему еще пять минут, подумал он, потом уйду. Он поймал себя на мысли, что было бы лучше всего, если бы связной вообще не пришел. Тогда мое последнее задание было бы уже позади. Хватит, сказал он себе, баста. Я больше не играю. Это была его самая счастливая и правильная мысль: я выхожу из игры. При этом он не испытывал угрызений совести. Я достаточно сделал для партии, подумал он. Я взвалил на себя это последнее задание как последнюю попытку испытать себя. Путешествие окончено. Я могу уходить. Я ухожу, конечно, потому, что я боюсь, беспощадно сказал он себе. Но я ухожу и потому, что хочу жить по-другому. Я не хочу бояться, выполняя задания, в которые я… Он не добавил: больше не верю. Он подумал: если вообще еще существуют задания, то задания партии единственные, в которые еще стоит верить. Ну а что, если бы мир существовал вообще без заданий? Невероятная догадка захватила его: можно ведь жить без заданий?

С потолка южного поперечного нефа, через который Грегор вошел, свисала модель корабля, большого, выкрашенного в коричневый и белый цвета трехмачтового парусного судна. Грегор рассматривал его, опершись на одну из колонн средокрестия. Грегор плохо разбирался в кораблях, но представил себе, что на этом судне мог приплыть сюда шведский король. Темное и нагруженное мечтами судно висело под белым, в сумерках становившимся все более серым сводом, паруса его были убраны, но Грегору казалось, что оно стоит в гавани Рерика и ждет именно его, чтобы сразу, как только он поднимется на борт, распустить паруса, эти полотнища свободы, до того пункта, где его мачты, гудящие от наполненных ветром парусов, уже станут выше, чем башни Рерика, маленькие, крошечные и наконец исчезающие, тонущие в дали рабства башни Рерика.

Товарищ-связной все еще не появлялся. Если он не придет, это означает, что членов партии на Рерике больше нет. Тогда Рерик будет для партии лишь сданным и забытым фортом, погрузившимся в грозное молчание своих площадей и башен. Можно ли было отсюда бежать? Была ли эта мертвая точка тем местом, в котором можно было изменить свою жизнь? Грегор вдруг почувствовал горячее желание, чтобы этот человек из Рерика все же пришел. Даже в мертвой точке должен быть хоть кто-то живой, кто поможет. Но он не захочет помочь. Грегору придется действовать очень осторожно. Партия на Рерике не даст просто так дезертировать инструктору Центрального комитета. И тут он вдруг заметил сидящую фигурку. Маленькая, расположенная на низком металлическом постаменте, у подножья колонны, находящейся наискосок от него, она была вырезана из дерева, не очень светлого и не очень темного, просто коричневого. Грегор подошел поближе. Это была фигурка молодого человека, читающего книгу, лежащую у него на коленях. У молодого человека было длинное монашеское одеяние, нет, одеяние еще более простое, чем у монаха: что-то вроде длинного халата, из-под которого выглядывали, босые ноги. Его руки были опущены. И гладкие волосы также свисали, по обе стороны лба, прикрывая уши и виски. Его брови упирались в переносицу, прямой нос отбрасывал глубокую тень на правую половину лица. Его рот был не большим и не маленьким, а именно таким, как надо, и был прикрыт без всякого напряжения. Глаза на первый взгляд казались закрытыми, но это было не так, молодой человек не спал, просто у него была привычка, читая, почти совсем опускать верхние веки. Щелки, оставляемые его опущенными верхними веками, были красиво изогнуты, две щедро обозначенные, серьезные кривые, а уголки глаз так незаметно прищурены, что в них словно таилась усмешка. Его лицо представляло собой почти безупречный овал, и подбородок, изящный, но не слабый, а спокойный, надежно поддерживал рот. Тело же под халатом выглядело, скорее, худым, худым и хилым, все дело было, видимо, в том, что это хилое тело не должно было мешать юноше наслаждаться чтением.

Да ведь это мы, подумал Грегор. Он наклонился к молодому человеку, который, будучи не более полуметра ростом, сидел на низкой подставке, и заглянул ему в лицо. Вот точно так же мы сидели в Ленинской академии и точно так же читали, читали. Возможно, при этом мы опирались на локти, возможно, курили папиросы — хотя это не поощрялось, — возможно, мы иногда отрывали глаза от книги, но мы не видели даже колоколов Ивана Великого за окном, так мы были погружены в чтение. Он — это мы. Сколько ему лет? Столько же, сколько было нам, когда мы так же читали. Восемнадцать, не больше восемнадцати. Грегор наклонился еще ниже, чтобы повнимательнее разглядеть лицо юноши. У него наше лицо, подумал он, лицо нашей юности, лицо юношей, которые в этой жизни сделали выбор: читать тексты, которые казались им очень важными. Но вдруг он заметил, что молодой человек совершенно другой. Он вовсе не был погружен в чтение. Он вовсе не предавался своему занятию. Что же он, собственно, делал? Он просто читал. Он читал внимательно. Он ничего не пропускал. Он читал сосредоточенно. Но он читал критически. Он выглядел как человек, который в любой миг совершенно точно знает, что именно он читает. Его руки были опущены, но, казалось, он готов в любой момент поднести палец к тексту и показать: это не так. В это я не верю. Он другой, снова подумал Грегор, он совсем другой. Он легче, чем были мы, он больше похож на птицу. Он выглядит как человек, который в любой момент может захлопнуть книгу и встать, чтобы заняться чем-то иным.

А разве он не читает один из своих священных текстов, спросил себя Грегор. Разве он не похож на юного монаха? И вообще: возможно ли это — быть молодым монахом и не дать Писанию овладеть тобой? Постричься в монахи и остаться свободным? Жить по правилам, не связывая дух?

Грегор выпрямился. Он был растерян. Он наблюдал за молодым человеком, который продолжал читать, словно ничего не произошло. И все-таки что-то произошло, подумал Грегор: я увидел человека, который действует совсем не по заданию. Человека, который может читать, а потом встать и уйти. Он посмотрел на скульптуру с завистью.

В этот момент он услышал звук открываемой двери и шаги. Обернувшись, он увидел человека, который снял свою шкиперскую фуражечку, пройдя несколько шагов в глубь церкви.

ЮНГА

Он съел полную миску жареного картофеля, которую поставила перед ним мать, и потом закусил еще манным пудингом. Хорошая основа, подумал он, слушая, как она снова начала бурчать, она хочет, чтобы у меня была хорошая основа. То, что я мог узнать у Кнудсена, я давно знаю. Я могу водить лодку, могу управляться с сетью, и с погодой и с морем я справлюсь. Хорошая основа, твердят взрослые, но они имеют в виду только одно: что каждый должен усваивать вcе так же медленно, как они сами, глупые людишки. Да я и сам дурак, одернул он себя, потому что никак не могу вспомнить третью причину, последнюю причину, по которой хочу удрать отсюда. Он посмотрел на фото отца, висевшее на стене. Тот стоял на набережной Рерика возле своей лодки, украшенной гирляндами, и на нем был его выходной костюм, потому что, как рассказывала мать, был день рождения кайзера. Юнга терпеть не мог эту фотографию, потому что отец на ней выглядел как любой другой рыбак в Рерике, как любой рыбак в выходном костюме. И конечно же, этот человек на фото не знал ответа на вопрос о последней причине.

