Заповедь

Глава 1

Зарема, чернобровая красавица, дочь Дахцыко и Дунетхан Дзуговых, не помнила брата. Лишь со слов домочадцев знала, что он в ней души не чаял. Люди умилялись, глядя, как он часами таскал ее на руках. В тот черный день тоже. Посадил на спину, девочка весело и беспечно хохотала, когда брат подпрыгивал, держа ее за тонкие ножки, а Зарема хваталась за его пышный чуб. Все твердят, что она очень похожа на него. Мать и отец старались не напоминать о том случае, но, по рассказам аульчан, Зарема ясно представляла себе покрытый снегом — мокрым, тяжелым, каким он часто бывает на Кавказе, — склон горы, что возвышается над их аулом, и семилетнего мальчишку в огромной барашковой шапке. Обрадованный подарку отца — новеньким саням, он вскарабкался наверх к самому лесу, покрывавшему верхнюю половину горы, уселся на сани и, оторвав ноги от земли, понесся вниз...

Сани глотали расстояние, в ушах посвистывал ветерок. Лица Тотраза Зарема не в силах была представить, но вот ощущение полета, охватившее мальчонку, его восторг, казалось, чувствовала. Она даже была убеждена, что этот полет и сама когда-то испытала. Сестра будто ощущала и тот мгновенный ужас, который охватил малыша, когда он увидел, что снизу наперерез ему бегут вырвавшиеся из ворот дома Тотикоевых огромные волкодавы. Рвутся, ощетинившись. Скачут крупными прыжками, перегоняя друг друга, бешено разбрасывая снег лапами...

Лучше б он не видел, как они рвались к нему!.. Но он видел. Видел! Потому что весь аул услышал этот отчаянный крик: «Нана!!!»

Волкодавы летели молча, вытянув свои куцые хвосты, выбрасывая вперед сильные тяжелые лапы... Тотраз хотел остановить сани, он тянул их на себя, напрягая ручонки, судорожно вцепившиеся в веревку. Ему бы опрокинуться, выпасть из саней, пустив их навстречу волкодавам, попытаться обмануть их. Но малышу было всего семь лет. Семь лет — и секунды на раздумье, крик, страх и отчаяние...

Зарема точно сама видела эти сани с деревянными полозьями, мальчугана в лохматой шапке, надвинутой на лоб по самые брови, и стремительно приближающихся к нему собак. Видела это глазами отца, который тогда выскочил на отчаянный крик сына из сарая, где прилаживал сорвавшуюся с петель дверцу. Врагу не желают увидеть того, что увидел отец. Почему не родился он слепым, зачем дала ему природа слух — последний крик сына не вонзился бы в него смертельной стрелой. Холодея, Дахцыко перемахнул через забор и бросился наверх, в гору. Ноги вязли в снегу... Он понимал, что не успевает... Из души вырывался истошный вопль: «Назад! Назад, Абрек!» Глаза Дахцыко уловили мелькнувшую фигуру Батырбека, выскочившего из дома Тотикоевых, который тоже в ужасе ахнул, тоже побежал, тоже закричал... И тоже опоздал...

Волкодавам было не до Дахцыко и Батырбека. Они видели стремительно спускающийся с горы комок. Эти страшные бестии, обученные людьми не упускать своей добычи, мчались не навстречу малышу — это еще оставляло бы надежду на то, что Тотраз проскочит между ними, — а в ту точно угаданную ими ближайшую точку, где должны были пересечься две прямые — направление саней и направление их бега. Волкодавы взяли след, и никто не был в силах остановить их. Собаки и сани стремительно сближались и должны были вот-вот столкнуться. «Нет! Нет!» — кричало все внутри Дахцыко. «Нет! Нет!» — умолял он небо.

Впереди стаи несся волкодав по кличке Абрек. Дахцыко не раз любовался его могучим телом, легким бегом. Что там сани? Такой собьет и быка. Абрек оторвался от других собак, налетел на спускающийся со стороны леса комок, яростно сшиб его... И тотчас же навалились остальные собаки. Сани исчезли под неистово набросившимися на них рычащими волкодавами...

Нет, Дахцыко не закрыл глаза, не отвернулся. Несчастный! Он все еще надеялся на чудо. И на миг показалось, что небо сжалилось над ним, пришло на помощь, что сын вырвался из клубка свирепых, налитых яростью и силой серых тел. Сани вынырнули из этого водоворота и, медленно набирая скорость, часто подпрыгивая, понеслись вниз, к аулу. И в ту же секунду, когда внутри возликовал голос: «Слава Богу!», в ту же секунду, одновременно, другой голос в ужасе запричитал: «А его нет! А сына нет!!!» Сани мчались к аулу, но в них не было Тотраза. Он остался наверху, посреди клубка волкодавов...

Неправда, что в такие страшные секунды человек воспринимает окружающее словно сквозь сон. Неправда, что туман застилает ему глаза. Хотя ох как нужен этот туман, который упрятал бы ужасные картины. Но память — враг вдавливает их в сознание навеки. Дахцыко бежал к собакам, крича и размахивая руками, но волкодавы не испугались: нехотя, точно делая ему одолжение, расступились...

Красные пятна на снегу... Круги в глазах разбегались, росли... Дахцыко упал, точно сметенный сильным ударом горного обвала. Дахцыко упал, и волкодавы набросились теперь на него. Ему было уже все равно. И быть бы и ему, как маленькому Тотразу, растерзанным, не подоспей Батырбек. Он стал разбрасывать в стороны рычавших собак колом, вырванным им на бегу из забора...

Дахцыко пришел в себя ночью. А под утро взял винтовку и направился к сакле Тотикоевых. Никто из домашних и соседей, явившихся к нему, чтобы выразить сочувствие, не решился остановить Дахцыко. Никто не посмел. Да и кто был вправе остановить его? Кто на его месте не поступил бы так же?

Дахцыко приближался к высокому — в три яруса — дому, который был окружен забором почти в человеческий рост, сложенным из тесаного камня. Он был охвачен одной мыслью — отомстить, скорее отомстить за смерть сына. Единственного сына!

Старый Асланбек хорошо знал жизнь. И людей. Хотя домочадцы в один голос уверяли, что Дахцыко никогда не посмеет бросить вызов семье, в которой, не считая девяностолетнего старца, восемь взрослых мужчин, Асланбек принял меры, и в доме Тотикоевых все были настороже: двери и ворота задвинуты на засов, окна прикрыты ставнями, а на втором ярусе заложены камнями, мешками, набитыми соломой.

Дахцыко ударил в калитку и услышал яростный, ненавистный лай собак. Они бросились к воротам, все пятеро. Дахцыко узнал Абрека по хриплому рычанию. Горец приподнялся на носках, влез на забор... Сшибая, отталкивая друг друга, волкодавы подались к забору и, подпрыгивая, пытались достать Дахцыко. Горец вскинул винтовку. Он целился в Абрека, и огромный волкодав, почуяв опасность, еще более рассвирепел, завертелся по двору и с разбега бросился на забор. В тот же миг Дахцыко выстрелил в упор, вбив собаке пулю прямо между глаз. Голова пса запрокинулась, тело по инерции шмякнулось о забор и свалилось к ногам волкодавов, вызвав у них новую яростную атаку. Теперь Дахцыко стрелял в них. Они не разбегались, а ожесточенно бросались на забор в тщетных попытках достать горца. Дахцыко был убежден, что из дома на него направлены винтовки. Знал, что его легко подстрелить. Но с того момента, когда он оказался там, на склоне горы, Дахцыко жаждал смерти... Выстрела из окна так и не последовало...

Ох как близок был Дахцыко к смерти! Батырбек, видя гибель собак, не выдержал и выставил винтовку в окно, но старый и грозный Асланбек прикрикнул на внука и заставил опустить ружье. И когда тот повиновался, Асланбек положил руку ему на плечо и, глядя в окно на подыхающих псов, тяжко вздохнул:

— И мне их жаль... Но лучше они, чем кто-то из вас...

А Дахцыко в это время целился в последнего волкодава, который вьюном вертелся среди бездыханных собратьев. Пуля попала ему в горло, и пес, оставляя за собой кровавый след, пополз к забору, не сводя полных злобы глаз с горца. Волкодав попытался подняться, чтоб вновь броситься на обидчика, но ноги уже не слушались его, и собаку повалило набок. Дахцыко прицелился в неотрывно следившие за ним глаза пса, нажал курок, но выстрела не услышал. Только тихий щелчок. В винтовке больше не было патронов. Собака не сводила с него пристального ненавистного взгляда. Не выдержав, горец замахнулся на нее прикладом...

Облегчение не пришло. Дахцыко почувствовал себя обманутым, смерть собак только усилила его муки. Горец перевел взгляд на дом. Ни на нижней террасе, ни на верхней не было признаков жизни. Притаились Тотикоевы. Знают свою вину! Дахцыко выхватил кинжал, принялся спускаться во двор. Нога скользнула с упора, и он сполз, больно ударившись коленом о торчащий из стены камень. Силы покинули несчастного. Он опустился наземь. Время приостановило свой бег... Дзугов сидел, в бессилье уронив руку с кинжалом на колено, тупо вслушивался в то, как что-то клокотало внутри еще живого волкодава, терпеливо, без звука сносившего тяжкую боль, и ему казалось, что это наступили последние минуты его жизни, что это он сдерживает предсмертный крик.

Дахцыко очнулся, когда солнце заглядывало ему в лицо. Он сощурил глаза и всмотрелся в человека, несмело приближающегося к нему, — невысокого, ширококостного. Это был Ирбек Кайтазов, которому несколько дней назад исполнилось четырнадцать лет. Страдальчески глядя из-под широкополой войлочной шапки куда-то в сторону, Ирбек кротко произнес:

— За вами послали... Надо проводить в дальний путь Тотраза, как полагается по обычаю... — Парень старался не смотреть в лицо Дахцыко, чтобы не видеть слабости мужчины, прислонившегося к забору, словно мальчишка. Всем видом своим он как бы говорил, что никому не сболтнет лишнего, не поведает, в каком виде застал Дзугова, не вымолвит он и слова утешения, ибо сейчас они прозвучат фальшиво. Не бросился он и помогать Дахцыко подняться, чтоб не унизить мужчину. Ирбек терпеливо ждал, пока Дахцыко, приходя в себя, поднялся, стряхнул снег с черкески, поправил пояс, вложил в ножны кинжал и взял с земли винтовку... Только когда Дахцыко прошел мимо него, Ирбек почтительно последовал за ним на расстоянии трех метров...

Так и не показались Тотикоевы. Дахцыко мысленно стал перебирать всех. Асланбек не в счет: кровная месть стариков обходит. Значит, надо начинать с Батырбека. Он должен быть первым. С ним столкнется Дахцыко в ближайшие дни, и тотикоевская кровь прольется. Дахцыко знал, что Батырбек не трус. Но почему он не вышел из дома, когда Дахцыко перестрелял их волкодавов, точно глупых котят? Почему никто не осмелился показаться? Иль испугались? Но ведь их... Сколько их там? Асланбек, Батырбек, Махарбек, Васо, Таймураз, Агуз, Дабе, Мамсыр, Тузар... А он один. Один! Есть еще в соседнем ущелье Дзуговы, но он давно уже потерял с ними связь. Они, конечно, не останутся в стороне, не позволят глумиться над своей фамилией: вступят в кровную вражду с Тотикоевыми, хоть ни разу и не видели Тотраза и даже не знали о его существовании. Но сейчас зима отрезала их от Хохкау, в снег не перебраться через перевал...

Тотикоевы появились в час похорон. Все мужчины фамилии: и взрослые, и дети, проживающие и в Хохкау, и в Нижнем ауле, во главе со своим почетным старцем Асланбеком по древнему обычаю горцев встали на колени и так ползли тесной толпой по единственной улице аула до самого дома Дахцыко. И аульчане, и многочисленные жители Нижнего аула, прибывшие на похороны, были свидетелями этого печального и позорного шествия...

Дахцыко стоял недалеко от гроба. К нему подходили самые уважаемые мужчины аула. Они говорили, что нельзя, чтобы такая сильная и многочисленная фамилия, как Тотикоевы, долго находилась на коленях у ворот дома, что надо примириться с ними, что вина их не так уж и велика, ибо это случилось вопреки их желанию. Кто может предугадать, что выкинут волкодавы?!

— Если человек погиб — кто-то виноват в этом, — упорно отвечал ходатаям Дахцыко. — Кто-то должен держать ответ. Волкодавы принадлежали им — с Тотикоевых и следует брать кровь!

Подошел к нему и Иналык Кетоев, повздыхал рядом, сказал, с трудом скрывая усмешку:

— Хороши они были, когда ползли по грязному снегу к твоему дому, — и посоветовал: — Подержи их так еще минуты три, а потом прости...

— Тотраз взывает к мести, — грозно посмотрел на него Дахцыко.

Иналык стал серьезен как никогда. И искорка насмешки, что всегда была у него на лице, исчезла.

— Ну, убьешь ты одного, — сказал он, — второго, если удастся... Но потом сам же станешь их жертвой... Их вон сколько, а ты один... Смотри, чтоб род твой не исчез!

— Я не могу их простить, — покачал головой Дахцыко и тихо признался: — Ты бы видел... То... — и столько было горечи и боли в тоскливом, неживом голосе Дзугова, что Иналык не стал больше уговаривать его и отошел к воротам, где с нетерпением ждали аульчане.

— Нет! — махнул рукой Иналык...

В толпе стоящих на коленях стали роптать. Асланбек услышал голос Батырбека:

— И что мы унижаемся перед этими голодранцами?! Мы, Тотикоевы! Наша фамилия известна на всю Осетию. Не подобает нам ползать на коленях!

И сразу за спиной Асланбека зашумели:

— Задается Дахцыко, пора бы его проучить...

Асланбек резко повернул голову. Толпа притихла. Старец обвел свирепым взглядом родственников. Все те, кто стоял за его спиной, были его прямыми потомками, и им было недозволено ворчать, как бы ни неприятно было решение Асланбека. Этого поворота головы было достаточно, чтобы все замолчали. И тогда Асланбек вновь отвернулся и опять терпеливо стал ждать. Они уже добрый час стояли у ворот Дахцыко. Штанины промокли насквозь, колени тупо ныли... Пора было выносить гробик, но улица была перекрыта Тотикоевыми, стоящими на коленях... Теперь аульчане пошли к Дахцыко целой делегацией, но и она возвратилась ни с чем.

Вот тогда Асланбек поднялся с колен и, показав жестом, чтоб все остальные продолжали смиренно стоять, сам, прямой и сухопарый, гордо приподняв седую бороду, направился к Дахцыко. Он шел к нему напрямик, и люди расступались. Вокруг все умолкли. Даже причитавшие в отчаянии горянки понизили до шепота свой плач...

Асланбек подошел вплотную к Дзугову, но и тогда упрямый горец не повернулся к нему. Старец встал перед ним и скорбно вытянул вдоль туловища исхудавшие руки, выказывая соболезнование. Заговорил он тихо и внушительно, зная, что каждое его слово ловится на лету всей толпой.

— Мы, Тотикоевы, скорбим вместе с тобой, Дахцыко, — сказал он проникновенно. — Ты знаешь, что Тотраз на нихасе часто пристраивался возле меня. Я не отличал его от своих. Он был мне точно внук родной. Ты видел, что и Батырбек бежал вчера на гору вместе с тобой. И он пытался предотвратить беду. Я уже не говорю, что он спас тебе жизнь. Я помню тебя еще в возрасте Тотраза. Твое сердце никогда не было злым. Отчего же из-за этих бешеных псов, которых я тебе позволил перестрелять, ты хочешь, чтобы и дальше лилась кровь людей?

Аульчане смотрели на Асланбека с удивлением. Неужто ради безопасности своих он отказывается от законов, завещанных нам предками? Но Асланбека не смутили косые взгляды горцев.

— Мне мало осталось жить на этом свете, — тихо продолжил он. — Я многое повидал. И если кому-нибудь не понравятся мои слова, пусть простит мою слабость. Не хочу я больше видеть человеческие страдания. А смерть маленького Тотраза может унести много-много жизней. Ты, Дахцыко, убьешь кого-то из наших. И тебя убьют, не пощадят. И сколько еще будет литься кровь наших с тобой потомков, неизвестно. Дети будут сиротеть, жены вдоветь. Из-за того, что волкодавы взбесились!.. Подумай, Дахцыко, — и он обратился к аульчанам: — Люди! Я не за себя прошу. Я пожил достаточно. Если Дахцыко нужна моя кровь, то вот мой кинжал и вот моя голова!..

Асланбек выхватил из ножен огромный фамильный кинжал, протянул его рукояткой вперед Дахцыко, а сам покорно встал на колени у ног горца.

— На, бери, Дахцыко, кровь с меня!

Верить ли своим глазам?! Толпа шатнулась к ним. Только Тотикоевы остались на месте. Люди слышали, как в ярости заскрежетал зубами Батырбек, но и он не рискнул ослушаться деда.

Дахцыко, не ожидавший такого поворота событий, оглянулся. Толпа ждала. Он видел умоляющие, подбадривающие, гневно сверкающие взгляды. Защемило в груди. Вся горечь и обида этого полного ужаса дня нахлынули на него, заволокли глаза предательской пеленой... Едва видя сквозь слезы склоненного старца, горец нагнулся к нему, попытался поднять его на ноги.

— Встань, Асланбек, не положено самому старшему в ауле стоять на коленях... — он оторвал его от земли, но старец опять упал на колени. — Я прошу тебя подняться, — вновь склонился над ним Дахцыко.

— Мне стоять на ногах, а Тотикоевым находиться на коленях? — спросил Асланбек и твердо заявил: — Ты, Дахцыко, не знаешь характера старого Асланбека.

Вокруг зашумели, закричали. Дзабо Кайтазов громко пригрозил:

— Смотри, Дахцыко, все в ауле перестанут разговаривать с тобой!

— Не надо мне угрожать, — посмотрел в сторону кричавшего Дзугов и приподнял с земли Асланбека...

... Тотикоевы зарезали двух бычков, двенадцать баранов, кур без счета. И арака на поминках лилась из их четвертей, и пиво сварено было их женщинами. Накрыли поминальные столы, каких Дахцыко при всем своем желании, если бы прирезал всю свою живность, не смог бы накрыть... После похорон внук Асланбека Дабе загнал во двор Дзуговых трех бычков и пятнадцать баранов; не произнеся ни слова, покинул двор и плотно прикрыл ворота...

Так произошло примирение. Но тяжелое чувство неприязни к Тотикоевым осталось у Дахцыко до сих пор и не ослабевает. А бедняжка Дунетхан и теперь иногда замирает, сжавшись в комочек, и тогда можно стрелять у нее над головой, встряхивать ее, — она никого не слышит, как и в день похорон; в ее ушах опять звучит тот крик сына, который она не слышала, но о котором ей кто-то имел неосторожность поведать. Когда за гробиком ее повели под руки на кладбище, глядя на нее, Дахцыко не мог понять, знает ли она куда идет и что произошло с Тотразом. Она не плакала, она застыла в своем горе...

***

Сколько раз я слышал эту историю? Десять? Двадцать? Сто?.. И когда впервые? В два годика?.. В три?.. Не ведаю... В одном убежден: сколько помню себя — знаю эту страшную историю. Ощущение такое, точно я родился, уже впитав ее в себя, заполучив в наследство через гены родителей. Но это не так. Неоспоримый факт: рассказывал ее мне дядя Мурат и только он. И раз, и второй, и десятый, и сотый... Привозил ли отец меня с сестрой в Хохкау, на побывку к бабушке и дедушке, или сам Мурат приезжал к нам в Ногунал, он непременно находил время пообщаться со мной.

Он отбрасывал полу черкески, отодвигал в сторону огромный до уродливости кинжал, с которым никогда не расставался, и постукивал ладонью по колену:

— Садись, племянник... Я тебе кое-что поведаю из того, что мне пришлось пережить... И мне облегчение на душе, и тебе мой горький опыт может стать предостережением в жизни...

И я знал: на сей раз не будет рассказа о гибели маленького сына Дахцыко Тотраза. Потому что эту будоражащую меня историю он заставлял выслушивать, стоя лицом к нему, не отвлекаясь и не переглядываясь с ребятишками. Рассказывал — в который раз! — ее он суровым голосом, с какой-то торжественностью и заканчивал непременно одной и той же загадочной фразой:

— Это случилось задолго до того, как мы, Гагаевы, перебрались в Хохкау, и хотя я впервые увидел склон, на котором волкодавы растерзали Тотраза, лишь через тринадцать лет, — именно эта трагедия стала причиной всех моих бед и невзгод... Да, да, в тот далекий и Богом проклятый день, о котором я, несмышленыш твоих лет, и не ведал, был определен мой тяжкий путь жизни...

Я не мог понять, как история Тотраза могла повлиять на судьбу моего дяди, и все гадал, на что намекает он, но ни в те годы, ни позже я не осмелился его спросить. А он сам не объяснял... Вернее сказать, не считал нужным объяснить, что к чему...

Бывало, и отец после ужина, пока мать и Езетта прибирали со стола, усаживался на низенькую табуретку-трехножку возле распахнутой настежь двери печи и, глядя на меня, разлегшегося на расстеленной на земляном полу шкуре убитого им когда-то медведя, тоже ударялся в воспоминания... Но в отличие от дяди Мурата, он чаще всего любил рассказывать о том, как Гагаевы, покинув подоблачный аул Цамад, впервые появились в Хохкау...

— Когда знакомятся осетины, то перво-наперво спрашивают не фамилию и имя, а уточняют, откуда родом, — не раз говорил мне дядя Мурат. — В этом есть свой смысл. Нередко впечатления от облика человека бывают обманчивы, а узнал гнездо, откуда он выпорхнул в мир, и сможешь предвидеть, чего ждать от него и на что он способен. В семье барса не рождаются беспомощные утята, а из куриного яйца не вылупится остроглазый орел. Так вот, представляясь, я не без гордости сообщаю, что родом цамадский, а воспитывался в Хохкау.

И я, следуя этим заветам дяди, начну с описания Хохкау, приютившего род Гагаевых и породнившего нас со многими проживающими в нем фамилиями...

... Восемь плоскокрыших, сложенных из иссиня-черного плитняка, саклей причудливо разместились на крутизне горы, подножие которой омывает грозно шумящая бурная река. В своем бешеном напоре река стремится дотянуться до жилищ человека, но натыкается на скалы, опрокидывается и, вздыбившись, уносит по ломаному гранитному днищу кипящие ледяные воды, скрываясь в темном провале каменных гряд. Горцы, зная беспощадный нрав Ардона, поставили бы свои сакли подальше от реки, но в узком ущелье на много километров вверх и вниз склоны гор были такой крутизны, что впору лишь орлам отыскать на них расщелины для гнезд. Людям же природа жаловала только покатую полоску, на которой примостились, тесня и поджимая друг друга, восемь дворов. Этот осетинский аул, древний, как сами горы, суровый, как окружающая природа, постоянно грозящая оползнями и завалами, так и называется — Хохкау, что значит горное село. Восемь дворов, четыре фамилии-рода — вот и весь аул.

Жили между собой фамилии не то чтобы дружно, но сносно, не без размолвок, конечно, обходилось, потому что у одних чего-то было вдоволь, а у других не хватало, одни любили показать свою силу и похвастаться тучными отарами и табунами, а другие стеснялись рваной черкески и старой клячи, терпеливо надеясь на приход лучших времен, когда и им удастся подняться на ноги.

Четыре фамилии, и у каждой свой предок — основатель рода, свой старший, кому вверена власть над любым членом фамилии. Спросите у горца, кто он и откуда начался его род, — он подробно расскажет, как много веков назад жили три, четыре, пять, шесть или семь братьев и как от каждого пошло свое генеалогическое древо, какие богатыри нарты были в том или ином поколении, чем, когда и как они прославились, горделиво кивнет на фамильную сторожевую башню — свидетельство мощи рода, вершина которой упирается в облака, мол, не то что у таких-то, чья башня едва-едва видна из-за саклей. А когда родственники соберутся на дзуар — святое место, старейшина обязательно напомнит, что среди них нет и не было лентяев, пьяниц, трусов, ни о ком из них не сложена позорная песня... Ведь испокон веков воспитывали в детях трудолюбие, отвагу, скромность и почитание чести предков. Потому и земля их хорошо обработана, и урожай высокий, и овцы не болеют. В поход фамилия может выставить до тридцати всадников, и сражаться будут — один за семерых. Так было и так будет всегда, ибо мы, такие-то, высоко держим честь фамилии и детей своих не балуем, а наставляем, как нас самих наставляли...

Счастливец, если родился ты в сильной фамилии: никто не посмеет сказать тебе грубого слова, обидеть взглядом — за все ему воздадут сполна. На удар кинжалом ответят ударом, кровь смоют кровью. Но и ты со дня рождения не смеешь позорить род. Своя фамилия имеет право жестоко покарать, даже сбросить с высокой скалы; и имя казненного будет навеки забыто, и стыдиться его станут отец и мать... Если когда-нибудь старший в назидание молодым расскажет историю о том, как жестоко был наказан недостойный, то и тогда назовет его не по имени, а позорной кличкой «собачий сын». Бесславно заканчивает жизнь тот, кто бежал с поля боя, тот, кто не проявил гостеприимства, и тот, кто не оказал родственнику помощь или позволил напоить себя на свадьбе...

Благодари Бога за то, что ты родился в сильной фамилии, известной на все ущелье и Осетию, береги ее честь и приумножай славу трудом своим и доблестью. А если родственники не богаты добром и сыновьями, надо быть вдвойне трудолюбивым в поле, на сенокосе и охоте, чтобы всем показать: и мы не лыком шиты, и мы сумеем постоять за себя. Вот даст восседающий на облаках семерых сыновей и одну дочь, и мы встанем вровень со многими фамилиями-родами, гордящимися своим древом и джигитами...

Четыре фамилии в Хохкау — и у каждой свои трудности. Горцы уже не помнят, когда каждая из фамилий поселилась здесь. До них дошли только предания, передаваемые из поколения в поколение.

Если бы камни говорили... Многое поведал бы огромный валун, угнездившийся на самом берегу реки. Всем видна эта громадина. Жизнь аульчан от рождения до смерти с радостями и горестями проходила на его глазах. Много веков назад оторвался он от родной скалы, оглушив ущелье, промчался по склону и врезался в кипящую яростью реку. С тех пор он вынужден слушать ни на секунду не умолкающую ворчню тысячелетней старушки реки. Никогда ему не порвать брачных уз, насильно навязанных злой судьбой, вечно отражать неистовый натиск воды. Бок стал ноздреватым, точно нещадно точила его черная оспа. С тоской поглядывает валун наверх, на одну из вершин выстроившихся в ряд каменистых великанов, которую он, изгложенный ветром и дождями, так внезапно покинул, и вспоминает то счастливое время, когда восходящее солнце первым целовало его гордую макушку, а уходя на покой, бросало прощальный взгляд на шершавую спину. Теперь валун глубоко в ущелье, и светило лишь изредка добирается до него, даря малую толику своей когда-то щедрой ласки... Единственной радостью древнего камня остались минуты, когда из аула к нему спускались горянки.

Три девчушки дружной стайкой сбежали вниз по узенькой тропинке. Но не сразу направились к пенящемуся потоку, чтоб зачерпнуть из него прозрачную воду. Оставив возле тропинки кувшины, девушки, торопливо приподняв подолы длинных до пят платьев, вскарабкались на валун и легли, прижавшись к отполированному верху камня. Свесив вниз головки, они старались языком поймать взлетавшие брызги, которые, сверкая на солнце, щедро осыпали бок валуна... А валун тоскливо поглядывал на коварную реку, которая терпеливо ждала того мига, когда, достав аул, слизнет, наконец, с узких площадок сакли и сараи, вырвет с корнем яблони и груши и, прихватив с собой неосторожного горца, бросившегося спасать какой-нибудь фамильный, в два обхвата, котел, уползет, преследуемая проклятиями и рыданиями горянок, забравшихся к самому гребню горы, туда, где высится недостроенная сторожевая башня, — и опять невинно побежит к далекому морю. И глядя на реку, трудно поверить, что это она, такая узкая и неглубокая, способна безжалостно уничтожить плоды долгого и тяжелого труда горцев...

Не пройдет и года, как Ардон вновь заманит на освободившийся выступ скалы горца, отчаявшегося отыскать другое, более безопасное прибежище. Десятилетия, может быть, станет река выжидать, пока человек обзаведется хозяйством да барахлишком, а затем опять обрушит на аул страшный натиск многотонной лавины воды, чтоб вновь в секунды поглотить, слизнуть, унести с собой его добро, а заодно мечты и надежды...

Но страшнее природных потрясений — человеческие страсти. От обвалов и наводнений, от снежных лавин и селевых потоков можно убежать. Но куда деться от кровников, которые денно и нощно преследуют свою жертву, готовые каждую секунду выстрелом из-за выступа гор и ударом кинжала в спину погубить горца? Впрочем, не всегда кровная месть бьет оружием...

Поближе других домов к валуну, слева, самая большая в ауле трехъярусная сакля Тотикоевых, а направо, в тридцати метрах от нее, — тоже не бедное, но сильно уступающее соседнему жилище Дзуговых. У Тотикоевых большая семья, одних взрослых мужчин девять душ. А в доме Дзуговых из мужчин только глава семьи Дахцыко. Был у него семилетний наследник Тотраз. Но с ним случилась беда...

Сестры Тотраза, теперь забавляющиеся на камне, веселы, беззаботны, будто и не было той ужасной драмы... Только внешне похожи друг на друга сестры. Старшая, Мадина, — тиха, скромна, осторожна, темные глаза всегда потуплены, как полагается горянке. И сейчас ее голова едва видна из-за камня. А Зарема — порывиста, глазенки так и сверкают; свесившись к реке, она жадно ловит ртом брызги, тяжелые косы повисли над самой водой и намокли. Кажется, еще миг, едва заметное неосторожное движение — и девушка нырнет в пучину. Старшая испуганно обхватила сестренку за талию:

— Зарема, упадешь!

— Зря волнуешься, Мадина. Упадет — в воде не останется. Знаешь, кто спасет Зарему? Таймураз! — насмешливо скосив глаза на сестер, иронически сказала их подруга Таира Кайтазова.

Услышав имя Таймураза, Зарема ахнула. Как Таира узнала?! Зареме казалось, что она бережет тайну не хуже, чем великан-циклоп свой единственный глаз, ни с кем словом не обмолвилась. Первым желанием ее было гневно запротестовать. Но тут подал голос извечный бесенок, что заставляет ее поступать не так, как положено. И замахав руками, точно птица крыльями, Зарема закричала:

— И вытащит! Он такой! Вот сейчас прыгну — и пусть спасает!

Мадина не на шутку испугалась, стала оттаскивать сестру к середине камня.

— Перестань! Перестань, глупышка!

— Не бойся! — продолжала задорно Зарема. — Слышала, что сказала Таира? Меня спасет Тай-му-раз! И отнесет домой, — и фантазия понесла, понесла ее. — Я притворюсь мертвой, а сама из-под прикрытых век буду следить за ним. Он заплачет от жалости ко мне, такой красивой и молодой. И как только побегут слезы по его щекам, тут я глубоко вздохну, открою глаза и спрошу ласково: «Ты чего плачешь, мой Таймураз?»

— «Мой!» — передразнила ее Таира. — Да он не знает, как и зовут тебя.

— Узнает! — беспечно и уверенно закричала, вскочив на ноги, Зарема и вытянула руки к небу. — Узнает — и вовек не забудет!

— В нашем ауле есть и подостойнее его. — Мадина стала выжимать мокрые косы сестры.

— В ауле?! — возмутилась Зарема и оттолкнула от себя сестру. — Да он!.. Он... — она захлебнулась в негодовании. — Кто еще с моста в реку на коне прыгал? У кого есть такой же кинжал, как у него? А такая белая черкеска? У кого? А что он сделал в Нижнем ауле, когда там его один дурачок задел?!

— Сова ты, Зарема, — заявила Таира, — глаза большие, а слепая. Присмотрись к нему: перья у него в самом деле белые, да вот клюв выдает!

— И нет! — притопнула ногой Зарема. — Он лучший джигит ущелья!

— Ты не должна так говорить о нем, — серьезно сказала Мадина. — Не забывай, из какой он семьи...

Сестра быстро повернулась к ней, торопливо, чуть не плача, бросила:

— Помирились же мы, помирились!..

Но было заметно, что девушку мучает сомнение, имеет ли она право так тепло отзываться о человеке из того дома, откуда пришло к ним горе.

— Он настоящий джигит! — в сердцах выпалила Зарема.

— Много парней и красивее его, и душевнее, — вновь возразила Таира. — Ты еще маленькая и ничего не понимаешь...

— Сказала коза: пусть высохнет то дерево, до которого мне не дотянуться!— Зарема засмеялась.

— Тайную песню громко не поют, — назидательно сказала Мадина.

— О чем ты? — встрепенулась сестра.

— Не влюбилась ли ты в него, сестричка?

Зарема побледнела от гнева.

— Вы... Вы... — она искала слова и не могла найти. — Вы злые! Злые! Злые!— и топнула ногой о камень. — И не смейте меня называть маленькой. Шестнадцать скоро мне! Подумаешь, взрослые — всего на год старше!

— Ой, сова ты, Зарема, слепая сова! — покачала головой Таира.

— Это вы слепые! А он хороший! Хороший! Хороший! — чуть не плача от обиды, кричала Зарема и вдруг подскочила к Таире, и ее кулачки отчаянно забарабанили по ее спине; шутя — не шутя, а больно. — Он не виноват в смерти Тотраза! Не виноват! Ему было тогда всего шесть лет!

— Мадина! — взмолилась Таира. — Оттащи ты от меня этого зверька!

— Хороший он, хороший! — убеждала ее кулачками Зарема.

Наконец Мадине удалось сжать ее руки, и она стала сурово отчитывать младшую сестру:

— Еще чего вздумала — кулаками размахивать? Мальчишка, что ли?

— Пусть не говорит! Пусть не говорит!

Таира вытянула, наконец, из-под ее ног подол платья, назло бросила:

— Ничего в нем хорошего нет. Гусь гусем!

Косы на спине Заремы встрепенулись. Мадина успела обхватить сестру за талию, отстранила от подруги:

— Не смей! Таира правду говорит.

— Вы еще узнаете! — пригрозила она сестре и подруге.

Позабыв о кувшине, она перебежала по шаткому мостику на тот берег реки и стала карабкаться в гору.

— Куда ты? — попыталась остановить ее Мадина.

— Туда! — гордо махнула рукой на вершину горы Зарема. — Туда! — и полезла вверх по склону, по-мальчишески хватаясь руками за выступы камней, ветки кустов...

Фигурка ее становилась все меньше и меньше.

Мадина и Таира с наполненными водой кувшинами приближались к дому, когда над аулом поплыла песня. Она призывно неслась над горами, эта протяжная, народная, знакомая каждому осетину героическая песня о Таймуразе.

— Отчаянная! — промолвила Мадина.

— Она поет о Таймуразе — народном герое, а думает о Тотикоеве, — с горечью сказала Таира. — А что у них общего?

— Выдаст она себя, выдаст, — покачала головой Мадина.

Глава 2

Песня неслась с горы, покрывая шум реки. Долетела она и до нихаса, где как раз в это время сидели старики. Услышав звонкую, падающую с небес мелодию, все невольно подняли головы, наслаждаясь удивительно чистым девичьим голосом. И хотя не полагалось девушкам петь на людях, да еще героическую песню, да еще в одиночку, на вершине горы, так что она слышна и старому и молодому, горцы с видимым удовольствием слушали. Будь здесь Дзабо Кайтазов, он обязательно сделал бы недовольный и даже оскорбленный вид. Но вот уже три месяца, как он не появляется на нихасе, — в его доме предстоит свадьба. До нее еще месяц. А известно, что осетинскую свадьбу готовят годы...

Услышав голос дочери, Дахцыко встрепенулся. Ох эта Зарема! Ну и характер! Опять заставляет меня краснеть... Он опустил глаза в землю. Никто на нихасе не повернулся в его сторону, будто не было среди них отца девушки, нарушившей адат. Но Дахцыко знает: каждое слово, каждый жест заметят и расценят по-своему. Молчит Дахцыко. Да и что ему сказать старикам? Как оправдаться? Он уж и ругал дочь, и грозился никуда не отпускать из дому, и Мадине строго-настрого наказал не спускать глаз с сестры... Ничего не помогает. Как-то Зарема призналась ему, что и сама пытается сдержать себя. Но что ей поделать с собой? Как вырвется из дома, тянет ее в горы. А посмотрит оттуда на ущелье, на сбегающую тонкой ниточкой реку, на хадзары, приютившиеся на склоне горы, на далекие каменные гряды, вонзившие свои верхушки в небо, — и песня сама льется... «Сама! — убеждала Зарема отца. — Я не пою. Это кто-то внутри меня поет, а я не могу удержать его голоса!» И столько искренности было в ее взгляде, столько раскаяния, столько восторга в рассказе о природе, что Дахцыко лишь посмотрел на Зарему долгим страдальческим взглядом.

— Твоя дочь, Дахцыко, должна была родиться джигитом, — услышал он голос Асланбека и поднял голову.

Теперь все смотрели прямо ему в лицо и ждали, что он ответит. Дахцыко молчал... Что верно, то верно. И если кто-нибудь виноват в том, что Зарема не похожа на тихих и молчаливых горянок, то он сам. Тогда, после гибели Тотраза, он не находил себе места и покоя. Все казалось, что сын жив. Порой он окликал младшую дочь именем погибшего сына. А когда ей исполнилось пять лет, нахлобучил на нее шапку, нарядил в черкеску, оставшуюся от Тотраза. Она свисала с ее плеч, путалась в ногах, отчего Зарема падала. Игра пришлась по душе девочке, и она, заливаясь смехом, часами бродила по дому в тяжелой мохнатой шапке и черной черкеске. Отец не однажды ловил себя на том, что рассказывает Зареме о подвигах нартов, и ей нравилось слушать об их смелых походах в далекие неведомые страны.

— Джигит, джигит! — подал опять голос Асланбек.

С того самого дня, когда Асланбек оказался на коленях перед ним, старец всячески подчеркивал, особенно на людях, свои симпатии к Дзугову. И тон в разговоре с ним бывал почти семейный, будто всем и каждому старший желал показать, что он ничуть не обижается на Дзуговых и что Дахцыко ему лично даже приятен. Почему же тогда в этом усиленном внимании к Зареме, в восторженных похвалах ее джигитских качеств Дахцыко слышится насмешка, хотя ни в выражении лица, ни в тоне Асланбека ничего подобного не заметно? Обвини он старца, обязательно поставит себя в глупое положение, потому что Асланбек своим необычным поведением в день гибели Тотраза только выиграл в глазах горцев и теперь пользовался непререкаемым авторитетом не только среди земляков — о его поступке узнали все в ущелье. Глазу надо увидеть, а душе достаточно и рассказа, чтоб восхититься. Имя Асланбека произносилось непременно со словами — мудрый и благородный...

А положение Дахцыко среди стариков на нихасе как самого младшего довольно сложное. Однако он бывал настойчив и непреклонен, когда кто-нибудь пытался обойти его при решении вопросов, касающихся всех фамилий аула. Этому научила его нелегкая судьба. После ранней смерти отца Дахцыко пришлось взять все хозяйство в свои руки. В шестнадцать лет женился, ибо дом без женщины, что человек без рук. Немалый калым заплатил неопытный паренек за свою Дунетхан, которой исполнилось всего пятнадцать. На ее плечах оказались дом, шесть коров, десять коз да куры. Тяжкий труд, трагедия с сыном оставили отметины на облике Дахцыко. Был он нелюдим. Редко, очень редко появлялась на его лице улыбка. Людям с ним было неуютно.

А песня плыла по горам. Девичий голос выводил гордые слова о тех, кто погиб, но не покорился врагу...

Слышна была песня и на дороге, по которой двигались две арбы. В первой находились Дзамболат, его жена Хадизат да дремавшие на соломе близнецы — тринадцатилетние Урузмаг и Шамиль, во второй — остальные шестеро сыновей. Дзамболат натянул поводья, высунул голову из-под навеса арбы, прислушался к песне, окинул взором окрестность. Приподняв свое грузное тело, он спрыгнул на землю. И тотчас же пятый сын Дзамболата Мурат, резко оттолкнувшись, выскочил из арбы и приземлился метрах в пяти от нее. Ноги в матерчатых ноговицах-дзабыртах заскользили по склону, но парень удержался и, задорно глянув на братьев, махнул рукой, приглашая их посостязаться. Это была придуманная им игра, и, как ни старались братья, никому, даже самому старшему, Умару, не удавалось прыгнуть дальше Мурата. Невольно залюбовавшись ладной фигурой сына, в которой чувствовались ловкость и сила, Дзамболат усмехнулся:

— Джигит!..

Оставаясь в арбе, Хадизат из-под низко надвинутого на глаза платка наблюдала, как сыновья разминали затекшие от долгого сидения ноги. Дзамболат сурово посмотрел по сторонам. Потом он молча указал сыновьям на едва виднеющуюся колею дороги, которая вела в глубь гор, и ткнул пальцем в точку на скалах.

— Вижу! — радостно вскрикнул Мурат. — Сторожевая башня!

Отец согласно кивнул сыну и сказал:

— Туда мы и поедем...

— Ты уже бывал здесь? — спросил Умар.

— Нет, — отец отрицательно покачал головой и пожал плечами. — Надо же где-то остановиться... Попытаем счастья здесь, — и торопливо направился к арбе...

Старики, заметив приближавшиеся к Хохкау арбы, стали гадать, кто бы это мог быть. Арбы остановились, не доезжая до аула, возле неглубокого оврага. Это не вызвало удивления ни у Асланбека, ни у других горцев: гости хотят привести в порядок свою одежду — стряхнуть пыль, почистить сапоги, поправить ремни, — чтобы въехать в аул во всем блеске, молодцевато, со сверкающими газырями и ножнами кинжалов. Соскочив с арб, приезжие разбрелись по обочине дороги. Один из них медленно прошелся по краю обрыва, приставив ладони козырьком к глазам, внимательно оглядел маленькую каменистую площадку, примостившуюся по ту сторону оврага. Повернувшись к своим спутникам, позвал их. Все столпились у оврага, стали что-то высматривать в нем.

На нихасе умолкли и терпеливо дожидались дальнейших событий. Люди увидели, как тот, что первым подошел к оврагу, спустился в него, затем махнул рукой. От толпы отделился еще один и последовал за первым. Через минуту они показались на противоположном склоне оврага. Идущий впереди поднимался по узкой тропинке тяжело, держась за бока, что выдавало в нем пожилого горца. Второй, напротив, казалось, не замечал подъема — шел легко и быстро и почти догнал пожилого. Они поднялись на площадку и обошли ее вдоль и поперек, считая шаги и переговариваясь. И это уже было непонятно.

— Что они там нашли? — ни к кому не обращаясь, спросил нетерпеливый Хамат Кетоев.

— У кого спрашиваешь? У нас или у бога? — ехидно посмотрел на брата Иналык. — Бог знает, да не скажет. Мы бы сказали, да не знаем...

Горцы, напрягая зрение, следили за непонятными действиями приезжих, стараясь не упустить ни одной детали.

Тем временем двое незнакомцев, запрокинув головы, стали исследовать скалу, круто подымающуюся от площадки ввысь. Посоветовавшись, они возвратились к арбам, и тот из них, что помоложе, отпряг лошадь и ловко вскочил на нее. Пожилой показал ему рукой в сторону реки. Всадник пришпорил коня и поехал вдоль берега, то и дело останавливаясь и всматриваясь в реку. Там, где она делала крутой поворот, он наклонился с коня к земле, что-то поднял и, держа ладонь на весу так, чтобы не рассыпать поднятое, галопом возвратился к арбам.

— На гостей они не похожи, — покачал головой Асланбек.

Никто ему не ответил. Смутное беспокойство овладело всеми — очень уж странно вели себя приезжие.

Подъехав к пожилому, всадник спрыгнул на землю и показал ладонь. Их окружили. По знаку старшего все пошли к арбам и стали распрягать лошадей. Затем, достав из арб черкески, встряхивали их, хлопали шапками по коленям, выбивая пыль и соломинки, одевались, подпоясывались кинжалами...

Горцам на нихасе стало ясно, что незнакомцы прибыли не навестить родных, — гости не стали бы, не въехав в аул, распрягать коней. И теперь каждый терялся в догадках, кто бы это мог быть. Высказывать же вслух свои предположения, выдавать свое любопытство — не дело мужчины; и все молчали, притворяясь спокойными и безразличными. И зачем спешить и болтать попусту?! Вот доберутся они сюда, и все станет ясно: кто они, к кому и зачем приехали. А пока надо повести неторопливый разговор о чем-нибудь другом. Самая подходящая сейчас тема — предстоящая свадьба. Асланбек отвел взор от арб и неторопливо произнес:

— Ирбек — хороший горец. Степенный, услужливый, старость почитает.

— Настоящий джигит! — поддержал Иналык...

Все согласно закивали головами. Да если бы у кого-нибудь и было другое мнение об Ирбеке, он не посмел бы возразить Асланбеку, который, несмотря на то что прожил на свете сто пять лет, все еще был крепок и опирался на палку скорее для напоминания другим о своем возрасте, а мудростью походил на нарта Урузмага.

— Отец Ирбека был отличным воином, — воспользовавшись паузой, вставил Хамат и тут же начал свой очередной рассказ из Русско-турецкой войны.

Тридцать пять лет назад Хамат вместе с десятком других аульчан добровольцем вступил в дивизион осетинских всадников, принимавших участие в войне с турками на Балканах. Это был самый яркий период в его жизни. И если Хамат открывал рот, никто не сомневался: он вновь будет говорить о болгарах, о турках, о смелых рейдах в тыл врага, о подвигах настоящих джигитов. Но ему прощали эту слабость — из всех ушедших из аула на войну за свободу болгар возвратились только он да Дзабо, возвратились, увешанные Георгиевскими крестами.

— Эти-то, незнакомцы, сюда идут, — хрипло произнес Дахцыко.

— Идут, говоришь? — Асланбек приложил руку к глазам...

Если сам почтенный Асланбек заинтересовался незнакомцами, то не грех и всем остальным посмотреть на них. Незнакомцы медленно поднимались в гору, приближаясь к нихасу. Впереди, положив руки за спину, шел пожилой горец. Уже была видна его пышная борода. Следом за ним двигались остальные...

— Один остался возле арб, — заметил Иналык.

Хамату не терпелось продолжить рассказ, и он, кашлянув дважды, вновь заговорил:

— Ну а вы, почтенные, знаете, какой гордый Дзабо.

— Извини, Хамат, — прервал рассказчика Асланбек и, кивнув на незнакомцев, сказал: — Кем бы они ни были, встретим их как полагается. Они — гости аула, выскажем им наше уважение...

— Не сомневайся, Асланбек, — сказал Хамат. — Не подведем тебя.

На нихасе воцарилось молчание... Достигнув поляны, пожилой горец, не оглядываясь, ладонью руки остановил своих спутников, а сам приблизился к старикам. Все почтительно поднялись. Один Асланбек не шелохнулся. Горец остановился в пяти метрах от них.

— Да будут дни ваши светлы! Да будет жизнь ваша длинна и красива! — произнес он традиционное приветствие.

Асланбек слегка приподнялся с места:

— Пусть добро и счастье сопровождают и твои шаги, добрый человек!

Незнакомец, видя, что старец хочет встать, жестом попросил его не делать этого:

— Сидите, сидите, не князья мы, не такие уж знатные люди, чтобы почтенный горец встречал нас стоя.

— Разве мы не осетины? — возразил ему Асланбек. — Или забыли обычаи отцов наших? Гость — божий дар. Не встретить его, как подобает горцам, — значит, навеки опозорить свое имя... Проходи сюда, садись рядом с нами, дорогой гость...

Незнакомец попробовал протестовать, сказал, что он может и постоять, что он недостоин такой чести, да старики усадили его. Поговорили о погоде, о том, что весна нынче ранняя, что реки могут выйти из берегов и тогда жди беды. Но на небе есть еще добрые силы, и они не дадут погибнуть горцам. Гость держал себя чинно, благородно, без подобострастия, не заискивал, хотя просьбу предстояло ему высказать серьезную. Он ничем не выдавал своей тревоги и беспокойства, держал себя как человек, знающий себе цену, который не потерпит грубости и унижения. Домотканая черкеска на нем была чиста, опрятна, но обшлага рукавов выдавали ее солидный возраст. Зато кинжал огромный, доброй чеканки, тонкий пояс, перехватывающий талию, отделан медью, папаха из серого каракуля, на ногах легкие изящные сапоги без каблуков. Сыновья его стояли молча, застыв, точно изваяния, картинно положа руки на кинжалы.

Наконец наступила тишина: пришла пора незнакомцу представиться, но он молчал, и тогда Асланбек, чтобы подтолкнуть его, сказал:

— По всему видно, что у вас дальний путь, — в словах Асланбека не было явно выраженного вопроса. Он как бы говорил: мы не настаиваем, чтобы ты открыл нам, кто ты, откуда, куда направляешься и что тебя занесло в наши края. Хочешь — можешь сказать... Нет — мы не обидимся. Если же считаешь, что мы достойны знать о тебе побольше, — рассказывай. Именно так и воспринял гость эту фразу.

— Верно, уважаемый, дальний путь мы проделали, — сказал он, — едем мы из самого Цамада... Если кто-нибудь из вас бывал в нашем ауле, то слышал, наверное, о нашей фамилии... Мы Гагаевы...

— Как же! — закивал головой Асланбек. — Слышали о Гагаевых...

— Зовут меня Дзамболатом, — продолжал гость. — Едем мы с одной целью — найти место, где жить...

— А-а, — только и сказал Асланбек.

— Человеку в наше время не так-то легко подняться с места и ехать неизвестно куда, — задумчиво сказал Дахцыко.

— Верно, — без тени смущения ответил Дзамболат. — С нами случилась беда, и мы покинули Цамад...

Он замолчал, и всем стало ясно, что больше он ничего не намерен объяснять. Случилась беда — это можно было понять по-разному: пожар, обвал, похоронивший под собой их дом, потеря земли могли стать причиной переселения семьи горца. А может быть, другое? Непрекращающаяся кровная месть. Хотя кто станет бежать от кровной мести, имея восьмерых сыновей? Неблаговидный поступок? Неужто они покинули аул по жестокому решению своих земляков? По виду не скажешь.

— Можно вам задать вопрос? — спросил Дзамболат, прерывая размышления горцев.

— Конечно, сын Гагаевых, спрашивай, — сказал охотно Асланбек.

— Тот овраг, возле которого мы остановились, принадлежит кому-нибудь?

Асланбек отрицательно покачал головой:

— Только Богу.

Дзамболат постарался скрыть радость, так же неторопливо и с достоинством спросил:

— Если кто-нибудь захочет поселиться там, что скажут аульчане?

Горцы переглянулись. Теперь любое неосторожное слово могло стать решающим. Никто не брал на себя такую смелость. Кто знает, как все обернется?! Ишь сколько их! И все востроглазые. Добро принесут аулу или зло? Впустишь их, а потом вдруг пожалеешь... Нет, ответ должен держать старейший житель аула, Асланбек. Но он тоже молчал. Молчал, ибо понимал, как важно все обдумать и взвесить. По каким причинам Гагаевы покинули свою родину? Если — не дай бог! — выяснится, что жители Цамада изгнали их из своего аула, а в Хохкау приютят, тогда позор в первую очередь падет на голову старейшего. Необходимо найти такой ответ, чтобы не было ни да, ни нет. По глазам видно, что Дзамболат силен, мудр. Эти качества хороши, когда человек — твой друг. А если окажется врагом? Нет, надо отложить решение, поразмыслить, присмотреться к этим пришельцам. Через месяц свадьба, гостям не уйти от приглашения, — там и раскусим Гагаева...

Асланбек искоса глянул на Дзамболата, вздохнул, поднял голову и сказал медленно:

— Этот овраг часто заливает... — и пояснил: — Он близок к реке...

— Мы сделаем насыпь, — поспешно ответил Дзамболат, — камни есть, песок найдем...

— Река сейчас тихая, — возразил Асланбек. — А вот наступит жара, начнут таять льды, и она превратится в дьявола!

— Цейдон тоже бурная река, — спокойно, не повышая голоса, сказал Дзамболат. — Овраг мы засыплем. Навезем земли и посадим на этом месте картофель. Хадзар поставим на площадке.

— Сюда часто наведываются абреки, — предупредил Асланбек, — а дом твой будет стоять на окраине аула. Мы не успеем тебе помочь.

— Бог меня обошел богатством, — впервые улыбка пробежала по лицу пришельца. — Но дал мне восьмерых сыновей. Старшему двадцать три года, младшему — тринадцать. И все они умеют держать в руках оружие.

Горцы, как по команде, повернули лица к его сыновьям. Те выпрямились, подтянулись, чтобы выглядеть молодцевато. Но они могли этого и не делать, ибо все как на подбор были высокими и сильными.

Мурату становилось не по себе, когда его рассматривали в упор, и он тоскливо перевел взгляд на гору и увидел, как по покатому склону легко скользила вниз тонкая девичья фигурка. «Та, что пела», — догадался он и невольно залюбовался отчаянной горянкой, поражаясь ее уверенности и удивительной грациозности движений. «Точно серна», — восхитился Мурат. Вышитые серебром застежки на ее платье игриво поблескивали под лучами веселого солнца. Отсюда она казалась нежным, хрупким, крылатым и призрачным сказочным существом. Захотелось оказаться там, рядом с нею, и тоже скользить вниз навстречу голубой дымке, поднимающейся от бурной реки. Но здесь, на нихасе, решалась судьба всей их семьи...

Дзамболат выдержал взгляд черных, по-старчески пронзительных глаз Асланбека.

— Я вижу, ты смел и трудолюбив, сын Гагаевых, — сказал Асланбек. — Мне нравится твоя прямота, — он умолк на несколько секунд. — Мы не можем вот так сразу решить твою судьбу. Нас здесь мало. Надо собрать всех уважаемых людей аула. И старшина — представитель власти — тоже нужен. Сегодня у нас нет возможности это сделать, потому что люди заняты подготовкой к большому событию. Сенокос предстоит. Продлится он неделю-вторую. Ты присмотришься к нам, мы — к тебе. Кто знает, может так случиться, что мы тебе не понравимся. Ты волен будешь изменить свое намерение... Да и отдохнуть сейчас вам после долгого пути не мешает... А после сенокоса мы соберемся здесь, на нихасе, и посоветуемся... Согласен?

— Я у вас в гостях и я проситель, — развел руками Дзамболат, — как вы скажете, так и будет...

— Вот и хорошо, — остался доволен удачным исходом дела Асланбек. — А сейчас, дорогой Гагаев, разреши считать тебя почетным гостем аула.

— Мой дом к твоим услугам, — торопливо сказал Хамат.

— Твое гостеприимство всему ущелью известно, уважаемый Хамат, — вмешался Асланбек, — но у вас и так тесно. А у меня полдома пустует. Разреши мне принять почетных гостей.

Горцы понимающе переглянулись. Дождался-таки Асланбек случая еще раз показать всем, что живут Тотикоевы лучше других. Хамату сейчас не позавидуешь. Плоховато он чувствует себя от того, что выскочил вперед.

— Благодарю вас обоих, — признательно прижал руку к груди Дзамболат. — Я не осмелюсь беспокоить вас. Мы расположимся в этом овраге.

— Не серди меня, Дзамболат, — шутливо стукнул палкой о землю Асланбек. — Ты хочешь, чтобы я на старости лет опозорил свою голову? — и повернулся к Хамату: — Прошу тебя посетить сегодня мой дом. И вас всех жду, — окинул он взором горцев. — Встретим как положено наших новых знакомых, Гагаевых!

Старейшина аула взял сучковатую, с набалдашником и нарезными замысловатыми узорами палку, без которой никогда не выходил со двора. По утрам, греясь на солнышке, Асланбек водил по ней ножиком, придумывая новый узор. И надо было видеть, как он величественно шествовал по аулу, опираясь на нее, а впереди ползли две тени: старца и его палки, длиной в человеческий рост...

Дзамболат присматривался к домам, стараясь определить, как живут аульчане. Новшества, которые давно появились на равнине, сюда еще не добрались... Строили свои хадзары так, как возводили их деды и прадеды: два-три яруса, плоские крыши, на которых можно и сидеть, и валять бурку. Ни одного кирпичного дома на весь аул. Зимой Хохкау, ясно, отрезан от внешнего мира. По дороге, которой они вчера добрались к аулу, горец в снег и туман не рискнет ехать, если он не хочет покончить счеты с жизнью...

***

... Богато жил Асланбек. Дом его был виден с любой точки аула. С каждым поколением Тотикоевых он расширялся, пока не превратился в трехъярусный каменный домище, окруженный с трех сторон высоким забором из плитняка. В ауле еще две сакли принадлежали Тотикоевым. В них жили внуки Асланбека Махарбек и Васо. Здесь же находилась сторожевая башня, которую много веков назад горцам что-то помешало завершить до нового года. Древний закон предков гласил: строительство башни должно быть закончено в течение года. И Асланбек запретил достраивать башню. Так и стоит она без верхушки — немое свидетельство верности адату.

В горных аулах по крышам можно определить, богаты хозяева или бедны. Большинство домов в селении имели плоскую, тщательно утрамбованную земляную крышу. Черепица считалась роскошью, о железе и говорить было нечего. Когда Дзабо в прошлом году покрыл крышу черепицей, об этом долго судачили в ауле, пока Асланбек вдруг не заменил черепицу жестью. Тут начались горячие споры. Собственно, чем плоха черепица, зачем надо менять ее? Но Асланбек знал, что делал: он вновь подчеркнул свое превосходство над односельчанами, показал им, что он может позволить себе и такое.

Несмотря на обилие гостей, в доме Тотикоевых не было тесно, потому что добрая половина мужчин семьи почти круглый год находилась в горах. Овец у Асланбека за тысячу, за ними надо присматривать, на зиму заготавливать сено, да земли сколько обработать. Со стороны до позапрошлого года никого не нанимали. Все делалось руками домочадцев. Порой те, кто бегал за овцами по горам, по полгода не бывали в ауле. Лишь зимой выдавались редкие дни, когда можно было за одним столом увидеть всех мужчин — женщинам адат не разрешал садиться рядом.

Трапеза в такие дни выглядела величественно. Асланбек входил в гостиную, когда вся мужская половина семьи бывала уже за столом. Увидев на пороге старшего фамилии, все, начиная с сорокасемилетнего Батырбека и кончая пятилетним правнуком Акимом, вскакивали с мест. Асланбек не спеша, торжественно шествовал к столу, усаживался и окидывал взглядом свое многочисленное потомство. Имена малышей он часто путал.

Из чайника в рог наливали араку и подносили Асланбеку. Женщины подавали пироги и чаши с огромными кусками мяса. Старший поднимал рог и произносил тост, после чего передавал его самому младшему за столом — пятилетнему Акиму, которому следовало пригубить горькую жидкость и надкусить пирог, что он и делал: первое — со страдальческой гримасой, а второе — поспешно и охотно, и тут же возвращал рог, казавшийся в его тонких руках еще огромнее. И начиналась трапеза.

Когда Асланбек с Дзамболатом Гагаевым появились на пороге, женщины сразу побежали в кладовую. В доме Тотикоевых каждый знал, что ему полагалось делать. Раз гости, значит, нужно испечь пироги трех видов, а пока все это будет готово, необходимо накрыть маленький треножный столик-фынг: поставить оставшееся после завтрака холодное мясо, нарезанный осетинский овечий сыр, кувшин пива. И пока гость мыл руки, фынг был уже накрыт...

Гагаева посадили среди стариков, которые намного превосходили его по возрасту. Этим жестом аульчане подчеркнули свое уважение к нему. Его часто упоминали в своих тостах, ему подкладывали лучшие куски мяса, к нему обращались со словами привета, — и он понимал: присматриваются, еще не приняли в свой круг. Гость постоянно был в напряжении, не забывая о том, что от того, какое он произведет сегодня впечатление на стариков, зависит, захотят ли они видеть его своим соседом. И он следил за тем, чтобы не сказать лишнего слова, чтобы не опьянеть от выпитых при каждом произносимом тосте стаканов. За столом непросто угодить всем. Гагаев вел себя солидно, с чувством собственного достоинства, и в то же время был внимателен и вежлив со всеми.

Присматриваясь к соседям, Дзамболат старался по их обращению друг с другом определить, кто какой вес занимает в ауле. И убедился, что Асланбек пользуется безграничным доверием. Всегда будет так, как скажет старейший житель аула.

... Утомленного дорогой и пиршеством Дзамболата отвели в предназначенную ему комнату, где вместо традиционных деревянных нар стояла железная кровать. О сыновьях Дзамболат не беспокоился. Их не было за столом кувда, сыновьям нечего делать там, где сидит отец, но он знал, что все они накормлены и уложены спать. Наверняка не забыли и о его жене Хадизат...

Сон не шел. От выпитого кружилась голова. Дзамболат выглянул в окно. Уже рассветало. Во дворе находились брички, бидарка, несколько арб, среди которых он узнал и свои... «Ребят, видно, устроили в нижней комнате», — решил он. Тяжелые мысли беспокоили Дзамболата. Он понимал, что теплый прием, оказанный ему в ауле, — не что иное, как обязательный ритуал гостеприимства, который может быть лучше или хуже, но будет соблюден. Приветливость, с которой их встретили здесь, еще не является гарантией, что просьбу их удовлетворят. За столом одно, а на нихасе все может оказаться иначе.

Дзамболат мысленно поставил себя на место Асланбека, Хамата, Иналыка, Дахцыко и постарался представить себе, что бы он ответил, если бы к нему обратились с подобной просьбой и от него зависело решение вопроса. И с содроганием признался, что не всякому придется по душе приезд незнакомцев.

Надо понравиться аульчанам. Нельзя, чтобы в эти дни кто-нибудь из детей совершил оплошность. Надо еще раз предупредить сыновей, чтобы последили за собой и друг за другом. Каждое неудачное слово, каждый жест могут оттолкнуть и настроить против них. Нет, надо быть настороже, лишнего не пить, не болтать. А сейчас спать, спать...

***

... Утром за завтраком Асланбек вскользь, будто внезапно вспомнив, отдал поручение:

— Таймураз, не забудь, мельницу надо привести в порядок, — и пояснил Дзамболату: — Последний паводок повредил сваи и сдвинул их с места, вот-вот жернова рухнут...

Дзамболат уловил, что старец неспроста при гостях завел этот разговор, наверняка желает проверить, на что способны пришельцы. И он тут же отозвался:

— Таймураз, тебе помогут мои сыновья, — и кивнул Мурату и Газаку. — Займитесь делом...

***

... Это с виду кажется, что в постоянной борьбе солнца и ледников, заполонивших вершины каменных великанов, побеждает светило, ведь лед летом тает, наполняя водой речки и превращая их в бурные потоки. Но даже в самую жаркую пору окуни в них солнце, и оно содрогнется от холода: так противится пламени лед.

Дрожа от озноба, парни выскочили на берег и торопливо накинули на себя бешметы. Заглядывай солнечные лучи сюда, в теснину ущелья, — горцы быстрее бы согрелись. Мурат, Таймураз и Газак, зная, что находятся под пристальным наблюдением аульчан, снова и снова упрямо лезли в студеную воду. Шутками подбадривая друг друга, скользя босыми ногами по гладким камням, сбиваемые ярым натиском реки, джигиты работали в теснине, где река, суживаясь, неслась с особой быстротой; парни воздвигали каменные сваи, на которые ляжет помост мельницы. Огорчало их то, что жернова от многолетней работы стали ноздреватыми. Помол, конечно, будет покрупнее, но и из такой муки пироги получаются что надо...

— Так не согреться! — вскочил на ноги Газак и коршуном навалился на Таймураза. — Покажи свою сноровку, Тотикоев!

Он был ловок и быстр, умел делать подсечки и подножки, и Таймуразу стоило немалых усилий выстоять и не лечь на лопатки. Начав борьбу в шутку, они разгорячились, точно призом была лошадь с кабардинским седлом.

— Не хватит ли? — попытался угомонить их Мурат. — С нихаса все видно...

Но теперь Таймураз разошелся не на шутку и пристал к Мурату:

— Тебе не выстоять против меня. На что угодно спорим!

— Спорь, Мурат, — тяжело дыша, подзадоривал их Газак. — На коня спорь. Лошади у Тотикоевых не ахти какие, но для работы сгодятся.

— Этого не будет, — засмеялся Таймураз. — Давай сойдемся, Мурат. Вставай, не трусь...

Мурат молча смотрел на несущиеся мимо них воды реки.

— Ты ему такие слова не говори, — обрезал Тотикоева Газак. — Гагаевых никто и никогда не мог упрекнуть в трусости. А Мурат в двенадцать лет поднял топор на абреков. Не веришь?

Таймураз поправил черкеску, подсел к Мурату:

— Расскажи, как было...

— А-а, давно было, — отмахнулся Мурат.

— Но было же! И мне интересно знать, — настаивал Таймураз.

— Его не проси, — произнес Газак. — Это Хамата не удержишь, а Мурата не растормошишь. Я расскажу, как работу закончим... — Вернувшись во двор, Газак продолжил: — Раньше многие из Цамада отправлялись в Мизур обрабатывать земли алдаров — хорошее подспорье было семьям. Выезжали на заре — возвращались затемно...

Мурат вспомнил ту ночь, когда арбы со спешащими на отдых батраками вытянулись по узкой горной дороге. Измученные тяжким трудом люди полулежали на них. Лошади шли хорошо, чуя близкий отдых... Последней арбой правил Мурат. Слушая незамысловатую песню, которую выводили горцы, он дремал. И вдруг раздался выстрел. Один, второй и тут же третий... Умолкла песня, горцы настороженно приподнялись... Из зарослей вынырнули всадники с закрытыми башлыками лицами. Абреки! Наставив винтовки в грудь горцам — беззащитным, полулежащим на соломе, наваленной на арбах, они приказали распрягать лошадей. Никто не посмел протестовать. Сами и распрягали лошадей, отдавая свое единственное богатство.

Мурат застыл в нервном напряжении. О чем думал мальчишка? Сейчас он не помнит. Не о том ли, как они приобретали коня? Как с утра до ночи гнули с отцом спину на полях алдаров, косили сено, возили дрова — и все ради того, чтобы и у них появился конь. А теперь опять станут безлошадными! Опять придется таскать на себе и дровишки, и зерно, и сено... А главное — опять на них будут показывать пальцами, как на голытьбу, которая даже лошади не имеет!

Абреки не обращали внимания на мальчугана. Им надо было поскорее разделаться с мужчинами. А что мальчишка? Он не опасен. Один строгий взгляд в его сторону — и задрожит. Мурат смотрел на абреков исподлобья. Если бы они видели его глаза, то поразились бы, каким гневом, отчаянием и страхом они сверкали. Мальчик увидел, что к нему направился один из бандитов. Неужто наступила минута, когда Мурат в последний раз видит своего коня?! Мальчуган вздрогнул. Нет, этому не бывать! Откуда только взялась решимость?! Привстав на арбе, он гикнул, испуганная лошадь рванула с места, понеслась мимо шарахнувшихся в сторону абреков. Вслед раздались выстрелы. Мурат слышал цокот копыт бросившейся вдогонку погони. Настигнув арбу, абреки стали теснить коня к скале. И тут Мурат вытащил топор, спрятанный под соломой, соскочил с арбы, встал, прикрыв собой лошадь...

Бандит поднял винтовку, спокойно, со скрытой угрозой произнес: «Брось топор». Но мальчонка шире расставил ноги, обеими руками приподнял над головой топор, дрожа от возбуждения, закричал срывающимся голосом: «Коня не отдам!» Он дрожал от гнева и страха. Абрек уже готов был нажать на курок. Но тут подскакал главарь и закричал абреку: — Не стреляй! — приблизившись к отчаянному мальчику, он вгляделся в его лицо и произнес: — Посмотри на него. Этот не похож на батраков, — и обратился к мальчонке: — Тебе с ними в одной упряжке не выдержать. Подрастешь — возьмем тебя к себе. Хорошим абреком станешь! — и приказал банде: — Не трогать его!

Мальчуган видел, с каким сожалением отвел от него винтовку бандит, услышал его гнусавый голос: «Эх, какого коня оставляем!» Никто из абреков не осмелился ослушаться вожака.

На этом обычно заканчивали рассказ о том происшествии. Но Мурат-то сам знал, как закончилось оно. Глядя на удалявшихся всадников, он не верил своим глазам. Топор выпал из его рук, Мурат обхватил дрожащими руками шею коня. Плечи вздрогнули от рыданий...

— Так и сказал: «Возьмем тебя к себе»?! — уставился горящими глазами на Мурата Таймураз. — Ух ты! Самих абреков мужеством поразил! — от восхищения он зацокал языком. — Да ты, Мурат, меня не слушаешь! — воскликнул Таймураз и, проследив за взглядом Мурата, увидел Зарему, которая, прикрываясь концом платка, выпорхнула со двора Дзуговых.

Проходя мимо дома Тотикоевых, девушка посмотрела во двор, заполненный молодыми горцами. Взгляды Мурата и Заремы на мгновение встретились. Но и этого было достаточно, чтобы у Мурата что-то оборвалось в груди, защемило, и по всему телу разлилась пьянящая радость.

— Скажи, а девушки тебя любят? — спросил, усмехнувшись, Таймураз.

Вопрос смутил Мурата. Он и сам не знал, любят ли его девушки или нет, потому что и видел-то их на расстоянии, чаще всего на танцах, и ни разу еще не оставался ни с одной наедине. Но Мурат не был бы Муратом, если бы не нашелся:

— Не жалуюсь!

— Ух ты! — хлопнул его по спине Таймураз. — Ты станешь мне другом, — и задышал прямо в ухо: — Я в Ардоне заприметил домик. Сестры... Одни... Ну и девушки! — он чмокнул губами. — Я тебя с собой возьму... Оседлаем лучших коней из нашего табуна и махнем на денек-другой... Мою, старшую, звать Вика, а тебе отдам Наташу, — шепнул Таймураз.

— Как отдашь? Не сестра же твоя!

— Да если она не покорится такому джигиту, как ты, быть ей девой всю жизнь! — возмутился Таймураз...

Дзамболат видел, как Таймураз склонился к Мурату и что-то прошептал, смутив его. Отец убедился, что Мурат заслужил доверие молодого горца. Это хороший признак...

Глава 3

Была у дяди Мурата привычка, которую я терпеть не мог. Шаги у него были тихие, осторожные, точно по тылам врага брел, и появлялся он всегда неожиданно, когда его совсем не ждешь: играю ли, а позже, когда пошел в школу, корплю ли над домашними заданиями, пытаясь разобраться в хитростях арифметической задачи, ерзаю на табуретке, тяжко соплю и не замечаю, что он уже давно стоит за моей спиной...

Однажды вкрадчиво спросил:

— Устал, племянничек, водить карандашом по бумаге? Оторвись, потолкуем просто так... Зря обижаешься, замечая мой взгляд на себе. Всматриваюсь в тебя, а вижу себя. Младшие — зеркало, в котором отражается то, что посеяли старшие. Человек никогда не должен, не имеет права забывать, что он уже счастливчик, что родился, и должен жить по совести и справедливости... Жаль, что у многих память плохая...

— Девичья, — поддакнул я.

— Девичья, — повторил он, словно языком лизнул слово, нащупывая, как оно на вкус, и внезапно глаза его озорно блеснули, выдав жадное любопытство. — А ты уже присмотрел себе девушку? — и снисходительно усмехнулся. — Ладно, не красней, об этом не стану допытываться... А спросил, потому что знать желаю: когда у нынешней молодежи это чувство возникает... Меня как раз в твои годы поймало в свои сети... Внезапно, точно кто-то выстрелил в меня пулей, щедро отравленной ядом. Вчера еще я на девичьи косы и смотреть не желал, а сегодня вдруг стал ловить себя на том, что гляжу на них с затаенной, сладостной тревогой... И виной тому она, певунья...

— Зарема? — подсказал я.

— Вот видишь, и ты уже наслышан, — упрекнул он, но горечи в его голосе я не уловил. — Чего скрывать? Она, конечно... С той самой встречи, как увидел ее на склоне горы, днем и ночью ее жгучие глаза преследовали меня. Под ее взглядом я казался себе неловким. От мысли, что смешон, ноги деревенели, я не знал, куда деть свои широкие, мозолистые руки, и цепко хватался за кинжал, до боли стискивая рукоятку... У тебя уже так бывало, племянник?.. Ложась спать, я молился, чтобы увидеть ее во сне. Просыпался с мыслью, что, хорошенько постаравшись, сумею встретить ее...

Где можно было в наше время увидеть полюбившуюся тебе девушку? На чьей-нибудь свадьбе, куда собирался весь аул, в группе стеснительных, столпившихся в углу двора будущих невест, да еще, пожалуй, рано утром у реки, куда она направлялась с подругами и кувшином на плече, — больше негде, потому что домочадцы скрывали своих красавиц от чужого взгляда... Я чуть свет пробирался сквозь густые заросли кустарника, распластавшегося на склоне горы, к месту, откуда хорошо просматривался валун, примостившийся на самом берегу речки... Я стыдил себя, убеждал, что девушка еще молода — ей не было шестнадцати, — но меня влекло к этой большеглазой девчонке, которая и ходит-то по аулу не так, как другие горянки, — те семенили, словно мыши, тихо-тихо по обочине дороги, стараясь, чтобы никто не посмотрел в их сторону, не заметил. Нет, Зарема шла по аулу не пряча лица в платок, она летела так, что косы развевались по ветру. И в глаза смотрела смело, с вызовом, предостерегая: не задевай — хуже будет...

Испокон веков считалось само собой разумеющимся, что каждый родившийся мужчиной должен непременно быть настоящим косарем. А как же иначе? Без сена, на которое так скудны горы, скоту не перезимовать. А погибнет скот — придет смерть и в дом его хозяина. Вот и выходило: сено — это жизнь. И как только наступала косовица, все остальные заботы отступали, все дела откладывались.

Любил я эту пору. Любил видеть вокруг возбужденных людей, невольно, помимо желания вступивших в соперничество с соседями в силе и сноровке. Любил ощущать легкое головокружение, вызываемое жарой да пьянящим нектаром, щедро пропитавшим воздух. Многие месяцы трава вбирала в себя — по капельке, по крупинке — всю сладость горных лугов, чтобы вдруг, поваленная звонкой косой, наполнить все вокруг терпким ароматом. Она ложилась под ноги тихая и покорная, обдавая благоуханием, подзадоривая мужчин, парней и подростков, разбредшихся по зеленым лужайкам и весело перекликающихся друг с другом посвистом кос да песней, что, долетев до аула, тормошила столетних старцев. Она вызывала у них тоску по молодости и зависть к тем, кто там, в поднебесье, показывает свою силу и сноровку людям и проверяет самого себя. И те, кто остался в ауле, не сводили глаз со склонов гор, где поблескивали искорки стальных лезвий. В том году, о котором веду речь, Тотикоевы и Кайтазовы сговорились между собой и выставили более жесткие условия аренды: теперь каждый косарь оставлял себе половину скирд, а вторую отдавал хозяевам. Батырбек оказался прав, когда заявил, что присутствие нас, Гагаевых, вынужденных согласиться на любые требования, сделает более сговорчивыми и остальных горцев. Так и случилось...

Мурат висел над пропастью. Ноги его, обутые в матерчатые ноговицы-арчита, упирались в почти отвесную скалу. Грудь крест-накрест перехвачена веревкой, которая длинной упругой струной убегала ввысь, где Газак, тоже нанятый Тотикоевыми, напружинив ноги, обеими руками тянул ее на себя. Мурат размашисто водил древком косы, пытаясь достать примостившуюся в расщелине скал траву. На вспотевшем скуластом лице Мурата не было ни тени испуга: прадед его так косил, дед так косил, потом отец, а теперь и он так косит. Ему нравилось парить над пропастью: чудилось ему, что он птица, и песня рвалась у него из груди. Мурат то и дело поглядывал на раскинувшийся под ним аул, точнее, на уютный дворик, по которому прошмыгивала тоненькая фигурка Заремы. Вот она спустилась в погреб и возвратилась в дом с круг-ляшом сыра. Значит, скоро она появится на тропинке, ведущей к косарям, неся узел с едой отцу.

Коса не дотягивалась до дальней полоски травы. Горец попытался продвинуться вперед, но веревка не поддавалась, и Мурат закричал наверх:

— Эй, Газак, отпускай!..

Брат осторожно переставил руку. Натянутая от тяжести человека веревка скользнула меж пальцев. Мурат еще глубже шагнул в пропасть и взмахнул косой. Увлекшись косьбой, он прозевал момент, когда из аула вынырнула Зарема с сумкой с едой. Взобравшись на гору, она притаилась за камнем, примостившимся у самого обрыва, и, окинув взором страшную своей бездонностью пропасть, зажмурилась:

— Сумасшедший!

Из-под ее ног выскользнул камушек и прошмыгнул мимо Газака. Горец сердито оглянулся, чтобы прикрикнуть на неосторожного путника, но, заметив два испуганных девичьих глаза, проглотил гневные слова. Лицо его расплылось в добродушной улыбке.

— Мурат! — дернул он веревку.

— Чего тянешь? — прервав песню, спросил молодой косарь.

— Посмотри! — кивнул Газак в сторону камня.

Но Зарема смущенно присела за камень, и не заметивший ее Мурат пошутил:

— Я на тебя, брат, весь день смотрю, — и попросил: — Дай попить...

— Пить захотел? — усмехнулся Газак и, подхватив с земли кувшин, стал лить из его горлышка на голову брата.

— Промой глаза, Мурат.

Холодком горного родника обожгло разгоряченное лицо косаря. Ловя ртом сверкающие на солнце капли, он весело пригрозил:

— Подожди, Газак, и я там буду...

Поглядывая на баловников из своего укрытия, Зарема прыснула от смеха. Газак оглянулся на нее, ослабился. Веревка выскользнула из его рук. Мурата оторвало от струи воды, бросило в пропасть. Девушка испуганно вскочила на ноги, вскрикнула. Газак повис на веревке, но она неудержимо рванулась из рук. Мурат, ударяясь о выступы скалы, цепляясь за редкий кустарник, раздирая кожу на ладонях, стремительно падал вниз. И погиб бы парень, если бы веревка для страховки не была трижды обведена вокруг валуна. Сильный рывок вздернул горца, больно ударил плечом о скалу. Мимо пролетел, мерно покачиваясь из стороны в сторону, оброненный Газаком кувшин и нырнул в далекую бешеную реку... Мурат свирепо глянул наверх, но тут же посветлел: он увидел девушку, испуганно прижавшую ко рту ладони...

— Зарема, — прошептали его губы.

На отчаянный вскрик дочери оглянулся Дахцыко. Окинув пристальным взглядом Мурата и Зарему, он рассердился.

— Тебя дома ждут, дочь! — его крик прервал безмолвную переглядку Мурата и Заремы.

Она засмущалась, сорвалась с места и побежала вниз по тропинке, вьющейся по склону горы.

Привычно двигались руки Мурата, но коса его ходила вхолостую. А он не замечал, потому что не мог оторвать взгляда от Заремы, которая с отощавшей сумкой спускалась в аул.

Дахцыко поймал взгляд дочери, направленный на Мурата, и нахмурился. Приблизившись к обрыву, он свесился вниз, по-хозяйски требовательно закричал:

— Эй, Мурат, не уснул ли ты?

Нехотя оторвал свой взгляд от девушки горец, голос его глухо донесся снизу:

— Не сплю, уважаемый Дахцыко, не сплю, — он дернул за веревку. — Отпускай.

Дахцыко поджидал возвращавшихся в аул Гагаевых возле выступа скалы, властно подозвал к себе Мурата. Горец послушно направился к нему. Дзугов показал в долину и пытливо посмотрел в глаза парню:

— Вон видишь на холме дерево?

— Вижу, — недоуменно ответил Мурат.

— Оно будет расти на этих скалах? — кивнул Дахцыко на вершину горы.

— Не приживется, — засомневался Мурат, и в сердце его вползла тревога. Довольный его ответом, Дахцыко торжествующе улыбнулся:

— Так и девушка, живущая в достатке. Она никогда не привыкнет к нужде, — и бросил на горца многозначительный взгляд.

Можно сделать вид, что он не понял, к чему Дахцыко ведет такой разговор, и Дзугов наверняка усмехнется и скажет: просто так, к слову пришлось, и будет прав, ведь ничего конкретного по поводу его и Заремы он не выразил. Но стоит ли играть в прятки? Показав свои ладони, Мурат с трудом выдавил из себя:

— Есть руки. Они умеют работать.

Дахцыко усмехнулся. Ему явно понравилось, что сын Дзамболата не стал кривить душой, сделав вид, что не понял намека. Но он не пара для его дочери и должен знать это.

— У петуха есть крылья, но он никогда не взлетит в небо, — непреклонно заявил Дахцыко и для пущей убедительности кивнул головой. — Вот так! — и медленно побрел по тропинке.

Ноги Мурата точно прилипли к земле. Несколько часов назад Зарема по этой же тропинке спустилась в аул, и, как теперь выяснилось, отдалилась она от Мурата навсегда.

Газак приблизился к брату. Дахцыко вел разговор во весь голос, не стесняясь и не щадя самолюбия молодого Гагаева. Он так и заявил: руки не крылья. Но Газак не смел успокаивать брата. Надо же, как повернулось: еще и не посватавшись, получить отказ. Дахцыко не Тотикоев, а значит, не самый богатый в ауле, но он не жалуется на жизнь, не нуждается. Кто для него Мурат?! Конечно, джигит он что надо, и душа у него щедрая... Но это то богатство, на которое семью не прокормишь... Плохи дела у Мурата. Дахцыко наверняка давно уже присмотрел себе зятя из сильной и богатой фамилии...

— Где найдешь калым? — огорченно произнес Газак. — Без хорошего выкупа Дахцыко не выпустит птичку из дома...

— К Батырбеку в кузницу наймусь! Овец пасти буду! Всем сена накошу! Корзины плести стану!..

Жаль Газаку брата, но как не возразить ему:

— И до седой бороды на калым не заработаешь!

Мурат выпрямился и с тихой отчаянностью спросил:

— Что мне делать, Газак? — и терпеливо, с надеждой ждал, что тот ответит.

— У нас есть бурка, конь, — таинственно произнес Газак. — И я твой брат...

Мурат вдруг вздохнул. Эта мысль навещала его, зачем скрывать?! Мурат отрицательно покачал головой и убежденно произнес:

— Никогда ничего не крал — свое счастье как?

***

... Сенокос давно закончился, день проходил за днем, а Асланбек делал вид, будто забыл, с чем прибыл в их аул Дзамболат. Старец каждый день уделял своему гостю внимание, столы постоянно накрывались богато, но Гагаев маялся неизвестностью. Терпению подходил конец, и Дзамболат решил пойти на хитрость. Поднявшись еще засветло, он заявил Батырбеку, что они отправляются дальше, мол, пора и честь знать, гости только в первый день не в тягость хозяевам... Естественно, Батырбек сообщил об этом Асланбеку. Этого было достаточно, чтобы старец вспомнил о просьбе Гагаева. Он стал допытываться, почему Дзамболат изменил свое намерение. Не по душе пришлись хохкауцы? Тогда уважаемый гость ошибается. Аул живет тихой, серьезной жизнью. Односельчане Асланбека — солидные люди, которые внимательны в беде и заботливы в горе. В общем, он пообещал на следующий день собрать стариков на нихасе.

