Запретный рай

Глава пятнадцатая

Прошло два дня, а Эмили все еще ничего не знала о своей дальнейшей судьбе. Ей позволили написать короткое письмо Элизабет Хорвуд, в котором она умоляла о помощи. Окажись Эмили на месте своей матери, она немедленно бросилась бы на выручку, но та не появлялась.

Ей стоило большого труда не погрузиться в состояние безволия и тоски. Она очень боялась, что в какой-нибудь страшный миг чаша ее надежды опустеет.

Эмили пыталась прикинуть, на сколько дней хватит денег, которые она дала миссис Оуэн. Явно не на неделю. Придется куда чаще обращаться к кормилице, а значит…

Что станет делать миссис Оуэн, когда деньги закончатся? Куда отнесет детей?!

На третий день Эмили отправили в Ньюгейтскую тюрьму, дожидаться суда и приговора.

В этой обители зла было пять этажей, камеры напоминали выгребные ямы. Тюрьма была пропитана запахом немытых человеческих тел. Не менее грязны были и души ее обитателей.

По иронии судьбы в тот день небо над головой было безоблачно чистым, а воздух — прозрачным и теплым. Эмили казалось, что она видит и солнце, и небо последний раз в жизни.

Когда ее втолкнули в камеру, ей сразу почудилось, будто она очутилась в аду. Здесь, в страшной тесноте, духоте и грязи содержалось множество женщин самого разного возраста. Кто-то лежал, другие сидели на нарах, приподнятых над полом на десять дюймов и покрытых вонючими одеялами и полусгнившей соломой. Уборные заменяли большие деревянные кадки, стоявшие по углам.

Казалось, никто не обратил внимания на новенькую, но Эмили заметила, что к ней присматриваются.

Вскоре к молодой женщине подошла неопрятная старуха с гноящимися глазами и беззубым ртом.

— Привет! — дружелюбно промолвила она. — Как тебя зовут и почему ты здесь?

Несмотря на подавленность и страх, молодая женщина заставила себя ответить:

— Эмили Марен. Меня отправили в тюрьму ждать суда. Надеюсь, скоро я выйду отсюда.

Старуха покачала головой.

— Многие ожидают приговора годами. У матушки Виктории слишком много дел. Ей не до нас.

— Кто такая матушка Виктория?

— Наша королева.

Годами! Эмили закрыла лицо руками и помотала головой. Когда она отняла ладони, ее лицо казалось настолько изменившимся, что ее трудно было узнать.

— У меня грудные дети! Что с ними будет?!

— У всех есть дети.

— Я невиновна!

— Все так говорят, — спокойно ответила старуха и добавила: — Сколько бы ты ни твердила, что ничего не делала, тебя все равно осудят!

— Меня не должны судить в Лондоне, — сказала Эмили, — я приехала из Франции.

Стоило ей произнести эти слова, как одна из прислушивавшихся к разговору женщин встала со своего места и приблизилась к ней вихляющей разнузданной походкой.

— Француженка?! А я-то думаю, откуда в нашем притоне взялась такая красотка! — развязно произнесла она. — С тебя денежный взнос! Ставь нам выпивку.

Недалеко от тюремных ворот был подвал, где торговали спиртным. Как правило, его содержал узник, получивший от властей разрешение оставлять себе часть прибыли. Любой надзиратель за отдельную плату мог доставить заключенным, содержавшимся в тюрьме в ожидании приговора, порцию опьяняющего напитка из этого подземного трактира.

Эмили отшатнулась.

— У меня нет денег!

— «Все так говорят»! — передразнила узница голос старухи, после чего бесцеремонно задрала подол платья новенькой. — О, да на тебе белье тонкого полотна! Нижняя юбка с кружевами! Шелковые чулки! У многих из нас вот уже много лет, как нет нижней юбки, а кое-кто никогда ее не носил! — И тут же распорядилась: — А ну снимай все это!

