Заповедными тропами

Глава первая ОДИН ДЕНЬ В ЛЕНКОРАНИ

Живописный портовый городок Ленкорань расположен в Закавказье, на юго-западном берегу Каспийского моря. В прошлом до Ленкорани добираться было не так легко, как в наше время. Баку и Ленкорань не соединялись, как ныне, железной дорогой, а переезд морским путем, и особенно в штормовую зимнюю погоду, был сопряжен со многими неудобствами.

Новый, 1925 год мы встречали на палубе парохода. Ночь была темная и холодная, как у нас на севере поздней осенью. Над широким Каспием гулял ветер, за бортом парохода неприветливо шумели и плескались волны. В эту ночь мы заснули под тоскливый вой ветра и монотонное гудение пароходного винта. Зато на другой день, когда пароход остановился на Ленкоранском рейде, а громкий свисток поднял всех пассажиров на ноги, нас встретило чудное утро. По-весеннему светило яркое солнце. Было тепло и как-то особенно тихо. Но недолго пришлось нам спокойно любоваться голубым небом и тихим морем. Нас ожидала такая своеобразная высадка на берег, какой мы не предвидели.

По свистку парохода от берега отделилось около десятка больших лодок. Быстро приблизившись, они окружили пароход, на палубу со всех сторон полезли загорелые мускулистые носильщики. Поднялась страшная суматоха. Носильщики хватали и тащили с палубы вещи и пассажиров, причем каждый старался захватить в свою лодку как можно больше живого и прочего груза. Это соревновались между собой артели. Все делалось с такой ошеломляющей поспешностью, с таким неистовым криком, что высадка напоминала сцену нападения пиратов из какого-нибудь приключенческого фильма.

Через две-три минуты до отказа нагруженные лодки отчалили от борта парохода и направились к берегу. Но вскоре лодки одна за другой сели на мель. Опять началась кутерьма. Носильщики бесцеремонно хватали пассажиров, взваливали их себе на плечи и, вброд достигнув берега, как куль с мукой, сбрасывали людей на землю, но так умело, что пассажир всегда становился на ноги. Вряд ли такая высадка могла понравиться свежему человеку — к ней необходимо привыкнуть. Надо сказать, что в настоящее время все это только далекие воспоминания.

Но вот мы на твердой почве. Однако вместо того чтобы заняться своим багажом, позаботиться о подыскании квартиры, мы стоим на морском берегу, растерянно осматриваясь вокруг.

Какой невероятный контраст с предыдущей холодной и неприветливой ночью! В то время, когда у нас под Москвой трещат морозы, бушуют метели, под Ленкоранью выдаются такие деньки, какими не так уж часто и летом балует нас север. Первое января — а перед нами тихое, безмятежное море, мягкие очертания лесистых гор и душистый воздух, напоенный ароматом фруктов, вялых листьев и выброшенных на берег морских водорослей. На зеркальной морской поверхности — масса плавающих уток. Вот на них бросается крупный хищник — орлан-белохвост. Спасаясь от него, часть уток ныряет, другие поднимаются в воздух и шумной стаей, описав большой полукруг, вновь садятся на воду.

Вот далеко на морском горизонте появляются неясные вереницы гусей и фламинго. Живая лента колеблется в воздухе, растет по мере приближения — ближе, ближе. Вот она над самыми нашими головами. Видны крупные розовые фламинго и серые темнобрюхие гуси, их глаза, ноги, перья. Воздух наполняется звонкими высокими выкриками, протяжным гоготом. Птицы так близко, звуков так много, что вы невольно сжимаетесь перед надвигающейся на вас лавиной. Но это только одно мгновение. Близость человека заставляет дикие стаи нарушить строй, сбиться в тесный клубок, круто подняться выше. Крик возрастает, порывисто шумят и свистят сильные крылья. Несколько секунд — и, вновь образовав шеренгу, птицы далеко позади, очертания движущейся линии становятся неясными, голоса слабеют, и, наконец, крикливая вереница, как бы тая в воздухе, сливается с далью.

А вместо них с противоположной стороны уже приближаются новые разноголосые полчища.

Муганская степь и морской залив, расположенные несколько севернее Ленкорани, — коренные места зимовок различных уток, гусей и длинноногих, ярко окрашенных птиц — фламинго. Из Западной Сибири, северных частей Казахстана и с Волги бесчисленное количество водяных птиц собирается сюда, на степные озера и морские побережья, чтобы провести зиму.

Но в том году резкое похолодание в декабре и выпавший глубокий снег заставили птиц покинуть коренные места зимовок и отлететь далеко к югу, за границы Ирана. Борясь с неблагоприятными условиями, масса зимующих птиц погибла от бескормицы, другие, обессиленные жестоким голодом, отдались живыми в руки местных жителей. Но как только прекратились холода и бураны и стаял снег, обнажив зеленые травы, отлетевшие в Иран стаи вновь потянулись к северу, на свои обжитые места зимовок — в Муганскую степь. Это как раз и совпало с нашим приездом.

Не замечая времени, мы с восхищением следили за летевшими вереницами. Нового человека особенно поражают фламинго.

Кажется — ярко-красная лента извивается, медленно ползет в голубом небе. Эх, скорей бы хоть одну такую птицу заполучить в руки, на всю жизнь сохранить ее шкурку на память о Ленкорани! Но в этот момент наше восторженное настроение самым бесцеремонным образом было нарушено носильщиками. Им, видимо, надоело ждать, когда приезжие прекратят топтаться на одном месте, следя за пролетающими птицами. Не видя этому конца, они взяли на плечи наш экспедиционный багаж и направились к ближайшему строению — ленкоранской гостинице. Пришлось идти и нам.

Для нас Ленкорань была только промежуточным пунктом. После многолюдной столицы мы стремились к настоящей природе, подальше от населенных мест.

Утром, наняв подводу, запряженную парой буйволов, и погрузив нашу экспедиционную утварь, мы, по совету местного лесничего, выехали в селение Вель.

Глава вторая КОЛЮЧИЙ ШАКАЛ

В восьми километрах к югу от городка Ленкорани, в маленьком селении Вель, расположенном на берегу моря, жил замечательный зверовой охотник — лесной объездчик Макар Потягаев. Ему и было адресовано письмо из Ленкоранского лесничества, лежавшее в моем кармане. Но в этом письме, видимо, и не было большой нужды, так как, отложив его в сторону, чтобы прочесть на досуге, Макар встретил нас так приветливо, словно мы были старые знакомые. За ужином он с жаром рассказывал о замечательных местных собаках, об охоте на кабанов, но особенно нас заинтересовали рассказы про дикобразов. Дикобраз — самый крупный грызун нашей фауны. Его иглы — видоизмененные волосы — надежное орудие защиты против врагов. Он населяет предгорья, овраги и сады большей части Средней Азии и отсюда проникает в юго-восточное Закавказье.

По словам Макара получалось, что достаточно выйти ночью на крыльцо и постоять минут двадцать, чтобы обязательно услышать, как в садах дикобраз тарахтит своими хвостовыми иглами. Эту музыку за полкилометра слышно. Дикобраз здесь самый обычный зверь, и увидеть его нетрудно. Он не очень пуглив и чуток, когда копает коренья на огородах. Однако поймать дикобраза живым — нелегкое дело. Капкан для этого мало пригоден. Если капкан слабый, его дуги не могут удержать ногу зверя, покрытую жестким и скользким волосом. Сильный капкан, правда, не дает зверю выдернуть ногу, но зато повредит ее обязательно, а зверь с пораненной ногой не выживает. Значит, надо ловить руками, но попробуй схватить зверя, когда он весь покрыт иглами. Схватишь за загривок — толку мало. В руке останется пучок вырванных игл, а сам дикобраз уйдет. За переднюю ногу ловить дикобраза опасно: он может укусить своими огромными передними зубами — резцами.

— За заднюю ногу надо дикобраза хватать — только так его поймать можно, — закончил свой рассказ Макар, — но зверь свое слабое место хорошо знает: подойди к нему сзади — он так тебя иглами угостит!

Время для ловли было самое подходящее. Недавно выпал большой снег и весь растаял, так что норы дикобраза теперь затопило водой и зверям приходилось отсиживаться в колючих кустарниках.

Нас так раззадорили рассказы старого охотника, что мы решили, не откладывая, попытаться поймать колючего зверя. В то время в Московском зоопарке дикобразов не было, и такая добыча была бы весьма ценна.

Ночь, которую мы выбрали для охоты, была теплая и тихая. Яркая луна освещала спящий поселок, сады, леса и горы. В стороне чуть слышно плескалось море. Вчетвером мы пробрались в глубь сада по узкой тропинке, идущей вдоль шпалерных виноградников. Было ли это счастливое стечение обстоятельств или действительно дикобразов в садах водилось множество, но не успели мы пройти и сотни шагов, как натолкнулись на зверя. Дикобраз так был увлечен выкапыванием кореньев на полянке, что заметил нас слишком поздно. Он помчался скачками к колючим зарослям, но мы со всех ног бросились за ним вдогонку, и через несколько секунд зверь был окружен четырьмя ловцами. Почувствовав, что уйти невозможно, дикобраз приготовился защищаться. Весь взъерошенный, он ловко поворачивался, выставлял толстые, покрывающие его спину иглы в ту сторону, откуда грозила опасность.

Добыча была близко, почти что в руках, но как взять так хорошо вооруженного зверя? Сгоряча один из ловцов попытался схватить зверя за ногу, но дикобраз, быстро повернувшись, с такой силой ударил преследователя острыми иглами, что они глубоко вонзились в руку, и из многочисленных ранок брызнула кровь. Тут мы на горьком опыте убедились, что дикобраз не стреляет иглами издали, как это думают многие, а, подпустив преследователя поближе, бьет его своей колючей массой. Иглы настолько слабо держатся в коже зверя, что, вонзившись, остаются в теле врага.

— За заднюю ногу хватай! — неистово кричал Макар, стараясь ударом ноги свалить зверя на бок. Но как только нога его коснулась дикобраза, зверь сделал резкий толчок всем телом по направлению нападающего, и добрый десяток толстых игл насквозь прокололи сапоги и глубоко застряли в ноге.

Так же безуспешны были и новые отчаянные попытки овладеть зверем. Руки и ноги у большинства ловцов были сильно поранены. Но нельзя же было упускать зверя.

Не щадя себя, мы дружно, все вчетвером, снова ринулись на дикобраза, сдавили его ногами со всех сторон, и одному из нас наконец удалось схватить зверя за заднюю ногу. Так, за ногу, мы и приволокли своего пленника к жилью Макара.

В избе дикобраз как-то сумел вырваться и стал метаться из угла в угол, опрокидывая по пути домашнюю утварь. Проснувшись от шума, сынишка Макара в страхе полез под кровать. Туда же через несколько секунд забился и дикобраз, тарахтя своими иглами.

Мы быстро вытащили из-под кровати перепуганного мальчишку, а дикобраза загнали в угол и, охраняя себя, как щитами, скамейками, прижали колючего зверя к стенке. Опять пришлось заплатить новыми ранениями, чтобы схватить дикобраза за заднюю ногу. Наконец зверь был пойман и за неимением клетки водворен в пустую винную бочку.

На другой день участники ночного похождения вышли из строя. Пораненные руки и ноги опухли и сильно болели.

Но мы все же не отказались от своего намерения продолжать ловлю, так как одного дикобраза для нас было недостаточно.

Решено было только изменить способ ловли. Мы твердо были уверены, что, как только земля просохнет, норы в садах (а их было немало) вновь заселятся животными. Не хотелось больше подвергать себя болезненным уколам и казалось легче и безопаснее взять дикобразов в их подземных жилищах, раскапывая норы при помощи вертикальных колодцев. Раскопка нор была крайне тяжелой работой, но мы с этим мирились.

Настал февраль, пришла ранняя закавказская весна. Среди колючих зарослей и лоз винограда зазеленела свежая травка, на деревьях набухли почки. Влажная дымка испарений поднималась от быстро просыхавшей земли. Просыхали и норы дикобразов, взятые нами под наблюдение.

Мы же со дня на день все откладывали раскопку. Уж очень много хлопот и беспокойства причинял нам сидевший в бочке дикобраз. На отсутствие аппетита у своего пленника мы не могли пожаловаться. Капуста, свекла, морковь и другие овощи поедались им охотно и в изобилии. Но когда дикобраз не был занят едой, он начинал грызть стенки бочки. Мы забивали образовавшиеся дыры кусками жести, но и это не помогало. Могучими резцами зверь отдирал жестяные заплаты и расширял отверстия.

Ни одной ночи мы не знали покоя. Нас будил треск разгрызаемого дерева. Приходилось вставать с постели и что есть силы стучать в стенки бочки. На короткий срок дикобраз утихал, но затем вновь упрямо возобновлял свою разрушительную работу. Мы так измучились, что один вид дикобразовой бочки приводил нас в плохое настроение. Вот почему мы и откладывали отлов новых дикобразов на самые последние дни своего пребывания в селении Вель.

Наконец больше оттягивать было уже нельзя, и, выбрав нору, казавшуюся более доступной, ранним утром мы принялись за работу. Раскопать целиком длинную и сильно разветвленную нору дикобраза — непосильный труд, и мы поступили так. Сунем в нору длинный ивовый прут, определим направление хода и копаем над ним вертикальный колодец, пока не докопаемся до норы. Потом залезем в яму, при помощи того же прута определяем дальнейшее направление хода и копаем новый колодец.

Сначала ход шел прямо, а затем стал ветвиться — от норы отходили ответвления то влево, то вправо. Мы совершенно запутались в подземных коридорах зверя и, откровенно говоря, повесили носы. Сколько сил потратили, а дикобраза нет, да и только.

Но настойчивость наша не пропала даром. Во второй половине дня нам удалось прутом нащупать дикобраза. Почувствовав прикосновение прута, зверь стал выталкивать его из норы. Тут мы сразу повеселели, определив, что добыча близка, и с новым жаром взялись за работу. Прокопали колодец над самым дикобразом, загнали зверя в тупик и, нащупав заднюю ногу, торжественно извлекли наружу. А тут еще оказалось, что в подземном коридоре скрывается не один, а пара дикобразов. Пока мы возились с первым, второй прорвался из тупика и укрылся в другой части подземного жилища.

На помощь нам прибежали местные ребята и давай гонять зверя по отноркам. Завидят через колодец пестрые иглы и поднимают крик, а напуганный дикобраз мечется по своим подземным коридорам. Выбраться наружу через глубокий колодец с отвесными стенками он не может. А у главного выхода норы, откуда зверю легче всего выскочить, был поставлен на страже один из ловцов.

Однако, к несчастью, зверь оказался бывалый. Он умело избегал тупиков, никак не давался в руки. Провозившись без толку более получаса, мы снова взялись за раскопку. Подземные коридоры уходили все дальше, под шпалерные виноградники.

Пришла моя очередь сторожить главный выход. Сел я над норой, опустил ноги вниз. Незаметно сгустились сумерки и взошла луна, большая и ясная. Загляделся я на луну, заслушался тихого рокота морского прибоя и размечтался. Я думал о том, какая огромная наша страна: сейчас в Москве февральская стужа, метели, а здесь весенняя теплынь. Но мои мечтания прервались неожиданным образом.

Сильный толчок вышиб мои ноги из норы, и крупный дикобраз, звеня иглами, выскочил наружу и галопом поскакал по виноградникам. Опомнившись, я бросился за ним. С разбегу налетел на соединяющую виноградные стойки проволоку — шпалеру — и, отброшенный ею назад, упал на землю. Однако в ту же минуту я вскочил на ноги и, несмотря на режущую боль в шее, побежал дальше. Одна мысль заполняла сознание: где дикобраз? Неужели ушел?

Но вот на полянке, освещенной луной, мелькнула тень зверя. Тут он! Я мчусь, перепрыгивая через рытвины и колючий кустарник, и с бьющимся сердцем слежу, как сокращается расстояние между мной и беглецом. Только бы не допустить его добраться до колючих зарослей — тогда пропала добыча!

Вот я уже настигаю дикобраза, но тут зверь неожиданно резко остановился. Не удержавшись, я с разбегу налетел на него и тут же почувствовал сильный удар в правую ногу. Острые иглы пробили голенище моего сапога. Я не упустил добычи и, схватив дикобраза за ногу, стал громко звать товарищей. Они поспешили мне на помощь. Пойманного зверя посадили в мешок и понесли в селение, а я, с трудом передвигая ноги, поплелся следом.

Шел я медленно и намного отстал от приятелей. Подхожу к нашей хате и слышу шум и возбужденные голоса. Что-то случилось. Превозмогая сильную боль, я на здоровой ноге поскакал к калитке. При ярком лунном свете посреди двора метались человеческие фигуры — три темные и одна белая; они подпрыгивали, точно танцуя какой-то дикий танец. Среди них вертелся выскочивший из мешка дикобраз, блестя своими пестрыми иглами.

