Заповедь

Глава 23

Люди рождаются, живут, умирают. Рождаются с криком, живут кто шумно, а кто и тихо, покорно, умирают со стоном. И так поколение за поколением. Лишь громадина валун, намертво вцепившийся своими каменными зубами в бок негодующей бурной горной реки, несущей чистые, отдающие холодом ледников воды вдоль аула Хохкау, живет вечно. И даже когда Ардон, взбесившийся от чудовищной, ненасытной боли, неистово зарычит, вскинется, набросится на валун, опрокидывая на него весь накопившийся гнев, всю ненависть — и тогда он не шелохнется. И горе аульчан, и невзгоды, и радость — ничто не в силах оставить на нем отметину. Любую боль воспринимает валун с пренебрежительным безразличием. И гадают обступившие аул горы, что лучше: короткая, полная опасностей жизнь человека или вечная, немая и равнодушная — камня...

Мурат стоял на берегу реки, опираясь о шершавый, согретый солнцем бок валуна, и тот с каждой неистово захлестывающей его волной шептал ему о днях минувших. Его каменная душа ожила, и он жалобно признался, что вдруг перестал понимать людей. Не может уразуметь, почему в Хохкау все так изменилось: воздух наполнен напряжением, а аульчане ожесточены и грубы. И Мурат согласно кивнул головой, потому что и сам вот уж который месяц недоумевал: каждый день звучат слова о единении, дружбе, любви к людям, а присмотришься к односельчанам: душа у них очерствела... Мурат тоже, подобно валуну, хотел бы раскусить, отчего и когда пошла полоса недоумений и загадок. Не со дня ли смерти Асланбека и хитроумных новшеств Батырбека, расколовших аул? А может, с того момента, когда Тотикоевы и Кайтазовы пригнали под конвоем к этому самому валуну Кетоевых, Гагаевых и Дахцыко Дзугова и учинили бы над ними расправу, если бы Уастырджи вовремя не привел Мурата в Хохкау?..

Появление Умара запомнилось шумом, выстрелами, цокотом копыт коня, задорными криками. Весь аул высыпал ему навстречу. Он улыбался, то и дело поднимая вверх руку с пистолетом, и эхо выстрела долго разносилось меж каменных громад. Под Умаром нервно переставлял ноги красавец конь, к седлу была привязана еще одна лошадь. Он шлепнул плетью валун: «Тебя не унесла вода, старина!», тут же взобрался на него и обратился к аульчанам с речью, рассказав о том, как Красная армия громила Деникина. Кто-то спросил о Тотырбеке Кетоеве, Мурате и Касполате.

— В пути, — ответил Умар. — Отстали от меня. Завтра прибудут.

Во двор Умар въехал весь увешанный оружием. Соскочив с коня на землю, подхватил Руслана на руки, забыв на миг, что это горцам не положено, подбросил вверх, счастливо засмеялся:

— Растешь, помощник! — заметив суровый взгляд отца, неловко опустил сына на землю, легонько подтолкнул его, чтобы шел к Езетте, которая тоже с нетерпением ждала, когда отец возьмет ее на руки. С солидностью, спокойной уверенностью и приличной случаю почтительностью Умар направился к Дзамболату и развел руками: — Вот прибыл я, отец... Готов сеять!

— Не устал? — усмехнулся Дзамболат. — Неужто война тебе прогулкой обернулась?

— Война страшна, — просто ответил Умар. — Скорее забыть хочу все. — И встрепенулся: — Не пойми мои слова так, будто запятнал нашу фамилию трусостью или подлостью.

— Добрые вести крылья имеют, — успокоил его Дзамболат. — Иди в дом, отдыхай...

Умар едва выдержал до утра. Спозаранку направился на поле, еще недавно принадлежавшее Тотикоевым, широко развел руками вокруг, закричал:

— Теперь это земля бедняков! Наша земля!

Много удивительного и необычного, такого, чего раньше и представить себе было нельзя, видел валун за последние годы. Он стал свидетелем того, как похищенную и опозоренную, с которой раньше и заговорить бы никто не посмел, провожали в дальний и опасный путь, поражавший воображение Петроград, всем аулом! Старшие, верные адату, не спустились с нихаса, но горянки обступили арбу и дали волю слезам, заранее оплакивая Зарему и Тамурика, будучи твердо убеждены, что не избежать им гибели в долине, где голодно, холодно и бродит безжалостный тиф.

А как поразился валун, увидя, что в арбу впрягли белую лошадь Мурата и управлял ею он сам! Так сказать, сам помогал своей единственной и неповторимой любви удалиться от него и, может быть, навсегда. Если для аульчан это оставалось тайной, то валун-то был очевидцем утренних бдений Мурата в засаде в ожидании, когда к речке спустится стайка девчат, и среди них младшая дочь Дахцыко, с кувшинами на плечах. Уж кто-кто, а каменный громадина хорошо знал, как Мурат прикипел сердцем к этому удивительному созданию... И сам же помогал Зареме отправиться в дальние края... Ну не чудак ли Мурат?! Мог бы напугать ее страстями дорог двадцатых годов, когда путника на каждом километре подстерегали абреки, бандиты, налетчики, грабители, насильники, а то и просто любители поиздеваться и покуражиться над невинными и беззащитными людьми... Мог бы рассказать ей о том, как из-за отсутствия топлива поезда неделями простаивают на полустанках, а то и в открытом поле; как невозможно в пути приобрести продукты и нечем утолить жажду. А болезни свирепствуют повсюду, беспощадно кося людей. Наконец, во Владикавказе, когда Зарема своими глазами увидела, как сплошняком усеяв своими телами весь пол вокзала и перрон, обжив их долгими ночами и днями, люди неделями ждут не дождутся, когда удастся приобрести билетик да посчастливится протолкнуться сквозь озлобленную толпу, яростно атаковавшую вагоны, — Мурат мог развести руками и возвратить свою любимую и Тамурика в Хохкау. А он носился от поезда к кассам и обратно, ломился в кабинеты, в которых укрылись от негодующих пассажиров начальники, диспетчер, кассиры, ругался, шумел, грозился, хватался за кинжал и сумел-таки добыть два билета, а потом с таким же неистовым напором, работая локтями, пробился сквозь толпу и втащил в вагон Зарему с Тамуриком, а внутри было так тесно, что пришлось вылезать через окно, иначе и его самого перегруженный поезд унес бы в столицу...

Так, самолично, невероятным усилием отправил он свою любовь учиться на врача. Мысль, что Зарема возвратится в аул врачом, была малым подспорьем, когда он прикидывал, сколько же лет понадобится, чтобы это случилось. И хватит ли сил и терпения выдержать их?..

Мурат крутился с утра до ночи и рад был, что у него не оставалось времени на раздумья и тоску. Как ни старался он отогнать от себя мысли о Зареме, ему это не удавалось! Она была всегда рядом с ним, вернее, в нем, то подбадривая его, то упрекая, то снисходительно усмехаясь, видя его беспомощные попытки убежать от нее, скрыться от ее пытливых, преследующих его днем и ночью глаз...

Мурат замечал за собой, что, выходя из хадзара, он поднимает голову и взгляд его рыщет по проклятому Богом террасному участку с одинокой сосной в надежде увидеть знакомую женскую фигурку.

И в том, что Мурат решил сделать пристройку к хадзару, виновата не теснота, в которой ютились мать, отец, жена и дети Умара, Урузмаг, не тяжкий кашель Касполата, всю ночь разносившийся по дому, а опять же Зарема, вернее, смутное желание до ее приезда иметь свою комнату, пусть и не очень большую, с тусклым светом из-за того, что второй ярус хадзара загораживал лучи солнца, но зато имевшую отдельный вход. И, завершив пристройку, Мурат с облегчением вздохнул: теперь у Заремы будет свой укромный уголок, где ее не станут стеснять взгляды домочадцев.

Перетащив свой топчан и ковер с кинжалом, саблей, винтовкой и револьвером в пристройку, он не стал вести самостоятельное хозяйство — все так же свозил урожай в общий амбар, питался тем, что готовили мать и Сима, отдавал им стирать свою одежду...

Мурат часто ловил на себе задумчивый взгляд отца, безмолвно спрашивавшего, когда же он подумает о том, чтоб устроить свою судьбу... Но Мурат делал вид, что не понимает намеков, и терпеливо ждал возвращения любимой...

Вот только когда это произойдет?.. Когда?.. О-о Уастырджи, подскажи, сколько требуется времени, чтоб выучиться на врача?!

... Мурат стряхнул с себя воспоминания, провел ладонью по шершавому боку валуна и, тяжело ступая, стал подниматься в гору, туда, где одиноко маячила фигура брата Касполата...

Апрель оказался на редкость капризным. После необычайно жарких дней, когда снежные покровы в горах стали исходить шумными ручьями, от обилия которых речка набухла и бурные воды ее захлестывали бревна, переброшенные с берега на берег, и все возвещало о торжестве солнца, вдруг поутру на ущелье опустилось невесть откуда взявшееся белесое покрывало, пошел мелкий дождь, к вечеру превратившийся в снег. Жесткая крупа больно хлестала по лицу Касполата, наводя на него тоску и отчаяние. Жара обманула нетерпеливого горца: он, не дожидаясь общего решения земляков и традиционного праздника сева, бросился на поле и успел посадить кукурузу на доброй трети площади и теперь с трепетом всматривался в небо, боясь гибели семян.

Мурат посмотрел на спину Касполата, на его опущенные руки, и ему стало очень жаль брата. Но он не успокаивал его, понимая, что словами тут не поможешь. Единственная надежда, что ветер переменится и унесет грозную тучу.

... Снизу, из аула, донесся тонкий голос. Мурат всмотрелся в маленькую фигурку. По тому, как неистово махал подросток шапкой, зажатой в кулаке, как от усердия в такт взмахам двигалась его голова, Мурат догадался: это Руслан, десятилетний сын Умара.

Руслан стоял на берегу реки и отчаянно махал шапкой, прося спуститься. Касполат и Мурат переглянулись. Что могло случиться? Мурат перевел взгляд на свой дом и увидел во дворе спешившихся всадников. На головах двух из них поблескивали козырьками милицейские фуражки...

— Пошли, — коротко прокричал Касполат и стал спускаться по узкой горной тропинке, с незапамятных времен проложенной горцами меж каменных громад горы.

— Что бы это значило? — думал Мурат, следуя за Касполатом. Давно уже никто не приезжал к нему в гости. Он жил, наслаждаясь тишиной гор, отдавая всего себя занятиям, так необходимым в ущелье: обработке земли, сенокосу, пас овец...

Кто же мог прибыть? И что их занесло сюда, в поднебесный аул?

Руслан встретил их возле мостика, сложенного из двух перекинутых через реку обструганных бревен, возбужденно заговорил:

— Я первым заметил, как к аулу три всадника приближались. Все вооруженные. Вас спрашивают, дядя Мурат. Что-то о вашем оружии говорят... Я к деду, а его дома нет...

Одного из пришельцев Мурат узнал — это был Тимур из Нижнего аула, вот уже год работавший милиционером и изредка наведывавшийся в Хохкау. Двух других Мурат видел впервые. Тимур среди них явно был не самый главный — и держался он позади, и поглядывал на сослуживцев заискивающе. Старшим был крепыш-здоровяк со шрамом, пересекавшим лоб и щеку. Саблей задело, решил Мурат: шашка выбила бы глаз напрочь. Тимур доложил ему, кивнув на Мурата:

— Товарищ председатель райисполкома, это он.

— Коков, — представился тот и, определив, что старший из братьев Касполат, почтительно, но со знанием своего достойного положения поздоровался сперва с ним, а потом повернулся и к Мурату. — Мы к тебе. По делу.

— Войдемте в дом, — предложил Мурат и крикнул Руслану: — Почему поводья не берешь?

— Некогда нам, — покачал головой Коков. — Задание получили — преследовать бандитов. К вам попутно заглянули.

— Говорили, что с бандой полковника Гоева уже покончили, — удивился Касполат.

— С ним-то покончено, да остатки банды пробрались в ваше ущелье, — огорчился старший. — И кулачье голову подымает — убийства, диверсии, вредительство...

«Вспомнили обо мне, — обрадовался Мурат. — Ну что же, опять сниму со стены винтовку и шашку». Он уже готов был сказать, что через пять минут выступит вместе с ними в погоню...

— Несознательный ты человек, Мурат, — неожиданно заявил Коков. — Можно сказать, сам напрашиваешься на арест.

— А что он такое натворил? — услышал он слова брата.

— Указ об изъятии у населения оружия зачитывали и у вас на сходе. А вот брат твой не сдал ни винтовку, ни пистолет, ни шашку. Так что неси, Мурат, все, что у тебя есть. Солтан, — кивнул он милиционеру, — помоги ему.

Мурат знал, что соседи из-за своих заборов и окон внимательно следят за тем, что происходит в его дворе, ведь по нынешним временам приезд милиции что-то да значит. Обида ли, гнев ли заставили его ответить жестко и непримиримо:

— А вы мне давали мое оружие?! — он недвусмысленно обошел милиционеров, встал между ними и входом в хадзар, положил руку на кинжал. — Хотите быть гостями — вот дверь в мой дом. Не желаете — уходите. Все равно оружие не отдам!..

Руслан, блеснув глазенками, присоединился к дяде, готовый по первому его слову броситься на пришельцев. Коков покосился на подростка, устало вздохнул. Шрам на лице побагровел. Стремясь избежать насилия, Коков произнес мягко:

— Мурат, мы не подозреваем тебя в том, что ты можешь направить оружие против власти. Нам известно со слов Тимура, что ты живешь жизнью народа. Ну и занимайся хозяйством дальше. Зачем тебе оружие? Не первый раз мне приходится отбирать оружие, и я знаю, как горцы привязаны к нему. Но ты должен понять, что не уйдут милиционеры, не изъяв оружия. Неровен час, нагрянут бандиты, и оно окажется у них. Так что лучше вручить его нам. Согласно указу. Добровольно.

— И там, в указе, сказано, что следует отнимать оружие, преподнесенное как награда?

— Кх! — недоверчиво хмыкнул Коков. — Дарить может любой.

— А дяде Мурату — командиры! — звонко прокричал Руслан.

— Ты-то откуда знаешь про командиров? — оборвал его Коков; он пощелкал кнутом по голенищу сапога, предупредил: — Не испытывай наше терпение, Мурат...

— Не ссорься с ними, брат, — поспешил встать между Муратом и приезжими Касполат. — Покажи надписи. Увидят, от кого подарок, — может, успокоятся...

— Да-да, покажи оружие, — попросил и Тимур, не ожидавший от тишайшего из братьев Гагаевых такого упрямства.

Мурат нехотя согласился:

— Показать покажу, — и предупредил: — Но не отдам! Руслан, сними со стены шашку, ту, что справа висит, — и неожиданно расщедрился: — А-а, можешь принести и пистолет, и винтовку.

Коков, милиционеры и Мурат, гневно перестреливаясь взглядами, терпеливо ждали возвращения Руслана. Тот вышел, торжественно и бережно держа в одной руке винтовку, в другой — шашку и пистолет. Мурат ловко выхватил шашку, сунул ее под нос старшему:

— Здесь вот чья фамилия? Читай!

— «Северному Чапаю. От командарма Уборевича», — брови Кокова недоверчиво взметнулись вверх; когда же он прочел на пистолете фамилию Буденного, то по-иному взглянул на стоящего перед ним горца. — Да кто ты такой?!

— У них спроси, — показал рукой на надписи Мурат. — Можешь и у Ворошилова. Мы вместе чай пили после боя.

— Чай?! — поразились милиционеры.

— Дядя Мурат, — радуясь, что все улаживается, прокричал Руслан. — Можно я им орден покажу? Боевого Красного Знамени!..

Мурат вытащил лезвие из ножен, восхищенно цокнул языком:

— Хороша, а? Клинок до сих пор острый. И винтовка метко бьет... — и сказал Кокову: — Готов ехать с вами. Возьмете?

— Конечно! — широко заулыбался довольный таким исходом стычки Тимур.

— Отставить! — оборвал его Коков.

Тимур недоуменно переглянулся с Солтаном: никогда не было, чтоб они отказались от добровольных помощников, наоборот, сами обращались к населению с просьбой оказывать содействие в поимке бандитов. И Мурат обидчиво прищурил глаз. Коков положил ему на плечо ладонь, мягко сказал:

— Не имею права подставлять тебя под пули бандитов. Тебя уже и так один раз похоронили. Дай народу узнать и увидеть тебя.

— Меня не стыдишься, пощади уши моего племянника, — кивнув на Руслана, поморщился Мурат. — Что он скажет, если дома останусь? Кому нужны мои винтовка и шашка с дарственными надписями, если Мурат у домашнего очага отсиживается, когда другие гоняются за бандитами?! Нет, не таким родила меня мать...

Глава 24

Пожилой, недоверчиво косившийся на их винтовки горец заявил, что не встречал ни трех вооруженных людей, ни отряда милиционеров.

— Ты или слепой, или живешь не в этом ауле, — кивнув на раскинувшиеся вдоль крутого берега сакли, нахмурился Коков.

— Здесь я родился — и умру, — возразил горец. — И на глаза никогда не жаловался.

Коков неожиданно зло и длинно выругался. У крестьянина то ли от страха, то ли от обиды задрожали руки. Чтоб не выдать свое смятение, он торопливо сунул руку за пояс, жалобно произнес:

— Разве вина человека, если он не видит того, чего не было? Зачем ругаться? Или думаешь, вру?

— Верю, верю тебе, — успокоил его Коков, — а ругань моя не в твой адрес. Предназначена тому, кто по десять раз в день меняет свои намерения.

Солтан прыснул в рукав.

— Видишь, и он смеется над тем же человеком, — усмехнулся Коков. — Ну и командиром наградило нас начальство! Из себя он видный, да дела нет. Договорились же ясно и четко, что всем отрядом окружаем лесок на северном склоне горы, а встречу назначили у твоего аула, земляк. А где отряд?

— Может, еще придет, — высказал надежду Тимур.

— Жди! — чертыхался Коков. — Произошло то, что всегда случается с нашим «драгуном»: кто-то по пути сюда что-то ему нашептал, показал другой ориентир — он и свернул в сторону, — глянув на молчаливо слушавшего его Мурата, Коков резко повернулся к нему в седле. — Однажды ночью заставил нас окружить Унал, а утром стал обшаривать двор за двором, уверяя, что у него точные сведения: преступники на ночь остановились в ауле. И смех и грех, бандитов не оказалось, а обыском обидели аульчан. Кое-кому из милиционеров понаставили синяков за то, что заглядывали не на ту половину хадзара. Вот так! Поежившись, он приподнял воротник шинели, еще глубже втянул шею в плечи: — Апрель, а холод февральский. С неба сыплет не переставая дождь не дождь, снег не снег...

— Что же делать будем? — тоскливо спросил Солтан с напускной сонливостью в голосе, намекая на то, что следует дать отбой и спрятаться где-нибудь под крышей.

Словно не уловив намека, Коков раздраженно дернул плечом.

— А что станешь делать? Придется искать отряд.

— Мы ищем отряд или бандитов? — серьезно спросил Мурат.

В его вопросе слышался явный подвох. Не думает ли он, что им вчетвером под силу поиски троих вооруженных до зубов бандитов?

— Лес вон какой, — показал на гору Коков, — его и полком не охватишь. В стоге сена легче иголку найти...

— А зачем углубляться в лес? — пожал плечами Мурат. — Они же не век собрались сидеть в лесу? Когда-то выползут. Вот и нужно устроить засаду там, откуда выйдут...

— А кто нам укажет такое место? — невольно присвистнул Солтан.

— Верно, кто? — поддержал его Коков. — Они ведь дороги обходят, свои тропинки ткут.

— Они точно в этом лесу? — спросил Мурат.

Коков подробно рассказал, на чем основано такое предположение. В трех высокогорных аулах в течение последнего месяца исчезло несколько баранов. Брали их по одному, поочередно из каждого аула, в том порядке, в котором они расположены с запада на восток. Если провести через них полукруг, то он примыкает к этому лесу. Где же могут укрываться бандиты, если не в нем?

— Наш аул ближе всего к лесу, — вмешался в их разговор крестьянин, — а ни у кого ни одна овца не пропала!..

— Но и хитрый волк никогда не трогает скотину вблизи своего логова, чтоб не вызвать гнев людей, — возразил Коков.

— Тоже верно, — согласился Тимур.

— Они на конях? — поинтересовался Мурат.

— Скорее даже у каждого по два коня, иначе бы им от нас не уйти, — пояснил Коков.

— Это лучше, — сам себе сказал Мурат.

— Что — лучше? — не понял Коков.

— Что у них есть кони...

Милиционеры и крестьянин молча уставились на Мурата, Коков нахмурил брови; кажется, он догадался, на что намекает Северный Чапай. Но он не успел и слова молвить, как Мурат приступил к расспросам горца:

— Значит, ты отсюда родом?

— Да, — кивнул головой крестьянин.

— И в лесу бывал?

— Бывал.

— А звать тебя как?

— Керим я...

— Скажи, дорогой Керим, в этом лесу много родников?

— В лесу? — он задумался. — Сам ни одного не видал и не помню, чтоб кто-то из земляков когда наткнулся... Но наверняка сказать не могу...

— Сами уточним, — сказал Мурат и задал очередной вопрос: — А по ту сторону горы река имеется?

— Это уж точно знаю: нет там реки! Только после ливня поток сбегает, и опять кругом сушь.

— Спасибо, уважаемый Керим, ты нам здорово помог, — пожал крестьянину руку Мурат.

— Всегда рад помочь добрым людям, — гордо кивнул головой горец и, прижав ладонь к груди, неторопливо, с чувством собственного достоинства повернулся и пошел в сторону аула.

— И чем он тебе помог? — недоумевая, Коков пожал плечами. — Бестолковый человек.

— Он обременен другими заботами, — возразил Мурат. — Твои дела для него так же странны, как его заботы — для тебя. Вот идет сейчас и думает, как бестолковы мы...

... Уточнить, есть ли в лесу родник, Мурату удалось легко. Милиционерам он запретил показываться близ леса. Сам безоружный сел на коня, не взял ни винтовки, ни шашки. Только кинжал прихватил. Лес тянулся по берегу версты четыре. Мурат двигался по дороге вдоль реки параллельно лесу. Глядя на него, можно было подумать, что горец едет по своим нехитрым будничным делам или к другу-кунаку. Конь шел медленно, Мурат ни разу его не пришпорил. Всадник то и дело позевывал: ни дать ни взять горец, который вчера допоздна сидел на кувде, изрядно попивая араку и вдоволь закусывая мясом и сыром. И невдомек было, что он внимательно всматривался в тот берег, боясь прозевать любой ручеек, стекающий с лесистого склона горы... Добравшись до места, напротив которого лес внезапно убегал вверх, всадник вдруг о чем-то вспомнил, стал торопливо шарить по карманам. Он явно что-то забыл, без чего дальнейший путь становился бессмысленным. Огорченный, он повернул коня в обратном направлении и в сердцах огрел его плетью так, что тот стремглав поскакал к аулу...

Взбешенное от столь непривычного с ним обращения животное в несколько минут вынесло всадника к обрыву, в низине которого жались к лошадям посиневшие от холода милиционеры. Лошади, фыркая, тянулись к редкой прошлогодней травке, притаившейся меж камней... Мурат, довольный проведенным осмотром, спрыгнул на землю, поискал в кармане трубку, набил табаком, раскурил и только после этого произнес:

— В этом лесу бандиты или нет, покажет сегодняшняя ночь.

— Вы уже назначили им место встречи? — усмехнулся Солтан.

— Да, — серьезно подтвердил Мурат, — теперь я знаю два места, куда они спустятся ночью. Нельзя им не спуститься: коней поить нужно. Да и самим без воды как обойтись? Для спуска удобны только две ложбины, но одна из них совсем без следов. Наша беда в том, что подобраться к водопою трудно. Днем дорога ими наверняка просматривается. Ночью же из-под ног камни побегут. Да и пересечь в такой холод бурные воды Ардона сложно...

— Какой же выход? — спросил Коков.

— От леса до воды метров сорок. И если учитывать, что им придется карабкаться вверх, то ясно: времени у нас достаточно, чтоб перестрелять их, если не сдадутся и попробуют бежать...

— Но как мы увидим их в темноте? — поинтересовался Тимур.

— Есть старинный способ, — кивнув милиционеру, мол, дельный вопрос задал, Мурат продолжил: — но придется идти в аул и просить там арбу с сеном...

— Возьмем. Под расписку, — успокоил Коков и улыбнулся. — На слово арбу не доверят...

... Им понадобилось четыре часа на то, чтобы приготовиться к ночной засаде. В первых трех хадзарах, во дворах которых стояли арбы, хозяева наотрез отказались дать их. Первый заявил, что сам сегодня отправляется в долину, второй сослался на неисправность, третий — конопатый горец — возмутился:

— Расписка? Зачем она мне? По судам ходить с ней? Еще чего не хватало? Довольно с меня и других забот. Нужна арба с сеном — платите и за арбу, и за сено! Сполна!

— Враг ты! — обиженный его недоверием, рассвирепел Коков. — Тебя же спасаем от бандитов! Нагрянут — так за помощью к нам побежишь, уж тогда тебе кое-что напомню...

— Ко мне бандиты?! — изумился конопатый. — Да в своем ли ты уме? Что они у меня в доме найдут? Раньше — могли, а сейчас? Ничего не осталось, благодаря таким вот, как ты, начальникам. Так что бандиты теперь мне не страшны. Приедут — сам распахну ворота: пусть поищут богатства.

— Коня угонят, — предостерег Тимур.

— Коня? — задохнулся от смеха конопатый. — Три года как продал его... Чтоб вам не достался!

— Так зачем же тебе арба? — еще сильнее разгневался Коков.

— А пусть стоит, — наслаждался его бешенством хозяин дома. — Моя арба: хочу — даю, хочу — нет... Теперь тебе и продавать не стану...

— Ах ты подлец! — рука Кокова привычно рванула из ножен шашку. — Издеваться над народной властью?!

Солтан и Тимур успели перехватить руку, повисли на плечах командира...

Когда они тесной группкой, успокаивая на ходу Кокова, направились вдоль выстроившихся хадзаров аула, Мурат решительно произнес:

— В следующем доме говорить буду я...

Приметив арбу за забором, Мурат энергично постучал по калитке. Хозяином хадзара оказался Керим. Увидев его, вынырнувшего из низеньких дверей. Коков огорченно чертыхнулся, а Мурат, наоборот, широко улыбнулся и, сделав вид, будто они именно его и искали, обрадованно сказал:

— Уважаемый Керим, боялся, что не окажешься дома...

— Я же домой шел, — польщенный таким вниманием горец бросился открывать калитку.

— Спасибо за данные о лесе — верными оказались.

— Я тот лес еще в детстве облазил, — довольно улыбнулся Керим. — И зверей не боялся...

Жил он бедно. Арба была, пожалуй, его единственным богатством. Но без нее было не обойтись, и Мурат сказал:

— Опять твоя помощь понадобилась. Ты уж извини, Керим, больше в вашем ауле нет у нас знакомых.

— Чего уж там, — добродушно махнул рукой крестьянин. — Все, что смогу, сделаю для тебя, дорогой...

— Арба твоя нужна.

— Вот эта? — Керим сделал щедрый жест рукой. — Пожалуйста!

— Она может пострадать, — предупредил Мурат.

— А-а! О чем разговор?! Новую сделаю. На что руки нам, если арбу не сделают?

— Нам и сено нужно. Не позволишь ли заполнить арбу?

— Вон сено, — показал крестьянин на полуразвалившийся сарай и направился туда, подхватив на ходу вилы, прислоненные к стене, с силой воткнул их в скирду. — Сейчас накидаю.

Мурату и милиционерам было неловко стоять в стороне и смотреть, как Керим расторопно укладывает в арбу сено.

— А других вил у тебя нет? — нетерпеливо спросил Мурат.

— Э-э, отстань, — шутливо замахнулся на них вилами крестьянин. — Гостю в доме осетина не положено работать... Через три минуты арба будет полна сена...

Коков обернулся к милиционерам:

— Чего стоите? Сходите за лошадьми и одну запрягите в арбу... Твою, Тимур...

— Погодите, — вмешался Мурат. — Наших лошадей нельзя. Вдруг они все здесь уже изучили и знают, у кого какая лошадь. Никого из нас не должны видеть на арбе. Попросим нашего друга Керима доставить арбу на место. Естественно, у тебя, дорогой, должна быть запряжена твоя собственная лошадь. Оставишь арбу напротив того места, где удобный спуск из леса к водопою. Не волнуйся, Керим, ничего с тобой не случится. Мы с Тимуром будем рядом — спрячемся в сене. Вы, товарищ Коков и Солтан, с приближением темноты проберетесь к нам и заляжете слева, там достаточно камней, они вас прикроют. Никаких действий никому не предпринимать, пока я не скомандую. Ясно?

Тимур и Солтан переглянулись. Вроде у них есть свой командир. Как он посмотрит на то, что приказы стал отдавать Мурат? Коков хмуро глядел куда-то вдаль. И ему было не по себе оттого, что он вроде бы передавал своих подчиненных в руки нестроевого человека и сам оказывался в роли рядового милиционера. Но он пересилил себя и твердо произнес:

— Мне нравится твой план, Северный Чапай, — он подчеркнул его боевую кличку, как бы говоря этим, что только прежние подвиги Мурата заставляют его смирить свое честолюбие... — Ты его придумал, ты и командуй. Но и ответственность за исход операции полностью на тебе — он обернулся к крестьянину. — Ты доставишь арбу на нужное место?

Хозяин охотно согласился. Через полчаса колеса арбы застучали по дороге. Керим оказался человеком смекалистым, с выдумкой. Услышав за спиной шепот Мурата: «Через десятой метров остановись», — он дернул лошадь вправо, чтоб со стороны леса впечатление было такое, будто правое колесо затрещало и отскочил обод.

— О-о Аллах! — громко застонал, зажаловался на свою судьбу Керим. — Тпру, черт! Опять то же самое колесо! — спрыгнув на землю, он забегал возле него, попытался приподнять арбу, так что она заходила из стороны в сторону. Потом постоял, задумчиво и огорченно поглядывая на колесо, и, вздохнув, отпряг лошадь, сел на нее и поскакал назад, к аулу...

— Молодец, Керим! — восхитился Мурат, прикинув, что теперь, при нынешнем положении арбы, не придется тратить драгоценные секунды на то, чтобы повернуть ее задом к обрыву, — и спросил Тимура: — Не мерзнешь?

— Сбоку поддувает, — признался тот.

— Можешь подтянуть к себе бурку. Но осторожно: из лесу могут следить... Приподними сено рукой...

Погода была мерзкой. Сырость, окутавшая ущелье, проникала и сквозь толщу сена. Капли, похожие на мокрые снежинки, тяжко опускались на землю. Бурка Мурата не могла укрыть разом двоих. Мешковина, которой Керим заботливо устлал дно арбы, отдавала холодом.

— Нам еще ничего, — прошептал Тимур, — Кокову и Солтану под открытым небом тяжелее придется.

— И в лесу не укрыться от сырости, — напомнил Мурат и тихо засмеялся. — Пусть это утешает тебя.

Когда стало смеркаться, послышался топот. Он с каждой секундой становился все громче и громче.

— Знакомый конь, — забеспокоился Мурат и осторожно раздвинул перед глазами сено.

Конь поравнялся с арбой и промчался мимо. Мурат успел разглядеть и лошадь, и всадника.

— Вот бесенок! — рассердился он. — И кто его пустил сюда?!

— Кто это? — поинтересовался Тимур.

— Племянник мой, Руслан. Со второй моей винтовкой прискакал. Помогать нам... — он сердился, но в голосе его поневоле звучала горделивая нотка, вот, мол, какой у меня племянник. — Почему Коков не перехватил его у аула? Почему разрешил сюда скакать!

— Может, не успел остановить?

— Должен был успеть, — отрезал Мурат. — Такие нелепости могут только насторожить бандитов и провалить засаду.

Минут через десять опять послышался топот коня. Руслан возвращался. Мурат посильнее раздвинул сено и увидел племянника, который, свесившись с седла, всматривался в следы на дороге. Дядя, поняв, что Руслан скакал по следам его коня, невольно улыбнулся. Он наверняка доехал до того места, где утром Мурат остановился и сделал вид, будто забыл что-то дома... Увидев, что следы пошли назад, племянник повернул лошадь. Молодец! Хорошо научился читать следы... Теперь конь шел не так быстро... Ну, скачи, Руслан, скачи в аул. Следы доведут тебя до Кокова, и он перехватит тебя, задаст тебе жару, чтоб не лез в мужские дела. Скачи же, скачи... Мурат с облегчением вздохнул, когда вдали стих цокот копыт... Хороший, смелый командир растет, — с гордостью подумал Мурат. — Но за этот случай я его хорошенько отругаю...

Заметил ли Руслан арбу с сеном? Конечно. Еще удивился, чего она стоит поперек дороги. Но раздумывать об этом ему было некогда, ведь он догонял дядю. Он доскакал до аула. След привел его к одному, потом ко второму, третьему хадзару, и, наконец, в четвертом дворе он увидел Орла и коней милиционеров. Руслан не стал стучать в калитку. Протянув руку через каменный забор, он откинул щеколду и, убедившись, что во дворе нет собаки, направился в дом.

Увидев Руслана, Коков ничуть не удивился, погладил усы, сощурил веки и холодно спросил:

— Ты чего здесь?

Руслан поискал глазами дядю, взгляд его попеременно упирался в Кокова, в хозяина дома, в Солтана...

— Я к дяде Мурату. Где он?

— К нему сейчас нельзя, — оборвал его Коков и насмешливо спросил: — А винтовку зачем прихватил? Не вздумал ли в одиночку бандитов перебить?

— Я — к дяде, — упрямо повторил Руслан./

— Я вот сейчас реквизирую винтовку, хоть на ней и дарственная надпись, а самого отправлю домой, — пригрозил председатель райисполкома.

Солтан, увидев, как покраснел от досады подросток, пожалел его и обратился к Кокову:

— А может, он с лошадьми в лощине побудет, пока мы в засаде? — и кивнул на Керима. — Зачем в такую погоду вытаскивать из дому старика?

Руслан с надеждой посмотрел на Кокова. Тот испытующе уставился на подростка:

— Тебе коней можно доверить?

— Конечно! — мгновенно закричал Руслан. — Я к коням такой заботливый... Они со мной не пропадут! — Он бросил благодарный взгляд на Солтана. — Спросите у дяди Мурата.

— Я разрешу тебе остаться, если ты обещаешь мне обойтись без баловства, — произнес Коков. — Здесь может произойти настоящий бой, со стрельбой и смертью.

«Настоящий бой! — эхом отозвалось в груди Руслана. — Со стрельбой!» Он чуть не задохнулся от волнения.

— Коней нежелательно оставлять в ауле, — продолжал Коков. — Они могут понадобиться там. Кто знает, как развернутся события? Их нужно держать наготове и поблизости. Мы присмотрели одну лощину, ты будешь там с лошадьми. Будешь до тех пор, пока я не позову. Только по моему приказу пригонишь к нам лошадей. Ясно? Чтоб не высовывался из лощины... Не то ненароком и пуля задеть может...

***

... Небо, кажется, смилостивилось над людьми и перестало сыпать мерзкую крупу. Но на смену ей пришел пропитанный холодом ледников туман, такой густой, что вытяни руку — и пальцев не видно. Коков решил не ждать ночи, справедливо рассудив, что туманом могут воспользоваться и бандиты. Выехав из аула, Коков, Солтан и Руслан медленно, стараясь не сбиться с дороги, строго соблюдая приказ не переговариваться, направились к лощине. Через час они добрались до нее и, спустившись вниз, проехали еще с версту. Наконец Коков прошептал:

— Кажется, здесь...

Снизив голос до шепота, он опять подробно объяснил Руслану, что следует делать. Лошадей он должен вывести и доставить к ним только по сигналу Кокова, причем не задерживаться. Когда начнется перестрелка, ни в коем случае не появляться наверху. Что бы ни случилось, сидеть в лощине и ждать сигнала... /

— И не трусь, — прошептал он напоследок. — Мы будем метрах в ста отсюда. Дай-ка сюда винтовку! Ни к чему она тебе. — Коков и Солтан тенью скользнули наверх и растаяли в тумане...

Наступила ночь. Руслан зябко кутался в черкеску, обхватив руками плечи, прижимался к теплому боку лошади, но спастись от холода было невозможно. Он нетерпеливо ждал, вслушиваясь в темноту; кроме шума реки, которая отсюда под холодными объятиями тумана казалась кроткой, других звуков до лощины не доносилось. Ему мерещилось, что там уже произошли главные события. Разве обязательно должна быть стрельба? Может, в ход пошли кинжалы? Обидно было, что ему дали такое мелкое поручение — стеречь лошадей. «И почему я должен торчать в лощине? Что случится, если я тоже буду наверху? Отсюда можно и не услышать сигнала... » Так Руслан убеждал самого себя в необходимости подняться из лощины на дорогу. И, как и в Хохкау, убедить себя было нетрудно.

Руслан вскарабкался на дорогу: и отсюда тоже ничего не было ни видно, ни слышно. И тогда медленно, шаг за шагом, он стал продвигаться туда, где лежали в засаде его дядя и милиционеры. Он понимал, что поступает нехорошо, ослушавшись приказа, что нельзя ему удаляться от лощины, но ноги сами вели вперед. Не было сил удержаться. И когда начались главные события, он видел все отчетливо и ясно...

Сперва где-то раздался шум скатывающихся камней. Спустя еще минуту метрах в двадцати от Руслана вспыхнул огонек. Маленький, от спички, тут же от него вверх побежали огненные струйки. Послышался осторожный скрип колес арбы, шепот Мурата:

— Помоги, Тимур. Толкай же!..

Скрежет перешел в перестук колес. Огонь быстро разгорался, и стало видно, что это горит сено на арбе. Держась за оглобли, Мурат и Тимур толкали арбу к обрыву. Колеса достигли края дороги, на миг замерли над пропастью и легко двинулись в темноту. Мурат и Тимур отпустили оглобли, бросились в разные стороны, упали на землю, защелкали затворами винтовок. На все ущелье разнесся грохот. Горящая арба катилась по крутому склону к речке. Сено с каждой секундой разгоралось все сильнее. В отсветах огня Руслан увидел на том берегу Ардона застывшие от неожиданности фигуры людей. Кони стояли по брюхо в воде, когда на них обрушилось это огненное чудовище; оторвавшись от воды, испуганно дрожа, они вытянули шеи и заржали, завидев приближающийся ком пламени.

Людей было трое. Один из них с кастрюлей в руках сидел на корточках возле самой воды. Другой, огромного роста, расстегнув ворот рубашки, собирался ее скинуть и умыться, несмотря на холод. Третий, с винтовкой на коленях, сидел на камне...

Раздался выстрел. Пуля выбила из рук первого кастрюлю. Она бултыхнулась в воду, зазвенела по камням. Бандит от неожиданности отшатнулся и, не удержавшись на ногах, уселся на зад.

— Сдавайтесь! — раздался по ущелью громкий крик Кокова. — Вы окружены!..

Выстрел словно снял оцепенение и с людей, и с животных. Вдруг все метнулись кто куда. Лошади, высоко вскидывая ноги, брыкаясь, повернули к берегу и стали карабкаться вверх. Самая резвая из них по кромке воды понеслась мимо бандита, собиравшегося умываться, и он, спрятавшись за круп, побежал вдоль берега. Того, что сидел, точно смыло с камня, и уже через секунду он открыл огонь... «Бывалый, — подумал Мурат, — юнкер или офицер».

Бандит, упустивший кастрюлю, упал набок и потянулся к винтовке, лежавшей у самой воды. Потянулся, но не добрался. Пуля пригвоздила его к земле. Бежавший под прикрытием лошади метнулся за скалу. И оттуда раздались выстрелы...

— Успел винтовку схватить, гад! — выругался Коков и опять закричал: — Сдавайтесь! Вам не уйти!

Над головой Руслана прожужжала пуля. Подросток плюхнулся на землю, но вытянул шею, стараясь не упустить малейшей подробности из разворачивающегося перед ним боя.

— Сдавайтесь! — закричали Тимур и Солтан.

В ответ раздались выстрелы. Четыре лошади вскарабкались наверх и исчезли в густой чаще леса. Пятая же — спасительница здоровяка-бандита — все дальше уносилась по берегу реки...

— Надо было сразу всех перебить, — ругался Коков и накинулся на Солтана, находившегося от него метрах в пяти: — Тот, что за скалой, твой был. Почему не стрелял?

— Так вы же велели стрелять, только если сдаваться не будут, — оправдывался Солтан.

— Они не собираются сдаваться, — произнес Мурат и напомнил: — Еще минуты три — и сгорит сено. В темноте они могут удрать в лес...

— Жаль! — вырвалось у Кокова. — Так удачно вышли на них — и упустить?! Не-ет!.. Не позволю!..

— Выход один: перебежками пробраться к реке и бить в упор, — предложил Мурат.

— Идет! — согласился Коков и приказал: — Приготовиться к перебежкам. Очередность...

— Первым я, — произнес Мурат.

— Вторым — Тимур, третьим — Солтан, я — четвертым, — продолжил Коков. — И дальше в том же порядке. Прикрыть огнем. Вперед, Мурат!

Мурат приподнялся и прыгнул в обрыв. Руслан видел, как он сперва пополз по склону, потом несколько раз перевернулся, пока не достиг низины. Милиционеры стреляли по камням и скале, чтобы не позволить бандитам вести прицельный огонь по Гагаеву. Теперь открыл огонь и Мурат, а перебежку совершил Тимур. Так, поддерживая друг друга, они приблизились к самому берегу. Мурат бежал не напрямик, а сдвигаясь вправо. И Руслану стало ясно, для чего: чтоб можно было достать пулей укрывшегося за камнем бандита.

Арба горела как факел. Мурат сделал еще один бросок, лег у самой реки, вскинул винтовку и выстрелил. Послышался стон...

— Ты у меня на прицеле, — закричал Мурат. — Бросай винтовку.

Из-за камня показалась рука и выбросила винтовку к самой реке.

— Выходи, — приказал Мурат.

— Не могу, — простонал бандит, — ты мне ногу прострелил...

Вытащить из-за скалы третьего бандита было трудно. Он упрямо отстреливался. А сено на арбе уже догорало.

— Сдавайся! — опять закричал Коков.

— Попробуй взять! — огрызнулся по-осетински бандит.

— Узнал я тебя, сволочь! — взревел Коков. — На твоей совести, штабс-капитан, не один человек. Но и твой час пробил. Прикройте меня! — приказал он и, сбрасывая на ходу шинель, побежал вперед, в самую реку.

— Сумасшедший! — ахнул Мурат. — Назад!

— Берите его на мушку, — одной рукой держа над головой винтовку, а другой гребя, кричал Коков. — Я иду к тебе, сволочь!..

Но разве Солтан мог позволить старшему лезть под пули, опередив его? И он с разбега врубился в холодные воды и вскоре поравнялся с Коковым и вырвался вперед. Он почти достиг противоположного берега и уже поднялся на ноги, когда из-за скалы прямо на освещенное место выпрыгнул бандит. Высокий, заросший, с распахнутым воротом рубашки, под красным отсветом затухающего огня он казался безжалостным палачом. Вскинув руку с пистолетом, бандит несколько раз выстрелил в Солтана и тут же осел сам, получив сразу три пули...

Солтан, точно не удерживаясь на скользких, отшлифованных веками речным потоком камнях, сделал несколько неуверенных шагов назад, потом в сторону и, пошатнувшись, рухнул на спину... И тут же огонь на арбе погас...

— Вот так и бывает, Руслан, — сказал Мурат, когда отыскали в лесу и пригнали лошадей. — Подвиг и смерть — брат и сестра, всегда рядом ходят...

Глава 25

Не успели они въехать в Хохкау, как язык Руслана точно сорвался с цепи, вышел из повиновения, и племянник подробно, несмотря на толчки дяди, вещал каждому встречному, как была обезврежена опасная банда и какую роль в жарком бою сыграли дядя Мурат и он, Руслан. Аул был взбудоражен его рассказами...

Вечером к Мурату нагрянули гонцы от Хамата с приглашением посетить его дом. Оказалось, что старый солдат посчитал себя обязанным дать кувд в честь земляка, совершившего подвиг... И пришлось Мурату нарядиться в свою лучшую черкеску, не побоялся он нацепить рядом с орденом Красного Знамени и Георгиевские кресты... Кувд превратился в вечер воспоминаний о ратных делах и самого Хамата, и его знакомых, а также Умара, который то и дело настырно встревал в разговор. В отличие от старшего брата, Мурат был молчалив и становился все грустнее и, в завершение, совсем замкнулся в себе. Только и слышали от него, что «Уа царанбон бира!» и «Бузныг!» Умар недовольно косился на брата, пытался его растормошить, поначалу то и дело обращался к нему с просьбой поведать, за какие подвиги ему вручили именное оружие Уборевич, Ворошилов, Буденный, но, убедившись, что Мурат едва сдерживает гнев, неизвестно по какой причине захлестнувший его, оставил в покое.

— Ты чего такой смурной? — по дороге домой спросил Умар. — Плохо чувствуешь себя?

И тут Мурат взорвался:

— Как ты можешь так? Раздухарился, расхвастался: «Шашку рванул из ножен, конь мчится, бурка развевается, офицеры разбегаются»?.. Чем языком молоть, лучше присмотрелся бы, как живут люди...

— А что? Неплохо живут, — отпарировал Умар. — На стол ставят мясо и сыр, рог с аракой преподносят. А если тебе не понравилось, что я рассказывал о боях с белогвардейцами, то ни одного лживого слова я не произнес. Говорил то, что было.

— Да не об этом я, — поморщился Мурат.

Они стояли посреди дороги, прорезавшей весь аул из конца в конец; разбросанные по склону горы хадзары утопали в темноте. В окне дома Кетоевых, из которого они только что вышли, погас тусклый огонек. Лишь луна, лениво застывшая между скалами, с любопытством заглядывала в узкое и глубокое ущелье...

— Но? — поднял брови Умар в ожидании пояснения.

— Оглянись вокруг, воин, — развел руками Мурат. — И скажи, разве здесь что-нибудь изменилось?

— А что должно было измениться? — удивился Умар.

— А за что ты сражался? За что кровь проливал? — спросил Мурат и сам же ответил: — За новую жизнь. За новую!..

— Вот ты о чем...

— Об этом самом! А где она, эта долгожданная пора? Что же получается? Революция произошла, белогвардейцев изгнали, а горцы так же целыми днями копошатся в земле, рыщут по лесу, добывая дрова на топливо, карабкаются по горам, охотясь на туров... И в хадзарах все по-прежнему: бедно, дымно, темно... Горцы как жили, так и живут. И разговоры те же, что и раньше: о том, кто заболел, у кого свадьба предвидится, чья корова отелилась... Разве об этом мы мечтали, Умар? Разве за это кровь проливали? Там, на фронте,— под пулями, я иначе представлял новую жизнь в Хохкау... А вижу: ничего не меняется?!

— Вот что тебя беспокоит... Новой жизни захотелось, иных разговоров... Но разве того, что теперь у всех есть земля, мало? Разве это не новое? Что теперь не надо бежать к Тотикоевым просить лошадь съездить по дрова, мало? И мельница стала общей, пожалуйста, хочешь — пользуйся...

— Все это так, так, — прервал его Мурат. — Но жизнь-то по-прежнему тяжела и просвета в ней нет...

— Наслушался ты нашего полкового лектора, все его слова взял на веру, — укоризненно покачал головой Умар. — А у того язык — что горная речка: бежит и журчит, бежит и журчит, бежит и журчит, и остановить нет мочи... Много он сулил, много. Все беседы его начинались и заканчивались одной фразой: «Вот побьем Деникина... » Будто только и осталось дел, что побить белогвардейцев. А я так думаю: побить Деникина — это только полдела. Вот теперь начинается главное... Я, дружище, не обманывал себя. Знал, что новая жизнь сама по себе не придет. Ее строить надо. И надежда тут не на кого-то — на самого себя!.. Вот обработаю землю, получу добрый урожай, заложу подвалы зерном, — и перестанут дети клянчить лишний кусок чурека — прекрасно! А там, глядишь, и дзыкка на столе появится — побаловать малышей. Отвезешь в город на базар мясо, а взамен доставишь домой отрез на платье жене или обновку детям — опять же радость в семье... Что качаешь головой? Что тебе в моих словах не нравится?

— Мечты у тебя какие-то... — Мурат поискал слово, которое не так хлестко бы ударило по брату... — обыденные...

— А я не фантазер, не летаю как нарт на облаках, — ступаю по грешной земле... И тебе советую.

... Продолжение этого разговора неожиданно произошло через неделю, когда в Хохкау въехала линейка и с нее соскочили на землю двое горожан. Тимур, с утра прибывший в Хохкау сообщить о предстоящем визите гостей из Владикавказа, шепнул Мурату:

— В кожанке сам секретарь обкома Скиф Кайтиев, а усатого крепыша-здоровяка, председателя райисполкома Кокова вы знаете, — и шагнул навстречу худому и высокому, в очках, начальнику, намереваясь представить Мурата, но гость опередил его:

— Не надо, и так вижу, что это наш Мурат Гагаев! Мне из Архангельска прислали твою фотографию. На обороте написано: «Северный Чапай».

— Шутили так, — улыбнулся Мурат. — Федька прозвал...

— Ты жив?! — воскликнул Кайтиев. — Почему же не дал знать о себе?! Почему пропал?!

— Не пропал я, здесь живу, — развел руками Мурат.

— Да знаешь ли ты, что тебе в Архангельской области памятник поставили?! — Кайтиев во все глаза смотрел на горца, небритого, в промокшей черкеске с порванным, неумело заштопанным воротом. Вот он, герой гражданской войны, которого лично знают Ворошилов, Буденный, Уборевич, которому при жизни поставили памятник, потому что в Архангельск на запрос по ошибке пошел ответ, что Гагаев не возвратился в Осетию, и там решили, что он, как многие в ту пору, в дороге стал жертвой холеры, вольно гулявшей по измученной земле. А этот человек возвращается в родной аул и, будто не было у него легендарных подвигов, усердно обрабатывает клочок земли, никому не обмолвившись и словом, кем он был и как прославился. Не верится! Вот ты какой! Это ты участвовал в захвате Царского села? Арестовывал генерала Краснова?

— Было, — кивнул головой Мурат.

— Я же о тебе все знаю! — закричал Кайтиев. — Большое письмо пришло из Архангельска. Сам читал его, сам запросы в районы давал... Мне бы сейчас найти этого работничка из райцентра, что ответ дал, будто Мурат Гагаев на их территории не проживает! Ты был среди тех, кто усмирял контрреволюционное Быховское восстание, — стал вспоминать Кайтиев, — кто обезоруживал польский легион Домбро-Мусницкого, сражался с белофиннами... Что еще я не назвал?

— Всего не упомнишь, — сказал Мурат.

— Надо, надо все помнить! — возразил Скиф. В письме рассказывалось о твоих подвигах в тылу белых. Не забыл отчаянные рейды?

— Нет, не забыл, — усмехнулся Мурат. — Когда англичане и Колчак пошли на соединение друг с другом, я сам попросил, чтоб мой отряд был маленькой собачкой.

— Собачкой? — удивился Кайтиев.

— На медведя никогда не охотился? Одному на него нельзя — разорвет, с собачкой надо идти. С умной. Ты идешь на медведя — он на тебя идет. Держи кинжал и жди. Медведь к тебе подошел, лапы поднял... И тут собачка — маленькая такая, едва видна — цап его за мягкое место! Медведь о тебе забыл, назад оглядывается. А ты шагай вперед и коли его!..

— Верно! — со знанием дела процедил Коков.

— А за что тебя трибунал судил? — вспомнил Кайтиев.

Мурат поежился, кисло улыбнулся:

— Своевольничал я, хотел сразу всех людей счастьем одарить... — и умолк, ушел в себя; ему от одного упоминания о давнем происшествии стало не по себе...

Гости вошли в хадзар. Скиф огляделся.

— Неужто ты, герой гражданской войны, живешь здесь, в этой комнатушке с тусклыми, едва пропускающими свет окошками?! — возмутился он и кому-то погрозил кулаком: — Ах, черствые люди! Почему о тебе не позаботились?..

Мурат махнул рукой, попытался превратить все в шутку:

— Да что мне, бобылю, надо? — и, прихватив нож, направился к двери.

— Куда ты, Мурат? — попытался остановить его Скиф. — И зачем это нож с собой прихватил?.. Спешим мы.

— Дело гостей прийти в дом, дело хозяина — когда они из него выйдут, — напомнил Мурат осетинский обычай...

Ему бы насторожиться, поразмыслить о том, ради чего большой начальник двое суток добирался до Богом забытого поднебесного аула... Только ли для того, чтоб увидеться с ним? Велика важность. Задумайся Мурат об этом — глядишь, и догадался бы, что не без умысла Скиф Кайтиев прибыл в Хохкау...

И тогда, когда утром Скиф приказал Тимуру обойти хадзары аула и пригласить всех жителей на нихас, Мурат, который всегда на фронте кожей чувствовал приближающуюся угрозу, не разглядел опасности... Насторожись он тогда — сколько бы разочарований избежал в жизни!..

Мурат хотел привести гостей на нихас тогда, когда все аульчане будут налицо. Но Скиф настоял пойти заблаговременно, объяснив это желанием поговорить с людьми... Хамат встретил гостей, как и положено старшему, с чувством собственного достоинства, ничуть не заискивая перед высоким начальством.

— Твоя просьба провести сход, дорогой Скиф Кайтиев, застала дома не всех аульчан. Пришлось послать гонцов в горы, — сказал он. — Подождем, когда все соберутся.

Как и положено, Хамат поинтересовался здоровьем гостей. Потом поговорили о погоде...

Хотя было воскресенье, когда по законам адата не полагалось работать, тем более на глазах старцев, собравшихся на нихасе, Умар, конечно же, опять затемно отправился на свой участок земли. Нетрудно представить, как роптала его душа, когда добравшийся до участка Руслан сообщил отцу, что его ждут на нихасе. Но и спустившись к нихасу, он нет-нет да поглядывал на зеленевший пятачок земли на склоне горы. Перехватив его взгляд, Иналык погладил бороду и спросил:

— Скажи, сын Дзамболата, если бы тебе вдвое увеличили надел, силенок хватило бы обработать?

У Умара от такой перспективы дыхание сперло в груди, и, точно боясь, что радужное видение может улетучиться, он поспешно выдохнул:

— Хватило бы!

— А втрое? — продолжил сладкую пытку Иналык.

— Ночью работал бы, — но хватило бы!.. — голос Умара был так тверд, что никто не усомнился в его вере.

— А вот отдайте ему свои участки, — и вы убедитесь, — усмехнулся Хамат и пояснил гостям: — Умар настоящий хозяин. И воля есть, и терпение, и руки у него золотые... Земля таких хозяев любит — расцвел его участок. Мог бы быть под стать брату и Касполат, да здоровье на войне оставил...

— Последнее ранение Касполата было тяжелое, — пояснил Кайтиеву Умар. — Рана маленькая, но много крови потерял. Мы в атаку шли, я видел, как он упал с седла, но останавливаться не велено было. Уже после боя мы с Муратом отыскали его...

— Значит, брат падает, а ты должен скакать вперед? — укоризненно произнес Дахцыко.

Умар вздохнул, пробормотал, оправдываясь:

— Военная дисциплина...

— И в прежнюю войну так было, — кивнул головой Хамат. — Иначе — суд чести, — с трудом произнес он по-русски.

— Теперь это называется трибуналом, — промолвил Умар.

Касполат приблизился к нихасу, почтительно поздоровался и встал рядом с Умаром.

— Садись, Касполат, — мягко сказал Скиф. — Не возражай, Дзамболат, ему трудно стоять...

Но старший Гагаев, нахмурив брови, строго посмотрел на сына, давая понять, что этого делать никак нельзя.

— Годы у меня не те, чтоб сесть рядом с вами, — тихо произнес Касполат.

— Годы? — встрепенулся Хамат и без видимой причины горячо, будто споря с кем-то, возразил: — Годы могут оправдать стариков, ибо несут немощь. А о молодых судят не по годам, а по мыслям и делам.

Это было нечто новое. Такое на нихасе, где культ возраста незыблем и идет из глубины веков, не звучало.

— Ну, кажется, теперь все мужчины Хохкау собрались, — глаза старца пытливо прошлись по лицам горцев и остановились на Кайтиеве: — Прежде чем ты начнешь разговор, я произнесу свое слово. Не возражаешь, уважаемый Скиф?..

— Ну что вы!.. — торопливо произнес Кайтиев. — Гость говорит тогда, когда ему позволят хозяева...

Хамат удовлетворенно кивнул головой и глухо произнес:

— Старый я стал. Многое не понимаю, Приезжает ко мне гонец из райцентра, говорит: сделай то-то и то-то. А я в толк не возьму, зачем это надо делать, душа противится... Последний раз приказывает: запрети калым, это вредный пережиток, и кто будет его требовать и давать, — арестовывай...

На нихасе зашумели, заволновались...

— Калым — пережиток?! Не-ет, — возразил Иналык. — Когда жених платит за невесту, заполучив ее, оберегает как драгоценность.

Старики закивали головами, соглашаясь с ним.

— Вот и я думаю: что-то этот гонец пошутил... Или это твои приказы, уважаемый Скиф?

— Партия так решила, — не стал скрывать Кайтиев. — Заплатив калым, муж смотрит на жену как на купленную вещь и заставляет работать с утра до ночи, постоянно напоминая, во что она ему обошлась, и подсчитывая, сколько ей надо трудиться, чтобы окупить затраты. В долине комсомольцы конфискуют быков, кур и овец, отправленных женихом родителям невесты, — такой указ вышел.

— Хороший закон, — неожиданно заявил Дзамболат. — Мне нравится.

— Еще бы не понравился, — съехидничал Иналык. — Он тебе, отцу сыновей, сколько богатства сохраняет. А как тому, кто растит дочерей, тратится на их одежду, а затем отдает в чужую семью? Задаром! Разве это справедливо?

Скиф с интересом всматривался в лица разговаривавших. Коков недобро поглядывал на всех, едва сдерживаясь, чтоб не вмешаться. Разгорелся спор. Мнения разделились: одни были за калым, другие — против... Наконец умолкли, ожидая, чью сторону примет Хамат.

— Старый я стал, — глухо повторил Хамат. — Скажи, уважаемый Скиф, закон отменил и араку?.. Выходит, пить на свадьбе придется это... — как она называется? — водку?..

— Нет, и водку нельзя... — резко произнес Коков. — Свадьба должна быть вообще без выпивки...

— О-о Уастырджи! Да не допусти ты, чтобы я когда-нибудь на такую свадьбу попал! — взмолился Хамат.

Нихас отозвался одобрительным смехом.

— Народ наш всегда презирал пьяных, — напомнил Хамат. — Самое большое проклятие у осетин: «Да появится в вашей фамилии пьяница!» Но как можно свадьбу проводить без тостов?! Держать в руках рог, — а чем он будет наполнен? Чем?!

— Молоком, — пошутил кто-то.

Хамат всем телом повернулся к Кайтиеву, жестко заключил:

— Неумный человек придумывает эти законы. Крайности всегда опасны, и власть добра, бывает, приносит людям зло... — и неожиданно обратился к Мурату, посоветовал: — Ты поменьше прислушивайся к таким. У тебя на плечах голова, сын Дзамболата. Пусть она сама решает, что хорошо и что плохо. Это очень важно, чтоб ты, Мурат, был и в мыслях, и в делах своих самостоятельный. Не только для тебя важно. Для всех нас!.. Для всего Хохкау!.. Почему так говорю? А вот почему...

Он поднялся, скособочился, засовывая руку в глубокий карман галифе, и, порыскав, выловил нечто, раскрыл ладонь: на ней лежала печать.

— Это мне дал тот человек, что приезжал из Алагира, — пояснил Хамат. — Сказал: «Стукнешь ею по бумаге — и любое твое решение станет законом для каждого жителя Хохкау». Потому что аульчане, уговорив стать председателем сельсовета, дали мне власть. Согласился я, подумав: буду председателем до тех пор, пока более достойный не появится. И вот дождался этого дня. И при всем народе хочу передать печать Мурату... Давайте голосуйте за это...