Эмили оглянулась в поисках поддержки, но ее не было. Иные женщины смотрели враждебно, другие — с любопытством, но без сочувствия. Глаза некоторых были устремлены в одну точку: эти узницы ни на что не реагировали.

— Нет, — твердо произнесла она.

— Что ты сказала?

— Нет!

Эмили увидела, как арестантки одна за другой поднимаются с нар. Открытое неповиновение со стороны новенькой вызвало всеобщий гнев. Она была не такой, как они, — хорошо пахнущей, чистенькой, не умеющей сквернословить. Уже за это ее стоило сделать жертвой.

К ней потянулись костлявые или рыхлые, словно тесто, руки с въевшейся в поры грязью и длинными ногтями. Не успев моргнуть глазом, Эмили очутилась на полу. С нее содрали нижнюю юбку, чулки и панталоны, отобрали носовой платок и гребень, вытащили шпильки из прически, сняли с ног туфли.

Потом женщины отошли, а она осталась лежать. Вскоре над ней склонилась все та же старуха.

— Поднимайся, — сказала она. — Здесь все проходят «крещение». Что поделать, такой закон: нельзя быть лучше других и иметь больше, чем остальные!

Встав на ноги, Эмили обвела камеру чужим невидящим взглядом. Впрочем на нее больше не обращали внимания.

Свободных мест на нарах практически не было, и все же Эмили нашла одно, рядом с кадкой, в которую справляли нужду.

В последующие часы она утратила ощущение времени и удивилась, когда колокол возвестил о том, что наступил вечер. В ожидании ужина арестантки оживились, послышались разговоры и беззлобная ругань. Многие расчесывали волосы: кое-кто гребнем, а иные — просто пальцами.

Надзиратели вкатили в камеры тележку, заставленную железными мисками с чуть тепловатым и жидким супом, к которому полагался кусок тяжелого, темного хлеба.

Эмили не делала попытки встать и взять свою порцию, хотя не ела с самого с утра. Ей ничего не хотелось. Разве что забыться, а лучше всего — умереть.

Неожиданно к новенькой подошла женщина, первой начавшая ее раздевать. Она держала в руках кружку, в которой плескалась какая-то жидкость.

— Мы продали твои вещи, зато теперь можем повеселиться, — заявила она. — Вот твоя порция. Держи!

— Что это? — пристально глядя на нее, спросила Эмили.

— «Убийца печали». Выпей и забудешь о том, где находишься.

Медленно, словно раздумывая, Эмили взяла кружку, а потом вдруг резко выплеснула ее содержимое в лицо женщины.

Вскрикнув от неожиданности, та взмахнула руками, а потом принялась утираться.

Забыв о еде, арестантки принялись вскакивать со своих мест. Все они, как и сама Эмили, были уверены в том, что ей не поздоровится. Однако пострадавшая ограничилась кривой усмешкой и замечанием:

— Забавно! И все ж ты должна будешь выпить. Эй, давайте сюда бутылку!

Не переставая смотреть на нее поверх ободка, Эмили осушила кружку. Джин был столь же крепким, сколь и скверным на вкус, но она не дрогнула.

Внимательно наблюдавшая за ней женщина хлопнула ее по плечу.

— Молодец! Меня зовут Мери Шеппард. А тебя Эмили, да? Будем знакомы. А теперь рассказывай, что ты натворила на воле.

В голове шумело, язык заплетался, но все же Эмили смогла кое-как сложить слова. На сей раз ее рассказ вызвал не только живой интерес, но и искреннее сочувствие. Она умолчала лишь о Полинезии, ибо никто из собравшихся и слыхом не слыхивал об островах, находящихся на краю света.

— Вот стерва! — заметила Мери, услышав про Элизабет. — Не признать собственную дочь! — И посоветовала: — Напиши прошение королеве. Все-таки ты иностранка!

Из глаз Эмили полились слезы.

— Что будет с моими детьми!

— Забудь о них на сегодня, — решительно заявила Мери. — Выпей еще и ложись спать. Пойдем, я найду для тебя место получше.

