Запуск разрешаю! (Сборник)

Еврей

Лет через шесть после нашей свадьбы звонит взволнованная жена из Ленинграда и спрашивает: «Сережа, ты и вправду еврей?»

Главное, всего два дня назад уехала в командировку, и такой срочный вопрос по телефону.

Я давно привык к этим странным, исходящим неизвестно откуда волнам нездорового интереса: «Где ты шлялся сегодня ночью?», или «Почему ты не член КПСС?». Тут главное — не торопиться с ответом. Выяснить побудительные мотивы. Угадать ход мыслей.

— Ты и вправду еврей?

После обязательной в таких случаях паузы отвечаю асимметрично:

— Помнишь, у Слуцкого — «все мы немножко лошади…».

— Говори конкретно, — оборвала жена, — надоели твои вечные отговорки.

— Если люди немножко лошади… Почему им не быть чуточку евреями. А что?

— Ничего. Просто зачем было скрывать? Почему об этом я узнаю последней, от чужих людей?

На линии слышен треск. Откуда-то донесся стон упавшей гитары.

— Значит — жид? — после паузы сказал мужской голос.

Аппарат у нас параллельный. Иногда трубку берут соседи.

— Слушайте, дайте поговорить. Вера, что за странные вопросы? Какой я еврей?

— Не говорю, что это плохо. Но мог бы признаться.

— Ерунда какая-то. Легко докажу, что это не так. Вчера, например, меня занесли в чужую квартиру и бросили мимо кровати. Ты знаешь евреев…

— Не отпирайся. Тебя видели на еврейской сходке. Ты был там запевалой.

— Вера…

— Молчи. Мне сегодня звонили Кузнецовы… Почему ты такой?

— Какой?

— Скрытный.

Да, позвонили утром жене в Ленинград знакомые. Не могли дождаться ее возвращения из командировки. Денег не пожалели, что на них не похоже. Прямо настоящие друзья.

— Вера, — сообщают, — есть две новости. Одна хорошая, а вторая странная какая-то.

Жена отвечает:

— Давайте с хорошей. Странных у меня без вас хватает.

Кузнецовы докладывают:

— Хорошая новость. Наконец-то сбылась мечта твоего мужа. Он пел.

— Это все?

— Нет. Утром в новостях его показывали по телевизору. Представляешь — пел! Теперь спроси где.

— А чего спрашивать? — привычно отвечает жена. — Ванная, кухня, туалет — вот пространство, соответствующее масштабу его личности.

— Вера, ты не поверишь. Он пел в большом зале обкома партии! Пел соло! С ума сойти. Мы в восторге.

— А вторая новость какая?

— Твой муж — еврей, — сказала Кузнецова.

— Нет, предводитель евреев, — авторитетно заявил в трубку Кузнецов.

— И песню он исполнял странную, не нашу.

— Против русских, — с казал-отрезал Кузнецов.

Самое интересное — это соответствовало и моим смутным ощущениям. Пришлось напрячься. Что же было вчера — до того, как знакомые занесли меня по ошибке к соседям, а потом отволокли домой?

Вечером позвонил Аркадий — мой приятель из обкома КПСС. Молодой, перспективный инструктор. Мы с ним когда-то работали в одной мехколонне. Потом он заделался секретарем комитета ВЛКСМ управления связи — я поехал в сельский район. Аркадий перешел в райком комсомола — меня разжаловали из прорабов в мастера. Он выдвинулся в инструкторы обкома партии — меня отправили в самое глухое место области достраивать запущенный лесхоз. Карьеры наши развивались стремительно, но в разных направлениях. Его ждало светлое будущее крупного партработника. Меня — судьба типичного неудачника.

Как-то встретились.

— Все мотаешься по области?

— Приходится.

— Не надоело?

— Конечно. Я же не сумасшедший.

— Вот и я о том же, — говорит Аркадий, — подумаю, что можно для тебя сделать. Червонец найдется?

