Записки контрразведчика. Взгляд изнутри на противоборство КГБ и ЦРУ, и не только

Глава первая Узы крови

Москва послевоенная… Город постепенно восстанавливал мирный образ жизни, а вместе с городом подрастал и я. Наш дом № 8 по Старопименовскому переулку располагался в самом центре столицы.

Площади Маяковского и Пушкинская, улица Горького (ныне Тверская)… Военные парады, первомайские демонстрации, праздничные гулянья — все это проходило совсем близко, создавая в моем сознании ощущение сопричастности с чем-то значительным.

Мои воспоминания о том времени напрямую связаны с последствиями войны — на улицах очень много калек без ног или без рук, с изуродованными телами и лицами. И душами…

Многие из ветеранов-инвалидов передвигались на самодельных деревянных тележках с приспособленными вместо колес подшипниками. Калеки отталкивались от асфальта руками, а то и деревянными брусочками, чтобы не сдирать в кровь ладони.

В центре Москвы еще в конце сороковых — начале пятидесятых годов за площадью Маяковского существовал целый квартал одноэтажных деревянных домов, без каких бы то ни было удобств, без горячей воды и газового отопления. Москвичи посещали общественные бани.

Отец вместе со мной ходил в старые бани в Палашевском переулке, расположенные на другой стороне Садового кольца недалеко от площади Маяковского. Увиденные мной калеки с культями вместо рук и ног, молодые мужчины, искалеченные войной, спасшие мир и нашу страну ценой ужасных ранений и страданий, в моем детском воображении сформировались в образ великого русского воина-героя, воина-мученика, положившего жизнь и здоровье за други своя и за родную землю.

С каждым годом я видел их все реже и реже. И не потому, что москвичи стали получать квартиры со всеми удобствами и у них отпала надобность в походах в баню. Просто война продолжала собирать свой страшный урожай. Очень много ветеранов умерло в первые десять — пятнадцать послевоенных лет.

А московские дворы! Что о них знает нынешняя молодежь? Теперь таких двориков в центре города и нет. Это был особый мир, скрытый от посторонних в прямом и переносном смыслах слова.

В нашем доме существовало два парадных подъезда, выходивших в переулок, а один из них был проходной. Из каждой квартиры вел черный ход с выходом во двор.

Помимо этого переулок соединялся с двором аркой с постоянно запертыми на висячий замок воротами. Дворник их открывал только для вывоза мусора или когда приходил во двор точильщик, кричавший громогласно: «Точить ножи и ножницы! Точить ножи и ножницы!» Или старьевщик, приезжавший с тележкой и кричавший: «Старье берем! Старье берем!»

Двор был замкнутым пространством, где все знали соседей в лицо и по имени, где родители не боялись выпускать детей гулять одних. Среди детворы были не только русские, но и армяне, евреи и татары. Ссоры между ребятами случались нечасто, мы по-детски дружили, а выходя гулять, делились друг с другом хлебом и сахаром. Иногда в жаркие летние дни с разрешения родителей мы выносили раскладушки и ночевали в нашем дворе в центре Москвы под открытым небом.

Ребята из соседских дворов считались «не нашими», и с ними отношения выяснялись по принципу «двор на двор», но для некоторых дворов делались исключения, мы с ними дружили и играли в футбол, вышибалы, штандар, ножички или в другие игры.

Мы и соседские ровесники-мальчишки гордились тем, что живем практически в самом центре Москвы на улице Горького, что рукой подать до всех музеев и театров, бахвалились нашими знаниями всех проходных дворов, историческими достопримечательностями и постройками в близлежащих переулках.

В наш хрустально-чистый, изолированный от всего двор, мирок детства, стали проникать ветра перемен и понимание огромности окружающего мира, когда в 1957 году во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов мы впервые увидели в Москве множество иностранцев, свободных и раскованных, одетых не как мы, разговаривавших не как мы.

На улице Горького, нашем «московском Бродвее», нам удавалось пообщаться с заморскими гостями. Мы обменивались значками, но это был лишь повод завязать разговор. Они на ломаном русском, мы кое-как на немецком или английском, а в основном с помощью незаменимых в таком деле жестов и мимики. Подобное общение вызвало большой интерес к заграничной жизни.

Мой жизненный путь поначалу вписывался в типичную схему жизни молодежи послевоенной страны Советов — детский сад при ЗИЛе (бывший ЗИС), средняя одиннадцатилетняя школа № 175 Свердловского района города Москвы (пионерия, сбор металлолома, макулатуры, пионерские сборы и походы, затем комсомол), ежегодные поездки в пионерлагерь ЗИЛа в подмосковное Мячково, занятия спортом (спортивная гимнастика), а потом трехгодичная служба в Советской армии.

После армии я изучал английский язык на курсах при Институте иностранных языков имени Мориса Тореза, несколько месяцев был рабочим во ВНИИПП (Всесоюзный научно-исследовательский институт полиграфической промышленности), а потом больше года проработал макетчиком в мастерской № 12 «Моспроекта-2», расположенной на площади Маяковского.

А в 1968 году я поступил в Высшую Краснознаменную школу КГБ при Совете Министров СССР…

Наступили шестидесятые. В те годы нашим кумиром стал Булат Окуджава, чьи песни звучали из многих московских окон. К тому же в Москву «пришли» Элвис Пресли, Элла Фицджеральд, Дюк Эллингтон и набиравший популярность среди молодежи настоящий американский джаз, который в те памятные годы не только не поощрялся в Советском Союзе, но и запрещался.

Песни Элвиса Пресли и рок-н-ролл передавались из рук в руки знакомым, а записывались умельцами на «ребрышки», то есть на использованную рентгеновскую пленку — там порой отчетливо видны были чьи-то ребра.

В московские кафе «Молодежное», «Аэлита» и «Синяя птица», где вечерами, в обход запретов, для своих играли джаз, без особой протекции просто невозможно было попасть. В кафе пропускали лишь по предварительной записи, которая начиналась в любую погоду на улице у закрытых дверей кафе еще в два часа дня, но для своих завсегдатаев с улицы Горького, многих из которых швейцары, охрана и бригадмильцы знали в лицо, делались исключения.

Обычно по вечерам в субботние или воскресные дни с семи часов кафе заполнялись такими «заранее записавшимися», и многие посетители, растягивая один-единственный вишневый коктейль на весь вечер, по-простому рассаживались на полу вокруг импровизированной эстрады и жадно впитывали так называемое «тлетворное влияние Запада».

Площадь Маяковского в те годы, впрочем, как и сейчас, была символом свободомыслия. Эпизодически по выходным на постамент у памятника Владимиру Владимировичу поднимались молодые поэты-шестидесятники, а также артисты и просто молодые люди, вокруг которых собирались толпы москвичей.

С этих импровизированных подмостков читались неформальные и не согласованные с литературными инстанциями стихи Мандельштама, Цветаевой, Пастернака, Ахматовой, Гумилева, Саши Белого или Андрея Черного, что считалось грубейшим нарушением порядка и закона.

Милиция и дружинники (бригадмильцы) устраивали облавы на москвичей, приходивших на те импровизированные поэтические митинги, доставляли задержанных для профилактических бесед в 108-е отделение милиции на Пушкинскую улицу.

Но мне, знавшему все проходные дворы в округе, удавалось всегда избегать подобного общения с дружинниками и представителями правоохранительных органов. Посещение тех поэтических митингов было лишь тягой к запретному, свойственная, наверное, всем юношам.

Однако всегда я старался придерживаться здравого смысла. И в увлечении молодежными течениями, романтикой эпохи шестидесятников, и в стремлении шагать в ногу со страной с ее «идеологией марксизма-ленинизма как самой передовой идеологией в мире». Мои взгляды на жизнь, отношение к окружающему миру и людям формировались, конечно же, в семье.

Как оказалось, о своих истинных корнях я толком ничего не знал. Только в последние месяцы жизни моей мамы в 2009 году, подолгу беседуя с ней, и уже после ее кончины, разбирая семейные документы, я получил наиболее полный ответ на все вопросы о моем происхождении…

О родителях мои самые первые воспоминания обрывочны. Одно из них, когда я проснулся от яркого солнечного света в своей кроватке в комнате с окнами, выходящими во двор, на первом этаже в нашей квартире в Старопименовском переулке. Над кроваткой висела бумажная тарелка-репродуктор черного цвета, из нее еле слышно звучала музыка.

Родители сидели на диване в противоположной стороне комнаты, обняв друг друга, и о чем-то тихо переговаривались и улыбались мне. Я слез на пол, побежал к ним, они взяли меня на колени, и я остро ощутил, что это мой дом и что это самые близкие мне на свете люди…

Что мне известно о них, об их родственниках и прошлом их предков?

Мой отец, Григорий Федорович Клименко, родился в 1912 году в селе Белое в Луганской области. Село так называлось потому, что располагалось у подножия высокой горы белого цвета (скорее всего меловой), вдоль горы пролегала железная дорога.

Своего отца, шахтера, он не помнил — тот умер очень рано. Воспитывался мой отец в семье деда вместе с тремя старшими братьями и сестрой, был самым младшим.

О своем детстве и ранней юности он мне мало что рассказывал. Известно лишь, что семья владела крепким хозяйством, жила на обособленном хуторе.

В 1928 году, после смерти деда, семью раскулачили, и его мать вместе с детьми была сослана в Сибирь.

В ссылку, как рассказывал отец, долго вместе с товарищами по несчастью ехали в вагонах-теплушках без каких-либо удобств. Высадили их в открытом поле. Они посмотрели вокруг и, по его словам, поняли, что на голом месте им просто не выжить — умрут от голода. Отец, с благословения матери, вместе с многими другими сбежал из Сибири.

Он прятался в ящиках для угля под днищами товарных вагонов. Меняя поезда, добрался до Луганска (Ворошиловград), где присоединился к строительной бригаде, в которой работал один из его братьев.

Они с бригадой ездили в поисках работы по стране, строили объекты в Ярославле, Баку, Днепрогэс, ТЭЦ в Москве при заводе АМО (ЗИС), откуда отца и призвали в Красную армию.

Служил он в Наро-Фоминске, был командиром башни танка, принимал участие в физкультурном параде на Красной площади, участвовал в художественной самодеятельности, пел в сводном армейском хоре.

После армии вернулся в Москву, поступил работать на завод имени Сталина (ЗИС, в дальнейшем ЗИЛ), и ему предоставили жилье — комнату в так называемых «испанских домах» на Варшавском шоссе, в которых были расселены семьи испанских антифашистов, вывезенные из Испании в СССР во время и после войны.

Началась Великая Отечественная война. Отец не был призван в армию по состоянию здоровья (болезнь легких), а также потому, что у работников завода, как сотрудников оборонного предприятия, выпускавшего мины и другие боеприпасы и грузовые автомобили, была бронь.

Во время войны отец и познакомился с моей мамой. Она сразу после окончания средней школы весной 1941 года вместо поступления в МВТУ им. Баумана, куда она уже подала документы, пошла работать на ЗИЛ.

На заводе отец первоначально работал техником по ремонту оборудования литейного цеха номер три. После окончания вечернего отделения техникума в том же цехе стал инженером по технике безопасности. Долгое время по профсоюзной линии возглавлял цеховой комитет и позднее объединенный комитет трех литейных цехов. Был членом заводского профсоюзного комитета, а потом — начальником общественного отдела кадров ЗИЛа. Награжден многими медалями, неоднократно поощрялся приказами директора завода, а также грамотами по линии ВЦСПС.

На ЗИЛе он пользовался у рабочих и в коллективе инженерно-технических работников большим авторитетом и уважением. Умел находить общий язык со всеми. В качестве председателя крупнейшего на ЗИЛе цехкома ему приходилось общаться с приглашенными на завод композиторами и артистами, с футболистами команды заводского клуба мастеров «Торпедо» и с многими другими.

Его манера говорить, мягко и доброжелательно, притягивала к нему людей, но в дружбу это не перетекало, он старался все свободное время проводить дома, с семьей.

После выхода на пенсию, отработав более чем сорок лет на ЗИЛе, отец практически до последних дней был комендантом кооперативного жилого дома в Сумском проезде (Южный административный округ Москвы), где они проживали вместе с мамой в однокомнатной квартире.

Вот такой жизненный путь прошел мой отец. Каким же он был человеком, каким он мне запомнился?

В браке отец с мамой прожили пятьдесят пять лет до его кончины, и они жили счастливо. Я не помню, чтобы они когда-нибудь серьезно ссорились, чтобы он хоть раз повысил на нее голос, чтобы довел маму до слез. Отношения между ними сложились исключительно доброжелательные и уважительные. Разговаривая с мамой, он часто улыбался, подшучивал и подтрунивал над ней, но всегда это делал по-доброму.

Отец никогда не курил, выпивал редко, хотя очень любил застолья из-за возможности пошутить, побалагурить и посмеяться от души. А если ему против его воли наливали водку в рюмку, он всегда просил маму, которую звал Калинкой, выручить его.

Из-за отцовского гостеприимства и потому, что наша комната была довольно большой, друзья родителей собирались, как правило, у нас отмечать большинство праздников — Первое мая, 7 ноября, Новый год.

С удовольствием отец ездил в дома отдыха и санатории. В молодости хорошо танцевал и вальс, и танго, и фокстрот. Как рассказывали те, кто знал его в те годы, пользовался успехом у женщин.

Отец следил за своим здоровьем, предпочитал овощи, фрукты, но от хорошего мяса или вкусной рыбы никогда не отказывался. Вспоминал частенько о том, какой же вкусной в молодости ему казалась сельдь иваси.