Мурат встрепенулся, стал резко возражать, мол, не хватит у него знаний, и возраст не тот, обратился за поддержкой к Кайтиеву... Но Скиф молча смотрел на горцев, а вперед неожиданно шагнул Коков. Сказав несколько приятных для слуха Мурата фраз, он неожиданно заявил:

— Не стыдно ли тебе, Мурат, герою гражданской войны, днями копошиться на клочке земли, беспокоиться только о своем хозяйстве, когда в стране идет ожесточенная борьба за новую жизнь? Не кажется ли тебе это предательством по отношению к тем, кто рядом с тобой сражался и не дожил до сегодняшнего дня? — и, обращаясь к нихасу, предложил: — Надо, надо его сделать председателем сельского совета. Пусть наведет порядок в ауле... Авторитет красного бойца, «Северного Чапая», должен сказаться!..

Мурат вновь зароптал. Но теперь его никто не слушал. Горцы уже знали, как положено голосовать, — дружно подняли руки... Хамат облегченно вздохнул и протянул Мурату печать:

— Бери, — и когда новый председатель взял ее, усмехнулся: — Но учти: она не сказочная свирель нартов, по звуку которой сбываются задуманные желания. Мне не удалось, потому и нечего мне было отвечать на вопросы: как утверждается в ауле новая жизнь? Почему не открыта школа?.. Замучили меня ими, сам я стал себя упрекать... Ну а теперь ты дуй в эту свирель. А мы всем миром посмотрим, что ты из нее выдуешь... И еще одно учти: через год я тебе возвращу вопросы, которыми ты всех нас замучил: почему в Хохкау все по-прежнему? И худо тебе придется, если нечего будет ответить... — Хамат хитро посмотрел на Кайтиева: — Я свое дело закончил. Теперь твоя очередь.

Скиф откровенно и задиристо захохотал:

— Скажи, уважаемый Хамат, как ты догадался о моих намерениях? Я ведь тоже кое-что хотел предложить Мурату, да ты опередил меня... Да уж ладно, пусть будет по-вашему...

Спустя три дня, чуть рассвело, он вывел со двора оседланного коня. В воротах столкнулся с Умаром, направлявшимся на участок.

— И тебе не терпится взяться за прополку? — весело оскалил зубы брат.

— В Алагир я, — устало прошипел Мурат. — Коков приглашал...

Подъехав вплотную, Умар посмотрел в лицо брату.

— Щеки впали, глаза горят лихорадочным огнем, а сам бледный... Да не болен ли ты? — уточнил Умар.

— Ночь не спал, — признался тот. — Обдумывал, с чего начать...

— Нелегкую ношу ты взял на себя, — не то укоризненно, не то жалеючи сказал брат. — Надо сажать, а ты — в долину...

Мурат пропустил мимо ушей его замечание. Тяжело взобравшись в седло, спросил:

— На тебя мне рассчитывать?

— Разве ты не брат мне? — усмехнулся Умар.

— Спасибо, — поблагодарил Мурат и хлестнул коня плеткой.

***

Председатель райисполкома Коков не сводил настороженно нетерпеливых глаз с Мурата, пока тот делился с ним своими грустными мыслями...

— В общем, ведем разговор о новой жизни, а ее как не было, так и нет, — заключил Мурат и упрекнул председателя райисполкома: — Как раньше никто не интересовался Хохкау, так и нынешняя народная власть позабыла о нем.

— Нам бы выжить! Выжить! — ударил ладонью по столу Коков. — Об этом пока речь. В стране голод, люди мрут тысячами, некому даже хоронить. А ты мне здесь фантазии разводишь. Подавай ему новую жизнь! — он гневно блеснул глазами: — Партячейка у вас есть?

— В ауле члены партии — я да мой брат Касполат.

— На кого же ты будешь опираться, товарищ председатель сельсовета?

— Для этого и хочу сделать что-то такое, чтоб народ увидел прелесть новой жизни и помогал ее строить, — сказал Мурат.

— Значит, нужен пряник? — зло усмехнулся Коков. — А где взять этот пряник? Скажи, где?! — закричал он на Мурата, будто тот был виноват во всех невзгодах. — А может, вместо пряника надо твоим землякам показать кулак? А?..

— У нас в ауле нет врагов советской власти.

— Это тебе так кажется, — оборвал его председатель райисполкома. — Враги есть везде.

— У нас нет, — непреклонно повторил Мурат.

— Нет явных — есть скрытые, — остановившись напротив, Коков навис над ним. — Ты их не знаешь, и это твоя беда. Первое, что тебе как председателю сельсовета придется сделать, это выявить врагов. И взять их в оборот! — он потряс перед Муратом огромным кулачищем. — Чтоб ни один из них не пикнул. Тогда и дела у тебя лучше пойдут.

— Нам открыть бы школу, — вздохнул Мурат. — Детишек в ауле много, а грамоте их учить некому...

— Я тебе про одно, а ты меня все на свою стезю тянешь, — недовольно буркнул Коков и посмотрел в окно.

— Направь к нам учителя, — попросил Мурат: — Буду кормить его тем, что сам ем, поить молоком, хоть его нам самим не хватает. Жить будет у нас в доме...

— А заниматься с детьми где будет? — резко повернулся Коков. — Ты что, построил школу? Где детишек будешь собирать?

— Н-да, — озадаченно протянул Мурат.

— То-то... В Нижнем ауле пошли по другому пути. Выявили врагов, конфисковали у них дом и открыли в нем школу. Вот им я направил молоденькую учительницу...

У Мурата мелькнула соблазнительная, коварная мысль...

— И нам так можно? — шепотом спросил он.

— Нужно так, только так, — внушал председатель райисполкома. — Другого пути у нас пока нет.

— А если мы... конфискуем... Учительница будет?

Коков вздохнул:

— Не скоро, друг, не скоро... Их в год на всю Осетию направляют всего по пять-шесть... — Он порывисто нагнулся к Мурату: — От Хохкау до Нижнего аула мы, по-моему, ехали час-полтора... Так?

— Да.

— Вот и выход нашли, — обрадовался председатель райисполкома. — Та молоденькая учительница, которую я направил в Нижний аул, будет день там учить детишек, день — у вас. Доставка ее туда-сюда — за тобой. Идет?

— Идет, — кивнул головой Мурат.

— Хорошо... Сейчас скажу, чтоб тебе бумажку дали. Это и будет приказ для учительницы, — Коков, толкнув ногой дверь, громко закричал: — Дауд! Иди сюда, Дауд!.. — и обернулся к Мурату: — Это мой секретарь. Ученый. Он делопроизводство ведет, — и доверительно сообщил: — Не люблю я заниматься бумажками...

Вошел худенький паренек в черной шляпе с порванными полями.

— Опять ты в этой шапке, — недовольно поморщился Коков и строго спросил: — Чем занят?

— Подсчитываю, сколько изъято излишков хлеба.

— И как?

— Мало, — развел руками Дауд. — Уверяют, что у людей нет зерна.

— Но разнарядку мы выполним?! — разволновался председатель райисполкома.

— Отстаем на полторы тысячи пудов, — ответил Дауд.

— Полторы тысячи?! — ахнул Коков. — Как я объясню во Владикавказе?! Опять не избежать нагоняя... — он резко рубанул рукой по воздуху: — Надо потребовать, чтоб у всех отнимали зерно. Подряд!

— Это незаконно, — покачал головой Дауд. — Согласно инструкции, излишки изымаются у кулаков и зажиточных середняков.

— А ты определишь, кто зажиточный середняк, а кто просто середняк?

— И об этом ясно сказано в инструкции, — рассудительно ответил Дауд. — У кого есть лошадь или сельхозинвентарь, тот зажиточный.

— Где же достать зерно? — нахмурился Коков, и тут взгляд его уперся в Мурата: — А ты сколько изъял?

Тот неопределенно пожал плечами.

— Сколько в Хохкау собрали? — спросил у Дауда председатель райисполкома.

— Нисколько. Этот аул вообще у нас не обложен продразверсткой.

— Это почему? — рассердился Коков. — А ну-ка выпиши им триста пудов.

— Триста пудов?! — ахнул Мурат. — Да откуда в Хохкау излишки зерна? У нас земли нет.

— Земли нет, а хлеб есть! — потряс кулаком Коков. — Есть! В каждом ауле есть. Куда ни приедешь — на стол ставят пироги. А сами плачут, мол, плохо живут, голодают.

— Закон гостеприимства требует, чтобы перед гостем последнее ставили, — напомнил Мурат.

— Ты мне брось эти разговоры! — вышел из себя председатель райисполкома. — От них пахнет вражьим духом. В стране каждую минуту гибнут тысячи голодающих. Ждут от нас помощи. А мы ведем разговоры о том, что у горцев нет зерна. Есть! Надо только проявить решительность и жесткость. Перестать жалеть тех, кто добровольно сам не сдает излишки... Чтоб через два дня триста пудов зерна сюда доставил! Ясно?

Мурат отрицательно покачал головой:

— Я не смогу.

— А мы тебе поможем! — зарычал Коков — Дауд! Направь с ним милиционера и двух шахтеров из Садона. — Он направился к двери, на пороге обернулся: — Дауд! Напиши ему бумажку, — кивнул он на Мурата. — Он скажет какую. А я отправлюсь в Бирагзанг, посмотрю, все ли там в порядке, — и вышел из кабинета...

— Суровый у тебя начальник, — сказал секретарю Мурат.

— Угу, — буркнул, выводя буквы красивым почерком, Дауд и, любуясь текстом, поведал: — Пока он воевал, его семью тиф точно снежным комом слизнул. Теперь один на свете. Живет только мировой революцией.

Дауд еще корпел над распоряжением, когда в окно постучали. На дворе на горячем коне гарцевал Коков. Сидел он в седле ладно, в руках — плеть из тонко нарезанной кожи. Когда Дауд распахнул окно, председатель райисполкома прокричал Мурату:

— Я придумал, с чем тебе возвратиться в Хохкау. Дауд, выдели ему пятнадцать керосиновых ламп. Из тех, что получили позавчера. И о керосине не забудь, — и весело улыбнулся: — Горцы, каждый вечер зажигая лампы, будут, хотят они того или нет, невольно благодарить тех, кому они обязаны таким удобством. И твой авторитет, новый председатель сельсовета, окрепнет... Вот тебе и «пряник»! — и, хлестнув коня, ускакал, ровно и уверенно держась в седле...

— Ночь проведешь здесь, — кивнул на диван Дауд. — А утром вместе с милиционером отправишься в Хохкау. Шахтеров возьмете в Мизуре...

Мурат покорно кивнул. Но ночью, перекинув через круп коня мешки с керосиновыми лампами, сел в седло и, ничего не ответив сторожу, который укоризненно покачал головой:

— Куда ты на ночь глядя?.. Не по-осетински... — окунулся в ночную тьму...

***

Горцы бурно, не скрывая чувств, радовались керосиновым лампам.

— А Кайтазовым? — раздалось в толпе аульчан.

— А им за что? — резко возразил Мурат.

— Да у них и была керосиновая лампа, — вспомнил кто-то. — У них и у Тотикоевых.

— У Тотикоевых даже три! — воскликнул Дахцыко. — А что они не пользуются ими, так это потому, что керосина нет.

— Керосин будет, — успокоил Мурат. — В пятницу направим в Алагир арбу, на которой и доставим сюда керосин. Целую бочку! И потом райисполком нам будет выделять по бочке каждые три месяца.

— И об этом договорился Мурат, — уважительно произнес Иналык. — Вот это настоящий председатель сельсовета!

— А кто поедет за керосином? Это же потеря целых двух дней в такую горячку, когда земля требует все силы и время!

— Я знаю кто, — сказал Мурат. — Захотят Тотикоевы керосин — пусть доставляют его из Алагира. Откажутся — ни капли не получат. Об этом я позабочусь.

— Что-то ты чересчур суров к ним, сын, — попытался смягчить слова сына Дзамболат.

— Время сейчас такое, — покачал головой Мурат. — Кто кого — так стоит вопрос. Будем жалеть врагов — сами головы лишимся.

— Ничего с Тотикоевыми не случится, если такую повинность возложить на них, — сказал Дахцыко. — Вспомните, сколько их поручений наши фамилии выполняли.

— Верно, — раздалось в толпе горцев.

— Поддерживаем твое решение, Мурат.

— И спасибо тебе говорим всем миром!..

Дзамболат, поглаживая ладонью бороду, с трудом прятал довольную улыбку.

— Какие еще новости привез, сын? — спросил он.

— Школу будем открывать, — объявил Мурат.

— Школу?!

— Где?!

— Когда?!

Мурат поднял руку, требуя тишины, и, дождавшись ее, провозгласил:

— Где и когда — на днях услышите...

Оживленные горцы расходились с нихаса, бережно неся в руках керосиновые лампы и обсуждая важную новость об открытии школы... Мурат придержал за локоть Умара:

— Давай еще одно дело сегодня завершим... Урузмаг дома?..

***

На стук вышел из дома Тузар и, увидев Мурата, Умара, Урузмага и Тотырбека Кетоева, гоня от себя недобрые предчувствия, торопливо, точно стремясь показать им, что не ждет ничего плохого от их посещения, откинул щеколду и широко распахнул калитку, радушно пригласив:

— Входите, уважаемые соседи, будьте желанными гостями...

Пришельцы не ответили ему, хотя входящему в чужой дом положено пожелать счастья его обитателям; пряча глаза, прошли мимо, поднялись по ступенькам... Тревога вошла в душу Тузара, но он, пересилив себя, кивнул им на топчан:

— Усаживайтесь. Сейчас хозяйка накроет фынг...

Гости молча оглядывали комнату. Умар резко толкнул дверь, ведущую во внутренние покои, присвистнул:

— Смотри, и эта просторная...

Мурат почувствовал, как у Тузара защемило в груди. Оно и понятно: гости так себя не ведут, они походили скорее на купцов, приглядевших добычу. Мурат не стал осматривать внутреннюю комнату, хмуро промолвил:

— Здесь все помещения хорошие. Асланбек знал, что и как строить...

Урузмаг, постукивая самодельным деревянным протезом, двинулся к третьей двери. Тузар встал у него на пути.

— Там — женщины. Нельзя...

Взгляды их столкнулись. Урузмаг откровенно усмехнулся в лицо Тузару, обвел руками вокруг:

— Теперь здесь будут дети...

— Есть у нас и детская, — показал на четвертую дверь Тузар.

Мурат искоса глянул на него, сурово обронил:

— Не понял ты, Тотикоев. Тебе вместе со всеми женщинами и детьми придется перебираться в старый дом. А в этом будет... школа!

Тузар побледнел, пробормотал:

— Я слышал, что на равнине у богачей отнимают дома. Но здесь, в горах? Ведь все знают, что этот дом строили мы, Тотикоевы. На свои средства. Мой дед Асланбек вон там, посреди двора, сидел и смотрел, как кладут стены. Разве можно дом, который семья строила для себя, отнять, хотя бы и ради школы?!

— К утру все, что есть в этом здании, перетащите в старое, — сказал Мурат так, как будто получил от Тузара согласие.

Тузара охватило бессилие. Он устало опустился на топчан, обратился к председателю сельсовета:

— Мурат, не ты ли, бывало, заходил в наш дом без стука, весело приветствуя всех, ловким толчком ладони шутливо нахлобучивал мне на глаза шапку? Все в доме были рады тебе. Только Таймураз оставался невозмутим, и когда ему надоедал веселый гомон домочадцев, он кивал тебе: «Пошли». И вы уходили: впереди — брат, позади — ты, его друг...

— Эй, Тузар! — раздался из глубины женской половины дома голос старой, давно не покидавшей кровати Кябахан, матери посаженных в тюрьму братьев. — Всмотрись в этого изверга. Неужели это тот самый подросток, что вечно голодный то и дело приходил с Таймуразом в наш хадзар, и я его щедро кормила? Неужели это он пристраивался за столом напротив Асланбека и, морщась от наслаждения, уплетал за обе щеки дзыкка, приготовленный моими руками?..

Мурат застыл посреди комнаты, и только желваки, игравшие на щеках, выдавали его состояние.

— Оборотнем вывернулся тот мальчуган, — продолжала клеймить его Кябахан. — Какое счастье, что Асланбек не дожил до этого дня!..

Дружное рыдание женщин поддержали причитания старухи:

— Будь проклят ты, черт-дьявол, будь проклят!

— На нашу доброту ТАК ответить?!

— Куда смотрели глаза мудрого Асланбека?..

— Крови жаждет Мурат, нашей крови!..

Мурат сжал кулаки, выбросил правую руку вверх:

— Умолкните, женщины! Ишь раскудахтались. Чего ж вы молчали, когда Тотикоевы целились в моих отца и братьев, вот в него, Тотырбека Кетоева, в его отца и дядю? Почему тогда не вспомнили про заветы Асланбека?.. Не потому ли, что ваша верх брала и не стоило щадить голодранцев, как вы нас называете? Вспомнили о совести теперь, когда в беду попали...

Тузар нашел в себе силы проводить их до калитки. Мурат с Умаром и Тотырбеком вышли, даже не оглянувшись. Урузмаг, пожав плечами, извинился:

— Больше негде школу разместить. Негде! — и торопливо заковылял на самодельном протезе.

В спину им ударил дружный плач женщин. Дверь, ведущая в их половину, резко распахнулась, и Кябахан, едва стоя на дрожащих ногах, плюнула вслед Мурату:

— Будь проклят ты, змеей прокравшийся в нашу семью!

Плач женщин окутал Мурата липкой пеленой отчаяния, пальцы рук сами собой сжались в кулаки...

Убедившись, что Тотикоевы перебрались в старый хадзар, Мурат запряг арбу.

— Я в Нижний, за учительницей, — сказал он отцу и, не глядя ему в глаза, добавил: — Если в мое отсутствие кто-нибудь прибудет, устрой их...

— А кто должен прибыть? — уточнил Дзамболат.

— Мало ли кто... — поежился Мурат.

Отец внимательно посмотрел ему в лицо, но сын больше ничего не сказал...

... Учительница оказалась еще моложе, чем предполагал Мурат. Востроглазая, юркая, она радостно порхала из комнаты в комнату хадзара Тотикоевых и восхищенно встряхивала пышными светлыми волосами:

— Лучше, чем в Нижнем ауле... Здесь будет класс для малышей... Там — для тех, кто постарше... В этой же комнате поставим пианино, — и озабоченно спросила Мурата, молча следившего за ее быстрыми перемещениями: — Вы сможете приобрести пианино? — и стала мягко убеждать его, настаивать: — Понимаете, это очень важно, когда с детства приобщают к искусству... Разностороннее развитие личности получается... Нет, я буду просить вас, настаивать купить пианино.

— Сколько надо денег?

Она замялась:

— Не так мало. Но и не так много. Особенно если учесть, какую важную роль оно сыграет в жизни маленьких горцев аула...

Уяснив, что и как требуется для оборудования школы, Мурат вместе с учительницей обошел аул, и все пригодные столы и табуретки перекочевали в здание будущей школы. Вечером, собравшись на нихасе, мужчины договорились провести зиу: сделать скамейки и сбить длинные, во всю длину комнат, столы...

— Нужна еще доска, — спохватилась учительница. — Чтоб писать мелом. Возьмем в Нижнем: там — две. Пусть поделятся и карандашами и бумагой... — и опять тряхнула головой, отчего белокурые волосы веером легли на плечи:

— В общем, с понедельника можно начинать уроки. Вы уж к этому времени составьте мне полный список всех — до одного! — детей школьного возраста, проживающих в Хохкау...

... Умар, дождавшись Мурата, направлявшегося в сельсовет, шутливо произнес:

— На прием хочу к тебе напроситься, — и, встретив его недоуменный взгляд, пояснил: — Я сейчас к тебе обращаюсь не как к брату. Нужен мне совет председателя.

— Как-то слишком торжественно, — тоскливо поглядел Мурат вдаль, где по его расчетам вот-вот должны были показаться милиционер и шахтеры. Сердце сжималось от недоброго предчувствия.

— Слишком много для меня значит то, о чем тебе скажу, — вздохнул Умар, и голос его задрожал.

— О чем ты? — перевел на него взгляд Мурат.

— Кайтазовы как узнали, что ты конфисковал хадзар Тотикоевых, тут же всполошились. Вчера приходила ко мне невестка Дзабо и напрямик заявила: «Житья Кайтазовым от Мурата не будет. Да и тяжко видеть землю, отданную чужим. Нам один путь — перебраться в долину»...

— Верно сказала, — кивнул головой Мурат. — Пусть перебираются.

— Они предложили мне купить их дом, — сообщил Умар. — Знают, шайтаны, как тесно у нас. А тут еще и дети подрастают.

— Ну, так купи...

— В том-то и дело, что потребовали за дом коня, шесть коров и двадцать овец. Где мне их взять? Мы с тобой, Мурат, на фронте не деньги зарабатывали, а свободу завоевывали. Я им говорю: «Давайте в рассрочку на пять лет». А Кайтазовы ни в какую! — и с затаенной надеждой спросил: — Может, ты их пристыдишь, чтоб не сразу все требовали?

— Не соглашаются получить оплату по частям? — гнев стал захлестывать Мурата. — Так никакой оплаты им не будет! Слышишь, Умар? Никакой оплаты!..

— Как это? — растерялся тот.

— Пойдем! — резво зашагал к хадзару Кайтазовых Мурат.

Умар едва поспевал за ним. Брат резко распахнул калитку и, не обращая внимания на яростный лай рвущихся с цепи собак, пересек двор и взбежал на крыльцо... На нетерпеливый стук в дверях показались женщины. Мурат рукой отодвинул их и, громко стуча сапогами, шагнул в комнату. Не прислушиваясь к испуганным вскрикам и нервному шепоту женщин, объявил:

— Ваш дом именем советской власти конфискуется!..

— Что он сказал? — зашептались женщины. — Какие слова произнес?

— Конфискуется дом — значит отнимается у вас как у врагов новой жизни.

В ответ раздались плач, проклятия...

— Тихо! — Мурату пришлось повысить голос. — Дается вам три дня, чтоб освободить хадзар. Три дня! Ясно? — и с удивлением услышал в своем голосе нотки, что заметил у Кокова. — Через три дня чтоб вашего духу в Хохкау не было!..

На улице Умар сказал:

— Я не об этом просил тебя...

— Этот дом будет тебе наградой за доблесть в боях, — успокоил Мурат Умара. — И Кайтазовы пусть будут довольны, что народ и наша власть простили им вражескую деятельность...

Глава 26

В эти дни, трудился ли Мурат на участке, находился ли на нихасе, собирал ли хворост в лесу, — настороженно поглядывал на дорогу, ведущую в долину. Шли дни, а никто не приезжал. И когда ему уже стало казаться, что зря он волновался, что Коков передумал направлять в Хохкау шахтеров за излишками зерна, они нагрянули. В день, когда Кайтазовы, навалив свой скарб на три арбы, покидали аул. Все жители высыпали на улицу: кто для того, чтобы попрощаться с отъезжающими, кто — чтоб не зевнуть подробностей этого необычного для Хохкау события... Вот уже Кайтазовы уселись на арбы поверх вещей: сперва подсадили старух, потом детей; вскарабкались женщины и, наконец, подростки, которые, взяв в руки вожжи, замахнулись плетью, и скорбная процессия медленно двинулась в путь. Там, где дорога виляет, обходя обрыв, передняя арба неожиданно затормозила.

— Что-то забыли, — высказал догадку Дахцыко.

Но тут на пригорке показалась встречная арба. За нею — вторая, потом — третья. Следом шли еще две подводы.

— Кто эти незнакомцы? — заволновались аульчане.

На передней арбе рядом с милиционером сидел худой мужчина в черной шляпе. Приподнявшись, он спросил что-то у Кайтазовых, кивнув на аул. Услышав ответ, милиционер дернул вожжи, и арба покатила к Хохкау... «Дауд!» — узнал мужчину в черной шляпе Мурат.

Теперь уже весь аул следил за незнакомцами, которые деловито, не здороваясь с аульчанами, продвигались по единственной улице Хохкау. Дауд увидел Мурата и радостно указал милиционеру. Тот круто повернул лошадь в его сторону. Арба остановилась в полушаге от председателя сельсовета.

— Ты чего же один ускакал? — не здороваясь, строго спросил Дауд. — Осерчал товарищ Коков. Хотел сам ехать сюда, чтоб проучить тебя. Да во Владикавказ вызвали. Вот меня и направил...

К арбе приблизился Хамат, приветливо обратился к прибывшим:

— Агас цаут, уважаемые гости! По всему видно, путь проделали вы немалый. Пожалуйте в дом, посмотрите, как живем, попробуйте наше угощение...

— Нам некогда! — грубо обрезал Дауд. — На ночь мы недалеко отсюда останавливались, передохнули...

— Что вы за гости такие? — в негодовании развел руками Хамат. — И почему так себя ведете? Ночь недалеко провели — значит, не захотели, чтоб мы крышей поделились. Наши предки такой поступок считали за оскорбление.

— Не с добрыми намерениями они прибыли сюда, — догадался Иналык.

— Это с точки зрения кого посмотреть, добро мы делаем или зло, — повысил голос Дауд. — Если с вашей, то зло. А вот для тех, кто умирает с голоду, излишки зерна, которые мы у вас конфискуем, будут спасением. Ясно?!

— Вот зачем они прибыли! — ахнул Дахцыко. — А вы его выращивали, это зерно, чтоб отнимать у нас?

Вокруг зашумели. Милиционер нервно открыл кобуру. Шахтеры, пошуровав по дну арбы, вытащили из-под сена винтовки и столпились возле Дауда.

— Вам кажется, что это излишки, — кричали горцы в лицо пришельцам. — Для нас они совсем не излишки...

— С трудом дотянем до нового урожая!

— Да это же грабеж!..

— Мурат, тебе надо ехать в Алагир, жалобу подавать!..

Дауд отвел глаза от старцев, укоризненно покачал головой:

— Да, вижу ты, председатель сельсовета, не провел соответствующую воспитательную работу. Похоже на саботаж. А за это тебя по головке не погладят... — и приказал: — Говори, с какого хадзара начинать! Называй кулаков и зажиточных середняков!

Мурат медлил. И тогда Дауд махнул рукой в сторону крайнего хадзара:

— Начнем с этого и подряд всех потрясем!.. Раз добровольно не желают...

Горцы сразу определили: и милиционер, и шахтеры не впервые принимали участие в подобных делах. Оказавшись во дворе хадзара Дахцыко, они тут же без слов распределились: один шахтер нырнул под навес и стал шуровать вилами в копне сена, надеясь наткнуться на мешок с зерном; другой направился на кухню и, проклинаемый горянками за такое преступление — ворвался туда, где положено быть только женщинам, — стал обшаривать закутки; третий полез на крышу, высматривая там зерно; четвертый горняк и милиционер направились в хлев, где стали усиленно обстукивать стены и пол, ища тайники.

Дахцыко, внезапно успокоившись, медленно бродил по двору.

— Где они ищут зерно? — пожал он плечами, обращаясь не то к Мурату, не то к Дауду. — Испокон веков горцы хранят его в погребе...

— Дойдет дело и до погреба, — пообещал секретарь райисполкома, очень сомневаясь увидеть что-нибудь там, где место зерну, — народ теперь ушлый, предпочитает тайники...

Полмешка кукурузного зерна — таков был улов группы в доме Дахцыко.

— Говори, где спрятал, — насупив брови, уставился на хозяина дома Дауд.— Неужто я поверю, что у тебя на троих членов семьи всего-то осталось полмешка зерна? Хитришь, уважаемый. Но мы-то все равно найдем, и тогда уж пеняй на себя — тебе ничего не оставим...

— Знаешь, что сказал жене нарт Сырдон, когда воры прокрались в его хадзар? — спросил Дахцыко, и в глазах его запрыгали смешинки. — «Тихо, женщина. Пусть порыщут, вдруг найдут что-нибудь ценное в нашем доме, вот тогда и бросимся на воров». И мне хотелось бы увидеть своими глазами, что найдут в моем бедном хадзаре твои абреки...

— Ты кого это абреками назвал? — взъелся Дауд. — Рабочий класс?! А если я тебя с собой прихвачу, чтоб тройка разобралась, кто ты есть такой?..

— Бедняк он, пролетарий, — бросился Мурат на выручку к Дахцыко.

— А бедняк, так пусть языком не мелет... — отрезал Дауд и отвернулся.

Потом шахтеры вторглись в крошечный огород, примыкавший к сараю, и, приседая, разгребали солому, прикидывая, нет ли под ней тайника с укрытым зерном. Аульчане столпились у хадзара, поверх забора глядели на пришельцев. — И не было на сей раз ни реплик, ни острот, ни криков возмущения... Не глядя на Дахцыко, Дауд пощелкал нагайкой по голенищу сапог и приказал шахтерам:

— Отправляйтесь в следующий хадзар!..

Проходя мимо Дахцыко, пожилой шахтер вдруг обратился к нему по-осетински:

— Прости, уважаемый. Не от хорошей жизни мы здесь. Третий день в моем доме нет даже краюхи хлеба... — развел он тяжелыми, с въевшейся черной пылью руками и пошел вслед за своими товарищами, понурив голову, боясь встретиться взглядом с аульчанами.

Уже в соседнем дворе его нагнала Дунетхан, жена Дахцыко, и сунула в руку ему сверток. Он приоткрыл его, и тотчас густая краска покрыла его лицо — там был чурек, еще горячий, с жесткой, приятно пахнущей коркой...

В старом хадзаре Тотикоевых шахтеры разжились мешком кукурузы и полумешком овса.

— И все? — побледнел от гнева Дауд.

— Эту семью и так обидели, — сказал Хамат. — На днях отняли хадзар, теперь вот зерно...

До этой минуты Тузар держался стойко, но тут, услышав добрые слова старца, пустил-таки слезу. Стыдясь своей слабости, пробормотал:

— Как жить нам?..

Когда и в третьем хадзаре не удалось отыскать тайник, Дауд набросился на Мурата:

— Теперь я знаю, почему ты ускакал той ночью. Ты спешил предупредить аул о нашем приезде. И они все попрятали.

— Не было этого, — жестко ответил Мурат. — Я никому не сказал.

— Не сказал? Тогда объясни, где зерно?

— Какое зерно? Посмотри на эти клочки земли, — повел Мурат рукой по склону горы: — Что на них получишь?

— Значит, нет зерна? — переспросил Дауд.

— Нет.

— Сами в долину за зерном спускаемся.

— Нет у нас.

— В таком случае я принимаю другое решение, — заявил Дауд. — Вместо зерна изымем излишки мяса, — и посмотрел Мурату в лицо. — И пусть никто не скажет, что эти склоны горы не могут прокормить тучные отары овец.

— Мясо? Не имеете права, — заявил Иналык.

— Имеем. Все, что на пользу советской власти, имеем право совершать. И возьмем из расчета: одну овцу вместо... трех пудов хлеба!.. — и, не обращая внимания на ропот горцев, потребовал от Мурата: — Показывай дорогу к ближайшей отаре!..

Тягостно, всей кожей ощущая упрекающие взгляды односельчан, Мурат молча и тяжело стал подыматься в гору.

— Он повел их! — разнесся над аулом женский истеричный вскрик.

Да, он повел их к склону горы, скрывавшемуся за нависшей над рекой скалой, где в это время года обычно паслась общая отара овец жителей Хохкау. Мужчины в ожидании посмотрели на Хамата. Старец провел ладонью по бороде и устало вымолвил:

— Пусть идет. Мы их здесь подождем... И чтоб никто ни одного грубого слова не произнес, — предупредил он...

Весь аул стоял и смотрел вслед пришельцам, следовавшим за Муратом. Они обошли скалу... Каково было удивление Мурата, когда на склоне горы не оказалось отары!..

— Она должна быть здесь! — вырвалось у него...

Дауд снял черную шляпу, провел ладонью по лбу, стряхивая выступивший пот, вновь нахлобучил свой необычный в этих местах головной убор и многозначительно протянул:

— Знакомый трюк. Не тобой выдуман, товарищ председатель сельсовета. Сомневаюсь, что ты знаешь, как за подобные проделки поступают с наглецами. Знал бы — не рискнул повторить контрреволюционные штучки... В общем, поедешь с нами. Отчет о своем предательстве будешь давать самому товарищу Кокову... — И посочувствовал: — Будет нелегко. Мой начальник и не таких обламывал. Ясно?!

Пришельцы возвратились в аул; забросили в арбу конфискованные мешки с зерном...

— Сядешь рядом со мной, — показал Мурату на переднюю арбу Дауд. — Садись.

— Куда ты, сын Дзамболата? — спросил Хамат.

— В Алагир, — глухо ответил Мурат.

— Как же возвращаться будешь? Возьми коня. Эй, Умар, — закричал отец, — запряги коня.

— Поехали, — скомандовал милиционеру Дауд и, когда арба сдвинулась с места, нахмурил брови. — Не надо коня! — и тихо добавил, обращаясь к Мурату: — Он тебе больше не понадобится...

***

... Коков заметался по кабинету, хватаясь за кобуру, махая кулаками перед лицом Мурата, взывая к небу...

— Ты забыл о классовой борьбе!.. — рычал он. — Мы боремся за мировую революцию, а нам кинжал в спину вонзает свой же большевик?! Да-да, ты предал партию, народ, ты предал дело революции!.. На фронте я таких стрелял на месте. Из этого револьвера! И сейчас готов его вытащить. Думаешь, дрогнет рука? Нет! Нет! Нет!!! Будь у меня брат, за подобный поступок я бы расправился и с ним!.. Как ты посмел предупредить этих кулаков, этих извергов?!

— Да никому я ни слова не сказал! — рассердился Мурат.

— А кто предупредил? Об акции знали лишь ты, он, — ткнул Коков пальцем в грудь Дауда, да с такой силой, что тот сел на скамейку, — и я! — ударил он себя в грудь. — Я не мог! Дауд — не мог! Остаешься ты! Ты — человек безвольный, жалостливый! Но кого щадишь? Тех, кто пил кровь народную!..

— Я не предал партию, — гневно повторил Мурат.

— Предал. И если желаешь знать, ты стал убийцей. Молчи! Не возражай! Здесь говорю только я!.. Ты убийца, потому что те излишки, которые мы должны были изъять, спасли бы сотни голодающих. Но мы их не изъяли. И эти люди... погибли! Они мертвы, а ты еще жив! Какая несправедливость!.. — он на минуту умолк, тяжело дыша и ненавидяще сверкая глазищами.

— Он понял, как чудовищно поступил, — подал голос кто-то из задних рядов.

Коков в отчаянии вскинул обе руки над головой:

— И здесь жалостливые! — теперь он кричал на членов исполкома: — Вы что, хотите отпустить этого... подкулачника?

— Он же красный боец, — произнес женский голос. — Чапай!

— Был! — рявкнул Коков. — А теперь он пе-ре-рож-де-нец! И я не хочу на это закрывать глаза!..

— Нужно дать ему шанс, — предложил пожилой осетин.

— Какой еще шанс? — отшатнулся председатель исполкома.

— Установим ему срок — две недели, и пусть сам изымет излишки у кулаков и зажиточных середняков.

— Да не осталось у нас в Хохкау кулаков, — вздохнул Мурат.

— Кулаки есть везде! — убежденно заявил Коков. — Только не надо жмуриться, чтоб их не видеть.

— Были и у нас, да теперь сидят в тюрьме, — пояснил Мурат.

— Да, вот еще что! — вспомнил Коков. — Это правда, что во время последнего собрания на нихасе не было женщин? Они сами не пришли или их не пригласили?

Мурат вздрогнул: и в самом деле женщин в тот день на нихасе не было. А он и не подумал о них.

— Так это правда или нет?

— Их забыли пригласить, — сокрушенно покачал головой Мурат.

Коков вытянул ладонь в его сторону:

— Вот из-за таких и называют нас, кавказцев, феодалами. Партия настойчиво ищет пути раскрепощения женщин Востока, а этот пе-ре-рож-де-нец не пригласил их на голосование!.. Предлагаю: строгий выговор ему, неделю срока — и чтоб все излишки хлеба были доставлены сюда! Кто за это?.. Женщин прошу не стесняться — выше поднять руки, продемонстрировать этому пе-ре-рож-ден-цу, что вы равноправны мужчинам!..

***

До Мизура Мурата довез старик-осетин, который более тридцати лет доставлял руду с садонских рудников во Владикавказ.

— И до революции, и после революции занимаюсь одним и тем же, — рассказывал он: — Погоняю лошадей. Они у меня уже третьего поколения, а я вот держусь, еще крепкий, — заразительно засмеялся он. — Помню, будто вчера произошло, как приехал наниматься. Тогда приказчиком был бельгиец. Высокий мужчина, в полосатых брюках ходил. Ты думаешь, он на меня смотрел? Нет, он не поленился выйти из конторы и обошел со всех сторон подводу. Потом заглянул лошади в зубы и только после этого дал согласие... Э-э, у них ценилась не внешность человека — дело. Дело!.. Сейчас не так. В два раза меньше рейсов совершаю за неделю, а начальник — не приказчик, а хицау всех рудников — со мной за руку здоровается...

Мурат слушал старика-возчика вполуха. Одолевали мысли — тягостные, липкие... Что же произошло? Он хотел как лучше, а виноват оказался. Перед Коковым не провинился, а получил наказание. Еще хорошо, что отпустили, вполне могли в тюрьму засадить. Может быть, в одной камере с Тотикоевыми сидел бы — вот кто веселился бы, злорадствовал... Слава богу, пронесло...

С другой стороны, почувствовал, как враждебно смотрели на Мурата аульчане, когда он повел шахтеров на пастбище. Точно предал их. И никто знать не желает того, что революция в опасности, все на ниточке висит. Правильно говорил Коков: сегодня не о моем-твоем надо думать — общую беду предотвратить бы...

Очень хотелось узнать, кто предупредил аульчан, откуда им стало известно о приезде шахтеров. Он этого наглеца проучит. Надо же, как все быстро провернули. А он, Мурат, тоже хорош: ничего не заметил... И тут он вспомнил, как часто в тот день отец проводил ладонью по бороде — к этому жесту он прибегал, когда хотел скрыть выражение своего лица. Отец! — догадался Мурат. — Это он, точно: он пронюхал... И даже мне ничего не сказал. Ну хитрец!..

Из Мизура пришлось полдня идти пешком. Когда показался Хохкау, Мурат валился с ног от усталости и голода... Мать постелила на нарах. Но он нашел в себе силы, прежде чем улечься спать, пройти в комнату отца.

— Скажи, отец, откуда ты узнал о приезде Дауда и шахтеров? — спросил Мурат его напрямик.

— Я узнал, когда глаза мои увидали их, — ответил Дзамболат.

— Неправда. Это ты все подстроил.

— Что подстроил? — невинно спросил Дзамболат.

— Ну, что зерно спрятали...

— Но если у людей и в самом деле нет зерна?

— А овец почему подальше угнали?

— Так ты винишь меня? — нарочито удивленным тоном воскликнул Дзамболат. — Неужто ты думаешь, что народ не ведает, что творится в долине? Мы еще с осени ждали незваных гостей. А горцы знают, чем грозит отсутствие хлеба в оторванном снегом от мира ауле. И люди у нас смышленые. Так что не пытайся найти виновного.

— Меня наказали, — сказал Мурат.

— Так мы и думали, — отец в знак согласия кивнул бородой.

— Могли и расстрелять.

— Неужели? — отец встревожился. — За что расстрелять?

— За пособничество кулакам, — сказал Мурат.

— Кто у нас в ауле кулак?

— Это неважно. Раз не сдали излишки зерна — значит, идем на поводу у кулаков.

— А ты считаешь справедливым отнимать хлеб у людей, у которых он не лишний и которые его вырастили? И ты знаешь, каким тяжким трудом он достается в горах!..

— Не надо, отец, — попросил Мурат. — У меня и так голова кругом идет...

***

... Густая темень опустилась в ущелье. Окна хадзаров засветились. Направляясь в намеченное укромное место — к камню, что застыл неподалеку от дома Дахцыко, Мурат, поглядывая в окна хадзаров, удовлетворенно отметил — у всех горят не лучины, как прежде, а керосиновые лампы, те самые, что доставил в аул он. Слава Богу, кажется, никто Мурата не заметил. Пробравшись к камню, он расстелил на земле бурку, прилег. Вчера он допустил оплошность, рассчитывая, что майская ночь не так прохладна, не взял с собой бурку и к полуночи продрог до костей. А сегодня — благодать.

Не отводя глаз от окна, от сидящих за столом Дахцыко и жены его Дунетхан, бодро водившей деревянными спицами — наверняка вязала носки, — Мурат стал гадать, удастся ли сегодня вывести на чистую воду Дзуговых. Вчера днем он заглянул к Дахцыко, чтоб предупредить его о предстоящем зиу по случаю ремонта моста через Ардон, и застал его за завтраком. Как ни противился он, Дунетхан усадила за стол, поставила перед ним фасолевую похлебку с куриным крылышком, сунула в руку горячую, приятно отдающую дымом лепешку: только что из печи. Молчаливый Дахцыко неторопливо орудовал самодельной ложкой. Мурат же спешил. Надо было обойти еще три хадзара, хозяева которых могли спозаранку отправиться по делам в горы. Поев, он извинился перед Дахцыко, поблагодарил Дунетхан и покинул их хадзар. И тут Мурата пронзила мысль: откуда лепешка, ведь он видел своими глазами, как изымали у Дахцыко последний мешок зерна? Где же Дзугов взял муку? Занял? С его-то гордостью обратиться к соседям с просьбой одолжить муку? Нет, Дахцыко на это не пойдет... Значит, у него есть тайник. Но чем дальше Мурат гадал, где он может быть, тем сильнее чувствовал свое бессилие: хадзар Дахцыко на виду, внутри шахтеры все перерыли... Значит, укрывает он зерно где-то за пределами двора. Где?.. Неужто в горах?.. И пришло решение: подкараулить, когда направится Дахцыко к своему тайнику. Произойдет это, конечно же, не днем, когда каждый шаг хохкауца становится известным всему аулу, а в темноте...

И вот вторую ночь Мурат в засаде. Неужели и сегодня ничего не прояснится? До конца недели, выделенной Коковым, осталось три дня. Как бы опять не попасть под разнос председателя райисполкома...

Дунетхан что-то сказала мужу. Тот поднялся, выглянул в окно. Жена его, держа в руке лампу, прошла на кухню, заглянула в чулан и вытащила пустой мешок; выставив его в окно, встряхнула несколько раз. Дахцыко, взяв его, пошел к выходу... Мурат напрягся, прислушался. Хлопнула дверь, и тень из хадзара выскользнула во двор, затем мелькнула возле ворот. Скрипнула калитка, и тень медленно двинулась посреди дороги. Мурат вжался в землю, сдерживая дыхание, выжидал, когда Дахцыко пройдет мимо камня. Не в горы ли путь предстоит? Не в лесочке ли, покрывшем склон, тайник?..

Но что за черт?! Куда девался Дахцыко?! Мурат приподнялся и смутно увидел склонившуюся к земле фигуру. Что он ищет посреди дороги? Или что-то уронил? Показалось, что Дахцыко на миг замер. Не выдал ли Мурат себя? Он вновь нырнул за камень... Прошла минута, другая, но Дахцыко не подавал никаких признаков своего присутствия...

Осмелев, Мурат приподнялся. Чудеса да и только! Никакой тени не видно. Исчез Дахцыко. Точно испарился... Мурат вскочил из-за укрытия и мягко, на носках пробежал несколько метров вперед. Опять никого!.. Он двинулся дальше, пробрался к самому хадзару, всмотрелся в окно. В комнате Дахцыко не было. Лишь Дунетхан, застыв в прежнем положении, ловко орудовала спицами...

Куда же он девался? Неужели шмыгнул незамеченным мимо камня? Но в какой момент? Мурат же был само внимание. И все-таки Дахцыко удалось улизнуть... Догнать! Догнать, пока Дзугов не исчез в лесочке... Все так же мягко касаясь носками сапог земли, Мурат устремился по дороге в сторону леса...

Вдруг Мурат услышал сзади стук. Такой, будто кто-то споткнулся о камень. Он присел и оглянулся. На свету, излучаемом из окна, явственно увидел мужчину, несущего на плечах мешок. Не пустой — набухший, и нелегкий: Дахцыко слегка согнулся под его тяжестью...

Откуда он взял ношу? Где тайник? — лихорадочно размышлял Мурат. Был уверен: Дахцыко никуда с дороги не сворачивал. Но не могло же зерно дожидаться хозяина посреди дороги?!

Дахцыко протиснулся в калитку, открыл дверь в комнату, тяжело опустил мешок на пол. Дунетхан тут же отложила вязку и, приподняв мешок, потащила его на кухню...

Так и есть! Это зерно! Но откуда Дахцыко его взял? Где его тайник? Где?! И тут Мурат, точно мальчишка, тихо повалился на землю и, хлопнув себя по колену, радостно засмеялся:

— Ну Дахцыко... Ну старый лис! До чего додумался!.. Но и я каков, а? Отгадал, отгадал...

... Утром он зашел к Умару. Тот приделывал полочки в новом своем жилище — бывшем хадзаре Кайтазовых. Детвора навалилась на дядю, ластясь и вскрикивая от удовольствия.

— Ну как вы здесь устроились? — бодро спросил Мурат с порога.

— Ой, как здесь хорошо, — глядя на него блестящими от счастья глазами, прошептала Сима. — Никогда не забыть нам твой подарок, Мурат!..

— Главное, чтоб дом посещала только радость, — смутившись от похвалы, произнес Мурат.

— Я прошу судьбу дать мне возможность ответить тебе добром на добро, — серьезно сказал Умар.

— Дядя Мурат, пойдем, я покажу тебе свою комнату, — тянул за руку Руслан.

Езетта схватила дядю за другую руку.

— Потом, — отбивался Мурат от детишек. — Потом. Сейчас мне некогда, — и обратился к Умару: — Ты мне поможешь?

— О чем разговор? — отложил в сторону инструмент Умар. — Скажи только, куда надо идти и что делать...

... Вчетвером Мурат, Умар, Урузмаг и Тотырбек Кетоев направились к Дахцыко. Шли деловито и степенно. Деревянный протез Урузмага гулко постукивал по земле. Тотырбек перебросил через руку несколько пустых мешков. Естественно, что на них обратили внимание аульчане. Люди заинтересованно смотрели им вслед и на лицах светился вопрос: куда и зачем братья Гагаевы да Тотырбек идут такой необычной группой?

— И с чем мы идем к Дзуговым? — уточнил Умар.

— Будем изымать излишки зерна, — ответил Мурат.

Умар остановился:

— У Дахцыко нет излишков. У него вообще нет зерна.

— Сейчас увидишь...

Мурат вдруг повел себя очень странно. Нагнувшись над дорогой, подхватил с земли булыжник и стал постукивать им по камням, щедро разбросанным вокруг, прислушиваясь и медленно продвигаясь вперед.

— Ты что? — стыдясь поведения брата, оглянулся по сторонам Умар. — Люди смотрят. Опозорить себя хочешь?

Но Мурат продолжал свое нелепое занятие, чутко прислушиваясь к гулу.

Скрипнула калитка, и на улицу вышел Дахцыко. Был он бледен и пристально следил за действиями Мурата. Аульчане, усмехаясь, укоризненно качали головами. Лишь один Урузмаг невозмутимо ковылял рядом с Муратом.

Вдруг председатель сельсовета повторно стукнул булыжником о плоский камень, вслушался в стук, еще раз ударил. Гулкий отзвук подтвердил догадку, и Мурат поднял на Тотырбека сияющее лицо...

— Помоги-ка, — сказал он, отбросил в сторону булыжник, которым стучал, потер ладонью о ладонь и, уцепившись за край плоского камня, с силой двинул его в сторону...

Взору сбежавшихся аульчан открылась глубокая яма, откуда пахнуло кукурузным зерном...

— Ух ты! — восхищенно вырвалось у Урузмага. — Тайник! Под ногами прохожих! Ни за что бы не догадался!..

Мурат опустил ногу в яму, спрыгнул и попросил:

— Подайте мне мешок.

— В этих ямах наши предки много веков назад прятали зерно от полчищ хромого и свирепого Тамерлана, — сказал Хамат.

— А еще раньше и от монголов, — добавил Иналык.

— Расчет был прост: кому придет в голову, что тайники находятся под ногами? Эти ямы многих горцев спасли от голодной смерти...

— Позавчера захожу к ним, а они меня лепешкой угощают, — выглянув из ямы, оживленно рассказывал Мурат. — Ну я и понял, что есть у них зерно, есть!..

Через полчаса рядом с тайником стояли семь мешков, набитых кукурузой. Восьмой был полон наполовину... Выбравшись из ямы, Мурат приказал Тотырбеку:

— Иди, запрягай арбу.

— Ты все мешки отвезешь в Алагир? — спросил Хамат и упрекнул: — Дахцыко и его хозяйку оставляешь без муки.

— У него наверняка еще где-то тайник имеется, — возразил Мурат.

— А если нет? — повысил голос Хамат и потребовал: — Один мешок оставь!..

— Не спорь с ним, уважаемый Хамат, — бессильно махнул рукой Дахцыко. — Он до власти дорвался. Теперь ему до нужд людей дела нет. Он даже наш хороший обычай гостеприимства против нас же повернул.

— Как ты смеешь? — рассердился Мурат. — О совести говоришь? А сам от народа зерно прячешь в тайниках, в которых наши предки утаивали хлеб от врагов. Слышишь, от врагов!..

Дахцыко нахмурился, с горечью сказал:

— А почему ты не подумал о том, какие чувства бурлили у меня в груди, когда я пошел на такое? Да, голодный желудок песен не любит. И если я использовал то, что горцев от монголов да турок спасало, значит, дальше уж нам некуда податься...

... Когда на загруженной зерном подводе Мурат отправлялся в Алагир, Урузмаг попросил:

— Купи мне, пожалуйста, замок. Ну, которым закрывают двери...

***

Мурат толкнул дверь в кабинет Кокова и встретил взгляд сидевшего за столом Дауда.

— Где начальник?

— А тебе что? — вновь углубился в бумаги секретарь.

— Я там излишки зерна привез, — и не удержался, похвалился. — Досрочно. На целый день раньше...

— Хорошо, иди. Сейчас выйду.

— А скоро придет товарищ Коков? — спросил Мурат. — Я хотел бы, чтоб он сам принял зерно.

— Его не будет, — коротко ответил Дауд.

— А завтра?

— И завтра не будет, — повысил голос секретарь. — И вообще — не будет.

— Его сняли с работы?

— Он сам ушел, — стал терять терпение Дауд.

— На другую работу?

— Ушел туда, откуда нет возврата.

— Умер?! — ахнул Мурат.

— Застрелился.

— Из-за кого? — недоумевал Мурат.

— Из-за нэпа.

— Кто этот нэп?

Дауд поднялся и, прищурившись, процедил сквозь зубы:

— Новая экономическая политика. Как уяснил, что это возврат к прошлому, товарищ Коков пал духом и... застрелился... Паникер слабохарактерный, — выругался он...

***

Я рассказываю тебе, Алан так, как было, ничего не придумывая. Не желаю ни приукрасить свои дела, ни очернить Тотикоевых и Кайтазовых, хотя я и вижу в твоих глазах, племянник, недоумение: как, мол, ты, дядя, прославленный герой гражданской войны, мог так поступать... Тебе и твоим сверстникам, сидящим в теплой комнате, сытым и довольным жизнью, начитанным, легко рассуждать о совести, справедливости, человечности и смотреть на нас с укоризной, будто мы не имели сердца и были извергами... Нет, и у нас душа болела, и каждая пролитая из-за наших поступков слезинка оставляла внутри рубцы...

***

... Тимур вновь приехал в Хохкау. Мурат собрался выслушать очередные указания Дауда, но милиционер, несмело улыбнувшись, сказал:

— Из Владикавказа звонил Скиф Кайтиев. Он сообщил в Петроград и Архангельск, что ты жив-здоров. Оттуда пришло приглашение тебе, уважаемый Мурат, просят принять участие в праздновании юбилея Октября...

— Поездка во время уборки урожая?! — Мурат гневно взмахнул головой. — Как можно?

— Кайтиев считает, что тебе не следует отказываться. Твоя поездка — это СОБЫТИЕ! — поднял указательный палец вверх Тимур. — ПОЛИТИЧЕСКОЕ!.. Так говорит Скиф. А урожай и без тебя уберут. Кайтиев пошлет и сопровождающего...

Мурат хотел дать жесткий отказ, но тут почувствовал, как в груди защемило. Это происходило всякий раз, когда он вспоминал Зарему... Его же приглашают в Петроград!.. Значит, он сможет повидаться с Заремой?! Как она там? А вдруг нуждается в его помощи?

— Когда? — с трудом выдавил из себя.

— В дорогу? — догадался Тимур. — В конце октября...

... Пройдя в заставленный табуретками с шипящими примусами коридор, Мурат постучал в ближайшую к выходу дверь. Она распахнулась. На пороге стояла уже немолодая русская женщина в вязаной кофте и шерстяном платке, накинутом на плечи, а из-за ее спины выглядывали любопытные глазища... Тамурика!..

— Мария, это же Мурат! — услышал он восклицание, и Зарема, выскочив в коридор, ткнулась лицом в грудь нежданному гостю...

Комната была большой и холодной.

— Вот, привез вам гостинцы, — произнес Мурат растерянно...

Не успел он опустить на пол мешок, как Тамурик накинулся на него. Да и Зарема, и Мария, выловив из мешка пирог, тут же разломали его на части и, смеясь, стали жадно жевать все еще вкусно пахнущий, несмотря на долгий путь, цахараджин.

— Прости, — пробормотала Зарема, — но очень уж мы проголодались.

— Не дотянули наши гроши до дня зарплаты и стипендии, — пояснила Мария. — Деньги у нас быстро улетучиваются.

Жуя и проглатывая еду, Зарема, Мария и Тамурик при появлении из мешка, казавшегося бездонным, сыра, говядины, курицы, лука — и чего там еще уложили заботливые руки матери Мурата — радостно вскрикивали...

— Вы как волшебник, нежданно-негаданно появившийся как раз в тот момент, когда нам очень нелегко, — сказала Мария.

Потом они сидели втроем, а Тамурик носился по комнате. На столе величаво отсвечивал медными боками гордость и единственная ценность Марии — пятилитровый самовар, вперемешку лежали пироги, мясо, лук, кинза, доставленные из Хохкау, петроградские бублики. Мурат не сводил глаз с Заремы. То ему казалось, что она ничуть не изменилась, а то вдруг отдельный жест, мельком брошенный взгляд делал ее незнакомо-отчужденной.

Мурат признался Марии, что поразился смелости Заремы, которая, не зная языка, с ребенком на руках отправилась в далекий и чужой, холодный и голодный край, где не было ни одного знакомого человека, к которому можно было бы в тяжелую минуту обратиться за помощью. Зарема, посмотрев ему в глаза, сказала, что сама была поражена тому, с какой теплотой и заботой относились к ней, горянке, знавшей по-русски лишь два слова — «здравствуй» и «спасибо», к ее сынишке, настороженно поводившему глазами из стороны в сторону, случайные пассажиры поезда, не на одни сутки застревавшего безо всякой видимой причины в чистом поле. Уже в те месяцы каждое новое знакомство убеждало ее, что она неверно судила о людях, — они отзывчивы и доброжелательны...

Мария поведала Мурату, как Зарема и Тамурик оказались в ее большой, холодной и пустой комнате.

... Ее начальник, секретарь Петроградского горкома партии Николай Петрович Гринин стремительно вышел из кабинета, бросив ей на ходу:

— Мария, я на митинг...

Направляясь к двери, он мельком посмотрел в сторону дивана и, увидев горянку в темном до пят платье из грубого домотканого материала, чьи жгучие глаза испуганно выглядывали из-под платка, а руки теребили отощавший за дорогу узелок, и сонного малыша в тяжелой шапке и чувяках, враз остановился.

— Кто такие? — удивленно спросил он.

— Привели сюда, — объяснила Мария, — говорят, вроде с Кавказа.

Гринин присвистнул. Зарема провела рукой по платку, освободила пухлый подбородок и неуверенно произнесла:

— Здравствуй.

— Здравствуй, — охотно поприветствовал ее Гринин и потрепал рукой мальчонку за щеку. — Я слушаю тебя, женщина Востока.

Зарема опять тихо произнесла заученное:

— Здравствуй.

— Бог ты мой! — всплеснула руками Мария. — Мы уж с тобой целый час только и делаем, что здороваемся!

— Опять ты бога вспомнила, Мария! — сурово отчитал Гринин. — Женщина освобожденного Востока подумает, что ты веришь в бога и чертовщину.

— Не подумает, — обиделась секретарша. — Не понимает она по-русски!

— Это правда? — уставился на горянку Гринин. — Ну, отвечай же, — улыбнулся он ей, подбадривая голосом и руками. — Говори.

И Зарема осмелела, старательно выговорила:

— Товарищ, здравствуй!

— Ну и ну, — повел плечами Гринин. — А чего же ее привели сюда?

— А куда ее вести? — спросила огорченно Мария. — Приучили: чуть что, давай в горком! Попутчик по поезду привел ее, оставил и ушел. Разбирайтесь, мол, сами...

— Как же мы с тобой потолкуем? — озадаченно спросил Гринин и вдруг закричал, показывая на горянку: — Вот тебе наследие старого мира, Мария! Уйма языков, а переводчика — нет! Надо создавать свой единый, революционный язык!

— Не кричите, мальчонку напугали, — замахала Мария на него руками.

Малыш уже не дремал. Прижавшись к матери, он сердито поглядывал на кричавшего мужчину. Гринин, стараясь ободрить мальчишку, улыбнулся. Зазвонил телефон. Мальчик тотчас перевел взгляд на стол, ища, кто это там издает эти странные звуки.

— Иду, иду, — выслушав по телефону упреки, вымолвил Гринин. — Разговариваю с женщиной Востока, да она по-русски не говорит... Вот так и разговариваю! — спохватившись, закричал в трубку: — Погоди, Петров! У тебя же работает армянин... Да-да, он, — он повернулся к Зареме. — По-армянски понимаешь?

— Вроде на грузинку смахивает, — неуверенно предположила Мария.

— А грузин нет у тебя? — спросил в трубку Гринин. — Задача... Ну хорошо, не злись, сейчас прибуду! — он положил трубку и спросил у секретарши: — И никакого документа?

— Сейчас спрошу, — спохватилась Мария и подошла вплотную к горянке: — Документы есть у тебя? Ну, паспорт? Справка? Тоже нет? Удостоверение личности? Пропуск? Письмо, в конце концов?

— Письмо! — обрадовалась Зарема знакомому слову. — Письмо! — Она заторопилась, положила сверток на диван, поспешно развязала узел, достала чурек, чеснок, белоснежный кругляш осетинского сыра... Разложив свое нехитрое хозяйство, горянка наконец достала из-под самого низа свернутый вчетверо листик, протянула Николаю Петровичу, но, застыдившись помятой бумаги, положила ее на бедро, провела ладонью по ней и только после этого отдала Гринину. — Письмо от большевика товарища Кирилла! — заученно произнесла она.

— Все понял, — изумился Гринин, нетерпеливо развернул лист и стал читать вслух: — «Товарищ! Пишет тебе красный боец, спасенный от белобандитов горянкой по имени Зарема, по фамилии Дзугова (у них отчества отсутствуют). Не будь ее, ты, товарищ, не читал бы это письмо! Надо освободить ее от вековых оков темноты и незнания! Сорви, товарищ, цепи с нее! Она не знает русского языка, но ты не трусь! Она быстро улавливает слова! Устраивай ее в институт!» Вот дает! — оторвался от письма секретарь. — «Устраивай в институт... Желательно во врачебный — профессора скажут тебе спасибо: она их травам научит. Учти: врачи здесь очень даже нужны! Привет тебе от свободолюбивого осетинского народа. Красногвардеец Кирилл Фокин», — Гринин ошарашенно поглядел на горянку. — Да как тебя учить-то будут?! — и в сердцах чертыхнулся: — Дать бы тебе, красногвардеец Кирилл Фокин, хорошеньких чертяк! Она языка не знает, а он ее через всю Россию — в Петроград! Света набирайся, дочь гор! От темноты спасайся! А как? Где тот профессор, что по-ихнему понимает? А жить она где будет? Да на какие шиши?

— Отправить ее домой надо, — предложила Мария и повернулась к горянке. — Заводы и фабрики стоят. Работать негде. Голод в столице, холод. Возвращайся домой. Домой тебе надо!