Через неделю звонит:

— Слушай, в Октябрьском райкоме комсомола освободилось место инструктора. В отделе работы со школьной молодежью.

— Это где?

— Центральный район города, тундра. Если хочешь, подай заявление.

— Вот так, с улицы?

— Почему с улицы. Я поговорю с кем надо. Возьмут.

— Спасибо, конечно, но сомневаюсь. Какой из меня инструктор? Я, например, без слов-паразитов давно не разговариваю.

— Без мата, что ли?

— Ну да.

— Они тоже.

— Кто? Школьники?

— Коллеги по комсомолу. Не дрейфь. Соглашайся. Это — не на всю жизнь. Осмотришься, заведешь связи. Потом выдвинем в райком КПСС. Затем — инструктором в промышленный отдел. Мне свои люди не помешают. А ты парень башковитый, продвинешься.

— Этого я и боюсь, — отвечаю. — Встану на скользкую дорожку. Не соскочить.

— Слушай, ты хотя бы комсомолец?

— Конечно, — говорю. — Отчетливо помню. Вступал. Отметили. В тот день впервые попал в милицию…

— Тогда пиши заявление, — не дослушал Аркадий, — а там посмотрим.

Подумал-подумал. Поговорил с женой. Она согласилась сразу.

В общем, написал я заявление.

В назначенный день пришел в горком комсомола. За столом — комиссия. Человек пять моего возраста. Спросили, почему без значка. Говорю: «Он у меня на рабочей телогрейке остался. А так я без значка в лесу ни шагу». Начали спрашивать, мол, почему иду в отдел школьной молодежи.

Вспомнил, что студентом тренировал второклассников из подшефной школы. Играл с ними в футбол. Еще вел кружок авиамоделирования… Соврал конечно. В детстве хотел в него записаться. Это правда.

— Хорошо, — говорят. — Трудности вас не пугают?

— Нет, — отвечаю. — Я пять лет — мастером на стройке. Давно ничего не боюсь.

— Ладно. Завтра приходите со всеми документами. Будем оформлять.

Вечером звонит Аркадий.

— Как собеседование?

— Вроде берут.

— Еще бы, — отвечает. — Звонок из обкома КПСС пока еще кое-что значит.

— С меня бутылка, — говорю.

— Так ты оценил руководящую и направляющую роль партии?

— Налью больше. Не вопрос.

На следующий день прихожу в обком ВЛКСМ. Начинают оформление. В комнате сидят те же люди. Дают взглянуть на проект решения. Все верно. Я, такой-то, рекомендован на должность инструктора Нарьян-Марского окружкома в Ненецком национальном округе…

— Все, как вы хотели, — говорят. — Направляетесь в отдел работы со школьниками.

Я отвечаю:

— Подождите, братцы. Точно в Нарьян-Мар?

— Нуда.

— Это ж в другую сторону от цивилизации.

— Вы сказали — не боитесь трудностей.

— Погодите. Дайте подумать.

Выскакиваю за дверь — и ходу.

Звоню Аркаше:

— Ты куда меня хотел сослать? Нарьян-Мар — это еще полтыщи километров строго на север. Решил сгноить окончательно?

Он завелся:

— Сейчас, — говорит, — разберусь.

Через минуту звонит. Ржет во все горло:

— Это они пошутили. Ищут тебя по всем этажам. Иди оформляйся.

— Нет, — говорю, — не пойду.

— Иди. Они берут тебя в Октябрьский райком. Нормальная, говорят, реакция здорового человека. Вот если б ты моментально согласился на Нарьян-Мар — стали бы думать. Требовать справку из психоневрологической клиники.

— Зачем?

— Проверить, можно ли с таким идиотом связываться.

— Нет, я отказываюсь. Сами-то вы нормальные?

— Как хочешь, — смеется Аркадий. — У нас иногда в обкоме тоже так шутят.