Дзамболат постарался опоздать на нихас на целых полчаса. И это понравилось старикам, которые отдали должное его такту — дать возможность без Гагаевых обменяться мнениями. Гагаев был готов к тому, что нихас будет стараться вырвать у него побольше обещаний и выдвинуть серьезные условия, которые в дальнейшем придется неукоснительно выполнять. Одно его неосторожное слово может вылиться в тяжкую повинность, от которой будут страдать не только его дети, но и будущие потомки. Каждая фраза Дзамболата будет передана стариками слово в слово сыновьям, те передадут их своим детям, так что от тяжкого бремени не избавиться в века. И когда Асланбек попросил Дзамболата самого высказать просьбу, Гагаев был немногословен. Попросив разрешения поселиться на окраине аула, он сказал, что дом собирается построить на каменной площадке за оврагом, хотя, отметил он, эту площадку, судя по всему, часто заливает, поэтому он решил воздвигнуть дамбу из камней на повороте реки. Дамба — уже что-то значило. Взгляды стариков посветлели. Но тут голос подал Дзабо:

— А где ты возьмешь землю?

Старики насторожились. Это был самый главный вопрос: в горах без земли не прожить, а ее-то не хватает на всех, поэтому следовало выяснить, что предпримет пришелец.

— Если община разрешит, то я поделюсь своими мыслями, — с подчеркнутым почтением начал Дзамболат и, уловив нетерпение горцев, заявил: — Я думаю засыпать овраг и привезти землю, пригодную для выращивания картофеля и кукурузы.

У стариков заиграла на губах скептическая улыбка. Стали обсуждать, сколько понадобится бричек земли, какое время займет это нереальное дело...

— Откуда ты намерен возить землю? — уточнил Иналык.

— Или ты думаешь разжиться ею у нас? — пожал плечами Хамат.

— Земли у вас мало, — согласился Дзамболат. — Буду возить с поймы реки, а не хватит — из русской долины. Там ее вдоволь.

Старики кисло заулыбались, закачали седыми бородами. Прикинули, сколько земли за месяц можно доставить из долины в горы... Сомнительно.

— Для твоего замысла понадобится лет десять, — подвел итог обсуждения Асланбек. — Хватит ли сил?

— У меня восемь сыновей, — возразил Дзамболат. Это был его самый весомый козырь, против которого старикам трудно было что-то возразить.

— Итак, земля у нас уже есть, — ехидно улыбнулся Иналык. — А что ты будешь делать до того, как получишь первый урожай с оврага?

Иналык нащупал самое уязвимое место Гагаевых. Дзамболат и на него подготовил ответ, неубедительный, но что другое придумаешь, и он, казня самого себя за то, что нет лучшей перспективы для семьи, с трудом вымолвил:

— У меня есть овцы. За них я могу получить маленький клочок земли, который даст мне кукурузу на чурек.

Иналык не сдержал усмешки: сам бедняк, он встретил беднее себя. На нихасе воцарилась гнетущая тишина. Всем было ясно, как смешно то, на что рассчитывал Дзамболат, да кому охота первым бросить камень на могилу несбывшихся надежд пришельца? Тот, кто первый подает свой голос, всегда запоминается. Другие остаются в тени, но первый, вытащивший кинжал, первый, бросившийся на тебя, отказавший тебе в помощи, всегда на виду. И когда он первым идет к тебе на подмогу, и когда встает у тебя на пути. Сегодня вредно быть первым и в добре, и отказывая, потому что неизвестно, каким на поверку окажется Дзамболат... И кто знает, не проиграет ли тогда первый подавший за него голос? Не стоит лезть на рожон. Пусть скажет Асланбек — он за все в ответе.

— Земля у нас дорога, — заявил старец. — Одна овца даст тебе лишь столько земли, сколько накроет тень ее в самый полдень.

Наступил тот момент, когда надо было сказать, что получит общество взамен на разрешение поселиться. Дзамболат тихо проговорил:

— Мы постараемся быть полезными аулу, — фраза содержала только желание, а не конкретное дело. Дзамболат не желал сам затевать разговор об обязательствах. Если принудят, придется обещать, но он сам не станет лезть под нож.

— Аул со стороны оврага нуждается в защите от абреков, — напомнил Иналык старикам.

Это прозвучало вопросом к пришельцу, и ему пришлось откликнуться:

— У меня восемь сыновей, — опять воспользовался своим козырем Дзамболат, — и все они умеют обращаться с оружием.

И снова надо молчать. Нельзя спешить — торг не любит быстрых соглашений: надо показать, что ты идешь на то или иное решение взамен уступок со стороны нихаса.

— Значит, ты обязуешься охранять аул с этой стороны? — напрямик спросил Дзабо.

Дзамболат попытался смягчить условие:

— В случае нападения абреков мы дадим сигнал аулу.

«Хитрец», — мелькнуло у каждого из сидящих на нихасе. А разве они простаки? Сейчас следует дать ему понять, что шутить с ними не стоит. И Асланбек твердо заявил:

— Сигнал? Этого мало. Вы должны дать им бой, отразить их нападение и пулей, и кинжалом...

Дело уже серьезное. От того, что ответит нихасу Дзамболат, зависит решение его вопроса. И Дзамболат коротко ответил:

— Хорошо, — это слово означало, что в случае нападения абреков сейчас или через сто лет Гагаевым придется ценой жизни отстаивать аул. И означало, что Гагаевы будут отвечать за любое горе, что принесет с собой нападение абреков.

— Там у нас плохая дорога, — намекнул Хамат. — У большого камня часто заливает. Проехать невозможно.

Вместо Дзамболата ответил Асланбек:

— Будут строить дамбу, продолжат ее на десять метров — вот и не будет заливать дорогу у большого камня, — и это тоже стало условием.

— Все участки под сено уже распределены до самого леса, — напомнил Дзабо.

— Мы учтем, — кивнул головой Дзамболат.

Старцы помолчали, прикидывая, не слишком ли дешево обойдется их согласие на поселение пришельцев.

— Если будут призывать на казачью службу, то двое твоих сыновей будут тянуть жребий, — с прямолинейной откровенностью заявил Батырбек.

— Почему двое? — осмелился возразить Дзамболат. — От каждой семьи тянут по одному джигиту.

— А наше условие — твоих двое! — поспешно оглянулся на стариков за помощью Батырбек.

— И я за это, — сказал Хамат. — У него много сыновей.

— Но это несправедливо, — упорствовал Гагаев. — Закон для всех один.

— Если мой сын вытянет жребий, я останусь с одним, — вымолвил Иналык.— А если твой, то у тебя их еще останется семеро. Разве это справедливо?!

Старики бурно заспорили. Конец их выкрикам положил Асланбек, который предложил свое условие:

— Тянут жребий два сына, но если оба вытащат, то идет один...

Такое предложение устраивало нихас. Пришлось согласиться и Гагаеву. Наконец все было оговорено, и Асланбек поднялся со своего места. Сразу другие тоже оказались на ногах.

— Чтобы узнать человека, надо с ним в поход на турок сходить, посмотреть на него в бою, в трудностях походной жизни, а не только за столом на свадьбе...

— Верно! — стукнул палкой по земле Хамат. — В бою мужчине не скрыть, какой он на самом деле.

— Но и в тихой, мирной жизни хороший человек виден сразу, — покосился на Хамата Асланбек. — Ты, Дзамболат, пришелся нам по душе. С сегодняшнего дня мы тебя считаем своим. Аул будет тебя защищать как своего, но и ты должен подчиняться всем нашим решениям и законам. В чьей арбе едешь, говорят наши мудрецы, того песню и пой.

— Видит Бог, вы об этом не пожалеете, — растроганно сказал Дзамболат, и в этот момент он готов был поклясться, что никогда и никому он не позволит обидеть ни одного аульчанина, в голосе его засквозила взволнованность.

И старики застыдились ее, неловко отвели от пришельца взгляды, боясь, что он сорвется, скажет не то и не так, а потом долгие годы будет казнить себя за это.

— Никто из вас не задал вопроса, почему я покинул Цамад, — значит, верите мне. Спасибо. Но я не хочу, чтобы между нами что-то было неясно, скажу вам причину. Как-то в мой дом постучал грузин, переваливший зимой через перевал, попросил крова. Разве мог я, осетин, не принять его? Месяц жил у меня. Я не расспрашивал, кто он. И он не говорил. А потом в аул пришел отряд всадников, хотели арестовать грузина, но он был моим гостем, и я не отдавал его.

— Тоже по-осетински! — цокнул языком Хамат.

— Они подожгли мою саклю, угнали почти всех овец, а когда мы выскочили из горящего дома, грузина арестовали, и мне старшина сказал: «Уходи, тот, кто защищает врага царя, на аул беду накличет... »

— Здесь никто тебя в этой истории не упрекнет, — твердо заявил Асланбек, многозначительно поглядев на горцев.

***

Усевшись на толстый ствол дерева, отполированный от частого сидения стариков, и посмотрев на площадку у оврага, Асланбек увидел огромную кучу камней, которая продолжала расти на глазах. Сыновья Дзамболата, сбросив рубашки, поблескивая сильными молодыми телами, носили их с береговой пролысины, заваленной валунами. В узком месте оврага были переброшены два ствола дерева, и Гагаевы один за другим перебегали по ним сперва на площадку с камнем на плече, а потом назад — уже с пустыми руками. И так у них ладно и сноровисто получалось, что бежавший последним Газак успевал проскочить по бревну прежде, чем возглавлявший шеренгу Умар возвращался к нему уже без камня. Они не теряли ни одной секунды. Самый младший из братьев — Шамиль — возился у костра, возле которого маячила сухонькая фигурка матери богатырей Хадизат. Дзамболат бродил по площадке и с помощью жерди делал разметку будущего двора и хадзара.

Старики, собравшиеся на нихасе, все подмечали: и кто из ребят наиболее расторопен, и кто какую хитрость применяет, чтобы получить минуту-другую передышки.

— Тот, что в арчитах, опять побежал за скалу, — проворчал Хамат. — Лентяй! Его спина плачет по палке.

Асланбек оглядел стариков. Все они выросли на его глазах. Он помнит их свадьбы, помнит, как впервые брали в руки косы, как отправлялись на службу, как возвращались, как стали появляться на нихасе. Давно они уже не ходят на косьбу и пахоту — теперь эту работу выполняют их дети и внуки. Асланбеку кажется, что они взрослели и старились с такой поспешностью, с какой не меняли одежду. А Иналыка так и представить невозможно в другой черкеске. Асланбека тянуло туда, на площадку. И будь там свои аульчане, он непременно спустился бы. Полузабытое желание приложить руки к какому-то большому делу захватило его.

— В ближайшее воскресенье объявим зиу, — предложил Асланбек. — Аул должен помочь Гагаевым построить хадзар.

Грустным и задумчивым покидал нихас старший из Тотикоевых. На следующий день он не появился здесь. Зато все старики видели, как днем из дома Асланбека выехали Батырбек и Мамсыр. Они отправились в долину верхней дорогой. Оба были в новеньких черкесках, которые надевали только на свадьбы и поминки. За спинами — винтовки в чехлах.

— В город поехали, — высказал догадку Иналык.

Насколько он был прав, в ближайшие дни не удалось выяснить, ибо Асланбек упорно обходил нихас. В день зиу он, как и все аульчане, прибыл на площадку возле оврага. Ему не разрешили ни к чему прикоснуться, разве не хватает молодежи?! Асланбек был молчалив, отчего все решили, что он не в духе. Но он держался молодцом и даже тогда, когда Дахцыко в ответ на его приветствие не оторвался от работы. Задетый этим, Асланбек ничем не выдал своего раздражения. Зиу прошел успешно. И кувд, который в конце дня закатили Гагаевы, зарезав трех овец, занятых у Тотикоевых до поры, пока пригонят из Цамада своих, тоже удался. Нельзя сказать, что дом был выстроен за один день, это было просто невозможно при его размерах, но стены одного из помещений возвели, а это что-нибудь да значит.

Батырбек и Мамсыр возвратились на пятые сутки. Прибыли они еще засветло, когда старики находились на нихасе. В этот день Асланбек тоже был здесь. Увидев всадников, освещенных на фоне гор красным предзакатным солнцем, он очень разволновался. Старец едва высидел, пока внуки — они опять выбрали верхнюю дорогу, чтобы не отвечать на расспросы, — въехали во двор. Помешкав минуту-другую, обстреливаемый любопытными взглядами стариков, которым тоже не терпелось узнать, для чего он направлял их в город, Асланбек, позабыв о степенности, поспешно заковылял по тропинке.

Через полчаса он опять появился из дома, и старики долго еще видели его сутулую фигуру, бесцельно бродившую по двору.

— Что-то задумал Асланбек, — промолвил Иналык.

— А что он задумал? — поспешно спросил Дзабо...

Шли дни, но ничего не происходило. Правда, было замечено, что Асланбек нет-нет да прикладывал ладонь к глазам и всматривался в отроги гор, где едва виднелась змейка узкой дороги. Вскоре выяснилось, кого он ждал. Как-то утром Дзабо и Хамат, пришедшие первыми на нихас, привычно окинули взглядом аул, который отсюда был как на ладони, и увидели во дворе Асланбека незнакомца в рубашке с открытым воротом, шароварах и огромных сапогах.

— У Асланбека гость! — воскликнул Хамат.

— Русский! — изумился Дзабо.

Незнакомец измерял длинной палкой площадь двора и что-то записывал в бумажку. У калитки, ведущей в сад, на низенькой табуретке сидел Асланбек и почтительно смотрел на действия незнакомца. На следующий день во дворе выросли штабеля кирпича: его на семи бричках привезли из города. Разом! А еще через день вставшим с зарей старикам предстала изумительная картина: все внуки и правнуки Асланбека, не исключая и Батырбека, копошились во дворе: возили землю, разводили раствор, таскали огромные камни. Русский, раздетый до пояса, прикладывал планку к земле и мелом чертил линии. Асланбек сидел посреди двора и зорко поглядывал по сторонам. Потом мужчины стали копать траншею во всю длину двора.

— Фундамент делают, — провозгласил друзьям Иналык. — Будут строить по-русски.

У стариков появилась новая забава: они стали заключать пари на то, кто быстрее построит хадзар — Асланбек или Дзамболат.

Так и крутили головами с оврага на середину аула и обратно. Прикидывали, кто как работает, у кого выше сноровка, кто за день сумел сделать больше. Трудно было вырабатывать условия пари, так как у Дзамболата стены уже на целый метр возвышались над землей, а Тотикоевы только делали фундамент. Старики дружно сожалели, что Гагаевы и Тотикоевы не разом начали строительство. С нетерпением дожидались, когда начнет ставить стены русский.

— Вот увидите, — убеждал Хамат, — русский опередит Дзамболата. Я, когда ездил на турок, видел, как быстро русские строят укрепления. Ставлю два против одного, что русский победит...

С ним заспорил Дзабо, чему никто не удивился. Он осмелился заключить пари и скоро пожалел: русский так быстро делал кладку, что, казалось, не пройдет и месяца, а хадзар будет уже заселен. На нихасе разговор ежедневно начинался с того, что Иналык, глядя в сторону двора, отмечал:

— Уже на уровне окна.

И кто-нибудь непременно добавлял:

— К концу дня будет на уровне роста человека.

Потом пошли бесконечные разговоры, зачем и для чего Асланбек затеял строительство, ведь у него и так просторно.

— На старости лет захотелось пожить в кирпичном доме, — заявил Иналык. — Ему это ничего не стоит.

— Богат, — сказал завистливо Дзабо. — Он мог бы и не только себе построить дом... Были бы у меня такие отары овец да столько земли, и я купил бы кирпич да выстроил дома, какие видел, когда был у турок...

Не считая той трагедии, когда из хадзара Кайтазовых вынесли сразу пять гробиков с малышами, умершими от скарлатины, судьба миловала эту фамилию. Она была второй по величине в ауле — после Тотикоевых, конечно. И земли у нее было побольше, чем у других, — опять же, не считая владений Тотикоевых, — и овец, и лошадей, и коров. Не скажешь, что всего у них было вдоволь, порой отказывались и от мясной еды, с мукой бывали перебои, но гостей они всегда встречали богатыми столами. Побогаче соседей были Кайтазовы, но мечтали о лучшей доле, верили, что наступит день, когда и о них скажут громко: зажиточно живут Кайтазовы! Основания были для такой надежды. Дзабо сам еще крепок в свои шестьдесят с лишним лет. Чабахан дала ему четверых сыновей — Давида, Татаркана, Ирбека и Дохса, двух дочерей — Таиру и Венеру, которой только-только исполнилось пять лет. Все были трудолюбивые, безотказные в делах. А там подрастут и внучата — двое старших сыновей уже имели наследников. Не считая девчонок, мальчишек младшего поколения в доме подрастало еще пятеро. Так что Дзабо мог смело смотреть в будущее. И не беда, что все его мужское потомство пошло в него — такие же малорослые. В удали и хозяйском глазе Дзабо никто не мог усомниться. И с турецкой войны он возвратился, прямо глядя в лицо землякам, — он там не опозорил ни аул, ни свою фамилию.

— Голову имеет Асланбек на своих плечах, — заявил Хамат. — В этом его сила. Рассказывают, что и он ходил в рваной черкеске да в ичигах... Все добро трудом заработал.

— Везло ему, — возразил Иналык. — Жена ему сыновей дала, а потом и сноха молодцов нарожала, — и убежденно добавил: — Кто не разбогател бы?

— Не говори, — заспорил с ним Хамат. — Есть и такие, у кого по десять-двенадцать сыновей, а бедняками-голодранцами ходят.

Спорили незло, так, чтобы было что сказать и что возразить. Внимание было поглощено стройкой. Глядя на поблескивающую спину русского под лучами горного солнца, Дзабо возмутился:

— Как это Асланбек разрешает ему расхаживать по двору в таком виде?! Женщины из окна могут увидеть!

В конце концов привыкли, что каменщик работал без рубашки. Да и спина его из бесстыже-белой превратилась в коричневую и уже не так резала глаз горцев...

Росли хадзары. И у Дзамболата, и у Асланбека. Сперва медленно, а потом набирая скорость. Особенно быстро стало продвигаться дело после того, как русский научил Дабе и Мамсыра своему искусству класть кирпичи, и они стали втроем возводить стены. Тесто на дрожжах так не растет, как этот дом. И опять возник спор у стариков, на сей раз о том, у Дабе или Мамсыра стена будет воздвигнута раньше. Русский был, естественно, вне конкурса: его руки так и мелькали. Салам не успевал ему подавать кирпичи.

Гагаевы накрывали крышу. И это серьезное дело Дзамболат взял на себя. Он сам прибивал обтесанные стволы деревьев, что сыновья притащили из леса.

Асланбек совершенно перестал появляться на нихасе. Его белая шапка и черная черкеска от зари до темноты маячили во дворе. Но он не вмешивался в строительство, лишь молча наблюдал, как растет хадзар. Его взгляд часто останавливался на овраге...

— Завтра будут накрывать крышу и Тотикоевы, — убежденно заявил Дзабо.

Никто не возразил: стены уже были довольно высоки. Но наступило утро, а каменщики продолжали воздвигать стены. Горцам стало ясно: Асланбек задумал построить двухэтажный дом. Такой, какие строят в городе Владикавказе... Хамат ахнул, а Дзабо возликовал: получалось, что пари выиграно им...

Глава 4

Много лет спустя, уже после войны, за несколько дней до своей странной, страшной, покрытой тайной гибели, дядя Мурат вдруг сам заговорил со мной о причинах своеобразного взгляда на дружбу между парнями. Начал он свою исповедь издалека, заявив:

— У каждого человека есть то, что должно умереть вместе с ним. Исчезнуть, чтобы не нести боль другим... Потому-то я и прошу тебя, племянник, держать в тайне то, что раскрываю тебе. До тех пор, пока жива Зарема, притаившаяся в моей душе правда принесет ей боль... Меня не станет, уйдет в иной мир Зарема — тогда можешь поведать и моим родным, и Дзуговым, и Тотикоевым... Печатай и в газете, и по радио передавай... Можешь и книгу издать... Только ПОСЛЕ... Уже БЕЗ меня и Заремы... Нет, племянник, я ни с кем другим не делился своей бедой: впервые рассказываю тебе, хотя и неуверен, что поступаю правильно...

И после такого предисловия дядя Мурат рассказал мне эту страшную историю, исковеркавшую жизни и самого Мурата, и любимой им Заремы, да и другу его не принесшей радости...

***

Дзамболат проснулся от топота копыт лошадей. Натягивая черкеску, выглянул в окно. Сыновья его были уже на ногах. Молодцы. Стоя тесной группой, они поглядывали на внуков Асланбека, которые, нарядившись в богато расшитые черкески и папахи, повязав шашки и кинжалы, закинув за плечи винтовки, выводили коней, собирались отправиться в путь за невестой. Таймураз — молодой, красивый, задиристый, в белой черкеске — обратился к Мурату:

— Поедем с нами! Ирбеку Кайтазову невесту приведем.

Сын в ответ только улыбнулся...

— Я серьезно, Мурат, поехали в Нижний аул...

Раз приглашают на такое серьезное дело, значит, сын завоевал доверие. Это хорошо. Только соглашаться не стоит, ведь едва знаешь людей, а в чужом ауле разное может произойти. Дзамболат напряженно ждал, что скажет сын, и недовольно поморщился, когда услышал приглушенный голос Мурата:

— Спасибо, Таймураз, я готов ехать. Только лошади наши устали после вчерашней доставки земли из долины...

— Э-э! — небрежно махнул рукой Таймураз. — В табуне Тотикоевых найдется конь для джигита!.. Тебе какой больше по душе?..

... Когда Дзамболат спустился в гостиную, там уже находился Асланбек, весь в блеске: начищенные газыри, кинжал, блики поигрывали на поясе, отделанном серебром.

— Отдохнул ли ты? — озабоченно посмотрел он в лицо Дзамболата. — Гонцы прибыли от Кайтазовых, приглашают на свадьбу. Долг наш — уважить эту почтенную семью. Богатства у них особого нет, но будет... Умеют ловить птицу счастья. Крепкие люди. Кровно обидятся, если мы не посетим их...

Возле высокого дерева, где дорога делала зигзаг, к ним присоединился Хамат. Дзамболат отметил про себя, что горец наверняка присматривался к дороге, ожидая, когда появится Асланбек, чтобы не приходить на свадьбу раньше его. Потом их догнал Иналык. Он был в той же черкеске, что и вчера, значит, она у него одна на все случаи жизни. Крепкий, немного угловатый Иналык твердо, не торопясь, переставлял огромные ноги в грубых ичигах по земле, на которой прошла вся его жизнь. И его нисколько не смущало, что одет он был далеко не так богато, как Асланбек.

У сакли Кайтазовых выстроилось множество арб и бричек. Возле лошадей хлопотали подростки. В доме все двери и окна были открыты настежь. Во дворе танцевала молодежь. Асланбеку обрадовались, прервали танцы, и аульчане, и приезжие гости почтительно приветствовали его, окружив, повели в сад, где были расставлены столы от забора до забора. Ждали только старшего, чтобы начать пир. Асланбек попытался отклониться от чести быть тамадой на свадьбе. Но стол всегда возглавляет старший по возрасту, и занять свое место ему пришлось. Теперь начались споры, кому сесть рядом со старшим. Каждый уступал место другому. Усадили всех, строго руководствуясь возрастом. Исключение сделали для Дзамболата, которому предложили место среди седобородых, ибо он был гость.

— Стол без хозяина дома — не стол, — объявил Асланбек и заставил Дзабо сесть по левую руку от себя. — Ты свое дело для свадьбы сделал: дал жениха, а все остальные заботы пусть лягут на твоих домочадцев!

Свадьба в горах всегда красочна, многолюдна и справляется с точным соблюдением вековых народных традиций. Каждому гостю свое место. Нет его только у жениха. Поговорка «Без меня меня женили» как нельзя лучше подходит к положению виновника торжества: он не имеет права присутствовать на собственной свадьбе и скрывается где-нибудь у соседей.

Появилась новая группа гостей. Стариков тотчас же повели к столу. Молодежь направили к кругу танцующих, напутствуя: «Идите веселитесь!» Парни стояли по одну сторону круга, девушки — по другую.

Всеобщее внимание привлекли стоящие несколько особняком братья Гагаевы. Мурата так и подмывало выскочить в круг, тем более что в толпе горянок он заметил Зарему, у которой сегодня были на редкость задорные, искрящиеся весельем глаза. Но гостям не положено напрашиваться на танец, и Мурат выжидал... Батырбек и Таймураз, вооруженные до зубов, оба в праздничном одеянии, приблизились к кругу. Таймураз стянул со спины винтовку, отдал ее Мурату, равнодушно бросил:

— Размяться, что ли?

Батырбек властно кивнул ему на круг:

— Покажи, как надо танцевать, брат!

Джигит поправил на себе шапку, провел руками по поясу, разглаживая черкеску, задорно крикнул:

— Мужчина, в жилах которого горячая кровь, не нуждается в уговорах! — и посмотрел в сторону девушек. — Нашлась бы достойная!

Зарема, не сводя с него глаз, восторженно шепнула стоящим рядом Таире и Мадине:

— Сейчас вы увидите! Убедитесь! Он покажет, как надо танецевать!

— Эй, где музыка? — рассердился Таймураз.

Это был поединок танцора и гармонистки. Ладный, ловкий Таймураз, с легкостью соблюдая рисунок танца, с каждым мгновением ускорял темп. Пальцы гармонистки метались по клавишам, на лбу от напряжения выступили капельки пота. А Таймураз несся птицей по кругу.

— Кого он выберет? Кого он выберет?! — шептала Зарема.

Мурат поглядывал на нее с умилением. Все в ней ему нравилось: и эта девичья непосредственность, и оживленность... Мурат опять был полон предчувствия близкого счастья, точно не было разговора-предупреждения Дахцыко. И не догадывался он, что началом всех его бед послужит именно этот танец, которым он любовался...

Точно застигнутый ударом молнии, Таймураз вдруг замер перед девушками, замер в красивой позе, на носках, вытянув свою ладную фигуру. И тут же опустился на каблуки, прижал руку к груди, приглашая на танец девушку.

На миг Зареме показалось, что он остановился перед ней. Она уже была готова выпрыгнуть в круг, но вовремя заметила, что его глаза смотрят не на нее.

— Мадина! — ахнула в восторге Зарема и горячо зашептала сестре: — Тебя, он тебя выбрал! Он хочет с тобой танцевать!!!

Да, Таймураз стоял перед Мадиной, он ее просил выйти в круг. Вот он какой, Таймураз: выбирает самых достойных! Но Мадина! Что делает ее сестра?! Она, зардевшись от всеобщего внимания, попятилась назад, стремясь спрятаться за спинами подруг.

— Куда ты? — поразилась Зарема. — Он приглашает тебя! Тебя!

Таймураз усмехнулся. Девушка то ли скромничает, то ли набивает себе цену. Ну что ж... Он молодцевато прыгнул в сторону, вскочил на носки и под восторженный гул парней прошелся по кругу, заставив гармонистку еще ускорить темп. И опять замер перед Мадиной. Не удержи сестру Зарема, не вцепись изо всех сил в ее рукав, девушка скрылась бы в толпе. Зарема отчаянно удерживала ее, шепча, уговаривала:

— Иди же, Мадина! Иди! Как упрашивает!

— Отступать поздно, Таймураз! — весело закричал Мурат. — Честь бедняка в его хлебосольстве, честь танцора — в согласии приглашаемой девушки.

У Таймураза от удивления и гнева сузились глаза. Как?! Он выделил эту девчонку из всех. Он, Таймураз Тотикоев, приглашает ее танцевать! А она изволит капризничать?! Поступить так с собой могут позволить другие, но только не он, не Таймураз Тотикоев! Да девушки за честь считают станцевать с ним... А эта!

— Не пойдет! — услышал Таймураз злорадный голос Заура Кетоева. — Другую проси.

Другую? Ну уж нет! Такого со мной не бывало. И не будет! Что она строит из себя? Своего счастья не чует! Конечно, можно сейчас сделать еще один круг и встать перед другой девушкой, и она с радостью станет его партнершей... Но отвергать его?! И Таймураз вновь замер перед Мадиной, сурово посмотрел ей в глаза, требуя повиновения, страстно внушая ей покорность, желая сломить ее упорство... Но она и на сей раз не вышла в круг!

— Лед гасит огонь! — радуясь поражению Таймураза, закричал Заур, и его слова обожгли парня.

— От огня и лед тает! — гневно произнес он в ответ и услышал смех.

Смеялись явно над ним. Над Таймуразом Тотикоевым! Он, точно ошпаренный, пронесся опять по кругу, на губах его играла улыбка, но глаза выдавали смятение. Нет, они не умоляли Мадину смилостивиться. Они, эти голубые глаза, упрятанные под черными бровями, по-прежнему пытались внушить ей: все равно мой напор сомнет твою волю, и ты выйдешь танцевать. А в глубине их затаился страх близкого позора. Сейчас Таймураз готов был отдать полжизни, только бы с честью выйти из-под обстрела насмешек. Он клял себя, что так неосторожно оказался в нелепом положении. Кто-кто, а Зарема почувствовала растерянность Таймураза и, стараясь помочь ему, с силой вытолкнула в круг сестру. Но Мадина вновь отпрянула назад.

Ноги Таймураза, казалось, высекали искры из земли. Каскад хитроумных движений вызвал восхищенные возгласы. И тут снова подал голос Заур:

— Эй, девушка, смотри, как старается, смилуйся над ним, а то парень совсем запарится!

Реплика еще больше подхлестнула Таймураза. Он закружил в танце так, что полы черкески стали захлестывать ноги. Изловчившись, он с разбега проехал на коленях, оставляя след на траве, добрых два метра, мгновенно вскочил на носки и опять оказался лицом к лицу со своей мучительницей Мадиной. Это уже переросло шутку. Смех стал стихать. Таймураз терпеливо ждал.

— Или вытащишь ее в круг, или век тебе носить вместо шапки женский платок, — сказал Батырбек гневно и громко, так, что все услышали. Он переживал за брата и не вынес бы срама от такого поражения.

— Не позорь его, сестра! — взмолилась чуть не плача Зарема. — Взгляни на лицо, как страдает!

— Приятней видеть не лицо, а спину незваного гостя! — сердито произнесла Таира.

Мадина посмотрела на Таймураза и растерялась — он... улыбался! Опять улыбался! А глаза? В них застыл ужас! Ой какой гордый... Откажу ему сейчас, он и в четвертый, и в пятый, и в шестой раз остановится передо мною. Не поймет, если даже скажут, что за девушкой остается право выбора: хочет — идет танцевать, не хочет — не идет. Тут для него вопрос чести и жизни.

— Иди, если сестра мне! — услышала Мадина злой голос Заремы и от сильного толчка оказалась рядом с танцором. Она подняла руки и поплыла в танце, и сразу в голубизне его глаз пропал страх. Глаза засверкали — торжествующе и горделиво. Все-таки получилось так, как захотел он, Таймураз.

Это был удивительный танец. Гармонь стонала, вскрикивала, мелодия с каждым мгновением становилась обрывистее, быстрее, азартнее...

— Давай, давай, Софья! — подбадривали гармонистку горцы. — Не подкачай!

Таймураз с легкостью лани кружил вокруг Мадины. То он оказывался впереди, преграждая ей путь, то несся по кругу навстречу ей, то плавно плыл рядом...

Девушку охватило странное ощущение, будто все, что происходит сейчас, она когда-то видела во сне. Куда бы ни повернулась, всюду натыкалась на улыбку партнера. Он преследовал ее, впрочем, не нарушая строгого этикета поведения в танце, и в то же время... Опережая убегающую и увертывающуюся, он старался заглянуть ей в лицо, смутить. Темп танца, взгляды, прерывистое дыхание танцора ошеломили Мадину. Все выглядело нереальным: мелькающие лица юношей и девушек, что-то азартно кричавших им, постанывающая гармонь, гибкое тело танцора... И когда она вдруг услышала шепот Таймураза, то подумала, что ей показалось... Лишь после того как умолкла музыка и Таймураз небрежным поклоном поблагодарил ее за танец, она вновь услышала этот страстный шепот — признание, сделанное им несколько секунд назад: «Минуту бы еще промедлила — и я вонзил бы себе в грудь кинжал». Глядя ему вслед, на эту прямую спину, на гордо посаженную голову, Мадина с ужасом подумала, что он и вправду вонзил бы в себя кинжал. От этой мысли ей стало нехорошо, и она оперлась на плечо сестры. А Зарема, радостная и счастливая, восторженно шептала ей:

— Видишь, какой он, видишь?!

Таймураз, тяжело дыша, сказал Мурату, кивнув на Мадину:

— Подросла...

— Только заметил? — усмехнулся тот.

— В сторону их дома я не смотрю, — сердито нахмурил брови Таймураз. — Ты видел, как она на меня глядела? Эти глаза и без пули разят!

— Мужчина не от свиста пуль погибает — от женского взгляда... Такое позволить с тобой?! Птенец, а с характером.

— Что осталось бы от ее характера, если бы я вырвал кинжал из ножен и на ее глазах вонзил бы в себя?..

— Подумывал? — удивленно глянул на него Мурат. — Из-за отказа в танце?

— Прицеливался, — признался Таймураз. — По мне лучше смерть, чем позор...

— Гордый ты, — убедившись в искренности друга, отвернулся Мурат. — Но зря...

— Вот как у нас танцуют, а как у вас? — на всю площадку закричал Таймураз и положил Мурату руку на плечо. Он уже оправился и сейчас трудно было поверить, что минуту назад в его глазах стыл страх. — Покажи, Мурат, как танцуют в горном Цамаде!.. Или там предпочитают стоять, красочно выпрямившись и держась за рукоятку кинжала?!

Умар посмотрел в сторону брата, молча глазами приказал, и Мурат охотно, на ходу засучивая рукава черкески, выскочил в круг... Нужно ли говорить, кого он пригласил на танец? Конечно ее, Зарему! Перед ней и застыл, прижав ладонь к груди. А ее не пришлось упрашивать! Она тут же закружилась в танце, мягко ступая, ловко выворачиваясь из-под раскинутых рук джигита.

Если бы он знал, для кого она старалась, кому хотела показать, как красива она и легка в танце!.. А когда Таймураз направился в сторону поляны, где собрались всадники, ехавшие за невестой, Зарема неожиданно резко прервала танец и скрылась за спинами девушек.

— Ты что натворила?! — зашептала ей на ухо Мадина.

— А он мне не нужен. Если бы Таймураз... — выдохнула Зарема. — Он так танцует...

— Одна добрая черта и у волка бывает, — провожая глазами Мурата, тоже направившегося вслед за Таймуразом к джигитам, заявила Таира.

— Что он тебе сделал? Ну что? — встрепенулась Зарема.

— Отстань, — попросила Таира.

А Мурат опять этот ее поступок понял по-своему: она не желает, чтобы он из-за танца упустил такой шанс — отправиться в составе почетного кортежа за невестой... Вот уж правду говорят, влюбленный слеп: ему ничего не стоит обмануть самого себя...

Музыка оборвалась, точно кто-то оторвал руки гармонистки от кнопок. И тут же умолкли голоса и хлопки, которыми сопровождался танец.

— Смотри, какой человек! — восклицание Таймураза заставило Мурата оглянуться.

К хадзару приближались трое. Впереди шел Дахцыко, а следом человек в рубашке, свисавшей поверх брюк, и высокий молодой мужчина — чопорный и смешной в своем клетчатом пиджаке, полосатых брюках и широкой кожаной кепке. Если кто-то из горцев напяливал на себя яркую одежду, его всюду преследовали насмешники: «Скотину хочешь напугать!» А этот собрался напугать всю вселенную!

Дахцыко закричал торжественно и весело:

— Эй, уважаемые, принимайте почетных гостей! — и жестом пригласил чужестранцев приблизиться к столу.

Следом за ними двинулись парни и девушки, бросая любопытные взгляды на необычных гостей, застыли у ворот, не смея подойти к старикам, ждали дальнейших событий. Асланбек, несмотря на пестрый вид пришельцев, не растерялся, потребовал:

— Младшие, где ваши встречные бокалы? В рог налейте, в рог!

Незнакомец в белой рубашке, увидев, что старики приподнялись, замахал протестующе руками, попросил:

— Сидите, уважаемые старшие, сидите! Что вы?!

— Осетин! — ахнули в толпе.

— Да, я осетин, а спутник мой — гость из дальней страны. Ученый. Интересуется, как мы, осетины, живем. Меня губернатор приставил к нему.— Он с почтением взял в руки рог с аракой.

— Встретил их возле аула, — пояснил Дахцыко. — Хотели проехать мимо, когда в ауле свадьба!

Чужестранец неловко перехватил длинными тонкими пальцами врученный ему рог. Зарема прыснула: так смешно выглядел непомерно короткий при росте чужестранца, оттопыренный в сторону мизинец. Горцы смотрели на него во все глаза, точно в ожидании чудачеств. Человек, не стесняющийся показаться на людях в такой одежде, должен выкинуть еще что-нибудь столь же необыкновенное! Но, к удивлению всех, этот чудак не допустил ни одной оплошности. Проследив, как пил из рога его проводник, он в точности повторил все его жесты и движения и рог поворачивал так, что ни капли не пролилось на землю. Он опорожнил до дна этот огромный рог вместимостью чуть ли не в полтора литра! И перевернув рог над своей головой, как это сделал только что его проводник, показал всем, что он пуст, и весело подмигнул горцам — и сразу стал понятнее и ближе, даже его наряд перестал смущать аульчан... Они шумно приветствовали человека, уважившего обычаи осетин. А когда проводник перевел слова, с которыми он обратился к горцам, заверив их, что этот славный обычай встречного бокала он будет горячо отстаивать в своей далекой стране, ибо это мудро — заставить выпить запоздавшего гостя, чтобы он с умным видом трезвого человека не поглядывал на развеселившихся гостей, а поскорее бы догонял давно уже находящихся в радостном пути участников пиршества, — этим он окончательно покорил всех. Первое впечатление, вызванное его внезапным появлением, исчезло. Горцам предстал умный, доброжелательный человек с пытливым взглядом, внимательно оглядывающийся по сторонам, все запоминающий. Он не улыбался заискивающе, не пытался нахрапом лезть в душу хозяевам. Вел себя спокойно и естественно, не стеснялся открывать свои чувства. Когда перед ним положили огромный кусок вареного мяса, он, ужаснувшись его размерам, шутливо развел руками, но тут же взялся за дело. Макнув говядину в цахдон, стал жевать ее и в знак восхищения поднял вверх свои кулаки. Ел он немного, с любопытством всматривался в лица горцев, вслушивался в их язык.

— Цахдон, — старательно выговаривая слова, наклонился к чужестранцу Асланбек. — Это цахдон.

— Хоть и знаю их язык, но не всегда могу понять его, — рассказывал проводник. — В его стране на многое иначе смотрят, чем у нас. Вчера в дороге проголодались. Постучался я в один дом. Хозяевами его оказались Кайтовы. Угостили нас. Барана зарезали. Гостю понравились олибахи и фыдчины. Да вдруг он перестал есть и спрашивает: «А хозяин — честный малый?» Не понял я его. А он еще один вопрос задает: «Не выставит ли он нам крупный счет?» Опять не понял я его, попросил пояснить. И знаете, что он сказал? «За угощение сколько заставит платить?»

Утихомирив расшумевшихся, недоумевающих аульчан, старый Асланбек жалостливо посмотрел на чужестранца:

— Несчастен тот, кто живет в стране, где за угощение надо платить...

Батырбек Тотикоев, которого Кайтазовы попросили быть шафером, молодцевато щелкнул плетью и дал команду. Джигиты бросились к лошадям. Танцы прекратились. Все окружили всадников.

— Вы там не подкачайте! — кричали из толпы.

— Не первый раз! — ответил Батырбек.

Проезжая мимо площади, где толпились девушки, Таймураз встретился с сердитым взглядом Мадины и неожиданно для самого себя объявил Мурату:

— Моей будет.

— Кто? — не понял друг.

— Та, с кем танцевал.

— Дочь Дахцыко? Дзугова? — удивился Мурат. — Нет, Тотикоевы Дзуговым кровники.

— Будет мне женой, — заявил Таймураз.

— Сватов не примут, не то чтобы...

— Я не стану посылать сватов, — грубо отрезал Таймураз.

Мурат чуть не задохнулся от пронзившей его мысли. Как? Его новый друг затевает такое недоброе дело?! Да он что, не понимает, каким нескончаемым горем обернется его намерение? Что это ему вздумалось? Неужто один танец может унести рассудок человека? Или шутит он? Да что-то непохоже. Лицо серьезное, глаза полны решимости...

— Ты... — он замялся, не стал грубить, а попытался воздействовать на разум, если он у друга остался. — Мне говорили, какой ценой достался вам мир с Дзуговыми, — и опять вражда?

Таймураз повернулся к нему, резко, отрывисто сказал:

— Сейчас важно одно: я хочу видеть ее в своем доме. Хочу!

— Она не шла даже танцевать с тобой, — напомнил Мурат другу.

— Мелочи, — сморщил нос Таймураз и скзал точно отмахунлся: — Тащили медведя к меду — уши оторвали, оттащить решили — хвоста лишили. Привыкнет.

Почему он должен отказываться от своего намерения? Только потому, что эта девчонка, посмевшая так независимо вести себя, из дома Дзуговых? Ни за что! Он совершит похищение, если даже это будет стоить ему жизни. Зато он покажет всем Дзуговым, что Тотикоевым они не страшны. Зато он смоет тот позор, что не дает спокойно спать. Таймураз не мог понять, почему Асланбек заставил фамилию, которую все в ущелье остерегаются оскорбить, встать на колени перед нищими Дзуговыми, у которых и мужчин-то раз-два и обчелся. Да что это за мужчины? Он ни одного из них не знает, кто был бы равен ему в ловкости и смелости, кто дерзнул бы на большие дела. Нет, Таймураз не станет склонять голову перед Дзуговыми. Пусть не уговаривает его Мурат. Уже решено... А у мужчин так должно быть: что решено — то сделано! Он похитит девчонку и посмотрит, будет ли она сверлить его гневным взглядом, когда окажется в сильных руках? Подумать только, он видел в ее глазах пренебрежение к себе?! Быть тебе в моих руках, Дзугова, дочь Дахцыко... Да, а как имя ее?..

— Как ее звать? — спросил Таймураз.

— Ну Таймураз, — насмешливо поглядел ему в глаза друг. — Ты даже имени ее не знаешь, а такое задумал...

— Потому и спрашиваю, что задумал, — Таймураз не намерен был шутить.

— Мадина, — сообщил Мурат и, взяв за локоть друга, внушительно заявил: — Ты не поступишь так!

— Не отговаривай! — сверкнул глазами Таймураз и пристально посмотрел на него. — Хочу знать, рассчитывать на тебя или нет?..

— Ты друг мне, — сказал Мурат и гордо посмотрел в глаза Таймураза. — Друг! — и уже принимая все близко к сердцу, заговорщически прошептал: — Надо все продумать... Дело опасное...

Но Таймураз не принял этого тона: он был из тех, кто не прислушивался к другим, а всегда решал все сам. Другим он позволял только безропотно идти следом. Отвернувшись от Мурата, он, нехотя, точно речь шла о самом обыденном, заявил:

— Продумал. Уже.

«Перестань кривляться и относиться к этому так легкомысленно!» — хотелось закричать Мурату. Таймураз не дал ему времени на возражения, спокойно объявил:

— Будь готов! Ночью дело и сделаем.

— Сегодня?! — воскликнул Мурат, забыв о своем намерении воспринимать любое предложение друга хладнокровно.

Его изумленный вскрик вызвал у Таймураза совсем иную реакцию, чем ожидал тот. Убедившись, что его решимость и смелость так велики, что привели в трепет Мурата, он гордо подбоченился, деловито спросил:

— А чего ждать?

Этот короткий, жесткий вопрос тревожно прозвучал в душе Мурата и не умолкал ни в пути, пока они добирались до Нижнего аула, ни потом, за столом, накрытым прямо на улице, где их продержали целых шесть часов, настойчиво подпаивая. Он как мог отбивался от назойливого соседа, который на правах сидящего на одно место выше (к главе стола) пытался насильно влить ему в рот лишний бокал араки. Поглядывая на друга, Мурат не замечал на его лице следов волнения, казалось, он совсем забыл о намерении похитить девушку. Таймураз, как всегда, веселился, был остроумен, не отказывался ни от одного бокала, охотно ел. Мурат же, держась джигитом, внутренне был напряжен. Завидуя другу, которому все нипочем, он одновременно и негодовал на него за то же самое. Человек, которому через несколько часов предстоит смертельное испытание, не должен быть так беспечен... Когда наконец им удалось подняться из-за стола и вывести невесту из дома, к Мурату пришли бодрящие мысли. Вдруг подумалось, что не может день, такой погожий, так щедро наполненный солнцем, весельем, улыбками, шутками, — не может такой день закончиться выстрелами и погоней. Непременно что-то заставит Таймураза отказаться от своего намерения. И обнимаясь с новыми знакомыми, клянясь в вечной дружбе, Мурат на некоторое время взбодрился, даже прошелся по кругу, вытанцовывая зильгинскую быструю...

Батырбек под руку вывел из дома невесту, под крики, смех, плач, выстрелы в воздух усадил ее в арбу, которую тотчас же атаковали ее подружки, сам с трудом втиснулся рядом с ними и скомандовал землякам: «Вперед!» И в этот момент вдруг один из мальчишек подпрыгнул, ловко сорвал с головы Заура Кетоева шапку и нырнул в толпу. Заур бросился вдогонку — оставить в чужом ауле шапку, кинжал или другую принадлежность мужского костюма означало опозорить не только себя, но и всю прибывшую с почетной миссией группу. Но на его пути встали мужчины, женщины, детвора, весело закричали:

— Выкуп! Выкуп!

Вся процессия вынуждена была остановиться. Батырбек нахмурился — не избежать неприятностей. И пришлось бы давать выкуп, если бы не Мурат Гагаев. Он на коне врезался в толпу, растолкал горцев, одного, повисшего на уздечке, так отбросил в сторону, что тот не устоял на ногах. Догнав мальчишку, Мурат подхватил его на скаку, затащил в седло, отобрал шапку и посадил мальчика на плечи высокого горца, не успевшего увернуться. Горцы только ахнули, а конь Мурата уже нес его за околицу аула...

На полдороге, когда из виду скрылись провожатые, свадебная процессия остановилась, и горцы распили захваченную с собой для этого момента араку, провозгласив тост за удачное завершение первой части ответственного поручения: вывести невесту без особых происшествий из ее родного аула — не простое дело. Могли и похитить кого-нибудь из приехавших девушек. В шутку, но пришлось бы вносить выкуп. И дело не столько в выкупе, сколько в позоре для всех, кто отправился за невестой.

Батырбек вдруг начал выговаривать Мурату. Тот никак не мог понять за что.

— Как за что? — возмутился Батырбек. — Мы тебя не просили бросаться на горцев. Обычай есть обычай, а ты мог покалечить кого-нибудь — вот тебе и неприятность, не сдержись они, — и, неожиданно хлопнув ладонью по плечу Мурата, весело похвалил: — Но молодец! Пусть знают, от кого-кого, а от нас никто никогда никакого выкупа не получит!

Повеселевший Мурат ловко вскочил на коня, и этот смирный, ничем не выделявшийся в табуне Тотикоевых жеребец вдруг загорячился, задрожал мелкой нетерпеливой дрожью, стал перебирать ногами. Таймуразу ни разу в голову не приходило оседлать для себя этого невзрачного жеребца. Он взял его наугад для своего нового друга. А сейчас всем кажется, что этот конь чуть ли не лучше его Орла. Надо бы присмотреться, узнать, как Мурату удается клячу превратить в крылатого коня.

— Пора! — приказал Батырбек, и они продолжили путь...

Кто-то затянул песню. Заур рванул с плеча винтовку и выстрелил в воздух... Невеста в окружении своих подружек сидела на арбе, закутавшись в белый платок, испуганно вздрагивая при каждом громком слове, выстреле, крутом повороте. Будущее пугало неизвестностью, незнакомы ей были Кайтазовы, незнаком был жених, она видела его всего раз в жизни и то издалека. Мурат представил себе, как эта девушка с опухшим от плача лицом будет стоять в углу и смотреть сквозь густую вуаль платка на танцы, как сердце ее будет сжиматься в страхе, когда к ней станут подходить гости и, приподняв платок, вслух оценивать ее внешность. Мурат не раз слышал, какие жестокие слова говорили женщины, особенно старушки. Проверяя выдержку невесты, не щадили, могли назвать уродиной и пожалеть будущее поколение Кайтазовых, во внешности которых появятся черты ведьмы. Еще хорошо, что лицо невесты не выставлено на всеобщее обозрение, а то бы все видели смену настроений — от отчаяния до радостного блеска глаз, ведь старухе ничего не стоило, подойдя к ней во второй раз, забыть, что она утверждала полчаса назад, и восхищенно цокнуть языком: «Такой красавицы вовек не видала!» Невеста знала, что все — и комплименты, и хула — говорилось в шутку, что это игра, еще принятая предками, но попробуй спокойно воспринять даже то, что говорится шутя, если дело касается красоты девушки!

Глава 5

В ауле нетерпеливо ждали, когда прибудет невеста. По опыту зная, что ее не всегда удается увезти и к ночи, старики не спеша вели беседы за столом. Тосты затягивались — неприлично, если к приезду невесты все будут навеселе. Только с ее прибытием и начинается самое торжество. Суровы законы горцев. Хотя столы ломятся от яств, и тебя усиленно потчуют и требуют, чтобы ты поддерживал каждый тост, и как только ты опорожняешь бокал, в мгновенье ока он вновь оказывается наполненным, но ты должен показать себя мужчиной: выпить, если веришь в свои силы, или суметь обойти ритуал стола, но так, чтобы никого не обидеть и самому не пострадать. Горец не забывает, что минутная слабость может оказаться роковой и покрыть позором не только его, но и детей, и детей его детей. И пусть никто из последующих поколений не возьмет в рот араку, но молва людская по-прежнему будет увязывать их с именем опозорившегося. Вот почему старики, отправляясь на кувд, боятся последствий и ложками едят масло, чтобы оно смягчило действие крепкой, двойного перегона араки.

... Сидя возле матери, которая нарезала траву для начинки пирогов-цахараджинта, Зарема привычным монотонным покачиванием кулыка со сметаной взбивала масло. Через открытые окна в дом влетали голоса старших. Она угадала голос Асланбека:

— Горец жену в дом ведет, чтоб свой род продолжить. В своем потомстве он хочет видеть себя.

— Не могу согласиться, уважаемый старший, — раздался чей-то протестующий голос и, не обращая внимания на вызванный репликой возмущенный гул голосов, продолжил весело: — Какова коза, говорят, таков и козленок. Разве это не осетины придумали? Значит, от нее зависит, какое потомство будет!

Мать, улыбаясь, молвила:

— Иналык Сырдона из себя корчит.

Иналык... Горец как горец: голубоглазый, бритоголовый, с огромными ручищами, с утра до ночи весь в делах-заботах... Но была в нем одна особенность: в любом человеке, его внешности, поведении он отыскивал смешное, а отыскав, тут же начинал вышучивать собеседника.

Прозорливый Асланбек утверждал, что страсть Иналыка позубоскалить явилась, как ни покажется странным, следствием картины гибели его отца Темирби. Трагическое событие внешне выглядело смешным и, не завершись смертью человека, осталось бы в памяти очевидцев забавной картиной. Горе есть горе, но видевшие, как Темирби пытался оседлать старинный фамильный котел, невольно улыбались. Случилось это в последний буйный разлив реки. Мутная волна настигла Темирби у ворот дома, когда он волоком тащил котел в гору, окатила его с ног до головы, сбила наземь, но не сумела оторвать его короткие, жесткие, хваткие пальцы от котла. Волна подхватила чугунную посудину, понесла... Это была чудовищная скачка. Котел несло посреди потока, бросало из стороны в сторону, а Темирби, оседлав посудину, точно наездник на непокорном скакуне, подпрыгивал вместе с чугунным «конем» по волнам. Шапка свалилась, оголив бритый череп, голова болталась... Картина была так смешна, что люди, столпившиеся у недостроенной башни, куда вода не добиралась, не выдержали. Хохотали все: мужчины, женщины, старики, дети... Хохотали, будто это был не последний путь Темирби, словно выкинул он смешную шутку, чтобы взбодрить их в этот час, когда на глазах у людей рушились их дома, гибли коровы и овцы, исчезали кормившие их крохотные участки земли... Смех смолк лишь тогда, когда на повороте река опрокинула посудину, и котел, захлебнувшись, исчез в мутной воде. И тогда Темирби не разжал пальцы. Ему давно было пора оттолкнуться от котла, попытаться подобраться к берегу. Но он будто с самой природой затеял спор и заключил пари с Всевышним, что обуздает котел. Нет, не жадность заставила горца смертельной хваткой вцепиться в шершавый бок котла. Только людям свойственно чувство дерзости и нежелания подчиниться обстоятельствам и злым силам... Но как заставить людей забыть скачку на котле по волнам? При одном упоминании имени Темирби они невольно улыбались...

Не стыд ли за отца отправил Хамата на турецкую войну? И чем еще можно объяснить то, что после завершения войны Хамат не поспешил домой, а остался в армии. Он служил в генеральской свите. Конечно, Хамату нравилась такая жизнь — вечно на конях, всюду, куда прибывал кортеж во главе с генералом, торжественные встречи, сверканье эполет, парады, балы, на которые генерал непременно брал для экзотики героев-молодцов. Никаких забот о питании, одежде, фураже; не нужно с мольбой поглядывать на небо, опасаясь града, ливня или засухи, что погубят урожай или унесут в пропасть овец... Лишь когда старость взяла свое, Хамат заскучал, и потянуло его домой.

На вопрос генерала, разве плохо ему у него, Хамат честно ответил: «Хорошо! — и показал на свою грудь. — Здесь плохо, здесь кричит! Домой зовет!» Генерал милостиво отблагодарил горца, вручил ему от себя сто рублей, три отреза на черкеску и золотую табакерку. Денег уж давно не стало и черкески поизносились. Остались у Хамата табакерка и... воспоминания. И то, и другое всюду были с ним. И он щедро делился с земляками табаком и фактами из биографии. Так щедро, что всем до чертиков надоели и его рассказы, и щелчки, которые раздавались всякий раз, как он открывал табакерку.

Хамат был старше, поэтому на кувдах всегда сидел выше своего брата Иналыка. И дома Иналык предоставил брату место во главе стола. Хамат принял его. Но когда к нему стали обращаться с вопросами, касающимися хозяйства, он решительно направлял всех к младшему брату. Так и повелось: видимость главенства у Хамата, но фактически все решал Иналык. Заговаривали с Хаматом о женитьбе, но он отмахнулся от доброжелателей, заявив: «Много я их повидал во время службы — все одинаковы!» Дни свои он проводил в поездках по кувдам. Его тепло встречали и в своем ущелье, и в городе, потому что знали Кетоева — героя турецкой кампании. Правда, последние три года, после того как он, возвращаясь с кувда, свалился с коня и сломал три ребра и ногу, он реже принимал приглашения...

Иналык не последовал примеру старшего брата, не покинул аула, спасаясь от злых людских языков, а свой навострил, да еще как! Когда вмешивался в разговор Иналык, тут все чувствовали себя, как Темирби, оседлавший котел на буйных волнах: и разжать руки надо, и боязно, что больше не за что будет ухватиться!

Вот и на свадьбе Ирбека Кайтазова нашло на Иналыка. Совсем уж крамольные мысли высказывает. Нельзя же всерьез насмехаться над законами, освященными веками, проверенными многими поколениями, любовно переданными отцами и дедами. Асланбек никак не мог уловить, на самом деле он так думает или только делает вид. Ишь как толкует о женщинах...

— Сын грудь матери сосет, да глаза его на отца направлены, — сказал Асланбек. — Мать дает сыну имя, а отец — доблесть. Так должно быть!

— Один тоже громко рассуждал, — приподнял брови Иналык. — И с виду он не человек, а крепость нартов. Да как-то сижу я у него в гостях, только разрезали фыдчин...

— Неужто тебя фыдчином потчевали? — засмеялся Дзабо. — Скажи, где находится тот дом, чтобы знать, кто тебя так уважает.

— Тут со двора вбегает мальчонка, — не обращая внимания на колкость, продолжал Иналык, — и отчаянно кричит: «Мама! В овчарню волк забрался!»

— Выдал, кто в доме главенствует, — засмеялся Хамат.

— К матери обратился — не к отцу!

— Да не буду я гостем в том доме! — сердито бросил Дзабо.

— Не волнуйся — не будешь, — ответил ему Иналык. — Не пригласят тебя. Но замечу вам: мужчина и в собственном доме гость.

— На штраф напрашиваешься, Иналык, на штраф, — предостерег его Асланбек.

— Клянусь Аллахом, как ни посмотри: сверху, снизу, сбоку, — не испугался угрозы Иналык, — а достоинство мужчины идет от жены. Неспроста народ говорит: хороша ли жена — по мужу видно.

— Два штрафных получишь. Два! — деланно смеясь, объявил Асланбек.

— Хоть целый бурдюк араки влей в мою глотку, от этого трава не перестанет быть травой, — парировал Иналык. — Если женщина оба уха навострит — и двум мужчинам ее не обвести!

Стариков развеселили рассуждения Кетоева, послышались смешки. Дзабо вдруг почему-то обиделся, спросил с издевкой:

— По своей жене судишь?

— Не выпытать, Дзабо, тебе моей тайны, — сказал Иналык, и опять слова Дзабо обернулись против него самого. — Тебе дай вола — никто из нас не узнает вкуса его мяса. А иная хозяйка и за бедным столом гостей вдоволь накормит.

Асланбек поднял руку, требуя тишины, сказал:

— Спасибо тебе, Иналык, повеселил ты нас. А теперь я скажу тост. Да насладятся жизнью те, ради кого мы собрались сюда! Да встретят они старость в любви и согласии! Да принесет в этот дом невеста семерых сыновей и одну дочь! Мой тост за два цветка, ласкающих глаз! — он пригубил бокал и протянул его Иналыку. — Ну-ка, покажи, способен ли ты еще на что-нибудь, кроме своих шуток. Без слов! Без слов! А то опять заведешь нас куда-то в сторону...

Но Иналык успел-таки высказаться:

— Побывавший в этом доме да не скажет: здесь люди спиной друг к другу сидят!

Короткая пауза взорвалась криками:

— Молодец, Сырдон!

— До дна опрокинул, до дна!

— Вижу, что ты еще настоящий джигит, — довольный, сказал Асланбек.

— И не только за столом! — голос Иналыка потонул в веселом гомоне...

— А-а, — недовольно промолвила Дунетхан. — Не слушай их, Зарема, уже опьянели, — и для верности аккуратно прикрыла окно, потом заглянула в кулык. — Не взбилось еще... А масло уже нужно. Не останавливайся, скорее взбалтывай, доченька...

Руки Заремы двигались, а мысли были далеко от этих забот. Какая она, невеста Ирбека? Счастлива она? По доброй воле идет или отец заставил? Почему так бывает, что не всегда по любви женятся? Неужто взрослые не понимают, что девушке хочется счастья? Зарема неожиданно спросила у матери:

— Нана, ты отца любишь?

Вопрос застал Дунетхан врасплох. Она вздрогнула и застыла над столом, на котором нарезала листья свеклы для пирогов. На миг не стало слышно стука ножа по доске. Но только на миг. И сразу же опять разнеслось тихое, монотонное тук-тук-тук-тук-тук...

— Нана! — требовательно повторила Зарема. — Скажи, любишь?

— Он мой муж, — помедлив, будто желая увериться, что дочь не отстанет от нее, ответила Дунетхан.

— И любишь его? — не поняла дочь.

— Я ему верная жена, — опять с паузой сказала Дунетхан.

— И любишь? — не отставала Зарема.

— Я с ним прожила всю жизнь, — вздохнула Дунетхан.

Они помолчали. Занимаясь каждая своим делом, задумались. Почему мать не желает ответить ясно и четко? Что-то утаивает? Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы отец и мать не ладили. Всегда оба спокойные, уверенные друг в друге, ни криков в доме, ни ссор, если не считать тех случаев, когда отец выговаривал за мои песни в горах. Мать послушно кивнет головой в знак согласия, когда отец ей что-то наказывает, а если укажет на недостаток или промах, она спешит исправить, убрать то, что вызвало его недовольство...

На минутку в комнату вошла мать Ирбека, старая Чаба, всплеснула руками:

— Ты мои заботы на себя взяла, Дунетхан, — она устало провела рукой по голове девушки, оставляя на волосах тонкую полоску мучной пыли. — И твои подрастают. Не сегодня завтра одна за другой две свадьбы. И я без зова на помощь приду... Я тебе такого жениха подыщу, Заремушка!..

Девушка озорно посмотрела на нее и проговорила:

— Никому из своих сыновей на меня не показывай. Я не только масло могу взбалтывать, а и всех в доме!

— Ой, что она говорит?! — сквозь смех вымолвила Дунетхан.

— О тебе беспокоюсь, Чаба, — возразила Зарема. — Я себя знаю и не хочу приносить тебе огорчения!

— Офицер, офицер будет у тебя жених, озорница! — взмахнула руками Чаба.

— Тогда будет и масло! — отчаянно задвигала кулыком Зарема.

Чаба, беззвучно смеясь, ушла. А Зарема вернулась к своим мыслям... Интересно, как будет меня сватать Таймураз? Асланбек сам придет или пришлет Батырбека? Сам, конечно, сам! Чтоб не отказали. Он будет сидеть вместе с отцом в гостиной, а я спрячусь от них в дальнюю комнату и буду ждать, когда позовут. Мать вручит блюдо с пирогами, небрежно, чтоб я ничего не заподозрила, скажет: занеси и поставь на стол. Я тоже скрою, что поняла, к чему это. Когда войду в гостиную, все умолкнут. Конечно, никто меня ни о чем не спросит, потому что неприлично. Я поставлю три пирога на стол и выйду, не посмотрев им в лицо, как положено... Но если я не взгляну на них, то я не буду знать, договорились ли они. Я не выдержу! Надо будет незаметно бросить один-единственный взгляд, чтобы определить. Уж я постараюсь подготовить мать, чтобы убедила отца не противиться. Он может. Из-за Тотраза. Конечно, отец не захочет сделать меня несчастной. Он же любит меня! Я так и скажу матери: никто другой, кроме Таймураза, мне не нужен. И я в самом деле ни за кого не пойду, если откажут ему. Не откажут! Слышишь, Таймураз, не откажут! Поскорее посылай сватов. Как заговорит со мной, я сразу намекну: смотри, чтобы никто меня из-под твоего носа не увел... Нет, сразу неудобно, пусть он сперва скажет, что любит меня... А вдруг не скажет? Тогда мне самой? Так и говорить: присылай сватов! А если он скажет, что любит меня, а я отвечу, что я тоже люблю, нужны ли тогда будут сваты? Как это бывает?

— Нана, ты сказала отцу, что любишь его, и он прислал сватов?

На этот раз Дунетхан посмотрела в лицо дочери, усмехнулась:

— Когда рядом мужчина — горянка головы не может поднять.

— А как ему дать понять, что любишь? — спросила Зарема.

— Не зря отец называет тебя джигитом, — озабоченная ее смелыми суждениями, укоризненно сказала мать. — Мысли у тебя не девичьи. Как мужчина рассуждаешь. Женщина всегда должна ждать. Ждать, пока ее кто-то заметит. Ждать, пока сосватает. Ждать, пока муж на пиру сидит... Сколько веков существует женщина, она всегда чего-то ждет, — Дунетхан глубоко вздохнула, неожиданно добавив с горечью: — А счастье не приходит...

Смутная догадка мелькнула у Заремы, и она попыталась заглянуть в глаза матери, но Дунетхан низко нагнулась над столом так, что лица ее не было видно, глухо произнесла:

— Отец твой и не спрашивал меня. Послал сватов — и все! И мой отец не спрашивал: отдал — и все!

Конечно, она и раньше слышала, что такое случается. Но сейчас, когда она думала о себе, вся нелепость и жестокость подобного сватовства ужаснули ее.

— Почему у Земфиры никто не спросит, хочет ли она за Ирбека? — воскликнула Зарема, и ее возмущение вылилось в крик. — А я так не хочу! Не хочу!

— Тише! — одернула ее Дунетхан и бросилась к дочери. — Тише!

Они несколько минут сидели, тесно прижавшись друг к другу, и Дунетхан чувствовала, как крик отчаяния и протеста отдавался дрожью по телу дочери. Это был так хорошо знакомый ей трепет раненой косули, у которой остался один выход: покорно ждать, что с ней сотворит охотник: возьмет ли на руки и понесет домой, чтобы выходить, или тут же перережет ей горло...

Дунетхан стала наставлять дочь:

— Женщина три раза умирает: когда рождается женщиной, когда замуж выходит и когда ее на кладбище несут.

— Пусть моим мужем будет тот, кто мне нравится, — непреклонно заявила Зарема.

Наивная, она молила дать ей в мужья Таймураза. Лучше бы она не выпрашивала его у судьбы!

— Молись Богу, — сказала Дунетхан дочери. — Смилостивится — поможет, — голос ее дрогнул, и она произнесла с болью, которую дочь никак не ожидала услышать от нее: — Да не всех он слышит! Ой не всех!

Зарема озадаченно склонилась к матери, участливо заглянула ей в глаза:

— Ты любила... — голос ее увял до шепота, — не моего отца?

Дунетхан упорно прятала свое лицо от дочери.

— Ты плачешь? — догадалась по вздрагивающим плечам матери Зарема.

И тут Дунетхан рассердилась: вокруг веселятся, произносят тосты, танцуют, а эта быстроглазая, шустрая девчонка заставила ее плакать! Нет, старое не должно возвращаться и будоражить душу. Прочь, прочь воспоминания! Она давно уже не девчушка пятнадцати лет. Жизнь ее бежит под уклон горы. Ей ли ворошить прошлое? Еще внесет смятение в душу дочери. Дунетхан незаметно попыталась вытереть слезы фартуком, сердито оборвала дочь:

— Не те разговоры ведешь. Совсем не те! Мы с твоим отцом ладно прожили. Я ему детей дала, — и, видя, что Зарема хочет ей возразить, жестом остановила, попросила: — Молчи, доченька, молчи. Масло взбивай... — но минуту спустя сама возвратилась к прерванному разговору. — Выкинь из головы глупости. Время придет — и тебя отдадим замуж. Нарожаешь кучу детей... Будешь ждать своего по ночам...

— И нет! — вырвалось у Заремы.

— Будешь! — безжалостно заявила Дунетхан. — Одним желанием пашню не вспашешь... Должна знать, доченька, что жизнь твоя будет полна ожидания. Куда ты денешься от этого?

И понесла на кухню нарезанную траву, оставив Зарему растерянной. Она не знала, кто виноват, но ведь все это страшно. И у Заремы навернулись слезы.

***

... Солнце уже клонилось к закату, а невесту все еще не привезли. Танцы ни на минуту не прекращались. В круг вытащили последнего из братьев Гагаевых — Касполата, еще не танцевавшего.

— Ишь какой быстрый! — раздалось в толпе ребят, когда Касполат остановился возле Таиры. — Присмотрел нашу красавицу.

Ее, прекрасную дочь Дзабо, приглашает на танец пришелец! Кому понравится такая смелость? Неужели пойдет? Глаза парней так и впились в нее. А Таира, обернувшись, что-то сказала девушкам, отчего они прыснули со смеху, и помедлила, чтобы выйти не так поспешно, и, поглядев на парня, который на месте пританцовывал в такт музыке и упрямо ловил ее взгляд, легко шагнула и поплыла по кругу...

В отдалении послышались выстрелы. Все всполошились.

— Невесту везут! — раздался крик.

— Молодежь! — поднялся Асланбек. — Надо их встретить у аула.

Юноши бросились к коням, стоявшим наготове под седлами на этот случай во дворах близлежащих хадзаров. В доме забегали, готовясь к приему невесты. Толпа девушек перекрыла улицу. Старики поднялись из-за стола, приблизились к воротам.

... Выстрелы раздавались все ближе и ближе, стала слышна свадебная песня. К дому Кайтазовых во весь дух скакали три всадника. Впереди, на несуразной лошадке, обогнав Таймураза и Тотырбека, гибкий Мурат. Бросив поводья, он руками помахал толпе, промчался мимо разбежавшихся девушек и влетел в ворота.

Мурат не осадил коня у дома — наоборот, он пришлепнул по его бокам, направив прямо в двери. Разгоряченный конь закусил удила и, точно завороженный, дрожа всем телом, похрапывая от страха, нехотя протиснулся сквозь узкие двери хадзара, не рассчитанные на такого посетителя, — и оказался в гостиной. Женщины и дети с визгом разбежались по углам. Зарема, выскочившая на шум, оставив кулык, восторженно приветствовала всадника.

— Молодец, Мурат! — и бросилась к пирогам, сложенным на столе, чтобы вручить добычу доброму вестнику.

Конь кружил по гостиной, стремясь поскорее покинуть ее, но всадник не позволял ему направиться к двери.

— Приз! Приз! — кричал он требовательно, и, лишь когда в руках у него оказались три пирога и графин с пивом, преподнесенные ему Заремой, Мурат пригнулся к челке коня и выскочил из хадзара...

— Видал?! — восхищенно кивнул чужестранцу на Мурата Асланбек. — Лихо?! Джигит!

Свадебное шествие встретили песнями. Девушки окружили арбу, в которой находилась невеста с шафером и подружками. Батырбек ссадил на землю невесту, взял ее под руку, повел к дому, на пороге которого уже толпились девушки, тонкими голосами поющие свадебную песню... Переступив порог, невеста увидела карапуза, которого старухи подтолкнули ей навстречу. Несмело ступая, годовалый малыш приблизился к ней. «Возьми на руки!» — услышала невеста подсказку Батырбека и поспешила подхватить малыша на руки, получив одобрение старух. Асланбек радостно провозгласил:

— Дай Бог, чтобы невеста принесла в дом сына. И не одного! — и повернулся к чужестранцу, чтобы убедиться, понял ли он обычай.

А когда Батырбек повел невесту вокруг котла, висевшего на закопченной, почерневшей от древности цепи, прикрепленной к потолку, и, ударяя по ней, сделал три круга, Асланбек встал у них на пути и громко провозгласил:

— Пусть твой приход в этот дом, невеста, принесет Кайтазовым счастье! — и опять посмотрел, какое впечатление произвело это на необычного гостя.

— Оммен! — дружно воскликнули столпившиеся в комнате мужчины.

Невеста трижды коснулась рукой цепи. Асланбек толкнул в плечо проводника:

— Переведи чужестранцу. Невеста приобщена к очагу этого жилища, которое теперь и ее дом. Старец протянул руку в сторону невесты и пожелал: — Пусть у тебя родятся семеро сыновей и одна дочь!

— Оммен! — прозвучало под низкими потолками дома.

Батырбек подвел невесту к старухам. Она низко поклонилась им: Чаба протянула ей миску с медом и топленым маслом. Невеста дрожащей рукой взяла ложку, зачерпнула мед, приблизилась к подслеповатой горянке, поднесла к ее рту, потом стала угощать других старух. Когда из-за спин женщин ловко вынырнул мальчишка и, выхватив миску, исчез в толпе, Асланбек облегченно вздохнул — все обычаи были соблюдены, новая семья должна быть счастлива!..

Посмотрит христианин на религиозные обряды осетин, послушает тосты старших за столом и заявит, что «осетины почти христиане». Ознакомится приверженец ислама с их жизнью, бытом и найдет многое, близкое мусульманам. А вникнут и те и другие в представление горцев о божествах, святых местах, увидят обряд похорон, посвящение коня покойному, послушают, о чем говорят, собравшись в дзуарах — святых местах, — разведут руками да опечаленно покачают головами: нет, разительны отличия верований осетин от христианского и мусульманского обрядов, гораздо ближе они к языческим представлениям.

И преклонение перед божествами у горцев иное. Чтят они богов Уастырджи, Уацилла, Мыкалгабырта, Фалвара... Но как чтят! То они обращаются к божеству с глубоким уважением и страхом, то как к старшему другу, который может помочь в том или ином деле, то шутят с ним как с равным, то укоряют его, сердятся и выговаривают... Словно хотят сказать божеству: хочешь, чтобы мы тебе поклонялись,— старайся оправдать наши надежды, не то из друга и покровителя превратишься в недруга. Недаром сказочные герои нарты подняли притолоку у дверей выше, чтобы Бог не подумал, что горец, входя в дом, кланяется ему. А когда на земле им не стало равных по силе, нарты обратили свой взор на небо и бросили вызов самим богам, пожелав сразиться с ними в смертельном поединке. И пусть нарты погибли, но с высоко поднятой головой...

Таймураз кивнул другу и стал выбираться из свадебной толпы. Возле забора он остановился и как бы между прочим сказал:

— Надо бы узнать, где она спит...

У Мурата похолодело сердце. Он уклончиво произнес:

— Не самый удачный вечер для такого дела. Свадьбу сорвем.

Таймураз никак не мог примириться с тем, что Мурат на какой-то кляче перегнал его; он переживал поражение и, казалось, не слышал слов друга или не понял их предостерегающего смысла. Поведя рукой в сторону толпы горцев, Мурат заметил:

— Погоня будет большой.

И тут Таймураз глянул на него, и друг увидел на его губах презрительную улыбку.

— Раны, полученные из-за девушки, не кровоточат, — сказал он непреклонно. — Но можно же ее подкараулить, когда она пойдет к речке...

— Я не вор! — прервал его Таймураз. — Не хочу крадучись. Отбившуюся от отары овцу унести — не велика доблесть. Под взглядами чабанов — на спину и к себе — это лихо!

Наступившая темнота слизнула танцы. Свадьба стала утихать, чтобы с рассветом вновь вспыхнуть.

Стоя в тени деревьев, друзья дождались, когда девушки направились в дом. Мадина шла вместе с Таирой и Заремой. Из дома торопливо выскользнула Чаба с пирогами на плоской деревянной тарелке и, увидев девушек, защебетала:

— Устали вы, мои солнышки. Но дел и на завтра много. Сейчас укладывайтесь спать, а часа через два я вас подниму...

Дверь распахнулась и, впустив горянок внутрь, захлопнулась. Таймураз окликнул прошмыгнувшего было мимо мальчонку. Положив ему на плечо ладонь, тихо спросил:

— Ты мужчина? Тебе можно доверить серьезное дело?

Мальчонке было чуть больше восьми лет, он во все глаза смотрел на кумира аульской детворы и был счастлив, что тот соизволил заметить его, остановил и беседовал с ним. А тут еще такие слова! Сам Таймураз хочет сделать ему поручение! Конечно же, он не подкачает! Конечно же, сделает все, чтобы оправдать доверие джигита! И мальчонка поправил на голове шапку, чтобы выглядеть посолидней, и произнес, глядя прямо в глаза кумиру:

— Я сделаю все что надо! — Он боялся, как бы Таймураз не передумал. Мальчик оглядывался, опасаясь, что кто-нибудь из его сверстников перехватит поручение. Но, с другой стороны, как обидно, что никто из детворы не видит, как запросто разговаривает он с Таймуразом и рука самого смелого джигита ущелья покоится у него на плече.

— Зайдешь в дом и посмотришь, под каким окном спит дочь Дахцыко, — сказал Таймураз и, сердито посмотрев на него, повторил: — Дочь Дахцыко. Ты понял?

Тьфу! И это серьезное дело? Малыш разочарован. В этот момент он настроился по крайней мере повторить один из подвигов нартов... А тут — зайти в дом и посмотреть, где спит девчонка... Но не отказывать же Таймуразу?! Раз он просит — надо выполнить...

— Я сделаю, — твердо сказал мальчишка.

Прежде чем отпустить, Таймураз взял его за плечи, приблизил к себе и уставился в глаза:

— Тебя как звать?

— Сармат.

— Сармат, — запоминая, произнес Таймураз. — Я тебе, Сармат, доверил большую тайну, — и пригрозил: — Язык чтобы у тебя был, как кинжал в ножнах: и есть он — и нет его!

Это было обидно. Такое сказать! Да что он, маленький? Ему уже девятый год. И он знает цену слову. И докажет Таймуразу. Сармат снял руку Таймураза со своих плеч, жестко поклялся:

— Никому! Клянусь папахой!

Железная твердость в его голосе успокоила Таймураза, он хлопнул мальчугана по шапке так, что она налезла ему на глаза, и весело приказал:

— Иди!

Друзья ждали в тени деревьев. Из сада Кайтазовых, где за столом при свечах пировали старики, донесся голос Дзамболата:

— Человек заранее не знает, что с ним случится сегодня, завтра, через неделю, месяц, год... Бог его создал таким — невидящим, что у него впереди. Он не наделил его крыльями, чтобы летать. Зато он дал нам другое. Язык! Язык, который помогает нам понять друг друга... Я поднимаю тост за язык, который делает нас друзьями...

Вдруг в шум беседы ворвались гневные непонятные слова. Не осетинские и не русские...

— Тот чужестранец, — догадался Тотырбек.

— Что он хочет? — услышали они голос Асланбека. — Почему он прерывает тост? Скажи ему, что у нас так не положено.

— Прости, Асланбек, но он спорит с Дзамболатом, — это вмешался проводник-переводчик, — он говорит, что язык не делает людей друзьями. Люди, говорящие на одном языке, не понимают друг друга. НЕ ПОНИМАЮТ! И не хотят понимать! Он ученый, побывал во многих странах, исследует жизнь народов разных континентов — и везде он видел обман, убийство, дикость... Вы говорите о чести, благородстве, достоинстве, — каждый тост за это! Но вы занимаетесь самообманом. При цивилизации ваши законы приведут вас к гибели, как случилось со многими американскими аборигенами. Они тоже говорили о доброте и благородстве, а получили пулю! Люди под видом добра несут другим зло! В этом мире ни на кого нельзя положиться! Только на себя! Если и впредь будете верить, что люди добры, вы погибнете! — чужестранец кричал во весь голос, проводник едва успевал переводить. — Кто выживает в этом мире? Только сильный! Тот, кто держит судьбу в своих руках! Ученый видел многих из тех, кто приезжал в их страну, и знает: слабый, безвольный мгновенно погибает. Добиться успеха может только деловой и сильный мужчина. Будь сильным — и все будет твоим: женщины, дома, земля, богатство! Все будет твое, если ты сильный!

— Слышишь? — восхищенно цокнув языком, прошептал другу Таймураз. — Он верно говорит: сильного и река против течения пускает.

Асланбек прервал поток слов чужестранца, протестующе заявил:

— Наши предки не были учеными, как ты, прибывший к нам издалека, но они нам завещали держать двери открытыми для людей. Каждого незнакомца мы встречаем как самого достойного человека. Так велели предки. И если мы порой жалеем об этом — не в нас вина. Коня крадут его собственные ноги, честь человека — его проступки...

— Безумие! — прервал его чужестранец. — Видя в каждом доброту, вы впускаете к себе в дом зло!

— Он прервал старшего, — возмутился Асланбек. — Штраф!

— Зря его штрафует Асланбек! — огорчился Таймураз. — Он прав: надо быть сильным, не оглядываться на других, ни от кого не ждать помощи. Тогда и счастье будет, и богатство, — он говорил о чужестранце, а думал о себе, о своем деле. Ведь и он сейчас должен рассчитывать только на себя, только на свои силы. Мурат тоже поможет, но главное сделает он сам. Хорошо, если б девчонка спала у окна: можно влезть со стороны скалы, чужой глаз бы не заметил. Впрочем, все внимание людей обращено на чужестранца. Очень вовремя затеял он спор. Под шумок бы посадить девчонку на коня — и все получится, как задумал. Должно получиться! Старики совсем развеселились, вон как шумят...

— Ты прибыл из-за океана, — слышен был голос Асланбека. — Не подумай, что мы гостям только штрафы преподносим. Это не так. Ты интересуешься нами, а я хочу услышать твои мысли. Можешь провозгласить тост.

Чужестранец что-то сказал на своем чудном языке, проводник перевел:

— Он спрашивает: тамада верит, что я после всех этих встречных и штрафных еще в состоянии ворочать языком?

Веселый шум покрыл его. Возле Таймураза возник Мурат с буркой в руках, шепнул:

— Все тихо. Я был осторожен.

Из дома вынырнул мальчишка. Посмотрев в сторону дерева и увидев шагнувшего из темноты Таймураза, Сармат солидно и многозначительно показал на крайнее окно и пошел прочь как человек, который выполнил пустяковое дело, о котором даже не стоит упоминать... Со стороны сада плавно неслась речь проводника:

— Он говорит, что его обидело ваше неверие. Он говорит правду и, чтоб доказать свою правоту, согласен захватить несколько парней из вашего аула в свою страну, чтобы приобщить их к цивилизации. Но, чтоб не погибнуть, они должны быть сильными и волевыми. Они возвратятся и расскажут вам, что добрые чувства и справедливость уже не в почете...

Таймураз показал Мурату в сторону сада:

— Что говорит, а? Может, махнем туда? Вместе с ней? Мы с тобой сильные и никому не дадим спуска.

— Лучше без нее, — с намеком не совершать похищения вымолвил друг. — Судьба — что вода в тарелке: неизвестно, куда накренится, — сказал Мурат. — Подумай, еще не поздно. Длинное — укоротишь, короткое — не удлинишь...

Таймураз протянул руку за буркой.

— Можешь остаться. Сам сделаю, — в его голосе был и упрек, и раздражение, и намек на трусость.

Мурат не хотел выглядеть трусом и резко сказал:

— Выстрелил — теперь уже поздно пулю ловить, — и, подумав, признался: — Но знай! Иду как друг, не по желанию сердца...

Стояла удивительная ночь. Горы слились с тьмой. Только река да говор стариков были слышны в ущелье. Таймураз и Мурат прошмыгнули к окнам. Сердце тревожно билось. Странное дело: уши впитывали каждое слово, доносившееся из сада.

— Подсади, — услышал Мурат шепот Таймураза. Друг стоял возле открытого окна и жестом показал, что самому ему не дотянуться до подоконника.

Мурат скрестил руки... Все произошло мгновенно. Только что Таймураз был рядом с ним, и нет его, скрылся в темном провале окна... Все! Теперь уже ничего не поправишь. Мурату стало не по себе от тишины и покоя, который сейчас будет нарушен. Он уже слышал шум и крик, которыми наполнится через минуту-другую аул, слышал посвист пуль над своей головой... Он молился, чтобы все прошло тихо и до утра не хватились Мадины... Но почему Таймураз там так долго? Что он тянет? И как могут старики быть такими спокойными и рассудительными, когда тут такое творится?!

Мурат с замиранием сердца прислушивался к тому, что делалось в комнате. Там царила тишина. Не ощущай он в ладонях тяжесть друга, которому помог оттолкнуться и перемахнуть через подоконник, усомнился бы — в доме ли похититель...

Что он так долго? Может быть, нужна помощь и Мурату следует тоже забраться в дом? Но Таймураз не просил его об этом. Значит, надеется на свои силы. Надо ждать.

Таймураз замер у постели, приноравливаясь, как накрыть буркой девушку. Он никак не мог определить, где изголовье кровати. Глаза его не привыкли к темноте, а бурку следовало накинуть на голову, чтобы крик испуганной девушки утонул в плотном войлоке. Из кухни отчетливо доносились голоса женщин, прикидывающих, сколько пирогов они могут изготовить к утру. Таймураз пытался узнать по голосам, кто говорит, но не мог вспомнить. Наконец он разглядел силуэт девушки. Она спала, отвернувшись к стене. Коса свисала с кровати, доставая до пола. Рядом с нарами стоял стул. Надо отодвинуть его в сторону, а то помешает. На спинке — платье. Наплевать. Возиться с одеждой нет времени, сошьет другое. Какая-то чепуха лезет в голову. Пора действовать. Спи, спи, гордячка! Посмотрим, что ты будешь делать, когда окажешься в моей власти!.. Пошевелилась?! Вдруг проснется? Таймураз распахнул бурку, отчего она стала похожа на два огромных крыла, и бросился на спящую. Ему удалось поймать ее в бурку прежде, чем она проснулась. Когда она попыталась освободиться от обрушившейся на нее тяжести, было уже поздно: он нес ее к окну, перехватив руками поперек тела... Он не заметил, что в комнате на полу разобрана постель и, споткнувшись о нее, чуть не упал, сделал в сторону неверный шаг и наткнулся на табуретку. Опрокинувшись, она стукнулась о таз, загремевший, казалось, на весь аул.