— Домой?! — оборвал ее Гринин. — А ты подумала, что горцы скажут? Кричим о свободе, о революции, о свете, а тут освобожденную от царского гнета горянку отправим назад. Из колыбели революции?! — секретарь горкома забегал по комнате, как затравленный зверь. — Не найду профессора — сам возьмусь за их горский язык и научусь! Как ни трудно будет, а научусь! И стану ее толмачом! А назад не отправлю!!! Нет! Пока не выучится на врача! Вот как я решаю, Мария!

Тамурик, напуганный его криками и свирепыми жестами, внезапно встал и потянул мать к двери. Гринин оторопело поглядел на него и схватился за голову:

— Ребенок! А его-то зачем сюда, дважды спасенный красногвардеец Фокин?! Как ты до этого додумался?! — и он решительно приказал Марии: — Его отправить в горы! На имя красногвардейца Фокина! Подрастет — милости просим! А сейчас — домой!

Мария укоризненно покачала головой: мол, о чем вы думаете, товарищ секретарь?

— Сына от матери отрывать? Разве можно? — и предложила: — Жить у меня будут. Целая комната — а я одна...

Гринин ничуть не удивился.

— Так, с жильем решено, — и, подумав минуту, повернулся к Зареме. — На фабрику пойдешь. Рабфак окончишь... Понимаешь? Раб-фак! Рабфак! А там и на врача станешь учиться... Хорошо?

— Хорошо, хорошо! — охотно закивала головой Зарема, повторяя знакомое слово.

— Вот и славно! — вытер пот со лба Гринин. — Еще один вопросик улажен...

Опять зазвонил телефон. Гринин замахал руками Марии:

— Скажи, едет! Едет! — и, направившись к выходу, попрощался с горянкой: — До свидания!

И это слово было знакомо Зареме, и она поспешно закричала:

— До свидания! До свидания!

— Не ошибся дважды спасенный красногвардеец Фокин, — довольно развел руками Гринин. — Слова она быстро улавливает!

Он вышел. Мария протянула руку Тамурику:

— Пойдем, малыш...

— ... И тут ты, Зарема, быстро-быстро заговорила, — завершила свой рассказ Мария. — Горячо. Взволнованно. А я ничегошеньки не поняла.

— Я знала, что ты не поймешь осетинских слов, — серьезно заявила Зарема. — Но я не могла не высказать, что у меня на душе. Я видела, что мой приезд был неожиданным для вас, таких занятых людей. И я извинилась за то, что много хлопот доставили тебе и Гринину. Но знай, — твердила я тебе: — мне сейчас никак нельзя возвращаться домой! Никак! Ждут меня там. Ждут женщины, ждут старики, ждут дети... Каждый мое возвращение со своими тайными надеждами увязывает! И мне только один путь домой — когда стану врачом! Не приеду врачом, не на себя — на всю новую жизнь тень брошу. Понимаю: трудно тебе со мной будет, но прошу потерпеть, помочь мне. Не для себя стараюсь. Не надо мне ничего. Лишнего куска хлеба не попрошу, в этом платье и дзабыртах ходить буду, и мысли у меня только о том, как стать врачом.

— Ни одного слова не поняла я, — кивнула Мария. — Но когда ты вдруг заплакала, обняла тебя, свою новую сестру, зашептала на ухо: «Ну что ж это с тобой? Перестань. Видишь, все уладилось. Если обиделась на Гринина, то знай, что у него такая манера говорить. Человек он душевный, и если злится, то на жизнь, что пока не такая, как хотелось бы нам... »

Мурат попросил Зарему поведать о жизни в Петрограде. Ее черные брови дернулись вверх, она посмотрела на него широкими глазами, и он увидел в них лихорадочный блеск женщины-мученицы. Она коротко обронила:

— Не жди от меня увлекательного рассказа. Дни, прожитые здесь, похожи и заботами, и делами один на другой, отслаиваются в памяти сплошным пластом. Вначале устроили меня чернорабочей на кондитерской фабрике. Одновременно я училась на рабфаке; сейчас я сиделка в больнице и одновременно учусь на курсах медсестер... Спасибо Марии: приютила нас в своей большой комнате. Одновременно она служит и кухней: видишь, в углу, возле дверей, вечно шипит примус. На нем я готовлю нехитрые, но вкусные осетинские кушанья. Марии они пришлись по душе...

... Зарема брала Тамурика с собой на кондитерскую фабрику. Первые дни и Зарема, и Тамурик то и дело совали в рот густую сладкую жижицу, не замечая сочувствующих улыбок работниц, — они все прошли через это и теперь с отвращением глотали свою продукцию, лишь бы обмануть желудок. Странное впечатление сложилось у малыша в те дни. В его представлении хлеб был бесценен. На фабрике малыш до одури наедался конфет, шоколада, повидла, иногда сердобольные работницы водили его в соседний цех, и там он набивал свой желудок до отвала печеньем, которое, конечно же, было бы намного приятнее, не будь тоже сладким. Но что делать, если на кондитерской фабрике производят лишь конфеты, шоколад да печенье? Можно было лакомиться в цехе, но выносить за пределы территории фабрики ничего не разрешалось. Неудивительно, что потом целое десятилетие Тамурик смотреть не мог на сладости.

У выхода с фабрики их встречала толпа жаждущих заполучить работу, и Зарема с благодарностью думала о том, что секретарь горкома партии даже добился права посещения фабрики Тамуриком, что само по себе являлось случаем исключительным. По этому поводу провели собрание в цехе, чтобы все поняли, почему было сделано такое исключение горянке, которая, несмотря на разруху и голод, прибыла сюда, чтобы познать медицину, ибо в горах нет врачей и люди мрут от болячек, и следует смотреть на ее пребывание здесь как на большое политическое дело; и каждой работнице надлежит как можно больше говорить с женщиной Востока, чтобы она имела практику и быстро освоила русский язык.

Тамурику это удавалось легче. Он без умолку болтал с работницами так безжалостно коверкая слова, что вокруг хохотали до колик в животе, но его это не смущало, и там, где Зареме приходилось по несколько раз твердить впервые услышанное слово, сын воспроизводил его без особых усилий.

А освоить русский требовалось немедленно, потому что она то и дело попадала в неожиданные переплеты. До коллектива фабрики дополз слух о необычном поведении нацменки на Невском проспекте. Умей она изъясняться по-русски, не дошло бы до милиции. Тут была замешана Дарья, что прибыла в Петроград с питерским рабочим, с которым познакомилась на Кубани во время освобождения края от деникинцев. Спустя три месяца после приезда родила Дарья своему избраннику дочь. Все бы хорошо, да ни с того ни с сего, без всякой на то причины у девчушки начал синеть и вытягиваться пупок. Трех врачей одного за другим вызывал Ефрем, а назначаемые ими присыпочки, уколы да пилюли не помогали. Ребенок таял с каждым днем. Зарема как-то увязалась за Марией, когда та собралась посетить Дарью. Увидев девчушку, залопотала по-своему, глаза у нее сделались большие, но ни Мария, ни Дарья ничего понять не смогли. Только и уловили упрямое: «Знаю, знаю!»

Зарема отправилась на Невский проспект. Что там подумал дворник, глядя на нахальную нацменку, осмелившуюся днем, на виду у людей залезть на клумбу? Его оторопь взяла. На весь Петроград в хлопотное голодное время едва сумели сохранить чуть ли не единственную в городе клумбу, весь народ любовался, — и вот эта несознательная гражданка безбожно ее грабит. Дворник засвистел, поднял тамтарарам. Прохожих собралось на всю площадь... Появился милиционер. Горожане окружили Зарему, ругали, а она глазами всех обжигала и кулачок с зажатым трофеем прятала за спину: не отдам, мол, и все! Убивать будете — все равно не отдам! Ее стыдили, ей угрожали, а она в ответ глазами сверкала...

И в это время, очень даже кстати, по проспекту проезжал Гринин. Увидел толпу, вышел из машины, врезался в середину, добрался до места, где дворник и милиционер держали женщину за локти. Всмотрелся Гринин: знакомая! Ну и ну! Вот чем занялась! И тут кто-то из народа обратил внимание на то, что в кулачке у нее зажаты не цветы, а травка! Зачем она ей? Но цветы или трава — все равно, налицо нарушение. Гринин вмешался. Милиционер узнал его, проводил до машины, отдал честь отъезжающему секретарю горкома партии. Гринин назвал шоферу адрес. Всю дорогу Зарема молчала: и потому, что не знала, куда ее везут, и оттого, что не признала Гринина. Только когда машина остановилась и Зарема, выйдя, заметила, что находится возле своего дома, а автомобиль тронулся с места, оставив ее одну — свободной, не арестованной, — лишь тут Зарема посмотрела на этого странного начальника, но увидела только его широкую спину...

А вечером прибывшей со службы Марии Зарема показала травку и насильно потащила ее к Дарье. Ефрем не желал допускать к дочке нацменку, да Дарья рассудила по-своему:

— Все равно уж... Погибает малышка... Пусть горянка познахарит, авось поможет...

Доверили дитя, и Зарема сотворила чудо! Ванну сделала и опустила в нее девчушку. Лекарство не помогло, а травка вылечила! Вот как бывает! И тогда Зарема попросила Марию:

— Скажи ему, зачем травка нужна была... — и так жалобно просила, будто от этого жизнь ее зависела.

Поняла Мария, что не найти Зареме покоя, пока сам Гринин не скажет ей, что простил ее. И уговорила секретаря горкома заглянуть к ним на минутку да успокоить совесть горянки...

И сейчас у Заремы порой случаются курьезы... Она, бывает, ломает голову, отыскивая тайный смысл во фразах, обозначающих простейшие понятия. Однажды в отсутствии Марии в комнату заглянула Дарья.

— Землячка, — так обращалась она к Зареме, ибо кубанские степи находятся в каких-то четырехстах километрах от гор Осетии — глядя из далекого Петрограда, все равно что рядом, — дай мне трошки соли.

Зарема мысленно перебрала каждую вещь, что находилась в комнате, честнейшим образом отсыпала Дарье половину имеющейся у них с Марией соли — по тем временам она была дефицитом, — протянула со словами:

— Вот соль, а трошки — нету... — вызвав невообразимый хохот у казачки, и без того большой любительницы повеселиться. Зарема и сама отчаянно смеялась, узнав, что «трошки» означает «немного»...

***

Зарема и Мария, рассказывая о своем житье-бытье, беззлобно подтрунивали друг над дружкой. Но я-то догадывался, что скрывалось за насмешливыми фразами Дзуговой: рабфак и курсы вместо сна и отдыха, голод и холод, трамвайная толчея и очереди за хлебом... Тебе, племянник, имеющему костюмы и куртки, и обувь на все случаи жизни, неведомо, как приходилось людям двадцатых-тридцатых годов. То поколение не стеснялось залатанных кофточек и вылинявшего платья, ставших на многие годы вроде униформы... Кому не приходилось молиться на стоптанные туфли, убеждая-уговаривая их продлить свое существование на месяц, неделю или хотя бы на один день?!

Слушая Зарему и Марию, глядя на латки на локтях курточки и на коленках штанишек Тамурика, я стал клясть себя последними словами, возмущаясь, как это я раньше не спохватился и не навестил Зарему.

Чем больше я слушал Зарему, Марию да и Тамурика, тем яснее понимал, как много добра сделал моим землякам этот чудесный человек Гринин. И мне захотелось от всей души отблагодарить его... И я попросил Марию отвести меня утром к секретарю горкома...

— Хочу посмотреть на этого доброго и благородного человека и сказать ему спасибо от имени всего аула, — пояснил я...

... Они пришли в приемную секретаря горкома задолго до начала рабочего времени. Но Гринин уже был на месте. Жестом показав Мурату, чтоб он подождал минуту, Мария вошла в кабинет.

Выслушав ее, Гринин охотно кивнул головой:

— Приглашай.

Мария широко распахнула дверь:

— Добро пожаловать, дорогой горец.

Секретарь горкома партии поднялся, вышел из-за стола, загодя протянул руку:

— Рад познакомиться с земляком Заремушки! — и запнулся.

И вошедший Мурат застыл на месте:

— Николай?!

— Это ты, Мурат?!

Они порывисто обнялись.

— Мне и Мария, и Зарема все говорят «Гринин, Гринин», а это мой друг Николай?! — никак не мог успокоиться горец.

— Жив, Мурат, жив! — не верилось секретарю горкома. — Как же? Я ведь запрос о тебе давал во Владикавказ, ответ пришел: героя гражданской войны, «Северного Чапая» Мурата Гагаева нет в Осетии... Решили, что ты в дороге тиф подхватил да помер. А ты живой, живой! — он вновь крепко обнял горца.

— А я никак не мог догадаться, что Гринин — это ты! — похлопывал по спине друга Мурат. — Почему Гринин? У тебя же фамилия...

— Гринин — это партийная кличка моя, так сказать, псевдоним... Как ты здесь оказался?

— Так меня же пригласили на празднование...

Николай хлопнул себя по лбу:

— А я-то списки приглашенных и не посмотрел... Ой, радость-то какую ты мне доставил!..

— А как удивится Зарема, когда узнает, что вы друг друга знаете... — сказала Мария.

— Так она твоя землячка? — обрадовался Гринин.

— Из одного аула, — скромно пояснил Мурат и умолк, не желая выдавать своей тайны...

— А Заремушка знает, что его называли «Северный Чапай»? — кивнув на Мурата, спросил у Марии Николай, увидев изумление на ее лице, довольно засмеялся: — Скрыл, значит, Мурат от вас свое героическое прошлое? Так я вам расскажу... Я с ним познакомился еще в двенадцатом году...

Мурат испугался, как бы Николай не выдал тайну о неверном друге Таймуразе, и торопливо перебил его:

— Николай, дорогой, потом расскажешь, а сейчас выслушай мою просьбу... — И умолк, покосившись на Марию.

Она поняла, что мешает предстоящему их разговору и, показав на дверь, сказала:

— Кажется, кто-то пришел на прием... Я пойду...

Когда она вышла, Мурат привстал со стула и, нагнувшись над секретарем, торопливо зашептал:

— Что хочешь рассказывай Зареме... Но о Таймуразе ни слова! Никогда! Ни за что!.. Будто бы и не было его совсем... Не стану тебе объяснять, почему и отчего... Но так надо!..

— ... Друг мой кивнул головой, — рассказывал мне Мурат, — этого было достаточно: я знал, что Николай никогда не произнесет ни слова о Таймуразе...

Глава 27

Внешне будто ничего не изменилось в ауле. Все так же старики каждый погожий день спешили на нихас, а молодые засветло отправлялись на земельные участки и в горы. Занимались тем же, чем и до революции: пасли овец, обрабатывали землю, запасались дровами на зиму... Так же с опаской поглядывали на небо, не сорвет ли непогода страду, обсуждали, как предотвратить предполагаемый паводок.

Но Мурат подмечал, что в отношениях между людьми появились новые нотки: горцы точно забыли, кто принадлежит к сильной, а кто — к слабой фамилиям. Приезжавший каждую пятницу из Алагира в аул агитатор-чтец, длинный, худой, больной туберкулезом, и в жару, и в холод зябко укутывавший шею и грудь рваным шарфом, Захар Морозов любил повторять слово «бесплатно», обещая в будущем бесплатную больницу, бесплатную школу и даже бесплатное питание, уточняя, что последнее будет не так быстро. Дети бегали вокруг, шумели, взрослые отгоняли их, а Захар успокаивал и тех и других: «Пусть и дети послушают, какая у них будет жизнь, — полезно!» По его настоянию была создана школа кройки и шитья, собравшая горянок в доме Умара.

— Это не только школа кройки и шитья, но и настоящий ликбез, — поразил слух аульчан непривычным словом агитатор и пояснил: — Будем всех женщин, невзирая на возраст, учить грамоте.

... Когда Тузар Тотикоев, которому вменили в обязанность доставку керосина в аул, появлялся с заветной железной бочкой, возле нее выстраивались люди. Именно тогда аульчане поняли, что означает русское слово «очередь», и долгие годы оно ассоциировалось у хохкауцев с другим словом: «фатаген» — так осетины называли керосин. Горянки нетерпеливо подставляли баллоны, бутыли, ведра, горшки, благодарили Тузара за доставленную радость, ведь три дня, как в доме нет ни капли фатагена, а домочадцы уже привыкли к свету лампы и знать не хотят ни лучину, ни свечку... Да и разжигать печь стало намного легче: обольешь слегка дрова — вспыхивают, как от ударившей молнии...

Тузар едва слушал их болтовню. Два чувства боролись в его душе: благодарность и негодование. Он ни на миг не забывал о благородстве стариков, пожалевших их семью и оставивших в ауле его, без которого все женщины и дети Тотикоевых жили бы впроголодь... И в то же время ему не по нутру было поручение Мурата: обидно, что он, родившийся в большой и сильной семье Тотикоевых, теперь вынужден выполнять такое позорящее задание одного из Гагаевых, как доставка в аул керосина.

День, разлучивший Тузара с братьями, оставил тяжелый след в его сердце. Потом, когда улеглась лихорадка, он задумался и увидел то, чего не замечал раньше: Тотикоевы виноваты сами. Кто их заставлял поднимать оружие против новой власти? Почему пошли они на ссору с аульчанами? Не пожадничай Батырбек, не стремись от каждого дела получать выгоду — никаким событиям не по силам было бы поколебать уважение хохкауцев. И когда бедняки отняли у Тотикоевых землю, это было воспринято Тузаром как божье наказание за грехи Батырбека.

В день раздела земли никто из Тотикоевых не покинул дом. Сквозь закрытые окна до них доносились гул разгоряченной толпы, возгласы удивления, споры... Невольно прислушиваясь к ним, женщины всхлипывали, искоса поглядывали на Тузара, а он, низко склонившись над седлом, зашивал порез в коже и упрямо делал вид, что не слышит ни шума толпы, ни всхлипываний женщин... Не выдержав, жена Махарбека обратилась к нему с упреком: «Тузар, тотикоевская земля уже роздана, и по ней хозяевами бегают те, кого трепет брал при виде Тотикоевых... » «Не у нас одних отняли», — пожал плечами Тузар и больше не произнес ни слова. Он молча, с достоинством выслушал, какой участок оставлен Тотикоевым, направился туда, и только при виде крохотного клочка, сиротливо застывшего на склоне горы, Тузар не выдержал: скупые слезы покатились из его глаз.

Больно ему было видеть, как каждое утро в школу, устроенную в кирпичном хадзаре, возведенном Тотикоевыми, устремлялись дети аула, в том числе и тотикоевские — в своем доме они были гостями. Когда же Мурат предложил Тузару стать сторожем школы, он, решив, что будет хуже, если назначат сторожем кого-то другого, кто в любое время дня и ночи будет входить в их двор и бродить по дому, дал согласие. Вменил Мурат в обязанность Тузару доставлять учительницу, работающую в Нижнем ауле, в Хохкау. И принять это тоже было тягостно. Тузар до самого утра мучился мыслью, соглашаться или нет. А под утро внезапно поднялся, запряг в арбу единственную, оставленную новой властью Тотикоевым лошадь... Домочадцам стало ясно: теперь через каждые сутки Тузар будет ездить в Нижний аул за учительницей, которая день преподавала в школе Нижнего аула, а следующий — в школе Хохкау.

Учительнице все было в горах в диковинку, и все нравилось. И то, что ей придется через день отправляться в другой аул, не только не огорчало, но приводило в восторг, будто преодолевать по узкой горной дороге, грозящей обвалами и обрывами, двенадцать километров туда и столько же обратно — не мука, а одно удовольствие. Но такова уж была эта семнадцатилетняя девчушка со светлыми косами, что трудности ее не пугали. Она сразу же поставила условие Тузару:

— Я учу детей вашего аула русскому языку, а вы меня — вашему родному. Всю дорогу туда и обратно, чтоб не терять времени. Идет?

На что смущенный Тузар пробормотал:

— Не умею я.

Она обожгла его озорным взглядом.

— Сумеете.

К этому времени она усвоила по-осетински простые слова и фразы, поэтому им было легче изъясняться по пути до Хохкау и обратно; она не только спрашивала, как будет по-осетински тот или другой предмет, но часто просила Тузара притормозить на миг, чтобы записать в свою тетрадочку особенно труднопроизносимые слова... Во время одной из остановок она приподнялась с сиденья, объявила:

— Я забыла представиться. Меня зовут Зина. Родом из Воронежа. Родители мои до революции перебрались во Владикавказ. Здесь им понравилось, но недавно они возвратились в Воронеж, а я вот осталась, и, наверное, навсегда...

Тузар терялся, говорил односложно, хотя в общении с другими он был скорее болтлив, чем молчалив, по понятиям горцев, конечно. Когда же перед самым аулом она вдруг сказала ему:

— Все! Теперь будьте суровы. Прочь вашу стеснительность, не то засмеют вас, — в душе у него все перевернулось; а учительница, будто не замечая его негодования, прошептала: — А я должна выглядеть смущенной. Как же иначе, ведь я еду с таким суровым и неприступным горцем, как вы?!

Он покосился на нее и увидел, как она торопливо натянула платок на голову и покорно опустила глаза. Тузар ахнул: перед ним была ни дать ни взять настоящая осетинка. И с трудом верилось, что минуту назад она подтрунивала над ним.

— Ну как? — прошептала она. — По глазам вижу: вы удивлены. Значит, все хорошо.

Но на обратном пути, когда Хохкау скрылся из глаз, Зина вновь стала подшучивать над Тузаром, а он конфузился.

С тех пор так и повелось... Тузар давал себе слово, что будет с ней суров, а она, не догадываясь о его намерениях, выбегала из дому, совала ему в руки портфель, весело похлопывала по плечу в знак приветствия, ничуть не стесняясь глазеющих на них жителей Нижнего аула, и Тузар краснел, поскорее дергал вожжи, стремясь избавиться от пристальных взглядов аульчан. О том, как Зина запросто обращалась с молодым горцем, скоро стало известно в Хохкау, и как-то Мурат, глядя в сторону, предупредил Тузара:

— Ты, парень, смотри ничего не позволь себе... Родители девушки далеко, но я считаю ее своей сестрой...

Тузар зло посмотрел на него, и тот понял: он уверен в себе...

Они возвращались из Хохкау. Быстро наступал вечер. Зина попросила остановить бедарку возле леса, чтобы сорвать несколько ландышей. Как всегда в таких случаях, Тузар остался у бедарки, поправляя сбрую. Снег уже сошел, но кое-где в низине белел клочьями.

Вдруг он услышал испуганный вскрик, а затем протяжный вопль. Тузар бросился в чащу. Ветви цепляли лицо, ноги вязли в сырой земле... Он бежал на крик, на ходу выхватывая кинжал. И успел... На корточках, спиной прижавшись к стволу дерева, замерла Зина, а напротив нее стоял на задних лапах недавно проснувшийся, тощий от голода бурый медведь, оторопело вслушивался в вопль девушки и поводил головой из стороны в сторону... Зная, как страшен медведь весной, когда бродит в поисках пищи по лесу и крушит все на своем пути, Тузар в несколько прыжков оказался между зверем и Зиной. Обеими руками держась за рукоять кинжала, он готовился принять смертный бой. Медведь было шагнул вперед, потянул ноздрями воздух, опустился на четвереньки, неуклюже повернулся и побежал в чащу...

Не веря чуду, Тузар все еще стоял, весь напружинившись, готовый в любую секунду сделать выпад вперед и всадить кинжал в зверя... Кажется, тот действительно испугался. Тузар обернулся. Зина сидела, в бессилии опустив голову на грудь...

— Тебе плохо? — спросил Тузар.

Она подняла голову, стыдливо произнесла:

— Встать не могу.

— Не тронул тебя?

— Нет... Помоги мне.

Зина не могла стоять на ногах, и тогда Тузар поднял ее на руки. Перешагивая через оголившиеся корни дерева, Тузар споткнулся и почувствовал, как ее руки обхватили его за шею. Дыхание девушки обожгло щеку. В голове у горца помутилось, он шел, боясь уронить свою ношу... Осторожно усадив Зину в бедарку, он вздохнул, поправил вожжи, сел на доску, дернул вожжи...

Они были уже недалеко от аула, когда Тузар почувствовал ее руки на своей шее и замер. Она прошептала:

— Ты сильный и мужественный, Тузар, — и поцеловала его в щеку.

Вожжи выпали из рук парня. Он обхватил девушку. Зина не отстранилась, продолжая что-то шептать, прижалась губами к его губам, дыхание их слилось. Они не заметили, как остановилась лошадь... И вдруг Зина зашептала в отчаянии:

— Не-ет... Не-ет... — и оттолкнула его от себя...

С этого дня они жили ожиданиями свиданий. Зина уже не смела на людях хлопать парня по плечу... И когда они бывали порознь, мысли их заполняли воспоминания о мимолетных и чистых поцелуях...

Они не говорили о своем будущем, но как-то у Тузара невольно вырвалось:

— Женятся мои братья, тогда и я пришлю к тебе сватов...

— Твои же братья не на свободе? — удивилась она.

— У осетин младший может жениться только после того, как старшие сыграют свадьбы, — пояснил он.

— Строгие у вас законы, — только и сказала Зина и вздохнула...

— Строгие, — подтвердил он. — Нарушать нельзя...

В другой раз он признался:

— Не знаю, согласятся ли мои...

Она сделала вид, что не поняла, о чем он говорит.

— Но если вдруг кто будет возражать, я уеду, — решительно произнес он. — Уеду на равнину. С тобой вместе. Лектор рассказывал, что там горцам дают землю. Другие не пропадают — не пропадем и мы...

Зная, как сложны взаимоотношения Тотикоевых с аульчанами, Зина просто сказала:

— Не так уж важно, где жить, главное — не сторониться людей. Жаловаться самим на судьбу — все равно, что рыть себе могилу. Душа очерствеет — пропадете. И детям в тягость будет жизнь...

Тузару казалось, что достаточно относиться к людям, как когда-то прадед Асланбек: отзываться на их горе и вместе со всеми радоваться их счастью — и вернется прежнее уважение, а с ним — богатство и достаток. И Тузар поклялся, что станет таким, как мудрый Асланбек. Зиу ли объявляли в селе или беда у кого-нибудь случалась — Тузар среди первых на месте сбора. Что правда, то правда, и дел у него было много, и помощники — Агубе да женщины дома. Его невысокая плечистая фигура маячила то на клочке земли, то в лесу, откуда доносился перестук топоров...

Школа своеобразно повлияла на быт каждой семьи в ауле, можно сказать, заставила приноравливаться всех к ней. По утрам главной заботой было отправить сперва мужчин на склон горы, где они, точно накрепко привязанные, корпели до темноты, а потом — детей в школу. Обед горцам теперь носила не детвора, а сами хозяйки. В домах поубавилось рабочих рук. То напоить корову, убрать навоз, разжечь огонь поручалось сыновьям, а дочери сызмальства приобщались к дойке, приготовлению еды... Ныне все это дополнительным бременем легло на плечи и без того перегруженных заботами матерей. И неудивительно, что из их уст нет-нет да вырывались проклятья, но предложи кто им забрать детей из школы — они это отвергли бы с негодованием...

Особенно сильно школа ударила по задуманным планам Умара, который был по-настоящему предан земле, отдавал ей все силы, молился на нее, с нею связывал все свои мечты на счастливую жизнь. Особенно воспрянул он духом, когда услышал беседу Захара о нэпе.

— Так теперь не будут изымать зерно?! — присутствующие на нихасе услышали дрожь в его голосе.

— Теперь установлен продналог, — пояснил Захар.

— А изымать зерно будут или не будут? — требовал четкого ответа Умар.

— Не будут, — заверил лектор и опять повторил, стараясь быть как можно убедительнее: — Не будут.

— Вот это дело! — воскликнул брат. — Вот это уже на пользу народу. Скажи спасибо тому, кто придумал такой закон!

— Скажу! — улыбнулся Захар.

Умар воспрял духом. Теперь только от его рук и умения вести хозяйство зависел достаток в доме. Ох он и работал!.. День еще зарождался, а он и Руслан уже вкалывали на участке. Последними возвращались они в хадзар. Когда наступала очередь Гагаевых пасти личных овец, сведенных для облегчения в одну отару, Умар поручал это дело Руслану, а сам опять же пропадал на склоне горы.

Он первым в ауле стал доставлять навоз на участок и щедро удобрял им землю. Для этого он сплел специальные корзины; связав их, перебрасывал через спину коня и заполнял до краев коровьими лепешками. Когда в первый раз лошадь, понукаемая Умаром, стала, напружинив ноги, карабкаться в гору, насмешников было много, и лицо Дзамболата покрывалось красными пятнами. Но осенью насмешки прекратились. Урожай и кукурузы, и картофеля, и фасоли на участке Умара был в три с лишним раза богаче. Неудивительно, что достаток пришел в его дом.

Но Умар мечтал о большем. В этом году он завез семена из долины. Как никогда тщательно обработал землю, удобрил ее навозом, даже канаву прорыл от ближайшего родника к своему участку. Эх, если бы в сутках было не двадцать четыре часа, а все пятьдесят, — мечтал он порой. А тут еще школа на добрых шесть часов отрывает Руслана от дела... Он никак не мог отделаться от чувства, что его просто нагло обкрадывают. Но, понимая, что детям без образования нельзя, Умар, через «не могу» преодолевая самого себя, согласился с тем, чтобы Руслан и Езетта ходили в школу.

— Но не задерживайтесь, — предупреждал он их. — Забежите домой, быстро подкрепитесь — и сразу ко мне...

Абхаз обижался, когда ему напоминали, как отец воспринял его рождение, случившееся в самый разгар летней страды. Прискакал на поле Урузмаг и прокричал радостную весть:

— Еще одним Гагаевым стало больше на свете!.. У тебя, брат, родился сын!.. И такой звонкоголосый!..

Умар было подбежал к своему коню, намереваясь тотчас же отправиться домой, но смирил свою прыть, похлопав по шее лошади, повернул назад и поднял сгоряча оброненную тяпку:

— Ладно, еще часа два осталось до темноты... Поле не ждет, а малыш никуда не денется... — и ритмично замахал тяпкой...

Руслану ничего не осталось, как последовать его примеру.

Умар часто подходил к люльке, где сладко во сне цокал губами его младший Абхаз. Сима радовалась, глядя, как он любуется сыном, и не догадывалась, что мысли переносили его в те годы, когда он сможет рассчитывать и на пару рабочих рук будущего помощника. Однажды жена, стесняясь, сообщила:

— Скоро в нашей семье пополнение будет...

— Да?! — мгновенно среагировал Умар и окинул ее оценивающим взглядом. — Надеюсь, сына дашь?

— Сердцем чую: джигит... Я уже и имя ему задумала. Алан...

— Алан... — попробовал на слух Умар и удовлетворенно чмокнул: — Подходит!.. — И еще раз повторил: — Алан Гагаев!.. — Он схватил жену за плечи и резко повернул ее лицом к себе: — Ты рожай, рожай... Сколько можешь — рожай!.. Мне много, очень много сыновей надо!.. Дашь дюжину — тебя озолочу...

У Умара с Муратом после памятного изъятия излишков зерна из тайника Дахцыко что-то разладилось. Он все так же испытывал чувство благодарности за передачу ему хадзара Кайтазовых, но никак не мог забыть, с каким азартом Мурат опорожнил тайник Дахцыко. Через два дня между ними состоялось объяснение.

— Как ты пошел на это? — спросил брат. — Ведь мне известно, что ты опекал Зарему, а она как-никак дочь Дахцыко.

— Конечно, больно было, — насупил брови Мурат. — Где-то там внутри копошилась мысль, что нехорошо поступаю, — и раздраженно промолвил: — Но он-то каков? Знал про голод в стране, а прятал хлеб?! Подозреваю, что у него еще где-то тайник.

— Напрасно подозреваешь, — укорил Умар Мурата.

— Так у него же по-прежнему на столе появляется чурек.

— Появляется не потому, что еще тайник есть, — усмехнулся Умар, — а потому, что наши предки завещали нам помогать друг другу...

— Ты хочешь сказать, что с ним поделились зерном аульчане?! — озадаченно посмотрел на брата Мурат.

— Да.

— Зря! — рассердился Мурат. — Надо было проучить жадюгу!.. Он вот и в товарищество по совместной обработке земли не желает вступать.

— А кто-нибудь желает?

— Пока нет, — сокрушенно поник головой Мурат. — Весь аул обошел: никто не согласен, своего счастья не видят. Может, ты, красный боец, подашь пример?.. — с надеждой заглянул он в глаза Умару.

— Нет, не подам, — сказал брат. — Я пока в силах сам обрабатывать свой участок.

— Видишь, и ты туда же. А надо бы не уговаривать, а насильно всех.

— Эх, Мурат, Мурат, что-то в тебе надломилось, — почмокал языком Умар.

— Наоборот, я стал более волевым, отбросил излишнюю мягкость. И всем так надо поступать. Иначе мы не добьемся мировой революции.

— Почему ты не задумаешься о том, как эта жестокость, которой ты восхищаешься, отражается на человеке? — спросил Умар.

— Хорошо должна отражаться, — сказал как отрезал Мурат. — Люди не понимают своей выгоды, вот и приходится принуждать. Потом, когда поймут, благодарить будут...

— А ты всмотрись в односельчан. Или хотя бы пройдись по аулу. На дверях каждого хадзара висит... замок. Замок!.. Вспомни, никогда в Хохкау не было замков. Первый привез Батырбек, который установил его на мельнице. Какое тогда это вызвало негодование и сколько насмешек?! А сейчас никто не возмущается. От кого закрывают двери? Ты когда-нибудь слышал, чтобы в ауле у кого-то что-то пропало?.. Не догадываешься, почему появились замки?

— Не догадываюсь, — Мурат и сам с удивлением замечал, что в ауле все больше замков становилось, но не придавал этому значения. А вот спросил Умар, и он в самом деле был весьма озадачен странным поветрием.

— Замки-то появились после того, как ты конфисковал зерно у Дахцыко, — многозначительно произнес Умар.

— Ты намекаешь, что они закрывают двери от меня!? — с негодованием воскликнул Мурат.

— Ну что ты... — поморщился Умар. — Люди почувствовали... как бы это сказать... свою незащищенность. Да, да, ведь ты с таким же успехом мог ворваться в любой дом, и никто не мог бы тебе возразить: власть и права на твоей стороне. Вот люди и почувствовали себя неуютно. И чтобы хоть как-то успокоиться, невольно, даже не сознавая этого, прибегли к замкам...

— Нет, нет, — возразил Мурат. — Не то ты говоришь... Не то...

Сталкиваясь с Умаром, Мурат каждый раз вспоминал его слова и невольно ежился. Нет, они не избегали друг друга, но и встреч не искали...

***

... В трудах и заботах, в зыбкой надежде на приход лучших времен пролетели лето, осень... Зима выдалась теплой, малоснежной. Казалось, весна будет ранней. Но не тут-то было. Март точно ошалел: что ни день — каприз. Утро ошпарит близким, неистово ослепительным солнцем, лучи которого проникают сквозь плотное домотканое полотно черкески, а к полудню невесть откуда опускается в ущелье вязкая вата тумана и пронизывает до костей влажным холодом. С неба начинает сыпать не то дождь, не то крупа жесткого снега, и склоны горы, покрывшись тонкой корочкой льда, серебрятся в густой дымке...

Мурат кутался в башлык, но холодные капли больно били по лицу и рукам. Копыта коня то и дело скользили, заставляя быть начеку. Наконец показался Хохкау. Пришпоривать коня не пришлось: животное, почуяв близость тепла жилища, само ускорило ход, затрусило на дрожащих от напряжения ногах.

Настроение было под стать погоде. В Алагире, куда Мурат отправился заручиться поддержкой с тайной надеждой выпросить под задуманное дело стальной плуг или, на крайний случай, тяпки и косы, его не только не подбодрили, но и подняли на смех.

— Вы послушайте, с чем приехал этот горец! — закричал Дауд, призывая в свидетели заполонивших кабинет людей, и в негодовании замахал руками: — Он задумал создать в Хохкау... товарищество по обработке земли!..

— Проснулся, — хихикнул кто-то в углу.

— Вот именно! — презрительно процедил сквозь зубы Дауд. С того времени, как сменил Кокова на посту председателя райисполкома, он изменился: тело его округлилось, лицо стало одутловатым, жесты — энергичными, резкими. Лишь на голове торчала та же несуразная шляпа. — Где ты был три года назад? Тогда я тебя поддержал бы. Даже в пример другим поставил бы. Но сейчас!.. Тоже могу в пример, только не для подражания, а совсем наоборот — для осуждения!..

— Но ведь товарищества есть, — возразил Мурат.

— Есть, — кивнул головой Дауд и поднял вверх указательный палец. — Но дни их сочтены. Сейчас речь не о них. О кол-хо-зах!.. Слышал такое слово?

— Как не слышал? — возмутился Мурат.

— А слышал, так почему стоишь в стороне? Где твоя большевистская напористость? Почему не рапортуешь о создании колхоза в ауле?.. Ждешь команды сверху? Так вот, получай ее. Возвращайся в Хохкау и принимайся за дело. Чтоб через неделю доложил о создании колхоза. Такова воля партии!..

— Но надо, чтоб кто-то подробно рассказал людям, что такое колхоз и как его создавать, — растерялся Мурат.

— Это — пожалуйста! — охотно кивнул Дауд. — Сперва тебе все разъясним, ты в свою очередь — хохкауцам, подготовишь их, убедишь, а тут и мы нагрянем: проведем собрание, изберем председателем колхоза... тебя!

— Меня?

— Да-да, тебя, — Дауд опять обратился за поддержкой к присутствующим: — А что, товарищи, вглядитесь в него — чем не председатель колхоза? Кого мы должны выдвигать? Конечно, красных бойцов, тех, кто свою кровь проливал за советскую власть. — Он деловито нагнулся к Гагаеву, посоветовал: — Ты начни свою агитацию с того, что новую жизнь надо сообща строить. Это до революции каждый пытался счастье добыть сам по себе, в одиночку. И не получалось. А теперь другое время: люди сперва общего счастья достигнут, а уж после каждый получит свою долю.

Потом была долгая беседа в райкоме. И там добивались одного: чтобы четко усвоил линию, которой необходимо придерживаться каждому коммунисту — линию на коллективизацию. «Все, кто считает иначе, — или кулаки или их подпевалы, — твердили ему. — И им надо дать настоящий бой. Изолировать их, а если потребуется, то и ликвидировать как класс».

— Это что ж? — не понял Мурат. — Расстрелять, что ли?..

На него смотрели как на ненормального.

— Тебе же говорят: ликвидировать как класс, — выходили из себя наставники. — Жизнь поставила вопрос ребром: или мы их, или они нас...

И сейчас, приближаясь к аулу, Мурат желал одного: скорее бы взяться за дело. Конь вновь споткнулся. Гагаев чертыхнулся и гневно дернул повод... Животное недовольно фыркнуло, точно говоря: в чем я виновато?.. И тут глаза Мурата вырвали из туманной вязи одинокую фигуру горца, копошившегося на склоне горы. Успел лишь мысленно задать себе вопрос «кто это?», и сам же над собой усмехнулся: «Умар. Кто же еще будет в такую погоду рыться на своем участке? С него и начну», — решил он и резко дернул направо поводья. Конь охотно повернулся — ноздри его давно уже почуяли хозяина.

— Здравствуй, Умар! И кто тебя в такую погоду выгнал из хадзара? Неужели Сима?.. — засмеялся Мурат.

— А кто же еще? — подхватил шутку Умар. — Известно, что у всех Кетоевых жесткость в крови.

— Чего же ты женился на Симе?

— А разве человек всегда знает, почему он поступает так, а не иначе? — глаза Умара заботливо осматривали коня.

— Не волнуйся, — усмехнулся Мурат. — Буян в целости и сохранности. Спасибо, что одолжил его.

— Ну что ты! Как было не выручить брата?

В канун дня, когда Мурат наметил отправиться в Алагир, его лошадь внезапно захромала. Едва заметно, но это не ускользнуло от отца, истинного лошадника, который строго-настрого запретил брать коня. «Дорога его доконает», — твердил он. Пришлось обратиться к Умару. Тот дал своего, но, видимо, на сердце у него было неспокойно... Ишь, и сейчас ревниво оглядывает коня и, по всему видать, негодует, что Мурат продолжает сидеть в седле, вместо того чтобы спешиться. В другой раз Мурат проучил бы брата за такие собственнические чувства, продолжая маячить в седле, но сейчас, памятуя, какой предстоит разговор с Умаром, сошел на землю и хлопнул по крупу лошадь.

— Беги домой, дружище, там ждет тебя ячмень и отдых...

Конь не стал дожидаться новой команды — охотно засеменил на скользящих подковах к аулу...

— Как съездил? — спросил Умар.

— Есть серьезная новость, — посуровел Мурат. — Ничего алагирцы не дали: ни плугов, ни кос, ни даже тяпок, — печально произнес Мурат. — Весь инвентарь направляют тем, кто вступает в колхоз.— Подождал, но Умар никак не отреагировал на его слова, и тогда продолжил: — Сказали, что выделят и нам, тотчас, как создадим в Хохкау колхоз...

И опять Умар ничего не ответил — был занят тем, что подравнивал камни.

— Да брось ты заниматься этим! — рассердился Мурат. — Тут серьезный разговор, можно сказать, вопрос идет о жизни, а ты возишься с камнями!..

Умар приподнялся, потер ладони одну о другую, равнодушно ответил:

— Колхоз-молхоз — кому это надо? Меня такие дела не волнуют...

— Ты же красный боец! — набросился на него Мурат. — Сам же кровь проливал за коммунизм. Вот произойдет всемирная революция — и всех, всех до одного на земле накормим, напоим, оденем, и наступит всеобщее счастье. Тогда увидишь!.. — пригрозил Мурат.

— Не увижу, — отрицательно покачал головой брат. — Если бы должна была произойти всемирная революция — уже бы произошла. Уши мои столько лет слышат об этом, а ее все нет и нет...

— Не верю, что ты всерьез так думаешь. Не верю! Красный боец не может произносить такие слова. Ты первым подашь заявление в колхоз.

— Не рассчитывай, — произнес Умар. — Не подам я заявления. Ни первым, ни последним... Так я решил еще тогда, когда услышал о первых колхозах. Помнишь, лектор Борис упивался словами о них. Горцы слушали его с открытыми ртами, а я задумался. Прикинул, поразмыслил и сделал для самого себя вывод: колхоз не для меня.

Мурат схватил за рукав брата, дернул к себе, впился взглядом в его глаза:

— Но почему? Почему?!

— Ты, Мурат, в состоянии спокойно порассуждать, или будешь по-прежнему рычать на меня?

— Люди едва концы с концами сводят от урожая до урожая, — перешел Мурат на спокойный тон. — Изо дня в день одна и та же похлебка: чурек в молоке. Пироги на праздники видят. Лишь в твой дом пришел достаток, а как жить другим?

— Работать, как я. Вот погляди вокруг — никого нет на участках. Греются возле печей, а то и, сморенные самогоном, дрыхнут. А я вкалываю. Ты сказал, что в мой дом пришел достаток. Да нет у него ног и не ходит он к кому пожелает. Его добывать надо. Добывать! Горбом и руками. А люди ждут, когда он в дверь постучится. Оттого и колхозы придумали.

— Да коллективом же легче трудиться! — воскликнул Мурат, удивляясь, как брат не понимает этого. — Вспомни, как во время зиу всем работается. За день дом ставим.

— Зиу раз в год бывает, а на полях работать надо ежедневно, от зари до зари. Многих ли на это хватит?

— Будь в Хохкау колхоз, я сейчас обошел бы все хадзары и люди вышли бы на участки, — сказал Мурат.

Умар засмеялся, утвердительно кивнул головой:

— Это точно. Придется тебе заняться сборами людей. И не только в слякоть, как сегодня, когда — честно признаюсь — и мне ох как не хотелось покидать хадзар, а ежедневно, каждое утро будешь начинать со стука в окна аульчан. Иначе никто на работу выходить не станет. И верь мне: у каждого найдутся причины.

— Ты не веришь в людей.

— Я знаю их нутро. И как они рассуждают. Коли кто-то сделает за тебя твою работу — зачем самому на себя надевать ярмо? — Умар посмотрел в глаза Мурату, предупредил: — Ты берешь на себя заботу, которая все жилы из тебя вытянет. Не спеши с колхозом, посмотрим, что у соседей получится.

— Совсем другую песню ты, брат, запоешь, когда мы колхоз построим. Ты будешь обрабатывать землю на лошади и на себе, а мы — трактором!..

— Трактор — это довод, — серьезно произнес Умар. — Я видел трактор у ардонцев — мощная машина.

— Ага!..

— Но это там, в долине, где глаз не в состоянии охватить поля, трактор нужен. А здесь, в горах, где ему развернуться? Хвост его будет на середине твоего участка, а голова уже дотянется до центра моего. Да и не скатится ли он с этого склона? — задумался Умар.

— Будь у нас трактор, — замечтался Мурат, — и лес бы возили, и сено доставляли, и...

— И?.. — выжидательно поглядел на него Умар. — И что еще?

— И много что еще!

Умар отрицательно покачал головой:

— Как ни мечтай, трактор стоит дорого, а в горах пользы от него, как от мыши...

— Вот когда заимеем его... — пригрозил Мурат.

— Тогда и завершим наш спор, — кивнул согласно головой брат. — Да дело даже не в тракторе. Меня другое волнует. Скажи, с кем ты хочешь, чтоб я работал? Свои возможности я знаю. Но прекрасно вижу и то, на что способны мои аульчане. В Хохкау есть и разгильдяи, и ротозеи, и ленивцы, и просто люди, не способные быть хозяевами земли, — так, кажется, вы в газетах называете земледельца. Предвижу, как многие из них будут искать работу полегче, а то и просто увиливать от дела. А я буду вкалывать. Но я ничего не выиграю, а они ничего не проиграют, потому что трудодень и у них, и у меня будет один и тот же. К этому ты меня, Мурат, призываешь? Ну уж дудки!

— Мы будем перевоспитывать нерадивцев, — пообещал Мурат. — Всем миром встанем — и им не устоять...

Умар слегка отстранился от Мурата, укоризненно произнес:

— Хорошая душа у тебя, брат, но наивная. Ты точно не по земле ходишь, мечту с реальностью путаешь... Если бы так легко люди становились лучше, разве было бы на земле столько воровства, грабежей, убийств, насилия?.. Все мечтают о счастье, а как посмотришь на их суету... Вот и ты, Мурат, полезное от вредного не отличишь. Что тебе говорят, то и подхватываешь. Тебе бы в подмогу ученого человека, что вовремя подсказывал бы, куда шаг держать... Знаешь, кого я все чаще вспоминаю? С кем хотел бы посоветоваться?

— С кем?

— С Асланбеком, — признался Умар. — Вот кого не хватает нам. Мудрый, он бы подсказал, как нам строить жизнь.

Мурат, сомневаясь, покачал головой:

— Он был хорош для ТОЙ, прошлой жизни... Чем он поможет в ЭТОЙ, которая совсем не похожа на ту?..

— Не говори, — резко отозвался Умар. — Асланбек и сегодня нужен. Всем нам нужен. Он хранил традиции предков и нас в их духе воспитывал. Ты прав: он мудр был тем укладом жизни. Но кто сказал, что мы должны отказаться от всего того, что было? Разве то, что считалось плохим во времена предков, теперь стало хорошим? И наоборот? Наша беда, что старые традиции мы рушим, а новые не создали.

— Разве ты сам не замечаешь, как все мы стали терять уважение к человеку? Видим в нем начальника, рабочего, крестьянина, врача, учителя... А что он — человек, перестали замечать.

— Это я забыл о человеке? — рассердился Мурат. — Да я только о нем и думаю. О школе, о больнице... Это раньше о нем не заботились. А мы думаем даже о том, как свадьбу играть, как похороны провести. Раньше на поминки, бывало, всю скотину резали. А мы — запрещаем, чтоб сирот без куска хлеба не оставить. Раньше, чтоб жениться, приходилось на калым все отдавать. А мы запретили сам калым...

— Ты, Мурат, все переводишь на экономию, на наживу, — упрекнул Умар.— Свадьбу, мол, скромнее надо, и чтоб много людей не собирать, на два-три дня от работы не отрывать. Но не все рублем меряется. Что-то и для души надо. Асланбек это понимал, ты — нет...

— Подожди, вот разбогатеем, тогда и свадьбы будут изобильные, и поминки многолюдные, — пообещал Мурат.

— Ну, не скоро ждать того дня, — сказал Умар и подвел итог беседы: — В общем, на меня не рассчитывай, Мурат. В колхоз я не пойду...

***

Никто из аульчан не был так откровенен с Муратом, как позволил себе Умар. Сказывалась не только боязнь. Горцы и в самом деле не знали, на что решиться: продолжать ли жить по-прежнему или рискнуть вступить в колхоз. С одной стороны, мало кто был доволен своей судьбой, когда приходилось экономить на всем, чтоб дотянуть до очередного урожая. Но с другой стороны, при вступлении в колхоз требовалось отдать и то малое, что принадлежало семье и досталось таким напряженным трудом. Как жить без коровы, без лошади, без овец?.. Уповать на трудодень? Но не окажется ли он мал?.. Люди гадали, советовались, сомневались и, естественно, медлили с окончательным решением... А Дауд настаивал на немедленном ответе.

Дома Мурату не только от Умара, но и от других не удалось сразу добиться согласия. Ни отец, ни Касполат, ни Урузмаг поначалу и слышать не хотели об этом. Мать, совсем поседевшая, вспомнила про козу:

— Когда ты тащил ее к этой несчастной похищенной, никто из нас не возразил — понимали, что жизнь Заремы спасаешь... Но попытаешься отдать корову колхозу — я первая у тебя на пути встану.

— Неужели тебе не надоело чуть свет вскакивать с постели, доить, возиться с кормами?! — шумел Мурат.

— Зато чуть ты глаза открываешь, я тебе кружку парного молока несу, — мать пригрозила ему пальцем. — И ты не возражаешь. Если хочешь знать, когда вы с Умаром и Касполатом с гражданской войны возвратились, вас моя буренушка на ноги поставила. Этим самым парным молоком.

— Да будешь ты иметь молоко, из колхозного стада!

— А меня и то, что дает буренка, устраивает. Вполне! — и мать с подогретой водой — иную она не признавала для своих коров — спешила в коровник...

Отец вдруг засобирался в Нижний аул и потребовал, чтобы Мурат сопровождал его. Сын долго отнекивался, твердя, что сейчас не время ездить по гостям, не сегодня завтра земля даст знак, и, не теряя ни часа, надо будет приступить к ее обработке. Но отец был настойчив и по-особому нетерпелив, что было совсем уж не к лицу ему.

— Отчего так спешишь? — спросил Мурат.

— Надо! — коротко бросил в ответ отец.

Умар тоже было попытался выяснить, что гонит отца в соседний аул. Но и ему он ответил тем же словом:

— Надо!..

В Нижнем ауле отец в сопровождении сына заглянул в один хадзар, другой, третий... Всюду ему предлагали остаться на ночь, но Дзамболат, твердя, что ему необходимо посетить всех знакомых, чтобы никого не обидеть, спешил к порогу...

Эту же фразу произнес он и в доме Максима и уже устремился ретироваться оттуда, как вдруг из соседней комнаты выглянула девушка лет семнадцати. При виде гостей тонкие брови ее метнулись ввысь, лицо пунцово заалело, глаза стыдливо потупились, она торопливо прикрыла концом головного платка лицо...

— А впрочем, — затоптался в нерешительности у порога Дзамболат, — почему бы, Максим, и не принять твое приглашение? Уважу, наверное, я твою просьбу... — и, постукивая палкой, двинулся в глубь помещения.

Озадаченный его внезапным решением, Мурат последовал за ним. Женщины заметались из комнаты в комнату, готовя гостям постель, пока они коротали вечер за фынгом, уставленным закуской и бутылью араки... Перед сном отец шепнул Мурату:

— Рассмотрел ее?

— Кого? — поразился Мурат.

— Да младшую дочь Максима, — пояснил Дзамболат.

— Это та, что пироги занесла? — уточнил Мурат.

— Тьфу ты! — рассердился отец. — И куда глаза твои смотрят?! Замужнюю женщину от девушки не можешь отличить...

— Да я совсем на них не смотрел, — простодушно произнес Мурат.

Снимавший брюки отец при этих словах замер, стоя в неестественной позе на одной ноге, зло зашептал:

— Я, в мои-то годы, сюда тащился ради чего? Бокал араки хлебнуть? Или длинный тост Максима выслушать? Я привез тебя, чтоб ты присмотрел себе хозяйку, или, как сейчас предпочитают говорить, спутницу жизни... А ты своими глазищами в упор на красавицу смотришь — и не видишь... И-эх!

— Да не нужна мне никакая хозяйка, — огрызнулся Мурат.

— Тебе не нужна — хадзару нужна, — заявил отец и упрекнул: — Твоя мать совсем задыхается. Ну-ка попробуй такую ораву накормить, напоить, обстирать. Помощница ей нужна, помощница!.. А ты!.. — и он в сердцах замахнулся на Мурата своей сучковатой палкой...

Когда они возвратились в Хохкау, отец в присутствии всей семьи заявил Мурату:

— В твои годы жениться пора! Детей иметь! А ты... — и, обратившись к домочадцам, пожаловался: — Я три дня проторчал в Нижнем ауле, все ловил моменты, когда покажется красавица... Максим, конечно, понял мои уловки, посылал с поручениями в комнату то одну дочь, то другую... А этот чурбан сидит, нахохлившись, и глаза от пола никак не оторвет. А еще хицау, начальник...

Мурат поднялся и молча вышел из хадзара... Из открытого окна до него донесся голос матери:

— Напрасно ты так с ним. Сердце его покорено другой... Той, что далеко отсюда, в Петрограде...

— В Петрограде? — ахнул отец.

— Да, — подтвердила мать. — Там находится та, что похитила его душу...

Тут вдруг подал голос и Касполат:

— Отец, хлопоты твои не должны пропасть впустую... Видел я эту дочь Максима... Хозяйственная!.. Она будет хорошим подспорьем матери...

— Но твой брат не хочет сватать ее! — вновь стал заводиться Дзамболат.

— Да разве на нем клин сошелся? — пробормотал Касполат.

— У нас же еще женихи есть, — первой уловив намек, подала голос Хадизат.

Дзамболат было вскипел, но тут и до него дошло, и он изумленно уставился на Касполата, заикаясь, уточнил:

— Ты об Урузмаге?

— Согласно адату сперва должны обзавестись женами старшие братья... — глядя в сторону, напомнил Касполат.

— Так ты о себе? — ошеломленный присел на стул Дзамболат и радостно сверкнул глазами: — Раз заговорил о женитьбе, значит, здоровье улучшилось! Эй, Умар, давай предлагай, кого сватать пошлем...

Через месяц бурно сыграли свадьбу Касполата и Темины. Но ждать первенца молодой семье пришлось два года. Лишь в тысяча девятьсот двадцать шестом году родился у Касполата и Темины сын, которого нарекли Сосланом... А спустя годы появился на свет и Габо...

Глава 28

Ночью в ворота бывшего дома Тотикоевых осторожно постучали. Никто не вышел, и стук стал более настойчивым, всполошил собак. Тузар проснулся, подивился, кому это приспичило ночью рваться в школу, вышел из хадзара, приблизился к воротам.

— Открой, — тихо произнес голос.

— Ты, Мамсыр? — изумился Тузар.

— Мы, — ответил Махарбек.

Да, это были они, братья Тузара, возвратившиеся домой. Он распахнул калитку, обнял каждого, выкрикивая их имена:

— Махарбек! Васо! Дабе! Мамсыр! Салам!

Васо сердито прервал его:

— Тише! Не буди людей.

Тузар повел их в дом. Махарбек внезапно остановился, сердито спросил:

— Куда ты ведешь нас? Прятать вздумал? Нет, шутишь, мы не тайно прибыли...

— Отпустили нас, отпустили, — радостно воскликнул Мамсыр.

— Чего же заставляешь молчать? — упрекнул Тузар братьев.

— А чего шуметь? — назидательно произнес Махарбек. — Прибыли не с кувда. И не верхом, как полагается джигиту...

— Чтоб людям не показаться в таком виде, полдня таились в лесу, — показал на нависшую над аулом гору Дабе.

— А теперь веди в лучшую комнату, зажигай свет и накрывай столы, — объявил Махарбек. — Пусть все знают, что Тотикоевы возвратились домой! Эй, кто есть в доме? Вставайте! — он направился к веранде.

— Погоди, Махарбек, — встал у него на пути Тузар. — Нам не сюда.

Братья окружили его, молча ждали объяснения.

— Этот дом уже не принадлежит нам, — сказал Тузар. — Теперь здесь школа.

— Школа?! — зарычал Салам. — Кто так решил?!

— Мурат, — пояснил Тузар...

— Почему не сказал нам, когда приезжал на свидание? — спросил Дабе.

— Не хотел огорчать, — оправдывался Тузар.

— Что еще у нас отняли? — глухо произнес Махарбек.

— Оставили клочок земли, одну лошадь и плуг...

— И все?! — опять закричал Салам.

— Как же нам жить дальше? — растерянно произнес Дабе.

— Надо идти на мировую с новой властью, — сказал Тузар и неосторожно добавил: — Мурат не станет мстить.

— Это мы должны мстить ему, мы! — запричитал Мамсыр. — Он нам кровник!.. Кровник!.. Там, в тюрьме, мы каждый день с нетерпением ждали, когда нам сообщат, что ты, Тузар, отомстил за кровь погибшего брата.

— Но не дождались! — взревел Васо.

Тузар под укоризненными взглядами братьев растерянно развел руками:

— Но мы все видели: Агуз первым открыл огонь по Мурату.

— Какое имеет значение, кто первым начал стрелять? — недоуменно покачал головой Дабе. — Наш брат в могиле.

— И известно, с кого надо брать кровь! — жестоко заявил Мамсыр.

— Тебе, Тузар, не стыдно? — спросил Салам. — Как ты людям в глаза смотришь?

Тузар опустил голову, едва слышно произнес:

— Сделай я это — и меня бы к вам в тюрьму отправили. На ком семья бы осталась? Да и Кябахан не раз предупреждала меня: «Смотри, сын, не натвори глупость... Высшая месть не от человеческой руки, а от Божьей кары».

— Что ж, будем дожидаться, когда Бог призовет Мурата пред свои очи?! — вновь вышел из себя Мамсыр. — Нет, предки нам другое завещали. Даже если кровник сам умирал, кровь все равно брали — с его ближнего! И я предпочитаю сам рассчитаться с кровником!

Тузар огорченно покачал головой:

— С такими мыслями вам не надо было возвращаться в Хохкау. Беду накличете...

— Понравилось быть старшим в семье, — усмехнулся недобро Мамсыр и с угрозой спросил: — А ты знаешь, что такое сидеть в неволе? Кто-то же за это должен ответить?!

— Не горячись, брат, — сурово прервал его Махарбек и спросил у Тузара: — Все наши живы-здоровы?

— Как будто так.

Они еще постояли, помолчали:

— Вот как выглядит наше возвращение, — скорбно произнес Васо.

— Жить среди аульчан будет еще горше, — вздохнул Махарбек и строго приказал: — Без моего согласия — чтоб никаких выходок и угроз никому! Понятно? Смотрите у меня. Мне немного осталось жить, хочу в мире со всеми... Ну, а кто, кому, когда и за что станет мстить, это тоже посмотрим... Всему свое время... А сейчас пошли... Куда нам, Тузар?

Утром Дабе, увидев в окно, как Тузар запрягает лошадь в арбу, крикнул:

— Куда ты?

— За учительницей поеду, — пояснил Тузар. — В Нижний аул.

Махарбек рассердился:

— Никуда ты не поедешь. Пусть сама добирается.

— Нельзя не ехать, — исподлобья посмотрел на старшего брата Тузар.

Махарбек кивнул Саламу:

— Поди распряги лошадь.

Салам выскочил из дому. Со двора послышались голоса, потом цокот копыт, стон колес арбы... У Махарбека гневно поднялись брови. Салам вошел, развел руками:

— Он не послушался...

— До чего ты довел дом, брат! — глядя вслед Тузару, недовольно покачал головой Махарбек.

— Я никому из семьи не дал умереть с голоду, — оглянувшись, напомнил Тузар. — И это еще неизвестно, кому пришлось труднее: вам или мне...

***

... Братья Тотикоевы дожидались Мурата на перекрестке дороги и тропинки, ведущей к дальнему участку, откуда аульчане доставляли сено в аул. Мамсыр первым выскочил из зарослей, взял под уздцы лошадь, остановил ее, остальные братья молча окружили арбу. Мурат окинул их взглядом, ничем не выдал своего беспокойства, хотя понимал, что неспроста Тотикоевы караулили в таком месте, которое не просматривается из аула.