«Господи, — думаю вечером, — как хорошо, что так получилось. Конечно, теперешняя жизнь не сахар. Но податься в комсомол… Погубить душу… Просто затмение какое-то нашло. Нашло, а потом развеялось и прояснилось…»

Жене сказал просто:

— Не взяли. Недостоин.

— Естественно, — отвечает. — Кто б сомневался.

Так вот, вчера Аркадий позвонил снова. Предложил входной билет на «интересное мероприятие»:

— Концерт необычный, — честно предупредил он. — Только для представителей еврейской общины. Я должен быть там по службе. А одному идти как-то неудобно. Пойдешь за компанию?

— Аркаша, я-то при чем?

— Для поддержки. Это мое первое самостоятельное мероприятие. Все под мою ответственность. Знаешь, сколько пришлось готовиться? Прочитал кучу специальной литературы. Хочешь, расскажу?

— Нет.

— Вот слушай. Мчится пассажирский поезд. Вдруг сворачивает с рельсов и летит по полю, через кустарники, лес, речку, опять по кочкам… Наконец остановился на лугу. Пассажиры из вагонов выскакивают, бегут к машинисту. Орут: «Что произошло?» Он отвечает. Еду я, мол, по рельсам, а на них сидит человек. Присматриваюсь — еврей.

— Так надо было давить! — кричат пассажиры.

— Дык я и задавил.

Аркадий долго смеется в трубку.

— Знаю я этот анекдот, — говорю. — Еще в третьем классе проходили.

— А вот еще…

— Слушай, времени — в обрез. Куча дел.

— Пойдем, Серж. Ты же учился в Одессе.

— И что?

— Может, своих увидишь.

— Все мои знакомые одесские евреи давно в Израиле.

— Странные у тебя знакомые, — шутит Аркадий, — сплошные изменники Родины. Надо к тебе приглядеться.

— Вы сами их отсюда выжили.

— Ладно, — говорит Аркадий, — живи. Теперь политика изменилась. Сейчас зовем всех обратно.

— Ну и как? Много вернулось?

— Пока нет. Приходится с ними работать. Видишь, общины создаем. Концерты организуем. Докатились…

«Шалом!» — висел плакат над входом в концертный зал обкома партии. И ниже — «День еврейской культуры».

— Всего день? — говорю Аркадию, поднимаясь по ступеням. — Не густо.

— А что, с ними весь год цацкаться?

Заходим внутрь. Аркадий куда-то исчез. Занялся «организационными вопросами». Я остался в фойе. Осмотрелся. На стенах фото передовиков. Портреты членов обкома. Растущие экономические графики краснеют под стеклом… Гляжу, жизнь внутри здания практически соответствует темпам экономического роста. Хороший ремонт, яркий свет, богатый буфет. Я взял бутылку «жигулевского». Без очереди! Впервые за много лет. Открыл. Приложился к горлышку. «Хорошо!» — есть такая поэма у Маяковского. В городе пиво свободно не продавалось. Сметали за минуты. Здесь — пожалуйста. Без очередей и мордобоя. Из закусок — рыбное филе, заливные оленьи языки, треска под маринадом, икра двух цветов из романа Стендаля. Впервые увидел сушеные бананы. Впрочем, я и свежих, кажется, не пробовал.

Прозвенел звонок. Откуда-то появился Аркадий. Вынул бутылку из моих рук.

— Ты хотя бы стакан взял, что ли. Совсем одичал в лесу.

— Помнишь, Аркадий, как нас самогоном угощали в деревне Людоедово? Тебя оторвать не могли от трехлитровой банки.

— Ну, это когда было, — в голосе Аркадия послышались теплые нотки. — Пошли, деревня.

Народ в зале подобрался особый — культурный, интеллигентный.