Эмили опустила на пол босые ноги. Он был сырым и грязным. Она вспомнила, как боясь поранить ступни о ракушки и кораллы, не решалась ступить на песок, и ее захлестнула новая волна душевной боли.

Мери принесла ей пару разбитых, грубых башмаков и с любопытством глядела, как Эмили надевает их на свои нежные белые ступни.

Она довела пошатывающуюся новенькую до нар и заботливо укрыла одеялом.

— Спи. Быть может, следующий день будет лучше, чем предыдущий.

Эмили провалилась в сон, как в бездонную яму. Ей снилось, что она лежит обнаженная в прозрачной мелкой воде, а склонившийся над ней Атеа загораживает собой палящее солнце. Эмили не может понять, почему, когда кругом так прекрасно, ее терзает невыносимая сердечная боль.

Очнувшись, она вспомнила свой сон, и неожиданно ее охватила ненависть. Не к леди Клиффорд, не к Элизабет Хорвуд, а к Атеа. Он остался в своем раю в окружении сладострастных красавиц, а она угодила в земной ад!

Прошло несколько дней. Эмили ничего не знала ни о собственной участи, ни о судьбе своих детей. Общение с некоторыми женщинами немного скрашивало ожидание суда, хотя среди них не было таких, с кем Эмили могла бы подружиться по-настоящему.

Узнав, что она умеет читать, в том числе и по-английски, многие узницы просили ее зачитывать вслух статьи из газет, которые попадали в тюремные камеры с воли.

Поскольку Эмили никто не приносил передач, она была вынуждена довольствоваться тюремной баландой. Иногда ей перепадал более-менее лакомый кусок от женщин, благодаривших ее за чтение.

Когда однажды утром надзиратель заявил, что к ней пришли, Эмили не поверила. Отворив дверь комнаты для свиданий, она едва не вскрикнула: на стуле сидела Элизабет Хорвуд. Ее мать.

Эмили стыдилась исходящего от нее дурного запаха, но не могла ничего поделать. В Ньюгейте так пахло от каждого. Раз в неделю заключенным позволяли обливаться водой из насоса в тюремном дворе, но после этого им все равно приходилось облачаться в нестираную одежду.

Элизабет держалась натянуто. По-видимому, ее шокировал неопрятный вид Эмили. Ответив на приветствие, она сразу перешла к делу:

— Я получила твое письмо. Однако сумма залога оказалась непомерной. Я не могу распоряжаться такими деньгами без разрешения мистера Хорвуда, а он… ничего о тебе не знает. — Переведя дыхание, она продолжила: — Я встретила Рене Марена во Франции, куда приехала с родителями. Эта страна вскружила мне голову; даже мое английское воспитание не смогло удержать меня от безумства. Я сбежала с Рене, бросив отца и мать. Мы поженились вопреки их воле. Сначала все шло хорошо, а потом начались проблемы. Первый раз он оставил меня, уехав на какие-то острова, когда я была в положении. Потом — когда я только что родила. Рене находил меня ограниченной, тогда как он казался мне непрактичным. Нам не хватало денег, но его это не заботило. Он жил своими мечтами. На тебя он тоже обращал мало внимания, разве что раздражался из-за того, что по ночам ты мешала ему спать, а днем — читать книги. В конце концов я решила вернуться домой, и тогда он вдруг заявил, что не отдаст мне ребенка. Закон был на его стороне. Я все же уехала, решив, что со временем смогу забрать тебя к себе. Однако вскоре я получила письмо, где Рене сообщал о твоей смерти, и свидетельство врача. Кроме того, очутившись в Лондоне, я узнала, что родители вычеркнули мое имя из завещания. Они отказались меня принять, и я очутилась на улице. Воспитанная девушка из приличной семьи! Меня спас мистер Хорвуд. Он подошел ко мне на Бридж-стрит и спросил, что случилось и почему я плачу. И я ему солгала. Сказала, что мои родители умерли, что меня разорили кредиторы. Он был много старше меня, но он мне поверил. Я не любила мистера Хорвуда, но приняла его предложение и признаю, что этот вариант был куда лучше, чем безумная страсть к твоему отцу. К сожалению, за безрассудные поступки и дерзкие мечты приходится платить слишком высокую цену. Моему супругу неизвестно о моем первом замужестве, как и о том, что у меня был ребенок. Если сейчас он узнает о моем прошлом, это будет жестокий удар!