Белая фигура принадлежала Макару. Разбуженный поднявшейся на дворе суматохой, он выскочил на помощь прямо с постели в одном нижнем белье. Ловцы то наступали на зверя, то отскакивали от него. Белая фигура постепенно становилась все более пестрой от многочисленных пятен выступившей крови. Когда же наконец зверя схватили и потащили к крыльцу, ноги Макара, окровавленные до самых колен, казались одетыми в высокие сапоги.

С большим трудом поднялся я на другой день на ноги: все тело болело. Однако я не мог отказать себе в удовольствии осмотреть место вчерашней ловли. Среди потоптанной молодой травы я нашел свою шапку и много игл, утерянных дикобразом. Из одной иглы я сделал себе ручку. Ею я пишу рассказы о своих былых похождениях.

Меня могут спросить: вреден ли дикобраз? Живя в предгорьях и глухих лесах, дикобраз, конечно, не приносит вреда. Однако, поселившись близ садов и полей и питаясь корой фруктовых деревьев, початками кукурузы и корнеплодами, он приносит много вреда сельскохозяйственным культурам.

Глава третья ИСТОРИЯ ПЕРВОЙ КРАСНОЗОБОЙ КАЗАРКИ

Среди фламинго, всевозможных уток и гусей, проводящих зиму в Закавказье, под Ленкоранью регулярно зимует замечательный маленький гусь — краснозобая казарка. Родина этой птицы — далекая приенисейская тундра Сибири. Здесь она выводит свое потомство, а когда короткое северное лето кончается и наступает холод, пересекает нашу страну и проводит зиму в юго-восточном Закавказье. Таким образом, поймать живой краснозобую казарку или достать ее шкурку можно только в нашей стране. Лишь в крайне редкие зимы, когда на местах зимовок выпадает обильный снег, краснозобые казарки улетают в северную часть Ирана. Краснозобые казарки представляют большую ценность для зоопарков всего мира. Вот с этой-то замечательной птицей, так сказать, эндемиком нашей страны, лет двадцать пять тому назад у меня случилось маленькое происшествие.

Во второй половине января я со своим товарищем, ныне профессором, Сергеем Павловичем Наумовым охотился на обширных лугах близ устья маленькой речушки Камышовки. Теперь там вырос большой рыбацкий поселок. Тогда же это место было малолюдно.

На берегу моря стояли три крохотных домика и маленькая чайхана под открытым небом. В ней мы частенько пили чай, наблюдая в то же время за стаями кормившихся по соседству гусей, стрепетов и других птиц. Помню, в тот день мое внимание привлекли крупные соколы-балобаны. Они охотились за водяными птицами. Как только в воздух поднимались утки или мелкие гуси-казарки, один из соколов, поднявшись выше стаи, со страшной быстротой бросался на свою добычу. Часто он промахивался, но иной раз ударял птицу задним когтем своих лап и, когда та перевертывалась в воздухе, схватывал ее и с трудом тащил тяжелую жертву в сторону.

Мне очень хотелось добыть сокола для своей коллекции, но они держались крайне осторожно и при моем приближении перемещались с места на место. Вот один хищник уселся на телеграфный столб у самых строений. Пользуясь этим, я подкрался к нему из-за домика и хотел уже поднять ружье и выстрелить, но вместо этого остановился как вкопанный. У самого человеческого жилья я увидел разгуливавшую на полной свободе великолепную краснозобую казарку. Она вела себя совсем так же, как домашняя птица. Не обращая внимания на стаи диких гусей, пасшихся неподалеку на прибрежных лугах, она держалась близ самых строений. Надо сказать, что я никогда не видел живой краснозобой казарки так близко.

Краснозобая казарка еще не попадала на пруды Московского зоопарка, и в моих глазах эта жемчужина среди пернатых нашей страны представляла несоизмеримую ценность. В тот же момент охота за соколами была забыта, и я, отыскав хозяина, попросил продать мне его ручную казарку. Но он заупрямился. Как я ни старался убедить его, приводя всевозможные доводы, как ни просил, предлагая за птицу значительную сумму, ничего не действовало на этого упрямца. «Зарежу, а не продам», — с сердцем заявил он наконец и, поймав казарку, скрылся с ней в дверях своего жилища. Конечно, я не мог примириться, что такая редкая птица будет зарезана из-за глупого каприза упрямого человека, но, с другой стороны, видел, что дальнейшая попытка разрешить вопрос мирным путем не приведет к желанным результатам. Не зная, что предпринять, на что решиться, я отыскал моего спутника и рассказал ему о случившемся.

— Отдаст, — успокоил меня приятель. — Ведь если он зарежет казарку, ему придется заплатить большой штраф. Будь уверен — он знает о постановлении, что ловить и стрелять дичь, когда она переживает такое тяжелое время, запрещено охотничьим законодательством. Ему надо об этом напомнить, а уж если он и тут заупрямится, то придется вызвать ближайшего объездчика и забрать птицу силой.

— Или сейчас же продавай казарку, или мы сами возьмем ее у тебя, — решительно заявил мой приятель вышедшему навстречу хозяину.

— Никакой казарки у меня нет, — ответил тот.

— Как нет, куда ты ее дел? — наступали на него мы оба.

— Нет, и только — я ее в море пустил, а если не веришь, сам смотреть можешь.

Мы воспользовались последними словами хозяина и в поисках птицы обыскали все пристройки и печку, поставленную на открытом воздухе, то есть положительно все, куда, по нашему мнению, было возможно спрятать живую птицу. Хозяин спокойно стоял в стороне и с усмешкой смотрел на нас.

Казарки нигде не было. Неужели он мог действительно выбросить ее в море? Но в таком случае она должна была находиться поблизости. Однако самый тщательный осмотр морского побережья и окрестностей не дал также никаких результатов. Краснозобая казарка как будто провалилась сквозь землю. Неудача так на меня подействовала, что я вдруг почувствовал сильную усталость. На протяжении четырех километров, отделявших нас от дома, ноги мои заплетались, я спотыкался, голова горела. Не приступ ли это столь характерной для этих мест тропической малярии? И действительно, добравшись до дому, я забрался на печку и почувствовал себя совершенно больным.

— Что вы расстраиваетесь? — с участием сказал мне хозяин — лесной объездчик. — Дело не пропащее, я сейчас все выясню и уверен, что казарка у нас будет.

— Макар, дорогой, — оживился я, — плати за казарку любые деньги, если не продаст, силой отними, но прими все меры, чтобы не упустить птицу.

— Ладно, сделаем, — с уверенностью сказал Макар и вышел из дому.

И действительно, несколько часов спустя казарка была доставлена нам. Она была найдена под перевернутым котлом, валявшимся во дворе ее хозяина.

Я торжествовал, но, конечно, ждал больших неприятностей и подготовился к самому решительному отпору. Рано утром на следующий день явился упрямый хозяин птицы.

— Казарка у тебя? — спросил он.

— У меня, — стараясь быть спокойным, ответил я. — Могу тебе предложить за нее хорошую плату, но назад ты ее не получишь.

— Не надо мне денег — я к тебе по другому делу пришел, — без всякого раздражения ответил он. — Вчера оба мы плохо делал. Ты кричи, я тоже кричи, совсем как дурной человек. А потом я подумал, зачем мне эта казарка, когда домашней птицы сколько нужно дома есть, и решил к тебе зайти. У моего брата два такой казарка есть. Если хочешь, принесу их тебе, он их охотно продаст.

— Конечно, неси, куплю с величайшим удовольствием.

Но после вчерашнего столкновения я не ждал такого оборота дела и, естественно, не поверил его словам. Поэтому был приятно удивлен, когда два дня спустя вновь явился мой новый знакомый. В его корзине я нашел двух других краснозобых казарок. На этот раз мы расстались с ним настоящими друзьями. Я был счастлив приобретением, а он доволен и оплатой, и доставленным мне большим удовольствием.

Весть о том, что приезжие москвичи скупают всевозможных животных, после этого случая широко облетела все селения и дала нам возможность собрать большую и великолепно подобранную партию.

Такова история первых краснозобых казарок, попавших в зоопарк Москвы зимой 1925 года.

Глава четвертая ДИКИЕ КОШКИ

Присмотритесь внимательно к нашей домашней кошке, и вам станет ясно, что это высокоспециализированный хищник. Сколько в кошке грации, прирожденной осторожности. Походка ее бесшумна, когти подтянуты и скрыты шерстью. При таком положении они не тупятся во время ходьбы. А какое зрение, слух! И это ведь домашнее животное, испытывающее борьбу за существование в самой ничтожной степени. В дикой кошке все эти черты хищника выражены значительно ярче. Она до крайности осторожна и обладает не только превосходным слухом и зрением, но, в противоположность своей домашней родственнице, и сравнительно хорошим чутьем.

В нашей стране дикие кошки представлены различными видами. Одни из них своим сложением похожи на домашних кошек, другие, как, например, рысь, высоки на ногах и короткохвосты. Обитают дикие кошки в самой разнообразной обстановке — в пустынях, зарослях колючих кустарников и тростника, в лесах и безлесных высокогорьях.

Под Ленкоранью во время своих странствий я постоянно встречал крупных камышовых кошек, и только однажды мне посчастливилось увидеть крайне редкую для этих мест лесную кошку. Вот как это было.

В тот день я вышел в сады, окружающие селение Вель, чтобы поохотиться за фазанами. За этими замечательными птицами под Ленкоранью не нужно ходить далеко. В глухих уголках они в изобилии встречаются у самого жилья человека, рядом с домашними курами.

Не успел я сделать и сотни шагов от дома, как, к моей досаде, сзади меня появились две зверовые охотничьи собаки. Скучно им дома сидеть без дела, охотники не так уж часто ходят на кабанов, вот они и не упускают случая увязаться со мной на охоту. Конечно, собака в колючих зарослях, где держатся фазаны, большой помощник: быстро найдет и заставит взлететь птицу. Однако собака собаке рознь, и услуга зверовых псов не всегда была для меня желанной.

Застрелишь фазана и бежишь к нему сломя голову, а иначе разгоряченные четвероногие помощники выдернут из него половину перьев: ведь они не знают, что мне нужно не мясо птицы, а ее целая шкурка.

На этот раз мне жалко было прогонять собак, и они вскоре выгнали превосходного петуха-фазана. После моего выстрела, смертельно раненный, он пролетел метров двести и упал близ густых зарослей ежевики. Но, несмотря на все мои старания, я никак не мог найти птицы. Не помогали в этом деле и собаки. Они напали на чей-то след и были целиком поглощены поисками. Приготовив на всякий случай ружье, я стоял на большой поляне, поросшей молодым виноградником, и ждал, что будет дальше.

Вдруг на краю ее появилась лесная кошка. Видимо, она, запутав следы, пыталась уйти от собак незаметно. Пригибаясь к земле, она осторожно выбралась из зарослей и, осмотревшись по сторонам, галопом пустилась через поляну. Как она была красива в этот момент! Сравнительно небольших размеров, с огромными глазами, она была покрыта высоким серым мехом и обладала таким пушистым хвостом, какой можно увидеть разве только у домашней кошки сибирской или ангорской породы.

Я выстрелил, но промахнулся. На мой выстрел в тот же момент появилась собака. В несколько прыжков она нагнала кошку — вот-вот схватит. Но маленький хищник, не надеясь на быстроту своих ног, смело кинулся на врага, в несколько раз превосходящего его силой и ростом. Зубами и когтями он вцепился в морду собаки, и сад наполнился отчаянным собачьим визгом. Я поспешил на выручку псу, надеясь каким-нибудь путем завладеть живым хищником.

Завидев меня, кошка оторвалась от собачьей морды, как пружина, отскочила в сторону и вновь исчезла среди зарослей ежевики. Тряся окровавленной мордой и взвизгивая от досады и боли, собака кинулась по ее следам, а за ней и другая.

Вновь начались поиски, отнявшие у меня массу времени. Я искал фазана, а мои собаки — скрывшуюся кошку. Около часа, повизгивая от нетерпения, они копались среди колючих перепутанных кустарников, а я безнадежно осматривал место, где упал фазан, или стоял поодаль и ждал, чем кончатся собачьи поиски.

Наконец пострадавший пес, утомленный тщетными поисками, вернулся обратно. Кровь запеклась на его израненной и распухшей морде. Как бы извиняясь за свое поражение, помахивая хвостом, он подошел ко мне и вдруг, взвизгнув, поспешно отскочил в сторону. В тот же момент я увидел среди сухой травы того самого фазана, которого застрелил в начале охоты. Собака, наступив на него ногой и, вероятно, не успев сообразить, что под ней не свирепая лесная кошка, а только мертвый фазан, инстинктивно шарахнулась в сторону.

Это была первая неудача с дикой кошкой, за которой последовал ряд других.

Крупная камышовая кошка по своему телосложению несколько напоминает нашу рысь. Это животное под Ленкоранью обитает в камышах водохранилищ и в лесах, устраивая свои логова или в покинутых норах других животных, или в непроходимой чаще кустарников.

При попытке добыть живую камышовую кошку нас упорно преследовала неудача. Либо зверь не попадал в ловушку, либо не удавалось сохранить пойманное животное живым и здоровым.

Однажды ранним февральским утром меня разбудили мои приятели, сельские ребята. Перебивая друг друга, они спешили сообщить важную новость: «Дикий кот у дяди Прохора в капкан попался! Во какой здоровый и страшный!» Я наскоро оделся и, с трудом поспевая за шустрой компанией, через несколько минут прибыл на место происшествия.

Там уже стояла толпа, наблюдая за лежащим на земле крупным камышовым котом. Лапа хищника была крепко зажата дугами капкана. Как только кто-либо из толпы пробовал приблизиться к злополучному зверю, кот взъерошивал свою выпачканную в глине шерсть, шипел и прыгал навстречу противнику. Но короткая цепь капкана, прикрепленная к вбитому в землю колу, неизменно валила кота на землю.

Сообразив, что при таких прыжках ценное животное может сломать себе лапу, я сбросил с себя кожаную куртку и, прикрывая ею лицо, приблизился к зверю. Он с бешенством отчаяния повторил свой неудачный маневр и опять бессильно упал на землю. Тут я мигом набросил на кота куртку и навалился поверх всей своей тяжестью.

Зверь был обезоружен и связан. Мы осторожно сняли с него капкан, смазали йодом и перевязали легкую рану на лапе. После этого пойманный кот был помещен в просторную клетку.

Странным было его поведение.

В отличие от других пойманных нами животных, кот не пытался освободиться, не искал выхода из своей темницы. Он неподвижно лежал в углу клетки, не прикасаясь к предлагаемой ему пище, и делал вид, что не замечает окружающих его людей.

Так прошло три дня. Опасаясь за жизнь нашего пленника, мы пустили в клетку к коту живую курицу. Эта глупая птица — любимая добыча для вольных камышовых котов. Вначале курица металась по клетке, боясь опасного соседа, но потом успокоилась и даже начала нахально шагать по спине лежащей кошки. Хищник не обращал на нее никакого внимания.

Прожив еще два дня, камышовый кот погиб, а обреченная на съедение курица осталась невредимой и была выпущена на волю. Жалко было потерянной редкой добычи, но что же было делать! По-видимому, пойманный нами кот был слишком стар, чтобы примириться с потерей свободы.

Однако первая неудача не остановила нас от дальнейших попыток заполучить дикую кошку. Мы каждый вечер расставляли капканы и широко оповестили местных охотников о том, что дорого будем платить за каждую дикую кошку, доставленную нам живой и здоровой.

Многие думают, что в противоположность диким собачьим — волку, шакалу, лисице — кошки не обладают чутьем. Это не совсем верно. Расставляя капканы по следам зверя, я неоднократно убеждался в противном. Издали учуяв капкан, кот сворачивал в сторону и, миновав опасное место, снова выходил на тропу.

Чтобы поймать кота, я вынужден был прибегать к различным хитростям. Я выследил, что одна дикая кошка каждую ночь ходит по тропинке, проложенной между виноградником и старой, заросшей бурьяном пашней. В стороне от тропинки я протоптал среди бурьяна короткую дорожку и посреди нее установил капкан, тщательно замаскировав его измельченным конским навозом.

Спустя три дня я бросил с тропинки в сторону капкана поджаренную на огне убитую ворону в расчете, что запах жареного мяса отобьет запах железа. На другое утро капкан оказался захлопнутым, но зверя в нем не было. Я только нашел между дугами капкана много кошачьей шерсти. Хищнику удалось вырвать из капкана лапу и благополучно уйти.

Тогда я решился на последнюю хитрость: посадил в маленькую железную клетку живую крысу и вкопал клетку в землю среди зарослей колючки, где часто днем спугивал камышовых кошек. Поверх клетки я поставил настороженный капкан, тщательно замаскировав его сухими листьями. Кошки протоптали вокруг клетки хорошо заметную дорожку; они слышали, как крыса грызла решетку, но идущий от капкана запах железа внушал им недоверие. Так ни одна из кошек и не решилась подойти близко к ловушке.