— Наконец-то вижу вас, — вместо приветствия подчеркнуто спокойно произнес он. — Думал, никогда своего двора не покинете.

— И мы обрадовались тебе, кровник, — с издевкой ответил Мамсыр. — Давно хотели поговорить по душам.

— Ах по душам, — приподнял брови Мурат. — Тогда я сойду, чтобы быть нам ближе друг к другу. — Он спрыгнул на землю, отряхнулся, поправил пояс, после чего внимательно оглядел каждого.

— Постарели мы? — ехидно спросил Махарбек. — Верно. И помудрели тоже.

— Время покажет, — сказал Мурат.

— У нас один к тебе вопрос, — оставляя без внимания его реплику, продолжил Махарбек: — Как нам жить дальше?

— И ты не знаешь? — посмотрел Мурат на Тузара.

— Не о нем речь, — уточнил Мамсыр. — О нас. У кого по твоей милости столько лет из жизни вычеркнули.

— Ага! Прежние разговоры. А говорите, что помудрели, — покачал головой Мурат.

— Всего нас лишили, — взорвался Дабе. — Земли, отары, лошадей, даже дома! А где нам жить?

— Что ж, серьезный вопрос, и он стоит того, чтобы поразмыслить над ним, — ответил Мурат. — Думаю, что прежде всего каждый из вас должен для себя уяснить, как он будет относиться к советской власти, желает ли он строить новую жизнь, или будет препятствовать этому. Потом следует решить, где думаете трудиться... Если вам все ясно, то можно перейти к вопросу о жилье. Но сразу предупреждаю: о том, чтобы возвратить вам дом, не может быть и речи. Нам нужна школа, а ее разместить больше негде.

— Посмотри, как он легко оставляет нас без крыши над головой, — сжал кулаки Мамсыр. — И ты не передумаешь? — спросил он с угрозой.

— Никогда!

— Как бы ты не пожалел об этих словах, — придвинулся к Мурату Салам.— Мы ведь не шутить с тобой пришли... Не забывай, ты наш кровник. И дух Агуза взывает к мщению!..

Казалось, еще мгновенье — и случится непоправимое. И тут Тузар шагнул вперед, закрыв собой Мурата:

— Махарбек, успокой братьев, плохо кончится...

Но Мурат отстранил его:

— Задумали взять кровь с меня, Тотикоевы? Что ж, сейчас вам никто не помешает. Но это вам даром не пройдет. Советская власть знает, среди кого искать убийц. Если же думаете, что со мной можно сторговаться, — ошибаетесь, я не из купцов...

Братья молча ждали, что скажет Махарбек.

— Ты нас не так понял, Мурат, — хмуро глядя, заговорил Махарбек. — Это колючка за свою кровь мстит сразу же. Сегодня не тот момент, когда надо нам расквитаться с кровником. Это не уйдет от нас. Сейчас же мы хотели спросить тебя, как жить нам, с кого пример брать. Идти ли по стопам тех, кто вступает в колхоз, или подобно Умару Гагаеву искать счастья в своем хозяйстве? Следовать за Умаром нам сподручнее, потому что и раньше мы так жили. Но при чем тогда новая жизнь? Или ты оправдываешь Умара?

— Нет, не оправдываю, — поняв, к чему клонит Махарбек, жестко ответил Мурат.

Махарбек кивнул своим:

— Пойдемте. Будем искать другие пути...

Неохотно повернул следом за братьями Мамсыр, очень неохотно. Так и хотелось ему поскорее рассчитаться с кровником.

— Смотри, Мурат, ни с кем из нас не сталкивайся на безлюдной тропинке, — пригрозил он Гагаеву, уходя...

... Дома было решено, что братья отправятся на поиски счастья в город. Там больше возможностей, да и друзья есть, могут помочь... И тут заартачился Тузар...

— Не хочу в город, братья, — заявил он. — Оставьте меня здесь, в горах...

Махарбек стал было требовать, чтобы Тузар тоже уехал с ними, но вмешалась старая Кябахан и объявила, что она тоже не желает покидать Хохкау и могилу мужа. И попросила оставить с ней и Тузаром ее младшенькую дочь Фаризу. На том спор и завершился.

***

Прошел год. Мурат с нетерпением ждал, когда же Умар одумается, поддержит желание создать колхоз. Но произошло неожиданное. Как-то утром возле хадзара Мурата, направлявшегося в горы, поджидал Тузар Тотикоев.

— Некогда мне, надо сев завершить, говори, зачем пришел, — грубовато сказал Мурат: прошлое не так легко забывается.

— Совета твоего жду, — сказал смиренно Тузар.

— Что-то зачастили Тотикоевы ко мне за советом, — усмехнулся Мурат. — В прошлый раз так и не понял, угрожать мне вздумали или действительно совет спрашивать пришли. Странный получился разговор, очень странный...

— Мы всегда к тебе относились как к другу нашего брата Таймураза, — напомнил Тузар. — Пока не началось все это...

— Относились хорошо, пока я вам нужен был, — возразил Мурат. — И брат твой только о себе думал. Нет, все вы, Тотикоевы, не в своем уме.

— Зря оскорбляешь, — покорно сказал Тузар. — Просто мы не ту дорожку избрали...

— Дорога волка всегда в лес ведет, — привел поговорку Мурат...

— Попытаемся выбрать другую. И я верю, что ты нам поможешь, Мурат. Что скажешь, если я... подам заявление в колхоз?

Чего-чего, а этого Мурат никак не ожидал. Даже онемел от такой наглости Тотикоева. После всего, что случилось, он еще смеет в нашу трудовую семью проситься?

— Думаешь, Тузар, о чем говоришь? — пристально посмотрел Мурат на Тотикоева.

— Думаю, — смело встретил его взгляд Тузар. — Не только о себе, но и о будущих Тотикоевых... Дети пойдут, и от нас с тобой, Мурат, зависит, какая ждет их жизнь. Если будут сторониться всех, то вольно или невольно волками станут. Если же я вступлю в колхоз, глядишь, и они свяжут с колхозом свои мечты... Так что от твоего слова зависит, друзьями будут наши дети или врагами... Я понимаю, что много я не дам колхозу, — вновь заговорил Тузар. — Земли у меня мало, лошадь одна. Но и я, и все мои умеют работать не хуже других. В лени нас никто никогда не упрекал.

И это верно: Тотикоевы не ленивы. И все-таки Мурат нерешительно мялся.

— Прошлое над вами черной буркой витает...

— Прошлое? Советуешь нам жить прошлым, товарищ председатель? А к настоящему веры у тебя нет? Почему оглядываешься? Или невыгодно тебе смотреть на нас? Возьмешься по нынешним делам судить о людях — придется тебе принимать меры к брату своему, Умару...

Мурат вздрогнул. Дождался-таки... То, что так беспокоило, высказал молчун Тузар. Не говорит ли его устами весь аул?

— Не спорь, ты сам знаешь, кто больше вреда несет новой жизни — Умар с его настоящим или я с моим прошлым, — продолжал Тузар. — Но ты прощаешь ему гнилое настоящее, а нам все время напоминаешь прошлое... Несправедливо!..

— Иди, Тотикоев, иди... — тихо произнес Мурат. — Будем создавать колхоз, обсудим твою просьбу.

Ушел Тузар, но буря в душе, вызванная его словами, не утихала... И наконец жестокая, больно обжигавшая правда вынесла свой жуткий приговор в четкой и ясной фразе: Умар, хочет он того или нет, несет вред не только самому себе, но и делу, которому служит Мурат, бросает тень на новую власть...

***

Это случилось в погожий день, когда наконец-то небо над ущельем посветлело и блики солнца заиграли на водных бурунчиках Ардона. Все аульчане — и стар и млад — высыпали на свои участки, и склон горы запестрел рубашками и косынками. Мужчины вскапывали почву, женщины убирали камни и ровняли подпорки.

В разгар работ на дороге показалась бричка, в которую были запряжены две лошади, а третья, привязанная к задку повозки, бежала налегке следом. Бричка не громыхала по дороге, а тяжело переваливалась на ухабах, что может означать только одно: она до предела нагружена. Сидевший в ней горец то и дело взмахивал кнутом, заставляя лошадей ускорять бег...

— Салам Тотикоев! — узнала его одна из женщин, и это имя понеслось по склону горы от одного участка к другому.

Добежало оно и до Мурата. Он приложил ладонь к глазам, всмотрелся... Да, это был Салам Тотикоев. Чего его сюда принесло? Неужто опять нарушит покой Тузара? Ишь, и он оторвался от дела, стоит, опираясь ногой о лопату, и взгляд его внимательно следит за приближающимся братом... .

Но бричка продребезжала мимо участка Тузара и направилась туда, где сноровисто копал землю Умар. Он тоже, конечно, узнал Салама. Но, верный своим привычкам, не прервал работу — выдался хороший денек, и надо было использовать каждую минуту...

На крутогор, возле которого начинался участок Умара, Салам не стал гнать бричку. Спрыгнув наземь, он пешком приблизился к Умару и, приложив к груди ладонь, поздоровался.

«Сейчас ему Умар выдаст! — предположил Мурат. — Ишь как уверены в себе эти Тотикоевы. Или запамятовал Салам, какую память о себе они оставили в ауле? А забыл — так получай!» И отсюда было видно, как напрягся Умар, не сразу оглянулся на Тотикоева, а замер, точно убеждаясь, что Салам осмелился обратиться к нему. Но ожидаемого взрыва гнева со стороны Умара не последовало. Салам что-то говорил и говорил, потом повел рукой в сторону брички. Умар выпрямился, все еще не оглядываясь на Тотикоева, молча слушал. А Салам старался, кидал фразу за фразой, без пауз, потом опять повел рукой, показывая на бричку.

И Умар воткнул лопату в землю, но не стал выворачивать почву, а резко повернувшись, направился к повозке. Обрадованный Салам засеменил перед ним, устремился к бричке и широко отбросил мешковину, из-под которой что-то выглянуло, блеснув под солнечным лучом. Умар, перегнувшись через борт, впился глазами в то, что ему показывал Тотикоев, ощупал пальцами.

Потом Умар коротко что-то бросил Саламу и начал спускаться в аул. Салам, заспешив, схватил вожжи и, не садясь в повозку, угрожающе взмахнул ими на лошадей. Так до самого аула они и двигались: впереди Умар, следом, несколько отстав, бричка, которая, со скрипом перевалив через бугор, въехала в Хохкау...

Что там, во дворе Умара, творилось, отсюда было не рассмотреть: мешал хадзар, прикрывая собой повозку. Но со двора она выехала налегке и, дребезжа по горным выбоинам, легко побежала по дороге. Теперь в бричке находились и Салам, и Умар.

— Куда это они? — невольно вырвалось у Мурата.

— Догадываюсь, — сказал Дзамболат.

Мурат вопросительно оглянулся на отца.

— Направляются к отаре, что пасется на том склоне, — Дзамболат, видя, что Мурат не догадывается, в чем дело, пояснил: — В обмен на то, что привез Салам, Умар отдает ему овец.

Мурат весь вспыхнул от гнева. Неужели Умар дошел до того, что вступил в торговую сделку с Тотикоевыми? Этого не может быть! — твердил Мурат себе до тех пор, пока бричка не направилась в обратный путь: все увидели, что в ней, тесно прижавшись друг к другу, лежали овцы...

— С десяток отдал, — прикинул Урузмаг. — Знать, неплохие вещи привез Салам из города...

Мурат бросил на землю лопату, быстро переставляя ноги, сбежал по склону. Умара он застал перед ворохом вещей, наваленных на топчан.

— Любопытство сюда привело? — усмешкой встретил брата Умар. — И в самом деле, неплохие вещи я приобрел. Посмотри, какой отрез. В самый раз на черкески. Хватит и на меня, и на Руслана, и еще останется на Абхаза, как тот подрастет. — Он, чтоб лучше разглядеть, потянул ткань к окну: — Добротный материал, не один год послужит...

— Это привез Салам? — едва сдерживаясь, тихо спросил Мурат.

— Он.

— И ты взамен ему отдал овец.

— Вещи того стоят.

— Так ты что, затеял куплю-продажу с Тотикоевыми? — зарычал Мурат.

— А нельзя? — с интересом посмотрел ему в лицо Умар.

— С ними?! С Тотикоевыми?!

— Если один из них доставил нужный мне товар, почему не обменяться? — сказал Умар. — Он мне — то, чего у меня нет, я ему — то, в чем он нуждается.

— Ты простил им?

Умар отбросил отрез на топчан, встал напротив брата, произнес весомо:

— Власть их простила и отпустила.

— Власть могла, — фыркнул Мурат. — Но ты?! Тот, который чуть не погиб от их руки?

— Но рядом с тобой трудится Тузар. И ты не избегаешь его, а ведь он тоже Тотикоев.

— Сравнил, — лицо у Мурата перекосилось. — Еще неизвестно, как Салам это барахло заработал.

— Известно как, — парировал Умар. — Не нарушая советских законов. Они разрешают открыть чайную. Вот Салам и открыл. Жена его делает пироги на все вкусы, народ и хлынул к нему. К тому же пиво у него настоящее, сделанное по древним осетинским рецептам... Когда человек что-то умеет, он в накладе не остается. У Салама появились деньги. Он знает, что горцы обносились, а фабрики выпускают мало тканей. Он достал их и отправился в горы. И я ему благодарен. А он — мне, потому что я снабдил его свежей бараниной на шашлыки. Такие, как я, сейчас очень нужны городу. Еды там не хватает. А я могу дать и мясо, и козий сыр... Скоро и фрукты предложу — видишь, как грушами утыкал склон горы! И орехи будут! Эх, мне бы побольше земли — дал бы городу и зерно. И не только кукурузу, но и пшеницу!.. Чего таращишь глаза? Не веришь, что ли?

— Я таращу глаза, пытаюсь понять, кто передо мной: красный боец Умар Гагаев или кулак, — выпалил Мурат. — Будь ты неладен! Как смеешь думать о купле-продаже, когда вот-вот грянет... — задыхаясь от бешенства, он не мог продолжить фразу, ловя ртом воздух.

— ... Грянет мировая революция?! — подсказал Умар.

— Вот именно! О ней все помыслы твои должны быть, о ней!..

Умар поднял ладонь, укоризненно сказал:

— Все стараюсь с тобой всерьез поговорить, а ты бросаешь лозунги. Легче о далеких годах говорить, когда всего будет вдоволь и никому голодать не придется... Но человек, забывший, когда он вдоволь ел, в мечту перестает верить — видит и во сне, и наяву только краюху хлеба. И нет в нем веры, что когда-нибудь заживем лучше.

— Заживем! — заорал Мурат. — Вот создадим колхозы, заполучим трактор, и будущее придет. Не во сне — наяву!

— Что, нажимают на тебя сверху насчет колхозов? — сочувственно спросил Умар.

— Нажимают, — вздохнул Мурат. — И укоряют, мол, Хохкау — совсем малюсенький аул, а я не могу совладать с двумя-тремя десятками горцев. И это сейчас, когда пошел лозунг: «Добьемся сплошной коллективизации!»

— Сплошной? — усмехнулся Умар. — Вот чего не пойму, почему там наверху мечтают, чтобы весь народ строем ходил. В колхоз — строем, передумают колхозы создавать — строем же все и выйдут. Как-то ты меня упрекнул в том, что я не представляю преимущества коллективного труда. Неправда, я не дурак. Когда всем миром набрасываешься на дело, все спорится. Да, меня смущает требование отвести в колхоз лошадей и коров, сдать подводу и весь инвентарь... Ты знаешь, как тяжко они мне достались, сколько потов с меня сошло, пока поднял хозяйство. И вдруг опять остаться ни с чем!..

— Но добро свое возвратишь урожаем! — воскликнул Мурат. — И разве сейчас ты вкалываешь не ради урожая?

— А ты уверен, — прищурил один глаз Умар, — что урожай попадет в твой амбар?

— Как это? — растопырил пальцы Мурат.

— Помнишь, как изымались «излишки»? Разве для хозяина отобранное зерно было излишним? А отбирали.

— В стране был голод! — отчаянно закричал Мурат.

— Только это и сдержало меня тогда. Будь иначе — я сорвал бы со стены шашку, с которой ходил в атаку на белогвардейцев. Между прочим, бок о бок с тобой.

— Не жалеешь ли ты? — подозрительно посмотрел Мурат на брата.

— Нет, не жалею. Новая власть дала мне землю, благодаря которой я зажил без нужды. И теперь, когда хотят обратно отнять ее — отнять обманом, — я не поддамся. Знаю одно: человек, у которого есть клочок земли, не пропадет...

Уходя, Мурат в сердцах хлопнул дверью так, что зазвенели стекла в окнах. Умар не рассердился, не крикнул вслед, а прикрыв приобретенные вещи мешковиной, легкой походкой выскочил из хадзара и поспешно направился на свой участок — надо было наверстывать упущенное за время переговоров с Саламом и спора с Муратом...

***

Вечером, когда вся семья ужинала, заявился Тузар. Молодого горца пригласили к столу. По случаю неожиданного гостя отец потребовал, чтобы на стол поставили графин с аракой. Но Тузар наотрез отказался пить. Да и ел очень мало. Мурат с отцом переглянулись: впервые за многие годы один из Тотикоевых осмелился войти в их дом. Это что-нибудь да значило. Лишь весьма веская причина могла заставить Тузара забыть о многолетней вражде между двумя фамилиями. Но расспрашивать его не стали — наступит время, сам заговорит:

— Посоветоваться надо, — обратился наконец Тузар к Мурату.

— Не хватило терпения до утра? — усмехнулся тот.

Отцу не понравился негостеприимный тон сына, и он постарался исправить впечатление Тузара от приема в доме Гагаевых, дружелюбно спросил:

— Как твои в городе устроились?

— Занятие их не очень достойное для горцев, но времена стали другие — грех жаловаться. Ходит там в начальстве один Тотикоев, он и устроил Махарбека и Мамсыра при базаре. Сами они не торгуют, но за чем-то обязаны следить... Салам по-прежнему держит чайную, — Тузар опустил голову.

— Васо, я слышал, в Алагире? — заметил Дзамболат.

— На станции работает, — ответил Тузар. — А Дабе возит почту из Владикавказа в Алагир.

— Конюхом, значит, — усмехнулся Мурат.

— Как-то иначе называется его должность, не запомнил, — покорно произнес Тузар.

— Конюх есть конюх, как его ни называй, — отрезал Мурат.

— Ты будто радуешься, сын? — недовольно поморщился Дзамболат. — Чему бы?

— Теперь поймут, что такое жизнь, — весело ответил Мурат.

— Такая радость не достойна джигита! — резко прервал Дзамболат сына. — Ты понимаешь, что это оскорбляет Тузара? А в чем он провинился?

— Эх, отец, я вижу то, чего вы не желаете замечать. Мы с вами никогда не сможем приобрести во Владикавказе и Алагире дома... А они купили. Откуда деньги? Значит, утаили золото. Когда их арестовали, надо было тайники поискать, да мы постеснялись: как же, земляки ведь!.. А они вот воспользовались этим... Не надо их жалеть, — Мурат обратился к гостю: — Ты, Тузар, на них не похож. Достойно уважения уже то, что не отправился следом за братьями в долину...

Когда они вошли в комнату Мурата, Тузар застеснялся. Гагаев пришел ему на помощь:

— Что-то ты последние дни сам не свой. Тебя огорчила поездка к родным?

Тузар помялся, тихо промолвил:

— Не разрешили они мне жениться.

— Жениться? — встрепенулся Мурат. — На ком?

— В этом и трудность, — покачал головой Тузар. — Как услышали, что она не осетинка, — и слушать не захотели. Такого позора, говорят, мы не потерпим. Забудь ее и все!

— Не осетинка... — тут до Мурата дошло: — Зина?!

Тузар опустил глаза, несмело кивнул.

— Достойная невеста! — заключил Мурат.

— Может, есть закон, по которому братьев заставят дать согласие? — спросил Тузар.

— А мы и не будем у них спрашивать разрешения, — заявил Мурат. — Раз ты согласен, раз Зина согласна, то по советским законам выходит — быть свадьбе! И мы ее тебе устроим! Сельсовет устроит!

— Зина хочет, чтоб свадьба была по-осетински, — сообщил Тузар. — Ей нравятся наряд, приезд за невестой на конях...

— Вот это невеста! — воскликнул Мурат. — Она уважила не только тебя своим согласием! Она уважила весь аул. Скажи ей: все, чем красива осетинская свадьба, будет!

Свадьба прошла весело. Правда, огорчало, что из братьев Тузара прибыл лишь Салам, да и тот, казалось, только для того, чтобы своими глазами увидеть свадьбу, состоявшуюся без согласия родных. Он пробыл в ауле лишь до вечера.

— Куда ты? — попытался удержать его Дзамболат.

Но Салам только огорченно рукой махнул, отстаньте, мол, все... Так и уехал... Аульчан огорчило и то, что родители невесты не смогли прибыть, а прислали из Воронежа поздравительную телеграмму...

Глава 29

На душе у Мурата было тоскливо. Беседы с людьми приносили горечь.

Горцы терпеливо выслушивали его, но видно было, каких усилий им это стоило. В глазах были любопытство и... неверие. Мурат мучительно размышлял, пытаясь понять, почему неубедителен его рассказ, может, он произносит не те слова, или беда в нем самом? Неужто прав Умар, утверждая, что неверие пошло с того дня, когда он вместе с милиционером и шахтерами сделал обход аула в поисках утаенного зерна? А может, виной тайник Дахцыко? Но разве горцы не понимают, ради чего он это сделал?

Как-то Хамат заявил на нихасе:

— У сына Дзамболата — власть! Да такая, какой не было у самого Асланбека. Не смотрите, что, решившись на то или иное дело, он уговаривает аульчан поддержать его. На то он и коммунист, чтобы советоваться с народом. Но он мог бы и стукнуть кулаком по столу и приказать. Асланбек так не мог. Батырбек — не мог. А Мурат Гагаев может! — и, помолчав, добавил: — Но ох как страшно употребить эту власть неправильно, не на пользу людям!..

И при этих словах дотоле почтительно молчавшие старики закивали головами, хором поддакнули:

— Справедливо говоришь.

— Точно заметил Хамат...

— Верную мысль высказал...

А Иналык, как бы подводя итог обсуждению, обратился к Мурату:

— Ты можешь забыть все то, чему учил тебя отец. Ты имеешь свой голос и волю. И права у тебя велики. Но если ты забудешь истину, которую изрекли уста почтенных старцев, быть тебе изгоем.

Мурат молча кивнул головой, заверяя их в том, что навеки запомнит слова старцев. Он знал, к чему может привести забвение заповеди предков. Обычай «коды» страшен. Ты обращаешься к человеку, а в ответ — молчание. Ты направляешься ко второму, третьему, а они смотрят на тебя как бы не видя. Ничего срамнее, тягостнее этого нет. И отверженный бросает могилы предков, свой хадзар, родных, друзей и убегает прочь. Но позор преследует его всю жизнь... Вот какой обычай придумали еще аланы, клеймя предателей и убийц...

Мурат запросил в Хохкау агронома из Алагира. Объяснил, что его беспокоит. Слов нет, последние два урожая были высокие и принесли достаток в дом старшего из братьев Гагаевых. По весне то одна хозяйка, то другая спешили в хадзар Умара с чашей под платком, возвращались оттуда, осторожно придерживая посудину, чтоб не рассыпать муку... И все-таки говорить, что Умар разбогател, не приходилось — он мечтал о большем размахе. Что же говорить тогда о других горцах? Все трудятся отчаянно, а от нужды не могут избавиться. Вот и задумался Мурат, в чем дело. Умар посоветовал пригласить ученого агронома разобраться и подсказать, что надо сделать, чтобы пришел достаток к людям. Тот полазил по горным склонам, осмотрел участки, предназначенные под кукурузу, картофель, подсолнечник, под пашню и, тщательно вытирая вытащенным из галифе обширным платком пот с морщинистой шеи, произнес:

— Собственно, мне здесь неделю нечего делать. За день все уяснил.

— Ну и как? — затаили дыхание Мурат и Умар.

— Никаких агрономических секретов горцам раскрывать не надо. Они и без этого делают все возможное. И даже невозможное. Не просто обхаживают землю — вылизывают ее. И навоз вносят по науке. Можно сказать, добиваются максимума того, что может дать эта неблагодарная, чудом держащаяся на каменистых склонах земля...

— А как же быть? — развел руками Умар. — Думал, повысим урожай — прибыли станет больше.

— Это нереально... Завтра отправьте меня в Алагир.

— Но вы должны помочь! — взмолился Мурат.

— Рецепт давно известен, — усмехнулся агроном. — Создайте колхоз, затем слейтесь с другим, более сильным. Таким образом, ваши убытки будет покрывать он.

— Это что же? — поразился Мурат. — Наши беды взвалить на чужие плечи? Нам не так предки завещали...

— Вам необходимо расширить посевы, — стал сердиться агроном. — А для этого нужны новые участки земли. Где вы ее возьмете? Перенесете из долины? Хотел бы я это видеть.

— Что же нам делать? — развел руками Умар.

— Не надо здесь создавать колхоз.

— Но Дауд настаивает! — заявил Мурат.

— Дауду надо отчитаться о завершении сплошной коллективизации. А что будет дальше, ему все равно, — поджал губы в осуждении агроном. — Таких начальников у нас, к сожалению, немало развелось. Для них главное — исполнить, что сверху требуют. А на пользу это людям или нет... — он безнадежно махнул рукой.

— Так нам что, возражать против колхоза?

— Не позволят вам. Как только заикнетесь — за вас всерьез возьмутся, объявят врагами народа, ну а дальше один путь — в тюрьму или, если повезет, в ссылку...

— Надо что-то придумать, — пробормотал Мурат.

— Есть выход, — сказал агроном. — Но пойдут ли на это ваши, не знаю.

— Какой? — встрепенулся Мурат.

— Всему Хохкау перебраться на равнину. Земли там вволю, и трудиться вы умеете...

***

Мурат пришел на нихас задолго до того, как стали собираться люди. Окинув взором аул, в который раз с горечью убедился, что нет уже ни одного пятачка, на котором можно было бы поставить еще хотя бы один хадзар. Всем тесно. А с годами, когда подрастет детвора, заполнившая дворы, с жильем будет еще сложнее. Это счастье, что советская власть выделяет горцам землю на равнине. Но захотят ли аульчане перебраться на новое место, хотя оно и обещает жизнь в достатке?.. Те из Нижнего аула, кто рискнули, отправились в долину с тяжелым чувством, точно изменили своим предкам. А кажется, чего бы горевать? Там и земля плодородная, и поля ничуть не похожи на те жалкие клочки, что разбросаны по склонам гор, и дома выстроены на зависть, не теснят их скалы и обрывы, и вода рядом, в тридцати метрах, и таскать ее в гору не приходится...

— Чего не начинаешь сход, товарищ председатель? — насмешливо обратился Умар к Мурату. — Или ты думаешь, что времени у нас много?

Мурат вскинул голову: все здесь. Пришли на сход, как требовал, и женщины, но толпились в сторонке: вроде бы они и на нихасе, потому что все видят и слышат, и в то же время не могут ненароком обидеть своим присутствием строгих радетелей законов адата. И все-таки нашелся такой, кому не пришлось по душе само появление женщин вблизи нихаса. Заворчал, как ни странно, Дахцыко Дзугов.

— Неужто один раз не можем обойтись без женского уха? — проворчал он.

— Вопрос, который будем обсуждать, касается всех, — строго прервал его Мурат.

И никто не удивился тому, что тридцатишестилетний горец осмелился таким тоном говорить с человеком, которому уже перевалило за седьмой десяток. Но так уж само собой получилось, что высокая должность как бы добавила возраст Мурату.

— Иная женщина лучше мужчины поймет преимущества жизни на равнине, — заявил Мурат.

— Как там, в долине? Тоже непогода? — нетерпеливо спросил Хамат.

— К севу еще не приступили, — огорченно произнес председатель.

— Ой, предвижу: в поисках хлеба придется нам карабкаться через горы, в Грузию, — заявил Хамат.

— Всех наших овец не хватит, чтоб запастись на зиму хлебом, — Иналык с надеждой глянул на Мурата. — Чем власть нас утешит?

Председатель посмотрел на горцев и сказал:

— Собрал я вас по важному делу. Послушайте, что скажет Умар.

Тот не стал медлить.

— Люди! Вы меня знаете, я вас. Урожай у меня не хуже, чем у любого аульчанина. Но... Не о такой жизни мы мечтали! Каждый из вас едва сводит концы с концами. А вот Тотикоевы радуются жизни. Мы их лишили хадзара, отары овец, земли, фактически выгнали их в долину... А они процветают! Что так? Судьбой им предназначено быть богачами, а нам бедствовать и завидовать им?..

— К чему ты, сын Дзамболата, ведешь свою речь? — нетерпеливо прервал его Хамат. — Говори яснее.

— Яснее хотите? Пожалуйста!.. Взгляните на наши участки земли... Крохи!.. Они нас не прокормят. Как бы мы ни ласкали эти клочки земли, они так и останутся клочками...

— Что ты предлагаешь? — зашумели вокруг. — Что делать нам? Где искать выход?

Умар выждал, пока на нихасе утихнут, и сказал:

— Есть выход! Нам надо всем миром... отправиться в долину!.. Да, да, ВСЕМ МИРОМ!.. В таком случае начальство охотно поможет: и землю даст жирную, и средства на строительство жилья выделит...

Толпа заволновалась:

— Бросить здесь хадзары?!

— А могилы предков тоже за собой потащим?..

Аульчане так расшумелись, разволновались, что Умар понял: своим предложением он нанес землякам горькую обиду. И спора не произошло — всем миром отказались перебираться в долину...

... Погрустнел Умар. В одиночку отправляться в долину? Боязно. Другое дело — всем миром. Умар еще колебался, пока злой случай не заставил его наконец сделать выбор.

Над Хохкау нависала высокая и с виду очень крепкая скала, смахивавшая на острие кинжала. Сколько помнят старики, никогда она не омрачала жизнь горцев. И вдруг...

Это счастье, что сорвавшийся с утеса камень снарядом пронесся по крутому склону горы, легко перемахнул через забор, сооруженный, чтоб отводить в сторону снег и талые воды, и вонзился в заднюю стену хадзара Умара. Это счастье, что в этот день хозяин дома заставил всех своих домочадцев подняться на участок, чтоб быстро, не упустив лучшие сроки, посадить картофель и овощи... Опрокинулась стена, рухнула поперечная балка, и поддерживаемый ею потолок обрушился. Дали трещины и покосились обе боковые стены...

Обследовав хадзар, Умар бодро произнес:

— Восстановить можно...

— Не спеши, брат, — покачал головой Мурат. — К скирде только поднеси огонь — сама сгорит...

— Когда комар человека находит, он не сразу его кусает — сначала пищит, сзывая всех остальных, — поддакнул Дзамболат. — Предки как нам завещали? Скатился один камень с утеса — остерегайся: не торчи под этой скалой...

— И вправду говорят: на украденной лошади далеко не ускачешь, — тихо, точно самому себе, пробормотал Иналык.

Гагаевы, словно сговорившись, дружно сделали вид, что не услышали зловещий шепот аульского Сырдона, намекавшего на то, каким образом этот хадзар достался Умару.

— Может, больше не сорвется камень? — высказал надежду Урузмаг.

— Всем народом порешили, чтоб волк рысцой бегал, а он все галопом носится, — рассердился Дзамболат. — Разве можно уповать на авось?..

Мурат и Умар вскарабкались до самого подножья скалы и, задрав головы, внимательно осмотрели каждый метр отвесной скалы. Под лучами яркого солнца на фоне чистого голубого неба она казалась алым парусом, несущимся в небеса. Обвеваемое со всех сторон из века в век то пронзительными холодными, то обдающими жаром ветрами, выточенное каменное лезвие вершины было сплошь испещрено глубокими бороздами-морщинами. И как было определить тот час, день, год или век, когда иссякнут силы и цепкость у этих измученных извечной борьбой скалистых выступов и они поддадутся искушению и сиганут вниз, в глубокое ущелье, навстречу шумному потоку бешеной реки?..

— Нельзя рисковать, — подвел итог своим наблюдениям Мурат. — Нельзя...

— Значит, так тому и быть, — пробормотал Умар. — Значит, другого выхода и нет...

***

... Вечером Умар пригласил Гагаевых навестить его хадзар. Посматривая на сыновей, Дзамболат упорно о чем-то размышлял. Не о том ли, что с каждым днем они становились все больше непохожими друг на друга? Когда раздали землю, ему казалось, что теперь до счастья рукой подать, что не сегодня завтра придет достаток в дом каждого сына, но пока только Умар достиг того, о чем мечталось. Вот как живет: в каждой комнате — городская мебель, стол заставлен едой, точно в княжеском хадзаре, тарелки разрисованные, вилки серебряные... Ишь как завистливо поглядывает по сторонам Урузмаг. У него, бедного калеки, на столе не пироги — чурек!.. До сих пор не женат. А когда нет семьи, человек не может быть счастлив...

— Надо тебе, Урузмаг, жениться, — неожиданно для всех произнес Дзамболат.

За столом стало тихо.

— Да, да, вы не ослышались. Жениться вашему брату надо, — повторил отец. — Нельзя одному в доме...

— Я давно готов, — заявил Урузмаг, — он хотел, чтобы слова его прозвучали весело и их приняли за шутку, но голос Урузмага дрогнул, выдав его.

— Ты в самом деле готов ввести в дом невесту? — уставился на младшего брата Умар.

— Почему бы и нет? — с вызовом спросил Урузмаг. — Мне через год за тридцать перевалит... Или на младшего в нашей семье все время смотрят как на малыша?

— И невеста есть? — наклонился через стол Умар, пытаясь заглянуть в глаза Урузмагу.

— Есть, — младший брат отвел взгляд в сторону.

— Кто же она? — не выдержал Умар.

Урузмаг пожал плечами и несмело глянул на отца. Тот, видя, что сын не желает нарушать обычай и называть при нем свою избранницу — положено сперва намекнуть о ней старшему брату или другому родственнику, а тот уже ведет переговоры с отцом, — довольный, крякнул. Всем не терпелось поскорее узнать, кто та, что станет их родней, и Умар попросил:

— Отец, разреши ему назвать имя невесты... Пусть смотрит на меня и говорит мне. Вот и обычай будет соблюден...

Урузмаг нерешительно помедлил:

— Недалеко надо идти, — и умолк...

— К кому? — поинтересовался Умар.

Урузмаг бросил конфузливый взгляд на Мурата:

— Мое счастье зависит от тебя, брат.

— От меня? — удивленно поднял бровь Мурат.

Заинтригованные братья уставились на Урузмага.

— Говори же, сын, — попросил Дзамболат.

— Есть такой обычай, — несмело забормотал тот. — Пробраться в хадзар убитого, обвить себя надочажной цепью, — и примирение кровников состоялось ...

— Что? — вскочил с места Мурат. — Может, ты предложишь мне и голову им подставить — пусть отрежут у меня правое ухо? И такой обычай есть!

— Так к кому ты, Урузмаг, хочешь, чтобы мы послали сватов, — встрепенулся Умар.

— К Тотикоевым! — выпалил Урузмаг.

— Что ты сказал?!

— У Тотикоевых есть девушка, — поняв, что поздно отступать, пояснил Урузмаг. — Звать ее Фариза...

— Но это же Тотикоевы! — зарычал Умар. — Тотикоевы — наши кровники, враги всего аула!..

— Она не враг, — усмехнулся Урузмаг. — Она и слова-то такого не знает.

Искренность, с которой он произнес это, заставила всех заулыбаться.

Только Умар оставался непреклонным. Поднявшись с места, он приблизился к младшему брату, произнес:

— Ты понимаешь, что нам предлагаешь? Идти на поклон к Тотикоевым?! Просить их отдать нам девушку?! Просить?

— Не знал, что ты будешь против, — сказал Урузмаг. — Сам же с ними торгуешь.

— Торговать — это другое дело. Но породниться?! Да не только я — все мы против! — Умар схватился за голову: — И еще чего ты просишь?! Подумать только! Герой гражданской войны, Северный Чапай, наш Мурат должен тайно пробраться в хибару кровопийц Тотикоевых и обвить себя их надочажной цепью?! Будто наш брат — председатель сельсовета! — трус и боится их мести?! Что народ скажет? А власти что подумают?! Нет, Урузмаг, ты не в своем уме... Надо же догадаться, где искать невесту... И не подумать: как мы пустим под свою крышу Тотикоеву?!

Он бы еще долго выбрасывал из себя негодующие фразы, если бы отец, поморщившись, не остановил его:

— Не надо кричать, сын... Дело радостное, а гневаешься... Нехорошо... — помолчав, он, точно высказывая давно обдуманное, предложил: — Честно признаться вам, дети, меня гнетет создавшаяся ситуация. Твоя, Мурат, пуля поразила Агуза. Ты был прав, тут не может быть иных мнений. Но и у нас, Гагаевых, и у Тотикоевых много мужчин. И новые поколения подрастают. Как среди нас, Гагаевых, так и среди Тотикоевых есть горячие головы. А тут еще их обуяла обида из-за того, что в неволе столько лет провели. Я не слышал, чтобы из тюрьмы человек выходил мудрее и лучше. У заключенных в четырех каменных стенах злость большая накапливается на весь род людской, особенно на обидчиков. Один из Тотикоевых сорвется, возьмет кровь с Гагаевых — мы ведь тоже не смиримся с этим... Известно: кровь водой не смывается, пойдет череда убийств... И это растянется на десятилетия... Нужно ли это и нам, и им? Нет... Значит, чем быстрее мы придем к миру, тем лучше...

— Тотикоевы не просто кровники, они — классовый враг, — возразил Мурат.

— Не говори мне мудреные слова, — попросил отец. — Я знаю одно: нельзя фамилиям смотреть друг на друга через прицел винтовки. Никому и никогда это не принесло счастья — только горе, страдания и много-много пролитой крови... Причем давно замечено: от кровной мести роды вырождаются. А почему? Худшего убить — особой доблести нет. Поэтому стреляют в лучших, наиболее умных и авторитетных... От этого страдает семья, фамилия, род, весь народ... И неспроста наши предки придумали обычаи примирения кровников. И они понимали, что нельзя вечно жить во вражде и мести. Когда-то пора и мир установить. И лучше раньше, чем поздно.

— Так что, мне, красному бойцу, представителю власти, крадучись пробираться в хадзар Тотикоевых?! — негодующе воскликнул Мурат.

— Послушай, сын, — успокаивающе произнес Дзамболат. — У осетин никогда не было и нет двух видов одного обычая: для простых горцев и для облаченных властью. И ты прекрасно понимаешь, что народ силен не враждой, а дружбой и сплоченностью. Соблюсти обычай — не значит унизить себя. Наоборот, народ к начальнику, соблюдающему обряды, обычаи и традиции, проникнется еще большим уважением. Смири же свою гордыню, Мурат. Тем более что тебе не придется крадучись пробираться в хадзар Тотикоевых — Тузар всегда рад увидеть тебя в своем доме. И Кябахан, как умная женщина, тоже не станет препятствовать примирению... Не пожелаешь исполнить обычай — значит, обречешь многих своих родных на смерть и станешь на пути счастья своего же родного брата... Так что выбирай...

— Да, Мурат, да, — выдавил из себя разволновавшийся Урузмаг. — Как ни противно твоей натуре, сделай это для меня. — Он оглянулся на отца и братьев: — Если не хотите, чтобы девушка из фамилии Тотикоевых жила под нашей крышей, отпустите меня...

В наступившей тишине Мурат сказал уклончиво:

— Фариза трудолюбивая, хозяйственная и скромная — не в Тотикоевых... — и умолк.

Умар усмехнулся, спросил:

— И куда ты, Урузмаг, намерен направить свою... культяпку?

— В долине одноногому легче, — ответил вместо Урузмага Мурат. — Договорюсь с начальством, ему выделят участок...

— Отец, — поспешно воскликнул Умар. — Я ведь пригласил всех вас для того, чтобы объявить о своем решении отправиться в долину!.. Да-да, вы не ослышались: хочу туда, в Ногунал. Здесь мне тесно, тесно!.. — вырвалось у него. — Мне бы земли еще!.. Силы есть, желание — тоже... Хочу жить достойно...

— И я с тобой, Умар, — тихо признался Урузмаг.

— Вот к чему привели твои, Мурат, слова, — вздохнул отец. — Небось и сам задумал покинуть нас?..

Мурат заколебался...

— Если бы весь аул поднялся — Мурат во главе бы встал, — Умар озорно подморгнул Касполату. — А так ему резона нет... Ему еще в Хохкау больницу построить надо...

От такого явного намека Дзамболат не удержал улыбки. Лицо Урузмага тоже расплылось, засветилось... Что делать? — тайна Мурата давно уже не тайна. Упрятав улыбку в усы, Дзамболат сказал Урузмагу:

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Пошлем сватов к Тотикоевым и в одно из ближайших воскресений сыграем свадьбу. И тотчас же начнем готовить вас к переезду в долину... Мурат проводит вас до самого Ногунала. Его начальство знает: глядишь и не посмеют обидеть вас при выдаче земли... — Дзамболат зыркнул глазами на Касполата: — А тебя не отпущу. Воздух родных гор тебе полезен. И нам спокойнее, когда ты при нас...

... Поначалу Тузар и не догадывался, что в хадзар пожаловали сваты. Хамат, Иналык и Мурат, сурово хмуря брови, пересекли двор и, когда хозяин широко распахнул перед гостями дверь, согнувши головы степенно перешагнули через порог.

— Мир и счастье этому дому, — успел только произнести Хамат.

Мурат шагнул к очагу, снял с крючка еще теплый от вскипяченного молока котел, опустил его на пол и, подхватив обеими руками цепь, взвалил ее на плечи и обвил вокруг груди и талии.

— Дело сделано, — заявил Хамат. — Две кровные фамилии помирились.

— Надо бы, чтобы это увидела и Кябахан, — сказал Иналык и кивнул Тузару на дверь в женскую комнату: — Нельзя ли ее вывести сюда?..

Мурат, гордо выпрямился, покорно выждал, пока Тузар и Фариза одели мать в лучшее платье и на руках вынесли ее к очагу... Горянка посмотрела своими строгими и одновременно грустными глазами на Мурата, не пожелала заметить, что в его позе и лице ничего нет от кающегося человека, жестом попросила его приблизиться и, прижав его голову к груди, провозгласила:

— Святой Сафа, которому ты вверил свою судьбу, берет тебя под свое покровительство...

Потом ей пришлось выслушать много нареканий от Махарбека, Васо, Дабе, Салама и особенно Мамсыра, которые никак не желали примириться с Гагаевыми, но Кябахан пригрозила, что любого из них, кто попытается взять кровь с Гагаевых, она проклянет, и его душа попадет в ад... Обычай был соблюден, и исчез повод для кровной мести. Не стало и препятствий для свадьбы Урузмага и Фаризы...

***

Переезд на новое место — это не только хлопоты, вызванные необходимостью уложить громоздкие и хрупкие вещи на подводы так, чтобы можно было еще и детей и жену пристроить поудобнее, а самому усесться с таким расчетом, чтобы дорогу видеть, не прозевать ни поворота, ни спуска, ни подъема, ни пропасти... Переезд — это не только горечь расставания с домом, который ты сам строил и в котором прожил столько лет, где познал радость первой брачной ночи, услышал неистовый крик новорожденного. Переезд — это не только прощание с родными и земляками, о которых ты все знаешь и которые о тебе все знают, это и прощание с могилами родных и близких.

Умар весь в бегах с утра до вечера, домашние что-то связывают, собирают, ремонтируют, сушат на солнце, пекут; только и разговоров о том, чтобы все предусмотреть и в пути ни в чем не нуждаться... Дзамболат выделил из своих скудных запасов семена пшеницы, кукурузы, картофеля, настойчиво предлагая сыну взять их, ибо эти сорта им проверены, а кто знает, какие Умару достанутся на новом месте... В хлопотах и в выслушивании советов проходил день. Умар и за одно возьмется, и за другое, а щемящее чувство не покидает его ни на миг, каждую минуту напоминает о себе: как будет там, не пожалеет ли он, что сорвался с места, перекочевал в спешке, заранее не разведав ни место, куда направляется, ни людей, с кем придется рядом теперь строить свою жизнь. Лектор из Алагира в каждый свой приезд в Хохкау говорил о том, как хорошо в долине переселенцам с гор: и богатую, лучшую землю им выделила советская власть, и помогает отстроиться, давая денежную ссуду. Было известно, что никто из тех, кто отправился на новые земли из Нижнего аула, назад не возвратился. И это тоже был весомый довод. И они спешили, чтоб не опередила весна, чтоб не упустить благоприятное время для сева...

Смущало Дзамболата то, что в дальний и неведомый путь отправлялся калека Урузмаг с молодой женой, и он за день до отъезда попытался отговорить его, на что Урузмаг хмуро возразил:

— Калеке по горам труднее ходить... Хуже в долине не будет...

Хадизат успокаивала Фаризу, которая очень волновалась, оставляя мать с парализованными ногами.

Мурат возвращался с поля домой, когда из своего двора вышел Дахцыко и встал у него на пути. Мурат остановился, как полагается младшему, первым поздоровался. Дахцыко, глядя в сторону, спросил:

— Правду люди говорят, что ты не перебираешься в долину?

— Это так. Умар и Урузмаг отправляются в Ногунал, а я и Касполат остаемся с отцом.

Дахцыко кивнул головой, точно одобрил семейную раскладку Гагаевых, и задал новый вопрос:

— Кому подать заявление о желании переселиться?

— Мне, — насторожился председатель сельсовета.

— Считай, что я его уже написал, — заявил Дахцыко.

— Мадину здесь оставляешь? — уточнил Мурат.

— Нет! — резко отвел такое предположение Дахцыко и не стал распространяться, что среди доводов в пользу отправки в долину не последнее место занимало и устройство ее судьбы. Годы летели, ей уже перевалило за тридцать, а через порог хадзара сваты так и не переступили. И это было понятно: кому охота стать зятем кровника такой сильной фамилии, как Тотикоевы? Ясно, что они рано или поздно, но попытаются свести счеты с Дахцыко, и тогда и над зятем и его наследником нависнет опасность... Да и позорное пятно на семье Дзуговых броское: как забыть, что родную сестру Мадины похитили? Дочери грозит печальная судьба старой девы, надо перебраться в долину, где больше женихов и не так страшны законы адата, с которыми советская власть повела отчаянную борьбу... Да и Мадина красива, стройна и хозяйка что надо... Не может быть, чтобы ей не подвернулось бабье счастье...

В тот же вечер пришел к Мурату домой и Тотырбек Кетоев и тоже объявил, что собирается в путь с его братьями.

Глава 30

Отправились они в путь как положено, ранним утром. Впереди двигалась арба с огромным, заполненным посудой котлом, который на крутых спусках больно напирал на Мурата и уснувшего рядом с ним Руслана. Вторую арбу решили вещами не загружать — в ней ехали Урузмаг, его молодая жена Фариза, Сима, которая вновь была в положении, и Езетта. Годовалого Абхаза по настоянию Дзамболата оставили в Хохкау до тех пор, пока не устроятся как следует на новом месте. Умар примостился на подводе, доверху нагруженной вещами и мешками с семенами. Арба Тотырбека Кетоева была полупустой. Последней шла подвода Дзуговых с Дахцыко, Дунетхан и Мадиной...

Как ни бодрились и отъезжающие, и провожающие, но когда колеса подвод и арбы заскрипели на окраине аула, раздался плач. Первыми в голос зарыдали женщины, им стали вторить дети... Чувствуя, как горький комок подкатил к горлу, Умар замахнулся кнутом и огрел лошадь, торопясь поскорее отдалиться от родного аула.

Путь изматывал детей. Точно сговорившись, они поочередно требовали остановиться для исполнения надобностей.

К вечеру третьего дня наконец добрались до долины. Повстречавшийся им всадник в ответ на вопрос, как ехать до Ногунала, насмешливо усмехнулся, глядя на их скарб, потные лица и запыленную одежду, ткнул кнутовищем в сторону едва видных строений:

— Вон ваше гнездышко отчаянных...

Сам всадник явно был не оттуда. Он, видимо, съехал на эту дорогу с одной из проселочных. Он ускакал, не желая продолжать разговор, озадачив словами «гнездышко отчаянных».

Все явственнее становились видны дома. Чем ближе подъезжали подводы к селу, тем беспокойнее становилось на душе. Со слов лектора и из газет Мурат знал, что переселенцы довольны своей судьбой, благодарят за предоставленную возможность перебраться в долину, где им выделены плодородные земли... Проезжая мимо сел, Мурат видел, как добротны дома жителей низины. Крыши их покрыты железом или черепицей. Окна поднимались на два-три метра над землей. Во дворе блеяли овцы. Коровы жевали свою вечную жвачку. Довольством так и веяло от хадзаров... А тут им предстали низенькие, скособоченные, неровно, наспех построенные домишки с узенькими окошками и разбитыми стеклами. На редкой крыше увидишь черепицу, не говоря уже о железе, — большинство крыты соломой. Дворов не было — домишки стояли, не огражденные забором, что считалось позором, последней гранью бесхозяйственности горца. Собаки не были привязаны; заслышав скрип колес, они яростно набросились на них. Хотя вечер еще не наступил, единственная улица села была пустынна. Лишь возле одного домика возились в земле дети. Мурат натянул вожжи, закричал им:

— Из взрослых кто-нибудь дома есть?

На него уставились удивленные глаза. Остановились и следовавшие за ним подводы и арбы. Мурат встретился взглядом с Умаром и по его растерянному виду понял, что и брат удручен увиденным. Дахцыко, Дунетхан, Мадина и Фариза с недоумением смотрели на неухоженных детей. Губы Урузмага кисло скривились...

— Эй, малыш, — выделил Мурат среди столпившихся возле подвод мальчуганов того, что постарше, — позови кого-нибудь из дома.

Малыш сорвался с места и бросился к хадзару. Через минуту из низеньких дверей дома, согнувшись, вышел старик осетин и бодро зашагал к ним, сопровождаемый маленьким гонцом. Он поздоровался, обращаясь к Дахцыко, тотчас же определив, что он старше по возрасту:

— С приездом, дорогие гости, — и засмеялся, показав им беззубый рот. — Впрочем, что я говорю? Вы, судя по скарбу, хотите стать нашими соседями. Угадал?

Дахцыко, поражаясь его веселости, уточнил:

— Мы намерены были поселиться в Ногунале...

Старик всплеснул руками, что совсем не было прилично мужчине, замотал бородой:

— Значит, вы на месте. Это и есть Ногунал. Мы его сами воздвигли. Сами! За шесть лет! Когда я приехал сюда, здесь было поле. Только поле — и ни одного домика. А теперь... — он счастливо засмеялся.

Чему он радуется? — поразился Мурат. Так говорит, будто горы свернул, достиг земного рая. А чего здесь радоваться? Сразу видно: беднее села в Осетии нет. Мурат видел, что и Умару, и Дахцыко, и Урузмагу, и Тотырбеку не по себе, а Сима, глядя на село, ладонями шлепнула себя по щекам:

— Это и есть Ногунал?!

— Деревья здесь не растут? — спросил Мурат, чтоб сказать что-то.

— В первый же год посадили, — охотно стал рассказывать старик. — Да наши недруги, когда мы были в поле, порубили их. Мы осенью вновь посадили, а они опять порубили, — продолжал он. — Прошлой весной снова привезли саженцы. Да не подросли они еще. Через три-четыре года вокруг каждого дома будет много деревьев, — закончил он.

— Зачем вам много? — зло усмехнулся Умар. — И одного хватит, чтобы весь ваш хадзар скрылся в его тени.

Старик приподнял брови, глянул на Умара испытующе, скривил губы:

— А-а, вот ты о чем... Домишки наши не нравятся. Так они и нам не по душе, времянка же.

— И эта времянка? И эта? — стал тыкать пальцем в выстроившиеся неровной линией хадзары Умар. — И эта? И та вон? Все временно построили?

— Временно, — серьезно кивнул старик.

И тут в беседу вступил молчавший до этой минуты Урузмаг, удивленно спросив:

— А кто рубил деревья?

— Если бы мы знали, — вздохнул старик и махнул рукой сперва на запад, потом на восток. — Кто-то или со станицы, или из аула. И те и другие нас не любят...

— Повздорили вы? — спросил Тотырбек.

— Нет, мы к ним всей душой. Это они никак не могут простить, что у них урезали землю и нам отдали... Вот и... Смотрите не попадитесь им в одиночку на дороге или в лесу.

Мурат опять переглянулся с Умаром. Весь вид брата говорил о том, что он не верит старику. И Дахцыко пожал плечами, как будто говоря: ума, что ли, лишился старик? О чем он лепечет?..

— Послушай, уважаемый, мы не малые дети. Если ты решил, что запугаешь нас и мы возвратимся назад в Хохкау, то ты глубоко ошибаешься: мы прибыли сюда жить и, что бы ты ни говорил, останемся здесь. Ясно тебе?

Старик выслушал Умара, посуровев, резко ответил:

— Никого я пугать не хочу. Я только отвечаю на ваши вопросы. И если вам не нравятся мои ответы, то вина в том не моя. Не желаете — не стану вам говорить ни о пожарах, ни о стрельбе, ни о драках...

— Стрельба? — поразился Дахцыко. — До этого доходит?

— Ничего я вам не стану говорить, от других услышите, — обидевшись, отмахнулся старик.

Неужели и это есть? — пытливо смотрел в лицо ему Мурат. Видимо, старик и в самом деле ума лишился...

— Шесть лет вы здесь — и все твердите, временно?! Эх вы! — выдохнул презрительно Умар.

— Говорю тебе, скорый человек, времянками мы называем наши дома, потому что скоро у нас будут другие... — старик вдруг добро улыбнулся: — Вон школа у нас построена не временная. Сами увидите: красавица школа. Всем миром воздвигали. Каждый выходной объявляли зиу...

— Ждете, когда и для строительства вашего дома объявят зиу, — недобро усмехнулся Умар. — Не хозяйственные вы, лень вас охватила...

— Думаешь, из-за лени? Не-ет, — оскорбился старик. — Я погляжу, как ты воздвигнешь свой хадзар без леса, кирпича, камня, гвоздей.

— Лес вон он, под носом, — показал рукой Тотырбек.

— Нам позволь — мы тот лес весь за день вырубим, — возразил старик и сердито добавил: — Но не разрешают. И правильно делают. Что оставим детишкам нашим? Их детишкам? Голое место? Кому такой ценой построенные дома нужны?.. Так что и тебе не советую в тот лесок лезть — не позволим рубить, а попытаешься — народ так тебя отделает, что вовек помнить будешь...

— Какой-то ты неделикатный, — обиделся Урузмаг.

— Это есть, — вновь заулыбался старик. — Говорим все, что думаем. Такое поветрие пошло. Простите, коль не угодил вам, а слух ваш режет мое слово.

— И слово, и вид этих жалких домов заставляют нас думать о вашей нерадивости. Лес не разрешают рубить, так вам ссуду государство дает, почему на нее не купить досок и кирпича?

— А где их купить? — встрепенулся старик. — Ты такой базар знаешь? Мы не знаем. Нужно, чтобы их выделили нам. А нам распределили столько, что едва на школу хватило...

— Странно ты рассуждаешь, уважаемый, — не выдержал Дахцыко. — Послушаешь тебя: вы за то, чтобы лес никто не трогал. А деревья возле своих домов позволили уничтожить.

— Если б нас спросили — мы бы не разрешили, — засмеялся старик. — Да не спросили нас!..

— Ладно, — взяв в руки вожжи, полез Мурат на подводу. — Веселый ты человек, да нам некогда, ночь приближается, устраиваться надо... Скажи? как проехать к дому моего боевого друга Коста Кикиева? Знаешь такого? Он родом из Нижнего аула. Мы с ним вместе против деникинцев дрались...

У старика плетью повисли руки. Он шикнул на начавшую шуметь детвору, скорбно покачал головой:

— Опять ваш слух, почтенные люди, оскорблю недоброй вестью. Дом уважаемого Коста я вам покажу, но самого его вы уже никогда не увидите... Выражаю вам свое соболезнование. Мир праху его...

— Что ты говоришь? — ахнул Мурат. — Что с ним случилось?

— Убили его, убили, — покачал бородой старик. — Позавчера похоронили. Весь Ногунал шел за гробом...

— Кто убил? — закричал Умар.

— Не знаем, — развел руками старик и опять махнул рукой на запад и на восток. — Или те, или эти...

... Утром Мурат отправился с сыном Коста Кикиева — пятнадцатилетним Уруспи — на кладбище. Хотя неприлично в траурные дни беспокоить семью погибшего Коста, уговоры вдовы и сына боевого друга заставили Мурата, Умара и Урузмага все же остановиться в их доме. К тому же Сима почувствовала себя неважно — видно, растрясло горянку, да и ночлег на подводе в горах ранней весной не мог не сказаться. Кикиевы постелили детям на полу, взрослым гостям сыновья Коста уступили свои кровати... Умар и Урузмаг тоже собирались пойти на кладбище, да уснули только под утро. Фариза скорбно заявила Симе, что муж ее пал духом. К тому же радикулит совсем скрутил. Уруспи вышел из дому с винтовкой в руках. Мурат покосился на оружие, но ничего не сказал. А Уруспи настолько привык к винтовке, что даже не заметил изумления гостя.

Кладбище представляло собой еще более жалкое зрелище, чем Мурат мог себе представить. Три холма — могилки, на которых примостились, по обычаю осетин, высокие камни, — сиротливо торчали в версте от села. Не спрашивая Уруспи, по свежей земле определив могилу, в которой покоился Коста, Мурат направился к ней и молча встал, опустив руки. Рядом справа, в шаге от него, тихо всхлипывал Уруспи. Чтоб не смущать его, Мурат не оглядывался...

— Как это случилось? — глухо, не оборачиваясь, спросил Мурат.

Шмыганье носом прекратилось, но Уруспи не сразу ответил. Видимо, сдерживал дрожь в голосе.

— Мы, переселенцы, вооруженные вместе выезжаем в поле, вместе и возвращаемся. Три дня назад была моя очередь охранять школу, и я остался в селе. Отца позвали, когда собрались в обратный путь. Он ответил, что завершит круг и догонит. Да видно, вздумал закончить пахоту. Оставалось всего три круга. По следам видно, что подкрались к нему вплотную. Стреляли в упор, в спину, четыре пули всадили...

В спину... Трусливые убийцы!.. Каким надо быть зверем, чтобы стрелять в пахаря!..

— Ночью мы с соседом отправились в поле на поиски отца... Он был мертв, — продолжал Уруспи. — Ничего не тронули: ни лошадей, ни плуга. Пришли не грабить — пришли убивать... Да, пришли убивать — и убили. Убили, чтоб напугать других.

— И часто нападают? — спросил Мурат.

— В открытую боятся, — сказал Уруспи. — Ищут любую причину: то овцы на их поле забрели — драку начинают с избиением хозяина до полусмерти, то сорняк на нашем поле нашли — опять же крик, шум — губят, мол, все поля и наш урожай тоже.

— Понятно, — промолвил Мурат и посмотрел на соседнюю могилу.

— Тоже от их рук погиб, — пояснил Уруспи. — В двадцать первом году, как только приехали сюда. Чего они только ни делали, лишь бы сорвать нас с места, выгнать отсюда! Пожар устроили в поле. Пшеница сгорела. Весь первый урожай. Харитон и не выдержал. Нельзя, говорит, им спуску давать — совсем обнаглеют. Они нам красного петуха — мы им! Они стреляют в наших овец, мы — в их овец. Только, мол, так! Отговаривали его люди, убеждали, опасаясь, что до братоубийства дойдет... Тогда Харитон решил сам мстить. Слухи ходили про одного кулака-казака, что пожар — дело его рук, очень уж он был зол за то, что отрезали у него кусок земли. Доказать это милиции не удалось, но все знали: поджигатель — он. Едва кулак снопы собрал, запылали они. Вся его пшеница сгорела. Харитон уже не мог успокоиться, мстил. Вот однажды ночью и настигли его в поле — застрелили.

— А что же власти? — развел руками Мурат.

— А что они сделают? Уговаривали, грозили судом, ничего не помогает... В двадцать втором году кулаки банду собрали и напали на переселенцев. Но к этому времени у нас уже был свой отряд самообороны. Настоящий бой разгорелся. У них и у нас были раненые. С тех пор вот так и ходим с винтовкой: в поле — с винтовкой, в лес — с винтовкой, в район — с винтовкой... Ночью дозорных выставляем... От кулаков свое добро бережем...