— Но вы не убивали и не крали!

— Ты выросла во Франции, там все проще. Тебе трудно понять, что представляет собой наше общество, наша мораль. — Элизабет порылась в ридикюле. — Я принесла тебе деньги. Возможно, это чем-то поможет.

— Мне ничего не надо, кроме одного! — Эмили сжала руки. — Умоляю, спасите моих детей! Они остались у одной женщины на Ган-лейн. Если ей не заплатить, она отдаст их в приют или отнесет в полицию. И тогда я потеряю их след.

— Я не могу взять их к себе, — ответила Элизабет, глядя ей в глаза.

— Тогда дайте денег миссис Оуэн, и пусть она заботится о моих сыне и дочери. И еще: придите на суд! Скажите, что вы видели у меня жемчужину, что она моя! Они думают, что я взяла ее у кого-то. А еще меня обвиняют в попытке украсть ожерелье в доме, где я работала, но я не собиралась этого делать. Мне никто не верит!

Элизабет ненадолго задумалась (по ее лицу невозможно было понять, о чем), потом сказала:

— Хорошо, я постараюсь прийти. Что касается детей… Хорошо, назови мне адрес. А деньги все же возьми.

Эмили вернулась в камеру окрыленная. Внезапно мир унылого безделья, пустой болтовни, пререканий, ругани и пьянства показался не таким ужасным, как прежде. Впервые за много дней она поверила, что скоро выйдет отсюда, что все закончится хорошо.

— Моана!

Увидев стоявшую на краю обрыва девушку, Морис Тайль бросился к ней, но Менкье остановил его:

— Эта женщина помогла бежать опасному преступнику. Она должна быть арестована и наказана. Это приказ.

— Моана моя жена!

— Бросьте, капитан. У каждого из нас на острове есть такая «жена», и даже не одна.

Сказав это, начальник гарнизона велел солдатам поискать спуск, но его не было.

— Ничего, мы отыщем Атеа. Я брошу на это все силы. Ему не удастся уйти.

Подойдя к Моане, солдаты небрежно толкнули ее в спину, принуждая идти. Она не делала попытки вырваться и убежать и не говорила ни слова.

Морис кусал губы. Его заморская принцесса, золотистый ангел с черными, как ночь, волосами, невероятной силы взглядом и обжигающим телом! Что ее ждет?!

— Это ненадолго, — сказал он. — Я тебе помогу. — И, не сдержавшись, спросил: — Зачем ты это сделала? Ведь он был твоим врагом!

Чуть помедлив, Моана разомкнула губы. Взгляд ее больших черных глаз был сумрачен и тверд.

— Я ошибалась. На самом деле мы одной крови. Наши враги — это вы. Я помогла Атеа, потому что он мой брат.

— С каких это пор он стал твоим братом?! Это твой бывший жених, который тебя отверг!

Сердце Мориса обожгла ревность. Ради него Моана ни за что не стала бы рисковать своей жизнью! Так или иначе она все-таки предпочла ему проклятого Атеа!

— Оставьте, капитан, — небрежно произнес наблюдавший за этой сценой Менкье. — Девчонка красива, но здесь много других, и цена их прелестей куда ниже, чем в самых дешевых парижских борделях. Отправляйтесь на Хива-Оа. Теперь вы в некотором смысле хозяин острова и сможете завести себе сколько угодно вахине.

— Я никуда не поеду, пока вы не скажете, что намерены сделать с Моаной!