Он подолгу и с удовольствием принимал теплые ванны, но и закалялся, обтираясь прохладной водой (и пытался безуспешно приучить меня к этому), и даже после восьмидесяти лет ежедневно делал интенсивную физзарядку.

Очень любил природу, гулять по лесу и в парке, кататься на лодке. Часто они с мамой пешком ходили от Старопименовского переулка до стадиона «Динамо», когда еще не было «Лужников», на футбольные матчи (был заядлым болельщиком команды «Торпедо», а мама предпочитала «Спартак»).

Насколько я помню, он все время работал. Уходил из дома раньше всех, возвращался последним. Оканчивал сначала вечернюю школу — девятый и десятый классы, затем техникум, вечерами принимал рабочих в профкоме, потом в отделе кадров.

Он мог аккуратнейшим образом все починить или исправить, смастерить что-то, подточить, подкрасить, подклеить, спаять, зашить — мастер на все руки. Отец любил чинить ручные и настенные часы, освоил профессию часовщика самостоятельно и даже подрабатывал починкой часов.

Меня он воспитывал только личным примером — никогда не поднимал на меня руку, никогда серьезно не ругал, учебой моей практически не занимался и лишь изредка, когда я еще учился в начальной школе, проверял дневник.

Но любил читать мне нотации, по поводу и без, и делал это в ироничной манере, с усмешкой. Я терпеть не мог эти «лекции».

Теплые и доверительные отношения между отцом и мной в юности и в последующие годы как-то не сложились, я всегда был ближе к матери, чем к нему. В юности он казался мне слишком правильным, всегда знавшим, что и как надо делать.

У него во всем существовал особый порядок, любая вещь находилась в строго отведенном для нее месте. Для каждого инструмента отведен свой ящичек. Гвозди или шурупы рассортированы по размерам и для них свои коробочки. В ящиках письменного стола все должно лежать так, как он положил, одежда никогда не должна быть разбросана по квартире. И так во всем. К этой педантичности отец приучил и меня, за что я ему чрезвычайно благодарен.

Он очень хотел, чтобы я получил высшее образование, пусть и военное. Но к выбранной мною профессии сотрудника КГБ первоначально отнесся без одобрения и даже скептически. Последовавшие затем мои успехи в учебе и по службе воспринимал без особого энтузиазма, весьма спокойно — как должное.

Мою первую женитьбу отец категорически не одобрил и не поддержал, отговаривал. На свадьбу в Калинин (теперь Тверь) и вовсе отказался ехать. Но в дальнейшем, как мудрый человек, исходил из того, что это мой выбор, моя судьба…

На похвалы он был достаточно скуп, в кругу семьи эмоции проявлял нечасто, пока не появились внуки, в которых он души не чаял.

Внукам искренне радовался, баловал их, любил проводить с ними время не только дома, но и летом на моих служебных дачах — сначала в подмосковном поселке Тарасовская, а затем в Малаховке.

Но больше всего ему нравилось вместе с ними отдыхать на Рижском взморье, где они с мамой практически ежегодно снимали в Юрмале (в Майори) комнату, окружая внуков заботой и вниманием.

Единственный раз в жизни я видел, как у отца на глаза навернулись слезы, когда мы дома отмечали присвоение мне в 1994 году первого генеральского звания. Я тогда произнес тост в его адрес со словами благодарности за поддержку и жизненную школу.

И после восьмидесяти отец не утратил присущих ему бодрости, оптимизма и интереса к жизни — ходил гулять в Битцевский парк, читал прессу, живо интересовался международными событиями, смотрел по телевизору все без исключения футбольные матчи.

Отец скончался в возрасте восьмидесяти девяти лет 20 декабря 2001 года, в то время как я уже год пробыл в длительной, рассчитанной на четыре года, командировке за границей в Израиле.

В Израиле, в должности советника российского посольства я осуществлял официальные профессиональные контакты и проводил переговоры по ряду вопросов с Моссад (разведкой) и Шабак (контрразведкой), Министерством обороны и полицией Государства Израиль.

Я успел вернуться из Тель-Авива в Москву и проводить отца в последний путь. Мама сама организовала его похороны, мужественно вынесла все эти скорбные процедуры на своих плечах.

Несмотря на то что у нее остались я, двое внуков и двое правнуков, с уходом отца для нее жизнь практически потеряла смысл. Она не уезжала из дома больше, чем на неделю, и старалась побыстрее вернуться обратно.

В последние годы жизни мама постоянно вспоминала эпизоды из своего детства, юности, вспоминала отца, рассматривала фотографии своей молодости и молодости отца, своих давно ушедших бабушек, мои фотографии. Безуспешно пыталась рассортировать их тематически. Ни сил, ни терпения на это у нее так и не хватило.

Моя мама — Калерия Петровна Клименко (Миквиц в девичестве — эта фамилия значилась в ее паспорте, но на самом деле она была Минквитц) родилась в Москве 19 октября 1923 года.

С родней по линии мамы у меня как раз и возникло больше всего вопросов. Во-первых, мама толком не помнила, кто есть кто из многочисленных родственников, а во-вторых, после Октябрьской революции дворянскими корнями интересоваться вообще было небезопасно.

Как и большинство граждан Советского Союза, я шагал в ногу со временем: со второго класса стал пионером, начальную школу окончил на одни пятерки, 19 мая 1962 года на параде в честь сорокалетия советской пионерии с гордостью нес по Красной площади знамя пионерской организации Свердловского района города Москвы.

Но вопрос о моих корнях занимал меня всегда…

Воспитывали маму две двоюродные бабушки. Одна из них, Калерия Георгиевна Михайлова, до революции владела модным ателье в центре Москвы. Другая — Наталья Ивановна Бочарникова, родственница Калерии Георгиевны, имела поместье в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии (там до сих пор есть железнодорожный остановочный пункт «Бочарниково») и недвижимость в Москве.

С нами в Старопименовском переулке также жила Анна Рафаиловна Постникова, в молодости работавшая в ателье у Михайловой и слывшая искусной вышивальщицей бисером, она расшивала наряды даже для царской семьи.

Моя бабушка по маме Анна Федоровна Минквитц, ее брат Петр и сестры Татьяна, Вера и Оля (Ляля) родились в населенном пункте Сашино Кингисеппского района Санкт-Петербургской губернии в семье потомственных дворян Санкт-Петербургской губернии Федора Федоровича фон Минквитца и его супруги Анны Николаевны фон Минквитц, в девичестве фон Майер, дочери известного в Санкт-Петербурге и Москве хирурга Николая фон Майера и его супруги Леокадии фон Майер, в девичестве Михайловой (Калерия Георгиевна — ее сестра).

Федор фон Минквитц был фабрикантом, семья имела съемные квартиры в Москве и Санкт-Петербурге, дачу в подмосковном поселке Петелино, а в Сашино, в родовом гнезде, владели кирпичным трехэтажным особняком наподобие замка на берегу озера, и там же располагалась их бумагоделательная фабрика.

Но чаще семья жила за границей в швейцарском Давосе, в Вене или Париже, а после ранней смерти Федора фон Минквитца его жена Анна Николаевна (моя прабабушка) из-за проблем со здоровьем годами жила и лечилась в санатории в Лозанне.

Во время Первой мировой войны моя бабушка Анна Федоровна одно время проживала в Москве, в квартире, где позже родились и моя мама, и я. Бабушка училась в гимназии на Большой Никитской улице напротив Консерватории. Ее брат Петр обучался в юнкерском училище в Санкт-Петербурге.

После революции в двадцатые годы юнкерское училище эвакуировали в Крым, а потом в Европу, и мамина бабушка Анна Николаевна с дочерьми последовала за сыном в Крым, а затем за границу в Австрию и далее во Францию.

Но одна из ее дочерей Анна Федоровна после знакомства в Крыму с Петром Николаевичем Лукашовым, заведующим хозяйством Детского дома имени 3-го Интернационала при Отделе народного образования исполкома Анапы, не захотела уезжать из России и осталась в Анапе. Петр и Анна стали родителями моей мамы.

До 1941 года из Парижа маме от ее бабушки Анны Николаевны приходили поздравительные открытки, письма и даже посылки, но с началом войны переписка прервалась и больше не возобновлялась. Связь с этой родней мы утратили навсегда.

Родная сестра Анны — Мэри Николаевна фон Минквитц, в замужестве Карауш, жила в Риге. Ее супруг, Николай Иванович, родом из Бессарабии, преподавал математику в Таганрогском и в других высших учебных заведениях России.

Их сына Владимира, химика по образованию, начальника цеха химзавода в подмосковном Троицке, репрессировали в 1937 году, но в шестидесятые годы его реабилитировали. Сестра Владимира — Евгения Николаевна, моя тетка, многие годы проработала в Госплане СССР и периодически жила у нас, в Старопименовском переулке.

Вторая дочь Мэри и Николая Ивановича — Ольга, также моя двоюродная тетка, посвятила свою жизнь коневодству, выращивала племенных тяжеловозов. Была знакома с маршалом С.М. Буденным, впоследствии стала заместителем министра сельского хозяйства Туркменской ССР, возглавляла НИИ коневодства в Тамбове, затем в Сигулде (Латвия), была секретарем парторганизации Академии наук Латвийской ССР.

Моя мама родилась в Москве и жила в Старопименовском переулке. В тридцатые годы началось уплотнение москвичей, и в нашу отдельную пятикомнатную квартиру в две комнаты подселили жильцов — Симонович и Мост. А когда потребовалось оформлять прописку гражданам СССР, каждая из моих бабушек обитала в отдельной комнате, их так и прописали в этих комнатах, так же как и наших новых соседей.

После кончины бабушек в начале шестидесятых годов их комнаты передали чужим людям. Как я помню, у нас сначала вместе с двумя бабушками, собакой по имени Крошка и кошкой, которую звали Крапива, было три комнаты, затем две, а в конце концов я с родителями остался в одной, но самой большой комнате той, нашей, квартиры.

Как я уже упоминал, я был ближе к маме, чем к отцу, и это легко объяснимо. Отец большую часть времени проводил на работе, а мама находилась постоянно со мной дома — она не работала по болезни до моих тринадцати лет. Безграничную заботу и любовь мамы я несу по жизни в своем сердце.

Мама училась в Москве сначала в школе № 167 в Дегтярном переулке, а затем в школе № 175 в Старопименовском переулке (в этих же школах затем последовательно учился и я).

До революции 175-я школа была частной гимназией Креймана, а после революции ее национализировали, и с 1931 по 1937 годы бывшая гимназия стала носить название 25-й образцовой школы. Тут обучались дети партийных лидеров, членов правительства, известных политических деятелей, дипломатов, актеров, руководителей иностранных компартий.

В 1937 году, после ликвидации образцовых школ, этой школе присвоили номер 175, и она стала простой общеобразовательной, но все равно традиционно в нее направлялись дети «особых» родителей.

Вспоминая школу, мама часто рассказывала о Надежде Константиновне Крупской, чей рабочий кабинет находился в той же школе, — как Крупская выглядела, какая у нее была походка, как вокруг нее собирались дети и насколько она была доброжелательной и приветливой женщиной.

В параллельных классах вместе с мамой учились Василий Сталин, его сестра Светлана Аллилуева, будущий супруг Светланы Г.И. Морозов, сын маршала Буденного Василий, внучки Максима Горького, С.Л. Берия-Гегечкори, Светлана Молотова, дети Н.А. Булганина, А.И. Микояна, А.Н. Туполева и другие дети высокопоставленных чиновников Советского государства.

Детей Сталина в школу привозили в правительственном лимузине, но автомобиль никогда не подъезжал к фасаду школьного здания, а останавливался за углом в Воротниковском переулке. Василия и Светлану всегда сопровождала одетая в черную одежду слегка горбатая женщина, теперь бы ее назвали гувернанткой.

Дети вождя были нормальными советскими детьми без комплексов зазнайства, вместе с другими носились по крышам близлежащих сараев, ходили в гости домой к другим детям, играли в уличные игры, в том числе в нашем дворе.

Мама была по возрасту младше Василия Сталина, но старше Светланы Аллилуевой, а вот мамина более взрослая подруга сидела за одной партой с Василием, поэтому и мама бывала в их общей компании.

Школьники из параллельных классов специально подбегали к детям вождя посмотреть на подпись Сталина в школьных дневниках Светланы и Василия, где Иосиф Виссарионович расписывался еженедельно.

Мама в юности была очень спортивной, любила кататься на беговых коньках, и ей прочили большое будущее в этом виде спорта, но она предпочла спортивную гимнастику и успешно занималась в обществе «Спартак». Участвовала в спортивных парадах на Красной площади.

После окончания школы в 1941 году она подала документы на поступление в МВТУ им. Баумана, но началась война. В тот же день, 22 июня, мама поступила на работу на автозавод им. Сталина. Ее направили в литейный цех номер три, где она позже и познакомилась с моим отцом.

Несмотря на все тяготы военного периода, мама вспоминала то время как счастливые годы ее жизни. Они с отцом были молоды, влюблены, у них была крыша над головой, по военным меркам они получали неплохой паек и достаточно хлеба.

Во время войны в Москве работали театры, и они с отцом пересмотрели весь репертуар Большого театра и Московского академического Музыкального театра им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко. Знакомые из администрации давали им контрамарки.

Когда я подрос, родители и меня стали приобщать к театральной жизни, мы вместе побывали на спектаклях «Руслан и Людмила», «Пиковая дама», «Евгений Онегин», «Ромео и Джульетта», «Лебединое озеро», «Спартак», «Спящая красавица», а в концертном зале им. Чайковского неоднократно смотрели выступления танцевальных коллективов под управлением Игоря Моисеева и ансамбля Надежды Надеждиной «Березка».