Был диктор местной студии телевидения. Его я знал по ежедневным новостям. Несколько здешних ученых, известных мне опять же по телевизионным программам: врач-стоматолог Шнейдер, которого я не сразу узнал. В этот вечер он, как большинство мужчин, надел маленькую черную кипу. Даже нацепил пейсы.

Смотрю и удивляюсь: публика в северном городе, как в одесской филармонии.

С Аркадием мы сели на места, отведенные для представителей власти. Наши кресла заранее были обозначены красными ленточками. Осматриваюсь. Слева и справа в ряду — никого. Похоже, русских, кроме нас с Аркадием, в зале вообще нет. Точно, ни одного.

Собрание началось вовремя. Что удивило: на сцене за журнальным столиком всего один человек — ведущий. «Почему же, — думаю, — на сходках коммунистов в президиум набивается столько народу? То ли партия боится остаться на виду одна, без прикрытия? То ли специально подчеркивает единство с рабочими, колхозниками, трудовой и научной интеллигенцией? На сегодняшнем собрании все проще. Даже выступают не по заранее подготовленному списку».

Желающие говорить подавали записки ведущему. Потом выходили на сцену. Болтали о чем-то своем…

Я не прислушивался. Думал, как через пару дней, после закрытия нарядов, вернусь в лесхоз. Как буду сдавать объект рабочей комиссии: «Сейчас бригада пьет. Это понятно. Приеду, всех приведу в чувство. Здесь нет проблем. А вот площадок для конечных опор не хватает. Чем довезти? Может, снова пассажирским вагоном? Восемь площадок по девятнадцать килограмм. Или килограммов? Это сколько? Восемь на девятнадцать…»

В прошлый раз я вез с собой четырнадцать бухт провода, кабельные ящики, аппарат для сварки. Почтовый вагон был забит. Багажный отсутствовал. Загрузил все в тамбур пассажирского. Наслушался матов… Хорошо, что бригадир поезда согласился взять меня с грузом. Пришлось отдать свое место для перепродажи. Плюс две бутылки водки. Ночью не спал. Охранял государственную собственность. «А как иначе? Без присмотра груз не проедет и двух остановок…»

Послышались аплодисменты. Я снова «вернулся» в зал, представил: «Вот если б со мной ездили такие культурные люди, как эти, то можно бы и не дежурить в тамбуре. С другой стороны, что делать евреям в общем вагоне?»

Кажется, Аркадия пригласили на сцену. Поднимаясь, он нарочно задел меня коленом. Пришлось сосредоточиться. Аркадий вышел к микрофону. Бойко зачитал приветственный адрес. В заключение сказал: «Нас, представителей других национальностей, в зале немного (он показал на меня, одиноко сидящего в третьем ряду). Но все советские люди мысленно с вами и в этом дворце, и в тесной шеренге братских народов Социалистической Родины!»

Под вежливые аплодисменты Аркадий вернулся на место.

— Ну как? — тихо спросил, глядя по сторонам.

— По-моему, выразительно, громко. Зря меня приплел, — сказал я. — С другой стороны, почти никто не слушал. Напрасно распинался.

— Ай, — Аркаша махнул рукой, — не очень-то и надо.

В зале громко зааплодировали. На сцену поднялась Сара Адольфовна Арцимович. Потом вышел Моисей Хаймович Гауптман. Свои выступления они начинали на иврите.

— Аркаша, откуда в городе столько евреев?

— А где их нет? — отмахнулся Аркадий. — Пусть живут, раз не довезли до Сибири.

— Ты как-то… неласково про подшефных…

— Знаешь, сколько крови выпили, пока готовили вечер? То не так. Это не эдак. Привередливые — ужас. Не желают, как у всех, еврейские морды. Хотят, чтоб у них лучше было.

— Может, это хорошо?

— Во всяком случае, не для меня.