После многих неудач я потерял всякую надежду приобрести живьем камышовых кошек. Но вот однажды утром ко мне явились два юных охотника, ребята-подростки Иван и Марк. Они держали себя с особенной важностью, и я сразу сообразил, что ребята пришли неспроста. Около них вертелись малыши, которые тоже, видимо, были в курсе дела и изнывали от нетерпения первыми сообщить мне новость, но боялись старших. Наконец, улучив удобную минуту, один из малышей шепнул мне на ухо:

— Дядя! Марк и Иван кота поймали.

Все стало мне ясно. Недаром ребята важничали. Нетерпение передалось мне, возрастая с каждой минутой. Сначала я сдерживался, молчал, делая вид, будто ничего не знаю, но затем решил вызвать юных звероловов на разговор.

— Эх вы, охотники! С пустыми руками явились. Чего же кота не притащили?

— А чего тащить, — возразил Иван, — дай дроби и пороху — тогда мигом здесь кот будет.

Мне было жалко отдавать последний порох, но досадно было ехать в Москву, не добыв дикую кошку, а до отъезда осталось всего несколько дней. И я ответил ребятам:

— Ладно, если кот хороший и ноги у него не поломаны капканом, и дробь и порох получите, только живей тащите сюда, а то времени нет.

— Кот есть, да не дома, — насупившись, заметил Марк.

— А где же?

— Мы у леса его в нору загнали, а чтоб не выскочил, выход травой и землей забили.

Тут уж я не выдержал:

— Так чего же вы тут целый час околачиваетесь? Ждете, когда ваш кот из норы выберется и хвост вам на память покажет?

— Не уйдет он, не бойся. Некуда ему уйти.

Ребята захватили лопаты и два мешка и зашагали по направлению к ближайшему перелеску. А я, проводив их глазами, стал приготавливать клетку для долгожданного зверя.

«Поспешишь — людей насмешишь», — говорит русская пословица. Иван и Марк были сыновьями опытных звероловов, гордились этим и не хотели ударить в грязь лицом. К работе они приступили вдумчиво и неторопливо: проверили, нет ли из норы запасного выхода, а затем, чуть приоткрыв забитый вход, всунули в него гибкую удочку. Расщепленный конец удилища уперся во что-то мягкое. Повращав удочку несколько раз, ребята вытащили ее обратно — на расщепленном конце оказалась шерсть камышовой кошки.

Убедившись в присутствии животного в норе, юные звероловы принялись за работу. Набив один из мешков, которые они захватили с собой, сухой травой, ребята вскрыли забитый ход и плотно, как пробкой, заткнули его мешком. Проталкивая толстой палкой эту пробку все глубже и глубже в нору, мальчики начали раскапывать только ту часть хода, которая была расположена между пробкой и выходом. Таким образом, кот все время оставался в полной темноте и единственный выход из норы для него был надежно закрыт.

После двухчасовой беспрерывной раскопки набитый сеном мешок вплотную приблизился к логову зверя. Ребята сделали передышку и позавтракали. Нужно было не горячиться и собраться с силами, чтобы закончить дело так же основательно, как оно было начато.

Закусив, мальчики натянули второй захваченный ими мешок на два деревянных обруча. Кота, зажатого в тупике, можно было взять руками, но дикая кошка крайне опасна, и особенно болезненны ее укусы. Зная это, ребята хотели поймать кота, не подвергая себя риску.

Наступила самая ответственная минута. Юные звероловы осторожно вытащили из закупоренного хода пробку и, приставив к отверстию норы натянутый на обручи мешок, стали ждать, когда животное, выскочив из своего убежища, попадет в ловушку.

Да не тут-то было! Кот и не собирался делать этой глупости. То ли со страха, то ли из осторожности он предпочитал отсиживаться в тупике. Ребята, устрашая его, топали над выходом из норы ногами — зверь не шевелился. А может, кот сдох в закупоренной норе за долгое время раскопок? Осторожно отодвинув мешок, Иван заглянул в темную глубину хода и тут же отпрянул назад.

Из темноты прямо ему в лицо сверкнули два горящих злобой желтых глаза.

Достаточно было мгновения растерянности со стороны юных охотников. Взъерошенный хищник выскочил из норы и, перепрыгнув через Ивана, скрылся в колючих кустарниках. Пораженные случившимся, юные звероловы растерянно смотрели то на опустевшую нору, то на кустарник, в котором исчезла кошка. Пропали даром труды, пропала добыча.

О неудаче ребят я узнал позднее, о ней мне рассказали другие.

Спустя два дня я охотился за гусями, которые большой стаей кормились на лугу неподалеку от селения. Укрываясь за редкими кустиками и клочьями сухой прошлогодней травы, я медленно подползал к птицам и тут-то натолкнулся на Ивана. С огромной дедовской одностволкой, какие сейчас можно увидеть только в музее, мальчик лежал в меже и пристально следил за стаей.

Сначала мы молча переглянулись, но потом я не удержался от желания подразнить юного зверолова и шепотом спросил его:

— Иван, а куда же кот-то делся?

Мальчик только махнул рукой и ничего не ответил. И такая досада и огорчение отразились у него на лице, что, пожалев парнишку, я шепнул ему в утешение:

— А ты все-таки зайди к нам. А то на этих днях в Москву уедем. Хоть кот и ушел, а порох я с собой не повезу — тебе оставлю.

То, что я рассказал вам, случилось при первом моем посещении Ленкорани в зимнее время. Прочие столкновения с дикими кошками произошли зимой и летом при моих позднейших выездах в Закавказье.

Глава пятая КОТЯТА

Несмотря на частые экскурсии по лесам и садам Ленкоранской низменности, мне как-то не случалось встречать котят дикой кошки. Надо сказать, что найти логово этого зверя довольно трудно. Обычно оно помещается в самых густых и непроходимых зарослях колючего ежевичника, куда человек попадает, разве что сбившись с дороги. Пробираясь сквозь колючую чащу, обязательно порвешь одежду, изранишь, исцарапаешь тело и в другой раз предпочтешь сделать большой крюк, лишь бы стороной обойти заросли.

Трудно, кроме того, даже предположить, где помещается логово камышовой кошки. Котята, как правило, ведут себя тихо и осторожно, ни голосом, ни появлением на открытых участках не выдавая своего присутствия. Вот при этих условиях и попробуй отыскать гнездо кошки с котятами. Конечно, иногда найти удается, но совершенно случайно. Благодаря такому умению скрыть логово в большинстве случаев котята вырастают благополучно, и потому, несмотря на истребление камышовых котов всевозможными средствами, их в Ленкоранской низменности всегда много.

Однажды у меня выдался незадачливый день. Такие бестолковые дни бывают время от времени в жизни каждого человека. Проснувшись необычно поздно и позавтракав, я никак не мог придумать, куда бы сегодня отправиться, как использовать время. Не сидеть же дома в самый разгар экспедиционной работы только потому, что, утомленный вчерашней экскурсией, я проспал лучшую пору — раннее утро!

Положив в сумку десяток патронов и закинув за плечи ружье, я тропинкой направился сквозь виноградник к лесистому водоему — истылю. До коллективизации все эти виноградники и фруктовые сады принадлежали индивидуальным хозяйствам и отделялись друг от друга глубокими арыками. Арыки сплошь заросли джидой и колючим ежевичником. Пройти, вернее продраться, сквозь такую живую изгородь почти невозможно. Вдоль зарослей ежевичника, не зная, как использовать время, я и шел в то позднее утро.

«А все-таки, куда бы пойти? — ломал я голову. — Неужели опять в истыль? Ведь там приходится часами бродить по пояс в воде». «Мяу-мяу-мяу-вуу», — вдруг услышал я истерический писк котенка и остановился как вкопанный.

«Мяу-мяу-вуу», — вновь донеслось из колючих зарослей ежевики. Эти дикие звуки заставили меня оглянуться. Они показались мне необычными.

«Наверное, котенок камышовой кошки, — мелькнула у меня догадка. — Так не мяучит домашняя кошка».

Безмятежный покой царил кругом. Под южным синим небосклоном как зачарованные дремали великаны деревья, фруктовые сады, виноградники, молчали птицы; ни ветерка кругом, ни звука. Почему же так истерически кричал дикий котенок?

«Мяу-мяу-мяу-вуу», — вновь раздалось в тишине сада, и мне стало ясно, что в кошачьей семье случилось что-то неладное. Котенок, безусловно, кричал не напрасно — он был голоден и настойчиво требовал пищи. Заметив место, откуда исходили звуки, и стараясь не производить шума, я побежал в селение. А четверть часа спустя несколько поселковых ребят, вооруженных кетменями, граблями и косами, окружили заросли ежевики, где недавно кричал котенок.

— Ну, ребята, прорубай скорей колючку! — подбодрял я помощников, показывая место. Дружно заработали кетмени и косы, и спустя короткое время небольшой участок колючей изгороди оказался отрезанным от прочих зарослей. Окружив его, мы прекратили работу, притихли, чутко вслушиваясь в невнятные шорохи. Но долго молчал котенок.

«Мяу-мяу-вуу», — спустя полчаса наконец прозвучал его голос. На этот раз мяуканье раздалось совсем близко. «Стереги, ребята!» — крикнул я и, закрыв голову брезентовой курткой, на четвереньках полез по дну арыка под нависшие ветви ежевики. Метра три прополз я таким образом и вдруг наткнулся на маленького котенка. Перепуганный появлением человека, он, притаившись, лежал среди густой поросли и встретил меня шипеньем и фырканьем. Схватив его и сунув за пазуху, я осмотрелся по сторонам. Кругом поднималась густая чаща колючих стеблей. Почву покрывала опавшая в прошлую осень сухая листва, но логова дикой кошки, настоящего гнезда нигде не было видно. Откуда появился здесь этот котенок, как он сюда попал, для меня оставалось загадкой.

«Интересно, сколько ему дней?» — рассматривали мы пойманного зверька дома. Небольшой и толстый, он был покрыт мягким бурым пухом. Массивные лапы с розовыми когтями, широкий лоб с большим темным пятном посередине и длинные усы делали его удивительно привлекательным. Котята домашней кошки, достигнув такого роста, бывают игривы и непоседливы, а их движения вполне уверенны. Наш же котенок казался совсем беспомощным. Он широко расставил лапы и, пытаясь передвигаться, с трудом ползал по полу. Такое его поведение позволяло безошибочно признать в нем крупную камышовую кошку в раннем возрасте.

— Дядя Женя, в колючке еще котенок пищит! — ворвался в комнату запыхавшийся мальчуган. Не теряя времени, мы бросились в глубину сада. В той же колючке действительно громко и истерично пищал котенок. Много часов сряду рубили мы кустарник, уничтожили значительную часть колючей изгороди, ползали по дну арыка и лишь незадолго до вечера наконец отыскали и извлекли второго котенка. Он был как две капли воды похож на первого.

Котята еще не питались самостоятельно, и остаток дня я потратил на отыскание в поселке домашней кошки-кормилицы. Как видит читатель, неудачно начавшийся день, который, казалось, нечем заполнить, прошел не напрасно. Поиски котят в колючих зарослях и создание для них благоприятных условий в неволе заняли большую часть светлого дня.

Наступили сумерки. Знойный летний день сменился тихим вечером. В далеком лесном истыле квакали лягушки. Мне не хотелось спозаранку ложиться спать, и я уже знакомой тропинкой не спеша побрел в глубину сада. На группе крупных деревьев жалобно кричал птенец ушастой совы. «Пиии-пии», — монотонно разносилось в тихом воздухе. Вдруг я услышал иные, хорошо мне знакомые звуки. Быстро прошел я короткое расстояние и, остановившись, вновь чутко прислушался. В том же ежевичнике, где нами сегодня были пойманы два диких котенка, таким же истерическим голосом пищал третий. Найти его в густых зарослях в темноте нечего было и думать. «Не уйдет никуда, — решил я, — а сейчас повешу над ним зажженный фонарь. Место замечу и отпугну им старую кошку, если она здесь появится ночью». Так я и сделал. Большой фонарь «летучая мышь», укрепленный среди перевитых колючих ветвей, был помещен мной как раз над тем местом, где пищал котенок.

К утру погода испортилась. Под порывами ветра шелестела листва деревьев, вдали глухо шумело море. Когда ранним утром я пришел к знакомому месту, фонарь продолжал гореть, но котенок долго не подавал голоса. Наконец я услышал знакомый писк, но не в зарослях ежевики, а далеко в стороне. Стараясь поменьше шуметь и часто останавливаясь и вслушиваясь, я пошел на доносившийся голос. Метрах в трехстах от вчерашнего места, среди высокого бурьяна, после кратковременных поисков я обнаружил котенка. Он попал сюда, конечно, не сам. Вероятно, мать-кошка по каким-то причинам не могла кормить молоком своих детенышей, и они настойчивым писком требовали пищи. Свет фонаря не испугал старую кошку. Ночью она пыталась утащить своего последнего котенка как можно дальше от фонаря, в более спокойное место.

«Не страшен и огонь», — размышлял я, направляясь с третьим котенком в руках к дому.

Несколько дней спустя после этого случая неожиданно у меня появился четвертый живой экземпляр молодой камышовой кошки.

Был невыносимо жаркий июльский полдень. Влажная жара наших субтропиков заставила все живое замолчать и искать тени, прохлады. Молчали сады, лес, поселок — ни птичьего голоса, ни голоса человека. С раннего утра я набродился по лесистым водохранилищам-истылям и тоже решил отдохнуть — посидеть дома. Распахнув настежь двери и окна и устроив в квартире сквозняк, я только хотел почитать книжку, как увидел в конце улицы не совсем обычную группу. Под тенью крупных деревьев по дороге селения не спеша шел высокий человек в широкополой шляпе. Рядом с ним на тонкой веревке, совсем как воспитанная собака, спокойно шагала молодая камышовая кошка. По сторонам бежали деревенские ребятишки, с удивлением рассматривая хорошо знакомого им зверя, но в столь необычных условиях.

Группа направлялась к домику, где я поселился. Присмотревшись, я узнал своего московского товарища Верещагина и вышел к нему навстречу. Приятель недолго погостил в Велях. Он был здесь проездом. Спустя три дня, подарив мне ручного камышового кота Мишку, он уехал в другие районы Закавказья.

Я не буду сейчас подробно рассказывать о содержании в неволе добытых котят. Лето они прожили в Велях, причем ручному Мишке была предоставлена полная свобода. Осенью, возвратившись в Москву, трех уже сильно подросших котят я передал Московскому зоопарку, а Мишку оставил себе. Однако крупный зверь, да к тому же большой хищник, доставлял мне массу неудобств и хлопот. Одно замечательно — Мишка был совершенно ручное животное, вполне утратившее стремление к свободной жизни. В квартире, среди людей, он чувствовал себя как дома. Сядешь, бывало, за письменный стол заниматься, а из соседней комнаты на своих длинных ногах появляется Мишка. Кот без церемонии вскакивает мне на спину. Несмотря на свой крупный рост, он умело укладывается спать на мои шею и плечи. Зимой в морозные дни это было не только эффектно, но и приятно. Жалко было расстаться с Мишкой, но настала пора, когда я был вынужден передать кота Московскому зоопарку. Ведь держать крупную дикую кошку в московской квартире действительно почти невозможно.

Совершенно ручной камышовый кот — редкое явление. Пойманный взрослым, он тяжело переносит потерю свободы, взятый маленьким — очень часто остается злым и недоверчивым.

Глава шестая НЕСВОЕВРЕМЕННОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Февраль в Закавказье — это весна. И в то время, когда под Москвой бушуют метели, трещат морозы, на благодатном юге выдаются такие денечки, что лучше и желать нельзя. С каждым днем ярче светит солнце, согревает остывшую землю, и под его живительными лучами пробуждается природа. Вот на лужайках к солнцу потянулась трава, набухли на деревьях почки, по-весеннему оживился лес.

Обидно бывает уезжать с юга в такое чудное время, но что поделаешь, если работа закончена и пора выезжать в Москву.

С сожалением мы простились с соседями-сельчанами, еще раз посетили уголки природы, которые успели полюбить, и, погрузив наши вещи на телеги, запряженные буйволами, перебрались к пароходной пристани в Ленкорани. Отсюда ночь езды на морском пароходе — и мы в большом шумном городе.

Прямой поезд «Баку — Москва» отходил вечером. Мы приехали на вокзал заранее, чтобы успеть погрузить свой живой багаж. Из Ленкорани в Москву мы везли большую партию разнообразных животных для зоопарка. Здесь были дикобразы, антилопы-джейраны, шакалы и много различных птиц.

Хлопоты по погрузке заняли немало времени, и только когда прозвучал звонок, мы поспешно вскочили в свои вагоны. Билеты в то время было достать трудно, и получилось так, что один я попал в мягкий вагон, а мои товарищи ехали в жестком.