В 1949 году случилось событие, отразившееся на всей последующей жизни мамы. В августе она заболела воспалением легких, и ее положили в Московский городской НИИ туберкулеза с диагнозом «плеврит», где ей сделали операцию — удалили семь ребер и часть легкого. Мама находилась на грани жизни и смерти, но выжила, оставшись инвалидом на всю жизнь.

В 1950 году ей назначили пенсию по инвалидности, но я подрастал, денег в семье не хватало, и поэтому в 1957 году мама от инвалидности отказалась по материальным соображениям и вновь поступила на ЗИЛ, но уже в абразивный цех, где и проработала двадцать четыре года до 1981 года, до выхода на пенсию по возрасту.

Мама дважды избиралась депутатом районного Совета, заносилась на заводскую Доску почета, награждена медалью «Ветеран труда», приглашалась в Кремль, где ей в 1981 году вручили медаль «За трудовое отличие».

Как-то в детстве я спросил маму, почему она не пошла на фронт во время Великой Отечественной, хотя и училась на курсах медсестер. Она ответила: «А кто бы стал заботиться о моих бабушках?» В этом вся она, ведь смысл ее жизни заключался в том, чтобы приносить пользу близким и родным.

Отец и я всегда были обстираны, выглажены и сыты, в доме — уют и порядок. В нашей семье всегда все решалось по-доброму, и этот тон задавала мама, которая не позволяла себе демонстрировать перепады настроения, а они у нее наверняка случались, как у любого человека.

Она очень переживала, когда стало понятно, что мой первый брак сложился неудачно, но никогда эту тему и не пыталась обсуждать, зная, что я к этому отнесусь негативно.

В отличие от отца мама постоянно интересовалась моими успехами на работе, собирала прессу, где упоминались случаи разоблачения американских разведчиков и агентов, гордилась моими наградами и заслугами — я был неотъемлемой частью ее жизни.

До своих последних дней она старалась окружить меня своей заботой и любовью. Не проходило дня, чтобы она не позвонила и не спросила, все ли у меня в порядке и как я себя чувствую. Постоянно советовала что-то из области самолечения — йога, травы, старинные рецепты.

Она не хотела быть кому-нибудь в тягость, сама за собой ухаживала, саму себя всем обеспечивала. После смерти отца мама надолго замкнулась. Ей было тяжело даже ненадолго покинуть свой дом, где у нее под рукой привычные ей вещи, лекарства и разные снадобья, которые она готовила себе сама.

Мама отказывалась пожить со мной и моей семьей за границей, когда мы были в командировке в Израиле. Да и на дачу в Подмосковье к нам не ездила. Ее все время тянуло домой. Она если и болела, то старалась, чтобы никто не знал. Боялась стать обузой.

Последние годы она болела постоянно, иногда не могла спать или двигаться, но ни на что не жаловалась, сама приводила себя в порядок, не хотела, чтобы ее видели в болезненном состоянии, страдающей.

Сильный человек и сильный характер — только так можно охарактеризовать ее. И еще она очень гордилась тем, что ее подруги и знакомые называли ее мудрой женщиной…

Она скончалась утром 1 ноября 2009 года.

Интересные зигзаги происходят в человеческой судьбе… Я — далекий потомок немецких и русских дворян, с одной стороны, и зажиточных украинских хуторян, с другой, — стал генерал-лейтенантом ФСБ России, наследницы грозных организаций ВЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ. Именно они в первой половине прошлого столетия в силу исторических и политических причин подвергали репрессиям именно те сословия, представителями которых были мои предки.

Я проработал в органах безопасности тридцать семь лет, и мне по прошествии лет не стыдно ни за один поступок, ни за одно принятое и реализованное мной решение. Определяющими были чувство ответственности за порученное дело, исполнительность и трудовая дисциплина, бережное отношение к кадрам, категорическое непринятие подковерных игр — полагаю, эти качества унаследованы мной от родителей, воспитаны ими во мне.

Глава вторая Путь в профессию

На вопрос о том, каким образом я пришел в профессию, в контрразведку, я бы ответил, что это был и осознанный выбор, и стечение обстоятельств одновременно.

Мое раннее детство, как и детство всей послевоенной ребятни, в основном проходило во дворе в неизменных играх в войну. Всем хотелось быть за наших, советских, и ни в коем случае не на стороне фашистов.

Мы могли целыми днями и вечерами носиться как угорелые по своему и соседним дворам. С энтузиазмом строили штабы наших вымышленных армий в саду «Аквариум» на Садово-Триумфальной улице, рядом с площадью Маяковского, или в «Эрмитаже» на улице Каретный Ряд, используя для сооружений хранившиеся там в сараях театральные декорации.

Иногда у нас дело доходило до драки. Синяки и ссадины на коленках, кровь из носа — не слишком большая цена победы. Победа приносила настоящее счастье. В таких играх я всегда отстаивал для себя роль разведчика.

Кинематограф того времени оказал на меня очень сильное влияние. Особенно фильмы «Подвиг разведчика» и «Звезда», вышедшие на экраны страны в конце сороковых годов.

Роль советского разведчика в фильме «Подвиг разведчика» блистательно исполнил замечательный актер Павел Кадочников, действовавший под личиной немецкого офицера в стане врага. В немецкой форме, с безупречным знанием немецкого языка — он сформировал во мне желание быть во всем похожим на него.

В фильме «Звезда» наши фронтовые разведчики проявили смелость и героизм, готовность отдать жизнь за Родину, но не сдаться. Глядя на них, очень хотелось стать таким же решительным и мужественным.

Эти фильмы сформировали во мне тогда еще неосознанное желание связать свою жизнь с профессией разведчика. Желание подкреплялось и советской литературой того времени. В третьем или четвертом классе я прочитал книги «Это было под Ровно» и «Сильные духом», написанные советским чекистом, командиром партизанского отряда «Победители», героем Советского Союза полковником Дмитрием Николаевичем Медведевым.

Образ советского разведчика Николая Кузнецова, успешно действовавшего в тылу врага под видом немецкого офицера Пауля Зиберта, будоражил мое воображение, и я живо представлял себя на его месте.

Оказалось, что Дмитрий Николаевич Медведев живет в нашем Старопименовском переулке в трех домах от моего, ближе к улице Чехова. Тот самый знаменитый полковник КГБ, партизан и разведчик, автор книг, которыми я зачитывался!

Дмитрия Николаевича неоднократно приглашали в нашу школу. Его встречи с юными читателями собирали полный актовый зал. В школе часто выступали также врач того партизанского отряда Альберт Цесарский и другие партизаны-разведчики с рассказами о легендарном герое-разведчике Николае Кузнецове, партизане Коле-маленьком и о самом Дмитрии Медведеве, о буднях и подвигах партизан.

Мы, мальчишки, с открытыми ртами слушали их рассказы о войне, жизни в лагере, боевых схватках с немцами, победах и неизбежных потерях.

Настоящие разведчики, участники Великой Отечественной войны — это не киногерои, не образы со страниц книг! Встречи с ними производили невероятно сильное впечатление.

После кончины Дмитрия Николаевича наш Старопименовский переулок переименовали в честь полковника Медведева. Однако сейчас переулку вернули первоначальное название.

На всю жизнь мне запомнилась мимолетная встреча в пятидесятые годы с отцом моей одноклассницы Тани Федотовой.

Однажды меня и еще нескольких одноклассников пригласили на день рождения Тани, организованный родителями девочки на даче в подмосковном поселке Усово, куда нас доставили из Москвы на правительственном лимузине «ЗИС-110».

Для нас ее отец был загадочной личностью, так как никто, ни наши родители, ни ученики не знали, где он работает. Это тщательно скрывалось. Однако поговаривали, что он якобы является большим начальником в Генеральной прокуратуре, поэтому мы, мальчишки, посматривали на него робея, со страхом, но и с нескрываемым любопытством и интересом.

Многие годы спустя я узнал, что отец Тани — это Петр Васильевич Федотов, генерал-лейтенант КГБ при Совете Министров СССР, в то время руководитель контрразведки страны, начальник Второго главного управления, которое он возглавлял в течение трех лет с 1954 по 1957 год.

Кто бы в то время мог подумать, что ровно через сорок лет, в 1997 году, я возглавлю Управление контрразведывательных операций ФСБ России, которое стало правопреемником Второго главного управления КГБ СССР, и буду его возглавлять тоже три года, как и Петр Федотов?! Удивительное совпадение…

Мамин одноклассник Игорь Соколов после возвращения с фронта поступил на службу в органы госбезопасности в подразделение, несшее внешнюю охрану здания МГБ на Лубянской площади.

Игорь Соколов на фронте познакомился с Риммой Ивановной. Они поженились, и Римма стала также сотрудницей КГБ. Соколовы жили в доме напротив, наши окна практически смотрели друг на друга. Мы дружили семьями и большинство праздничных дней проводили вместе. Об их службе в КГБ я знал, но не помню, чтобы они что-то рассказывали о своей работе.

В 1963 году в Колонном зале Дома Союзов состоялся всем известный судебный процесс над изменником Родины Олегом Пеньковским, и, как впоследствии я узнал, на этом процессе Римма Соколова работала стенографисткой, скрупулезно документируя судебные заседания.

Как я ей завидовал! Быть в центре исторического события, видеть все собственными глазами, слышать судей, прокуроров и защитников, последнее слово подсудимого — и все это непосредственно в зале суда, а не на экране кинотеатра.

И эта женщина, Римма Соколова, была подругой моей мамы, приходила к нам в гости, приводила свою дочь! Это все казалось мне необыкновенным стечением обстоятельств, и я был горд, что лично знаком с таким человеком, которому доверили важное для государства дело.

Но самая главная встреча, во многом предопределившая мою судьбу, касалась семьи Сазоновых.

С младшим из Сазоновых — Александром мы вместе учились с первого по одиннадцатый классы, затем в Высшей школе КГБ (на одном факультете, но в разные годы), а затем вместе работали в одном управлении, оба дослужились до звания генерал-лейтенанта.

Отец Александра, Михаил Иванович, был полковником КГБ СССР, а старший брат Сашки, мой тезка, Валентин и сестра Рита также состояли на службе в органах госбезопасности.

В их квартире на площади Маяковского в детстве я бывал довольно часто. Там я всегда испытывал какое-то волнующее чувство сопричастности к жизни сотрудников спецслужб. Мне все казалось таинственным, наполненным особым смыслом. Фотографии на стенах, награды… Недомолвки в разговорах членов семьи между собой.

Но была и ситуация, когда я на себе прочувствовал силы и возможности КГБ, оказавшись, если можно так выразиться, по ту сторону баррикад.

Я учился в девятом классе, а это было в 1961 году, когда в Москву по обмену приехала группа школьниц из Великобритании. Нашей школе, как одной из лучших в Москве, поручили осуществить попечительские контакты с ними.

Несколько десятиклассников, имеющих от дирекции школы соответствующее поручение, и я, примкнувший к ним по дружбе и которому никто ничего не поручал, встретили группу англичанок на Белорусском вокзале и помогли им разместиться в гостинице «Турист».

После Фестиваля молодежи, проходившего в Москве в 1957 году, это было наше первое общение с иностранцами — нас это и волновало, и будоражило, и хотелось испытать свои познания в английском языке.

Я не блистал в английском, но все же мог достаточно свободно объясниться на простые темы благодаря нашей учительнице. Английский у нас преподавала жена Председателя Совета Министров СССР Николая Булганина — Елена Михайловна.

Английских девчонок, жительниц Лондона, пригласили в нашу школу, где в актовом зале состоялся вечер дружбы, на котором все и началось…

Иностранки-англичанки разулись и босиком, а мы, балбесы, вместе с ними стали отплясывать буги-вуги, твист и рок-н-ролл. Эти танцы нельзя было в то время исполнять в общественных местах. Их танцевали только стиляги, что порицалось и высмеивалось в советской прессе, в документальных и художественных фильмах.

Мы, конечно, танцевали и раньше, дома, втихаря, но никогда вот так — на виду у всех, в актовом зале советской школы, образцовой, одной из лучших в Москве, на глазах директора и приглашенных на встречу официальных лиц!

Дальше — больше. Пустились во все тяжкие. На собственные сбережения сводили некоторых девочек в московские рестораны «Будапешт» и «Метрополь», без сопровождения гида показывали им Красную площадь и другие московские достопримечательности. Много фотографировались. Поздними вечерами провожали англичанок до гостиницы и, очарованные раскрепощенными девчонками, даже целовались с ними.

В конце концов группа иностранок благополучно уехала из Москвы, обменявшись с нами адресами.

Как оказалось, все эти дни за нами приглядывали сотрудники КГБ — приход, уход, места пребывания. Мы же, ослепленные романтикой, ничего и не замечали.

Директору школы здорово попало за наше легкомысленное поведение. Наших родителей вызывали в школу. С нами беседовали, угрожая исключением. Но в конце концов все успокоились, и никаких оргвыводов или административных взысканий не последовало.

Это событие открыло передо мной силу и возможности КГБ в повседневной жизни нашего общества, хотелось не противостоять этой силе, а, наоборот, быть на ее стороне.

Встречи, книги, фильмы и даже то фиаско, которое мы потерпели от всевидящего КГБ, гуляя с англичанками, — все это сыграло определяющую роль для меня в выборе будущей профессии.

Мечты мечтами, но после окончания школы я, не имея никаких серьезных увлечений, кроме гимнастики, мог связать судьбу скорее со спортом, чем с органами госбезопасности. Но как добиться мечты, к кому обратиться, с чего начать — я тогда понятия не имел.