Девушка в бурке отчаянно забилась. Скорее, скорее к окну!

— Кто там? — раздался девичий голос из соседней комнаты.

Проще всего, конечно, было оставить свою жертву и скрыться. Но отказаться от этой зазнавшейся девчонки? Нет, шутишь! Я должен под носом у всех похитить ее! Увезти от отца, этого Дахцыко, из-за которого Тотикоевы стояли на виду у всего аула на коленях. Мне было шесть, когда это случилось, но я до сих пор помню, как полз на коленях. Этого я никогда не прощу. Я должен отплатить и ему, и его гордячке дочери, я не брошу ношу! Вот только бы до Орла добраться!

— Таймураз! Таймураз! — услышал он взволнованный шепот друга. — Где И сразу Таймуразу полегчало, потому что девушка вдруг перестала трепыхаться в бурке. Что с ней? Потеряла сознание? Но ему было не до выяснения причин, потому что дверь в соседнюю комнату приоткрылась и оттуда показалась голова девушки. Таира?!

— Ты кто? — спросила она, спросонья с трудом соображая, что к чему.

Таймураз торопливо подал в окно бурку с девушкой. Мурат принял ее на плечи, так что она повисла двумя хурджинами. Таймураз ловко перемахнул через подоконник и мягко спрыгнул на землю.

И тут Таира охнула. Таймураз с Муратом побежали к обрыву, таща ношу. В окне мелькнуло лицо, и раздался отчаянный крик:

— Украли! Украли! Похитили! Люди, беда!!!

Перебросив через седло бурку с девушкой и мельком отметив, что похищенная не вырывается, Таймураз вскочил в седло. Орел рванул с места, — и крики, шум встревоженных людей стали удаляться. Таймураз знал, где он спрячет свою девушку. Он приметил эту пещеру лет пять назад и никому ее не показывал. Только сегодня рассказал Мурату, чтобы он мог отыскать их там через два-три дня... Скорее, скорее надо вырваться из аула. Сворачивать на тропинку следует тогда, когда преследователи будут на расстоянии и не увидят, куда он увозит свою добычу. А Мурат должен отвлечь погоню — увести в сторону по ложному следу.

— Таймураз, ты свернешь в горы у белой скалы, что нависла над речкой, — зашептал Мурат. — А я поскачу по дороге, чтобы преследователи видели и слышали меня! Притаись в расщелине скалы и лишь после того, как погоня промчится мимо, направься к тайнику...

— Хорошо, — одобрил его план друг.

Но если преследователи разгадают их маневр, Таймуразу скрыться не удастся: из расщелины нет второго выхода. Это если... Как в лихорадке погони людям придет в голову мысль, что похититель может пойти на такой риск? И кто из аульчан догадается, что девушку спрятали всего в нескольких километрах от аула? Искать их горцы будут в далеких аулах Осетии, а то и в Кабарде или в Теберде...

Орел отчаянно работал ногами... За спиной раздавался лихорадочный цокот копыт тяжелого с виду жеребца, на котором скакал Мурат...

... Вопль Таиры поднял с мест стариков. Они бросились к дому, откуда уже выскочила Таира, крича:

— Дахцыко! Дахцыко! Беда! Твою дочь похитили! Украли бедняжку!

Дахцыко побледнел, побежал к воротам:

— Кровью мне заплатят оскорбители!

— В погоню, джигиты! — взмахнул палкой Асланбек. — В погоню! Не дайте уйти похитителям!

Эти несколько минут задержки помогли похитителям. Они добрались до белой скалы, когда погоня только выезжала из аула. Горцы слышали цокот копыт по дороге и мчались за беглецами. Раздались выстрелы! Горцы стреляли наугад: в темноте ущелья не было видно всадников.

— Жду послезавтра! — предупредил Таймураз друга, когда свернул к расщелине.

Он соскочил с Орла и за повод потянул коня в расщелину. Погоня приближалась. Орел осторожно переступил ногами, из-под его копыт вырвался камушек и побежал вниз по склону.

— Тихо! Тихо, Орел! — прошептал Таймураз.

Цокот копыт и храп коней раздались совсем рядом. Таймураз слышал, как переговаривались между собой Иналык и Батырбек.

— Кто бы это мог быть? — возбужденно спрашивал Иналык.

— Не из числа ли нежданных пришельцев Гагаевых? — высказал догадку Батырбек.

Еще миг — и погоня будет возле расщелины... Тихо, тихо, Орлик. И вдруг Таймураз увидел голову девушки, которая выглядывала из-под бурки! Она ведь может закричать! И тогда... Что делать?! Броситься к ней? Поздно...

Основная масса коней достигла белой скалы. Тени всадников мелькнули в прорези расщелины... Сейчас раздастся крик девушки — погоня остановится, горцы обнаружат похитителя... Почему она медлит?! Это ее единственное спасение!.. Он заметил, что ее руки ухватились за седло... «Боится упасть», — отметил он машинально. Крикнет?! Отдаваясь в ушах топотом копыт, в ногах дрожью земли, погоня промчалась мимо. Выстрелы удалялись... Таймураз с изумлением посмотрел на девушку. Она не закричала. Почему?.. Или от страха потеряла голос?! Он пожал плечами, вздохнул с облегчением. Взявшись за уздечку, осторожно повел коня к выходу из расщелины и тут услышал цоканье копыт. Два человека взволнованно объяснялись на непонятном языке. Опять этот странный и смешной чужестранец! Вновь мелькнула шальная мысль скрыться в его далекой стране. То-то бы все искали дочь Дахцыко и восхищались, как ловко похититель сумел упрятать добычу! Понимать бы его язык, склонить чужака на свою сторону...

Знал бы Таймураз, о чем говорили иностранец и его проводник.

— Здесь тоже есть гангстеры! — возмущался чужеземец. — Они потребуют выкуп?

— У нас это не принято, — неохотно ответил расстроенный переводчик. — Похититель украл себе жену.

— Жену?! Он украл себе жену? Какая дикость!..

Глава 6

Таймураз лежал ошеломленный. Всего несколько часов назад из-за этой девушки он едва не вонзил в свою грудь кинжал. Кое-кто мог бы не поверить, но он-то знал, что эти слова не пустая угроза, что еще мгновение — и он бы вырвал из ножен кинжал. Ему показалось, что девушка смотрела на него с таким презрением, с каким смотрят на человека, опозорившего себя в бою. Он должен был заставить ее смириться и страдать, как страдал он; должен был увидеть ее покорной и сломленной... И вот все свершилось! Таймураз был поражен ее нежностью и податливостью. Кто бы мог подумать? Сама гордыня — и вдруг такая страстность. Или Таймураз был слеп? Глазам просторнее при свете дня: солнце высвечивает каждую трещину, каждую щербинку — не хочешь, а увидишь. Но когда двое остаются наедине, открывается то, что скрыто от случайного взгляда.

Сняв свою жертву с коня, он понес ее к пещере и, споткнувшись о камень, чуть не выронил, девушка вскрикнула, тонкие руки обхватили его шею... И через мгновенье, когда он опустил ношу на землю, руки не разжались, и ему пришлось разнять их, освободиться, чтобы расправить бурку. Девушка и тогда не отодвинулась, когда он привлек ее к себе. В горячем невнятном шепоте он различил слова: «Мой Таймураз! Мой хороший Таймураз!» Нежность и восторженность этих слов оглушили его, и он лихорадочно прижал ее к себе, трепещущую, забывшую обо всем на свете — о матери, рыдавшей по ней, об отце, скакавшем вслед за похитителем с винтовкой в руке, о сестренке, охваченной ужасом, о позоре, который — и за что только?! — покроет из-за нее и семью, и всю фамилию, о плаче родных, которые в один голос причитают: «И зачем ты родилась?! Лучше бы тебя не стало в тот день, когда ты появилась на свет!» Будто бы девушка была виновата в том, что ее похитили? Она не скрывала от него своей любви, и это ошеломляло.

... В эту ночь она и радовалась, и страдала, страстно обнимала его и, внезапно уходя в себя, резко отстранялась. Уснула лишь под утро, после того, как Таймураз затих, припав к ее шее лицом. Рука его лежала у нее на бедре, голова покоилась на груди... Она нежно поглаживала его шею и волосы и думала о том, как нежданно счастье, как легко и внезапно оно приходит, как много сулит в будущем... Засыпая, она думала о том, что нечего опасаться осложнений с родными, она сможет убедить отца простить Таймураза. Мать, та сразу станет на ее сторону. А с отцом надо поговорить... Он не должен мстить ее мужу. Разве можно уничтожить ее мечту! Нет, отец добрый, он простит Таймураза, и они сыграют свадьбу. Она будет в светлой фате. Соберется весь аул. Приедут родственники со всей Осетии. Будут скачки. И победителем окажется лучший джигит ущелья — Таймураз. Она засыпала и то ли уже во сне видела картины свадьбы и скачки, то ли они были рождены воображением... Но в последний миг, перед тем как сон окончательно покорил ее, пришла реальная мысль: Таймураз не мог быть победителем, потому что скачки совершатся в честь его свадьбы, а осетину не положено показываться на своей свадьбе, а тем более принимать участие в скачках. И это огорчило, и она, поискав спасительный выход, тут же нашла его в совершенно неожиданном доводе: Таймуразу разрешат участвовать в скачках, потому что она хочет — слышите? — хочет видеть его победителем. И тогда, успокоенная, уснула...

А похититель вовсе не спал. Лежа у нее на груди, вслушивался в себя. Он остался доволен собой, хотя ясно представлял, что эта ночь может стоить ему жизни. И не только ему... Он поступил так, как хотел, и назад дороги не было. Теперь надо твердо держаться своей линии, и если Дахцыко не пойдет на примирение, если он пожелает смыть позор кровью, то тем хуже для его родственников, потому что среди них нет подобных ему, Таймуразу, джигитов, и Тотикоевых во много раз больше.

Беспокоил старый Асланбек. Никогда не знаешь, как он воспримет ту или иную весть, никогда не предугадаешь, как поступит, какое примет решение. Но сейчас Батырбек не позволит ему очернить меня, это будет против всех законов горцев. Да, я похитил девушку, но потому, что полюбил ее (теперь он сам верил в это). Она оказалась такой милой и нежной. Я-то думал, что ее придется брать силой, откуда я мог знать, что и она любит меня? Как она шептала мне на ухо: «Мой милый Таймураз... » Меня еще никто так не называл. Мне с ней будет хорошо, и она мне принесет парней, таких же смелых и сильных, как я сам. И все-таки любить — и поступать так, как она на танцах, — это непонятно. Конечно, она меня любит, будь иначе, разве она вела бы себя со мной так с той самой минуты, как я залез в окно дома. Она только спросонья попыталась вырваться, а потом и не трепыхалась. Попробуй удержи девушку в бурке! Она доставила бы столько хлопот. А когда ей представился случай громко окликнуть скакавших мимо спасителей, она ведь этого не сделала. Спасибо, дочь Дахцыко... Ты будешь гордиться мной, если даже отец не пойдет на перемирие. Ты не пожалеешь, что из-за меня лишилась своей родни. Дорогой ценой, но ты приобрела настоящего джигита. И пусть в ауле шумят и проклинают похитителя, ни за что не покорюсь и не пойду на поклон к Дахцыко, не стану упрашивать, чтобы простил меня. Любит свою дочь — не станет мстить, а вздумает — тем хуже для него. Я ему вспомню и то коленопреклонение!..

В ауле шум, конечно, большой. Интересно, узнали, что похититель — я?! Если Мурат не обхитрил их, то наверняка догадались. В темноте ночи не настолько уж сложно присоединиться к всадникам, представив дело так, будто и он в числе преследователей. Круг там большой — пока выскочат на равнину, десять раз можно ускользнуть, спрятаться в чаще деревьев и затем примкнуть к хвосту погони. А то и просто ускакать, потом тверди, что ты преспокойно спал и не слышал выстрелов. Выпили, мол, все-таки в доме невесты немало, родственники были настырные — вот сон и свалил. А пьяный просыпается не от шума, а от жажды — это всем известно...

Она проснулась, когда Таймураз еще спал, уткнувшись в бурку. Какая у него волосатая спина! Заметив, что ноги у нее открыты, поспешно натянула на себя бурку. Но юноша не просыпался, и, осмелев, она поискала глазами свою одежду. Пещера была низкой и смотрела на скалу, отчего свет внутрь проникал тусклый, оставляя утлы во тьме. Стало стыдно своей наготы. Исподнее платье было скомкано и валялось метрах в трех от них, не дотянуться, значит, придется перешагнуть через Таймураза. Еще раз убедившись, что он спит, перевалилась через него и, схватив платье, тут же натянула на себя.

До пещеры донесся храп коня, который стряхивал с себя сон. Девушка выбралась из пещеры. На Орле было седло, которое Таймураз забыл снять ночью. Конь бродил по поляне, лениво наклоняя голову, нехотя и брезгливо срывая губами высокую пахучую траву. Она возвратилась в пещеру. Ее джигит перевернулся во сне на спину. Увидев оголенное тело, она испуганно, точно кто-то уличил в грязных помыслах, отвернулась. И тут же во всех подробностях вспомнилось все, что произошло с ней в эту ночь. Лицо ее зарделось, нахлынуло теплое чувство любви и радости. Он, ее Таймураз, не испугался опасности и похитил ее, он любит... Она увидела, что кожа его покрылась пупырышками — в пещере-то и летом прохладно! — и осторожно стала прикрывать любимого полой бурки. И в этот момент он открыл глаза. Она не сразу заметила это и аккуратно подбивала под его ноги края бурки, а губы ее шептали:

— Не замерзни, мой похититель. Спи, самый лучший, самый смелый, самый красивый джигит ущелья...

И хорошо, что она не видела лица джигита в тот миг, когда сон покинул его. Хорошо, что она не заметила изумления, не прочитала немого вопроса: «Что здесь делает эта девушка?» Нет, он не забыл, что совершил похищение. Он спал и все заново переживал: и свое решение, и крик Таиры, и скачку, и неожиданные горячие объятия... Удивился Таймураз тому, что над ним склонилась не Мадина, чья гордыня так задела его, перед ним была не та, ради которой шел он на смертельный риск. Он напряг волю, чтобы освободиться от страшного сна. Сон ушел, но отогнать видение ему не удалось: девушка не превращалась в Мадину. Она была только похожа на нее. Таймураз припоминал, что видел эти косы, эти крылатые брови: они мелькали рядом с Мадиной... Почему она здесь?! В эту секунду та повернулась к нему. Увидев устремленный на себя пристальный взгляд, вздрогнула. И тут же улыбнулась и несмело протянула к нему руку, положила на его ладонь. Он проследил за этим жестом, ощутил, как погладила она его руку — и нежно, и стеснительно, — и понял, что похитил не ту! Похитил другую и провел с ней ночь! Он целовал эту девчушку! Он обнимал ее! Худенькие руки обхватывали его шею! Неужто не сон?! Неужто правда? Таймураз зажмурился, все еще не желая верить, что перед ним не виденье, все еще на что-то надеясь. Она по-своему поняла, отчего он закрыл глаза.

— Я не обижаюсь, нет, — промолвила она, в своей наивности желая успокоить его. — И все хорошо. Не нашли нас и не найдут. И конь твой там, — она счастливо засмеялась. — Ты забыл его распрячь, — и встала перед ним на колени, заглянула в лицо. — Хочешь, я его распрягу? Я умею.

Он опять глянул на нее. Да, этот голосок ночью ему шептал: «Мой милый Таймураз... » Этот самый. Случилось то, чего никак теперь не исправить...

— Распрячь? — вновь спросила она, глядя на него с умилением.

Он кивнул, чтобы только не видеть эти заглядывающие ему в душу невинные глаза. Ее рука, притрагивающаяся к его волосатой груди, жгла, точно он наткнулся на пику казака, которая неотвратимо входила в него. Он проследил взглядом, как ее босые ноги зашлепали по холодному, сырому камню. Девушка побежала к выходу, бросив заботливо:

— А ты поспи, Таймураз, поспи. Я потом тебя разбужу, — и выпорхнула из пещеры.

Юноша ошалело провел рукой по лицу, приподнялся и выглянул наружу, точно надеясь, что в отдалении девчушка, имени которой он даже не знал, превратится в Мадину. А эта босоногая девочка, что кралась к его красавцу Орлу, тревожно кружившему по поляне, пыталась ухватить коня за уздцы, но он отскакивал в сторону и грозно и одновременно шаловливо поводил глазами. Наконец конь смилостивился и позволил снять с себя седло. Она сразу отпустила подпруги вместо того, чтобы вначале только расслабить их. Тяжелое седло чуть не свалило ее с ног. Заметив взгляд Таймураза, девушка весело и задорно засмеялась над собой и поволокла седло к пещере.

— Оставь там, — сказал он нехотя.

Как же он вчера не почувствовал, что с ним другая? Даже по росту эта ниже Мадины. И моложе. Неужто трудно было отличить взрослую девушку от пичужки? Еще там, в комнате... Эх, Таймураз, Таймураз... Опозорился ты! Как опозорился!

Она приближалась к нему, несмело улыбаясь, радуясь солнцу, горам, светлому дню, ему, а он сумрачно думал о том, как повести себя и что делать. Отправить домой? Не могло быть и речи! Случившееся ночью прочно закрыло путь назад. Узнай свою ошибку вчера, когда внес ее в пещеру, было бы еще не поздно, хотя и тогда трудно заставить народ умолкнуть. Но что теперь об этом думать?

Теперь хочешь-не хочешь, а выбор сделан: она отныне принадлежит ему... Конечно, сестра Мадины, кто же иначе. Поздно! Поздно... Как же твое имя, девочка? Как? Она посмотрела на него с веселой усмешкой, громко засмеялась неизвестно чему и смело прижалась к его груди... И ему передалось ее настроение. Недавно пережитое чувство близости охватило его, и все путаные мысли о свершившейся ошибке растаяли, словно касались не его самого, а какого-то другого незнакомого человека, чтобы переживать о нем долго и сильно. И Таймураз с невольной жадностью прижал это хрупкое, доверчивое тело к себе...

***

... Свадьба тлела еще два дня. Столы ломились от пирогов, мяса, черного пива, зелени, все время звучала гармонь, но в воздухе витала настороженность. Дахцыко — понурый и свирепый — явился пред гостями и, превозмогая душевную боль, попросил их не увеличивать его страданий, вести себя так, как полагается на свадьбе, и радоваться соединению двух цветков, которые не виноваты в том, что какой-то наглец решил в такой день совершить преступление, нельзя, чтобы это событие тяжким бременем легло на Кайтазовых и на новую семью. Несмотря на его уговоры и просьбы, покой был утерян. Разговоры возникали горячие, подозрения падали то на одного парня, то на другого, — тотчас же начиналась перестрелка жгучих взглядов, намеков, и рядом сидящим приходилось вмешиваться, чтобы не накалять обстановку, чтобы не разгорались вспыхивающие споры. Люди сидели настороженные, в воздухе носилась угроза — следом за похищением не могли не последовать вражда и кровопролитие. И если Иналык чересчур веселился, стараясь своими остротами растормошить народ, вызвать смех и улыбку, то всем было понятно, что возбужденность его не от хорошего настроения, а от желания как-то дотянуть пиршество до конца без скандалов. И танцы были уже не те. И здесь перешептывались и настороженно переглядывались...

Вскоре стали упорно произносить одно имя — Таймураз. Неизвестно, кто первый назвал его. Вспоминали его отчаянность, доходившую до безрассудства. Он исчез, и не это ли стало поводом для подозрений?! Когда же и к вечеру Таймураз не появился в Хохкау, слухи стали обрастать подробностями. Искали тайный смысл в каждой фразе, слышанной от него накануне, и хотя все говорили шепотом, чтобы не обидеть подозрениями тамаду, но слух Асланбека уловил тревожные нотки. Он и сам все пытался узнать, куда подевался Таймураз.

Не выдержал старый Асланбек. Смутное, все возрастающее беспокойство заставило его пойти на крайний шаг: он поручил вести стол Дзабо, а сам поспешил домой и потребовал к себе Мурата. Сверля его сердитым взглядом, он долго и подробно выяснял, когда и при каких обстоятельствах тот видел его внука в последний раз. Сын Дзамболата ничем не выдал своего волнения, отвечал охотно, слово в слово, как они договорились с Таймуразом. Да, он видел его вчера вечером около танцующих. Друг сказал, что отправляется домой — отоспаться. И больше он его не встречал. Но детальные подробности, которых в рассказе было предостаточно, вызывали подозрение у старого горца. Иначе почему Асланбек вдруг стал расспрашивать, когда и как Мурат оказался в числе преследователей? И на этот вопрос у них с Таймуразом был заготовлен ответ: Мурат проснулся от выстрелов и выскочил из дома, когда погоня уже началась. Он догнал всадников у леса, что находится в семи километрах от аула. Он привел в свидетели Тотырбека, который, потратив минут десять на то, чтобы выпросить у кого-нибудь коня, догнал преследователей в тот момент, когда из темноты неожиданно перед ним возник Мурат и дважды пальнул из ружья в воздух. Тотырбек оглянулся на него и крикнул насмешливо: «Побереги патроны! Отсюда не попасть!» Мурат был убежден, что увлеченный погоней Тотырбек не заметил, что он вынырнул из чащи леса, где скрывался, пока погоня не проскочила мимо.

По взгляду, которым его проводил Асланбек, Мурат понял, что его объяснения не рассеяли у старца подозрений. Но никто не видел его ни возле дома, откуда было совершено похищение, ни в момент, когда они с Таймуразом волокли бурку. Не могли его обвинить и в том, что он не был среди преследователей, — в темноте ночи на скаку все всадники на одно лицо. Он мог быть спокойным...

Но вдруг Мурату показалось, что он бредит, что он сходит с ума. Во дворе дома Дахцыко стояла... Мадина! Она. Без всякого сомнения она! Неужто Таймураз отпустил ее? Тогда почему детвора не спешит к старикам сообщить новость?! Вот и старухи окружили Дунетхан и выражают ей сочувствие. Если Таймураз укутал в бурку не Мадину, то кого же? Кого? Ведь говорят о дочери Дахцыко. Вот и Асланбек все допытывался, кто же мог украсть «дочь Дахцыко».

Голова Мурата сразу пошла кругом. Он едва не закричал. Если в бурке была дочь Дахцыко, но не Мадина, то остается один вариант: Зарема?! Он поймал себя на том, что лихорадочно выискивает во дворе среди толпившихся женщин Зарему. Ее нет! Вот и Таира здесь... А Зарема?.. Где же ты, Зарема?! Ее не было во дворе... Не было Заремы?! Нет, нет, это невозможно! Неужели он, Мурат, своими руками вытащил из дома и посадил на коня Таймураза свою любовь? Как Бог допустил такое! Но это случилось! Случилось! Боже, как же?! За что такое наказание?! Неужели Таймураз не присмотрелся к ней, когда закутывал в бурку? Куда глядели его глаза? В комнате было темно? Ну и что?! Он должен был видеть, кого крадет! Зарема, Зарема, что я натворил?! Ты же совсем еще девчонка, а я помог этому волку утащить тебя! Мурат представил себе, как она, закутанная в бурку, задыхалась от страха и негодования. А потом... Потом... Неужели он совершил и это?! Он должен был отпустить ее, когда увидел. Почему же ее нет до сих пор в ауле?

Замешательство Мурата не осталось незамеченным женщинами. А он спешил к своему дому, ничего не видя, он должен сейчас же, сию минуту поскакать к пещере, чтобы самому убедиться в страшной ошибке. Он должен опередить события, чтобы не случилось еще более ужасного. Он, он сам погубил свою судьбу! Таймураз не имеет права тронуть Зарему! Она должна принадлежать ему, Мурату, и больше никому. Вот уже третий месяц он не сводил с нее глаз. Все ждал, пока она подрастет, все его мечты были связаны с нею. Ты слышишь, Таймураз? Если ты украл ее, то украл не у Дахцыко, не у Дунетхан, а у своего друга, Мурата, твоего названого брата! Эй, Таймураз, не соверши того, что может погубить побратима! Я не смогу этого вынести! Она не должна так пострадать. Не надо, Таймураз, она совсем тебе не подходит. Она совсем не такая, какая нужна тебе. И ты не можешь быть ей по душе. Вы совсем разные. Слышишь, Таймураз? Не трогай ее! Я помогу тебе выкрасть Мадину. Похищу любую, на кого ты укажешь. Оставь мне Зарему! Оставь!

Он почти бежал, он видел, что толпа девушек и парней, окружившая гармонистку у дома Кайтазовых, как по команде обернулась в его сторону. Тайный голос предостерегал его, требовал, чтобы он остановился, принял участие в танце, чтобы он развеял подозрения. Но ему было все равно. Сейчас он не думал ни о себе, ни о Таймуразе. Он спешил, чтобы спасти свою любовь!

Когда он вывел из сарая коня и стал торопливо надевать на него седло, кто-то тронул его за локоть. Перед ним стоял Тотырбек Кетоев.

— Далеко собрался? — спросил он хмуро.

— Никого в попутчики не зову, — резко ответил ему Мурат, а руки его уже затягивали подпруги.

— Не все становятся попутчиками по зову, — многозначительно сказал Тотырбек и стал расслаблять подпруги.

— Я спешу в путь! — рассердился Мурат, отрывая его руки от седла.

Но Тотырбек не позволял ему оседлать коня. Бешенство стало захлестывать Мурата... Чего он лезет куда его не просят?

— Ты прибудешь к Таймуразу не один, — услышал он шепот Тотырбека. — Ты приведешь к нему смерть.

— Почему ты решил, что я еду к нему? — зло спросил Мурат.

— Не только я, все так решили, — сказал Тотырбек. — И следят за тобой. Кайтазовы не простят ни Таймуразу, ни тебе, — посметь в день свадьбы Ирбека совершить такое?! С тебя глаз не сводят.

— Какое мне дело до похищения? — пытался возмутиться Мурат.

Тотырбек взглядом окинул его с головы до ног, губы его насмешливо скривились:

— Осетины на похищение не идут без лучшего друга, — и тихо добавил: — Я, конечно, не видел, кто там вынырнул из леса, да еще два выстрела над самым моим ухом сделал, но не хочу, чтобы меня считали за слепого... — и решительно заявил: — Надо выждать время.

Мурат тоскливо посмотрел на него, закрыл лицо руками:

— Ждать нельзя!

— Ничего, с голоду не помрут, — заявил Кетоев. — Пусть потерпят.

— Я должен, понимаешь, должен ехать к ним! — совсем не по-мужски Мурат схватил за руку Тотырбека. Тот понял, что горец зря не станет так горячиться.

— Им грозит опасность?! — спросил Тотырбек.

Мурат молча покачал головой из стороны в сторону, подумал: грозит опасность мне, ох какая опасность!

Помолчав, Тотырбек предложил:

— Если что срочное, то позволь мне сообщить. Я постараюсь скрытно. Куда надо добираться?

Нет, не мог Мурат поручить ему такое. Как рассказать, что произошло? Да разве может мужчина поведать о таком происшествии? Это позор не только Таймураза, но и его, Мурата, позор. Крали одну девушку, а в бурке оказалась другая! Такое без смеха невозможно выслушать...

— Помоги мне выскользнуть из аула, — взмолился Мурат. — Помоги!

Кетоев был серьезен, особенно когда дело касалось не его самого.

— Посмотрим, — сказал он уклончиво и деловито добавил: — А сейчас мы с тобой направимся на танцы, и ты покажешь всему аулу, как следует исполнять хонга кафт! Понял?!

... Вырвались они далеко за полночь... Тотырбек оказался горазд на выдумки. Им так и не удалось бы скрыться от глаз добровольных помощников Дахцыко и Кайтазовых, если бы не план Кетоева.

— Мы не станем от них скрывать, что отправляемся в дорогу, — предложил он Мурату. — На виду у всех сядем на коней, но отправимся затемно. Они, конечно, последуют за нами, но будут сопровождать нас на расстоянии, прислушиваясь к стуку копыт. Ты спрыгнешь с коня и пойдешь в гору пешком, а я с твоим конем поведу их за собой подальше от аула...

Уже рассвело, когда Мурат добрался до пещеры. Еще издали он услышал тихий голос Заремы. Она... пела! Пела о любви, о молодости, о сильном джигите.

Мурат впервые слышал эту песню. Она пела тихо, чтобы голос ее далеко не разносился. Но она пела. На мгновенье он уверил себя, что ничего страшного не случилось. Раз поет — значит, все в порядке.

Мурат обрадованно полез к пещере. И наконец увидел ее. Она сушила волосы. Разбросав по плечам, она подставляла их солнцу и радовалась утру, полузакрыв веки от прыгающих солнечных лучей. Таймураз лежал рядом с ней на спине, закинув голову на висевшее на камне седло. Мурат с вновь возникшей тревогой стал всматриваться в них, стараясь по виду определить, произошло ли что-нибудь между ними. «Сидит в нижнем платье!» — закричал внутренний голос. «Но ведь у нее другого нет!» — запротестовал Мурат. «Но почему она не стесняется его?» — возмутился голос. «По молодости и невинности», — успокаивал себя Мурат. «Неспроста! — злорадствовал голос внутри его. — Посмотри, как и он свободно разлегся возле ее ног... » — «Но Таймураз всегда так развязен... » И тут вдруг Зарема встала на колени возле Таймураза, опустила волосы ему на лицо и стала водить ими из стороны в сторону. «Что она делает?!» — удивился Мурат и тут же понял: она щекотала Таймураза своими косами.

— Ага! Проснулся! — услышал он веселый голос Заремы.

Рука Таймураза обхватила голову Заремы и притянула к себе. Мурат отвернулся. Он больше не мог смотреть на них.

Верно говорят старики, что дружба всегда оборачивается к одному из друзей горем. Вот и у них так. Винить Таймураза? Но он же не знал ничего. Я ему никогда не рассказывал о своих чувствах к Зареме. Но как он смеет не знать? Почему я все о нем знаю? Почему он не чувствует, что делает больно своему побратиму? Почему он такой?!

— Таймураз! — крикнул он и удивился, какой вырвался хрип. — Таймураз!

Зарема тенью метнулась в пещеру. Мурат услышал облегченный вздох Таймураза.

— А я уже собрался винтовку хватать,— сказал он и крикнул в сторону пещеры: — Не бойся, это Мурат...

Мурат не смотрел туда, где находилась Зарема, Он глядел на Таймураза, который и сейчас был уверен в себе. Боль и ненависть, жалость и негодование боролись в его душе. Как бы он желал, чтобы все происшедшее оказалось сном. Как ненавидел Таймураза за то, что тот не удручен ошибкой. Мурат готов был вонзить в него кинжал и, чтобы сдержаться, успокаивал себя: он ничего не знал, он ничего не знал... Но почему после того как выяснилось, что в бурке другая, он не отослал ее домой? Или ему все равно? Таймураз не чувствовал его боли. Он стоял и спокойно ждал, что скажет друг.

— Значит, это правда? — произнес Мурат. — В бурке оказалась Зарема!

— Зарема? — обрадовался тот, что наконец узнал ее имя, и поспешно прижал палец к губам. — Тихо... — взяв из рук друга хурджин, он поставил его у входа в пещеру, сказал: — Здесь есть еда. Приготовь завтрак, Зарема...

Друзья спустились к роднику. Таймураз сел на камень, спросил:

— Как в ауле? Много шума?

— Есть шум, — подтвердил Мурат. — О тебе заговорили. Дахцыко грозится. Кайтазовы сердятся.

— Чепуха! — махнул рукой Таймураз. — Притерпится.

— Как она? — спросил Мурат с замиранием сердца. В мозгу стучало: он ничего не знал, ничего не знал...

— А что ей? — усмехнулся друг и вспомнил. — Вечером плакала.

— Грустит по дому? — и опять, чтобы успокоиться: он не знал, он...

— Как будто нет... — усмехнулся Таймураз. — Сказала, что любит меня.

Мурат опустил руки в холодную воду родника:

— А ты?

— Хорошая она...

— Но ты же другую хотел! — в сердцах воскликнул Мурат. Он не знал! Он не знал!

— Хотел, — спокойно посмотрел на него Таймураз. — Мальчишка подвел, черт бы его побрал! — и тихо добавил: — Но об этом только ты знаешь.

Намекает, чтобы молчал, не позорил его! Не просит — только намекает. Он не виноват, ведь он не знал!

— Что ты натворил, Таймураз? — горечь прорвалась в его голосе.

— Там темно было, — озадаченный его горячностью, ответил Таймураз. — Только утром увидел... Когда поздно было...

— Гяур! — отвернувшись от него, воскликнул Мурат.

Он провел мокрыми, прохладными от воды руками по лицу.

— Все не так! Предчувствие у меня было. Не зря возражал!

— А тебе чего переживать?! — небрежно спросил Таймураз. — Со мной случилось — сам и расхлебывать буду.

Он не знал! Потому у него и голос так спокоен и ровен. Мурату хотелось, чтобы он вышел из себя, взволновался.

— Выходит, не ты, а тебя украли! — зло выпалил он ему в лицо.

Таймураз вздрогнул, резко оборвал его смешок:

— Украл я, да только не ту! Понял? — и после паузы тихо добавил: — И эта хороша, — Мурат вздрогнул от прозвучавших в его голосе странных, до сих пор ни разу не звучавших ноток. — Знаешь, я не замечал ее: так, бегает пичужка, а она, оказывается, глаз с меня не спускала. Обо мне знает все. Целый день мне рассказывала мои истории, — он засмеялся, и в его смехе — тоже впервые! — прозвучала радость, а не привычная насмешка. — Мадина и Таира дразнили ее мной. Наверно, и сейчас они убеждены, что сговорились мы с нею...

Душа Мурата застонала, взбеленилась, вздыбилась: неужели правду говорит Таймураз? Это невыносимо!..

— Неправда, — запротестовал Мурат. — Это ты выдумал.

— Как неправда? Спроси у нее, — предложил он. — Сама мне поведала, — и серьезно попросил: — Не надо ей говорить, что я охотился за ее сестрой. Пусть так и останется в тайне, — и, спохватившись, гордо пояснил: — Не о себе беспокоюсь. Мне начихать, что там про меня начнут злые языки болтать. Но она не выдержит этого. Она по-своему все рассудит. Она думает, что мы давно ее караулили. Мурат, говорит, все время вокруг крутился, присматривался... — он посмотрел на него. — Было это?

— Было, — Мурат покраснел.

— А я и не знал, что тебе Таира нравится, — усмехнулся Таймураз.

Мурат облегченно вздохнул: ни Таймураз, ни Зарема не догадываются, кто была его избранница. Еще не хватало, чтобы раскрылась и эта тайна. Тогда совсем можно умереть со стыда.

Таймураз покачал головой:

— Не поверишь, как я ошеломлен. Да нет, не ошибкой... Ее любовью!

Мурат смотрел на своего друга и не узнавал его. Куда девалось его постоянное желание выглядеть могучим и сильным? Сегодня он не был похож на себя. Мурат подивился, как велика оказалась сила чувств девушки, что смогла вызвать в Таймуразе далеко упрятанную суровым воспитанием и нравами неизвестную ему струнку человеческого тепла. И еще тоскливей сжалось сердце Мурата от мысли, что он не сумел уберечь свое сокровище от бед, которыми так наполнен этот мир...

***

Асланбек как бы между прочим, но во всеуслышанье заявил, что пока нельзя никого обвинять в похищении: отсутствие того или иного парня еще не есть доказательство его вины. Мало ли куда может отправиться молодой джигит даже со свадьбы?! Поехать за друзьями в Нижний аул, просто промчаться по горам, даже отправиться на баловство, которое горцам непозволительно, но теперь городские привычки залетают и в горы, и кто знает, не появилась ли где-нибудь поблизости развеселая вдовушка... В этих намеках увидели желание отвести от своего внука подозрения. Но те, чьи родственники оказались в отлучке, доброжелательно выслушали его слова и доводы...

Все дни свадьбы Дзамболат пировал вместе с Асланбеком в доме Кайтазовых. Они засыпали всего на три-четыре часа, как вновь появлялся гонец и объявлял, что прибыли новые гости и не хотят садиться без уважаемого Асланбека. Старец ворчал больше для приличия, быстро подымался, велел будить приезжего, и они вновь направлялись в дом Кайтазовых, где свадебная трапеза со всеми ее обрядами начиналась снова. Дзамболат знал, что бесполезно кого-то подгонять, надо терпеливо ждать, когда завершится свадьба.

Услышав о похищении и зная норов своего Мурата, Дзамболат испугался, но вскоре заметил его в толпе ребят. Он почти не виделся с сыновьями, раз только встретил Умара и строго предупредил, чтобы тот глаз не спускал с младших братьев, не позволял никаких вольностей. «Голову отсеку тому, кто запятнает нас чем-нибудь!» — пригрозил он.

***

... Мурат сидел у родника и тупо смотрел на тонкую струйку прозрачной и холодной воды, вырывавшуюся из-под скалы и пузырчатыми линиями разбегавшуюся под зеркальной гладью. Оттуда, сверху, до него доносились голоса Заремы и Таймураза. Мурат пришел раньше намеченного срока, потому что ему не спалось, его опять мучили тяжелые сны, и он бежал от них сюда. И теперь он вынужден, точно вор, сидеть в ожидании друга вдали от пещеры и слушать веселый голос Заремы.

— Ты ешь, ешь, — упрашивала она Таймураза. — На охоте кто тебя накормит?

— Не хочу, — отказывался он.

— Не грусти, — ласкалась она к нему. — И не бойся — простят. Сама к отцу пойду. Я у него любимица. Свадьбу устроит. Все ущелье в гости пригласит. А я буду в белом платке в углу стоять. И все станут подходить, приподнимать платок, заглядывать мне в лицо: «А ну-ка, какую девушку лучший джигит ущелья себе в жены выбрал?» И будут ахать и восхищенно шептать: «Красавица!»

— Не будет свадьбы, — услышал Мурат голос друга, по которому нетрудно было догадаться, что он не в духе.

— Будет! Будет! — стала уверять она. — Посмотри мне в глаза. Ну, ты должен верить, что простят. Тогда и настроение у тебя станет лучше. Они еще пришлют за нами гонцов, — беспечно говорила она, веря в это.

Девчонка! И мысли ребячьи. Мурат представил себе, как Дахцыко посылает верных людей на переговоры с Таймуразом. Да он убьет человека, осмелившегося предложить такое. И дочь свою он никогда не простит, зря Зарема надеется. Сейчас не только отцовская любовь проверяется, но и гораздо большее: честь фамилии. Нет, Дахцыко ни за что не простит ни дочь, ни тем более Таймураза, не дай бог узнает, что он похититель...

И будто мысли его дошли до Заремы, она вдруг заявила:

— А не простят — и здесь жить можно. Ты не бойся, Таймураз, я не убегу от тебя. Везде с тобой буду. И без подруг не скучно. Так, самую малость. Считай, что совсем не скучно. Только когда ты на меня не смотришь, бояться начинаю. А когда ты рядом — я смелая! Ты самый сильный, самый мужественный, самый красивый, — и ты мой муж! И кинжал у тебя приметный. Особенно ручка. Вот тысячи положи передо мной — я твой кинжал сразу узнаю. Не веришь?

— Верю, — неохотно ответил он.

— Милый мой, — зашептала она, и Мурат зажал в отчаянии ладонями уши, а когда открыл, она стыдливо смеялась. — Я завидовала Мадине, а ты меня похитил! Какая я была глупая. Это из-за меня ты танцевал с Мадиной, а я...

— Мне идти надо, — глухо произнес Таймураз.

И отсюда было слышно, как раздражен он. Почему Зарема не замечает?

— Какая-то я не такая! — засмеялась Зарема. — С тобой обо всем могу говорить.

— Пойду я, — сказал в нетерпении Таймураз. — Дай ружье.

— Будь осторожен, — попросила она. Спустя мгновенье испуганно закричала: — Таймураз! Ты забыл еду! Я тебе кусок мяса завернула...

— Не надо, — недовольно отозвался Таймураз.

— Я сейчас спущусь, — закричала она. Ноги ее заскользили по склону горы, и, чтобы не упасть, Зарема часто засеменила...

— Что ты делаешь?! — закричал Таймураз. — Держись!

Мурат глянул наверх. Зарема, раскинув руки, во весь дух мчалась вниз и — сумасшедшая! — улыбалась! Еще миг — и ей не удержаться на ногах, и быть беде, ведь вокруг камни, острые выступы скал... Можно разбиться насмерть!

— Держи! — хрипло закричал Мурат Таймуразу.

Но тот уже бежал ей навстречу, роняя на ходу ружье. Они столкнулись посреди склона, Таймураз не удержал ее в руках, и она заскользила на спине, сбив и его с ног, и лишь возле Мурата они застыли. Лицо друга побелело. Она смеялась, да так счастливо, словно ей было совершенно не больно, хотя руки и ноги ее покрылись ссадинами. Внезапно она оборвала смех, и руки ее затрепыхались у ног, натягивая платье на оголившиеся колени. Память Мурата схватила это мгновенье и запечатлела в себе навеки. Потом не раз вспоминались ему стройные белые ноги и бедра, оказавшиеся намного полнее, чем ему представлялось, когда он видел Зарему в платье. Она прикрыла ноги и прежним, знакомым Мурату злым взглядом посмотрела в его сторону, будто обвиняя в своем падении. Таймураз поднялся с земли, спокойно, чуть-чуть устало спросил:

— Пришел?

Улыбка исчезла с лица Заремы. Не помни Мурат, какое настроение несколько мгновений назад было у девушки, ему и в голову бы не пришло, что она счастлива. И он понял: Зарема злится потому, что с его приходом Таймуразу надо покидать ее. Но как им обойтись той пищей, что носит Мурат? Он и так уж чуть ли не похищает еду из кладовой, которая у них не очень богата. Это у Тотикоевых она полна. Но к ним же не заявишься и не скажешь Асланбеку, что его внуку нужна пища. Асланбек вел себя так, словно похищение дочери Дахцыко никак не касается Тотикоевых. Он часто повторял, что не верит в слухи, которыми недоброжелатели хотят очернить его внука. Таймураз не мог поступить так, не посоветовавшись с ним... С каждым днем ему труднее было отмалчиваться. Теперь все отсутствовавшие парни возвратились в аул. Не было лишь Таймураза. И упорнее стали поговаривать о том, что похитил Зарему Таймураз. Обратили внимание и на то, что Дахцыко избегает старца и здоровается весьма сдержанно. Приближался день, когда должно было состояться объяснение, после которого или начнется кровавая вражда, или приступят к переговорам по примирению, в успех которых Мурат не верил...

— Идем? — спросил Мурат друга.

— Да, да! — облегченно сказал Таймураз и не оглядываясь пошел по тропинке.

— Я тебя буду ждать, — бросила ему Зарема.

Он не ответил. Оглянувшись, Мурат увидел, что Зарема жадно смотрела им вслед, и, позови ее муж, она так же, как несколько минут назад, со всех ног бросилась бы следом за ним. Таймураз молча шел впереди и даже ускорил шаг, стараясь поскорее оказаться вне поля ее зрения. Когда они были по ту сторону скалы, Мурату показалось, что он видит силуэт девушки на горе, нависшей над пещерой. Но он засомневался — вряд ли взобраться ей на такую крутизну...

Глава 7

Прошло два месяца после свадьбы Ирбека. Таймураз не появился в ауле. Все стало ясно. Он и только он!.. Асланбек предполагал, почему Таймураз пошел на похищение. Заставив мужчин фамилии ползти на коленях к дому Дахцыко, Асланбек сам создал опасную ситуацию. Смыть позор нельзя иначе, как совершив возмездие. Но почему взял это на себя младший? Разве не было других? Или у них дух ослаб? На сей раз ему не удастся примириться с Дахцыко, если даже он приложит все свое умение, всю хитрость старого, опытного человека, на веку которого немало мудрых дел.

Скучая ли по Таймуразу или надеясь через его ближайшего друга понять, почему внук поступил так опрометчиво, Асланбек каждый день присылал за Муратом младшего из братьев Батырбека — Тузара. Вначале Мурат был насторожен, боясь, что ненароком обмолвится и выложит ему правду о похищении, но потом расслабился, потому что, во-первых, старец больше не настаивал, чтоб Гагаев признался в участии в горестном деле, а во-вторых, он убедился: общение с Муратом облегчало Асланбеку муки... Старец был в том возрасте, когда тянет на откровения и хочется поведать о самом сокровенном. Он признался Мурату, что страдает от того, что на старости лет получил от самого любимого внука такой жестокий удар. Он, гордившийся тем, что прожил свой век праведно, что не совершал поступков против совести, не мог простить Таймуразу, что из-за него на пороге смерти видит укоризненные и недоумевающие взгляды аульчан...

Почему он избрал для своих душевных излияний Мурата — он мог позвать любого своего внука — и тот внимал бы ему с открытым ртом и затаив дыхание, — загадка и для других, и для него самого. Может, оттого, что Асланбек был убежден: Таймураз совершил похищение не без участия Мурата. Впрочем, не исключено, что старец почувствовал в Мурате тоже страдающую душу...

Две раненые души потянулись друг к другу, и если не удалось излечить болезнь, то облегчение обоим все-таки принесли эти долгие встречи-беседы, встречи-исповеди.

— Я с восьми лет трудился. Пас овец. Не своих. Чужих. Батрачил у богатого Кайтмырзы. И рано познал, что такое несправедливость. Однажды ночью, когда на ущелье обрушился сильный ливень, оползень унес в пропасть отару овец, которых арендовал у хозяина чабан по имени Хазби. Он пытался спасти их, да и его самого бросило в расщелину скал. Едва спасли. Получив недобрую весть, хозяин поспешил в горы, да не один, а со своей красавицей дочерью Мартой...

Асланбек рассказывал так интересно, что каждый участник давней истории показался Мурату близким знакомым, точно он расстался с ним вчера...

... Опечаленные чабаны, сидя вокруг костра, тупо смотрели на огонь, над которым повис котел с кипящим варевом. На горной дороге показалась арба. Чабаны стоя встретили хозяина. Кайтмырза грузно сошел на землю, отыскал взглядом Хазби и сказал:

— Ты понимаешь, что тебе и двух жизней не хватит рассчитаться со мной? Ты обязан был каждый понедельник поставлять мне тридцать кругов сыра и бочонок масла, добавь сюда шерсть, что с каждой овцы должен был стричь по триста граммов в сезон. Договор мы заключили на пять лет. Представляешь, сколько ты задолжал шерсти, сыра, масла? А сама отара? Она ведь должна была увеличиться чуть ли не вдвое.

Каждое слово хозяина больно било не только по Хазби — оно отдавалось в душе каждого чабана.

— Я буду работать, — глухо сказал Хазби. — Я возвращу тебе долг.

— Э-э, легко сказать, — покачал головой Кайтмырза. — И дней и ночей не хватит...

Марта бродила неподалеку, стесняясь приблизиться к костру, Асланбек не сводил с нее глаз. Она быстро посмотрела в его сторону, взгляды их встретились, и он смутился.

— Что же мне делать? — беспомощно развел руками Хазби.

Ох как не хотелось Асланбеку возражать Кайтмырзе при Марте! Он пытался справиться со своим гневом, но это было выше его сил, и он воскликнул:

— Несправедливо же требовать у Хазби то, чего уже никогда не даст погибшая отара! Имей совесть, хозяин!

— Но я тоже не хочу терпеть убытки, — возразил Кайтмырза. — Всевышний не восполнит мне эти потери. Значит, должен Хазби. Случись это с тобой — и с тебя потребую. И получу, не сомневайся. Сполна!

— Все, хозяин, у тебя продумано. Выходит, и гибель отары тебе не во вред.

— Не серди хозяина — тебе же хуже будет, — промолвил кто-то из чабанов.

— Хуже?! — закричал Асланбек. — Да разве может быть хуже, чем сейчас Хазби? Кайтмырза желает на всю жизнь закабалить его, всю кровь его выпить, — он вскочил на ноги, взмахнул рукой: — А мы не дадим! Не унывай, Хазби! Я одиннадцать лет работаю на тебя, Кайтмырза, так? Посчитай, сколько уже моих овец в твоей отаре...

— Знаю, — ровным бесстрастным голосом ответил хозяин.

— Так вот, все они пойдут в уплату твоего долга, Хазби!

— Что ты, Асланбек! — испугался Хазби. — Ты и сам беден.

— Беден, — с сожалением признал Асланбек. — Мои овцы и двадцатой доли твоего долга не покроют. Но все-таки помощь. Мы ведь тоже ЛЮДИ! И мы всего лишь ЛЮДИ! Никто не знает, что ждет нас завтра. Почему бы тебе, хозяин, на миг не представить себя на нашем месте?

— Не могу, — покачал головой Кайтмырза. — Ни себя не могу представить на твоем месте, ни тебя — на своем.

— Думаешь, мы вечно будем батраками? — взревел оскорбленный Асланбек. — Увидишь — и я стану человеком!

— Не станешь, — возразил Кайтмырза. — Делая такие подарки, никогда не вырвешься из нужды.

— Вырвусь! — искоса посмотрел на Марту Тотикоев.

От Кайтмырзы не ускользнул его взгляд. Он усмехнулся.

— Может, ты мечтаешь и породниться со мной? Заметил: поглядываешь на мою дочь. Не смело ли?

— А что? — смутился Асланбек и, негодуя на себя за слабость, гордо поднял голову: — Разве я меньше тебя тружусь? Или хуже сижу на коне?

Хозяин искренне засмеялся:

— В ловкости, силе и джигитовке я с тобой соревноваться не намерен. И в танцах тоже. Но и ты не берись тягаться со мной в том, в чем я силен, — в богатстве, — и сурово спросил: — Что ты можешь дать моей дочери? Что у тебя есть?

— Многое! Такой крыши, как у меня, ни у кого в мире нет. Вот она, — поднял вверх руки Асланбек. — Заоблачное небо! Постель у меня самая мягкая — земля-матушка. Перина — трава альпийских лугов.

— Во как богат! — притворно ахнул хозяин. — Вот что он предлагает тебе, Марта. Пойдешь за него?

Девушка встретилась взглядом с растерявшимся от такой прямоты хозяина Асланбеком.

— Пойду, — неожиданно вырвалось у нее.

— Что?! — ошалел Кайтмырза — игра, к его удивлению, оказалась серьезной. — Ты пойдешь за этого голодранца?! — он покосился взглядом на оживившихся чабанов и убедился, что назад хода нет. — Ну что ж, присылай сватов, Асланбек. Но знай: и калым я потребую под стать заоблачному небу и земле-матушке. Не обессудь. Тот, кто так высоко держит голову, не должен скупиться на калым... Так ждать сватов?

— Пришлю, — твердо пообещал Асланбек.

— И они примут мои условия?

Асланбек посмотрел на покрасневшую девушку и перестал колебаться.

— Примут все твои условия, Кайтмырза, — и обратился к девушке: — У твоего отца не разбогатеть. Я поеду в долину на заработки.

Не постеснялась присутствия отца, кивнула Марта...

... В день возвращения Асланбека из дальних краев домой на его беду в ауле была свадьба. В разгаре была джигитовка, когда на дороге показался Асланбек. Позабыв о джигите, который то поднимал на скаку с земли шапку, то соскакивал с мчавшегося коня и опять влетал в седло, то пролезал под его животом, — оторвавшись от этого захватывающего зрелища, гости выжидающе уставились на приближавшегося горца. Асланбек опустил чемоданы на землю и поздоровался с аульчанами — спокойно и с достоинством. Кайтмырза, прищурившись, окинул оценивающим взглядом чемоданы и сказал:

— Долго же ты отсутствовал, Асланбек.

— Долго, — согласился жених.

— Расскажи нам, что видел, чем занимался, — осторожно прощупывал его Кайтмырза.

— Долго рассказывать. Время ли? — Асланбек показал на дожидавшихся своей очереди продемонстрировать сноровку джигитов.

— Ничего, и им полезно послушать, — оборвал его Кайтмырза. — Сообщи всем, поравнялся ли ты со мной достатком?

Тихо стало на площадке. Теперь уже все с напряженным интересом поглядывали на чемоданы. Горец посмотрел прямо в лицо Кайтмырзе.

— Если говорить о богатстве, то... нет, не разбогател я, — он потыкал ногой чемоданы. — Все, что здесь находится, и двух твоих быков не стоит...

Вздох разочарования пронесся по толпе. Кайтмырза довольно засмеялся, вытерев глаза рукавом черкески, притворно вздохнул:

— Бедняжка дочь сиднем дома сидит, дожидаясь жениха. Даже на джигитовку не пришла. Как она будет разочарована! — и назидательно произнес: — Убедился: сказать легко — сделать трудно.

Увлеченные разговором люди не заметили бежавшую со всех ног к площадке Марту.

— И что теперь, Асланбек? Будешь проситься ко мне в батраки?

— Придется так, — покорно согласился Асланбек.

— Но солидно ли будет бывшего жениха дочери брать батраком? Не осудит ли народ? — лениво размышлял вслух Кайтмырза и презрительно бросил: — А говорил, что вы тоже люди.

И тут раздался отчаянный крик Марты:

— Отец! — запыхавшаяся от бега, она упала на колени, обхватила голову руками и зарыдала взахлеб.

— Дочь, ты позоришь меня, — гневно закричал Кайтмырза. — Встань!

Марта подняла голову, прижав руки к груди, умоляюще простонала:

— Но я люблю его!

Не слова вырвались из ее груди — боль ее, многолетние ожидания, несбывшиеся мечты. Аульчане не только не осудили ее за несдержанность, они встали на ее сторону. В толпе раздались возгласы:

— Она ждала Асланбека шесть лет!

— Нельзя им врозь, Кайтмырза!

— Он работящий человек. И джигит что надо!

Из толпы выскочил пожилой чабан, закричал:

— Кайтмырза, говоря, что не все люди, ты бросаешь камень в каждого из нас. Но и чабаны — люди. А Асланбек — лучший из нас! Дайте ему коня, и приз по джигитовке будет за ним! Почему, хозяин, стоишь на пути дочери и Асланбека?

— Не твое дело, холоп! — отмахнулся от него Кайтмырза. — Я поступаю по обычаю. Я не выгнал сватов Асланбека. Но он не может внести калым. Кому нужны эти ящики? — кивнул он на чемоданы.

— Горцы! Сельчане! Давайте поможем Асланбеку внести калым! — закричал молодой чабан. — Помните, как он помог Хазби? Теперь Асланбек в беде. Не горюй, друг! Я отдаю десять овец!

— И я столько же! — подал голос еще один горец.

— А я бычка!

— Никто не останется в стороне!

Горцы в рваных черкесках, чувяках, в видавших виды шапках обнимали Асланбека, подбадривали Марту... Взволнованный до слез, Асланбек поднял обе руки:

— Спасибо, люди, но смогу ли я возвратить вам долг?

Пожилой чабан притронулся к плечу жениха:

— Сможешь — отдашь, не сможешь — обижаться не будем.

Толпа одобрительно закричала. Асланбек прижал ладони к лицу, чтоб скрыть слезы. Горцы озадаченно умолкли. Асланбек поднял лицо, проникновенно сказал:

— Люди! Я должник ваш!

— Ты человек! — закричал на всю площадь Хазби...

— Пока была жива Марта, я был тверд в своей клятве — жил для людей. Потом болезнь унесла жену. Я по-прежнему слыл справедливым и честным человеком... Но вот теперь... К концу жизни... — Асланбеку было невмоготу признаться в этом. — К концу жизни стал хитрить я. Нет, в просьбах людям я никогда не отказывал, но в ответ высказываю свои просьбы. И получается: люди за мою доброту рассчитываются. Я понимаю, что веду себя неправильно, страдаю от этого, но поступать по-другому уже не могу. И выходит, Мурат, что я по-прежнему должник у людей...

— И мне хочется каяться и биться головой о скалу... Точно укоряют горцы меня, обвиняют в том, что недостоин я быть среди них...

— Ага! — оживился Асланбек, словно давно ждал подобного признания Мурата. — Значит, и тебя проняло!.. А иначе и не могло быть. У всех, у всех это заложено в крови. Спроси у любой матери, из какого бы племени она ни происходила, какая бы кожа: белая, желтая или черная — у нее ни была, все равно, из богатой она или бедной семьи, — спроси, с плачем ли ее ребенок появился на этот свет, — каждая скажет: да. Каждый человек криком и слезами возвещает миру о своем рождении. — Асланбек пристально посмотрел на Мурата: — Думаешь, это случайно? Не-ет... У природы все продумано: что бы ни свершилось, какое бы явление ни произошло, — присмотрись и, если ты проницателен, найдешь и причины, и последствия... Да, да, не спорь и не сомневайся. Природа все предусмотрела... А человек плачем встречает этот мир потому, что рождается он... должником...

— Но как этот долг можно отплатить? — вздохнул Мурат. — Как?..

— В этом-то и дело, что никто не знает, как, — печально произнес Асланбек. — Хочешь поступить праведно, как нарты, сея вокруг справедливость, но часто твои шаги оборачиваются к одним добром, а к другим — злом... Неспроста, ох неспроста наши предки придумали поговорку: садись так, чтоб никто не сказал тебе «подвинься»... Не всем она нравится. Особенно тем, кто любит чужое прихватить да других обойти. Но я тебе скажу: первый, кто произнес ее, был очень мудрым человеком. Очень!.. Он понимал: чтоб отдать долг предкам, родителям, фамилии, племени, народу, что тебя родили, вообще человечеству, надо перво-наперво уметь найти свое место среди людей...

Мурат потрясенно не сводил глаз со старца. Уважаемый, почтенный Асланбек и не представлял, как важно было то, что Мурат услышал от него, услышал тогда, когда ему было так тяжко... Должник у людей... Может, это и есть то заколдованное слово, которое подскажет, когда и как надо поступать?

... Горцы недоумевали, чего это понадобилось у Гагаевых русскому каменщику и Мамсыру. На сей раз каменщик был в темной рубашке и сапогах. Дзамболат спустился с лесов, повел рукой, приглашая гостей к костру, возле которого на камнях установлена широкая доска, служащая вместо стола. Но русского тянуло к стене. Он осмотрел ее, потрогал, поковырял пальцем землю, которой были замазаны щели между камнями. Упершись руками о стену, каменщик шутливо спросил:

— Не жаль будет, коли завалю?

— Кому нужен дом, чья стена от одного напора завалится? — пожал плечами Дзамболат.

Каменщик приналег всем телом, но стена устояла.

— Ничего! — рассмеялся русский и полез на леса, жестом попросив Дзамболата показать, как он кладет стену.

Горец неторопливо засучил рукава черкески. Урузмаг подал ему камень. Дзамболат повертел его в руках, приладил к стене... Каменщик попытался сдвинуть его с места...

— Ловко! — воскликнул он и попросил: — Дай попробую, — долго прилаживал булыжник к стене, закончив, глянул вопросительно на Дзамболата, тот с сомнением покачал головой, слегка нажал на камень, и он пополз вдоль стены.

— Ишь ты! — усмехнулся русский и, обратив внимание, что Тембол сыплет из мешка в расщелины землю, удивился. — А почему не глиной замазываете? Вон ее сколько у реки!

— Нельзя, — покачал головой Дзамболат. — Камень скользит по глине, а к земле прикипает...

Потом они сидели у костра, и Дзамболат наконец высказал свою просьбу.

— Слышал я, русские — мастера возводить печи. Дыма в кухне нет, а огонь сильный и тепло в доме. Не сделаешь ли нам?

Каменщик показал на еду, разложенную перед ним, ответил:

— Человеку, который последний кусок мяса ставит перед гостем, как отказать? Сделает тебе печь Кирилл.

— Кто это Кирилл? — уточнил Дзамболат.

— Я, — стукнул себя по груди каменщик. — Закончу дом — приду к тебе...

***

Мурат понимал, что Таймураз с нетерпением ждет, когда он заговорит о делах в ауле. Но рассказывать о невеселой ситуации не хотелось. Однажды поздно вечером, когда они возвращались с охоты, Таймураз неожиданно поинтересовался:

— Скажи, как там Мадина?

— Мадина? — не сразу сообразил что отвечать Мурат. — Мелькает там среди девушек... А что?

— И долго я буду здесь торчать?! — будто это зависело от Мурата, воскликнул похититель.

— Ты спрашиваешь меня? — удивился Мурат. — А не лучше задать этот вопрос Дахцыко?

Таймураз поморщился:

— Мне нет дела до него. Меня больше волнует, что скажет Асланбек.

— И этого не могу тебе сказать, — перепрыгивая через расщелину в скале, прокричал Мурат.

— Выжду еще несколько дней, а потом спущусь в аул, — объявил Таймураз.

— Тебя там ждут, — кивнул Мурат. — Очень ждут. Просто жаждут увидеть.

— Ты смеешься, а мне несладко, — тихо признался Таймураз, когда они были уже возле родника.

— Чего тут плохого? — нахмурился Мурат. — Не один торчишь. С красавицей. И не голоден.

Таймураз помедлил, точно раздумывая, стоит ли говорить, и, решив, что стоит, спросил:

— Ты серьезно думаешь, что мне хорошо?

— Ты этого добивался.

— Я другую похищал, — вдруг зло сказал Таймураз.

— А эта чем плоха? — с ненавистью посмотрел на него Мурат.

Таймураз, глядя себе под ноги, тоскливо произнес:

— Все думаю... Нет, ничего плохого не могу сказать про нее. Она хорошая, а мне, Мурат, плохо... Представляешь?! Как за малым ходит за мной. Лучший кусок мне. Каждое желание мое угадывает. Для нее я... — он поискал слово, а потом пристально посмотрел на Мурата, — бог! Вначале забавляло, даже радовало... Теперь стало тяжело. Почему? Сам не знаю. Но не могу ее взгляд встречать. Он у нее знаешь какой? Отвернусь — на спине чувствую. Душа перед нею — как дно горного родника: каждая песчинка видна. Совесть давит! Я сам на себя не похож. Робеть начал. Мне и крикнуть охота, и глазом сверкнуть, и обидеть, и приласкать! А она от одного слова умереть может... — и он неожиданно закричал, хлопнув о землю трофей — тетерева: — Пусть молится, но не делает из меня бога!

— А ты скажи ей это, она и перестанет видеть в тебе бога, — насмешливо произнес Мурат. — Тебя любят, а тебе не нравится... Не понимаю...

— Я не хочу быть другим. Я такой, каким меня мать родила.

— Теперь понимаю, — перестал усмехаться Мурат. — У нее внутри солнце, а твой покровитель — черная бурка. Она добром тебя окутывает, а ты в темноту лезешь, злость свою прячешь.

— Не злой я. Суровый. Нежиться не желаю. Ни перед кем не буду скрывать, какой я, что у меня кроется внутри.

— От гордости все это, — решил Мурат.

— Ну и что? — вскипел Таймураз. — Гордый я. Таким родился, таким и умру. И ни перед кем не склонюсь! И судьбе не позволю шутить с собой!

— О судьбе заговорил? — встрепенулся Мурат. — Что ты задумал?

Таймураз вдруг остыл, покорно поднял с земли тетерева:

— Пойдем, ждет она...

***

... Таймураз дожидался друга далеко от пещеры, у входа в лес. Зря он так рисковал, ведь Дахцыко усиленно ищет его убежище. Упреки замерли на губах Мурата: Таймураз был какой-то чудной и напряженно о чем-то думал.

— Что с тобой творится, Таймураз?

— Может, мне в долину податься? — тоскливо произнес похититель.

У Мурата перехватило дыхание: неужто они посмеют отправиться на чужбину?

— В долину — далеко, — засомневался Мурат и, представив себе, что он больше никогда не увидит Зарему, с трепетом спросил: — И она согласна?

— Она?! — Таймураз посмотрел на него долгим, невидящим взглядом и неожиданно признался: — Я — как тур, которого охотники загнали к краю обрыва: у него одна дорога — в пропасть!

— Опять тебя мучает ее светлая душа, — усмехнулся Мурат.

— Зря ты так... — с болью сказал Таймураз и твердо, как окончательно решенное, добавил: — Уйду я...

— Куда?

— От нее, — пояснил Таймураз и отвернулся от друга.

Все в Мурате похолодело. Нет, Таймураз с ума сошел! О чем он говорит? Уйти от Заремы? Разве можно уйти от той, которую выкрал с риском для жизни? С которой живешь, как муж с женой?! Он бредит...

— Ты что-то не то говоришь, — сказал Мурат.

— Не могу я! — закричал на него Таймураз. — Пойми — не могу! И в конце концов, я не ее похищал!

— Что ж, теперь Мадину в бурку? — сердито спросил Мурат.

— Не зверь я, — обрезал, кольнув его злыми потемневшими глазами, Таймураз и упрямо повторил: — Но здесь не останусь!

— Возьмешь с собой Зарему, — выставил условие Мурат.

— Ты не желаешь понять меня! — закричал Таймураз.

Мурат пытался понять друга, но как влезть в его шкуру! Разве нет на свете совести? Почему не трогает его судьба девушки, которая по его вине оказалась в этой пещере? Он хочет оставить ее на произвол судьбы? Как же ей жить дальше? Возвратиться домой?! Опозоренную, да еще брошенную, Дахцыко ни за что не примет... У нее никогда не будет жениха. Она не виновата, что Таймураз ее похитил. Теперь ее судьба навеки связана с его жизнью, и он не смеет думать о будущем без нее!

— Ты не бросишь Зарему! — эта фраза прозвучала неожиданно не только для Таймураза, но и для самого Мурата.

У Таймураза сузились глаза до щелочек, вот-вот вспыхнет пламень гнева, который не усмирить без кровавого побоища. Мурат сжался, готовый дать отпор. Они стояли друг против друга, каждый чувствуя свою правоту, и достаточно было малейшего неосторожного жеста, чтобы они бросились в драку... И тут руки Таймураза безвольно повисли вдоль тела. Лицо помертвело... И эта перемена вызвала у Мурата неожиданную жалость... Он страдал и за нее, и за него. Где же выход?

— Погибнет она, — мягко сказал Мурат.

— Ты жалеешь ее?! — сжал пальцы в кулаки Таймураз. — А меня не жалеешь?! Гибну я! Не могу я всю жизнь быть рядом с ней! Не могу! Одна у меня жизнь, одна!..

— И у нее одна.

— О своей пусть позаботится сама! — оборвал друга Таймураз. — А я уеду. Уеду далеко!

— А ей куда, ей, опозоренной и слабой?!

— Отведешь в дом отца, — попросил Таймураз.

— Твоего? — удивился Мурат.

— Ее отца, — поморщился Таймураз.

— Не примет! — отмахнулся Мурат.

— Простит, — стал успокаивать его Таймураз. — Она рассказывает, что он ее любит.

— Честь фамилии дороже любви, — возразил Мурат.

— Так будет лучше и для нее, и для меня, — настаивал Таймураз.

— Не ври! — закричал Мурат. — Не о ней — о себе думаешь!

Таймураз отвернулся от него, сел на камень.

— Готовил засаду, а сам угодил, — вслух подумал Мурат.

— Обвиняешь, что я о ней не думаю? Врешь! Я о ней думаю! — глухо заявил Таймураз и закричал в отчаянии. — Не проси меня, Мурат, все рассказывать! Поверь: не могу с ней! И ей лучше будет, Мурат! Ведь я убегу и никогда не возвращусь сюда! Никогда она не увидит меня, не услышит ничего обо мне! Забудет, что был я! — он закрыл глаза и прижал кулак ко лбу.

— Тебе не ее жаль, — покачал головой Мурат... Он искренне недоумевал, как это можно не любить такую девушку...

Зарема встретила их у ручья. Вскочила, бросилась к Таймуразу, но в последний момент застыдилась Мурата, замялась. Теперь ее взгляд, которым она окидывала Гагаева, не был таким жестким. Она убедилась, что он им помогает, и это постепенно смирило с его частыми посещениями...

— Я приготовила еду, — сказала она весело. — Пойдемте.

— Ты опять не ела без меня? — строго спросил Таймураз.

— Не лезет в рот кусок, — искренне заявила она. — А я и не голодна. И разве нам неизвестно, что жена не должна раньше мужа к еде прикасаться?..

Жена?! Таймураз взглядом поискал сочувствия у друга, как бы сказав ему:

видишь, как с ней трудно! Простые вещи сложными становятся...

***

Таймураз прощался с Заремой. Но она не подозревала о разлуке. Мурату было не по себе и там, в пещере, и здесь, на скале, что повисла над долиной. Зарема весело шутила даже с ним, чего раньше не бывало. Но, видимо, есть предчувствие у человека!.. Когда горцы взяли свои ружья и направились к роднику, откуда вела тропинка к лесистой горе, Зарема вдруг увязалась за ними. Она собиралась провожать их до самого леса. Таймураз не разрешил ей. Тогда горянка обратилась к Мурату, который упорно прятал глаза, и предупредила его:

— Не увлекай Таймураза в горы. Первую дичь подобьете — и домой. Нам хватит! Не обязательно каждый раз стремиться притащить тура. Они лазают по скалам, да таким, что можно и сорваться.

Таймураз поспешно отвернулся и побежал по тропинке.

— Жду! — кричала она вслед. — Я не стану ужинать без вас! — ее постоянная угроза.

— Береги себя! — кричала она.

А Таймураз бежал, рискуя сломать себе шею на крутом спуске, но ему надо было поскорее уйти от этого крика. Он бил их нещадно обоих. Ведь хурджин, что Таймураз перекидывает через плечо, приготовлен в дорогу Муратом и им же, чтобы не вызвать подозрений у Заремы, тайно оставлен у ручья. Таймураз опять был прежним: нетерпеливым, гордым, сильным, деятельным...

Мурат вспомнил и произнес, делая последнюю попытку отговорить друга:

— Как молоденькое деревце она: все ей страшно — и порыв ветра, и поток ливня, и обрушившийся камень... Твое бегство надломит ее. Она же любит тебя, Таймураз!

Он повернулся к нему, торопливо заявил:

— И об этом я думал. И я не хочу, чтобы она знала, что сбежал я. Не хочу, чтобы страдала от мысли, будто не хотел ее. Правда ее убьет. Ты же мне поможешь, Мурат? Мы от нее ушли с тобой на охоту, так? Потом ты один возвратишься и скажешь, что я сорвался в обрыв и река унесла меня. Всем так скажешь!

Ему казалось, он это здорово придумал: и своего добьется, и Зареме будет лучше. Мурат невольно поддался самообману, но через минуту уже сердился и на самого себя, и на друга, зло выговаривая ему:

— «Сердечный» ты: прежде чем барану горло перерезать, делаешь ему последнюю милость — соль на язык кладешь!

— Осуждаешь! — оскорбился Таймураз и решительно заявил: — Я могу и в обрыв. На глазах у тебя. И врать тебе не придется. Хочешь, сейчас брошусь? — в нем билась прежняя горячность и отчаянность. — Но к ней не возвращусь!

Он и в самом деле был готов сейчас у друга на глазах броситься в пропасть. И не подумает ни о Зареме, ни о родных и близких, не подумает, что будет с Муратом, свидетелем его гибели, и как ему дальше жить с таким грузом на душе.

— Или ты мне поможешь, или я поступлю так, как сказал; и пусть моя смерть будет на твоей совести, Мурат. Вот так!

Уже прощаясь, Таймураз сказал:

— Захочешь увидеть меня, обращайся к сестрам Вике и Наташе, что в Ардоне, или к балкарцу Абуку — его все в Чегеме знают...

После того как Мурат проводил друга в дорогу, он долго тревожно блуждал по горам, не решаясь возвратиться к пещере и объясниться с Заремой. Мысли его метались от Таймураза к Зареме.

Мурат предполагая, что будет тяжело. Но если бы он знал, как ему станет невыносимо трудно! Наконец, больше медлить было нельзя. Еще издали он увидел Зарему, стоявшую на скале. Появление Мурата одного встревожило женщину; поглядывая вдаль, она ждала, что Таймураз вот-вот появится.

Едва Мурат, волнуясь, произнес заранее приготовленную фразу о том, что людям надо быть мужественными, что жизнь полна горечи и страданий, как она метнулась к нему, посмотрела снизу в лицо и вдруг ничком, точно получила сильный удар по голове, свалилась ему под ноги. Он растерялся от неожиданности. Но все же подхватил ее, показавшуюся совсем невесомой, на руки и понес к роднику. Дрожащими пальцами, расстегнув ворот платья, украденного Тотырбеком для нее у своей сестры, Мурат набирал ладонями воду из родника и брызгал ей в лицо. Он молил Бога, чтобы она скорее пришла в себя, и одновременно боялся предстоящего объяснения. Когда она открыла глаза и обрела силу что-то понимать, не дав ему и слова вымолвить, сказала твердо:

— Он жив!

Мурат, глядя на эти расширившиеся в ужасе глаза, едва не выдал тайну. Он отрицательно покачал головой. Еле слышно сказал:

— Он упал в пропасть...

Зарема приподнялась с земли, убежденно заявила:

— Он не мог умереть! Он не разбился! Он лежит там, внизу, на дне ущелья!

— Я спускался... Там нет... Унесла река.

— Нет! — засмеялась она. — Нет! Скорее! Нам надо скорее туда! Веди меня к пропасти. Нет, нет, не спорь — я знаю: он лежит там беспомощный! — она заторопилась. — Он ждет меня! Пойдем!

— Туда тебе не спуститься! Там глубоко... До реки целый километр, — в отчаянье он крикнул: — Он разбился, несчастный, он утонул.

Она задрожала от негодования:

— Ты ничего не знаешь! НИЧЕГО! ОН ЖИВ! Он ждет меня. ЖДЕТ!

Это было какое-то безумие. Она ничего не хотела слушать. И он повел ее к пропасти, которая была такой крутизны и глубины, что спуститься в нее было все равно что броситься вниз головой. Но Зарема рвалась вниз. Она твердила, что Таймураз жив, что надо обязательно отыскать его, что она твердо знает — он не погиб, потому что он не мог разбиться, он не мог умереть, когда она жива.

— О-о, почему я не пошла с тобой, мой милый Таймураз?! — рыдала она. Потом она умолкла, стала очень тихой, вдруг попросила Мурата извинить ее. Он было вздохнул с облегчением, но она тут же стала умолять его помочь ей спуститься к реке.

— Я должна быть там, — твердила она. — Должна быть там.

Мурат неотступно следовал за Заремой, боясь, что она с отчаяния прыгнет вниз. Горянка что-то кричала реке, она взывала к небу, она умоляла Всевышнего.

— Или возьми меня! — требовала она. — Возьми к нему! Я не хочу жить без него!

Мурат стал уговаривать ее возвратиться в пещеру. Но она отказывалась. День вот-вот должен был уступить ночи. До аула им идти да идти... Мурат настаивал, и тогда Зарема направила свой гнев на него.

— Ты! — бросила она ему в лицо свою боль. — Ты его лучший друг, а не спас его! Не спас!

— Ты не должна так говорить, — рассердился от несправедливого обвинения Мурат. — Я его пробовал ост... — в гневе он чуть было не проговорился. — Пытался спасти его!

— Ты и сейчас убегаешь от него! — кричала она, обличая его в бездействии. — Скрываешься! Почему ты не прыгнешь в воду? Почему не нырнешь и не вытащишь его оттуда? Если бы ты оказался там, мой Таймураз вытащил бы тебя! Он не дал бы тебе погибнуть! Он не трус!

Мурат был готов прыгнуть в реку, но что ему там искать?! Он не вынырнул бы из этого грозного потока, бросающего камни на утесы. Что щепка против этих огромных волн и свирепого течения?

— Нам надо возвращаться, — потребовал он. — Понимаешь? Ночью здесь нельзя оставаться. Это прибежище шакалов и медведей.

— Ну и пусть! — закричала Зарема, и голос ее перекрыл шум реки. — Пусть разорвут меня! Я не хочу жить!

— Тебе надо жить! Надо! — закричал Мурат. — Ты еще молода! Ты красива! Ты не останешься одна!

— Эй, Таймураз! — в отчаянии стала рвать на себе волосы Зарема. — Слышал бы ты, что говорит твой друг! — Она вдруг обернулась к Мурату и тихо, но так, чтобы он слышал сквозь шум потока, заявила: — Я ему жена! Я ЖЕНА ТАЙМУРАЗУ!

— Что ты говоришь?! Свадьбы не было...

— Все равно! Я ему ЖЕНА! — твердила Зарема.

— Ты еще будешь женой, — стал успокаивать ее Мурат. — Ты не останешься одна.

— Нет! Не смей так говорить! — она опять обратилась к потоку. — Я жена твоя, Таймураз, а ты оставил меня! Почему?! Как ты смел оставить меня?! Возьми к себе!

— Найдется джигит, и он возьмет тебя в жены, — убеждал ее Мурат.

— Я не хочу в жены! Не хочу! — отбивалась она от этой мысли. — Я люблю Таймураза! Я его жена!

Мурат стал терять терпение. Он взывал к ее сознанию, но она ничего не хотела понимать.

— Я отведу тебя домой, — заявил он.

— Домой?! — удивилась она. — Куда?! У меня нет дома!

— Здесь ты не можешь оставаться, — сказал он. — Я отведу тебя к твоему отцу, к Дахцыко.

— Нет! — отдернула она свою руку. — Я никуда не пойду. Я жена Таймураза. Я буду всегда его. Только его! — вдруг она умолкла и посмотрела на Мурата осмысленно и спокойно. — Я дам ему... сына.

— Сына?! — произнес потрясенный Мурат.

— Да, сына! — сказала она и тряхнула косами.

— Он знал?! — закричал теперь уже Мурат.

И тут Зарема заплакала, зарыдала в голос:

— Он не знал. Не знал — и погиб, несчастный. О находящийся на облаках! — закричала она, гневно взирая на небо, которое отсюда было видно узкой полоской, отчего оно казалось еще дальше и недоступнее. — Что ты натворил?! Если дал счастье, почему тут же отнял его? Или злой ты?! За что покарал нас? За что?! Молчишь? Значит, злой ты! Злой! — и вдруг опомнилась, испугалась, упала на колени, запричитала: — О прости, прости несчастную женщину, Всесильный! Дай мне последнюю милость, Боже! Дай сына мне! Сына, — и опять вскочила на ноги, потребовала: — Сына! Ты не смеешь не дать! Не для себя прошу. Для Таймураза! Я назову его Таймуразом. Он станет большим, он будет похож на него! И все будут говорить: вон идет Таймураз, лучший джигит ущелья! Он будет таким, Таймураз, я тебе это обещаю! — она вытерла слезы и заявила сама себе: — Я не умру. Я не погублю твой род, Таймураз! — и, вспомнив о Мурате, повернулась к нему. — Ты хочешь меня отвести в аул? Хорошо. Я согласна. Веди меня домой. В хадзар Таймураза.

Мурат опешил. Что она говорит? Разве это возможно?

— Послушай, Зарема, — сказал он несмело. — Ты же... Как же к Асланбеку? Обычаи...

— Я Таймуразу ЖЕНА, — сказала она убежденно, удивляясь, как это он не понимает. — Жена я. Он погиб, теперь я должна возвратиться под ту крышу, где он жил...

— Не примут, — вслух подумал Мурат.

— Я жена Таймуразу! — закричала она. — Перед Богом!

Потом, когда они были на полпути к пещере, она, отдышавшись после карабканья на очередной утес, сказала:

— А не примут — возвращусь в свою пещеру и буду здесь жить...

Нет, она оказалась отчаяннее, чем предполагал Мурат. Или она и в самом деле убеждена, что ее примут в доме Тотикоевых?!

Глава 8

Солнце скрылось за громадой гор. Приближалась ночь, загоняя домой всех, кто находился за пределами аула. Переговаривались через забор соседки. Старики на нихасе заканчивали свои немудреные беседы. Детвора бегала шумной ватагой. И вдруг все замерли. Точно страшная весть передалась от дома к дому, парализовав весь аул. Никто и слова не вымолвил. Все застывшим взглядом уставились в сторону гор.

На нихасе востроглазый Хамат первым заметил эту одинокую фигуру, направлявшуюся к аулу. Ее невозможно было не узнать, эту быстроногую, с повадками мальчишки девчонку. Ее столько времени безуспешно искали, даже в Кабарду гонцов посылали, а она сама явилась. Сейчас она не была похожа на белоснежное облако, что так беззаботно носилось по горам и аульской улице несколько месяцев назад. Старики удивленно вперили взгляд туда же, откуда не мог отвести своих глаз Хамат, и сами замерли.

Зарема шла, не глядя по сторонам. Босые ноги ее мелькали под длинным темным платьем. Сима узнала свое платье и даже вскрикнула, но тут же умолкла. Выдай она, что платье ее, — и брат окажется на грани гибели, потому что больше никакого доказательства не понадобится для обвинения его в участии в похищении Заремы. Казалось, она не замечала, какими напряженными взглядами провожали ее аульчане. И дети, эти вечно беспокойные существа, прониклись озабоченностью старших, умолкли, уставившись на Зарему.

Со всего аула просматривается эта дорога, что нависает над нихасом, сбегая к единственной улице аула неширокой колеей. А Зарема шла — позор! — с непокрытой головой, босая, шла одна, заставив Мурата задержаться возле леса, так как чувствовала, чего ему будет стоить их совместный приход в Хохкау. Она была тверда в своем намерении одной преодолеть этот километр позора, стыда и гнева. И теперь она с тощим узелком, в котором угадывалась кастрюля да тихо позванивали две ложки, шла навстречу своей судьбе.

Увидел ее и Дахцыко. Увидел — и побледнел. Он стоял во дворе своего дома и не мог ничего предпринять. Он вынужден был стоять и ждать. Ему бы уйти в дом, чтобы никто не мог видеть, как он встретит опозоренную дочь. Ему бы схватиться за ружье, чтобы все были свидетелями, как горец смывает позор кровью. Но он не мог сдвинуться с места: ноги перестали ему подчиняться, и удивительно еще, как они его держали, не подкосились.

Мадина сдавленно вскрикнула, бросилась было навстречу сестренке, но, увидев свирепый взгляд отца, застыла на месте. Дунетхан с ужасом наблюдала грозный блеск глаз мужа, его побелевшие от напряжения пальцы, которыми он вцепился в рукоятку кинжала. Незаметно для себя она приблизилась к нему, чтобы успеть вовремя прийти на помощь дочери, если вдруг ей будет грозить опасность...

Дочь с каждой секундой была все ближе и ближе. Она не остановилась возле нихаса. Она даже не посмотрела в сторону стариков. Казалось, что нихаса вообще не существовало, что он был пуст, что не было этих вытянувшихся лиц горцев. Она шла с уверенностью человека, которому ничего не грозит, у которого все опасности остались позади, за спиной. Но народ хорошо знал, что в таких случаях бывает с похищенными. Они не должны возвращаться под родной кров. Там их никто не ждет. Там им делать нечего. Похищение девушки приносит семье осетина бесчестье.

Зачем же возвращается домой эта запятнанная и несчастная? Почему весть о ее смерти не прибежала вчерашней ночью, чтобы дать повод ему, Дахцыко, мстить своим обидчикам, кровью смыть позор фамилии? Кто имеет право становиться у него на пути?! Он сделает то, что положено горцу, оберегающему свою честь пуще жизни...

Она прошла мимо нихаса, и теперь ее фигурка мелькала на единственной улице аула. Из-за заборов, со дворов, из окон, с плоских крыш хадзаров на нее смотрели люди. Детвора расступилась, пропуская ее. А она никого не видела, не замечала удивленных, испуганных, жалостливых и негодующих лиц. Она спешила, ей надо было скорее попасть в свой дом...