Попав в купе мягкого вагона, я почувствовал себя не в своей тарелке. Публика ехала нарядная, а я был с ружьем, в охотничьем костюме, в сапогах выше колен.

Наскоро я стал готовиться ко сну, раскладывать свои вещи, чтобы они не мешали соседям. Открыл чемодан, собираясь вынуть оттуда мыло и полотенце, и невольно мне бросился в глаза лежащий в углу чемодана маленький серый мешочек. Я осторожно оглянулся на своих соседей, на секунду задумался, затем с самым невинным видом повесил серый мешочек на крючок у своего изголовья.

Что бы сказали мои соседи, если бы узнали, что в этом скромном мешочке скрывается живой зверек, правда, спящий крепким сном!

В день отъезда мои юные приятели, сельские ребята, принесли мне в подарок спящую зимним сном соню-полчка. На дворе стоял февраль, и зверек, вынутый из дупла спиленного дерева, так и не проснулся.

Соня-полчок — небольшой древесный зверек, несколько напоминающий белку. Шкурка у него серая или бурая, хвост пушистый, глаза большие, черные, выпуклые, как у всех зверьков, ведущих ночной образ жизни. Населяют полчки леса и сады. Особенно много полчков на Кавказе, где они приносят немалый вред садоводству.

Летней ночью в саду или в лесу можно слышать, как с шумом падает с ветки то грецкий орех, то спелая груша. Это работа полчков. Зверек прогрызает зубами крепкую скорлупу ореха и лакомится сердцевиной, а у груши и винограда больше всего интересуется семенами, пренебрегая сладкой мякотью плода.

Наступит осеннее ненастье, и ожиревший полчок забьется в дупло или в норку под деревом и спит без просыпу до тех пор, пока снова не поспеют черешни и груши. Недаром этого зверька прозвали соней. Он спит восемь-девять месяцев в году.

Такого впавшего в зимнюю спячку полчка и принесли мне ребята. Я прикоснулся рукой к положенному передо мной пушистому клубочку — он был холоден и неподвижен. День отъезда — всегда хлопотливый и трудный день, и заняться устройством клетки для маленького и к тому же спящего зверька мне было некогда, да и ни к чему. Я попросил хозяйку сшить мне маленький мешочек, сунул туда горсть сена, положил спящего полчка и спрятал мешочек в чемодан с бельем.

Так попала моя соня в купе спального вагона. Ехали мы без всяких приключений. К себе в купе я приходил только вечером и тут же укладывался спать, а весь день проводил у своих ехавших в жестком вагоне товарищей; вместе с ними ходил на остановках в багажный вагон поить и кормить четвероногих и крылатых питомцев.

Но вот как-то среди дня заглянул я в свой мягкий вагон, а там творится что-то невероятное: крик, суматоха, звон разбивающейся посуды.

Остановился в дверях, в недоумении гляжу и ничего понять не могу. Что могло произойти здесь? — стараюсь сообразить. Как будто поезд идет нормально, мерно постукивая колесами, только чем-то взбудоражены пассажиры, кричат, толкаются, все вниз смотрят. Такой в вагоне переполох подняли, что представить трудно.

На одно мгновение смятение утихло, но затем забушевало с еще большей силой. «Крыса, — кричат пассажиры, — крыса!» — да как шарахнутся по коридору ко мне. Услышав о крысе, я сразу все понял. Выскочил в тамбур, закрыл дверь, но никак не могу сообразить, что же я должен делать.

Понял я, что виновник переполоха не кто иной, как мой злосчастный полчок.

Были у меня при перевозке зверей случаи, когда лисицы и шакалы в общественном месте выскакивали из клеток. Но это были крупные звери, которых легче поймать, схватить за шиворот и водворить в их законное помещение — в транспортную клетку.

Но попробуй схватить за шиворот шустрого полчка, особенно при таком переполохе! Это все равно что блоху ловить. Если же и удастся поймать, то куда его деть?

В дырявый мешочек, повешенный на крючок в купе мягкого вагона? Тут тебя и начнут допрашивать: как, на каком основании вы везете с собой «безбилетного пассажира»?

Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове. Стою я в тамбуре, нервничаю, никак не соображу, что же мне делать, — совсем растерялся.

Сколько я там простоял — не знаю, только слышу шепот: «Дорогой товарищ, ваш безбилетный пассажир у меня в купе, ловите его скорей, а то выйдет большая неприятность».

Сказал это начальник поезда. Симпатичный человек оказался. Поспешил я к начальнику в купе, и мы с ним, предварительно заткнув все щели, молча, с каким-то деловитым озлоблением стали гонять полчка по купе. Обезумевший от испуга, он по занавескам мгновенно вскарабкивался к потолку и оттуда срывался на пол.

Наконец мы все-таки поймали беглеца. Закрутив полчка в носовой платок, я поспешил в жесткий вагон к своим приятелям. Я так торопился, что не догадался пожать руку начальнику поезда и сказать ему спасибо. А было за что поблагодарить этого славного человека.

На другое утро, лежа у себя на полке, я притворился спящим и из разговоров пострадавших пассажиров выяснил все детали происшествия.

Вот как было дело.

Отогревшись в теплом вагоне, от толчков при движении поезда полчок проснулся, прогрыз в мешочке дырку и вылез наружу. Видимо, он вообразил, что пришло лето.

Но обстановка спального вагона не походила на родной лес. Сорвавшись с верхней полки, полчок шлепнулся на столик и зазвенел посудой. В этот момент в купе как раз собралась целая компания пассажиров, любителей поиграть в карты. Играющие сидели вокруг объемистого чемодана, заменяющего им карточный стол; другие пассажиры с интересом следили за игрой.

Звон посуды заставил всех обернуться: на столике у окна копошился юркий серый зверек. Раздался пронзительный женский крик: «Крыса!» — и началось настоящее столпотворение.

Кто выскочил в коридор, кто вскарабкался на верхнюю полку.

Один из пассажиров, не сводя глаз с мечущегося по столику зверька, ощупью отыскивал какой-либо тяжелый предмет. Еще мгновение, и длинная трость в его неумелых руках обрушилась на столик, и все, что стояло на нем, со звоном полетело на пол.

Будь то действительно крыса, она как наземный обитатель искала бы спасения внизу под полками. Но соня-полчок — древесный зверек, привыкший укрываться от беды на деревьях. Перепуганный полчок взметнулся вверх, зацепился когтями за оконную занавеску и очутился на верхней полке. Она в ту же секунду очистилась от пассажиров. Спотыкаясь о перевернутые предметы, оступаясь и толкая друг друга, часть игроков и зрителей кинулась к двери.

Тут всполошился весь вагон. Одни хотели помочь пострадавшим, тщетно пытаясь выяснить, в чем дело, другие с тревогой проверяли, целы ли их чемоданы.

Через открытую дверь купе соня выскочила в коридор и начала метаться из конца в конец по вагону. В каждом купе, где появлялся ошалевший от страха зверек, поднималась страшная суматоха. Мой полчок произвел такое сильное впечатление, что на другое утро в моем купе, да и во всем вагоне, только и было разговору, что о «крысе».

— Я едва не умерла от страха, — в десятый раз повторяла сидевшая на нижней полке дама. — Вы представьте, эта крыса прыгнула мне прямо в лицо. Вот наш сосед на верхней полке — счастливец. Он ничего этого не испытал, его в это время в купе не было. Правильно я говорю, сосед?

Не отвечая, я только плотнее сощурил глаза, делая вид, что сплю крепким сном.

Вот как удружил мне несвоевременно проснувшийся зверек называемый соней-полчком. Но понятно ли читателю, почему это произошло? Вероятно, не вполне понятно, и поэтому я расскажу немного о спячке ряда наших животных.

С наступлением холодного времени года многие птицы улетают от нас на юг. К югу их гонит не зимняя стужа, а отсутствие пищи. Птицы, умеющие находить пищу зимой, остаются у нас.

Как же ведут себя млекопитающие — ведь некоторые из них также попадают в неблагоприятные условия вследствие обилия снега и бескормицы? Ведут они себя по-разному. Многие хищники, зайцы, белки на зиму остаются на тех же местах, где жили летом, или перекочевывают в места, где пищи больше.

Некоторые грызуны, как, например, полевой зверек — хомяк, в своих глубоких норах делают большие запасы зерна. Всю зиму он бодрствует, живя в своем подземном жилище, и крайне редко показывается на поверхности земли.

Летучие мыши улетают к югу, но не все. Часть летучих мышей впадает в зимнюю спячку в дуплах деревьев.

Другие грызуны — суслики, сурки, сони — спят всю зиму.

Спячка у этих животных начинается с наступлением холодной осени, а пробуждение от долгого сна — с момента некоторого потепления. Однако есть и такие зверьки, которые спят не только зимой, но и летом. Степной и пустынный зверек желтый суслик местами впадает в спячку в мае — июне, как только наступает жара и высыхают сочные растения.

Соня-полчок, забившись в дупло или под корни деревьев, продолжает спать под Ленкоранью и в теплое время весны, когда деревья уже покрыты листвой, но плоды еще не созрели. Разбудить спящее животное можно, согревая и беспокоя его.

Вот это и произошло с тем полчком, о котором я здесь рассказал.

Глава седьмая ДВЕ ЗИМЫ

Когда кончается первое полугодие и наступают зимние каникулы у студентов, а у меня выкраиваются две-три недели, свободные от занятий, мне не сидится в Москве.

Настоящая зима под Москвой, стоят морозы. Скованы льдом водоемы, надолго прикрыта снегом земля. «А там, на далеком юге, вероятно, совсем тепло, греет солнце. Как хорошо побывать сейчас в Закавказье! — мечтаю я. — Увидеть зеленую травку, журчащие ручейки, нашу летнюю птичку зарянку, стаи крикливых гусей и уток». И вот уже четыре года подряд, хотя бы на самое короткое время, я прощаюсь с шумной столицей и уезжаю на юг, в Закавказье, где зимуют птицы нашего севера. Но пусть помнит читатель, что в мечтах все ярче и краше.

Не каждый год природа щедро дарит наш юг теплом и солнцем. Иной раз в Закавказье выдаются на редкость снежные и холодные зимы. Вот мне и хочется сейчас рассказать о двух зимах, проведенных мной в Закавказье, так непохожих одна на другую.

Я вспоминаю зиму 1950 года. 21 января я стою по колено в снегу на берегу знакомой неширокой протоки. Кругом, насколько хватает глаз, болота, поля и прибрежные камыши — все заметено снегом. Необычно крупные снежные хлопья бесшумно падают сверху, толстым слоем ложатся на колючие заросли ежевичника, на мои шапку и плечи. Извиваясь среди снежных сугробов, далеко вперед от меня уходит узкая студеная полынья. Ее тусклая вода на всем протяжении покрыта стаями плавающих лысух и уток, табунами уток насыщен и воздух. Почти беспрерывно они летят мимо меня вдоль незамерзшей протоки, быстро скрываясь из виду в мутном горизонте.

Ведь настоящая зима. И где же? В теплом Закавказье, куда улетают зимовать птицы, куда и я стремлюсь в самое холодное время года, чтобы погреться на южном солнце и сократить долгую зиму нашего севера. И я вновь осматриваюсь кругом, гляжу на белую пелену, на хлопья падающего снега. Но тут мои мысли обрываются самым неожиданным образом. «Что это такое?» — ничего не понимая, смотрю я вперед. Мимо меня в воздухе скользят какие-то странные длинные черные ноги…

«Да это птица, это большая белая цапля!» — соображаю наконец я. Сквозь хлопья падающего снега она спешит от холода, от бескормицы в том направлении, куда летят и утиные стаи. Но, в отличие от уток, на фоне мутно-белого неба она почти незаметна; видны только ее длинные черные ноги.

Тяжело переживают пернатые странники такие суровые зимы. Мелкие птички становятся необычно доверчивы. В надежде найти тепло и пищу они жмутся к жилью человека, залетают в конюшни. Из водяных птиц те, которые еще не потеряли от бескормицы силы, поднимаются в воздух и летят к югу; ослабевшие остаются на месте.

Вот перед вами небольшая полынья; на ней лысухи и нырковые утки. Вы подходите к самой воде, но истощенные птицы не обращают на вас никакого внимания. Они заняты своим делом и, ныряя, пытаются с большой глубины достать пищу. Мороз крепчает; участок чистой воды с каждым часом становится меньше. Дня два, не больше, продержится здесь птица, и когда вода сплошь покроется ледяной коркой, хромая и падая, лысухи и утки доберутся до тростников и спрячутся среди снежных сугробов и кочек. Следы дикой кошки или шакала, перья и кровь на снегу расскажут вам о их гибели.

Мало после суровых зим возвращается птиц на свою родину, и в такие годы они нуждаются в бережном отношении со стороны человека, и особенно со стороны наших охотников.

А вот другая зима.

Январь 1951 года. Я вновь в Закавказье, в крошечном рыбацком поселке на берегу одного из крупных местных озер. Это озеро, а вместе с ним и рыбный промысел, приютившийся на его берегу, называют Мегман.

Шофер, доставивший меня на автомашине на промысел, торопился обратно. Он помог выгрузить мои вещи, забежал к знакомому рыбаку и, вернувшись оттуда со связкой крупных сазанов, простился со мной и уселся в кабину. «Удачной охоты!» — крикнул он мне на прощанье. Несколько секунд спустя машина, поднимая за собой веселое облачко дорожной пыли, быстро катилась к лесу.

Спустя час я уже удобно устроился в доме рыбака, достал лодку и, толкаясь длинным веслом, погнал ее по канаве к озеру. «Сколько дней утомительного пути прошло, пока я добрался сюда!» — думалось мне. Трое суток ушло на переезд от Москвы до Баку, потом вновь вагон местного акстафинского поезда, бессонная ночь, проводник, выкрикивающий станции. Но вот железнодорожный путь закончен, кажется, цель близка. Еще семьдесят километров на автомашине, сначала по степным дорогам, потом сквозь тростники и леса, лентой протянувшиеся по берегам Куры. Однако, преодолевая трудности, я рассчитывал не только ознакомиться с зимовками птиц, но и пострелять вволю — ведь я охотник. Увы, мои надежды не оправдались. Я понял, что водяные птицы не случайно выбрали это озеро для своих зимовок — они использовали все его преимущества. Сотни тысяч всевозможных уток почти круглые сутки держались на открытой обмелевшей воде. Подъехать к ним на лодке оказалось почти невозможно. Теплая безветренная погода и обилие корма позволяли уткам не предпринимать кормовых перелетов. Только гуси, кормясь на отдаленных озимых посевах, не оставались долго на одном месте. На озере они проводили всю ночь и незначительную часть дня, прилетая сюда на водопой.

Когда я на своей лодочке по канаве достиг озера, моим глазам представилась картина, которой я никогда не забуду. На много километров вперед под яркими косыми лучами солнца блестит водная гладь. Зеркальную поверхность со всех сторон окружают тростниковые заросли. На далеком горизонте они маячат едва заметной дрожащей линией, поблизости высоко поднимаются желтой стеной, отражаясь в неподвижной воде. Множество птиц — то сплошными темными массами, то рассеянными пятнами — покрывает озеро во всех направлениях. Сколько их здесь — представить, сосчитать невозможно. Когда же мой выстрел по случайно налетевшей крупной черноголовой чайке прокатился по всему озеру, живая громада ответила на него невообразимым шумом. На протяжении двух-трех минут стаи непрерывно поднимаются в воздух, наполняя его свистом крыльев, разноголосым кряканьем, гусиным гоготом. Крупные и мелкие стаи уток, вереницы гусей и казарок летят над озером во всех направлениях. Я бросаю весло, поспешно вытаскиваю из патронташа как можно больше патронов, с надеждой беру в руки ружье, жду, затаив дыхание. Вот прямо на меня низко двигается огромная стая уток — ближе, ближе. Но увы, моя лодка четко выделяется на водной поверхности, и стая раскалывается на две части, далеко облетая меня справа и слева. Минут двадцать не может угомониться птица, носится в воздухе, а я провожаю ее безнадежным взором. Близок локоть, да не укусишь.

— Поедемте сегодня со мной на вечернюю зорю, — сказал мне однажды приехавший в поселок шофер. Я только что успел с ним познакомиться и поделиться своими охотничьими невзгодами. — Километрах в пяти отсюда, — продолжал он, — я нашел небольшой мелководный плес, где ночами кормится много птиц. Вчера за вечернюю зорю я без труда убил там двенадцать уток.

У меня не было на вечер плана, и на любезное приглашение нового знакомого я охотно дал согласие. Почему не постоять на вечерней зоре, когда нет никакой охоты и время проходит напрасно? Еще задолго до вечера мы уселись в машину и узкой дорогой, пробитой сквозь высокие тростниковые заросли, поехали к открытому шофером месту.

