Запретный рай

Глава четырнадцатая

«Требуется учительница французского» — такое объявление Эмили увидела спустя неделю после того, как нашла себе комнату недалеко от дома своей матери. Она отправилась по указанному адресу и получила работу.

Леди Клиффорд не любила француженок, но согласилась нанять Эмили. Внешне молодая женщина совсем не походила на парижанку и казалась не просто скромной, а отчасти даже угнетенной и скорбной. А главное — выглядела порядочной и искренней. При этом она одинаково хорошо говорила и по-французски, и по-английски.

В ее обязанности входило обучение дочерей леди Клиффорд, десяти и тринадцати лет. Это были тихие, послушные, внимательные и неулыбчивые девочки.

В самой же хозяйке было что-то на редкость приземленное и плоское. Ее нисколько не тяготило однообразие повседневности, она всегда следовала давно и четко установленным шаблонам — в мыслях, в личных привязанностях, во всем.

Разумеется, Эмили пришлось скрыть, что у нее есть дети. Она сказала хозяевам, что живет с матерью, которая не совсем здорова, потому ее нельзя оставлять на ночь одну.

К счастью, молодая женщина узнала, что на свете существует миссис Оуэн, которая брала к себе всех детей, не спрашивая, есть ли у них отцы, и не обращая внимания на цвет их кожи: главное, чтобы ей платили. Расставаясь с Маноа и Ивеа на целый день, Эмили сильно страдала, но когда, забирая двойняшек вечером, находила их сытыми, чистенькими и ухоженными, немного успокаивалась.

Случалось, молодая женщина задавала себе вопрос, почему она задержалась в Лондоне, когда разумнее было бы последовать совету Элизабет Хорвуд и уехать в Париж. Наверняка главную роль в решении Эмили сыграло безумное желание все-таки попытаться сблизиться со своей матерью.

Каждый день Эмили проходила мимо дома Элизабет, желая ее увидеть, но все было напрасно. Она могла бы вернуться в Париж, но, казалось, в этом не было смысла: в родном городе у нее так же не нашлось бы возможности целый день проводить с детьми, петь им колыбельные, гулять с ними в парке и наблюдать, как они растут.

Собираясь на работу и готовясь к очередной разлуке с двойняшками, Эмили глотала горькие слезы. Она оказалась лишней в жизни Атеа, отец навсегда покинул ее в самый неподходящий момент, и даже родная мать отказалась ее признать.

Она пыталась экономить деньги; по утрам позволяя себе лишь чашку чая и тонкий ломтик хлеба или овсяную лепешку, а вечером ужиная салатом из репы и капелькой молока и лишь изредка — пирогом с картофелем и мясом. К счастью, хозяева кормили ее обедом, и то была единственная достойная трапеза за весь день.

В целом можно было сказать, что Эмили повезло. Она попала в приличную семью, и ей не приходилось заниматься грязной работой. Особняк, в котором жили Клиффорды, состоял из двух этажей с множеством комнат. Перед домом был разбит сад, окруженный высокой решеткой. В саду было несколько целомудренных статуй, чахлых деревьев и унылых клумб.

Мистер Клиффорд производил впечатление очень занятого человека; во всяком случае он то и дело открывал большие серебряные часы с длинной и толстой цепочкой. Дома он задерживался только по праздникам, которые были удручающе скучны. Даже веселье у Клиффордов выглядело механическим и холодным, и Эмили говорила себе, что нравы этого семейства вполне отвечают духу города.

Порой Лондон казался ей огромной гробницей, по которой сновали призраки. Она удивлялась его твердокаменности, обилию копоти, неприятных запахов и нечистот. Далекое свечение солнца, с трудом проникающее в этот сумрачный мир, не могло оживить столицу.

В своих мечтах Эмили по-прежнему видела Полинезию, удивительную страну тысяч островов, простирающуюся от Гавайев до Новой Зеландии.

Иногда она доставала жемчужину (Эмили всегда носила ее с собой) и любовалась ею. То была единственная вещественная память о былых временах, которые никогда не вернутся. Что касается детей, они не были памятью. Они являлись ее реальностью, ее жизнью, ее единственной надеждой.