КНУДСЕН — ГРЕГОР

Он уж тут как тут, подумал Кнудсен. Никакого условного знака между ними оговорено не было. Брэгевольд его просто описал: серый костюм, молодой, гладкие черные волосы, чуть ниже среднего роста, велосипедные зажимы на брюках. Наверняка из Союза молодежи, решил Кнудсен, знаю я этих типов. Они не рабочие, эти парни, и не настоящие интеллигенты. Просто жесткие, тренированные ребята. Я бы предпочел, чтобы ко мне они прислали настоящего рабочего.

— Извиняюсь, — сказал Грегор. — Я тут очень интересно провел время.

— Здесь, в молельном сарае? — спросил Кнудсен.

— Да, — ответил Грегор, — беседовал вон с ним! — он указал на скульптуру читающего молодого человека.

Ну и забавная птица этот инструктор ЦК, подумал Кнудсен. Он равнодушно посмотрел на деревянную фигуру. Та ли это самая, о которой говорил пастор? Нет, исключено. Пастор говорил о какой-то священной фигуре. А в этой нет ничего святого.

— Ты из Союза молодежи, товарищ? — спросил он Грегора.

Грегор кивнул. Вообще-то он уже немножко староват для молодежного союза, подумал Кнудсен, один из тех, кто никак не расстанется со своим Союзом молодежи. Для таких партия — это старики.

— Встреча в церкви — хорошая идея, — сказал Грегор. — До этого еще никто не додумался. — Он хотел сказать что-то приятное Кнудсену, потому что видел, каким жестким был его взгляд.

— У тебя ко мне длинный разговор? — спросил Кнудсен. — Или решим прямо здесь?

Мне надо как можно скорее убраться отсюда, подумал он. Вообще не надо было приходить. Какой смысл ставить все на карту только для того, чтобы поболтать с этим парнем. Я бы мог уже выйти в море. Он словно услышал стук мотора и шипенье воды, разбиваемой носом катера.

— Церковь будет открыта еще полчаса, — сказал Грегор. — Этого достаточно.

Они сели на скамью в той части церкви, где было темнее всего, и Грегор стал объяснять Кнудсену новую систему организации по группам из пяти человек. Всюду партия делится на группы, в каждой пять товарищей, которые не знают друг друга. Группы совершенно самостоятельны и подчиняются непосредственно ЦК. И только ЦК знает имена руководителей групп. Таким образом, эти не могут парализовать весь партийный аппарат какого-нибудь города, арестовав несколько руководящих товарищей.

— Да это только кажется делением на группы, — возразил Кнудсен. — На самом деле это еще большая централизация. Если взлетит ЦК, то и вся партия окажется в дерьме. — Он подумал: да она и так в дерьме.

— ЦК не взлетит, — сказал Грегор.

Он знал, что не убедил Кнудсена. Уже все члены партии перестали довольствоваться простыми объяснениями.

Но Кнудсен не стал развивать эту тему. Никаких долгих диспутов, подумал он. К тому же он чувствовал себя в церкви весьма неуютно. Если кто-нибудь заметил, что я входил в церковь, то скоро весь город начнет судачить об этом. Кнудсен, эта красная собака, был в церкви, скажут они. Такое событие сразу же привлечет внимание этих. Тут что-то не так, заподозрят они, Кнудсен снова проявляет активность.

Он хотел вытащить из кармана куртки свою трубку, но вовремя одумался, где он, и оставил трубку в кармане.

— Здесь в Рерике не будет никаких групп по пять человек, не будет никаких пятерок, — сказал он. — Даже двоек не будет.

— Хочешь сказать, что ты остался здесь один?

Кнудсен кивнул. Он мрачно усмехнулся, не глядя на Грегора.

Грегор посмотрел на профиль Кнудсена, потом прямо перед собой, в сторону главного алтаря. Там, впереди, все еще сидел молодой человек и читал свою книгу. Еще минуту назад Грегор говорил об активизации партийной работы. Теперь он только и мог, что спросить:

— Что же нам делать? Ты можешь, по крайней мере, дать мне какой-то подпольный адрес, куда мы могли бы посылать тебе материалы?

Кнудсен покачал головой.

— Оставьте нас в покое, — сказал он. — Разве мы не можем оставаться просто членами партии, ничего не делая?

Грегор снова взглянул на Кнудсена, правда на сей раз очень внимательно. В сумеречном свете церкви, где становилось все темнее, его лицо трудно было разглядеть детально, но Грегор видел, что оно жесткое и плоское, нос не очень выдавался вперед, это было загорелое, покрытое щетиной, обветренное лицо рыбака, уже почти седого; даже глаза не светились на этом лице, они были маленькие, зоркие и голубые, но они не блестели, они лишь фосфоресцировали, маленькие фосфоресцирующие голубые пульки, вставленные в жесткую плоскость лица. Последний член партии из Рерика выглядит так, словно может видеть ночью, подумал Грегор.

— Эти слишком сильны, — сказал Кнудсен. — Это все чепуха, что мы якобы можем что-то против них сделать. Ничего тут не поделаешь. Ты сам скажи: если бы они сейчас сюда пришли и схватили бы нас, что мы могли бы сделать?

— Если мы ничего не будем делать, мы перестанем существовать, — сказал Грегор. Он сознавал, что в словах его было не слишком много энергии.

— Вот где мы должны существовать, — сказал Кнудсен и указал пальцем на лоб. — Это гораздо важнее, чем разбросать пару листовок и намалевать лозунг на стене.

Этот человек прав, подумал Грегор. Конечно, его рассуждения продиктованы страхом, но даже если учесть определенную меру страха, все верно. Необходимо было остаться в живых, вот главное. Но он не мог вслух согласиться с Кнудсеном: это противоречило бы линии партии. Собственно, говорить было уже почти не о чем. Его задание было выполнено. Он мог вернуться в Центральный комитет и доложить, что форт Рерик пал. Ибо они несомненно пришли бы именно к такому выводу, если бы он известил их, что в Рерике остался один-единственный член партии и что этот единственный полагает, что достаточно верить в партию, ничего для нее не делая. Они не стали бы обсуждать этот тезис ни секунды. Впрочем, какое мне дело, что они обсуждают или не обсуждают, подумал он. Я их больше не увижу.

— Послушай, — сказал он Кнудсену, — но у вас здесь есть, по крайней мере, связи с заграницей? Хоть на это партия могла бы рассчитывать? Нам важны любые возможности, которые годятся для курьерских целей.

Интересно, о чем он, подумал Кнудсен, сразу охваченный подозрением. Неужели партия уже дошла до того, что свои иностранные связи устанавливает через нас? Должно быть, плохи ее дела, если для таких целей потребовались мы, бедные рыбаки?

Он решил притвориться дурачком.