— У вас много с собой патронов? — сидя за рулем, спросил меня спутник. — Я уверен, что сегодня вы постреляете вволю — только для этого на плесе нужно остаться до наступления настоящей ночи. Хорошая птица, то есть кряква, прилетает на кормежку поздно. Сначала летят стаи сорок, потом чирята и самыми последними кряквы, — пояснил он.

— Как стаи сорок? — переспросил я спутника. — Вы каких сорок имеете в виду?

— Да самых обыкновенных сорок, — подтвердил мой собеседник. — Они ночуют в затопленных тростниках и прилетают к месту ночлега целыми стаями.

Стаи сорок? Как-то это не укладывалось в моем понятии. Я никогда не видел, чтобы сороки держались настоящими стаями. Ну, штук десять, редко двенадцать соберется их иной раз в одном месте, да и то не случайно. Обычно птиц привлекает сюда что-нибудь необыкновенное. Одним словом, сорока и стая не вязались с моим представлением об этой птице. Но я не стал ни о чем расспрашивать спутника. Зачем это делать, если полчаса спустя я уже буду стоять на зоре и все увижу своими глазами?

— Вот мы и доехали, — весело обратился ко мне шофер, делая невероятно крутой поворот с дороги и с треском врезаясь в густые заросли. От этого места к открытой воде была пробита тропинка; по ней мы проникли к заранее приготовленным засадкам и, удобно усевшись на смятый тростник, стали ждать вечера.

Полная тишина и безветрие царят кругом — ни всплеска воды, ни шороха. Как будто дремлют застывшие высокие тростники, отражаясь сплошной желтой стеной на блестящей под лучами заходящего солнца водной поверхности. Лишь изредка над водой пролетит голубой зимородок, в тростниках тонко посвистит крошечная птичка — ремез, и опять все надолго затихнет.

Когда солнце стало скрываться за горизонтом, я увидел высоко в воздухе группу сорок. Более десятка птиц, видимо, прилетели сюда издалека. Поравнявшись с тем местом, где я сидел в ожидании уток, они вдруг рассыпались в разные стороны и с замечательной быстротой стали спускаться вниз. Каждая сорока, то складывая, то распуская свои короткие крылья, ныряла в воздухе и в несколько приемов пикировала почти до самой воды. Когда все птицы оказались совсем низко, они устремились в одно место и расселись в зарослях, как раз против засадки. Мне было хорошо видно, как под их тяжестью сгибались стебли высокого тростника, как затем птицы, быстро перемещаясь с места на место, наконец восстанавливали равновесие и усаживались на ночевку.

Спустя несколько секунд следом за первой прилетела новая, более крупная стая. Она в точности повторила все приемы первой и опустилась в те же заросли. Вероятно, на этот раз сорок было более трех десятков. Я попытался их подсчитать, но тут появилась новая стая птиц, а затем еще и еще. Одни сплоченными группами летели высоко в воздухе, другие, рассыпавшись поодиночке, стремительно падали вниз, третьи, шелестя в сухом тростнике, усаживались на ночлег. Птиц было так много, и они перемещались с такой стремительной быстротой, что я тут же сбился со счета и отказался от этого безнадежного дела. Вероятно, их слетелось сюда штук триста, а может, и вдвое больше. Появление новых стаек продолжалось около получаса, а затем прекратилось. Все прилетевшие сороки разместились на небольшом участке зарослей, видимо уже не один раз используемых птицами для ночевки.

К моему удивлению, сороки вели себя в тростниках удивительно тихо. Ведь всем известно, что сорока — беспокойная и крикливая птица, а на этот раз… Кончился подлет новых стаек, разместились в тростниках запоздавшие, коротко прострекотала одна, другая, и вдруг кругом стало опять так тихо, как в самом начале. Сгустились краски зари, одинокая яркая звезда загорелась низко над горизонтом, отражаясь в побагровевшей воде, потом вспыхнула вторая… «Где же появится третья?» — подумал я и, взглянув прямо над собой, сразу увидел десятки звезд: они едва мерцали на всем огромном потемневшем небосклоне.

Оглушительный выстрел моего спутника вернул меня к действительности. Наблюдая за сороками, а потом любуясь зарей, откровенно говоря, я совсем забыл об утках; отсутствие перелета на этот раз меня нисколько не огорчило. Долго после этого я еще продолжал стоять в своей засадке; с каждой минутой становилось все холодней — ноги и руки зябли. Где-то далеко за плесом трещали заросли, порой резкий крик прорезал тишину ночи. Это пасся в тростниках табун диких свиней, дрались секачи-кабаны.

Но вот, шлепая по воде в высоких сапогах, подошел мой спутник.

— Хотел сделать вам удовольствие, — обратился он ко мне, — да ничего не вышло. Как будто назло, нет никакого лету. Никак не могу понять, почему не летели сегодня утки — ведь вчера их было здесь множество?

Я видел, что мой спутник ужасно огорчен неудачей, и пытался убедить его, что для меня не имеет значения, если я возвращусь домой без пары уток, что я и так получил огромное удовольствие, стоя на зоре. Если бы не стрельба по быстро летящей птице, которую, признаться, люблю до страсти, и не хорошие ружья, к которым я также неравнодушен, я бы давно бросил охоту и ограничился наблюдением животных в природе. Ведь убьешь дичину, сунет хозяйка ее в котел — и поминай как звали. А вот то, что увидишь интересное и красивое в природе, запомнишь на всю жизнь, а если выберешь время, то напишешь об этом заметку, и ее прочтут сотни людей, которым интересна и дорога наша природа.

Глава восьмая У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ

Однажды в конце ноября, когда в Подмосковье клочья серых туч, гонимые холодным ветром, бежали по беспросветному небу, раскачиваясь, стонали березы и сосны и хлестал дождь, я воспользовался отпуском, сел в поезд и укатил на юг. Вот и конечный мой пункт — станция Кюрдомир. Я слез с поезда, сел на попутную автомашину и опять ехал в неизвестную даль, пока многолюдье и городской шум не остались далеко позади.

И пока я совершал переезд, настал декабрь, то есть зима. Но зима без снега, без холода, с ярким голубым небом, с греющим солнцем, с пряным запахом сырой земли, увядающих листьев и прелого тростника.

В легком костюме, с ружьем в руках я не спеша бродил по заросшим берегам извилистой речки; в полдень, когда солнце поднималось высоко над горизонтом и особенно щедро изливало тепло на землю, усаживался отдыхать на берегу в тени группы развесистых деревьев. На сердце было так безмятежно спокойно, а кругом так хорошо, что я часами просиживал на одном месте и мне не было скучно. В высоких тростниках речки, шелестя сухими стеблями, с чоканьем перепархивали камышовки, иной раз звучала неуверенная песенка нашей лесной птички зарянки, тревожно кричала водяная курочка. Стая гусей — белолобых казарок — вдруг с шумом поднималась в воздух и, наполняя его чудным звонким гоготом, резкими выкриками, низко тянула над побуревшими бурьянами и вновь рассаживалась на зеленеющие озимые посевы. Я же издали следил глазами за крикливой гусиной стаей, за перепархивающей маленькой птичкой, за облачком вьющихся над водой мошек. И мне хотелось на всю жизнь запечатлеть в памяти окружающие картины, образы, шелест сухих стеблей камыша, запахи — одним словом, все то, что мне пришлось видеть, слышать и ощущать в декабрьские дни на южной окраине моей необъятной, многообразной Родины. Всего лишь десять дней прожил я в маленьком домике на берегу речки. Но и за этот короткий срок я вволю насмотрелся зимующей птицы, послушал вечерние крики шакалов и неоднократно сталкивался с дикими камышовыми кошками. И чем ближе я знакомился с образом жизни этого зверя, тем больше мне хотелось назвать его иным именем. Уж очень отличается он от своих ближайших родичей. Другие кошки избегают, даже боятся воды, и если их пушистый мех намокнет — чувствуют себя совсем несчастными.

В отличие от своих сухолюбивых родственников, камышовый кот — это кот-водолюб. Вы не встретите его вдали от озер и рек. Он живет в прибрежных колючих зарослях ежевики, ловит здесь турачей, фазанов и всевозможных водяных животных, и если иной раз ему случается спасать свою жизнь от собак и охотника, он вплавь уходит от них в тростники, разросшиеся вдали от берега. Водяной кот — вот как мне хочется назвать зверя, покрытого, не в пример другим кошкам, желтовато-серым жестким и низким мехом.

— Не хотите ли сходить за кабанами? — спросил меня как-то охотник, в домике которого я поселился. — В соседнем селении есть неплохие собаки, — продолжал он, — с ними можно попытать счастья.

Конечно, я согласился, и не потому, что меня прельщала кабанья охота, а потому, что с собаками всегда удается найти что-нибудь интересное. В следующее раннее утро мы были уже на месте и, запустив пеструю стаю разноголосых псов в колючие заросли, сами попытались перехватить кабанов у берега крупного озера. Охота не удалась. Сначала кабаны кинулись к нам, но затем круто повернули в сторону и ушли без выстрела. Но я не жалел — мне еще раз удалось посмотреть на свободе камышовую кошку. Крупный кот на этот раз вышел на меня на самом близком расстоянии. Конечно, я мог убить зверя, но, соблюдая правила кабаньей охоты, воздержался от выстрела и был вознагражден за это интересным наблюдением. Обеспокоенный собаками зверь выбрался из зарослей ежевики и, издавая тихое раздраженное порявкиванье, зашел в редкий тростник, разросшийся на берегу озера. Здесь он остановился и, повернувшись назад, стал прислушиваться к треску кустарников. Видимо, кот рассчитывал, что собаки не пойдут по его следу, но он ошибся. Из кустарников вскоре появился молодой черно-пегий пес. Не замечая меня, он энергично обнюхивал след, повизгивая от азарта, и наконец, ориентируясь чутьем, пошел вперед.

В следующую секунду он был уже рядом с кошкой, но, увидев ее, вместо того чтобы броситься на врага, с визгом шарахнулся в сторону. Острые зубы и когти крупного зверя, видимо, внушали ему страх и уважение. Однако, заслышав визг, сюда, обгоняя друг друга, с лаем кинулись другие собаки. Выхода не было — коту пришлось спасать свою шкуру бегством. Он, громко урча, вошел в воду, быстро проплыл открытый участок и, раздвигая тростник, стал все дальше уходить от берега сквозь густые заросли. Только покачивание отдельных высоких стеблей да тревожный крик водяной курочки указывали направление, куда уплывало животное.

Как же вели себя собаки? С азартным лаем всей гурьбой они кинулись вплавь за кошкой. Но густые заросли мешали преследованию. Жалобным визгом и воем выражая досаду, одна за другой собаки возвращались на берег.

В надежде отдохнуть в безопасном месте кабаны частенько ходят в глубь обширных мелководных озер. Выбравшись вдали от берега на кучу тростникового валежника, они предаются в дневные часы безмятежному отдыху. Иной раз, по словам охотников, из тростника кабаны сами устраивают на мелкой воде огромные гнезда и отдыхают здесь после ночных странствий. Но, конечно, и сюда проникает охотник. Медленно бредет человек среди зарослей и, хотя холодная вода местами достигает пояса, с ружьем наготове зорко высматривает спящего зверя.

Вот впереди на желтом фоне сухих тростников четко виднеется черная туша, медленно шевелятся мохнатые уши. И охотник, затаив дыхание и зайдя против ветра, подходит все ближе и ближе, чтоб без осечки, наповал повалить крепкого зверя.

— Убил я на днях кабана, — рассказывает мне молодой парень. — Далеко от берега на лежке его нашел. Хотел сначала волоком его по воде тащить, уже губу прорезал и ремень пристроил, да куда там — пудов так на восемь, с места сдвинуть трудно, не только в этакую даль тащить. Прикрыл я его тогда чаканом и отправился домой за лодкой. Пока это домой добрался, щей похлебал и на лодке к месту доехал, глядь — уже темнеет: день-то короткий. Стал я подъезжать к лежке — смотрю и глазам не верю. Шевелится мой кабан убитый, то во весь рост поднимется, то опять ляжет, и, что меня особенно удивило, камыш под ним не трещит — будто живая тень двигается. «Как, — думаю, — это может быть, когда пуля навылет прошла и в шее в кулак дыру сделала?» И вдруг мне боязно стало, хоть назад поворачивай и деру давай. Камыш от ветра шуршит, убитый кабан бесшумно двигается. Вспомнил я тогда, что ружье у меня крупной дробью на гусей заряжено. Тихонько до ружья дотянулся — оно на носу лодки лежало, один курок взвел да как двину шагов этак с двадцати, а сам скорей второй курок взвел и жду, что дальше будет.

Разошелся немного дым, гляжу — кабан мой не шелохнется. «Убил, значит, — думаю, — хоть и дробью, да близко стрелял». И тихонько одной рукой шестом толкаюсь; а в другой ружье на изготовку держу. Уж очень все чудно и страшно мне показалось.

Ну а когда подъехал ближе — все ясно мне стало. Рядом с кабаном здоровенный кот лежит, и там, где пуля моя из кабаньей шеи вышла, кругом все мясо объедено. Значит, кот на кабане сидел и мясо драл и потому, когда он двигался, камыш над ним не трещал.

— Во как меня кот напугал! В самых озерах он живет, по камышам ходит, лысок ловит, подранков всяких подбирает, — закончил рассказчик.

Спустя два дня после неудачной кабаньей охоты, когда кот на моих глазах уплыл в озеро, я опять столкнулся с котом и сделал новые интересные наблюдения. Глубокая речка, на берегу которой я жил, глухой протокой соединялась с большим озером. Берега этой протоки заросли непроходимыми кустарниками ежевики, и к воде можно было подойти только в немногих местах, где колючего ежевичника нет.

То ли из-за того, что на протоку редко приходили охотники, то ли благодаря обилию корма, но ее охотно посещали утки. К любому плесу подойдешь, обязательно поднимешь уток-чирков или крякв. Вот специально чтобы пострелять уток с подъема, я и отправился на эту протоку в одно прекрасное воскресное утро. Еще с вечера наехало к нам много городских охотников, все на лодках выехали на плес озера и открыли стрельбу по лыскам. Видя, что при таком скоплении стрелков на озере делать будет нечего, я и отправился на протоку. Много уток мне не надо, а пяток там без труда взять можно было.

Только стал я подходить, как совсем близко вырвались шесть великолепных крякв, и после моего дуплета одна из них упала на чистую воду, а другая — зеленый селезень — застряла в колючем кусте ежевики на противоположном берегу.

Протока была неглубокая, и я знал несколько удобных бродов. Но мне как-то не хотелось с утра лезть в холодную воду. Думаю, осмотрю я пока ближайшие части протоки, а когда немножко потеплеет, достану уток — благо селезень, как хорошая метка, чернеет на высоком кусте и его издали видно. С полчаса, наверное, потратил я на осмотр протоки, еще застрелил чирка и крякву и, решив, что мне этого хватит, побрел на другой берег и отправился к висящему селезню.

Уже близко я подошел, вдруг вижу: на тот самый куст камышовый кот лезет, добирается до моего селезня. Мне бы ружье с плеча сорвать да пальнуть бы по вору, а я совсем растерялся. «Куда, куда лезешь!» — кричу, хотел было закричать, что селезень — мой, как будто на куст не кот, а мальчуган лезет. Сообразил я тогда, что веду себя глупейшим образом, да было уже поздно. Заслышав мой крик, кот поспешил лапой подтянуть селезня к морде, схватил его в зубы и спрыгнул в густую колючую чащу. Побегал я кругом зарослей, сверху и снизу осмотрел их и, убедившись, что, кроме нескольких перьев, кот мне ничего не оставил, стал пробиваться к воде, где лежала вторая убитая утка. Только и второй утки на месте не оказалось. И увидел я тут, что весь грязевой заплесок между урезом воды и колючим ежевичником сплошь истоптан бесчисленными мелкими следами круглой формы. «Эге, — думаю, — да тут, видимо, бойкое место для котов и шакалов. Пожалуй, стоит сюда вечерком прийти и до темноты посидеть в засаде». И после этого решения я отправился домой, но не прямой дорогой, а опять вдоль протоки, а потом вдоль озера. Мне хотелось взамен пропавших уток добыть новых.

Ждать наступления вечера мне показалось скучным. После обеда я дополнил свой патронташ четырьмя патронами некрупной картечи и не спеша зашагал к знакомому месту. Протока была расположена недалеко от дома, и я пришел туда еще задолго до вечера и в ожидании зари решил с подхода пострелять уток.