Теперь никто не сводил глаз с Дахцыко, замершего посреди двора с рукой, зажавшей рукоятку кинжала на поясе. Все ждали той минуты, когда она войдет в калитку и окажется лицом к лицу с отцом. Все знали, что последует, и эта минута приближалась... Вот Зарема уже у угла дома. Вот она вплотную приблизилась к воротам... Еще один шаг — и отец и дочь окажутся прямо друг против друга. Дахцыко непроизвольно подался вперед, ожидая появления дочери в калитке...

Но что это?! Не заблудилась ли дочь Дахцыко? Она прошла мимо калитки дома, где родилась! Или она хочет войти в ворота? Она прошла и мимо них?! Можно было побожиться, что она даже не бросила взгляда в сторону дома, будто во дворе его не стояли отец, мать, сестра... Не посмотреть на отца, измученного тревогами этих месяцев, прошедших со дня ее похищения! Не поглядеть в глаза матери! Не обнять сестру и не поплакать у нее на груди! Надо не иметь сердца, чтобы вот так пройти мимо родного очага. Собака взвизгнула, узнав ее, и тут же оборвала взахлеб свою радость: Зарема и на нее не оглянулась... Будто она не имела никакого отношения к этому хадзару...

Но куда спешит эта обесчещенная? Если не в родном доме, то где же еще она может найти себе пристанище?! Все видели, как вздрогнул Дахцыко, как сузились его глаза в рвущемся наружу гневе. Все слышали его выкрик, когда Дунетхан бросилась было к воротам:

— Куда?!

Это грозное «куда?!» относилось к Дунетхан, но было другое, недоуменное «куда?!» Куда? Зачем? Что хочет эта похищенная? Она прошла мимо своего дома и направилась дальше по улице. С недоумением следили за ней с нихаса, с крыш домов, со дворов, из окон. Прервали свою работу и Батырбек с братьями.

Но если даже Асланбек, который не позволял ни на секунду прерывать стройку, забыл о своих наставлениях и весь превратился в ожидание, то причина, конечно же, серьезная. А горянка вдруг повернула с дороги к их дому, что вызвало настоящее замешательство во дворе, поразив молнией братьев. Это было похоже на панику. Братья вздрогнули, застонали, застыли, точно пронзенные лихорадочно горящим взором горянки. Эти тридцать метров, что предстояло пройти ей от дороги до ворот, она преодолела быстро и уверенно. Эти тридцать метров никому из аульчан не забыть. Об этом поведают своим сыновьям и внукам те, кто тогда бегал в толпе мальчишек, заполонивших улицу. Эти тридцать метров убедили весь аул в том, что слухи о Таймуразе как похитителе дочери Дахцыко были верны. И эти тридцать метров разделили окончательно и бесповоротно две семьи — Тотикоевых и Дзуговых. И еще одна сторона необычного события: уже не поднять чести фамилии Дахцыко на прежний уровень, потому что дочь его, сделав эти тридцать метров, тем самым отказалась от своей семьи и перешла в дом похитителя, что само по себе явилось невероятным по дерзости поступком.

Если бы Дахцыко вонзил в грудь дочери кинжал, это произвело бы меньшее впечатление на всех аульчан, потому что было бы объяснимо адатом.

Путь в новый дом у горянки лежит через свадьбу. А Зарема сама шла к Тотикоевым, словно хотела попросить щепотку соли. Как же поведут себя Тотикоевы? Что скажет Асланбек? Не придется ли этой горянке проделать эти же тридцать метров назад? Ей теперь заказан путь в родной дом... Что же будет? Что сейчас произойдет?

Батырбек, убедившись, что похищенная направилась в их дом, в тот момент, когда она показалась в воротах, бросился вперед и преградил ей путь. Но Зарема, поискав глазами старого Асланбека, обошла Батырбека, будто его и не было на ее пути, словно и не поняла его намерения поворотить ее назад. Она обошла остолбеневшего от такой наглости горца и направилась к сидевшему в глубине двора старцу. И — поразительное дело! — уважаемый, никогда понапрасну не унижавший свой возраст Асланбек на виду у всех поднялся.

Поднялся поспешно, словно перед ним оказался человек намного старше его и известный всей Осетии. Он вскочил, забыв о возрасте, и встретил ее на ногах. Зарема не поздоровалась с ним, не попросила прощения за столь наглое вторжение. Она сказала твердо и даже требовательно:

— Я пришла, уважаемый Асланбек, сюда потому, что ношу в себе твоего правнука.

Вот что она сказала. Сказала без смущения. Сказала не шепотом. Голос ее звучал громко и отчетливо. Потом уже, спустя месяцы и годы, старики уверяли, что они эту фразу слышали, будучи на нихасе, своими собственными ушами. Что не только соседи, но и весь аул услышал эту дерзкую фразу. Видел ли Хохкау когда-нибудь Асланбека в замешательстве? До этого момента — нет. Он всегда был уверен в себе и знал, как поступить в том или ином случае, но перед дерзостью Заремы и он растерялся. Пауза становилась все напряженнее. Чудо, что горы не обрушились в этот миг, когда казалось, что мир замер и земля перестала вертеться и облака замерли над Хохкау... Рассердившись на себя за неуместное замешательство, Асланбек вспомнил того, кто поставил его в такое унизительное положение, и закричал:

— А где же этот, рожденный?.. — он явно хотел назвать непристойным словом своего внука, совершившего похищение, но не успел произнести оскорбление, как внезапно Зарема рванулась к старцу, упала к его ногам, запричитала:

— Нет его, нет, нет! Погиб Таймураз! Погиб!

Асланбек замер. Теперь от него зависела судьба Заремы. Принимать ли эту молодую женщину, которая должна стать матерью его правнука, или отказать ей, а с ней и отвернуться от погибшего внука, осудив его поступок, а значит, и заявить во всеуслышанье, что Тотикоевы не хотят отвечать за действия Таймураза? Надо было решать сейчас же, не откладывая на потом, решать на виду у всего аула... Разве мог Асланбек отказаться от Таймураза? Не в правилах осетин отказываться от своего родича, что бы он ни сделал и какую бы беду ни навлек на них. Фамилия могла его покарать, сбросить в пропасть. Но это могли сделать только его родственники, и никто другой не смеет ни пальцем, ни словом оскорбить даже самого ничтожного представителя чужой фамилии.

Асланбек должен был поступить и по совести, и по законам, освященным веками. И ему не дано было времени на раздумье, ибо дочь Дахцыко обхватила его ноги и рыдала, и следовало немедленно что-то предпринять. Нет, ему не было жаль этого щенка, что вовлек его на старости лет в такую тяжбу, из которой долго не смогут выбраться Тотикоевы. Но он плоть от плоти Тотикоевых, в нем та же кровь, что и у каждого из них, и нельзя так легко отречься от покойника...

Рука Асланбека поднялась и, затрепетав в воздухе, легла на голову Заремы. И этот тихий, такой привычный у стариков жест заставил вздрогнуть Батырбека, Дахцыко, весь народ! Этот мирный жест недвусмысленно показал всем, что Зарема без свадьбы принята Тотикоевыми и теперь уже принадлежит им, а Дахцыко не имел больше права претендовать на то, чтобы она возвратилась в его дом. В этот момент аул разделился на две стороны: на тех, кто считал этот жест старца правильным и человечным, и на тех, которые порицали его решение и видели в порыве Асланбека опрометчивость и несолидность. Этот жест стал предметом долголетних споров и разногласий в Хохкау.

И в самой семье Асланбека не было единства, ибо старший внук желал, чтобы старец вывел из их двора эту наглую девчонку, что осмелилась вместе со страшной вестью о смерти Таймураза заявить о своем праве жить в их доме. Батырбек именно так и поступил бы, показав всем свою решительность и непримиримость... Теперь они опять выставлены на посмешище всему аулу. Батырбек в сердцах махнул рукой и скрылся в доме... Дахцыко провел ладонью по лицу, словно отгоняя от себя страшный сон, и, убедившись, что видение не исчезло, что его несчастная дочь все так же находится у ног Асланбека и на ее голове покоится рука старца, — заметив притворно сострадальческие лица земляков, обращенные к нему, пробормотал что-то себе под нос и, плюнув в сторону Тотикоевых, не оглядываясь, направился в дом... Громкий стук двери эхом разнесся по аулу...

Час спустя в Хохкау вошел Мурат. Он вел за повод Орла, покрытого черной буркой. С плеча свисало седло. Конь нетерпеливо поводил ушами, мотал головой, но Мурат сдерживал его. Они медленно пересекли аул и остановились возле дома Асланбека. Выскочивший Мамсыр широко распахнул ворота. На пороге дома показалась Зарема. На правах законной вдовы Таймураза она громко зарыдала и бросилась навстречу коню...

— О-о властитель моей головы! На кого ты меня оставил?! Почему не взял с собой?!

Двор Тотикоевых заполнился рыдавшими женщинами. Медленно стали сходиться мужчины. Они молча обступили коня с черной буркой и стояли, вытянув руки вдоль тела. Народ выражал свои соболезнования Тотикоевым.

Из дома Дахцыко никто не показался. Вновь над аулом разносился плач...

***

... Гагаевы заканчивали крыть крышу. Отец возле наспех сооруженного сарая обтесывал дубовый кол. Вот он, подходящий момент. Переглянувшись, Мурат и Газак торопливо спрыгнули вниз. Отец молча показал, куда им следует встать, ударом топора выбил временную подпорку сарая, и всю тяжесть поперечной балки приняли на свои плечи два брата. С усмешкой поглядывая на покрякивающих сыновей, отец не спеша вбил в землю свежевыструтанный кол, удовлетворенно сказал:

— Ну вот, года два постоит, — отходя от сарая, он на ходу закатывал рукава черкески.

Мурат поливал на жилистые руки отца воду из кувшина, глядел на его согнутую спину и заговорщически кивнул Газаку. Брат, стряхивая пыль с плеч, приступил к делу:

— Отец, слышал? Бицо, сын Елбыздыко, что из Нижнего аула, возвратился из города. Денег привез!.. Говорит, там можно легко заработать.

Отец закончил мыть руки, взял полотенце, неторопливо ответил:

— Легко заработать можно только неправедными путями...

Газак поспешно привел весомый довод:

— Хасанбек помог, тот, что в городе живет...

— А-а, Хасанбек... Богатый он...

— Землякам он помогает, — и Газак бросился в прямую атаку: — Отец, отпусти нас с Муратом на заработки...

Отец как раз застегивал черкеску; его пальцы замерли на пуговице. Он исподтишка глянул на Мурата, тот смотрел в сторону, будто Газак говорил не о нем.

— И Мурат, и я такие же твердые и крепкие, как и ты, — безбожно льстил Газак. — Мы с ним не пропадем...

Дзамболат не спешил с ответом. Бог не обидел его сыновьями, и он души не чаял в них. Но знал он и другое: бедность губит молодежь. Как всю жизнь ни старался Дзамболат убежать от нее, так и не сумел... Сыновья — вот кто давал ему право смотреть смело людям в глаза. Джигиты! И лучшим из них был Мурат. Отец с любым спорил, каждому давал фору, точно зная, что Мурат не подкачает на скачках и в джигитовке. Но кто-то ему намекнул, что Мурат не спускает глаз с дочери Дзабо Таиры, и это огорчило его. Во-первых, потому, что девушка красива, — а отец с детства на красоту человека поглядывал с подозрением: казалось ему, кого природа наградила смазливым личиком, того обязательно лишила других качеств. Кто внушил ему подобную мысль? Может быть, дед, что, одарив внука нежеланным подарком — кривым носом, — постоянно твердил (не себе ли в оправдание?) о вредности красоты. И хотя у Мурата нос пошел не в отца, а в мать, отец по-прежнему смотрел на красивого человека исподлобья, точно пытался узнать, каких душевных качеств ему не хватает. Настороженное отношение к красоте перешло к изящной одежде, мастерски отделанному серебром седлу, кинжалу и ружью, к расшитому башлыку... Он предпочитал крепкое сукно: оно дольше служит, грубый кинжал — потому что он никогда не подведет, старое седло, ведь всем известно, что раньше их умели делать прочными, хотя в пути они и жестче...

Заметив, что Газак хочет что-то сказать, Дзамболат предупредил его, жестко объявил свое решение:

— Это не дело — детей своих по свету пускать в поисках счастья. Сыновья должны быть при отцах... И хватит об этом! — предупредил сыновей. — Вздумаете самовольно уйти — старших братьев пошлю следом за вами, с позором возвратят в аул.

И Мурат, и Газак поняли, что так он и поступит... Чтобы смягчить отказ, Дзамболат тихо сказал:

— Есть план один... Он даст нам достаток...

Отец поднял голову и стал пристально всматриваться в склон горы, что высилась над аулом по ту сторону реки. Сыновья давно стали замечать за ним эту странность. Работая вместе с ними, он вдруг ни с того ни с сего отрывался от дела и бросал долгий взгляд на гору. Склон был как склон, ничего особенного на этом каменистом плато, накренившемся к подножью градусов на сорок, сыновья не видели. Голый, ни единого кустика, заваленный прошедшим когда-то камнеломом, он производил тягостное впечатление. Мурат, пользуясь правом любимца отца, хотел выяснить причину такой его заинтересованности. Прямо спросить не мог. Но только отец подымал голову и начинал глядеть на гору, Мурат становился рядом с ним и тоже с огромнейшим интересом смотрел туда же. Дзамболат уходил настолько в свои мысли, что даже не замечал этого.

Сегодня отец решил поделиться своим планом. Воплощение его будет стоить невероятно тяжких усилий. Но что делать? Легко счастье не дается. Дзамболат перевел взгляд на сына.

— Видишь? — усмехнулся отец.

— Угу, — подтвердил Мурат.

— Ну, и что ты видишь? — сощурил глаза Дзамболат.

— Что и ты, — смело ответил сын, — склон горы, камни...

— А ты?! — обратился Дзамболат к Газаку.

— И я тоже — склон и камни...

Отец тихо засмеялся:

— Мало же вы видите. Стоит ли ради этого истуканом час стоять?

— Но и ты на гору часами смотришь, — обиделся Мурат.

— Смотрю-то я туда же, куда и ты, — пояснил отец. — Да вижу другое. Ну-ка, зови всех братьев!

Он долго пытал их, стараясь выяснить, кто что приметил на склоне горы, и каждый доказывал зоркость своего зрения, долго перечисляя все, что видел там. Шамиль, так тот даже перестарался, твердя, что видит орлиное яйцо... Отец подвел итог беседы, заключив:

— Слепы вы, сыновья! У человека зрение слабее, чем у орла, но человек должен видеть дальше орла. Голова делает мужчину прозорливым и дальновидным. Ну-ка, посмотрите еще раз на склон горы... — предложил он. — Разве не видите, как на нем колышется пшеница? Вытянулись к солнцу подсолнухи? Стеной стоит кукуруза? Картофель тоже видите?

— На этих склонах?! — развел руками Умар.

— Пока там скалы, но человек пожелает, и тогда...

— Не получится тогда, — отрезал Пигу. — Не найдутся такие люди.

— Нашлись, — заулыбался Дзамболат. — Нашлись! Мы! — и вздохнул.— Нам бы только туда землю доставить! А смотрите, сколько солнца там. Это в овраг оно не заглядывает, а там полдня гуляет. Доставим туда землю, и зазеленеет пшеница.

— Так землю оттуда дождь смоет, — заявил Касполат убежденно.

— А мы террасы выстроим, — возразил Дзамболат. — Видишь, сколько там камней? Выложим из них подпорные стены и валы, укрепим почву многолетней травой, доставим туда навоз. Участок получится на зависть всем!

— С корзиной земли туда за день взберешься раза два — и язык вывалится, как у волкодава, — объяснил Мурат. — Сколько лет на это уйдет?

— Трудов много, — согласился Дзамболат. — Если усиленно ежедневно будем работать, за год управимся.

— Ежедневно целый год с корзиной на хребте?! — возмутился Пигу. — Участок появится, а нас в живых уже не будет.

— Ты знаешь другой способ заиметь землю, сын?! — рассердился Дзамболат. — Тогда подскажи мне. Я приму твой план. Молчишь?.. Значит, слушай меня. Семье без земли жить невозможно. Без нее гибель. Хотел я, чтобы вы сами загорелись этим желанием. Когда человек с охотой берется — веселее дело продвигается. Но вижу — испугались вы. Трудностей испугались. Но я другого пути не знаю. Будем землю таскать на склон горы. Сами увидим там пшеничное поле, и потомки скажут нам спасибо. Как только закончим крышу, сразу же начнем таскать землю на гору. Высматривайте, каким путем легче туда добраться... Лишний шаг на горе десяти шагам на плоскости равен... — и оглянулся на Мурата. — Так-то, сын. Это вернее, чем бродить в чужих краях...

***

... Асланбек после долгого перерыва показался на нихасе. Поприветствовав стариков, он, как ни в чем не бывало, сел на свое почетное место и спросил:

— Какие новости?

Но новостей-то ждали от него! Все с нетерпением поглядывали на двор Асланбека, желая увидеть незваную невестку. Но она не показывалась из дома. Как Батырбек и его братья относятся к ней? Горцы догадывались, что в доме Асланбека напряженно... От хорошей жизни человек так не выглядит. Асланбек мгновенно постарел. И вправду говорят, что стареют не от годов, а от забот. Не было в нем прежней бодрости. И глаза грустные, утомленные, с затаенной тяжелой думой. Нелегкие заботы свалил на него этот сорванец Таймураз. Сам погиб и вражду посеял между двумя фамилиями. Асланбеку-то самому ничего не грозит, но пусть никто из его внуков не попадается Дахцыко в горах! Несдобровать им. Дахцыко вообще перестал показываться на людях: или пропадал на своем клочке земли, поворачиваясь спиной, когда кто-то проходил вблизи, или сидел дома.

Асланбеку пришлось на время прекратить строительство дома. Две недели рыскали вдоль берега братья Таймураза. Обвязав Мамсыра веревкой, спускали его в обжигающе ледяную воду. Он нырял, задыхаясь от пронизывающего холода, искал труп брата. Спускались по берегу почти на три километра по течению — безуспешно. Стали уповать на то, что река смилостивится и сама выбросит на берег тело.

— Со строительством много у тебя, Асланбек, прибавилось забот, — сказал многозначительно Дзабо.

— Забот у меня много, — кротко подтвердил старец, и трудно было уловить, имел ли он в виду только дом или и те хлопоты, что вызваны поступком Таймураза. — Строить всегда тяжело, разрушать легче.

— Видать, этот русский хороший мастер, — сказал Иналык.

— Лучший в городе, — подтвердил Асланбек и оживился. — Так и сказали Батырбеку: бери Кирилла — такого нигде не найти. Он и моих внуков кое-чему научил. Скоро у нас будут свои каменщики.

— Мамсыр уже ставит стену сам, — закивал головой Хамат.

— Крепка, как башня! — воскликнул Асланбек и, вспомнив о своих бедах, опять пригорюнился. Возбуждение исчезло так же мгновенно, как и появилось.

— Асланбек, дрова у меня кончились. Хочу Тотырбека в лес послать. Не одолжишь ли лошадь? — спросил Иналык.

— Как не одолжить? — привычно прищурил глаза Асланбек. — Пусть завтра пораньше придет, и Батырбек ему выделит из табуна лошадь.

— Спасибо, Асланбек, ты всегда меня выручаешь, — поблагодарил Иналык.

— Разве не осетины мы? Или не из одного аула? — развел руками старец. — Люди должны помогать друг другу... Без дров хозяйке и обеда не приготовить, — он нахмурил брови... — Не помню, есть ли у нас про запас. Кажется, к концу подходят. Ох эти внуки! Сам не прослежу — никому дела нет. Да и стройка всех отвлекает. Ты, Иналык, уж выручи нас. Скажи Тотырбеку, чтобы доверху наполнил подводу и половину ко мне во двор подбросил... Своих бы послал, да отвлекать от стройки не хочется... Так я скажу Батырбеку, чтобы утром выделил лошадь для Тотырбека...

— Спасибо, Асланбек, — покорно вздохнул Иналык.

Когда Асланбек покидал нихас, старики, глядя на его тяжелую поступь и частые остановки в пути, молча качали головой. Ясно видно, что на душе у него такой груз, который любого другого давно бы свалил с ног, но Асланбек держался, он и на нихас пришел для того, чтобы всем показать, что по-прежнему тверды и он сам, и его род...

— Щедр Асланбек, настоящий горец, — цокнул языком Дзабо. — Любую просьбу уважит.

— Верно, но только почему-то в ответ на мою просьбу сразу свою выдвигает, — усмехнулся Иналык.

— А что он у тебя может просить? — удивился Дзабо.

— А вот дрова привезти попросил.

— Не твоя же лошадь будет страдать! — удивился Дзабо.

— Но деревья надо свалить, обстругать, сложить в подводу, — возразил Иналык. — Выходит, Тотырбек полдня на себя потратит, а полдня на Тотикоевых.

— Чепуха! Ничего с твоим Тотырбеком не сделается, — возмутился Дзабо. — А если бы Асланбек отказал тебе в лошади? Сколько бы дней Тотырбек носил дрова на своем горбу?

— То-то и оно, — согласился Иналык. — Выходит, обоим выгодна моя просьба...

Дзабо долго смотрел на Иналыка, прежде чем вымолвить:

— Не пойму я твоего брата, Хамат... Ему добро делают, а он недоволен...

— Бедняка только бедняк может понять, — заявил Иналык. — Откуда тебе, Дзабо, знать заботы человека, у которого единственную лошадь обвалом завалило?

— Не я же этот обвал на вас послал! — в негодовании выкрикнул Дзабо. — Почему так смотришь на меня?..

— Чего ты пристал к человеку, брат? — вытащил табакерку Хамат. — Мы с Дзабо столько верст вместе проделали — и ни разу не ссорились...

Асланбек томился тем, что теперь, когда ему пора готовить себя в дальний путь, откуда нет возврата, когда он собрался подвести итог жизни, — именно теперь ему выпали жестокие испытания, которые бросили тень на все, чем он гордился и в чем находил отраду. Он желал бы умереть до злосчастной свадьбы Ирбека. Он оставил бы семью в здравии и почете. Он, знавший нищету, завещал своим внукам богатство, которому завидовали все аульчане. Но что богатство, если честь запятнана? Асланбек был готов отдать все свое добро, лишь бы не видеть эти сочувственные взгляды, которые бросают на него и стар и млад. Не мог обвинить он Дахцыко, который однажды уже поступился честью, но теперь любой на его месте вспомнил бы и гибель своего малолетнего сына. Никто не упрекнет его в кровожадности, если он начнет действовать; вторая пощечина всегда напоминает о первой...

Не радовал теперь Асланбека и строящийся дом. Знал старый горец, что доживает последние дни. Подыматься ему было и трудно, и лень. Раньше он этого за собой не замечал. И спать нелегко! Разве он когда-нибудь ощущал эту слабость и раздражительность, что приносит с собой сон? Сон всегда его бодрил, наливал силой и волей, жаждой деятельности. Асланбек боялся приближения ночи: с ней приходили одиночество и скорбные думы. Страшные, уродливые мысли.

Он стал присматриваться к своим внукам, стараясь угадать, кто из них сможет быть совестью фамилии. Нет, Батырбек не из тех, кто будет уважаем в ауле. На него никто не посмеет цыкать, это верно, — даром такая дерзость никому не пройдет. Он сумеет постоять за себя. И месть его будет страшной. Бояться станут, потому что всегда надо опасаться человека, имеющего много овец, коров и лошадей, ведь он может использовать богатство против недруга, а это плохо заканчивается для бедняка. Но уважать Батырбека не станут. Отчего бы это?

Почему ненависть застилает ему глаза? Отец его не был злым, хотя жизнь и у него началась не с радости. И ему, подобно самому Асланбеку, приходилось бегать за отарой, возить землю на гору с долины, чтобы расширить посевы. Но Батырбек-то этим не занимался. Почему же он не радуется жизни? Почему ему все мало? Когда задумали строить дом, он сразу поспешил заявить, что давно мечтал о своем жилище, повернул дело так, будто Асланбек задумал расширить жилье ради семьи Батырбека. И теперь попробуй кто-нибудь из братьев высказать желание перебраться в новый хадзар — все увидят, что он хочет встать на пути Батырбека. Вот какой хитрый и шустрый старший внук. Не постеснявшись, громогласно объявил о себе и всех поставил перед фактом: он и только он будет перебираться. А вот Асланбек возьмет и назло ему иначе поступит: переберется сам да возьмет с собой Мамсыра и еще кого-нибудь из младших. Так не будет, чтобы один Батырбек выиграл от этой стройки.

А что делать с Заремой? Не приняли ее в доме, не приняли... И он это видит, и она не слепая. Терпят, потому что это была его, Асланбека, воля. Терпят, но своей не считают. И то понятно — кому хочется сажать себе на шею лишнюю обузу?! Но она-то даром хлеб не ест. С раннего утра в хлопотах. Спать укладывается последней. И уважительная — старается угадать желание каждого. Но ей и поговорить-то не с кем: обходят ее. Конечно, она опрометчиво поступила, выбрав их дом, а не отцовский. Прости ее Дахцыко — а Асланбек не верил, что он убил бы свою дочь, — и жизнь ее наладилась бы рядом с матерью. А что сейчас? Не может же он, Асланбек, приказать своим детям любить ее... Отчаянная она. Откровенная. Не скрывает ни своей любви к Таймуразу, ни беременности.

Неудивительно, что домочадцы смотрят на нее с презрением и недоверием. И еще один раз Асланбек появился на нихасе — в день, когда закончилось строительство дома. Гагаевы уже месяц как вселились в свой хадзар. А это означало, что Хамат проиграл пари. Он снес бы поражение спокойно и достойно. Но именно в тот день, когда Тотикоевы наконец завершили свою стройку, Дзабо спросил у Асланбека:

— Зачем ты Кирилла послал к Гагаевым?

— Печь он им ставит, — пояснил Асланбек.

Хамат так и подскочил на месте. Нетерпение его было настолько велико, что он посмел даже прервать Асланбека:

— Ага! Если Дзамболат только ставит печь, значит, дом его еще не готов? Правильно я понимаю?

Дзабо почувствовал опасность и тотчас пошел в контратаку:

— Дзамболат мог жить в доме и без русской печи.

— Э-э, не так! — закричал Хамат. — Раз делает печь, стройка продолжается. А вот у Асланбека уже ничего не строится. Выходит...

— Погоди, погоди, — победа в пари вдруг оказалась под угрозой, и Дзабо стал искать весомые аргументы, — Дзамболат прорубил дымоход в крыше?

— Ну и что? — подал свой голос Иналык, которого спор забавлял.

— Как «ну и что»? — возмутился Дзабо. — Он уже давно разводит огонь в очаге, живет в доме. Значит, дом готов. Значит, он первый завершил стройку. А поэтому пари выиграл я!

— Нет, не так, — возразил Хамат, — стройка продолжается, и пари — мое! Я уж не говорю о тех неделях, что ушли на поиски тела Таймураза. Учитывай мы это, по чести говоря, пари уже давно было бы моим!

— А Гагаевы разве не прерывались, таская землю на гору? — вскричал Дзабо.

Асланбек был грустен и подолгу молчал. Горцы видели, что с ним неладно, но никому и в голову не пришло, что они видят его в последний раз. Он знал, а они нет. Он и попрощался-то с ними трогательно, сказал проникновенно:

— Будьте счастливы! — видя, что это насторожило стариков, Асланбек постарался свести все к шутке: — Добрые и хорошие друзья мои, вспомнил я, как мой правнук — забывать я стал их имена; столько их бегает по двору, что иной раз увижу малыша, да и спрашиваю, кто такой, откуда взялся и чей! — так вот один из них попросил меня: «Деда, подари мне сто дней — я таким же большим стану, как ты». И подумал я: зря ты спешишь, малыш, у других дни хочешь подзанять. Зачем тебе чужие? Чужие дни — чужое богатство. А ты свои дни не теряй. Каждый из них тебя богаче делает. Сказал я ему, как это важно — самому свои дни прожить, а он не понимает, совсем маленький еще. Ничего, с мое поживет, поймет, что за каждый день драться надо. И дарить и брать взаймы их нельзя, потому что человек днями богат, и отпущены они ему судьбой, и не удлинить их и не укоротить, не продать и не купить. Этим богатством каждый распоряжается по-своему. Если дни несут человеку горе — пусть ищет причину в себе... Цените дни свои — вот моя заповедь внукам и правнукам!..

... Похоронили Асланбека на самом почетном месте кладбища. Несли гроб с его телом, а рядом еще один, на котором лежали черкеска и шапка Таймураза. Закапывали одно тело, а хоронили и оплакивали двоих. Так принято у осетин: если погиб человек так, что не найти, не отыскать его тело, не доставить его в родной аул, то похороны его состоятся в день смерти ближайшего родственника. И на могиле установили два плоских камня. Зарема причитала и по Таймуразу, и по Асланбеку, и вскоре выяснилось, что неспроста она так плакала по старцу...

Глава 9

Это случилось на третий день после похорон Асланбека, когда никто из Тотикоевых еще не покинул аула. Батырбек за ужином не проронил ни слова. Тарелки были опорожнены, кувшины с пивом тоже. Детвора уже расшумелась. Пора было подниматься из-за стола. Но старший медлил. Братья настороженно поглядывали на Батырбека, впервые занявшего место Асланбека во главе стола. Нахмурив брови, он надолго задумался, заставив посерьезнеть даже малышей. В застывшей тишине отчетливо было слышно, как за стеной на кухне их мать Фуза определяла, кому из женщин что делать утром по хозяйству. Потом и ее голос смолк — и на женскую половину проникло ощущение надвигающейся опасности.

Батырбек заговорил, и слова его глухо ударялись о низкий потолок и коршуном обрушивались оттуда на домочадцев:

— Я не хочу никого из вас неволить, братья, сыновья и племянники. Но жить по-прежнему не буду. Почему мы, Тотикоевы, вот так, все вместе, должны встречаться только изредка, когда горе на нас наскакивает? Почему с мая по сентябрь шестеро из нас бегают по горам за отарой, месяцами не заглядывают домой?

— Кому-то надо, — осторожно, не улавливая, к чему ведет речь старший брат, подал голос Махарбек. — Или ты предлагаешь продать овец?

— Без овец нельзя, — отрезал Батырбек, — отара у нас должна вырасти в несколько раз.

— Тогда и вшестером с ней не управиться, — заметил Агуз. — Придется еще столько же мужчин посылать в горы.

— Только не Тотикоевых! — стукнул кулаком по столу Батырбек. — Богатство закабалило нас, выжимает все соки. А я хочу, чтобы оно дарило нам радость и росло из года в год без нашей беготни по горам и возни на земле... Не будет так, как говорю, — какая разница, есть у нас отары или нет. Чем отличается сейчас жизнь Тотикоевых от жизни Кетоевых? — спросил он и сам же ответил: — Мы так же бегаем за отарами, пашем землю, убираем урожай, косим сено... Лучше едим? Но разве это главное в жизни? Нет, пора нам жить так, как мы этого достойны!

Удивили его слова. Кто же вместо них отары пасти будет? В горах дураков еще меньше, чем в долине, потому что, как острил Асланбек, в ущельях они быстрее гибнут.

— Тотикоевы больше пасти овец не станут, — еще раз подтвердил свое намерение Батырбек. — Это я решил еще тогда, когда сам по три-четыре месяца не спускался с гор в аул.

— Овцы сами будут бродить, выискивая пастбища, или вожакам поручим их? — насмешливо произнес Васо. — Рога вожака могут напугать щенка, а матерый волк его вместе со всей отарой на спине утащит.

У Батырбека губы скособочились на сторону; злая усмешка кипятком обдала Васо, а с ним и всех братьев.

— Цените старшего брата да прислушивайтесь к нему — и будете жить князьями, — снисходительно процедил он сквозь зубы и, довольный, откинулся на спинку стула. — Вы все будете меня благодарить. Не раз! — и уже серьезно добавил: — Есть у меня мысли. Хитрые. Каждому из вас дам дело. Каждому! И тебе, Махарбек, и тебе, Васо, и тебе, Тузар! Всем! Некогда нам за отарами бегать.

— Ну а кто же все-таки будет за ними бегать? — не выдержал Тузар. — Волки?!

Батырбек помедлил с ответом, наслаждаясь нетерпением родичей:

— Кому предложим — не откажутся. Кайтазовы, Кетоевы, эти пришельцы Гагаевы. Они в особенности...

— Ты надумал отдать отары в лашк, в аренду? — недовольно покачал головой Махарбек. — И овец угробят, и шерсти не получим. Чужие овцы — всегда чужие. Кто их станет беречь с такой же заботой, как своих?

Братья зашумели, поддерживая опасения Махарбека. Батырбек усмехнулся.

— Условия Кайтазовым, Кетоевым и Гагаевым буду ставить я. Не они. Я! Овцы будут как бы совсем не наши. Как бы им будут принадлежать. Что хотят, то пусть и делают с ними. Хоть сами в пропасть сбрасывают. — Ох и нравилось ему наблюдать, как вытягиваются лица братьев, как вслушиваются они в его вкрадчивый голос, как на смену недоумению и неверию приходит восхищение от его ума. — Животные пусть принадлежат им, а нам подавайте в месяц по девять баранов на еду, да через пять лет возвращайте утроенную отару. Остальной приплод могут себе оставлять. Хотел бы я видеть Дзамболата в тот момент, когда он станет отказываться от четырехсот овец, которые вдруг становятся его собственностью. Как бы его собственными! Четыреста! На пять лет!

— Не откажется! — воскликнул обрадованно Васо.

— Обрадуется! — подтвердил и Дабе. Уж очень ему хотелось, чтобы Дзамболат согласился, тогда с его плеч спадет эта вечная забота-каторга — овцы, ведь ему Асланбек поручил быть за старшего в горах.

— Почему Гагаевым не передать сразу всю отару? — спросил Махарбек.

— Никогда! — резко возразил Батырбек. — Следует думать о том, что произойдет через пять лет. Дадим всю отару им — они нам возвратят в три раза больше, но и сами будут иметь двести-триста голов. Зачем им тогда продлевать уговор с нами? Надо, чтобы у них оставалось не более ста овец. А так и получится. Я все высчитал. Ведь они тоже лакомиться станут мясом. Нет, им не больше четырехсот выделим. Остальных предложим Кайтазовым и Кетоевым.

— Кетоевы не согласятся, у них мужчин маловато, — сказал Агуз.

— Зачем ты на себя берешь их заботы? — отмахнулся Батырбек. — Пусть сами решают, возьмутся на этих условиях или нет. Главное — одной семье всю отару не отдавать! Подымать чужие фамилии не в наших интересах.

— И травы нам не надо будет столько заготавливать! — обрадовался Мамсыр.

— Верно. Забота о зиме тоже ляжет на плечи Гагаевых, — согласился Батырбек. — Не забудьте: луга принадлежат нам. Опять же Дзамболат придет к Тотикоевым. А я ему в ответ условие: «За право косить сено обработайте нашу землю!»

Салам вскочил с места, на радостях от такой перспективы прошелся на носках до самых дверей, подбадривая себя азартными криками: «Асса! Асса!» Батырбек засмеялся открыто, весело. Родичи оживились, зашумели...

— Обещаю вам много веселья, но мало работы! — потер ладони Батырбек, увидел заглянувшую в дверь мать, сурово прошептал: — Тс-с, мужчины! Не забывайте, у нас траур.

Махарбек оторвал взгляд от стола, с сомнением произнес:

— Не согласится Дзамболат, раскусит твой замысел.

— Куда ему деваться? — резонно спросил Батырбек. — Одно из двух: или умереть им с голоду, или брать отару на наших условиях. Хотите, открою секрет? Я ведь вначале был против того, чтобы разрешать им селиться в ауле. А как пришел мне в голову этот план, все уши прожужжал Асланбеку: «Какие Гагаевы прекрасные и уважительные люди!» — торжествующе хмыкнув, он сощурился в злом оскале. — Об этом — молчок! Через день-второй буду говорить с Дзамболатом.

— А чем будем заниматься мы? — невинно спросил Салам.

— А разве мало в нашем ущелье свадеб да кувдов проводится? — счастливо засмеялся Агуз. — Будем гостить у друзей и родственников.

— О Саламе уже подумал, — не стал принимать игривого тона брата Батырбек, — он будет заниматься пчелами.

— Чем?! — от смеха чуть не упал со стула Мамсыр.

— Мед будет добывать, — перебил насмешника Батырбек. — А ты, Мамсыр, этот мед будешь возить в город. Там цена ему большая, — и озабоченно произнес: — Пчел надо добыть в Нижнем ауле.

— Осетины пчел не продают, — напомнил Махарбек.

— Устроим кувд, — сказал Батырбек, — пригласим всех пчеловодов ущелья. Если, как положено, каждый подарит нам по три-пять пчелиных семей, то сапеток двадцать у нас появится.

— Ого, сколько меда будет! — ахнул Васо.

— Этого нам не хватит, — пренебрежительно обрезал Батырбек, — нам надо в двадцать-тридцать раз больше!

— Куда столько?! — поразился размаху брата Салам.

— Пчелам сено косить не надо, — назидательно сказал Батырбек, — себя накормят и нам целые пуды меда дадут. С завтрашнего дня тебе, Салам, плести сапетки.

— А может, нам и коров сдать в аренду? — предложил Дабе.

— Нет, — возразил Батырбек, — о них у меня другая задумка. Общественного пастуха нам надо. Для всего аула, но это — весной...

Предложение Батырбека застало Дзамболата врасплох. Если Тотикоевы думают, что он не видит яда в их замысле, то пусть не обольщаются. Он знал, сколько опасностей подстерегает его на этом пути к богатству, с виду таком незатейливом и выгодном, а на деле тяжком и опасном. Не говоря уже о том, что снежная буря или каменный обвал могли в мгновенье ока унести всю отару в пропасть, а вместе с ней не только надежды и чаяния Гагаевых, но и их свободу: в таком случае и Дзамболату, и сыновьям, и его внукам придется гнуть спину, чтобы возвратить Тотикоевым долг. А чем рискует Батырбек?

Ничем... Время будет работать на него. Промчатся пять лет, и отара их утроится. А Гагаевы что получат за тяжкий труд чабана? Если вычесть погибших под обвалами овец, подохших от болезни, сорвавшихся в пропасть, порезанных волками, не говоря уже о том, что придется часть из них пустить на пропитание, — то у них к концу пятого года едва ли останется своих полсотни овец.

Так что? Отказаться? Но как жить? И на что жить? Выхода у них нет. Это точно рассчитал Батырбек. Спуститься на плоскость и арендовать землю? Батрачить на помещиков, чтобы осенью привезти на осле два мешка пшеницы, которых не хватит и на месяц? Идти работать на свинцово-цинковый завод? Нищим уйдешь — нищим и больным возвратишься. А в новом хадзаре пусто. Уже завтра нечего есть. А дай он сейчас согласие на предложение Батырбека — и сегодня же можно зарезать одну, две, три овцы! Как ни зол, как ни коварен план Тотикоевых, а он явился для Гагаевых спасением!..

***

Август — время первых урожаев в горах, время радужных надежд и самых жарких дней и время баловства горных рек. И в этом году река встревожила Хохкау. Насупилась, набугрилась, вырвалась из своего каменного логова. Но, погуляв вволю по бережняку, снеся три мельницы и утащив с собой тяжелые жернова, до аула поленилась добираться. Продержала в напряжении и испуге аульчан четверо суток и уползла восвояси.

Батырбек не стал ждать, когда на нихасе назначат день зиу, чтобы сообща соорудить мельницу. Утром взял с собой Агуза, Мамсыра, Салама и Тузара — и к ночи речка уже крутила огромные блины жерновов, которые заготовил про запас еще Асланбек. Старикам на нихасе пришлась по душе быстрота Батырбека.

— Хочет показать себя, — похвалил Хамат. — Снял с аула заботу.

— Беспокойный, — заявил Дзабо.

Ему-то через день первому из стариков довелось услышать странную новость. Чабахан попросила Ирбека отвезти на помол мешок пшеницы. Каково же было удивление горца, когда на дверях новой мельницы, построенной Тотикоевыми, он увидел... замок?! В ауле ни один дом не запирается на замок, а тут — мельница! Оставив мешок у мельницы, недоумевающий Ирбек отправился к Тотикоевым. Батырбек встретил его приветливо, поздравил еще раз с молодой красавицей-женой. Выслушав просьбу, дружелюбно похлопал молодого горца по плечу.

— Конечно, конечно, осетины должны помогать друг другу. Знаю, что во всем ауле, кроме нас, ни у кого мельницы нет. Охотно позволю тебе помолоть зерно. Но и к тебе у меня просьба. Завтра наши собираются копать картофель.

Не поедешь ли ты вместо меня, старика? Денечек поработаешь, поможешь нашим. Это ты прав, что горцы должны отзываться, когда соседи нуждаются в чем-либо. Так было — так всегда будет!

Ирбек даже растерялся от такого встречного предложения. Вроде бы Батырбек не отказывал в просьбе Кайтазовым, но пока не вручил Ирбеку ключ от мельницы, а вот условие выставил.

— Отец на завтра уже дал задание, — вымолвил молодой Кайтазов.

— Ну, раз завтра занят, поезжай послезавтра, — дружелюбно предложил Батырбек.

— Не знаю, не знаю, — замялся Ирбек.

— А-а, — многозначительно протянул Тотикоев и спохватился, — тебе же нужны ключи от мельницы, — он бодро закричал во внутреннюю комнату: — Эй, Махарбек! Где ты?

— Дада, Махарбек в лес поехал, — выглянул из дверей внук.

— Как жаль, — остро посмотрел на Ирбека Батырбек, — ключи-то у него. И никто не знает, куда он их задевал. Придется тебе, славный джигит, до вечера подождать. Сходи домой, с Дзабо посоветуйся, когда сможешь поработать с моими братьями. Эх, старость заела меня, — притворно заохал он, — сам охотно подвигал бы лопатой. Вечером, а чтобы было вернее — утром подходи, сын уважаемого Дзабо, получишь ключи. Горцы должны помогать друг другу.

Пораженный Дзабо подстерег возвращавшегося в аул из леса Махарбека.

— Ключи? — засмеялся Махарбек. — Да от кого замок вешать на мельницу?

Старики аула возмутились, послушав рассказ Дзабо, потребовали на нихас Батырбека и Махарбека, выяснить, что к чему...

— Где это видано, чтобы за воду отрабатывали на картофеле? — возмущался Дзабо. — Мельница — с зерном или без зерна — все равно крутится. Не ты, Батырбек, а река приводит жернова в движение. Горцы всегда бесплатно пользовались мельницей, чьей бы она ни была!

— Неверно, почтенный Дзабо, ой неверно, — поднял в знак протеста ладонь Батырбек. — В долине тоже осетины живут и бесплатно в свою мельницу никого не пускают. Она не с неба к нам свалилась. Целый день я с братьями трудился. И жернова привезли мы издалека. Могли бы мы этот день и на картофеле поработать? Могли. Много выкопали бы. Но мы мельницу строили. И кому она нужна — пусть и нам ущерб восполнит. А то одни Тотикоевы в накладе остаются. Тот же Ирбек мог бы и с нами на реке целый день провозиться. Но его не было на строительстве мельницы,— пусть теперь картофель покопает. И не обижайте меня, почтенные, ведь я на пользу всем, обществу потрудился. Строй каждый из вас мельницу, сколько дней бы потерял — пока жернова привез, пока стены ставил, пока механизм прилаживал... От стольких хлопот вас освободили мы, Тотикоевы, но и вы должны что-то сделать для нас!

Горцы внимали ему с удивлением. Впервые они слышали такие речи. Человек откровенно мелочится, но убежден, что он прав.

— Скажи, сын Алыксандра, — возмутился Хамат, — тебе кто эти мысли внушил? Асланбек и Алыксандр не были скаредными. Никогда не требовали в ответ на добрые дела исходить потом на чужом поле!

— И опять я вынужден открыть вам глаза, почтенные, — ничуть не гневаясь и не смущаясь, заявил Батырбек. — Я приведу два-три факта. Дзабо, не твой ли сын Ирбек целый месяц за нашей отарой бегал, когда заболел Васо и Асланбек попросил подменить его? Ты не спрашивал, почему он не посылает кого-либо из своих. Ирбек тебе самому нужен был на участке, но ты направил его в горы. Почему? Да потому, что Асланбек за несколько дней до этого разрешил тебе отвести желобок воды от своего огорода к твоему.

— Но я же послал Ирбека не потому, что Асланбек потребовал такую плату за воду! — замахал руками Дзабо.

— А почему? — настырно спросил Батырбек.

— Ну... — замялся старик. — Асланбек попросил меня... Вот и...

— И я прошу, — пожал плечами Батырбек, — только не после того, как уважу твою просьбу, а заранее. Чтобы знали твои, какую взамен услугу потребую...

— Не так нам завещали жить наши предки! — закричал Хамат.

— И тебе, уважаемый Кетоев, я могу кое-что напомнить. Когда лошадь вам нужна бывала, Асланбек всегда охотно давал.

— Давал, — согласился Хамат.

— И каждый раз Тотырбек выполнял его просьбы, — напомнил Батырбек, — то сена в аул доставить, то дров нарубить. Все это так, будто бы попутно. Отправляется Тотырбек в лес заготовить себе дрова, а Асланбек просит: заодно и нам поруби, и нам привези... Вот тебе лошадь для этой работы... И Тотырбек выполнял эти просьбы. Как же иначе? В другой раз не попросишь лошадь — совесть не позволит. И ты, Хамат, и ты, Иналык, не роптали... Ко мне пришлете Тотырбека, я тоже не откажу, дам лошадь, но не буду ждать случая, а напрямик скажу, что в ответ жду, какой услуги... Знать сразу будешь, какова плата за просьбу. Только и разница... А кто-нибудь из вас когда-нибудь просил Тотикоевых сделать что-то для вас в лесу или в огороде? Хотя бы и попутно? Нет! А почему? Не задумывались? Поразмыслите — поймете, вы умные старики. Я не желаю ждать повода обратиться к вам со встречной просьбой, — повторил Батырбек, — сразу буду называть плату за услуги!

Махарбеку стало не по себе, когда он увидел, как жестоко поразили слова брата этих добрых стариков. Он отнял у них последнюю видимость равенства и уважения друг к другу, которые они так ценили. Он показал им, что их покой, их благополучие полностью зависят от благосклонности сильной фамилии Тотикоевых. Хотели они этого или нет, а уже давно работали на них. Батырбек только обнажил своей откровенностью скрытые связи.

— Ну вот что, — гордо поднял голову Хамат, — у меня ничего нет, Батырбек. Ослик — все мое богатство. Но запомни: какую бы нужду я ни испытывал, что бы со мной ни случилось, ни я, ни мой брат никогда не обратимся к вам, Тотикоевым, ни с какой просьбой! Запомните это, Тотикоевы!

— Мы уважаем тебя, Хамат, за гордость, — почтительно сказал Батырбек, — и не дай бог случиться беде с тобой, сами, без зова придем на помощь, ведь мы осетины...

— Не нужна мне ваша помощь! — рассердился Хамат. — И не приходите ко мне, не протягивайте руку — не приму ее! Кетоевы никогда никому не кланялись, как бы бедны они ни были! — громко стуча палкой, поблескивая в гневе огромными глазищами, он покинул нихас, и даже когда нагнулся, чтобы войти в низкую дверь своего хадзара, и тогда голова его была гордо напряжена и грудь выпячена.

Батырбека, казалось, не касалась вспышка Кетоева. Он спокойно и почтительно обратился к старшему на нихасе:

— Я собирался прийти к тебе, уважаемый Дзабо, чтобы предложить доброе дело. Ты слышал, какой уговор у нас с Гагаевыми? Хотел и тебе выделить на тех же условиях триста овец, — он замялся. — Но вижу, ты зол на меня. Видимо, придется и их отдать Гагаевым.

Дзабо нетерпеливо поерзал на бревне. Обиды как не бывало — только беспокойство от того, что Батырбек отдаст отару пришельцам... Он и так завидовал их сделке. И вот, когда привалило счастье, он сам все испортил!

— Я не то что сердит на тебя, — поспешно сказал он. — Мне хотелось выяснить, как же так... — он совсем запутался и умоляюще сказал: — У нас в доме помимо меня есть еще мужчины, и каждый из них востер на глаз, вынослив и терпелив. С ними твои отары не пропадут.

***

Махарбек потребовал, чтобы старший брат собрал всех мужчин фамилии.

— Хочу отделиться! — сказал он ему твердо.

— Ты боишься за отары? — спросил Батырбек.

— Я хочу иметь свое лицо! — закричал Махарбек. — Я хочу, чтобы люди не путали нас, не видели нас в одном цвете. Я хочу, чтобы народ уважал меня!

Братья не стали противиться, поддержали требование Махарбека. Батырбек поставил условие: отары делить через пять лет, когда истечет срок уговора. Второе требование касалось сельскохозяйственных орудий. Они должны остаться в общем пользовании, потому что у Батырбека есть свои соображения, и братья останутся довольны, если согласятся с этим. Поверили. На том и порешили. Согласно адату, первым выбирал хадзар старший брат. Естественно, он выбрал лучшую половину нового кирпичного дома. Потом слово дали самому младшему — Тузару, с которым должна была жить мать.

— Мы здесь останемся, — сказал Тузар, бледнея от волнения, вызванного тем, что впервые получил право говорить.

Землю делили долго, до поздней ночи...

Рано утром Зарема прислала за Муратом Тузара. Встревоженный и взволнованный, Гагаев поспешил к Тотикоевым. Зарема ждала его во дворе. Увидев ее похудевшее, осунувшееся лицо, воспаленные глаза, тонкие руки, нервно теребящие платок пальцы, Мурат весь напрягся, душа завопила от обиды: куда девалась легкая жизнерадостная козочка, что порхала по горным кручам?! Гневно сверкнув глазами, она сказала:

— Извини, что побеспокоила тебя, но к кому, как не к другу Таймураза, мне обратиться со своим горем?!

Выяснилось, что у Заремы нет никаких прав, что она вроде и не вдова брата Тотикоевых. Это ей напрямик высказал Батырбек. Он не гнал ее, он говорил, что она может остаться с любым его братом и даже с ним, и будет жить в доме Тотикоевых, питаться, но чтобы у нее не было никаких претензий в будущем ни на имущество, ни на богатство Тотикоевых: никаких прав ни она, ни ее будущий ребенок не имеют, о земле и говорить нечего. Никакие просьбы, никакие увещевания не могли усовестить Батырбека и его братьев, когда речь зашла о выделении земли Зареме. Нет и нет! Таков был единодушный ответ. Искать защиту? У кого? У Бога? У царя? Где найти ту дорогу, которая приведет к ним? И Зарема решила обратиться к единственно известной ей власти — к нихасу.

— Но женщинам не разрешается говорить на нихасе, — напомнила она. — Так ты, Мурат, друг моего мужа, не откажешься быть моим глашатаем?..

Зарема не посмела приблизиться к старикам и остановилась метрах в тридцати от них. По аулу разнеслась весть, что старики будут рассматривать какую-то просьбу женщины, но никто не знал, кто эта женщина и в чем суть вопроса. Тем не менее на нихасе собралось немало горцев. Зарема в траурном темном платке, в платье до пят из грубого материала застыла в отдалении, смущая горцев своим присутствием. Люди узнали ее и с интересом поглядывали на Батырбека: они поняли, что тяжба связана с Тотикоевыми. Батырбек ни разу не повернул головы в сторону этой женщины, что так нагло явилась в их дом и объявила себя женой его брата, а теперь пожаловалась старикам на тех, кто приютил ее, кто кормит. У нее нет ни совести, ни чувства благодарности. Где были глаза у Таймураза, когда он рисковал жизнью, похищая ее? Батырбек не позволил никому из братьев прийти на нихас, и когда Дзабо, занявший место Асланбека, спросил, почему нет других Тотикоевых, он заявил:

— Я старший среди них и по праву представляю здесь нашу фамилию. Я готов выслушать ваше мнение, почтенные.

Дзабо по старой привычке начал издалека. Он напомнил, как Таймураз похитил дочь Дахцыко, как потом погиб, что тело его не нашли, а похищенная и опозоренная девушка пришла не в дом своего отца, а к Тотикоевым. После смерти Асланбека Батырбек и его братья решили разделиться, поделили хадзары, имущество, землю. Все как положено, все полюбовно. Вроде никаких ссор между ними не было.

— Только похищенная, дочь Дахцыко, недовольна разделом. Она считает, что Батырбек и его братья обделили ее. Но как? Где она видит несправедливость? Давайте послушаем, что нам скажут, и рассудим, — Дзабо ткнул палкой в сторону женской фигурки в трауре и спросил: — Кто будет говорить от ее имени?

Мурат отделился от группы парней, стоявших поодаль, и приблизился к старикам. Был он бледен и встревожен, но старался не показать, что просьба Заремы выступить на нихасе от ее имени озадачила его, потому что таким молодым, как он, нечего делать на нихасе, а ему еще предстояло отстаивать интересы одной из спорящих сторон! Но Зареме не к кому было больше обратиться, и волей-неволей пришлось предстать перед стариками Мурату.

— Позвольте мне, — сказал он с хрипотцой. — Она поручила мне свое дело.

— А моложе никого не могла найти? — насмешливо спросил Батырбек.

— Я друг Таймураза. Об этом известно и тебе, уважаемый Батырбек, и всем вам, почтенные, — голос Мурата теперь дрожал от обиды. Важность происходящего давила на него. Руки вдруг стали огромными, и он никак не мог их пристроить, в конце концов обхватил ими кинжал на поясе, и от этого поза его стала боевой и решительной.

— Друг Таймураза имеет право, — сказал Дзамболат.

— Жена покойного Таймураза просит выделить из тотикоевской земли клочок и ей, — выпалил заранее заготовленную фразу Мурат.

— Земля принадлежит мужчинам, — обрушился на него Батырбек. — Тебе это известно?

— Испокон веков у горцев земля делится только между мужчинами, — кивнул важно головой Дзабо.

— Мы так и сделали, — подтвердил Тотикоев-старший.

— Но она просит землю не для себя, — заявил Мурат и замялся, потому что он и сам остолбенел, когда услышал от Заремы основание, на котором Тотикоевы обязаны дать ей землю. Рано или поздно, но Таймураз возвратится, и тогда все равно надо будет выделить полагающийся ему участок земли, так что по сути Мурат просит законное у нихаса, когда требует землю для Заремы. Он просто утаивает то, что может вызвать переполох в ауле, где все убеждены, что Таймураз погиб. — Она просит землю для своего... сына!

Он думал, что старики взорвутся смехом, замашут руками в изумлении, а они уставились на него непонимающими глазами и ждали пояснений. Но у Мурата иссякли слова.

Старики переглянулись между собой. Дзабо забеспокоился: неужто новость обошла его? Но тут его выручил Хамат. Он вытаращил свои бесцветные глаза и вопросил:

— Сын у нее?!

— Быстро как будто, — усмехнулся Иналык.

— Для какого еще сына? — совсем рассвирепел Батырбек.

Дзабо облегченно вздохнул, поняв, что где-то кроется путаница, обратился к Мурату:

— О каком сыне ты ведешь речь? Разве у этой женщины есть сын?

Вот тот момент, которого боялся Мурат. Он не сразу осмелился ответить. Поведя плечом, он тихо произнес:

— Пока еще нет... Но будет.

Нихас разразился смехом. Хохотали все — и Иналык, и Хамат, и Дзамболат, и горцы помоложе. Первым, пожалуй, засмеялся Батырбек, отрывисто и зло. Даже Дзабо не сдержал смешка, хотя ему положено быть нейтральным и суровым, тем более что он впервые вел нихас в таком сложном споре. Батырбек прервал смех, визгливо спросил:

— Сын будет? Откуда ей это известно? Заглянув под юбку? — и стал давиться деланым смехом.

— Кто-то до неба лестницу искал! — вытирая заслезившиеся от веселья глаза, простонал Иналык.

— Как можно, не убив тура, жарить из него шашлык?! — спрашивал Хамат, удивленно пощипывая ус.

— Или она иначе сложена, чем все женщины? — насмехался Батырбек.

Рассердившись, Мурат осмелел:

— Она просит землю потому, что иначе ей не прожить. У нее же ничего нет: ни коровы, ни овец, ни земли, ни даже козы...

На нихасе все смолкли. Слишком близкую горцам проблему задел Мурат.

— Не прожить — это правда, — согласился Дзамболат.

Обрадованный поддержкой, Мурат пояснил:

— И за сына Зарема волнуется. Не дадут землю Тотикоевы — кем ему остается быть? Батраком!

Это правда, и шутить над нею было грешно. Когда дело касается земли, тут человек не смеет улыбаться. Земли у горцев было мало, а тот, кто вообще ее не имел, лишен был всякой основы жизни. Как известно, чем богаты горы, так это камнями. Но на них зерно не растет, а одной охотой сыт не будешь, какой бы удачной она ни была. Слишком хорошо многие из стариков знали, что значит прожить зиму без хлеба. Надо все обмозговать, не то можно бросить человека на голодную смерть.

— А если Тотикоевы выделят землю, а женщина не родит сына? — задумался Хамат. — Неправильно поступим!

— Представь: не дадим землю, а женщина родит сына, — встрепенулся Дзамболат. — Тогда как? Несправедливо! Совсем неправильно!

Эти реплики послужили сигналом к длительному и жаркому спору. Старики, забыв о солидности, присущей их возрасту, говорили горячо, каждый рьяно доказывал свою правоту. Горцы разделились на две группы.

— Надо дать землю! — подвел итоги своим размышлениям Дзамболат.

— Нельзя давать! — стоял на своем Хамат.

— Как жить ей без земли? — вопрошал Дзамболат. — Умрет на наших глазах!

— Думать об этом надо было, когда ноги ее не к тем воротам несли, — стучал гневно по земле Хамат палкой. — Простил бы дочь Дахцыко, — куда ему с его характером за кинжал хвататься? И земля у него есть, а сыновей нет.

Иналык попросил слова у Дзабо. Дождавшись тишины, остряк погладил бороду и снисходительно произнес:

— Известно: каждый даст безбородому волосок со своей бороды — и тот бородатым станет.

И не успел больше ничего добавить, как Батырбек, до этого бормотавший, что больше до самого окончания обсуждения не подаст и слова, вскочил с места, обрушился на Иналыка:

— Легко тебе рассуждать, уважаемый! Была бы земля, а то, как говорится, семеро братьев один орешек делили.

— Ну, таких орешков бы побольше — семью семь братьев прокормят! — усмехнулся Иналык. — Зачем прибедняться?

— Посмотри, сколько нас! — замахал руками Тотикоев. — И земля нам нелегко далась. Попробуй поноси на горбу землю на скалы! Там одни камни были, это ты знаешь! И если теперь она называется землей, то кровью и потом четырех поколений мужчин тотикоевской фамилии добыта! И ты, Иналык, желаешь, чтобы мы отдали ее чужой фамилии?! Этого ты, Дзамболат, тоже хочешь?! Да мои предки из могил поднимутся, а отстоят ее! Будь Таймураз жив — он непременно получил бы одну двадцать восьмую часть нашей земли. Но он погиб! Поэтому мы делим ее на двадцать семь человек. Всех мужчин нашей фамилии учли: и пожилых, и юношей, и даже пятимесячного сына Угалыка! По законам предков поступаем!

И отдавать чужой фамилии ни клочка не станем! Тени ее не отдадим, не то что саму землю!

— Ну почему же чужой фамилии? — возмутился Иналык. — Эта женщина живет с вами.

— Как не чужой? — развел руками Батырбек и стал вслух рассуждать: — Представьте себе: дали мы землю этой женщине. Она родила дочь. Дочь подросла и вышла замуж. И тут же земля наша стала принадлежать фамилии мужа, то есть чужой фамилии! Все Тотикоевы пострадают. И не только те, кто умерли и кто сейчас живы, но и те, кто родятся! Все будущие поколения нам слать будут проклятия! Нет, Дзамболат, скажу тебе по совести: не пойду я на такое. Не пойду!

— А будущий ребенок кем будет? — осмелев, зашумел Мурат. — Без имени и фамилии? Совсем без прав?!

Батырбек сузил свои глаза, уперся ими в парня, тихо, но язвительно, так, что мороз прошел по коже Мурата, сказал:

— Некоторые тоже не прочь задарма получить землю, парень! Возьмут похищенную, а в придачу и жирный участок. Но пусть знают: земля так легко не дается. Кто не строил дома, думает, что стены сами вырастают...

— Это... оскорбление! — заикаясь от волнения, выпалил Мурат. — Ты обвиняешь меня в грязных мыслях?! Я не стану выслушивать такое!

— Не горячись, парень, — прикрикнул на него Дзабо. — Ты не на игрищах. Ты на нихасе, а здесь молодым положено молчать и сносить все, что будет сказано в их адрес. Молчать, хотя бы и кипела у тебя кровь. Убери руки с кинжала! — потребовал он.

Мурат повиновался.

— Я все сказал, — заявил Батырбек и сел на свое место.

Опять нихас заспорил, загорячился, и Дзабо пришлось вскочить, застучать палкой по земле, чтобы утихомирить горцев:

— Пусть каждый говорит поодиночке! У нас не городской базар!

Зарема стояла в стороне, и сердце ее стучало так, что, заглуши оно шум нихаса, она не удивилась бы. Неужели нихас встанет на сторону Батырбека? Как люди не видят, что он не прав? Она знает, что будет сын! Почему ей не верят? Зря все смеются, зря подвергают сомнению ее уверенность. Будет сын. СЫН! И он не должен остаться без земли. Не должен! Как они этого не понимают?! Он имеет право на землю, потому что он сын Таймураза. Потому что он Тотикоев! О небо, не допусти несправедливости! Образумь стариков! Образумь Батырбека, ведь я ношу в себе его племянника! Наставь нихас на истину, о сидящий на белоснежных вершинах! Она жадно глотала слова каждого, кто высказывался на нихасе. Она страстно спорила с теми, кто подвергал сомнению ее право на землю Тотикоевых, на маленький клочок ее!

— Мы все сказали, — услышала она голос Иналыка. — Теперь скажи ты, почтенный Дзабо.

Дзабо впервые должен был подвести черту. Как легко ему было раньше высказываться, когда не он, а Асланбек принимал окончательное решение. Но сегодня его слово, его вывод определят судьбу человека. Как же быть? Ведь думать надо и о традициях. Отказ от них ни к чему хорошему никогда не приводил. Ему жаль эту женщину, к которой рок так несправедлив. Но прав и Батырбек. Вдруг дочь Дахцыко родит девочку. Тогда над ним, Дзабо, будет хохотать все ущелье! Как поступить? Какой найти выход? Наступила минута торжественной тишины. И хотя радость разлилась по телу от мысли, что сейчас его слово станет законом, что отныне он решает все важнейшие вопросы жизни аула, Дзабо не смог скрыть и озабоченности.

— Справедливо мы решим или нет — знает только Всевышний, — поднял голову к небу старейший. — Ему и только ему известно, кто появится у покойного Таймураза — наследник или дочь. А мы это сможем сказать, когда увидим дитя. Не раньше. Так было и так будет. Позор, если мы нарушим закон наших предков, — и Дзабо обратился к Мурату: — Если эта женщина не понимает законов — объясни ей. Не смею я идти против совести, а она твердит мне, что не должен я на слово верить этой несчастной, которая убеждена, что даст аулу мужчину. Поживем — увидим.

Обрадованный речью Дзабо, Батырбек едва дождался, когда наступит пауза:

— И еще скажи ей, сын Дзамболата: не обижаться на Тотикоевых, а низко кланяться она должна нам. Мы ее не звали в наш дом — сама постучалась. К отцу не пошла. Знала, что Дахцыко не простит позора.

— А в чем она виновата? — с привычной ухмылочкой вопросил Иналык, и не понять было, всерьез он повел речь или шутки ради. — В том, что украли?

— Не станем роптать на законы предков, Иналык, — примирительно, точно желая показать: он не винит Иналыка в том, что тот отстаивал интересы этой женщины, произнес Батырбек. — Будем чтить то, что завещали нам предки. А они считали похищение позором и для женщины, и для всей фамилии. С нею случилось — с нее и спрос!

— Твой брат похитил девушку, а ты винишь ее! — неожиданно возмутился Иналык.

— Мой брат на том свете. Не стыдно тебе, Иналык, предъявлять претензии к нему? И потом, разве мы не поступили по-человечески? — обратился за сочувствием к старикам Батырбек. — Нас никто не заставлял принимать эту женщину в дом. Могли и отказать. Куда ей тогда? Позор не смоешь словами. Значит, оставалось одно: с горы вниз головой!

— Всегда так было, всегда! — закричали горцы.

— А мы ее приютили, — повысил голос Батырбек, чтобы эта женщина слышала его слова, — приютили! Хотя какая она жена Таймуразу? Кто из вас танцевал на их свадьбе? Не было свадьбы. А значит, она не жена Таймуразу!

И тут будто небо обрушилось на нихас. Слух отказал старикам; в то, что они услышали, трудно было поверить. Случись что-нибудь сверхъестественное, воскресни вдруг Таймураз, спустись с неба Всевышний — и тогда бы на нихасе так не всполошились, как это произошло в тот момент, когда до них донесся протестующий голосок:

— Жена я Таймуразу, жена... — казалось, Зарема убеждала саму себя. — Жена перед Богом! Она сделала несколько неверных шагов и оказалась так близко к нихасу, что горцы враз зашумели, закричали.

— Посмотрите, неужто и в самом деле глаза не врут: к нихасу приблизилась женщина?!

— Что делается?! А?!

— Потеряла стыд и совесть?!

— Позор! Позор и нам!

Выкрики подействовали на Зарему отнюдь не так, как должны были бы. Она не убежала в испуге, не скрылась. Она вдруг встрепенулась, бросилась на колени, вытянула руки к небу, запричитала:

— О живущий за облаками! Почему молчишь? Скажи им правду! Пусть знают, что я жена Таймуразу. Умоляю, дай знак! Крикни! — она прислушалась, словно в самом деле надеялась, что Бог снизойдет до нее.

Возмущению мужчин не было предела.

— Она сошла с ума! — твердил Хамат. — Посмотрите на нее. Она сумасшедшая!

Обида ударила ее в самое сердце. Нет, она не сумасшедшая. Они несправедливы. Но почему Всевышний не образумит их? Почему молчит?

— Ты жесток и зол! — исступленно закричала она, глядя в небо. — Да! Ты жесток! Дал мне счастье и тут же отнял его! За что покарал меня? За что?

Старики вскочили с мест. Никто еще не слышал, чтобы так разговаривали с тем, кто дарует жизнь и отнимает ее. С тем, кто создал мир и может в мгновенье ока уничтожить его. Опомнилась и Зарема, испугалась своих слов, закричала в отчаянье:

— О, прости, прости глупую женщину, всесильный. Молю тебя, простираю к тебе руки, дай мне последнюю радость — сына! Ты не смеешь отказать мне, Боже!

Пораженные горцы молча внимали ей. Эту женщину, что, стоя на коленях, умоляла Всевышнего смилостивиться, что клялась погибшему в верности, нельзя было презирать. Слушая эти страстные слова, старики отворачивались друг от друга, ибо открытую душу, кровоточащее сердце нельзя видеть без боли и стыда. Зарема вспомнила о них.

— Почтенные из почтенных, не дайте погибнуть роду Таймураза. Я прошу маленький клочок земли. Совсем крохотный. И я прокормлю сына. Я воспитаю из него горца. Настоящего джигита.

Батырбек настороженно смотрел на аульчан, которых невозможно было взять ни жалостью, ни мольбой. Они всегда оставались непреклонными и верными адату. Неужели эта опозоренная нашла ключ к их сердцу? Ишь как заставила всех умолкнуть, вызвала сострадание. Нет, следует напомнить им, кто они есть и как полагается вести себя в присутствии женщины, что забыла о своем месте.

— Эй, ты! — закричал он гневно. — Голос подаешь, а ведь ты женщина! Женщина!

— Разве я виновата, что я женщина? — повернулась к нему Зарема и умолкла. Когда она заговорила вновь, ее слова звучали так, будто Зарема рассуждала вслух. Она впервые так ясно поняла, что смутно звучало в ней уже многие месяцы. Она говорила шепотом, но слова ее прозвучали криком, и тот, кто слышал ее в тот день, навсегда уяснил, что самый сильный протест души вырывается шепотом. — Разве женщина — не человек? Разве у меня не два уха? Не два глаза? Не две руки? — она вытянула перед собой ладони, посмотрела на них, словно впервые увидела. — Разве у меня, как и у каждого из вас, нет головы? Разве мне не надо, как и вам, дышать, есть, пить воду, чтобы жить? И разве не все люди рождены женщиной? Вскормлены ею?! Почему же вы ненавидите женщин, так несправедливы к ним? Почему вы все так злы?!

Голос отказал ей, она уже не владела собой. Слова Заремы пронеслись над аулом и достигли неба.

— Я хочу знать свою вину! Почему мы страдаем?! Я жить не хочу! Видеть никого не хочу! Не нужна мне ваша земля! Не нужен ваш дом! Вы хотите сделать моего сына кавдасардом! Бесправным! Я возвращусь туда, куда отвез меня мой муж. Там в пещере и буду жить. И пусть никто из вас не показывается там! Никто! А когда подрастет мой сын, я расскажу ему все! Все! И он тоже отвернется от вас! Отвернется, как вы отвернулись от нас!..

Потом она бежала по крутым склонам. Бежала, хотя ее никто не пытался догнать. Ее траурное платье мелькало меж скал. Она бежала с такой быстротой, с какой не бегала даже девчонкой. А вслед ей смотрели оцепеневшие горцы. Голос все еще звучал в их ушах. Звучал, тревожа мысль, вызывая сомнение. Сомнение в себе, в законах, которым они подчинялись и по которым жили их отцы и деды. Разве можно было легко отбросить и забыть ее слова о женщине, что рождает всех мужчин, а сама остается тенью в их жизни? Разве могла не потрясти боль, прозвучавшая в ее словах, боль их матерей и жен?! Но нет, горцы не бросились вслед Зареме, чтобы остановить ее, приютить у себя, не стали пересматривать свое решение.

Хочешь не хочешь, а прошлое крепко держит каждого из людей. Человеку только кажется, что он сам себе хозяин, что волен сказать и сделать то, что считает нужным и правильным. На самом же деле он закован в цепи, что веками ковались прежними поколениями...

***

... Мурат не посмел на виду у всего аула броситься вслед за Заремой, удержать ее от безумного шага. На следующее утро он нашел ее возле пещеры, у обрыва. Она сидела, облокотившись о камень. Неужто всю ночь провела здесь? Шум реки заглушал его шаги. Мурат остановился в двух метрах. Запрокинутая голова с закрытыми глазами, тонкая шея, покорно повисшие черные косы взывали к небу, умоляли о смерти. Жалость и тоска овладели Муратом. Он судорожно глотнул воздух, отвернулся, боясь, что мужская твердость дрогнет от сострадания и он забудет клятву, выдаст подлость побратима.

Раньше Мурат с восхищением поглядывал на тех, кто отваживался бросить вызов целой фамилии. Но вот он сам участвовал в похищении. И что же? Одним оно принесло горе и страдание, другим — вечные угрызения совести. Счастье и воровство, любовь и насилие — эти слова не могут быть рядом. И вот сам похититель далеко, а девушка — его любовь! — всю темную ночь, по-осеннему прохладную, просидела у реки. И неведомо ей, отчего так гневается река, и слава богу, что Зарема не понимает ее языка, а то давно уже узнала бы про обман.

— Тебе надо возвратиться в аул, — сказал Мурат.

Зарема открыла глаза, но ничего не ответила.

— Не желаешь к Тотикоевым — иди к Дахцыко, он простит тебя. Все видят, как он переживает: примет тебя, — заверял Мурат, хотя далеко не был уверен в этом.

И опять Зарема не повернула головы к нему. Река несла свои воды вниз, глухо ропща за то, что оклеветали ее перед горянкой.

— Я провожу тебя, — произнес Мурат.

Зарема отрицательно покачала головой. Косы ее вяло пошевелились на согнутой спине.

— К ним не желаешь — мой дом к твоим услугам, — тихо сказал горец.

Зарема и вида не подала, что услышала его, а он представил себе, как приведет ее в свой хадзар. Наверняка весь аул станет недоумевать... Горцы единодушно осудят Мурата. Но оставлять ее здесь нельзя. Не сегодня завтра ударят морозы, снегом заметет тропы, и тогда никаким, даже огромным костром не согреешь пещеру. Горы человека не прокормят... Умар будет метать молнии, он будет настаивать на том, чтобы она покинула их хадзар — не ссориться же с Тотикоевыми и Дзуговыми?! — но решать будет все-таки отец. А Дзамболат при всей своей осторожности смел и не станет оглядываться на людей, если убедить его, что другого пути у Заремы нет.

— Двери дома Гагаевых открыты для тебя, — уже тверже, веря в удачный исход переговоров с отцом, сказал Мурат.

В ответ — легкое покачивание головы. На той стороне реки с горы сорвался камушек, он потащил за собой белый шлейф камней. Они бежали наперегонки, срывались с обрыва и шумно сыпались в воду, разбрызгивая вокруг холодные капли и с тупым бульканьем ныряя в бегущую волну.

— Тебе не только о себе надо думать, — смущенно произнес горец. — Скоро ты будешь не одна.

— Оставьте меня все! — резко сказала Зарема. — Пусть никто не приходит ко мне! Люди злы... Люди жестоки. Я не хочу никого видеть! Никого! — и она опять уткнулась лицом в колени, давая понять ему, что он больше ни слова не услышит от нее.

— Я там оставил хурджин, — прежде чем уйти, сказал Мурат. — На первое время тебя выручит...

Она так и не взглянула на него, отрешенно застыла в скорбной позе...

Глава 10

Горы покрыл снег. Зима принесла новые муки Зареме. Легко сказать, что никто не нужен. Но как жить без людей? Как жить, когда против тебя ополчились судьба, природа и твое тело? Можно в сердцах крикнуть, чтобы все оставили в покое и желать этого. При свете дня все кажется проще. С наступлением темноты на Зарему обрушивались такие физические и душевные муки, о существовании которых она и не подозревала... И невольно стали вырываться крики о помощи...

Все матери проходят через это. И не потому ли они так стойки и самоотверженны, когда речь идет о жизни детей? И не потому ли они требовательны и настойчивы, когда дети подрастают и пытаются выйти из-под власти родителей? И не потому ли для матерей их дети — всегда дети, сколько бы им ни исполнилось лет? Память матери может забыть все что угодно, даже эти часы, когда к ней одновременно стучатся и новая жизнь, и смерть, и настойчиво раздирают ее, тащат каждая в свою сторону. И она всякий раз, как настигает схватка, мечется, исходит криком, умирает и опять воскресает.

Зарема потеряла чувство времени. Казалось, это продолжалось годы. Казалось, никогда ей не убежать от боли, что заставляла кричать во всю мощь легких... Вот когда вспоминала она и звала мать и отца, и Мадину, и Таиру! Вот когда нужен был рядом кто-то! Кто угодно, лишь бы не быть одной при этой чудовищной боли!

Крик отчаяния и боли бился о скалы, рвался ввысь, достигая небосвода, перекрывал шум и рокот реки. Но на помощь никто не приходил, до ушей людей крик не добегал, глох в небытии... Это была месть за то, что она покинула людей, ушла от них, отреклась, заявив, что все они злы и жестоки!

— Эй, кто-нибудь, помогите! — неслось из пещеры.— Спасите! — опрокидывался крик на горы и реку, отдаваясь в ущелье многократным эхом.

Никто не откликнулся на зов. Никто! Только небо приблизилось, опустило свое темное, густое покрывало на пещеру. И оно первым услышало тонкий плач взахлеб...

Ребенок плакал, а мать молчала: дав новую жизнь, обессиленное, истощенное долгими муками тело не противилось натиску смерти. Только он, этот плач, заставил Зарему очнуться, вернуться из забытья — этого желанного избавления от всех жизненных невзгод — и открыть глаза. Она увидела малыша, — и у смерти не было уже никаких шансов на успех, потому что матери не умирают, пока в них нуждаются дети. Сама природа подсказывала Зареме, что надо делать.

Потом она удивлялась, как смогли ее ослабевшие пальцы разорвать пуповину, завязать ее. Только когда исходящий криком теплый, мокрый комочек замер у нее на животе, жадно обхватил опухший сосок груди и нетерпеливо задвигал губами, Зарема облегченно вздохнула и опять провалилась во мрак.

Через два дня Мурат, приблизившись к пещере, приостановился у входа, с замиранием сердца стал вслушиваться в детские всхлипывания и успокаивающий голос Заремы:

— Ну чего ты, Тамурик, плачешь? Поел? Теперь спать надо.

Мурат так и не осмелился войти в пещеру.

... Небогато жили Гагаевы. Вдоволь в доме ели только гости, для которых хозяева готовы были последнюю овцу зарезать. А сами обходились чуреком, картофелем, молоком, сыром да пирогами с начинкой из щавеля, — и за это были благодарны Всевышнему. Дзамболат обратил внимание, что младший сын что-то уж очень скоро возвратился с охоты, да к тому же без трофеев. Судя по ружью, ни одного выстрела им не было сделано. Дзамболат обернулся к сыну. Но тот опередил его, сказав нарочито равнодушно:

— У похищенной ребенок...

Женщины ахнули. Умар торопливо поинтересовался:

— Дочь?

— Сын! — провозгласил Мурат.

— Выходит, чувствовала, — всплеснула руками мать.

Дзамболат, представив себе, какой переполох вызовет эта новость среди Тотикоевых, не смог скрыть насмешливой улыбки.

— Холодно там, в пещере, — сказал Мурат, — не перезимовать им...

Смолчали Гагаевы, хотя намек был ясный. Чего напрасно говорить? Прав Мурат, зимой в пещере с малым ребенком не выжить. Но о Зареме должны проявлять заботу не Гагаевы. Пусть Тотикоевы и Дзуговы разберутся, что к чему. Теперь их крови переплелись в этом новорожденном человечке. Но знают Гагаевы: ни Батырбек, ни Дахцыко не пошлют за Заремой. Придет сама, постучится в дом — могут и принять.

Мурат выразительно посмотрел на отца, потом на мать. Он хотел спросить у них, не станут ли они возражать, если он... Нет, он не осмелился обратиться к ним с такой просьбой. Он ясно представлял, что значит для их семьи три козы, каждая из которых дает в сутки полтора литра молока. Полтора литра! Для кого-то это и пустяки, но не для их семьи! Правда, если посмотреть с другой стороны, то эти полтора литра для них не так важны, когда где-то находится семья, для которой эти полтора литра означают жизнь. Дай ей эту козу — и она не умрет с голоду, будет жить!

Бедно жили Гагаевы. На учете у Хадизат был каждый кусок сыра, каждый литр молока, каждый совочек муки. Но когда Мурат, ни слова не говоря, вывел из сарая лучшую их козу, упиравшуюся, поводившую из стороны в сторону длиннющими рогами, ни отец, ни Умар, ни мать, ни Касполат, ни Пигу, ни Газак, ни Темболат, ни Шамиль не стали протестовать. Скажи один из них хоть слово, брось косой взгляд, — и Мурат завел бы козу обратно в сарай. Но мать застыла возле дверей, устало уронив на бедра грубые мозолистые руки. Братья только возвратились с берега реки, где воздвигали насыпь, и растерянно посторонились в воротах, пропуская Мурата с козой. Горцы понимающе переглянулись. Козы — женское владение. И если Хадизат не возражает, то почему мужчины должны роптать?! Встреченный на улице Хамат вытащил изо рта трубку, хотел спросить, куда это собрался Мурат с козой, но, ошарашенный догадкой, хмыкнул. Трубка его описала полукруг в воздухе и опять ткнулась в мелкие, пожелтевшие от старости, но еще здоровые зубы.

Никто из Гагаевых не остановил Мурата, не закричал ему вслед, когда он уводил козу по единственной кривой улице аула в горы. Никто не упрекал его за то, что он целую неделю возил на старом ослике камень-плитняк с берега речки к той распроклятой пещере. И только Зарема несмело протестовала против щедрого подарка — козочки, которая оказалась поистине бесценным даром богов. Мурат замазал стены, чтобы утеплить жилье, приделал вторые дверцы. Днем и ночью здесь горел огонь, согревая и освещая бледным светом холодный мрак, утлы были завалены заготовленным сеном для снующей здесь же, помахивающей коротким хвостиком козы. На приделанных к правой стене полках были сложены собранные Заремой плоды диких фруктовых деревьев, а внизу стояла бадья с водой.

Малыш лежал в люльке рядом с нарами, сложенными из камней, с настеленными на них обструганными стволами деревьев, накрытыми шкурой медведя, когда-то подстреленного Дзамболатом...

Приделав к входу в пещеру дверцу, Мурат облегченно склонился над люлькой и произнес:

— Теперь зима пусть лютует. Теперь она не так нам страшна, — и задвигал пальцами перед носом малыша...

— Спасибо тебе, Мурат, — только и сказала Зарема.

Теперь, отправляясь на охоту, Мурат особенно умолял покровителя охоты Афсати дать ему возможность добыть трофей. Если удача сопутствовала ему и он подстреливал тура, то домой доставлял половину туши — другая оказывалась в пещере. Из каждых двух зайцев один принадлежал Зареме. Она стеснялась, отказывалась брать его подношения, напоминая, что они не лишние в хадзаре Гагаевых. Но Мурат сердился, бросал трофей в угол пещеры и торопливо убегал...

... Встретив Мурата в ауле, Батырбек укоризненно сказал:

— Разве ты не знаешь, парень, что не подобает тебе проявлять такую заботу об этой опозоренной женщине?.. Не боишься, что боги возмутятся?

— У нее растет будущий джигит, — ответил Мурат с вызовом. — Кое-кому следовало бы об этом подумать...

Но Батырбека нелегко испугать. Он весело засмеялся в ответ на намек...

... Напрасно аульчане рассчитывали на то, что, узнав о рождении у Заремы сына, Батырбек раскается, предложит пересмотреть раздел земли. Каждые три дня он созывал братьев, делился с ними планами, высказывал мнение по возникшим проблемам и заботам, определял, кому чем заняться в ближайшие дни. Он не повышал голоса, если слышал возражения, по-прежнему повторял, что с привычными представлениями о жизни, о ведении хозяйства, о взаимоотношениях с народом необходимо распрощаться. Отары были сданы в аренду. На горном склоне установлены двадцать девять ульев.

— Куда ты стремишься бежать? — подал голос Салам.

Батырбек, оглядев братьев, с кислой усмешкой стал делиться с ними своими замыслами:

— Люди сейчас не обходятся домотканым сукном. Вот и мы черкески шьем из ткани, что в городе покупаем. И белье тоже. И женщины свои платья тоже из городской материи шьют. Каждой семье ткани нужны. А гвозди где берем? Лопаты? Мыло? За всем в город ездим. А был бы здесь магазин?!

— Кто захочет здесь магазин иметь? — саркастически вопросил Васо.

— Верно, — согласился Батырбек. — Аул наш мал. Но если открыть магазин в Нижнем ауле, то выгода будет. Большая выгода! Я прикинул: за полгода Мамсыр вдвое станет богаче.

— Я?! — изумился Мамсыр.

— Ты, — заявил Батырбек. — Не Агуз, не Дабе, а именно ты. У них все нараспашку, у них попросят дать товар без денег, они раскиснут, постесняются отказать, все богатство разбазарят. А ты твердый. И жадность есть... Погоди, погоди, не оскорбляю тебя. И жадность не всегда плохая черта. Мы закупим ткани, гвозди, молотки, лопаты, косы, конфеты — чего только в наших магазинах не будет! Обещаю вам: не прогадаем.

— Батырбек, ты говоришь о магазинах? Значит, не один будет у нас? — уточнил Мамсыр.