— Ничего особенного. Просто подержу в заложницах, пока не поймаю Атеа.

Морис сделал решительный шаг вперед, но начальник гарнизона преградил ему путь.

— Послушайте, Тайль, остудите свой пыл. Неужели вы намерены нарушить воинскую дисциплину ради какой-то дикарки? Вы хотите, чтобы вас тоже подвергли аресту? Кстати, я намерен дать вам кое-какое поручение. Ходят слухи, Атеа владел большим количеством очень ценного жемчуга. Надо узнать, где он его запрятал. Этот клад необходимо передать французскому правительству.

Тайль видел начальника гарнизона насквозь. Разумеется, тот забрал бы жемчуг себе! Ну и… возможно, немного поделился бы с кем-то из подчиненных, чтобы они молчали.

— Мне неизвестно, где этот жемчуг, — сказал Морис, вспоминая, как Эмили Марен говорила, будто Атеа показывал ей жемчужину невиданной красоты.

— Никто из туземцев не говорил об этом?

— Я ничего такого не слышал, — поколебавшись, ответил капитан.

— По их законам этот клад принадлежит не лично вождю, а всему племени. Узнайте его местонахождение во что бы то ни стало! Это приказ командования.

Моану заперли в сарае. По приказу Менкье солдаты всю ночь искали Атеа при свете факелов. Утром их сменил другой отряд, но все было напрасно: полинезиец как в воду канул. Французы злились, не зная, как замять дело с убийством Буавена, бегством Атеа и акульим цирком. За поимку вождя была объявлена награда, но, во-первых, деньги мало что значили для туземцев, во-вторых, большинство из них сочувствовало арики.

Атеа удалось проникнуть на одну из торговых шхун еще до того, как Менкье отдал приказ обыскивать все суда при выходе из гавани. Полинезиец спрятался в трюме среди мешков с копрой — высушенным ядром кокосового ореха. Копра считалась на материке ценным товаром, хотя заготавливающие ее туземцы трудились практически бесплатно.

Атеа с замиранием сердца ждал, когда судно отчалит от берега и выйдет в отрытое море. Он не знал, ни куда движется шхуна, ни сколько времени займет путешествие. Главное, ему хотелось очутиться как можно дальше от Нуку-Хива.

Руки и ноги затекли, тело настойчиво требовало движений. Атеа знал, что копра съедобна, а вот пить было нечего. Он надеялся, что с наступлением ночи ему удастся обследовать корабль. Раздобыть воду и какое-нибудь оружие — сейчас это было пределом его мечтаний.

Вечером с палубы послышались разухабистые песни и взрывы хохота. Команда явно накачалась кавой или ромом.

Когда звуки понемногу стихли, а на небе высыпали звезды, Атеа вылез из своего укрытия. Ему удалось напиться из бочки, прикрепленной к одной из перегородок палубы, и он позволил себе немного подышать свежим воздухом, глядя в ночное небо. Его словно затягивало в искрящуюся серебряными блестками воронку, туда, где царили беспредельность, пустота и избавление от всех бед.

Утро застало его крепко спящим среди мешков с копрой. Атеа смертельно устал, к тому же так было легче преодолевать тяготы пути.

Прошло несколько дней. Сутками пребывая в тесном отсеке, он испытывал состояние, близкое к отупению, и не услышал, как к нему подошли. Он встрепенулся, лишь когда его грубо пнули в бок.

— Кто ты такой и что тут делаешь?!

Вскочив на ноги, Атеа дико озирался вокруг. Он выбежал на палубу прежде, чем его успели остановить, и, пятясь от преследователей, приблизился к самому краю борта.

Узнав о «дикаре», найденном среди мешков с копрой, члены команды сгрудились на палубе. Они заговорили все сразу, перекрикивая друг друга:

— Эй ты, у тебя есть чем заплатить за путешествие?

— Смотрит, как зверь. Каков наглец!

— Если б у него было оружие, он бы выпустил тебе кишки!

— А потом поджарил на углях и съел.