Маноа был крупнее и беспокойнее Ивеа, с рождения исполненной таинственной нежности и тихого света. Эти дети казались Эмили живыми ростками, пробивавшимися к солнцу сквозь холод и тьму. Сын был похож на Атеа. А дочь… Когда она вырастет, то будет такой, как… Моана, — сильной, подвижной и удивительно красивой.

В то утро Эмили как обычно поднял с постели крик зеленщика, продающего петрушку и зеленый горошек прямо под окнами квартиры, в которой она жила. Дети тоже проснулись; как обычно первым заплакал Маноа, а через пару секунд Ивеа уже вторила ему своим нежным, как серебряный колокольчик, голоском. В комнате пахло младенцами и материнским молоком, а еще — что было удивительно — теплом и солнцем.

Позавтракав кофе, хлебом и сыром, Эмили надела коричневое платье с узкой юбкой и высоким воротом и скромную шляпку, привычным движением подхватила детей и вышла из дома.

На улицах звонили колокола, грохотали повозки, журчала вода, перекрикивались торговцы, лаяли собаки, хлопали на ветру вывески. Было удивительно светло, даже солнечно. Вдали, над крышами, почти касаясь облаков, возвышался собор Святого Павла. Взглянув на его купол и темно-голубые стены, Эмили подумала, что в ее жизни все не так уж и плохо.

Оставляя детей на попечение миссис Оуэн, молодая женщина заплатила ей за неделю вперед. Поцеловав сначала Ивеа, потом Маноа, она отправилась к Клиффордам.

Занимаясь с девочками, Эмили думала о том, что в ближайшее воскресенье вновь навестит мать. Она не сообщила Элизабет своего адреса, и — кто знает! — возможно, та раскаялась и ждала визита дочери?

В полдень наступил перерыв, и Эмили отправилась на кухню, где ела вместе с другими слугами. Стены были покрыты копотью, а стол исцарапан и изрезан. Однако служанка подала капустный суп, ростбиф, молочный пудинг и печеные яблоки.

Когда Эмили вновь вошла в комнату, девочки еще не вернулись, и она решила подождать. Из спальни леди Клиффорд вышла горничная с метелкой в руках. Она неплотно прикрыла дверь, и Эмили смогла увидеть туалетный столик орехового дерева, овальное зеркало и тяжелое кресло, а также кусочек кровати, застеленной темным покрывалом.

На столике стояла шкатулка, рядом с которой лежало жемчужное ожерелье. Отчего-то хозяйка не убрала его внутрь. Однажды Эмили слышала, как леди Клиффорд сказала горничной:

— Расстегивайте осторожнее. Оно стоит кучу денег.

Эмили не знала, что на нее нашло, но внезапно она быстрым шагом пересекла помещение, вошла в хозяйскую спальню и взяла ожерелье в руки. А после вынула свой жемчуг, прозрачный, светящийся, округлый, тяжелый.

По сравнению с ее жемчужиной жемчуг леди Клиффорд выглядел тусклым и мелким. Мертвым, как и все в этом доме. Эмили захотелось рассмеяться. Если ожерелье хозяйки стоило кучу денег, значит, ее жемчуг был воистину бесценным!

Она смотрела на жемчужину, а видела тонкие линии далекого острова, розоватый туман и белоснежных чаек, разрезающих волны своими быстрыми крыльями, искрящиеся золотом следы лодок на голубой воде, похожие на бабочек цветы и бабочек, напоминавших диковинные соцветия. В ее замершем сердце медленно таяли тоска и боль.

Послышался скрип. Молодая женщина оглянулась. За ее спиной стояла хозяйка. Удивительно, но она подошла совершенно неслышно.

— Что вы здесь делаете? Что у вас в руках?

Эмили растерянно протянула ей лежащую на ладони жемчужину. Леди Клиффорд отшатнулась.

— Вы украли это у меня?!

— Я не могла украсть это у вас, потому что это не ваше.

— Тогда у кого? Где вы ее взяли?

— Привезла из Полинезии. Мой отец был путешественником, иногда я его сопровождала.

— Вы лжете, — заявила хозяйка, — если б вы имели такие драгоценности, вам не было бы нужды работать на меня. Я видела в ваших руках мое ожерелье, что вы хотели с ним сделать?

— Сравнить ваш и мой жемчуг. Поймите, для меня это не просто источник денег, жемчужина дорога мне как память. Я хотела ее продать, но… не смогла решиться.