— Пока два: в Нижнем ауле и... в городе! Надо же шерсть, мед, мясо, сыр, творог куда-то девать!..

***

Дунетхан не спускала глаз с мужа. Ее не обмануло внешнее спокойствие Дахцыко. Он старается убедить всех, будто совершенно выбросил из своей памяти Зарему, будто его вовсе не интересует, как там она в горах, жива ли... Никто в ауле не осмеливался заговорить с ним о случившемся. Впрочем, он по-прежнему избегал людей. Он много работал в надежде, что заботы отвлекут от тяжких мыслей. Но облегчение не приходило. Можно ни словом не обмолвиться о несчастной дочери, но нельзя не замечать взглядов аульчан, в которых сострадание перекликается с недоумением, почему он не берет кровь с оскорбителей. А то, что Дунетхан, не спрашивая разрешения, сняла со стены ружье и упрятала подальше от его глаз, не намек ли на то, что в его нынешнем состоянии он способен на убийство? И в самом деле, он бывал близок к отчаянию. Дахцыко отыскал в сарае старое ружье, но не стал его вешать на прежнее место, справедливо рассудив, что, взяв его в нужный момент из тайника, избежит излишней паники в семье. А что случай представится, в этом он не сомневался. И готовился к нему. Он даже знал, кто станет его первой жертвой. Батырбек! Именно в нем Дахцыко видел все то, что так ненавистно ему было у знатного и сильного рода Тотикоевых, — жадность, чванство, жестокость... Пусть никто не думает, что гибель похитителя снимает с Дахцыко обязанность кровной мести. Бог справедливо покарал негодяя. Но это Бог. Дзуговы должны сами смыть позор оскорбления. Вмешательство судьбы лишь заменило жертву, Батырбеку быть ею. Пусть отвечает за все.

Дахцыко отвозил в долину кукурузу, где обменял ее на мешок муки и картофель. Правое колесо арбы подозрительно поскрипывало, а на повороте, налетев на камень, и совсем отвалилось. Поднять арбу и вставить в ось колесо самому Дахцыко было не под силу, и он обрадовался, когда увидел выползшую из леса фигуру горца, придавленную огромной охапкой хвороста. Дзугов помахал рукой, прося горца завернуть к дороге. Когда тот приблизился, Дахцыко пожалел, что звал его. Хворост тащил друг похитителя. Мурат сделал вид, что не заметил, как нахмурились брови Дзугова, молча свалил с плеч на землю груз, ухватился руками за ось, приналег плечом на борт и приподнял арбу. Дахцыко ничего больше не оставалось, как вставить колесо…

Разговор был короткий.

— Горец не идет на серьезное дело без лучшего друга, — свирепо глядя на могучую фигуру Мурата, многозначительно сказал Дзугов и угрожающе предупредил: — Появятся доказательства — ни один оскорбитель не уйдет от мести.

— А это поможет Зареме? — смиренно спросил Мурат.

— Не называй имя этой опозоренной при мне! — закричал Дахцыко, руки его непроизвольно вцепились в кинжал.

— Но она существует, и она — твоя дочь, — возразил Мурат. — Дочь, давшая тебе внука.

До этого дня Дахцыко не знал, что это такое, когда дрожат колени. Слабость овладела им. Дахцыко услышал хриплый шепот, вырвавшийся помимо его воли:

— Как он?

— Нуждается в помощи, — ответил Мурат. — В горах каждый день держит жизнь человека на волоске от смерти, — и упрекнул: — А твои мысли о мести...

Дахцыко овладел собой, сурово заявил:

— Что задумано, то должно свершиться... Адат есть адат, и никому из нас не позволено его нарушать...

Случай для мести представился. Было это ранней весной. Снег уже сошел, только в отдельных, затененных местах лежал он мокрой, бесформенной массой. Дахцыко выследил косулю. Быстрая, юркая, мелькнула она на опушке леса и исчезла в темных, еще не распустивших свою зелень кустах. Дахцыко стал осторожно приближаться к лесу. В дальнем углу опушки шелохнулись кусты. Дахцыко поднял ружье. Но вместо косули он увидел Васо Тотикоева. Нагнувшись, Васо деловито дергал стебли черемши, вытаскивая их из земли с корнем и набивая огромный мешок. Пять мешков с собранной черемшой уже стояли наготове, прислоненные к деревьям метрах в тридцати от горца. Вот какое новое занятие у Тотикоевых! Значит, правду говорят аульчане, что Тотикоевы и на черемше делают деньги. Сколько ее кругом по всей Осетии разбросано, и никто не ел ее и тем более не продавал. А Тотикоевы добрались и до нее. Дахцыко вспомнил, каким сильным запахом несет со двора Тотикоевых, когда они затевают варить черемшу.

Дзугов забыл о косуле. Новая цель намного ценнее. Наконец-то он исполнит свой долг. Жаль, что перед ним не Батырбек. С каким бы удовольствием Дахцыко всадил в него пулю именно за этим постыдным занятием! Ну что ж, дойдет очередь и до старшего из Тотикоевых. А сейчас надо брать на прицел Васо...

Дахцыко не волновался. Так действует человек, уверенный в своей правоте. Испокон веков горцы брали кровь с оскорбителей. На этом обычае держался порядок в горах. Дахцыко целил под левую лопатку. Он уже был готов нажать на спуск курка, когда вдруг Васо сделал прыжок в сторону... Пораженный его резвостью, Дахцыко повернул голову. На опушке происходила схватка не на жизнь, а на смерть. Косуля, выставив коротышки-рога, исступленно уставилась на волка, который неторопливо, уверенный в своей силе, приближался к ней. Остановившись на секунду, он наклонил голову и бросился вправо, а когда косуля испуганно переставила ногами и направила рога в ту сторону, откуда последует нападение, волк вдруг метнулся влево и в высоком прыжке сбил косулю и вцепился клыками в шею.

И тут истошный крик Васо достиг волка. Зверь не сразу отпустил жертву. Нехотя, точно раздумывая, не броситься ли ему на приближающегося горца, размахивающего сорванной на бегу хворостинкой, волк облизнул языком пасть и, поджав хвост, отпрыгнул в сторону, а потом еще раз, уклоняясь от брошенной в него хворостинки. Сейчас Васо выхватит кинжал и перережет горло косули, чтобы мясо было съедобным. Дахцыко поднял ружье, повел стволом. Не удастся ему испробовать вкуса мяса.

Но что делает этот чудак? Он нагнулся над косулей, обхватил руками ее за шею, положил голову себе на колени, торопливо стал срывать с себя левый рукав рубашки. Для чего? Он перевязывает шею косули?! Да не желает ли он спасти ее?! Дахцыко в растерянности опустил ружье. Васо и в самом деле пытался спасти косулю. Но и отсюда видно, что поздно. Голова косули все запрокидывалась набок. Надо скорее перерезать ей горло. И тут Дахцыко услышал всхлипывания. Он не поверил своему слуху, но Васо плакал! Плакал, поглаживая ладонью лоб косули! Плакал, забыв, что он мужчина!

Дахцыко в растерянности поднялся на ноги. В ушах зазвучал голос Мурата: «А это поможет Зареме?» Конечно, ему ничего не стоит всадить сейчас пулю в сердце этого глупого горца. Он враг! Он кровник! Его нельзя жалеть.

Но отчего заныло сердце? Отчего убийство этого Тотикоева вдруг не стало выглядеть доблестным поступком? Неужели из-за глупых слез Васо по косуле? Ты сказал глупых, Дахцыко? Но глупый и злой человек не станет плакать по косуле...

Ружье было поднято и направлено в лицо Васо, когда он вдруг поднял голову. Руки его все еще прижимали косулю к себе, глаза были полны скорби... И на смену ей пришел страх. Но Васо не бросил косулю. Он еще крепче прижал ее к себе. Он не сводил взгляда с дула ружья. Словно хотел уловить тот миг, когда оно полыхнет ему в лицо огнем.

Васо поглядел в глаза Дзугову и понял, как люто негодует Дахцыко и на него, и на себя за то, что ощутил слабость как раз в тот момент, когда легким нажатием на спуск курка он мог положить конец разговорам аульчан о своей нерешительности и непонятной медлительности... Это голос, голос Мурата: «А это поможет Зареме?» — вселил в него сомнение, заставил повернуться и, спотыкаясь, удалиться...

***

Зарема смотрела на бегущие мимо воды... И дни ее летят вот так же. И нет в них светлых пятен... Ой, неправда... В Тамурике — ее жизнь. Забавный он, еще не понимает, что его, бедняка и сироту, ждет впереди... Радуется всему: солнцу, что стало горячее, птицам, что привыкли по утрам залетать в жилище, и с кем ему еще говорить, если не с ними. Ей тяжко самой что-то рассказывать... И петь совсем перестала... Так что единственная радость у сына — это птицы да Мурат...

Ох этот Мурат... Терпелив и благороден. Кто она ему? Похищенная его другом... Но разве это налагает на него обязанность кормить ее и Тамурика? Помочь изредка — это да, по-человечески понятно. Но он-то все заботы взял на себя. В семье на него рассчитывают, а он все тащит к ним... И смотрит так, будто извиняется за то, что глаза его зрячи...

Она часто задумывалась, почему он не бросил их, почему постоянно заботится, хотя и в их доме достатка нет. После охоты, особенно если она бывала удачной, он направлялся вначале к пещере и щедро делил свои трофеи. Ей казалось, что это жалость, чувство вины оттого, что он принимал участие в ее похищении. Но Зарема понимала, что жизнью своей и сына обязана только Мурату. Друг Таймураза был единственной ниточкой, связывавшей ее с внешним миром, хотя она всегда отмахивалась от его сообщений, твердя скорее себе, чем ему, что нет ей дела до жизни в ауле, а тем более в других местах. Свою благодарность женщина никак не выражала Мурату, только говорила, что зря он взял ее заботы на свои плечи, и встречала его дары одной и той же фразой: «Ну зачем ты так, Мурат? У вас в доме это не лишнее... » И все. Каждый раз она наблюдала, как Тамурик бросался к мешку, из которого заманчиво пахло осетинским сыром, и нетерпеливо выволакивал кругляши чурека, сырое мясо, и улыбка трогала ее губы. Малыш тянулся к Мурату, ждал его, радовался его приходу. Его ручонки тянулись к блестящим ножнам огромного кинжала, свисавшего с тонкого пояса горца. Кроме Мурата видел он в свои годы не более десяти горцев, когда те направлялись на охоту. Сын становился с приходом Мурата таким веселым, что Зарема не узнавала его.

Сама Зарема встречала Мурата нарочито равнодушно. Последнее время его взгляд стал волновать женщину. Чувствовала, что не только долг друга движет его поступками. Он усаживался к Тамурику на нары, возился с ним, рассказывал сказки, а сам не сводил с нее глаз. Почему-то вспомнила, как жадно смотрел он на ее ноги, когда она, сбегая с горы, не удержалась и упала... Кто из них — Таймураз или Мурат — больше тогда испугался, сейчас трудно сказать. Она не хотела верить своей догадке. Неужели Мурат уже тогда полюбил ее? Зарема попыталась вспомнить еще какие-то подробности из далекой поры жизни, когда она девчушкой бегала по аулу... Да-да, он на каждом шагу ей попадался... И смотрел на нее... Он любил ее?! И любит! Но почему тогда помогал Таймуразу похищать ее? А-а, он знал, что Таймураз тоже любит, и Мурат уступил... Он и не мог не уступить. Ведь она-то любила Таймураза!.. Разве их сравнишь?! Таймураз — как огонь, джигит! А Мурат мягок, терпелив, нерешителен. Нерешителен? Как же тогда помогает ей? Как смело выступил в защиту на нихасе перед стариками? Мурат оказался верным другом. И при жизни Таймураза, и после его смерти он и жестом не выдал себя, ни разу не попытался даже намекнуть... Другой бы давно потерял терпение... Мурат, Мурат, неужели ты любишь меня?.. Пожелай ты, и любая девушка согласилась бы стать твоей женой... А ты оберегаешь меня... Но ведь я опозорена! С ребенком! Чего же ты не устраиваешь свою судьбу? Жаль мне тебя, Мурат...

... Мелькали дни, в томительной тоске проходили месяцы, а в ушах Мурата не переставал звучать шепот Заремы: «Таймураз! Ой, Таймураз! Я жена твоя, Таймураз, а ты оставил меня!... » Он мучил его, бросал в омут отчаяния, настырно внушал: Зарема никогда, НИКОГДА не будет принадлежать ему. Таймураз заслонил собой для нее весь мир...

И чем больше терзал он себя размышлениями о подленькой роли в этой трагедии доброй и чистой горянки, тем яснее ему становилось, что поправить положение можно лишь одним способом: Таймураз должен возвратиться к Зареме. Как может человек, узнав, что у него родился сын, жить в отдалении от него? Мурат был убежден, что сумей он сообщить другу о Тамурике, тот, пренебрегая опасностью смерти, поспешит в Хохкау. Женившись на Зареме, он склонит к примирению Дахцыко...

Глава 11

До облюбованного Дзамболатом склона горы напрямик полкилометра. Но добираться до него час, а то и больше, потому что напрямик в гору не взберешься. Узенькая тропинка спиралью вьется вверх, подступая к вершине, и вдруг обрывается, упершись в выбранный Гагаевыми участок.

Человек, взбирающийся в гору, виден отовсюду. Горцы поглядывали на склон горы, по которому вот уже два года карабкаются вслед за отцом его восемь сыновей. Едва светлела вершина горы от первых лучей поднимающегося солнца, девять фигур, вытянувшихся цепочкой, перебирались через речку и упрямо начинали ползти вверх; и казалось, что все они связаны друг с другом невидимой веревочкой. Позади шел четырнадцатилетний Шамиль. Плетеная корзинка со свежевырытой землей топорщилась на его спине огромным горбом, придавливающим юношу к самой земле, норовившим опрокинуть его, утащить в пропасть. Молодой горец стонал, качался, ноги его скользили, из-под подошвы выпрыгивали мелкие камешки и легко, играючи уносились в пропасть. Дыхание у Шамиля сбивалось, он был близок к тому, чтобы поддаться соблазну и помчаться вниз наперегонки с камнями. Сдерживал его только пример брата Урузмага, который был старше его всего на полчаса и которому приходилось так же нелегко, корзина на его спине была не менее тяжела и тоже пыталась смять его волю, покорить, выбить мужество, а паренек, помогая себе руками, сбивая ногти о камень, карабкался в гору, к мечте отца и братьев... Разница в год-два незаметна, когда тебе уже за двадцать. А между четырнадцатью и двадцатью каждый месяц жизни прибавляет сил мышцам и крепости костям, ловкости и упорства. Урузмаг и Шамиль пошли в отца своей волей и настойчивостью. Но сила еще не та, кость гибкая, гнется под тяжестью, и как ни пытаются они идти вровень с братьями, — отстают. Тревожно поглядывал на них отец. Он охотно освободил бы их от невыносимо тяжкого занятия. Но не может. Нужно, обязательно нужно подготовить хотя бы маленький клочок земли, чтобы весной можно было что-то посадить. За зиму ему пришлось влезть в долги: подзанял муку, а отдавать из чего? Он сейчас не имеет права думать о том, что бывают и неурожаи, засуха, а порой и ежедневные дожди. Надо жить одной мечтой, одним желанием: поскорее перенести на склон горы столько земли, чтобы получился участок, пригодный под картофель и кукурузу. Из года в год они будут его расширять, укреплять, будут лелеять, каждую осень таскать навоз, чтобы накормить землю вволю удобрениями. Они привыкнут карабкаться по каменистым карнизам. Он верил в это, потому что знал: человек ко всему может привыкнуть. И этот труд перестанет быть адом, только бы пересилить муки усталости и вдохнуть побольше кислорода в легкие...

Их всех давно уже охватило стремление поскорее разделаться с этим адом. Все разговоры и дома, и здесь у них начинались и завершались одной и той же фразой: «Вот когда у нас появится свое поле... »

Свое поле!.. Смешно, когда так называют мизерный каменистый участок, который Бог позабыл — или пожалел? — заполнить землей, и человек вздумал поправить его и таскает землю на своем горбу день за днем, месяц за месяцем, а потом и год за годом, поколение за поколением, пока людям не предстанет на месте каменистого сурового плато нежная зелень, рябящая в глазах от причесывающего ее горного ветерка.

Но слава Богу! И у солнца есть еще сострадание, ему трудно выносить стоны и хрипы, вырывающиеся вместе с воздухом изо ртов, и оно дарует людям ночь. Но наступало утро, и солнце заставало девять измученных горцев на узкой тропинке...

Непогода не могла их остановить. Темная туча, набухшая жгучей чернотой, нависла над ущельем. Лучам солнца невозможно было пробиться сквозь нее, так густа была ее шаль. Она осторожно обволакивала вершины гор и все ниже опускалась над аулом.

— Успеем поднять еще по корзине, — прикинул Дзамболат, и сыновья торопливо задвигали лопатами, наполняя мученицей-землей корзины...

Они уже опорожняли корзины наверху, когда крупные капли дождя ударили по каменному плато, ударили убористо; смачно били по щекам и губам людей, насквозь пробивали одежду.

— Скорее вниз! — забеспокоился Дзамболат.

Они успели добраться до поворота тропинки, как туча обрушила на них холодные безжалостные струи. Дождь бежал за ними полосой — они видели, как он нагоняет их, сбивая пыль со ската, проглатывая последние метры сухой земли. Догнав горцев, дождь окатил их с щедростью баловника-шайтана, пронизывая холодом до костей. Не спасали и корзины, которыми они пытались отбиться от водяных змей.

Хадизат, следившая за мужем и сыновьями со двора сакли, куда еще не добежала стена ливня, увидела, как горцы свернули с тропинки и нырнули под скалу, спрятавшую их от водяного потопа. Женщина облегченно вздохнула и поспешила в хадзар.

Ливень, призвав на подмогу ветер, делал одну попытку за другой достать Гагаевых, обдавал их холодными струями. Горцы тесно столпились на маленьком пятачке, а мимо них мчались ручьи мутной дождевой воды, и тропинка превратилась в настоящую бурную реку, которую с каждой секундой все щедрее наполняла вода, сбегавшая с горы. Кто из них первым бросил взгляд на свое поле, которое они упорно насыщали землей, им не вспомнить. Но этот пронзительный, наполненный болью взгляд заставил всех остальных посмотреть наверх. Будто не стало ливня. Точно он не хлестал по их лицам. Замерли братья в трауре. Замер отец их... Террасы из камней сдвинулись под напором воды, покатый склон не был в состоянии удержать рыхлую почву, и она, отторгаясь от него, точно оседлав потоки ливня, поползла по-над террасами вниз. На их глазах земля, с таким трудом доставленная наверх, убегала радостно, словно дала клятву как можно быстрее возвратиться на свое излюбленное место на берегу речки. Размываемая свирепым натиском воды, она разбегалась прежде, чем рвануться через террасы...

Едва сдерживая крик, Шамиль оглянулся на отца и увидел в его глазах слезы! Никогда сыновья не подозревали, что у их отца могут показаться слезы...

— Не успели, — прошептал Дзамболат. — Не успели посеять траву... Еще бы неделю-другую, и трава укрепила бы землю... — он отвернулся, пряча лицо.

Тогда-то и мелькнуло тело Шамиля, бросившегося к участку. Его чувяки шлепали по лужам, скользили, но он бежал, сняв с головы корзину, он выставил ее, точно щит, которым можно поймать ускользавшую от них мечту...

— Куда ты?! — рассвирепел отец.

Но Шамиль не слышал его... Ему было наплевать на ливень, окутывавший его с головы до ног, ведь он бежал спасать их землю, их надежду!

— Шамиль! Назад! Куда ты?! — кричали братья ему вслед.

А паренек, упав на колени, пытался корзиной удержать землю. Она наполнилась густой жижей, рванулась из его рук, побежала по склону, ударившись о выступ скалы, подпрыгнула, перевернулась и полетела, кувыркаясь в воздухе, прямиком в реку. Шамиль в отчаянии распластался на плато, повернулся спиной к земле, телом своим соорудил преграду, стремясь любой ценой остановить ее бег. Мокрые грязные волосы упали ему на глаза, он нервно смеялся, царапая руками и ногами ускользавшую почву... Мурат передал свою корзину Касполату, а сам побежал к Шамилю. Но он не успел...

Дзамболат, братья видели, как вдруг земля потащила Шамиля на себе. Он и тут не вскочил, не бросился в сторону. Он все еще верил, что сумеет выстоять, удержать ее. Бедный малыш! Он всегда, подобно младшим в семье, верил, что наступит день, когда он всем докажет в деле, какой он джигит! И ему казалось, что это тот самый миг, когда требуется его подвиг. Раздираемый болью за многодневный напрасный труд, за страдания отца и братьев, Шамиль не мог поверить в такую несправедливость судьбы и бросил вызов злу, самому Богу. Парень упорно цеплялся ногами и руками, спиной и головой за землю. А она ползла под ним, и с каждым мгновением все быстрее. Она повернула его головой вниз. И так двигала к краю обрыва... Братья отгоняли мысль о самом страшном, они еще верили, что все обойдется... И даже тогда, когда голова мальчика ткнулась в выступ, тело от толчка перевернулось в воздухе и, распластавшись, полетело в пропасть, они еще надеялись на что-то. Шамиль падал туда, где в мутных водах скрылась его корзина. Лицо его — грязное, со слипшимися волосами, мелькнуло мимо них...

***

... На следующий день после похорон Дзамболат недосчитался за столом двух сыновей: Шамиля и... Мурата.

— Где он? — кивнул отец Темболу на пустой стул рядом с ним.

Тот поежился, но промолчал.

— Он попрощался с Шамилем и сразу после похорон отправился в путь, — сказал Умар. — Я думал, по твоему поручению...

Озабоченный, снедаемый недобрым предчувствием, Дзамболат прошел в свою комнату и убедился, что один из хурджинов исчез. Вспомнив, каким необычно задумчивым был Мурат, он понял, что произошло непредвиденное...

— Кто знает, куда поехал Мурат? — возвратившись за стол, спросил Дзамболат домочадцев. — Не мог же он уехать, не сказав никому ни слова?

Потрясенный гибелью брата-близнеца, с кем он делил чрево матери, с кем вместе учился ходить, кого всегда и всюду видел рядом с собой, Урузмаг еле оторвал глаза от стола, тихо произнес:

— Мне он говорил... Сказал, что у нас так ничего не получится. Что и дед наш, и прадед тоже всю жизнь молились на землю, ласкали ее, мяли, кормили удобрениями, — а как были бедняками, так и нам завещали... Мурат хочет попытать счастья... Поэтому он ушел...

— Но куда? — изумился Дзамболат.

Урузмаг несмело посмотрел в глаза отцу, прошептал:

— В город...

Урузмаг передал отцу не все слова, сказанные ему Муратом. Умолчал он, что брат настойчиво просил его наведываться к Зареме чуть ли не каждый день и помогать ей и едой, и дровами... И Урузмаг поклялся Мурату, что с Заремой ничего не случится...

Два события пошатнули веру Дзамболата в справедливость жизни, и он почувствовал, как убегает от него надежда, как шатается земля...

Сыновья молча смотрели на печь, но глаза их кричали о неверии в него, их отца. Так смотрят горцы на вожака, поведшего их по неверному пути. Они еще не смели подать голоса, его сыновья, но в их глазах Дзамболат видел приговор себе, приговор тому, чему он учил их и что не дало им облегчения, не принесло счастья. Тишина не могла больше звенеть в ушах, ибо нервы напряглись до предела, когда еще минута молчания — и рты сыновей взорвутся криком, который содрогнет стены хадзара, вырвется наружу и сокрушит аул, ущелье, всю землю! Надо самому высказать то, что у всех на устах.

— Вот что... — произнес Дзамболат. — Я не хочу настаивать на своем, — голос его стал крепчать с каждым словом. — Пусть каждый попытает счастье на той дорожке, которую он изберет... Никому не стану перечить. Идите так, как подсказывает вам ваша душа, как указывает голова. Сами решайте, как жить дальше!..

***

И раньше, бывало, Хамат страдал многословием, но теперь вообще сладу не стало. Если среди аульчан не осталось ни одного, кто бы наизусть не знал о его гвардейских похождениях, то в лице Гагаевых Хамат нашел внимательных слушателей.

— Кто из вас назовет самое величайшее, что создано Всевышним? — хитро поглядел на сыновей Дзамболата старец.

— Горы! — уверенно заявил Пигу.

— Ничего не могу сказать, не поскупился сидящий наверху, когда творил их, — задымил трубкой Хамат. — Но есть и еще кое-что, более величавое.

— Море, — высказал догадку осторожный Касполат.

— Видел я и море, — согласился Хамат. — Стоишь на берегу, глазам смотреть вольно, а душа не верит, что можно собрать столько воды... Но тоже неверный ответ. — Он посмотрел в сторону Тембола: — Ты что назовешь?

Задумчивый, скупой на слова Тембол только глазами зыркнул и опять уставился в землю, чертя на ней хворостинкой бесконечные круги...

— Не знаете, — удовлетворенно вымолвил старец и, попыхтев вдоволь трубкой, таинственно промолвил: — Тайга. Тайга — вот где человек чувствует себя слабым и беспомощным, каплей в море, камушком в горах... Вот где душа к Всевышнему тянется, молит его, чтобы пощадил, вывел из леса к людям. Торчишь ты, маленький, задрав голову, а неба и не видно, такие вокруг тебя стоят огромные деревья. Месяц будешь идти, два, пять, год — а не выбраться из тайги!

— Ты же выбрался, — съехидничал Пигу.

— У нас с генералом провожатый был, — пояснил Хамат. — Сам невысокий, брови большие, глаза едва проглядывают сквозь узкие щели век, а по лесу как по двору ходил, не блуждал. Нас от себя на пять метров не отпускал. Знал, где зверь есть, где медведя можно подстрелить, где лося, где тетерева... Песок в мешочке нам показал: мелкий, желтый, оказалось, золото! Тоже в тайге нашел.

— Золото?! — встрепенулся Пигу. — В лесу?

— Много его там. Этот наш провожатый тоже знал местечко. Шел по лесу, нечаянно на него наткнулся... — Хамат задумчиво поводил перед глазами трубкой, высматривая в ней что-то, укоризненно сказал: — Генерал долго просил его показать это место. Отказал узкоглазый. Генералу отказал!

— Чего же сами не искали? — нетерпеливо спросил Касполат. — Привез бы сюда золото — сам богатый был бы, племянников одарил...

— Времени не было, — вздохнул Хамат. — Некоторым везло: сразу натыкались на жилу. Другие месяцы по лесу бродили, счастье свое выискивали. А нам уезжать надо было. Генерал спешил в Петербург...

— Сам бы остался! — воскликнул в негодовании Пигу. — Под ногами золото валялось, а тебе лень было нагнуться. Вот и остался бедняком.

— Сейчас и я думаю: надо было генерала уговорить поискать самим, — легко согласился Хамат. — Со счастьем бы породнился...

Тембол неожиданно громко хмыкнул. Старец, Пигу и Касполат недоуменно уставились на него.

— Ты что, — рассердился Хамат, — не веришь, что я нашел бы золото?

— В счастье не верю, — кратко уточнил Тембол.

— Как можно жить, не веря в счастье? — удивился Хамат. — Я вот старый, а все равно верю: когда-нибудь и ко мне оно придет. Не может не прийти!

— Придет, — неожиданно легко согласился Тембол и убежденно продолжил: — Только не на земле. Здесь оно никого не посещает.

— Как это? — возмутился Пигу.

— Сколько знаю людей, все недовольны судьбой, — Тембол поднял глаза к небу. — Счастье там. Только там! Наверху, в стране предков... И не море, не горы, не тайга, а небо — вот самое величественное, что создал Всевышний...

Оттого ли, что впервые они услышали столько слов от Тембола, от его ли убежденности и веры, только Хамат и братья ничего не ответили Темболу, лишь изумленно глядели на него во все глаза...

... Через два дня Касполат и Пигу отправились в Сибирь. Ночью исчез Газак. Кто-то высказал предположение, что он в абреки ушел. Еще через день собрался в дорогу Тембол. Куда? К истинному счастью, — ответил он. В его представлении путь к счастью был только через Мекку, и он отправился туда пешком, хотя и не был мусульманином. Просто Тембол запомнил слова гостившего у них в Цамаде дальнего родственника, заявившего, что путь в Мекку плодотворен лишь пешком...

— Урузмага не отпущу, — сказал Дзамболат. — Молод еще. А что решил ты? — спросил он Умара.

— Никуда я не поеду, — холодно сказал старший сын. — Что там искать? Я работать буду...

Так в новом хадзаре Гагаевых остались с отцом и матерью Умар и Урузмаг. Им и предстояло бегать за отарой Тотикоевых. Как-то Умар. отвернувшись в сторону, твердо заявил:

— Женить меня надо, отец.

У Дзамболата глаза округлились — разве сыну положено самому сообщать об этом родителям?!

В этом месте как никогда длинного рассказа Мурат сделал паузу. Пристально смотрел на меня, точно гадая, все ли я запомнил. А мне и в самом деле было весьма интересно, и я впитывал в себя каждое слово, каждую деталь... Мне необходимо было узнать все, что произошло. Слушая дядю, я начинал верить, что он поможет мне ответить и на те вопросы, что мучили меня...

Дядя Мурат поводил концом трости по полу и вымолвил:

— Когда мне было столько, сколько тебе, я многого не понимал. Почему один сыт и у него целый табун коней, а другой голоден и мечтает заиметь хотя бы ишака? Почему у Тотикоевых просторные хадзары, крыши которых накрыты железом, а у Иналыка — низенький, с тусклыми окошками, наполовину вросший в землю? Почему у нас, Гагаевых, десяток овец, а Батырбек и его братья счет своим потеряли?.. Много было у меня этих «почему», а ответ на них один: трудиться надо; только упорный, старательный, не жалеющий себя труд даст достаток... Верил в себя, в свои силы и был убежден в справедливости устройства мира, где тому, кто не ленится, обязательно воздастся благом... Да и откуда было мне, горскому пареньку, который кроме Цамада, Хохкау, Нижнего аула и Ардона нигде не был, знать, насколько сложна жизнь?.. Да и Таймураз, хотя тоже провел два года у ардонского казака — кунака Асланбека, учась в приходской школе и освоив русский язык, тоже имел смутное представление о земле и людях... В общем, багаж знаний у нас с Таймуразом на обоих был меньше, чем у любого твоего сверстника...

Нет, племянник, отправляясь в путь с намерением уговорить Таймураза возвратиться к ней или взять ее к себе, я не бросил Зарему на произвол судьбы. Как может человек, зная, что у него вот-вот появится сын, жить в отдалении? Я был убежден, что Таймураз поспешит в Хохкау, пренебрегая смертью. И я считал, что, женившись на Зареме, он сумеет склонить к примирению Дахцыко. Если же мои доводы не смогут убедить Таймураза, что надо поступить именно так, то я был готов и к тому, чтобы силой заставить его... Да, да, племянник, я и на это пошел бы, хотя он и был моим другом... Но получилось иначе... Опять взяла вверх не моя задумка, а Таймураза...

... Ардонские казачки-озорницы Вика и Наташа, к счастью, хорошо говорили по-осетински... Усадив нежданного гостя Мурата за стол «гонять чаи», сестрички в четыре руки подкладывали ему вареники с начинкой из вишен, обильно поливали их такой густой сметаной, что ее можно было резать ножом, шаловливо перемигиваясь между собой, то и дело прыская смешком, вдоволь налюбовались мохнатой шапкой, черкеской из грубого домотканого материала и длинным грозным кинжалом, что тускло поблескивал на поясе и наконец сообщили ему, что Таймураз, погостив у них — безвылазно! — двое суток, на третью ночь отправился в Кабарду, к Абуке.

... С помощью добрых людей добравшись до Чегема, Мурат оказался перед нарезными воротами, в которые и постучался. Кабардинец наверняка сразу понял, кого он ищет, но с полчаса делал вид, что не понимает его. Присматривался он, присматривался к Мурату, а потом, смилостивившись, предложил странному гостю следовать за ним, направился к дому, находившемуся в глубине двора...

Нельзя сказать, что Мурат не сразу узнал в горце, окапывавшем деревья, Таймураза. Просто он и представить себе не мог, что его гордый друг снизойдет до подобного занятия. Лицо у Таймураза, увидевшего друга, было как у человека, у которого ноют зубы, — он покраснел от досады, что Мурат застал его за такой работой, но попытался скрыть свое настроение:

— Ты вовремя прибыл, сын Дзамболата, — и кивнул на лопату. — Бери. Поможем Абуке. Как-то надо его отблагодарить за то, что который месяц кормит меня!

Мурат ногой отодвинул в сторону лопату и, вытянув руки вдоль тела, встал перед Таймуразом, выражая соболезнование. Тотикоев побледнел, его глаза в красных прожилках вцепились в друга.

— Кто? — выдохнул он хрипло.

— Асланбек.

... Солнечный луч, проникавший сквозь бойницу-окошко, пересекал темную комнатушку-пристройку к дому Абуке, и Мурат, любуясь игривостью пляшущих пылинок, подробно рассказывал о том, что произошло в Хохкау после исчезновения Таймураза. Тотикоев слушал, не прерывая его, до тех пор, пока Гагаев не поведал, как несправедливо повели себя братья Таймураза с Заремой, обделив ее землей...

— Она и в самом деле родила ребенка? — спросил он.

— Сына! — уточнил Гагаев. — Твоего наследника. Она и имя ему дала: Тамурик.

Вихрь мыслей отразился на лице Таймураза: и тщеславная улыбочка, ишь, мол, как в него влюбилась дочь Дахцыко, и непроизвольно — радость, и сожаление, и даже досада, что так обернулось... Мурат посчитал, что теперь в самый раз следует заговорить о главном.

— Тебе возвратиться надо, — сказал он.

— К ней? — глухо уточнил Тотикоев.

— К ней... и к сыну!..

— Вот так взять и возвратиться? — усомнился Таймураз. — И пусть Дахцыко влепит мне в лоб пулю...

— Женишься на Зареме — Дахцыко не станет мстить.

— А братьям и... ей как объяснить, где я пропадал и почему?..

— Скажешь правду.

— На посмешище всем? — процедил сквозь зубы Таймураз.

— О Зареме подумай... Пропадает она, — воззвал Мурат к его совести. — Хочешь, я привезу ее и Тамурика сюда?

— В эту крохотную каморку, где я один едва помещаюсь? — усмехнулся Тотикоев. — Зимой в ней не теплее, чем в пещере... Да и не понравится это Абуке...

— О Зареме думай! — потребовал Мурат. — Ты должен быть рядом с ней.

— Ты с этим приехал? — медленно повернул Таймураз голову к другу.

— Куда ей с ребенком деваться? Ты должен быть с нею!..

Таймуразу не понравились нотки в голосе Мурата... Гагаев ожидал, что друг вспылит, и был готов идти на ссору, лишь бы заставить его возвратиться к Зареме и Тамурику. Веки глаз у Тотикоева сузились, брови нахмурились. Но Таймураз пересилил себя, вяло произнес:

— Я и сам хочу возвратиться. Но как? Прийти с тем, с чем ушел, и упасть на колени перед братьями?.. Это не по мне. Легче умереть. И Зарему стал во сне видеть, но... взять ее сюда — значит всю жизнь батрачить. И сам буду мучиться, и Зарему — в батрачки?! А малыш? Что он скажет, когда вырастет?.. Не-ет, Мурат, это не дело... У меня есть другая задумка. Нам с тобой надо деньги заработать. Тогда и возвратимся... На конях, как настоящие джигиты! И Зарема поймет, когда скажу, что мыкался по чужим краям ради нее и нашего сына... Тамурика! — Он широко улыбнулся. — Вот как надо возвращаться, Мурат!.. А тебе разве не нужны деньги?..

Что на Мурата сильнее подействовало? То, что план Таймураза совпадал с его намерениями, или желание Тотикоева предстать перед Заремой заботливым мужем и отцом? И еще одно соображение заставило прислушаться к другу: можно будет представить исчезновение Таймураза так, будто он обманул не только Зарему, но и Мурата, и не придется краснеть перед нею... И все-таки одно беспокоило Гагаева...

— А как там Зарема? Я попросил Урузмага помогать ей, но обещал, что скоро возвращусь...

— Да разве аульчане позволят ей погибнуть? Придут на помощь и мои братья, не все же они на Батырбека похожи?! Не пропадет Зарема... А мы с тобой в город отправимся. Там, говорят, легко можно заработать хорошие деньги...

Глава 12

Возле дороги стоял каменный столб. Тыкая пальцем в огромные буквы на доске, прибитой к нему, Таймураз прочел по слогам:

— Вла-ди-кав-каз... — и облегченно вздохнул: — Вот! Пришли.

Солнце уже взошло. Жителям полагалось показаться на улице, чтобы не прослыть за лентяев и сонь. Но ранний город был пустынен и тих. И улица выглядела необычно: окна домов сплошь прикрыты ставнями, словно хозяева опасались нападения кровников. Оробевшие, умолкшие друзья неуверенно ступали по мощенной камнем улице. Сквозь матерчатые ичиги проникал холод булыжников.

Из-за угла показался прохожий — широкая фуражка, руки в карманах брюк, штанины заправлены в голенища сапог. Горцы остановились на почтительном расстоянии, и Мурат произнес единственное русское слово, которое знал:

— Здравствуй!

Прохожий вытаращился на них, шарахнулся в сторону, испуганно прибавил шаг, спешно удаляясь от озадаченных друзей.

... У них был ориентир, где искать Дзамбота: девятый дом от края города. Они спохватились, возвратились назад к столбу с надписью «Владикавказ», отсчитали восемь домов и в следующий смело заколотили кулаками. Раздался лай собаки. Калитка была закрыта, ворота не поддавались. Тогда Мурат постучал в ставни. Калитка скрипнула, в проеме показался хозяин. Не Дзамбот... И на осетина не похож. Он поднял на них сонные глаза, рассердился:

— Чего надо?

Таймураз с трудом объяснил ему, что здесь должен проживать их земляк — Дзамбот.

— Это мой дом, мой! — подтянул сползающие штаны мужчина.

— Дзамбот там? — догадавшись, показал на девятый дом с другой стороны улицы Таймураз.

— А там Зарембо построился, — посмотрел мужчина с усмешкой на горцев. — Какая вам нужна улица?

Этого они не знали. Мужчина нехотя посмеялся, почесал грудь через раскрытый ворот нижней полотняной рубашки, смилостивился над ними:

— На этой улице Дзамбота не ищите. Хохлы здесь, — и исчез, прикрыв калитку на засов.

— Осетина нужно найти, — смекнул Таймураз. — Осетины друг друга все знают!

Дома были на один лад: ставни, высокие заборы, за которыми едва виднелись крыши сараев. Улицы наполнялись народом, а на душе у друзей становилось пустынно и тоскливо. Люди спешили. На них поглядывали с явным недоумением, а то и с насмешкой. В летнюю пору в огромных шапках и черкесках, застегнутых до самого ворота, в ноговицах, с хурджинами, перекинутыми через плечо, они и в самом деле выглядели забавно. И это желание горцев непременно с каждым прохожим поздороваться!

Осетины в городе — как не осетины! Угадав осетина, друзья обратились к нему, уважительно — по обычаю — спросили, чей он сын и с какого аула. Но он не стал им представляться, а торопливо спросил, чего они ищут. Дзамбота он не знал. До этой минуты и не подозревал, что существует аул Хохкау.

— Без адреса вам не отыскать Дзамбота, — объяснил он им. — Тут вам не аул. Здесь столько людей, сколько в вашем ауле не отыщется плодов деревьев, — сказал он, и, не мешкая, пошел от них, будто они в нем больше не нуждались.

— Эй! — попытался остановить его Таймураз, но тот даже не оглянулся...

Незаметно они оказались на шумной, оживленной улице, по которой носились взад-вперед подводы и фаэтоны с сидящими в них важными людьми. По тротуару шныряли работники в заношенных до дыр штанах, мастеровые в синих рубашках, выпущенных поверх брюк и перехваченных тонкими кавказскими ремнями. Мелькали горянки, одетые в темные до пят платья и закутанные в шерстяные платки. Барышни в белых нарядах шествовали не спеша, поглядывая по сторонам задорно и вызывающе, не то что горянки из их аула.

Мурат и Таймураз перестали здороваться с прохожими, поняв, что для горожан, мечущихся по улицам, они просто не существовали. На них смотрели, но их не видели. Людям было все равно, откуда они и куда направляются. И русские слова уплывали от Таймураза, он начинал бестолково выплевывать заученные фразы: прохожий, постояв минуту-другую, молча пожимал плечами и уходил... Возле роскошного особняка напротив широко распахнутых ворот стоял фаэтон с дремлющим кучером на козлах. Лошадь терпеливо отмахивалась от назойливых мух, осаждавших ее целой стаей. Длинноногий худой офицер в белой черкеске осторожно вел пухленькую барышню, восторженно-возбужденную, ухитрявшуюся на каждой ступеньке парадной лестницы споткнуться и с притворным испугом прижаться к своему обворожительному спутнику.

— Да, да! — капризно говорила она, лукаво и кокетливо поглядывая на него. — Я вам признаюсь: мне очень нравится ваш Кавказ. ОЧЕНЬ! — и весь облик ее кричал о том, что ей нравится не только Кавказ, но и ее блестящий, тонкий, сверкающий белизной и позолотой офицер.

Глубокое декольте барышни заставило Мурата закрыть лицо руками. Схватив за рукав Таймураза, он потащил его в сторону, сердито ворча:

— А! Зачем смотришь, Таймураз?! Женщина голая! Пойдем!

— Не на нее, — упирался друг. — На него смотрю.

Он не упустил ни одного жеста офицера, галантно подсаживавшего барышню в фаэтон. Кучер встрепенулся, взмахнул кнутом. Фаэтон рванул с места. Барышня, не удержавшись, неловко повалилась на сиденье, залепетала:

— У нас в Тамбове все степи и степи. А у вас горы! Ах, ваш Кавказ!

Офицер царственно и эффектно забросил на плечо башлык, возбужденно толкнул в спину кучера:

— Гони! Мигом! В Дарьяльское ущелье! Пошел!

Таймураз потянулся за фаэтоном, выскочил на проезжую часть улицы, приподнялся на цыпочки, чтобы еще раз увидеть офицера. Из-за угла вынырнула телега, чуть не сбила горца. Мурат едва успел оттолкнуть его к тротуару. Но Таймураз не обратил внимания ни на телегу, ни на толчок. Его взгляд был устремлен на удалявшийся фаэтон.

— Эх, Мурат, мне бы такую черкеску! — восхищенно зацокал он языком и, подражая офицеру, перебросил через плечо, точно башлык, хурджин, который своей тяжестью чуть не свалил его с ног. — А? — гордо воскликнул Таймураз, представив себя в фаэтоне на месте офицера рядом с барышней.

За их спинами раздался смех. Невысокий толстячок весело глядел на них с крыльца чайной. Из открытых дверей ее доносились пьяные голоса и тонкое пиликание скрипки. Мурат жадно втянул в себя щекочущий запах шашлыка. Толстячок требовательно махнул им рукой.

— Сюда, генацвали!

Он их повел не в чайную, а во двор, кивнул на сваленные в кучу дрова:

— Напилите, нарубите — за все заплачу.

Друзья охотно улыбнулись хозяину, закивали головами:

— Хорошо! Хорошо!

Это уже дело. Это уже ясно и понятно. Вот и им улыбнулась удача. Вот и они кому-то понадобились. Прежней неловкости и растерянности, что охватили их от сутолоки и равнодушия города, как не бывало. Сейчас они покажут этому грузину, а с ним и всему городу, на что они, горцы из Хохкау, способны! К вечеру от этой кучи дров ничего не останется. Взамен вырастет поленница, только давай работу и плати хорошо! Друзья сбросили с плеч хурджины, закатали рукава черкесок...

— Эй, Валика, пилу, топор неси! — услышали они голос хозяина. Пила, повизгивая, врезалась в толстое бревно, уложенное на козлы, отваливая от него огромные кругляши.

— Ну, Таймураз, вот и работаем! — радовался Мурат.

— Угу! — весело тянул в свою сторону пилу Таймураз.

Поленница выросла до крыши. Протерев пилу и топор, горцы прислонили их к сараю. Довольные, они стряхивали с себя пыль, когда на крыльцо вышел хозяин. Хотя друзья слышали, как минуту назад он весело кричал посетителям, теперь он был хмурым и неприступным. Друзья осмотрели двор, желая угадать, чем прогневали хозяина. Щепки были собраны в кучку, двор аккуратно подметен.

— Закончили, хозяин, — нерешительно улыбнулся Таймураз.

Но хозяин, хмурясь еще пуще, грозно спросил:

— Вам что, деньги дать или накормить вас?

Мурат, не поняв его, улыбнулся, стараясь не показать своей озабоченности хмуростью грузина. Таймураз, на миг оторопев от вопроса хозяина, но по-прежнему улыбаясь, твердо сказал:

— Мы за деньги работали.

Хозяин вытащил заранее заткнутую за пояс бумажку, протянул.

— Все? — взяв в руки ассигнацию, поразился Таймураз. — Мы же...

Но хозяин недобро глянул на них, нетерпеливо махнул в сторону ворот и ушел в чайную. Тотчас же оттуда появились трое здоровенных половых и, встав возле дверей, угрожающе поигрывали тяжелыми половниками...

... Работа в городе оказалась, но платили за нее так мало, что весь заработок уходил на пропитание. Теперь друзья заранее договаривались об оплате. Хозяева только посмеивались, когда не соглашались с их условиями: таких, как Мурат и Таймураз, много бродило по улицам — не одни, так другие возьмутся и за такую цену. А постоянного заработка не найти и в большом городе Владикавказе — это друзья усвоили быстро. Иногда горцам везло. Они как-то даже попали на мукомольню.

Грузчики, отупевшие от грохота жерновов и механизмов, покрытые с головы до пят мучной пылью, двигались по шатким мосткам. Таймураз был среди тех, кто, доставляя зерно в бункер, взбирались на самый верх мукомольни, Мурат носил мешки с мукой из подвалов к подводам, выстроившимся длинной чередой возле ворот. Им скоро до ужаса надоело проделывать день за днем, час за часом один и тот же путь. Они до каждой щербинки в земле, до трещины на лестнице изучили это расстояние, отделявшее ворота мукомольни от площадки крутой лестницы, что находилась на высоте пятнадцати метров над землей. Именно туда надо пробраться с мешком на спине по прогибающимся от тяжести доскам, втиснуться в узкую дверь, опорожнить ношу и опять спешить к подводам. И так минута за минутой, без отдыха — за этим следит приказчик, стоя посреди двора, откуда ему видны все работники. Иногда Мурат и Таймураз сталкивались во дворе и тогда, подбадривая друг друга, перемигивались... Сегодня у Мурата появилась дополнительная забота. Он с опаской поглядывал на маячившую перед ним спину щупленького паренька, который пошатывался от тяжести мешка и каждую минуту мог свалиться ему под ноги, а то и сбить весь поток рабочих. От рейса к рейсу его покачивало все сильнее. Стараясь подбодрить паренька, горец настойчиво повторял только что заученное слово:

— Молодец!

Паренек отвечал ему измученной улыбкой, но ноги его дрожали от напряжения. И случилось то, чего опасался Мурат. Потеряв равновесие, парень лихорадочно дернулся в сторону, доска под ногами пошатнулась. Мурат правой рукой подхватил сползавший со спины подростка мешок, но от толчка не устоял на мостках, и они оба дружно сорвались вниз. Мешок с тупым стуком ударился о землю и лопнул. Паренек, присев на корточки, торопливо задвигал ладонями, загребая муку в мешок. Над ним нависла тень приказчика. Он деловито и привычно замахнулся кулаком. Горец, перехватил его руку.

— Не смей! — сказал Мурат ему по-осетински.

Приказчик не знал осетинского языка, но понял горца. Освободив руку, он кисло усмехнулся и властно указал Мурату на ворота:

— Вон!

— Эй, Таймураз, эй!

Увидев Мурата за решетчатым забором, Таймураз встревоженно пошел с мешком на спине наперекор потоку, втискиваясь меж железными перилами лестницы и взбиравшимися наверх грузчиками.

— Ты что там? — нетерпеливо закричал он, приблизившись к воротам.

Мурат огорченно развел руками. К ним направился приказчик.

— Эй вы, голодранцы! Ты, — махнул он на Мурата. — Ты пошел, пошел вон! — Таймураза он энергично подтолкнул к лестнице. — Ты иди работай! Пошевелись!

Разум подсказывал Таймуразу, что бросать мукомольню нельзя. С таким трудом они устроились сюда — и теперь уходить? Но давно на душе у него было муторно, потому что не этого он жаждал, когда мечтал о городе, о заработках. В своих грезах он видел себя сильным и смелым, ему все аплодируют, а тут таскай на горбу изо дня в день огромные мешки, надрывайся, да еще приказчик будет тебе тыкать в спину! Таймураз навьючил на шею приказчика свой мешок.

— На! Не урони! — весело бросил горец приказчику его же, набившую всем оскомину, фразу.

Не удержавшись от неожиданно свалившейся на него ноши, приказчик упал на землю. И этот мешок лопнул, и из него высыпалось зерно...

— Дикари! Разбойники! — кричал вслед друзьям приказчик.

Они прошли мимо столпившихся у ворот безработных, долго и терпеливо ждавших вот такого счастливого случая и теперь старавшихся попасть на глаза приказчику, который, перестав грозить кулаком в спину горцам, окинул властным взглядом жаждущих работы людей и пальцем ткнул в одного, второго:

— Ты! И ты! Живо!

Осчастливленные его выбором мужики торопливо протискивались сквозь толпу к воротам.

... Переночевать друзья решили в парке, и в ожидании темноты сидели на скамье, привалившись спина к спине, и тупо глядели на веселившуюся толпу, на фейерверк, на лодки с белевшими в них огромными шляпами барышень, приветствовавших взмахами платков и вскриками вспышки огней, щедро пускаемых вертушкой. Мурат вытащил из хурджина затвердевший хлеб, разломал его надвое, подал кусок другу.

— Не надо, — отмахнулся Таймураз.

— Ты не переживай, — виновато произнес Мурат. — Не мог я сдержаться, когда увидел, как он руку поднял...

— Именины царя — большой праздник, а у нас в ауле не отмечают, — угрюмо сказал Таймураз.

— Таймураз, — повернулся к нему Мурат, предложил: — может, домой вернемся? В чабаны наймусь. Всем сено перекошу. Корзины буду плести... Заработаю деньги... Давай возвратимся!

— И-эх, Мурат! — отрицательно покачал головой Таймураз.— Нет нам дороги назад. Там много не заработаешь... — и зажмурился — новая вспышка фейерверка разноцветьем озарила глубокое небо...

В эту ночь полицейские к ним не придирались, не выгоняли из парка, и горцы выспались на траве. На следующее утро торжества продолжались, и друзья, отправившиеся на поиски работы, невольно замедлили шаг возле открытой площадки, на которой выступал дешевый балаган: детины и карлики поочередно поднимали гири, плясали, кривлялись... Никогда Мурат и Таймураз не видели ничего подобного и ахнули, когда карлик с удивительной легкостью поднял гирю, с которой не смог справиться детина. Но дальше произошло совсем удивительное. Лилипут уцепился за гриф штанги, которую собирался рвануть вверх огромный, до двух метров ростом, верзила. Толпа хохотала, предвкушая, как штанга вместе с карликом окажется в воздухе. Но что это? Поднял вверх штангу не верзила, а лилипут! Да как?! Вместе с детиной! Таймураз даже языком зацокал от восхищения. Вот штанга уже на вытянутых руках лилипута. Но к удивлению публики она продолжала ползти вверх, отрывая от помоста и верзилу, и лилипута! Одураченная толпа захохотала.

Мужчина в котелке и клетчатом костюме, больше всех смеявшийся, выбрался из толпы, сердито проворчал:

— Обман публики! Шарлатанство! Глупость разума! — он взобрался на стол, поднял над головой плакат с изображением человека в цилиндре и в клетчатом костюме с цепочкой от часов на жилете, с чемоданами в каждой руке, истерично закричал: — Маньчжурия! Маньчжурия! Прекрасная страна! А ну, подходи, мимо не проходи! Все сюда! Все сюда! — он посмотрел на Таймураза. — Что, джигит? Хочешь быть одетым, как я? — и поиграл цепочкой от часов. — Хочешь денег заработать? Часы заиметь? В шляпе ходить? Сто рублей иметь? Айда в Маньчжурию, в прекрасную страну! Раз копнешь лопатой — рубль найдешь! Два копнешь — богачом станешь! Ну, чего думаешь?..

Таймураз торопливо глянул на Мурата...

***

Кого только не было в глухой тайге, по которой вскоре должна была пройти железная дорога! Мурат не переставал удивляться — сколько народа собралось здесь, на этих туманных, поросших лесом холмах. Больше всех было русских — добродушных, легко вступающих в разговор. Тесной группой держались украинцы, по вечерам они пели у костров. Были китайцы и корейцы — маленькие, щупленькие, шумливые: их и отличить-то друг от друга невозможно. Кореец не в состоянии усидеть на одном месте и пяти минут: только что был возле тебя, ошарашил длинной и непонятной тирадой, окинул юрким взглядом — и вот он уже примостился к украинцам, подпевает им... Про молчаливых, грустных эстонцев говорили, что они не по своему желанию прибыли сюда. Много было немцев, татар, греков... Разные языки, обычаи, одежда, мечты, но в одном они сходились — все кляли тех, кто обманом и посулами заманил их сюда на съедение комарам, что тучами висели над головами. Только сильный ливень приносил спасение, но так случалось редко. Чаще дождь моросил с утра до вечера, тогда-то людей одолевали влага и мошкара.

По утрам, когда вся эта прорва людей — русских, украинцев, немцев, корейцев, эстонцев, китайцев, кавказцев — разбирала тачки и спешила к карьеру, чтобы, наполнив их щебнем, бежать к насыпи, Мурат не мог отделаться от ощущения, что они чем-то напоминают надоедливое комарье. Только атаковали они тайгу, и не было на земле силы, которая заставила бы их остановиться: так и крутились они день за днем на этом пятачке бескрайней тайги, ощетинившейся стеной высоченного леса, разбросавшей по трассе болота, что так ненасытно впитывали в себя непомерное количество щебня, прикрывавшейся низким небом, беспрестанно сыпавшим изморось.

Черкески на Мурате и Таймуразе поистрепались, руки покрылись мозолями — зудящими, кровоточащими, лица обросли бородой, глаза потускнели... Колеса тачки с утра до ночи вертелись, крутились, и, казалось, нет конца их мельканию. Люди работали исступленно, носились от карьера к насыпи с такой быстротой, что думалось, от того, как скоро успеет человек затащить свою тачку на насыпь и высыпать щебень, зависит жизнь его. Скоро наступала минута, когда руки начинали мелко дрожать, а ноги подкашиваться, когда взгляд застывал на сутулой спине бегущего впереди светло-русого Николая. Приближаясь к насыпи, русский разгонялся, его тачка с ходу преодолевала подъем. И горец задолго начинал разгон. Здесь, на стройке, был один закон: не отставать и не перегонять — и то и другое нарушало ритм работы, создавало толчею. С остервенением толкая тачку, горец взбирался на насыпь, когда Николай уже с опорожненной тачкой спускался вниз. Пробегая мимо Мурата, русский бросил взгляд на его тачку и с сомнением покачал головой. Что ему не понравилось, выяснилось, когда Мурат, сбежав к карьеру, стал орудовать лопатой, наполняя тачку.

— Ты к колесу клади больше, — сказал Николай. — Легче пойдет, кавказец.

Мурат настороженно и зло сверкнул глазами, упорно, по-своему наполнил тачку ровным слоем. Николай пропустил вперед горца, усмехнулся:

— Упрям ты, дружище...

На следующем рейсе, когда Николай убежал вперед, Мурат, помедлив секунду, лопатой подгреб вперед щебень, к самому колесу, приподнял ручки тачки, прикинул. Ишь ты, полегчало! Довольный, покатил тачку к насыпи...

Пронзительно разнеслись удары по рельсу — сигнал к обеду.

— Эй, набегай щи хлебать! — на всю насыпь кричал поваренок.

Кого где застал сигнал, тот там и бросил тачку. Потянулись рабочие к котлу, пристроенному под навесом. Лишь одна фигура маячила на насыпи: это Мурат упорно толкал свою тачку. Прячась от дождя, люди толпились под навесом. Повар раскладывал кашу в миски, тарелки, котелки, корейские чашечки, которые ему протягивали рабочие. Николай поглядел на обедавших, пристроившихся кто прямо на мокрой земле, кто на корточках, кто на пне, хлопнул себя по шее, пробормотав:

— Чертова Маньчжурия! Гнус заел, — и, кивнув вдаль, где носилась сиротливая фигура Мурата, в сердцах сказал Таймуразу: — Да кликни ты своего земляка! Скажи, чтобы пуп не надрывал, — и заметил: — Не на себя работает.

— На себя, — возразил Таймураз. — Нам деньги нужны, калым за невесту, — он мрачно посмотрел на очередь. — Луна будет — ночью работать будем, — но, кинув взгляд на друга, пожалел его: — Мурат! Кашу хочешь, а? — не дождавшись ответа, вновь крикнул: — Иди, Мурат, поешь! — и засунул себе в рот полную ложку каши.

А Мурат, напрягая все силы, толкал тачку, с наплывом усталости ставшую такой непослушной. Дождь усилился. Крупные струи больно хлестали его по лицу.

... Ночью, когда огромный, невзрачный, на двести человек барак постепенно утих и одинокий фонарь тускло осветил ряды нар с рабочими, забывшимися тяжелым сном — храпя, откашливаясь, постанывая, беспокойно ворочаясь, — Мурат никак не мог уснуть. Лежа спиной к Таймуразу, он прислушивался к дождю, который отбивал назойливую мелодию по шаткой крыше, и мучительно думал.

— Таймураз, долго нам еще тут быть? — тоскливо спросил он друга. — Как в году дней много...

Сквозь дырявую крышу проникала вода и капала в подставленную жестянку. Мурат прислушивался к этому монотонному перезвону, а слышал шум горной речки, и только закрыл глаза — увидел Зарему и Мадину, которые, склонившись над водой, забыв о стоявших на обрыве кувшинах, весело брызгали в лицо друг дружке.

Проснулся он от громкого крика. Забыв захлопнуть за собой дверь, вбежавший в барак кореец уже с порога завопил неистово, захлебываясь от гнева. Столпившиеся возле него озадаченные корейцы подняли такой гвалт, что проснулся весь барак.

— Что стряслось-то? — вытаращил на них сонные глаза Николай.

И тогда один кореец стал объяснять по-русски:

— Он говорит, что подрядчика нет в бараке, сбежал он. Наши деньги украл. Подрядчик сбежал и все, что мы заработали, забрал! Все! Пропали деньги!

Весь барак единым махом оказался на ногах.

... Хмурый рассвет застал огромную толпу рабочих перед двухэтажным зданием, находившимся в тупике строящейся железной дороги. Стройка была важной, военного значения, и над нею был поставлен генерал. Люди в тревожном молчании глядели на часового, который в свою очередь боязливо косился на них и, выставив винтовку, ходил взад-вперед перед конторой. Полчаса назад в ее двери вошли посланцы рабочих: Николай, два корейца да еще один высокий и худой старик. Вошли в сопровождении вызванного часовым офицера, и теперь все ждали, когда они возвратятся от генерала. Ждали, надеясь на справедливость и страшась отказа. И когда делегация появилась на пороге, толпа шарахнулась навстречу, и только вскинутая в испуге винтовка часового заставила людей замереть на месте. Делегаты торопливо приближались к ним. По их лицам не понять, что к чему. И кто-то не выдержал, нетерпеливо закричал им:

— Ну что?!

Николай подошел вплотную к толпе и зло сказал:

— Бумажку нашу и читать не стал, — и протянул толпе петицию.

Сразу несколько рук потянулось к бумаге, точно рабочим хотелось убедиться, что так оно и есть, что это то самое прошение, которое они сообща до самого утра сочиняли, торопливо перебивая друг друга, волнуясь, на месте ли слово, дойдет ли смысл просьбы до грозного генерала, затронет ли его душу.

Пошла петиция по рукам рабочих, они впивались в нее глазами, все еще не веря, что нет на ней разрешения генерала на выдачу денег.

Доплыло прошение и до Мурата. Он молча оттолкнул чью-то руку, потянувшуюся к бумаге, и стал выбираться из толпы, бережно держа петицию.

— Куда ты, Мурат? — пошел следом за другом Таймураз.

— К этому генералу, — не оглядываясь, по-осетински пояснил Мурат. — Если он не напишет тут, — потыкал он пальцем в бумагу, — чтобы наши деньги дали, он жить не будет!

Пока толпа возбужденно обсуждала, как быть, Мурат и Таймураз пробрались к конторе с боковой стороны и нырнули в кусты сирени. Выждав, пока часовой завернет за угол, Таймураз встал под балконом, Мурат вскарабкался ему на спину, вытянул вверх руки и повис на перилах балкона. Еще миг — и он наверху. Дверь с балкона в комнату оказалась закрытой изнутри. Мурат перешагнул через перила, по выступу в стене пробрался к окну, заглянул внутрь, убедившись, что генерал один, раздвинул оконные шторы и бесшумно спрыгнул с подоконника в комнату. Генерал заметил его только тогда, когда к его груди прикоснулось острие кинжала. Генерал не испугался. Пораженный наглостью туземца в огромной мохнатой шапке, он терпеливо ждал, пока горец развернул прошение и сунул ему в лицо, приказав:

— Читай!

Генерал покорно взял бумагу, перевернул ее. Это не понравилось Мурату. Отняв прошение, он вновь перевернул его и подвинул к генералу, угрожающе процедив сквозь зубы:

— Читай! Ну! — и так как генерал медлил, горец предупредил: — Слушай! Ты будешь здесь, твоя голова — там! Мурат честно работал, — повертев прошение, выбирая, где генералу написать, Мурат махнул рукой: — А-а, ты буквы знаешь, ты и пиши, чтобы мне... — он вовремя спохватился, — всем чтобы деньги дали!

Генерал, с любопытством проследив за манипуляциями горца с прошением, усмехнулся, потянулся за ручкой, охотно кивнув головой:

— Ну что ж, напишу...

Мурат неотрывно следил за пером, неторопливо царапавшим бумагу, и, не скрывая торжествующей улыбки, довольный, вложил кинжал в ножны. Искоса поглядев на горца, генерал тоже с видимым удовольствием дружески улыбнулся ему и старательно закруглил подпись:

— Отдашь эту бумагу любому офицеру и получишь все сполна!

— Ага! — бережно взяв из его рук петицию, Мурат посмотрел на появившиеся на ней строчки, поцокал языком от удовольствия, нежно коснулся рукой плеча улыбающегося генерала и исчез в окне. Пробравшись по выступу к балкону, он спрыгнул на землю и побежал, спеша сообщить толпе свою радость...

Обогнув здание, Мурат и Таймураз бросили взгляд на поляну и взволнованно переглянулись. Там рота солдат, развернувшись цепью, теснила рабочих к сопкам. Мелькали приклады и кулаки, в воздухе висела густая ругань.

— Того, того в фуражке бери! — кричал офицер, показывая на Николая.

Солдаты врезались в толпу, пытались пробиться к Николаю. Размахивая бумагой, возбужденный Мурат старался перекричать людей:

— Вот! Вот! Есть! Зачем драться? Э-э! Что делаешь? — укорял он рабочего, вцепившегося в винтовку солдата; увидев офицера, горец рванулся к дому, протянул петицию: — Тебе это, тебе! Тут генерал сам написал.

В ответ офицер, ткнув пальцем в горцев, приказал:

— Эй, Жуков, этих лохматых тоже сюда!

Ефрейтор подскочил к Мурату. Горец протянул ему бумагу, но тот раздраженно вырвал ее из его рук, бросил на землю и, ухватившись за рукав Мурата, потащил в сторону конторы.

— Что делаешь? — ужаснулся Мурат, нагнулся, вытащил из-под ног толкавшихся людей прошение: — Пусти бумагу! Люди ночь ее писали. Генерал тут сказал: всем деньги дать!

Таймураз протиснулся к другу, стал отрывать пальцы ефрейтора от рукава черкески Мурата.

— Пусти! Зачем тянешь?

— Под арест их! — гневно приказал офицер солдатам.

Солдаты набросились на горцев, стали крутить им руки. Мурат ударил одного из них, второго...

— Тикай, братцы! Тикай! — разнесся по толпе отчаянный крик.

Над головами раздался залп. Со стороны тупика на толпу набегала, стреляя на ходу, новая цепь солдат.

— Бей их! — закричал рабочий со шрамом на лице и первым бросил булыжник в солдат.

И полетели камни, а в ответ неслись выстрелы.

— Тикайте! — раздалось опять.

Толпа бросилась врассыпную.

— Скорей! — закричал другу Мурат, оттолкнул от себя солдат и побежал к сопке.

Перед ним упал рабочий со шрамом, сраженный пулей. Недалеко кто-то застонал. Мгновенно сообразив, что все пространство до сопки простреливается, Таймураз, сворачивая к обрыву, позвал друга:

— Сюда! Сюда, Мурат!..

Впереди их по крутому склону спускался молоденький рабочий. Показывая на лесок, раскинувшийся по ту сторону обрыва, он вопил:

— Туда, братцы, туда! — и вдруг обхватил дерево, медленно сполз по его стволу.

— Помоги, Таймураз, — подхватил паренька Мурат.

— Скорее, Мурат, — торопил Таймураз. — Солдаты!

Вдвоем они потащили паренька через обрыв. Краем глаза Мурат увидел, что в них прицеливается солдат. Но тут откуда-то сбоку на него навалились два корейца, сбили наземь. На подмогу к солдату бросился ефрейтор, в упор выстрелил в корейцев.

— Скорей! Скорей! — кричал Таймураз.

Вот и лесок... Мурат и Таймураз стали торопливо углубляться в него, стараясь прикрываться за стволами деревьев. Позади остались шум, выстрелы...

Досадуя на солдат и рабочих, что завязали драку, горцы медленно брели по лесу. Мурат тащил на спине раненого парня. Таймураза насторожило, что рабочий перестал стонать, и он остановил друга.

— Постой, Мурат, положи его.

Они осторожно опустили паренька на землю. Таймураз склонился над ним, приложил ухо к его груди и молча поднял глаза на Мурата...

Они, конечно, не могли не похоронить его. Это самый страшный грех — не придать земле человека, скончавшегося на твоих глазах. Они вырыли кинжалами могилу здесь же, в лесу. Мурат положил стоймя к изголовью огромный камень. Молча постояли над могилой.

— Как его звали? — спросил Мурат.

— Не знаю, — пожал плечами Таймураз.

Шли по лесу без ясной цели, желая только одного — поскорее и подальше удалиться от конторы. Николай увидел их, когда они обходили лощину.

— Эй! Эгей! Эгей, кавказцы! — стоя на выступе по ту сторону ручья, энергично размахивал он рукой. Перейдя вброд ручей, кисло улыбнулся горцам: — Смотри, встретились, — нагнувшись, набрал в ладонь воды, приложил к вздувшейся от удара прикладом скуле, посмотрел на них оживленными глазами:

— Ну как, напугались? — Будто не замечал, что горцы смотрят на него осуждающе.

— Зачем все это? — сердито спросил Мурат. — Драка была зачем? — допытывался он и, вытащив из-за пазухи прошение, помахал им перед носом Николая: — Вот генерал велел, чтобы деньги дали. Не только нам. Всем! А вы драку начали!

Николай заинтересовался, взял бумагу, пробежал глазами написанное генералом, невесело глянул на горцев, зачитал им: «Подателя сего письма арестовать немедля».

Таймураз от неожиданности засмеялся. Мурат сердито посмотрел на друга, круто повернулся к Николаю, выхватил у него прошение.

— Хе! Человек так быстро читать не может, — и протянул бумагу другу: — Читай, Таймураз.

— Вот тут, — показал Николай.

Таймураз от усердия зашевелил губами, медленно вывел:

— А-ре-сто-вать... — глянув на Мурата, ошарашенно кивнул головой: — Ага!..

Мурат посмотрел на бумагу невидящим взглядом, схватился за кинжал, грозно закричал далекому генералу:

— У-у, гяур! Я твои глаза хочу видеть!

Николай успокоил горца:

— Ой, Мурат, твой кинжал быстрее головы думает. Теперь тебе с генералом лучше не встречаться... — и, махнув рукой в сторону, дружелюбно спросил: — Может, туда двинем? — и, не дожидаясь ответа, пошел...

Горцы замялись. Таймураз вопросительно посмотрел на друга. Тот нерешительно остановился. Мурат с осторожностью истинного горца относился к людям, которые легко заводят знакомства. Никакого повода горец не давал Николаю, но тот не раз обращался к нему, даже осмелился давать советы. Такая черта характера не вязалась у Мурата с представлением о твердом и сильном человеке. Но странное дело, как часто мимолетный взгляд едва знакомого человека, тон голоса меняют представление о нем. Николай шел, не оглядываясь, точно говоря этим, что он никому в попутчики не навязывается. Хотите — идите следом, не хотите — не идите. И это понравилось Мурату. К тому же всем своим видом русский показывал, что он знает и куда надо идти, и что делать. Может быть, и вправду с ним плутать не придется. Можно рискнуть и пойти с Николаем, но быть начеку, остерегаться подвоха... И Мурат решился, кивнул другу и направился следом за русским...

С тех пор как Мурат покинул аул, многое изменилось в его представлении о жизни, о людях... События последних дней заставили его пристально искать причины странного поведения русских. Вот хотя бы Николай. О чем он сейчас думает? Почему так легко прошел мимо водопада, на берегу которого стоял пограничный столб с надписью: «Российская империя»? Почему сказал такую фразу: «Сгинь, империя»?

Вечером, глядя на Николая, ворочавшего в костре угли, Мурат неожиданно задал ему вопрос, мучивший его весь день:

— Зачем русский в русского стрелял? Разве русский русского не понимает?

Не ожидавший подобного вопроса Николай глянул на горца своими озорными глазами, тихо повторил:

— Русский русского... — и пытливо спросил: — А вы, осетины, все друг друга понимаете?

— Ну а как же? — поразился Таймураз.

— А у вас богатые есть? — допытывался Николай. — Ну, князья, что ли?

Таймураз гордо выпрямился, твердо заявил:

— У нас все князья! Как на коня сядешь...

Мурат махнул на него рукой:

— А-а, Таймураз, у нас в горах тоже бедных много, — и пояснил Николаю: — У осетин говорят: богатый — волк, а бедный — овца...

— Ну, а волк с овцой... — понимающе кивнул ему Николай.

— А вот русский солдат кто — волк или овца?

— Бедняк он, как и ты, — сказал Николай.

— А зачем они как волки на нас? — загорячился Мурат.

— Служба, Мурат, служба, — вздохнул Николай. — Чуть что — шомполами их.

— Дурак он, твой солдат, — выпалил Мурат.

— Дурак, — неожиданно для горца легко согласился Николай и добавил:— Пока.

Мурат поежился:

— И я дурак! Я бы сейчас этого генерала!..

Костер пылал, освещая огненным светом беглецов, задумавшихся о своей жизни...

— Долго нам идти? — спросил Таймураз.

— Терпите, мужики, — ответил Николай и мечтательно вздохнул: — Нам бы к морю выйти...

И они вышли к морю...

Глава 13

Мурат, Таймураз и Николай дожидались условного знака в своей засаде за сваленными на пристани бочками, ящиками, мешками и поглядывали на публику, среди которой было много женщин в широкополых шляпах и платьях до пят с зонтиками в руках, поднимающихся по сходням на палубу. Матросы разводили пассажиров по палубам и, распахнув двери, говорили:

— Это ваша каюта.

Наконец беглецы по сигналу бородатого матроса торопливо вскарабкались по сброшенной за борт веревочной лесенке, и он, откинув узенький люк и втолкнув их одного за другим в отдающую холодом тьму, весело и галантно провозгласил:

— А вот и ваша каюта!

Николай, Мурат, Таймураз, ощупью пробираясь, ударяясь то лбом, то коленом о ржавые трубы, паутиной опоясавшие трюм, пристроились наконец и замерли, как им строго-настрого было приказано бородачом. Отплытия пришлось ждать несколько часов. Беглецы осмелели, стали переговариваться.

— А ты кто будешь, Николай? — спросил Мурат.

— Николай, не первый, не второй, просто Николай. — Охотно ответил тот и весело добавил: — Хотели мы второго по шапке — не вышло...

— Кого? — не понял Таймураз.

— Ну, тезку моего, Николашку, царя-батюшку.

— Про царя ты? — испугался Таймураз.

— Смешной ты человек, Николай, — тихо сказал Мурат. — Тебя не поймешь, когда ты правду говоришь, когда смеешься...

— Про царя-батюшку всерьез, — зло сверкнул глазами Николай. — Пока он нам всыпал, а потом, глядишь, мы ему. Вот я тульский, а где моя Тула и где я?

Здесь же, в трюме, они познакомились с Францем. Сперва открылся люк, обдав беглецов светом. В трюм свесились длинные, нескладные ноги в огромных ботинках. Толстая подошва смешно и нелепо тыкалась в пустоту, ища опору. Наконец человек спрыгнул вниз и холодно блеснул очками.

— Гутен таг! — и тотчас же деловито полез в угол. Там, на облюбованном с ходу месте, он надул резиновую подушку и стал укладываться на ночь. Но прежде чем уснуть, он объявил беглецам по-русски: — Я ехать Америка. Ви?

— Да вроде туда же пароход идет, — усмехнулся Николай.

Палуба нервно задрожала. В трубах яростно зашипело. Раздался скрежет железной цепи, поднимающей якорь. И начались муки адова круга. От жары и духоты в трюме некуда было деться. Бородач открывал люк только ночью и совсем ненадолго. И тогда они, высунув головы наружу, жадно глотали соленый воздух.

— Погоди, — умолял матроса Николай, — дай дохнуть!

Но матрос задраивал люк, и они в изнеможении валились навзничь.

***

Нещадно палящий солнечный диск двоился, троился в усталых глазах, пот заливал лоб, веки, рот. Дыхание сбивалось, и не хватало воздуха, мачете казалось трехпудовым молотом, но Мурат упорно махал им, с ожесточением врезаясь в стеной стоящую кукурузу. Его смешная шапка блином и распахнутая до пупа рубашка мелькали на несколько десятков шагов впереди цепочки работников, до горизонта растянувшихся на бескрайней плантации маиса. Они поглядывали на Мурата с уважением и одновременно с какой-то жалостью и недоумением. Каждый из них с детства был знаком с тяжким трудом. Они умели работать, но в такую жару никто — ни загорелые на солнце неоны, ни негры, привезенные сюда из Африки, ни более светлые батраки с севера — не решался соперничать с ним.

Видно было, что иноземец работал на пределе сил. Мурат замечал их доброжелательные, удивленные взгляды, но не позволял себе замедлить темп. Наконец у него была работа, и он стремился наверстать те месяцы, что попусту пропали в Маньчжурии из-за подлеца подрядчика. Надо было спешить — время летело, а в ауле его ждали. И Мурат спешил. И не подходи к нему изредка Таймураз с лепешкой и тыквенной флягой, в которой булькала нагревшаяся до тошноты невкусная вода, Мурат ни разу не остановился бы, не выпрямился бы, а махал бы своим мачете от зари до глухой темноты.

Такому темпу должен был бы радоваться хозяин плантации мистер Роллинс, ведь это на него работал рядом с тысячами батраков чудаковатый чужестранец в смешной шапке. Но у мистера Роллинса свой взгляд на это. Понаблюдав за Муратом две минуты, он укоризненно, с досадой сказал надсмотрщику Аурелио, который, естественно, ждал похвалы за то, что у него так работают:

— Не надорвется ли он завтра? Мне нужны работники, а не трупы.

На что Аурелио, пожав плечами, нехотя ответил:

— Ему нужны деньги.

Этот разговор слышал Франц и передал Мурату.

— К-хе! — только и произнес Мурат.

Мистер Роллинс хорошо знал свое дело. Он требовал, чтобы никто не смел щадить батраков. Но он многие годы сам был в их шкуре и знал, что у человека, каким бы крепким он ни был, есть предел возможностей. Преступить его — значило надорваться. А Роллинсу нужны были работники. Много работников! У него помимо плантации маиса на обширной территории были разбросаны фермы. К тому же он затеял хлопотливое строительство, а через год-два предстояло еще одно грандиозное дельце, связанное с итогами геологической разведки, которую он лично финансировал. И если риск оправдается, ох как много понадобится рабочих рук! Вел свое хозяйство мистер Роллинс умело, энергично используя все возможности, хоть мало-мальски сулящие прибыль. Этот чужак надеется увезти отсюда свой заработок. Но Роллинс постарается, чтобы этого не случилось. Он не терпит, когда деньги уплывают из его рук и знал не одного такого работягу, что не пьет, к женщинам в долину не спускается, каждое песо считает. Но он видел, чем это в конце концов заканчивалось. Жить здесь такой жизнью можно два-три, ну, от силы четыре месяца, а потом непременно следовал срыв, потому что человек не может жить только мечтой. Наступал день, когда он терял веру в свою звезду, надежды представлялись зыбкими, — и он напивался. А потом неумолимо так и чередовалось: целую неделю — отчаянная работа, а в получку — жестокая гульба, когда за ночь ничего не оставалось от заработанного. И с этим горцем случится то же самое. Сегодня выдача зарплаты, посмотрим, как он себя поведет.

Еще задолго до прибытия сейфа с деньгами появлялся фургон, разворачивался прилавок, тесно уставленный бутылками, сигаретами, платками, серьгами, и начинались атаки на батраков, щедро предлагался товар в кредит. Мало кто догадывался, что и фургон принадлежал самому Роллинсу, и танцовщица, исполнявшая на помосте мексиканскую румбу, не подозревая об этом, также работала по контракту с ним.

Когда мистер Роллинс и его дочь Вирджиния подъехали к площадке, там уже вовсю играл граммофон, и танцовщица, ловко приподнимая юбку, выделывала соблазнительные па. Вирджиния, навстречу которой поспешил Аурелио, чтобы почтительно помочь сойти с коня, отрицательно покачала головой: ей сверху лучше видно, да к тому же, будучи на коне среди этих батраков, она как бы и не среди них. Мистеру Роллинсу не по душе наезды сюда Вирджинии. Но какие развлечения могут быть в этой мексиканской дыре? Пусть посмотрит танцы.

Роллинс окинул взглядом очередь, что выстроилась к старику-кассиру, сидящему за вынесенным из конторы столиком. По бокам его, отбрасывая тень на переносный плоский сейф, замерли охранники. У Роллинса нет опасений, что батраки вздумают ограбить кассу, но охранники с винчестерами, направленными на толпу, — это хорошо. Они подчеркивают силу, власть мистера Роллинса. Хозяин с удовольствием отметил, что, получив на руки деньги, батраки направлялись к фургону, откуда призывно разносились музыка и возбужденные возгласы.

На пороге конторы Роллинс оглянулся. Кричал этот странный горец Мурат. Он не понимал, что ему объяснял кассир, и звал Франца:

— Скажи, что он тут?..

— Он коворит, — терпеливо перевел немец слова кассира, — что это есть оплата твой труд минус аренда... отсюда надо... айн доллар... фюнф унд цванциг цент абциен... Как это? — обратился он к Николаю.

— Вычесть... Отнять...

— Я, я... Да. Отнять, — подтвердил Франц.

Мурат навис над кассиром, резко спросил:

— Отнять? Зачем отнять?!

Франц положил ему на плечо руку, пояснил:

— Ты носишь эта рубашка, ты взять мачете. На ногах сопатос. Все это — кредит.

До горца наконец дошло, почему из его зарплаты вычли сумму. Дальнейшие его действия поразили Роллинса. Мурат сорвал с головы сомбреро, бросил на стол перед кассиром, яростно выдохнул:

— Сомбреро! — скинул с ног босоножки на толстой подошве, положил их на стол рядом с сомбреро. — Сопатос! — поверх них бросил мачете и поспешно, всей пятерней, перегнал костяшки счетов вправо, закричал озадаченному кассиру: — Забирай все свое! Забирай! Мурату деньги нужны! Деньги!

Один из охранников стволом винчестера смахнул со стола на землю вещи горца. Мурат поднял их и вновь бросил на стол:

— Давай деньги!

Франц озабоченно наклонился к горцу, пояснил:

— Но это совсем мало!

Охранник вновь сбросил вещи на землю, направил винчестер на горца. Мурат в ярости кинулся на него. Таймураз обхватил друга за талию, потащил в сторону.

— Не надо, Мурат. Он еще выстрелит!

— Не связывайся с ними, Мурат, — бросился к горцу и Николай.

Но разве можно было удержать Мурата? Гневно сверкая глазами, он вновь водрузил вещи на стол.

— Деньги давай! — весь напрягшись, он стоял, готовый в любую секунду вцепиться в обидчиков-грабителей.

Неожиданно кассир улыбнулся, презрительным жестом двинул по столу две монеты к горцу:

— Тейкет!

Мурат схватил деньги и, довольный своей маленькой победой, отошел от стола. Босой, без рубашки, он гордо посмотрел вокруг, показал всем монеты:

— Мои деньги хотел украсть, гяур!

Роллинс засмеялся. Из-за денег этот парень на смерть пойдет. Сумасшедший! Хозяин шагнул в контору.

Когда на следующий день мистер Роллинс скрупулезно, секунду за секундой выяснял, что же произошло после того, как он перешагнул порог конторы, он ужаснулся. А началось так безобидно. Зажигательный танец красавицы тронул за душу одного из подвыпивших батраков. Пробираясь сквозь толпу к фургону, он кричал по-испански:

— Пустите меня, я хочу с ней выпить!

Но танцовщица не пьет виски. Вконец раззадоренный испанец купил шампанского и, подбадриваемый толпой, бросился к помосту:

— Эй, красотка, я иду к тебе!

Он проходил мимо Вирджинии, когда пробка с шумом вылетела из бутылки и пена ударила коню в морду. Пугливый жеребец встал на дыбы и бросился в сторону. От неожиданности Вирджиния выронила поводья. Это чудо, что девушка сразу не вылетела из седла. Толпа шарахнулась врассыпную, пропуская коня. Кто-то из мексиканцев попытался схватить узду, но, сбитый конем, свалился без сознания.

Мурат находился поодаль от фургона. Увидев стремительно скачущего коня с девушкой, соскользнувшей на бок и испуганно вцепившейся в гриву, метнулся к лошади Роллинса, вырвал повод из рук мальчугана и, дико гикнув, устремился в погоню.

Такое и во сне страшно увидеть. Выскочив на встревоженный зов Аурелио, мистер Роллинс увидел бешено уносящегося вдаль коня с Вирджинией в седле, которая, цепляясь за шею жеребца, отчаянно взывала к покойной матери.

Следом за ней, вытянувшись стрелой, летел по плато Джин с горцем в седле.

— О Боже! — услышали батраки надтреснутый голос хозяина. — Вирджиния!

Вряд ли еще когда-нибудь приведется батракам увидеть мистера Роллинса таким растерянным.

— Ну, делайте же что-нибудь! — орал он на толпу, а охранникам кричал:

— Где ваши кони?!

Но к тому времени, когда охранники, оседлав коней, помчались на помощь девушке, Мурат уже настиг взбесившуюся лошадь. Толпа с напряжением следила, как горец, перегнувшись с коня, одной рукой подхватил поводья, а другой — подсадил девушку в седло. Напуганная Вирджиния вцепилась обеими руками в горца, боясь его отпустить: так утопающий намертво хватается за своего спасителя.