По спортивной гимнастике у меня был уверенный первый взрослый разряд (в те годы не существовало понятия «кандидат в мастера спорта»), и в 1963 году я уже был полностью подготовлен к получению звания «мастер спорта», освоив достаточно сложную произвольную программу.

Но в спортивной гимнастике, как известно, существует помимо произвольной еще и обязательная программа, которая по международным правилам полностью обновлялась каждые четыре года, после Олимпийских игр, а очередное обновление должно было состояться после Токийской олимпиады 1964 года.

Мы с моим тренером Олегом Дмитриевичем Рождественским в то время решили дождаться новой обязательной программы и не осваивать старую, так как ее все равно поменяют на следующий год. Именно по этой причине я не участвовал в соревнованиях, на которых можно было бы еще в 1963 году выполнить нормативы мастера спорта.

Я очень надеялся на свои спортивные достижения. Спортсменов в институты принимали вне конкурса. А я запланировал поступить в Московский электротехнический институт связи, учиться и выступать на первенстве Москвы и на всесоюзных соревнованиях за общество «Буревестник», получить высшее образование, а затем уже попытаться связать судьбу с КГБ. Планов, как говорится, громадье.

Но тут выяснилось, что поступить в институт мне не удастся. Школу я окончил в восемнадцать лет, в мае 1963 года. В том же году, уже почти в девятнадцать лет, меня призвали в Советскую армию.

В те годы вступительные экзамены во все вузы начинались одновременно с 1 августа, а мне пришла повестка явиться с вещами на призывной пункт 17 июля, что не давало мне шансов поступить в выбранный мною институт на факультет автоматики, телемеханики и электроники.

Лично я той повестки не получал, но ее вручили нашей соседке, которая подтвердила, что я нахожусь в Москве, и расписалась в получении. Это означало, что я обязан явиться на призывной пункт.

Я отчетливо осознал, что все мои планы на ближайшие годы меняются: не будет института, не будет спортивной карьеры, да много чего не будет. Я пожалел, что пошел в школу на год позже, то есть с восьми лет, но изменить эту данность уже не мог.

У меня и мысли не возникло каким-либо образом избежать призыва. Надо так надо. Единственное, что я предпринял, — в военкомате попросил вместо обычного призыва направить меня на учебу в Высшую школу КГБ, но мне сказали, что в Москве нет такого учебного заведения.

Я был настойчив и назвал адрес: Ленинградский проспект, дом 3. Но мне уклончиво ответили, что я что-то путаю, и предложили вместо этого поступить в танковое или другое военное училище.

В итоге утром 17 июля 1963 года я из дома с мамой, Сашей Сазоновым и другими друзьями пешком прибыл на место сбора (стадион недалеко от станции метро «Новослободская»), откуда и отправился служить в рядах Вооруженных сил СССР.

География моей срочной военной службы — Дорогобуж, Владимир, Ковров, Калинин. В Дорогобуже, в Смоленской области, мы прошли Курс молодого бойца и приняли присягу.

Как выяснилось, исключение из строгих правил по срокам осеннего призыва было сделано Министерством обороны Советского Союза для Сергея Федоровича Бондарчука. Режиссер набрал таким образом летом 1963 года около пятнадцати тысяч москвичей для батальных съемок своего ставшего всемирно известным художественного фильма «Война и мир», включая съемки Бородинского сражения, переправы через Неман, взятия Шевардинского редута и других батальных эпизодов фильма.

Съемки в районе города Дорогобуж длились четыре месяца. Мы жили в военном городке в палатках до первых заморозков. Нас экипировали и Семеновскими стрелками, и французами, а помимо съемок мы занимались общефизической и строевой подготовкой, изучали уставы, с нами проводили тактические занятия и политическую учебу.

По окончании съемок большинство из нас, москвичей, из состава моей роты были направлены в танковый учебный полк в город Владимир, где мы задержались ненадолго, и нас перевели для прохождения дальнейшей службы в Ковров в общевойсковой учебный полк — в сержантскую школу.

В ковровской сержантской школе, готовившей сержантский состав для всего Московского военного округа, мне по окончании шестимесячного учебного курса присвоили воинское звание — младший сержант. Я получил знания и навыки командира младшего армейского звена, командира отделения.

В Калининское суворовское военное училище меня откомандировали из Коврова летом 1964 года. Там я больше двух лет прослужил в должности помощника офицера-воспитателя, был практически мамкой-нянькой у ребятишек-суворовцев, после окончания восьмого класса общеобразовательной школы оторванных от дома и пожелавших связать свою судьбу с армией.

Я жил со своими суворовцами-подопечными в одной комнате, укладывал их спать и поднимал рано утром, делал с ребятами физзарядку на открытом воздухе в любое время года, вместе завтракали, обедали и ужинали, я разводил их после завтрака на занятия по классам.

Следил за порядком во время самоподготовки суворовцев, проверял выполнение ими уроков, диктовал им диктанты. Играл вместе с ними в футбол, баскетбол или волейбол, зимой ходил на лыжах, а помимо этого еще вел секцию спортивной гимнастики (подготовил более двадцати спортсменов-разрядников) — в общем, стал их старшим товарищем и жил с ними одной жизнью.

После окончания службы в армии я поступил на курсы английского языка при Институте иностранных языков имени Мориса Тореза, временно работал разнорабочим во Всесоюзном научно-исследовательском институте полиграфической промышленности (ВНИИПП) с зарплатой пятьдесят семь рублей в месяц, затем перешел на постоянную работу макетчиком в мастерскую № 12 «Моспроекта-2». Ее возглавлял известный архитектор Борис Иванович Тхор.

Однажды весной 1967 года меня пригласили в военкомат Свердловского района Москвы. Я полагал, что речь пойдет о постановке на воинский учет, но совершенно неожиданно мне предложили стать сотрудником КГБ, пройдя годичное обучение в одном из учебных заведений КГБ в Ленинграде.

Именно в Свердловском военкомате четыре года назад я безуспешно пытался получить направление на учебу перед призывом в армию. Судьба вернула меня в тот же военкомат, где я получил направление в новую профессию.

Дав принципиальное согласие на работу в КГБ, я обратился с просьбой послать меня на учебу не в Ленинград, а в московскую Высшую Краснознаменную школу КГБ при Совете Министров СССР (ВКШ КГБ) на контрразведывательный факультет № 2, где в то время учился мой одноклассник Александр Сазонов. Я хотел получить высшее юридическое, языковое и специальное образование.

Мою просьбу удовлетворили, но с оговоркой, что если я не пройду по конкурсу (а он составлял семнадцать человек на место), то я все-таки поеду на подготовку в Ленинград. Я с такой постановкой вопроса согласился.

В течение года на одном из закрытых объектов КГБ с нами в аудиториях проводили занятия по оперативной подготовке, устраивали психофизиологические испытания, медицинские обследования, собеседования с психологами и иными специалистами.

В городских условиях нам прививали навыки ориентирования в незнакомой обстановке, общения с незнакомыми людьми, тренировали быстроту реакции, зрительную память и память на лица, числа, тексты и тому подобное.

После года многочисленных тестов и проверок и окончания специальных подготовительных общеобразовательных курсов, где нам дали в концентрированном виде материал по предметам, экзамены по которым предстояло сдавать, нас направили в подмосковный лагерь в Голицыно.

Опять, как и в 1963 году, я ощутил на себе «прелести» армейской дисциплины — мы жили в палатках, нам устраивали поверки перед сдачей экзаменов и перед отбоем, но все это нивелировалось приподнятым настроением и предвкушением чего-то нового и необычного. Все стремились с честью пройти испытания и стать сотрудниками Комитета госбезопасности СССР.

Я успешно сдал вступительные экзамены, и 1 августа 1968 года меня зачислили на второй факультет Высшей Краснознаменной школы КГБ при Совете Министров СССР.

С этого началась моя многолетняя служба в органах безопасности.

Глава третья Высшая Краснознаменная школа КГБ при Совете Министров СССР

Наряду с Московским государственным институтом международных отношений (МГИМО) в те далекие годы ВКШ КГБ считалась уникальным и привилегированным учебным заведением. Туда стремилась попасть патриотически настроенная молодежь, жаждущая проявить себя в деле защиты интересов Отечества, в том числе и молодые люди из семей так называемой элиты советского общества.

Привлекательным в профессии сотрудника Комитета госбезопасности была перспектива принадлежать к узкому кругу лиц, посвященных в государственные тайны, романтика профессии, желание стать офицером и расти в званиях, оставаясь для окружающих гражданским человеком. Ну и, конечно, возможностью работать за границей.

На нашем курсе учились и сын члена Политбюро ЦК КПСС, и родственник руководителя Секретариата Верховного Совета СССР, дети руководителей обкомов и райкомов КПСС, высокопоставленных сотрудников республиканских органов КГБ, но их было не так уж и много.

Большинство курса составляли молодые люди, выходцы из самых разных семей и республик Союза — с Украины, из Белорусски, Литвы, Латвии, Эстонии, Азербайджана, Грузии, Армении, среднеазиатских республик. Была даже монгольская группа. И все искренне мечтали посвятить свою жизнь работе в органах безопасности (в разведке или контрразведке), не преследуя никаких корыстных целей и стремясь получить при этом очень качественное высшее образование.

Москвичи, отслужившие срочную службу в Советской армии, жили дома, остальным предоставлялось общежитие. Те, кто поступил в ВКШ сразу после школы, принимали присягу после прохождения Курса молодого бойца и поэтому на первом курсе находились на казарменном положении.

Студентов традиционно называли слушателями, они являлись военнослужащими, занятия посещали исключительно в военной форме с эмблемами подразделений войск связи на черных петлицах.

После лекций и семинарских занятий обязательной для всех была самоподготовка по специальным дисциплинам в аудиториях ВКШ, а по иностранным языкам — в лингвистических кабинетах с прослушиванием пленок с записями новостных программ.

На курсе существовало шесть учебных групп, состоявших каждая из трех-четырех языковых подгрупп. Изучали английский, немецкий, французский, испанский, чешский, китайский, японский, корейский, фарси и другие восточные языки.

После сдачи вступительных экзаменов мне по распределению выпало изучение английского языка, чему я обрадовался. Все же не начинать все с нуля.

Я рассчитывал быть, как все, ничем не отличаться от других слушателей, но судьба в лице начальника курса Григория Андреевича Звягина распорядилась по-другому — меня, несмотря на мое сопротивление, назначили командиром первой учебной группы, в которую входили три английских и одна чешская подгруппы.

Я не слишком хотел брать на себя такую ответственность и быть на виду у всего курса и преподавательского состава. Впрочем, понимал, почему выбор пал на меня. Я отслужил в армии, уже обзавелся семьей, у меня родился сын, мне двадцать четыре года, а главное, я обладал опытом воспитательной работы, полученным в Калининском суворовском училище.

Часто товарищеские отношения с одногруппниками вступали в противоречия с дисциплинарными требованиями. Приходилось балансировать и иногда быть жестким, решать организационные вопросы с преподавателями и начальником курса. За время пяти лет учебы четверых из группы отчислили из-за нарушений дисциплины и за неуспеваемость.

Изначально я решил для себя, что в учебе мне надо хотя бы быть не хуже других. Так сказать, определил для себя программу минимум. Стать отличником и не мечтал. Но все экзамены на первой же сессии сдал на отлично. После окончания первого курса обнаружил свою фотографию на Доске почета отличников. Пришлось соответствовать и в дальнейшем. Я тщательно конспектировал лекции, готовился к каждому семинару, учил наизусть английские тексты и билеты по другим дисциплинам.

Некоторые предметы мне нравились больше остальных, например английский, международное и уголовное право и процесс, криминалистика, специальные дисциплины, история государства и права зарубежных стран, история политических учений. Исторический и диалектический материализм, политэкономия социализма и капитализма, история КПСС (пленумы, съезды и так далее) не вызывали энтузиазма, но приходилось учить и это.

Учеба, честно сказать, далась мне нелегко. Усидчивость и старание, дисциплинированность и стремление к достижению цели, чтение большинства рекомендованной литературы и активная работа на семинарских занятиях (это особенно ценилось преподавателями) — все вместе приносило не только моральное удовлетворение и новые знания, но и материальные результаты. Со второго курса я получал повышенную стипендию, сначала им. Ф.Э. Дзержинского, затем им. В.И. Ленина.

Преподавательский состав в ВКШ КГБ был очень квалифицированный. Большинство, за исключением кафедр иностранных языков, — это аттестованные офицеры: на лекции и занятия они приходили в военной форме, подтянутые и аккуратные, вежливые и внимательные по отношению к слушателям. Среди них были и профессора, и доктора, и кандидаты наук — юридических, экономических, военных и медицинских (в числе других предметов мы изучали судебную медицину и судебную психиатрию).

Иностранные языки преподавали в основном женщины. Педагоги не жалели ни сил, ни времени, чтобы привить нам любовь к языкам, расширить наши познания о странах, где говорят на этих языках.

Мы изучали историю, географию, внешнюю и внутреннюю политику, экономику, искусство и культуру, живопись и театр, спорт и религию США и Великобритании (с учетом того, что наша группа была англоязычной), обычаи населения, особенности поведения и общения.

Моим первым преподавателем английского языка в ВКШ КГБ на первом курсе была Ольга Сергеевна Симонова, мать известной народной артистки России Евгении Симоновой и ее брата, профессора МГИМО, автора и телеведущего программы «Умники и умницы» Юрия Вяземского.