— А здесь кто? — указал на третью могилу Мурат.

— Володя Тисов, тоже погиб, но не от пули. Спешил на поле с семенами, а у подводы колесо отвалилось. Сам решил вставить. Подпер плечом подводу, колесо надел, но внутри что-то оборвалось. Ему бы возвратиться домой, отлежаться, а он жадный был до работы, отправился в поле. Там плохо стало, пока везли в район к врачу, помер...

В последующие два дня, знакомясь с переселенцами, слушая их, Мурат непрестанно удивлялся несоответствию между жизнью, царившей в Ногунале, и душевным состоянием его жителей. Поселенцы говорили громко, жесты у них были размашистыми, речь отрывистая, резкая, какая бывает у людей, знающих, что впереди ждут радости.

Откуда же у них эта радость жизни, эти горящие счастливым огнем глаза? Откуда у них сила духа, бодрость и уверенность в завтрашнем дне? Откуда?

— ... Итак, все подписи есть, — на третий день пребывания хохкауцев в новом ауле сказал Мурату председатель сельсовета Андрей Кокуев. — Теперь твои братья — полноправные жители нашего нового села. Мы им поможем поставить землянку на первое время, выдадим денежную ссуду. Сегодня же обретете землю... Заимообразно ссудим семена... Правда, у нас их очень мало...

***

Им не терпелось поскорее увидеть выделенные участки. И наконец Мурата, Дахцыко, Умара, Урузмага и Тотырбека повезли в поле. Они ошалели при виде необъятных, простиравшихся до самых гор полей. Чувство, охватившее их, было близко к страху. Казалось, что везут их на подводе по владению какого-то великана. Давно им не дышалось так привольно. Умар верил и не верил тому, что видел. До него едва доносились голоса сопровождавших Андрея Кокуева и двух его помощников. Андрей остановил лошадь и, дождавшись, пока все сойдут на землю, широко зашагал по еще не вспаханному полю, а потом, внезапно остановившись, показал пальцем в воткнутый в землю колышек и небрежно бросил Умару:

— Отсюда начинается твой участок и простирается до следующего колышка.

Старший брат Мурата, страшно волнуясь и дрожа всем телом, устремил взгляд вперед — он искал второй колышек, отмечающий границу участка...

— Я не вижу, — застонал он, обращаясь к Андрею.

— Так отсюда и я не вижу, — улыбнулся Кокуев и опять подмигнул друзьям: — Ты уж не поленись, уважаемый Умар, сделай шагов пятьсот — и тогда увидишь впереди колышек...

— Пятьсот?! — ахнул Умар.

— Это в ширину, а в длину — вдвое больше, — и Андрей махнул рукой налево...

Бедный Умар! Он чуть не упал от неожиданности.

— Это все мое?! — выдохнул он.

— Твое, Умар, твое, — подтвердил Андрей и повел рукой направо. — А по эту сторону твоя земля, Урузмаг. А рядом твоя, уважаемый Дахцыко... Соседом же твоим будет Тотырбек Кетоев.

Урузмаг изумленно изучал свой участок, стоял, положив ладонь на грудь, чтоб не выскочило на радостях сердце, и не мог оторвать глаз от земли.

— И я могу ее пахать?! — закричал Умар.

— Можешь, — засмеялся Андрей.

— Я могу что пожелаю посеять здесь?! — вопрошал Умар срывающимся голосом.

— Сей что хочешь, — отвечал Андрей.

— И урожай будет мой?! — все еще жаждал убедиться, что над ними не подшутили, Умар.

— Конечно, твой! Чей же еще?

Умар больше не слышал ни вопросов Урузмага, ни ответов Андрея, ни доброжелательного смеха новых односельчан... Смотрел на поле и шептал: «Моя земля! Мой урожай!» Он широко вздохнул, отгоняя слезы, невольно навернувшиеся на глаза, взмахнул руками, как бы обнимая жаждущую плуга землю, и вдруг закричал на все поле:

— Эй вы, кулачье! Попробуйте напугать меня! Не выйдет по-вашему! Не видать вам этой земли, не видать!..

Умар стоял в кругу веселившихся горцев, размахивал кулаками и громко, на все поле, кричал слова о любви, о дружбе, о земле. В какой-то миг Мурат как бы со стороны взглянул на братьев, Дахцыко и Тотырбека и ахнул: теперь и они были похожи на этих странных поселенцев, радости которых он удивлялся прежде... Да-да, теперь и они чувствовали то же, что и ногунальцы. И пусть и у них пока вместо хадзаров будут землянки, они не станут жаловаться на судьбу, не будут роптать, потому что все это мелочи. У них есть земля! Своя земля! Участок, края которого не видать! А когда есть такая земля, ничего не страшно. Есть земля, есть руки, есть воля — будет и достаток, будет и счастье!..

***

Пока мужчины находились в поле, Сима посоветовалась с Фаризой, и вдвоем они решили, что следует отговорить мужей от мысли остаться здесь, убедить их возвратиться в Хохкау. Но когда услышали возбужденные голоса Умара и Урузмага, засомневались в успехе. Тем не менее Сима встретила мужа заготовленной репликой:

— Жди еще одного наследника, хозяин моей головы...

— Скорее, скорее его рожай! — счастливо засмеялся Умар. — Сколько ни дашь сыновей, на всех дела хватит!..

И тут она осмелилась сказать то, ради чего затеяла разговор:

— Неужто в этой разнесчастной стороне увидит свет твой сын?! Ни гор тут, ни бурной реки с прозрачной родниковой водой... Да и я как буду жить вдали от могил моих предков?.. Возвратимся в Хохкау, хозяин моей головы!..

Умар задрожал от бешенства, зло закричал на нее:

— Возвратимся?.. Да мои предки все как один встанут из могил и спустятся сюда, в эту бесценную долину, где земля мягкая, точно пух!..

***

Расчет Дахцыко оказался точен. Уже через два-три месяца после их переезда в Ногунал он стал замечать, что неженатые горцы очень уж почтительно с ним здороваются, и глаза у них становятся покорно-заискивающие. И однажды ночью Дунетхан прошептала ему:

— Ты знаешь Гоева?

— Это которого? — спросил он, не улавливая, почему жена вспомнила на ночь глядя одного из ногунальцев.

— Павла?

Он насупился, перебирая в памяти Гоевых, стараясь определить, какой из них носит это редкое имя...

— Учетчик, что ли? — уточнил Дахцыко.

— Он! — обрадовалась Дунетхан. — Он тебе нравится?

Дахцыко представил хилую фигуру уже немолодого горца, с карандашом, невесть для чего пристроенным над ухом, старенькую полинявшую рубашку с порванным воротом, черную щетину на бледных щеках, и пожал плечами:

— А почему он должен мне нравиться?

Дунетхан недовольно поджала губы и выпалила:

— Потому что он метит к тебе в зятья!

— Он? — вздрогнул Дахцыко и ужаснулся: — Но он же старик?!

— Скажешь тоже, — пожала плечами Дунетхан. — Ему всего-то сорок два года.

Нет, не о таком женихе для Мадины мечтал Дахцыко, он недовольно буркнул:

— Но он же точно полинявший петух, которого изрядно потрепал коршун...

— А у тебя есть лучше жених для твоей дочери? Нет?.. И тебя не беспокоит, что Мадине уже за тридцать? По мне, так лучше Павел, чем никого!.. Учти: еще год-два — и не видать твоей дочери семейного счастья. Ты этого хочешь?.. Так что, присылать ему к нам сватов? — услышал он голос жены.

И это вот не нравится Дахцыко: нет чтобы взять и послать сватов к родителям понравившейся девушки, Павел Гоев предварительно проводит разведку, не желая попасть впросак...

— Он что, заговаривал о сватах с тобой? — повысил голос Дахцыко.

— Ну что ты? — отмахнулась от его слов Дунетхан. — Павел не нахал. Деликатен и стеснителен. С виду не джигит, ходит оглядываясь, но к жизни приспособлен и уже учетчик!.. Тетя его ко мне приходила...

— А что Мадина? — прервал излияния жены Дахцыко.

— Позволишь, и с ней переговорю, она должна понять, что в ее годы выбирать не приходится...

Поддался уговорам жены Дахцыко, смирился было с мыслью, что Мадине дольше нельзя ждать, следует как можно скорее выдавать ее замуж и нельзя упускать такого случая: пусть этот учетчик и не очень смахивает на жениха, но надо радоваться и ему... Дахцыко дал согласие на приход сватов.

И они незамедлительно заявились: три старца и с ними двое горцев помоложе. Шумно, не слезая с коней, въехали во двор, небрежно бросив поводья, стуча сапогами, поднялись по ступенькам в хадзар, развязно, не дожидаясь уговоров хозяина дома, расселись за столом, с ходу приступили к тостам, пили и ели много, не стесняясь... В общем, вели себя как победители, заранее предвидя успех своей миссии...

Дахцыко, подбадриваемый взглядами Дунетхан, носившейся из кухни в гостиную и обратно, терпеливо сносил наглость сватов, успокаивая себя тем, что на карту поставлена судьба дочери... Но когда подвыпившие гости приступили к делу, ради которого пришли, и стали, перебивая друг друга, всячески восхвалять мудрость, силу, ловкость, трудолюбие и большую хозяйственную жилку жениха и даже упомянули о его статности и красоте, при этом старший сват пьяно подмигнул своей братии, тут с Дахцыко что-то случилось. Представив себе, как хилая, неуклюжая фигура Павла Гоева станет подступать к его красавице-дочери, он содрогнулся. В душе поднялось возмущение, и он восстал против уготованной Мадине судьбы. Это что же такое?! С Заремой так ужасно случилось, а теперь вот и Мадина угодит в лапы таких наглых, потерявших честь и совесть людишек?! Нет... Нет!.. Нет!!! И он неожиданно для сватов поднялся и бросил им короткую и обидную фразу:

— Не для того я лелеял и воспитывал дочь, чтоб отдать ее Гоевым, — покинул стол, нарушая все законы гостеприимства, и вышел из гостиной...

Как Дунетхан ни уговаривала мужа одуматься и возвратиться к гостям, в него точно бес вселился, и он наотрез отказался снова сесть за стол и даже не вышел на порог, когда гости, проклиная дом Дзуговых, в который их занесло, грозя, что они отомстят за нанесенное им оскорбление, громко топча сапогами, покинули хадзар...

Всю ночь Дунетхан тихо проплакала в подушку, бормоча:

— Бедная Мадина, быть теперь ей навек девой...

А Дахцыко всматривался в темноту комнаты и прислушивался, не слышно ли всхлипываний в спальне дочери. Но оттуда ни звука не доносилось, и под утро он в сердцах бросил жене:

— Бедной она была бы, окажись она в сетях Гоевых!..

По Ногуналу прошел глухой шепот о том, как Дахцыко посрамил наглых сватов. Казалось, теперь уж никогда никто не осмелится направить в хадзар Дзуговых уважаемых горцев с деликатной и почетной миссией...

Но вдруг через месяц постучались в ворота Дахцыко новые сваты. И выяснилось, что пришли они по просьбе... Тотырбека Кетоева! Да-да, того самого, у кого на глазах выросла Мадина. Кто знает всю историю, случившуюся с ее сестрой. Он видел, как Дахцыко выстрелил в Батырбека Тотикоева. И Тотырбек не боится кровной мести Тотикоевых, и не стал заранее уточнять, как это сделал Павел Гоев, примет ли сватов Дахцыко, а взял и послал, как это принято в мире, сватов...

И Дахцыко дал согласие на брак дочери с ним.

— Если, конечно, дочь согласна, — оговорился он.

Дунетхан после ухода сватов робко произнесла:

— А чем Тотырбек лучше Павла? Какой-то он неприкаянный... Работает с утра до ночи, а достатка в доме нет... Весь урожай отправляет Хамату и Иналыку в Хохкау. Да и то, что оставляет себе... Кто ни обратится с просьбой подзанять муку или овцу — отдаст, а потребовать, чтоб долг отдали, забывает...

Дахцыко резко оборвал ее:

— Я дал слово сватам, так тому и быть!.. Будем готовиться к свадьбе.

... На Умара обрушилось горе: Сима не смогла доносить ребенка. Знать, сказались связанные с переездом тяжкий труд на выделенном большом участке земли и возня до первых петухов у печи... Безотказная Сима, заразившись у мужа жаждой поскорее достичь достатка, довела себя до изнеможения... Придя в себя в больнице, она прошептала мужу синими, едва повинующимися губами:

— Я тебе дам еще сына... Дам... Настоящего алана...

И через год родился я... О том, что за этим событием последовало, мне взахлеб рассказывало множество людей и при удобных обстоятельствах, и самых неудачных...

Случилось так, что, узнав о рождении сына, Умар рванул со стены винтовку, выскочил на порог хадзара и выстрелил. И в этот момент в ауле прогремел еще выстрел. Отец второй раз нажал на курок, и эхом с другого конца аула донесся выстрел. Так и пошло. Бах! — из нашего двора. И в ответ с того края аула: бах! Надо было видеть выскочивших на выстрелы горцев: они вертели головами, глядя то на хадзар Гагаевых, то на двор Кетоевых, посреди которых разряжали винтовки Умар и Тотырбек, родной брат моей матери. Они стреляли не друг в друга. Они палили в небо. И эта перестрелка разносила по ущелью весть о радости двух отцов, у которых родились сыновья. Не девочки, потому что тогда в доме новорожденных было бы тихо. Но если на земле стало одним мужчиной больше, отец поскорее спешит поделиться своей радостью с миром!

Выстрелы были приятным знаком того, что вечером состоятся два кувда: у Кетоевых и у Гагаевых. И горцы ломали головы, как сделать, чтобы посетить оба. Надо! И там, и там столы будут накрыты на славу, хотя Гагаевы и богаты, как никто в ущелье, а Кетоевы бедны, но и они выложат все, что есть в доме. Еще бы! Мужчина родился! Не девочка — обуза, а помощник, защитник фамильной чести, джигит!

Так в один и тот же день и даже час родились я и мой двоюродный брат. В один день мы получили и имена. Причем судьбе было угодно, чтобы когда бросали жребий в хадзаре Гагаевых, кому стать моим крестником, альчик первым встал на «сах» у Тотырбека Кетоева, и он назвал меня именно так, как хотела его сестра, а моя мать: Аланом. А в доме Кетоева жребий избрал моего отца! И Умар назвал сына Тотырбека в честь своего погибшего в бою с деникинцами друга Бориса...

— Пусть по-осетински зовут мальчика Бызыго, а по-русски Борисом, — провозгласил мой отец.

Так мы стали Аланом и Борисом. Через неделю Тотырбек принес в наш дом распашонки и все, что требуется мальчику в первые месяцы жизни. Мать же мою он одарил шалью, отрезом на юбку, красочно расшитыми чувяками и чулками...

— Зачем ты так тратишься? — неловко отбивалась от его подарков мать. — Знаем же, как тяжело тебе живется.

— Я следую строго за адатом, — сказал Тотырбек и твердо заявил: — А когда моему нареченному исполнится десять лет, я непременно подарю ему коня. Белого! — И убежденно заверил: — К этому времени я обязательно разбогатею...

Конечно, подарки моего отца Борису и его матери были значительно весомей, ибо и возможностей у него было побольше. Не забывали Умар и Тотырбек своих крестных и в праздники, непременно посылая друг другу полновесные ляжки телят и испеченные пироги «гуыл»... Тотырбек в нашем доме был всегда желанным гостем, а Умара Кетоевы встречали как близкого и родного человека...

Ну а мы с Борисом с детства были неразлучны, так и шагали рядышком по жизни. Мы были друг для друга больше, чем двоюродные братья.

В день по несколько раз забегали то в наш дом, то в кетоевский. Где нас заставало время обеда, там и ели. У нас, конечно, еда бывала богаче: без мяса и кусочка пирога не обходилось. Но мне почему-то нравилось есть в тесной комнатушке хадзара Кетоевых. Из-за низкого окошка здесь всегда стоял полумрак, и холодок каменных стен приятно обдавал разгоряченное на солнцепеке тело. Встречая нас, Мадина радостно шлепала ладонями по своим бедрам, восклицала:

— Какие вы чумазые.

Поливая сама себе на ладонь воду из кувшина, проводила ею по нашим лицам и шеям, тщательно обтирала нас и заставляла мыть руки. Усадив за дубовый самодельный стол, ставила не общий котел, а перед каждым отдельную тарелку, наполняла их молоком и мелко-мелко крошила чурек: крупного помола, с поджаренной хрустящей корочкой... Мы с Борисом жадно хлебали это блюдо нартов, дающее, как уверяла Мадина, силу, стойкость и здоровье.

Сейчас, вспоминая ту блаженную, беспечную пору, когда мы с Борисом в сопровождении ватаги мальчишек гоняли по длинной главной улице вдоль заборов, я мысленно перебираю хозяев хадзаров и прихожу к неожиданному выводу: самой счастливой из всех обитателей Ногунала была семья Тотырбека и Мадины Кетоевых. Блаженство и довольство жизнью исходило именно от сестры Заремы. Ни тяжкая судьба, ни муки, ни позднее замужество Мадины не сломали ее жизнерадостного нрава. Пусть и с опозданием на дюжину лет появился у нее сын, она радовалась жизни, солнцу, реке, своему долгожданному малышу... И ее бодрость передавалась и Тотырбеку, и всем вокруг. Не сознавая того сами, и мы с Борисом невесть от чего взбадривались, и все нам становилось мило и забавно... И я убежден: если работяга, тишайший и ни к чему не стремившийся в жизни Тотырбек вскоре стал бригадиром, а потом и членом правления колхоза, то это произошло не без ее ненавязчивого влияния... Рядом с ней каждому хотелось быть чище, умнее, благороднее и весомее... Так и росли мы с Борисом неразлучными друзьями.

Не знаю, как я, будучи еще в осетинской люльке, воспринимал склонившуюся к моему изголовью голову в пышной шапке, с суровым лицом, но с того времени, как помню себя, сохранилось у меня ощущение тревоги, возникавшее всякий раз, как брат отца Мурат появлялся у нас.

Вот тогда уже через тепло его ладоней передались мне его нежность и обеспокоенность, добрые пожелания и взыскательность, его воля, сила и — увы! — неустроенная судьба...

Вначале при его наездах я прятался за спину матери, с опаской поглядывая на грозного дядю из-за ее юбки. Очень уж меня страшило его грозное лицо с торчащими пышными усами и сурово сверкавшими за толстыми стеклами очков с грубой железной оправой глазищами.

Глава 31

Вот так у меня и сложилось: другим устраивал судьбы, а свою не смог.

По поговорке: кто-то себе каши не умел приготовить, а взялся другому пироги печь... Не успокаивай меня, племянник, неудачник я, неудачник. Бобыль бобылем... Холостяк — что бык бесхвостый. Ласточка и та умеет строить себе гнездо... За меня любая пойдет?.. А я, племянник, не хочу любую. Мне подай ту, что мила душе. Мир же так устроен, что каждому джигиту земля рождает лишь одну-единственную девушку. Отыскал ее — будешь счастлив, не встретилась она тебе — значит, неудачник ты... Учти это, племянник, и ищи свою половинку упорно, не зевни ее, чтоб всю жизнь не маяться...

Помню, как нетерпеливо подсчитывал я месяцы, что остались до того времени, как она приедет. И однажды спохватился: через год вернется в аул Зарема... Но где больница, в которой она будет работать? Ее нет. Значит, надо строить... А для этого нужен кирпич...

И когда Дауд прислал гонца за мной, я отправился в Алагир с твердым намерением выбить кирпич. И уже с порога кабинета председателя райисполкома сказал об этом.

... Дауд прищурился, повел взглядом поверх головы председателя Хохкауского сельсовета:

— Зачем тебе кирпич?

— Больницу строить, — напомнил Мурат.

— Опять ты о ней, похищенной горянке, — поморщился Дауд.

— Через год приедет, а больницы нет! — ужаснулся Мурат.

— Где я тебе найду кирпич? — возмутился Дауд. — Мы вон никак не достроим школу в Алагире... А почему стены больницы не воздвигнешь из плитняка? Ну а доски я тебе достану...

— Больницу — из плитняка?! — возмутился Мурат. — Словно башню или хадзар бедняка?.. Для Заремы, что столько лет учится на врача?!

— Тогда подожди. Глядишь, и полегчает с кирпичом... Да и чего сегодня нервничать? Еще успеем построить больницу. Главное, чтобы она стала врачом.

— Станет. Обязательно станет, — горячо заверил Мурат. — Она знаешь какая волевая?! — В груди его, как всякий раз, когда он вспоминал похищенную, защемило...

— Вот и заверишь ее от моего имени, что больница к ее приезду будет!..

— Когда я к ней вырвусь? — вздохнул Мурат.

— Так я потому тебя и вызвал, что отправляешься ты вновь в колыбель революции, — сообщил Дауд. — Опять на тебя вызов пришел. Персональный! И сопровождать тебя знаешь кто будет? Сам Скиф Кайтиев!.. Возвращайся в Хохкау, готовься, послезавтра нас ждет у себя секретарь обкома партии...

... Скиф тепло встретил явившихся к нему Мурата и Дауда, сообщил, какая предстоит обширная программа и в Ленинграде, и в Москве...

— Нас примут самые высокие начальники, — сказал он. — И это очень кстати, потому что мы воспользуемся встречей и выскажем несколько просьб...

Дверь скрипнула, и на пороге кабинета показался горец в темной черкеске и белой сорочке с высоким воротом. Кайтиев поморщился, но все-таки жестом показал нежеланному посетителю, чтоб тот вошел.

— Давай прервемся на несколько минут, — сказал он Мурату. — Я уж который раз обещаю товарищу Дзандару Байтову принять его... — губы его скептически скривились, — по вопросу государственной важности... Садитесь, товарищ Дзандар Байтов.

Горец степенно, с достоинством пожал руки сперва Дауду, потом Мурату, плотно уселся на стул и, медленным движением руки стянув с головы шапку, аккуратно пристроил ее на краю стола.

— Я вас слушаю, товарищ Дзандар Байтов, — терпеливо произнес Скиф.

— Уважаемый секретарь обкома, ответь мне, пожалуйста: должен дойти и до Осетии план ГОЭЛРО? — и, наклонившись к хозяину кабинета, сам же ответил: — Должен. Ты, почтенный Скиф, в наших местах бывал. Помнишь водопад? Зачем вода зря падает, силу свою губит? Надо перегородить речку — еще до водопада — и пустить ее сквозь гору в ущелье.

— Как сквозь гору? — вмешался пораженный услышанным Мурат.

— Пробить в ней тоннель. Трехкилометровый. Вода побежит по нему и станет крутить турбину — вот и будет электростанция!..

— Очень интересная идея, — улыбнулся Кайтиев.

— Образование какое у вас, товарищ Дзандар Байтов? — спросил Дауд.

— Чабан я, чабан...

— И я чабанил! — воскликнул Мурат.

— И вы, чабан Дзандар Байтов, спроектировали электростанцию?! — негодующе воскликнул председатель райисполкома. — У вас есть... чертежи? Вы сделали расчеты?..

Байтов показал на свою голову:

— Здесь вижу, как вода бежит по тоннелю, как крутит турбину...

— Но это же абсурд! Абсурд! — процедил сквозь зубы Дауд.

Дзандар покосился на него и полез рукой в карман. Аккуратно развернул сверток, вытащил фотокарточку и подал секретарю обкома:

— Вот. Это я двадцать три года назад соорудил. Тоже без чертежей. Тоже не верили.

На фотокарточке несколько горцев столпились возле странной деревянной трубы, сбитой железными обручами.

— Это я, — показал Байтов. — А это труба длиной в тринадцать аршин. По ней я воду пустил, а в конце поставил мельницу. Ух и работала! Всему аулу муку молола! Найдем деньги на тоннель — и по нему вода побежит. Поверь мне, Скиф.

— Хочу верить, — серьезно произнес Кайтиев и еще раз твердо подчеркнул: — Хочу.

— Для веры заключение специалиста требуется, — грубо отрезал Дауд.

— И я вот верю! — решительно заявил Мурат. — Верю — побежит вода! — и, игнорируя председателя райисполкома, придвинулся к горцу, уточнил: — Деньги, говоришь, нужны? Много?..

— Много, — печально произнес Дзандар.

— Попрошу у Михаила Ивановича! — заявил Мурат.

— У кого? — переспросил, не поверив, Дзандар.

— У Калинина, — сказал Мурат.

— У товарища Калинина? — забыв о солидности, выпучил на него глаза Дауд. — Тебя знает... всесоюзный староста?!

— Ворошилов познакомил, — просто сказал Мурат и пояснил Дзандару: — Мы вместе с товарищем Кайтиевым как раз собираемся в Петроград, ехать нам через Москву. Остановимся на денек? — спросил Мурат у Кайтиева. — К Михаилу Ивановичу заглянем...

— «Заглянем»! — фыркнул Дауд. — Да что, товарищ Калинин сидит и ждет тебя?!

Мурат ошпарил председателя райисполкома сердитым взглядом и невозмутимо продолжил:

— Давай, Дзандар, свои бумажки, я словами не могу объяснить... Передам Калинину листочки, пусть посмотрит... — Он нетерпеливо вскочил с места, закричал, убеждая Скифа, Байтова, Дауда, себя: — Он тоже пастушил! И он поймет нас, чабанов! Добуду тебе, Дзандар, деньги! Добуду! И у нас будет свой маленький ГОЭЛРО!

***

... И опять Мурат заявился в их огромную, окном на Неву, комнату вечером, застав всех троих дома; и опять они бурно радовались его приезду; и опять середину стола оккупировал величавый пятилитровый самовар... Зарема и Мария, перебивая друг дружку, рассказывали о том, что произошло у них за время, что прошло со времени предыдущего посещения Муратом Ленинграда. Теперь уже Зарема заканчивала институт.

Невесть откуда взявшаяся бутылка жгуче-обжигающей водки развязала язык Мурата, и он разоткровенничался, поведал о житье-бытье горцев, о горестях, которые последнее время преследуют его, председателя сельсовета.

— Люди изменились. Но! — он поднял палец, подчеркивая тем самым, насколько серьезно то, что сейчас выскажет. — Но не в лучшую сторону.

— Почему? — ахнула Мария, уступившая Мурату с Заремой стулья, а сама примостившаяся на табуретке.

Мурат повел плечами, как бы поеживаясь от озноба, хотя в комнате было жарко и лишь через открытое окно веяло приятной прохладой от поблескивавшей вдали Невы, и признался:

— Сам который месяц ломаю голову, ищу ответ на это «почему». Раньше только скажешь: «Революции требуется» — тут же десятки и сотни добровольцев брались за дело. А теперь глаза в сторону отводят.

— Все? — спросила Зарема.

— Многие... Смотришь на них, а в голове мысль: то ли что-то я не так делаю, то ли люди перестали понимать, что для них плохо и что хорошо.

— Может, ты и в самом деле что не так делаешь? — высказала догадку Мария.

— От себя ничего не выдумываю, — возразил Мурат. — Что говорит Дауд, то и делаю. И он ничего не выдумывает: делает то, что ему сверху приказывают... Обмельчали люди. Я им про мировую революцию, а из толпы выкрик: «Скажи, председатель, когда соль привезут?» Объясняешь, что соли в стране не хватает, а в ответ смеются: «Куда она девалась? При царе было вволю, а те-перь — вовсе нет. Он что, ее с собой в могилу унес?» А в последний раз кто-то даже глумился над самым светлым для нас: «Соль придерживают для всемирной революции; ею вместо картечи забивать стволы орудий будут». Вот до чего дошло...

— И у нас здесь соль то бывает в магазинах, то нет, — промолвила Мария.

— Без соли в горах никак нельзя, — вздохнула Зарема. — Зарезал овцу, — чтоб мясо сохранить, надо солью укутать, или ешь всю тушу сразу. Но какая семья себе это может позволить? И в самом деле, куда соль девалась?

— Гринин говорит, что дефицит от бесхозяйственности, — сказала Мария, — оттого, что где-то в начальстве засел бездельник-бюрократ...

— Почему не гонит его? — рассердился Мурат.

— Его сперва следует отыскать и уличить. А до всего руки не доходят, — стала защищать Гринина Мария. — Мой-то иной раз пообедать не успевает. Идут да идут посетители — какой кусок в рот полезет, когда знаешь, что в приемной человек мается, ждет не дождется, когда дадут ему своей заботой поделиться...

Беседуя, Мурат старательно следил за тем, чтобы ненароком не встретиться взглядом с Заремой. Боялся, что в его глазах она увидит затаенную боль и тоску по ней, его единственной любви; что выдержка изменит ему и он станет убеждать ее бросить учебу и отправиться в Хохкау...

— Почему я здесь? — вдруг застонала Зарема. — Почему не дома? Почему увезла сына от деда, от бабушки, от могил предков, от гор? Почему вместо того, чтобы колдовать у печи, радуя близких вкусной едой, сижу вдали от них над книжками и зубрю, зубрю, зубрю?!

— Не то говоришь, не то, — обняла за плечи подругу Мария. — Знаешь же: здесь ты потому, что так нужно для твоей родины, для Хохкау, для горцев. Ждут же они тебя, ждут с надеждой, что ты станешь врачом и избавишь их от болячек... Ждут же, Мурат? — обратилась она за поддержкой к горцу.

— Ждут! — подтвердил Мурат. — Все ждут. И приветы посылают, слова теплые, от сердца идущие...

— И ты ждешь, не так ли? — ненароком, но оттого не менее безжалостно вонзила в сердце Мурата нож Мария.

— Жду, — растерянно заморгал он.

— Слышишь, ждет и Мурат, — встряхнула подругу Мария.

Он несмело поднял глаза на Зарему. Она, точно не улавливая намека, покорно произнесла:

— Хорошо, товарищ председатель сельсовета, можешь сообщить хохкауцам, что будет у них врач...

На следующий день Мурат отправился в горком. В приемной томились люди. Мурат подошел к Марии, сидевшей у стола, расположенного сбоку от двери. Она подняла голову и радостно объявила:

— Товарищи! Это наш гость с Кавказа, герой гражданской войны Мурат Гагаев!..

Ему зааплодировали. Смутившись, Мурат кивнул на дверь:

— Николай здесь?

— У него совещание, — огорченно сообщила Мария и, тряхнув головой, решительно направилась в кабинет: — Я сейчас.

Она осторожно открыла дверь, прошла на цыпочках к столу Гринина, зашептала ему на ухо:

— Пришел ваш друг, Мурат. Поговорите с ним, пожалуйста, Николай Петрович. Что-то мысли у него насчет людей не очень хорошие. Объясните ему, что к чему...

— Мурат, говоришь? — поднял на нее глаза Гринин и тут же поднялся: — Товарищи, объявляю перерыв на полчаса...

Разговор не уложился и в час. Почувствовав, в каком смятении горец, Николай Петрович отменил все дела на вечер и пригласил Мурата к себе домой... Чокаясь, они вспомнили Японию, Мексику, Аляску... Потом перешли на сегодняшние дела. Мурат подробно поведал о жизни хохкауцев, пожаловался на настроения горцев...

— Не хотят вступать в колхоз, — рассказывал он. — А Дауд грозится рассмотреть вопрос о моей партийности. Раз, мол, не можешь справиться с таким заданием, чего еще нам от тебя ожидать? Впереди грандиозные дела — и партии не нужен шлак. Но где найти рецепт, чтоб уговорить хохкауцев создать колхоз?!

— У нас уже пошли в колхоз, пошли... — сказал Николай. — И отдача ощущается. Никогда с момента революции столько продуктов не отправлялось в города, как в настоящее время. Думаю, скоро талоны отменим... И люди стали лучше питаться...

— Поедем со мной, дорогой, — попросил Мурат. — Расскажи об этом аульчанам. Меня не слушают — к тебе прислушаются. Поедем, а? — заискивающе тронул он за рукав друга.

— Я бы охотно полазал по горам, — засмеялся Николай Петрович. — Посмотрел бы на места, откуда ты, Мурат, родом, где росла Заремушка. Да кто меня отпустит? Запарка у нас. Пятилетку думаем в четыре года осилить. Мобилизуем людей, ресурсы... Каждый день рекорды бьем... Нет, не дадут мне сейчас отпуск...

— Как же мне убедить хохкауцев в пользе колхоза?

— Не можешь убедить людей словами — убедишь... трактором! — заявил Николай и, положив руки на плечи Мурата, озорно посмотрел ему в глаза. — Да-да, выделим вашему селу железного коня. За счет фондов нашей области. Выделим целевым назначением. В качестве помощи города селу. И трактор сделает то, что не удалось ни тебе, ни агитаторам... — И деловито посоветовал: — Отбери из молодых ребят аула самого смекалистого и достойного и направь на курсы трактористов. Возвратится домой на железном коне!..

Наконец Николай перешел к разговору о Зареме, и сердце Мурата радостно дрогнуло...

— Знаешь, как талантлива твоя землячка? — сверкнул глазами секретарь горкома партии. — Три дня назад беседовал с профессором Токмаковым. Сам величайший работяга, читающий студентам курс лекции по строению и проблемам человеческого мозга, он назвал ее дотошной горянкой. Говорит, что среди студентов нет другой такой настырной личности. Она пытается освоить до тонкости каждую тему, но в науке — тем более в медицинской — чем глубже вникаешь в проблему, тем больше возникает вопросов. Профессор Токмаков был поражен, когда во время практических занятий твоя землячка подкинула ему ряд каверзных вопросов, которые не могли возникнуть без углубленного изучения проблемы, без понимания ее сути. Забавно, что задавала она их с сильным акцентом, но он не мешал профессору вести серьезную научную беседу. Желая уточнить, до каких глубинных уровней Дзугова дошла в своих попытках освоить тему, Иван Иванович завел с ней разговор о функциональном распределении участков коры головного мозга и с удивлением отметил, что студентка знакома с последними исследованиями ученых, опубликованными в специальных журналах. Такой подход к освоению предмета заставил профессора с уважением отнестись к самостоятельной работе студентки. На следующем занятии Иван Иванович вручил Дзуговой ряд подобранных им специально для нее журналов и книг с заботливо заложенными вставками. «В нем вы найдете подробные ответы на свои вопросы, коллега Дзугова», — поразил он аудиторию этим обращением: «коллега». Когда стали распределять темы дипломных работ, Иван Иванович настоял, чтобы Дзуговой поручили исследование проблемы головного мозга. Были возражения: «Для студентов чересчур сложно», но Токмаков уверенно заявил: «Для студентов — да, но для Дзуговой эта задача посильная... » Какова горяночка, а?

Пораженный Мурат слушал Николая с нескрываемым удивлением, радуясь за Зарему и не подозревая, чем обернутся лично для него такие способности Дзуговой... Он, чудак, восхищенно внимал каждому слову Гринина...

***

На обратном пути, как и договаривались с Ворошиловым, Скиф позвонил помощнику Калинина. В назначенный день за Кайтиевым и Муратом приехал автомобиль.

Они просидели в приемной председателя ВЦИКа больше часа. Наконец помощник распахнул дверь и пригласил их.

— Начинается обсуждение вашего вопроса.

Войдя в кабинет, Мурат, как положено, поздоровался и, узнав в человеке, сидящем на месте тамады, Калинина, направился к нему с вытянутой рукой, чем привел в замешательство находившихся здесь важных людей. Но Михаил Иванович поднялся и, улыбнувшись, легонько, обеими руками пожал горцу ладонь... Потом Мурат поздоровался — опять же за руку, глядя глаза в глаза, с каждым в отдельности...

Когда оживившиеся люди притихли, Калинин сказал:

— Садитесь, Мурат, где вам будет удобнее, — и продолжил: — Приступаем к обсуждению проекта будущей высокогорной электростанции. Слово имеет известный ученый в области гидростроительства профессор...

Мурат считал, что он хорошо понимает по-русски, однако многие слова, произнесенные докладывающим ученым, были ему незнакомы. Но глядя на такого по виду доброжелательного и улыбчивого человека, он был спокоен. И вдруг...

— ... Подводя резюме, я вынужден признать, что в мировой практике такой дерзкий и технически острый замысел еще не встречался, — заявил профессор. — Пробить в жестких горах Кавказа трехкилометровый тоннель кирками — это проблематично. Возможность — я подчеркиваю это слово — возможность проведения эксперимента реальна, но я считаю, что скудные средства, которыми сегодня располагает страна, более целесообразно направить на реализацию другого, уже апробированного проекта.

Вывод, сделанный ученым, поразил Мурата, и он недоуменно развел руками.

— Это ваше личное мнение? — спросил выступающего Калинин.

— Не совсем так. Это и мое личное мнение, и вывод, к которому пришла комиссия, — и, чтоб смягчить отзыв, добавил: — Может быть, лет через десять, когда немножко разбогатеем...

— Почему ты считаешь, что кирка тяжела для осетин? — возмутился Мурат. — Увидишь: горцы пробьют этот тоннель. И нам надоела лучина. И горцам хочется жить при ярком свете! Сейчас, а не через десять лет.

— Я не иду на авантюру, как бы она ни была привлекательна, — оскорбился ученый и поправил очки на носу.

— Авантюру?! — закричал Мурат. — Что он говорит, люди?!

— Спокойнее, Мурат, спокойнее, — попытался остановить его Калинин.

— Извини, Михаил Иванович, но когда человек говорит: пусть сперва где-то кто-то сделает, а потом и мы...

— Я так не говорил! — резко возразил ученый.

— Но так думал! Думал так! И о каком риске ты говоришь? Замысел в голове у Дзандара, но я его понял! А ты не был в горах и отказ даешь! Отправь его в горы, Михаил Иванович, я сам поводырем у него буду!..

— Не надо, Мурат, не надо шуметь, — подал голос Скиф, которому стало неловко от горячности земляка.

— Будем решать коллегиально, — сказал Калинин. — Ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы утвердить выводы комиссии?

Когда все до одного подняли руки, Мурат опешил.

— Против? Воздержавшиеся? Нет. — Михаил Иванович глянул на горца: — Дело не только в том, что проект дерзкий и не проверенный. Мы по натуре дерзкие люди. Но, утвердив проект, где мы возьмем средства? Где? Вы, Мурат, знаете, как бедна и разрушена страна.

— Знаю, — подтвердил Мурат. — Но я знаю, с чем меня ждут дома горцы. Дорогой Михаил Иванович, есть хорошая русская поговорка: с каждого по волосинке...

— Лысые мы, лысые, — грустно пошутил Калинин.

Кругом засмеялись. Мурат покраснел и сорвал с головы шапку и бросил ее на стол. Потом отстегнул пояс с кинжалом, и они тоже легли рядом с шапкой.

— Что ты делаешь, Мурат?! — ахнул кто-то из членов ВЦИК.

— У нас в горах кинжалы и шапку носят только мужчины, — гневно сверкнул глазами Мурат. — Если я не смог доказать, что электростанция нужна сегодня Осетии, какой я мужчина?!

Михаил Иванович усмехнулся. Зал зашумел. Горец высоко поднял голову и жгучим взглядом окинул присутствующих. И тогда Михаил Иванович посуровел, поднялся из-за стола, громко спросил:

— Что станем делать, товарищи? Не принято у нас переголосовывать... И все-таки... Подумать только: по замыслу неграмотного чабана построить электростанцию, а? И к тому же Мурат дает слово, что, как ни тверда порода Кавказа, горцы пробьют тоннель. А он — я это хорошо знаю — человек дела. И разве мы можем допустить... — в его глазах запрыгали смешинки, — разве мы можем допустить, чтобы наш товарищ и соратник Мурат Гагаев возвратился домой без кинжала и шапки?! — Михаил Иванович решительно потребовал: — Предлагайте, откуда выкроить средства. Не уйдем отсюда, пока не соберем необходимую сумму на горную электростанцию...

***

Мурат приближался к Хохкау в хорошем настроении: трактор — это здорово. Трактор — убедительный довод в пользу колхоза... Нужно, чтобы на трактор сел самый достойный, самый работящий. От него будет зависеть отдача трактора. Кого же отправить на курсы? Конечно, нужен смекалистый. Мурат перебирал в памяти одного аульчанина за другим и никак не мог ни на ком остановиться: один чересчур легкомыслен, другой совершенно не знает русского языка, третий обременен семейными заботами... Так ничего и не решив, прибыл он в аул. Солнце только клонилось к горизонту, и Мурат завернул на нихас, где коротали время старики. Он поделился с ними радостной вестью.

— Трактор — это интересно, — насмешливо прищурился Хамат. — Выходит, мы обскакали своих соседей. У них трактора нет, а у нас будет.

— Будет, если найдется человек, который сумеет его сюда доставить, — озабоченно сказал Мурат.

— Где найти такого, кто оседлает трактор? — вздохнул Иналык.

— Искать не надо. Он есть. И единственный, — заявил Хамат и пошутил: — Если не считать меня самого.

— Ты бы смог, — согласился Мурат. — А кто еще?

— Тузар.

Мурат недоуменно пожал плечами:

— Но он ведь Тотикоев.

— Ну и что? — рассердился Хамат. — Что у него общего с Батырбеком? Фамилия? Он что, так и будет всю жизнь отвечать за нее? К трактору его фамилия не пристанет...

... Для Тузара предложение Мурата стать трактористом было совершенно неожиданным. Его оно сперва обрадовало, потом радость сменилась озабоченностью, а затем наступила растерянность. В ночь перед выездом Тузар, разбудив Зину, сказал:

— У меня есть работа, дом, мать, жена, сын — что мне еще нужно? Не поеду я.

Зина поправила одеяло, заговорила серьезно:

— Тебе еще много чего нужно! Трактор научиться водить, грамоту познать, науку... Трактор для тебя не просто железный конь. Это... это крылья твои, Тузар. — И, приподнявшись, решительно тряхнула косами: — Ты не поедешь — я поеду!.. Так и знай — поеду! — и обняла его: — Прошу тебя, Тузар, не позорь нас. Ты должен стать первым трактористом Хохкау, должен!..

— Да не смогу я, — простонал он.

— Сможешь, — стала уверять она. — Ты у меня умный! Ты у меня смелый и решительный! Ты все сможешь! Ты и меня научишь водить трактор. Да, да, и меня!

— Не женское это дело — трактор, — мягко обнял он ее.

— Таковы мужчины: сам еще и трактора не видел, а уже объявляешь работу на нем мужским делом...

***

Всякий раз, как Мурата вызывали в Алагир или очередная проблема вынуждала его отправляться в райцентр, на обратном пути он непременно делал крюк и навещал Умара и Урузмага. И каждое посещение Ногунала вызывало радость — он видел весомые приметы улучшения жизни переселенцев и горечь — большинство семей обитали еще в землянках и полуразвалюшках, где было сыро, темно и тесно. Верили, что это ненадолго, но годы шли, а землянки все еще пестрели по всему аулу. Зато у большинства переселенцев никогда не было столько зерна и картофеля, как теперь.

Власть оказывала помощь переселенцам, коллективы предприятий из своих скудных запасов изыскивали лес для строительства домов, делегации рабочих доставляли строительные материалы в аул и торжественно вручали сельсовету, там потом обсуждали, кому отдать его. Учитывали все: и время, что прошло с того дня, как переселилась семья, и количество душ, как работают...

Главной заботой была земля. Она и только она держала переселенцев в этом селе. Мурат поражался энергии Умара. Казалось, он забыл, что такое отдых. В жаркую страдную пору, едва начинало светать, Умар поднимал Руслана и Езетту. А возвращались они домой затемно.

Умара мучила совесть, что он еще ютится в землянке. Но что поделаешь? Весной нельзя упускать время сева. Лишь убрав урожай, Умар решил всерьез взяться за строительство жилища. Где взять кирпич, камень, лес? Умар нашел выход.

— Мы разберем хадзар в Хохкау, тот, который мне отдали, — заявил он. — Все равно он пустует: люди боятся обвала. Перевезем сюда и поставим заново здесь...

Мурат усомнился в возможности этого, прикинув, сколько раз на трех подводах придется проделать путь от Ногунала до Хохкау и обратно.

— А ты мне подскажешь другой выход? — сердито уставился на него Умар. — Не знаешь другого? Вот и я не знаю!..

Это был тяжкий труд. На него были потрачены осень, зима, весна и часть лета...

— Скоро, скоро будем отдыхать, — подбадривал всех родных Умар. — Каждый в своей комнате!..

Когда, наконец, хадзар Умара перекочевал в Ногунал и он возвел фундамент, в одну из суббот вечером Умара навестил гонец, который объявил, что завтра, в выходной день, по решению сельсовета все мужчины в семь утра соберутся на участке, чтобы помочь построить жилье.

— За что такая честь? — прижал ладонь к груди Умар и с дрожью в голосе стал благодарить: — Передай людям, что вовек этого не забуду...

— При чем здесь я? — весело отозвался худенький, больной туберкулезом осетин, которого ввиду его болезненного состояния пристроили при сельсовете не то сторожем, не то посыльным. — Завтра соберутся люди — сам им все и скажешь. — И уже на пороге напомнил: — Не забудь про угощение...

— Конечно, конечно, угощение будет, — встрепенулся Умар, зная, что хозяин, которому помогает все село, обязан в знак благодарности накрыть стол...

Спустя десять месяцев Умар одним из первых в Ногунале справил новоселье не в полуземлянке, а в настоящем доме.

Глава 32

Ив Ногунале что ни день вспыхивали разговоры о том, почему не все переселенцы вступили в недавно созданный колхоз. И «за», и «против» приводились доводы. Но как ни старались приезжие представители района и даже области уговорить Умара и Урузмага подать заявления, ничего не получалось...

Как-то после совещания в райисполкоме Дауд упрекнул Мурата: мол, даже твой брат Умар, красный боец, не желает вступать в колхоз... Тотырбек Кетоев, тот, что вместе с братьями Гагаевыми сражался с Деникиным, стал председателем колхоза, а брат Мурата не пожелал вступить в него... Не странно ли?.. Больно задела самолюбие Гагаева эта его реплика. Мурат не стал ему объяснять, насколько он огорчен упрямством брата. Что-то перестала тянуться его душа к Умару. И причина ясна: Умар внутренне изменился. Хочется упрекнуть его, да язык не поворачивается. Собственно, в чем он виноват? Он всего добился собственным трудом. Умар отстроился и стал обладателем первого по величине хадзара в Ногунале. Через год, построив дом с двумя комнатами, он отселил в него Урузмага. Потом братья и хозяйство стали вести каждый сам по себе. Прошел год, второй, третий... Умар все так же упрямо обрабатывал землю, косил сено, заготавливал дрова. На зиму перегонял в специально сделанный загон отару овец, а летом вновь отправлял их на горные пастбища.

Но от людей ничего нельзя скрыть. Умар вдруг стал жесток не только к земле, пашне, лесу, вырывая у них все, что могли родить. Он стал жесток и к односельчанам, и к домочадцам... Нет, он не был скупым, он часто баловал детей и жену подарками, доставленными из города, причем все знали, как дорог ситец на городском базаре, а к лакомствам — сахару, конфетам — вообще не подступиться... Но щедро снабжая семью, балуя малышей, Умар требовал, чтобы в доме все расходовалось разумно, пытался и детей приучить делать мало-мальски полезное.

— И мертвую мышь на дороге подбери — кошке на обед пойдет, — твердил он им.

Безжалостный, тяжкий труд Умара дал богатство семье. Видели это и соседи. Сельчане нередко ходили к Умару подзанять муку, мясо, соль... Старались приходить в такое время, когда самого хозяина не было дома. Нет, Умар не отказывал им в просьбе, но весь его вид говорил о презрении к тому, кто не имеет вдоволь еды.

— Сейчас каждый может быть сыт и одет, — твердил он. — Голодают теперь только беспробудные пьяницы и бездельники.

Умар первым в селе посадил на крутом пустыре сад, который вскоре принес урожай; сам укладывал, тщательно перебирая, фрукты на зиму в подвале. И они сохранялись чуть ли не до весны. Первым он стал и землю поливать. Нет, он не таскал воду в ведрах на поле. Своими руками смастерил нечто, напоминающее водяную мельницу. Чаши с зачерпнутой водой высоко поднимались и опрокидывались над деревянным желобом, из которого живительная влага разбегалась ручейками по всему участку земли.

Не всем нравились его настырность и жадность к работе. Многие стали коситься на Умара после того, как он нанял двух сирот-подростков пасти отару. Затем в один из приездов в Ногунал Мурат неожиданно встретил на улице Инала, того самого Инала, над которым весь Нижний аул насмехался, таким он был пьяницей. О нем даже песню сложили, и некоторые отчаянные горцы, завидя Инала, пели ее, зная, что сойдет с рук, потому что для Инала уже и честь семьи была нипочем. Кетоевы стыдились его, ведь он приходился им родственником. И вот этот пьяница оказался в Ногунале. И привез его Умар.

— Зачем он тебе? — напрямик спросил Мурат.

— Пожалел его, — ответил Умар. — Человек там с голоду помирает. А у меня на него еды хватит.

Намерение будто и невинное, но вскоре Мурат убедился, что и тут у старшего брата был свой расчет. Умар не давал спуска Иналу, тот действительно бросил пить и работал за двоих...

— Так ты, Умар, по-прежнему не желаешь вступить в колхоз? — в очередной приезд спросил его Мурат.

— Почему ж мне не желать? — пожал плечами брат.

— Чего ж тогда молчишь?! — возмутился Мурат.

— Да вот как подумаю, с кем я буду в колхозе, — желание пропадает...

Так, повторяя прежние отговорки, он и в Ногунале упрямо отнекивался от вступления в колхоз.

Урузмаг признался Мурату, что и у него странно складывались взаимоотношения с Умаром. Вначале Умар и знать не хотел Фаризу, ибо она была из тотикоевской фамилии. Он и на свадьбу пошел скрепя сердце... В первый год пребывания в Ногунале, когда семьи братьев жили вместе, Умар приглядывался к Фаризе. Ему пришлось по душе, что молодая жена Урузмага старалась жить, придерживаясь старинных законов: быть незаметной в доме, не лезть на глаза, появляться только когда необходимы ее работящие руки и сноровка, с утра до ночи крутиться в хлопотах, просыпаться раньше всех, ложиться позже всех; накрывая на стол, усаживаться за него только после того, когда все члены семьи — сытые и довольные — поднимутся.

Через год после свадьбы Фариза родила сына. Нарекли его Измаилом. На кувд в честь новорожденного первым пришел Умар. Неожиданно для всех он сделал щедрый подарок Измаилу — коня. Урузмаг был тронут до слез.

Позже Умар еще несколько раз под тем или иным предлогом заглядывал в дом брата, вел себя шумно, весело, подзывал к столу хозяйку и благодарил ее за угощение. В одно из таких посещений он с укором спросил у Урузмага, почему тот не вступает в колхоз.

— А ты? — уставился на него тот.

— Ты по мне не суди, — сказал Умар брату. — У меня своя дорога. Ты прислушивайся к Мурату. — Умар насмешливо произнес: — У его дум и желаний полет легкий, они не отягощены заботами о нажитом богатстве, — и вздохнул: — Иногда я ему завидую. Не тому, как он живет, а тому, как решителен.

В другой раз заговорил о городе. «Там, конечно, жить легче», — вздохнул Умар и принялся говорить о том, что не мешало бы Урузмагу перебраться со временем во Владикавказ. Умар поможет ему купить дом, обзавестись мебелью. Предложение брата застало Урузмага врасплох, но, поразмыслив ночь, он пришел к выводу, что ему, инвалиду, в городе не так тяжко придется, как в селе, где все хозяйство держится только на нем. Утром Урузмаг дождался, когда Умар вышел из дома, и будто невзначай пошел ему навстречу. Поравнявшись с братом, объявил, что согласен перебраться в город, на что Умар усмехнулся:

— Не сразу, брат, не сразу... Ты не пожалеешь, что избрал Владикавказ... — и больше не заговаривал с ним на эту тему.

А через три дня Умар отвез Руслана на стройку Бесланского маисового комбината. Ни с того ни с сего...

Опасался ли Умар чего-то? Конечно. Иначе не поймешь, почему он так сурово поступил со старшим сыном. Обиделся Руслан на него. Сильно. Чего ради на отца напала блажь отвезти его, четырнадцатилетнего, на стройку, в палатку, к незнакомым людям? Чем он провинился? Все в доме, в том числе и сам Руслан, были убеждены, что он у отца любимец, доказательств тому было не перечесть. И лошадь у него была такая прыткая, что ее мог обогнать лишь отцовский конь. И одевался Руслан лучше всех в селе — отец привез ему черкеску из Кабарды. И за столом ему подкладывал лучшие кусочки. Руслан ломал голову, пытаясь понять, чем разгневал отца. Чем-то ведь вызвал недовольство, если тот оторвал его от семьи. Умар в дороге пел, серьезных разговоров избегал, настойчивых взглядов сына старательно не замечал...

На фоне лесистых гор разбросанные посреди поля палатки, освещенные лучами заходящего солнца, казались живыми существами, вцепивишмися кольями-шупальцами в землю. Отец направил бедарку к самой большой из них, рассчитанной этак на десять-двенадцать человек. На одной из стен ее было написано: «Наш комбинат будет крупнейшим в Европе!» Метрах в сорока одиноко торчала заводская труба, на которой краской была выведена дата «1914» и фамилия «Ага-Бала Гулиев». А за нею кирпичные стены ползли, казалось, в самое небо. Возле палатки у грубо сколоченного стола собралась взволнованная толпа строителей.

— Как пчелы гудят, — усмехнуся Умар и натянул поводья: — Тпру!

Строители не обратили внимания на подъехавшую бедарку. Они были увлечены письмом, которое им, сердито посапывая, читал сухой старик, сидевший во главе стола.

— «Горцы! Осетины! И вот я, Ага-Бала Гулиев, обращаюсь к вам!» — голос старика в негодовании запнулся.

Рыжий паренек толкнул в бок соседа, дурашливо произнес:

— Слушай, Ахсар, к тебе обращается твой заграничный благодетель.

— Сергей! — шикнули на него, и толпа опять уставилась на старика.

— «... Я подарю вам свой завод. Но взамен требую: прочь большевиков! Гоните советскую власть!» — Старик поверх очков оглядел строителей и усмехнулся: — Вот так! Гоните советскую власть и его труба — ваша! — он махнул рукой себе за спину: — Вот эта труба!

— Щедрый! — засмеялась девушка и взглянула на бедарку и незнакомцев.

— Дядя Соломон, да кто он такой, этот Ага-Бала? — с горячностью спросил Ахсар.

— Э-э, не к тому обращаешься. Пусть дядя Мисост поведает вам об одноруком персе, — произнес Соломон и кивнул на сутулого пожилого горца, не забыв насмешливо добавить: — Ему он показался богом.

— Почему не умирает твоя память? — в сердцах проговорил Мисост. — Почему держит в себе каждую мелочь? Язык твой, Соломон, на тебя похож — такой же длинный.

Толпа с интересом следила за их перепалкой. Умар и Руслан стояли в пяти шагах от строителей и ждали, когда на них обратят внимание. Ну и одежда была на строителях — рваньем и то трудно назвать. Черкески с дырами, а то и залатаны разноцветными лоскутками. У Ахсара спина и живот повязаны шерстяным платком. Неужто он, Руслан, будет работать рядом с ними?

— Так вы видели Ага-Бала?! — спросил Сергей.

Мисост и Соломон нехотя поведали о том, как много лет назад, в жаркий летний полдень, они заснули в тени дерева у обочины дороги. Проснувшись от стука колес, Мисост поднял голову, глянул влево и ахнул: по дороге не катилась, а летела чудо-коляска. Фаэтон покачивался от быстрой езды, а из него поглядывал по сторонам, не-ет, не человек — сам Бог — в высокой островерхой белой папахе и красной черкеске. Завидев сонных пацанов, он вытянул руку — а она без пальца!.. Обомлел Мисост: и знал, что не сон, а сном казалось появление этого человека, повторявшего одно и то же осетинское слово: «Цас? Цас?» — «Сколько? Сколько?» И Соломон проснулся. Позже выяснилось, что Ага-Бала — а это был он — ездил по полям Осетии и дотошно расспрашивал горцев, купцов и перекупщиков, сколько зерна кукурузы получают осетины с гектара и какова цена ей на базаре. Повсюду видел он кукурузу, а чуял запах золота. Не дурак он был, этот Ага-Бала, не дурак. Узнав, что здесь высокие урожаи, а цены низкие, задумал построить завод по переработке кукурузы. И место для него выбрал неплохое. Рядом — станция Беслан, под боком — река Терек. И еще одну фразу, рассчитанную на бедняков, заучил по-осетински перс: «Я вас осчастливлю!» Ага-Бала выкрикивал ее везде, твердил, что будет закупать на месте, как говорится, на корню, всю кукурузу, освобождая горцев от лишних хлопот. Да тонка оказалась у перса кишка: в течение нескольких лет смог он воздвигнуть только стены двух корпусов да трубу, а тут и бежать ему время пришло к себе на родину. И вот Ага-Бала опять выплыл, весточку прислал, ответа ждет... Чудно!.. Соломон покачал головой.

Умар вдруг шагнул вперед, внимательно взглянул на Соломона и Мисоста. Что-то ему явно не понравилось, и он поморщился. Руслану даже показалось, что отец собрался вернуться к бедарке, но, встретившись со взглядом сына, передумал.

— Есть предложение послать письмо господину Ага-Бала, — заявила девушка с черными косами. — Всю нашу позицию по данному вопросу ему высказать. Не дарите, мол, господин, того, что вам не принадлежит!

— Заместо резолюции — открытое письмо персу! Можно и так, Надя, — согласился Соломон и разложил бумагу.

— Да, откровенно, — разгорячился каменщик Сергей Зыков. — Как казаки турецкому султану. А что?! Почему мы должны цацкаться с буржуями? Мы не холуи! Они там вишь как пишут: выгоняйте большевиков да получайте подарочек! С такими нужно разговаривать по-нашенски. Бабы и все слабохарактерные, заткните ушки пальчиками, я буду диктовать! «Ты, старый, вонючий, бесхвостый ишак, господин Ага-Бала... »

Дальше пошли такие слова, что Умар покосился на сына, — и вновь ему захотелось повернуть к бедарке и поскорее уехать отсюда. И снова он пересилил себя и терпеливо выслушал слова, рвавшиеся из уст строителей, только взглядом показал, чтобы Руслан отошел подальше. И много грубостей еще донеслось бы до ушей сына, если бы вдруг Надя не поморщилась и решительно не закричала:

— Теперь я...

— Я затыкаю уши, — дурашливо завизжал Сергей.

Девушка гневно отвернулась от него, покосилась на Умара и Руслана и стала диктовать:

— «Мы вас еще в семнадцатом году лишили украденных у народа богатств. Теперь мы сами решаем, что нам делать с землей, с урожаем... Приезжайте к нам через пару лет — и вы увидите новый, крупнейший в Европе комбинат!»

— Э-э, так не пойдет, — запротестовал Сергей. — Письмо как начали, так и продолжать надо. Я еще кое-что придумал.

Тут Соломон встретился взглядом с Умаром и прервал не на шутку разошедшегося рыжего паренька:

— Цыц! — И спросил Умара: — Вам кто нужен?

— Если видишь человека за столом, покрытым красной скатертью, можешь должность не спрашивать: начальство — и все! — ответил Умар. — Раньше князей по белой черкеске и вышитому башлыку определяли, теперь начальство по бумажкам и портфелям узнаешь. Так что ты нам нужен...

Умара строители выслушали без улыбки, и это заставило его говорить по-другому.

— Привез вам работника, — серьезно сказал он и показал на сына. — Крепкий. Все умеет делать. Сам учил.

Теперь все уставились на Руслана.

— Сколько тебе лет? — спросил Соломон.

— Четырнадцать, — выпалил Руслан.

— Шестнадцать, — поправил, строго глянув на сына, Умар. — Я его отец. Мне лучше знать, когда он родился. Поставьте рядом четырнадцатилетнего — Руслан будет на голову выше. А силенка у него как у восемнадцатилетнего, — прищурившись, он посмотрел на сына.

Потупив взор, Руслан неловко и нехотя кивнул головой, чувствуя, что краснеет.

— Хочешь работать у нас? — смерил его взглядом Мисост.

— У меня надо спрашивать, хочу ли я, чтобы мой сын трудился на стройке, — заметил отец. — И я отвечаю: хочу! Ему наслаждаться новой жизнью — пусть сам ее и строит.