— Сейчас очень редко приходят суда из-за границы, — сказал он. — Рерик — скорее, внутренний порт. И если забредет сюда какой-нибудь швед или датчанин — думаешь, я могу пойти к ним на судно и поинтересоваться, есть ли там кто партийный? Да если я только близко подойду к такому пароходу, то на следующий день окажусь в Ораниенбурге. Проклятая дыра! — добавил он ожесточенно. — Ты и понятия не имеешь, каково работать в такой дыре, товарищ!

Это прозвучало даже слишком яростно. Да тебе просто все осточертело, дорогой, подумал Грегор. Ты хочешь уползти в свой уголок и продолжать верить в партию. А я, чего хочу я? Я хочу выбраться из своего угла и исчезнуть, убраться куда-нибудь, где еще можно размышлять о том, имеет ли смысл верить в партию.

Читать, подумал он. И снова читать. Читать так, как этот деревянный парнишка. Его, кстати, уже почти не было видно. Белая церковь казалась снова укрытой серыми тенями. Пора было уходить.

— А ты сам? — спросил Грегор. — Мог бы ты или кто-то из ваших послать туда курьера?

На сегодняшний день уже второй человек требует от меня этого, подумал Кнудсен. Сначала я должен был перевезти святого, а теперь партийного курьера. Он вдруг вспомнил, что его спросил пастор. «Значит, ради партии вы бы поплыли туда, Кнудсен?» — спросил пастор. А он, что он тогда ответил? «Ее больше нет, партии-то. А вы требуете, чтобы я сделал это для церкви?»

— Ничего ты не понимаешь в морском деле, товарищ, — сказал он Грегору. — Наши катера приспособлены только для рыбной ловли у берегов. Мы не можем выходить на них в открытое море.

Почему я это говорю? — спросил он себя. Ведь я мог бы сейчас сделать хоть что-то для партии. Я солгал пастору. Я должен был ему ответить: «Для партии я теперь тоже ничего не делаю».

Грегор несколько минут прислушивался к глубокой тишине церкви. Внезапно он решил все поставить на карту.

— Я понимаю, ты не хочешь, — сказал он. Когда Кнудсен в знак несогласия поднял руки, он не дал ему и рта раскрыть. — Я тебя действительно понимаю, поверь. Но мне необходимо перебраться туда.

Кнудсен сразу же уловил совершенно другую интонацию, с какой это было сказано.

— В качестве курьера? — спросил он.

— Нет, — ответил Грегор.

— Значит, хочешь смыться?

— Можешь назвать это и так, — сказал Грегор. — Так ты называешь то, что делаешь сам?

— Но я не из ЦК.

— Между нами нет никакой разницы, — сказал Грегор. — Между представителем ЦК и рядовым членом партии разница есть. Но между двумя людьми, которые решили увильнуть от заданий, нет никаких различий.

Он чувствовал, как в его собеседнике глухо закипает гнев, но с полным равнодушием переждал вспышку. Так бывает всегда, когда абсолютно хладнокровно говоришь то, что думаешь, если, разумеется, думаешь правильно.

— Мог бы и не выбалтывать всю эту дрянь, — сказал Кнудсен. Вернее, не сказал, а буркнул.

Грегор не отреагировал.

— Ну что? — через какое-то время снова спросил он. — Попробуем прорваться вместе? Ты тоже там останешься! Здесь ты рано или поздно попадешься.

Я думал об этом сотни раз, сказал себе Кнудсен. Но я не могу. Я не могу так поступить с Бертой. Никто не позаботится о Берте, если меня не будет. Я не могу бросить ее на произвол судьбы.

Он покачал головой. Он хотел что-то сказать, но в этот момент раздались два удара колокола, и вместе с ударами, словно фигурка в часовом механизме, из ризницы появился служка. Он остановился у алтаря и крикнул во внезапно наступившую тишину:

— Церковь закрывается! И тут он узнал Кнудсена. — Ну и дела! — воскликнул он. — Неужто это вы, господин Кнудсен? Редкий гость!

— Да вот, друг мой, — ответил Кнудсен. — Прибыл из далека, захотел во что бы то ни стало осмотреть церковь!

Ну и вляпался, подумал он, глядя в насмешливо улыбающееся лицо служки, надо же было такому случиться. Теперь пойдет по всему Рерику. И зачем я только сюда пришел? Чтобы послушать товарища из Центрального комитета, который мне в конце разговора заявляет, что решил смыться. Моя лодка, и почему я не в море? Он вдруг почувствовал, что запах смолы и моторного масла на его лодке — единственно реальные вещи в этом мире призрачных страхов, единственное, за что стоит держаться. Он хотел еще что-то сказать, когда увидел, что в церковь входит пастор Хеландер.

— Можете идти, Паульсен, — сказал он служке. — Дайте мне ключи, я сегодня сам запру церковь. Мне еще надо поговорить с господином Кнудсеном.

ЮНГА

Он снова вернулся в гавань. Не сумею я наняться на корабль в Гамбурге или где-нибудь еще, если у меня не будет письменного разрешения от матери, подумал он. В шестнадцать лет ничего не добьешься без документа, подписанного матерью. И за границу мне не попасть, потому что я не получу паспорта, если мать не согласится. Может, все же удастся попасть за границу и без паспорта? Едва ли, сразу отошлют обратно, а подростка уж тем более. Всюду нужны документы, а их не получишь без согласия взрослых. Здорово взрослые все это устроили, подумал он. Гекльберри Финну вообще не нужно было никаких документов. Но это было тогда, и Америка такая большая, что ему и в голову не приходило отправляться за границу, чтобы повидать мир.

Америка была не такой скучной, как Рерик, — причина номер один для того, чтобы сваливать. Гек Финн убежал ведь не потому, что ему было скучно. Он убежал, потому что за ним гнались. В Рерике облав не устраивают, подумал юнга. В Рерике вообще ничего не происходит. Нужно было попасть куда-то, где хоть что-то происходит. В Америку, например.

ХЕЛАНДЕР — КНУДСЕН — ГРЕГОР

— Черт побери! — сказал Кнудсен Грегору, когда служка угнел. — Теперь ты еще мою фамилию знаешь. — И добавил с горечью: рыбак Генрих Кнудсен, если желаешь знать поточнее. Катер мой зовется «Паулина». «Паулина», или «Рерик 17». Запомни!

— Я не собираюсь этим воспользоваться, — сказал Грегор.

— Я видел, как вы вошли в церковь, Кнудсен, — сказал Хеландер, — и когда прошло какое-то время, а вы все не выходили, я решил посмотреть, что здесь происходит.