Именно благодаря ей, а затем и другим преподавателям английской кафедры я получил такую хорошую языковую базу, что позволило мне в восьмидесятые и девяностые годы уверенно поддерживать служебные контакты с американцами и вести с ними официальные переговоры. А через тридцать лет после окончания вуза общаться с директорами израильской разведывательной службы Моссад Эфраимом Халеви, а затем Меиром Даганом и с другими представителями израильской разведки, контрразведки, армии и полиции.

Для того чтобы по окончании ВКШ КГБ стать полноправными членами чекистского братства, нам недостаточно было получить оперативные навыки и общеобразовательные знания, требовалось обладать высокой нравственностью. Это может прозвучать пафосно, однако профессии контрразведчика и разведчика — наверное, как никакие другие — требуют особой порядочности и патриотизма.

Поэтому едва ли не основой обучения в стенах ВКШ КГБ было воспитание в нас качеств, без которых нельзя обойтись сотрудникам органов госбезопасности — беззаветная преданность Родине и педантичность в неукоснительном соблюдении законов. Еще в семье, в школе и во время службы в армии нас учили этому. Однако предстоящая служба имела свою специфику.

Нас воспитывали на конкретных примерах. Мы изучали историю ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, подвиги чекистов и отрицательные моменты в деятельности органов безопасности, встречались с ветеранами разведки и контрразведки.

Как мы воспринимали всем известную фразу про чистые руки чекиста в дополнение к горячему сердцу и холодной голове? Это понятие не было для нас абстракцией и воспринималось всерьез — честное отношение к делу, к руководителям и подчиненным, к гражданам нашей страны и к самому себе.

Начальник курса полковник Григорий Андреевич Звягин приложил все силы, чтобы достоинство и честь стали для нас жизненным кредо, а не пустым звуком.

Григорий Звягин родился в 1923 году, артиллеристом прошел Великую Отечественную войну, служил в СМЕРШе, потом поступил в Высшую Краснознаменную школу КГБ при СМ СССР, в 1960 году окончил ее с золотой медалью, остался в ВКШ работать на кафедре специальных дисциплин, благодаря своим личным качествам стал начальником нашего курса.

Его богатейший жизненный опыт, умение разбираться в людях, бережное и отеческое отношение к нам, порядочность и принципиальность, навыки преподавательской работы вызывали у нас безмерное уважение к Григорию Андреевичу. Он пользовался непререкаемым авторитетом.

По окончании пяти курсов слушателям присваивалось офицерское лейтенантское звание и выдавался диплом о высшем юридическом и языковом образовании. Окончил ВКШ я с золотой медалью.

И вот настало 28 января 1973 года, когда нам вручили офицерские погоны и нас распределили в различные подразделения КГБ.

Я мечтал попасть в разведку. Во время обучения мы встречались с прославленными разведчиками Рудольфом Абелем (Вильямом Фишером) и Беном (Кононом Молодым), читали описание тайных операций советской разведки за рубежом, а в качестве курсовой работы я переводил с английского на русский язык книгу Кима Филби «Моя тайная война». Все это будоражило мое воображение.

И золотая медаль, и отличное знание английского языка позволяли мне надеяться на то, что моя мечта сбудется и меня направят для прохождения дальнейшей службы в разведку, в Первое главное управление КГБ СССР.

Однако руководство ВКШ и комиссия, занимавшаяся распределением выпускников, рассудили иначе.

Я получил назначение в контрразведку, в ее центральный аппарат в Москве, в первый отдел Второго главного управления КГБ СССР на должность младшего оперуполномоченного.

Как известно, мечты не всегда сбываются, но для меня такое назначение не стало неожиданностью. После окончания четвертого курса все слушатели ВКШ проходили обязательную практику, как правило, в тех подразделениях КГБ, куда затем направлялись на работу. Так вот я в 1972 году был на месячной практике именно в первом отделении первого отдела В ГУ.

В двадцать восемь лет я окунулся в совершенно незнакомую для меня сферу жизни.

Глава четвертая Первое отделение первого отдела ВГУ КГБ СССР

Из более чем сотни выпускников нашего курса всего лишь несколько человек, включая меня, получили направление во Второе главное управление КГБ СССР.

Незначительное число моих сокурсников пошло в разведку — в Первое главное управление КГБ, в Московское управление КГБ и его районные отделы. Но основное большинство моих товарищей разъехались по территориальным и республиканским органам КГБ, откуда они и были направлены на обучение в Москву.

Вспоминая свое состояние в те дни, могу сказать, что я испытывал чувство гордости, ведь судьба вынесла меня на вершину контрразведки — в подразделение, о котором в период учебы и мечтать-то не приходилось.

В январе 1973 года, как мне тогда казалось, я вступал в совершенно новый и незнакомый для меня мир контрразведки, трудный и загадочный, полный опасностей и приключений. Моя жизнь должна была быть наполнена ежедневной кропотливой и безумно интересной работой, к которой я усердно готовился все предшествующие пять лет обучения.

Так и произошло. Мне посчастливилось в числе немногих быть участником острейших мероприятий, провал которых грозил международными осложнениями или скандалами на высшем политическом уровне, раскрывать преступные замыслы и операции американской разведки, задерживать дипломатов-разведчиков и арестовывать их агентов из числа граждан СССР и многое другое — и все это было результатом напряженного коллективного труда подразделения, в котором я работал, и наших коллег из других отделов и управлений КГБ СССР, с которыми мы в круглосуточном режиме взаимодействовали многие годы.

Во главе ВГУ КГБ СССР в те годы стояли легендарный контрразведчик Григорий Федорович Григоренко, по учебникам которого мы учились в ВКШ. Его первыми заместителями были Федор Алексеевич Щербак и Виталий Константинович Бояров.

Они пользовались непререкаемым авторитетом и глубочайшим уважением у коллег и подчиненных.

Первый отдел ВГУ всегда считался элитным в контрразведке. В то время отдел возглавлял полковник Евгений Михайлович Расщепов, его заместителями были Вадим Викторович Косолапов и Аркадий Васильевич Гук.

Именно сотрудники первого отдела принимали участие в разоблачении известных агентов ЦРУ Попова и Пеньковского, работали по сбитому над Уралом летчику ЦРУ Фрэнсису Гарри Пауэрсу.

Поначалу трудно было себе представить, что я окажусь среди таких зубров контрразведки, буду перенимать у них опыт, учиться оперативному мастерству, общению с людьми, работе с документами, но именно так и вышло.

Однако в первый день своего пребывания на Лубянке мне не удалось официально представиться руководству отдела по случаю моего назначения, потому что генерал-лейтенант Федор Алексеевич Щербак, куратор первого отдела (американской линии), велел нам, новичкам, идти не в отдел, а по домам…

Дело в том, что группа выпускников во главе с представителем отдела кадров Высшей школы КГБ, чтобы представиться руководству ВГУ и получить официальные направления в конкретные отделы, пришла в назначенный день в сшитой по заказу военной форме, с лейтенантскими погонами, — красивые, подтянутые, гордые собой и своим внешним видом.

Щербак, «патриарх контрразведки», поздравил нас с окончанием ВКШ, получением высшего и специального образования, сказал добрые напутственные слова, выслушал кадровика, доложившего, в какие отделы мы распределены, а в заключение огорошил нас:

— Вы — офицеры, и это хорошо, что вы гордитесь своим званием и воинской формой. Но все-таки вы не просто офицеры и военнослужащие, с сегодняшнего дня вы — представители специальной службы, оперативные работники контрразведки.

В КГБ необходимо строжайше соблюдать конспирацию, никто из посторонних не должен знать, где вы служите.

В военной форме вам надлежит только фотографироваться на новые удостоверения и прибывать на военные сборы или по тревоге, если на то будет специальное распоряжение.

Чтобы я вас в форме без специального на то указания здесь больше никогда не видел. Отправляйтесь сегодня по домам, а завтра представитесь в отделах, но уже в гражданской одежде.

Только на следующий день я приступил к своей многолетней службе в первом отделе ВГУ.

Функционально наш первый отдел считался «посольским» и вместе с тем «территориальным или региональным», так как в его ведение входил весь Американский континент, то есть Северная (за исключением Канады) и Южная Америки, и «линейным» — главным в координации работы по американской линии, организации взаимодействия других подразделений КГБ на этом направлении.

Первое отделение осуществляло оперативное сопровождение дипломатического и технического персонала посольства США из числа сотрудников Госдепартамента США и выявляло среди них разведчиков ЦРУ, а в случае выявления занималось их разработкой.

Другие подразделения первого отдела ВГУ работали по остальным направлениям — по военным дипломатам, среди которых были разведчики РУМО (Разведывательное управление министерства обороны США), коммерческому бюро при посольстве США, представителям АНБ (Агентства национальной безопасности), а также российским гражданам, которых подозревали в шпионаже в пользу американцев.

Оперативное обслуживание контрразведкой посольств иностранных государств не нарушает их дипломатического статуса и дипломатических привилегий их персонала. Это лишь защита государственных интересов. Во всем мире оперативное обслуживание посольств рассматривается как контрразведывательная деятельность против разведок иностранных государств, использующих посольства в качестве дипломатического прикрытия для своих разведчиков.

Оперативное обслуживание позволяет выявить из числа персонала дипмиссий представителей национальных спецслужб, установить за ними контроль и сковывать их разведывательную активность и деятельность.

Перед первым отделением стояла задача наладить работу против американских разведчиков так, чтобы на базе собственных оперативных мероприятий, а также используя промахи и ошибки американцев, выйти на разоблачение агентуры, с которой ЦРУ поддерживало шпионские отношения.

Это так называемая работа от объекта. По информации из ПГУ (разведка) или по существующим собственным методикам и внешним признакам из сотен дипломатов надо найти объекты (разведчиков ЦРУ) и организовать за ними контроль, в ходе которого научиться различать, какие их действия носят повседневный бытовой характер, а какие связаны с работой с агентами и являются агентурной деятельностью (личные встречи, тайниковые операции и т. д.).

Этим мне и предстояло заниматься в составе первого отделения первого отдела В ГУ.

Быть частью этого контрразведывательного подразделения, организующего работу против посольских резидентур иностранных государств, заниматься оперативными мероприятиями — мечта любого оперативного работника контрразведки.

В 1973 году первое отделение возглавлял полковник Юрий Николаевич Белов. В В ГУ и других подразделениях центрального аппарата его знали практически все — и руководители, и оперативный состав, так как для организации взаимодействия, связанного с проверкой информации о возможной причастности ЦРУ к работе с их объектами разработок, обращались непосредственно к Белову.

Юрий Николаевич был асом своего дела, как никто другой знал посольство США в Москве, помнил всех дипломатов из числа тех, кто подозревался в принадлежности к ЦРУ, лично вел многие оперативные разработки и принимал участие в вербовочных мероприятиях по американцам, был прекрасным агентуристом и мастером проведения нестандартных агентурных комбинаций и комплексных операций против ЦРУ.

Белов учил нас, молодых сотрудников, на личным примере, активно привлекая к участию в различных мероприятиях. Я не помню, чтобы он на кого-либо прилюдно повышал голос, срывал злость или проявлял недовольство в связи с оперативными неудачами, которые эпизодически случались, был по-житейски мудр и уравновешен.

Заместителем Белова был Юрий Иванович Чекулаев. Он и в загранкомандировках (когда служил в разведке), и в Москве, перейдя в контрразведку, многие годы специализировался на работе по американской линии.

Знаток особенностей американского образа жизни, Чекулаев мог подсказать любому сотруднику наиболее правильный и оперативно выгодный путь к достижению поставленной цели. Он был нетороплив и рассудителен, любил во всем порядок и комфорт.

По внешнему виду и манере держаться и одеваться его можно было принять за американца. Юрий Иванович был мастером перевоплощения, и эту его способность с успехом использовала контрразведка.

В те годы первым отделением первого отдела ВГУ во взаимодействии с рядом других подразделений КГБ была создана система перехвата инициативников — людей, по собственному желанию предлагавших в письменном виде или по телефону свои услуги американской разведке.

В семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века инициативники составляли основу вербовочной базы ЦРУ.

В поисках инициативников американцами использовался телефонный канал. Лица, возжелавшие продать государственные секреты, звонили на коммутатор посольства США в Москве с просьбой об организации встречи в городе с сотрудником ЦРУ.

Кроме того, не только разведчики, но и кадровые американские дипломаты по указанию резидентуры ЦРУ оставляли в городе свои автомашины с дипломатическими номерами серии D 04 в качестве своеобразного почтового ящика с опущенными стеклами. Потенциальные шпионы бросали в такие «почтовые ящики» обращения к правительству США или к разведке.

Значительное количество подобных обращений контрразведке удавалось перехватывать, и тогда на встречу с инициативником выходил не сотрудник посольства США, а Юрий Иванович Чекулаев, экипированный под американца (для этого в первом отделении существовал специальный гардероб) и мастерски проводивший первичный опрос инициативника на хорошо поставленном английском с американским акцентом.

Цель таких контактов — разобраться в мотивах человека, обратившегося к сотрудникам ЦРУ. Псевдоамериканец Чекулаев даже пытался отговорить инициативника от преступных намерений, ссылаясь на незаинтересованность спецслужб в подобной информации и на недоверие к инициативнику. На первой встрече никакие секретные или иные материалы от собеседников не принимались.

Если человек все же настаивал на повторных контактах с твердым намерением передать в разведку США секретные материалы, то ему давалось дополнительное время для принятия окончательного решения и по его просьбе назначалась следующая встреча.