— Он собрался строить новую жизнь? — возмутился Сергей. — Да он на второй день даст тягу отсюда. Ты сколько раз в день кушаешь? — подскочил он к Руслану.

— Три, — сказал тот и, помедлив, уточнил: — Четыре, — вызвав оживление среди строителей.

— Ну а здесь — разок будешь, — торжествуя, заявил Сергей. — Да утром и вечером — чаек. Спишь на холоде?

— У нас в доме русская печь, — горделиво сказал Умар.

— А здесь одна «буржуйка» — в женской палатке, — сообщила Тоня.

— В нашей берлоге летом — что в жаркой пустыне, а зимой — словно в леднике, — вздохнул Ахсар.

— И в ливень не спасает, — подала голос Надя.

— Перемени план, парень, покуда отец тут, не то пешком придется домой добираться, — посоветовал Сергей.

— Мы с утра до вечера по доскам — вверх-вниз, — сказал Ахсар. — Вверх — с кирпичом на горбу, да все бегом, потому что соревнуемся с бригадой Колиева. Не слабы ли твои ноженьки в этих сапожках?

— Гагаевы — крепкая порода, — прищурился Умар.

Соломон внезапно поднялся, задумчиво произнес:

— Где-то я тебя видел. Голосок знакомый.

— Не думаю, — поспешно, слишком поспешно отрезал Умар, но блеск глаз выдал его — он явно узнал бригадира.

— И мне ты кого-то напоминаешь, — подтвердил и Мисост. — Уж извини, но кто-то из наших знакомых явно твой брат.

— У меня тоже много друзей, — даже не глянув в сторону Мисоста, заявил Умар. — И каждый новый кого-то напоминает. Жесты у разных людей бывают одинаковыми...

— А у нас с тобой не может быть ничего одинакового, — неприязненно прошептал Руслану Сергей. — Воспитание не то.

— Ну чего ты пристал к нему? — оттолкнула его в сторону Надя. — Человек желает испытать свои силы, а вы ему о трудностях. Девчонки и те выдерживают. Почему же Руслан убежит?

— Эге! Уже и имя запомнила! — щелкнул пальцами Сергей.

«Девушка, а как сильна!» — восхитился мысленно Умар и, еще раз убедившись, что был прав, направив лошадь сюда, где сын может отшлифовать волю, обратился к Соломону:

— Так берете его?

— Многие прибывали сюда, мечтая о длинном рубле, да на вторые сутки здесь и духа их не оставалось, — сказал, обращаясь к Руслану, Соломон. — У нас стройка. Стройка! Не только комбинат строим, но и будущее свое... Однорукий перс не осилил и маленького заводика, а мы задумали крупнейший в Европе маисовый комбинат. И соорудим его. Без подачек! Сами!

— Дядя Соломон, вот бы это в послание Ага-Бала! — восхитилась Надя.— Такие слова сильнее ругательства. Пусть перс знает, что строим и как строим!

— И кто строит! — подсказала Тоня.

— Верно! Всех нас перечислить надо. — Надя кивнула на Руслана: — И его тоже.

— Можно вписать и новичка. Если останется, — Соломон, прищурившись, выжидающе посмотрел на молодого горца. — Подумал, парень?..

— Я остаюсь, отец.

Умар облегченно вздохнул, сказал, не глядя на сына:

— Спасибо, — подал сыну бурку, высматривая что-то вдали, обронил: — Нелегко тебе будет. Но повзрослеешь — поймешь, почему отец так поступил.

И уехал, оставив сына, тоскливо смотрящего ему вслед.

«Обиделся на меня Руслан, — понурив голову, думал Умар. — Сильно... Несмышленыш еще: жизнь розовой видит... »

Прощаясь с сыном, Умар не глядел ему в глаза: он не желал, чтоб тот прочел на его лице признаки муки, что истязают его в последние месяцы. Он мучился, чувствовал, что приближается беда, и хотел оградить от нее хотя бы своего любимца. Конечно, мог он отвезти Руслана и к Мурату, ведь брат не раз говорил, что может сделать из племянника командира... Их души — дяди и племянника — давно прикипели друг к другу... И когда Умар и Урузмаг решили перебраться в долину, Мурат было заикнулся, чтобы брат оставил Руслана в Хохкау. «Я из него командира сделаю», — пообещал Мурат вновь. «В Ногунале каждая пара рук на вес золота», — холодно тогда отчеканил Умар...

И вот теперь, спустя три года, Умар неожиданно отвез его не к брату, а на стройку маисового комбината... И сам не мог объяснить себе, почему душа не желала, чтобы сын находился у Мурата...

Глава 33

Та исповедь дяди Мурата, когда он открыл мне свою страшную тайну, произошла спустя годы после войны, за несколько дней до его трагической гибели. И начал он ее с вопроса:

— Помнишь ли ты, племянник, как я впервые привез тебя погостить к бабушке в Хохкау?

— Как забыть, дядя Мурат? Я все помню, начиная с дороги, когда, усадив меня себе за спину, ты заставил меня цепко, обеими руками, схватиться за твою черкеску. Мы скакали, и я успокаивал себя, заклиная «Не упаду! Не упаду!»

А как здорово было в Хохкау, где меня поразили и крутые горы, и бешеные воды реки, и родники, и валун, и водопады, с могучей грудью и огромными рогами туры, что по утрам легко прыгали по кручам, и вожак их застывал на утесе, снисходительно поглядывая вниз: на аул и на нас, копошащихся в песке ребятишек! Забавно было возиться с курчавыми ягнятами, что тыкались мордочками в ладоши, выпрашивая лакомства. Козлята с вечно дрожащими вздернутыми хвостиками доверчиво бегали следом за нами, вызывая тревожное блеяние своих матерей... Там мне все было в диковинку и западало в душу...

Были и другие события, которых не забыть, из той побывки в Хохкау... Помню, какой переполох в Хохкау вызвал Тузар Тотикоев...

... Чудовище приближалось, наводя страх на все живое. Лязг и грохот, опережая его, вызывали переполох в ауле. Лошади поводили ушами. Овцы сбились в кучу, каждая старалась втиснуться в середину. Петухи, вытянув шеи, испуганно кукарекали, куры, захлопав крыльями, со всех ног бросились в сараи и под бедарки и арбы. Исступленно залаяли собаки.

Старики, которых грохот и скрежет застали на нихасе, настороженно прислушивались и, как ни старались казаться равнодушными, не смогли скрыть охватившего их беспокойства.

— Неужели река что-то тащит? — вырвалось у Дзамболата.

— Против течения?! — поразился Хамат.

— Значит, не река, — удивился своей оплошности Дзамболат. — Тогда что за шум?..

Из домов повыскакивали женщины. Односельчане опасливо всматривались туда, на дорогу, откуда доносился грозный гул...

— Что-то страшное бежит на село!..

— Ой, беда, беда приближается!..

Мы с мальчишками оторвались от альчиков, ноги сами собой понесли нас туда, к мосту... Как ни страшно было, но нам не терпелось поскорее увидеть, что это за грозная сила надвигается на аул. Но нана и бабушки, неистово причитая и призывая на помощь Бога, перехватили нас на дороге и потащили к хадзарам...

Необычный шум, ржание обезумевших лошадей, неистовый лай собак сорвал с мест школьников. Они высыпали на улицу, наиболее отчаянные озорники побежали навстречу грохоту.

— Тамби, куда?! Назад! Домой!!! — понеслись вслед мальчишкам истошные крики испуганных матерей и бабушек.

Мурат из-под ладони всматривался в даль. Я вырвался из рук бабушки, встал рядом, тоже приложил руку ко лбу... Что-то там, у огромного камня, который огибала дорога, сверкнуло под лучами солнца раз, второй, — и чудовище стало медленно и неотвратимо вползать в аул. Оно тяжело дышало, раз за разом выплескивая в небо клубы жгучего дыма. Женщины бежали наперерез нечистой силе, стараясь опередить ее и скорее достичь школы, возле которой толпилась детвора.

— Ой, страшилище! Спасайте детей!

Зина радостно захлопала в ладони:

— Не пугайтесь! Это же трактор! Трактор!

И в ответ понеслось на разные голоса:

— Трактор!

— Тот самый, за которым отправился Тузар!

— Ой, какой он, этот трактор!

— А вон и сам Тузар. Ишь как оседлал чудовище!

— Так и катит, так и катит... Чего Тузар не останавливает его?!

— На нас страху нагнал, а сам улыбается, этот Тотикоев!..

— Да останови же его, Тузар! Видишь, скотина обезумела!..

За забором конь Мурата порвал уздечку. Собаки, завидя чудовище, теперь не рвались к нему, а наоборот, визжа, жались к стенам хадзаров и заборам.

Трактор подкатил ко двору и замер. Тузар, веселый и замызганный, довольный переполохом, с черными от смазки руками и грязным пятном на правой щеке, поискал глазами в толпе. Встретившись взглядом с Зиной, он засмеялся и легко соскочил на землю, поздоровался с горцами, которые все еще с опаской косились на неведомую машину, шутливо шикнул на малышей, облепивших ее, и только после этого не спеша направился в сторону своего дома. Сын устремился навстречу и озадаченно оглянулся на мать. И невдомек ему было, что Тузару очень хотелось броситься к Зине, обнять ее, и лишь страх нарушить обычай отцов заставил его обуздать свои чувства. Проходя мимо жены, он только осмелился взглянуть на нее украдкой и прошептать:

— Я сдал экзамен, Зина...

— Вижу! — вырвалось у нее.

Аульчане глядели им вслед. Дзамболат неторопливо приблизился к трактору, окликнул Тузара.

— Коня бросил посреди села и бежишь домой, — упрекнул он. — Где это видано? Неужели не понимаешь, как нам не терпится узнать, что это за штука? — И он закружил вокруг трактора, трогая костылем то одну, то другую деталь, уточняя, для чего она служит; его интересовала и маневренность его, и стоимость.

***

... Долго определяли, где же держать лошадей и коров, сданных в созданный колхоз. Не было в ауле подходящего коровника и сарая. Кто-то предложил, чтобы пока горцы держали их у себя во дворе. Но избранный председателем колхоза Иналык тут же решил, что это не выход. Наконец надумали огородить пространство между хадзарами Дахцыко и Тузара, освободить его от камней и выстроить сарай и коровник. Объявили три зиу подряд. Стены сложили из камня, крышу покрыли соломой, как это делали казаки...

— ... Так ты это запомнил? — поразился дядя Мурат.

— Я все, что происходило в ауле, помню, — хвастливо заявил я. — Ни одно событие не прошло незамеченным мною...

Дядя Мурат отрицательно покачал головой:

— Ошибаешься ты, племянник... Ошибаешься... На третий день после того, как Тузар пригнал в аул трактор, заявился к нам совсем уж нежданный гость... Можно сказать, гость с того света... И это счастье, что ни ты, ни тем более кто-то из взрослых аульчан его не видел... Мне повезло. Ты, племянник, знаешь мои привычки: не могу долго спать. Встаю, когда еще темно, и солнце встречаю в горах. Вот и в этот день аул еще спал, только начало светать, когда я уже переваливал через гребень вон той горы...

Поразительно, племянник, но я его сразу узнал. Прошло почти тридцать лет, как мы с ним расстались. И я, и он разменяли пятые десятки. И я, и он наглотались страданий. И я, и он поседели, лица испещрили морщины, не стало прежнего блеска глаз, легкую порывистую походку сменила неторопливая поступь, — но я узнал его... Узнал...

Нет, в тот миг, когда, спускаясь со склона горы, я увидел всадника, приближавшегося к Хохкау, ничто меня не встревожило; я и не подозревал, кого несет быстрый скакун. Я был на перекинутом через бурный поток реки бревенчатом мосту, когда всадник подъехал к последнему повороту в аул и резко осадил коня. До него было метров сто, и постаревшие глаза не могли его хорошенько рассмотреть. Отметив, что на нем папаха, добротная черкеска, обхваченная тонким кавказским поясом со свисающим, сверкающим на солнце кинжалом, сапоги, я радостно подивился, что и в наши дни встречаются приверженцы национальной одежды, и стал ждать, кто это мог быть. На алагирского гонца вроде не похож... Всадник приблизился к реке и... Мужчина по-разному дотягивается до воды, чтобы напиться: большинство приседают на корточки, кое-кто наклоняется, не сгибая ног, некоторые ложатся на руки и ноги... Этот же джигит, неторопливо закатав рукава черкаски, опустился на одно колено и погрузил ладони в холодный поток реки... Я вздрогнул... Сколько помню себя, только у одного человека была такая привычка... Но как он оказался здесь?.. Не может быть!.. Восхищаясь и желая поскорее убедиться, он это или нет, я перебрался через мост и повернул не налево к аулу, а в сторону всадника... Он не замечал меня. Напившись, он теперь мокрыми ладонями стряхивал с себя пыль... Да, это был Таймураз Тотикоев. Подняв голову, он посмотрел на меня и ничуть не удивился, точно мы только вчера с ним попрощались...

— Как ты здесь оказался? — глядел я во все глаза на Таймураза.

— Через турецкую границу, — усмехнулся он. — Тайком — другого пути сюда у таких, как я, нет... Мой пропуск — золотые монеты...

— Золотые? — переспросил я. — Значит, добился-таки ты своего и теперь живешь припеваючи?..

По его лицу я видел: ему очень хотелось кивнуть мне, подтвердить, что он достиг своего, как и положено настоящему джигиту... Но тут же глаза его потускнели, и он хриплым голосом выдавил из себя:

— У меня свое дело... Жить можно спокойно, не утруждая себя... Но... Проклятая женщина! — внезапно вырвалось у него.

— О ком ты? — с замиранием сердца спросил я.

Он, глянув на меня, процедил сквозь зубы:

— А-а, не стоит о ней говорить... Жил я, не тужил, старательно гнал от себя прошлое... Но... Вот уже второй год, как я потерял покой. Каждую ночь стал сниться аул. Да и днем в самый неподходящий момент настигал меня Хохкау... Маялся, маялся и решил: отправлюсь домой. Мэри — жена моя — стала отговаривать меня, напоминать, что грозит мне на родине... Случаем, ты не собираешься арестовать меня? — искоса посмотрел на меня Таймураз и, не дождавшись ответа, продолжил: — Теперь не страшно. Главное, что я увидел Хохкау. Жаль, Мэри отказалась ехать со мной. И Пита не отдала.

— Пита?!

— Это сын мой.

— Так ты оставил жену и сына?! — ужаснулся я. — Опять?!

Он тяжело посмотрел на меня, растягивая слова, отчеканил:

— Я не мог больше... Или ехать сюда, или прыгнуть вниз головой с крыши высокого здания... Ясно, какой был выбор у меня?..

Я вспомнил, как почти такими же словами он тридцать три года назад объяснял мне, почему решил бросить в горах Зарему и покинуть Хохкау, и жестко произнес:

— Опять ты только о себе думаешь...

— И чего я тебе втолковываю, что к чему?!— тоскливо спросил он сам себя и надолго умолк. — Хочешь услышать, что произошло со мной, как ты покинул меня? — внезапно спросил Таймураз.

Я ПОКИНУЛ ЕГО? Разве я с риском для жизни не вернулся на ферму Роллинса, не уговаривал Таймураза отправиться со мной?!

— Когда ты, Мурат, бросил меня, совсем худо мне стало, — признался он, и из него хлынули, будто бурные воды Ардона, слова исповеди...

— Нет, виноват не Роллинс. Он не изменил своего отношения ко мне, всячески показывал другим, что поощряет мою сноровку и смекалку, приходил в восторг от моего умения покорять мустангов. И зарабатывал я неплохо. Работники Роллинса мне завидовали, относились с почтением, как к счастливчику... А мне было не по себе. С годами все сильнее не хватало участия и теплого отношения окружающих. Пока был рядом ты, Мурат, всегда готовый прийти мне на помощь, на душе у меня было спокойно. Простившись с тобой, я стал одинок, совершенно одинок. Как-то мне пришла в голову невероятная догадка: ты, Мурат, душой на Зарему похож: так же, как она, ты радовался жизни, так же был отзывчив... Мне же это чувство незнакомо.

Видел бы ты, племянник, его глаза, когда я ему сказал, что он въедет в Хохкау только через мой труп. Таймураз никак не мог понять, что дороги в аул ему нет. Он сам избрал свою судьбу, по своей прихоти сломал жизнь Зареме, — и теперь воскресать, чтоб окончательно погубить ее, я ему не позволю. Он не желал внимать разуму, готов был вступить в поединок со мной, рука его уже легла на рукоятку кинжала... Но когда он увидел, что я потянулся к своему кинжалу, вот тогда что-то дрогнуло в нем... И он молча выслушал мой рассказ о том, как погибли Батырбек и Агуз, как сложились судьбы его других братьев и какими карами грозит всем им его неожиданное — из-за границы! — появление в Осетии...

— И прижаться к груди матери меня не пустишь? — спросил он, гневно сверля меня взглядом.

— И Кябахан тебя уже не ждет, — безжалостно ответил я ему. — Для всех ты, Таймураз, давно умер. И твое воскрешение не радость, а горе всем несет. Поступи же по-мужски, не взмути родничок жизни...

Он весь поник, перестал быть похожим на самого себя и выдавил из себя, что все понял: Осетия очень изменилась, стала другой, и в ней ему места нет. И еще добавил, что был наивен, думая, что своим появлением доставит всем радость... Зная его порывистую натуру и боясь, что он передумает и нагрянет в Хохкау, я взялся сам проводить его и ночами пробирался вместе с ним до самой турецкой границы, где тот же самый курд, что помог ему обмануть пограничников, опять же за плату повел его обратно за кордон... Таймураз несколько раз оглянулся — и лучше бы я не видел его враз осунувшегося, растерянного лица...

Говоришь, жестоко я поступил? Может, и бессердечно, но... ТОЛЬКО ТАК И МОЖНО БЫЛО ПОСТУПИТЬ... Мертвый не должен тревожить дух живых... Представляю, что было бы с Заремой, узнай она правду, если даже я после встречи с Таймуразом потерял покой... Я вдруг понял, как зыбка моя надежда на будущее. Ежечасно, ежеминутно может всплыть истина, и как я буду выглядеть в глазах людей?! И главное — что подумает обо мне Зарема?!

Годы шли, а я как был, так и оставался бобылем. С удивлением замечал завистливые взгляды горцев, мечтавших о власти, как будто бы в ней и есть прелесть и смысл жизни, и не замечавших, какая это радость — постоянно быть в окружении шумливых детей, ошущать тепло любимой женщины... Я отдал бы печать председателя за день, проведенный с Заремой!

И еще одно соображение постоянно преследовало меня: Таймураз-то женился. Значит, теперь он уже не стоял между мной и Заремой. Выходит, я мог без оглядки на совесть стучаться к ней! Чего же я медлю? Чего?

В один из подобных приступов тоски я, рассердившись на себя, проклиная судьбу, решил: все, надо, положив конец колебаниям, выяснить намерения Заремы. Пусть ответит: так или иначе, но чтобы я узнал свое будущее... И я опять отправился в Ленинград...

***

... Дверь из комнаты Марии в коридор была настежь распахнута, и он увидел... Зарему, все такую же привлекательную, милую, хотя в ее облике и появилось что-то новое, незнакомое — солидность, что ли? Стоя у шипящего примуса и механически водя ложкой по дну кастрюли, она впилась глазами в раскрытую книгу, которую держала левой рукой... Сердце его учащенно забилось, кровь ударила в голову, он прислонился к стене, переводя дыхание...

— Что хотела узнать у тебя? — услышал Мурат голос Заремы и вздрогнул, гадая, не к нему ли она обращается; нет, к Марии, которая, сидя на табуретке в глубине комнаты, чистила над ведром картошку. Зарема, торопливо полистав книгу, отыскала нужное место: — Вот, слушай: «Протекающий со вторичным гемолитическим синдромом эритролексмический миелоз напоминает по гематологическим показателям приобретенную гемолитическую анемию. В пользу эритромиелоза говорит нарастающий гемоцитобластоз периферической крови в омоложение... »

— Погоди, погоди! — остановила ее Мария. — По-русски ли это? Ничего не понять.

— Все ясно, — возразила Зарема. — А вот это непонятно: «Как нельзя сварить уху, не имея под рукой рыбы, так нельзя и поставить анализ... » Дальше все ясно. Чтоб сварить уху, зачем рыба?

— Ну ты даешь, подружка, — засмеялась Мария. — Невдомек тебе, что ли: уха — это не ухо, а суп из рыбы... Мудреные слова понимаешь, а простые... А все потому, что с утра до ночи от книжек не отрываешься... Ну, теперь, Заремушка, слава богу, ты ВРАЧ. Ныне другой режим пойдет. Хватит, отучилась. Пора и жизнью наслаждаться!.. — голос Марии растроганно зазвенел; вытерев руки о фартук, она осторожно подняла со стола синий корешок, взвесила его на ладони и усмехнулась: — Легок твой диплом, почти невесом... Невесом!.. Знал бы кто, как он дорог нам! Дни и ночи думы были лишь о нем. Ради него ты, осетинская сестричка, отдала свою молодость книжкам да конспектам. Что многие годы видела? Рабфак, институт, читальню да комнатушку эту. В стужу под одеяло залезали в пальто и не могли согреться. От голода душа от тела отрывалась. А ты, Заремушка, зубрила все эти синдромы да миелозы...

— «Случилось! — обрадовался Мурат. — Зарема — врач! В Хохкау теперь есть свой ученый доктор!»

— Ну вот, Заремушка, ты уедешь, а я одна останусь... — грустно произнесла Мария.

Зарема отвела глаза в сторону, робко сказала:

— Разговор был у меня... Профессор говорит: остаться мне следует в институте... Говорит, у меня данные к исследованиям большие имеются... Говорит, врачами многие могут быть, а в науку войти не каждому суждено... Сказал: учиться надо, чтоб потом в аспирантуру...

Вот тебе на! Зачем же еще учиться? От досады Мурат чуть не заскрежетал зубами. Но Мария опередила его:

— Неужто всерьез об аспирантуре?

— Выбор есть. Надо думать. Прислушаться, что в душе творится, куда тянет... Что есть, то есть — устала я от учебы, но удивительно: теперь мне трудно представить себе жизнь без книжек, лекций, практических занятий, лаборатории... В детстве любила на гору взбираться. Поднимешься на вершину — красиво! Глаз радуется, сердце веселится. Постоишь-постоишь, а душа тянет на другую гору. Что повыше. Оттуда хочется взглянуть вдаль...

— Ишь ты! А на ту взберешься — опять же не остановить тебя, — пригрозила ей пальцем Мария: — Так годами по горам и будешь лазить. А жить когда? Беда твоя: в науку всем сердцем ушла... Опять носом в буквы?! — возмутилась она. — Опять читальня да аудитория?! Вечный маршрут! Твоему Ивану Ивановичу хорошо говорить, он в бабьей шкуре не был. Тебе свою судьбу устраивать надо. Погляди на меня. В сорок лет старухой выгляжу. А все потому, что жизнь одинокой коротаю. И с мужем не мед, а без него и мед вкуса не имеет! Замуж тебе надо, Зарема, замуж! Чтоб рядом мужчина был. Любимый. Чтоб и в его глазах любовь видела. Чтоб когда трудно, поплакать на его плече. Или не хочешь бабьего счастья?

— Было у меня такое счастье. Короткое, но было, — голос Заремы задрожал. — Да не стало его! Быстро не стало!

— Человек не должен жить прошлым, — убеждала Мария, — неверно это. Есть же мужчина, что каждый год сюда приезжает, гостинцами хурджин набивает, глаз с тебя не сводит...

— Мурат добрый человек, заботливый...

— Но ездит же он не потому, что добрый... Душа к тебе рвется!

— Мурат добрый, — повторила Зарема.

— Понятно, — протянула Мария. — Для женского сердца этого мало. Ждешь другого, от которого сердце зайдется... И такой в ваших горах найдется.

— Соскучилась я по горам, Мария! — вырвалось у Заремы. — А воздух какой у нас! Родниковая вода!

— Скоро, теперь уже скоро надышишься родным воздухом, — улыбнулась Мария...

Мурат стоял ни жив ни мертв. Он не хотел подслушивать. Это невольно получилось. Но теперь он был не в состоянии показаться на глаза Зареме. От досады и горечи холодный пот пронзил его. Осторожно сняв с плеча хурджин и опустив его на пол, Мурат на цыпочках направился к выходу...

... В своей огромной четырехкомнатной квартире на Невском проспекте Гринин был один. Он обрадовался приходу Мурата, поставил на стол бутылку коньяка, две рюмки, разрезал на мелкие кусочки колбасу, сыр и хлеб, усадил горца в глубокое кожаное кресло... Николай все подливал ему в рюмку коньячок, подкладывал на тарелку колбасу и сыр, говорил теплые тосты, но гость чувствовал: мыслями он далеко отсюда... Мурат выжидал момент, чтоб заговорить о Зареме...

— Как там у вас в горах? — упорно думая о своем, деликатно спросил Николай.

— Противники есть, — не стал скрывать Мурат. — Много стреляют. В спину. Недавно убит хороший человек, с кем вместе Деникина били.

— Убит, — глухо произнес Николай. — Сколько их и на моих глазах погибло, — и вдруг неловко, некстати объявил: — А я жениться надумал...

Это прозвучало так, будто он извинялся перед тысячами погибших, кому так и не суждено было сыграть свадьбу. Мурат не стал ни успокаивать его, ни поздравлять, спросил с интересом:

— Сговорились уже?

— Пытаюсь.

— Николай, — наклонился Мурат к нему, — меня научи, как быстро уговорить.

— Быстро? — усмехнулся Гринин. — Век такой — все быстро! Научились строить быстро, планы выполнять досрочно, ездить быстро, разруху ликвидировали быстро... А вот в любви... Семь лет обхаживаю и не знаю, когда преуспею. Такие темпы тебя устраивают?

— Я дольше жду, — вздохнул Мурат и решительно добавил: — Всю жизнь буду ждать!

— Как она тебя! — ахнул Гринин. — Красивая?

— Очень! — кивнул горец головой. — Вот теперь думаю: как сделать так, чтоб учиться? Чтоб догнать ее! Все некогда было. Теперь, может, получится? Как думаешь?

— Конечно! Ради любви же стараешься!.. Ты бы и мне помог, джигит...

— Горец слушает тебя, — охотно отозвался Мурат; бедняга, откуда ему было знать, о чем будет просить этот душевный человек?

— Знаю: ты точно брат Зареме, и обращаюсь к тебе как ее брату, — сказал Николай и провел ладонью по горлу. — Люблю ее вот так! Приколдовала она меня еще в тот день, когда я ее у милиции отбил с зажатой в кулачке травкой. До сих пор удивляюсь, как ей удалось девчушку спасти?! Так вот, я каждое утро начинал с того, что спрашивал у Марии, как там чернобровая. А потом зачастил в квартиру Марии... И на рабфак заглядывал, и в институт... Так что у меня это чувство давно зародилось — не каприз случайный... — увидев, что лицо Мурата окаменело, поспешил заверить: — Не волнуйся: от учебы ее не оторву. Помогать буду и по хозяйству. На руках буду носить. Отдай за меня!

Мурат отвернулся: боялся, что друг услышит, как яростно бьется его сердце, как отчаянно пульсирует кровь в висках, ища, где бы прорвать вену, вырваться наружу... Он понимал, что должен что-то сказать Николаю. Но почему не хватает воздуха? Почему в комнате стало вдруг темно? Куда девались силы в могучем теле? Мурат с трудом выдавил из себя:

— Она?

— Тоже любит, — уверенно заявил Гринин, не подозревая, что его слова пулями вонзились в грудь горца.

— Любит, — попробовал на вкус слово Мурат и убедился, как горько оно может быть, и опять повторил, словно не веря, что оно существует, это слово, и обращено к другому человеку: — Любит... От дыма убегал и в огонь угодил! — вырвалась у Мурата осетинская пословица.

— Что? — озабоченно спросил Николай. — Ты вроде по-своему сказал?.. Может, я не так поступаю, как по-вашему положено? Ты скажи — я научусь.

— Согласилась?

— В том-то и беда! — огорченно сказал Гринин и поведал, что произошло...

Беспокоясь за исход экзаменов Заремы, он позвонил профессору Токмакову, и тот обратился к нему с просьбой повлиять на Дзугову: «С ее способностями необходимо поступать в аспирантуру... При той, другой жизни я не настаивал так упорно на научной деятельности показавших себя способными студентов, потому что считал, что каждый человек сам выбирает себе поле деятельности. Но теперь я понял высшую цель науки — давать благо всему человечеству, и становлюсь жестоким: таланты должны трудиться ТАМ, где дадут наивысшую пользу обществу, — и засмеялся: — Видите, и старый интеллигент капиталистической закваски стал марксистом-фанатиком!»

И тогда Гринин решился. Собственно, он давно мог задать этот важный для него вопрос Зареме, но не был уверен, имеет ли право просить ее не возвращаться в аул, который направил ее на учебу. Просьба профессора Ивана Ивановича Токмакова меняла дело. И вот он, слегка побледнев, стоит перед Марией и Заремой и слышит свой оробевший голос: «Сегодня не просто пришел. Дело есть... » Мария усмехнулась: «За стол, пожалуйста, Николай Петрович. Нынче у нас царский обед — мясо». «Ну?!» — благодарно поддержал ее восторженно-приподнятый тон Гринин. Он вытянулся на стуле, серьезно заявил: «Пока дело не порешим, к угощенью не притронусь». «И то верно, — промолвила Мария. — Сразу и выясним, какие дела секретарь решает вне кабинета. Садись, Заремушка», — она силой усадила горянку рядом с собой.

Втроем они на минуту замерли за столом. Гринин побарабанил пальцами по столу, покосился на Марию и бросил на поникшую горянку несмелый взгляд: «В общем, я сватать пришел». «Мне ответ давать? — посерьезнев, спросила Мария Зарему и поднялась с места. — Не хочется огорчать хорошего человека. Да цели у нас разные. Мы учиться хотим. Самое трудное прошли — освоили. Одну гору покорили. А рядом другая, повыше, и с нее — больший простор. Хочется и на нее взобраться. Интерес взыгрался, — развела она руками, точно извиняясь перед Грининым. — А тут все бросай». «Почему же бросай?» — рассердился Николай Петрович. «Муж в доме — это стирка, обеды да утюжка, — пояснила Мария. — Все время на это уйдет. А мы хотим все узнать, что написано про нашу науку. Свои мысли есть. Не прочь ими поделиться». «Не стану мешать — делитесь», — усмехнулся он. «На это годы нужны», — нахмурила брови Мария. «Ну, уж раз пошел у нас такой разговор — через переводчика, — заулыбался Гринин, — то скажи, Мария, ей: женщине одной нельзя, камней в пути много — и не каждый обойти». «А у нас крылья появились, — возразила Мария. — Знаем, зачем живем. В горах говорят: когда летишь, камень не помеха: внизу остается, — и напомнила: — Сын у нее». «Скажи ей: сыном и мне будет». «Вот теперь все сказала, — удовлетворенно вздохнула Мария. — Потом поздно будет, лучше сразу выяснить. Твое слово, Зарема. Сама видишь: и наукой сможешь заниматься, и семья будет».

Но Зарема молчала и не отрывала взгляда от стола. Лицо ее стало совсем чужим, отрешенным. «Все ясно, — обронил Гринин. — Жених не мил». «Ничего не ясно! — закричала Мария. — Объяснись, Зарема». «Со мной лукавить не стоит, — сказал он, — кто ходил врукопашную — все выдержит».

— Но Зарема упрямо не отрывала глаз от стола, потом встрепенулась и, блеснув слезой, скрылась за дверью, — горестно завершил свой рассказ Гринин. — Молча ушла...

— Может, не могла отыскать слова, чтоб вы поняли, как страшно, когда человек однажды уже ухватил свое счастье, но оно уплыло, оставив в душе горечь и пустоту? — осторожно спросил Мурат.

Гринин резко ответил:

— Человек не должен жить воспоминаниями. Не должен! Иначе он раб прошлого!

— Трудно человеку жить и надеждой, — напомнил Мурат.

— Вот-вот, — обрадовался Гринин, приняв его фразу на свой счет. — Я каждый день начинаю и кончаю надеждой. Семь лет ею живу! Думал, окончит институт и... Теперь чего ждать? Помоги мне, джигит, увидишь, какую свадьбу устрою!

— Не увижу, — отрицательно покачал головой Мурат. — Еду я. Поезд завтра.

— Никуда не уедешь, — махнул рукой Гринин. — Учиться устрою, — он заговорщически подморгнул. — Догонять надо тебе свою любовь.

Мурат горько усмехнулся:

— Мы с ней — что рыба да птица: мне до нее не взлететь, ей до меня не доплыть, — и смело посмотрел в глаза своему другу-сопернику...

... Зареме он задал всего один вопрос:

— Гринин просит твоей руки — что ответить?

Она вспыхнула, отвела глаза, нарочито долго стелила скатерть на стол, потом решительно подняла лицо, резко сказала:

— Меня ждут в Хохкау. И я поеду. Поеду!..

***

... Ждали приезда Заремы в Хохкау, ждали. Среди хора радостных восклицаний: «Вот и у нас в ауле врач будет, свой врач!» — раздавались и скептические голоса: «Еще надо посмотреть, чему она там научилась, и врач ли она». И злые языки не всегда получали отповедь: видимо, в каждом аульчанине таилась настороженность, неверие, трудно было представить себе, что горянка, чья печальная судьба вызывала жалость, вдруг станет врачом... Невероятно!.. И тем не менее, когда на повороте дороги показалась арба с тремя фигурками, весь аул высыпал навстречу. Впереди, конечно, бежали дети, следом — женщины, а потом и мужчины подошли. Так, в окружении, и приближалась Зарема к больнице... О-о, тогда всем это приземистое, сложенное из кирпича, тесное, состоящее из двух комнатушек помещение казалось великолепным...

— Крыша покрыта железом, — обратил внимание Заремы на немаловажную деталь Мурат, горделиво поглядывая по сторонам.

— Когда прийти к тебе, врач наш Заремушка? — каждая горянка считала своим долгом задать ей этот вопрос.

— Умоюсь, подкреплюсь немножко и... можно начинать, — блеснула глазами Зарема, которой самой не терпелось приступить к делу.

— Э-э, нет! — возразил Мурат. — Тебе с дороги отдохнуть следует, Зарема. Я — мужчина, и то устал. Нет, дорогие земляки, столько ждали — один день можно потерпеть... Тамурик, это твой аул! Я покажу тебе, дорогой, отчий дом!

Теперь все перевели взгляд на сына Заремы. Он стоял поодаль, чернобровый, стройный подросток, и с любопытством посматривал на горцев.

— Не забыл в далеком краю родной язык, лаппу? — нарочито сердито спросил Хамат.

— Разве во мне не осетинская кровь? — отпарировал Тамурик, и слова его потонули в одобрительном гуле голосов.

Всем аулом провожали Зарему до самой двери хадзара, заколоченного ее отцом Дахцыко, когда Дзуговы отправились в долину...

... Утро застало Зарему в больнице. Она осмотрела комнаты, разложила инструменты, облачилась в белый халат и... Ждать пришлось, и не потому, что у аульчан не было болячек. Многие жаловались на боли в пояснице, на хрипы в груди, на ломоту в ногах... Всем, кому недомогалось, не терпелось показаться врачу. И будь врачом та русская женщина, что раз в месяц навещала аул, очередь бы к ней выстроилась. Но сегодня прием ведет Зарема, та самая Зарема Дзугова, что была похищена и опозорена!.. Да, вчера ее все встречали, приветствовали, это так. Но одно дело показать гостеприимство, другое — первой предстать перед ней без одежды, позволить выслушать свое сердце... И что она за врач — время покажет. И хочется людям побывать у нее, и удерживает боязнь пересудов. Пусть кто-нибудь другой первым пойдет!..

Мурат то и дело выглядывал из своего хадзара — тоже переживал, окидывая угрюмым и недоумевающим взором дома аульчан.

И все-таки нашлась первая. Ею оказалась старая Хадизат. В последнее время она резко сдала: горе сгорбило спину, глаза слезились, сердце побаливало... Хадизат пошла в больницу, неся хун — подношение: три пирога и курица были аккуратно завязаны в белый платок. И спустя добрый час вышла из больницы и направилась домой — опять же с хуном в руке... Зарема выслушала ее, выстукав грудную клетку, вручила лекарство, но не позволила развернуть сверток, объяснив, что в больницу не надо ходить с подачками, ибо принять больного — долг врача, и за это ему советская власть деньги платит...

И пошло дело. За два дня все женщины аула побывали на приеме у нового врача. Обследовала Зарема и детей. Женщины охотно вели к ней сыновей и дочерей, делились с ней не только болячками, но и невзгодами.

Мурат объявил землякам, что врач назначен на два аула: на Хохкау и на Нижний. И принимать больных будет попеременно, если, конечно, случай не экстренный: два дня — в Хохкау, два — в Нижнем. Положен в неделю и один выходной, да Зарема от него отказалась...

Прошло несколько дней. Странное мнение могло сложиться у человека, понаблюдавшего за посетителями, — наверняка решил бы, что в обоих аулах мужчины не болеют. Но Зарема знала, что это далеко не так. И еще она поняла, что трудно ей будет побороть этот пережиток мужского тщеславия — неверие в ум и способности горянок. Хотела сама пойти по хадзарам, да Мурат отсоветовал, мол, рано или поздно появится смельчак или отчаявшийся вконец больной. Женщины славили Зарему, говорили, какая она внимательная, чуткая и умная, как помогают выданные ею лекарства, мужчины молча выслушивали жен и сестер, но в больницу не спешили, хотя чуть ли не у каждого была своя болячка.

Да-да, именно старейший житель аула Хамат и оказался тем первым мужчиной, что перешагнул порог хохкауской больницы. Утверждают, что вечером он особенно тщательно выкупался, утром надел на себя все лучшее из одежды, натянул новые сапоги Иналыка, взял свою огромную палку и, ни слова не проронив домочадцам, вышел на улицу... Трудно сказать, каким образом передаются слухи из хадзара в хадзар, но аульчане подбежали к окнам, высыпали на улицу: уставились на Хамата, неторопливо подымающегося по косогору, на котором стояло приземистое здание больницы...

Поступок Хамата лучше всего оценила Зарема. Полтора часа она выстукивала и выспрашивала его, что болит и как болит...

— Ты врач — ты и узнай, — тихо улыбался старец.

Наконец Зарема заявила, что и сердце, и легкие, и горло у него в норме. Не видно и следов ревматизма. И тогда Хамат, подмигнув ей заговорщически, признался:

— Верно. Ничего у меня не болит, и не будь того падения с коня, когда я возвращался с кувда, что давал в Нижнем ауле Цоцко, так до самой могилы и не узнал бы, что такое боль и страдания...

— Вы пришли проверить, разберусь ли я? — с обидой спросила Зарема.

— Ну что ты! — воскликнул Хамат. — Думаешь, я остался таким же, каким был четверть века назад? Нет... Я тебя уважать стал тогда еще, когда ты шагнула под дуло ружья и осмелилась самому Батырбеку Тотикоеву бросить в глаза слова: «Не испугалась тебя я. Горянка — тоже человек!»

— Так зачем же вы заставили меня целых полтора часа обследовать вас? — с обидой в голосе спросила Зарема.

— Не понимаешь?! — в свою очередь оскорбился старец.

— Не понимаю, — честно призналась Зарема.

— Я проложил мужчинам аула дорогу сюда, — спокойно пояснил Хамат. — Тем, что нуждаются в твоей помощи. Да вместе с болячками имеют они и другую напасть. Пережитком, что ли, вы, ученые, ее называете?..

... Услыхав о поступке Хамата, Мурат сказал ему:

— Я горжусь тобой, уважаемый Хамат. Ты исправил ошибку, которую допустил много лет назад.

— Что ты имеешь в виду? — настороженно поглядел ему в глаза старец.

— Тогда ты не разрешил Зареме приблизиться к нихасу, — пояснил председатель. — Не оттого ли сегодня так поступил, что понял, как был неправ много лет назад?

Хамат развел руками, в негодовании уставился на Мурата:

— Умный ты, начальником стал, а простых вещей не понимаешь. Как ты можешь сравнивать тот случай и работу Заремы? Врач старается помочь людям, отогнать от них болезнь и смерть... А там что было?! Женщина должна всегда оставаться женщиной. А она взялась наставлять стариков-горцев!

И не напоминай мне о том дне! Хочу забыть его!.. — он гневно отвернулся, недовольно бормоча:

— Ишь ты, сравнил...

У добрых вестей сильные крылья. Слух о возвращении в Хохкау Заремы и Тамурика долетел и до Ногунала. Дахцыко самому ох как хотелось поскорее увидеть и обнять внука, но он для виду стал артачиться, ссылаясь на необходимость завершить копку картофеля, на положение Мадины, которая вновь была беременной... Но Дунетхан, пожалуй, впервые в жизни проявила характер и твердо заявила, что завтра хоть пешком отправится в Хохкау. Дахцыко притворно вздохнул и развел руками:

— Ну, раз все этого хотят, поеду завтра с женой на родину.

Не будучи уверенным в том, как встретят его ученая Зарема, от которой он некогда отказался, и повзрослевший Тамурик, который вряд ли помнил деда, ибо видел его только раз, и то маленьким, гордый Дахцыко осторожно заметил:

— Посмотрю, как там земляки живут, — и этой репликой как бы давал понять, что желание побывать в Хохкау вызвано у него отнюдь не приездом дочери и внука.

А у самого с каждым знакомым поворотом, приближающим его к аулу, сердце стучало все сильнее в тревожно-сладостной истоме. «Внук! Внук!» — выбивали колеса арбы по горной дороге. «Тамурик! Тамурик!» — насвистывали птицы в лесочке, протянувшемся по покатым склонам. «Скорее! Скорее!» — шумно напевала речка.

Вот последний поворот — и Хохкау предстал как на ладони. Но что это? Почему Дахцыко остановил коня на окраине аула? Боится, что теперь дочь и внук не пожелают его признать? Дунетхан во все глаза смотрела на мужа. Дахцыко, боясь встретиться с ней взглядом, одними губами выдохнул:

— Слазь...

Дунетхан слезла с арбы следом за мужем и тяжко ступила занемевшими от долгого сидения ногами на такую знакомую каменистую землю. Ее внезапно осенила догадка, отчего Дахцыко сразу не направился к своему хадзару, — ему хочется, чтобы весь аул видел, как дочь встретит его вдали от дома и почтительно поведет желанного и долгожданного родителя к воротам. А для этого надо, чтобы весть о его приезде дошла до нее раньше, чем Дахцыко доберется до калитки...

Как он и предполагал, вскоре Дзуговы оказались в окружении улыбающихся, радостных аульчан. Дахцыко степенно здоровался, неторопливо отвечал на многочисленные вопросы, а глаза его поймали фигурку мальчугана, бросившегося со всех ног к хадзару Дзуговых, и он ждал, и с облегчением вздохнул, когда на пороге дома показались худенькая женщина, в которой он сразу узнал дочь, и высокий чернобровый подросток... Тамурик! — предательская пелена заволокла ему глаза. Дахцыко старался быть спокойным и сурово поглядывал на земляков, будто ничего необычного не происходило, будто дочь его не была похищена и не пропадала многие годы вдали от дома. Но голос, блуждающие глаза, то и дело натыкавшиеся на фигуры дочери и внука, да праздничная одежда выдавали его взволнованность и радость.

— Счастлив вас видеть в добром здравии, — то и дело повторял он традиционное приветствие подходившим к нему односельчанам.

Он спокойно держался и тогда, когда Дунетхан обняла задрожавшими руками дочь, и тогда, когда глаза ее жадно вырвали из толпы Тамурика, руки потянулись к нему — и прерывающийся голос произнес:

— Тамурик, иди же обними свою бабушку! Вот я, перед тобой!..

Но когда Тамурик, вырвавшись из объятий бабушки, встал перед Дахцыко и, широко улыбаясь, произнес:

— Здравствуй, родной дед! — вот тут глаза и голос предали старого Дахцыко, и он не устоял — руки его сами по себе раздвинулись и обхватили внука порывисто и крепко, точно боясь, что Тамурик может опять исчезнуть на долгие годы...

Вечером на кухне, прислушиваясь к шумным голосам гостей, заполнивших дом, Дунетхан шепнула дочери:

— Заремушка, пора и тебе устраивать свою судьбу. Есть и с кем. Все знают: Мурат за тебя готов жизнь отдать. Он сделает тебя счастливой, — и кивнула в сторону Дахцыко. — И его уговорим...

***

... Перед самой свадьбой на нихасе неожиданно возник спор. Затеял его Иналык. Глубокомысленно хмыкнув, он в ответ на вопросительные взгляды горцев произнес:

— Вот знаю, что надо смолчать, но... — он нарочито беспомощно развел руками. — Натура у меня такая: люблю обмусоливать явление со всех сторон, копать глубоко, доходить до самых корней, чтобы потом не кусать локти...

— Мы все тебя хорошо знаем, — разволновались его таким длинным и многозначительным предисловием горцы. — Правдолюбец ты. Выкладывай же, что тебя беспокоит...

Концом костыля Иналык нарисовал на замке человечка.

— Это вот наш Тотырбек, — рядом выросли другие фигуры. — Это его сестра Сима. Это ее муж, а твой сын, уважаемый Дзамболат, Умар. Это его брат Мурат. Это Зарема, дочь Дахцыко, которую сватает Мурат. Это ее сестра Мадина, которая замужем за нашим Тотырбеком... — Иналык умолк, поджав губы, мол, теперь видно, что происходит.

Горцы тупо смотрели на нарисованных человечков и пытались угадать смысл, который заложил в них Иналык.

— Ну, и что ты хочешь этим сказать? — спросил самый невыдержанный из собравшихся на нихасе Дахцыко.

— А вот что, — обрадованно стал водить по земле костылем старец, соединяя друг с другом рядом нарисованные фигурки, и торжественно провозгласил: — Круг замкнулся.

— Ну, и что? — поднял на него изумленные глаза Дахцыко.

Иналык укоризненно пожал плечами:

— Если вам все равно, то и мне безразлично, пусть будет так, — и поднял вверх палец. — Но если все мы станем посмешищем, да не станет никто отрицать, что я вас не предупреждал... — и он обидчиво отвернулся от них.

Горцы загалдели... Хамат поднял ладонь и, когда все умолкли, сказал:

— Брат, не желаешь ли ты сказать, что, позволяя Мурату жениться на дочери Дахцыко Зареме, не нарушаем ли мы адат, который запрещает брак между родственниками, чтобы не испортить кровь и фамилия не выродилась?

— Вот именно! — ткнул в воздух костылем Иналык.

Горцы как по команде уставились на нарисованных человечков, и губы их напряженно зашевелились, бормоча имена и фамилии... И начался спор: кто видел в схеме взаимоотношений их фамилий препятствия для брака Мурата и Заремы, а кто нет... Спор разгорался, каждый уже по нескольку раз высказался. Брак каждого нарисованного на земле человека не противоречил адату. Но смущал круг, так безжалостно выведенный костылем Иналыка... Наконец, горцы обратили взор на старшего, Хамата, который упорно молчал, не отрывая глаз от корявых человечков на земле...

— Скажи, уважаемый Хамат, что ты думаешь по этому поводу. Рассуди, кто из нас прав, а кто нет...

И Хамат степенно подбоченился и стал весомо выбрасывать фразу за фразой:

— Предки нам завещали не брать девушек из одной с женихом фамилии. Так?.. Здесь все супруги принадлежат к разным фамилиям и даже к разным арвадалта, значит, пока нет препятствий к браку Мурата и Заремы. Адат запрещает брак и в том случае, если жених и невеста относятся к двум разным фамилиям, у которых...

— ... Один общий предок! — выпалил Дахцыко.

— Вот-вот, — согласился Хамат. — Но ни у Дзуговых, ни у Гагаевых, ни у нас, Кетоевых, нет общего предка... И это условие соблюдено... Наконец, девушка не должна происходить из фамилии, которую носила или мать, или бабушка жениха... Тоже такого нет... — он лукаво улыбнулся: — И кто из вас, скажите, не желает счастья Мурату и Зареме? Разве они его не заслужили? А это у каждого из них чуть не последняя возможность создать крепкую горскую семью... И подобные соображения всегда учитывались нашими предками. Точно так же, как и любовь. А Мурат и Зарема любят друг друга — этого никто отрицать не станет. И еще одно: разве не прекрасно, что породнятся Дахцыко и Дзамболат? А через них и мы, Кетоевы, станем ближе к Гагаевым?! И вот вам мой вывод: быть Мурату и Зареме мужем и женой!.. Кровь Дзуговых и Гагаевых нигде раньше не перекрещивалась, а значит, и внуки твои, Дахцыко, и твои, Дзамболат, будут крепкими, отважными, умными и трудолюбивыми. На радость всем нам!..

... Как ни хотелось Мурату самому присутствовать на ней — тем более что лектор Морозов усиленно доказывал, что отсутствие жениха на осетинской свадьбе и стояние горянки в углу есть не что иное, как страшный пережиток проклятого прошлого и оскорбление человеческого достоинства, — он вынужден был прислушаться к мнению стариков. Хамат и слышать не желал о таком нарушении адата.

— Если жених появится на свадьбе, я не только не сяду во главе стола, — заявил он громогласно в расчете на то, что его слова непременно передадут Мурату, — но и вообще не покажусь в хадзаре Гагаевых...

— Но Дауд узнает о том, что председатель сельсовета не только не борется с пережитками, но и сам исполняет их, и просклоняет меня на всю Осетию! — растерянно развел руками Мурат.

— Дауд?! — фыркнул Дзамболат. — Нашел мне фигуру. Да кого он хвалит, те должны огорчаться: люди с подозрением начинают к ним присматриваться... Своей головой живи, сын. И помни: тебе с людьми годы соседствовать, а они промахи не забывают...

Но Мурат колебался. В редкую минуту, когда он остался наедине с Заремой, поделился с нею своими сомнениями... Она внимательно посмотрела ему в глаза:

— Не знаю, как ты решишь свою проблему, но я, как положено осетинской невесте, БУДУ СТОЯТЬ В УГЛУ.

Сказала она как отрезала; видя, как он ошарашен ее словами, мягко попросила жениха:

— Не возражай, Мурат. Я всю жизнь мечтала об этом дне, доброй завистью завидовала невестам, которым судьба позволила надеть свадебное платье, и теперь, когда с опозданием, но все-таки наступил мой черед, я с радостью, как великую благодать Божью, исполню то, что завещали нам предки! Три раза обойду вокруг очага, прикасаясь к надочажной цепи, чтоб Сафа принял меня в этом доме и взял под свое покровительство, приму малыша на колени, чтоб провидение послало нам сына, поднесу ложку с медом и топленым маслом к губам свекрови, чтоб отношения у нас с ней были сладкими!.. Сделаю все, что положено делать невестке!.. И пусть никто меня, ученую, не упрекнет в этом!.. Я возвратилась на родину и не желаю ничем выделяться среди горянок... — она бросила на Мурата задорный взгляд. — Не пытаешься ли ты избежать традиционного испытания жениха? А я хотела бы узнать, как ловко ты можешь освежевать овцу, сколько времени тебе понадобится на это...

Ее слова и положили конец колебаниям Мурата...

Шумно и весело промелькнули три свадебных дня, гости разъехались, в Хохкау опять воцарилась тишина, и наступила ночь, о которой Мурат мечтал годы — и здесь, в ауле, и во Владикавказе, и во время скитаний по чужбине: в Маньчжурии и Мексике, в Калифорнии и на Аляске, на полях сражений первой мировой и гражданской войн... Он уже перестал верить, что когда-нибудь приведет под свой кров хозяйкой дома Зарему, любимую и исстрадавшуюся...

Утром, чуть начало рассветать, Мурат проснулся. Рука его по-прежнему покоилась в ладонях Заремы. Он осторожно, чтоб не разбудить жену — ЖЕНУ! — радостно ахнуло в груди, — повернул голову и в матовом свете зарождавшегося дня увидел... две пышные косички, переброшенные поверх подушки к изголовью кровати... Вот как горянки поступают с косами, чтоб они не мешали спать, — поразился он, и почему-то эта деталь глубоко тронула его, вызвав прилив новой волны нежности...

Мурат лежал, наслаждаясь до сих пор неведомым ему ощущением полноты жизни, снизошедшим наконец-то на него покоем, и с радостью чувствовал, как теплота милого, гибкого и сейчас покорного, а всего каких-то два часа назад охваченного неистовой страстью, желанного тела щедро переливается в него, ласково окутывая и телеса, и душу излучающим блаженство умиротворением... Внезапно его горло перехватило комом, и он клялся и клялся: «Я никогда, НИКОГДА не огорчу тебя! Я сделаю, СДЕЛАЮ тебя счастливой!..»

Зарема глубоко вздохнула, вытянулась и, открыв глаза, испуганно прошептала:

— Не проспала я?!

— Ну что ты, — потянулся к ней Мурат. — Только рассветает...

Руки его заскользили по ее затрепетавшему телу, требовательно притянули к себе. Но она напряглась, воспротивилась его желанию...

— Что ты?! Мурат, не надо!.. Мне же, до того как аул проснется, надо подмести двор и улицу!.. Не гневись...

Она торопливо переползла через него, соскользнула на пол и зашарила рукой, ища в темноте тапочки...

Мурат, водя глазами вслед порхающей в утреннем полумраке комнаты изящной и легкой фигуре, с неодобрением подумал о том, что этот обычай, когда молодая невестка встает раньше всех и ложится позже всех, придуман явно не молодоженами... И еще мелькнула успокоительная мысль: ничего, он все равно наверстает упущенное за годы ожидания, теперь Зарема — не безнадежная мечта, а его законная ЖЕНА, которая до конца его дней будет рядом!.. Теперь у них все наладится.

***

... Возвратились в Ногунал Дзуговы. Перед тем как сесть в подводу, Дахцыко сказал Мурату, глядя в сторону, как он делал всегда после той истории с тайником:

— Можете занять наш хадзар. Свободнее вам будет...

Но Мурат, несмотря на уговоры родителей, братьев, соседей никак не соглашался перебраться в дом родных невесты — от многих других обычаев готов был отказаться, но переступить этот — гордость не позволяла. Пусть никто не бросит ему в спину: не ты невесту в дом привел, а она тебя... И двери хадзара Дзуговых опять заколотили...

В августе Тамурик отправился в Ленинград, где ему предстояло продолжить учебу...

***

... В первые месяцы новой для него семейной жизни Мурат точно обрел крылья. Дзамболат и Хадизат радовались, видя, как лицо их сурового, много настрадавшегося сына то и дело озаряла улыбка. Он, как и прежде, затемно уходил из дома, приходил же, когда в хадзарах зажигали керосиновые лампы, целыми днями пропадал то у чабанов, то у косарей, размашисто вышагивая среди них с косой в руках в густом травостое, то в лесу, то на колхозных участках, то отправлялся в Нижний аул или Алагир выколачивать стройматериалы... Фактически он был не только председателем сельсовета, но и председателем колхоза, хотя им был избран Иналык... Не всегда Мурату удавалось вырваться домой на обед. Но заглянет в хадзар на десять-пятнадцать минут, улыбнется, бросит шутку, и будто в глубокое ущелье заглянул луч солнца — всем становится светло на душе. Черные брови, которые еще полгода назад были вечно насуплены, и казалось, их не распрямить даже тяжелым чугунным утюгом, — залихватски изогнулись бравой дугой. Шаг стал широкий и быстрый, жесты — размашистыми... Все реже происходили крикливые разносы провинившихся, когда председатель сельсовета на людях рвал и метал молнии и готов бывал собственными руками изничтожить разгильдяев и ротозеев. Теперь с такими Мурат говорил, хоть и по-прежнему сурово, но без надрыва и угроз... Одним словом, влияние Заремы было весомым и благотворным...

Глава 34

Ночью, когда руки Мурата привычно потянулись к Зареме, она отвела их в сторону, спросила, не глядя на него:

— Мурат, ты и вправду подглядел, где находится старый тайник, в котором отец держал зерно, и полностью выгреб его?

Ему бы ответить помягче, поделикатнее, мол, надо было спасать голодающих в долине людей, но что-то в нем взбунтовалось при мысли, что нашлись аульчане, которые передали ей про тот случай, будто в нем было нечто унизительное для Мурата, и он зло выпалил:

— Появись нужда — я и сегодня бы выгреб всю — до зернышка! — кукурузу!.. Ишь что вздумалось Дахцыко?! Использовать тайник, в котором аланы скрывали зерно от монголов?!

Она не стала спорить с ним. Но когда он обнял ее, она как-то сжалась вся, принимала ласки с покорностью, но без прежней ответной страсти... «Женщина и без слов может дать понять мужчине о своем недовольстве и досаде», — подумал он. Ему казалось, что эта холодность временна, сиюминутна, что равнодушное настроение у нее пройдет и завтра все будет по-прежнему. Но ночь сменяла ночь, а то страстное единение не возвращалось. В самые интимные минуты ее вдруг охватывало оцепенение, и она терпела его ласки; ощущение было такое, будто она, отдавая ему свое тело, сама отодвигалась впритык к стене и со стороны терпеливо ждала, когда закончится этот кошмар... Радости от близости не стало...

Не будь тех четырех послесвадебных месяцев блаженства, Мурат решил бы, что ее согласие выйти за него замуж вызвано было не любовью, а благодарностью за многолетнее чувство. Одна мысль об этом была глубоко оскорбительна...

О Таймуразе они оба не вспоминали, будто это была запретная тема, которая могла ожечь их обоих, оставив глубокие раны, а то и вообще обугленные головешки... Порой Мурату мерещилось, что Зареме откуда-то стало известно о жестоком поступке Таймураза и гнусной роли при этом его, Мурата, но он истерично гнал это предположение от себя. Нет, нет, это умрет со мною! — твердил он себе, надеясь, что Зарема никогда не узнает страшную тайну...

... Ты, племянник, любое предположение воспринимаешь открытой душой, на веру, а твой друг перегоняет его через себя, прикидывая, выгодно ли ему принимать или отбросить прочь, начисто отвергнув... — и, сделав еще одну напряженную паузу, добавил: — Это в древних сказаниях богатыри стоят горой за друга, жертвуя всем, вплоть до своей жизни, во имя него. А ныне не бывает, чтоб в дружбе оба были на равных. Один обязательно хочет использовать другого в своих целях, и на долю второго приходятся боль и страдания...

Горцы из века в век боготворили мужскую дружбу, видя в ней основу нравственности, надежду и веру в сплоченность общества и нации... А тут вдруг прозвучало такое неожиданное суждение. И из чьих уст? Человека, в котором люди видели отчаянного героя и носителя лучших традиций и доблести наших славных предков-алан?!

... Из Ленинграда от профессора Токмакова приходили письма. Прочитав, Зарема оставляла их на виду у всех, как бы доказывая тем самым, что у нее ни от кого нет секретов.

— Что он пишет? — спросил однажды Дзамболат.

— Зовет в Ленинград, — Зарема смущенно пояснила: — Один американский ученый, изучая человека, доказывает: чем развитее мозг, тем он несет людям больше страданий.

— То есть как? — изумился свекор. — Не желает ли он сказать, что чем мудрее человек, тем он злее и безжалостнее?

— Именно так, — подтвердила Зарема. — Ученый не глуп. Он взял на вооружение исторические факты, свидетельствующие о том, что ум человека направлен на созидание все более мощных и изощренных орудий смерти; так, на смену пике пришло ружье, потом пушка, самолет, танки...

— Верно! — поразился Дзамболат.

— А о том, что человек из века в век вырывает у природы все больше тайн, чтобы облегчить людям жизнь, и мозг в этом — великий помощник, он умалчивает. Профессор предлагает мне подключиться к группе ученых и вплотную заняться исследованиями мозга...

— А здесь, в ауле, нельзя? — с надеждой спросил свекор.

— Нужна лаборатория. Сложная. Дорогая...

Помню, дядя Мурат, как ты однажды заявил в сердцах отцу, что отдашь кому-нибудь сельсоветскую печать, что эта должность тяготит тебя. Дзамболат долго смотрел на тебя, и в его глазах ты уловил жалость, соболезнование и сочувствие...

— А кто же о Руслане позаботится? — только и спросил он.

И ты, дядя Мурат, спохватился и сказал:

— Я съезжу на стройку и привезу его сюда. — и голос твой взвился к потолку: — Завтра же!..

Знаю я и от тебя, и от Руслана, что произошло в Беслане, когда ты явился туда нежданно-негаданно и для Руслана, и для строителей...