Вернувшись из гавани, он какое-то время сидел, оглушенный болью в культе. Господи, молился он, не дай нагноиться ране, не то я пропал. У меня слишком высокий уровень сахара в крови, чтобы рана могла зажить. Но, молясь, он знал, что Господь не поможет ему. Швы разойдутся, и начнется нагноение, понимал он. Он слегка ослабил ремни протеза и посмотрел: края швов распухли и воспалились. «У вас много сахара в крови», — сказал ему штабной врач в полевом лазарете под Верденом, после того как ампутировал ногу. При этом он задумчиво покачал головой. И все же после нескольких очень тревожных недель рана зажила. Но пастор Хеландер всегда знал, что однажды она откроется снова. И если это произойдет, помочь ему не сможет никто. «В клинику, — скажет доктор Фреркинг, — непременно в клинику, нога должна быть в покое, и инсулин». Но Хеландер знал, что клиника и инсулин уже не принесут облегчения, если вновь откроется рана, превратившись в грызущее месиво обнажившихся красных тканей, что за этим последует черная гангрена. Конечно, тем не менее он завтра пойдет к доктору Фреркингу. Может, все дело в простом воспалении краев раны. Но сначала он должен был все устроить со скульптурой. Он снова пристегнул протез и проковылял к окну. Стена. Огромная красная стена без послания. И тут он увидел Кнудсена, который торопливо шел вдоль южного нефа и, не оборачиваясь, исчез в церкви.

— Конечно, я не ожидал, что найду вас погруженным в молитву, — сказал Хеландер. — Но это уже чересчур! — И, срываясь на отрывистый крик, напоминающий лай, он вдруг обрушился на обоих: — Дом Господа нашего не место проворачивать делишки вашей партии!

— «Делишки» — очень плохое слово для обозначения того, о чем мы разговариваем, — спокойно сказал Грегор. И добавил: — Мы не торгаши и не менялы, господин пастор, нас незачем изгонять из вашего храма.

— А вы кто еще такой? — пастор посмотрел на Грегора.

Он увидел то же, что до него Кнудсен: молодого человека, роста чуть ниже среднего, с гладкими черными волосами, худощавым лицом, в сером костюме с велосипедными зажимами на брюках. У них, по крайней мере, есть еще молодые люди, подумал он.

— У меня нет имени. Но вы можете называть меня Грегор.

— Ах, так вы, значит, Грегор, — воскликнул Кнудсен. — Я о тебе слыхал. И уж о тебе-то я бы никак не подумал…

Грегор оборвал его на полуслове.

— Ты вообще слишком мало думаешь, — сказал он.

— Вы из тех, кто вспоминает отрывок из Библии, когда это может принести вам пользу, — сказал Хеландер.

— Да, — отозвался Грегор. — Я один из таких. Но это не моя вина. Зачем вы преподаете нам Священное писание?

— Не слушайте его, господин пастор, — вмешался Кнудсен. — Он всякое ваше слово тут же перевернет.

Все это время они стояли возле деревянной фигуры. Собственно, нас четверо, подумал Грегор. Этот парень, который сидит и читает, тоже попробует на вкус и перевернет всякое слово. Он его вывернет наизнанку и попробует со всех сторон.

— Собственно, вы должны были бы гордиться, что для встречи мы выбрали вашу церковь, господин пастор, — сказал Грегор.

— Церковь — не место для людей, которые не верят в Бога.

— Дело не в Боге, — сказал Грегор. — Главное заключается в том, являются ли те, кто встречается здесь, людьми.

Скоро не будет больше мест, где могли бы встречаться люди. Будут только места для этих.

— У вас неплохие аргументы, — признался пастор.

— Да, говорить он умеет, — вмешался Кнудсен. — В этом он силен.

Тем временем в церкви стало так темно, что белизна ее стен обернулась непроницаемой матовой серостью. Возможно, этот серый цвет издавал бы какое-то излучение, если бы уже наступила ночь, но через высокие окна поперечных нефов было видно, что еще стоят вечерние сумерки.

Освещенный этим неясным светом, пастор спросил:

— Так как, Кнудсен, вы обдумали мою просьбу?

Ради этого я и пошел за тобой, а вовсе не из любопытства.

— Нет, — ответил Кнудсен, — еще не обдумал.

— Жаль, — сказал Хеландер. — Я считал, мы с вами люди деловые. Я предоставлю мою церковь вашей партии для встреч, а вы увезете скульптуру!

Он предоставил церковь вовсе не партии, подумал Кнудсен. Он предоставил ее двум дезертирам.

— Но ведь вы-то, господин пастор, ничем не рискуете, пуская нас в церковь, — сказал он. — А я рискую жизнью, если попытаюсь перевезти эту штуку в Швецию.

Я ставлю на карту жизнь, пытаясь спасти фигурку послушника, подумал пастор. Но вслух этого не сказал. Это был бесполезный аргумент.

— Что здесь происходит? — спросил Грегор. — О какой «штуке» ты говоришь, Кнудсен?

— Не знаю, — ответил Кнудсен, — он хочет, чтобы я перевез в Швецию какого-то своего идола.

— Замолчите, Кнудсен, — сказал пастор. — Я запрещаю вам здесь, в моем присутствии говорить об идолах!

— Да я не то имел в виду, — пробормотал Кнудсен.

Нет, именно то. Пастор и сам умолк, полный тревоги.

Разве Бог — это идол, только потому, что, кажется, перестал о нас заботиться? — подумал он. Потому что он больше не слышит наших молитв? Молитв о том, чтобы не вскрылась рана, молитв о помощи в борьбе против этих?

— Речь идет вот об этой скульптуре, — сказал он Грегору. — Ее запретили для публичного обозрения. Завтра утром они намерены забрать ее из церкви.

Грегор проследил за движением руки Хеландера. Конечно, подумал он, только об этой фигурке и могла идти речь. Грегор отлично понимал, почему эти не могут позволить молодому человеку сидеть здесь и читать. Тот, кто читал как он, был опасен. Кнудсен тоже посмотрел на деревянную фигуру.

— Вот эта штука? — изумленно спросил он. — А что она изображает?

— Скульптура называется «Читающий послушник», — объяснил Хеландер.

— Значит, он даже не святой вовсе? — удивленно сказал Кнудсен. — И из-за него надо плыть в Скиллинг?

Понять, слушает ли их молодой человек, было невозможно. Он сохраняет все то же выражение спокойствия, подумал Грегор. Юноша продолжал читать: неторопливо и внимательно. И точно так же неторопливо и спокойно он захлопнет книгу и встанет, если ему скажут: «Пойдем, тебе предстоит морское путешествие».

— Ты не поверишь, — сказал Грегор Кнудсену, — но тебе придется переправить эту штуку в Швецию.

— Да что ты говоришь! — возмутился Кнудсен. — И кто же, по-твоему, заставит меня это сделать? Ты, что ли?

— Партия, — ответил Грегор. — Это приказ партии.

Насмешливо улыбаясь, Кнудсен посмотрел вверх, на церковный свод.

— Приказ партии! — с издевкой повторил он. — И это от тебя я должен выслушивать приказы?

Между ними все разладилось, подумал пастор. Кнудсен ненавидит этого человека, которого прислала партия. Еще два часа назад Кнудсен жаловался, что ничего больше не может сделать для партии, что она мертва. Почему же он не радуется, что прибыл посыльный партии и дает ему задание? Похоже, он презирает этого посыльного, который назвался Грегором.