А уже по итогам следующей встречи принималось решение о задержании инициативника и передаче его следственным органам. Таким образом удалось обезвредить десятки инициатив-ников, и в этом немалая заслуга Юрия Чекулаева.

В состав отделения тогда входили оперативные сотрудники Владимир Соколов, Игорь Смурыгин, Николай Бондаренко, Валентин Михайлов, Роберт Ахмеров, Лев Юрьев, Лев Гаврилин, Анатолий Портяной, Владимир Лейбович, Олег Гусев, Владимир Карасев, Виктор Гончар и пришедший вместе со мной из ВКШ мой однокурсник Юрий Колесников, с которым мы затем вместе проработали вплоть до 2000 года.

В последующие годы происходила смена поколений, и в течение нескольких лет на смену ветеранам пришло пополнение в лице Владимира Бойцова, Александра Филиппова, Юрия Беднякова, Бориса Писарева, Юрия Иванова, Александра Леонтьева, Владимира Буланкина, Алексея Егорова, Никиты Гололобова, Артура Борзунова, Анатолия Челнокова, Александра Говердовского, Алексея Осипова, Виктора Бесчастных, Владимира Круглова, Вячеслава Юдина и других.

Мне, конечно, хотелось, чтобы мне сразу поручили серьезный участок работы, хотелось произвести хорошее впечатление. Но все оказалось гораздо прозаичнее, чем я полагал.

Так как предыдущим летом я проходил месячную практику-стажировку в первом отделе (моим наставником был Владимир Игоревич Соколов), меня там уже знали и помнили.

В те годы институт наставничества применялся повсеместно по отношению ко всем молодым сотрудникам. Шефство надо мной взяли Юрий Чекулаев и Владимир Соколов, но официальным моим наставником стал Соколов, ведь он ко всему прочему получил и партийное поручение сформировать из меня опытного оперработника.

Москва, Старопименовский переулок, дом 8. Здесь в квартире на первом этаже прошли детство и юность автора (1944–1968 годы)

Спортивная гимнастика. Тренировка в спортзале. 1961 год

Первенство Москвы по гимнастике. Дворец спорта «Крылья советов». 1962 год

С друзьями на ул. Горького. 7 ноября 1961 года

На сборном пункте перед отправкой в армию. 17 июля 1963 года

Дорогобуж, Смоленская область.

Август 1963 года

Помощник офицера-воспитателя в Калининском суворовском военном училище. 1965 год

Съемки фильма «Война и мир». Сентябрь 1963 года

Первый курс,

Высшая Краснознаменная школа КГБ при СМ СССР. 1968 год

В аудитории в перерыве между занятиями. 1969 год

Перед построением во дворе ВКШ КГБ

Субботник на стадионе «Динамо». 1971 год

Первая группа 2-го факультета, четвертый курс. 1972 год

Выпускной 5-й курс. Первая группа 2-го факультета ВКШ КГБ при СМ СССР. 1973 год

С родителями. 20 декабря 1997 года

Со всеми вопросами я обращался к Соколову, и он на первом этапе давал мне поручения. Он же докладывал Белову обо мне — как я вписывался в коллектив, какие мои успехи, какие недостатки.

Владимир Игоревич человек мягкий и добрый. Очень улыбчивый и доброжелательный, с хитринкой в глазах, с чувством юмора. Он притягивал к себе окружающих готовностью всегда прийти на помощь, делая это всегда бескорыстно. Я чувствовал его живое участие по отношению ко мне. Сильным качеством Соколова было его умение устанавливать контакты с людьми, располагать собеседников в оперативных целях к себе и заручаться их поддержкой для решения контрразведывательных задач.

Я сам был неоднократно тому свидетелем, принимая участие вместе с Соколовым в спецмероприятиях. И многому научился у Владимира Игоревича.

Вопреки моим ожиданиям, в первые дни и недели мне не поручали никакой конкретной работы, и я очень переживал по этому поводу, хотя мне и выделили рабочее место, стол и стул в кабинете, где сидели Чекулаев и Соколов.

Обстановка в то время в кабинетах была примерно такой, как показано в фильме «Место встречи изменить нельзя», — истертые кожаные диваны, громадные металлические сейфы желтого или грязно-коричневого цвета, столы с зеленой суконной вставкой, испещренной чернильными пятнами, старинные черные телефонные аппараты и громоздкие настольные лампы, допотопные трофейные немецкие пишущие машинки «Ундервуд».

Меня снабдили справочниками нашего первого отдела, управления, дежурных служб, а также списком дипломатов посольства США с наименованием подразделений, где они работали. Я получил ЦУ ознакомиться со всем этим не торопясь, не отвлекая других сотрудников от их повседневных дел.

В последующие месяцы я выполнял исключительно техническую работу. Мне пришлось осваивать делопроизводство, учиться чисто и аккуратно печатать документы на «Ундервуде» — пробные тексты или же проверки по учетам и справки по маловажным вопросам.

Я учился, как выписывать проверки по учетам КГБ и МВД, составлять и оформлять документы, узнавал, где они регистрируются, где происходит их учет, каким образом оформляются шифротелеграммы, как формируется и подшивается с помощью банального шила и нитки с иголкой дела оперативного учета и составляются описи, как сдаются дела в архив.

Мой дальнейший опыт показал, что все это чрезвычайно важно — подготовка документов и логичность их содержания. Аккуратность их исполнения как нельзя лучше характеризует деловые и личные качества сотрудников, способствуют плодотворному взаимодействию с другими подразделениями спецслужб.

Я изучил десятки дел оперативных разработок на уже выехавших из СССР по окончании сроков загранкомандировок американских дипломатов, подготовил итоговые справки по имевшимся в тех делах материалам, чтобы сдать дела в архив.

Эти дела вели опытные сотрудники первого отделения Чекулаев, Соколов, а также Смурыгин. Передавая дела в архив, я опустошил их громадные сейфы, которые были забиты до отказа.

Изучение дел дало мне прекрасный опыт и понимание того, как, например, складывается повседневная жизнь в посольстве США в Москве, чем на практике занимаются американские дипломаты, в том числе и разведчики ЦРУ, и главное — как действует контрразведка, какие проводятся агентурные комбинации и оперативно-технические мероприятия.

Пока я несколько месяцев корпел над бумагами, руководство отделения и коллеги ко мне присматривались, оценивали мои личные и деловые качества, прикидывая, насколько я впишусь в коллектив и какую работу можно будет поручить мне в дальнейшем.

И вот меня перевели под начало старшего оперуполномоченного Игоря Смурыгина, он стал моим новым куратором-наставником вместо Владимира Соколова. Я переехал в его кабинет.

У Смурыгина, кроме ряда иных оперативных задач, в разработке было два объекта — американские дипломаты, установленные разведчики ЦРУ Ричард Корбин и Гарри Веттерби. Помимо этого, Игорь вел и всю Службу безопасности посольства США. Он оставил за собой дела на офицеров безопасности, а мне поручил работу по охранникам из Корпуса морской пехоты. Несколько десятков морских пехотинцев осуществляли физическую защиту американской дипломатической миссии и подчинялись Службе безопасности посольства США.

Через некоторое время в моем ведении оказалась вся Служба безопасности посольства, состоявшая из нескольких офицеров. Дополнительно меня загрузили контролем за американскими дипломатами — сотрудниками центрального аппарата Госдепартамента США, приезжавшими в их посольство в Москву в непродолжительные служебные командировки.

В составе Службы безопасности в то время разведчиков ЦРУ не было, офицеры безопасности являлись сотрудниками Госдепартамента США и набирались для работы за границей в основном из числа бывших военнослужащих, ФБР или полиции.

Это был мой первый самостоятельный участок работы в первом отделении первого отдела ВГУ КГБ СССР.

Но уже тогда Смурыгин стал привлекать меня к проведению отдельных дневных и ночных мероприятий по сотрудникам ЦРУ, а также стал брать с собой в краткосрочные командировки по стране.

На рубеже шестидесятых и семидесятых, когда я учился в Высшей Краснознаменной школе КГБ, на лекциях по спец-дисциплинам нам говорили о том, что после провалов в шестидесятые годы агентов ЦРУ Попова и Пеньковского американцы якобы отказались от агентурной работы в СССР из-за жесткого, по их мнению, контрразведывательного режима на территории нашей страны.

По словам наших преподавателей ВКШ, с агентурными источниками из числа граждан СССР американцы с тех пор работали исключительно за границей. А в Советском Союзе агентурной деятельностью ЦРУ практически не занималось. Разведывательная и подрывная деятельность против нашей страны велась американцами только лишь с так называемых легальных позиций, то есть без нарушения законов страны пребывания, а также с помощью технических средств.

Работавшие в Москве дипломаты из состава посольства США, в том числе и сотрудники ЦРУ, имевшие прикрытие Госдепартамента, а также приезжавшие в СССР американские журналисты, бизнесмены и туристы занимались сбором информации только из открытых источников.

Достоверно также было известно контрразведке, что сотрудники РУМО США, военные разведчики из состава атташатов американского посольства, в поездках по стране и по Подмосковью осуществляли визуальную разведку и доразведку объектов военного назначения с помощью технических средств.

Против СССР Агентство национальной безопасности на постоянной основе проводило массированную техническую разведку с помощью спутников-шпионов, самолетов-разведчиков и с территорий сопредельных государств (Турция, Скандинавские страны), а также из здания посольства США в Москве.

Как оказалось, данная позиция советской контрразведки в целом соответствовала действительности. Я это понял, когда пришел в первый отдел В ГУ.

И это же много лет спустя в частных беседах со мной подтвердил бывший начальник советского отдела ЦРУ Милтон Бирден. В силу служебной необходимости я познакомился с ним в 1991 году в Москве и встречался затем и в США, и в Израиле. Я склонен ему верить.

В своей книге «Главный противник» он написал:

«В шестидесятые и семидесятые годы руководство ЦРУ дилетантски и часто крайне неудачно подходило к ведению разведки против Советского Союза. Мимолетные успехи в области агентурной разведки всегда заканчивались провалами.

Разрушительное воздействие на российское направление деятельности ЦРУ имело больное воображение печально известного руководителя контрразведки ЦРУ США Джеймса Энглтона и его паранойя по поводу работавшего на ЦРУ с 1962 года и перешедшего к американцам в 1964 году бывшего сотрудника контрразведки КГБ СССР перебежчика Юрия Носенко.

Энглтон посчитал Носенко агентом-двойником, специально внедренным КГБ в ЦРУ в целях дезинформации относительно убийства Джона Кеннеди, роли в этом Ли Харви Освальда и КГБ и для последующего агентурного проникновения Носенко в ЦРУ.

С учетом этой его позиции любой выход русских инициатив-ников на американцев рассматривался Энглтоном как подстава со стороны КГБ, а оперработники ЦРУ, пытавшиеся организовать агентурную работу по гражданам СССР, сами брались контрразведкой ЦРУ в разработку.

Таким образом, на десятилетие была заблокирована работа московской резидентуры, что привело практически к параличу оперативной работы на советском направлении не только в Москве, но и за пределами СССР».

Как известно, в 1961 году американцы вывезли в США завербованного ими майора КГБ Анатолия Голицына, который попытался убедить своих новых хозяев в том, что в ЦРУ США, а также в спецслужбах Великобритании, Финляндии и ряде других стран работают многочисленные советские агенты, и ему поверили.

Энглтон, возглавлявший в то время контрразведку ЦРУ, на основании показаний Голицына выдвинул теорию широкомасштабного проникновения КГБ в ЦРУ и затеял многочисленные проверки оперработников.

Он запретил ЦРУ привлекать к агентурному сотрудничеству граждан СССР (и в Москве, и за ее пределами), опасаясь, что они специально подставлены американцам КГБ.

А когда в 1964 году в США сбежал другой сотрудник КГБ — подполковник Юрий Носенко, в ЦРУ посчитали, что КГБ его специально направил в США в целях дискредитации Голицына, чтобы убедить американцев в том, что Голицын — это агент-двойник, дезинформирующий ЦРУ.

В течение четырех лет Носенко содержали в изоляции, проверяли на полиграфе и тщательно допрашивали, чтобы подтвердить версию о том, что он специально заслан КГБ к американцам с целью дезинформации. Но подтверждения этому не нашли.

В восьмидесятые годы яростным борцом с теорией Джеймса Энглтона и сторонником возобновления активной агентурной работы на территории нашей страны стал сотрудник центрального аппарата ЦРУ Бартон Ли Гербер, который с 1980 по 1982 год возглавлял резидентуру в Москве.

Под влиянием Гербера и его соратников в ЦРУ коренным образом пересмотрели доктрину агентурной работы против Советского Союза в сторону ее резкой активизации по двум главным направлениям: возобновление активной работы с инициативниками на территории СССР; возвращение прерванной ранее (под влиянием Энглтона) вербовочной обработки граждан СССР в тех странах, где имелись оперативные позиции у ЦРУ.

В итоге в восьмидесятые годы американцам действительно удалось создать серьезные агентурные позиции в нашей стране и в результате у американцев возникла уверенность в том, что в СССР, невзирая на «жесткий» контрразведывательный режим, возможно вести агентурную работу.

В КГБ, разумеется, начали реагировать на изменение обстановки. Но не так быстро, как того требовала ситуация.

Хотя в первой половине семидесятых уже были разоблачены агенты американской разведки из числа инициативников Калинин, Казачков, Московцев, Григорян и Капоян, а в декабре 1973 года в Ленинграде при изъятии тайника захватили с поличным сотрудника ЦРУ Шорер, советская контрразведка в то время все еще не имела реального представления о посольской резидентуре ЦРУ, масштабах и методах ее работы, а количественный состав московской резидентуры первым отделом В ГУ преувеличивался в несколько раз. В первом отделе В ГУ еще не существовало самостоятельного участка (или центра) по разработке посольской резидентуры ЦРУ.