Выступления и доклады как-то незаметно перешли в концерт. На сцене появился скромный камерный оркестр — несколько скрипок, контрабас, фортепьяно. Ударник прошелся по тарелкам, задавая ритм и настраивая публику. Солист московского ансамбля — молодой человек с густыми черными волосами, прижатыми сверху кипой, быстро завладел вниманием зрителей. Его светлый костюм бабочкой- капустницей метался по залу. Мотылек то и дело слетал с подмостков. На секунду присаживался на свободное кресло рядом с какой-нибудь симпатичной брюнеткой. Вспорхнув, перелетал в другой ряд. Затем опять мелькал на сцене. Подпевали ему дружно. Всем залом. В основном куплеты из советских песен. Потом зазвучали знакомые одесские мелодии. Знаменитые «Семь сорок», «Тумбалалайка», «Еврейское танго»…

Все как в Одессе. Вспомнились Приморский бульвар, Дерибасовская. Нежный запах акаций. Звуки портовых кранов. Глубокое дыхание прибрежных волн… И везде, в каждом уголке города — эти чудные еврейские мотивы с вежливо-сдержанным тромбоном, глухим барабаном и нежной, пронзительной скрипкой. Точно такой, как сейчас на сцене…

— Кажется, все нормально, без провокаций, — шепнул довольный Аркадий. — Пойду телефонирую начальству и, пожалуй, отчалю. Если завтра позвонит Галина, скажешь, были на мероприятии вместе.

— Долго?

— Думаю, до утра.

Галка — жена Аркадия. Мы с ней были почти незнакомы. Иногда она звонила мне, разыскивая супруга.

— И еще, если что-то пойдет нештатно…

— Например, — говорю, — весь зал напишет коллективное заявление о приеме в КПСС?

— Отстань.

— Добровольно осудит антинародную политику Ицхака Рабина?

— Ну, типа провокаций. Позвони мне. Я буду по этому телефону.

Аркадий сунул мне бумажку с цифрами.

— О чем ты? Какие провокации? В зале приятные люди. Поют, отдыхают…

— Знаю я этот контингент.

— Вот если я сообщу этот номер твоей супруге, — говорю, — тогда точно все пойдет нештатно и с провокациями.

— Думаешь?

— Уверен. Знаю я этот контингент.

Аркадий слегка ткнул меня локтем. Затем поднялся. Сделал несколько полупоклонов. Направился к двери. Вся его фигура изображала сожаление и досаду. Короткий взгляд на часы. Удивление: как быстро летит время! Озабоченность. Внутренняя борьба между удовольствием и долгом. Принятие непростого решения. Очень все интересно, свежо, самобытно… Но, увы, нет времени. Дел невпроворот. Энергичное движение к выходу. И все это за несколько секунд.

Солист, глядя на захлопнувшуюся за Аркашей дверь, оживился. Допел лирическую и энергично взмахнул рукой.

— А сейчас давайте вместе споем нашу!

Оркестр слаженно поменял мотивчик. Запели о чем-то своем, наболевшем. Сначала артист. Потом всем залом. Сперва на родном, затем по-русски. Куплет я не понял. Из припева запомнил одну фразу: «Назло юдофобам и антисемитам давайте будем петь, петь и веселиться».

После финального аккорда зал взорвался овацией. Оркестр заиграл на бис. Солист пошел вдоль рядов, иногда протягивая микрофон. Зрители охотно подпевали. Изредка он поглядывал в мою сторону и как-то нехорошо улыбался. Через несколько куплетов микрофон оказался передо мной. Внимательный еврейский артист сделал так, чтобы мне достался припев. В знак уважения к русскому исполнителю зал притих. Аркадий предупреждал о провокациях, но… не спеть, отказаться было как-то неудобно. Я негромко промямлил: «Назло юдофобам и антисемитам давайте будем петь, петь и веселиться». Кажется, получилось неважно. Оркестр виртуозно сделал проигрыш и вышел еще раз на припев. Солист попросил меня встать и спеть громче.

— Не стесняйтесь. У вас непвохо повучается. Свазу видно — наш чевовек в обкоме.