— Послушай, Кнудсен, — сказал Грегор, — ты не знаешь новой тактики партии! Мы работаем теперь со всеми: с церковью, с буржуа, даже с людьми из армии. Со всеми, кто против этих. — Он показал на скульптуру: — Если мы увезем его, то это будет как раз пример новой тактики.

Тактика, подумал пастор, у них все — только тактика.

— Я не желаю работать с буржуями, — услышал он голос Кнудсена. — Если бы мы вовремя начали стрелять, нам не понадобились бы сейчас все эти тактические увертки.

— Хватит, — возразил Грегор. — У нас нет больше времени на дискуссии. Отвезешь скульптуру в Швецию — и все тут!

Держа руки в карманах, Кнудсен посмотрел на него.

— Чтобы у тебя была возможность перебраться в Швецию, — медленно сказал он.

Вот оно что, понял пастор, стало быть, вот в чем дело. Вот что разыгрывается между ними: маленькая драма страха, депрессии, разложения. Значит, эта партия состояла отнюдь не из одних железных людей. Она состояла просто из людей, которые могли испытывать страх или обладали мужеством. Эти оба боялись и признались друг другу в этом — отсюда ненависть между ними, ненависть и лицемерие. Они еще не достигли дна своей ненависти, когда люди уже принимают ее просто, тихо и без упреков.

— Меня можешь в расчет не принимать, — сказал Грегор Кнудсену, — если я захочу исчезнуть отсюда, я исчезну. Но фигуру ты увезешь?

Вместо ответа Кнудсен вынул свои карманные часы. В церкви было уже так темно, что ему пришлось поднести их вплотную к глазам.

— Без четверти пять, — сказал он. — Времени уже не остается. В пять «Паулина» отчаливает. — Он снова взглянул на Грегора и пастора и добавил: — В этом можете не сомневаться!

Он повернулся и пошел. Когда он уже почти достиг портала, Грегор крикнул ему вслед:

— Товарищ Кнудсен!

Кнудсен остановился и обернулся.

— Это партийный приказ, товарищ Кнудсен, — сказал Грегор.

Кнудсен не ответил. Он надел свою шкиперскую фуражку и открыл дверь. На улице было светлее, чем в церкви. На какое-то мгновение он остановился и подумал: ну все, с этим покончено. И быстро пошел к набережной.

— У его жены что-то вроде душевной болезни, — сказал пастор. — А он очень к ней привязан. — Затем он помолчал и добавил: — Стало быть, мне ничего не остается, как сжечь фигуру. Этим я ее не отдам.

— Не тревожьтесь, — ответил Грегор. — Кнудсен увезет ее в Швецию.

— Кнудсен? — удивленно спросил пастор. — Думаю, вы ошибаетесь.

Сначала Грегор ничего не ответил, но, помолчав, сказал:

— Слушайте меня, сейчас мы выйдем вместе. Вы запрете церковь и незаметно передадите мне ключи от этого портала. Мы встретимся в церкви в полночь и вместе заберем скульптуру. Захватите одеяло и пару ремней, чтобы мы могли упаковать ее!

— А что потом?

— Потом я возьму ее с собой.

— Но ведь к этому времени Кнудсена уже не будет.

— Посмотрим, — отозвался Грегор, правда, голос его звучал как-то вяло.

Хеландер недоверчиво покачал головой. И все же надо попытаться, сказал он себе. Этот человек необычайно уверен в себе. Да, было бы странно, если бы незнакомец спас моего «Послушника». Это было бы просто чудо.

— Это что же, и впрямь тактика? — вдруг спросил он. — Действительно всего лишь тактика вашей партии?

— Конечно, — ответил Грегор. — Это тактика. Новая тактика — нечто поразительное. Она все меняет коренным образом.

Непонятный и неудовлетворительный ответ, подумал пастор. И вдруг он увидел руку Грегора. Он лежала на плече «Читающего послушника». Легким и почти братским движением он положил свою ладонь на матово-коричневое дерево.

ЮНГА

«Готовь шкоты, будет сильный ветер», — сказал Кнудсен, а юнга подумал: какой бы ни был ветер, настоящая опасность нам не грозит, ведь мы ловим рыбку у самого берега. Как только море разбушуется, рыбаки правят поближе к земле, а там уж с катерами ничего не случится. Последний, кому не повезло, был отец. С катером может что-то случиться только в том случае, если он выйдет в открытое море при девяти баллах. Но ведь никто из наших не выходит в открытое море, и уже при семи баллах сразу поворачивают и жмутся к берегу.

ЮДИТ — ГРЕГОР — КНУДСЕН

Еврейка, подумал Грегор, определенно еврейка. Как она попала сюда, в Рерик, и что ей здесь нужно? Он увидел Юдит стоящей среди людей, которые смотрели, как подходит к пристани шведский пароход. Никто не смотрел на Юдит, в маленьких северных портах это не принято, но Грегор сразу понял, что она здесь чужая; с ней никто не разговаривал, она была не местная, молодая, не из здешних, с необычным для Рерика лицом. Грегор сразу распознал этот тип лица. Это было одно из тех молодых еврейских лиц, которые он встречал в Союзе молодежи в Берлине, в Москве. У той, что стояла на набережной, лицо было особенно красивым. И кроме того, оно каким-то непостижимым образом отличалось от тех, которые помнил Грегор.

Наступила полная темнота, море казалось почти черным, и только на западе еще виднелся желтоватый отсвет. На набережной включили электрические прожектора, висевшие на проводах. Глядя на море, Грегор видел вдалеке регулярные вспышки света — это был маяк. Корма парохода медленно придвигалась к набережной. «Кристина-Кальмар», прочитал Грегор. Прожектора заливали набережную и судно молочным, известковым светом. Порой они раскачивались на своих проводах, потому что воздух уже не был таким спокойным, как в послеполуденные часы, сильные, жесткие порывы ветра набегали на площадь. И в эти мгновения Грегор особенно отчетливо видел черные волосы девушки, закрывавшие густыми прядями ее лицо.

Еще недавно совсем сонная набережная стала оживленной, полной движения. Кнудсен, стоя на палубе «Паулины», с неудовольствием наблюдал, как возвращались с уловом первые катера. С шумом входили в гавань несколько черных небольших лодок, на которых уже были зажжены топовые огни. «Рерик 63», принадлежащий Крегеру, тоже был среди них, и Кнудсен занервничал, потому что знал, что, как только Крегер закрепит свой катер, он первым делом подойдет к нему и станет расспрашивать, почему он только теперь выходит в море.

— Поторапливайся, — крикнул он юнге, который закреплял канаты бизань-мачты. — Нам уже самое время выходить.