Преобразования в контрразведке начались лишь только после того, как летом 1975 года в Москве задержали при проведении тайниковой операции американского разведчика Эдмунда Келли, а осенью того же года под Можайском обнаружили два электронных устройства, закамуфлированные под сосновые пеньки и предназначенные для съема информации с военного объекта с последующей ее ретрансляцией на искусственный спутник Земли.

Эти устройства были установлены сотрудниками ЦРУ Ричардом Корбиным (секретарь-архивист секции закупки литературы посольства США) и Гарри Ветгерби (атташе административно-хозяйственного отдела).

С тех операций и началась моя работа на главном направлении деятельности контрразведки — ЦРУ США.

Сперва меня подключили к штабной работе при проведении контрразведкой операции по задержанию Келли.

Однажды летом 1975 года начальник отделения Юрий Белов вызвал меня к себе в кабинет и сообщил, что КГБ спланирована секретная операция против ЦРУ. Время операции и ее исполнитель были не известны. Он велел мне занять временно пустовавший отдельный кабинет, сказав, что в отделе больше никто не должен знать, чем я буду заниматься.

Полковник Белов дал несколько номеров телефонов, по которым я должен был периодически звонить и получать информацию о передвижении по Москве подконтрольных наружному наблюдению КГБ американцев, фиксировать эти данные в письменном виде и в конечном итоге составить справку для доклада руководству первого отдела ВГУ КГБ СССР.

В тот день КГБ успешно провел операцию по захвату сотрудника посольской резидентуры ЦРУ Эдмунда Келли, работавшего в американском дипломатическом представительстве под прикрытием атташе административно-хозяйственного отдела. Его взяли с поличным в момент выброса им из движущейся автомашины тайникового контейнера.

Меня не посвящали в детали операции, и я не знал, кто из советских граждан, вставших на путь измены Родине, находился на связи у Келли (как мне стало известно позже, это были агенты ЦРУ Капоян и Григорян). Но тогда для меня это и не было главным.

Я гордился тем, что меня, единственного из всего отдела, за исключением руководства отдела и отделения, вообще допустили к подобной информации и подготовке документов по ее итогам.

В контрразведывательной операции по Корбину и Ветгерби я уже принимал участие с момента планирования и до полного ее завершения.

Именно после задержания Келли и раскрытия роли Корбина и Веттерби в операции по внедрению «сосновых пеньков» было принято решение о создании в первом отделении первого отдела Второго главного управления КГБ СССР самостоятельной группы по разработке всей посольской резидентуры ЦРУ.

В задачу группы входила работа по выявлению из состава дипломатов посольства США кадровых разведчиков ЦРУ, их оперативная разработка и анализ деятельности, организация надежного контроля за ними, выявление каналов связи с агентурой ЦРУ, разоблачение агентов из числа советских граждан.

В соответствии с замыслом руководства КГБ планировалось сосредоточить информацию обо всех объектах разработки, о сотрудниках ЦРУ в одном центре, из которого осуществлялось бы единое руководство всеми имеющимися и приданными оперативными силами и средствами.

Новый участок оперативной деятельности поручили старшему уполномоченному Игорю Смурыгину, который возглавил это направление работы, и мне, в то время уже оперуполномоченному.

Если раньше, например, оперативный работник, занимавшийся политическим или экономическим отделом американского посольства, разрабатывал всех без исключения дипломатов из этого отдела, включая и достоверно установленных сотрудников ЦРУ, то после создания нашей немногочисленной группы (на тот момент она состояла только из нас двоих) всех сотрудников ЦРУ, выявленных в различных отделах посольства, оперативные работники первого отделения по указанию руководства стали постепенно передавать Смурыгину и мне.

А мы вдвоем осуществляли их разработку в рамках дел оперативного учета.

Выявленных сотрудников ЦРУ из числа вновь прибывших американских дипломатов мы со Смурыгиным уже сразу закрепляли за собой и вели их дальнейшую разработку.

Вели по несколько дел оперативных разработок на установленных сотрудников ЦРУ, ежедневно отслеживали деятельность всего состава резидентуры и проводили сопоставительный анализ.

Первоначально мне поручили разработку резидента ЦРУ в Москве Роберта Фултона (работал в посольстве США с 1975 по 1977 год под прикрытием должности первого секретаря политического отдела), а затем и его сменщика Гарднера Хэттавея. Передали мне для разработки сотрудников ЦРУ Гарри Веттерби и Ричарда Корбина, которых раньше вел Игорь Смурыгин, и Джона Гуилшера.

Затем после отъезда американских разведчиков из СССР я вел дела оперативных разработок на других руководителей московской резидентуры ЦРУ: Бартона Гербера, Карла Гебхардта, Мурата Натирбоффа и многих других сотрудников разведки.

Одновременно мы проводили анализ деятельности всех уже уехавших из СССР разведчиков-агентуристов из числа американских дипломатов. В наших руках оказались не только настоящее, но и прошлое московской резидентуры ЦРУ.

Обязанности в группе распределялись таким образом, что Игорь Смурыгин занимался анализом материалов по действиям разведчиков ЦРУ во время их поездок по территории СССР, а я анализировал деятельность ЦРУ в самой Москве.

Анализ — один из основных элементов в работе против разведки иностранного государства. Мне предстояло сопоставлять многочисленные данные о кадровых разведчиках ЦРУ — определить местоположение их рабочих мест в здании посольства и номера служебных телефонов, частоту посещения ими строго охраняемого и защищенного от прослушивания помещения резидентуры, расположенного на седьмом этаже здания посольства на улице Чайковского, использование разведчиками автотранспорта, маршруты их передвижения по Москве и Подмосковью и т. д.

Прежде всего мне помимо иной текущей работы предстояло проанализировать дела оперативного учета. Их вели оперативные работники первого отделения первого отдела. В них концентрировались материалы и на достоверно установленных разведчиков ЦРУ, и на дипломатов, подозреваемых в принадлежности к американской разведке. Также в них содержались материалы по результатам наружного наблюдения за этими лицами.

Я исходил из того, что главное для агента — скрыть от контрразведки КГБ свою преступную деятельность, а для сотрудника ЦРУ — спрятать от КГБ свои агентурные операции, не засветить свою агентуру, организовав конспиративный контакт с ней таким образом, чтобы агента ни в коем случае не обнаружило и не арестовало КГБ.

И чтобы разоблачить агента ЦРУ из числа граждан СССР, работая по дипломатам-разведчикам, мне необходимо было разобраться, каким образом разведка поддерживает конспиративные контакты со своими источниками. Где это происходит?

Только ли в Москве и Ленинграде? А может быть, и во время поездок американских разведчиков по стране в других городах СССР, в столицах союзных республик? А если в Москве, то где конкретно, в какое время суток и т. д.

Для сопоставительного анализа мест, посещаемых разведчиками ЦРУ в Москве, и выявления зон их активного интереса понадобились подробные карты Москвы с отображением на них всех магистралей, переулков и проходных дворов, скверов и парковых зон, но таких общедоступных карт не существовало.

Воспользовавшись тем, что до службы в КГБ я работал в мастерской № 12 «Моспроекта-2», специализировавшейся на реконструкции центра Москвы в пределах Садового кольца, где у меня остались знакомые, я договорился о безвозмездной передаче КГБ СССР копий с так называемых синек-подоснов, на которых подробнейшим образом в соответствующем масштабе отображалась вся Москва.

Эти подосновы применялись архитекторами для изготовления макетов любых районов Москвы. Их закрепляли на деревянных подрамниках, и располагали на них макеты домиков как уже существующей застройки, так и проектируемые новые архитектурные решения.

Маршруты всех (и уехавших, и действующих) разведчиков ЦРУ первоначально выписывались мною в специальные журналы, систематизировались по районам города, а затем с помощью подоснов наносились на кальку для наглядного сопоставительного анализа и выявления точек пересечения их маршрутов — это была достаточно кропотливая работа.

Эти и новые маршруты совместно с представителями Седьмого управления КГБ СССР мы изъездили, что называется, вдоль и поперек.

Пытались поставить себя на место разведчиков ЦРУ и определить конкретные точки в городе, удобные для проведения личных встреч с агентами, для закладок или изъятия содержимого тайников, для нанесения условных графических сигналов, радиовыстрелов, для отрыва от слежки на проверочных маршрутах и т. д. Ставили подобные места на особый учет.

Через несколько десятков лет, когда в КГБ появились компьютеры, наши рукописные и изобразительные материалы стали базой для создания банка данных по деятельности посольской резидентуры ЦРУ в Москве.

Дальнейшее становление участка по разработке посольской резидентуры ЦРУ со второй половины семидесятых годов шло постепенно. Расширялся состав нашей группы, скрупулезно накапливались опыт и знания о формах и методах работы американцев, особенно на фоне первых успешных результатов завязывания и осуществления оперативных игр.

Первый отдел ВГУ и соответственно первое отделение первого отдела традиционно формировались за счет выпускников различных факультетов Высшей школы КГБ СССР. Через некоторое время группу пополнили новички. В числе первых были Владимир Бойцов, Александр Филиппов, Юрий Бедняков и Владимир Беликов.

А Смурыгина назначили заместителем начальника первого отделения первого отдела ВГУ. До службы в КГБ СССР он работал в московском уголовном розыске и дослужился там до звания капитана. Его опыт был полезен и в нашей деятельности. Игорь прекрасно ориентировался в незнакомой обстановке, находил выходы из сложных ситуаций, адекватно реагировал на быструю смену событий, молниеносно принимал правильные управленческие решения.

Смурыгин всегда изысканно одевался, предпочитая яркие галстуки, клубные пиджаки и строгие костюмы. Во всем соблюдал идеальный порядок. Любил песни Евгения Мартынова, пил много кофе и красиво курил (в основном американские сигареты).

Смурыгин был страстным коллекционером фотографий, открыток, значков и любой информации, связанной с советскими и американскими космическими летательными аппаратами, поддерживал знакомства с другими коллекционерами. Изучил биографии всех космонавтов и астронавтов.

Зная о его увлечении, многие сотрудники из других подразделений приносили ему статьи, открытки и сувениры, связанные с космосом, — и он был счастлив, когда коллекции пополнялись.

Его отличали цепкий ум, хватка настоящего оперработника, имевшего опыт работы «на земле», умение переубедить оппонентов и настоять на своем при исключительно интеллигентном поведении — таким был мой первый (и последний) руководитель группы.

Мы со Смурыгиным исходили из того, что только единомышленники, уверенные в своих силах, доверяющие друг другу, пользующиеся взаимной поддержкой и нацеленные на конечный результат, смогут эффективно работать в составе нашей группы.

Для достижения такой атмосферы мы старались вывести отношения за рамки служебных (кабинетных). С новыми сотрудниками ходили в гости друг к другу, знакомились с семьями, приглашали на свои дни рождения всю группу. Объединяющим фактором стал и еженедельный день спортивной подготовки, существовавший в ВГУ.

Оперативный состав выезжал на стадион «Динамо» или «Водный стадион». Там в течение нескольких утренних часов офицеры занимались легкой атлетикой, летом бегали кроссы, зимой — на лыжах, играли в футбол, волейбол или баскетбол, плавали в бассейне, участвовали в соревнованиях и сдавали нормативы.

Ежегодно контрразведчики участвовали и в общественных мероприятиях КГБ, выезжали на субботники, работали на различных московских овощных базах, в подшефном детском доме, убирали территорию на стадионе «Динамо», сажали деревья в подмосковных домах отдыха и санаториях КГБ СССР.

Сформировался тот коллектив контрразведчиков, из которого в дальнейшем было организовано то самостоятельное подразделение, которое в 1983 году было оформлено как первое отделение первого отдела ВГУ, специализирующееся исключительно на разработке ЦРУ.

Начальника первого отделения полковника Юрия Николаевича Белова со временем заменил Игорь Георгиевич Смурыгин, но после инфаркта его перевели с повышением в другое подразделение ВГУ КГБ СССР с более щадящим режимом работы.

После Смурыгина отделение возглавил бывший разведчик полковник Леонид Иванович Голубовский, а меня назначили помощником начальника первого отдела — руководителем группы по разработке посольской резидентуры ЦРУ.

Глава пятая Оперативная комбинация и командировка. Урок страноведения

Молодых сотрудников, независимо от направления их деятельности, руководство первого отделения привлекало к участию в различных комбинациях, чтобы они приобретали опыт агентурной и оперативной практики.

Однажды летом 1974 года начальник отделения полковник Белов пригласил меня, тогда уже оперуполномоченного, в кабинет и дал указание срочно раздобыть для него в Северном речном порту так называемый адмиральский катер с каютой, на котором можно устроить речную прогулку, позагорать на палубе, устроить знатный обед.

Об этом поручении никто из коллег не должен был знать. Иных разъяснений на тот момент мне больше не дали.

Как это сделать, с чего начать, к кому обратиться за помощью при условии секретности задания? Как добиться того, чтобы гражданские портовые чиновники, не задавая лишних вопросов, пошли навстречу КГБ?

В то время удостоверение сотрудника центрального аппарата КГБ открывало практически все двери — таково было отношение граждан СССР к нашему ведомству. Но бюрократия тогда, так же, как и сейчас, играла по своим правилам. Я понимал — только лишь ради уважительного отношения к КГБ вряд ли кто захочет взять на себя материальную ответственность за катер, если что-то с ним случится.