Кони бок о бок мчались еще добрых двести метров, прежде чем горцу удалось окончательно успокоить лошадь и повернуть ее к конторе. Толпа бросилась им навстречу. Впереди бежал сам хозяин. Мистер Роллинс первым встретил всадников, раскрыл объятия дочери и поспешно повел ее к конторе. Он даже позабыл поблагодарить горца. А вспомнив и оглянувшись, увидел его в окружении батраков, которые возбужденно хлопали Мурата по плечу, обнимали, а испанец, по чьей вине чуть не произошла беда, пытался напоить его шампанским прямо из горлышка бутылки.

— Тебе еще рано садиться на Норда, — произнес Роллинс.

— Но я же не знала, что так случится, — оправдывалась дочь.

Батракам было интересно услышать, что скажет мистер Роллинс Мурату, и они охотно расступились, когда хозяин направился к спасителю дочери. Все ждали, что сделает хозяин. Он это чувствовал. Окинув взором Мурата, его крепкую шею, сильные, покрытые темными волосами руки, босые ноги, Роллинс восхитился силой и ладностью парня и произнес:

— Ковбой! — И еще раз: — Ковбой!

Таймураз вскинул гордо голову, возразил:

— Горец! Горец!

Толпа радостно подхватила незнакомое слово:

— Горец! Горец!

Роллинс достал бумажник, отделил от пачки стодолларовую купюру, протянул Мурату. Батраки восхищенно загудели: хозяин не подвел их ожиданий — он вручил счастливчику целое состояние. Но что сделал этот сумасшедший?! Он отвел руку мистера Роллинса в сторону.

— Бери, бери, — покровительственно произнес хозяин, сам восхищаясь своей щедростью, — ты заслужил это.

Толпа радостно заволновалась, подбадривая горца.

Но Мурат опять отвел в сторону руку хозяина и неожиданно отвернулся от него в обиде. Вокруг замерли. Что происходит с этим горцем? Он не понимает, наверное, что хозяин дарит ему сто долларов! Мурат встретился взглядом с Францем, попросил:

— Скажи ему, Франц, деньги платят за работу, а за помощь говорят спасибо.

Слова горца вызвали общее недоумение. Глаза мистера Роллинса сузились. О чем толковал этот дикарь? Если бы он, мистер Роллинс, не был свидетелем того, как пять минут назад этот же странный горец за несколько песо лез на винчестер, не страшась получить пулю в живот, то он еще мог бы поверить словам, которые перевел ему длинный немец. Но ведь это было, он сам видел. И человеком, рисковавшим получить пулю, был он, спаситель его Вирджинии! Чего же он хочет?! Не насмехается ли он над ним, мистером Роллинсом? Нет, не похоже. Он почтителен и смирен. Тогда что же? Еще не хватало, чтобы слух прошел по округе о том, как из его рук батрак отказался принять стодолларовую ассигнацию! Нет, все это очень непонятно. Хозяин оглянулся и убедился, что и батраки, и надсмотрщики в недоумении. Он, Роллинс, не хочет оставаться в долгу у дикаря. Роллинс пересилил себя, выдавил улыбку:

— Горец — джентльмен, — аккуратно спрятав в бумажник купюру, он приказал надсмотрщику, кивнув на Мурата: — Завтра отправишь его на конеферму. Там ему будет лучше, — и, обняв дочь за плечи, скрылся в конторе.

... Вечерами весь лагерь сходился у костров, привольно рассыпавшихся у речки. Отсюда едва были видны очертания соломенных хижин и палаток. Вдоль берега на огромных камнях стояли батраки и шлепали бельем по воде. В звездной ночи пламенели костры, возле которых сидели уставшие люди. У каждой группы свой костер. Возле крайнего посапывали трубками молчаливые ирландцы. Один из них неторопливо намазал на ломоть хлеба паштет из консервной банки. Возле другого костра — мексиканцы. Худющий старик зашивал дыру на рубашке. Напротив него Хуан перебирал струны гитары. Блики от костра бегали по его молодому щербатому лицу. Недалеко от них возле огонька пристроились два американца. Они всегда держались в стороне от других батраков. Зато испанцев столпилось столько, что пламени их костра не видно...

— «В Чикаго родился человек, — читал Франц газету, по ходу переводя друзьям, — иметь шесть пальцев на каждый рука».

— О! — удивился Таймураз и, приладив к растопыренным пальцам левой руки указательный правой, спросил: — Так?

Мурат оторвал кинжал от веточки, которую стругал, грустно вспомнил:

— У нас в ауле у одного ребра не так растут, а вот так, — провел он ладонями по груди сверху вниз.

— У Дохса! — воскликнул Таймураз и гордо поглядел на Франца и Николая, мол, вот и у нас в ауле встречаются чудеса.

— «Принцесса Брауншвейг вышла замуж, — раскуривая трубку и одним глазом поглядывая в газету, перевел немец, — на свадьбе присутствовал... э... девятьсот гостей».

И это сообщение не удивило горцев.

— У нас на свадьбах еще больше гостей бывает, — сказал Мурат.

— Ага! — бросился подтверждать слова друга Таймураз, — с одного аула, с другого аула. Со всего ущелья!

— Когда много народу — весело, — лукаво поглядел на них Николай и с интересом стал ожидать, какую еще новость выловит в газете Франц и что в ответ скажут горцы.

— «Изобретатель граф Цеппелин придумал новый модель, — повернул газету к костру Франц, чтобы лучше видеть, — летательный аппарат. Поднимать три этаж гондола, цеппелин».

— Цеппелин? — с трудом произнес Таймураз, ожидая пояснений.

— Это шар такой огромный. Может поднять в воздух три дома, ежели их друг на дружку, — и в небо! — взмахнул руками Николай.

Мурат посмотрел вверх и недоверчиво отмахнулся кинжалом:

— А-а!

— «Венцель Шлюбер, миллионер, хочет жить на флюге, — продолжал переводить сообщения Франц, — хочет жить и летать».

— А зачем это? — удивился Таймураз.

— Ну как же? — улыбнулся Николай. — Чистый воздух. Все видно... Внизу облака...

И тут Мурат опять нашел козырь из аульской жизни, стал серьезно уверять:

— В горах воздух чище. Облака внизу, — для пущей убедительности он потыкал кинжалом куда-то себе под ноги и с ехидцей закончил: — а дома на месте стоят!

Николай от души захохотал. Ничем не удивишь! Все, оказывается, там, в горах, есть. Что бы ученые ни открыли — у них это уже давно имеется. Так выходило по их словам. Только чего они не остались в своих горах, бродят по свету?

— Опять золото Аляски! — перебил его мысли разволновавшийся Франц.— «Дас гольд ин Аляска! Туда пойти много людей. Мистер Хамшельд найти много золота, много гольд».

Это известие весьма заинтересовало и горцев — Мурат оторвался от своего занятия, Таймураз приблизился к Францу, заглянул в газету, нетерпеливо спросил:

— Где эта Аляска?

Ответил ему не Франц. Николай выставил ладонь перед собой, пояснил:

— Вот край земли, — и, двинув вторую подальше от первой, сообщил: — а тут Аляска! За краем земли!

Мурат вздохнул с сожалением, отогнал закравшуюся было мысль.

— «В Гамбурге появились рабочие-штрейкбрехер», — огорчился Франц. — Некорошо.

— Что такой штрей-брех? — допытывался Таймураз.

— Плехой, очень некороший человек! — загорячился Франц и откинул в сторону газету.

— Ну, вот ты, Таймураз, к примеру, требуешь, чтобы хозяин плату тебе повысил, — охотно стал объяснять Николай, — а он тебя в шею. А я тут как тут. И готов за ту же плату — а то и меньшую — на хозяина спину гнуть. Вот я и штрейкбрехер. В общем, что сволочь, что штрейкбрехер — все одно!

Над кострами взвился голос Хуана. Мурат поднял голову, вслушался в мексиканскую песню, произнес задумчиво и недоуменно:

— По-своему поет — ничего не понять! — и провел кинжалом по обструганной веточке, осмотрел ее напоследок, остался доволен, вложив кинжал в ножны, неторопливо поднес сделанную свистульку к губам.

Тонкая незамысловатая горская мелодия была едва слышна, заглушаемая гитарой и певцом. Но она рвалась ввысь и, воспользовавшись неожиданной паузой между песнями, добралась до мексиканцев. Хуан оглянулся на горцев, вслушался в мелодию и, повернувшись всем телом к ним, начал перебирать на гитаре струны, желая подхватить горскую мелодию. Наконец гитара и свистулька заиграли в унисон.

Таймураз прикрыл глаза и увидел аул, полуразвалившуюся сторожевую башню, бурную речку... Песня сама собой вырвалась из его груди. Следом взвился тонкий голос Хуана. Подхватили песню без слов Николай, Франц, мексиканцы... Потеплели глаза у людей. С улыбкой смотрели друг на друга мексиканцы, ирландцы, испанцы, россияне... В лицах, которые миг назад казались уставшими и унылыми, появились доброжелательность и любопытство. Трехлетний черноглазый малыш сорвался с колен матери, подбежал к горцу, уставился на свистульку. Мурат протянул ее ему. Но малыш неожиданно застеснялся, спрятал руки за спину, не смея поверить, что эта музыкальная игрушка может стать его собственностью. И тогда со всех сторон лагеря по-испански, по-португальски, по-английски, по-русски, по-немецки раздалось:

— Бери, малыш, бери!

Мальчуган осмелел, резким движением выхватил свистульку из рук горца и отбежал, боясь, что дядя передумает и отнимет подарок. Он нетерпеливо поднес свистульку к губам, с силой дыхнул в отверстие и ошарашенно глянул своими черными глазенками на Мурата, недоумевая, почему свистулька молчит. И все засмеялись. И малыш со всех ног помчался к матери, не выпуская из рук свистульку, ткнулся лицом в ее колени, как это делают дети всех матерей на всей земле...

Наступала ночь. Кое-кто уже погасил костер. Лагерь медленно готовился ко сну, с тем чтобы чуть свет мгновенно всполошиться. Об этом позаботятся надсмотрщики — они уж никому не дадут и минуты лишней поспать.

— Там, на ферме, не забудь обо мне, — попросил Таймураз, — будет работа — тащи и меня туда...

Мурат молча кивнул, давая понять, что он уже сам думал об этом. Всматривался он в лица, и ему становилось грустно при мысли, что завтра он покинет их. Он будет скучать по этим людям и вечерам, по новостям Франца, по речке, по мексиканским песням Хуана.

Франц как-то сказал им, что человек должен заниматься любимым делом. Чтобы душа у него лежала к этому занятию. Чтобы человек был рожден для него. А вот у Мурата всегда так получается, что занимается он не тем, к чему у него есть сноровка. И на ферме тоже. Три месяца прошло, как он перебрался сюда, три месяца то запрягал коня, то распрягал, то чинил упряжь, чистил конюшню, возил сено — а душа не здесь, она там, за изгородью, откуда до него доносятся азартные крики да неистовый топот копыт. Не будь этого манежа, Мурат был бы счастлив, что ему досталась такая работа — присматривать за лошадьми Роллинса. Обижаться на хозяина он не может — разве сравнишь эти обязанности с тем адом, что приходилось ему выносить на плантациях маиса и в котором сейчас находятся его друзья? Если бы не эти щелчки кнутом и ржанье коней, что все время стоят в его ушах...

Мурат запрягал коня в двуколку, руки его привычно и ловко пристегивали упряжь — через минуту двуколка будет готова, — но сам горец мысленно уже там, где дикий красавец-жеребец в ярости таскал по манежу Педро и мексиканцу приходилось напрягать все силы и ловкость, чтобы удержаться в седле. Тонкие ноги коня мельтешили, поднимая пыль, жеребец поминутно вставал на дыбы, стремясь сбросить всадника. Санчес и Диас каждый раз, когда им казалось, что Педро не усидит в седле и свалится, вскрикивали. Но наездник опытен. К тому же он мельком заметил острый профиль мистера Роллинса, который, облокотившись на изгородь, следил за его работой. И это тоже придало силы Педро: кому хочется опозориться на виду у хозяина?

Мурат, держась за уздечку, подвел двуколку к изгороди и, коверкая английские слова, доложил:

— Вери велл, шеф.

Сев в двуколку, Роллинс не сразу пустился в путь. Дождался, пока Педро пришпорил своего коня, который понесся к холмам, начинающимся сразу же за воротами фермы. Едва Роллинс скрылся за поворотом, как горец, забыв обо всем на свете, повис на изгороди и жадно стал следить за мексиканцами, которые готовили для наездника нового коня. Табун диких лошадей находился в загоне. При приближении мексиканцев они начинали отчаянную беготню по кругу вдоль забора. Одноглазый Санчес, размахнувшись лассо, набросил его на рыжую кобылу. Заарканенная лошадь с разбега упала на землю, забила копытами, задергала головой, стараясь освободиться от петли. Санчес слегка ослабил веревку, и животное вскочило на ноги, протащив мексиканца несколько метров за собой. Диас бросился на помощь Санчесу, повис на веревке. Вдвоем они подтянули лошадь поближе к себе, и в этот момент Гомес ловко забросил лассо на мустанга с другой стороны. Теперь, натягивая поочередно лассо то с одной, то с другой стороны, вели упирающееся животное к станку.

— Какой лошадь! — зацокал языком горец и подбежал к Санчесу, в изнеможении усевшемуся на землю, стал умолять: — Санчес, дай мне объездить ее! — Видя, что мексиканец не понимает его, в отчаянии закричал знакомое ему английское слово: — Галопар! Галопар! Скакать! Я прошу!

Санчес не стал искать нужных слов. Он молча показал на черную повязку, закрывавшую его правую глазницу, и жестом дал понять Мурату, что он упадет с коня и сломает себе шею. Это возмутило горца. Неужто они не могут понять, что у него творится в душе? Откажут они — хоть умирай! Ему обязательно надо почувствовать непокорность и свирепость коня и свою силу, свою волю. Мурату нужно сразиться с этим огненным красавцем! Мурат бросился к Диасу, схватил его за плечи, повернул к себе, страстно спросил:

— Я должен, понимаешь? Должен! Разреши! Один только раз! — Пальцы его рук от нетерпения дрожали.

— Ну, что, Санчес, рискнем? — пожалев Мурата, спросил Диас. — Пусть попробует свои силы.

Одним махом Мурат оказался на помосте. Изловчившись, прыгнул на спину лошади и вцепился в уздечку. Животное присело от гнева.

— Отпускай! — произнес по-испански Мурат.

Диас выдернул заслонку, и лошадь вырвалась на свободу. Они оказались достойными друг друга — горец и мустанг. Животное стремительно вынесло всадника на манеж, бешено закрутило его. Мустанг вставал на дыбы, бросался из стороны в сторону. Но это была только проверка, на что способен всадник. Санчес и Диас переглянулись: такого дьявола покорить трудно, пожалели парня.

— Он сам напросился, — сказал, оправдываясь, Диас.

Но горец не выпал из седла, как ожидали мексиканцы. Он точно прирос к коню. Дико заплясал мустанг, делая одну попытку за другой сбросить непрошеного седока, и, странное дело, Мурат не успокаивал коня, а наоборот: этот сумасшедший пришпоривал его ногами.

— Что он делает? — изумился Гомес и предостерегающе закричал горцу: — Прыгай! Прыгай сам! Мы отгоним его. Прыгай, а то убьет!

Но Мурат, подражая Педро, его же голосом скомандовал:

— Открывай!

Нет, мексиканцы не выпустят из манежа этого чертова коня. Он обязательно угробит человека. Диас отрицательно покачал головой. Гомес замахал руками, мол, не стану я открывать ворота.

— Диас, Санчес, Гомес! Открывай! — умолял Мурат.

Санчес поправил повязку на несуществующем глазу и, несмотря на протестующие жесты друзей, направился к воротам и решительно их оттащил, мол, чего уж теперь... Мурат пришпорил пятками коня, и тот, совсем взбесившись от такого отношения, вынес горца за ворота.

— Э-гей! — раздался торжествующий крик Мурата: он почувствовал, что жизнь начала ему светить, а душа стала легкой от ощущения полета, и, увидев возвращающегося к манежу Педро на взмыленном коне, Мурат победно прокричал: — Хорошо! О'кей!

Педро устало проводил взглядом бешено мелькающие копыта красавца-мустанга.

Глава 14

Роллинс появился на ферме еще до возвращения горца с холмов. Мексиканцы успели завести в станок нового коня. Педро, оседлав его, скомандовал: «Отпускай!» Конь выскочил на манеж, заплясал, встал на дыбы и затем неожиданно брыкнул. Педро, не ожидавший в этот момент вероломства, не удержался и сильно ударился о землю. Конь унесся в угол манежа и заметался там из стороны в сторону, не подпуская никого. Мексиканцы подняли Педро, под руки отвели к изгороди и усадили на табуретку...

Роллинс был со своим управляющим. Незамеченные мексиканцами, они наблюдали картину падения Педро. Приблизившись к манежу, хозяин отметил, с какой жадностью тот пьет воду, и сурово спросил:

— Это сегодня какая по счету лошадь?

Педро испуганно оторвал кружку от рта и показал два пальца. Мистер Роллинс не выразил сочувствия Педро, хотя понимал, что наездник делает больше, чем ему позволяют силы. Он знал и другое: любое сострадательное слово может подействовать на наездника расслабляюще. Роллинсу самому нелегко пришлось в жизни, и, глядя, с каким трудом давалось Педро каждое движение, каких колоссальных усилий стоило удержаться на очередном коне, он хоть и сочувствовал ему, но не жалел. Каждый в жизни должен пройти через испытания, если хочет добиться чего-то. Хозяин спешил, но стоял у манежа до тех пор, пока Педро на скакуне не скрылся за холмами. Роллинс сразу не ушел, хотел дать понять мексиканцам, что не простит никому слабости, чем бы она ни была вызвана. Наконец, сопровождаемый управляющим, он направился к двуколке. И тут до него донесся громкий, торжествующий крик:

— Э-гей!

По склону холма стремительно приближался всадник. Роллинс узнал в нем Мурата. Веселый, возбужденный борьбой с непокорным, гордым мустангом, еще переживавший азарт ожесточенного поединка, горец влетел на манеж, остановил лошадь, спрыгнул на землю и хвастливо показал оторопевшему, несмело поглядывавшему в сторону хозяина Санчесу на коня:

— Видал?!

Взмыленный конь мелко дрожал всем телом и тяжело дышал, но покорно стоял рядом с горцем. Мурат заметил, что его появление вызвало беспокойство у мексиканцев. Но отчего? И тут он услышал резкий окрик хозяина:

— Что у вас здесь происходит?! Кто дал ему коня?

— Как ты смел? — обрушился на горца управляющий: — Ты мог убить коня!

Мурат смиренно, но по-прежнему весело обратился к Роллинсу:

— Сори, шеф, сори! Извини!..

— Сори, — передразнил его Роллинс. Покорный вид горца, его по-детски жизнерадостная улыбка смягчили хозяина, и он подозвал его к себе.

— А этот конь, — показал управляющий на очередного скакуна, загнанного мексиканцем в станок, — галоп можешь?

Мурат едва бросил взгляд на станок, подмигнул хозяину и охотно согласился:

— Галопар?! Можно! — и, не дожидаясь разрешения Роллинса, побежал к помосту...

Конь встал на дыбы, но горец, распластавшись на нем, с улыбкой ждал дальнейших маневров мустанга. И вдруг пришпорил коня и заставил его перемахнуть через забор.

— Эх! — Роллинс в восторге сжал кулак.

На фоне неба всадник стремительно удалялся по гребню холма. Мексиканцы облегченно вздохнули, поняв, что хозяин простил им вольность. Потом они пожалеют, что позволили Мурату показать свою сноровку мистеру Роллинсу. Нет, не всякий, кто осмелится вступить в поединок с мустангом, возьмется за их профессию. Мексиканцы не ожидали соперничества. Более того, они уже давно собирались поставить хозяину свои условия. И сегодня, когда Педро пришлось так нелегко, когда даже Роллинс стал свидетелем, каких трудов стоит укрощение коней, и сами они в который раз убедились, что за такой риск оплата весьма мизерна, вспомнив, с каким нетерпением дома ждут этого разговора, они наконец рискнули высказать хозяину все.

Роллинс терпеливо ждал, когда возвратится мустанг, оседланный горцем. Но сперва прибыл конь Педро. Наездник, соскочив на землю, прихрамывая, понуро направился к загону. Мексиканцы обступили его.

— Педро, сейчас самое время сказать хозяину, — вот и вся фраза, которую произнес Санчес.

Другим не надо было ничего добавлять. Педро и так видел, что все они заодно. В голове у него шумело, в глазах бегали черные мошки, руки дрожали.

Их благополучие полностью зависело от его состояния, здоровья и его мастерства. Что может Санчес после того, как потерял глаз, когда еще был полон сил и все верили, что он станет непревзойденным наездником? Тот мустанг был настоящим исчадием ада, ибо сумел переволить Санчеса, утащить его в лес, где, наткнувшись на ветку, Санчес распрощался не только с глазом. Буйный конь украл у него веру. В человека, который не смог смирить одного коня, вкрадывается сомнение, сможет ли он заставить покориться и другого. Оно поневоле вселяется в наездника, и беда в том, что нет силы изгнать прочь предательское чувство неверия. А животное тотчас же ощущает, тверда ли рука, держащая узду, и, угадав нерешительность наездника, уже никогда не покорится ему. Твоя слабость, неуверенность придают ему новые силы. И приходит еще одна неудача, а с нею — полное фиаско. Санчес больше никогда не сможет смирить необъезженного коня. А у Диаса возраст уже не тот. Раньше, бывало, он показывал класс. Но теперь он может быть только хорошим помощником. Семья же у него огромная, требует все больше и больше денег. Гомес вообще никогда не пробовал заняться этим делом. И взял его Педро только потому, что он брат жены и очень уж просился. Нет, без Педро никому из них не прожить. И если — не дай бог! — случится такое, и он не сможет укрощать коней, — им здесь делать нечего. Роллинсу нужен он, Педро. Бросать лассо и тащить коня к станку при известной сноровке сможет любой, но животное надо обуздать, смирить. А это делает только он, Педро. Просьба остальных — без него — ничего не даст. Ему надо идти впереди. И это следует сделать, потому что платить за каждое укрощенное животное всего четыре доллара — грабеж!

Они шли тесной группой. Шли, не глядя на хозяина. Именно это насторожило Роллинса, почувствовавшего неладное. Рука управляющего потянулась к кобуре, но хозяин жестом приказал не делать глупостей. Они остановились метрах в семи от двуколки. Педро сделал еще шаг вперед. Хозяин молча ждал. Педро заговорил:

— Сеньор Роллинс, за коня четыре доллара мало. Пять, как раньше! — он показал пять растопыренных пальцев.

Ах, вот оно в чем дело! Они требуют вернуться к прежней оплате. Но Роллинса нелегко сбить.

— У тебя контракт, — объявил Роллинс, будто он и сам был не в состоянии что-либо изменить, — контракт — это закон, и никто не имеет права нарушать закон.

Но Педро был зол и ничего не хотел понимать. Он вновь растопырил пальцы:

— Пять!

Роллинс лихорадочно прикидывал, что станет с ним, если мексиканцы откажутся укрощать мустангов. Он должен в течение месяца поставить мистеру Клайни пятьдесят пять коней. До сегодняшнего дня объезжено около тридцати. Где он возьмет остальных? Роллинс замялся. Внешне он был таким же спокойным и непреклонным. И тут краем глаза он увидел приближающегося всадника. Вот оно, решение! Вот он, выход из положения! Мурат! Этот горец усмирит ему остальных коней. А зазнайку Педро надо проучить! Он, мистер Роллинс, больше не нуждается в нем. Хозяин гневно сверкнул глазами, порвал руками воображаемую бумагу:

— Конец контракту! — и жестом показал, чтобы Педро уходил.

В глазах Педро еще быстрее замелькали черные мошки, он медлил. Он понимал, что такое — потерять работу. На что рассчитывал Роллинс? Почему он так легко гнал его? Здесь поблизости нет сейчас ни одного наездника-укротителя. Что хозяин будет делать со своими мустангами? Может, хозяин еще одумается? Но Роллинс гневно махнул ему рукой, закричал:

— Уходи! Убирайся! — и круто отвернулся от него.

Педро напоследок посмотрел в его тощий затылок. Проходя мимо дожидавшихся его мексиканцев, он сказал им, будто они не были свидетелями всего разговора:

— Он прогнал меня, — и направился к дороге.

— Прогнал? — свирепо повел единственным глазом Санчес и шагнул к хозяину.

Диас и Гомес покорно последовали следом за ним.

— А вам что? — закричал на них управляющий. — И вы хотите потерять работу?

— Мы просим свое, — твердо заявил Санчес.

Роллинс и тогда не повернулся к ним. Санчес сорвал со своего плеча лассо и гневно бросил его к ногам Роллинса. Гомес кинул бич. А Диас снял с себя куртку, на спине которой красовалась надпись: «Роллинс», и бережно положил ее рядом с лассо и бичом. После этого они повернулись и стали догонять Педро, устало вышагивавшего по пыльной дороге...

Мурат, возвратившись на манеж, молодцевато спрыгнул на землю и, поискав глазами мексиканцев, сам привязал коня к изгороди.

— Вот кто заменит Педро, — улыбнулся управляющему Роллинс.

Дальнейшее было как во сне. Когда управляющий объявил горцу, что хозяин предлагает ему объезжать мустангов, Мурат не дал ему договорить. Конечно, он согласен! Какой разговор?! А когда выяснилось, что ему самому следует подобрать помощников, кто будет арканить лошадей, тут горец не сразу поверил подвалившему счастью. А убедившись, что правильно понял их слова, воскликнул:

— Хорошо, сэр!

Ему и в голову не пришло в тот момент спросить, куда девались Педро и его друзья. Он думал только о том, как обрадуются вести Николай, Таймураз, Франц... Троих недостаточно, нужен еще один. Он знает, кого возьмет. Этого мексиканца — певца Хуана!

И он поскакал на плантацию, и ветер всю дорогу пел ему песню о счастье, которое подстерегает тебя и тогда, когда у тебя уже исчезла всякая надежда.

Нельзя сказать, что работа на конеферме была полегче, чем на плантации, но она была интереснее, а главное — она давала побольше денег. Три доллара платил им Роллинс за каждого укрощенного коня. При сноровке и одержимости Мурата это оборачивалось неплохим заработком. Правда, вначале не все ладилось у Николая и Франца — с лассо они имели дело впервые. Но Хуан быстро наловчился, и они стали успевать за то время, что Мурат гонял по холмам коня, подготовить очередного, и даже несколько минут им выпадало на отдых. Мурат весело хохотал, наблюдая, как русский и немец, мешая друг другу, вцепившись в веревку, неловко тащили коня к станку. Порой мустанг рвал их на себя, и друзья, не устояв на ногах, падали, и конь волочил их по пыли. Горец бросался к ним на помощь, восхищенно восклицая:

— Хорош конь, ой хорош!

Николай выдергивал заслонку и торопливо отбегал в сторону, ибо начиналась отчаянная кутерьма — ни один конь без борьбы не желал подчиниться. Таймураз, точь-в-точь как прежде Мурат, с завистью поглядывал на манеж, на друга, который с показной лихостью носился на взбешенном животном по кругу, в то время как Франц нервно смеялся, а Хуан стоял у ворот в ожидании команды. Мурат наслаждался борьбой с мустангом, то и дело задорно крича:

— Хорош, ой хорош конь!

Как-то управляющий застал Таймураза у изгороди. С завистью кивнув на друга, намертво застывшего на гарцующем коне, Таймураз сказал:

— Мужчина, — и ткнул себе в грудь пальцем. — Я тоже. Сеньор, я тоже умею скакать. Галопар!

Управляющий уловил в его взгляде затаившуюся мечту и серьезно сказал:

— Когда конь убивать его, — он кивнул на Мурата, — ты тогда будешь на его место.

Таймураз с ненавистью заскрипел зубами, отошел, зло прошептав по-осетински:

— Чтобы тебе язык проглотить!

Они работали на ферме почти месяц, когда произошло то, чего они не ожидали, но чего никак нельзя было избежать. Как-то Николай задал вопрос управляющему, куда запропастились мексиканцы, тот отмахнулся:

— Они разорвать контракт. Бездельники!

Друзей удовлетворило это объяснение. Они повеселели, они опять были вместе, часто подтрунивали друг над другом: им было хорошо. Жили они в дощатом домишке, находившемся метрах в ста от манежа. Утром занимались укрощением мустангов, а после обеда — доставкой кормов табуну, водили коней на водопой. Эту обязанность Николай, Франц и Хуан выполняли сами. Мурату полагалось отдыхать и набираться сил к завтрашнему испытанию. В тот день, когда это случилось, им выдали зарплату. Подсчитав деньги, друзья остались довольны.

— За неделю получается столько, сколько на маисе за месяц, — сказал Николай и, зачерпнув кубышкой из ведра воду, протянул Мурату, обессилено лежавшему на нарах:

— Хочешь?

Франц снял с гвоздя вожжи, глухо произнес:

— Я есть суеверен — радость рано...

Хуан несмело улыбнулся, попросил:

— Я хочу домой, — в день зарплаты он навещал семью, чтобы передать деньги и повидать жену.

Мурат оторвал от губ кубышку с теплой водой, согласно кивнул мексиканцу:

— Сходи, сходи...

Спустя полчаса Мурат услышал зов Таймураза, выглянул в окно. Таймураз, сидя на двуколке, поднял руку:

— Вот так и живу — колесо крутится, а карман полон денег, — и, загорланив песню, взмахнул кнутом.

Мурат вытащил из кармана деньги, разложил их на нарах. Хорош же у него был вид: на одной ноге сапог, другая в белом вязаном носке, рубашка расстегнута до пупа... Сам сонный, вяло шуршит долларами... Углубившись в расчеты, он не заметил, как из окна на пол легла тень. Лишь когда дверь от сильного удара ногой резко распахнулась, он поднял голову и увидел направленный на него винчестер. На пороге стояли Санчес и Диас. Из проема окна на него сурово смотрел Гомес.

— Наступил твой последний час, парень! — гневно бросил горцу Санчес.

Диас вышел из-за его спины, нехотя промолвил:

— Молись своему Богу, горец!

Мурат ничего не уловил из того, что они сказали. Но как не понять их намерения, если тебе в лицо смотрит дуло винчестера? Горец медленно сунул деньги в карман, давая понять, что так легко он с ними не распрощается.

— Не вводи в грех, молись, — больно ткнул ему в грудь винчестером Санчес.

Диас направился к вешалке, сорвал со стены куртку Мурата и выбросил ее в настежь распахнутую дверь. Увидел на полу хурджин — и он тоже полетел наружу. Гомес перешагнул через подоконник в окно, ногой стал подталкивать чемодан Николая к порогу. Мурат усмехнулся: за вещи взялись... Неужто думают, что Мурат и его друзья держат деньги в хурджине и чемодане? У них есть тайник. Попробуйте найти его! Эй! Эй! Осторожнее с шапкой. Это же оскорбление! Но и она полетела на землю. Мурат приподнялся с нар, но Санчес угрожающе навел на него винчестер. Горец вновь уселся, принял смиренный вид, положил руки на колени.

Гомес и Диас продолжали выбрасывать вещи из хижины. Санчес оглянулся на них. Точно пружина подтолкнула Мурата. Он схватился за винчестер и рванул его на себя. Одновременно сделал подножку, и Санчес полетел к ногам Гомеса и Диаса. И теперь уже дуло винчестера смотрело на мексиканцев, а сам горец перекрывал им путь к двери. Санчес сделал попытку вскочить на ноги, но горец предостерегающе выстрелил в потолок. Мексиканцы столпились в углу хижины.

— Деньги наши захотели, — зло произнес Мурат.

Хуан вовремя ворвался в хижину. Мгновенно оценив обстановку, он стал между мексиканцами и горцем.

— Подожди, Мурат, — прикрыл он собой мексиканцев и, повернувшись к ним, стал торопливо убеждать их по-испански: — Вы ничего не поняли. Мы не хотели отнимать у вас работу. Нас всех обманули. Когда жена сказала мне о вашем предостережении, я сразу побежал сюда. Мы не знали, что вас выгнали. И Мурат не виноват.

Мексиканцы исподлобья недоверчиво поглядывали на горца. Хуан теперь повернулся к нему, путая русские и английские слова, стал торопливо объяснять:

— Их хозяин выгнать. Их работу отдать нам. Ты не виноват. Но мы у них отнять работу. Ты понять?

Недобро, угрожающе смотрел горец на мексиканцев. Что плохого он им сделал? Работу у них Роллинс отнял. Но при чем тут Мурат? Разве он заставил хозяина отнять у них работу? Нет. Хозяин сам ему предложил заняться укрощением мустангов, и Бог видит, что Мурат это делает на совесть. А они ворвались в хижину как бандиты! Они направили на него винчестер, они оскорбили его. Почему к нему пришли, а не к Роллинсу? Почему Мурата хотели застрелить, а не того, кто отнял у них работу? Санчес угрожал ему. И Гомес тоже. А Диас выбросил шапку!

— У них семья, дети, — настойчиво объяснял Хуан. — У них плохо. Еда нет... Голод... Роллинс прогнал — деньги не дал.

Деньги не дал. Голод... Знает Мурат, что такое голод. Ох, хорошо знает. Дети страдают... Но ведь это не из-за него, не из-за Мурата. И в горах много детей недоедает. Жизнь так устроена, что рядом с сытыми есть голодные. А разве ему самому деньги достаются легко?

— Роллинс несправедлив, — убеждал Хуан. — Управляющий деньги не дал. Где им взять еда?

— Так и сказали бы. Пришли бы по-человечески, постучали в двери, рассказали бы, что случилось, попросили бы деньги, — я дал бы. Не зверь же, понимаю, что в семье без денег нельзя. А вы ворвались, угрожали оружием.

Если сил больше нет терпеть, то язык людям дан, чтобы говорить. Воровать, грабить — последнее дело.

— Если бы Роллинс дал им их заработанное — они сейчас не голодали бы, — уверял Хуан.

У меня есть деньги, у них — нет. Они пришли ко мне, чтобы взять их у меня. Но мне они тоже нужны! Меня ждут в ауле отец, мать, братья. Время бежит. А сколько еще надо денег. У мексиканцев голод, дети сидят и плачут. Они всегда плачут, когда голодны, а что им даст Санчес? Что даст своим детям Диас? Если нет денег, на что купить еду?

Мурат внезапно выхватил из кармана доллары и зло сунул их под нос Диасу:

— На! Бери! Все бери!

Диас отрицательно покачал головой.

— Бери! — протянул деньги горец Гомесу, но и тот не взял.

Мурат посмотрел на Санчеса.

— Бери ты!

Санчес оскорбленно отвернулся, горец бросил деньги к ногам мексиканцев, свирепо закричал:

— Берите!

Санчес вонзил в его лицо свой единственный глаз, тихо что-то сказал Хуану.

— Им твои деньги не нужны, — торопливо пояснил Хуан. — Они хотят видеть твой лицо!

Захотели посмотреть мне в лицо? Вон они какие! Мурат рассвирепел, кивнул на дверь, потребовал:

— А ну выходи, — угрожающе повел винчестером в сторону мнущихся в нерешительности мексиканцев. — Выходи!

Хуан бросился к горцу, быстро затараторил:

— Мурат, ты плохо делать. Не надо их шериф!

— Уйди! — оттолкнул его горец и требовательно посмотрел на мексиканцев.

— Ну!

И тогда Санчес направился к двери. За ним покорно потянулись Диас и Гомес. Мурат повел их в контору. Следом за ними бежал Хуан, все уговаривая горца отпустить мексиканцев, не выдавать их полиции. Но Мурат не слушал его. Лицо его стало суровым, скулы выдались вперед. Санчесу показалось, что горец отвлекся, он бросился было в сторону, за угол, но раздавшийся выстрел точно пригвоздил его к месту.

— Назад! — потребовал Мурат, и Санчес понуро пошел к конторе.

— Амиго, — опять бросился уговаривать горца Хуан. — Не надо. У них семья, дети.

Санчес рассвирепел, зло бросил Хуану:

— Перестань ныть. Не уговаривай его. Пусть делает свое злое дело. Проклятый штрейкбрехер!

Это слово горец уже слышал. И оно задело его. Он свирепо посмотрел Санчесу в спину, но ничего не стал говорить. Он ему еще покажет, какой он штрейкбрехер! Санчес не раз пожалеет об этом оскорблении. Или Мурат не будет больше осетином. Взлохмаченный, в одном сапоге, с винчестером, он выглядел грозно и одновременно смешно.

У конторы мексиканцы опять замялись, но грозный окрик горца заставил их войти вовнутрь. Нехотя оторвавшись от бумаг, которыми был завален стол, управляющий удивленно посмотрел на столпившихся у порога мексиканцев. Не выдавая своего беспокойства, он напялил на голову сомбреро, строго спросил:

— Что вам надо? — и властно махнул рукой. — Убирайтесь! Работы для вас здесь нет.

Из-за спины мексиканцев показался Мурат. Его появление обрадовало управляющего. Он облегченно воскликнул:

— Мурат! — и посмотрел на винчестер. — Что они тебе сделали?

Мурат подошел к стойке и неторопливо ответил:

— Сейчас узнаешь, — слова прозвучали так, будто горец говорил не управляющему, а самому себе.

Мексиканцы и выглядывавший из-за их спин Хуан покорно ждали. Управляющий злорадно покачал головой: доигрались гордецы. Мурат облокотился о стойку, направил в грудь управляющего винчестер и чего-то ждал. Рука управляющего притронулась к стволу винчестера и машинально попыталась отвести его в сторону. Но дуло опять уперлось ему в грудь. И тогда брови управляющего поползли вверх. Горец постучал ладонью по верху сейфа. Требовательно и недвусмысленно, а оттого, что делалось это молча и неожиданно мягко, почти дружески, управляющий не сразу уловил, чего от него ждет Мурат. Не понимали намерений горца и мексиканцы. Ладонь Мурата опять постучала по крышке сейфа. И тут до управляющего дошло, что хочет сделать горец. Он посмотрел на сейф, на горца, рука его метнулась к кобуре и тут же отдернуласъ, потому что дуло винчестера ткнулось ему в грудь, а палец Мурата лег на курок.

— Открой! — кивнув на сейф, попросил — не приказал — Мурат.

Управляющий не стал медлить. Он покорно вставил ключ в замок и открыл сейф. Мексиканцы теперь с интересом и недоумением наблюдали за разворачивающимися событиями. Мурат показал управляющему на деньги, лежащие в сейфе, и требовательно постучал стволом винчестера по стойке. Когда управляющий нагнулся за деньгами, горец выхватил из его кобуры револьвер. Теперь управляющий оказался обезоруженным. Но язык-то у него не отняли, и он, положив деньги на стойку, пригрозил горцу:

— Ю ар мэдмэн, — и сам же перевел: — Ты совсем нет ума, Мурат. Ты будешь иметь суд.

Мурат не слушал его. Он повернулся к мексиканцам, кивнул им на деньги:

— Берите!

Мексиканцы молча смотрели на горца, на управляющего, на деньги, но не двигались с места. Здесь был какой-то подвох. Достаточно тех невзгод, что навалились на них с потерей работы. Не хотелось попадать еще в одну беду. Санчес нерешительно переглянулся со своими друзьями. Мурат приблизился к ним, подтолкнул их стволом винчестера к стойке:

— Ну, берите! Только свое! Что Роллинс вам не отдал.

Хуан встрепенулся, торопливо пояснил мексиканцам, что предлагал сделать горец. Мексиканцы приободрились. Это вроде бы справедливо. Они же возьмут не чужое — свое! Тут нет никакого преступления. Санчес вопросительно посмотрел на друзей и первым решился. Управляющий так и впился глазами в его жесткие, непослушные пальцы, когда Санчес подсчитывал ассиганции, неторопливо выбирая из стопки долларов причитающуюся сумму. Хуан облегченно поглядывал на мексиканцев и горца. Стало стыдно, что плохо подумал о Мурате, и он ловил его взгляд, чтобы выразить свое восхищение благородным поступком. Когда Диас, отсчитав ассигнации и положив их в карман, опять потянулся к пачке, управляющий настороженно уставился ему в лицо. Диас неторопливо вытащил из пачки несколько бумажек, сложил их аккуратно и показал управляющему:

— Педро, — сказал он и спрятал деньги в другой карман. — Его заработок.

Мурат кивнул управляющему на деньги и на сейф:

— Пожалуйста! Убирай!

Тот укоризненно покачал головой и торопливо, боясь, как бы горец не передумал, судорожно взял ассигнации, положил в сейф и закрыл его. Удовлетворенно кивнув ему, Мурат направился к двери, пригласил мексиканцев идти следом за собой. На пороге он молча протянул винчестер Санчесу.

Наивный горец! Он был убежден, что поступил по справедливости и никто не сможет его ни в чем упрекнуть. Совесть его была спокойна. Мурат направился в свою хижину. Мурлыча песню без слов, разложил по прежним местам выброшенные мексиканцами вещи и улегся спать. Заснул он быстро, совершенно не предполагая, что только сейчас начинаются главные события.

Таймураз как раз возвратился в контору. Управляющий нацарапал несколько слов на бумаге, свернул ее и протянул кучеру в окно, объяснив ему по-английски:

— Отвезешь это письмо хозяину, отдашь лично в руки. Чтобы нигде в пути не останавливался. Найдешь шефа — и лично в руки.

Таймураз охотно кивал головой в ответ на каждое слово управляющего, и когда тот решил, что кучер все понял и точно выполнит его задание, взяв записку, невинно спросил:

— Куда это? Кому?

Управляющий вышел из себя, гневно закричал на него. Таймураз уловил наконец знакомое имя и переспросил:

— Мистеру Роллинсу?

— Да! Да! — еще пуще рассердился управляющий.

— А-а, так и сказал бы, — радостно развел руками Таймураз и направился к двуколке.

— Бистро! — закричал по-русски управляющий.

— Бистро, так бистро, — заворчал Таймураз, которому всегда было не по душе, когда им помыкали.

Несмотря на строгий приказ поскорее добраться до Роллинса, Таймураз, прежде чем пуститься в путь, завернул к хижине. Он застал Мурата в тяжелом раздумье. Проснувшись, горец мучительно размышлял о жизни, о своих скитаниях, о мексиканцах... Все ему казалось нелепым в происшествиях, случившихся с ним во Владикавказе с этим мальчишкой, в Маньчжурии с генералом, теперь вот здесь. Почему именно с ним так происходит? Кажется, все устроилось, только от его сил и сноровки зависит, как быстро он может заработать деньги, — и вдруг раз! — что-то случается.

Таймураз весело улыбнулся другу, вытащил из кармана яркое яблоко, провел им по куртке, протянул Мурату:

— Тебе вез.

Мурат разломил яблоко на две части, одну возвратил другу, вторую надкусил.

— Спать будешь? — участливо спросил Таймураз. — Сколько ты сегодня лошадей объездил?

— Семь, — ответил, думая о чем-то своем, Мурат и внезапно спросил: — Почему так? Хочешь деньги — надо другого с коня свалить? Я же ничего плохого не хотел сделать. А, Таймураз?

— О чем ты? — обливая лицо водой из кубышки, спросил Таймураз.

— Давай уйдем отсюда, а? — проворно привстал с нар Мурат.

— Куда уйдем? — не понял его Таймураз.

— Завтра уйдем, — горячился Мурат.

Таймураз постарался свести все к шутке; он нагнулся к другу, оскалил зубы, весело переспросил:

— Куда? Обратно туда?

— Да! — твердо выпалил Мурат.

Таймураз заразительно засмеялся, не принимая его серьезного тона, погрозил пальцем другу:

— Опять там. Ха-ха! — нагнувшись и одновременно взмахивая воображаемым мачете, он сделал несколько шагов по хижине. — Шутник ты, Мурат!..

Мурат опустил ноги на пол, сердито исподлобья глянул на Таймураза, внушительно сказал:

— Мы у людей работу отняли. Дети у них!

Таймураз нехотя оглянулся на него, уточнил:

— Ты про тех мексиканцев, что до нас тут коней объезжали?

— Да, — кивнул головой Мурат и с надеждой попросил: — Уйдем?

— Мы уйдем — Роллинс других возьмет, — и напомнил другу: — А тебя дома ждут. И тебе на калым деньги нужны. Где такую работу, как здесь, найдешь? — и мечтательно добавил: — Тут поработаем, и скоро домой, — он положил ладонь на плечо друга. — Николай, Франц нам друзья, но мы с тобой горцы, как братья. Нам друг за друга стоять надо. Ты не их слушай-ты меня слушай. Если они это тебе сказали — не прощу им. Нам деньги нужны, нельзя уходить, Мурат. Зачем отсюда уходить? — Таймураз полуобнял его за плечи. — Зачем? — и пошутил: — Вот как только остаешься без меня — сразу тебя ум покидает... — успокоенный молчанием Мурата, вспомнил: — Управляющий велел хозяину письмо передать... Ну, ты спи, Мурат, отдыхай, а я поскакал. — Он заторопился, на пороге не удержался, оглянулся. Увидев, что друг опять укладывается на нары, усмехнулся — прошло...

Управляющий высунулся из окна, радостно спросил:

— Таймураз, ты уже приезжать?

— Нет, — покачал головой кучер, — я уезжать!

Управляющий захлебнулся от негодования, замахал кулаком.

— Чего машешь? — заворчал Таймураз и хлестнул коня. — Еду. Я уже там.

Вот так и случилось, что не кто-нибудь, а ближайший друг Мурата, не подозревая об этом, вез Роллинсу сообщение о преступлении горца.

А в это время Франц и Николай, возвращаясь с сеном, встретили мексиканцев, которые направлялись домой, возбужденные подвигом Мурата. Услышав от Хуана о том, что произошло в конторе, Франц не на шутку встревожился. Глядя на него, и Хуан понял, что не все так просто, как им всем кажется. Франц озабоченно бросил сидевшему на возу сена Николаю:

— Надо ехать скорей домой! Беда!

Повозка запрыгала по ухабам дороги. Теперь от скорости движения двуколки Таймураза, повозки с сеном и сноровки шерифа зависело, успеет ли скрыться Мурат. Хуана и мексиканцев насторожило, что Франц так воспринял их рассказ. Поразмыслив, они тоже решили возвращаться на конеферму и посмотреть, как пойдут дальше события.

... А Мурат спокойно себе спал на нарах. Франц и Николай шумно ввалились в хижину. Друзьям пуститься бы сразу в путь. Но Мурат пытался доказать им, что он не сделал ничего плохого, что он поступил по совести, никто не имеет права обвинить его в чем-либо. Но умудренный жизненным опытом Франц твердил одно:

— Ти есть гангстер! Это тюрьма!

— Зачем тюрьма? — возмущался горец. — Мы не есть абреки.

Они еще долго спорили бы, если б вдруг не услышали отчаянный крик бежавшего Хуана:

— Мурат! Мурат! Шериф! — он махал рукой в сторону дороги, откуда на ферму надвигалось облако пыли.

— Вот тебе и гончие! — воскликнул Николай.

— Фее! Бежать! — скомандовал Франц и, схватив за руку Мурата, потащил его за собой.

... Тревога Таймураза все возрастала. А когда Роллинс показал шерифу, что ехать надо мимо манежа к хижине, к их хижине, Таймураз понял, что предчувствие его не обмануло. Четыре фигуры выскочили из хижины, и Таймураз скорее догадался, чем разглядел, что это были Мурат, Франц, Николай и Хуан. Роллинс вскочил на ноги и показал на них шерифу:

— Это они. — И Таймуразу не нужен был переводчик, чтобы понять, что он приказывает: — Арестуйте их.

Шериф и его помощники пришпорили коней и помчались к хижине. Видя, что по его друзьям открыта стрельба, Таймураз схватил за руку мистера Роллинса:

— Зачем они стреляют в Мурата? — и, закрыв глаза, боясь увидеть, как гибнет его друг, закричал: — Скажите, чтобы не стреляли!

Роллинс оттолкнул руку кучера от себя. Вытянувшись цепочкой, всадники мчались к густым зарослям маиса, в которых скрылись беглецы. Остановившись у зеленого моря маиса и всматриваясь в заросли, шериф и охранники щедро осыпали пулями места, где вздрагивали задетые беглецами стебли кукурузы.

Нырнув в заросли, Хуан бежал, делая зигзаги, прыгая из стороны в сторону, пытаясь уйти от пуль преследователей. Он слышал за спиной частое прерывистое дыхание, тяжелые лихорадочные шаги, шелест стеблей, неохотно пропускавших беглецов. Нескладная фигура Франца переломилась надвое, на ходу он протирал запотевшие очки. Охранники нащупали их след. Пули совсем рядом короткими разящими ударами сбивали стебли. Надломившись перед самым носом Николая, стебель повис на тонкой кожуре.

— Скорее! — закричал Николай друзьям.

Плантация маиса кончилась, и друзья оказались в густых зарослях леса. Бежать стало тяжелее — ветки деревьев, кустарник цеплялись за сомбреро, рвали куртки...

Потом была тишина. Они лежали на поляне, и грудь их ходила ходуном. Сердцу не хватало места в груди, оно пыталось выскочить на простор, чтобы вдоволь вдохнуть воздуха. Мурат сел на землю, повел лихорадочным взглядом по распластанным телам друзей, с трудом выдавил из себя:

— Мне... туда... надо...

— Куда? — приподнял голову Николай.

Мурат раза три вздохнул, провел ладонями по груди, выжал фразу:

— Там Таймураз.

— Не дури, — шепотом произнес Николай, — зря пропадешь...

Мурат отрицательно покачал головой, коротко сказал:

— Я назад пойду.

Франц не мог произнести ни слова, он только показал горцу кулак и гневно заскрежетал зубами...

— Таймураз там, — виновато повторил Мурат.

Глава 15

Разве не безумством было возвращаться на ферму после всего, что произошло? А Мурат боялся, что Таймураз из-за него оказался в беде. Ему мерещилось, что Роллинс бросил его в тюрьму, что он уже убит. И был безмерно рад, когда, прокравшись к ферме, притаившись на холме, увидел у конторы знакомую фигуру друга.

Таймураз стоял напротив сидевшего на ступеньках хозяина и внимательно слушал его. Мистер Роллинс облагодетельствовал Мурата, но тот оказался негодяем и занялся грабежом. Таймураза возмутил не сам поступок Мурата, а то, что друг не посчитался с ним, не посоветовался и даже не рассказал потом о случившемся. Почему поступил так опрометчиво, заботясь не о себе, не о Таймуразе, а о людях, которые им ничего хорошего не сделали? И с каждым словом Роллинса Таймураз наполнялся обидой и гневом.

— Мистер Роллинс уважает тебя и твои друзья, — переводил управляющий слова хозяина на русский язык и поспешно поправился: — Но это раньше. Ты имеешь разум, голова. Жаль, что твой друг не слушает тебя. Он есть неблагодарный. Он сам себе делать плохо.

— Что будет с ним? — заволновался Таймураз.

Хозяин долго молчал, пристально смотря в глаза горца, потом приподнялся со ступенек и добродушно махнул рукой:

— Мистер Роллинс не хочет преследовать тебя и твои друзья. Ты ему нравиться. Ты будешь галопар, скакать. Один лошадь три доллара.

Таймураз понимал, что ему нельзя радоваться, что предает друга, который скрывается сейчас где-то в лесах. Но он ничего не мог поделать с собой, губы его сами собой растянулись в улыбке, и он услышал свой возбужденный голос:

— Сенкью! Спасибо, хозяин!

Мистер Роллинс довольно кивнул головой и приказал:

— Распряги лошадь и дай ей корм.

Таймураз пошел к двуколке, успокаивая себя: я не виноват, что Мурат так поступил, он сам это придумал. Я не виноват...

К навесу, под которым помощник перевязывал руку шерифу, приблизились два охранника. Через седла у них были переброшены тела убитых мексиканцев. Они скинули их на землю. Трупы глухо ударились об утоптанную площадку, пыль из-под них шарахнулась в стороны.

— А третий?! — спросил шериф.

— Привезем и третьего, — сказал охранник и добавил: — Он еще дышит...

Шериф поморщился то ли от боли в руке, то ли от бестактности охранника.

Таймураз, направляясь с конем к сараю, бросил взгляд на трупы и узнал одноглазого Санчеса и Диаса. Конь за спиной фыркнул.

Мимо сарая проехала подвода, наполненная стеблями маиса. Таймураз, занятый тем, что распрягал коня Роллинса, не заметил, как из нее выскользнул Мурат и, прячась за копной, прошмыгнул в сарай. Спрятавшись за плетеной стеной сарая, Мурат наблюдал за живым и здоровым другом и облегченно улыбался.

— Таймураз! — позвал шепотом Мурат.

Оглянувшись на зов, Таймураз тоже невольно прошептал:

— Мурат! Живой! — он тревожно оглянулся по сторонам и, следя за снующими туда-сюда охранниками, освобождая подпругу на коне, спросил: — Ты как тут? Ты что? Тебя же убьют!

— Я за тобой, — радостно засмеялся Мурат. — Пошли, — и удивленно заметил, как окаменело лицо друга, каким сердитым и колючим стал его взгляд, как гневно вздрогнули ноздри, когда он раздраженно зашептал:

— Ты зачем это сделал? Сеньор Роллинс на такую работу нас взял. А ты? Зачем ты? Совсем скоро могли домой вернуться, женился бы, отцу деньги привез. А теперь?

Мурат и сам был не рад, что так все случилось. Но как Таймураз не понимает, что не мог он иначе? И как объяснить ему? Не всегда слова найдешь. Посмотреть бы сейчас ему в глаза, чтобы все он понял.

— Таймураз, может, другую какую работу найдем? — неуверенно сказал Мурат. — Пошли, — и тут он совершенно не стал понимать своего друга, потому что Таймураз вдруг взмахнул рукой, да не просто взмахнул, а гневно и пренебрежительно, даже с ненавистью, и закричал по-осетински так, что на него даже оглянулся один из охранников:

— Я не пойду с тобой. Хватит! — и, мгновенно уловив опасность, сделал вид, что кричит на коня.

Охранник усмехнулся и отвернулся от него.

— Как не пойдешь? — поразился Мурат.

— Ты сам виноват, — стал упрекать друга Таймураз. — Ты всех слушаешь. Ты этих мексиканцев, Франца слушаешь. Только меня совсем не слушаешь. С тобой, Мурат, все время бегаешь. Не хочу больше бегать. Коней объезжать хочу, деньги заработать хочу. Ты тогда на мукомольне тоже сделал как не надо было. С генералом полез драться. Теперь вот мексиканцам помочь хотел. А они лежат на земле мертвые. Не пойду я. — Таймураз тихо сказал: — Уходи, Мурат, уходи.

— Как это? — возразил Мурат и вспомнил: — Ты тогда будешь, как Франц и Николай сказали, штрейкбрехер...

Лучше бы он не произносил это слово, потому что Таймураз мгновенно покраснел от негодования, не дал ему досказать, гневно прошептал:

— Ты опять их слова говоришь. Не со мной ты, а с ними! Мы осетины, друзья, мы должны друг друга понимать. А ты со мной, как с чужим. Уходи! Вот лучший конь стоит там, в углу. Белый. Бери его. И скачи. Не хочу видеть твою смерть, Мурат. Но и с тобой не хочу, — и пошел к конторе.

— Таймураз! Таймураз! — закричал Мурат вслед ему, но друг даже не оглянулся.

Говорят, не бывает, чтоб в дружбе оба были на равных. Кто-то должен главенствовать, а кто-то быть терпеливым. В Хохкау заводилой был Таймураз, а когда они отправились на заработки, с Муратом люди больше считались, и на долю Тотикоева выпало быть терпеливым... А нести этот груз тяжело...

— Таймураз! Таймураз! — вновь закричал ему вслед Мурат.

Слезы навернулись на глаза Мурата. Он осознавал, что Таймуразу было с ним нелегко. Но почему друг не понимает его? Кто виноват, я не знаю. Но я не виноват. И зачем перед тобой оправдываться? Хочешь остаться? Твое дело. Какого ты советовал мне коня взять?! Белого? Неплохой! Я не стану уходить отсюда как вор, не стану дожидаться ночи. Я покину ферму сейчас. На виду у всех. Верхом! И если получу пулю, значит, так тому и быть.

Вскочив на неоседланного коня, он гикнул, лошадь вынесла его из сарая и помчала через всю ферму к воротам. Первым увидел его управляющий, замахал руками, закричал шерифу:

— Это он, разбойник! Хватайте его, стреляйте в него!

Мурат, пригнувшись к гриве коня, скакал мимо охранников и шерифа, который рвал из кобуры пистолет и кричал:

— Не упустите его! Стреляйте!

Мурат скакал той же дорогой, какой они убегали днем: к маису, а потом через лес. И на сей раз всадники, достигнув опушки, выстроились на ней и стали стрелять в горца, который теперь был у них как на ладони. И горец понимал, что ему несдобровать.

— Попали! — радостно вскричал шериф, увидев, как Мурат опрокинулся, свалился набок.

Охранники сразу бросились вслед за конем, тащившим горца. Но когда они настигли коня, то оказалось, что Мурата нигде поблизости нет. Горец схитрил, притворился раненым, а сам соскочил с коня и, пробравшись в лесок, смотрел, как охранники ловили лошадь и разбрелись по плантации в поисках трупа.

С Хуаном друзья попрощались на опушке леса, а за рекой начиналась другая страна — Соединенные Штаты Америки. Друзья стояли в кругу, обняв друг друга за плечи. Мужчины на то и мужчины, чтобы скрывать свои чувства, но за внешней суровостью легко было распознать взволнованность.

— Держи, — Николай протянул Хуану винчестер. — Крепко держи!

— Прощай, друг! Прощай, амиго! — махали друзья руками, и Хуан не сводил с них глаз до тех пор, пока фигуры не растворились в туманной дымке...

... Стучали колеса, то и дело разносился протяжный свисток паровозика, упрямо тащившего на север товарняк, в который беглецам удалось вскарабкаться, когда он замедлил бег на подъеме. На вздрагивающем мелкой дрожью, отдающем гнилью от застрявших в щели картофелин дощатом полу не спалось, и на Мурата опять нахлынули тягостные мысли.

Нелепым казалось то, что рядом не было Таймураза. Почему он остался? Почему Мурату ближе и понятнее русский Николай, немец Франц, мексиканец Хуан, чем земляк? Они не оставили меня одного. А тебя нет сейчас рядом, Таймураз. В чем я виноват перед тобой?

... Шесть дней тащил товарняк беглецов на север. Мурат спорил во сне с Таймуразом, спорил, проснувшись, спорил, мучаясь от духоты в вагоне, от жажды и голода, сводивших желудок.

— Глоток воды! Глоток воды! — стонал рядом Франц.

— Ой жарища! — рвал ворот рубахи Николай...

Поезд все дальше уносил Мурата от Таймураза...

Мурат всматривался во встречные лица, прислушивался к долгим рассказам Франца, обдумывал реплики Николая, — и получалось, что зла, безразличия на земле гораздо больше, чем добра и сочувствия. И бросалось это в глаза везде. Друзья, с сожалением покинув приютивший их товарняк, который свернул на Восточное побережье, стали добираться до Аляски: где пешком, где повозкой, на подвернувшемся поезде; и на всем пути люди смотрели на них, но не видели, потому что всем было безразлично, кто они, куда, как и зачем направляются. Никто не накормит тебя, если ты сначала не почистишь коровник, не наколешь дров, не выроешь яму, да еще при этом заранее не обговоришь объем работы, а то обманут...

... Каменистое, лишенное травы, кустов, деревьев немое плато встретило их недобро. И не будь они полны надежд, которыми их заразил возликовавший от близкого счастья Франц, — им бы в самый раз пуститься в обратный путь, подальше от этой богом проклятой земли...

Отчаяние приходило неотвратимо. И ничего нельзя было с этим поделать. Когда с раннего утра до поздней ночи качаешь в руках лоток, промывая породу, и ждешь ежесекундно, что на дне его заблестит золотинка, весь в напряжении, потому что нельзя упустить ее, а часы и дни мелькают, а золота все нет, то тут у кого угодно сдадут нервы. И человек уже начинает поглядывать на друзей, ждет от них радостного вскрика, — но и им не везет, а впереди, насколько видит глаз, лежит суровая, неприветливая, безжизненная земля, и ее надо обойти, выискивая свое счастье, которое где-то здесь спрятано, притаено; сил становится все меньше и меньше, а с ними уходит и вера, и постепенно охватывает тоска. Руки двигают лотком все неувереннее, а порода перед глазами все бежит и бежит, и нет ей конца, и человек, уже не осмысливая, что делает, машинально ковыряет лопатой землю, наполняет ею лоток, зачерпывая им холодную воду, и она смывает под рывками вправо-влево всю породу, оголяя морщинистое дно лотка, на котором уже столько раз мысленно видел золотинку. Но ее все нет! И человек чувствует, как раздражение охватывает его...

Громкий крик оторвал Мурата от раздумий. Николай отбросил лоток в сторону, зло чертыхнулся. Молча смотрели на него Франц и Мурат.

— Я вот металлист! — кричал Николай. — Токарь. Я вот этими руками на станке все что хочешь сделаю! Потом сослали — лес пилил. Дорогу в Маньчжурии строили — дело! Маис рубили, коней объезжали — опять же дело. Человек, он для людей жить должен. Чтобы от его труда людям польза была! А мы тут... Из пустого в порожнее! Добычу ищем для одних себя, ровно волки! — он умолк, посмотрел на свои руки, на друзей, на речку... Покорно поднял лоток с земли, пошел к шурфу...

Мурат удивился, как это точно Николай высказал то, что не раз приходило ему самому в голову, — о ненужности людям того поиска, который ведут они и тысячи других золотоискателей.

Единственное спасение, что твое отчаяние все понимают. Когда нахлынет на одного, он забрасывает лоток в реку, откидывает от себя лопату, проклинает Бога и свою судьбу, рвет на себе ворот, а друзья не противоречат ему, не успокаивают, они молча ждут, когда он выговорится, выбросит из себя злобу и неверие... А когда, накричавшись, человек в изнеможении опустится на землю, кто-то поднимется, вытащит со дна речки лоток, медленно под напором воды удаляющийся по течению, другой притащит лопату, и положат их у его ног. Потом понимающе, по-мужски сурово прикоснутся рукой к его плечу, и опять над речкой разносится мурлыканье Франца, который, посапывая трубкой, в такт движениям лотка поет бесконечную песенку без слов. И вновь все трое двигают лотками, и вновь вода уносит серую породу, а с ней и смутные надежды друзей. А потом они молча собирают свои вещи, забрасывают за спину вещевые мешки, берут в руки лопаты и кирки, вытаскивают из земли колышки с дощечками, которыми они обозначают свои участки, и отправляются дальше, вверх по течению речки, и идут до тех пор, пока кому-нибудь не понравится новый участок, и тогда они вновь располагаются и сразу приступают к промывке породы, моля Бога и Аллаха подсунуть им жилу, уговаривая их не отворачиваться от них. Ну чем они хуже тех, к кому пришло счастье? Друзья то и дело натыкались на оставленные шурфы. Черневшие провалы заставляли вздрагивать золотоискателей, напоминая о том, что и до них в этих местах побывали искатели, и они тоже были полны надежд.

Лоток взвился ввысь и ударился о землю. Рука Мурата рвала из ножен кинжал, из груди вырывались хриплые ругательства...

Он полежал часик в чуме, скрежеща зубами в бессильной злобе. Спускаясь к реке, застенчиво улыбнулся Николаю и Францу, копнул лопатой землю... И опять порода перекатывалась в лотках друзей, и опять звучала песня Франца без слов. И опять Мурат ушел в свои думы до тех пор, пока Франц не заявил:

— Все! Надо идти дальше.

Они привычно собрали пожитки. Мурат взялся вытаскивать из земли кол с дощечкой, на которой Николай под его диктовку крупными буквами вывел: «Эта земля принадлежит горцу Мурату Гага... » — для полного написания фамилии места не хватило, но Николай успокоил друга: «И так понятно: на всей Аляске кроме тебя Муратов нет!» Вытащив кол, Мурат вдруг стал заново вколачивать его в землю.

— Мурат, ты чего? Уходим же! — удивился Николай.

Но горец, тяжело дыша, упорно вбивал кол. Николай переглянулся с Францем. Мурат ударил в последний раз камнем по колу, тяжело вздохнул и промолвил:

— Пусть стоит. Может, кто-нибудь узнает, что у Мурата на краю света своя земля была, — и молча оглядел «свою» землю.

— Богатый ты человек! — улыбнулся Николай. — Сколько у тебя камней — и ни грамма золота!

Они пошли дальше. Нельзя было терять ни одного дня. На Аляске уже становилось холодно. Приближалась зима, а они еще не нашли свою жилу. Найти надо было до снега.

Мурат вслушивался в песню Франца, а сам думал о том, почему он оказался так далеко от дома.

Франц прервал песню, стал рассуждать вслух.

— Дед мой папа иметь ахт киндер — все есть мужчин, — рассказывал Франц.— Мой папа иметь фюнф детей — тоже все мальчики. Я имею шесть киндер, — растопырил он пальцы рук и огорченно заявил: — Все девочки. Ева, Марта, Анна, Мария, Луиза, Катран! Чтобы иметь хороший муж им, я должен дать каждой дочь деньги, вещи... Приданое.

Мурат в который раз удивился:

— Почему ты, Франц, должен? Каждый жених должен дать калым тебе!

— Нет, нет, — огорченно покачал головой Франц. — У нас калым нет, все иначе. Мы европейцы! — и размечтался: — О! Когда я найти золото и выдать свои Ева, Марта...

Мурат задумался. Вот у всех народов свои законы. У нас так, у немцев совсем иначе, но и у них и у нас все законы против бедняков оказываются. Почему так? Почему цари другие законы не дадут, чтобы и бедные могли дома быть? Все неразумно на этом свете. Думаешь: хорошо будет так, а тебя за это ругают, в тебя стреляют...

— Почему так? — перебил Франца Мурат. — В Мексике хотел как лучше, а всем плохо. В Маньчжурии тоже так было.

Франц назидательно поднял вверх палец, пояснил:

— Есть старый поговорилка: делать добро — ждать зло.

— А-а, — махнул на него рукой горец. — Что ты говоришь?!

— Да что там Мексика? — отмахивался Николай от воспоминаний. — Жара! То ли дело тут!

— Да, да! — не хотел жалеть о прошлом и Франц. — Мы найдем золото! Я видеть, как это будет. Ты будешь так рад, Мурат! Он тоже рад. Мы ехать Гамбург, Кавказ и твой город тоже, Николай. — Франц выхватил из внутреннего кармана пиджака потрепавшуюся вырезку из газеты и напомнил друзьям: — Здесь есть золото! Англичанин Хармшельд говорит, он писать: здесь, на Аляска, можно каждый день заработать четыре тысячи долларов! Надо верить! Здесь есть золото!

Но утром, когда они вылезли из чума, плато сверкало снежной белизной. Белым безмолвием смотрели на друзей горы, ложбина меж ними, покрытая коркой льда речка. Ударом лома Франц взломал тонкий лед. Он не смотрел по сторонам, он не желал замечать снега. Он отгонял мысль о приходе зимы. Холодно блеснула вода. Франц лотком зачерпнул ее, начал промывать породу. Только и разница: песни не было слышно. Николай и Мурат переглянулись и тоже направились к шурфу, очищенному упрямым Францем от снега и бесстыдно чернеющему на белом плато. Вдали показалась группа людей, волокущих за собой сани.

— Франц, гляди: уходят люди, — показал на них Николай.

Но Франц упорно двигал лотком...

На следующий день ударил мороз.

— Надо уходить, — заявил теперь и Франц и стал собирать свои пожитки.

Слез не было. Была суровая правда: им не повезло. И ничего с этим не поделаешь. Теперь важно было выбраться отсюда, унести ноги, пока живы. И друзья неторопливо, но не теряя больше ни минуты, собрались в путь.

Это была дорога через ад, устланная трупами людей. Сперва их еще кое-как заваливали камнями. Но после двухдневной пурги умерших оставляли там, где они падали, истощенные дорогой и голодом. Мурат видел, как люди стреляли друг в друга из-за куска застывшего хлеба. Видел итальянца, брошенного земляками, из-за сломанной ноги ставшего им обузой. Он сидел в снегу, выставив перед собой ногу, и играл на скрипке. Он не глядел по сторонам, не обижался на земляков за то, что его оставили на этом проклятом ледяном плато, ибо еще направляясь на Аляску, знал, на что шел. Мурат видел, как обезумевший выстрелил в брата: ему показалось, что тот хочет отнять у него ком снега, который в глазах безумца блеснул золотом. И бородатый отец их похоронил сразу: одного — наяву, другого — в душе. Мурат всматривался в то, что осталось от двигающихся и уже застывших людей, и гнев рос в нем... И однажды на привале он обратился к другу:

— Скажи, Николай, почему мы все не дома? Франц не дома... Ты не у себя дома в Туле, а тут, на краю земли? Швед не дома? Итальянец не дома? Я не в горах?.. Почему?!

Глава 16

Почему у племяннику ты решил, что возвращался я домой с УБИТЫМ настроением?.. Радости, конечно, не было — не достиг я богатства.

Но я не корил себя: не желал быть похожим на того горца, что, не совладав с лошадью, свое зло срывает на седле. Я честно трудился, не отказывался ни от какого дела,, не щадил себя. И если мир оказался сварливее самого непокорного мустанга, то в чем же мне себя упрекать? У каждого человека есть предел сил.

И пусть горько мне было возвращаться домой без удачи, ловить на себе укоризненные, а то и насмешливые взгляды, зато в душе у меня было покойно: я свое лицо сохранил... И я горжусь, племянник, что сумел в невзгодах, выпавших на мою долю, не изменить заветам предков, тому, чему меня учил мой отец...

Мурат возвращался по той самой узенькой горной тропинке, которой отправлялся в дальний путь. Ему хотелось предстать перед земляками в лучшем свете, и он, завидев аул, остановился, натянул на себя приобретенную во Владикавказе новенькую черкеску, вытащил из хурджина галоши и надел их поверх сапог. И не беда, что не было дождя и нещадно грело солнце. Пожалуй, это даже к лучшему: галоши под солнечными лучами так блестели! Он провел по ним ладонью и заспешил к аулу.

Вот и аул... В нем совсем ничего не изменилось... Обернувшись на топот копыт, Мурат увидел скачущих по улице всадников; за спинами у них подрагивали стволы винтовок. Проходя мимо хадзара Кетоевых — ворота были открыты настежь, — он невольно заглянул вовнутрь. Заур — в черкеске, бешмете и тоже с винтовкой — усаживался на коня, через седло которого был перекинут хур джин: он явно готовился в дальний путь. Рядом стояла женщина, за подол которой держался малыш двух-трех лет...

— Ну, Михаил, — обратился Заур к сыну: — остаешься хозяином дома!..

Жена подала малыша, отец прижал его к груди и вернул. Опустил плеть на круп лошади, и она вынесла его на дорогу. Женщина подняла голову, и Мурат узнал Таиру. Она уставилась на него, но, вспомнив, что она замужняя горянка, которая не имеет права смотреть на чужих мужчин, встрепенулась, подхватила сына на руки и унесла в дом...

Мурат медленно продвигался по единственной улице аула. На фоне гор он увидел еще трех вооруженных всадников, удалявшихся от Хохкау...

Вот и хадзар Гагаевых. С трепетом, как сквозь пелену, Мурат рассматривал родной дом. Постоял в проеме ворот, смутно отметил, что одна петля сорвана... И тут он увидел посреди двора расстеленный коврик и стоящего на нем на коленях... Тембола!.. Он усердно молился, как истый мусульманин: то вытягивал ладони к небу, то резко кланялся вперед так, что лбом касался земли...

— Тембол! — позвал Мурат тихо, все еще не веря своим глазам...

Но брат, не оглядываясь, продолжал делать намаз, лишь по напрягшейся его спине можно было догадаться, что он услышал зов.

— Тембол, это я, твой брат... — произнес Мурат и поставил на землю чемоданы...

Из хадзара, на ходу вытирая запорошенные в муке руки, выбежала мать — постаревшая, морщины щедро покрыли ее лицо — и рухнула на грудь сыну:

— Муратик, ты?! — заплакала, обливая его новую черкеску слезами.

У Мурата запершило в горле, чтоб скрыть слезы, он ткнулся лицом в покрытую темным истрепавшимся платком голову матери. Тяжелая ладонь легла ему на плечи, и он услышал глухой голос отца:

— Наконец-то, сын!..

Вышла Сима — с грудным ребенком на руках, а второй, Руслан, держался за полу ее платья, — стыдливо улыбнулась...

— Сима, ты?! — ахнул Мурат.

— Спустя год после гибели Шамиля, — пояснил Дзамболат, — выдержав срок, требуемый адатом, сыграли свадьбу Умара и дочери Иналыка. И я не жалею, что она невесткой вошла в наш дом... Подарила нам Руслана и Езетту...

Тембол сделал еще несколько поклонов, поднялся с колен и солидно, не спеша приблизился к Мурату, и тут чувство в нем взяло вверх, и он порывисто обнял брата.

— Что видят мои глаза, Тембол?! Ты отказался от веры отцов — от христианства? И теперь ты мусульманин?!

— Обращайся ко мне по имени хаджи Тембол, — сворачивая коврик, попросил Тембол. — Тот, кто посетил Мекку, имеет право добавить к своему имени это почитаемое самим Магометом «хаджи».

— А что тебе еще дало посещение Мекки? — осведомился Мурат.

— Силу духа, — косо посмотрел на брата Тембол.

— Невелико приобретение, — усмехнулся Мурат. — Стоило ли из-за этого пешком столько верст вышагивать, Тембол?

— Хаджи Тембол, — поморщившись, поправил его брат.

Отец, слушая ленивую перебранку сыновей, произнес:

— Собираются опять под одной крышей Гагаевы... — и усмехнулся: — Не все ли равно, какое имя у человека, если он как ушел бедняком, так бедным и возвратился?..

— А где же остальные? — заглянул в окно хадзара Мурат: — Отец, где мои братья?

— Умар ночь провел в ауле, утром вновь отправился в горы. Они с Урузмагом два месяца подряд бегают за отарой, а потом их заменят Кетоевы...

— Бедный Урузмаг, мы его так редко видим, — запричитала мать.

— Кому-то надо овец пасти... — осадил ее отец.

— Вы так и продолжаете водить тотикоевскую отару? — спросил Мурат.

— А что делать? — покорно пожал плечами отец.

— А Касполат, Пигу, Газак?

— Касполат вернулся из Сибири один, хотя отправился туда вместе с Пигу, и не может объяснить, куда девался брат. Ушел Пигу в тайгу и не возвратился. Целый месяц искал его Касполат, но тайга глотает человека целиком, не оставляя никаких следов... Газак в абреки ушел... В общем, разлетелись сыновья из гнезда в разные стороны... В поисках счастья...

— Счастья!.. — усмехнулся Мурат. — Что-то его и на краю земли не видно...

Отец согласно кивнул головой:

— А не поверил мне, когда я сказал, что и на стороне счастье не дается... Жаль только, что эту истину пришлось тебе познать ценой тяжких испытаний, — пронзительно посмотрел он в глаза сына.

Когда отец, Тембол и Мурат сидели за скромно накрытым фынгом и вели неторопливый разговор, возвратился из леса Касполат, крепко обхватил младшего брата мускулистыми руками и сам, не позволив ему покинуть фынг, опорожнил от дров арбу...

— Для Умара тоже не самые лучшие дни наступили, — сетовал отец, — послезавтра идти ему на войну...

Мурат повернул голову к двери, прислушался к плачу, спросил:

— Как пойдет? У него двое детей.

Отец покорно вздохнул:

— Придется идти — таков долг мужчины.

Мурат смотрел на отца и думал о том, что у всех Гагаевых жизнь складывается не так, как нужно. Послезавтра Умар пойдет на войну, а возвратится ли? Не останутся ли сиротами эти, не подозревавшие как близко к ним горе, плаксивые малыши. А кто виноват? Виноват, виноват... Почему так устроен мир?! Одного милует, а другого наказывает.

О чем только отец ни поведал Мурату: каждое, даже малозначащее происшествие, что случилось в ауле и в ущелье за время его отсутствия, упомянул, причем в его устах оно принимало особый, ему только ведомый смысл. Мурат терпеливо слушал его в надежде, что наконец он расскажет и о той, чья судьба волновала его и о которой он ни слова не слышал за все годы скитаний по миру... Отец, отец, ну почему ты не догадываешься, о ком я хочу узнать? — гневался Мурат. — Скажи хотя бы, жива Зарема или... Нет, нет, этого не должно быть... Ему бы напрямик спросить о похищенной, но задавать вопросы о той, чье имя навеки покрыто клеймом, было не в обычаях осетин... Мурат уповал на то, что останется на минуту-другую наедине с Темболом, но соскучившийся отец бульдогом вцепился в него, не отпуская ни на миг...

Разговор о Зареме возник сам собой. После десятого тоста отец пожелал пройтись с Муратом по Хохкау, чтоб все аульчане видели: возвратился его любимец...

Во дворе Мурат вдохнул напоенный солнцем и запахом цветов, пестрящих на альпийских лугах, воздух, и глаза потянулись к горным вершинам. И вдруг его взгляд замер: на клочке земли, которую Гагаевы натаскали на крутой склон горы, зеленела кукуруза, а посреди — слегка колыхала тонкими ветками молоденькая сосенка...

— Отец! — закричал Мурат торжествующе. — Все-таки ты сумел оживить каменный участок?!

Отец поднял глаза, полюбовался сосенкой, признался:

— Я с того дня, как погиб Шамиль, сам ни разу не поднимался туда, ни сыновьям не позволял... А заслуга в том, что зазеленел участок, похищенной...

— Заремы?! — вырвалось у Мурата. — Жива она?

— Живы и она, и ее маленький сын Тамурик...

— И как себя повел Батырбек? Не каялся?..

— Плохо ты знаешь Батырбека. Все аульчане рассчитывали на то, что, узнав о рождении у Заремы сына, он предложит пересмотреть раздел земли... Ничуть не бывало. Батырбек сделал вид, будто ничего не произошло, будто рождение у Заремы сына его ни с какой стороны не касается...

— А что аульчане? Смолчали?..

— На стороне Батырбека закон и сила, сын, — грустно произнес отец. — Кое-кто думал, что Зарема спустится с сыном, потребует его долю земли... Но и у нее есть гордость. Она поступила мудрее — заставила горцев, и в том числе Тотикоевых, постоянно видеть перед собой ее сына, укоряя их, напоминая, как несправедливо поступили с ней люди... Я помню тот день, когда она дерзнула показаться на этом участке. Было это ранней весной. Горцы с нетерпением ждали дня, когда можно приступить к севу кукурузы и посадке картофеля. Каждое утро вставали с этой надеждой. И заря как будто обещала хорошую погоду. Но туча вдруг разом опускалась ниже вершин, и старики едва успели доковылять до хадзаров, как начинался ленивый, надоедливый дождь. На нихасе уже начали говорить о том, что следует принести в жертву молодого бычка. Но наутро солнце опять дразнило наши глаза. И вот однажды... «Посмотрите! — воскликнул Хамат. — Неужто старое зрение подводит меня?» Нет, несмотря на возраст, глаза у Хамата до сих пор острые. В самом деле, на участке горного плато, с которым мы связывали свои надежды и который принес нам непоправимое горе, копошилась сиротливая фигурка женщины в темном платье. Стоя на коленях, она руками водила по земле. «Разравнивает оставшуюся после того страшного ливня землю, — догадался Хамат и воскликнул:

— Но кто это? Неужто в ее доме нет мужчины?» Иналык узнал женщину и горестно сказал: «Есть мужчина в ее доме, да совсем еще маленький».

И осеклись мы, смущенно покосились друг на друга. Кто из горянок осмелился бы показаться на склоне горы, кроме этой пропащей, этой похищенной горемычной дочери разнесчастного Дахцыко? Весь аул в тот день ходил, задрав головы, глядя на сгорбленную, копошащуюся фигурку женщины, осмелившуюся продолжить затею Гагаевых, заранее обреченную на провал. Если мужчинам не покорилась гора, то куда этой одиночке, слабой и безумной, справиться с неугодным Богу делом?

Аульчане негодовали по поводу выходки Заремы, посылали в ее адрес проклятия. И лишь небо сжалилось над ней, смилостивилось... На сей раз зловещее облачко повиснуть повисло, но так и замерло, выглядывая из-за вершины гряды, не осмеливаясь выползти, прикрыть солнце, обрушиться дождем... То ли оно ждало, когда Зарема обработает землю, посадит картофель, чтобы потом разом уничтожить все, наказав ее за дерзость, то ли и в самом деле снизошло до ее молитв. Так или иначе, но резать бычка в жертву Всевышнему не пришлось. Погода установилась, и горцы — стар и млад — ринулись на склоны гор, к своим крохотушкам-участкам... Еще и еще раз поражались мы дерзости похищенной. И тогда, когда она стала сажать кусты по нижним краям участка, и тогда, когда утыкала тонкими саженцами тесный участок. «Она знает свое дело, — весело усмехнулся Иналык. — Лучше корней что может укрепить почву?!» «Набежит ветер и вместе с корнями всю землю унесет», — пригрозил Хамат. «А-а! И до этого не дойдет, — убежденно твердил Дзабо, — не приживутся ни кусты, ни деревья».

Но кусты прижились. И одно деревцо зацвело. Не унесло их, потому что ни весной, ни летом не было больше свирепого ветра. Зарема пропадала на своем участке. Она не пользовалась ни лопатой, ни тяпкой — они валялись рядом, — а землю разравнивала, а потом разрыхляла руками. И картофель, что доставил ей кто-то из сердобольных, сажала, стоя на коленях, пальцами выковыривала ямочку и, посадив в нее картофелину зрачком вверх, осторожно засыпала землей. А когда долго не было дождя, она спустилась к речке, набрала в кувшин воду, дотащила ее до участка, полила трепетавшие кустики и саженцы и снова стала спускаться к берегу... Вот какой силы оказалась дочь несчастного Дахцыко... — Отец покосился на сына, помедлив, прикидывая, говорить то, что беспокоит его, или нет... Наконец мягко произнес: — Боюсь, что ты помогал Таймуразу похитить Зарему... — и испугавшись, не вонзил ли ненароком лезвие кинжала в грудь Мурата, поспешно сказал: — Не выпытываю у тебя, сын, тайны, делюсь тем, что беспокоит мою совесть.

Ничего не ответил Мурат отцу, но сердце болезненно сжалось. Захотелось скорее туда, в пещеру, чтобы упасть на колени перед Заремой, покаяться, протянуть ей кинжал, как когда-то Асланбек Дахцыко, попросить похищенную собственными руками покарать его и покорно подставить ей свою голову... Рядом отец, не замечая страданий сына, продолжал рассказы, теперь о Батырбеке и его братьях:

— Странными делами стали заниматься Тотикоевы. Асланбек, наблюдая все это, наверняка уже несколько раз в могиле перевернулся. Еще бы! Больно видеть, каким постыдным занятием увлеклись его внуки: торгуют сахаром, конфетами, тканями, лопатами, гвоздями, керосином, даже туфли и белье завезли! Желтое белье! Для женщин! И в город отправляют мед, мясо, шерсть, черемшу... Тьфу! И надо же, небо спокойно, будто не видит, что творят эти забывшие честь предков Тотикоевы. Не только не наслало на них беду, а даже позволяет им процветать! Богаче они стали. У каждого из братьев свои обязанности. Мамсыр — тот вообще перебрался в Нижний аул. Васо в неделю один раз отправляется в город. Арбу его наполняют мешками с шерстью, бурками, бадьей с медом, баранами, ляжками бычка, а возвращается с городскими товарами. В последний раз привез стальной плуг. Тотикоевы постоянно разъезжают с незнакомыми людьми — толстыми, в шляпах и пальто. Привозят их к вечеру, угостят, а утром вместе отправляются в город. Батырбек и на нихас редко стал наведываться, много ездит по аулам, спускается в долину... Лишь Агуз занимается настоящим мужским делом — охотой. Но мы заприметили, что и его трофеи — тура и даже медведя — тоже укладывают в арбу, чтобы отправить в город! Продавать охотничьи трофеи! Тьфу! Ворчим, когда Тотикоевых нет рядом. Но в лицо упрекать их не смеем. Вдруг как-то незаметно все аульчане оказались у них в должниках. То сахар возьмут взаймы, то муку, то конфеты, когда дети начинают клянчить... Батырбек не возражал — давал без денег, но долг аккуратно записывал в тетрадочку. Кажется, мелочи, совсем немного денег задолжал, а все равно — должник!..