— Жаль, что мы не можем продавать полинезийцев, как это делают американцы с неграми. За такого красавца мы бы выручили не меньше денег, чем за весь наш груз!

— Послушайте, не тот ли это туземец, которого военные искали по всему берегу? За него была обещана большая награда!

— Хочешь сказать, что мы сможем ее получить?! Не разворачивать же нам судно!

— Вот что, — решил капитан, — давайте-ка свяжем его и упрячем в трюм. За время плавания придумаем, что с ним сделать. Возможно, сдадим властям. А еще я слышал, что плантаторы Квинсленда и Фиджи тайком покупают туземцев для работы на своих полях.

Стоило им подступиться к нему, как Атеа резко повернулся и прыгнул за борт. Одолеть их он не мог, так же как не собирался сдаваться в плен.

Сверху неслись крики:

— Сумасшедший, ты хоть знаешь, сколько миль до берега!

— Хочешь стать кормом для акул?

Словно не слыша, Атеа сильными рывками удалялся от корабля. Как он и ожидал, моряки поленились спускать шлюпки и преследовать его.

Он остановился, лишь отплыв на значительное расстояние. Кругом простирался океан. Шхуна постепенно исчезала вдали.

Атеа мог определить, в какой стороне находится суша, но ему было трудно оценить расстояние до ближайшего берега. Наверняка оно было огромным.

В воде он никогда не ощущал ни паники, ни даже малейшего страха. Он поплыл вслед шхуне, спокойно, размеренно двигаясь, тщательно рассчитывая и сберегая силы.

Словно стремясь расширить свои пределы до бесконечности, океан разрывал завесу далекого горизонта и сливался с небом. Однообразный глухой шум волн говорил о покое, о вечном сне, который ожидает каждого человека. Океан звучал так, когда еще не было Полинезии, и будет звучать столь же равнодушно и мерно, когда последний из обитателей ее островов исчезнет с лица земли. Он был равнодушен и к жизни, и к смерти, и ко всему на свете.

Так мог бы сказать любой, только не Атеа. Он с детства знал, что океан его друг. Он не боялся ни глубины, ни больших расстояний и не верил, что может утонуть.

Тревога зародилась в нем лишь тогда, когда он почувствовал каменную усталость в руках и ногах, но при этом все еще не находил в окружающем мире никаких признаков приближения суши: ни береговых птиц, ни водившихся в прибрежных водах рыб, ни скопления кучевых облаков. Атеа отдыхал все чаще и дольше и постоянно думал о том, кто мог послать ему гибель.

Прежде всего он назвал бы Каапаау, акулью богиню, чью подданную он убил, с одной стороны, спасаясь, но с другой — на потеху белым людям.

Каапаау была мстительна и свирепа, она могла топить лодки и даже корабли, не говоря о беспомощном маленьком человеке. А еще ей ничего не стоило наслать на него акул! Ослабевший, безоружный, он стал бы для них легкой добычей.

Словно в подтверждение его мыслей, вода всколыхнулась, и Атеа увидел характерный треугольный плавник.

Каапаау!

Сколько бы отец Гюильмар ни толковал о своем Боге, Атеа был не в силах забыть и отвергнуть то, что слышал и знал с самого детства. Полинезийцы рождались и умирали в мире удивительных чарующих легенд и преданий, где казалось возможным то, чего, по понятиям белых людей, нет и быть не может.

Боги обитали в волнах, в ветре, в песке и камнях. Лишенные конкретного облика, они также существовали в сердцах тех, кто удостоился чести стать арики. Но сейчас они, похоже, его покинули.

Акула разрезала воду большими кругами. Возможно, ее привлек запах крови из незажившей ссадины на ноге Атеа. Постепенно круги стали суживаться, и молодой человек понял, что хищница вот-вот нападет. Не желая дешево продавать свою жизнь, он сделал отчаянный выпад в ее сторону и изо всех сил ударил акулу по морде. Ошеломленное животное дрогнуло всем телом и взмахнуло хвостом. Судя по всему, такая странная, да к тому же непокорная добыча была незнакома акуле, и она не знала, чего от нее ждать.