Выяснив, кто и за что отвечает в порту, на свой страх и риск я подготовил гарантийное письмо в адрес начальника порта с просьбой предоставить КГБ СССР конкретный катер с формулировкой «По поручению руководства КГБ СССР» и за подписью полковника Белова.

Письмо одобрили, и мне разрешили провести переговоры с руководством Северного речного порта, которые завершились успешно.

Я был уверен, что на этом моя миссия закончена, но я ошибался. Накануне даты, на которую мною был забронирован комфортабельный катер, Белов сообщил, что и я буду принимать участие в спланированном мероприятии, и ввел меня в курс дела.

Контрразведкой давно разрабатывался один из сотрудников американского посольства, и пришло время Белову, пользуясь подготовленными позициями, познакомиться с ним лично под видом советского чиновника, располагающего широкими связями и возможностями.

Под «позициями» подразумевались директор одного из московских ресторанов и его дочь. Американец с ними познакомился и подружился.

Белову в этой оперативной комбинации отводилась роль хозяина катера, приятеля ресторатора, а мне — подручного Белова и ухажера за дочерью директора ресторана.

В прекрасный солнечный летний день мы, забрав по дороге американца, поехали в порт, погрузились на катер, прекрасно провели время, совершив прогулку от Северного речного порта до Бухты Радости со стоянкой там на пару часов, а затем вернулись обратно.

Поставленную цель достигли — успешно осуществили знакомство с ничего не подозревавшим американцем. Начальник первого отделения решил свою задачу, а я приобрел неоценимый опыт проведения подобных мероприятий.

…В шестидесятые годы в памяти советских граждан еще были свежи воспоминания о послевоенных событиях. Тогда западные спецслужбы воздушным, морским путями и через сухопутную границу забрасывали в СССР вооруженные диверсионные группы с различными разведывательными заданиями.

Государство, используя средства массовой информации (печать, радио и телевидение), художественную литературу, театральные постановки и кинематограф, призывало советских людей к бдительности, прививало им чувство личной ответственности за безопасность Родины.

И вот однажды, уже в середине семидесятых годов, в КГБ СССР поступил сигнал — письмо от советских граждан о том, что в Смоленской области на опушке леса рядом с засеянным пшеницей полем они случайно обнаружили тайник с аппаратурой неизвестного предназначения с надписями на английском языке.

Руководство КГБ СССР поручило Второму главному управлению разобраться, посчитав, что, кроме американцев, такого никто не смог бы себе позволить.

По указанию начальника первого отдела полковника Расщепова меня и Смурыгина направили в командировку, необычную для нас, разработчиков американских дипломатов.

Приказали выезжать на следующий же день.

В оставшееся до отъезда время мы пытались на общедоступных картах разыскать указанный в письме населенный пункт, но нам это не удалось. На помощь пришла военная контрразведка, предоставившая нам армейские топографические карты. На них мы обнаружили тот населенный пункт, о котором шла речь в письме и к которому между лесов и болот вела единственная проселочная дорога.

На следующий день рано утром мы со Смурыгиным, имея при себе табельное оружие, на автомашине-вездеходе Седьмого управления КГБ СССР с установленными на ней смоленскими номерами выехали из Москвы.

Через несколько часов пути мы въехали в Смоленскую область. С помощью местных жителей разыскали ту самую проселочную дорогу, которая вела к интересующему нас населенному пункту.

От местных же мы узнали, что во время Великой Отечественной войны этот населенный пункт не оккупировали немцы, так как просто не смогли добраться туда ни пешком, ни на транспорте. Там всю войну сохранялась советская власть.

Мы двинулись в путь. Поистине это оказалось сказочное Берендеево царство — узкая дорога вела через высоченный, стоявший сплошной стеной лес, а вдоль дороги росли в несметном количестве белые грибы — удивительное зрелище.

А дорога со времен войны вряд ли существенно изменилась — колдобины и канавы с водой. Совершенно не удивительно, что немцы по ней не проехали.

Наш вездеход нырял в воду по самый радиатор, мутной жижей заливало и передние стекла, и салон.

Благодаря искусству нашего водителя, сотрудника Седьмого управления, мы, проехав через лес, все же добрались до населенного пункта. Сбежавшиеся местные жители смотрели на нас как на чудо.

Мы разыскали председателя сельсовета, автора письма, и он, бывший партизан, поведал нам, что это сельские мальчишки отыскали под деревом непонятную аппаратуру, а он счел своим долгом проинформировать КГБ, велев мальчишкам о находке держать язык за зубами.

В сопровождении мальчишек, соблюдая меры предосторожности, мы пошли к тайнику. В углублении под корнями дерева обнаружили прикрытые травой две переносные радиостанции с надписями на английском языке.

Наше расследование длилось недолго. Выяснилось, что эти современные радиостанции, вернее, одноволновые передающие устройства (типа уоки-токи) принадлежат комбайнерам МТС, которых прикомандировали в тот населенный пункт для помощи в уборке урожая.

Механизаторы, чтобы не таскать рации каждый день с собой, оставляли их на краю поля, в потайном месте, не догадываясь, что их тайник вскрыли любопытные мальчишки.

Так закончилась моя первая командировка.

В последующие годы по службе мне довелось бывать в различных регионах Советского Союза и России — в Ленинграде, Выборге, Риге, Таллинне, Минске, Бресте, Кишиневе, Одессе, Киеве, Баку, Тбилиси, Ереване, Владимире, Можайске, Суздале, Уфе, Екатеринбурге, Иркутске, Хабаровске и Смоленске.

В загранкомандировки я выезжал во Вьетнам, Монголию, Венгрию, дважды в Болгарию и США, в Израиль.

Страноведение — увлекательнейший предмет изучения, но учебники, пресса и кинофильмы — это одно, а побывать в стране, увидеть все своими глазами — это совсем другое.

Мне посчастливилось осенью 1975 года совершить поездку в США, в страну, против спецслужб которой я работал.

В те годы оперативных сотрудников КГБ включали в состав некоторых делегаций под легендированным прикрытием для обеспечения их безопасности во время пребывания за границей. Таким образом удавалось предотвратить провокации против них со стороны антисоветских зарубежных групп, а это тогда было весьма актуально. А главное, это способствовало решению конкретных контрразведывательных задач.

Меня включили в делегацию Комитета молодежных организаций ЦК ВЛКСМ, направлявшуюся в Чикаго на четвертую традиционную встречу советской и американской молодежи под видом сотрудника президиума Академии наук СССР, специализирующегося на правовых межведомственных отношениях в системе органов государственной власти.

Делегация состояла более чем из сорока человек, и возглавлял ее первый секретарь ЦК ЛКСМ Украинской ССР. В ее состав входили представители ЦК ЛКСМ союзных республик, известный композитор, бард и исполнитель собственных песен Сергей Никитин, вокально-инструментальный ансамбль «Лучина», эстрадный певец, композитор и актер Полад Бюль-бюль-оглы, Михаил Гусман, впоследствии заместитель генерального директора информационного агентства России ТАСС, Анатолий Торкунов, в настоящее время ректор Московского государственного института международных отношений, хоккеист ЦСКА и сборной СССР Игорь Ромишевский и ряд других ныне известных лиц.

У меня было конкретное поручение от руководства КГБ СССР — обеспечить безопасность, уберечь от возможных провокаций девушку из состава делегации по имени Севиль, дочь члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Гейдара Алиева.

Поездка прошла без каких-либо происшествий, к счастью, никто на спокойствие дочери Алиева не посягал, зато мне удалось своими глазами посмотреть Америку.

Из Москвы мы прилетели в Вашингтон, и я вместе с Сергеем Никитиным около двух суток жил дома у американского безработного.

Он был безработным не потому, что в Вашингтоне для него не было работы по специальности преподавателя, а лишь потому, что не было вакансии преподавателя в конкретном высшем учебном заведении, где он хотел работать.

В другие вузы или колледжи он идти не соглашался. Это в корне отличалось от советской пропаганды о безработице в США.

Он абсолютно не бедствовал, жил на пособие по безработице, ездил на собственном «Саабе» и на судьбу вовсе не сетовал.

Принимающая сторона так спланировала наше время в Вашингтоне, что мы успели везде побывать с экскурсиями.

И в здании конгресса США, и в Белом доме, посетили Арлингтонское кладбище и могилу Джона Фицджеральда Кеннеди, мемориалы Линкольна и Джефферсона, совершили обзорную поездку по Вашингтону и Аннаполису. Я воочию увидел то, о чем читал и на тему чего сдавал экзамены в Москве на английском языке.

В Вашингтоне, помимо довольно высокого уровня жизни американцев, меня поразило, что на улицах мало пешеходов (за исключением экскурсионных зон). Большая часть вашингтонцев ездила на своих автомобилях.

Из Вашингтона мы перелетели внутренними авиалиниями в Чикаго, где несколько дней проходило заседание круглого стола с американской молодежью.

Во время заседаний мы не чувствовали никакой враждебности со стороны американской молодежи. Они проявляли искреннее любопытство и стремление понять наше отношение к США и международным проблемам, хотели побольше получить информации о жизни в СССР.

Творческая группа нашей делегации дала небольшой концерт, на котором присутствовала немногочисленная русскоязычная американская публика.

Американцы нас пригласили на пикник, мы совершили обзорную поездку по Чикаго, побывали на озере Мичиган, в зоопарке, сходили в кинотеатр на популярный тогда фильм «Челюсти».

В свободное время вечерами к нам подходили и активно пытались вести с нами довольно провокационные разговоры дети эмигрантов, выходцев из СССР. Они противопоставляли себя нам, членам советской делегации, и назойливо пытались доказать преимущества американского образа жизни.

И не только разговоры были провокационными — некоторым членам делегации они предлагали покурить марихуану, сходить в бар или в казино. Там при входе требовалось предъявление документов, удостоверяющих возраст и личность (наши загранпаспорта). Звали в подпольные публичные дома и в кино на фильмы для взрослых.

Никаких происшествий, на которые, может, и рассчитывали эти люди, не случилось.

Во время пребывания в Чикаго мне особенно запомнились несколько событий.

Экскурсия на завод фирмы «Арго», связанной с оборонной промышленностью, однако тот завод, куда нас привезли, выпускал кукурузное масло.

Нас провели по всем цехам и ознакомили с процессом производства масла: от момента, когда железнодорожный вагон с початками кукурузы прибывает на территорию предприятия, сгружает урожай в подземные бункеры для дальнейшей переработки, до момента, когда ящики с бутылками масла с конвейера поступают на погрузку в грузовые машины.

Нас поразила техническая оснащенность предприятия — весь производственный процесс проходил без применения ручного труда.

В центре больших цехов ангарного типа, где шли технологические процессы, были смонтированы кондиционированные закрытые помещения, в которых находилось по два — четыре оператора, и с помощью пульта управления с кнопками и экранами, как в космическом корабле, они контролировали весь производственный цикл.

Запомнилось и посещение чикагского небоскреба, принадлежащего афроамериканцу, владельцу издательства «Эбони».

Мы прошлись по издательству, изумляясь роскоши обстановки. Может, это и случайность, но мы нигде не встретили белокожих американцев.

Создалось впечатление от посещения Вашингтона и Чикаго, что в США ярче выражен расизм в отношении белых, чем наоборот.

Наш отель YMCA находился не в центре города Чикаго, и мы часто становились свидетелями, как афроамериканцы нагло и вызывающе себя держали, провоцировали прохожих, пытались затеять скандал. Многие из них, очевидно, были под воздействием наркотиков.

Большое впечатление произвела и наша поездка в штаб-квартиру полицейского управления Чикаго.

Нам показали операционный зал, из которого осуществлялось непосредственное управление всеми подразделениями городской полиции. Тут стояло несколько десятков столов, за каждым сидело по одному оператору-сотруднику, перед которым была вмонтированная в столешницу цветная стеклянная карта закрепленного за ним микрорайона с нанесенными на нее домами, улицами и переулками. Горели лампочки, отображавшие в реальном масштабе времени, где находятся патрульные машины полиции. Операторы могли с помощью радиосредств в кратчайшие сроки переместить полицейский патруль в любую точку микрорайона, где случалось какое-либо происшествие. Нам о подобном уровне технической оснащенности в то время приходилось только мечтать.

С профессиональной точки зрения знакомство с техническим обеспечением полиции, как составной части американских силовых структур, стало главным в поездке. Увиденное позволяло хотя бы теоретически представить себе, каково же материальное обеспечение и каков технический уровень оснащения ЦРУ и ФБР, если даже у полиции США такие продвинутые возможности.

По окончании всех запланированных в Чикаго мероприятий мы перелетели в Нью-Йорк. Там нас на пару дней расселили в американских семьях, где взрослые дети стремились изучать русский язык.

Нью-Йорк поразил небоскребами, магазинами, концертом звезд рок-н-ролла, экскурсиями на смотровые площадки статуи Свободы и самого высокого тогда здания в мире «Эмпайр стейт билдинг».

Нью-Йоркский международный аэропорт им. Кеннеди провожал нас невиданной грозой и страшным ливнем, когда всполохи от молний освещали, как днем, вечернее небо, а ливень стоял сплошной стеной.

Мы возвратились в Москву переполненные впечатлениями от увиденного, осознав, что простые американцы — это достойный уважения, гостеприимный и трудолюбивый народ, достигший многого в самых различных сферах жизнедеятельности.

Для меня эта поездка была очень полезна. В плане понимания образа жизни и мышления американцев.

Всегда в последующей своей работе я исходил из того, что пренебрежительное отношение к противнику никогда не приносит успеха. Противника надо не только изучать, но и уважать — только такой подход приведет к положительному результату.