Пройдясь по аулу, наговорившись вдоволь, разомлевший от араки Дзамболат наконец отправился отдыхать в хадзар; Тембол вновь расстелил во дворе коврик... У Мурата терпения не хватило дождаться темноты, и, напустив на себя беспечный вид, он устремился к лесочку, откуда в детские годы они с Урузмагом и Шамилем в день по два-три раза волокли хворост для обжоры-печи.

Обходя двор Дахцыко, Мурат увидел женщину с закрытым платком лицом, в руках которой находился узелок с пирогами и гармонь... Мадина,— скорее догадался, чем признал он ее. Она тенью мелькнула вдоль глухой стены сарая и, оскальзываясь, полезла в гору, стараясь поскорее выбраться из аула. Из дверей их хадзара выглянула Дунетхан и, горестно прижав ладонь ко рту, смотрела вслед дочери, а когда Мадина исчезла за горной складкой, зарыдала во весь голос, не боясь, что кто-то услышит или зайдет в их хадзар. Впрочем, с того жуткого дня вряд ли гость бывал в их доме. Кому приятно присутствовать на похоронах, где нет покойника, но где все его ждут?

Мурат, таясь, добрался до чащи, нырнул в нее и едва заметной тропой устремился к пещере... У пропасти он услышал шорох и испуганно присел за расколотый молнией камень. По крутизне ската спускалась похудевшая и подурневшая до неузнаваемости Зарема. Что в ней осталось от девичьих лет — это легкость серны. Ноги ее не скользили, хотя редкий горец осмелился бы спуститься по такому крутому обрыву. Казалось, что каждый выступ, каждая выбоина сами находили подошву чувяка Заремы, остерегая ее от неверного движения.

Мурат растерянно застыл, боясь подать голос. И вдруг... Что это? Река напевает ей мелодию?! Нежную, позабытую! Вздрогнула Зарема, потянулась к реке. Мелодия настигла ее измученное сердце. Не всколыхнула ли она далекие воспоминания, не вызвала ли девичьи грезы и трепет, которым так полна была она в те счастливые дни?.. Не показалось ли ей, что это Таймураз рвется к ней, что его душа стремится соединиться с ее сердцем? Мелодия набрала силу, заглушила шум реки, обрушилась на Зарему. Откуда же она взялась?! Сверху?!

— Кто здесь? — закричала испуганно и гневно Зарема.

Мурат присел за камень, огляделся. Мадина, сидя на скале, во всю ширь раздувала меха гармони, и мелодия рвалась изнутри, ликовала и плакала, торжествовала и печалилась, зарождала тревогу и несла надежду... Крик потряс реку, обрыв, осколок неба, заглядывавший в пропасть...

— Не надо, нет! — закричала Зарема сестре. — Перестань! — и она ладонями закрыла уши, чтобы эти дьявольские звуки не проникали в нее, не будоражили тело и душу.

— Надо, надо! — шептали побелевшие Мадинины губы, и пальцы ее еще энергичнее запрыгали по клавишам гармони. И мелодия взвилась еще выше.

— Это твоя гармонь, сестренка, твоя. С того дня, как это случилось, она ни разу не подавала свой голос... Слушай же ее, слушай!

Зарема, чуть не плача, попятилась, отступила к реке. Ах, вот какой выход она нашла! Чтоб отогнать наваждение, скрыться от него, она собирается броситься в холодный поток!.. Вода спасет ее, унесет отсюда прочь!

— Стой! Стой, Зарема! — Мадина заплакала, лихорадочно сорвала ремни с плеча и с размаху бросила гармонь вниз.

Взвизгнула она, кувыркнулась в воздухе, со вздохом плюхнулась в бурный поток, обрушив на сестру холодные брызги. Зарема подалась назад. Гармошка противилась тянувшему ее вниз потоку, но, убедившись в тщетности усилий, уступила и погрузилась в воду, издав смешок...

... Сестры сидели на краю обрыва. Зарема все отстранялась от Мадины, рвалась в сторону, сердито вопрошая:

— Зачем пришла? Чего тебе здесь надо?! Поглядеть на опозоренную и изгнанную?

— Ну что ты, Зарема! — чуть не плакала Мадина. — Разве я тебя не люблю?

— Никого у меня нет, кроме Тамурика! — оборвала сестру Зарема. — Никого! И никого мне не надо. Так и передай тем, кто тебя подослал.

— А кто знает, что я пошла к тебе? Я хотела отдать гармонь. Нас там много, а тебе и поговорить не с кем. Думала, когда скучно, поиграешь сыну. Но вот как получилось, — она с сожалением посмотрела на реку. — Унесла, вредная!

— Что гармонь?! Она унесла мое счастье. Унесла мою жизнь. — Зарема дернулась из рук сестры. — Пусти. Зря старалась. Все равно не взяла бы. Не до гармони мне. Мне сына воспитывать надо. Скажи там всем: пусть забудут меня. Не хочу, чтобы ко мне кто-нибудь приходил. И сама не спущусь туда. Никогда!

— Как можно так, Зарема? Забыть дом, где родилась, где детство провела? Как?!

— А вот так! Одна была, когда Тамурика родила. Зимой. В лютый мороз. Ветер завывал за дверью...

Она рассказывала отрывисто, точно в лихорадке. Мурат ясно представлял себе, как это было...

— Никто не откликнулся на зов, — продолжала Зарема изливать свою горечь Мадине. — Никто! Никто не пришел, никто не подал мне глотка воды... Кричала, кровью исходила, а где были ты, мать, отец? Как могли забыть?.. Жизнь не такая, Мадина. Человека не радость, а горе каждый день подстерегает. И как ни увертывайся — схватит и утащит в свою темную пещеру. Глаза твои будут смотреть на небо, а видеть паутину и тучи, уши перестанут слышать пение птиц, лицо чувствовать теплоту солнечных лучей. Все это есть вокруг. Для тебя, Мадина, есть, для других. А для меня нет!

— Ты — не Зарема! — испугалась Мадина. — И слова не твои!

— Ты родилась раньше меня, сестра, а я старше тебя, — возразила с горечью Зарема.

Мадина схватила в ладони лицо сестры, страстно заговорила:

— Я упаду в ноги отцу, я буду каждый день, каждый час, каждую минуту твердить ему о тебе, я уговорю его, и он простит тебя! Ты должна возвратиться домой, Зарема! Должна! Здесь ты погибнешь!

— Не бросай напрасно слов, Мадина. Уходи. И больше никогда не приходи! — Зарема решительно вскочила с камня. — Пусть и Урузмаг забудет дорогу сюда. Как мне ни тяжко будет без его охотничьих трофеев — обойдусь!.. Никому не хочу быть обязанной!..

— Ты не сможешь одна, не сможешь! — зло закричала ей вслед Мадина. — Это невозможно! — Эхо принесло назад ее слова, бросило их в лицо.

Зарема не успела убежать от злых слов сестры.

— Не смогу одна? Без вас? Я докажу, что смогу!.. Я ни за что ни к кому из вас не пойду на поклон. Когда в муках давала жизнь сыну, тоже думала, что не выживу одна, что наступили последние мгновенья жизни. Раз это вынесла, то теперь ничего не страшно!..

Неизвестно, что чудилось Зареме, но, не услышав зов Мурата, когда его ладонь прикоснулась к ее плечу, она, не открывая глаз, страстно схватила ее, прижалась щекой... Все перепуталось в ее сознании: реальность, мечты, страсть... «Ты?! Наконец-то!» — услышал Мурат ее шепот, и он тоже забылся, тоже потерял контроль над собой... Огромная птица заслонила своим крылом весь мир... И Мурат мял, ласкал не раз целованное в снах-грезах тело, жадно упивался долгожданным счастьем... И даже когда в минуту забвения ее задыхающийся шепот: «Таймураз! Ой Таймураз!.. Ты опять мой, Таймураз!..» — обжег его, и тогда он не в силах был оторваться от нее. Ее ласки доставляли ему и радость, и нестерпимую боль, которую ничем не унять и сейчас, спустя многие годы... Она ласкала не его, Мурата, она отдавалась не ему... Таймураз, ее чудом оживший Таймураз дал ей мгновенье блаженства...

Потом она, уткнувшись лицом в его грудь, тихо плакала, а Мурат грустно водил ладонью по ее спине и теперь твердо знал, что Таймураз навеки украл у него любовь, что она никогда не возвратится к нему... Глядя на склоненную голову Заремы, он гадал, знает ли она, чье имя срывалось с ее уст... И чтоб еще больше не вгонять ее в отчаяние, Мурат не сказал ей о шепоте...

— Только не проси, чтоб вышла за тебя замуж, — умоляла она сквозь слезы. — Я несчастье несу людям... Тебе не желаю горя...

Они пошли к пещере. Она впереди, не оглядываясь, Мурат позади, понурив голову... Оба они избегали смотреть друг на друга...

Уже в пещере, склонившись над спящим малышом и пытаясь при тусклом свете лучины рассмотреть его лицо, Мурат тайком бросил на Зарему несмелый взгляд и понял: тому, что случилось у реки, больше не бывать! Она принадлежала не ему... Конечно, тело мучает ее... Оно требует ласки... Она по ночам просыпается, чувствуя точно наяву, как обнимает ее мужская рука... Но это может быть только одна рука — Таймураза...

Глава 17

Возвратился в хадзар Мурат с тяжелым чувством вины и безнадежности. Отец и Тембол не дождались его — спали, мать бесшумно впорхнула из кухни, накрыла фынг, но Мурат отказался от араки; покрошил чурек в молоко и лениво похлебал давно не пробованное блюдо. Вспомнилось, с каким наслаждением и жадностью в детстве, бывало, опорожнял тарелку... Все ушло, куда-то ушло: и радость от того, что жив, и вера в будущее, и силы... Остались усталость, скука и волчий вой на душе...

Мать, стоя у открытого окна, молча наблюдала за сыном. Ей передалась его тоска, но, не смея высказать материнскую нежность, не решившись обнять сына, прижать его голову к груди, она лишь шагнула поближе, наклонилась над фынгом и пододвинула поближе к сыну любимый им сыр из овечьего молока.

... Ночь — первая после блуждания по миру, проведенная под крышей родного дома — оказалась беспокойной. Снились Маньчжурия, Мексика, Аляска.

— Вставай, сын, вставай, — голос отца срывался от волнения. — Беда, Мурат, беда!.. Надо догнать абреков, отнять отару!..

Умар скупым жестом жестко обнял брата — Мурат почувствовал заледеневшие в напряжении скулы брата, услышал скрежет зубов — так огрызается вконец загнанный, обложенный, прижатый к скале волк...

Мурат склонился к лежащему навзничь на нарах стонущему Урузмагу; того тошнило — верный признак сотрясения мозга...

Потом целой кавалькадой они поскакали в ночь. В преследовании приняли участие все оставшиеся в ауле мужчины, кроме Дахцыко, которому никто не сообщил о беде. Жалели, что нет отправившихся первыми на войну с германцами молодых горцев и особенно Батырбека, который мог бы поднять и Нижний аул...

Кони Умара и Мурата шли вровень, и старший брат подробно поведал о случившемся.

— Я спустился в аул проведать своих да хлебом запастись. Урузмаг остался один с отарой. На ночлег загнал овец за изгородь, сооруженную еще Тотикоевыми. Как ни ненадежна она, а все же лучше, чем оставлять отару на покатом склоне горы. Да и о чабанах Тотикоевы позаботились: к скале пристроили навес, а под ним что-то в виде нар, накрытых соломой. Урузмаг, дрожа от холода — в горах ночь нагоняет стужу, — с головой накрылся буркой.

Когда к полудню Умар возвратился в горы, овец он не увидел. Урузмаг так и лежал, с головой укутанный буркой. Лежал в беспамятстве. На голове выросла большая шишка. Ударили чем-то тупым. Били не насмерть, но так, чтобы человек не мешал. Судя по следам угнанной отары, напали до полуночи и тут же погнали овец. Овчарку Умар нашел в полукилометре от кошары. Ее заарканили и петлей же задушили. По всему видно, что выслеживали их не один день, давно присматривались... Будь Умар эту ночь с отарой — и он лежал бы сейчас рядышком с братом. Урузмаг пришел в себя, но что он мог рассказать? Виновато поглядывал на Умара, стыдясь, что не уберег отару.

Овец гнали в сторону перевала. Будь лошадь, можно было бы попытаться настигнуть похитителей. А так без толку. Надо быстрее спуститься в аул и поднять тревогу... Умар, поддерживая ослабевшего брата, спешил в Хохкау, мучаясь предстоящим объяснением с отцом. Урузмаг еще не осознавал до конца, в какой они оказались беде, — овцы-то принадлежат Тотикоевым... Чем с ними рассчитываться будут? Батрачеством? Но сколько на это лет уйдет!.. Нет, необходимо догнать похитителей. Ох и разделается он с ними! Ни одного не оставит в живых. И совесть его будет чиста. Грабить бедняков — где это видано?!

Мурат по едва заметным приметам вел погоню. Следы просматривались до седловины горы, но дальше отара будто провалилась сквозь землю. Достигнув перевала, они остановились — не было ясно, куда скакать... Мурат привстал в седле, огляделся, повернул направо. Проскакав с полкилометра, наткнулись на потухший костер. Рядом валялись кости барана, обугленные шампуры, наспех сделанные из ветвей...

— Шашлык ели, гяуры! — разозлился Агуз.

— Одного барана уж точно не досчитаетесь, Тотикоевы! — усмехнулся Иналык.

— Станешь ли ты когда-нибудь серьезным? — поморщился Дзабо. — Людям горе, а ты...

— Одним бараном больше или меньше — от этого Тотикоевы не обеднеют, — сказал Хамат; погоня возбудила его, напомнила прежние времена, когда он был молод, ловок и быстр.

— Как много желающих подсчитывать наши богатства, — заявил Махарбек, тщетно пытаясь оставаться спокойным и уверенным в себе, как и подобает старшему из присутствующих здесь братьев Тотикоевых.

— Кое-кто напрашивается на то, чтобы ему укоротили язык, — грозно повел глазом горячий Агуз; он готов был пустить оружие в ход, оставалось найти, против кого...

— Для чего мы сюда скакали? — вспылил Тотырбек Кетоев. — Выслушивать обиды? Может быть, ищем свою отару? Так у нас ее никогда не было!.. А те, кому она принадлежит, не ценят наших усилий! — он с вызовом посмотрел на братьев Тотикоевых.

— Так и поверил, что ты скакал сюда ради нас! — оскалил зубы Агуз. — Ради Гагаевых, таких же голодранцев, как и Кетоевы! Это их беда — не наша! Тотикоевым подавай их отару, и все!

— Кого ты обозвал голодранцами? — вскинулся Хамат. — Нас?

— Вот вы когда зубы показали, Тотикоевы! — покачал головой Дзамболат. — Вас беда не коснулась — это верно ты сказал. Все, что вам причитается, из горла у нас вырвете. Но оскорблять Гагаевых я даже вам не позволю.

— А мы вас и спрашивать не будем, что и как нам говорить! — схватился за кинжал Агуз.

— Люди! Горцы! Как вам не совестно? — спохватился Дзабо, видя, как неотвратимо приближается крупный скандал. — Мы должны помогать друг другу, а не ссориться. Не надо забывать, что для вас сделал Хохкау, Гагаевы! Мы вас приняли как братьев.

— Мы это ценим, Дзабо, — сказал Умар. — Но зачем нас называть голодранцами? Разве бедность — не в тягость? И ее не выбирают по желанию.

— Смотри, как заговорил этот пришелец! — опять загорячился Агуз. — Чем ты станешь рассчитываться с нами? Проморгал целую отару! Вот отчего вы, Гагаевы, бедны — не умеете сохранить даже то, что вам доверяют. Разве вы можете разбогатеть?!

— Несчастье может и на вас свалиться, — тихо промолвил Дзамболат. — Что ты тогда запоешь?

— Прекратите ссориться! — закричал Дзабо. — Я запрещаю!

— Не знаю, как теперь быть, — сказал Махарбек. — Что с вас возьмешь взамен отары? Хадзар? Но он и пятой части отары не стоит...

— Почему о хадзаре заговорил? — возмутился Хамат. — Хочешь Гагаевых без крыши оставить?

— Они же нас оставили без отары? — подал голос Дабе.

— Не горячитесь, — опять вмешался Дзабо. — Надо спокойно обсудить.

— Напишу Батырбеку, — заявил Махарбек. — Он затеял сдать отару — пусть сам и разбирается...

— Вот это верно, — похвалил его Дзабо. — Был бы здесь Батырбек — он и отару бы отыскал. Всю Осетию бы на ноги поднял, а своего не упустил, — он оглядел столпившихся возле него всадников. — Ни один из вас не может сделать того, что ему по плечу.

— Их было четверо, — кивнув на костер, задумчиво сказал Мурат.

— Почему ты решил, что четверо? — уставился на него Агуз.

— Один сидел там, на корточках, второй там, — Мурат стал водить пальцем вокруг костра, — третий — в сапогах — сидел на бурке, четвертый жарил шашлык.

— А сколько лет было каждому? — усмехнулся Агуз.

Мурат тяжело посмотрел на него, но ответил коротко:

— Этого я не знаю...

***

Затем хохкауцы разделились. Тотикоевы и Кайтазовы отправились в аул, а Гагаевы и Кетоевы продолжили погоню. Напрасно Дзабо думал, что уладил ссору. Таких оскорблений горцы не прощают. И хотя внешне и Кетоевы, и Гагаевы старались выглядеть спокойными, внутри у них все клокотало.

— Зазнался этот мальчишка Агуз, — пробормотал Хамат. — Мне, который не раз со смертью в обнимку ходил, нанести оскорбление!

— Извини, Хамат, из-за нас пострадал, — стал успокаивать его Дзамболат. — Негодуют Тотикоевы. И их понять можно: была отара — и не стало ее...

— Но оскорбив две фамилии, он что, возвратил овец целыми? — спросил Иналык... — Нет, лично я не могу его простить.

— И Дзабо меня удивил, — сказал Хамат. — Старший должен был свою палку о его спину сломать, чтобы другим неповадно стало!

Раздавшийся смешок заставил их оглянуться. Мурат смущенно отвел глаза от стариков.

— Ты чего? — строго спросил его Дзамболат. — Что смешного усмотрел в нашем разговоре?

— Младшие при старших должны молчать, — назидательно промолвил Хамат. — Вот как Касполат, — показал он на смутившегося от такой похвалы брата.

— Ему нечего сказать, — возразил Мурат.

Дзамболат с удивлением посмотрел на него — до этого момента он никогда не слышал таких ноток в голосе сыновей.

— А ты что поведаешь нам? — уставился на Мурата Хамат. — Открой рот, посмеши стариков.

— Извините, — серьезно, без обиды на резкость Хамата сказал Мурат, — я только хотел спросить: как же Тотикоевым и Кайтазовым не быть заодно?

— А разве они братья? — удивился Иналык.

— Богатые все равно что братья, — кивнул головой Мурат.

— Да они из-за одной овцы подерутся, — усмехнулся Иналык.

Двое суток Гагаевы и Кетоевы ездили по ущельям, весь перевал обшарили: отары как будто бы и не существовало...

Спустя годы замысловатыми путями, из уст в уста, из аула в аул, из ущелья в ущелье добралась-таки до них весть о ссоре, что произошла в тот черный день похищения отары...

Мурат был прав — абреков было четверо. Пятый — Газак — находился высоко в горах, в заброшенном ауле, затерянном в лесу. Его трепала лихорадка, и он отлеживался под медвежьей шкурой. Услышав блеяние баранов и веселые крики друзей, Газак выполз из своего логова.

— Погляди, какие шашлыки навестили тебя, Газак, — смеялся абрек со шрамом во всю щеку. — Выбирай, какого подать тебе на стол!

— На весь год хватит мяса! — ликовал седой. — Если даже каждый день резать по барану...

— Не выйдет, — посуровел вожак, — отару оставлять у себя не будем. Абреки не могут стать чабанами. Успокоится аул — погоним через перевал и продадим.

— Опасно, — поежился худой и длинный абрек. — Спросят, откуда отара, что скажем?

— Не все покупатели любят задавать вопросы, — усмехнулся вожак. — Некоторым важна цена, а не чья овца, — засмеялся он.

— В лесу отару не прокормишь, — согласился абрек со шрамом. — А выгонишь в горы — каждый прохожий может спросить, чья отара... Лучше продать.

— Оденемся, обуемся, — закивал головой седой. — Я себе приобрету новую черкеску. Из городского сукна!

— Эй, Газак, так какого тебе зажарить?! — спросил абрек со шрамом.

— Давайте того, со сломанным рогом, — показал рукой худой абрек. — Он все норовил меня поддеть.

Газак посмотрел на сломанный рог барана и вздрогнул. Нет, он не мог ошибиться. Этот баран был в отаре Тотикоевых, которую Гагаевы взяли в аренду.

— Откуда отара? — хрипло спросил он.

— Вот вам покупатель с вопросом! — засмеялся абрек со шрамом.

— У кого угнали? — сердито переспросил Газак.

— Имени чабана забыли спросить, — пошутил худой абрек.

— Кто-нибудь из вас может ответить, где столкнулись с чабанами? — и схватил за грудь седого абрека. — Тебя спрашиваю!

— Пусти! — отпихнул тот Газака.

— Тебе это важно? — серьезно произнес вожак. — Знакомого увидел?

— Да, — кивнул головой Газак. — Того, со сломанным рогом.

Абреки посмотрели на барана.

— Лови его, джигиты, — приказал вожак. — Приметных пускаем на еду в первую очередь...

— Но скажите, чья отара, — простонал Газак.

— Скажу. Обманывать не стану, — пообещал вожак и махнул рукой. — Ловите, ловите барана...

Услышав рассказ вожака банды, Газак бросился к абрекам, которые уже повалили на землю приметного барана:

— Стойте! Отпустите!..

— Ты чего? — уставились на него абреки.

— Отару придется возвратить, — тихо сказал Газак.

Вожак раздвинул рукой товарищей, подошел вплотную к Газаку:

— Почему?

— Этих баранов взял в аренду мой отец.

Кто-то из абреков цокнул языком.

— Вот невезенье!..

Вожак гневным взглядом оборвал его восклицание и вновь уставился на Газака:

— Ну и что?

— Как что? Отец арендовал эту отару, — пояснил Газак, — а вы ее угнали... Отцу нечем возвратить долг Тотикоевым.

— Это не наши заботы, — обрезал холодно вожак. — Твой отец брал в аренду — он пусть и ломает голову, чем платить. Мы-то здесь при чем?!

— Но вы угнали у моего отца! — покраснел Газак. — Как же я могу не думать об этом?!

— Ты — абрек! — напомнил вожак. — Ты давал клятву. Для нас мать-отец не существуют. Мы изгои. Вроде волков. Что досталось в руки, тем и пользуемся.

Газак сделал шаг назад, глаза его блеснули гневом.

— Нет, джигиты, так не пойдет. Мы не волки — мы люди. И эту отару мы должны возвратить!

Вожак вдруг успокоился, показал рукой на абреков, покорно произнес:

— Не будем спорить. Как они скажут — так и сделаем.

Газак метнулся к абрекам, горячо заговорил:

— Я найду вам отару! Еще богаче! Мы ее угоним и продадим за перевалом. Я вам это обещаю! А эту надо возвратить. Отцу и братьям нечем оплатить ее, у них только и надежда, что на этих баранов! Отец всю жизнь провел в бедности и вот теперь опять станет нищим... Джигиты, братья! Я прошу вас! Я обещаю вам не одну отару!.. Ой!.. — сильный удар в бок содрогнул его тело; Газак оглянулся, но сказать ничего не успел...

Оттолкнув его от себя, вожак выдернул кинжал из его бока и, нагнувшись, брезгливо стал вытирать его о черкеску Газака:

— Слизняк! — сказал он. — С такими нам нельзя. До добра не доведут, — и прикрикнул на оторопевших абреков: — Режьте барана. Видите же, поминальный стол надо накрывать...

... Обычай абреки соблюли: доставили тело Газака в Хохкау. Сперва в аул вошел ворованный конь, круп которого был покрыт черной буркой. Конь шел, настороженно поводя ушами, посреди улицы, и каждая сакля отвечала ему плачем. В чей дом пришла беда?.. Конь остановился на лужайке и стал пощипывать траву. Мужчины поспешили к нему, окружили. Умар узнал бурку брата, молча взял уздечку и повел коня к своей сакле...

Через несколько минут показалась бричка. Ее никто не сопровождал. В ней лежал Газак. Потемневший лицом, заросший, незнакомый... Грязные прохудившиеся сапоги упирались в сиденье...

***

Мурат тупо смотрел на потрескивающий в печи огонь... Только что закончился поминальный стол. Аульчане разошлись... Враз постаревший отец, все еще укоряющий себя Умар, печальный Касполат, молчаливый и это горе воспринявший, как божью кару, Тембол, держащийся за голову Урузмаг понуро сидели вокруг печи, подавленные новым свалившимся на них горем... За стеной слышались заглушаемые подушками и прижатыми ко рту кулачками причитания матери, Симы, соседок...

Мурат думал о том, как все неладно складывается у Гагаевых. Смерть Шамиля погнала его из дома. И встретила его возвращение опять же смерть — на сей раз Газака... Погиб где-то и Пигу... Что-то ждет их семью впереди? Как рассчитываться будут с Тотикоевыми за пропавшую отару?..

— Отец, какую бурку мне брать на фронт? — услышал Мурат голос Умара, советовавшегося с отцом.

Странно, Умару надо остаться в ауле, а судьба гонит его из дома. Мурату не следовало возвращаться в аул, пусть бы он погиб тогда на ферме или замерз на Аляске! А он здесь. Все наоборот. И никто не пытается навести порядок в этом хаосе. Мурат встрепенулся, перевел взгляд с отца на Умара, просто сказал:

— На войну я за тебя пойду, Умар, — и, видя, как остекленели в удивлении глаза брата, обратился к отцу: — Позволь, отец, мне: я один, жены нет у меня, — и резко заявил: — Это моя дорога, отец, не Умара...

Дзамболат отвернулся, чтобы сын не заметил предательскую слезинку, сбежавшую у него по щеке, дрогнувшим голосом беспомощно произнес:

— Горец должен быть суров с сыновьями, чтобы они не выросли неженками. Я ни разу не обнимал тебя, Мурат. Сейчас хочу... Подойти ко мне, сын... — И, прижав его к себе, прошептал: — Береги себя, Мурат. Для матери, братьев, невесты... Для меня!.. Постарайся возвратиться домой живым и здоровым... — И вдруг резко оттолкнул сына от себя, гневно заключил: — Но не ценой чести!!!

Глава 18

Ты, племяннику просишь подробнее рассказать о войне? А у меня нет желания вспоминать ее — заикой становлюсь: язык точно наперченной водой напоен. И горько, конечно, и трудно передать, что такое ВОЙНА... Не найти слов! Можно долго говорить, разные случаи приводить, а все равно главного не скажешь. Только тот, кто сам ходил с шашкой наголо, стенка на стенку, знает, как это страшно и... противоестественно: убивать... А приходится, потому что выбор один: ты не убьешь врага — он тебя убьет... Вот и машешь шашкой, ловча самому не подставиться и сразить этого ничего тебе плохого не сделавшего незнакомца, испуганно выпятившего шальные глазища, лихорадочно тыкающего в тебя штыком и хрипло выплевывающего какие-то гневные слова...

... Шел третий год войны. Остатки сильно потрепанного в ожесточенных боях полка затемно поспешно погрузили в эшелон, разбросав по всему поезду. Состав двигался, не останавливаясь, всю ночь. Утром продолжительный гудок паровоза разбудил Мурата. Дробный перестук колес упрямо взывал: «Скорее! Скорее! Скорее!» Из двери, в створе которой толпились горцы, тянуло холодом. Мурат приподнялся на нарах, поверх голов солдат выглянул наружу. Эшелон, огибая бугор, выгнулся дугой. Повсюду в проемах дверей теплушек, растворенных, несмотря на зимний день, мелькали то горцы в черкесках, то казаки в штанах с яркими лампасами. Из полумрака вагонов тянулись наружу морды коней. Дивизия перебрасывалась на другой участок фронта.

В тот же день их бросили в кавалерийскую атаку. Всадники притаились в лесу, в овраге, на пологом склоне которого лежал клочковатый снег. Мурат не любил последние минуты перед тем, как эскадроны устремятся вперед одной сплошной лавиной. Эта тишина леса, нарушаемая лишь негромким похрапыванием коней да далеким карканьем ворон, обостренное восприятие каждой детали — все настраивало на то, чтобы думать о жизни, о прелестях природы, о радостях бытия: глаза жадно засекали далекую глубину неба, красоту леса, кочки, пни, слух улавливал треск хворостинки под ногами, шорох падающего с деревьев снега, легкие нервно втягивали густой, пахнущий лесным ароматом воздух. Человек чувствует себя беспомощным и беззащитным в этом томительном ожидании, когда все мысли о пуле, могущей тебя, ясно различимого в открытом снежном поле, несущегося прямиком на пулемет, так легко поразить, когда упорно не веришь в близость смерти и в то же время знаешь, что никто из тысячи всадников, которые находятся в этом лесочке и через несколько минут по одному только слову «Вперед!» покинут это последнее убежище за стволами деревьев и станут живыми мишенями для немецких пулеметчиков и артиллеристов, — никто из них тоже не верит в свою гибель. Никто! Ни один человек!

Перемахнув через немецкие окопы и стремительно преследуя пехоту немцев, всадники «дикой» дивизии стихийно разбились на группки. Когда из-за бугра выползла огромная железная махина и, ревя мотором, пошла с фланга на всадников, щедро поливая их очередями из пулемета на башне, горцы, увлеченные тем, чтобы не упустить врага, настичь и уничтожить его, не сразу учуяли опасность. Под Муратом его гордость Абрек вздрогнул всем телом. Горец еще не успел сообразить, что бы это значило, а инстинкт уже сработал, ноги вырвались из стремени. И когда конь тяжело, с размаха упал на землю, всадник перелетел через его голову и, кувыркнувшись, растянулся на снегу. Поднимаясь на ноги, Мурат оглянулся на Абрека и с жалостью увидел, как его тонкие красивые ноги мелко-мелко дрожали в предсмертной агонии...

— Мурат! — осадил возле него своего коня ингуш Джамбот и жестом поторопил горца: — Убегать надо! Хватайся за седло!

Мурат не успел протянуть руку, как Джамбот ахнул и повалился на него. В ярости оглянувшись, Мурат увидел броневик, который, легко разрывая проволочные заграждения, катился мимо горца. Новая очередь пулемета скосила несколько всадников. Когда идешь в атаку, не слышишь стоны людей и предсмертное ржанье животных. А сейчас сердце сдавила тоска. Говорили, что у немцев есть какие-то грозные бронированные машины, но увидел ее впервые. Как остановить ее? Что сделать, чтобы она перестала сеять смерть? Горцы в упор стреляли по броневику из винтовок. Идрис в ярости тыкал пикой в стальной бок. Но что броневику пики и пули?! Он упорно двигался вперед по полю, поливая пулеметными очередями всадников...

Мурат оглянулся, поискал глазами винтовку, выскользнувшую из рук в момент падения. Колесо броневика, легко переломив приклад и покорежив ствол, втоптало в землю все, что осталось от винтовки, и полезло на проволочное заграждение. К ногам Мурата упал вывернутый из земли кол. Горец в бессильной ярости схватил его и бросился вперед к броневику. Нагнав его, он наотмашь ударил колом по броне. Раз, второй... Промахнувшись, он по инерции чуть не угодил под колесо, в последний миг оттолкнувшись от него руками... И тут же резким движением Мурат с размаху всадил кол между спиц переднего колеса — так горцы останавливают арбу, катящуюся в пропасть. Колесо продолжало вертеться, изгибая кол. Казалось, что он вот-вот треснет... Но чудо! Колесо застопорило. Кол выдержал! Стальная махина остановилась. Мотор натужно взревел, умолк на секунду и опять взвыл.

Броневик со скрежетом развернулся вокруг своей оси. Но и на сей раз кол выдержал! Махина замерла. Но пулемет жил, продолжая сеять смерть среди горцев.

Пиши Комаев подскакал к стальной громадине и, не осаживая коня, с седла прыгнул на борт, быстро перебрался к башне и ударил шашкой по стволу пулемета с такой силой, что от нее отлетела половина лезвия. А пулемет продолжал строчить.

— Бурку, бурку сверху кинь! — закричал ему Мурат.

Немцы на мгновение прекратили стрельбу.

Когда же Комаев набросил бурку на башню и пулемет начал пускать пули наобум, а затем вовсе умолк, тут немцы спохватились и открыли огонь по горцам. Комаев спрыгнул с борта, улегся на землю рядом с Муратом. Вновь взревел мотор, броневик, точно разъяренный бык, закружил на месте. Внутри его что-то заскрежетало, и мотор заглох! Сквозь щели брони повалил густой дым...

— Ага! У них пожар! — возликовал Комаев.

Железная дверца сбоку броневика, скрипнув, чуть приоткрылась. Комаев бросился вперед и ловко вставил кинжал в щель. Мурат резко рванул дверцу на себя, и из броневика вывалился немец, весь в кожаном: в крагах, гольфах, куртке, очках, перчатках до локтей... Яростно вцепившись друг в друга, Мурат и немец клубком покатились по земле и свалились в воронку, вырытую тяжелым снарядом. А Пиши юркнул внутрь броневика, держа наготове кинжал...

Показалась цепь немецких солдат... Весь остаток дня прошел в бесплодных попытках и русских, и немцев утащить стальную махину к себе в тыл. Немцам однажды даже удалось прицепить к броневику канат, но шквальный огонь русской артиллерии разметал по земле солдат, вцепившихся в канат. И та и другая стороны пристрелялись к стальному ориентиру, и любая новая попытка была обречена на провал.

Когда на следующее утро в часть прибыли английские офицеры, которым было любопытно взглянуть на чудо немецкой техники, им показали искореженный броневик, вокруг которого громоздились замерзшие трупы немецких и русских солдат. Англичан сопровождал командир полка Чубов. Выстроенные вдоль стенки траншеи горцы с интересом поглядывали на поблескивающих золотом погон, шашками, расшитыми высокополыми фуражками офицеров. Командир эскадрона Хоменко зычно прокричал команду: «Смирно! Равнение направо!», бросился навстречу офицерам, чтобы отдать рапорт. Чубов жестом остановил его, и Хоменко к великой радости горцев оторопело замер в нелепой позе с лихо подброшенной к фуражке ладонью. То, что полковник не стал демонстрировать, как это бывало, союзникам боевой дух армии лихостью рапортов и бодрыми взглядами солдат и офицеров, пришлось по душе горцам. У них уже давно не было должной выправки — шел третий год войны, и им все осточертело: окопы, офицеры, команды... Обросшие, угрюмые, в грязных черкесках и рваных сапогах, горцы мало походили на тех бравых, ловких воинов, что всегда вызывали восторг на парадах и смотрах. Хоменко привычно отметил про себя, что строй неровен и не все горцы повернули головы направо.

— Бог с ними, — осадил его Чубов. — Ведь они, эти люди, не растерялись, впервые столкнувшись с немецким броневиком, они отстояли захваченную траншею и обезвредили стальную машину. И какой ценой! — Чубов нахмурился. — Это все, что осталось от эскадрона? — спросил он.

— Так точно! — рявкнул на всю траншею Хоменко.

Чубов удивленно взглянул на него и, помолчав, устало спросил:

— Кто герои?

— Из нового пополнения. Рядовые Комаев и Гагаев.

— Два шага вперед! — скомандовал Чубов.

Мурат и изрядно растерявшийся Комаев вышли из строя. Во взгляде командира полка, брошенном на перевязанную голову Комаева, Мурат уловил сочувствие — это тоже понравилось. Он услышал, как Чубов, повернувшись к англичанам, медленно подбирая слова, сказал:

— Полковник Кейз, взгляните — вот они отличились при уничтожении немецкого броневика.

Кейз весело закивал. Чубов с ожиданием посмотрел на свиту. Один из офицеров поспешно раскрыл портфель и вытащил шкатулку, наполненную Георгиевскими крестами. Над головами пролетели и где-то вдали гулко разорвались снаряды. Не обращая на них внимания, Чубов громко провозгласил, глядя на Комаева:

— За геройство и находчивость Его Императорское Величество награждает тебя Георгиевским крестом!

Комаев испуганно скосил глаза на Хоменко и оглушительно рявкнул с трудом заученную фразу:

— Служу царю и Отечеству!

Чубов невольно улыбнулся, увидев, как вздрогнул англичанин, а Хоменко, измученный двухчасовой репетицией с этим плохо усваивающим устав горцем, облегченно вздохнул. Приколов к груди Комаева награду, Чубов повернулся к Мурату:

— Его Императорское Величество награждает и тебя Георгиевским крестом! — и умолк в ожидании привычной уставной благодарности.

Горец посмотрел ему в глаза и твердо сказал:

— Служу... Отечеству!

От неожиданности Хоменко весь подался вперед, побагровел, зловеще зашептал:

— Служу царю и Отечеству! «Царю» говорить надо!

Мурат повел взглядом в его сторону и повторил еще:

— Служу... Отечеству!

Свита замерла. Англичанин, ничего не поняв, все-таки уловил замешательство и недоуменно посмотрел на Чубова. Тот терпеливо ждал. Хоменко шагнул к Гагаеву и жарким шепотом приказал:

— Повторить: «Служу царю и Отечеству!»

Чубов, вновь услышав твердое: «Служу Отечеству», — с интересом поглядел на дерзкого солдата, покосился на англичанина, кисло улыбнулся и приколол крест рядом с тремя другими на груди Мурата.

— Ну вот, теперь ты настоящий орел, — и пояснил англичанину инцидент: — Туземцы! Никак не научить их премудростям устава.

— О-о, это мне хорошо известно по службе в Индии, — охотно закивал головой англичанин. — Что индусы, что ваши туземцы...

Мурат шагнул к полковникам, притронулся к рукаву англичанина, и когда тот обернулся к нему, сказал по-английски:

— Я знаю устав. Но я служу только Отечеству! Не царю! — и с вызовом посмотрел на Чубова.

Свита, взбодрившаяся было от замятого скандала, вновь насторожилась. Многие не поняли, что сказал горец, но уже обращение рядового к английскому старшему офицеру — неслыханная наглость. У Чубова от гнева сузились глаза. Тогда англичанин решил, что ему следует вмешаться и замять скандал.

— Откуда ты знаешь английский? — изумился он и, не дожидаясь ответа, обратился к Чубову: — У него американский жаргон. Если я в Лондоне расскажу, что встретил в России, в «дикой» дивизии, туземца, который обратился ко мне по-английски, меня сочтут за барона Мюнхаузена! — он засмеялся.

— Мало у тебя сил, — на ходу сказал Чубов Хоменко. — Передай ротному, чтобы перевел сюда казаков. Смотри у меня: позволишь немцам утащить броневик, голову сниму!..

Часа через два на их участок обороны прибыли двадцать пять казаков; они появились, когда горцы-мусульмане, перегородив проход в траншее, совершали намаз на ковриках, уложенных на снегу. Дойдя до стоящих на коленях горцев, передний кряжистый детина-казак остановился.

— Чего там, Петро? — нетерпеливо приподнял свою широкую бороду рябой мрачный казак Науменко.

— Так молятся вроде бы, — сконфузился Петро.

— А ты шагай. Чего стоишь? — подтолкнул его в спину Науменко.

Петро осторожно перенес ногу через горца и бочком прошел дальше. Науменко не стал перешагавать через Пиши Комаева, а сердито пнул его коленом:

— Прочь с дороги, басурман!

Пиши от толчка свалился на землю и тут же, точно ванька-встанька, принял прежнее положение и, даже не взглянув на обидчика, продолжил молитву. Науменко осклабился и подмигнул казакам:

— Ишь, расселся, а мы за них воюй! — и вновь толкнул горца.

И опять Комаев молча и терпеливо принял прежнюю позу и продолжил молитву. Науменко в третий раз двинул его коленом. И тут время намаза вышло. Пиши резко вскочил с земли и рысью прыгнул на обидчика, так что тот не успел отпрянуть в сторону, и удар кулака пришелся ему в переносицу. Науменко ахнул и стал отталкивать от себя отчаянно наседавшего на него горца.

Мурат, накинув на себя бурку, прикорнул в углу траншеи. Проснувшись от криков, он увидел две лавины спешивших на помощь «своим» разъяренных горцев и казаков. Столкнувшись, они смяли друг друга, рассыпались в рукопашной схватке на отдельные кучки. Дрались зло, вокруг разносились лишь стоны да смачные удары кулаками.

— Стой! Погоди! — закричал Мурат, подбегая к копошащейся свалке человеческих тел. — Зачем драка?

Окровавленный Петро, не вдаваясь в подробности, наотмашь ударил Мурата, сбил шапку. От спокойствия Гагаева не осталось и следа. Взбешенный, он ловко подсек подножкой казака, и Петро, сверкнув лампасами, полетел через голову и плашмя упал на спину. Тут же откуда-то вынырнул вертлявый Абдул и, оседлав детину, стал яростно бить его головой о землю. А на Мурата сразу навалились двое казаков.

Взрыв снаряда осыпал дерущихся комьями земли и снега. Тут же рядом ударил второй снаряд, за ним третий...

— На позицию! — раздался свирепый голос командира эскадрона Хоменко. Он бежал по траншее, размахивая пистолетом, грозил: — Застрелю! Нашли время! На позицию! Немцы в атаку пошли! — он стрелял в воздух, угрожающе совал пистолет под нос драчунам.

Горцы и казаки оторвались друг от друга, потянулись к валявшимся на земле винтовкам. Абдул напоследок двинул кулаком по подбородку Петро, юркнул между ногами горцев и казаков и побежал к своей ячейке. Петро, подымаясь с земли, погрозил ему кулаком:

— Погоди, я тя отыщу!

— Кто такие? — грозно набросился на казаков Хоменко.

Взорвавшийся вблизи снаряд обдал их волной.

— До вас прислали, — сказал, отряхиваясь, Науменко.

— Черт знает что! — ругнулся офицер и махнул рукой налево. — Занять позиции вон там. Подальше от горцев. Огонь! Открыть огонь!

Немцы опять пытались пробиться к броневику. Но через секунду-другую, не дойдя метров тридцати до стальной махины, повернули назад, оставляя убитых и раненых...

Петро отшвырнул винтовку и понесся к ячейке Абдула.

— Убью его, нехриста!

— Станичники, айда туземцев бить! — закричал Науменко и побежал следом за Петро, который, яростно сжимая кулачища, нетерпеливо выискивал своего обидчика.

Вот и ячейка ингуша. Маленький Абдул, сжавшись в комок, притаился в углу. Петро подбежал к нему и с размаху опустил на него кулак:

— Припрятался! Получай свое!

На помощь Абдулу бросились горцы. И опять две лавины стремительно сближались.

— Стой! — встал Мурат между горцами и казаками.

Но кто его станет слушать? Еще секунда — и сшибутся два потока людей. И вдруг бросающий в дрожь крик разнесся над траншеей. Петро, ударив горца, приподнял его за шиворот с земли, повернул лицом к себе, замахнулся и... отшатнулся: из маленькой дырки на лбу ингуша лилась тонкая струйка крови. Вот когда из Петро вырвался этот крик...

Потом горцы и казаки стояли тесной толпой вокруг лежавшего на земле мертвого Абдула и слушали, как Петро истерически выкрикивал бессвязные слова:

— Я его кулачищем! А он был уже неживой! Душа вышла из него, а я его стукнул! Мертвеца! Бил мертвеца!

И не было больше ни злобы, ни сил... Халит присел на корточки, закрыл глаза мертвецу, исподлобья снизу вверх посмотрел на горцев и казаков долгим, испытующим взглядом, неожиданно закричал:

— Чего стоите?! Бейте друг друга! Убивайте! Кого те не попотрошат, сами прикончите!

В душе Мурата стало пусто. Он не мог заставить себя посмотреть людям в глаза. Нетерпеливо раздвинув столпившихся солдат, он пошел от них прочь...

... И еще была атака немцев, И опять они отбили ее.

Снова поражаясь умению немцев строить блиндажи с множеством удобств, радуясь, что над головой толстый слой земли, с накатанными бревнами, который выдержит и взрыв мощного снаряда, казаки и горцы отдыхали: кто курил, кто дремал, а Халит чинил шинель, порванную в драке. Находились в одном блиндаже, а сидели врозь: справа — казаки, слева — горцы> и невольно прислушивались к разговору, несущемуся с другой половины блиндажа. Высокий белобрысый казак Василий, чтобы успокоить Петро, который никак не мог прийти в себя после трагического происшествия, взялся вновь прочитать ему полученное еще вчера письмо из станицы. Оно было незамысловатым — это послание главе семьи от жены, сестры и детей, которые исправно следуют его наказам в ведении хозяйства и с нетерпением ждут возвращения Петро домой.

— «Нижайший поклон вам, Петр Данилыч, да сбережет вас Бог!» — свернув лист, Василий подал его другу. — Усе.

— Неужто бабам и нынче самим пахать? — сокрушенно поглядел на бумагу Петро. — Уж которую весну в окопах тремся. Эх, жисть! — он отчаянно махнул рукой, точно отгонял прочь надоевшую кашицу дней, состоявшую из команд, взрывов, крови и невзгод.

— Уж нехай пашут землю. Хужей, коли бабы силу в другой фланг употребят, — нервно засмеялся Науменко.

Петро косо и неодобрительно глянул на оживившихся казаков:

— Пустобрех ты, Науменко, кобель бессемейный. Вот и с ними из-за тебя драка произошла. Кабы не ты, я бы и с тем не схватился.

— А-а, будя! — примирительно заявил Василий. — Не ты его убил — чего ж маяться? О своих думай. Вон они у тебя как тянут жилу...

— Коровенку, пишут, запрягут и пахать будут, — ткнул пальцем в письмо Петро, будто казаки только что сами не слышали этих строк. — На себе да на скотине! Ее да себя до смерти умучают! — он в сердцах сплюнул. — Эх, нет ей, окаянной, конца!

— Коровенке, что ль? — дурашливо спросил Науменко.

— Типун тебе! — испугался Петро. — О войне я!

А у горцев был свой разговор.

— Ты, Мурат, и вправду по-ихнему научился? — спросил Идрис.

— Ага! — загордился другом Пиши. — Сколько на земле людей есть, с любым Мурат поговорить может!

— По-германски Франц научил, — вспомнил Мурат. — Немец, друг мой...

— Ишь, немец у него друг! — встрепенулся Науменко.

— Мурат, а вы с Пиши не Франца твоего приволокли? — спросил невинным тоном Халит. — Того, с броневика?

— Не-ет, это не Франц, — вскинул глаза на татарина Мурат.

— А когда они в атаку шли, ты не в своего дружка-немца стрелял? — опять спросил Халит.

Точно кто подбросил Мурата, сверкнув глазами, он выдернул кинжал из ножен, подскочил к татарину. Встрепенулись казаки и горцы. Науменко злорадно и жадно уставился на Мурата и Халита:

— Эге, пошла потеха!

Халит продолжал чинить шинель. Не встревожился он и тогда, когда к его подбородку прикоснулось острие кинжала, которым горец повернул его лицо в свою сторону, чтобы посмотреть в упор в глаза.

— Ты откуда знаешь, о чем я думаю? — хмуро спросил Мурат.

— Ты про шутку, Мурат? — скосил глаза на притихших в ожидании дальнейших событий солдат Халит.

— Тебе — шутка, а мне не шутка, — с укоризной промолвил Мурат и доверительно сказал: — Вот я третий год воюю и все время боюсь Франца убить. Я с ним столько лет вместе был. Он мне брат!

— А если брат, зачем в него стреляешь? — усмехнулся татарин. — Может, ты у Франца отнять что хочешь?

— Чего отнять? — недоуменно развел руками Мурат.

— Ну, землю, — пояснил Халит.

— Откуда у Франца земля? — невесело засмеялся Мурат. — Ничего нет у него. Одна смерть была у нас на всех. И радость одна. А теперь Франц — там, Николай — не знаю где, я — тут... Стреляем! Друг в друга!.. А ты шутишь... Плохая шутка, — и задвинул кинжал в ножны.

Петро облегченно вздохнул, радостно протянул кисет казакам:

— Эй, закуривай все, братцы!

Науменко развернул бумажку, собираясь оторвать от нее клочок на цигарку, зашевелил губами, читая текст:

— «Граждане и солдаты! Война есть зло, выгодная эксплуататорам... » — он с прищуром посмотрел на Петро. — Ишь ты... Где взял?

— Ты, Науменко, мимо пройдешь, а я подниму, — довольный, ответил Петро. — Я хозяйственный. Вот и накопил...

Мурат уселся рядом с Сафаром, вытащил трубку. Сафар показал ему на Науменко.

— Этот гяур хотел, чтобы ты кинжал вонзил в Халита. Казаки всегда рады, когда мы друг друга убиваем. Нам надо крепко за кинжал держаться, — убежденно говорил он.

Потянувшийся было к его цигарке Мурат отнял руку. Знакомые мысли у этого Сафара. Раньше и он, Мурат, так думал. Как объяснить ему, что он не прав? Рассказать про Николая, Франца, Хуана, Педро?.. Поймет ли? Слова бессильны, и зрение тоже... Мурат порывисто встал и, держа в вытянутой руке трубку, направился к казакам. Шел он медленно и спокойно, хотя видел, как настороженно уставились на него казаки, а рука Науменко легла на эфес шашки. В блиндаже воцарилась тяжелая тишина, грозящая опасным взрывом недобрых страстей. Никто — ни горцы, ни казаки — не мог понять, чего хочет Мурат. Пиши привстал с разложенной на полу бурки, схватился за кинжал и замер, готовый в любую минуту сделать резкий бросок на помощь другу-земляку. Но зачем он идет к гяурам?

Мурат будто не замечал ни недоуменных взглядов, ни напряжения. И направился он не к кому-нибудь, а напрямик к Петро, к тому, кто сегодня ударил его. И пусть казак смотрит на него исподлобья, все равно он подойдет именно к нему. Не поймет? Значит, опять драка? Мурат приблизился к Петро, остановился и жестом показал, что желает прикурить трубку от его самокрутки.

Горцы были ошарашены, оскорблены. Они курят, а он за огнем направился к недругам? Почему? Поразились и казаки. Науменко смотрел на горца как-то сбоку. Петро от потрясения онемел, оглянулся на своих, ожидая от них подсказки, как поступить ему: уважить или отказать. А Мурат не стал ждать, что решит казак. Он уверенно взял его руку, в которой была зажата самокрутка, подтянул к себе, прикурил и в знак благодарности дружески хлопнул Петро по плечу.

Сафар от негодования побледнел. Он вскочил на ноги, выхватил из одного кармана спички, из другого кремень, бросил их к ногам возвращающегося Мурата, резко закричал:

— Огонь был нужен, осетин? На! Курить хочешь? Вот! — на пол полетел и его кисет.

Мурат обвел глазами горцев, среди которых только один Халит улыбнулся ему подбадривающе, а остальные смотрели враждебно и вопросительно. Даже Пиши не одобрял его поступка. Но это не смутило Мурата. Он нагнулся, подобрал с пола спички, кремень и кисет...

— Я много народов видел, — начал он тихо. — У каждого и хороший человек, и плохой есть. И жадный, и добрый, и злой — всякий есть! И среди них есть, — махнул он рукой в сторону казаков. И среди нас есть... — в ответ на негодующее фырканье Сафара он и бровью не повел. — Кто говорит, что это не так, тот всем врет. Себе врет!..

Тут в блиндаж ввалился солдатик с судком. Науменко выхватил из-за голенища сапога ложку, провозгласил:

— Братцы, каша прибыла!

Солдатика окружили, нетерпеливо накладывали в котелки кашу, усаживались кто где, жадно ели.

Солдат растерянно поглядывал на них, дивясь, как они могут глотать пищу, когда в мире творится умом непостижимое! Судок освободился, и солдату пора было отправляться в тыл, и тут он промолвил:

— Братцы, вот дела-то! Царя спихнули...

Казаки и горцы продолжали жевать, не сразу уловив смысл неожиданной, невероятной вести, так нелепо прозвучавшей из уст недоноска-солдатика. Но Халит шагнул к нему, нетерпеливо спросил:

— Откуда знаешь?

Солдат посмотрел на всех круглыми глазами, перекрестился:

— Писарь сказывал, вот те крест, братцы. Спихнули!..

Глава 19

Домашнее задание говоришь, племянник, дала вам учительница? Тема «На кого хочешь быть похожим»? И ты выбрал меня?.. — Мурат довольно провел ладонью по усам, выпрямляя их, так что они стали еще более залихватскими...

— Ну, ублажил дядю ты, ублажил... Значит, рассказать тебе, как я революцию встретил, как сражался с врагами новой власти? О чем мечтал?.. И ты все запишешь?.. Хочешь показать, что сила человека в благородстве цели, которую он поставил перед собой?.. Н-да... Это, конечно, мудро и правильно... Но важна не только вершина, на которую карабкаешься... Что у человека за душой имеется, от этого тоже зависит успех... С чего же начать?

Значит, племянник, хочешь услышать, как я воевал... Вот думал: дай-ка поведаю все без утайки, и тебе полезно, и сам заново всмотрюсь в свое прошлое. Глядишь, и откроется истина, разберусь, отчего у меня эта боль да сомнения...

... Пиши, племянник, пиши, правильно расставляй слова, чтобы никто не догадался, что твой прославленный дядя никогда не ходил в школу...

***

Поначалу Чубову казалось, что его опасения напрасны и летнее наступление пройдет успешно. Он жаждал победы. Он молил о ней судьбу с той самой минуты, как гнетущую тишину фронта взорвал гул артиллерийской подготовки и над немецкими траншеями стали взмывать вверх фонтаны земли. Недолго длилась артподготовка, и Чубов знал почему — из-за отсутствия снарядов. И когда из траншей стали выскакивать русские солдаты и с грозным «Ура!» побежали по полю к немецким позициям, полковник не выдержал, устремился следом за ними, пытаясь перегнать солдат, чтобы они видели: командир полка вместе с ними, впереди них. Ему удалось оказаться в первых рядах наступающих, и он тоже кричал до боли в горле: «Ура!» В нужный момент, как он и приказывал, на поле появилась кавалерия. Он узнавал казаков и горцев в лицо, он кричал им что-то подбадривающее, но они не слышали и не видели его. Чубов пожалел, что сам не на коне, не рядом с ними. Он видел, как кавалерия обрушилась на немцев, как сверкали шашки, опрокидывая бегущие фигуры наземь... И тут же немецких траншей достигла пехота и стала орудовать штыками, выкорчевывая из щелей затаившихся германцев.

Они почти добрались до второй траншеи, когда их накрыла немецкая артиллерия. Взрывы снарядов раскидали наступающие цепи, втаптывали в землю лошадей и всадников. Заметались по полю казаки, горцы, солдаты. Мимо полковника испуганный конь волочил казака, не успевшего выдернуть ногу из стремени. Поле превратилось в ад, где смерть на выбор жадно секла молодых здоровых парней. На глазах Чубова происходило то, что он предвидел.

— Ложись! — закричал он. — Занять оборону! Коней — в укрытие.

Никто не слушал его. Всадники мчались назад во весь опор. Солдаты наперегонки пытались поскорее возвратиться в свою траншею. Они едва успели занять оборону, когда показалась цепь идущих в контратаку немцев. Сейчас бы ударить нашей артиллерии. Но она молчит, и опять ясно почему: нет снарядов.

— К отражению атаки готовсь! — кричал полковник. — Огонь!

Нет, таким жидким огнем не остановить германца. Чубов заметался по траншее, приказывая интенсивнее вести огонь, а потом и сам пристроился к брустверу и стал стрелять из пистолета в приближающиеся фигурки в касках...

... Пришлось-таки оставить траншею — уже нечем и некому было ее отстаивать. Невзгоды отступления обострили у Чубова чувство негодования и злости к тем, кто бросил войска на верную гибель. Он замечал, что недовольство из года в год разрастается, безмерно множится, и вот уже ненавидишь не только врагов, но и тех, кто мешает достижению успеха, а потом и тех, кто неудачлив, не сумел добиться победы. А затем раздражение, вызванное неурядицами, провалами, превращается в ненависть ко всем и вся, к соратникам, друзьям, близким; захватывает в свою орбиту все больший круг людей, пока не начинаешь ненавидеть и самого себя хотя бы за то, что появился на свет в этакое время.

... Грузились в эшелоны поспешно. Состав подали прямо в открытое поле. Лошади упирались, настороженно храпели, не желали идти по шатким деревянным настилам в теплушки.

Мурат сдул крошки с куска сахара, поднес к коню, который ему достался в наследство от погибшего Джамбота.

— Застоялся, мой красавец, — конь потерся шеей о плечо горца. — Ну вот, теперь наша очередь, пойдем, — он успокаивающе похлопал ладонью по его шее.

Животное не упиралось, доверчиво ступило следом за новым хозяином на дощатый настил...

От горцев и казаков не ускользнуло то, что за Петро явился офицер в сопровождении солдат. Василий нахмурился, чиркнул креслом, раздул фитилек:

— Чего-то, братцы, нечисто дело: в штаб с конвоем повели...

— Кого не надо — не поведут, — деловито заявил Науменко. — У него бумажки нашли, эти, листовки... Такую пачку... Тридцать штук... Смуту они сеяли: «Домой, домой»...

— Да Петро читать не умеет! — изумился Василий. — Петро эти бумажки на курево давал людям. И мне, и каждому!..

— А тебе что? — рявкнул на него Хоменко. — Как стоишь, сволочь? Смирно!..

Заиграл горн, и послышалась команда:

— Дивизион, стройсь! Быстрей, шельмы!

Когда горцы и казаки выстроились, Хоменко предупредил их:

— В дороге с посторонними не разговаривать, на вопросы не отвечать... Понятно?

— Так точно! — охотно рявкнул Науменко.

— Нет, не понятно! — неожиданно перекрыл его голос Халит. — Зачем мы все-таки едем в Петроград?

— Отставить разговорчики! — оборвал его Хоменко и, спохватившись, доверительно добавил: — Сам не понимаешь? Шпионы кругом! Повторяю: в столицу направляемся, чтобы сменить дивизию и... для безопасности Отечества...

... У взорванного моста замер длинный состав эшелона. За поворотом виднелся и второй. Ткнулась в реку железная ферма моста. По ней бродили саперы, пытаясь уяснить, как быстро сложить из шпал опоры и переправить на тот берег эшелоны. А пока шел ремонт моста, казаки и горцы высыпали на насыпь, облепили крыши вагонов, буфера, толкались в проемах дверей...

Чуть в стороне от дороги, на поляне, находился Чубов с группой офицеров. Со стороны эшелона донеслись громкие крики, аплодисменты, гул многоголосой толпы. Чубов прислушался, кивком головы приказал офицерам следовать за собой и поспешно направился к насыпи.

— Что-то, братцы, случилось, — насторожился Халит и предложил: — Ай да и мы!..

Добежав до эшелона, казаки и горцы увидели сбившихся в многотысячную толпу солдат, окруживших плотным кольцом трех штатских. Один из них, рабочий в кепке и кожаной тужурке, стоял на стуле и, обращаясь к толпе, гневно кричал:

— Вас, товарищи солдаты, обманули. Вас ведут на братоубийственную войну!..

Чубов, энергично расталкивая казаков и горцев, настойчиво продвигался к оратору. Халит поискал глазами Мурата и предложил:

— Пойдем и мы туда...

Над головами людей разнесся надрывный голос, обращенный к оратору:

— Да кто ты такой, чтоб вещать?!

— Скажу и это, — охотно откликнулся выступающий, и Мурат уловил знакомые нотки в его голосе. — Мы — трое делегатов, направленных к вам Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Сейчас не одни мы такие разговоры ведем. Думаете, только «дикая» дивизия нацелена на Петроград? Нет. Генералы двинули на нас многие части...

— Во-он оно что!.. — ахнул кто-то.

— Но и мы не дремлем, — продолжал оратор. — Ощетинился Петроград. На сотни километров растянулись позиции, занятые рабочими дружинами. Партия направила во все части посланцев, чтобы втолковать солдатам, что к чему, объяснить, какую бойню задумал Корнилов. Вам не следует идти в Петроград!..

Мурат, привлеченный голосом оратора, вытягивал шею, стремясь рассмотреть его, а потом, обогнав Халита, спешно стал пробиваться вперед.

— Так вы, выходит, Керенского защищаете?! — раздался вновь надрывный голос.

Волной прокатился ропот по многотысячной толпе. Прокатился — и снова наступила тишина. Оратор весело усмехнулся и задорно бросил шутку:

— Да кто ж он мне такой, Керенский-то, чтоб я его защищал? Свояк, что ли?

И тут откуда-то издалека донесся одинокий выкрик:

— Долой Керенского!

Солдатская масса разом грозно выдохнула:

— Долой!!!

Чубов просиял, обрадованно кивнул офицерам на толпу, двинулся к оратору. Но его опередил Мурат.

— Николай! Ты?! — закричал он и бросился обнимать выступавшего, обхватил его за талию, стащил под веселый гомон людей на землю.

— Мурат... Мурат... — растроганно шептал Николай.

Горец, не отрываясь от друга, взволнованно, не веря своим глазам, восклицал:

— Ой, Николай! Ай, Николай! Николай-а?!

Чубов, воспользовавшись паузой, поднялся на стул:

— Солдаты! Когда я вел вас в атаку, я не оглядывался. Я знал: вы идете следом за мной. Я верил вам — вы верили мне. Мы с вами честно служим России...

— Господин полковник! — прервал его Халит. — Зачем мы идем в Петроград? Сменить кавалерийскую дивизию?

— Это чепуха! Ложь! — укоризненно покачал головой полковник и доверительно признался: — От вас скрывали правду. — Он достал из кармана мундира телеграмму и зачитал ее в напряженной тишине: — «Предписываю войскам занять Петроград. Временное правительство, продавшее Россию Германии, свергнуть. Власть возьму в свои руки. На нас смотрит вся Россия. Генерал Корнилов».

— Станичники, Керенский-то изменник! — воскликнул Василий.

— Да, Керенский изменник, — согласился Чубов. — Кто виноват, что наступление было не подготовлено всерьез, провалилось и мы похоронили тысячи солдат? Керенский! Кто довел народ до нищеты и голода? Керенский! А кто покарает Керенского? Мы! И только мы! Вот для чего мы идем в Петроград! Спасти свободу! Круто повернулся к офицерам: — Господа! Готовьте полк к отправке!..

— Погодите, господин полковник, — закричал Халит.

— Чего годить? — разозлился Науменко. — Россию спасать надо. Вишь, Керенский продать ее наметил.

— На нас одних надежда! — выкрикнул рябой солдат и в ожидании похвалы посмотрел на полковника.

— Да, верно! — подхватил Чубов. — Мы служим не царям! Мы служим отчизне! И мы не потерпим нового царька Керенского! Долой Керенского!

— Долой!!! — дружно и яростно ответили солдаты.

Чубов обратился к Николаю:

— А вас, делегатов, мы попросим поскорее возвратиться в Петроград и передать всем: мы идем в столицу только для того, чтобы вышвырнуть вон предателя Керенского! Мы несем в Петроград счастье и свободу! — и без всякого перехода вдруг неожиданно скомандовал: — Солдаты! Слушай мою команду! Поротно... становись!!!

Загудела толпа, зашевелилась. Казаки и горцы бросились строиться. Николай отпустил плечи Мурата, встрепенулся, выхватил пистолет, выстрелил в воздух раз, второй, третий... Солдаты остановились, оглянулись...

— Товарищи солдаты! — закричал Николай. — Почему вы не спрашиваете: пустим мы вас в Петроград или не пустим? Так вот знайте: НЕ ПУСТИМ! Ненавидят вас в городе. Детей вами пугают. Люди в городе голодные, за хлебом день стоят, ночь стоят, а вас в город не пустят. И старики, и женщины, и подростки — все взяли в руки оружие, чтобы не пустить вас в город! Толпа негодующе зашумела:

— Шпион он, братцы! Он за Керенского!..

— Нет! — перекричал всех Николай. — Керенский и нам не нужен. А ну его к... Богу! — Он обернулся к полковнику: — Но нам не нужен и военный диктатор Корнилов! Он метит в цари! Поэтому мы и станем стрелять в вас первыми!

— Да шпион он! Не видите, что ль?! — закричал есаул.

— Николай — не шпион! — закричал Мурат. — Он — друг мой. Он как правда. Я всем его словам верю. Он много лет назад сказал, что сбросит своего тезку царя Николашку... И сбросил!

Солдаты придвинулись к Мурату, затаили дыхание, вслушиваясь в каждое его слово.

— Николай неправду не скажет. А он говорит: беду, горе мы несем людям. Старики, женщины, дети — все винтовки против нас берут! Вот пойми ПОЧЕМУ!

Задумался Мурат, и вместе с ним задумалась многотысячная толпа. Минута прошла в полной тишине. Каждый думал. Думал и полковник. Николай обвел глазами толпу и решительно откашлялся. Но секундой раньше заговорил Чубов:

— Мы не будем стрелять в женщин, стариков и детей. Это обещает и генерал Корнилов. Прогоним Керенского и возвратимся на фронт...

— Опять на фронт? — ахнули в толпе.

— В опасности наша земля, Отечество, — резко ответил Чубов.

— Лишние слова говорите, господин полковник, — покачал головой Николай. — Ответьте только на вопросы солдат: когда конец войне? Когда отпустите домой солдат? Когда бедняки получат землю?.. Говорите же, мы ждем!..

Солдаты притихли, напряженно ожидая, что скажет Чубов.

— Вы не солдат, и вам не понять нас, — сказал полковник. — Здесь армия, здесь присяга. Я тоже солдат, и я не уполномочен...

— А я уполномочен! — прервал его Николай. — Товарищи солдаты, слушайте приказ: именем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, именем революции приказываю: седлайте коней и — по домам!

Солдаты растерялись: и хочется им выполнить этот долгожданный приказ, да кто знает, имеет он силу или нет...

— Мурат! — закричал Василий. — Он твой друг, ты нам и скажи: слушаться нам твоего Николая аль нет?

— Как скажешь — так и сделаем, — подал свой голос и Сафар.

— Солдаты! — закричал Чубов. — Сперва надо Керенского сбросить!

— Погоди, — тихо прервал его Мурат, — мой голос хотят слышать... — помолчав, он поднял голову и сказал: — Я с Николаем полмира прошел. Никогда он меня не подводил. Но сейчас я его слушать не буду. Он говорит — по домам! А я не пойду домой — я в Петроград пойду. Но не с тобой, господин полковник, а с Николаем! Кто хочет со мной — пожалуйста! Кто хочет домой — скачи домой!

— Домой! Домой! Домой! — пронеслось по насыпи, и толпа разорвалась, рассыпалась...

— Солдаты! — пытался остановить их Чубов. — Есть дисциплина! Есть воинский долг!

— Хватит! — оттолкнул его Сафар. — Домой! Эй, горцы, выводи коней! В горы поедем!

И вот горцы уже выводят коней из вагонов, спешно седлают, отмахиваются от уговаривающих их офицеров... Домой! Домой!

***

... Сквозь толпу рабочих, запрудивших огромный цех петроградского завода, пробивалась невысокая задиристая девчушка. Мурат видел мелькающую в гуще людей белокурую головку, с интересом следил, как она протискивалась меж тесно стоявшими рабочими и упрямо пробиралась к столу, на который взобрался Николай. Голос его гремел под сводами цеха, и совсем не обязательно было приближаться к столу, чтобы услышать гневную речь.

— Германский империализм замыслил удушить нашу республику. Немецкие дивизии двигаются на Петроград. Они мечтают потопить нашу революцию в крови! — взмахнул рукой Николай, и толпа беспокойно загудела.

По узенькому проходу, пробитому девчушкой в море людей, медленно продвигался чубатый детина, свистящим шепотом просил:

— Погоди, Глаша.

Но девчушка, энергично работая локтями, обернулась к нему, потянула за руку... Мурат усмехнулся: ни дать ни взять — огромная баржа, которую тянет маленький катер; такую картину он часто наблюдал на Миссисипи.

— Над республикой нависла угроза! Социалистическое отечество — в опасности! — сурово бросил в толпу Николай и сделал паузу...

Уцепившись за рукав парня, Глаша приподнялась на носках, но ей все равно было плохо видно. И тогда детина, ухватив ее обеими руками за талию, легко поднял вверх. Глаша громко на весь цех удивилась:

— Андрюха, глянь, усищи какие! А на носу очки!

Парень послушно повернул голову и увидел кавказца, что, выставив ногу, картинно стоял перед толпой. Левая рука его лежала на кинжале, правая упиралась в бок. Поверх черкески была наброшена черная бурка со светлым башлыком. Глаза сверкали сквозь очки.

— Ленин призывает к защите революции! — объявил оратор.

Рабочий в широкой кепке вдруг задвигал локтями, пробиваясь к столу, закричал глухим голосом:

— Товарищ, хватит агитировать — записывай меня!

Вся толпа мгновенно ожила и двинулась со всех сторон вперед. Громкий голос Николая перекрыл шум:

— Желающие в пехоту — сюда ко мне. А кто в кавалерию — к горцу!

Мурат с достоинством встретил взгляды людей. Николай соскочил со стола. Рабочие качнулись вперед, окружили его, Николай деловито стал записывать добровольцев.

— Котов Василий?.. По батюшке как? Никитич... Следующий...

Мурат с горечью прислушивался к тому, что делается у соседнего стола. Ни один человек не направился в его сторону. Безусый паренек с карандашом во рту повертел в руках тетрадочку, вопросительно посмотрел на горца, вздохнул:

— Дело добровольное... Не хотят в кавалерию.

Сверля недобрым взглядом толпу, Мурат возмутился:

— Не хотят?! Птицей быть не хотят?! Лучше этим, как его, что носом землю роет?!

— Кротом, — подсказал паренек.

— Коня! — приказал ему Мурат — Федька, слышь, коня! Сюда веди! — а сам побежал к Николаю; черной птицей мелькнула бурка в воздухе. Горец ловко вспрыгнул на стол, взмахнул рукой. Громкий выстрел плетью по воздуху громыхнул по цеху, заставив вздрогнуть рабочих. Мурат зло бросил в толпу яростное: — Эй вы! — Многое хотел он крикнуть им, но разве найдешь в горячке такие слова, чтобы проняло всех? Мурат соскочил на пол, встал перед Андреем, заглянул в лицо детине, спросил, прищурив в хитринке глаза: — Ты большой, а я маленький, да?

— На родню не смахиваем, — с легкой усмешкой ответил тот.

— Не такой большой, как ты, — охотно согласился Мурат и бросился к коню, которого ввел в цех недоумевающий Федька.

Абрек встал на дыбы. Горец упруго выпрямился в седле, шашка сверкнула над его головой. Толпа ахнула, расступилась. Мурат осадил коня перед Андреем, задорно крикнул:

— Эге! На коне каждый орел! — и внезапно нагнулся к Андрею, деловито спросил: — Немцы на кого похожи?

Детина недоуменно повел плечом и, не найдя ответа, пошутил:

— Выходит, что на... немцев.

— Э-э! — отмахнулся от него Мурат и доверительно сообщил столпившимся возле него рабочим: — Пушка по ним стреляет — не боятся, пулемет — не боятся... Аэроплана тоже не боятся! — и внушительно прошептал: — Шашки боятся! Кавалерии! Летишь, бурка развевается, шашка блестит! Немцу страшно. Он пушку бросит, пулемет бросит, бежать начнет, — и неожиданно с обидой закончил тираду: — А вы все — к Мухину! Друг он мне, Николай, а обидно! — и он, показав Андрею пальцем на Глашу, заявил: — Ей нужен не крот — ОРЕЛ!

В толпе рабочих засмеялись, зашумели. Андрей обиделся:

— Так я же эту животину только и видел, что под жандармами. С какой стороны к ней подойти — не знаю!

— Научу, — снисходительно пообещал горец.

Федька подчеркнуто чинно, с чувством собственного достоинства раскрыл тетрадь, расправил ее ладонью, испытывая терпение людей, послюнявил карандаш во рту, долго прилаживал кончик его к бумаге...

— Записывай, — торопил его Андрей. — Зыков...

— Сразу писать? — искоса, с лукавой улыбочкой посмотрел на него Федька. — Зыкова? За какие заслуги? — и снисходительно сообщил: — К нам так просто не запишешься — у нас не пехтура, — и скомандовал, показав на стоявшего поодаль в ожидании Мурата: — Айда туда, ребятки! Сам испытывать будет.

Когда рабочие выстроились неровной шеренгой, горец неторопливо прошелся перед ними, всматриваясь в лица, ткнул пальцем в молодого паренька в косоворотке, показал ему растопыренными двумя пальцами на свои глаза, приказал:

— Смотри сюда. Не отводи!

Николай озадаченно спросил, глядя на вцепившихся напряженным взором в зрачки друг друга горца и рабочего:

— Что делаешь, Мурат?

— Мне с ним в атаку идти, — сурово ответил горец.

Николай подмигнул рабочим и отошел. Спустя минуту Мурат удовлетворенно хмыкнул и спросил паренька:

— Звать как?

— Виктором кличут, — вытер заслезившиеся глаза паренек.

— Федька, это наш, запиши! — скомандовал горец и подступил к рабочему в спецовке.

Андрей нетерпеливо ждал своей очереди. Глаша, не посмевшая встать в строй, широко раскрытыми глазами следила за горцем. Когда рабочий, не выдержав взгляда, сконфузился, Мурат рассердился, махнул рукой в сторону Мухина:

— Николай, этот — твой!

Протиснувшись между рабочими, Глаша направилась к горцу. Мурат вздрогнул, увидев перед собой женщину.

— И меня испытай, — сказала она, насупив брови.

— Женщин не берем.

— Почему женщин не берете? — метнулась Глаша к Николаю.

— Берем, — успокоил ее тот.

— Смотри, — помявшись, нехотя сказал Глаше Мурат.

— Не подкачай, Глаша, — подбодрили девушку из строя.

Глаша оказалась с характером. Пот выступил на лбу горца. Отведя взгляд, он сказал смущенно:

— Не могу женщинам в глаза смотреть...

Первое испытание оказалось не самым трудным. Здорово, конечно, когда конь под тобой птицей расстилается, шашка блестит, бурка за плечами полощется. Но конь может оказаться с норовом. Не каждому даст оседлать себя, а сядешь в седло — старается сбросить, затоптать. Вьюном под тобой вертится, брыкается, на дыбы встает — попробуй догадайся, что он еще выкинет в следующее мгновение. И чем ты неопытнее, тем труднее тебе справиться с горячим конем, словно чует он — слабоват наездник. А как блестит обнаженная шашка! Да только вытащить ее из ножен мало, надо еще научиться рубить ею. И тут свои хитрости имеются. Дай шашке не тот уклон, не вложи вовремя силу в удар да не поддерни на себя — так и ляжет плашмя. И бурка сковывает, тянет назад... Чтобы всеми премудростями верховой езды овладеть, чтобы стать грозой для врагов, тебе вновь и вновь приходится скакать, взмахивать шашкой, рубить лозу, не ломая ее, а отсекая, да еще следить за тем, чтобы конь не понес, не ускакал в сторону от длинного ряда подставок с торчащей лозой...

Мурат сам показывал, как надо сидеть в седле, как готовиться к удару, концентрируя силу в руке, как размахнуться и опустить шашку, как при этом управлять конем. Все у него получалось ловко! Рабочие не верили Мурату, который уверял их, что за месяц обучит всем премудростям будущих конников. Больше времени не было. Их ждали на фронте.

Но пока их посадка в седле была неуклюжа; кто съезжал на бок, кто то и дело взмахивал руками, пытаясь сохранить равновесие. А Глаша, та вообще хваталась рукой за гриву коня, только так и могла усидеть.

... У Андрея свалилась кепка, но он весь в порыве, энергично размахнувшись, с силой опустил шашку на тонкую лозу. Лоза согнулась под ударом, но не отвалилась. Почему? — недоумевал Андрей. Мурат приподнял его руку с шашкой, показывая всем, что Андрей бил тупой ее стороной. Горец не стал его стыдить, а поскакал к старту, на полном ходу ловко достал с земли кепку...

... И это было не самое трудное — научиться скакать и рубить лозу. Вот когда ты попадаешь впервые в ад, который называется артиллерийским обстрелом, и над тобой каждую минуту, жутко свистя, пролетают снаряды и рвутся в нескольких метрах, взметая ввысь землю со снегом и камнями, обрушивая их на тебя, и земля, родненькая землица, к которой ты прижимаешься изо всех сил, будто это твоя страстная полюбовница, вся дрожит, шарахается под тобой, — все становится вдруг зыбким, вселяющим страх, который не можешь никак унять, и видишь, что даже кони, стоящие в низине, жмутся один к другому, сбились в кучу, их бьет мелкая дрожь, у них раздуваются ноздри, — вот тогда охватывает тебя такая жуть, что еще миг — и сам станешь молить о скорой смерти...

— Шпарит проклятый немец! — чертыхнулся матрос. — И снарядов не жалеет! — Он кивнул на окопы: — Совсем твои ошалели, — и презрительно сплюнул сквозь зубы: — Салаги!

Мурат перевел бинокль с германских позиций на свои окопы, всмотрелся в распластанные фигурки, над которыми взмывали грибки взрывов, тяжко вздохнул. Прав матрос: растерялись ребятки. Плохо, когда в первый бой попадаешь под такой сплошной огонь вражеской артиллерии, а пойдет немец в атаку, что станут делать? Сейчас уже побросали винтовки. Мурат вытащил трубку, набил ее табаком, прикурил и, поднявшись во весь рост, направился к окопам.

— Эй, кавказец, куда ты? — закричал ему вслед матрос.

— Сейчас испугаются — всегда дрожать будут, — ответил горец.

— Чумной! — вновь чертыхнулся матрос. — Чем ты им поможешь?! — он по собственному опыту знал, что с этим страхом каждый должен справиться сам.

Снаряды подрезали ветви, крошили стволы, накрывали окопы. Шарахались из стороны в сторону кони, еще сильнее жались к земле-матушке люди. Андрею казалось, что он один остался живым в этом аду. Разве уцелеет кто-нибудь, когда такое творится вокруг? Всех немцы угробили, а теперь вдруг огонь только по нему. Все снаряды в него летят! И каждый взрыв отзывается в нем дрожью и проклятием. И вдруг он услышал над собой знакомый голос:

— Правильно, сынок, пока пушки стреляют, лежать надо.

Андрей с боязнью оторвал голову от земли. Мурат, пыхтя трубкой, поглядывал на него с ободряющей улыбкой. Рядом взорвался снаряд, осыпал землей и снегом горца, но он не стал стряхивать с себя комья.

— Лежи, лежи. Дурак, кто голову зря подставляет под осколки, — запросто кивнул он Андрею и пошел вдоль окопов.

Андрей приподнялся на локтях. Горец останавливался возле бойцов, говорил им что-то, и ему словно не было дела до снарядов, рвущих землю. Один из них ударил совсем рядом с ним. Волной воздуха чуть не сбило с ног Мурата, но он устоял. И неведомо было Андрею, что из груди Мурата едва не вырвался стон. Он проглотил его и пошел дальше, нагнулся к брустверу, поднял опрокинутую взрывом винтовку, стряхнул ее, подул, сбивая с затвора снег, подал молодому бойцу, сказав с упреком:

— Поставь в окоп рядом с собой, а то испачкается...

Как мало надо человеку в самый трагический момент жизни для того, чтобы поверить в себя. Только что бойцам казалось, что все кончено, что наступил последний час в их жизни. И вот все так же дрожит тело, все так же в ушах звенит гром, а в душе потеплело, потому что появилась надежда, и уже кажется — не все потеряно, не так страшен черт, как шум разносит. Ходит же перед окопами Мурат, и ничего с ним не случилось. Бодрый и спокойный... Люди ожили, заулыбались, стали переговариваться.

— Завороженный, что ль? — кивнул на командира молодой боец.

А «завороженный» Мурат, обойдя окопы, медленно направился к опушке леса и, только поравнявшись с матросом, позволил себе глухо застонать. Неожиданно он тяжело повалился на землю.

— Помоги мне снять сапог, — попросил он озадаченного матроса.

Сапог был полон крови. Матрос покачал головой, представив себе, как горец ходил под обстрелом с засевшим в ноге осколком и каждый шаг пронизывал его болью, страшной, нестерпимой.

— Или не больно было? — поведя плечом, спросил он.

— Зачем кричать? — поморщился Мурат и показал на грудь: — У них тут больнее было.

Глаша обматывала ему рану, когда раздался сигнал атаки.

— Коня! — закричал горец и в ответ на протестующий жест девушки успокоил ее: — На коне и хромой — всадник! Коня! — Гарцуя на Абреке перед окопами, он скомандовал: — По коням! За мной, ребятки! — И никому в голову не пришло, что командир ранен...

Глава 20

Лес, густой, манящий прохладой и высокой пахучей травой, утопал в тиши. Стройные стволы деревьев уносили в голубизну неба свои дрожащие под легким мановением ветерка верхушки. И птицы, пораженные красотой леса, умолкли. В его объятьях и ты забыл обо всем. И слух твой улавливает едва слышимое журчание речки, с трудом пробивающейся сквозь лес. В водах ее отражаются небо и деревья, и эта нарисованная самой природой картина красочнее и величественнее, чем сама действительность.

Там, где высокие деревья свешивают до самой земли густые ветви, на бугорке у самой воды пристроился Мурат. Он ушел подальше от места стоянки отряда, чтобы здесь, в лесу, обдумать обстановку, которая стала проясняться после двухдневной разведки.

Наедине с природой куда девался его грозный и воинственный вид! Пышные, заставляющие трепетать врага усы смешно топорщились в стороны. Он был в нижней рубашке; подвернутые штанины брюк оголили босые, белые, давно не видавшие солнца ноги. Горец опустил ноги в речку и шевелил пальцами, наслаждаясь прохладой воды. Глаза его сквозь стекла, окантованные примитивной железной оправой, задумчиво изучали дно речки, усыпанное галькой. Мурат не знал, сколько времени он здесь, ибо в лесу, да еще когда тебе покойно и хорошо, человек теряет чувство вечной спешки. Он бы еще долго так сидел, если бы покой его не нарушил крепыш-мужик в лаптях, вышагивавший по лесу. Он, собственно, и не собирался никому мешать: шел по лесу, занятый своими думами. И наверное, так бы и прошел мимо — и горец не услышал бы шагов, потому что тот был в лаптях, — не попадись ему на глаза черная черкеска, распластанная на кустах, как на кресте. Точно живая, с разбросанными в стороны рукавами, она заставила мужика вздрогнуть и на месте замереть; он никогда не видывал такого одеяния. Мужик скользнул взглядом по черкеске, осторожно осмотрелся по сторонам. Вокруг покой, никого не видать. А черкеска на кустах! Мужик не сразу решился... А решившись, деловито сорвал черкеску. От неосторожного движения в речку упала веточка. Мурат оглянулся и увидел мужичка, пробовавшего сукно на ощупь. Оставшись довольным добротностью ткани, он по-хозяйски, как уже свою вещь, свернул черкеску.