После ряда случаев я вполне убедился, что камышовые кошки совсем не боятся выстрелов. Напротив, в надежде подобрать потерянных уток они подходят к местам, откуда недавно доносилась стрельба охотников. Я подошел в одном месте к самой воде, взглянул вдоль протоки и метрах в ста впереди заметил целую стайку плавающих чирков. Если сделать небольшой обход зарослей и вновь подойти к протоке, можно приблизиться к чиркам на верный выстрел. Пять минут спустя я осторожно обогнул кусты, нашел проход и вновь подошел к воде. И хотя на этот раз чирки оказались от меня довольно близко, они вели себя так странно, что я не выстрелил и, желая выяснить, в чем дело, замер на месте. Для меня было несомненным, что, когда я вышел из прибрежных кустарников, утки меня заметили, но почему-то не обращали внимания. Высоко подняв головы, они собрались в необычно тесную стайку и продолжали плыть, приближаясь ко мне, причем то быстро, то медленно, то вертясь на одном месте, как будто их кто-то временами подгонял сзади. Их внимание целиком сосредоточилось на противоположном береге, и как только я взглянул в том направлении, сразу понял, в чем дело. По заплеску, не сзади чирков, а на одной с ними линии, не торопясь шагал крупный камышовый кот. Он вел себя так, как будто кроме него, кота, здесь не было никого живого. Он не торопясь шагал у самого уреза воды, то останавливался и смотрел куда-то вверх и в сторону, то начинал сладко потягиваться. Чирков, вертевшихся в двадцати шагах от него, он не видел, ни разу не взглянул в том направлении; их вообще для него не существовало. Это, конечно, был прием, хитрость хищника, но интересно, что, применяя хитрость к чиркам, он сам вел себя невероятно глупо.

Стараясь не смотреть на уток, он и меня не замечал, хотя я и стоял на совершенно открытом месте. Одним словом, на этот раз кот перестарался, и это было мне на руку. Но вот досада. Я не надеялся на встречу с котом до вечера и зарядил свое ружье самой мелкой утиной дробью. Разве годна она на крупного, сильного зверя! Я, конечно, не забыл, что перед выходом из дому сунул в патронташ патроны, заряженные картечью, но я не мог шелохнуться. Ничтожным движением я тотчас же выдал бы свое присутствие, и осторожный кот шмыгнул бы в заросли. А кот тем временем шагал вперед; неподалеку от него, все ближе ко мне — охотнику — подплывали чирки. Я был удивлен их поведением. Но вот ждать больше нечего — зверь не может подойти ближе. Я вскинул ружье и один за другим нажал оба спуска. Одновременно с резким звуком двух частых выстрелов кот, как стальная пружина, подпрыгнул вверх на отмели и, едва коснувшись земли, исчез в зарослях. «Фрры-ко-ко-ко», — услышал я взлет и крик турача в следующую секунду. Это кот, продираясь сквозь колючую чащу, спугнул птицу. Но не в этом дело. Я и без того предвидел, что не застрелю кота мелкой дробью. Меня поразило поведение чирков. Когда я выстрелил, они были от меня совсем близко. Но вместо того чтобы, взлетев в воздух, шарахнуться от человека, от огня и грома страшного огнестрельного оружия, они рванулись ко мне и, промелькнув над самой моей головой, исчезли из виду. Прыгнувший кот им был несравненно страшнее стреляющего человека. Впрочем, что ж тут особенного. Вероятно, чирки в Закавказье чаще подвергаются нападению камышовых кошек, нежели стрельбе охотников. У страха глаза велики. «Страшнее кошки зверя нет», — вспомнил я, стоя на берегу опустевшей протоки.

Глава девятая ВСПЫШКА ГНЕВА

Однажды зимой, в теплый, почти жаркий день, какие нередко выдаются у нас в Закавказье, я набродился по болоту за бекасами и решил отдохнуть и позавтракать. После недавно прошедших сильных дождей почва была настолько насыщена влагой, что для отдыха я вынужден был взобраться на стог соломы. Этот стог одиноко стоял на краю сжатого рисового поля. Отсюда мне открылся типичный зимний ландшафт нашего Закавказья. Широкая равнина, покрытая бурой, а местами и багровой прошлогодней травой, на близком горизонте подступала к желтой стене тростниковых зарослей. Влево виднелся небольшой азербайджанский поселок. Тутовые деревья с обрубленными вершинами да причудливые, обвитые диким виноградом ветлы окружали его со всех сторон; сквозь эту поросль только местами проглядывали одинокие домики.

Приятно отдохнуть после утомительной ходьбы по болоту, но особенно приятен отдых, когда его удается совместить с интересными наблюдениями. Так именно и получилось в самом начале. Неподалеку от стога паслись буйволы, затем сюда же прилетела большая стая зимующих скворцов и с шумом опустилась на сжатое поле. И вот, отдыхая, я смог наблюдать, как веселые, подвижные птицы вели себя по отношению к домашним животным. Одни из них суетливо бегали среди стада, другие взлетали на спины буйволов, копались в их шерсти клювами или, трепеща крыльями, распевали свои простенькие зимние песенки. Буйволы никак не реагировали на поведение птиц.

Однако на этот раз мне не удалось продлить свои наблюдения. К стаду подошел парень, и с его появлением скворцы с шумом поднялись в воздух и улетели.

Отыскав в стаде крупного буйвола, парень погнал его по дороге к селению. Буйвол покорно подчинился воле человека, но шел своей обычной медленной походкой, едва передвигая ноги. Эта медлительность раздражала парня, и он ударами палки старался заставить животное идти быстрее. Один за другим удары сыпались на бока и спину могучего зверя, но, увы, без всякого результата. Он положительно не реагировал на побои и продолжал идти таким же медленным и размеренным шагом.

— Зачем бьешь напрасно скотину? — вмешался я, приподнимаясь на стоге. Тот на мгновение остановился.

— А тебе какое дело? — огрызнулся он. — За дело, значит. Нужно, и бью; тебя спрашивать буду, что ли?

И, нагнав буйвола, он вновь начал наносить ему жестокие удары палкой.

— Смотри, председателю колхоза пожалуюсь! — крикнул я вслед парню.

Но и эта угроза не привела ни к каким результатам. Парень с ожесточением продолжал бить палкой буйвола в течение всего пути, пока оба они не исчезли из виду за кустарниками ежевики.

«Вот безответный зверь, — с раздражением думал я. — Такое крупное, могучее животное, и позволяет делать с собой все что угодно». И я невольно вспоминаю в этот январский день незабываемые картины, связанные с поведением буйволов летом.

Знойный летний полдень. Ослепляет, безжалостно жжет горячее южное солнце. Туча жалящих насекомых назойливо вьется над стадом, гудит в воздухе. Спасаясь от них, большие спокойные буйволы теряют терпение, спешат к подсыхающему водоему и погружаются в воду. Часами отдыхают они, лежа в неглубокой воде озера, на поверхности выступают только их широкие спины да большие, украшенные рогами черные головы. Но в жаркий полдень вода привлекает не только домашних животных, здесь же купаются местные ребятишки. Они забираются на спины буйволов и отсюда бросаются в мутную воду. Угомонится, уйдет наконец шумная ватага мальчишек, и тогда им на смену прилетят к озеру десятки малых белых и египетских цапель. Медленно бродят они по спинам флегматичных животных, ловят порой близко подлетающее насекомое или тоже безмятежно отдыхают. И буйволы не реагируют ни на доверчивых птиц, ни на бесцеремонных мальчишек. Они продолжают лежать в воде, то погружая до самых ушей головы, то вновь поднимая их над поверхностью. А ведь тот же буйвол, только в диком состоянии — это страшное животное. Иной раз он смело дает отпор даже тигру. Мне вспоминаются когда-то прочитанные страницы об Индии.

Облако пыли привлекает в этот момент мое внимание. Оно поднимается вдали по дороге и ползет в моем направлении. Невольно я приподнимаюсь на стоге и, воспользовавшись биноклем, пытаюсь выяснить, что там случилось. И что же я вижу? По дороге, размахивая руками, быстро бежит тот самый парень, который минут десять тому назад так бесцеремонно палкой бил несчастного буйвола. Его глаза, все лицо выражает ужас; видимо, он бежит, не чуя под собой ног, напрягая все силы и боясь оглянуться. А позади него, вытянув вперед черную рогатую голову и поднимая целое облако пыли, бежит уже знакомый нам буйвол.

Две-три минуты спустя я вижу их простым глазом. До меня доносится тяжелый топот, храп и какое-то хрюканье.

Поза бегущего буйвола с вытянутой вперед головой, клубы пыли под его ногами — все это выражает бешеный гнев, внушает угрозу и заставляет человека бежать как можно быстрее.

Не скрою, я полностью на стороне буйвола. Жестокие и бессмысленные побои на этот раз не прошли даром, и я оправдываю возмущение и гнев зверя. Но мне страшно за парня. В его движении чувствуется утомление, бег становится неуверенным, не таким быстрым. Буйвол же бежит, правда, тяжелой, трясущейся рысью, но ничуть не сбавляя скорости. И расстояние между бегущими медленно сокращается. «Неужели нагонит, и что тогда будет?» — с напряжением слежу я за ними издали. А тем временем наступает критическая секунда. К счастью, на мгновение парень оборачивается назад. Совсем рядом за его спиной колеблется голова разъяренного зверя. И тогда, чтобы спасти жизнь, он напрягает последние силы, бросается в одну, затем в другую сторону, падает на землю, катится вбок, вскакивает и вновь бежит по прямой линии. Этот прием позволяет ему увеличить расстояние. Буйвол не в силах повернуть круто при быстром беге. Он замедляет скорость, но упрямо продолжает преследовать своего более ловкого противника. И расстояние между ними вновь сокращается. «Хоть бы сюда, к стогу бежал», — нервничаю я, продолжая оставаться только зрителем. Но не могу же я стрелять в домашнее животное? В этот момент, взмахивая руками, парень делает большой прыжок и отскакивает в сторону. «Арык», — соображаю я. Глубокий сухой арык — это препятствие сравнительно легко берет, спасая жизнь, человек, но с трудом преодолевает буйвол. Он неудачно перескакивает на противоположную сторону, с трудом вытаскивая из арыка задние ноги. В ту же секунду человек прыгает через арык обратно, заставляя животное вновь брать препятствие. Это продолжается несколько раз. Без разбега буйвол не в состоянии сделать прыжок. Он спускается в арык и с большим трудом выбирается на противоположную сторону. Измученный этим лазаньем, он наконец останавливается, издает глухое хрюканье и издали смотрит на своего врага. Останавливается и человек.

Проходит минута, другая, еще и еще, а человек и животное остаются на одном месте. Оба они тяжело дышат. Наконец буйвол начинает щипать траву. Переждав еще немного, парень осторожно приближается к буйволу, выгоняет его на дорогу и уже без побоев, негромко покрикивая, гонит к селению. Вспышка гнева прошла, и могучий зверь, страшный в секунды ярости, опять покорно повинуется человеку.

— Ну что, получил удовольствие? — кричу я парню, когда он проходит недалеко от стога. — Будешь зря бить животное?

С сокрушением покачав головой и ничего не ответив, он продолжает осторожно гнать буйвола по дороге к селению.

Глава десятая ТАМ, ГДЕ ЗАРОЖДАЕТСЯ СУЕВЕРИЕ

Пройдет теплая ленкоранская зима, наступят весенние дни, и многие зимующие здесь пернатые — утки, гуси, розовые фламинго — двинутся в далекий путь к северу. Гнездящиеся в тундрах маленькие гуси-казарки совершают громадный путь, пока достигнут своей родины. Отлетят, исчезнут из-под Ленкорани крикливые странники, но с их отлетом не опустеет, не умолкнет природа. На смену зимующим гостям под Ленкорань прилетят другие птицы. Многие из них проводили холодное время года далеко за пределами нашей страны и сейчас спешат на места гнездовья. Так по сезонам года изменяется состав птичьего населения.

Ленкоранские лесные водохранилища — истыли — издавна являются излюбленными местами размножения разнообразной водяной и болотной птицы. Близость моря, богатство рыбой, обширные болота с бесчисленным количеством лягушек и крупные деревья, на которых устраивают свои гнезда многие пернатые, привлекают сюда водяных птиц — больших и малых бакланов, черных и белых аистов и всевозможных цапель. Массами слетаются они в затопленные водой леса, чтобы провести лето и вывести свое потомство.

Те птицы, что посильнее и могут отогнать от своих гнезд злейшего врага, похитительницу яиц и птенцов — серую ворону, устраиваются открыто отдельными парами на деревьях. Так гнездятся черные и белые аисты.

Другие, слабые, прячут свои гнезда с таким искусством среди зарослей кустарников и камыша, что их не удается открыть и зоркому глазу хищника.

Различные же цапли всегда предпочитают селиться крупными колониальными гнездовьями. Тысячи их соберутся на небольшом участке затопленного леса и своими гнездами покроют ветви деревьев. При этом каждая пара извлекает для себя пользу. В колонию, заселенную множеством птиц, не всегда рискнет вторгнуться хищник, чтобы грабить гнезда.

Много раз я бывал на ленкоранских гнездовьях. Однажды, когда я заблудился и мне пришлось заночевать в лесу, со мной случилось маленькое смешное происшествие.

Вот как это произошло.

Около часа я упорно пробивался сквозь чащу леса. Кабаньи тропы, проложенные среди колючих зарослей, были моими тоннелями. Здесь я полз на четвереньках. Порой зеленая стена, вся увитая лианами, преграждала мне путь. Тогда я взбирался по древесным стволам и, цепляясь за толстые лозы дикого винограда, как канаты, перекинутые с дерева на дерево, с трудом продвигался дальше.

Исцарапанный и исколотый, я изредка останавливался передохнуть. И тогда с каждым разом все явственней доносился из глубины леса беспрерывный гомон. Он напоминал мне шум морского прибоя. Это был голос птичьей колонии. Он ободрял меня, звал вперед, и с новой энергией я пускался в путь, полз, карабкался, рубил ножом лианы, продирался сквозь густые заросли.

Так прошел еще час, и вот наконец я у цели — у края громадной птичьей колонии.

Она тянется на пять километров. Часами будешь идти по лесу и видеть великаны деревья, покрытые гнездами.

Одни деревья уже погибли, засохли, другие еще богаты листвой или увиты плющом, но все стволы, ветви, листва — все бело от птичьего помета.

Человек, впервые попавший в птичью колонию, будет ошеломлен, оглушен многоголосым криком, шумом, хлопаньем крыльев. Но я здесь уже не в первый раз и могу наблюдать и рассматривать. Я различаю большие, неуклюжие гнезда водяных птиц — бакланов — и похожие на перевернутый конус гнезда цапель. Они сделаны из скрепленных пометом прутьев, отстоящих друг от друга настолько далеко, что все гнездо просвечивает и яйца, лежащие в нем, видны, как сквозь сетку.

Птичье население в колонии размещается как бы по этажам. На самых верхушках гнездятся серые цапли и большие бакланы, под ними — малые бакланы и ночные цапли-кваквы, еще ниже — мелкие цапли: желтые, малые белые, египетские.

Чтобы удобнее было наблюдать, я влезаю на дерево. Сперва мое вторжение вызывает переполох, но так как я сижу очень тихо, птицы успокаиваются и снова принимаются за свои дела, не обращая на меня внимания.

Теперь сверху мне хорошо видны гнезда и спины сидящих птиц. Я насчитываю в гнезде у желтой цапли только два яйца. Их должно быть пять или шесть — значит, гнездовье еще только началось. Вижу, как кваква клювом осторожно переворачивает яичко в своем гнезде. Другая цапля слетела с гнезда, чтобы не перегреть яиц, и устроилась рядом, загораживая их своим телом от лучей солнца.

Малые белые цапли непрерывно спускаются на землю и снова возвращаются к гнездам, неся сухие веточки. Одна цапля пытается вытащить веточку из соседнего гнезда. Крик, возмущение, драка.

С моря возвращается стая самцов-бакланов. Двое несут в клювах по хворостине. Самки бакланов уже насиживают яйца, а самцы еще продолжают подправлять гнезда. И хотя в лесу полно хвороста, эти настоящие водяные птицы не возьмут ветку с сухой земли, а тащат их с берега моря, за несколько километров.

А я сижу на дереве и записываю все, что мне кажется интересным.

В колонии ни минуты покоя: то на ее краю появилась ворона — шумом и гамом птицы встречают непрошеную посетительницу. То под тяжестью усевшихся птиц с треском обламывается сухая ветка (на таких отмерших ветвях птицы не вьют гнезда, а только садятся отдыхать) — новый переполох: вся масса встревоженных птиц срывается с места и заполняет воздух.

Сильно взмахивая крыльями, пролетают черные бакланы, легко и красиво мелькают среди деревьев белые и желтые цапли.

Когда выведутся птенцы, станет еще шумнее. Подрастая, молодь забирается на верхние ветки, и каждый старается раньше других захватить принесенную пищу.

Наблюдая и записывая, я провел в птичьей колонии весь день. Время шло так незаметно, что я вспомнил об обратном пути только тогда, когда солнце было уже на западе и в лесу стало прохладней.