Маленькие глазки леди Клиффорд сверкали, как сталь.

— Я вам не верю. Что-то тут явно не так. Вы воровка. Вы явились ко мне без рекомендаций, и я взяла вас, обманутая вашей кроткой внешностью.

— У меня нет рекомендаций, потому что я недавно приехала из Франции и прежде не преподавала. И я никогда не брала чужого!

— Я вам не верю, — повторила леди Клиффорд. — В Лондоне полно мошенников. Я вызову констеблей. Пусть они побеседуют с вами. Как знать, быть может, вы входите в какую-то опасную шайку!

Губы Эмили побелели.

— Прошу вас! Если вы считаете, что жемчужина ваша, я отдам ее вам и навсегда уйду отсюда. Только не заявляйте в полицию.

В глазах леди Клиффорд появилось торжество.

— Видите, как вы запели! Вы чего-то боитесь!

— Просто меня могут задержать, а вечером мне нужно забирать и кормить детей.

Страх лишил Эмили выдержки, и она невольно открыла правду.

— Дети? Какие еще дети! Вы говорили, что живете с матерью.

— Моя мать проживает на Розмари-лейн, а я…

— Я не намерена вас слушать. Ждите здесь, — перебила хозяйка, — я сейчас вернусь. Впрочем нет, идите в гостиную, не то еще что-нибудь украдете. Я велю лакею покараулить вас до тех пор, пока не прибудут констебли.

Из-за сбивчивых объяснений леди Клиффорд и взволнованных оправданий Эмили дело приняло серьезный оборот. В составленном констеблями рапорте было сказано, что некая особа, имеющая паспорт на имя французской подданной Эмили Марен, пыталась украсть у Сьюзен Клиффорд жемчужное ожерелье. Кроме того, у нее обнаружилась драгоценность, неизвестно где взятая, но явно не принадлежавшая ей.

— Вам придется пройти с нами, — сказали Эмили полицейские, и она в панике ответила:

— Я не могу, мне надо к детям!

— Она опять говорит о каких-то детях, — заметила леди Клиффорд. — Похоже, она их придумала!

— Нет! — вскричала молодая женщина. — У меня есть сын и дочь!

— Вы замужем, мисс? — спросил полицейский.

Она потупилась.

— Нет.

Взгляды констеблей, а особенно — леди Клиффорд были понятны без слов. Ее осуждали. Более того — ей не верили. Прислуга (а Эмили входила в разряд прислуги) всегда была виновата в глазах закона. Кроме того, хитрых, пронырливых и наглых нарушителей закона всех мастей в Лондоне хватало от века.

Молодая женщина не знала, что ей делать. Постепенно горячий ураган чувств превращался в вязкий туман, медленно оседающий у нее внутри, в холодный и липкий ужас. Она смирилась с тем, что больше никогда не увидит отца и Атеа, но потерять Маноа и Ивеа означало лишиться самого важного и дорогого, что было в ее жизни!

— Как зовут ваших детей? — спросили у нее.

— Марсель и Иветта Марен, — Эмили старалась говорить как можно спокойнее. — Это двойняшки. Они совсем малы, но на время работы мне приходилось оставлять их у миссис Оуэн. Если я не заберу их вечером, как делала всегда, она встревожится.

— Она ваша родственница?

— Нет, просто женщина, которая заботится о чужих детях за плату.

— А у вас есть родные в Лондоне?

— Да, мать, Элизабет Хорвуд. Правда, поскольку меня воспитал отец и мы давно не виделись, она не признала меня с первого раза.

Констебли переглянулись.

— Если она поручится за вас или внесет залог, возможно, вас отпустят. А сейчас следуйте за нами.

В сердце Эмили затеплилась небольшая надежда. Однако последнее, что она услышала, покидая дом Клиффордов, была презрительная фраза хозяйки:

— Какая же мать не признает собственную дочь!

— Вставай! Нам нельзя оставаться здесь!

Услышав голос, Атеа поднял голову и понял, что на какое-то время потерял сознание.

Моана сидела возле него на корточках и обертывала его ногу снятым с себя покрывалом.

— Чтобы не было следов крови, — пояснила она.

— Ты увела их от этого места, — догадался он.