***

Бригадир подошел к Руслану и сказал:

— Ты уже твердо стоишь на ногах, парень, смотри не сглупи...

Тот удивленно уставился на него. Соломон подмигнул ему и объявил:

— Беги, Руслан, к проходной. Ищет тебя человек. — И сердито добавил: — Да поскорее оборачивайся!

Недоумевая, кто бы мог вспомнить о нем, Руслан выбежал из почти уже построенного корпуса и направился к проходной. Внезапно он почувствовал, как соскучился по родственникам. У проходной, как обычно, толпились люди, прибывшие в Беслан и упорно просиживавшие недели в скверике в надежде, что вдруг понадобятся дополнительные рабочие руки. Им объявляли, что в ближайшие месяцы ни о каком наборе и разговора быть не может, но они, оккупировав все подступы к проходной, упорно ждали своего часа.

Руслан пробирался сквозь толпу, как кто-то окликнул его:

— День добрый, племянник!

Перед ним стоял брат отца Мурат. Дядя переложил кнут из правой руки в левую и протянул широченную ладонь. Был он не молод, но и не стар. По виду не поймешь, сколько ему: тридцать или пятьдесят. Да ему и начхать было, сколько. Он и сам не знал точно свой возраст.

— Вырос, — сказал он довольно и чмокнул губами. — Но худой. Не болеешь?

Руслан засмеялся, порывисто обнял его. Если бы дядя знал, как порой не хватает людей одной с тобой крови, которые вот так, без зова, сами являются, заботливо смотрят тебе в глаза и с участием спрашивают: «Не болеешь?» Отступив на шаг, он отвернул от него лицо и сердито кивнул на проходную:

— Покажешь свое хозяйство?

Похлопывая кнутом по голенищам, Мурат не спеша переходил из одного корпуса в другой, лазал по узким ступенькам на самую верхотуру, подолгу стоял рядом с рабочими, присматриваясь к тому, что и как они делают, прикидывал, сможет ли сам управиться, шумно вдыхал в себя воздух. На заводе сырого крахмала, где работал Руслан, он походил меж желобами, по которым едва заметно двигалось плотное месиво — молочко, пошуровал лопатой, взбаламутив зерна, которые, мгновенно поднявшись со дна желобов, потянулись вместе с жижицей в отводной канал. Руслан бросился перекрывать желоба. Мурат понял свою оплошность, но ничуть не смутился, присел у кромки, сунул руку в массу, деловито понюхал пальцы, сморщился... Руслан-то работает без маски, но некоторые из рабочих, особенно новички, закрывают нос и рот мокрой марлей.

— Привыкнуть ко всему можно, — нравоучительно вымолвил Мурат рабочему. — И к этому запаху тоже, — и глаза его засмеялись. — Лишь бы жена привыкла. У женщин нутро чувствительное, особенно когда ребенка ждут...

— Жена у меня на карьере работает, — махнул рукой рабочий.

— Ты этим запахом так пропитываешься, что он за тобой тащится, — сказал Мурат. — Неужто в постели ничего не говорит?

— Как не говорит? — рассердился рабочий. — А деньги разве не пахнут? Берет же их, не отказывается!

Мурат захохотал, заинтересованно спросил:

— Откуда ты родом?

— Из Куртатинского ущелья, — ответил рабочий.

— Воздух там здоровый, — сочувственно прищурил глаза дядя. — Пьешь его как пиво.

— Еще бы! — кивнул рабочий. — До неба рукой достать.

— Бегал бы ты там за овцами, вволю дышал воздухом, а не этой горькой отравой, — Мурат пристально посмотрел в лицо рабочему.

— Хватит, отбегались! Отец бегал, дед бегал, его отец бегал, его дед тоже... А что набегали? — натянув марлю на лицо, рабочий, балансируя, направился по тонким стенкам желобов в дальний угол цеха и там энергично задвигал лопатой, мышцы так и играли на его спине...

Потом дядя и племянник бродили по пустырю, огороженному длинным дощатым забором, и Мурат дотошно распрашивал Руслана о его житье-бытье, мечтах и думах и понял, что прошедшие здесь месяцы запечатлелись в памяти племянника событиями, связанными с комбинатом. Выходило, что они, строители, только о комбинате и думали, хотя, конечно, это неправда. Что было, то было: все разговоры начинались и завершались стандартной фразой: «Вот пустим комбинат... » На собраниях, летучках, митингах разговоры были те же. Правда, говорили еще: «Молодцы, всем надо брать пример с вас... » или: «Как вам не совестно, сдерживаете темпы, вот из-за таких, как вы... »

Увлеченно рассказывая Мурату о комбинате, о друзьях-товарищах, Руслан, как истинный осетин-горец, о Наде умолчал... Но Мурату его тайна стала известна уже этой ночью...

... Вечером дядя устроил в общежитии пир. В арбе оказался замусоленный, старый мешок, а в нем целый продовольственный склад. Сыр, куры, кусок говядины, сваренный целиком в котле, чурек... Под соломой в арбе притаились пятилитровый баллон араки и глиняный кувшин осетинского пива.

Надо было видеть барак в тот вечер. Стол поставили между двумя кроватями, строители уселись. Не успел Мурат поднять тост и пригубить из рога, как ребята навалились на еду. Дядя сидел во главе стола и ошалело смотрел на множество рук, которые, нацелившись, брали со стола куски мяса, сыра, пирога, чурек... Мурат, собиравшийся вести застолье чинно и благородно, растерялся. Рядом с ним стояли кувшин с пивом и баллон с аракой, в руках он держал рог, но ребят больше всего привлекали не арака, не пиво — до них еще не дошла очередь, — а мясо, сыр, запах которых многие из находившихся в бараке уже позабыли. Здесь было изобилие, о котором можно только мечтать. И надо очень постараться, чтобы потом не жалеть о куске, к которому ты мог легко дотянуться, но проворонил. Кто знает, найдется ли еще у кого-нибудь из них дядя, который прибудет к ним с таким множеством вкусных вещей?!

Мурат не притронулся к еде. То и дело открывалась дверь и в комнату заглядывали соседи. Дядя приподнимался со стула и приглашал к столу пришельцев. Их, как всегда в таких случаях, было немало и уговаривать особо не приходилось. Они с тоской стояли, выслушивая длинный тост тамады, не осмеливаясь приступить к трапезе, пока он не преподносил им бокал, а заполучив его, торопливо благодарили, в два-три глотка выпивали содержимое и приступали к закуске.

Мурат всех покорил. Каждый уступал ему свою кровать. Но дядя постелил на пол бурку, сбросил с постели племянника подушку, набитую соломой, и заявил:

— Всем вам спасибо. Но у меня есть племянник, который обидится, если я предпочту его кровати чью-то. Руслан, ты ляжешь на бурке, а я попытаюсь уснуть на твоей постели...

Но спать не пришлось.

Ночью Терек прорвал фашины, ограждавшие поселок, свирепо набросился на бараки и пошел гулять по дворам да переулкам. Мигом добрался до комнат и хлынул в недостроенные заводские корпуса, заливая новенькое оборудование, загодя доставленное на заводы.

Людей подняли по тревоге. Три-четыре минуты — и ребята все были уже там, у фашин. Бреши забивали мешками с песком, предусмотрительно подготовленными года три назад. Да, взбесился Терек. Ни до, ни после строители его таким не видели. Где-то далеко в горах прошли сильные ливни, и Терек набух, осатанел от непрошеных вод, так и рвался в бреши, яростно обрушивался холодными волнами на людей, опрокидывал смельчаков, тащил за собой... Пришлось связываться веревками да цепочкой бросаться в мутную, кипящую яростью пучину. Огромные мешки с песком, которые втроем-вчетвером с трудом устанавливали на фашины, Терек слизывал, точно корова соль с ладони...

Шум воды, крики людей, испуганное ржанье лошадей... Было не до того, чтобы всматриваться, кто рядом с тобой во тьме копошится. А под утро, когда кое-как залатали мешками бреши и вода поубавилась, при блеклом свете приближающегося дня Руслан разглядел: связан он в одну людскую цепь с нею, Надеждой Коловой. Отчаянная она, его Надюша. И к нему первая подошла. И когда беда случилась, первая преградила путь потоку... Стояли они мокрые, грязные, замерзшие, по грудь в вязкой жижице друг возле друга... Ну иголка и нитка. Надя смахнула с лица слипшиеся пряди, шутя шлепнула его по груди мокрой ладонью и захохотала:

— Влип? Намертво связала.

Рядом засмеялись. А с берега на них смотрел Мурат и задумчиво теребил бороду.

— Одна тебе дорога, Руслан, — в Терек! — притворно посочувствовал Ахсар.

Надя весело оборвала его:

— Он в Терек, и я следом — и там вместе будем!

Смотрел Руслан на нее и не понимал: действительно ей так весело и безразлично, что о ней думают, или она делает вид, что все нипочем. Все знают об их встречах: его друзья, ее подруги. Да и сами они не очень-то таились. Не все одобряют их поведение. Иногда и косой взгляд ловишь, и недоброе слово до тебя через третьи уста доходит, и самому порой не по себе. Когда глаза ее ни с того ни с сего на мокром месте оказываются, догадываешься, что ей по сравнению с тобой приходится больнее от недоброй людской молвы. И на нее сердишься, и на себя, а выход какой? Один. О нем нетрудно догадаться, но Руслан давно по этому поводу кое-что решил. Надя должна знать, что он за человек. Он не сможет жениться, пока не обзаведется своим домом...

Укротив Терек, рабочие разбрелись, улеглись спать. Дядя не дал племяннику досмотреть сон, растолкал, попросил выйти из барака.

Дальняя зорька не добралась еще до поселка, и недостроенные корпуса заводов темными громадами возвышались над ним. На фоне неба четко вырисовывался элеватор.

— Ты сегодня поедешь со мной, — сказал Мурат, остановившись на поляне и глядя на стройку.

— Мне до отпуска еще далеко, — ответил Руслан.

— Ты скажешь начальству, что уходишь, — пожал плечами дядя. — Совсем уходишь.

Совсем?! Возвратиться в аул, где в хадзарах тепло, где сытная жизнь, где не надо будет бегать вверх-вниз по лесенкам с тяжелыми корзинами на спине? Да кто может отказаться от этого? Почему же он не благодарит дядю? Почему не бежит в барак за вещами?

— Я не желаю возвращаться в аул. — Голос Руслана прозвучал глухо, но непреклонно.

— Ты будешь жить со мной, — пояснил дядя.

Дать согласие? Уехать? Но что скажут ребята? Нечего обманывать себя — это будет бегство, самое настоящее бегство...

— Не могу я уехать, дядя Мурат, — произнес он с болью. — Не могу...

Дядя вздохнул:

— Я понял, что ты не поедешь со мной, еще тогда, когда увидел, как вы прыгали в ледяную воду... Ты молодец, Руслан.

Мурат возвратился из Беслана посветлевший душой. Он был вновь полон былой уверенностью в правоте давно избранного им пути. Он взахлеб рассказывал Зареме об увиденном на БМК. Он прожужжал всем аульчанам уши, восторгаясь самоотверженостью строителей, возводящих корпус за корпусом крупнейшего в Европе маисового комбината.

— Такого я и в Америке не видел! — рубил он ладонью воздух.

Глаза его сквозь очки подозрительно блестели, когда он говорил о подвиге Руслана и его товарищей, отстоявших комбинат от наводнения...

— Они были ну точно как ребята-питерцы из моего отряда, когда мы шли врукопашную на шотландцев! — восклицал он. — Тоже думали не о себе, а о победе!.. А племянник мой был первым, кто бросился в ледяной поток. Как его река не унесла? Весь он в меня, весь! Гагаевская кровь!..

Глава 35

Три года, проведенные в Хохкау, были в моей жизни, пожалуй, самыми впечатляющими и... счатливыми... Да, да, самыми счастливыми!.. Хотя я страдал, скучал по матери, Езетте, Абхазу, Руслану и отцу. Улавливая, как при упоминании каждого этого имени искра жалости и тоски проскальзывала в голосе взрослых, я догадывался, что с ними поступили жестоко и несправедливо. Упрекали дядю Мурата. Но на него я не был в состоянии сердиться, видя, как он день и ночь не сводит с меня глаз. Поначалу он повсюду таскал меня с собой. Отправляясь утром верхом в поле или по делам в Нижний аул, он пристраивал меня спереди седла, а Борика за своей спиной, и мы так ездили из одного места в другое, шастали по чужим хадзарам в поисках то одного горца, то другого... Каждому встречному он подробно рассказывал, кто мы, какие у нас привычки и какими лихими джигитами мы станем. Когда он работал на своем участке земли, мы играли вблизи в альчики, боролись, а то и просто возились на берегу Ардона. Дядя Мурат часто окликал нас, показывая то на птичку, опасливо подступающую к бурным водам реки, мгновенно клюющую острым носом и тут же, всплеснув крыльями, ловко увертывающуюся от набегающей очередной волны, то на медведя, что на склоне дальней горы неторопливо шагал по густому кустарнику, то на тура, застывшего в гордой позе высоко на скале, нависшей над ущельем, и изредка с презрением поглядывающего на копошившихся в низине людей.

Целыми днями мы с Бориком пропадали на берегу реки, у валуна, куда сбегалась вся детвора аула. Пятачок этот просматривался из каждого хадзара, и мы постоянно были под присмотром взрослых. Чуть что не так — раздавался грозный окрик то одной горянки, то другой, а то нам угрожающе махал костылем сам Хамат... Так что до баловства наши игры не доходили.

А вечерами нас брал в оборот дядя Мурат. Сидели мы в углу двора под огромным орехом, на почерневшем от времени и отполированном от частого сидения чурбане. Сюда глухо доносился грохот реки. В сарае фыркали и нервно перешагивали копытами лошади да изредко глубоко вздыхали коровы. За забором, в выгородке, белели теснившиеся в кучу овцы. Волкодавы, положа тяжелые морды на вытянутые мощные лапы и непрестанно поводя ушами, дремали. Глухой голос Мурата скупо ронял короткие фразы, я и Борик, прижавшись к нему, заглядывали в зрачки, увеличенные толстыми стеклами невзрачных очков в железной оправе, а видели мчащиеся друг на друга лавины красной и белой конницы, сверканье шашек, развевающиеся на ветру бурки. Мы из вечера в вечер вновь и вновь просили его рассказать нам о войне, и он, вспоминая, переживал вместе с нами события далеких лет, каждый раз сожалея о погибших, досадовал, что многие напоролись на пулю, штык или саблю по своей оплошности...

К Борику Мурат относился так же тепло и дружески, как и ко мне... Казалось, он забыл то суровое предсказание, что так озадачило мою детскую душу...

Дни в Хохкау внешне очень походили один на другой и незамысловатыми играми, и занятиями. Только осень с ее слякостью, зима с морозами и снегом, весна с половодьем вносили свое разнообразие, меняя места игр, одежду, но мы были также беспечны и радовались солнцу, снегу, дождю, туману...

Иногда в монотонную жизнь врывались события, которые запечатлевались в памяти яркими пятнами. Вот прибыл в аул на выпрошенной у председателя ногунальского колхоза линейке отец Борика. Подхватив его на руки и высоко подбросив в воздух, радостно провозгласил:

— Братик у тебя появился, Борис, еще один братик!

Хамат и Иналык тут же собрались навестить родившегося джигита. Взяли они с собой и Бориса, а значит, и меня. Мы приезжаем в Ногунал еще засветло. Там столы уже накрыты, но прежде чем сесть и начать кувд, все, притихшие и торжественные, тесной группой идут в хадзар, поднимаясь по ступенькам, шикают друг на друга, требуя, чтоб все продвигались на цыпочках, осторожно, чтоб не разбудить малыша... Потом прибывшие столпились вокруг люльки и восхищенно цокали языками, приговаривая каждый свое:

— Красавец!

— Богатырь!

— Нашей, кетоевской крови он — сразу видно!

Кувд в разгаре. До нас, малышей, сейчас никому нет дела. Я ловлю себя на том, что поглядываю на сидящих за выстроенными вдоль всей улицы столами горцев и машинально ищу, где же мой отец... Потом мне приходит на ум, что он еще дома, там, в нашем хадзаре, что находится совсем недалеко отсюда. Там ждет меня и мать, и Абхаз, и Езетта! Чего же я медлю? Скорее, скорее же к ним!

Другое событие запомнилось тем неожиданным финалом, который больно задел учительницу Зинаиду Власовну. Произошло это, когда мы с Бориком уже пошли в школу и гордо называли себя первоклассниками...

... Что-то непонятное творилось в школе. Нет, внешне ничего особенного не случилось; все так же каждое утро дети спешили в школу. Калитку Тузар, который, хотя уже и стал трактористом, так и не пожелал снять с себя эту обязанность, отворял задолго до восьми утра. Обычно, уходя в школу, Зина дожидалась, когда он позавтракает. Но в эти дни, накрыв стол, наспех прижималась губами к его щеке и убегала в школу. Она явно чем-то взволнована, и скрыть это, как ни пытается, не удается. Прибежит из школы в свой хадзар, покормит сына, уложит спать и опять бежит через двор. И дети какие-то чересчур тихие, то и дело шепчутся... И ничего вроде не произошло в школе: случись что — стало бы мгновенно известно в ауле. Разве что дети больше обычного задерживаются в классе, но что в этом плохого? Что задумали учительница и ее ученики, Мурат не стал расспрашивать; пожелает Зина — сама скажет, а если молчит, то значит, не наступил еще день, когда можно открыться. И я, как ни выпирало из меня желание похвастать тем, что мы готовим, сдержался-таки, не выдал тайну дяде.

Этот день наступил, и довольно скоро. И новость Мурат узнал не первым, хотя Зина и могла бы ему заранее сказать. Был сход аульчан, на котором обсуждали, справедлива ли оплата труда колхозников. В самом деле, распределение продуктов по числу едоков в семье было мерой гуманной, но она позволяла порой бездельникам и симулянтам жить припеваючи. Во многих колхозах уже давно перешли на новую оплату: выполнил порученную тебе работу — получай то, что заслужил; не сделал — пеняй на себя. Так и только так можно было наладить дисциплину труда, заставить лентяев своевременно выходить на работу и исполнять свои обязанности. Кажется, все ясно и пора в колхозе перейти на эти условия. Но не тут-то было! Спорили часа три. Бездельники выдвигали свои соображения: мол, как бы многосемейные не пострадали, ведь не у всех, у кого большая семья, больше и трудоспособных. И о больных, мол, стоит позаботиться. Так споры ни к чему не привели...

Когда же собрались расходиться, попросила слова для объявления Зина. Думали, она будет говорить, как обычно, о детях, об успеваемости, хвалить отличников, ругать отстающих, просить родителей, чтобы у всех детей были пальто и тулупы и никто из них не выпрашивал у братьев арчита, чтобы сходить в школу, — раньше на троих братьев их приходилась одна пара; по настоянию учительницы сельсовет выделил кожу на обувь для школьников из многодетных семей, и это решение снискало у аульчан еще большее уважение к Зине. И опять она просила слово, опять кое-кому достанется... Но, к удивлению всех, Зина сказала:

— Завтра выходной день, и каждый из вас приглашается в школу на концерт художественной самодеятельности. Не опаздывайте. Начало концерта в двенадцать часов.

Она так и сказала по-русски: концерт. И горцы стыдливо стали переспрашивать друг друга:

— Что там будет, в школе-то?

— Какое она слово сказала?

— Что надо взять с собой?

Наконец Дзамболат вслух произнес:

— Спасибо тебе, Зина, за приглашение. Только вот не поняли мы, чего ты хочешь. Если на собрание зовешь, то почему всех, а не одних родителей? Если же что-то другое затеяла, то скажи что, а то всю ночь беспокойство глодать будет. В общем, объясни нам то слово, что произнесла...

Зина так и ахнула. Ну конечно же, откуда горцам знать, что такое концерт? Если бы она сказала скачки или танцы, то всем все было бы ясно: и одно, и другое — почетное и распространенное у горцев занятие... Но концерт... Как о нем рассказать?

— Вы будете сидеть в зале, — сказала Зина. — Сидеть и смотреть, а дети будут петь и танцевать.

— А-а... — зашумели в толпе, раздались смешки. — Ну, если танцы и пенье, то это дело известное... А мы-то думали... Придем... Жаль, привычного застолья не будет. Ну, а все остальное — как происходит на свадьбах...

— Придем, Зина, придем, — от имени всех пообещал Дзамболат.

... Пришло столько, что стало тесно в классе — бывшей гостиной Тотикоевых, превращенной на эти два часа в зрительный зал. Сцены, естественно, не было. Просто три четверти помещения было заполнено стульями и скамейками. Впереди сидели мужчины, а сзади примостились женщины. Во все глаза смотрели они в угол, прикрытый простыней на протянутой веревке, за которой шумно шепталась детвора. Последним пришел Хамат. Ему уступили самое почетное место — кресло, стоящее в середине первого ряда.

— Можно начинать, — раздались нетерпеливые голоса.

— Кричать не следует, полагается аплодировать, — Мурат сам же первым энергично захлопал в ладоши...

Горцы несмело, поглядывая друг на друга, поддержали его. Тотчас же появилась Зина и объявила, заметно волнуясь:

— Начинаем первый концерт самодеятельного коллектива хохкауской школы. Вести концерт будет ученик первого класса Алан Гагаев.

Я шустро выскочил из-за простыни, поправил сползшую на глаза мохнатую дедовскую шапку, подтянул огромный кинжал, свисавший до самого пола, и, не обращая внимания на веселый гомон горцев и ахи женщин, задорно закричал:

— Старинный осетинский массовый танец «Симд»! Исполняют учащиеся первого, второго и третьего классов! — и сам же стал в центр танцоров.

Это было что-то невероятное. Одно дело, когда малыш в доме родителей танцует на потеху деду и родителям. Другое — когда он выходит на люди. Выходит танцевать, вырядившись в огромные дедовские сапоги, черкеску, для солидности углем намалевав себе усы, молодцевато подбоченившись, выпятив грудь, сжав пальцы в кулаки; старательно выделывая ногами замысловатые движения, малыш поглядывает на плывущую рядом девчушку в длинном бабушкином платье... Звуки гармошки подзадоривали, вызывали у горцев желание забыть хотя бы на время невзгоды и заботы... Когда же я объявил, что теперь буду танцевать со своим другом Борисом Кетоевым, внуком Иналыка, и стремительно выскочил в круг, отведя руку слегка назад, ну точь-в-точь как это делает мой дед Дзамболат, люди зашлись от смеха. Не отрывая глаз от забавных и ловких малышей, старательно копировавших старших, горцы стали в азарте подбадривать их хлопками и криками «Асса!» Иналык, тот палкой выбивал дробь, и, казалось, еще минуту — и он не выдержит, сам выскочит и запляшет... Женщины украдкой смахивали слезы умиления...

И все было хорошо до тех пор, пока я не объявил, что сейчас выступит юная балерина. Я забыл назвать имя танцовщицы и не объяснил, что такое балет, оставив всех в неведении.

Легко ступая на пальцах в мягких чувяках, из-за простыни вынырнула девчушка. Была она в майке и короткой, скроенной из кофточки Зины просвечивающейся шелковой юбчонке... Гармонь играла нечто непонятное, и девчушка грациозно, как это удается только малышкам, прошлась сперва в одну сторону, потом в другую... Горцы оторопело вытаращили глаза на танцовщицу, пытаясь узнать в этом неземном создании, чья она дочь... Сперва раздался вздох в задних рядах, где сидели женщины, потом прошелся ропот по остальным рядам... В зале стало тихо, все замерли... Девчушка танцевала легко и красиво, а в душах аульчан боролись два чувства: восхищение и возмущение. Восхищение рождено было той сказочной картиной, которая внезапно возникла перед ними, а возмущение вызвано тем, что эта несчастная по чьей-то воле осмелилась выйти на люди в таком обнаженном виде. Мурат внутренне ахнул, пожалев, что сам не расспросил о затее Зины, — он обязательно подсказал бы ей, что такой танец исполнять в ауле никак нельзя. Но было поздно, поздно! Оставалось уповать только на то, что красота танца заставит горцев смилостивиться, сведет на нет их гнев...

Гром негодования все-таки грянул. Хамат, желая получше рассмотреть девчушку, привстал, а узнав, возмущенно замахнулся палкой на танцевавшую и закричал:

— Так это наша Серафима! Ай бесстыдница! Уходи сейчас же с глаз моих, несчастная!!!

Бедная девчушка замерла, не окончив танца, ошарашенно поглядела на него. Хамат закричал:

— В каком виде ты показалась на люди?!

Вскочил с места и Иналык, гневно бросил в зал:

— Да здесь ли мать этой несчастной девочки?!

Таира метнулась со своего места, подхватила дочь на руки, шлепая ее по короткой юбчонке, запричитала:

— Погибель моя! Кто осмелился тебя так нарядить?! Кровникам своим не желаю такого позора!

Бедная Серафима заплакала. Из-за простыни выскользнула побледневшая Зина, бросилась выручать ученицу:

— Перестань, Таира! Она же настоящий талант! Талант!

— Я не знаю, что ты называешь талантом, — взревел Хамат, — но если это то, что ты нам показала, то молись Богу, что ты женщина. Другой, если бы решился выставить девчонку одной с нами крови в таком виде, не избежал бы смерти! Тьфу, что видели мои глаза!!! — чертыхнулся он и направился к двери, стуча в негодовании палкой о пол.

— Но это же балет! Классика! — заплакала Зина.

— Буду знать теперь, как этот позор называется! — вскричал Хамат. — Балет! Позор!

— Дорогой Хамат, подождите же! — бросилась наперерез ему Зина. — Не уходите! Есть еще у нас номера!

— С меня достаточно! — взревел Хамат и замахал рукой: — Эй, Кетоевы, все домой!

Мурат, видя, как горцы поспешно вскочили со своих мест и устремились вслед за Хаматом и Иналыком, понимал, что ему не удержать разгневанных аульчан. Женщины бросились за простыню и, подхватывая на руки свои чада, торопливо уносили их.

Мурат и Тузар никак не могли успокоить плачущую Зину...

— Новая ведь жизнь пришла, новая! — рыдала она. — Люди должны приобщаться к культуре. Я столько времени готовила этот балет. Изрезала свою единственную кофточку. Я мечтала, что скоро отправим Серафиму в Москву учиться. И из-за одного старца все, все испортилось!..

— Горцам нельзя показываться голыми, — напомнил Тузар.

— Не голая она была! Все балерины так выходят на сцену! И потом, ей же всего семь лет!

— Детей с детства надо воспитывать в строгости, — подал голос и Мурат. — Иначе нельзя. Чему в детстве научишь, то проявляется и в зрелые годы...

— Будет у осетин балет! — закричала в отчаянии Зина. — Будет! И очень скоро!.. Посмотрите: еще будем гордиться Серафимой!

Зина никак не могла смириться с мыслью, что красота балета не победила старых предрассудков. Говорить, что горцы в один голос осудили Зину, будет неверно. Конечно, упрекали ее, но и сочувствовали ей, понимая, что она организовывала концерт, желая доставить радость хохкауцам. Потому в один из ближайших дней и рассказал на нихасе свою притчу почтенный Хамат.

— Что гасит любовь? — задумчиво спросил Хамат.

— Разлука!

— Измена!

— Смерть!

Ребята кричали наперебой, а Хамат смотрел на нас, не мигая, не отрицая и не подтверждая ничьей правоты. Мы, молодежь, столпились на берегу речки подле костра, а горцы сидели чинно, слушая внимательно своего старшего. Хамат, взглядом приказав юношам подкинуть веток в костер, тихо произнес:

— Разлука, говоришь? Она, как ветерок, может и погасить огонь, а может и разжечь его.

— Значит, прав я: любовь губит измена! — заявил кто-то из ребят постарше.

И опять старец не согласился:

— Смотря какое яблочко на стороне тебе досталось: кислое заставит вспомнить о том, что осталось дома, вкус которого тебе уже известен.

— Смерть! — выпалил Агубе. — Она уничтожает любовь.

— Смерть?! — возмутился Хамат. — Человек теряет любимую, но любовь всегда остается с ним...

Никто правильно не мог ответить на загадку Хамата. Костер догорал. Мы уже стали подозревать, что старец и сам не знает, что приводит любовь к гибели, когда он наконец заговорил:

— Вы говорите, страшны разлука, смерть... Не это самое ужасное. Страшно, когда он и она рядом, а любовь не сумели сохранить... Часто это бывает, очень часто. И жаль... — Он вдруг посмотрел прямо в глаза Тузару: — Утрата любви начинается с мелочей, с неприметной трещины. Тот, кто вовремя не заметит ее, дает ей возможность увеличиться... Ой как важно вовремя спохватиться.

Тузар вспыхнул. Ему казалось, что он умеет себя держать в руках, ни видом, ни поведением не выдает душевной боли, а Хамат, оказывается, увидел, почувствовал, что неладно у них с Зиной, и завел разговор о любви. Прав старик, прав... Трещину сразу надо замазывать. В конце концов, причина ссоры не столь серьезна, чтобы могла погубить их любовь. Он сейчас пойдет домой, подойдет к Зине, за столом проверяющей тетрадки, и, ни слова не говоря, обнимет ее, шепнет на ухо: «Прости, любовь моя»... И все будет хорошо, ведь они любят друг друга. А это такое счастье, которое не каждому дается...

И еще один случай хочу рассказать. Это уже для тех сегодняшних грамотеев, кто думает, что наши старшие не понимали, в чем сила грамоты.

Зинаида Власовна объявила нам каникулы, и в тот же день мой дед Дзамболат велел мне явиться на нихас. Я, конечно, пришел вместе с Борисом. В присутствии всех стариков дед спросил нас:

— Ну-ка, сможете показать, как ваши фамилии на земле звучат? — и сунул мне и Борису по веточке.

Мы, маленькие грамотеи, пыхтя от усердия, бодро водили по земле хворостинками, выписывая буквы, из которых складывалась — подумать только! — целая фамилия.

— А сможете мое имя? — спросил Хамат, и когда каждый из нас начертил на земле одинаковые закорючки, старый Кетоев неопределенно повел плечом...

— А как вы будете объясняться с русским человеком? — спрашивал Дзамболат и горделиво поглядывал по сторонам, бахвалясь внуком и Борисом, и мы задорно кричали друг другу в лицо непонятные слова...

Так, рожденные в один день, я и Борис не расставались, точно невидимая веревочка соединяла нас, ни на день не ослабляя уз, не позволяя отделиться более чем на сто локтей... Вместе росли и познавали мир, вместе набирались знаний... И неведомо нам было, что вскоре злые силы разбросают нас в разные стороны, заставив забыть все то, что роднило нас...

Глава 36

В воздухе стало витать какое-то смутное, едва уловимое облачко, отбрасывающее пусть не зловещую, но все-таки тень на их семейную жизнь... Нет, Мурат оставался таким же бодрым и уверенным в себе и в будущем, но случалось, что внезапно его лицо хмурилось, брови озадаченно сдвигались, глаза тускнели и он на виду у собеседников о чем-то тяжело задумывался...

Первой почуяла неладное Хадизат. Именно она заметила, что во взаимоотношениях сына с Заремой что-то произошло и молодожены уже не были так светлы и безоблачны, как те старательно показывали аульчанам. Хадизат не сказала об этом даже Дзамболату, но стала присматриваться и по мельчайшим штрихам, по случайным взглядам и фразам уловила появившийся холодок между Муратом и Заремой... Но как ни пыталась угадать причину, ничего не приходило на ум.

А причину не знал и Мурат. Он лишь с болью замечал, что Зарема все больше и больше удаляется от него. Все реже стали повторяться ночи, когда они сливались не только телом, но и душой, когда они были одно целое и, казалось, нет силы, которая могла их разъединить...

С чего началось отчуждение Заремы? Не с того ли случая, когда она застала врасплох Мурата, распекавшего в коровнике подростка, отвечавшего в колхозе за стадо: пастушонок зазевался, и несколько коров углубились в кукурузный участок...

— Ты враг! — махал руками перед носом подростка Мурат. — Ты хуже, чем враг! Попался бы ты мне на фронте!..

И тут Мурат увидел Зарему, замершую на пороге сарая. Его поразили ее глаза: ошалело-растерянные, с застывшей болью и состраданием, они укоризненно уставились на Мурата. Она ни слова не произнесла, и это было самое страшное. Круто повернувшись, даже не сообщив, зачем она его искала, Зарема не пошла — побежала в больницу.

Перед сном Мурат объявил жене, что завтра намерен, прихватив Алана, съездить в Ногунал и в Беслан, проведать брата и племянника.

В доме Урузмага Мурата ждал удар. Неладное он почувствовал, когда только приблизился к знакомому дому. Ворота были настежь распахнуты, у крыльца стояла бедарка, в которую Урузмаг и двое сыновей его соседа укладывали пожитки, которые подавала в окно Фариза. Трехлетний малыш Измаил, на которого напялили, несмотря на летнюю жару, длинные штаны, рубашку и куртку, сидел на чурбане, ожидая, когда его усадят на бедарку. Урузмаг, бодро постукивая грубым деревянным протезом, пошел навстречу брату и племяннику, обнял их, торжествующе провозгласил, кивнув на бедарку:

— Вот перебираюсь во Владикавказ. Квартиру там купил. Третий и последний рейс делаю...

— А этот дом? — спросил Мурат.

— Соседу продал. Его джигиты и помогают мне уложить вещи, — и спохватился: — Вы же с дороги... Жена, накрывай стол, — и сам же первым засмеялся: — Стол-то уже давно в городе. Ничего, давай на траве организуй нам что-нибудь.

— Да мы сейчас принесем свой стол, — предложил один из подростков. — А лучше, если уважаемый Мурат согласится стать нашим гостем...

— Нет, — резко возразил Мурат, — я не голоден. Поеду в Беслан, навещу Руслана.

Урузмаг счастливо засмеялся:

— Да нет уже там Руслана. Он тоже во Владикавказ перебрался. Вместе в одном доме будем жить... Так что, дорогой брат, давай и отправимся к нему: места на бедарке и для вас найдутся...

Мурат насупился. Как ни старался он казаться спокойным, новость о поступке Руслана его больно задела. И не только потому, что племянник на его просьбу уехать к нему, герою гражданской войны, ответил отказом, а к его одноногому брату согласился перебраться. Непонятно было, как Руслан, чьей одержимостью при спасении комбината от наводнения он восхитился, смог распрощаться со стройкой пятилетки. Как? Почему? Во имя чего?

И когда появился новый искуситель, на сей раз в образе другого дяди — Урузмага, соблазн оказался велик. Тот тоже прибыл на бедарке и тоже с едой и выпивкой. Бодро постукивая деревяшкой, часа три бродил по комбинату.

За столом Урузмаг вел себя тихо, не навязывался в тамады, произнес лишь один тост — преподнес почетные бокалы Соломону, Мисосту и Ахсару. Гостей провожали все вместе. На обратном пути Урузмаг задержал Руслана, без обиняков заявил:

— Ты с вечера собери вещи, чтоб завтра время не терять.

— Что?! — поразился племянник.

— Пора тебе отсюда перебираться, — дядя протянул руку в сторону корпусов: — Когда завершится стройка, комбинат будет выглядеть могучим красавцем. Но что он даст тебе? Я видел, как вы ели. Голодный волк так не набрасывается на овцу.

— Прости, дядя, но...

— Я тебя не упрекаю. Я говорю, что видели мои глаза. Ты и в ледяную воду лазил. Ради чего? Платят мало, живете плохо...

«Плохо!» Да, плохо они жили, да, недоедали. Но что-то их тут держит. Держит и не позволяет вернуться домой.

— Я не возвращусь в аул, — резко ответил Руслан.

— Не в аул тебя зову, — пристально посмотрел на Руслана Урузмаг и тихо добавил: — Получил весточку от твоего отца.

— Как он? — вздрогнул Руслан.

— Порядок, — успокоил дядя. — Здоров. Умар и там при деле. Он сказал, чтоб мы перебирались в город. Присмотрел я дом. Хочу знать твое мнение.

— Я буду жить с вами? — спросил Руслан.

Урузмаг помолчал, подыскивая слова, и наконец произнес:

— Как захочешь. Две комнаты будут твоими.

— У меня нет денег, — признался Руслан.

Дядя утвердительно кивнул головой: мол, само собой, всем известно, что у тебя нет денег... Опять помолчали.

— Отец у тебя умный человек. Оч-чень! — убежденно заявил Урузмаг. — О тебе подумал. Ты обиделся, что сюда тебя привез. Не спорь и не оправдывайся. А лучше для тебя получилось. Знал Умар, что так будет... Все! Уходим. Поскорее отсюда уезжать надо, бежать тебе надо! Иди к начальству, хватай документы — и в мою бедарку!

... С Надей Руслан столкнулся в проходной. Ей уже сказали о приезде Урузмага. Она шла с завода, чтоб поговорить с любимым. И впервые в ее глазах он увидел испуг, сделал вид, что не замечает ее встревоженности. Он только сказал, что дядя берет его с собой во Владикавказ. Там жить будут.

Она молча выслушала, подождала, что он еще скажет. Руслан сорвал с дерева листок, поднес к губам, пожевал. Во рту стало горько. Надя стояла лицом к нему, глаз ее он не видел. Она опустила голову, черные волосы закрыли от него ее лоб, брови... Видны только губы, но что можно понять по ним?

— Все правильно, — прервала она свои невеселые размышления. — Ты так и жил в надежде на что-то... Как на вокзале. В ожидании. Не знал, когда придет твой поезд, но верил, что придет. Жил, ни о чем не беспокоясь, только поглядывая вдаль. Поэтому и учиться тебе было неохота, поэтому так легко сходился и расходился с друзьями... Вот ты и дождался поезда. И тебе не до соседей по скамейке в зале ожидания. Хватай чемоданы и — в поезд, Руслан!

— Надя, — сказал он, боясь, что она расплачется.

— За меня волнуешься? Зря! — сказала она весело. — До отца давно дошло, но он сам по себе, я сама по себе. Ты, наверно, не знаешь, что я ушла из дому. Отец отдавал меня за нелюбимого — вот и ушла. А он отрекся от меня... Но в наше время не пропадают, правда? Найду и я свое счастье.

— Надя, — повторил он, стараясь сдержаться. — Надя!

Она не дала ему продолжить.

— Молчи, — попросила она и вплотную подошла к нему.

Руслан увидел себя в ее зрачках. Они заглядывали в душу. Он не успел отодвинуться, как она прильнула к нему. Люди шли мимо, поглядывая на них, а они стояли обнявшись, и ее слезы капали ему на грудь.

— Ты хочешь поехать со мной? — выдохнул Руслан.

Она оторвала голову от его груди, мутными глазами посмотрела ему в лицо. Руслан ужаснулся, отметив, как подурнело лицо от слез. Надя решительно покачала головой:

— Я не поеду с тобой, Руслан. Я знала, что все это ненадолго. Это только две тропинки сходятся — и то когда к одному аулу бегут. А мы с тобой по-разному жизнь видим, — каждое произнесенное ею слово вселяло в нее твердость. — Я к тебе потянулась, думая, что и ты, как я, один на свете. Казалось мне, что ты страданием полон. Да ошиблась я. Тебе никто не нужен. Ты идешь к одиночеству, Руслан...

— Откуда у тебя слова такие? — приходя в себя, усмехнулся он.

— Слова от души идут, — улыбнулась она и совсем уже весело заявила: — Но ты меня не забудешь, Руслан. Никогда. Потому как сердца у нас в такт бились...

... Дорога шла по-над рекой, то отдаляясь от нее, то опять приближаясь к самому берегу. Река вилась змейкой. Отсюда, с дороги, казалось, что она застыла тонкой лентой, ослепительно сверкающей под солнцем. Там, где на ее пути вставали огромные валуны, река натыкалась на них и яростно швыряла брызги.

Камни щедро усыпали широкую долину, которую река вот уже на протяжении многих веков упорно выдалбливала в каменной гряде. Руслан прикинул: ширина долины достигала ста шагов — не меньше. С трудом верилось, что эта покорная, петляющая речка, чуть ли не ручеек, расшалившись, наглотавшись вдоволь высоко в горах холодной родниковой воды от тающего снега, набухает и заполняет долину во всю ее ширь, с бешенством необузданного коня мчится вниз, снося все на своем пути. Ей тогда становится тесно в долине, она жадно набрасывается на дорогу и неудержимо несется по ней.

... Теперь дорога шла мимо выстроившихся в ровные ряды одинаковых домиков. Видно, хозяева очень старались, чтобы все окна, деревья, заборы выглядели близнецами и были строго выстроены по одной линии. Вдоль частокола и под окнами каждого дома непременно разбиты цветники.

— Немцы тут живут, — кивнул на домики Урузмаг. — Помидоры, огурцы, картофель в город на базар везут. Большие деньги домой привозят. И цветы тоже продают. Много цветов. Разных. В горах таких нет. Семена, говорят, им присылают. — И опять возвратился к какой-то своей теме: — Вы на комбинате не бездельничали и другим не позволяли. И вон какие корпуса поставили.

Быстро. А почему все и везде так не работают? Почему не заставляете? Посмотри, как в колхозах. Есть такие, что трудятся с утра до ночи, душу в дело вкладывают... А рядом — притворщики... Одни в десять раз больше людям дают, а другие и себя прокормить не могут...

По тому, как дядя вдруг всем телом повернулся к Руслану, как, прищурившись, уставился ему в глаза, тот понял: речь пойдет об очень важном. И в самом деле, Урузмаг задел давнюю рану, которая годы бередит душу племянника.

— Отец твой — сильный человек, — заявил Урузмаг. — Работяга. Энергии у него — на зависть людям. Из-за нее и в беду угодил. — Он опять взмахнул кнутом. — Ты когда-нибудь задумывался, сколько человеку в жизни всего надо? Мяса, хлеба, молока, сыра, сукна? Подсчитывал?

— Нет, — признался Руслан. — Не думал об этом.

Дядя усмехнулся, погрозил кнутом:

— Надо думать. Обо всем! Я этот вопрос задал лектору, приехавшему к нам из города. Он начал перечислять, сколько человек за всю свою жизнь хлеба, мяса, молока употребляет... Сколько ему чего другого требуется... А я слушаю его и в уме прикидываю, сколько чего Умар за год выращивает. Только бычков зараз по двадцать на бойню отводил. И каждый на четыре центнера тянул. Кому доставалось то, что выращивал Умар? Людям! И свою семью обеспечивал, и чужие желудки кормил. А его — в Сибирь! Почему? Тебя спрашиваю: почему? Не понимаю это. Не понимаю! А ты? — толкнул он под бок племянника.

Руслан поморщился. Спроси дядя о кулаках и их вреде — он повторил бы немало запомнившихся фраз из газет и услышанного по радио и на собраниях. Но дядя-то спрашивает не о каком-то неизвестном кулаке, а об отце, Умаре.

— Мурат говорит: эксплуататор он, — укоризненно прищурился Урузмаг и гневно запротестовал: — Эксплуататор? Твой отец? Тот, кто сам да его сыновья каждый день с раннего утра до ночи в поле пот проливал? Советская власть не против, чтобы родители своих детей трудом воспитывали, так? Так. Выходит, что Умара сослали из-за Инала. А кто он такой?

— Родственник наш. Дальний.

— Но никто не захочет не только быть его родственником, пусть и дальним, но и жить с ним в одном ущелье. Потому что он пьяница и бездельник. И пришел он к твоему отцу потому, что другие гнали его от себя. Все в ауле знали: Иналу что ни поручи, шиворот-навыворот сделает. Живность погубит, в драку влезет, да еще и тебя в неприятности втянет... В общем, не было ему доверия, никто в свой дом не пускал его. С голоду помирал Инал, весь обносился, только и ел, что на свадьбах и поминках. Но они ведь не каждый день бывают?! А отец твой сумел его от выпивки оторвать. К делу пристроил, кормил его, одевал... Но бездельничать не разрешал. Как свободная минута у Инала, к баловству тянуло его, и Умар тут же находил, чем тому заняться. Круто с ним вел себя, врать не стану: что было, то было. Но ведь Инал стал на человека похож!.. Много, много сделала новая власть. Много хорошего мы от нее увидели. Школы строит, больницы, всем дала право учиться, работать, жить, как подобает человеку. Но почему с лентяев не спрашивает, не знаю! — И с тоской добавил: — Плохо, очень плохо, когда закон выгораживает бездельников. Тогда лодырей больше становится. Презирать их, за общий стол не пускать, — вот как надо! Наши предки так и делали. Чтоб пьяницу или лодыря пригласить на пир?! Никогда! А сами придут — слова им не дают, не замечают их, а бывало, и песню о них споют. А сейчас? Умар склон горы в сад превратил. Хорош он был?

— Яблоки, груши... — Руслан вспомнил, как таяли во рту груши особого сорта, черенки которой достал отец в Унале.

— Теперь нет их! — закричал дядя. — Нет сада! Высохли деревья. Полно в колхозе людей, а некому поливать, некому ухаживать за яблонями и грушами. Сколько Умар подвод с фруктами в Алагир и во Владикавказ направлял, а сейчас ни одно дерево не плодоносит. То склон горы пользу давал людям, а теперь мертв! Кому это надо было? С кого спросить за это?

Урузмаг долго так разглагольствовал. У самого города он замахнулся кнутом, но лошадь и ухом не повела. Но на сей раз дядя изменил своим правилам и с силой огрел животное кнутом. Бедарка рванулась вперед. Колеса застучали по вымощенной камнем улице Владикавказа...

***

... Дом оказался двухэтажным. Он стоял, вытянувшись вдоль берега Терека. Половину второго этажа занимала веранда с большими стеклами. Пять комнат соединялись когда-то между собой, из них на веранду вели три двери. Ясно было, что хозяин строил дом для одной семьи. Но времена менялись, и теперь между смежными комнатами две двери были наглухо заколочены толстенными досками; получились три квартиры, одна из которых была однокомнатной. Дядя провел племяника в конец веранды и, отворив дверь, заявил:

— Понравится — купим тебе.

В комнатах царил полумрак...

— Здесь у него спальни были, — не уточняя, у кого, сказал дядя, как бы оправдываясь за то, что внутри темно, хотя на улице сейчас вовсю светило яркое солнце.

Руслан распахнул створки окошка и выглянул наружу. Под окном, сразу за деревом, начинался глубокий овраг. Дерево вот-вот грозило свалиться: корни его сиротливо оголились.

— Окна можно расширить, — угадав по лицу Руслана пришедшую ему мысль, сказал Урузмаг. — Я уже прикинул, как.

— А овраг не страшен? — спросил племянник.

— Чепуха, — успокоил его дядя и, понизив голос, произнес: — Беспечные люди эти городские. Не знают, что ли, как укрепить овраг? Но мы и не с таким справлялись. Посадим по склону кустарник, а у здания еще ряд деревьев — и живи сколько хочешь! Хоть сто лет! Но ты, Руслан, не обмолвись. Хозяин из-за оврага сбросил цену. — Урузмаг, довольный удачной сделкой, засмеялся.

— Обе комнаты будут мои? — уточнил Руслан.

— Обе! — обрадовался дядя, уловив в вопросе ожидаемое согласие. — Не очень хорошие, но что делать? Нелегко купить сейчас дом. И этот люди добрые помогли найти...

— А вы рядом будете жить?

— Внизу, — вздохнул Урузмаг. — Эти комнаты, что сразу за твоими идут, горбуну принадлежат. Он, знаешь ли, вцепился в свои комнатушки и никак не хочет продавать. Я уж ему и обмен предлагал, чтоб он вниз спустился. Не желает! Но что горевать? Под одной крышей с тобой будем, все равно что одной семьей. — И заглянул ему в глаза с тревогой: — Не нравится тебе квартира?

Не нравится?! Руслан зажмурил глаза, покачал головой в изумлении. Дядя, дядя, как можно задавать такой вопрос? Ты и не догадываешься, каким счастьем вдруг повеяло. Да разве мечтал я о собственной квартире? Живя в бараке, кровать к кровати с десятком таких же, как ты, отвыкаешь думать о своем уголке. Так и кажется тебе, что всю жизнь будешь открыт чужим взорам. Тебе, дядя, не приходилось искать укромный уголок, бегать от людей, от их любопытства и усмешек... Пожил бы, как я, не задавал бы таких вопросов.

Руслан уже любил эти грязные, с полусгнившими полами комнаты, эти тусклые крошечные окошки, этот угрожающе подступивший к зданию овраг, эту дверь, которая скроет его от чужих взоров, ему захотелось немедленно закрыть ее и остаться одному, наедине с шумом Терека.

— Нравится! — выдохнул Руслан.

— Вот и хорошо, — дядя заторопился. — Пойду скажу, пусть уберут это барахло, — кивнул он на сваленные в угол вещи и, постукивая деревяшкой, спустился на первый этаж.

... И началась жизнь Руслана в городе. С месяц они устраивались. Потом Урузмаг поехал за семьей, строго-настрого предупредив племянника, чтобы ни под каким предлогом не покидал дом.

Во двор въехала бедарка.

— Руслан! — раздался зычный голос Урузмага. — Где ты?

Руслан выскочил из комнаты, быстро сбежал по ступенькам, выскочил наружу и оказался в объятиях двоюродной сестры.

— Тамуся! — радостно ахнул он.

— Как ты? — оторвав его от себя, озабоченно окинула она взглядом Руслана.

— Крыша есть! — гордо кивнул Руслан на дом. — Теперь устроиться на работу надо.

— Дядя Мурат поможет, — кивнула она на ступившего на землю и отряхивавшего одежду героя гражданской войны. Он был в черкеске, при портупее, с шашкой и кинжалом...

— И он приехал?! — поспешил к дяде Руслан.

— Здравствуй! — не отрываясь от своего занятия, поприветствовал племянника Мурат и сурово спросил: — Ты навсегда покинул комбинат?

— Надеюсь, — заулыбался Руслан.

— Ну-ну, — отвернулся от него дядя.

Поежившись от неожиданно холодного приема, Руслан подошел к Тамусе, горячо зашептал:

— Дядя Урузмаг не желает обращаться к Мурату, говорит, мол, он пусть занимается своей судьбой, а моей займется он сам — Урузмаг. Но я догадываюсь, у него есть своя задумка: ищет для меня что-то особенное.

— Особенное? — усмехнулась она. — Дядя Мурат считает, сейчас главная дорога — в армию. Вон на границах как неспокойно.

В армию?! У Руслана потеплело в груди, но при мысли: неужели он в состоянии оставить только что приобретенную квартиру — брат отогнал прежнюю мечту, сказав сам себе: «Я четыре года был одержим — не хватит ли с меня? Пусть каждый идет своей дорогой... »

Фаризат несмело протянула Руслану Измаила. Тот сонно обхватил его ручонками за шею, и так это было необычно для отвыкшего от таких нежностей Руслана, что он весело захохотал. Мурат снял с бедарки хурджин с едой, попросил Руслана:

— Высвободи... Там тебе послание от родного аула...

— Куда столько? — ахнул Руслан при виде телячьей ноги, пяти кругов овечьего сыра, баллона масла...

— Тебе надо много есть, — возразил Мурат. — Возраст такой...

Всякий раз, когда дядя проявлял заботу о нем — а это случалось часто, — Руслану становилось не по себе. Наслушавшись рассуждений Урузмага, обвинявшего в случившемся с Умаром именно Мурата и только его, он, принимая щедрые дары, чувствовал себя так, словно совершал предательство по отношению к отцу. Дядя был искренен и когда гневался, и когда проявлял заботу. Руслан нутром чувствовал, что в случившемся с его отцом не столько виноват брат, сколько сам Умар. Трудно было произнести это вслух, но так ощущалось. Да и сам Мурат вел себя с сыном Умара так, будто считал себя совершенно правым, и ни перед кем не собирался извиняться... Он внушал Руслану уважение к себе и поступками, и своим обликом открытого человека, не ищущего личных выгод...

Руслан уступил дяде Мурату кровать, а сам улегся на бурке...

Утром Мурат сказал: «Нет, больше я тебя здесь ни на один день не оставлю... Забьешь двери квартиры и поедешь со мной. В колхозе будешь работать. Возвратишься, когда крепко на ногах будешь стоять... Молчи — не возражай!.. Собирайся в дорогу!..»

Глава 37

Внешне, казалось, ничто не изменилось в жизни Мурата. Лишь в соседнюю комнату вселился Руслан. Работал он в строительной бригаде колхоза, слыл толковым и опытным каменщиком... В выходные дни и вечерние часы Мурат стал тренировать племянника, закаляя и тело его, и дух, и память...

— Из него хороший командир получится! — уверенно повторял Зареме одну и ту же фразу Мурат.

Именно в те дни особенно придирчив был Мурат, заставлял его раз за разом проделывать сложнейшие элементы джигитовки, и останавливала его не усталость племянника, который просто валился с ног от многочасовых усилий и напряжения, а дрожащие ноги и истошный храп коня, закатывавшего от бешеного темпа глаза…

Коня отводили в стойло, и Мурат приступал к дотошным расспросам племянника, пытаясь убедиться, что у него окрепла память и он освоил те премудрости, которые так необходимы командирам...

Беспокоила Зарема. Нет, на работе у нее все получалось прекрасно. До самого Алагира стали распространяться невероятные слухи о ее умении вытаскивать из сложнейших ситуаций самых безнадежных больных. Даже из долины привозили к ней занемогших. Рабочий день ее длился не восемь часов, как у всех, а двенадцать-четырнадцать, да и ночью ее нередко поднимали. И дома приходилось все домашние дела вести самой. Но она не роптала... Ее успехи радовали Мурата...

И тем не менее все чаще повторялись ночи, когда бессонница терзала Мурата, он все упорно обмусоливал: свою жизнь, поступки, прикидывая так и этак, где он допустил ошибку, с кем был несправедлив и кому ненароком нанес обиду...

В одну из таких беспросветных по тоске ночей Зарема, которая, казалось, крепко спала, вдруг повернулась к нему всем телом, ее руки обхватили его за шею и плечо, и она горячо прошептала:

— Ладно, не мучай себя, Мурат. Давай попытаемся забыть все... — и ее губы прильнули к его рту...

Это было упоительное мгновенье. Мурат, отмахнувшись от своих мыслей-мук, весь отдался страсти... Каждый из них очень хотел порадовать другого, угадывая желания, подлаживаясь и ластясь...

И вдруг в ухо Мурата вполз — зловеще и неотвратимо — тот самый страстный шепот, которым Зарема много лет назад обдала его: «Таймураз! Ой, Таймураз!.. Ты пришел, Таймураз». Мурат на миг оцепенел: неужели это шепчет вновь Зарема? Он бросил лихорадочный взгляд на нее. Нет, она не шепчет: ее глаза и губы были плотно сжаты... А шепот проникал внутрь Мурата, кинжалом выкорчевывая из него душу...

... Они очень старались склеить совместную жизнь. Но ТО, неизвестно откуда нахлынувшее на них, было сильнее их. Мурат и Зарема мучились, чувствуя, что разлад и недовольство друг другом усиливаются...

После одной из бурных ночей, когда они оба вновь старались убедить себя, что могут дать друг другу счастье, и каждому из них казалось, что он своей пылкостью и податливостью сумел ввести в заблуждение другого, внушив ему, что все хорошо и нормально, никаких причин и поводов для разрыва нет, Мурат никак не мог уснуть...

На следующий день Зарема получила очередное письмо от Токмакова, который вновь настырно уговаривал ее возвратиться в Ленинград, обещая устроить на хорошую должность и «героя гражданской войны Мурата Гагаева»... Ночью Мурат потянулся к Зареме...

— Нет, Мурат, не надо... — услышал он ее шепот, и в нем явственно прозвучали новые, непреклонные и даже неприязненные нотки.

— Что случилось? — приподнялся на локте Мурат.

— Не хочу... — отвернула лицо к стене Зарема.

— Но почему?

Она резко села на кровати, уставилась на него злыми глазами.

— Хочешь знать, ПОЧЕМУ?

— Хочу, — он почувствовал, как по телу пробежала дрожь.

— Что с тобой, Мурат, случилось? Что?!

— Да что? — недоуменно переспросил он.

— Ты был совсем другим!

— Нет, я остался таким же, каким был... Только постарел, — неловко пошутил он.

— Я не узнаю тебя! — гневно бросила ему в лицо Зарема. — НЕ УЗНАЮ. Я ведь помню, как вы, Гагаевы, появились в ауле, помню, каким ты был... Скромный и вежливый, стеснительный до робости, ты от одного моего взгляда конфузился, и это получалось у тебя так по-детски... А в деле ты был надежным другом и отчаянным джигитом... Неспроста именно тебя Таймураз взял с собой, когда задумал похищение... А главное — ты был внимателен к людям, каждого старался одарить добром. Ни перед кем не заискивал, но готов был по зову и без зова прийти на помощь. Не забыть мне, как ты после гибели Таймураза привел ко мне в пещеру козу, как таскал муку, сыр, охотничьи трофеи... Взвалил на себя мои заботы... И живы мы, я и Тамурик, благодаря тебе. И воевать с германцами ты пошел по жребию, выпавшему на твоего брата Умара. Того самого, которого сейчас позволил отправить в ссылку...

— Да нет же у меня таких прав, чтоб отменять ссылку! — взмолился Мурат.

— Но ты же ничего не сделал, чтоб отстоять брата, красного бойца! — уличила его Зарема. — К тебе начальство прислушалось бы. Когда Гизельдонскую гидроэлектростанцию открывали, за тобой машину прислали. МАШИНУ!.. А ты пошел к Скифу, и на том успокоился. Ни к Ворошилову не обратился, ни к Калинину... Не стал вмешиваться... Поражаюсь: твое сердце, которое было полно доброты, вдруг стало... жестким и безжалостным. Не задумываясь о людях, ты конфисковал один дом, другой, изымал зерно, обрекая семьи на голодное существование...

— Но ради чего я делал это?! — закричал Мурат. — Ты же знаешь, ради чего!..

— Я дотошно изучала историю и помню: люди всегда любое зло пытались оправдать благородной целью. И больно мне, что ты, раньше живший по справедливости, как завещали предки, теперь отбросил их завет.

— Что-то ты не то говоришь, — внезапно перешел на шепот Мурат, — не то...

Она умолкла, посидела, не двигаясь, затем, глубоко вздохнув, спокойным голосом, чуть слышно произнесла:

— Извини, — и улеглась лицом к стене...

Закукарекали петухи... Где-то глухо залаял волкодав... Мурат таращил глаза в темноту, прислушивался к Зареме... Она ни разу не шелохнулась, и дыхания ее не было слышно, он никак не мог определить, спит ли она... Всю ночь Мурат вел с ней тяжкий, бесконечный, отдающий горечью спор...

Мурат глубоко вздохнул оттого, что пришла ясность... Теперь он знал, как поступить... И когда пришло очередное письмо от Токмакова и Зарема поведала, о чем в нем идет речь, Мурат, не глядя ни на отца, ни на мать, ни на жену, четко произнес:

— Профессор прав — место Заремы там, в институте...

Когда родители осознали, что предлагает сын, это вызвало бурную реакцию.

— Ты разрешаешь жене уехать? — спросил Дзамболат, гневно сверля его глазами.

— Так нужно, — сказал Мурат.

Дзамболат обратил растерянный взор на Зарему:

— Как же так? Мы все привыкли к тебе, так долго ждали, когда в ауле появится врач, а ты уедешь...

— Профессор пишет, что сюда взамен направят опытного врача-практика, — заявил Мурат. — Уже нашелся доброволец.

— А как тебе быть? Об этом пишет профессор? — рассердился Дзамболат. — Без жены всю жизнь коротать? С тем, что так и не дождемся внуков, пусть не считается. Но ты, ты, сын, что хорошего видел в этом мире? Председательство? А много тебе это радостей принесло? Или, может быть, тем, кого председателями избирают, нельзя заводить семью и потомство?!

... Оставшись наедине с Муратом, Зарема напрямик спросила, что заставило его прийти к такому решению.

— В чувствах моих ты можешь не сомневаться, — ответил Мурат и, отвернувшись, добавил: — Прошлое стоит между нами. Прошлое и... будущее...

Осенью, сдав больницу моложавому седому питерцу, Зарема уехала в Ленинград...

И чтоб больше не было никаких кривотолков, Мурат сообщил: — Разошлись мы с Заремой, разошлись...

***

— Все! — наконец объявил Мурат Руслану. — Теперь повезу тебя устраивать в военное училище.

Начальник училища узнал его, вскочил с места, торопливо пошел навстречу. А когда Мурат сообщил ему, с чем он прибыл в училище, начальник обнял его за плечи, выдохнул радостно:

— Это для нас честь — принять в дружную семью курсантов племянника Северного Чапая...