На юге ночь наступает быстро, надо было спешить, чтобы до темноты выбраться из лесу. Я спустился с дерева и стал искать дорогу. То ли я плохо искал, то ли тропа была едва заметна, но в напрасных поисках прошло полчаса. Я больше не мог терять времени и пошел наугад, выбрав, как мне казалось, правильное направление. По моим расчетам, мне нужно было идти на восток.

Долго пробивался я по чаще, а лес все не кончался. Должно быть, я сбился с пути. Все чаще попадались мне незнакомые, труднопроходимые участки колючих зарослей.

Стало уже совсем темно. Я не мог отыскать кабаньей тропы и должен был ломиться по верху колючих зарослей. Это была мучительная дорога. Бредя в темноте по колючей сетке, спотыкаясь и проваливаясь, я вдруг оступился и, потеряв равновесие, с шумом упал в воду. Тут я понял, что шел по кустарнику, нависшему над лесной рекой. Хватаясь за колючие ветки, кое-как я выбрался на берег.

Не хотелось мне ночевать в лесу. В этих местах, в Ленкоранском районе, очень распространена малярия. С наступлением сумерек бесчисленное количество малярийных комаров набрасывается на запоздавшего человека. Но другого выхода не было.

Я снова углубился в лес, выбрал большое дерево, залез повыше, чтобы избавиться от назойливых комаров, и расположился на ночь.

Удобно облокотившись на толстую ветвь, я сидел, прислушиваясь к ночным звукам. До меня доносился далекий сонный гомон птичьей колонии. Квакали лягушки, монотонно кричала маленькая сова-сплюшка, да иногда в потемневшем небе резко каркала ночная цапля. Вот где-то далеко жалобно закричал шакал, вслед ему затянули другие. Испуганный шакальим воплем, в стороне сорвался фазан. Вдали усиливался гомон птичьей колонии.

Но потом все смолкло, и ночная тишина нарушалась лишь невнятным шорохом да изредка тихим треском сухой ветки под ногой вышедшего на охоту хищника.

Видимо, я задремал, как вдруг резкий голос заставил меня вздрогнуть и открыть глаза. Голос был так силен, что заглушал все шорохи ночи, проникая в самые глухие уголки чащи.

— Э-э-эй! — разнеслось по лесу и отдалось: — Э-э-э!

Я с удивлением прислушался. Откуда мог взяться ночью в лесной чаще человек и кому он подавал голос?

— Э-эй! — опять прокатилось по лесу.

«Неужели это меня ищут? — мелькнула мысль. — Вероятно, кто-нибудь из моих приятелей, жителей ближайшего поселка, догадался, что я заблудился, и хочет помочь мне выбраться».

— Э-эй! — раздалось снова.

Конечно, это меня зовут.

Я откликнулся и уже взялся рукой за сук, чтобы начать спускаться с дерева, но дикий, нечеловеческий хохот был ответом на мой призыв. Я обомлел. Казалось, весь лес хохотал, издевался надо мной. Хохот перешел в резкий визг и оборвался. Затем я услышал обычный голос ночной птицы: «ху-бу, ху-бу…»

Теперь я все понял: это кричал не человек, а филин. Мне стало понятно происхождение сказки о лешем. Должно быть, ее создала фантазия суеверных людей, слышавших ночью в глухом, диком лесу хохот и крики филина.

Все снова затихло, и я стал ждать рассвета, с улыбкой вспоминая свою перекличку с ночной птицей.

Глава одиннадцатая НАЗОЙЛИВАЯ ПТИЦА

Сколько неприятностей и бед приносят птицам разнообразные четвероногие хищники. Весной и летом лисята требуют много пищи, и взрослая лисица, обремененная потомством, рыскает по полям и болотам в поисках добычи. Поймает она мышь или полевку, съест птенчиков у гнездящейся на земле птички, бесшумно подкрадется к зазевавшемуся тетереву, и не успеет тот подняться на крыльях, как попадает в зубы беспощадного врага. А дикие кошки для крылатых обитателей полей и леса опаснее всякой лисицы. Заметит кошка среди листвы на ветвях птичье гнездо, заслышит, что в нем пищат птенцы, — без труда вскарабкается на высокое дерево и погубит все потомство сразу. Кружатся над хищником, кричат несчастные родители, но ничем не могут защитить своих детенышей. Того и гляди, при малейшей оплошности и сами попадут на завтрак кошке.

Многие птицы терпеливо переносят все беды, наносимые им кошками, лисицами и шакалами. Как завидят или заслышат они своего врага — спешат убраться из опасного места. Другие птицы, заметив кота или лисицу, оповещают криком о близкой опасности всех пернатых соседей. В этом отношении особенно отличаются птицы нашего леса — сойки, сороки, вороны. Обнаружив врага в зарослях, они очень часто поднимают такой переполох, что не дают шагу сделать зверю. Следуя за ним по пятам и наполняя лес тревожными криками, они предупреждают все живое о появлении хищника. Обнаруженный враг мечется из стороны в сторону, пытается скрыться от своих крылатых преследователей, но не всегда это ему удается.

Если кошки приносят сорокам и воронам много несчастья, то и те при случае отплачивают им той же монетой. Вот об одном подобном случае, свидетелем которого я был, мне и хочется вам рассказать.

В то время я жил на берегу Каспийского моря в маленьком поселке Вель. В семи километрах к западу поднимался хребет Талыш. Его невысокие вершины на юге, за иранской границей, были покрыты снегом.

Белые мазанки — хаты жителей поселка — тонули в зелени. Позади хат пышно раскинулись сады и шпалерные виноградники. Их делили на отдельные участки живые изгороди из посадок ветлы, сплошь увитые вьющимися колючими растениями. Местами эти колючие заросли были так густы и велики, что участок одичавшего сада превращался в неприступную крепость.

Вот в этих-то зарослях и жило много всякого зверья. Оттуда под вечер слышался вой шакала. Иногда мы из окон домика видели, как, выходя из зарослей, бродит по саду дикобраз. Жили там барсуки, а больше всего, пожалуй, обитало в зарослях камышовых кошек.

Эти коты были грозой местных кур. Летом и зимой в этих местах куры весь день ходят на свободе, а вечером усаживаются на какое-нибудь дерево около дома. Ночью охотиться за курами коты не всегда решались: близко люди и собаки, сейчас поднимется переполох. Зато днем пасущиеся в саду куры были любимой добычей котов — птица вкусная и глупая, чтобы поймать ее, особых уловок не требуется.

Каждый день повторялось одно и то же. Вдруг слышится отчаянный куриный крик, а потом все куры стаей летят к дому. Хозяйка выбегает, считает вернувшихся кур, и каждый раз нет то одной, а то двух или трех птиц.

И стреляли котов, и ловили капканами, и развешивали крючки в курятниках, где неслись куры, и все же котов было очень много.

Раз я собрался на охоту за камышовой кошкой. Собак на такую охоту не берут — в этих колючих густых зарослях они не всегда полезны. Здесь у охотника другой помощник — птица сорока. Выслеживает она кошек не хуже собаки, притом по собственному желанию.

Четвероногих хищников — лисицу, дикого кота — сорока не пропустит. Криком оповещая все живое о появлении кота, она часто срывает ему охоту. Даже в ночное время потревоженная сорока лучше откажется от сна, но зато не даст покоя и дикой кошке.

Крик сороки — это сигнал. По нему все жители леса узнают, что идет кот или лиса. По сорочьему крику можно, не видя, знать путь хищника. Вот она продолжительно застрекотала — значит, нашла врага. Короткое, часто повторяющееся стрекотание — сорока преследует идущего хищника. Опять продолжительное стрекотание — хищник бросился бежать и скрылся от сороки в зарослях.

Я знал эти привычки сороки, но в то утро мне хотелось понаблюдать ее преследование. Убить кота я успею в любое время.

Солнце еще не взошло, поселок спал под тихий, мерный рокот морского прибоя. Стараясь как можно меньше шуметь, я пробрался в глубину сада, туда, где виноградники граничили с колючей порослью, и влез на старое густое дерево.

Отсюда весь участок был виден как на ладони. Подо мной расстилались шпалерные виноградники и полосы скошенной пожелтевшей травы. Темно-зелеными пятнами виднелись непролазные колючие поросли. Скрытый листвой, я ждал.

И вот неподалеку от зарослей раздалось резкое в тишине утра стрекотание. На вершину дерева взлетела сорока. Она, нагибаясь, часто подергивала длинным хвостом, всматривалась в густую чащу.

Потом, нырнув, перелетела на виноградную стойку-столбик и коротко застрекотала.

«Началось», — подумал я и пригнулся, чтобы лучше видеть. Между рядами шпалер по скошенной траве медленно шагал камышовый кот.

Он шел к поселку, не оглядываясь, и не спеша переставлял свои длинные ноги. Сорока следовала за ним по пятам. Хищника и птицу отделяло расстояние не более метра. Сорока перелетала со столбика на столбик, дергая хвостом, стрекотала и не собиралась прекращать преследования.

Поселок уже проснулся. Слышался шум стада, куры с кудахтаньем слетали с деревьев, где провели ночь.

Кот шел, не замедляя и не убыстряя шага. Я любовался его выдержкой. Казалось, сорока для него не существовала.

На краю виноградника кот остановился. Его дразнило кудахтанье кур, но он понимал, что с таким провожатым охота невозможна: ведь никто не ходит с барабанным боем на разведку. Как бы ни были глупы куры, к ним при таком шуме не подойти.

Кот ждал — видимо, надеялся, что птица оставит его в покое.

Но сорока, сидя на столбике, вызывающе стрекотала. Последним усилием кот сдержал себя и сделал еще несколько шагов к поселку. Сорока тотчас же перелетела на последний столбик и уселась почти над головой кота. Тело птицы было напряжено, видно было, что она ждет нападения и в любой момент готова взлететь, но не отказаться от своих намерений.

Кот выгнул спину, и в тишине утра до меня ясно донесся отрывистый царапающий звук. Это хищник поочередно вытягивал свои длинные ноги, всаживая когти в лежащее на земле гнилое дерево, срывая с него кору. Конечно, с большим удовольствием он разорвал бы когтями эту назойливую птицу — сороку.

Хищник медленно поднял голову, впервые взглянул на своего мучителя, негромко проурчал «уууу…» и закончил резким «кха!». Однако сколько было в этом несложном звуке бессильной злобы и ненависти к назойливой птице-тирану!

И надо сказать, что в этот момент я всецело был на стороне кота. Сколько было проявлено выдержки, спокойствия, терпения — и все пошло прахом. Пропала охота! Он был бессилен прекратить это издевательство.

Вдруг кот сделал несколько крупных прыжков, но не к сороке, а в противоположную сторону. Еще секунда, и хищник исчез в сплошной зелени, верно рассчитывая скрыться от птицы.

Но сорока и тут не хотела пощадить кота. Усевшись на вершину ветлы, она громко стрекотала. Другие птицы слетались на ее голос. Они возбужденно кричали и кружились над чащей. Более смелые спускались на землю и, осторожно пригибаясь, всматривались в колючую поросль.

Скоро вся компания перелетела на другое место — видимо, кот переменил убежище. Потом сороки стали слышаться все дальше и дальше от поселка. Кот уходил в лес. Там он забьется в чащу и будет лежать голодным: не удалась сегодня охота.

Но все-таки мне нужно было добыть камышового кота. На другой день, взяв ружье, я утром вышел в виноградник. Опять застрекотала сорока. По ее крику и перелетам со столбика на столбик я узнал, что идет зверь, и, выбрав место, стал с ружьем на его пути. Сорока стрекотала все ближе. Я ждал. И вот прямо на меня вышел из зарослей крупный серо-желтый хищник.

Глава двенадцатая ДЕНЬ В СКОПИНОМ ГНЕЗДЕ

Скопа — это большая красивая хищная птица. В отличие от многих других хищников — орлов, коршунов, ястребов — она никогда не нападает на птиц и крайне редко ловит мелких млекопитающих. Посадите скопу в одну клетку с голубем или кроликом, и они будут жить мирно. Почти единственная добыча скопы — крупная рыба. Ловит она ее замечательно ловко. Скопа — птица, населяющая весь земной шар, но держится она только там, где есть обширные прозрачные водоемы, в которых можно добыть пищу, где есть деревья и скалы, на которых она устраивает свои массивные гнезда. У нас скопы распространены очень широко, но особенно много их на юго-западном побережье Каспийского моря, в районе портового города Ленкорани. Во время своих выездов туда я наблюдал этих пернатых в большом числе и один раз, при попытке добраться до гнезда птицы, попал в крайне затруднительное положение.

Всю жизнь, с самого раннего детства, я не могу видеть равнодушно гнезда скопы. Я часами любуюсь им, хотя в нем как будто и нет ничего особенного. Гнездо сооружается из толстых кривых ветвей и сучьев, но как бывает живописна эта огромная куча хвороста, укрепленная на самой вершине великана дерева. Конечно, это может не всем нравиться, как, например, не всем нравится кваканье в пруду лягушек и одновременно песнь соловья. Скажите об этом завзятому горожанину, редко бывающему среди природы, и он будет над вами смеяться, а другие скажут, что для них это самая лучшая музыка. Но это уж, конечно, дело вкуса, и каждый прав по-своему. Так или иначе, но когда я приехал весной в Ленкорань и увидел много скоп и их гнезда, мне стало как-то особенно радостно. «Вот, — подумал я, — будет интересно понаблюдать за этими чудными птицами. А быть может, мне удастся добраться до гнезда скопы и достать кладку яиц для своей коллекции». Однако большинство гнезд, попадавшихся мне во время экскурсий, помещалось на таких огромных деревьях, что влезть на них не представлялось никакой возможности. Мало того, что деревья оказывались очень высокими и в нижней своей части лишенными сучьев, но главное — они были в два-три обхвата. При этих условиях лазанье становилось крайне опасным, так как, не имея возможности обхватить дерево руками, на нем почти невозможно держаться.

Вот среди затопленных водой рисовых полей — беджар, покрытых, как ковром, яркой зеленью молодых всходов, высоко к небу поднимается великан дуб. Дерево давно отжило свой век, высохло, буря сломала его вершину, свалились на землю ветви, но могучий ствол по-прежнему сохраняет былую красоту и прочность. И по сравнению с мертвым великаном кажутся низкими растущие по соседству молодые деревья. Погибшие дубы-великаны — излюбленные места гнездования скоп. Массивное гнездо, выстроенное на обломленном стволе, как шапкой, прикрывает нагую вершину дерева. Вот и попробуй добраться до такого гнезда. Конечно, попробовать можно, но мало вероятия, что ваша попытка даст результат.

После осмотра нескольких десятков гнезд я наметил лишь два из них, которые мне казались более доступными. Одно помещалось в окрестностях селения Вель, другое в двадцати километрах, у самого подножия хребта Талыш. На них я и решил испытать свои силы и умение.

Выбрав сухой и солнечный день, ранним утром я оседлал лошадь и пустил ее крупной рысью по направлению видневшегося вдали лесистого холма Машхан.

Сначала дорога шла к западу. Я миновал селение, пересек широкое, открытое пространство затопленных водой рисовых полей и, углубившись в лесную чащу, едва приметной тропой достиг первых увалов. Отсюда хорошо проторенная дорога шла прямо на юг, мимо того места, где неделю тому назад я нашел и заметил гнездо скопы. Дикая и своеобразная природа окружала меня. Что-то сказочно красивое и в то же время страшное таилось в ней. Направо от моего пути поднимались покрытые лесом Талышские горы, налево широко раскинулись лесные водохранилища — истыли, то есть затопленные лесные площади, где местные жители сохраняют воду, используя ее для поливки рисовых плантаций. Эти затопленные водой леса поражают вас своей пышностью. Какая яркая зелень листвы, сколько цветов, ветви обвиты серыми и зелеными лианами, сколько яркого света и солнца вверху, и как темно под зеленым сводом! А из глубины глухой чащи до вас доносится беспрерывный гомон квакающих лягушек. Только обилие воды и южное солнце в состоянии создать такую роскошь. Но в то же время лесные истыли — страшное место. Это рассадник тропической лихорадки.

Впереди по обеим сторонам дороги виднелась роща каких-то вечнозеленых растений. Моя лошадка, бежавшая до этого бодрой и ровной рысью, вдруг начала упрямиться. Она крутилась на одном месте, не желая идти дальше. И когда я, потеряв терпение, дал ей шпоры, она встала на дыбы и, сорвавшись с места, вихрем понеслась вперед так, что в ушах засвистел ветер. Несколько минут спустя роща осталась далеко позади, и лошадка вновь бежала обычной рысцой. Так называемая «пальмовая роща», по суеверным понятиям стариков окрестных селений, — нехорошее место. Ее принято объезжать стороной или проскакивать полным карьером. Лошадка, приученная своим хозяином, строго придерживалась этих правил.