Сам он выпрямился и закрепил грот, потому как знал, что под сильными ударами ветра реи начнут расшатываться, если как следует не увязать канаты. Все сегодня вызывало у Кнудсена раздражение; прошло уже полчаса с того момента, на который он назначил отплытие, — было уже полшестого. Все больше людей собиралось на набережной, чтобы встретить возвращающихся с уловом рыбаков; среди спешащих к гавани были и те, кто так или иначе был связан с рыбацким делом, и просто любопытные; море в гавани становилось беспокойным, вода сильно ударяла в стенку набережной, так что «Паулина» то и дело пыталась встать на дыбы и сорвать трос, которым крепилась к пристани. Кнудсен бросил взгляд туда, где как раз швартовался швед; он знал, что увидит там Грегора; он сразу заметил, как тот шел от Николаигассе к площади, к месту, где швартовался пароход; и это, особенно это, вызывало гнев у Кнудсена. Значит, парень не смылся, подумал он, а все еще толчется здесь. И что ему, собственно, надо? Пусть не воображает, что швед возьмет его, это совсем не так просто, они тоже не хотят неприятностей и имеют строгие предписания от своих пароходств.

А вот и номер три, подумал Грегор, наблюдая за девушкой; номер три, желающий бежать. Сначала бежать хотел только я, потом добавился послушник, а теперь и она. Прекрасная страна: люди толпятся перед иностранными судами в надежде ее покинуть. Он посмотрел на оживленную площадь: нет, эти люди вовсе не собирались никуда уезжать; многие из них могли быть недовольны, но им и в голову не приходило попытаться куда-то бежать. Грегор увидел, как возится на палубе своего катера Кнудсен; в темноте он недостаточно четко мог его разглядеть, но знал, что эта едва видимая фигура — Кнудсен, что он не ушел, а в бешенстве торчал здесь и наблюдал за ним, Грегором. Он, как и все остальные, не хочет никуда бежать, хотя ему и грозит опасность. Только мы трое хотим покинуть эту страну: я, послушник и девушка. Но между нами есть разница, внезапно подумал он, вернее, между мной и ими. Я хочу уехать, а они вынуждены. Хотя и мне грозит опасность, концлагерь, смерть, но я тем не менее могу свободно решать: остаться или бежать. Я могу выбирать: бегство или мученичество. Они же выбирать не могут, они отринутые, изгои.

Юдит смотрела, как борт корабля приближался к стенке, слышала мощный всплеск воды в вихре, создаваемом винтом, прежде чем он заглох и наступила внезапная тишина, в которой отчетливо были слышны голоса, возгласы команды, доносившиеся из ночи под светом прожекторов, кто-то распорядился закрепить трос на железных сваях; потом она увидела, как от поручней на стенку набережной бросают трап. И тут она разглядела все убожество этого маленького, уже отслужившего свое парохода, его небрежную окраску, с проступающими красно-бурыми пятнами, резко выделяющимися в свете прожекторов, — пароходство явно не желало тратиться на настоящую покраску, — тщательно надраенную, хотя и серую от времени палубу, потускневшие медные детали. На этом корабле не было различий между офицерами и командой; на мостике Юдит разглядела двух мужчин, один был пожилой, маленький и полный, другой — высокий и молодой; оба они были в тех же кожаных куртках и головных уборах, что и остальные члены команды, которые стояли у поручней, готовые спуститься на берег. На этом пароходе нет офицеров, подумала Юдит, нет образованных мужчин, к которым я могла бы обратиться; в ее воображении возник образ элегантного морского офицера в синем кителе с золотыми нашивками на рукавах, этакий лихой плакат настоящего господина, кавалера с высокими представлениями о чести, без лишних слов готового защитить даму. Она отогнала прочь эту красивую картинку Здесь были только кожаные куртки, которым можно предложить деньги. Нет, безнадежно, подумала она, я не смогу, ведь я никогда в жизни не предлагала кому-либо денег, я наверняка все сделаю не так.

Тем временем на площади появились двое полицейских, они направились к месту швартовки шведского парохода; это были обыкновенные полицейские в зеленой форме и до блеска начищенных черных сапогах. Грегор сразу увидел выражение страха на лице Юдит, заметившей полицейских. Она медленно и неуверенно попятилась в тень, из круга, освещенного фонарями. Совсем наивная, подумал Грегор, она даже не знает, что зеленые не опасны, опасны те, другие. Опасны и собравшиеся здесь люди, которые делают вид, что не замечают незнакомку, чужую, но они прекрасно видят ее и наблюдают за ней, хотя и не пялятся на нее открыто, как это делают в каком-нибудь южном порту. Позднее опасными могут стать и их разговоры, когда они останутся среди своих, у себя дома, случайные отрывки фраз, отдельные слова: «Ты видел эту, чужую?», неясное выражение удивления и неодобрения, темные, смутные слухи, которые, возникнув из ничего, поплывут над башнями Рерика, пока не достигнут ушей тех, других. Грегор огляделся, тщательно и осторожно наблюдая за стоящими на набережной людьми — нет ли среди них агента гестапо. Одна из его способностей, за которую его всегда хвалили товарищи, заключалась в том, что из сотни людей он со стопроцентной точностью мог вычислить шпика. Ему достаточно было один раз взглянуть, чтобы распознать эту нечисть. Здесь, на набережной Рерика, воздух пока был чистым — к такому выводу он пришел. Они пренебрегают Рериком, подумал он, но пренебрегают только потому, что отсюда за границу не убежишь. Больше всего ему хотелось бы подойти сейчас к девушке, стоявшей на краю освещенного круга, и объяснить ей, что Рерик — плохое место, не то, откуда можно выбраться из Германии. Швед, этот жалкий, старый пароходишко, не возьмет ее, ведь он пугливый старенький кораблик, который строго придерживается законов, это было видно за версту. Что-то безнадежное исходило от этого судна, оно уже не решится на приключение ради молоденькой черноволосой девушки в светлом плаще, ради чужой с красивым, нежным, выдающим другую расу лицом, ради отторгнутой с развевающимися прядями волос, падающих на ее светлый, элегантный плащ.

Кнудсен уже не мог внимательно следить за Грегором, потому что на набережной было столько людей, что они закрывали его; он то появлялся, то исчезал снова. Впрочем, сам Грегор не стоял на месте, а все время передвигался, Кнудсен замечал его серый костюм с велосипедными зажимами на брюках то здесь, то там, однако он не выходил за пределы светового круга, очерченного прожектором, освещавшим стоянку шведского корабля. И что ему там надо, подумал Кнудсен, неужели он такой сумасшедший, чтобы сразу попытаться поладить со шведами? Он пытался внушить себе: мне нет дела до этого парня из ЦК который хочет улизнуть за границу, меня все это не касается. Мне вообще нет ни до чего больше дела. Он увидел, как из дома вышла Берта и направилась к катеру; в обеих руках она несла большие корзины с провизией. Она взошла на палубу и поставила корзины. Кнудсен видел, что она позаботилась обо всем: термосы с горячим кофе, канистра с супом, свертки с бутербродами, все, что необходимо для морского путешествия на два дня, до вечера послезавтра, для двухдневной ловли трески, для работы одного взрослого мужчины и одного мальчишки. Он погладил ее по руке, посмотрел на ее блестящие светлые волосы и заметил, как ей зябко под порывами холодного ветра.

— Иди домой, — сказал Кнудсен, — я сейчас отплываю.