Собрав волю в кулак, Атеа изменил тактику. Он лег на спину, раскинув ноги и руки, и беззвучно молился богам.

Он чувствовал, что акула по-прежнему плавает рядом, однако не решается его тронуть. Он старался не впустить в душу смятение, а в сердце — страх. Он знал, что должен быть сильнее акулы, судьбы, самого себя.

Скосив глаза, он увидел, что животное отплыло в сторону. Хищница еще немного покружила вдали, а после скрылась в волнах.

Сняв с шеи ожерелье из акульих зубов, Атеа опустил его в воду. В знак примирения и покорности он возвращал океану то, что когда-то отняли его предки. Если Каапаау примет жертву, возможно, он останется жив.

Теперь при нем был только данный священником крест. Внезапно Атеа подумал о том, что Бог белых людей тоже мог на него разгневаться.

Как полинезийский вождь он имел право поступать с подданными, как ему заблагорассудится, тем более, если дело касалось женщин. Это одобряли и его боги. Но христианский Бог думал иначе. То, как он, Атеа, даже будучи арики, повел себя с Моаной, а потом — с Эмили, считалось недостойным и малодушным. В первый раз он не сдержал свое слово, во второй — предал любовь.

Он попросил прощения у Моаны, а вот у Эмили — не мог. Он и сам не прощал себя. Разлука с ней впервые дала ему понять истинное значение слова «никогда», чего не смогла бы сделать даже смерть.

Атеа продолжал плыть. Наверное, Каапаау смилостивилась: по крайней мере, рядом больше не появлялось ни одной акулы.

Вскоре он почувствовал, что попал в течение, и отдался на его волю. Плыть стало значительно легче, он смог немного расслабиться, его дыхание выровнялось. Однако Атеа знал, что это еще не спасение. Течение могло нести его как к берегу, так и прочь от него.

Вода была удивительно прозрачной: Атеа видел и голубую даль, и колеблющиеся в ее толще лучи солнца, и темные камни на дне, и матовые купола медуз с развевающимися бахромчатыми отростками, и разноцветных рыб. Океан был полон жизни, он не мог стать его могилой.

Однако вскоре Атеа понял, что сбываются худшие опасения: течение несло его не к суше, а от нее. В другое время он поборолся бы с водным потоком, но сейчас его силы были исчерпаны.

Солнце висело в зените. Хотя Атеа то и дело целиком погружался в воду, ему напекло голову. Плыть становилось все тяжелее, тело не слушалось, оно молило об отдыхе. Даже когда он ложился на спину, его начинало тянуть на глубину.

— Эмалаи! — прошептал он. — Эмалаи! Пусть мы живем в разных концах земли, нам светит одно солнце, и значит, когда-нибудь мы обязательно встретимся.

То был последний всплеск его непокорности, его воли и пусть и преданной, но еще живой любви.

Теряя сознание, Атеа почувствовал, как его окружают большие подвижные существа. Их кожа была не жесткой, как у акул, а гладкой и нежной. Их глаза напоминали человеческие, и вместе с тем у них был взгляд неких высших существ.

Атеа знал, что в море есть не только Каапаау, там живут и другие боги. Без колебаний и страха он отдался на их милость.

Очнувшись на берегу, куда его вынесли дельфины, он долго лежал, глядя на небо.

Светало. По бледно-голубым небесам разметались красноватые полосы. Розоватые облачка отделялись от горных вершин, на которых они ночевали, и медленно плыли в сторону океана. В целом пейзаж был точно таким, как на его родном Хива-Оа: белоснежный пляж, остроконечные горы, изумрудная зелень.