— Да. Поранила руку и измазала кровью траву. Они пошли в другую сторону. Но они вернутся.

Атеа не стал задавать вопросов о причине ее поступка. Сейчас было не время. Моана помогла ему встать, и они побрели между могил.

Покинув кладбище, они прошли рощей панданусов, где в эту пору не было ни души. Красивые, изящные деревья с множеством воздушных корней, казалось, росли сверху вниз, тянулись к земле, а не к солнцу.

— Мне нужно покинуть остров.

— Да, но не сейчас.

— Куда ты меня ведешь?

— В дом священника, отца Гюильмара; это недалеко отсюда. Других убежищ тут нет.

Атеа отшатнулся.

— Он выдаст меня, ведь я отверг его Бога!

— Он говорил, что его Бог помогает всем, даже гонимым и заблудшим.

Они дошли до домика с пальмовой крышей. Дверь открыла Сесилия, а потом появился отец Гюильмар. Он быстро произнес:

— Входите!

— Нас ищут, нам надо спрятаться. Атеа сражался с акулой и победил ее. Белые люди обещали его освободить, но обманули, — сказала Моана.

— Я убил одного из них, — добавил Атеа.

Взгляд отца Гюильмара был пристальным и долгим.

— Ты совершил тяжкий грех, но, как ни странно, сейчас я на твоей стороне. Я тебя не выдам.

Он велел Сесилии постелить циновку в чулане и принести покрывала.

— Ты ранен? — спросил он Атеа, и тот ответил:

— Ничего серьезного. Просто содрана кожа.

Сесилия подала ему чашку с водой, и он жадно выпил. Потом она принесла беглецам пое — блюдо из крахмала и плодов хлебного дерева — и вареную рыбу, чтобы они немного подкрепили свои силы.

Атеа с Моаной прошли в чулан, и отец Гюильмар запер за ними дверь.

— Рано или поздно они придут и сюда, но я их не впущу.

— Дайте мне оружие! — попросил Атеа, и священник твердо произнес:

— Нет, в моем доме не должна проливаться кровь. Не беспокойся, я постараюсь все уладить мирным путем.

Опустившись на циновку, Атеа закрыл глаза. Он был рад тому, что остался жив. Он не желал умирать, все потеряв, страшился навсегда унести в потусторонний мир неистовство земных желаний. В последние дни, проведенные в тюрьме, с ним творилось нечто невыносимое. Он выглядел отрешенным, безразличным, спокойным, тогда как внутри бушевал ураган. Ему хотелось разодрать себе грудь острым камнем, броситься в океан с самой высокой скалы, совершить что-то непоправимое и ужасное.

Его чувства и желания были понятны, тогда как то, что сделала Моана, казалось необъяснимым.

Открыв глаза, Атеа промолвил:

— Почему ты мне помогла?

— Потому что ты, смелый человек, а белые люди — сборище трусов.

Они смотрели друг на друга, глаза в глаза, чувствуя, как их соединяет невидимая нить — жестоко оборванная, а может, и не существовавшая прежде. Прошло не меньше минуты, пока Атеа не произнес то, что она никак не ожидала услышать:

— Прости меня, Моана. Я исковеркал и разрушил твою жизнь.

Она вздрогнула.

— Арики ни перед кем не извиняются!

— Я уже не вождь. И больше никогда им не буду.

— Нет, — возразила она, — ты навсегда останешься им.

Они помолчали. Потом Атеа тихо спросил:

— Моана, что стало с Эмалаи?

— Она уплыла в свою страну вместе с отцом.

— Я никогда ее не увижу.

В его голосе звучало глубокое отчаяние обреченного человека. Моана тряхнула головой.

— Ты правильно сделал, отослав ее. Ей будет лучше в своей стране. Нам никогда не понять белых людей, а им не понять нас.

— Я понимал и знал ее. Сердцем — как говорят белые. И все же прогнал.

— Ты сделал это ради своего народа.

— Ты знаешь, Моана, для кого я это сделал!

Через некоторое время Атеа начал дрожать, и Моана приникла к нему. Это было невинное объятие. Они лежали сердце к сердцу, и эти сердца бились одинаково свободно и сильно.

— Ты не стала и уже не станешь моей женой, но я хочу предложить тебе быть моей сестрой. Возможно, нам придется умереть вместе. Скажи, ты боишься смерти?