Она взглянула на него, как всегда дружелюбно улыбаясь, и сказала:

— Но я должна еще рассказать тебе анекдот.

— Нет, не сейчас, — ответил Кнудсен и слегка подтолкнул ее к набережной.

Какое-то время она стояла наверху и приветливо смотрела на него, но в глазах ее появилась печаль, какое-то беспомощное выражение, и все ее тело словно охватило судорожное напряжение.

— Ну хорошо, расскажи, — сказал Кнудсен, и она рассказала свой анекдот и пошла к дому, и у двери еще раз помахала Кнудсену рукой. Нет, не могу я уехать, подумал Кнудсен, глядя ей вслед, что они с ней сделают, если я не вернусь?

Грегор сунул руку в карман и удостоверился, что ключи от церкви Св. Георга на месте. Он вспомнил про свой велосипед, который все еще стоял прислоненным к стене пасторского дома. Я мог бы уже быть далеко отсюда, если бы не взял ключ, подумал он; однако он не жалел, что взял его. Перебраться отсюда на другие берега все равно не было возможности, так что, прежде чем покинуть Рерик, он еще может устроить это дело с деревянной фигурой. В кармане у него были безупречно изготовленные фальшивые документы и достаточно денег, чтобы еще какое-то время продержаться. Он знал, что выглядит неприметно: худощавый молодой человек, чуть ниже среднего роста, в сером костюме, с темными волосами — человек, каких встретишь повсюду. Завтра или, может быть, еще сегодня он снова сядет на свой велосипед и направится на запад.

В Эмсланде есть несколько абсолютно надежных переходов, уж он их отыщет наверняка. Он все еще ощущал нависшую над ним опасность, все еще хотел найти способ бежать, но почему-то все это на какое-то время отступило, даже опасность словно согласилась немного подождать; в плане его бегства возникло что-то вроде паузы. В полный угроз день, в этот холодный, бесцветный день позднего октября вдруг вторглись странные неожиданности, например, цветные эмалевые плоскости, красные башни Рерика, воспоминание о золотом щите моря в Тарасовке, фигура читающего юноши. И, наконец, эта девушка. Казавшийся пустым день вдруг заполнился глазами чудовищ, глядевших в вечность ледяной голубизны моря, золотом его первого предательства по отношению к догме, спокойствием выточенного из дерева недоверчивого читателя, развевающимися по ветру прядями черных волос, падающих на бледное лицо беглянки. Он вдруг понял, что забыл партию и что свободен, освобожден вещами, почти непостижимыми: башнями и спокойствием, чернотой волос на ветру и предательством. Все это было сильнее партии; именно эти почти непостижимые вещи и события остановили его стремительное продвижение к бегству, так что теперь он бесцельно, почти играючи топтался в гавани Рерика, делая круги вокруг девушки, словно внимательная серая птица, зажав в кулаке ключ, который приведет его к «Послушнику», и одновременно наблюдая, здесь ли еще Кнудсен или уже уплыл.

Сейчас уже ночь, подумала Юдит, отойдя в темноту, за край светлого круга, в темный сегмент между светом одного фонаря и следующего; к тому же стало так холодно, а я не могу вернуться в гостиницу, потому что должна предъявить паспорт. Но вместе с тем я не могу вот так просто оставить в комнате свой чемодан и исчезнуть, ведь в нем последнее, что у меня осталось, и кроме того, это вызовет подозрение, еще более сильное подозрение, чем если бы я сейчас пошла туда, взяла чемодан и просто ушла. Есть, конечно, другая возможность: позволить хозяину ночью постучать в мою дверь. Тогда он, наверняка, найдет способ помочь мне скрыться; он из тех, кто знает все ходы и выходы. Она поймала себя на том, что этот выход уже не кажется ей таким омерзительным, как днем, в гостиничном ресторане. Вернее, там он казался ей столь же омерзительным, но уже не абсолютно абсурдным и немыслимым. Возможно, во время побега этого не избежишь: спасающаяся бегством девушка должна отдаться отвратительному чудовищу, подумала она с отчаянием и не без налета романтизма. Темная и холодная ночь, во всяком случае, была ужасна, море за гаванью стало совсем черным, и в резком свете фонарей его нельзя было отличить от неба; дома внизу выглядели кроваво-красными, а наверху, где они не были освещены, бурыми; передвигавшиеся люди казались вертикальными тенями своих лежащих теней, ночь опустилась на их лица, их глаза, и ледяные порывы ветра трепетали между ними как флаги, холодные флаги на кроваво-красных башнях, освещенных теперь лучами света — пронзительно яркие, яростно выпрямленные, ослепленные и кровоточащие чудовища.

Если бы я знала здесь хоть одного человека, подумала Юдит, ведь не могу же я просто так бежать в эту черную ночь, мне надо было прислушаться к советам Хайзе. Печально и растерянно она смотрела на голубой флаг с желтым крестом, развевавшийся на ветру; он единственный отличался по цвету от всего остального — кроваво-красного, известково-белого или черного как ночь. Юдит смотрела, как сходили с корабля на берег люди: сначала команда, потом те двое, что стояли на мостике; пожилой, полный направился в город, молодой последовал за матросами, которые дружно двинулись в «Герб Висмара». На пароходе остались два человека, они смотрели, как расходятся люди, наблюдавшие за приближением судна, как многие из них двинулись в ту часть набережной, где как раз причаливали первые катера возвратившихся рыбаков. Юдит тоже сделала несколько шагов в том направлении, но при этом она не отрывала глаз от выкрашенного белой краской фасада «Герба Висмара». Шведские моряки протиснулись через зеленую дверь, которая закрылась за ними; над дверью горел фонарь с желтыми дымчатыми стеклами; гостиница снова превратилась в забегаловку для матросов. Может, мне удастся с ними поговорить, или хозяин поможет мне, злой хозяин за зеленой дверью, китаец в трактире с прекрасным старым названием, но лучше бы мне попытаться заговорить со шведскими матросами, подумала Юдит; она мерзла, и ноги сами несли ее к дому с белыми стенами. Значит, она все же хочет рискнуть, подумал Грегор. Она рассчитывает, что шведы начнут к ней приставать, и у нее возникнет шанс, что они возьмут ее с собой. Но этот шанс — один к девяноста девяти. Нет, поправился он мысленно, десять к девяноста. Может случиться, что швед, с которым ее сведет случай, окажется приличным человеком, разбирающимся в политике, или любителем рискнуть, сделать хоть раз большую ставку, сыграть по-крупному. Ведь не каждый день удается заполучить такую девушку; в общем, возможно все получится, если она наткнется на порядочного парня, такого, какой ей нужен. Если бы, например, она имела дело с ним, Грегором… Он вдруг осознал, как волнуется, какой энтузиазм его переполняет. Но связано это было с товарищем Послушником, тем молодым человеком, который читал. С тех пор, какой его увидел, Грегора не покидало состояние возбуждения, напряженное, полное ожиданий волнение; это было то самое чувство, которое он испытал семь или восемь лет назад, открыв для себя партию и революцию. Он чувствовал, как завязывается сеть отношений между парнишкой в церкви, девушкой и им, Грегором. Но забросить эту сеть может только один: Кнудсен. Если Кнудсен откажется ждать, все приключение распадется, превратится в пыль. Если он улизнет, вся сеть порвется, Может, пойти к нему и сказать все это? «Паулина» все еще была на своем месте, и Грегор видел, как Кнудсен разматывает стальной трос. Неужели это якорный трос? Нет, Грегор знал, что такие катера не стоят в гавани на якоре, они закрепляются у причала канатом. Нет, сейчас он не мог заниматься Кнудсеном. Кроме того, он понимал, что снова пытаться говорить с ним было бы ошибкой. Все должно получиться без лишних слов. Господи, начал он молиться, сделай так, чтобы Кнудсен остался! В определенные мгновения, когда решалась судьба, Грегор всегда молился. Он даже не очень это сознавал, получалось как-то само собой. Потом он наклонился и, прежде чем войти в гостиницу, снял велосипедные зажимы. Он сунул их в карман, где они легко звякнули о церковный ключ.