И как же Мурат был огорчен, когда через неделю на пороге хадзара показался Руслан и огорченно развел руками:

— Кто-то написал в училище, что я сын раскулаченного...

— Дауд выслуживается! — вырвалось у дяди.

Скиф Кайтиев был опечален не менее Мурата. На его просьбу:

— Позвони начальнику училища, пусть восстановит в курсантах, — огорченно покачал головой:

— Ничего не получится... Вот если Руслан официально откажется от отца, тогда...

— Как это — откажется от отца? — перебил его Мурат, искренне недоумевая. — Ты что предлагаешь, уважаемый Скиф?! Возможно ли такое? Отречься от отца?! Будто можно сказать: не хочу этого отца — желаю другого!..

Скиф покраснел и опустил глаза — значит, ему стыдно стало... Потом тихо произнес:

— Я для тебя, Мурат, готов все делать, что в человеческих силах... Но восстановить в училище твоего племянника — не могу...

Там же, во Владикавказе, Мурат продиктовал письмо Ворошилову, поклялся, что из Руслана получится героический красный командир, приказал племяннику запечатать конверт и отправить в Москву, в Кремль...

Снег уже покрыл склоны гор, когда в Хохкау пришло письмо — правительственное...

Готовя Руслана к поездке в Краснодар, где его должны были зачислить в кавалерийскую школу, Мурат напутствовал его:

— Никому не говори, куда едешь, никому не пиши... Даже мне. Чтоб не настигла тебя очередная кляуза Дауда...

Глава 38

Он нагрянул в Ногунал нежданно-негаданно, вызвав массу кривотолков и слухов. Неожиданно для соседей, но не для властей, которых заранее оповестили — впрочем, не сообщая причины, — чтобы они в течении суток освободили хадзар, ранее принадлежавший красному бойцу Умару Гагаеву и в котором вот уже в течение почти трех лет размещалась контора правления колхоза. После долгого обсуждения, куда же девать контору, было решено временно поприжать работников клуба, отняв у них помещение, где проводились репетиции танцоров и гармонисток, которые могут заниматься на сцене... И директору клуба незачем иметь кабинет — пусть уступит его председателю колхоза... Так и решили. И ночью стали переносить столы и стулья...

Утром в Ногунал въехала на подводе семья Умара Гагаева. Сам бывший красный кавалерист, а потом и раскулаченный элемент сидел на передке, гордо выпрямившись, всем своим видом укоряя тех, кто три года назад так несправедливо обошелся с ним. Он придерживал лошадей, желая, чтоб подвода двигалась медленно, чтоб их возвращение выглядело пристойным и запоминающимся. В отличие от холодно поглядывавшего вокруг Умара, Сима, Езетта и Абхаз живо зыркали глазами по сторонам, узнавая и не узнавая аул, случайных прохожих, деревья, хадзары, заборы и даже валуны на улицах...

Сторож вручил ключи Умару, и возвратившийся хозяин, укоризненно качая головой, обошел обшарпанные комнаты с побитыми и потрескавшимися стенами, огромными грязными подтеками на потолках и грязно ругался по адресу разгильдяев, кому доверено огромное колхозное хозяйство, но кто за три года так запустил добротное здание. Двор, некогда аккуратный, чистенький, где весь инвентарь, каждая вещь имела свое, только ей принадлежащее место, было вообще не узнать: огромные комья грязи от тракторных колес, лужи, отдающие запахом солярки и бензина, сваленный плетеный забор, кучи мусора... От навеса, под которым Умар когда-то поставил аккуратную печь, чтобы в летнюю жару Сима могла готовить еду не в духоте хадзара, остались лишь два столба, и сама она была разрушена наездом трактора... Прикинув, сколько предстоит работы, чтобы привести все в божеский вид, Умар смачно чертыхнулся и еще раз дал себе клятву никогда не связываться с колхозом, где наплевательски относятся и к полю, и к постройкам, и к вещам...

... Надел, который некогда привел его в восторг, Умару не возвратили, потому что он оказался посреди колхозного поля. А взамен выделили крохотный участок на бросовых землях возле оврага, в паводок частично затапливаемого рекой. И огород при хадзаре был вдвое урезан, и рядом вырос дом переселенца из Нара...

Утром, не встретившись ни с кем из соседей, осторожно поглядывавших из окон и из-за заборов на Гагаевых, Умар отправился в Хохкау... За Русланом, который сейчас мог очень помочь в становлении хозяйства и в ремонте хадзара, и за мной, своим младшим сыном. Из последнего письма Урузмага, полученного в Сибири, отец знал, что Мурат увез Руслана к себе в Хохкау...

***

В Хохкау Умар не мог въехать иначе, как верхом на коне. Можно было добраться на линейке, дождаться автобуса, который ходил до Нижнего аула через день, а оттуда до Хохкау рукой подать. Но Умар не мог иначе как на коне.

Мурат, возвращавшийся с участка земли и заприметивший всадника еще издали, узнал его и невольно содрогнулся: неспроста Уастырджи столкнул его на этом же самом месте сперва с Таймуразом, а теперь вот с Умаром... Ой неспроста... Отчего бы это?..

Умар сидел на корточках у реки, бессильно уронив кисти рук в воду и обливаясь слезами. Теперь он уже не пытался сдерживать себя, и ему не было стыдно. Река шумно бежала мимо, напевая ему древние мелодии, вызывая картины далекой молодости...

Лошадь фыркнула. Умар оглянулся, увидел горца возле своего коня и торопливо нагнулся над рекой, лихорадочно черпая воду и брызгая ею в лицо, чтоб поскорее смыть следы слез. Напоследок он прижал холодные ладони к глазам и поднялся...

Мурат спокойно дожидался. Умар, приблизившись метров на десять, всмотрелся в него, узнал и невольно остановился. Мурат терпеливо и миролюбиво, даже с какой-то смиренностью смотрел на него и не уходил. Конь фыркал, нетерпеливо бил копытом по земле. Мурат протянул руку и успокаивающе похлопал его по шее. Молчание затягивалось...

— Так и будем стоять: ты — там, я — здесь? — наконец подал голос Мурат.

И тут родная кровь сказалась. Они бросились друг к другу, обнялись... Потом сидели на берегу реки, и Мурат отвечал на вопросы брата, а он — на его.

— Как там Сима, Езетта, Абхаз?.. — неосторожно поинтересовался Мурат и по заострившимся чертам лица брата понял, как отчуждение вновь возникло между ними.

Умар не выдержал, все-таки упрекнул брата:

— Раз так заботлив, чего ж ты не проведал? Приехал бы, посмотрел, и на себя позволил поглядеть...

Слушая его дрожащий от возбуждения и гнева голос, Мурат пристально глядел Умару в глаза и, когда он умолк, спокойно сказал:

— Знаю, что трудно было. Но не старайся разжалобить меня. Сам виноват в случившемся.

— Куда тебе жалеть? — закричал Умар, и лошадь испуганно повела ушами. — Ты не тот человек, что может оглядываться назад. Всмотрись в себя. — Фразы Умара больно хлестали Мурата: — Кому ты добро сделал? Кому? Даже своей любимой Зареме горе принес. Не без твоей помощи она была похищена, а затем и опозорена. И сколько она смогла с тобой под одной крышей прожить? Назови, кого ты осчастливил?

— Видимо, такова моя судьба, — тяжко вздохнув, произнес Мурат. — Мне жаль, что ты и Сима проклинаете меня: я всегда желал вам счастья и готов был отдать за вас жизнь. — Он беспомощно, почти по-детски развел руками. — Но я не мог помочь, Умар. Понимаешь?.. Одно могу твердо сказать: мою судьбу тебе не отделить от судеб односельчан... Походи по хадзарам, присмотрись, кто как живет, сравни с тем, что есть в моем доме, с кем хочешь переговори, и получишь ответ, как я прожил жизнь... Не для себя жил — для людей... Никто не может упрекнуть меня, что я под себя греб... И если не все так получалось, как хотелось, то разве в этом моя вина?..

Умар почувствовал, что Мурат с ним искренен, и голос его смягчился:

— Ты не жил как все. Ты пытался заставить всех жить одинаково, и в этом твоя вина, брат...

— То есть как? — поразился Мурат: такая мысль ему никогда не приходила в голову.

— Ты навязывал всем образ жизни, который кто-то считал правильным и справедливым и это же внушил тебе. И ты не позволял людям самим разобраться, что для них лучше. Ты не давал им права выбора. А разве можно навязать образ жизни, не покалечив души? Люди сами должны определять, как им жить. А все твои поступки были пронизаны одним желанием — всем жить одинаково... Тебе казалось, что тогда никому не будет плохо, — ты был уверен, что несешь всем добро... А выходило иначе: никому не стало хорошо, всем было бедно и голодно... Иначе и не могло быть: человек, потерявший свое, не похожее на других лицо, перестает дерзать, становится овечкой в стаде, где только вожаку-козлу — независимо от того, умен он или глуп, проницателен или бездарен, — позволительно определять и указывать путь... Вы и колхозы придумали для того, чтоб всех под одну гребенку...

— Ты до сих пор против колхозов? — поразился Мурат. — Но разве они не улучшили нашу жизнь?..

— Немножко, — согласился Умар. — А ты присмотрись к людям, стали ли они более хозяйственными?.. Как они относятся к общему добру?.. Ну что плохого было в том, если бы рядом с колхозом трудился бы я на своем участке земли? — спросил Умар. — Я что, обворовывал колхоз? Или какое другое преступление совершал?.. Нет, вы не терпели своеволия — вам хотелось, чтоб все строем шагали... Вина твоя, Мурат, еще и в том, что ты пытался жить, как все.

— То есть как? — возроптал Мурат; именно эта мысль всегда служила ему успокоением: — Я должен был отделить себя от народа?

— У тебя в руках власть, — жестко произнес Умар. — И ты должен потакать не большинству, а тем, кто больше пользы приносит... Это хочется думать, что большинство не ошибается, что большинство всегда право... На самом деле в пути впереди идут самые пытливые и одержимые... Но они никогда не бывают в большинстве. И как важно, чтобы их вовремя заметили, поддержали и убедили — не навязали, не заставили, а убедили массу — пойти следом за ними... В этом мудрость и справедливость...

— Но я всегда поступал по справедливости, — возразил Мурат. — И когда во Владикавказе не позволил приказчику побить подростка, когда в Маньчжурии лез с петицией в окно к генералу, и когда заставил управляющего отдать мексиканцам заработанные ими деньги, и когда в Сельце раздал трофейный обоз, и здесь, когда искал тайники с зерном и создавал колхозы... Одно было желание — поступить справедливо, помочь страдающим...

— Добро через зло? — усмехнулся Умар. — Эх, Мурат, забыл ты заповедь Асланбека. Он ведь никому ничего не навязывал. Не стану спорить — и он искал выгоду. Но за людьми он признавал право выбора. Только когда человек сам решает, как ему поступить, он живет полнокровно, рассуждает, прикидывает, взвешивает, что лучше, и, в конце концов, находит наиболее короткий путь к добру... Именно так: сам ищет — сам выбирает — сам добивается... — Он горько усмехнулся: — Но вот я попытался выбрать сам путь — и оказался в Сибири...

— Из-за твоей ссылки и Зарема ушла от меня, — сказал Мурат.

— Испугалась, что раскулаченный брат мужа тень на нее бросит?

— Наоборот. Меня обвинила в том, что не защитил тебя... Услышал я ее слова о своей жестокости, задумался: если даже она, похищенная, с изломанной душой, обвиняет меня — значит, что-то я не то делаю... И я решил уйти с председательства... Завтра собираю собрание...

— Сам решил? — обрадовался Умар. — Правильно поступаешь. Не твое это дело — руководить людьми... В бою — да, ты был хорош... А я, честно говоря, удивлен, как тебя до сих пор не сняли с председательства: брат раскулачен, а он председательствует?!

— Сам уйду, сам, — подтвердил Мурат и спросил: — Семья следом едет?

— Нет, сюда мои не приедут, — сказал как отрезал Умар. — Потом навестим отца, мать. Да и я заглянул сюда только для того, чтоб сына взять. Говорят, ты Руслана из города увез... Зачем?..

— Хотел как лучше, — сдерживая раздражение, ответил Мурат. — Решил, что не станешь возражать, если я его в люди выведу...

— За помощь сыновьям говорю тебе спасибо, — непримиримо произнес Умар. — Но теперь позволь мне самому их наставлять. Сибирь не все силы у меня забрала, земля меня любит, и я ее понимаю. Так что я не пропаду, можешь за меня не волноваться, мой прославленный брат... И помощи ни у кого просить не стану!.. Пойдем, хочу скорее увидеть мать, отца, Касполата, сыновей.

— Алана бери, а Руслана не увидишь, — пояснил Мурат. — Он уж два месяца, как в Краснодаре, в кавалерийском училище. Хороший командир из него получится!

Беседуя, Мурат и Умар шли вместе, рядом, а следом двигался конь... Так и подошли к аулу. Вот и последний поворот дороги — и Хохкау раскрылся перед их взором. Умар в волнении остановился, оглядел приютившийся на крутом склоне аул и воскликнул:

— Красавец наш Хохкау! Красавец!

— Красавец! — подтвердил Мурат.

Умар перевел взгляд на его испещренное множеством морщин лицо, на котором отразились мучившие тяжкие раздумья. Мурат не пытался его разжалобить; он видел, что брату хотелось быть с ним суровым до жестокости, и поразился, когда тот неожиданно для него и самого себя произнес:

— Не повезло нам обоим в жизни, Мурат, не повезло...

Мурата передернуло от этой фразы Умара: он, как и Зарема, жалеет его. Почему он считает Мурата неудачником? Почему обвиняет его в том, что Мурат не думал о людях, нес им страдания?.. Хотя он и не отрицает, что хотел добра всем, поступал, как совесть велела... Но почему это боком выходило людям? Или он навеки проклят из-за одной ошибки?.. Но ведь и тогда Мурат хотел другу помочь, не сознавал, что поступает плохо...

***

... Когда по настойчивой просьбе Мурата прибыл в Хохкау председатель райисполкома Дауд и спросил его, что случилось, тот коротко ответил:

— Сейчас услышишь, — и велел Габо обежать хадзары и пригласить всех аульчан на нихас. — И женщин не забудь, — крикнул он вслед племяннику, стремглав бросившемуся выполнять поручение грозного дяди.

Нихас настороженно гудел, когда подошли Мурат с Даудом. Председатель райисполкома, гадая, зачем Гагаев так спешно собрал горцев, поглядывал на аульчан исподлобья, выжидательно, готовый к подвоху. Он еще не забыл тот случай, когда хохкауцы к приезду отряда шахтеров, изымавших излишки зерна, надежно припрятали кукурузу, коров, овец... От них любую пакость можно ждать, — подозрительно поглядывал он на суровых, смотрящих на представителя власти в упор, без всякого почтения, горцев...

— Я начну, — сказал ему Мурат и шагнул вперед: — Люди добрые! Односельчане! — повысив голос, обратился он к собравшимся. — Извините, что в этот выходной день оторвал вас от домашних дел. Но мне больше невмоготу тянуть лямку, которую вы накинули мне на плечи... — Он нашарил в глубоком кармане галифе ключи и печать, вытащил их и показал притихшей толпе. — Вот они!.. Отдаю их вам!.. Пусть с этой минуты кто-нибудь другой председательствует в сельсовете!.. Говорите, кому отдать печать?..

Что тут началось!.. Первым всполошился Дауд. Потрясенный услышанным, он выскочил вперед, заслонил собой Мурата, протестующе поднял ладонь высоко над головой и завопил:

— Нет! Нет!.. Так не бывает!.. Это против всяких правил и законов! Такого подхода ни одна инструкция не позволяет!.. Не проинформировав райисполком, не согласовав предложение с райкомом и областными инстанциями, — так решать политической важности вопрос?! У нас не анархия! У нас есть определенный порядок того, как ставятся и решаются кадровые перемещения!..

Стараясь быть спокойным и сдерживая гнев, Мурат деликатно отодвинул его в сторону и вновь обратился к горцам:

— Вы меня избирали, люди, и освобождать меня должны вы...

— А что скажут во Владикавказе?! — взвизгнул Дауд. — Не знаешь, товарищ Гагаев?! А я знаю: посчитают это самоуправством! Са-мо-уп-рав-ством!.. И я, председатель райисполкома, не даю на подобные действия своего согласия. — И зычно закричал: — Собрание объявляю закрытым!..

— Э-э, нет, так не пойдет, — резко прервал его Мурат. — И ты, и люди меня знают: я слов на ветер не бросаю. Раз решил уйти с председательства, значит, сейчас же и уйду. — И потряс ладонью с ключами и печатью: — Кому отдать эти причиндалы?.. Говорите же!..

Дауд вновь вмешался:

— У нас принято обосновывать то или иное решение. Назовите, товарищ Гагаев, причины, по которым хотите сложить с себя обязанности председателя сельсовета...

— Да-да, причину назови, почему отдаешь печать, — поддержал Дауда чей-то голос из стоящих позади стариков и молодых горцев.

Мурат, нахмурив брови, окинул взглядом аульчан, потом перевел глаза на председателя райисполкома и медленно, предупредительно произнес:

— Лучше не проси меня, Дауд, выкладывать то, что у меня на душе. Не понравится ни тебе, ни тем, кто тобой командует... — И, помолчав, точно взвешивая все «за» и «против», еще раз повторил: — Нет, не порадуют тебя причины моего решения. — И вновь обратился к нихасу: — Кому вручить печать и ключи от сельсовета?

Притихший от его предупреждения Дауд решил больше не вмешиваться, чтоб не усугубить и без того аховую ситуацию; придется пустить дело на самотек, авось ничего не произойдет... Но тут подал голос Дзамболат, вкрадчиво спросив:

— А на кого ты надеешься? Кто, по-твоему, справится с этим делом, сынок?..

— Скажи, — подхватил Хамат. — Может, мы и прислушаемся к твоему выбору...

Мурат враз успокоился от такого делового поворота и, задумавшись на миг, назвал имя желательного преемника:

— Тузар Тотикоев...

— Тотикоев?! — взбеленился Дауд. — Как это?! Брат раскулаченных кулаков?! Врагов народа, выступивших против советской власти с оружием в руках?! — И в панике замахал руками на Гагаева: — Да ты с ума сошел, Мурат... Предлагать такую кандидатуру на сельсовет?! Да любой аульчанин достойнее представит в Хохкау советскую власть, чем Тотикоев! Да вот хотя бы... — он лихорадочно обвел взглядом сидящих перед ним горцев и, выхватив из толпы знакомое лицо, воскликнул: — Вот хотя бы твой брат... Касполат!.. Красный боец, проливший свою кровь в борьбе с белогвардейцами, — чем не председатель сельсовета?! Изберем Касполата, красного бойца, работягу, сына бедняка и брата героя гражданской войны!

Расчет был прост: кто станет возражать против кандидатуры брата?..

Но Мурат Гагаев не был бы Муратом Гагаевым, если бы смолчал.

— Слов нет, — сказал он рассудительно, — и Касполат, мой старший брат, достоин быть председателем сельсовета. Да только здоровья у него нет — последствия проклятой раны. Да честно говоря, и хозяйственник он не ахти какой, явно уступает Тузару...

Чего греха таить, многим из аульчан понравилась кандидатура Тузара. Объективный, рассудительный, работяга, он вызывал симпатию скромностью и уважительным отношением к каждому. Такой человек надежен, не пойдет на сделку с совестью... И вот уж все чаще и чаще над нихасом разносится его имя:

— Тузара!.. Тузара!.. Конечно, Тузара!..

Дауд в отчаянии замахал руками, проревел:

— Вас никто не поймет!.. Так и знайте!.. Вас осудят!.. Вашу кандидатуру не утвердят!.. Никто, ни один человек, какую бы он должность ни занимал в нашей стране, не поддержит вас!..

На нихасе стало тихо, и тем отчетливее разнесся невинный вопрос, заданный как бы в задумчивости Хаматом:

— Ни один?

— Ни один! — рявкнул Дауд.

— Даже... Сталин? — опять же наивно уточнил Хамат.

Председатель райисполкома на миг замешкался, ибо прозвучавшее имя было чересчур высоко и грозно. Но отступать было некуда, и Дауд твердо заявил:

— И товарищ Сталин!..

И вновь в гнетущей тишине раздался голос Хамата:

— Выходит, ему оттуда, «сверху», из Москвы, виднее, кто у нас в малюсеньком поднебесном ауле, которого, как мой малолетний внук говорит, и на карте-то нет, — лучше поведет дело? Не зная ни Касполата, ни Тузара, ни их характеров, привычек, не ведая, кто из них хозяйственнее?.. Не послушав нас, на чьих глазах росли, рядом с кем трудились и Гагаев, и Тотикоев?.. — И в недоумении развел руками: — Что же это получается? Мне все время твердят, что я имею право выдвигать и голосовать, а выходит, и не имею...

Тузар не выдержал, поднял руку, закричал:

— Я снимаю свою кандидатуру.

На него зашикали:

— Молчи. Это уж наше право, кого избрать!

Дауд побледнел, судорожно замахал рукой, потребовал:

— Я прошу не трепать своим языком имя вождя народа товарища Сталина!.. — И пригрозил: — Это уже очень, очень, очень серьезно...

Теперь уже Хамату не было удержу. Старец поднялся, вытянул палец вверх, закричал:

— А вот мы сейчас проголосуем и вынесем выговор... товарищу Сталину!

— Вынесем товарищу Сталину выговор за то, что не прислушивается к народу!

— Выговор вождю, как это сделали ногирцы на своем собрании!

— И ничего с ними не случилось...

— Люди! Люди! — завопил Дауд. — Избирайте кого хотите!.. Хоть самого черта!.. Только не трогайте, не пачкайте имя товарища Сталина!.. Прошу вас, одумайтесь!.. Одумайтесь!!!

Возбужденные, старавшиеся перекричать один другого, хохкауцы не заметили, как в аул въехала линейка с тремя горожанами в кепках. Увидев толпу горцев, они направились к нихасу...

— Ох и горячо же у вас! — зычно прогремел голос высокого, в очках, мужчины, перекрывая шум.

На нихасе мгновенно водворилась тишина.

— Добрый день всем вам, осетины! — доброжелательной улыбкой одарил горцев приезжий и обернулся к Гагаеву.

— Мы к тебе, уважаемый Мурат.

— Рад вас видеть, дорогой Скиф! — приветствовал Кайтиева Мурат.

Они крепко пожали друг другу руки. Гость обернулся к горцам:

— Прибыл я затем, чтобы увезти вашего знатного земляка. Как вы знаете, приближается пятнадцатилетие знаменательной даты — Великого Октября. Так ни в Москве, ни тем более в Питере не хотят отмечать праздник без «Северного Чапая» Мурата Гагаева. — И, с удовлетворением прислушавшись к одобрительным возгласам хохкауцев, спросил: — Отпустите своего славного земляка?

Вновь поднялся радостный гул голосов. Мурат, воспользовавшись ладно сложившейся ситуацией, привычно обратился к нихасу:

— Кто за то, чтобы освободить меня от председательства сельсовета? — хохкауцы дружно подняли руки.

— Спасибо! — приложил руку к сердцу Мурат. — А теперь изберем нового председателя...

Дауд шагнул к Скифу, тревожно зашептал ему на ухо:

— Товарищ секретарь обкома...

— Кто за кандидатуру Тузара Тотикоева? — спросил Мурат.

Люди медлили поднимать руки, внимание их было приковано к шептавшимся Дауду и Скифу. Наконец Кайтиев отмахнулся от председателя райисполкома, громко произнес:

— Им виднее. Пусть избирают, кого считают нужным. Но... — Он шагнул вперед и обратился к народу: — Я рад, что вы уважили просьбу Мурата. Откровенно говоря, и я хотел обратиться к вам с таким же предложением.

Все зашумели, зашептались, мол, обком намеревался снять Мурата, а он опередил власти, сам напросился на уход...

Скиф уловил этот слушок и энергично возразил:

— Нет, нет... Мы не собирались освободить Мурата, потому что он стал неугоден обкому. Наоборот: у нас к нему будет очень лестное предложение... Не знаю, чем он обосновал свое намерение покинуть пост председателя сельсовета.

Мурат вскинул голову, решился:

— Раз и тебе, дорогой Скиф, важно это знать, то не стану скрывать, скажу... — И, глубоко вдохнув воздух, бросил в толпу одну лишь короткую фразу: — Сколько люди ни работают, а счастья нет и нет, и не могу я обещать им, что скоро будет...

Дауд оторопел от его слов, протестующе отмахнулся, но Кайтиев и бровью не повел и тут же подхватил его мысль:

— А откуда ему, счастью, взяться здесь, в этой поднебесной глуши?.. Вот и мы в обкоме озабочены тем, что многолетний и тяжкий труд ваш не ведет к достатку... Взвесили, как и почему так получается, и пришли к выводу, что следует вам помочь. Сюда, в глухомань, и электричество не скоро придет, и радио нет, и земли у вас не хватает... В таких условиях разве можно мечтать о счастливой, достойной жизни?..

— Что же нам делать? — выкрикнул Хамат.

— Обком и об этом подумал. И принял решение: выделить вам всем хорошие, отборные земли в долине, в Ногунале, где уже прекрасно устроились переселенцы из вашего аула... Всем дадим ссуду на обустройство на новом месте, стройматериалы... А Хохкау как бесперспективное поселение прикрыть...

Вот и прошу я вас, уважаемые горцы, обсудить сейчас это предложение и дать мне ответ...

... Уже за столом, в хадзаре Гагаевых, удовлетворенный ходом обсуждения и решением горцев, Скиф сказал:

— Это прекрасно, что всем аулом хохкауцы решили перебраться в долину... Правильно поступают...

— Все, да не все, — уклончиво ответил Дзамболат. — Мне в мои годы о другом переселении надо думать...

— Ну, это вы бросьте, — ободряюще улыбнулся Скиф. — Вы еще много-много лет будете у нас за столом за старшего сидеть...

— Я, дорогой гость, потому не выступил, что не хотел против твоего предложения высказываться... Но знай: я не поменяю Хохкау на Ногунал... Нет, не поменяю, — закивал Дзамболат.

— А не трудно ли вам, уважаемый Дзамболат, в ваши годы по горам лазать? — спросил вкрадчиво Кайтиев. — И выбор у вас иной, чем в Ногунал. Не желаете ли вы перебраться в город Владикавказ? И вы, и ваша жена, и Мурат?

— В город? Да кто нас там ждет? — удивился Дзамболат. — Где мы жить-то будем?

— Найдется, — загадочно улыбнулся Кайтиев. — И для вас, и для всей семьи там просторнее будет, чем здесь...

— А Касполата здесь оставим? — уточнил Дзамболат.

— Можете и Касполата с его семьей тоже взять с собой...

— Вы серьезно говорите?

— Серьезно, — перестал улыбаться Скиф.

Дзамболат окинул взглядом прислушивающихся к их разговору домочадцев и спокойно ответил:

— Спасибо, дорогой гость. Знаю, что власти у тебя хватает, чтоб пристроить всех нас в городе. Да не могу я оставить эти полюбившиеся мне горы, этот аул, приютивший меня в отчаянную пору моей жизни. Я с женой останусь здесь — это точно. И Касполату с его раненым легким нельзя спускаться в долину. Там разве воздух?.. Вдохни-ка нашенский... Чуешь, какой?.. Так что и Касполат с семьей здесь остается, — он посмотрел на Мурата. — Вот Мурат — другое дело. Душа его здесь мается... Не спрашивай причины — все равно не скажу... Но лучше, если он хотя бы на время покинет Хохкау...

***

Как ни интересно мне было жить под одной крышей с дядей Муратом, я несказанно обрадовался, когда увидел возвратившегося из ссылки отца и тот объявил мне, что приехал в Хохкау за мной. Я видел, что дяде было жаль отпускать меня, мы привыкли друг к другу, наши беседы по вечерам доставляли мне истинное удовольствие. Их будет не хватать и дяде, это я своим детским умом понимал. И моя радостная суета по сбору нехитрого мальчишеского скарба, где чуть ли не главную ценность представляли альчики, огорчала Мурата. Мне, конечно, надо было иначе себя вести: деловито и равнодушно, но я не мог пересилить себя. Одна мысль, что на следующий день я увижу и обниму мать, Езетту, Абхаза, заставляла губы само собой расплываться в улыбке.

Остались позади охи, ахи, плач матери, сестренки, брата, их восторженные возгласы по поводу того, как я здорово вырос и физически окреп. Я и сам размяк, увидев двухлетнюю сестренку Ларису, родившуюся уже там, в Сибири... Я вновь спал в комнатушке, в которой поставили две новенькие железные кровати с упругими пружинами: одна для меня, другая — у окна — для Абхаза.

Школа поразила меня своими высокими потолками, просторными коридорами. Это было единственное двухэтажное здание во всем Ногунале — и как этим гордились ребятишки и их родители... Борис настоял, чтобы нас с ним посадили за одну парту, и мы опять с раннего утра до темноты были неразлучны.

Взрослые опасливо косились в нашу сторону, избегая встреч с Умаром и посещений нашего хадзара, точно мы были заразными. Их дети тоже сторонились меня, Абхаза и Езетты. Это нас обижало, но отец потребовал, чтобы мы ни с кем не вступали в пререкания и объяснения по поводу ссылки...

Единственный в селе, кто регулярно заглядывал к нам, отверженным, считая это своим долгом и как брат Симы, и как мой крестный, был дядя Тотырбек, и то приходил, прикрываясь ночной темнотой.

Возвратившись из магазина, отец, подавая мне газету, ткнул пальцем в снимок:

— Смотри, Алан, твой, дядя... Прочти, что здесь написано.

Со страниц газеты на нас глядел дядя Мурат. В очках, пышные усы топорщатся, как у тигра, руки упираются в эфес шашки... Я вдохнул воздух в легкие и прочитал вслух: «Как сообщают из Ленинграда, там продолжаются юбилейные торжества по случаю пятнадцатилетия Великого Октября. Питерцы особенно тепло встречают нашего славного земляка, героя гражданской войны Мурата Гагаева и секретаря обкома партии Скифа Кайтиева... »

Дядя Мурат в Ленинграде!.. Вот почему он не приезжает к нам!..

— С высоким начальством разъезжает брат по стране, — сказал отец матери, и в его голосе прозвучала зависть...

Глава 39

Владикавказ встретил их торжественными маршами, которые бодро исполнял гарнизонный духовой оркестр. Толпа встречающих взволнованно хлынула на перрон, запрудив его. Колеса поезда заскрежетали, сбивая скорость...

— Вот он! — разнесся над толпой женский голос.

Людское море шатнулось к шестому вагону. Стоя в глубине тамбура, Мурат ежился, жался к стенке. Скиф метался между ним и узкой внутренней дверью вагона, в которой толпились пассажиры, не разрешая им выходить, пока не сойдет на перрон герой. Но тот мялся, отдаляя неизбежную минуту. Наконец, энергично подталкиваемый Скифом, Мурат двинулся к ступенькам. Кайтиев жадно вбирал в себя восторженные крики, аплодисменты, музыку и невольно рядом с прославленным героем чувствовал себя именинником.

Наконец высокий осетин в европейском костюме и темной рубашке со стоячим воротником напоследок ткнул в воздух кулаком, прокричал лозунг и, повернувшись к Мурату, крепко обнял его за плечи:

— С благополучным возвращением тебя, товарищ Гагаев! И давай знакомиться: Амзор Чеджиев, начальник строителей.

— Давай вези нас по адресу, — распорядился Скиф.

Мурата усадили в автомобиль. Кивая на мелькающие улицы, Скиф рассказывал, где и какие жестокие бои происходили в годы гражданской войны.

— Сверни на улицу Красивую, — приказал он водителю.

Машина обогнула трехэтажное здание и по немощеной улице приблизилась к недостроенному дому. Водитель явно не раз бывал здесь и, глазами уточнив у начальника, остановиться ли, притормозил у стройки. Кивнув ему на особняк, Скиф неожиданно спросил:

— Нравится?

— Молодец хозяин, солидно строит, — похвалил Мурат, оценивающе окинув взглядом дом. — На многие годы. Красивый хадзар.

Строители, польщенные похвалой, заулыбались.

— Красивый дом на улице Красивой! — засмеялся довольный Скиф и обратился к усатому детине: — Когда хозяин сможет въехать?

— Дня два бы еще нам, — вздохнул прораб.

— Слышишь, уважаемый Мурат? — обернулся к Гагаеву Скиф.— Пройдут два дня — и ты справишь новоселье.

— Я? — не поверил своим ушам Мурат.

— Ты! — счастливо шлепнул по плечу Мурата Скиф. — Этот дом принадлежит герою гражданской войны Мурату Гагаеву! Он — твой!

Мурат развел руками, голос дрогнул:

— Ничего не скажешь: хорош дом. Но как принять такой подарок?! За что он мне?!

— Не скромничай, — сурово прервал его Скиф. — Не маши руками. От такого дома не отказываются. Заслужил ты его, заслужил. Завтра будет опубликован указ — тебя утвердят наркомом. Естественно, жить тебе во Владикавказе, а значит, в этом особняке!

— Какой я нарком? — ужаснулся Мурат. — Ручкой по бумаге еле вожу.

— Наркомами не рождаются. И ты справишься. Почему бы и нет? Жизненный опыт есть, людей раскусить можешь, судишь о каждом по справедливости ...

— Законов я не знаю, — засомневался Мурат.

— У тебя помощники будут, они законы знают так, как ты горные тропинки. Поручишь разобраться — и через час полную картину тебе раскроют...

Мурат понял: здесь все решили. Остается только покориться.

... Указ в газетах опубликовали, Мурата представили аппарату наркомата, он оказался в огромном кабинете, за огромным столом, на котором одиноко торчал черный телефон. Сбоку стола кнопки: нажмешь на одну, «что покрасивее», появляется помощник — молодой осетин по имени Татари; по сигналу другой кнопки в кабинет заходит секретарша — грамотные, доброжелательные, готовые тотчас же приступить к выполнению его задания. Просидел Гагаев первый день в кабинете, расспрашивая о людях, что трудятся в аппарате, о вопросах, которые предстоит ему решать, — ободрился слегка: подумаешь, повинность — точно определить, кому положена пенсия, кому — нет.

***

Забавно, как мы узнали, что Мурат стал наркомом... Промелькнуло несколько недель нашей жизни в Ногунале, а сельчане нас напрочь игнорировали: в упор не замечали. Мать стала ворчать:

— Это что за соседи у нас? Ни один не заглянет в гости... Будто мы прокаженные. Может быть, хозяин моей головы, возвратимся в Хохкау?..

На что отец раздраженно ответил:

— Правильно ты заметила: прокаженные мы, отмеченные властью как неблагонадежные. Вот люди и боятся сближаться с нами. Но из-за этого я не намерен покидать свой дом. Он мне нелегко достался...

Неожиданно, в один день, отношение к нам властей и аульчан резко улучшилось...

Они заявились в наш хадзар нежданно-негаданно. И сразу вместе: председатель колхоза Тотырбек Кетоев, глава сельсовета чубатый казак Иван Дыбенко и секретарь партячейки, повзрослевший сын погибшего боевого друга Мурата Уруспи Кикиев. Мать при виде важных гостей, шумно ввалившихся в двери, побледнела, не ожидая ничего хорошего от их внезапного визита. Отец, бодрясь, чересчур громко приветствуя их, настойчиво приглашал их присесть...

— Да мы на миг заглянули к вам, — объявил Иван, широкой ладонью приглаживая вихор на лбу. — Давайте, мол, посмотрим, как устроились наши невинные страдальцы, погутарим по душам.

Отец так и не отпустил их до глубокой ночи. Мать, успокоившись, накрыла стол, я и Абхаз обслуживали их, внимательно следя, чтобы их стаканы и тарелки не были пусты... Уже прощаясь, Тотырбек сказал отцу:

— Завтра я тебе подброшу краску, а то у тебя все двери и окна облезшие, и черепицу на крышу...

А Дыбенко добавил:

— Скажи брату Мурату, пусть прибудет к нам в станицу. Встретим тремя пирогами и казачьей стопочкой как самого дорогого гостя...

Они покинули хадзар, оставив в недоумении отца и мать, гадавших, чем вызвано их посещение нашего дома...

Утром соседи, которые до этого в упор не видели Гагаевых, вдруг тоже стали приветливо улыбаться и преувеличенно бодро приветствовать отца и мать... Я морщил лоб, стараясь понять, что произошло. Выяснилось уже на первом уроке. Опоздавший Борис плюхнулся на свое место на парте и, тяжело дыша, прошептал мне в ухо:

— Поздравляю! Твой дядя, ну тот, что «Северный Чапай», назначен наркомом всей республики! Теперь вы заживете, как сказочные нарты!..

— Вот это новость! — ахнул я. — Дядя Мурат — нарком?! Аж дух захватило от одной этой мысли. И тут же пришли сомнения. Он же писать не умеет.

И едва-едва читает! Как же его в наркомы?!

***

... Что это? Пулеметная дробь? Или стук пишущей машинки? Если ты чувствуешь себя немолодой, и не потому, что тебе чуть больше тридцати, а оттого, что юность твоя прошла на фронтах гражданской войны и твой боевой друг, чей портрет в черной окантовке все время у тебя перед глазами, погиб в самом конце кровавой схватки с Врангелем, а образ его навеки остался с тобой и нет силы, что выветрит его из твоей памяти, и ты, не подпуская к себе никого, осталась одинокой, и теперь судьба забросила тебя за примостившийся в угол приемной стол из той комодной, на века сделанной мебели, что была конфискована у буржуазии, а напротив тебя сидит, небрежно уронив дебелую руку на спинку соседнего стула, недобитая контра — дородный детина — не то актер, не то банковский служащий из бывших спецов и бросает на тебя, на твою пропитанную порохом далеких боев кожанку презрительно-пренебрежительные взгляды, — то и огромная, неуклюжая пишущая машинка образца первой четверти двадцатого века в самую пору может напомнить бывалый, не раз выручавший в бою «Максим», а стук ее легко сойдет за пулеметную дробь.

Вот уже год прошел, как Глаша работала здесь. Год каждое утро она спешила в здание наркомата соцобеспечения. Войдя в приемную, она непременно заглядывала в кабинет и каждый раз вздыхала: так и есть, и на сей раз он опередил ее. Она видела Мурата, который сидел, низко склонившись над столом, и, близоруко сощурившись, водил мундштуком потухшей трубки по строчкам документа, читая вслух. Ему было недостаточно произнести слово один раз — каждое он выговаривал дважды, трижды, вслушиваясь в него, улавливая смысл. В первый раз слог за слогом звучал чересчур жестко, без привычного для слуха ударения; повторив уловленные звуки, Мурат, прищурившись, вслушивался в них, чтобы затем радостно воскликнуть: «Кар-то-фель... кар-то-фель... Так это же картошка! По-са-дить... По-са-дить... А-а, сажать, значит, картошку надо!.. Помогать колхозу будем».

Глаша знала, что Мурат стеснялся своей малограмотности. Если другой прочитывал письмо за две-три минуты, Мурату требовалось пятнадцать-двадцать, а то и более. Поэтому он приходил на час, на два раньше, чтобы до появления помощника ознакомиться с шестью-семью документами. Зато большей радости для него не было, как в ответ на вопрос, почитать ли вслух директиву, огорошить помощника короткой фразой: «На этот документ ответишь так... » — и сделать вид, будто не замечает замешательства Татари. Только порывистое потягивание воздуха из потухшей трубки выдавало его скрытое торжество...

К наркому пришли отец и пятеро сыновей. Пришли, чтобы решить многолетнюю тяжбу. Вошли в кабинет и сели — отец по одну сторону стола, сыновья по другую. Младшему — ему едва четырнадцать — не хватило места слева, так он не сел рядом с родителем — перетащил стул со стороны отца на противоположную, чтоб оказаться лицом к лицу с ним. Старик растерянно разводил руками, а сыновья упрямо клеймили его подлецом и убийцей. Да, да, он ушел из родного дома, оставив на руках жены пятерых детей. Ушел к женщине тогда, когда старшему было столько лет, сколько младшему сейчас. Ушел, сократив тем самым жизнь матери сидящих за столом молодцов... А через тринадцать лет вновь постучал в ту дверь, которую яростно захлопнул за собой, будучи уверен, что больше никогда в нее не войдет. Но судьба распорядилась по-своему, и вот ему, уже старому и больному, выгнанному той самой, из-за которой он бросил детей и жену, пришлось проделать обратный путь... Но дети, испытавшие голод, холод и муки души, не захотели его впускать в свою большую семью. И тут старик вспомнил, что дом записан на него, и суд решил, исходя из существующих законов, что отец имеет право на шестую часть дома. А всего у них пять комнат, и никто из сыновей не желает жить с таким отцом. У четверых старших сыновей уже свои семьи, у пятого комната вдвое меньше любой другой. И места отцу никто не выделяет. А отец упрямо твердит: «Суд присудил — так и будет. Суд присудил — значит, имею право... »

Они пришли, чтобы нарком рассудил их, но слушать его не слушали, бросая друг другу оскорбления и угрозы. И продолжалось так до тех пор, пока доведенный до гнева Мурат не выхватил кинжал и не пригрозил, что отрежет язык тому, кто вымолвит хоть слово. Все умолкли, но ссора продолжалась: теперь сыновья молча показывали кулаки, а отец водил от одного лица к другому фигурку из трех пальцев, что в просторечье именуется кукишем.

Суд Мурата был краток. Виноват отец? Конечно! Должен он нести страдания? Конечно! Является он им отцом? Не станешь отрицать — все похожи ликом на старика. Должны дети заботиться о родителях? Должны, какими бы те ни оказались. И нарком нашел парадоксальный выход. Раз они не желают обменять дом, пусть отец живет поочередно то в одной комнате, то в другой, то в третьей... Таким образом, с одной стороны, каждый из них отдаст долг свой родителю, а с другой стороны, и отец понесет известное наказание... «Какое же наказание?» — закричал самый нетерпеливый из них — младший сын. «Как какое? — удивился Мурат. — Это же подумать: каждый день брать в руки свою постель и кочевать в соседнюю комнату, где тебя тоже не ждут, где тебя тоже проклинают... Легко разве?» — Так решил нарком, и сыновья и отец ушли притихшие, задумчивые и смирившиеся: они поняли, что от отца так просто не отмахнешься, родитель же еще раз почувствовал совершенную им низость. «Пройдет год-два, и простят они его, примут в семью... — сказал Мурат Глаше и неожиданно добавил: — А жаль!»

С одними посетителями Мурат был резок, с другими — мягок, одним искренне желал помочь, с другими и разговаривать не хотел. И отношение к каждому определял через минуту-другую после начала беседы.

Тот день начался необычно. Было уже восемь часов утра, а нарком все еще не появлялся. И домашний телефон не отвечал. Случилось что? Глаша разволновалась. Стала успокаивать себя мыслью: произойди что, в первую очередь в наркомат сообщили бы. Но где тогда Мурат Дзамболатович? И что делать руководителям, вызванным на совещание? Вон их сколько набилось в приемной... В половине девятого Глаша решилась отпустить людей...

Через час резко распахнулась дверь, и на пороге застыл Мурат. Гневный. Рука до боли сжала рукоять кинжала. Нарком провел взглядом по приемной. Глаша растерянно поднялась с места:

— Я не знала, где вы были, и...

— Где был я?! — он яростно хмыкнул и резко дернул дверь кабинета; сев за стол, обхватил голову обеими руками, застонал.

— Что случилось, Мурат Дзамболатович? — испугалась Глаша. — Что?!

Он глянул на нее, и она увидела в его глазах великую скорбь.

— Случилось! — выдохнул он дрожащим голосом. — Я... проспал!

— Что? — не поняла она сразу.

— Проспал! — зарычал он. — Проспал!

— Бывает, — облегченно вздохнула Глаша.

Точно пружина подбросила наркома. Он протестующе закричал:

— Не должно бывать! — и приказал ей: — Садись! Пиши! «Приказ по наркомату»... Дальше число, месяц, год, город, как положено. Теперь так: «За серьезное нарушение дисциплины наркому Гагаеву Мурату Дзамболатовичу объявить строгий выговор. Предупреждаю... » Почему не пишешь?

— Да не бывает так, — развела руками Глаша. — Сам себе выговор?..

— Другим давал выговоры — себе почему не должен? Проспал — получай свое! Не спорь, Глаша! Иди отпечатай! Да поскорее!..

Прочитав приказ, Татари округлившимися глазами уставился на Глашу.

— Этот приказ нельзя обнародовать. Не дай бог, кто-нибудь узнает — засмеют нашего наркома.

Татари был бы не Татари, если бы в ответ на возражения наркома не нашел убедительный довод:

— Почему вы решили, что вам нужно дать строгий выговор? Может быть, вас следует освободить. Меру наказания устанавливает начальство.

И что вы думаете? Нарком пошел к начальству... выпрашивать наказание. Скиф Кайтиев тоже не сумел успокоить Мурата. Когда приказ — без расшифровки, за что наказан нарком, — все-таки был подписан, Гагаев положил руку на плечо Скифа:

— Отпусти меня с наркома, а? Неграмотный я, не мое это место. Хочешь, я директором конезавода пойду? Ох и лошади будут у меня! Это дело я хорошо знаю... Ну почему качаешь головой?..

Огорченный отказом, Мурат направился к двери. Кайтиев, глядя ему вслед, подумал: злые, недалекие люди этот случай могут в анекдот превратить. Но если вдуматься в суть поступка Мурата — побольше бы нам таких чудаковатых руководителей!

... Дверь кабинета распахнулась. Все устремили взгляды на показавшегося на пороге бритоголового мужчину лет под сорок в светлом полотняном костюме. Он торжествующе оглядел всех...

— Ну, как он? — торопливо спросил один из стариков.

— О-о, — закатил глаза мужчина. — Вдается в такие подробности... — он вытянул палец к потолку. — Но разбирается! Понял, что нашему городу нужен зоопарк. Пообещал выпросить у москвичей тигра, слона и трех обезьян. Здорово! — и тут он спохватился: — Я ж ему позабыл сказать, что деньги на питание зверей нужны! — он потянулся к ручке двери, но Глаша отстранила его.

— Не волнуйтесь — он сам об этом догадается...

А в кабинете уставший от забот, взваленных на него посетителями, Мурат терпеливо выслушивал молодого горца, примостившегося на краю стула и не сводящего глаз с ордена Боевого Красного Знамени, поблескивавшего на красном лоскуте на груди наркома. Сбоку от Мурата сидел его помощник Татари и записывал просьбы посетителей.

— У нас в ауле нет учителя, — запинаясь, торопливо высказывался паренек: — Всем миром и решили: быть им мне.

— А школа есть в вашем ауле? — спросил Татари.

— Будет. Начали строить. Уважаемый сын Дзамболата, ты уж направь меня в Москву, пусть поскорее из меня сделают учителя.

— По-русски говоришь? — уточнил помощник наркома.

— Не-ет... У нас в ауле нет ни одного русского.

— Как же тебя направить в Москву? — развел руками Татари. — Там нет профессоров, понимающих по-осетински...

— Но я очень хочу! — выпалил паренек.

— Устроим как-нибудь, — вмешался в разговор Мурат. — Но ты уж, чтоб не краснел я, заучи русские слова, хоть немного...

— О-о, я быстро русский выучу! — пообещал паренек и показал на дверь: — Я сейчас начну. Там сидит русский мужчина, я с ним заговорю... Ага!..

Он вышел, а перед Муратом плотно уселся на стул горец в темной черкеске и белой сорочке с высоким воротом.

... Прием продолжался четвертый час. Старик-горец в осетинской широкополой войлочной шапке в сердцах стукнул палкой о пол.

— Долго! — гортанно произнес он. — Зачем длинный разговор?

— Видать, документов нету, — торопливо произнес неказистый, скуластый старичок, по внешности из мастеровых — был он в синем комбинезоне, в сапогах в гармошку, из кармана торчала кепка. — А у меня вот — все заготовлено! — лихорадочно, успокаивая самого себя, он показал всему миру кипу бумаг и бодро заявил: — Суну их ему, и пусть без лишних слов ставит меня на пенсию.

— ... Многие, многие лета я работал, — бубнил посетитель уже в кабинете. — И при царе, и после революции. Тут все приписано, — он пододвинул по гладкой поверхности стола документ к наркому. — Про то, как с малолетства батрачил, есть. Про то, как нанимался к бельгийцам, что в Садоне шахты рыли, есть. И про то, как двадцать шесть годиков в вагоноремонтных мастерских вкалывал, тоже есть. На каждой печать, подпись, — тыкал пальцем в справки посетитель. — Видишь?

Нарком никак не реагировал на документы, которые старик упорно ему подсовывал. Не то чтобы взять в руки — он и взгляда их не удостоил. Нельзя сказать, чтоб он бумагам не доверял, — скорее их презирал. И безгранично верил своему зрению и проницательности, будучи убежден, что может определить, чего стоит находящийся перед ним человек. Наконец нарком встрепенулся, пренебрежительно отмахнулся от документов:

— А-а, это бумажки. Мертвые! А мы с тобой люди. Живые! — и он порывисто наклонился к старику, суровым, ничего хорошего не предвещавшим шепотком охладил его пыл: — Хочу поговорить! — Мурат выдержал паузу до тех пор, пока она не отозвалась в ушах посетителя звенящей тишиной, резко спросил: — Пенсию дать тебе? А за ЧТО?

— За что? — у старика растерянно задергалось веко. — Время подошло. Мне уже шестьдесят стукнуло.

— Нет, ты скажи, что ты такое сделал, отчего страна должна о тебе заботиться? Что? — Мурат настырно наседал на оторопевшего посетителя. — Почему советская власть должна кормить тебя, лечить, обхаживать? Какой ты подвиг совершил? Сколько врагов убил?

— Петру Войнову пенсию дали, — вспомнил немаловажный факт старик. — А какой он герой? От земли не видать.

— На себя смотри! — обрезал нарком и опять перешел на шепот: — Сядут вокруг тебя внуки, спросят, что сделал в жизни, чем гордишься. Что скажешь им? О каком подвиге вспомнишь?

— Все бочком у меня складывалось, — потерянно согласился старик. — Случая не было показать геройство, я ж в том не виноват.

— Виноват! — возразил Мурат. — Человек должен совершать подвиги. Хотя бы один за целую жизнь. Так должно быть! Иначе зачем он живет? — изумился он, доконав этим доводом старика. — А ты? Жил сам по себе. Работал — для себя. Женился — для себя. Детей делал — для себя. А кроме этого что делал? Для народа? В подполье был? Против царя лозунги кричал? Тебя жандармы под конвой брали? Ты белых шашкой рубил? Если да, то вот, бери все. Свое отдам! Другом мне будешь, кунаком! Но ты не говоришь: «да», потому что не такой ты. Потому что ничего геройского не сделал. — Мурат вскочил со стула, быстрыми шагами обогнул стол, положил руки на плечи старика, заглянул ему в лицо:

— Я нарком, да? Мне народ доверил деньги, сказал: «У страны мало средств. Война много разрушений принесла. Что есть — расходуй бережно!» А я должен пенсии давать. За что? Вот тебе — за ЧТО? Сочувствовать тебе — можем. А деньги давать... Почему страна должна быть такой щедрой? — Нарком с надеждой спросил: — Теперь понял, что стыдно тебе у народа пенсию просить?

— Понял, — пригорюнившись, произнес посетитель. — Не повезло мне... Всю жизнь одно знал: работу да работу.

— Глаша! — закричал нарком, и когда в кабинет вошла секретарша, кивнул ей на посетителя и торжественно, точно продолжая давний спор, заявил: — Ему стыдно, он от пенсии отказывается. Добровольно!

Когда дородный мужчина в пенсне и с галстуком-бабочкой, опережая очередь, нырнул в дверь, из кабинета послышался крик — яростный, непримиримый. Нарком метал громы и молнии:

— Не годится так! Не могу так! Денег на больницы не хватает! На школы не хватает! На мосты не хватает! На электростанцию — НЕТ! А пенсию даем буржуям! Нет! — показал он кулак чужаку. — И нет!

Стоя возле непомерно большой скульптуры вздыбившегося коня с отбитым копытом, Глаша, старательно не замечая негодующего взгляда дородного посетителя, терпеливо ждала, пока Мурат выговорится. Потом бесстрастно сказала:

— У этого гражданина все документы в порядке.

— У таких справки всегда есть! — вскипел Мурат. — Сделать такой в жизни ничего не сделает, а бумажку прихватит! Пусть мне начальство голову рубит, а я ему пенсии не дам. Так и знай: не дам! — и вдруг коротко, едва слышно, почти без зла и ненависти произнес: — Уходи... .

И дородный мужчина испугался. Только сейчас. Этот тихий, почти дружеский голос пронзил его страхом, и он торопливо выскочил из кабинета.

Нарком поднял глаза на Глашу. Она посмотрела на него с укором. И нарком наконец сдался:

— Позови того старика, что всю жизнь знал одно — работу...

Глаша не удивилась. С привычной неторопливостью распахнула массивную дверь, отыскав глазами старика, кивком головы подозвала его.

— Звал будто? — озадаченный молчанием наркома, старик в растерянности оглянулся на секретаршу.

— Звал, — согласился нарком и, избегая взгляда Глаши, примирительно произнес: — У каждого человека наступает день, когда он назад оглядывается. О том, что бывает такой день, надо знать. Тебе. Мне. Всем! Твои дети должны знать об этом и твои внуки! Будут знать — станут заранее думать, как жить, чтоб было, что ответить совести. А не молчать, как ты! — вдруг озорная улыбка осветила его лицо, и он, лукаво поглядев на старика, сказал: — Бери его бумаги, Глаша, давай пенсию. Советская власть о старости заботится. Умереть с голоду не дадим никому!

Выходя из кабинета, старик бережно закрыл за собой дверь...

— И мужчину в пенсне позвать? — спросила Глаша.

Мурат подскочил с места, так велико было его негодование:

— Нет! Нет! Нет!!!

Глаша подождала, пока крик, продребезжав стеклами окон, заглох у потолка, напомнила:

— В обком вызовут. Скажут, что в мирной жизни нельзя действовать, как на войне.

— Нужно, как на войне! — эхом отозвался Мурат.

— Советская власть заботится о старости, — повторила она только что произнесенные им слова.

— Не буду подписывать.

— Заставят.

Нарком, тяжко вздохнув, вспомнил, что так бывало не раз — заставляли, и, примирившись с неизбежностью, сказал:

— Сама подпиши.

— Не имею права.

— А меня в обком вызовут, докажут, что документы у этого типа в порядке, ругать станут, — напомнил Мурат. — Тебе станет жаль меня, плакать будешь, — и нежно попросил: — Подпиши. Сам — не могу! — он кивнул на стол, где в траурной рамке стояла фотокарточка улыбающегося чубатого Федьки, точь-в-точь такая же, как та, что находилась рядом с пишущей машинкой Глаши, и с болью промолвил: — Он не позволяет мне подписать. Все, кто не вернулся, не позволяют! — и, увидев, как мгновенно осунулось лицо Глаши, попытался пошутить: — Тебе — подпишу. Хочешь, доченька, сейчас подпишу? Раз десять подпишу!

— Рано мне, — растроганно произнесла Глаша.

***

Милый дядя Мурат, позже ты мне поведал, как был изумлен этим неожиданным предложением, как старательно отбрыкивался от него и как вынужден был согласиться... И как ты был искренен в своем желании быть полезным людям на этом, никак не подходящем тебе и по знаниям, и по нетерпеливому характеру, и по совестливости посту...

***

Ни отец, ни мать, ни тем более я не догадывались, что творится в душе дяди Мурата. Отец, так тот просто завидовал ему, занимаемой им должности и широкой популярности, что ощутили мы и на себе... Зачастили гонцы в наш хадзар с приглашениями на свадьбы и кувды по всякому поводу. И отец уже не сидел где-то в конце стола, а его постоянно уговаривали занять место поближе к старшим. Когда в Ногунал наезжал Мурат, его встречали председатели и сельсовета, и колхоза, секретарь партячейки, почтенные седобородые старцы, накрывали столы у кого-нибудь из знатных людей селения, щедро поднимали тосты за наркома, его родных, друзей... И если дядя оставался на ночевку, он отказывался от всех предложений и направлялся в наш хадзар. Тогда я уступал ему свою кровать, а сам перебирался к Абхазу.

На какое бы короткое время ни приезжал в Ногунал дядя Мурат, он непременно находил час-полтора, чтоб побеседовать со мной. А если я делал уроки, он усаживался рядом на стул, и глаза его пристально следили за каждым моим движением... Иногда его губы произносили слово, выползшее из-под моего пера...

Ты, племянник, спрашиваешь, зачем я согласился стать наркомом, если меня тяготила эта должность... А кто меня спрашивал, хочу я или нет? Никто. Конечно, когда Кайтиев сообщил мне о своем намерении, я мог возразить, но... Самоуверенность подвела. Да и думалось: став наркомом, я как бы дотягиваюсь до Заремы. Пусть, мол, узнает, что и я не лыком шит... Не получилось из меня начальника... Да, племянник, не спорь, не могу я быть хицау. Начальником надо родиться.

И пришло решение: нет, не хочу я крутиться в этой безумной колеснице. Не хочу и не могу! Не желаю обманывать ни себя, ни других!.. И я взмолился:

— Послушай, Скиф, отпусти ты меня. Ну какой из меня нарком? Малограмотный я, не могу работать с людьми. С иными говорю точно на разных языках: слова произносим вроде понятные, а друг друга не понимаем. Вот лошадь — та понимает меня, и слов не надо. Посмотрю я на нее — сразу видно, какой у нее характер, чего от нее можно ожидать, в чем она нуждается... Скиф, поставь меня над лошадьми, там я справлюсь...

Скиф долго молчал. Честно говоря, устали от Мурата и в обкоме, и в правительстве. Придет к нему с просьбой проситель — ну он и бегает по начальству, все помочь ему желает наладить быт. А ну-ка, на всех просителей попробуй запасись средствами да жильем... Мурат и себя мучает, и руководство... Может, и в самом деле пристроить его где-нибудь на конезавод?..

— Просишься директором конезавода? — уточнил Скиф.

— Вот это по мне! — искренне обрадовался Мурат и заторопился: — Кому сдать печать наркома?..

И вновь дядя Мурат поразил нас. Гонцом печальной вести явился другой мой дядя — Урузмаг. Он приехал спозаранку, проведя всю ночь в пути, и с порога обрушил на нас новость:

— Умар! Ушел, ушел с наркома наш странный брат! По собственному желанию! И куда, думаешь?.. Директором конезавода! Ужас!.. Какой позор!.. Его поставили людьми руководить, а он пожелал хвосты крутить лошадям! Что за охломон?! Совсем ума лишился!.. Говорят, и когда его наркомом назначали, тоже вместо благодарности за высокую честь он отнекивался, возражал, ворчал, что это не его дело... — Он печально покачал головой: — Непутевый у нас с тобой брат, Умар... Непутевый!..

Урузмаг был взбешен и каждую встречу с Муратом начинал с вопроса: «Ну как, бывший нарком, с лошадьми работать легче?..» Угнетала его мысль, что брат сам, добровольно ушел с такой должности... И не верил, когда Мурат ему говорил, что охотно возится с лошадьми...

Теперь в мою дверь стучались не гонцы из районов, не просители со своими болячками, а ходатаи с заводов, фабрикшкол, клубов с одной просьбой: дать согласие на встречу...

Я не любил ходить на чествования, встречи и как еще называются эти мероприятия, на которых все ждут от тебя необыкновенного, всем хочется услышать такое, чего другой не знает, и каждый пытается составить свое, отличное от других, мнение и ковыряет, и ковыряет тебя вопросами. Скажешь неосторожное слово — позже доходит до меня моя же биография настолько искаженной, что кажется не моей, хотя и совпадают даты и названия населенных пунктов...

А вот с октябрятами и пионерами любил встречаться. Смотрят на тебя широко открытыми карими, черными, голубыми, синими глазками и восторженно, от души охают и ахают, весело смеются над смешными и такими опасными происшествиями, друг друга локтями подталкивают. И вопросы у них не с подковыркой, а вызваны искренним желанием уточнить, как же ВСЕ было. «С этой шашкой и ходил в атаку?» — спрашивает малыш и немедленно тянется, чтобы притронуться к ней, и счастлив, что не только видел шашку, которая рубила врага, но и трогал ее...

Так я и жил: заботами конезавода, радуясь солнцу, огорчаясь непогоде... И не догадывался, что впереди меня ждут новые тяжелые испытания...