Первым желанием горца было грозно окликнуть мужика, но в этот миг тот вдруг присел на корточки и вперился в землю, вернее, в траву. Что он там нашел?! Мурат приподнялся с места, озадаченно почесал пальцами волосатую грудь. Горец, подняв сапог, стал штопать дыру...

Как горец и предполагал, мужик появился с другой стороны леса. Вышел напрямик к нему. Вот он раздвинул кусты на берегу реки и... увидел Мурата, чинившего сапог. Убедившись, что горец и не собирается оглядываться, мужик облегченно вздохнул и начал тихо, по-гусиному переваливаясь с боку на бок, удаляться. Он успел сделать два шага, когда его настиг голос Мурата:

— Повесь, где висело.

Мужик вздрогнул, посмотрел на горца, который и не думал поворачиваться в его сторону, подумал: не померещилось ли?

— Ну? — грозно сказал тот.

Мужик нехотя подошел к кустам и, развернув черкеску, разложил на прежнем месте. И только отбросив рукава в сторону, заметил на черкеске орден с красным подкладышем под ним. Он ошарашенно притронулся к нему пальцем и настороженно оглянулся на спину горца.

— Я еще там тебя приметил, — не оглядываясь, ткнул пальцем на кусты Мурат.

Мужик недоверчиво хмыкнул, переступил с ноги на ногу, возразил:

— Приметил бы — остановил.

— По моему следу шел — сам ко мне и пришел, — пояснил горец.

— А кабы я свернул со следов и с твоим сарафаном убег?

— Не убег же, — усмехнулся Мурат.

Мужик улыбнулся добродушно, искренне, но сразу же подумал, что от такого странного человека всякое можно ожидать, и стал пятиться назад.

— Стой! — приказал горец, опять же не оглядываясь.

— У тебя и на затылке есть глаза?! — в сердцах спросил мужик.

— Река — мои глаза, — показал кинжалом в сторону воды Мурат, на поверхности которой четко виднелось отражение берега и мужика. — С Сельца ты?

— Оттель, — согласился мужик и поспешно добавил: — Дмитрий я, пастух. Вертаться мне пора.

— Вместе пойдем, — оборвал его Мурат и спросил: — Шел куда?

— До Змойки, — нехотя признался мужик.

— Врешь, — укоризненно покачал головой горец: — Дорога на Змойку вон там идет. Сам по карте смотрел.

— Оно верно, — согласился мужик, — дорога бочком идет, мимо бугра, обходя энтот лес, считай, верст на сорок. А я напрямик.

— Почему прямо дорогу не сделали? — рассердился горец.

— Лес графский, — усмехнулся мужик. — Не позволяет.

Мурат с огорчением вытащил ногу из воды, ступил на берег.

— Ворочаться пора мне, — опять заговорил мужик.

— Сказал — вместе, — повторил горец.

— С этой штучкой? — кивнул мужик на орден. — Коли надумал тудыть идти, то зря сапог лечил. Англичане и офицеры тебя и с дырявым сапогом крепко приголубят, — и засмеялся остроте.

— Много их там? — не поддержал его шутливого тона горец; срывая траву, он укладывал ее внутри сапога.

— Да тыщи полторы с гаком будет, — убежденно заявил мужик и заторопился: — Ну, я пошел...

— Не могу отпустить тебя, — сочувственно покачал головой Мурат и пояснил: — О нас знаешь, там сболтнешь. А нам надо неожиданно туда нагрянуть.

— Как ты меня удержишь? — усмехнулся мужик. — Драться будешь?

Мурат молча кивнул на куст, возле которого лежал целый арсенал: револьвер, браунинг в деревянной кобуре, шашка, кинжал, винтовка, портупея, плеть... Лежали не на траве, а были аккуратно сложены на расстеленной рубашке. Это произвело на мужика впечатление. Мурат довольно покачал головой:

— Так что ты вроде пленника моего...

... Широко раскинулось в поле село. Отсюда, из леса, где притаился отряд Мурата, оно как на ладони. Видно, как меж домами бродят люди в иностранной военной форме. По главной улице промаршировал отряд в юбках.

— Глядь, в юбках! — ахнул Федька.

— Энто шотландцы, — весомо заявил мужик.

Они лежали в высокой пахучей траве и всматривались в даль.

— Как оттуда их вышибешь? — засомневался Виктор. — Не получится. Их полторы тысячи, у них пушки, пулеметы... А нас капля, девяносто пять человек, считая и Глашу!

— Ты Глашу не тронь! — рассердилась девушка.

Мурат оторвался от бинокля, повернулся к Виктору:

— Сколько нас — ты знаешь, Мурат знает. А они, — махнул он в сторону села, — не знают! Если шум большой поднять — подумают, тысячи нас!

— Оно для шума тоже глотки нужны, — покачал головой Андрей.

— Помню, как Уборевич сказал: «В Сельце у них собран кулак. Отсюда наступать начнут». А нам помешать надо, — весомо сказал Мурат. — Когда лошадь бешеный, ой как страшно! Смотри, Андрей, сколько у них в загоне лошадей... Слушайте, хитрость есть, — наклонился он к бойцам...

... Погрузилось село в темноту. Тишина. Лишь где-то на окраине слышался захлебывающийся лай собаки, но и он вскоре закончился визгом, и опять наступила тишина... И вдруг взрыв. Зазвенели стекла. Из дома, где разместился штаб интервентов, вылетел огонь, вспыхнула ярким пламенем соломенная крыша. И тотчас же на село обрушились гром и грохот: отовсюду неслись взрывы ручных бомб, пулеметные очереди, крики... Улицы наполнились истошными воплями, командами, возгласами. Замелькали фигуры выскакивающих из окон в нижнем белье интервентов. Отовсюду послышалась лихорадочная стрельба. По улицам носилась, сталкиваясь толпами, создавая сумятицу, огромная масса людей... И тут раздался истошный крик на английском языке:

— Спасайся, кони взбесились! Снесут! Затопчут!

По улице катилась лавина взбешенных коней, снося на пути все живое. Шарахнулись в стороны люди, да поздно: лошади врезались в толчею, опрокидывая людей, топча их. Следом за табуном скакали, стреляя на ходу, Мурат и его бойцы. С крыши каменного дома по метавшимся англичанам бил пулемет.

— Молодец, Андрей! — обрадовался командир и истошно закричал по-английски: — Спасайся!!!

Толпы интервентов, путающихся в одежде, стремительно уносились из села прочь. Лавина коней, преследуемых бойцами отряда Мурата, устремилась на огневые позиции врага, опрокидывая пулеметы, топча артиллеристов.

Опять воцарилась тишина в селе. Лишь распахнутые настежь двери, сорванные с петель окна и ставни да валяющиеся повсюду винтовки, пулеметы и трупы — полуприкрытые, в ботинках на босу ногу — напоминали о ночном бое. Окружив командира шумной, возбужденной толпой, красноармейцы шли по улице, весело переговариваясь:

— Я как бомбу в окно — шарах! — захлебывался в восторге Федька. — А они нагишом из дверей, из окон тоже — шарах!.. Умора...

Из переулка выскочил Виктор; в одной руке у него были новенькие ботинки, в другой — огромный кусок колбасы. Жадно жуя, он возбужденно сообщил:

— Братцы! Мурат! Гляди, какой обоз англичане «забыли».

В переулке длинной лентой растянулись подводы, доверху набитые тюками, мешками, новенькими винтовками, пулеметами, шинелями.

— Ботинки. Одежда. Оружие. Мука. Масло. Колбаса! — возбужденно перечислял Виктор. — На целый полк хватит!

— То-то Уборевич обрадуется! — воскликнул Федька.

Женский вскрик заставил всех оглянуться. У крайней подводы толпились дамочки. В модных длинных платьях, высоких шляпках, они здесь казались не от мира сего. Сбившись в кучу, они при каждой попытке бойца приблизиться к ним поднимали отчаянный визг.

— Ты чего? — прикрикнул на бойца Мурат.

— Обыскать приказано, — растерянно ответил боец.

— Не надо, — махнул рукой горец. — Отправить в штаб. Мурат с женщинами не воюет... — глянув на бойцов, копошившихся возле подвод, приказал Федьке: — Обоз отправить Уборевичу. Напиши в записке: «Подарочек от королевы английской».

Хохот бойцов услышала Глаша, ехавшая верхом по улице, свернула в переулок. Мурат невольно залюбовался ее хрупкой фигуркой, улыбнулся, повел рукой вдоль обоза. Но Глаша не ответила на его улыбку, хмуро сказала:

— Опять, командир, вперед рвешься, под пули лезешь.

У горца глаза засверкали хитринкой:

— У Мурата лучший конь в отряде. Он несет вперед.

— А когда пеший, что несет вперед? — горько усмехнулась она.

Мурат смутился, но секунду спустя пригрозил ей пальцем:

— Уу-у! А сама что не отстаешь?

Девушка отвернулась от него, тоскливо произнесла сама себе:

— Заметил... — и тихо добавила: — Боюсь я за тебя, Мурат.

Горькие и одновременно заботливые нотки, прозвучавшие в голосе девушки, насторожили его. Глаша смело повернулась к нему, выдав отчаянную дерзость вдруг разом решившейся на рискованное признание. Горец смущенно отвел взгляд, поискал глазами Андрея. Мурат рассердился и на девушку, и на себя, и на то положение, в котором оказался, и, резко отвернувшись от нее, грубо бросил:

— За чубатого бойся — меня пуля не берет!

Глаша хлестнула коня, да так, что он с места рванул в карьер, поскакала вдоль обоза, спрятав голову за гривой коня, чтоб никто не заметил слез.

— Попрятались все, — усмехнулся Федька.

Андрей внезапно остановился, поднял руку:

— Тихо!

Все услышали глухие удары и всхлипывания. Они доносились из дома, притаившегося за высоким забором в тени деревьев, из-за окон, прикрытых ставнями. Мурат нахмурил брови, кивнул на дом, и сам же первый бросился к калитке.

... От сильного толчка крючок соскочил, дверь широко распахнулась. На кровати, натянув до подбородка одеяло, лежали две девочки-подростка, а посреди комнаты стоял поп с длинным хлыстом в руке. Забившись в угол, девушка лет восемнадцати, прикрывая руками лицо, всхлипывала от боли, но больше от стыда. Они на миг замерли, глядя со страхом на горца и бойцов, застывших в дверях, но поп быстро оправился и вновь замахнулся хлыстом. Мурат перехватил его руку:

— За что бьешь?

— Окаянный бес в нее вселился, — попытался освободить руку поп.

— Слова говоришь, а непонятно, — стал терять терпение горец. — За что бьешь?

— Пусти, — вырывал руку поп. — Творю я богоугодное наказание над чадом своим!

Сквозь толпу бойцов в комнату протиснулся мужик в лаптях — Дмитрий. Одна из девочек торопливо подала голос из-под одеяла:

— За Мишку папаня бьет Евлампию.

— Он женится на мне, — сквозь слезы заявила Евлампия.

— Женится?! — вскипел поп. — Голодранец! Была одна коровенка в их дворе, и та подохла! Не к тебе — к моему богатству прицеливается!

— Мишка — бедняк, но хозяйственный, — рассудительно возразил мужик.

— А ты, Дмитрий, молчи, — обрезал его поп и оборотился к дочери. — Ты у меня к нужде непривыкшая. Как жить станешь с голодранцем?

— Я люблю его, — всхлипнула Евлампия.

— Боже! — воздел руки поп к потолку. — Прости ее и наведи на праведную стезю! — и поперхнулся в злобе.

Мурату невольно вспомнилось, как спрашивал его отец Заремы: «Ты видишь вон то дерево? Оно будет расти на этих камнях? Так и девушка, живущая в достатке. Она никогда не привыкнет к нужде». Отогнав воспоминания, горец вырвал хлыст у попа.

— Свою дочь счастья лишаешь.

— Счастья? — встрепенулся поп. — Раньше о счастье только мы, слуги Господни, поминали. А теперь, милый человек, кто ни заглянет в село — первое слово его о счастье. В Божьи владения в рваных сапогах претесь! А где оно, это ваше земное счастье? Мы не лебезим перед народом, не обещаем рая на грешной земле. Здесь он невозможен. Он там! — показал поп пальцем вверх. — Ваше счастье такое же далекое, как и наше!

Настроение Мурата резко изменилось. От радостного возбуждения не осталось и следа.

— Врешь ты все! — исподлобья посмотрел он на попа.

— Вру? — совсем уж по-мирски возмутился тот. — Приходят сюда и с запада, и с севера, и с юга. Приходят — и уходят. А народ как был оборвышем, так и остался. Ты, батенька, — подступил он к горцу, — думаешь, тебе здесь рады? Спроси у него, — показал он на Дмитрия. — Что ты такое сделаешь ему? Или другим? Ничего! Богатство дашь? Да откуда оно у тебя? Сам вон в нищенском одеянии, а других добром одарить хочешь? Рваные сапоги сымешь с себя?!

Мурат невольно глянул на свои сапоги: кое-как залатанные, они вновь расползлись; гордо поджал пальцы, чтобы не выглядывали, лихорадочно поискал веских опровержений словам попа, но ничего путного не пришло в голову, и он сказал:

— Я людям справедливость несу.

Поп невесело захохотал, назидательно вымолвил:

— Людям еда нужна, одежда. С голоду дети мрут.

— Все дадим им, все! — загорячился Мурат.

— Ты, Дмитрий, веришь его побасенкам? — обратился к мужику поп.

Эта минута, что последовала за вопросом попа, и стала роковой для горца. Бойцы напряженно ждали, что скажет Дмитрий. Тягостное томление с силой давило на мужика, но он молча переступал с ноги на ногу и хотел было что-то высказать, да встретился взглядом с Муратом, замялся, но, тут же рассердившись на себя, неожиданно с вызовом посмотрел на горца. И понял Мурат, что сильно сомневается Дмитрий и не хочет этого скрывать. Его неверие больно задело горца. Ему надо было немедленно доказать и мужику, и попу, и всему миру, что советская власть несет с собой людям счастье! Доказать сию минуту! Доказать не словами, а делом! Весомо! Пусть убедится этот недовер-поп, что счастье может быть и на земле! Мурат покраснел от гнева, закричал:

— Федор! Раздать обоз! Все раздать: муку, ботинки, масло! Всем раздать!

— Не положено вроде, — замялся Федька и напомнил не раз слышанное: — трофеи сдавать. Армия сама босая и голодная!

— Не положено? — вскипел командир. — А с голоду умирать положено?! Мурат захватил обоз — Мурат его и раздал! — и неожиданно тихо попросил: — Гони, сынок, гони обоз по селу... — повернувшись к попу, сказал: — А с тобой, белый поп, другой разговор будет. — Приказал Виктору: — В подвал его посади!..

***

И закипело! Бойцы по приказу командира, несмотря на рань, собрали к дому попа крестьян. Каждый из них, как было наказано, прихватил с собой топор или пилу. После того, как Мурат высказался перед ними, толпа заволновалась, несмело зароптала. Крестьяне стали подталкивать друг друга локтями, предлагая вымолвить слово от имени общества. Наконец от толпы отделился старик, приблизился к горцу и, мня шапку в руках, сказал:

— Прыткий ты, Мурат... А граф придет, с кого спрос будет? — и махнул шапкой в сторону толпы. — С мужика!

Толпа зашумела. Не этого ожидал горец от крестьян, поэтому он остро посмотрел на старика и твердо заявил:

— Не придет граф.

В толпе засмеялись, скептически заулыбались. Андрей за спиной командира показал крестьянам кулак. Смолкли мужики. Старик поклонился Мурату, почтительно спросил:

— Нешто не поймем мы: силком ты нас гонишь дорогу прорубать али по доброй воле?

Мурат окинул взором крестьян, убежденно сказал:

— Добровольно.

— Ага! — радостно пронеслось по толпе.

И тут горец строго добавил:

— Но чтобы все были!

Крестьяне ахнули, послышался чей-то истерический смех — и опять все смолкло.

— Мурат не к себе домой приглашает, — сказал горец. — Не так: кто хочет идет, кто не хочет — не идет. Чтобы через час все были в лесу! Все! — и приказал Андрею: — И отряд тоже!

Старик демонстративно почесал бороду, напрямик спросил его:

— А демократия отменена? Свободы более нет?

Видя, как напряженно толпа ждет его ответа, Мурат вобрал в себя воздух и прокричал на всю улицу:

— Кто захочет отнять у народа свободу, того я вот этим кинжалом! — на клинке холодно блеснул луч утреннего солнца.

Старик пытливо посмотрел на горца, удовлетворенно кивнул:

— Ага, значит, есть свобода, — и простецки добавил: — Тогда я к себе пошел! — и, повернувшись, молча и уверенно пробился сквозь толпу и медленно двинулся по улице.

Крестьяне проследили за ним, перевели разом взгляд на командира и опять же разом зашевелились и пошли, рассыпались по улице, разбредаясь в разные стороны.

— Не гневись, Мурат, — сказал Дмитрий. — Страх, он и у медведя кровавым поносом исходит... — и тоже пошел в сторону...

... Графский лес заполнили бойцы отряда. Крестьян нет, и сколько ни всматривались бойцы в сторону села, так ни один и не показался. Мурат постоял еще минуту-другую, глянул на верхушки деревьев, нервным движением сбросил с плеч на землю бурку, засучил рукава черкески, взял у Андрея топор, взвесил в руке, подошел к дереву... Бойцы с интересом следили за командиром. А он расставил ноги пошире, размахнулся и вонзил в ствол топор. Мелкой дрожью отдалась верхушка дерева. Это была команда. Федька, деловито поплевав на ладони, широко, от самого плеча размахнулся топором... И тотчас же лес огласился ударами топоров и визгом пил. Бойцы рубили графский лес. Рубили легко, споро, задиристо...

Утром лес опять замер. Через графские владения пролегла новая дорога. Но следов колес еще на ней нет. Укрывшись в чаще, Мурат, Андрей, Федька, Глаша нетерпеливо ждали. Когда из деревни выползли две подводы с крестьянами и направились в сторону леса, Глаша приподнялась. Вот они приблизились к развилке двух дорог: старой и новой, ведущей напрямик в соседнее село. Мурат дрожащими от волнения пальцами стал набивать табаком трубку, но глаза его так и не оторвались от подвод. Первый крестьянин не свернул на новую дорогу, даже не посмотрел на нее, будто ее и не было в помине. Лошадь привычно пошла по старой — в обход леса.

— И-эх! — разочарованно вздохнул Андрей.

И в этот момент к развилке приблизилась вторая подвода. Крестьянин нерешительно потянул на себя вожжи, неуверенно предложил:

— Махнем по энтой, муратовской?

— А увидит кто? — с сомнением покачал головой первый крестьянин.

Второй повертел шеей в одну сторону, в другую, и, убедившись в безопасности, хлестнул лошадь, сворачивая на новую дорогу.

— Ах ты, милый человек! — блеснула глазами Глаша.

Мурат жадно затянулся трубкой, несмело улыбнулся.

Глаше показалось, что он с трудом удержал слезу... Подводы проскрипели мимо несмазанными колесами, прокладывая первую колею...

— Пошло дело! — чуть не плача от пережитого волнения и радости, прошептал Андрей...

... В обед из дома попа по всему селу разнеслись задорные звуки лезгинки. Мурат легко носился по кругу, ловко вскакивая на носки, азартно подбадривал самого себя:

— Асса! Асса!

Столпившиеся вокруг бойцы, любопытства ради собравшиеся на музыку крестьяне восхищенно поводили глазами, следя, как ловко кружат по комнате горец и счастливая и радостная Глаша. Столы были накрыты добротно, но наспех тремя бабами, которых удалось затащить в дом, сплошь уставлены разными бутылками с замысловатыми надписями на пыльных боках. Мясо и картофель свалили прямо на стол. Федька вскрывал консервные банки с заграничными яствами.

Ногой распахнув дверь, в комнату ввалился Андрей; в каждой руке у него по две бутылки вина явно нероссийского происхождения. Он хотел крикнуть что-то задорное, но, заметив Глашу, танцующую с горцем, грустно застрял на пороге. Умолкла музыка. Проводив взглядом Мурата и Глашу, усаживавшихся рядом за стол, Андрей пересилил себя, задорно крикнул:

— Подарочек от аглецкой королевы. Аэропланом прислала. Назидала, чтобы передали молодоженам Мишке и Евлампии!

Засмеялись шутке бойцы. Счастливо прыснули и возбужденные Евлампия и ее жених Мишка. Сидя рядом с горцем, Мишка в который уж раз рассказывал свою нехитрую историю:

— Я ему: «Не деньги ваши мне нужны. Руки есть — работать от зари до зари буду, лишь бы Евлампии счастье добыть!»

Евлампия нежно жалась к нему, жадно вслушивалась в его слова. Приоткрылась дверь, ведущая в спальню, оттуда донесся голос попа:

— Нет им моего благословения! Нет!

— Зато есть наше! — крикнул на весь дом Мурат.

— Ой какой... — покосившись на дверь, Мишка грустно сказал: — Не любит он меня...

Мурату было видно в окно, как во двор въехали три всадника. Они не были из его отряда. Всадника в кожанке он узнал. Это волевое, суровое лицо, какое бывает у человека, привыкшего командовать, он приметил еще в штабе дивизии. Человек в кожанке недоуменно глянул в сторону дома, откуда доносились веселые голоса, тяжело спрыгнул на землю и привязал коня к столбу, подпиравшему забор. Его не смутило, что возле забора свалены доски. Упиравшегося коня пришлось тянуть к забору. Бедное животное, расставив скользящие ноги, неловко держалось на шатающихся досках. Штабной решительно направился к дому. Остановившись на пороге двери, командир в кожанке неприязненно поглядел на стол, на бойцов и уперся взглядом в Мурата. Оттолкнув стоящего у него на пути бойца, штабной направился к горцу и громко и требовательно сказал:

— Я твой новый комиссар! Вчера мы направили с посыльным приказ об отходе. Почему он не выполнен? Почему отряд здесь, а не отошел?

В комнате все стихли, лишь где-то в углу кто-то пьяно хихикал. Андрей цыкнул в ту сторону, и стало слышно, как тяжело дышит комиссар. Мурат с нарочитым добродушием ответил ему:

— Уборевич просил удерживать село сутки. А мы уже два дня здесь! — и доверительно сообщил: — И еще будем! Садись. Пей, кушай...

Но комиссар отмахнулся от его гостеприимства:

— Операция по переброске артиллерии завершена. Ситуация изменилась. Ваш отряд должен был еще вчера отступить и присоединиться к полку. Почему не отошли?

Мурат искоса посмотрел на комиссара, провел рукой по лицу, успокаивая себя, порывисто вскочил, пошел к двери, зычно крикнув:

— За мной! Все за мной!

Комиссар, решив, что горец поднял эскадрон по команде, чтобы тотчас же отправиться в распоряжение полка, победно улыбнулся. Но Мурат пошел не к воротам, а к забору, встал перед его конем, спросил окруживших его бойцов:

— Это кто? — и еще раз: — Кто это?

— Кобыла, — насмешливо произнес Андрей.

— Живой лошадь, — не обратив внимания на раздавшиеся смешки, возразил Мурат: — Живой! — он отвязал уздечку, осторожно свел коня с досок, сказал, старательно не замечая сердитого взгляда человека в кожанке: — Слез с коня — надо подпруги отпустить, вот так, — продемонстрировал он. — Чтобы лошадь тоже отдыхала. Похлопав по шее, назови по имени, поласкай, тогда другом тебе будет хорошим. А хороший лошадь — это жизнь твоя, — укоризненно сообщил он штабному. — Любит тебя лошадь, понимает, — в бою не пропадешь, не понимает — погибнешь! — он похлопал коня по шее, оттянул ему хвост; лошадь шутливо потянулась мордой к его руке, хапнула губами...

— Ишь ты! — восхитился Мишка.

— Да! — по-своему воспринял его возглас горец. — Вот мой конь хитрее меня. Снаряд рвется впереди — назад пятится, меня бережет... А этот человек, — гневно посмотрел он на штабного, — коня не любит! Слез, ушел, о нем не подумал! — и подвел итог: — Нехороший человек.

Комиссар, сев в седло, тихо промолвил:

— Ладно... Посмотрим... — и, жестом приказав двум бойцам, прибывшим с ним вместе, следовать за ним, вылетел из ворот.

... Свадьба была в разгаре, когда кто-то дернул снаружи окно. Оно подалось, и показалась голова бойца.

— Мурат! — тревожно позвал он и закричал испуганно: — Белые!

Точно шторм смыл бойцов из-за столов. Они устремились к двери, на ходу хватая винтовки.

— Куда? — крикнул Мурат. — Я еще не сказал тост за баркад. Это значит за счастье, за изобилие! — он поднял огромный рог и обратился к молодым: — Этот рог многие годы вожу с собой, никогда не вытаскивал. Думаю, сегодня из него надо выпить. За ваше счастье, Мишка и Евлампия! Будьте хорошей семьей! Будьте счастливы! Семерых сыновей вам и одну дочку! Пусть рядом с вами все будут счастливы, потому как если вы только будете жить хорошо, а рядом будут мучиться, то и вам счастья не видать! За изобилие хороших событий и чувств в каждом доме! Уа царанбон бира! — закончил он по-осетински и медленно выпил из рога.

Где-то совсем близко ухнул снаряд. Зазвенели стекла окон.

— Ну, вот теперь вперед! — вышел из-за стола горец. — По коням!

Его команда утонула в грохоте участившихся взрывов...

... Третий день наседали на эскадрон белогвардейцы, третий день отряд пытался оторваться от них, и никак это не удавалось. Отступали через молодой лес. Лошадей нагрузили пулеметами, сами шли пешими. Несколько коней были под ранеными бойцами. Рассчитывали, что этим леском можно выбраться к своим, но отряд попал в капкан: впереди оказались болота. Дальше отступать было некуда. Пришлось занять оборону по оврагу. Они уже отбили несколько отчаянных атак. Теперь их стала методично обстреливать артиллерия.

— Гляди, батя, — кивнул за спину Федька.

Оглянувшись, Мурат увидел Дмитрия, который, сняв шапку, привычно перекрестился:

— Успел, слава Богу!

— Откуда ты появился? — удивился Андрей.

— Оттель и пришел, — махнул Дмитрий в сторону болота.

— Да ну?! — поразился Федька. — Врешь! Полдня ищем — нет там пути.

— Склизкое место, — согласился мужик, — не каждому откроется, — и обратился к горцу: — Меня к тебе деревня послала...

... Под ногами отвратительно чавкало, ноги вязли в тине. То и дело кто-либо из бойцов оступался и попадал в яму, и тогда ему подавали спасительное древко — и он жадно за него хватался... Но лошадь, провалившуюся в яму, как ни тащили за поводья, спасти не удалось. С каждым движением она все глубже уходила в липкую жижицу и, издав последнее жалобное ржанье, исчезла в тине... Позади гулко раздавались взрывы — это вражеская артиллерия утюжила овраг... Добравшись до твердой земли, бойцы валились с ног. Мурат прижался щекой к земле и в блаженстве прикрыл глаза... Рядом Абрек вскарабкался на холм и замер, дрожа всем телом...

***

... Мурата вызвали на заседание Военного трибунала. Внутренне он был готов ко всему. Он знал, что виноват, знал, что должен понести наказание за то, что вовремя не выполнил приказ и этим чуть не угробил весь отряд. В просторной комнате обыкновенной крестьянской избы был установлен стол, покрытый красной скатертью, а напротив поставлен стул, на который часовой усадил горца. Слева у стены бочком на самом краешке скамьи примостился Дмитрий, чье присутствие здесь весьма удивило горца. Мурат намеревался честно признаться в своих ошибках и попросить самого строгого для себя наказания. И, поглядывая на толпящихся в дверях бойцов эскадрона, на заглядывающую в окно Глашу, он готовил суровые слова в свой адрес. Но когда открылась дверь и за столом оказались Николай, потом этот неприятный штабист — человек в кожанке — и еще один незнакомый Мурату командир, когда Николай посмотрел на горца таким взглядом, будто впервые видит его, и, в довершение всего, председателем оказался именно комиссар в кожанке, Мурата передернуло от гнева. Он-то думал, судить будет сам Уборевич, которого уважал настолько, что готов был сию минуту отдать за него жизнь, — а прославленный комкор, точно посторонний, уселся рядом с Дмитрием. А судить будет этот тип! Горец плохо слушал, что говорил председатель трибунала...

— ... Мы не партизаны, мы служим в регулярной Красной армии и обязаны подчиняться ее святым законам! А как себя повел гражданин Гагаев? Не выполнил приказа об отходе. Запретил обыскивать женщин, и одна из них в штабе выхватила револьвер и выстрелила в командира. Вот как оборачивается твоя недисциплинированность, командир эскадрона!

— Кого ты мне в председатели дал, товарищ Уборевич? Он о коне, что его возит, не думает, — о людях разве будет думать?! Не нужен мне такой судья! Сам суди, товарищ Уборевич! Сам! Скажешь: расстрелять меня — слово в ответ не скажу! Только сам суди!

— Это с каких же пор подсудимые сами судей себе выбирают? — рассердился Уборевич. — Ты как ведешь себя на трибунале?!

— Людей силком посылал дорогу строить! — возмутился председатель. — А на кой черт она тебе понадобилась?!

— Не понимаешь? — не выдержал опять Мурат.

— Не понимаю! — повысил голос председатель. — Как и то, для чего ты свадьбу затеял наперекор родителю! Белогвардейцы очухались, в атаку пошли, а он за столом с этим... как его... рогом в руках! Не останови тебя — и за крестины возьмешься! Красноармейцы — босые, воюем впроголодь, люди отдают последний кусок хлеба тем, кто отстаивает нашу свободу, — бойцам, а Гагаев обоз раздает! Щедрость свою проявляет!

— Товарищ Уборевич! — опять закричал горец. — Да он не понимает ничего! Зачем, говорит, свадьбу устроил? Не понимает, как трудно это — жениться! Когда она его любит, он ее любит, а все против них! Не знает, как плохо человеку, когда любимая далеко! Не знает, как страшно, когда ребенок голодный смотрит тебе в глаза!

— И мне жаль голодных! — закричал председатель. — Но где взять хлеб? Где?! Как накормить всех? А чем кончилось твое благодеяние? Ну-ка скажи, отчего такой невеселый, — кивнул он мужику, который бочком сполз со скамьи, поежился и поклонился горцу:

— Спасибо тебе, Мурат, за щедрость твою, — он горько усмехнулся, — да только подарочек твой тяжко нам обошелся. Как энти вошли в село — сперва-наперво англицкое барахлишко искать. У кого находили — пороть! И вопросиков не задавали. Бона как, — он поднял рубашку, и бойцы ахнули, увидев, что вся его спина исполосована нагайками. — У меня еще что, — горделиво заявил мужик, — мне не впервой с нагайкой чокаться. У других — послаще, — он вдруг весело улыбнулся. — Вся деревня на пузе спит! И еще им достанется: теперча лошадей шукают...

Вот отчего стоял так странно Дмитрий в овраге. Мурат думал: голову он опустил, потому что снарядов боится, а мужик-то от боли жался.

— Вот так, Мурат, — подвел итог председатель трибунала, — добренькие твои дела на поверку оборачиваются к людям горем!

— Нет!!! — отчаянно закричал горец. — Нет! Нет... — и внезапно тихо признался: — Мне еще один человек говорил это. Давно. Вот Николай знает, — и вновь закричал: — Но это не так! Нельзя, чтобы человек поступал не по совести! Нельзя! Люди ждут нас, думают, поможем, а мы приходим — дать им ничего не можем! Надо от себя отнять — но ДАТЬ!!!

— Жаль, что ты не осознаешь, что виноват, — сказал председатель. — Нет у тебя революционной дисциплины и сознательности.

Мурат схватился за эфес шашки, гневно отверг обвинение:

— Вот этой шашкой рубить врага — не революционная дисциплина?! Скажи: революция просит — и я свою жизнь отдам! На! Бери! Круши! Руби! Молчать буду, если революции так надо! Это не революционная сознательность? Почему молчишь ты, Николай? Скажи что-нибудь, Уборевич! Одно слово! Ты же меня знаешь! Ты меня в бой посылал!..

И Уборевич поднялся и подошел к столу, тихо начал свою речь:

— Я знаю Мурата. Мурат знает меня. У Мурата большие заслуги перед революцией. Вы помните, как сражался его отряд под Шенкурском и Усть-Вагой. Это его бойцы пленили генерала Петренко. Революции Мурат отдал свою беззаветную храбрость.

Никогда Мурат не плакал и даже не подозревал, что может пустить слезу. Но тут от слов комкора почувствовал, как повлажнели его глаза, и не смахни он вовремя с лица предательницу слезу, люди увидели бы его слабость! Горец гордо посмотрел на председателя трибунала. Вот как отзывается о Мурате сам Уборевич! Но тут Мурат насторожился, потому что голос прославленного комдива стал грозным и резким:

— Но сейчас Гагаев забыл дисциплину и порядок. Он осмелился не выполнить приказ командира. Победы вскружили голову Мурату, — Уборевич сурово посмотрел в растерянные глаза горца и приказал: — Никаких возражений старшим! Исполнять все, что приказано! Не то люди забудут, что был Мурат Гагаев! — Он умолк и, сделав шаг к горцу, сказал: — Ты хотел слышать мое слово. Вот тебе мой суд, Мурат! На фронте очень тяжело. О моем-твоем сейчас нельзя думать. Все мысли у нас должны быть об одном — о победе!..

... Стемнело. Мурат, сидя на ступеньках избы, ждал Уборевича и Николая. И не только он. Из-за угла за ним наблюдала опечаленная Глаша, вздыхала, глядя как часто-часто вспыхивает в темноте трубка горца... Отворилась дверь, и горца обдало вырвавшимся наружу дымом накуренной избы. Уборевич и Николай остановились возле Мурата.

— Обиделся? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Обиделся. Но вот на кого? На себя или на нас?

Промолчал горец. Мимо крыльца проходили Андрей, Федька, еще несколько бойцов. Они подтрунивали над Дмитрием.

— А когда нагайкой тебя полосовали, ты в подштаниках был, что ль? — смеялся Андрей.

— И подштаники скидываешь, мил человек, — рассудительно пояснил мужик и обиделся на всеобщий смех. — Чего это вы?

— А как там дорога? — спросил Федька.

— Муратовка? — переспросил Дмитрий и радостно сообщил. — Пользуем!

— А вдруг граф и за нее заставит подштаники скидывать? — пошутил Андрей.

— Может и так быть, — серьезно ответил мужик.

Толпа скрылась за углом избы. Мурат торжествующе поглядел на Уборевича и Николая:

— Слыхали?

— Слыхали, — улыбнулся Уборевич и присел рядом с горцем. — Что ж, давай поговорим по душам, Мурат.

Но горец резко поднялся, шлепнул трубкой по колену, выбивая пепел, свирепо сказал:

— Не надо слов. Возьмем Архангельск — тогда поговорим! — и пошел от них, решительный и непреклонный...

— Согласен! — крикнул ему вслед Уборевич и задумчиво добавил: — Лишь бы взяли, а там клади нас на лопатки, Мурат. Так?

— Так, — улыбнулся Николай и серьезно сказал: — Нельзя было не судить. Но как я его понимаю! И не осуждаю, так и знайте, товарищ Уборевич!..

Глава 21

Cдержал ли я слово, племянник? Мой отряд первым ворвался в Архангельск... И я отправился в Осетию?.. Не сразу, племянник, не сразу... Но победишь одного — тут же другой появляется... После Архангельска бросили нас на белополяков — в самое пекло: мой отряд был среди тех, кто прорывал их оборону. Сутками находились на конях. В седле и спали... Как только лошади выдержали?! Нет животного благороднее коня: только он с человеком идет на смертный бой...

Наступали на Варшаву, а оказались в Германии... Да двигались так стремительно, что тылы не поспевали за кавалерией, далеко отстали. Осталась армия без патронов, снарядов, питания, без кормов для лошадей... Белополяки воспользовались этим: контратаковали нас, отсеяли от тыла, стали теснить к германской границе. А нам и огрызаться было нечем: винтовки в руках точно палки — не стреляют. Один выход остался: перейти границу и сдаться немцам... Да, по-научному это называется интернироваться. И оказался я в плену, в лагере за колючей проволокой, рядом с теми, кого германцы захватили во время войны...

Бывало, сижу на корточках у стены барака, да поглядываю сквозь решетку ворот на длинную, до невероятности прямую, стрелой уносящуюся вдаль дорогу с удивительно ровными рядами деревьев по обе стороны — как увидишь такую, племянник, знай: немцы строили — только они могут так аккуратно... Однажды углядел я скачущих по ней трех всадников: одного в германской и двух в российской формах...

... Вперед вырвался немецкий офицер в стальной каске с угрожающими рогами. На окаменевшем лице застыли бесцветные глаза, ощетинившиеся бравые усы. Он не оглядывался назад, упорно игнорировал извечных врагов Дойчланда. Он, конечно, исполнит это оскорбительное для него поручение, потому что приказ есть приказ, но пусть эти двое россиян знают, что он им не простил тяжкой судьбы Германии.

А следовавшие следом за немцем высокий стройный блондин в новенькой форме русской армии с золотыми полковничьими погонами и почтительно отстававший от него на метр-два щеголеватый поручик в белой черкеске, стягивавшей его тонкую талию, не напрашивались ни на его любовь, ни на элементарную учтивость. И их раздирали противоречивые чувства. Оба они молчаливо, с особой, бросавшейся в глаза суровостью и озабоченностью предстоящим тягостным делом, скакали по этой картинной чужой местности, приближаясь к лагерю со скучными бараками-близнецами, окруженными высокими заборами с набитой сверху колючей проволокой. Когда всадники подскакали к массивным железным воротам, часовые поспешно распахнули их, и немецкий офицер, не сбавляя бега своего коня, влетел внутрь. Полковник и поручик хотели последовать за ним, но часовые, оскорбительно не замечая их, захлопнули ворота. И тут Мурат узнал полковника. Чубов! Он осадил коня. Не скрывая от глазевших на них немцев вспыхнувшую злость, Чубов окинул взглядом пустынный плац за воротами казармы с редкими окнами и коротко, сквозь зубы высказал ординарцу давно мучавшую его мысль:

— Поручик, если бы три года назад кто-нибудь сказал, что мне придется набирать полк в Германии из числа русских военнопленных, я бы застрелил подлеца!

Лагерь заметно оживился. Немецкие солдаты стали выводить из казарм русских военнопленных и гнали их к плацу. Чубов смотрел на старенькие выцветшие кителя и рубашки со следами давно сорванных погон, на изможденные голодом и неволей лица, на тяжелую шаркающую поступь, и боль отразилась в его глазах.

— Иные с четырнадцатого года здесь, — глухо сказал он.

Наконец немцы соизволили вспомнить о них. Ефрейтор приблизился к воротам, часовые распахнули их, и он с трудом пояснил россиянам:

— Конь найн... Конь здесь... Ви туда...

Полковник гневно сверкнул глазами, помедлил, но сдержался, слез с коня. Направляясь к комендатуре лагеря, он видел, как жадно, с надеждой и мольбой оглядывались на него военнопленные. Простреливаемый со всех сторон этими немыми просьбами, Чубов впервые за последнюю неделю облегченно вздохнул, явственно ощутив, что в этом постыдном вояже к немцам за русским полком есть и своя благородная миссия. По мраморным ступенькам им навстречу сбежал усатый офицер. Встав у них на пути и глядя в сторону, он с заметным акцентом заявил:

— Господин комендант сам будет видеть, как ви отбирать солдат.

Чубов и поручик почтительно отдали честь вышедшему из комендатуры немецкому полковнику и худому офицеру с моноклем. Комендант невидящими глазами посмотрел со ступенек сверху вниз на Чубова, зло процедил несколько слов. Усатый офицер, торжествуя, перевел:

— Господин полковник говорит: «Парадокс истории — победители просят побежденный сторона отдать русских военнопленных, чтобы сделать из них новый российский армий, который возвратит престол».

Чубов дернулся, но опять сдержал свою ярость, ответил:

— Меня успокаивает мысль, что человек, познавший прелести вашего плена, предпочтет смерть в бою, нежели новое пленение, — и с вызовом глянул на немца.

Комендант внимательно выслушал переводчика, уловил насмешку и что-то грубо спросил переводчика:

— Косподин полковник спрашивает, сколько вы будете отбирать солдат? — обратился к Чубову переводчик.

— Для начала тысяча пятьсот, — ответил тот.

Глаза у коменданта насмешливо блеснули, произнесенная им фраза вызвала улыбку у офицера с моноклем.

— Косподин полковник разрешает отбирать тысяча четыреста девяносто девять человек, — охотно перевел усатый офицер.

Комендант остался доволен эффектом, произведенным его словами на Чубова, и, упиваясь своей властью, величественно прошествовал в сопровождении офицера с моноклем мимо побледневшего русского.

Военнопленных выстроили на плацу в четыре ряда. Чубов медленно двигался вдоль строя, пристально всматриваясь в лица и с каждой секундой все более ужасаясь. Какие они измученные и изможденные! Им впору в госпитали, а он должен из них создать полк. Боеспособный. Не имеет он права возвратиться без полка! Надо выбрать более крепких. Но кого из них?! Они едва стоят на ногах, от щелчка упадут. А им предстоит сражаться за Россию. Ох и полк же приведет он на родину! Но надо! Надо! И он то и дело указывал пальцем на стоявших в строю солдат, и счастливчик поспешно делал три шага вперед.

Чубов дошел до угла плаца и оказался перед строем красных бойцов. Они заметно отличались от остальных своим более крепким видом. Немецкие офицеры оживились и стали с интересом ждать, что произойдет. Одолеваемый тяжкими мыслями, Чубов не обратил внимания, что на рубашках стоявших перед ним солдат не видно следов погон. Более того, кое на ком были буденовки и глаза у бойцов, несмотря на голод и усталость, не потускнели. Полковник с прежней ритмичностью упирал пальцем в грудь одному, второму, третьему... Но ни один из них не покинул своего места в шеренге. Чубов недоуменно оглянулся на них, коротко приказал:

— Три шага вперед!

Твердый голос покрыл его слова:

— Мы не будем служить у Врангеля!

Чубов поискал глазами кричавшего, спросил:

— Вы не хотите на родину? Предпочитаете голодать здесь?

— Зря стараетесь, господин, — махнул рукой высокий боец. — Мы красные бойцы!

— А-а... Слышал, — спокойно сказал полковник. — Это вас поляки под Варшавой отсекли от армии? Теперь вы здесь... Интернированы...

Чубов с интересом посмотрел на стоящих перед ним людей и увидел знакомое лицо горца. Приблизившись к Мурату, он окинул его взглядом сверху донизу, заметив, что горец в рваной одежде и лаптях нахмурился, и тут же неожиданно не только для них, но и для себя открыто, широко, от души улыбнулся.

— Жив, — он положил руку на плечо горца и искренне сказал: — Я рад тебя видеть, Мурат. Рад, — и сочувственно качнул головой. — Постарел ты.

— И ты тоже, — спокойно ответил горец.

— Жизнь, — развел руками Чубов, участливо спросил: — Сколько раз ранен?

— Шесть, — ответил Мурат и уточнил: — Восемь ран.

— У меня не меньше, — вздохнул полковник и протянул горцу портсигар: — Бери.

Мурат с достоинством взял папиросу, попотрошил ее, достал из кармана брюк трубку и набил ее табаком. Чубов поднес ему спичку. Горец с наслаждением затянулся, признался:

— Давно не курил.

— Где воевал? — закурил и Чубов.

— Ой, много говорить, — сознался Мурат и стал перечислять: — Корнилова арестовывал. Юденича бил. Англичан бил. Американцев бил. Миллера бил. Шенкурск освобождал. Холмогоры освобождал. Архангельск освобождал. Белоруссию освобождал...

— И я Архангельск освобождал, — прервал его Чубов, — от вас.

— А я от тебя, — улыбнулся горец.

— Выходит, до польского фронта ты на севере воевал, — уточнил полковник и вдруг вспомнил: — Не ты ли набег на Сельцо совершил? И там командира Муратом звали.

— Я, — серьезно кивнул головой горец.

— Так это я тебя в болото загнал? — довольно спросил Чубов.

— И в болоте сидел, — согласился Мурат.

— Как же ты оттуда выполз? — всерьез заинтересовался Чубов.

— Мужики помогли, — ответил горец и пояснил: — Народ за нас.

Полковник бросил папиросу, нервно повел плечом:

— Посулами мужика заманиваете. А что дали ему? Голод да холод, — он еще раз окинул взглядом Мурата, насмешливо спросил: — В лаптях ходишь?.. Со мной иди, Мурат, и их веди, — кивнул Чубов на бойцов.

— Нет, — покачал головой горец. — Нам с тобой к одному полю идти, но разными дорожками.

— Ты, Мурат, еще тогда ошибся, когда полк взбунтовал.

— Помню, — кивнул головой горец.

— Не послушался меня, — упрекнул полковник. — И сейчас ошибку делаешь...

К Чубову подошел усатый немецкий офицер, тихо предупредил:

— Этот нет. Две попытки к бегству. Он весь красный...

— Упрямый ты, Мурат, — вздохнул полковник. — А жаль. Помнишь, как я тебе крест вручал?

Отодвинув Чубова с пути, Мурат шагнул к коменданту и, путая русские, английские и немецкие слова, горячо заговорил:

— В твоей тюрьме сидишь — телу тесно, а голове просторно: думаешь много. Спрашиваешь себя: почему, если к Врангелю, то пожалуйста! А если мы хотим к своим — то кукиш! Почему эти два немца, твои солдаты, — кивнул он на конвойных, — вчера, когда я бежал, поймали меня и били? А Чубову помогают набирать солдат! Почему? Почему? Сколько законов на свете, а все против нас, бедняков! — развел в недоумении руками Мурат.

... Ночью проснулся Мурат от свистящего шепота. На кровати Николая сидели двое и беседовали в темноте.

— Начальник лагеря не должен был отдать зольдат генерал Врангель, — доносился до горца голос с резким акцентом, и он узнал его владельца — рыжего немца-караульного. — Это есть нарушений. Это есть вмешательство во внутренний дело вашей страны! Наш фракций «Спартак» давать протест начальник лагеря. Говорить ему, чтобы вас тоже отпустить. Он грозить нам. Теперь мы организовать ваш побег. Вам надо бить готов!

— Теперь убедились, что ваше начальство братается с Врангелем? А мне не верили, — упрекнул немца Николай.

— Яволь, яволь, — горцу показалось, что он видит, как немец закивал головой. — Только четыре человека. Четыре человека! Больше — нет, — предупредил немец. — Потом, может, еще. Сейчас — четыре! Больше нет...

Караульный выскользнул из камеры. Николай склонился над Муратом, слегка потормошил его за плечо...

... Мгла поглотила дальний берег реки. Над водяной гладью изредка взмывали ракеты и, пробивая туман, освещали реку и берег. Сопровождавший беглецов рыжий немец, нещадно коверкая слова, сказал, всунув голову в кусты, где притаились они:

— Ви пробираться на тот берег, вон к тот дерево... Там вас встречать железнодорожник. Он вас отправлять... Нет, еще не Россия. Ми не найти краткий путь. Ми находить дальний путь. Но верный! Железнодорожник вас переправить Швеция. Шведы вас передать финнам...

— А те уже к русским? — попытался догадаться Андрей.

— Найн, — извиняющимся тоном произнес немец. — Там граница не пройти. Строго там. Финны вас опять морем передать литовцам. Потом Латвия, Эстония — фот ви дома! — обрадовался немец и поднял палец. — Если фее будет хорошо!.. Слушать сигнал!

Над рекой взмыла, ослепив беглецов, очередная ракета. Осколки ее упали в воду. Немец скомандовал:

— Бистро! Ф лодка! — пока они усаживались в лодку, он торопливо произнес: — Они убить Розу Люксембург и Карла Либкнехта. Но им не убить наша любовь, — и когда лодка скользнула от берега, прошептал. — Ауфвидерзейн!

— Прощай, брат! — шепнул ему в ответ Мурат.

— Я есть товарищ! — не понял его немец. — Товарищ! — гордо неслось им вслед...

Глава 22

Горы точно припасли свою красоту к приезду Мурата. Сотканные из небесной синевы, сверкая белоснежными вершинами, они выстроились в шеренгу, приветствуя возвращающегося на родину блудного сына... Да, да, Мурат чувствовал себя блудным сыном. Он годы ждал этого часа, и как тут было не разволноваться?! Мурат редко шлепает коня, но тут нетерпеливо огрел его плетью, и тот, возмущенный, поскакал по дороге, ведущей к поднебесью...

Конечно же, Мурат принарядился, правда, черная бурка продырявлена в нескольких местах пулями да ухо белого коня отхвачено наполовину шашкой длинночубого махновца, но черкеска и рубашка пошиты полковым евреем-портным, сапоги новенькие, выменены на золотой портсигар... Скорее! Скорее!.. Мурат знал, что перво-наперво сделает: направится к пещере и — пусть аульчане говорят, что им взбредет в голову! — посадит на коня Зарему и Тамурика и отвезет в хадзар Гагаевых... Так он сделает, так! На радость кликушам и болтунам. В конце концов, он любит ее и верит, что даст ей счастье, которого — видит Бог! — она достойна...

Конь нес вперед. Мурат узнавал камни, деревья, повороты... Сердце радостно сжималось в предчувствии минут, когда он обнимет мать, отца, братьев, когда увидит Зарему!..

Мурат объезжал верхней дорогой Хохкау, когда до него донесся глухой гул, который шел снизу, от реки. Всадник осадил коня, приблизился к краю обрыва.

Возле валуна копошилась толпа. Мурат разглядел отца, Умара, Касполата, Урузмага... Но почему братья вместе с Хаматом, Иналыком, Тотырбеком Кетоевым и Дахцыко Дзуговым стоят на камне? Рядом с ними и белобрысый мужчина — как ни много прошло лет, но Мурат признал в нем каменщика, что возводил стены кирпичного дома Тотикоевых. Кстати, вон и Батырбек с братьями — у каждого в руках винтовка. Они и Кайтазовы стоят напротив валуна, направив оружие на Гагаевых, Кетоевых и Дзугова?! Много времени Мурату не понадобилось, чтоб понять, что к чему...

До него отчетливо донесся голос Батырбека, перекрывшего плач и проклятья толпы, грозно вопрошавшего:

— Кто, кто первым заговорил о дележе нашей земли?..

— Он, он! — ткнул Васо пальцем на избитого, с кровавыми пятнами на разорванной полотняной рубашке каменщика: — Кирилл ратовал за это!..

— Неправду говоришь, — возразил Дзабо. — Я помню, отчего произошел первый разлад на нихасе. В тот Богом проклятый день, когда все мужчины Гагаевых отрабатывали долг за пропавшую отару на поле Тотикоевых, у ворот их хадзара остановилась арба. В ней, опустив голову, сидел на плетенном из прутьев днище твой, Дзамболат, младший сын Урузмаг и чего-то ждал. Возница слез с облучка и помог Урузмагу спуститься на землю — и в этот момент резко распахнулась дверь и на пороге дома показались детишки и Сима. Радостно метнувшись навстречу деверю, жена Умара вдруг остановилась посреди двора, как будто наткнулась на невидимую стену, и прижала ладонь ко рту. Урузмаг стоял, опираясь о плечо возницы, — стоял на одной ноге. «Быстро я возвратился, да? — растерянно произнес он, жалко глядя на Симу. — В первом же бою, вот... » — и тронул рукой болтающуюся штанину.

После полудня, когда ты, Дзамболат, появился на нихасе, я спросил тебя, какие новости привез твой младший. Ты же уклонился от ответа, печально махнув рукой и сказав: «Лучше, если вы эти вести услышите из его уст... » И тогда мы послали за Урузмагом; двое молодых парней помогли ему добраться до нихаса, на наши расспросы он стеснительно заявил, что люди совсем с ума посходили; забыв о враге, русские теперь оружие друг на друга повернули: царя сбросили, и те, кто за царя, стреляют в тех, кто против царя, и наоборот...

Мы, конечно, всполошились: как можно сбросить царя и кто такой наглый нашелся... Начали гадать мы, кто, мол, знает, каким будет новый царь. А Урузмаг еще нам новость преподнес: будто больше не будет царя?! Ну где это видано, чтобы человек жил без головы, а государство без царя?

— Покороче нельзя, Дзабо? — прервал старца Батырбек.

— Мой рассказ к концу подходит, — обиделся Дзабо. — В тот же час Урузмаг, точно испытывая наше терпение, еще одну небылицу преподнес: люди, мол, радуются, говорят, народу будут раздавать землю! Тому, у кого нет... Я за твоим младшим, Дзамболат, до того дня глупостей не замечал. Что с ним случилось в армии? Еще подумал: не был ли ранен в голову? Откуда столько земли взять, чтоб всех оделить? А он и говорит: у царя и всех богатых отнимут и поровну между всеми поделят. Я, конечно, возмутился: чушь это, вранье!.. И ты, Батырбек, должен знать: первым эти крамольные мысли доставил в Хохкау младший сын Дзамболата...

— Первый он и получит пулю, — жестко произнес Батырбек.

— Подумать только, у нас на нихасе скандалы случались! — ужаснулся Дзабо. — И Кетоевы, и Гагаевы свои алчные глаза не сводили с наших полей...

— Потому я и прибыл, что услышал: на Кавказе тоже развелись коммунисты, — заявил Батырбек. — Змея мяты боялась, а она у ее норы выросла... Думали, больше не увидите меня? Здесь я родился, здесь и умру. Пусть молодежь на чужбине славу и счастье ищет. А мне домой захотелось, домой!..

— Вовремя приехал ты, Батырбек, — заметил Дзабо. — Такие люди, как ты, сейчас очень нужны Осетии!..

— Это я сразу понял. И не стал выжидать, сразу за дело взялся. Как услышал, какую здесь агитацию проводишь ты, Кирилл, — решил: отыщу тебя, отомщу за то, что настраиваешь горцев против нас!.. И вот ты передо мной: безоружный и жалкий... — Батырбек ошпарил его гневным взглядом: — И ты, и отступники, предатели Осетии, получите то, что заслужили...

Мурат смотрел на Батырбека и убеждался: он многое познал на войне. Арестовав Гагаевых, Кетоевых и Дахцыко Дзугова, повел их не куда-нибудь в горы, подальше от людских глаз, а на самое видное место — на речку, к валуну — свидетелю всех событий в ауле. Заставил их взобраться на камень и встать спиной к воде. А напротив выстроились Тотикоевы и Кайтазовы. И рядом с ними... Тембол?!

Поодаль, встревоженно галдя, причитала толпа женщин и детей. Седой Хамат в папахе из серого каракуля, в легких сапогах без каблуков, в домотканой черкеске — рукава аккуратно закатаны, чтоб обтрепанные обшлага не выдавали ее солидный возраст, — стоял в центре арестованных, своим спокойствием показывая, что он готов достойно, как подобает настоящему горцу, принять смерть. Глаза подбадривающе и вместе с тем жалостливо поглядывали на одноногого Урузмага, которому богатеи не дали времени нацепить протез, — и теперь он стоял, опираясь на костыль.

Умар, высокий, красивый, сильный, дерзко глядел на врагов. Его нательная рубашка из грубого холста была разорвана, руки и плечи в кровоподтеках, ноги босы. Иналык узловатым пальцем грозил гарцующему на коне Батырбеку: мол, такое бесчинство даром не пройдет. Женщины и дети с недоумением вслушивались в команды Батырбека, и никто не хотел сознавать, что он всерьез затевает казнь. Лишь когда Батырбек, соскочив с седла на землю, приказал заряжать винтовки, арестованные и их родные поняли, что он не шутит. Дзамболат попытался напомнить о совести и адате, но его оттеснили к толпе. Женщины подняли гвалт, зарыдали, забились в истерике... Трудно было поверить, но старший из Тотикоевых, не обращая внимания на плач и стоны, позабыв о родстве, вел дело к казни. Убедился в этом и Тембол и потупил голову, чтобы не видеть взглядов братьев.

— Эй, Дзабо, — раздался голос Иналыка. — Как же так, ведь ты же нам дочь отдал, породнились мы?..

— И очень жалею! — мгновенно ответил Кайтазов.

— Дахцыко, сегодня и наш узел разрубим, — Батырбек бросил насмешливый взгляд на Дзугова и скомандовал: — Стой, равняйсь!.. Заряжай!..

Решение пришло, как бывало в бою, мгновенно. Мурат укрыл коня за бугром, быстро оценив местность, выбрал наименее уязвимое место, с которого обзор был прекрасным, сбросил бурку, удобно улегся на нее, сорвал со спины винтовку, взвел курок и, прицелившись, выстрелил. Пуля, как и метил, вздыбила пыль у ног Батырбека...

На мгновение гул прекратился, Батырбек поднял голову, ища, откуда раздался выстрел.

— Эй, Батырбек, прикажи, чтоб все бросили оружие! — сурово закричал Мурат. — И сам бросай!..

Батырбек схватился было за пистолет, но вторая пуля чуть не задела носок сапога...

— У меня вы все как на ладони! — предупредил Мурат. — Перестреляю, как Дахцыко ваших псов!..

Агуз всем телом круто повернулся, вскинул винтовку, выстрелил раз, второй, третий...

— Не смей, Агуз! — рассердился Мурат.

Но Агуз, бросившись на землю, перекатываясь с места на место, продолжал стрелять поверх толпы по бугру. Батырбек, воспользовавшись суматохой, вскинул пистолет и тоже раз за разом нажимал спуск...

Мурат выстрелил, и Агуз, пригвожденный к земле, замер... Следующая пуля предназначалась Батырбеку, но попала в Дзабо, который нервно и озабоченно крутился вокруг Тотикоева.

Батырбек лихорадочно бросил пистолет на землю...

— Эй, и все остальные, бросай оружие! — крикнул Мурат.

Братья Батырбека Ирбек и Дохе поспешно опустили винтовки на землю.

— Тембол, развяжи руки отцу, братьям и Кетоевым, — жестко приказал Мурат.

Тембол послушно направился к стоящим на камне. Нежданный спаситель горцев поднялся, держа винтовку наготове, и в толпе раздались возгласы:

— Мурат! Да это же Мурат Гагаев!

— Возратился твой сын, Дзамболат!..

Мурат спустился к валуну. Отец, братья, аульчане бросились обнимать его...

— Спасибо, — поблагодарил сына Дзамболата Хамат. — Промедли ты минуту, Батырбек сделал бы свое черное дело...

Батырбек насмешливо посмотрел на Хамата:

— Ты, Хамат, не раз обращался ко мне с просьбами. Я говорил: «На» — и твоя рука не оказывалась пустой. Не так ли, Хамат? — Он обратился к Кириллу: — А что положишь в руку людей ты? Ну установишь в ауле новую власть, а что дашь народу? Что у тебя есть-то?

— Протянет руку горец — почувствует в ней мою, — спокойно ответил Кирилл. — Положить сейчас в руку горцев ничего не могу, в этом ты прав, Батырбек. А посоветовать могу! Стройте новую жизнь сообща! Школы стройте, больницы!

— Все обещаешь, — рассердился Махарбек. — Школы, больницы, счастье! А когда у горцев от скарлатины за одну ночь пятеро детей умирало, почему никто не пришел на помощь? Где были врачи, которых много там, в долине? Где?!

— Да какой врач приедет? — развел руками Дзамболат. — Бабка Назират — вот наш врач. У нее половина больных сами выздоравливают, а половину она в гроб насильно вгоняет!

— Будет у вас врач! Будет! Свой! — воскликнул Кирилл. — Правы они, Дзамболат, правы. Нельзя терять время. Пора новую жизнь строить. Чего ждать? — он вытащил из кармана бумагу и стал писать.

— Что он делает? — недоумевал Касполат.

— Будет, будет врач, — заявил Кирилл и, подняв бумагу, пояснил: — Письмо в Петроград пишу. Оно поможет. Будет у вас свой врач, из Хохкау.

— О ком говоришь, Кирилл? — поинтересовался Иналык.

— Есть на примете. Лечит травами...

Кирилл показал на тропинку, ведущую от самого леса к речке: — Мать вот этого малыша!

Ошарашенный выстрелами, с горы вниз несмело спускался мальчуган. Когда же толпа разом глянула в его сторону, он растерянно остановился. Ноги в горских чувяках из сыромятной кожи замерли. Взгляд из-под сползшей на лоб не по размеру большой шапки был любопытным и в то же время тревожным. Сколько людей — и все смотрят на него. В толпе стали переговариваться:

— Чей это?

— Из нижнего аула, что ли?

— Не помню такого...

Малыш поежился. Было в нем столько отчаяния, что его хватило бы на десятерых взрослых. Щемящая тоска охватила Дахцыко, смутная догадка пронзила его болью... Он торопливо спросил малыша:

— Чей ты, лаппу?

И тогда из-за выступа шагнула — решительно, гордо и с вызовом — Зарема и пошла вниз по тропинке. На ее плечи был накинут платок, прикрывая руку, в которой она осторожно несла что-то... Так врывается молния в предгрозовую ночную темноту — внезапно, страхом отозвавшись в душе.

— Да это же моя доченька! — запричитала Дунетхан, узнавая и не узнавая Зарему. — На кого же ты похожа?! Ты всегда была отчаянная, и жизнь повернулась к тебе отчаянием!

— Замужем не побывала, а уже вдова! — закричала Мадина.

Зарема положила ладонь на голову Тамурика, жестко сказала:

— Отец, это твой внук, Тамурик!

Дунетхан рванулась было вперед, но женщины удержали ее.

— Внук?! — невольно глянул на малыша Дахцыко и пошатнулся. Кто знает, как бы повел он себя, если бы возле него не стояли горцы. Не будь свидетелей, может быть, он поддался бы мгновенному чувству близости крови, бросился бы к малышу, подхватил его на руки. Разве он мог отогнать от себя это чувство любопытства и теплоты к маленькому человеку, который растет вдали от него и постоянно заставляет думать о себе? Но... Все должны видеть Дахцыко суровым, настоящим горцем, который не прощает никому, порочащему его честь. Смутно, как сквозь сон, услышал он голос Батырбека, который саркастически воскликнул:

— Внук?!

— Сын твоего родного брата! — жестко ответила Зарема.

— Зарему мы отправим в Петроград, — заявил Кирилл. — И она возвратится в аул врачом!

— Женщина?! Врачом?! — возмущению Батырбека не было предела. — Похищенная?! И вы, горцы, покажете этому врачу свое тело?! Твоя дочь, Дахцыко, еще больше позорит не только тебя, но и всех нас, Осетию!

— Ты имеешь в виду ту, которую твой брат похитил? — с вызовом спросил Дахцыко и отрезал: — У меня одна дочь, вот она! — он показал на Мадину.

— Сколько ни закрывай глаза, сколько ни тверди себе: горы Казбек нет, она от этого меньше не становится, — возразил Батырбек.

Зарема направилась к Кириллу, вытащила руку из-под платка и протянула ему... пистолет...

— Прости, — сказала она, — он должен был тебя защитить...

Кирилл благодарно улыбнулся ей и взял пистолет... Батырбек вдруг стукнул ладонью себя по лбу:

— В какой бы тайне не строили башню — верхушка выдаст! Извини, Дахцыко, что от меня услышишь позорную новость о похищенной.

— С черной горы белый камень не скатится, — покорно, точно положив голову на плаху, кивнул Дахцыко.

— Сколько часов гадал, где скрывается Кирилл, — сказал Батырбек, — только сейчас понял. Его приютила... похищенная! Вот у кого он жил! В пещере!

— Нет! — отчаянно закричала Дунетхан. — О-о Аллах, неужели и это?!

Дахцыко глянул на жену, и она заглушила в себе рыданье.

— Ты, Батырбек, оскорбляешь мой слух грязной выдумкой, — сказал он. — В тебе говорит ненависть.

— Почему выдумкой? — невинно спросил Кирилл. — Это верно: я жил у нее.

— Ты не уснул, Дахцыко? — взмахнул рукой Батырбек. — Уши твои слышали? Теперь у тебя еще есть сомнение?! Этот гяур втоптал в грязь твою честь!..

— Неправда! — воскликнул Умар.

— Скажи же дочь, что это неправда! — в отчаянии закричала Дунетхан.

***

Зарема поежилась. Ох и много хочу сказать вам, аульчане. Но разве вы поймете меня? Никогда не принимали всерьез то, что творилось у меня в душе. Все по-своему воспринимали. И сейчас переиначите причины, почему я нарушила адат и дала приют Кириллу... Я возвращалась с хворостом к пещере, когда увидела мелькнувшее за скалой бледное лицо. Испуганно дрогнуло сердце. Ой плохо, когда в горах встречаешь человека.

Незнакомец выглянул из-за камня. Светлые волосы, низко падавшие на лоб, скорбные от боли голубые глаза, кровь на щеке, слабые, скользящие по шершавому камню грязные пальцы кричали о беде. Он с трудом приподнялся на локтях, окликнул меня. Услышав непонятные русские слова и увидев в его руке пистолет, я попятилась назад.

Незнакомец встал на колени, потом, превозмогая боль, — на ноги, но, не удержавшись, рухнул всем телом на землю и потерял сознание. Пистолет выпал из его руки и оказался возле меня. Я торопливо поддела его ногой, и было слышно, как он, сшибая по пути камни, прошуршал по склону и упал в пропасть. Теперь не выстрелит... Я отбежала от незнакомца и торопливо полезла в гору...

Я была метрах в ста от пещеры, когда услышала крик. С вершины горы, нависшей над обрывом, махали руками горцы. В руках у них были винтовки. Я узнала Дзабо Кайтазова: стал он еще старее и толще. Рядом с ним были его младшие сыновья Ирбек и Татаркан, а также тот из Гагаевых, что в Мекку ходил, — Тембол. Дзабо тоже узнал меня, разом перестал махать рукой.

— Я спрашиваю тебя, не видела ли ты русского, — кричал старший из Кайтазовых. — Почему ты ничего не отвечаешь?

Я хотела указать, где он. Но неожиданная мысль заставила меня умолкнуть. Я ведь знаю, кто такой Дзабо. Почему я должна помогать ему? Нет, пусть сам ищет. Мне до вас дела нет. Я сама по себе, вы сами по себе. У меня свои дела, у вас — свои... Подумала: если плохие люди ловят человека, то вряд ли он на них похож. И пожалела его. Подвела я этого незнакомца. Пистолет его в обрыв сбросила. Теперь он безоружен против них. От таких, как Дзабо, пощады не жди. Что же делать? Предупредить бы, что ищут его, что ему скрыться надо.

Накормив Тамурика, я направилась к обрыву. С кручи кричала русскому, что его ищут. От моего крика мертвый бы поднялся, но русский не шевелился и лежал без сознания. Да не умер ли он?! Осмелев, я приблизилась к нему, толкнула рукой. Незнакомец продолжал неподвижно лежать. Тогда я склонилась над ним, торопливо перевернула на спину, притронулась к лицу — теплый...

Я презирала себя за то, что отказалась от клятвы, что так упорно повторяла все эти годы одиночества. Я твердила, что никто и ничто не заставит меня встретиться с людьми, что я буду жить только для своего ребенка. И вот первое же испытание — и я не выдержала. Сперва успокаивала себя тем, что поступила так из сострадания. И волокла незнакомца, напрягая все силы, не для того, чтобы отомстить Дзабо, а потому, что не могла допустить смерти этого беспомощного, потерявшего сознание от боли в сломанной ноге и от голода незнакомца.

Я снимала повязку с его ноги, обложенной травами, и прощупывала, как учила мать, сломанные кости, проверяя, правильно ли они срастаются, неторопливо и осторожно пробегая пальцами вдоль уложенных справа и слева оструганных веток. Убеждаясь, что все идет хорошо, что травы скоро вылечат незнакомца, я теплела душой, взгляд скользил по заросшему лицу русского без обычной неприязни.

Шли дни. Русский повеселел. Теперь он возился с малышом, играл с ним, старательно учил малыша произносить свое, непривычное для горского слуха, имя. Потом, когда Кирилл стал подниматься с нар, у него появились обязанности. За огнем в печи раньше наблюдал Тамурик, и ему сильно доставалось от меня, если огонь гас из-за того, что он забывал вовремя подкладывать дрова. Но их было мало, приходилось топить хворостом, огонь быстро съедал его, печь гасла, в жилище становилось холодно.

Тамурик вздохнул с облегчением, когда увидел, что дядя взял эту заботу на себя. Малыш, притащив в пещеру хворост, мог теперь заниматься чем хотел. Рана затянулась. Кирилл медленно побрел в сторону родника. Потом вылазки участились. Иногда он брал с собой Тамурика. По возвращении изумленный, ошарашенный малыш на мои расспросы отвечал, что видел много дядей. Очень много, и все они слушали дядю Кирилла. А он говорил, смеялся, сердился, убеждал, спорил... Мне не нравились эти походы, но разве можно вмешиваться в дела мужчин? Я гадала: что Кирилл рассказывает горцам? И однажды не выдержала, пошла следом за ним, да так, чтобы не заметил.

Хамат, Иналык и Дзамболат ждали Кирилла на берегу речки. Я по-над отлогим обрывом пробралась к ним, притаилась. Они находились как раз над моей головой, и все было хорошо слышно. Каждое слово. Хамат переводил то, что говорил Кирилл. Он упрекал горцев за неверие в свои силы, убеждал, что надо поскорее отнять земли у Тотикоевых и Кайтазовых и раздать бедным. А аульчане мялись нерешительно, твердя, что под Батырбеком все ущелье ходит и он землю без кровопролития не отдаст. Кирилл горячился, предлагал всем объединиться, уверял, что скоро всех богачей изведем под корень... Иналык, посмеиваясь, сказал ему: «Одному не под силу было ягненка тащить, а он взвалил себе на плечи тушу быка. О тебе говорю, Кирилл. На палку опираешься, а ищешь подпорку всей вселенной!» Кирилл вежливо подождал, пока у старца прекратится приступ смеха, серьезно и очень твердо заявил: «И найду, вместе с вами найду!»

Вчера в полдень я отправилась за водой к роднику. Торопливо сбежала по дорожке к большому камню, возле которого осенью нашла Кирилла, и вдруг издали заметила группу всадников, направлявшихся в аул. Я едва успела укрыться за камнем, как мимо проехали, подгоняя связанных веревками Умара и Кирилла — черкеска на старшем из братьев Гагаевых была порвана, у русского из разбитого носа текла кровь, — Батырбек с братьями, Дзабо с сыновьями. «Безрогий баран вздумал драться с рогатым и ушей лишился, — хохотал Батырбек, по-турецки сидя в седле. — Тебе говорю, Умар. Зачем ты с красными связался? Что у тебя с ними общего?» «Мечта у нас одна. И вот еще,— Умар поднял руки, — веревка общая... »

Я устремилась к пещере. Скорее, скорее!.. Но что это? Почему ноги не несли больше домой? Почему стало тяжело бежать? Почему я повернула к обрыву? К тому самому, где лежал пистолет, который я столкнула в пропасть. Сейчас бы этот пистолет Кириллу и Умару — и они спасутся... Что со мной? Не могу примириться с мыслью, что они будут лежать мертвые на земле?! Не могу, потому что они добрые! Да, они добрые! А добрый не должен умирать! Добрый должен жить...

***

— ... Так это ты приютила да приласкала каменщика? — презрительно усмехнулся Батырбек. — Стыдно признаться?

— Зря стараешься, Батырбек, — гордо повернула голову Зарема. — Не было между мной и Кириллом того, на что намекаешь.

— Разве твой друг носит не брюки? — воскликнул Батырбек. — Дахцыко, она достойна смерти! Никто тебя не упрекнет. Я с удовольствием бы сделал это сам. Но право за тобой, Дахцыко!

Дзутов посмотрел долгим, тяжелым взглядом на Кирилла и яростно выдохнул из себя:

— Я убью ее!

— Отец! — закричала Мадина и заплакала.

— Кто здесь подал голос?! — свирепо повернулся к женщинам Дахцыко. — Молчите, люди. Молчите! И смотрите, как горец чтит свою честь... Где мое ружье? — он вырвал из рук стоявшего рядом горца ружье, нетерпеливо взвел курок, шепотом произнес: — Ты родилась от меня — от моей руки и умрешь!

Дунетхан запрокинулась на спину и упала бы, не подхвати ее горянки под руки. С каждой минутой отчаяние все больше овладевало ошарашенным криками маленьким Тамуриком. Почему все против его матери? Почему грозят ей? Отчего старик поднял ружье и хочет стрелять в нее? Он же убьет ее! И плач захлестнул мальчика. Таира подбежала к Тамурику, подхватила его на руки, унесла к толпе... Мадина бросилась к отцу, вцепилась руками в него.

Он оттолкнул ее резко, и она упала, забилась в плаче на земле... Дахцыко поднял ружье, прицелился... Мурат бросился вперед, прикрыл Зарему собой.

— Стой, Дахцыко!

Кирилл пробежал по живому коридору, схватился за ружье.

— Ты что делаешь? Закон покарает тебя! Разве быть несчастной — значит позорить отца?! — взывал он к разуму Дахцыко. — За что ты, Дахцыко, хочешь ее убить? — Кирилл требовал, чтобы объяснили ему: — За что?

Дахцыко гневно вырвал ружье, с ненавистью посмотрел на Кирилла:

— Не мешай, гяур! Я ее отец. С тобой потом разговор будет! Уведите его! — потребовал он, и несколько горцев, подхватив Кирилла под руки, отвели его в сторону...

— Уходи, Мурат! — поднял ружье Дахцыко. — Уходи.

— Прежде чем нажмешь на курок, Дахцыко, узнай, — тихо сказал Мурат. — Ты целишься в своего зятя. Да! Я беру ее в жены!

Найтись ли еще какой-нибудь страшной вести, что может потрясти горцев так, как эта?

— Что творится в этом мире? — возвел руки к небу Хамат.

— В жены?! — схватился за голову Батырбек. — Побывавшую с другим? Имеющую ребенка?!

— Такой ценой спасать ее не следует, — укоризненно покачал головой Дахцыко. — Против тебя, Мурат, у меня злости нет. Я другую дочь могу за тебя отдать. Но сейчас — уйди! — и опять поднял ружье.

— Не в себе он! — рванулся к нему Кирилл. — Он же выстрелит! Слушай, ты знаешь, какая дочь у тебя?

— Это не твое дело, — нравоучительно произнес Хамат. — Здесь у нас свой разговор. Советской власти не касается.

— Нет ничего такого, что не касалось бы советской власти! — возразил Кирилл.

— Прав ты, Дахцыко, — подбодрил горца Батырбек, — перед тобой выбор: честь или... зять!

И тут Зарема, до этого молча стоявшая за спиной Мурата, решительно вышла вперед, встала прямо против отца, спокойно заявила:

— Не надо выбирать, отец. Стреляй в меня!

— Женщина! — сердито стукнул о землю палкой Хамат. — Не смей открывать рот при мужчинах!

— Бедные мои односельчане! — подскочил в гневе Батырбек. — Неужели я вижу, как погибает мужской род? Почему молчишь, Хамат? Я не узнаю тебя!

— Я многое не узнаю в этой жизни, — задумчиво заговорил Хамат. — Кто скажет мне, что происходит? Почему дочь Дахцыко отказалась от родственников: и своих, и Таймураза! Где она смелость взяла? Почему сама на смерть идет? Э-э, Батырбек, и со мной что-то не то происходит: я хочу услышать, что она скажет! Вот как! — сам себе поразился старец.

— Спасибо тебе, Мурат, и тебе, Кирилл. Хорошие вы люди. От сердца ваш поступок — спасибо вам. Да не вещь я — человек! Это ты говорил, Кирилл. Теперь твои мысли и моими стали. Хочу, чтобы со мной считались. Цыпленка, увидевшего свет, назад в скорлупу не загонишь. Не знаю я твоего языка, Кирилл, но мысли твои поняла. Не только я — и другие поймут. И вы, мужчины, напрасно надеетесь: жены ваши не будут жить по-прежнему. Потому что и женщина станет человеком! Стреляй в меня, отец! Не стану кривить душой даже ради жизни! Человек я и умру человеком!

Дахцыко смотрел на свою дочь и не узнавал ее. Она и не она, Мурат тоже не узнавал Зарему. Куда девались ее отчаяние и тоска? Откуда у нее вдруг появилась эта уверенность в себе? Кто дал ей силы?

— Я помогу тебе, Дахцыко! — крикнул Батырбек, неожиданно выхватил из-за отворота черкески пистолет, в упор выстрелил в Кирилла и, подскочив к Мурату, уперся ему в грудь дулом. — Если кто-нибудь направит на меня оружие — выстрелю, — пригрозил он и, убедившись, что горцы растерянно замялись, зло закричал: — Будь мужчиной, Дахцыко! Покажи, как осетин карает дочь за позор. Ты взвел курок?!

— Я его и спущу, — медленно сказал Дахцыко и вдруг резко перевел ружье на Батырбека.

Раздался выстрел. Батырбек на какое-то мгновение замер, не сводя изумленных глаз с Дахцыко, и упал...

Кирилл открыл глаза, увидел склонившихся над ним Зарему, Умара, Хамата и других горцев...

— Не успел, — сказал он явственно. — Ничего не успел.

— Успел ты, успел, многое успел, — сказал Хамат. — Батырбек и за мельницу плату требовал. А мы жить будем по другим законам. Так что многое ты успел, многое, наш брат Кирилл...

Зарема выпрямилась...

— Кирилл, — сказала она, — ты вложил в душу горянки веру... — И поклялась: — Я выполню твой наказ — поеду учиться и стану врачом, стану!..

Умар и Касполат подняли Кирилла, отнесли его в хадзар, положили на кровать. Дунетхан бросилась за своими травами. Но они уже не понадобились. Кирилл умер, не приходя в себя. И тогда Умар заплакал. И никому не было стыдно, что он не сдержал себя... И все удивленно смотрели на Зарему, которая молча и сурово стояла возле кровати и не спускала глаз с лица Кирилла, с каждым мгновением становившегося все более и более незнакомым...

***

... Шестеро братьев Тотикоевых столпились тесной кучкой возле валуна. Пятидесятичетырехлетний Махарбек, после гибели Батырбека оказавшийся за старшего, подавленно смотрел в землю. Васо, недавно справивший свое пятидесятилетие, гневно сверкал глазами, готовый безоружным броситься на любого, кто осмелится хоть словом обидеть Тотикоевых. Дабе выжидающе поглядывал на старших братьев: мол, от вас зависит, как нам повести себя. Мамсыр, Салам и Тузар, как и положено младшим, стояли позади, ошарашенно озираясь по сторонам, с болью в сердце прислушиваясь к голосившим старухе-матери Кябахан, сестрам Венере и Афасе, снохам...

Людям вспомнились обиды, нанесенные Тотикоевыми, унижения, которые приходилось переносить из-за их ненасытной утробы. Один случай тянул из глубин памяти второй, третий, они выстраивались нескончаемой чередой, требуя отмщения. Душу заполняла ненависть к Тотикоевым и к их подпевалам Кайтазовым. Пользуясь их услугами, Тотикоевы держали их на расстоянии, не позволяя переступить последнюю грань. Вот и в тот день хотя пятеро братьев Кайтазовых и находились возле валуна, но Тотикоевы все-таки умудрились отделиться от них невидимой стеной и стояли сами по себе. Ну а Кайтазовы, в свою очередь, не обращали никакого внимания на одиноко застывшего на берегу реки Тембола Гагаева, примкнувшего к Тотикоевым и оказавшегося врагом своей родни. Дзамболат, глядя на сына, тяжело вздохнул:

— Вот как обернулась к тебе, сын, жизнь: ушел за счастьем, а оказался в стане заклятого нам, Гагаевым, врага.

Тотикоевы... С этой фамилией у жителей Хохкау связано немало невзгод и огорчений. И когда Мурат поднял руку и сказал: «Теперь все вы, земляки, убедились, что Тотикоевы — враги, контрреволюционеры», — аульчане поняли: наконец-то наступил день расплаты.

— Жестокие люди! — поддакнул Хамат.

— Мы сегодня же отправим их в долину, где суд решит, как быть с ними, — объявил Мурат.

— Веди их в тюрьму, Мурат, веди, они заслужили наказание, — закивал головой старейший аула и поднял палку. — Но младшего из братьев Тотикоевых — Тузара — оставь...

Все невольно глянули в сторону Тотикоевых. Тузар, как младший из них, не привык к вниманию аульчан и, зардевшись, заморгал, услышав свое имя.

— Как оставить? — не поверил слуху Мурат. — Позволить ему избежать суда?!

— Оставь его, Мурат, оставь, — повторил Хамат. — Молод он еще, несмышленыш. Не от своего ума его поступки.

— И в руках Тузара была винтовка, и он целился в нас!

— Почему Тотикоевы об этом не думали, когда брали в руки оружие? Не тебя ли, Хамат, не твоего ли брата и племянника, не моих ли отца и братьев Умара, Касполата и Урузмага полчаса назад Тотикоевы и Кайтазовы собирались расстрелять?

— И убили бы, не подоспей ты вовремя, — кивнул бородой Хамат.

— Как же ты смеешь просить за них, Хамат? — закричал Умар. — Тотикоевы хотели нас самосудом, а мы не убийцы — отвезем их на равнину.

— Правильно! Всех их надо судить! — поддержал его Касполат.

— Неправильно! — гневно вмешался в спор Дзамболат. — Чем же мы отличаемся от Тотикоевых, если на жестокость ответим жестокостью? Не бессердечию учил я тебя, Умар. Огорчаешь ты меня сейчас, очень огорчаешь, Касполат...

Тузар поежился — столько шума из-за него. Два его брата, Батырбек и Агуз, лежат на земле мертвые, через какой-то час Махарбека, Васо, Дабе, Мамсыра, Салама увезут в долину, чтобы судить, а его, Тузара, прощают?! Даруют ему свободу?

— Агубе! Где ты, Агубе, сын Махарбека Тотикоева? — раздался голос Дзамболата. — Где же? Покажись...

Вперед вышел двенадцатилетний подросток, растерявшийся от пережитого в этот злосчастный день, видевший своими глазами гибель четырех человек, среди которых были два его дяди. Любимец отца, худой, длинношеий, с темным пушком на верхней губе, он с детства рос неженкой, ему редко давались поручения по хозяйству. И если его сверстники, с малых лет познавшие физический труд, росли крепкими подростками, то Агубе рядом с ними выглядел болезненным, слабым.

— Разве он сможет вести хозяйство? — спросил Дзамболат. — Не сможет. А значит, быть тому, что предложил Хамат!

Махарбек вытолкнул вперед Тузара, сказал презрительно:

— Один наказ тебе, счастливчик: чтоб все живы были.

Никто из братьев и не взглянул на Агубе и Тузара...

Дзамболат подошел к сыну, просто сказал:

— Не гневись, что встреча получилась такой грустной...

— Я рано решил повесить на стену винтовку и саблю, — глухо произнес Мурат. — Надо еще деникинцев громить... Вот и надумал я завтра, сразу после похорон Кирилла, отправиться в долину...

Умар провел ладонями по лицу, глухо бросил:

— Прав был Кирилл: земля так легко не дается. Ее надо завоевывать с оружием в руках. И я поеду с тобой, брат...

— А дележ земли? — всполошился Урузмаг. — Нам вас дожидаться?

— Не надо, — успокоил его Умар. — Надеюсь, не обделите меня и Мурата...

В ответ раздался хор голосов:

— Ну что вы? Как это вас забыть?..

— Вот она, наша порода гагаевская, — пристукнул Дзамболат палкой о землю, — только что под прицелом стояли мои сыновья и тут же вновь идут под пули!..

— Я, отец, тоже с ними ухожу... — несмело произнес Касполат...

А утром к ним присоединился и сын Иналыка Кетоева Тотырбек...