Кнудсен действительно возился с якорной лебедкой; он готовился бросить якорь позже, подальше от берега; при том бризе, который дул уже некоторое время, ему придется закрепить лодку, чтобы бросить сеть. И тут он действительно увидел, как к нему подходит Крегер, гигант Крегер, бывший товарищ Крегер, не мужик, а бык, и конечно, Крегер загрохотал уже издали:

— Приятель, ты почему не отправился с нами, на песчаных отмелях трески видимо-невидимо.

Кнудсен подождал, когда он подойдет ближе; он заметил, что люди, толпящиеся на набережной, не прочь послушать, о чем это они говорят, и тихо ответил:

— Да приболел я. Желчный пузырь барахлит.

Но Крегер своим зычным басом прогрохотал:

— Ты — и болен!

— Олух! — возмутился Кнудсен. — Покричи погромче, если можешь!

— А что случилось-то? — спросил Крегер и тупо уставился на него. — Может, с Бертой что? — нерешительно добавил он.

— А что с Бертой? — раздраженно буркнул Кнудсен. — С Бертой все в порядке. Это я прихворнул.

Крегер недоверчиво посмотрел на него. Он что-то подозревает, подумал Кнудсен, он хоть и олух, но слишком долго работал в партии, чтобы чего-то не заподозрить.

— Ну ладно, — сказал Крегер, — значит, прихворнул. Но я, если бы даже какая-то болячка меня одолела, все равно бы вышел. Такая треска…

— Да выхожу уже, видишь, — оборвал его Кнудсен. Крегер проследовал за его взглядом, но не обнаружил ничего, что могло бы его заинтересовать.

— Хорошего улова, — пожелал он и ушел.

Кнудсен оторвал взгляд от зеленой двери «Герба Висмара» и посмотрел вслед Крегеру. Ну и бык! — подумал он. А с партией этот бык не желает иметь ничего общего. А я, чем я лучше его? Разве я сегодня пополудни не превратился в немую рыбу? Он с ненавистью подумал о Грегоре. Это он, парень из ЦК, вздумавший улизнуть из страны, превратил меня в немую рыбу. Или в быка вроде Крегера. И после всего он продолжает торчать здесь, размышлял Кнудсен. Не смывается отсюда. Неужели действительно из-за этой деревянной фигурки, принадлежащей попу? Или рассчитывает умотать со шведом? Или со мной? Я донесу на него Брэгевольду, скажу, что он дезертир. Но я и сам такой же. И признался в этом ему, Грегору.

— Отвязать канат? — спросил юнга. — Отправляемся, капитан?

— Нет, — ответил Кнудсен. — У меня еще есть кое-какие дела. Иди пока домой, я сам за тобой зайду.

ЮНГА

Теперь все это уже стало казаться ему странным. И что случилось со шкипером, подумал он, другие рыбаки уже возвращаются, а он все откладывает и откладывает отплытие. Уже три дня он торчит в гавани, когда в море полно трески. Ну, мне-то даже лучше, пойду в свой тайник. Но прежде чем покинуть гавань, он подошел поближе к шведу. Если бы не документы, подумал он, я мог бы спросить, не нужен ли им еще человек в команду. Раньше такое было возможно, если, конечно, верно то, что написано в старых книгах; тогда любой мальчишка, если ему дома все осточертело, мог просто наняться на корабль. А теперь этот швед, как и любое другое судно, должен иметь список команды, который следует представлять в управление порта. А в управлении рты раскроют, если увидят его имя в списке, и, конечно, сразу же снимут с корабля. Юнга внимательно посмотрел, нет ли возможности тайком проникнуть на судно и там спрятаться. Но у них на палубе, конечно, была охрана — два человека, и к тому же пароходишко был слишком маленький, чтобы пробраться на него незамеченным.

ЮДИТ

Хотя она долго отсутствовала, хозяин не стал сразу напоминать ей о паспорте. Она даже поднялась в свою комнату, чтобы проверить, заговорит ли он об этом, когда она снова спустится вниз. Но он не сказал ни слова; даже не посмотрел в ее сторону. Правда, он был занят обслуживанием шведов; их было человек семь-восемь, но они почти заполнили все помещение маленького ресторана: большой в связи с окончанием сезона был закрыт; трое из них стояли у стойки, остальные сидели за столом, напротив Юдит; среди них был высокий молодой человек, которого Юдит видела на мостике. Перед ними стояли бутылки с пивом и стаканы, а также большие рюмки со шнапсом. На стене, прямо над столом, за которым они сидели, висел портрет фюрера, но моряки, похоже, не обращали никакого внимания на подленькое, абсолютно бездушное лицо ублюдка, и не потому, что были невежливы, а просто он их не интересовал. Они наверняка уже не раз бывали в немецких портах, привыкли и не удивлялись; для них это, скорее всего, было просто национальной особенностью немцев и ничем не отличалось от плакатов с изображением Гиннеса в Халле или портрета королевы в портовом управлении Делфзейла. Плохие перспективы для меня, раз они могут просто так сесть под этот портрет, не обращая на него внимания, не чувствуя себя оскорбленными, подумала Юдит. Радио играло марши и модные песенки, время от времени прерываемые голосом диктора. Половину длинного стола у окон, занавешенных теперь шторами с голубоватым рисунком, занимали местные жители, не рыбаки, а мелкие буржуа из города; толстая низкорослая темноволосая девушка подавала им пиво. На другом конце этого стола, не присоединяясь к ним, сидел молодой человек в сером костюме, возможно приезжий; он поглощал крестьянский завтрак — блюдо, состоящее из жареного картофеля с мясом и яичницей. Хорошо, что здесь, по крайней мере, есть официантка, а то я оказалась бы единственной женщиной в этом зале, подумала Юдит. Если бы со мной была мама, я бы чувствовала себя вполне уверенно. Мама поразительно умела вести себя с самыми разными людьми; и она вспомнила тонкую, даже после смерти казавшуюся такой уверенной мамину руку, спокойно лежавшую на столе возле пустой чашки.