По лицу девушки пробежала тень.

— Ее не боится лишь тот, кого ничто не держит в этом мире.

— И все же? — настаивал он.

— Немного, — сдержанно ответила она.

Атеа кивнул.

— У тебя есть что-нибудь острое?

Моана протянула ему ракушку, и Атеа сделал два разреза, на своей и ее руке, а потом соединил ранки.

— Ты даришь мне часть своей маны? — удивилась она.

— Я охотно поделился бы ею с тобой за то, что ты для меня сделала, только, думаю, от нее ничего не осталось.

— Пока твое сердце бьется, она никуда не исчезнет.

Он долго молчал, потом решительно произнес:

— Я сам все разрушил. Я жил, опьяненный своим величием, властью, мощью и силой. Надеялся получить все, что захочу, думал о вершинах, которые недоступны. Сперва я пожелал тебя, потому что ты была прекраснее всех в своем окружении, а потом решил взять себе белую девушку с волосами цвета морской пены и глазами голубыми, как вода в лагуне, и стать первым среди первых и лучшим среди лучших. Я отказался от тебя ради собственной прихоти, а потом также поступил с Эмалаи.

Моана никогда не думала и не надеялась, что этот человек откроется ей, не верила, что сможет чувствовать его так же хорошо, как музыкант чувствует свой инструмент, а сестра — брата.

И рискнула спросить:

— Ты любил Эмалаи? Той любовью, о какой говорят белые?

— Да, любил. До нее я не знал, что такое возможно. Я позволял ей все, чего не позволил бы ни тебе, ни любой другой из наших женщин. Я представал перед ней полностью обнаженным, открытым: без знаков отличия, без табу, без величия вождя. Как простой человек. Вернись то время, когда она еще была рядом, я бросил бы все и уплыл бы с ней на уединенный остров, где нет чужаков. Мы жили бы там вдвоем и были бы счастливы. И свободны.

Взгляд Моаны помрачнел. Казалось, она не ожидала такого ответа. Возможно, она думала, что Эмили уже превратилась в облачко воспоминаний, не имеющее ни четких очертаний, ни какой-либо природы. То не было ревностью, просто она не могла до конца понять, каким образом белая девушка сумела так повлиять на ход мыслей Атеа. Или его изменило что-то другое?

— Боюсь, таких островов больше нет. Все захватили они.

— Куда же мне бежать?

— Не знаю, — сказала Моана, а после добавила: — А как же я? Наверное, мне тоже нужно укрыться? Они поймут, кто тебе помог.

— Да. Бежим вместе?

Она кивнула.

— Попробуем.

Атеа показалось, что она сомневается, потому он спросил:

— Тот белый, с которым ты была последнее время, он что-то для тебя значит? Ты его любишь?

Моана сидела, положив подбородок на сплетенные пальцы и глядя в одну точку, мимо Атеа.

— Не знаю. Прежде я была одержима местью и ни о чем больше не думала. Я сошлась с ним, потому что он обещал… одолеть тебя. Теперь, когда ты мне больше не враг, я могу его оставить, но… к сожалению, он успел стать частью моей жизни.

Как и следовало ожидать, Атеа посмотрел на нее с невольным осуждением.

— Белые заставляют нас делать то, чего мы никогда бы не сделали сами. Кто из нас стал бы убивать акулу ради развлечения и тем самым гневить морских богов!

Моана не успела ответить; послышался шум, и они оба насторожились. Похоже, к дому священника подошли солдаты. Вскочив на ноги, Моана приникла к дверям. До нее и Атеа донесся разговор:

— Святой отец, мы ищем опасного преступника, полинезийца. Полагаю, вы наслышаны о нем?

— Да, но я его не видел.

— Вы позволите осмотреть ваш дом? Прости те, но таков приказ губернатора: обыскать все жилища на острове.

— Нет. Не позволю. Вы слишком многое себе позволяете. Мое жилье неприкосновенно. Я подчиняюсь не губернатору, а Церкви.

— Хорошо. Но если вы услышите о том, где он скрывается, дайте нам знать.

— Непременно.

Прошло несколько минут, в течение которых Атеа и Моана буквально не дышали, а потом дверь открылась, и на пороге появился отец Гюильмар. В его руках была свернутая в трубку бумага.