— Я не из обкома.

— Ховошо, ховошо, — отведя микрофон, согласился артист, — вы не из обкома, я не еввей. Мы все понимаем. Наш двуг споет еще раз от чистово севдца! — закричал он снова в микрофон. Зал отозвался аплодисментами.

Эх, была не была! Когда еще придется спеть под оркестр. Да с такой компанией. Чего, собственно, опасаться? Я встал и широко раскинул руки в знак нерушимой дружбы русского и еврейского народов:

— Назло юдофобам и антисемитам, евреи, будем петь, петь и веселиться! — в унисон с оркестром несколько раз громко пропел я. Успех был потрясающим. Овации — бесконечны. Во всяком случае, так мне казалось. Операторы местных телекомпаний сняли это целиком и крупным планом.

После концерта мне жали руку, давали адреса, звали в гости. Спрашивали: «И чем наши люди занимаются в обкоме?» Вручили кипу и пейсы. Сфотографировали в них же. Затем я выпил с новыми друзьями в буфете, в кафе, еще где- то. Вспомнилось «…евреи, евреи, а оказалось, нормальные пьющие люди». Потом я встретил знакомых — Федю с Михалычем. Ночью они принесли меня к соседям… Потом, исправляя оплошность, сбросили на пол в нашей комнате.

Наутро, после выхода теленовостей, я проснулся знаменитым. Мое сольное выступление показали в заключительном культурном блоке. Знакомые тут же телефонировали жене. Она — мне, из Ленинграда. Звонили друзья. Подначивали и шутили.

Но были и абсолютно неожиданные, странные, дикие звонки. Неприятно удивил Аркадий. Он тоже увидел меня в новостях.

— Не ожидал. Крепко ты меня подставил, урод… Только что завотделом обещал меня выгнать.

— Ты ни при чем, — говорю. — Пел я один.

— Все видели, что мы пришли вместе! — закричал Аркаша. — И сидели рядом!

— Что из того? Сидели и сидели. Подумаешь…

— Как ты не понимаешь! Телевизионщики выдали сюжет из-за тебя. Решили, что и ты человек из обкома. Раз поешь — значит, так надо. А ты оказался скрытым евреем, провокатором. Скотина ты.

— Брось, Аркаша. Уволят — перейдешь к нам. Ты же был когда-то нормальным инженером. Снова вместе с товарищами рванем в Людоедово…

— Запомни, я тебе не товарищ. С этого дня знать тебя не хочу, еврейская морда.

— Тогда вот что, Аркадий, можешь считать меня не скрытым, — говорю, — а открытым евреем.

— Что?

— Назло юдофобам и антисемитам мы будем петь, Аркаша, петь и веселиться!

Я бросил трубку. Тут же раздался звонок. Незнакомый голос пообещал сделать обрезание тупым предметом без наркоза.

Вот как узнал мой номер?

Звонки с угрозами не прекращались.

Какая дикость! Сколько нового я узнал за одно утро после нескольких прозвучавших с экрана абсолютно безобидных слов. Конечно, кое-что я читал в прессе и раньше. И все же не представлял, что тема настолько актуальна. Главное, как внезапно и с какой неожиданной стороны раскрываются люди.

Позвонил секретарь комитета комсомола нашего строительно-монтажного управления. Креатура Аркадия. Тоже оказался еще тем антисемитом.

— С кем ты связался? — начал секретарь. — Кто и что может быть противней?

— Ты про Аркадия? Так я с ним только что порвал. Окончательно.

— Не паясничай. Я все видел. И слышал. Что может быть хуже?

— Как что? — говорю, перед тем как бросить трубку. — Например, обрезание. Его только что обещал мне сделать незнакомый добрый соотечественник.

Кстати, — думаю, — жаль, что он не сообщил о грядущей операции первым. Я бы нашелся что ответить жене: «Ну, какой я еврей? Ты же видела».