Еще десять минут езды, и я близок к цели. С дороги мне видны совсем маленький азербайджанский поселок, расположенный на берегу истыля, несколько поодаль возвышающееся над лесом дерево, а на его вершине уже знакомое гнездо скопы. Приблизившись к первому домику и заметив сидящую на низком крылечке женщину, я прошу у нее разрешения оставить лошадь. Но она не отвечает мне и как будто сидя спит, опустив на грудь голову. Я громче повторяю свой вопрос, она поворачивает ко мне лицо, и при виде его мне становится жутко. Белеют ровные зубы, из темных орбит безжизненно смотрят глубоко провалившиеся глаза замученного лихорадкой человека.

— Что с тобой? — невольно срывается у меня с языка вопрос, и в следующую минуту я уже жалею о нем.

Женщина медленно поднимает худую, дрожащую руку, указывает ею по направлению ближайшего леса, где как сумасшедшие квакают лягушки.

— Ис-ис-ис-тыль, — тянет она еле внятным голосом.

Да, это истыль с его роскошной растительностью, с источником жизни — водой, необходимой для рисосеяния, и в то же время источник страшной тропической лихорадки. Сейчас у нас борются с малярийным комаром — передатчиком тропической лихорадки — путем нефтевания водоемов, уничтожают личинок насекомых с помощью выпущенных в истыли маленьких рыбок — гамбузий. А в то время эта болезнь являлась настоящим бичом местного населения.

Я поспешно иду к дереву с гнездом скопы. Мне хочется уйти от страшного впечатления, но мысль об этом преследует меня.

Вот и истыль, под ногами хлюпает вода, в темной чаще она достигает моих колен. Я подхожу к дереву, на котором выстроила свое гнездо птица. Но каким неприступным кажется оно мне вблизи! Его вершина намного возвышается над крупным лесом. Тысячи комаров, потревоженных моим появлением, поднимаются в воздух, назойливо лезут в глаза, в уши, в рот. Я пытаюсь их отгонять сорванной зеленой веткой, давлю их на лице, на шее ладонью и вдруг, вместо того чтобы попытаться влезть на дерево, спешно возвращаюсь в поселок и, отвязав лошадь, галопом пускаю ее к дому. Обидно за напрасно потерянное время, но я спешу уйти от страшного места и не вернусь сюда больше.

Хотя я и был вполне здоров, но когда вспоминал лицо женщины, меня начинало знобить, как будто я сам заболел лихорадкой. В таком состоянии нечего было и думать достичь цели. Лазанье по высоким деревьям, конечно, всегда связано с известным риском. Здесь необходимы уверенность в своих силах, хладнокровие, спокойствие, а в тот момент этого как раз и не было.

Отказавшись от попытки добраться до гнезда скопы близ горы Машхан, я, однако, был далек от мысли вообще отказаться достать скопиные яйца для своей коллекции. Напротив, меня не покидала уверенность, что рано или поздно мне это удастся. Ведь у меня на примете оставалось еще гнездо, которое мне казалось более доступным. Оно располагалось на погибшем дубе совсем близко от селения Вель, и перед тем как действовать, я еще раз решил его осмотреть.

На следующий день утром я вновь посетил это место. К моему разочарованию, и это гнездо оказалось нелегким. Толстый и изогнутый ствол почти весь был лишен сучьев. Чтобы добраться до первого сука, находившегося под самым гнездом, нужно было потратить массу мускульной силы — хватит ли ее у меня? «Попытаемся, — решил я и, усевшись в тени кустарников, стал наблюдать за скопами. — Сегодня я ограничусь только безобидными наблюдениями, а завтра… посмотрим, что будет завтра».

Одна из птиц гнездовой пары прочно сидела в гнезде, другая занималась охотой. Вот она, широко взмахивая крыльями, медленно летит над морской гладью. Ее зоркие глаза устремлены в воду. Порой она бьется на одном месте в воздухе, вероятно заметив под собой рыбу, и вновь летит дальше. Но вот опять быстрота полета сокращается, скопа складывает крылья и падает вниз, вытянув вперед ноги. Слышится всплеск воды, летят брызги, и, отряхиваясь на лету, птица поднимается выше и выше. В ее когтях бьется и блестит на солнце мокрой чешуей крупная рыба.

Раннее утро. На горизонте показалось солнце. Ярким светом оно пронизывает густую листву деревьев, блестит в каплях росы на траве, на листьях кустарников. Полный решимости и энергии, я на знакомом месте. Сегодня я не допущу никакого малодушия — сделаю все от меня зависящее, чтобы добраться до гнезда птицы. И эта уверенность придает мне силы, а дерево кажется не столь уже недоступным, и при большом желании до гнезда добраться не так сложно.

Я сбрасываю с себя все лишнее: патронташ, сумку, ружье, стягиваю с ног сапоги и, оставшись в носках, начинаю карабкаться по стволу выше и выше, туда, где в стороне от гнезда, на фоне неба, четко вырисовывается сухая ветвь. Только бы схватиться за нее рукой, а там, опершись на ее основание, нетрудно влезть и в гнездо птицы. И, судорожно сжимая руками ствол, я медленно, но упорно взбираюсь все ближе к заветной ветви. Проходит минута, другая, еще несколько, и я достигаю цели. Силы мои почти на исходе, но я крепко обхватываю основание сука и могу несколько отдохнуть в таком положении. Вот уже не так сильно бьется сердце, не стучит в висках — можно действовать дальше. Я осторожно подтягиваюсь на руках, встаю ногой на ветвь и, вытянувшись во весь рост, достаю руками до края гнезда. Но в этот момент предательская ветвь хрустнула, я судорожно вцепляюсь в гнездо и через мгновение сижу в нем вместо скопы. Отсюда мне слышно, как падающая ветвь скребет ствол дерева и наконец с хрустом разлетается на куски при ударе о землю.

Несколько минут назад я стремился вверх, к гнезду, а сейчас, когда достиг цели, меня охватывает противоположное желание. Скорей вниз, на твердую землю. Но как это сделать, когда ветвь обломана, когда спуск опасен — почти невозможен! Я стараюсь взять себя в руки, успокоиться и поступаю так, как будто не произошло ничего страшного. Осторожно завернув три крупных пестрых яйца скопы в бумагу, а затем в мешочек, я на тонком шпагате спускаю их на землю. «Эх, если бы мне самому удалось спуститься так благополучно!» — думаю я и тут же допускаю непростительную глупость — бросаю конец веревки.

Гнездо огромно, я сижу в нем, как в мягком кресле, но ведь не для того я сюда забрался, чтобы оставаться здесь неопределенное время, и я чувствую себя так, словно попал в ловушку, и начинаю ломать голову, как мне спуститься на землю. Сделать это чрезвычайно трудно и, конечно, много труднее, чем сюда забраться.

Крепко ухватившись за гнездо, я спускаю с него ноги, пытаюсь достать ими ствол, но это не удается мне, и я вновь комфортабельно усаживаюсь в гнезде. «А если разобрать его? — думаю я. — На это уйдет немало времени, но шансы на благополучный спуск тогда увеличатся. А если и после этого я не спущусь с дерева, ведь мне придется сидеть без всяких удобств, и долго ли я просижу на голой вершине! Нет, это я успею сделать всегда, а пока подожду — быть может, найду другой выход».

Время шло. Солнце поднялось высоко, сильно пригревало землю, блестело на спокойной морской поверхности. А я все продолжал сидеть в гнезде и не мог ничего придумать. Однако как было приятно смотреть с высоты на цветущую землю! Направо в голубой дымке синел лесистый истыль, ею берега желтели от бесчисленных цветов желтой лилии, а кругом — рисовые плантации, покрытые коврами какой-то особенно нежной зелени. Вот мимо беспечно трусит шакал. Сверху мне это хорошо видно. Его линялая шкурка выглядит неказисто — зимняя шерсть висит клочьями на боках. Неожиданно он замирает на месте, вслушивается. Это ветерок пахнул на него запахом лежащих под деревом моих вещей. Еще секунда, и он опасливо спешит в сторону и исчезает в густых зарослях.

— Э-эй, что ты там делаешь? — слышу я где-то внизу голос и, обернувшись, вижу загорелого азербайджанца. Он стоит на освещенной солнцем поляне и, загораживаясь от ярких лучей ладонью, с удивлением рассматривает меня. — Что ты там делаешь? — повторяет он свой вопрос.

— Сижу, как видишь.

— А как тебя туда занесло?

— Не занесло — сам залез. Слезть не могу.

— Не можешь, а залезть мог?

— Залез, как видишь, а слезть никак не могу.

— Ничего я не вижу; если слезть не можешь, значит, и влезть не мог.

— Да что я, с неба сюда свалился, что ли? — вспылил я.

— Не знаю, как ты туда попал, да и не мое это дело. — И, покачивая головой, он стал удаляться от дерева.

— Послушай, погоди, что ты уходишь! Помоги мне как-нибудь слезть с дерева.

— Ну как я тебе помогу? — на мгновение остановился тот и развел руками. — Залез — и сиди там. — И, отмахнувшись от меня, он исчез за густыми кустарниками.

Что мне оставалось делать? Я вспомнил, как утром ушел от завтрака. Я всегда не любил, когда запоздавший завтрак отнимал у меня лучшее время дня — утро. Вот и сегодня я сказал, что вернусь, когда завтрак будет готов. Быть может, меня хватятся дома? В этот момент снова на полянке появился азербайджанец в сопровождении еще одного человека.

— Ты кто такой? — спросил меня новый пришелец.

— Москвич, живу в Велях, — ответил я.

— Сам ты туда залез?

— Да, сам.

— Ну так слезай.

— Я уже говорил твоему товарищу, что слезть не могу. — И я, чтобы убедить их в своем бессилии, спустил с гнезда ноги и, не достав ими ствола дерева, беспомощно поболтал в воздухе.

— Не надо, не надо, — запротестовали оба и сокрушенно закачали головами. — Подожди немного, сейчас придем, — крикнул один из них, и оба удалились по той же тропинке.

На этот раз они не появлялись очень долго. Солнце уже давно перевалило за полдень и сейчас склонялось к западу.

А я все сидел в гнезде и надеялся на помощь. Иногда подлетали владельцы гнезда — скопы — и кружились над самой моей головой.

Спустя часа полтора наконец на лужайке появились люди, и не один, и не двое, а по крайней мере человек двадцать. Они принесли сюда два тонких длинных шеста, веревку, топор и ряд мелких предметов. Молодой здоровый парень опоясал себя прочным ремнем, пропустил под него толстую веревку и охватил ею ствол. Далее, всаживая топор в дерево, подтягиваясь на руках и передвигая веревку, он медленно, но уверенно стал подниматься вверх. Это продолжалось долго, и я с трепетом следил за каждым его движением. Поднявшись таким образом на две трети высоты дерева, он особенно глубоко всадил свой топор и, опершись на него ногой, подтянул к себе на шпагате длинный шест. Поднятый шест коснулся гнезда — я торжествовал. Сорвав с него конец шпагата, я осторожно втянул в гнездо толстую веревку. На ее конце я сделал широкую петлю, сунул в нее ногу и, перекинув веревку через гнездо, приготовился к спуску. Меня спустили на землю так же осторожно, как я спустил из гнезда мешочек со скопиными яйцами. Только то было ранним утром, а сейчас был уже вечер. Я просидел в скопином гнезде, следовательно, целый день.

Вы думаете, после этого случая я отказался лазать на большие деревья? Ничего подобного! После того я побывал во многих скопиных и орлиных гнездах. Но этот урок не пропал даром. На всякий случай я захватываю с собой прочную веревку и стараюсь не делать никаких глупостей. Семь раз отмерь, один раз отрежь — строго придерживаюсь я мудрой пословицы.

Глава тринадцатая ЗАГАДОЧНЫЕ ПТИЦЫ

— Елдаш (товарищ), дай мне два патрона, — обратился ко мне колхозник-азербайджанец, у которого мы остановились, чтобы передохнуть часок-другой после утомительной охоты и сварить обед.

— Разве ты охотник? — спросил я его.

— Да нет, не охотник, — ответил он. — У соседа ружье есть, патронов нет, а мне птицу стрелять надо.

Не интересуясь, какую ему надо застрелить птицу, я вынул из патронташа пару патронов и передал ему. Однако вскоре я был до крайности удивлен: колхозник достал у соседа ружье, сунул в него мои патроны и тут же во дворе застрелил пару своих собственных кур. Мне было непонятно его поведение.

Кругом изобилие дичи — фазаны, турачи, а он тратит полученные от меня патроны на стрельбу домашней птицы. «Зачем, — думал я, — шпиговать дробью куриное мясо, когда для убоя кур существуют обычные способы?»

— Не поймаешь, — кратко пояснил он, видя мое недоумение и передавая застреленных кур своей дочке.

Конечно, для меня это было неубедительно, но какое мне дело — режет ли он своих кур или стреляет из ружья соседа патронами, полученными от случайно зашедшего в селение охотника.

Передохнув и закусив, мы вновь занялись поисками турачей и фазанов, и случай со стрельбой домашних кур перестал меня интересовать. Однако этим не все кончилось.

Следующий день выдался исключительно теплый. Затих ветерок, а солнце светило по-весеннему ярко. Пользуясь хорошей погодой, мы забрались далеко от того селения, где вчера отдыхали. Дичи здесь было исключительно много.

Места, где обычно держатся фазаны и турачи, — это крепкие колючие кустарники ежевики, перемешанные с камышом, настолько густые, что иной раз сквозь них невозможно пробраться — всю одежду изорвешь и сам в кровь исцарапаешься. Вот, пробиваясь сквозь такую колючую чащу, я и увидел издали небольшую стайку крупных птиц. Они плотным табунком низко и быстро пронеслись над колючими зарослями и скрылись за деревьями фруктового сада, зеленевшего на окраине селения. Своими размерами и быстрым, прямым полетом птицы напоминали тетеревов и, несомненно, принадлежали к отряду куриных.

Птиц Закавказья я знаю неплохо и могу в полете определить их на значительном расстоянии. Я перебрал в уме всех пернатых, водившихся в этой местности, но все они чем-нибудь да не походили на встреченных. Эта загадка настолько заняла мои мысли, что на охоте в тот день я делал непростительные промахи и упустил несколько турачей.

Вскоре все разъяснилось. Незадолго до вечера я вновь столкнулся с загадочными птицами и, к своему большому изумлению и даже досаде, вынужден был признать в них… домашних кур.

Но что это были за удивительные куры! Целая стая их сорвалась при моем приближении со сжатого поля и, пролетев около километра, снизилась в черте ближайшего поселка. Поднявшиеся куры так напоминали в воздухе диких птиц, что я с большим трудом удержался, чтобы не выстрелить.

И тогда мне вспомнилась книга Арсеньева «Дерсу Узала», в которой автор описывает свои путешествия по Уссурийскому краю. В ней было такое место:

«Вдруг с шумом поднялись сразу три птицы. Я стрелял и промахнулся. Полет птиц был какой-то тяжелый, они часто махали крыльями и перед спуском на землю неловко спланировали. Я следил за ними глазами и видел, что они опустились во двор ближайшей к нам фанзы. Это оказались домашние куры».

Позже я неоднократно встречал хорошо летающих домашних кур и в других уголках нашей обширной страны, причем особенно часто в Казахстане у кочующих по степным просторам казахов. Однако мне кажется, что среди наших домашних кур лучше всего летают куры Закавказья.

Почему же некоторые куры хорошо летают, а другие почти не умеют летать?

Как и все домашние животные, наши куры произошли от диких предков. Предки домашней курицы — банкивские куры — жили и сейчас живут в джунглях, в лесах Индии и хорошо летают. Очень давно эти дикие куры были приручены людьми. В течение многих веков шла работа по одомашниванию кур, и, отбирая то лучших несушек, то наиболее крупные экземпляры, человек вывел разнообразные породы. Породистые куры стали плохо летать. Одни из них — мясные породы, крупные, тяжеловесные, — совершенно утратили способность к полету. Лучше летают хорошие несушки: они легче весом и меньше ростом.

Закавказские, отчасти уссурийские и казахстанские куры живут в условиях, очень близких к природе. Этих кур не кормят, и никто о них не заботится. Они предоставлены самим себе — сами добывают себе пищу и часто далеко уходят от жилья человека, где сталкиваются с хищниками. Врагов у таких кур, как и у диких птиц — фазанов, турачей, — множество. Курятиной не прочь полакомиться шакалы, лисицы, дикие кошки. Куры отлично знают своих врагов и при первой же опасности поднимаются на крылья, летят в селение или садятся на высокие деревья.

Но все же от четвероногих хищников гибнет много полуодичавших кур, и, конечно, в первую очередь те, которые хуже других летают и не умеют быстро подниматься в воздух. Таким образом, среди домашних кур Закавказья, Уссурийского края и Казахстана в течение длительного времени шел естественный отбор: гибли особи, не умеющие приспособиться к местным условиям, и, напротив, выживали и сохранялись лучшие летуны.