— Они ушли, — сказал он и развернул перед Атеа большой лист. — Это карта. На Маркизских островах тебе нечего делать. Таити тоже находится под властью Франции. Единственное спасение — уплыть на другие острова, принадлежащие Америке или Англии. Представители этих стран не любят французов и, надеюсь, дадут тебе приют.

Поглядев на карту и сравнив расстояние между Нуку-Хива и Хива-Оа с огромным пространством между ними и другими островами, Атеа с сомнением произнес:

— Разве туда можно добраться на лодке?

— Конечно, нет. Остается только одна возможность: пробраться на какое-то судно. Это очень большой риск, но я не вижу другого выхода. Люди губернатора обшарят весь остров, и если ты останешься здесь, тебя непременно найдут. Тебе придется бежать, а я обязательно составлю письмо о том, что здесь происходит, и отправлю его во Францию. Питоле должен заниматься тем, для чего сюда прислан, а не устраивать гладиаторские игры.

— Когда мы должны уйти?

— Лучше поздно вечером. Полагаю, к этому времени солдаты устанут и прекратят поиски. И… еще: ты не знаешь, куда попадешь, потому лучше, если на тебе будет крест. К христианам и язычникам относятся по-разному.

— Хорошо. Благодарю вас за то, что вы готовы меня спасти, хотя вам и известно, что я не верю в вашего Бога.

Отец Гюильмар с сожалением вздохнул. Большинство туземцев с их простодушием и не проснувшимся умом впитывали все новое так, как растение пьет воду, но Атеа с его необузданной натурой не поддавался ничьим влияниям.

— Христос умер за нас, Он любил людей и завещал нам заботиться о ближних. А еще Он призывал нас избавляться от гордыни.

Пробираясь к берегу, Атеа и Моана увидели издали, что за ними идет погоня. Возможно, солдаты никуда не ушли и, затаившись, следили за домом отца Гюильмара?

Стояло безветрие. Тени напоминали длинные копья. Цветы на деревьях застыли, будто канделябры. Атеа казалось, что затухающий солнечный диск протянул по морю огненный путь, по которому он, бывший арики и нынешний изгнанник, должен был следовать к своей цели.

Скалы почти ответно нависали над узкой полоской берега. Внизу кипел прибой. Спуска не было. Оставалось прыгнуть вниз.

— Ты готова, Моана?

Неожиданно она отступила.

— Нет.

— Почему?

— Очень высоко.

В его глазах появилась решимость.

— Ты можешь это сделать, я знаю. Я буду держать тебя за руку. Не бойся, мы выплывем. У меня хватит сил.

— Нет, — повторила она.

Атеа смотрел испытующе.

— Не хочешь следовать за мной, плыви на Тахуата, к отцу. Неужели ты хочешь остаться с французами?!

— Я бы отправилась к отцу, дело не в этом, — призналась Моана. — Здесь и впрямь высоко. Я думаю не о себе. Я жду ребенка. У тебя хватит сил, а достанет ли у меня, не знаю. Если я неудачно прыгну и ударюсь о воду, то могу его потерять.

Он мгновенно отдалился, похолодел. На его губах затрепетала недобрая усмешка.

— Ждешь ребенка от француза?

— Это неважно, — мягко произнесла она. — Разве ты не хотел бы иметь детей? От Эмалаи?

Его взгляд сделался задумчивым, далеким.

— Конечно, хотел бы. Мальчика и девочку. Пусть бы сын был похож на меня, а девочка… на тебя, Моана.

— Почему? — удивилась она.

— Почему не на Эмалаи? Потому что она одна такая. Я хочу остаться жить, чтобы продолжать думать о ней.

— Я уверена в том, что ты спасешься, — убежденно произнесла Моана. — Ни наши боги, ни твоя мана не дадут тебе погибнуть.

Атеа с благодарностью сжал руку девушки. Потом приблизился к краю бездны и заглянул в нее, а после отошел и взял разбег.

Его тело вошло в воду почти под прямым углом. Это был красивый полет — не в пучину смерти, не в бесконечность, а просто в другую жизнь.

Проводив Атеа взглядом и мысленно пожелав ему удачи, Моана собралась с духом и бесстрашно обернулась к преследователям.