Атеа понятия не имел, что это за земля и есть ли на ней люди. Решив быть осторожным, он углубился в мангровые заросли и побрел вдоль берега. Вскоре он увидел группу полуголых женщин и детей; прижимая к груди корзины, они собирали моллюсков. Атеа удивился: кожа этих людей была гораздо темнее, чем у представителей его племени. Черные волосы представляли собой шапку мелко вьющихся кудрей, а черты лица были совершенно иными, чем у жителей Полинезии.

Опасаясь приближаться к ним, Атеа решил пройти вглубь острова с тем, чтобы поискать пресную воду. Он двигался по неприметной тропинке, когда навстречу внезапно выскочили неизвестные ему животные.

Они были разных размеров, их туловища покрывала густая шерсть. Они издавали какие-то странные звуки, и на мгновение Атеа почудилось, что их усаженные острыми белыми зубами пасти изрыгают огонь.

У себя, на Хива-Оа, он видел только крыс, да еще завезенных европейцами свиней, а на Нуку-Хива — еще и коз и знал, что эти животные неопасны. Атеа слышал от белых, что в других землях существует великое множество зверей, и некоторые из них приручены человеком.

Он не мог определить, что за животные бегут ему навстречу, но точно знал, что они хотят разорвать его на куски.

Как назло, поблизости не было ни одного высокого дерева, лишь низкорослые заросли с широко раскинутыми ветвями и переплетом воздушных корней. Оглянувшись, Атеа поднял с земли увесистый камень и, оскалив зубы так, как это делали неведомые звери, бросился к ним.

К его изумлению, увидев его жест, звери повернули назад. Однако он все же запустил камнем им вслед и попал в одного из них. Жалобно взвизгнув, животное рухнуло на землю, и тотчас из-за кустов появился белый человек с ружьем — крепкий мужчина лет сорока. На нем были плисовые штаны и клетчатая рубашка. Лицо наполовину скрывала пальмовая шляпа.

— А ну стой! — произнес он по-английски. — Кто ты такой, что смеешь калечить моих собак! Вижу, ты не фиджиец. Однако ты носишь крест, значит, христианин. Как мне с тобой объясняться?! Ты хоть что-нибудь понимаешь?

Атеа не понимал. Он только видел, что на смену животным явился тот, с кем не справишься с помощью камня. Полинезиец рискнул сказать:

— Я знаю только один язык белых людей, на других говорить не умею.

Глаза мужчины округлились, и он громко расхохотался.

— Француз?! Впервые вижу таких французов! Но это хорошо, потому что я знаю этот язык. На острове жил один француз, правда, он помер. А еще я кое-что продаю торговцам из Франции. Так откуда ты?

Атеа молчал.

— Ладно, потом поговорим. Я без того знаю, что ты беглый. Иди вон туда, — сказал мужчина и показал направление ружьем.

Атеа решил не пытаться бежать. Он страшно обессилел, к тому же надеялся, что этот человек не причинит ему вреда. Видя, что сопровождавшие их животные теперь ведут себя мирно, он разжал руку и выбросил камень.

— Правильно, — сказал белый, — лучше веди себя без глупостей. — И добавил: — Это собаки. Ты что, никогда не видел собак?

Атеа покачал головой.

— Но ты не испугался. Это говорит в твою пользу. А что у тебя с ногой? Кто тебя так ободрал?

— Акула.

— Акула?! И ты с ней справился?

— Да. У меня был нож.

Белый человек привел своего пленника к дому, стоявшему в окружении буйной тропической зелени. Жилье покрывали пальмовые листья, однако его стены были сложены из крупных камней и обмазаны глиной. На небольшой террасе стояли плетеные кресла и столик, а внутри дома было много незнакомых Атеа вещей. Перво-наперво хозяин дома дал полинезийцу напиться, а после сказал:

— Вот циновка, ложись, отдыхай, а то ты едва держишься на ногах. Потом поговорим.

Атеа не заставил англичанина повторять дважды. Едва его истомленное тело опустилось на циновку, душа тотчас унеслась в царство снов, а вернее, погрузилась в ту беспросветную тьму, какую порождает многодневная усталость.