Зарубежная литература. Краткое содержание произведений

Джонатан Свифт (Jonathan Swift), 1667—1745 гг.

Английский писатель, один из величайших сатириков, родился 30 ноября 1667 года в Дублине.

По окончании курса в дублинском Trinity College он поступил секретарем к Вильяму Темилю, известному государственному деятелю и выдающемуся политическому писателю, но при этом на него были возложены также обязанности бухгалтера и камердинера. Это положение, в связи с обуревавшей его жаждой славы и сознанием умственной силы, раздражало и озлобляло его, особенно при встречах с людьми, руководившими в ту пору судьбами Европы, и при наблюдении над кипучей политической деятельностью тогдашней Англии. Собственные первые шаги его на этом поприще (по поручению Темпля) оказались неудачными, и ему пришлось удовольствоваться — но, конечно, не удовлетвориться — скромной должностью приходского священника. Несколько позже он сделался деканом церкви Св. Патрика в Дублине.

Неудачи в постоянных хлопотах о служебном повышении вызвали его сатирическую деятельность, проявлявшуюся на первых порах в резких эпиграммах, а потом в политических памфлетах, доставивших ему огромный авторитет у партии ториев.

При иных свойствах его натуры его могла бы вознаградить громадная популярность, которая выпала на его долю в Ирландии после того, как он, отчасти по патриотическим побуждениям, отчасти — и еще большие — из ненависти к вигам, выступил энергичным бойцом за независимость этой страны и написал "Письма Суконщика" (Drapiers letters). Возвращение его в Дублин из Англии было приветствовано колокольным звоном, торжественной иллюминацией, предоставлением ему почетной охраны и т. п. Но ему этого было недостаточно; он сгорал желанием вернуться в Англию и играть выдающуюся роль в обширной сфере. Этим замыслам поставило окончательный предел расстройство умственных способностей, мало-помалу перешедшее в апатическое идиотство.

Десять лет провел он в нравственных и физических муках, особенно сильных в так называемые светлые промежутки. "Я идиот! — восклицал он; я то, что я есть". В письмах своих, незадолго до полного умственного расстройства, он говорил о смертельной скорби, убивающей в нем и тело, и душу. В последние два-три года жизни он произнес только одно слово. Он умер 19 октября 1745 года, завещав деньги на постройку дома для умалишенных.

Высшей степени силы и глубины сатира Свифта достигла в пользующихся всемирной известностью "Странствиях Гулливера" (1727) — произведении художественном, несмотря на односторонность его бешеного нигилизма. Оно затрагивает и клеймит не какие-нибудь отдельные явления, а весь мир, в его порочности и бессмысленности, причем имеется в виду и английская современность. Мелочность человека, отсутствие всякого прочного и глубокого фундамента в его чувствах, почтение общества в лице его законодателей, развратных и негодных дворян, порочность лиц, стоящих во главе государства, — все это и многое другое изображено в этой аллегории с такой горечью и злобой, с таким свирепым ожесточением, каких нельзя встретить ни у одного сатирика ни до Свифта, ни после него.

Сочинения Свифта были изданы в первый раз в 1727 году известным английским поэтом Попом.

"Путешествия Гулливера" — произведение, написанное на стыке жанров. Увлекательное, чисто романное повествование, роман-путешествие (отнюдь, впрочем, не "сентиментальное", которое в 1768 году опишет Лоренс Стерн) и роман-памфлет и одновременно роман, носящий отчетливые черты антиутопии — жанра, который мы привыкли полагать принадлежащим исключительно литературе XX столетня. Это роман со столь же отчетливо выраженными элементами фантастики, и буйство свифтовского воображения воистину не знает пределов. Будучи романом-анти-утопией, это и роман в полном смысле утопический тоже, в особенности его последняя часть.

В книге Свифта четыре части: его герой совершает четыре путешествия, общая длительность которых во времени составляет шестнадцать лет и семь месяцев. Выезжая, точнее, отплывая, всякий раз из вполне конкретного, реально существующего на любой карге портового города, он неожиданно попадает в какие-то диковинные страны, знакомясь с теми нравами, образом жизни, житейским укладом, законами и традициями, что в ходу там, и рассказывая о своей стране, об Англии. И первой такой "остановкой" оказывается для свифтовского героя страна Лилипутия, где живут очень маленькие люди.

Поначалу эти странные, невероятно маленькие по размеру люди (соответственно, столь же миниатюрно и все, что их окружает) встречают Человека-Гору (так называют они Гулливера) достаточно приветливо: ему предоставляют жилье, принимаются специальные законы, которые как-то упорядочивают его общение с местными жителями, с тем чтобы оно протекало равно гармонично и безопасно для обеих сторон, обеспечивают его питанием, что непросто, ибо рацион незваного гостя в сравнении с их собственным грандиозен (он равен рациону 1728 лилипутов!). С ним приветливо беседует сам император, после оказанной Гулливером ему и всему его государству помощи (тот пешком выходит в пролив, отделяющий Лилипутию от соседнего и враждебного государства Блефуску, и приволакивает на веревке весь блефусканский флот), ему жалуют титул нардака, самый высокий титул в государстве. Гулливера знакомят с обычаями страны: чего, к примеру, стоят упражнения канатных плясунов, служащие способом получить освободившуюся должность при дворе. Описание "церемониального марша" между ног Гулливера (еще одно "развлечение"), обряд присяги, которую он приносит на верность государству Лилипутия; ее текст, в котором особое внимание обращает на себя первая часть, где перечисляются титулы "могущественнейшего императора, отрады и ужаса вселенной", — все это неподражаемо! Особенно если учесть несоразмерность этого лилипута — и всех тех эпитетов, которые сопровождают его имя. Далее Гулливера посвящают в политическую систему страны: оказывается, в Лилипутии существуют две "враждующие партии, известные под названием Тремексенов и Слемексенов", отличающиеся друг от друга лишь тем, что сторонники одной являются приверженцами низких каблуков, а другой — высоких, причем между ними происходят на этой, несомненно весьма значимой, почве "жесточайшие раздоры". Еще более существенные обстоятельства вызвали к жизни "ожесточеннейшую войну", которую ведут между собой "две великие империи" — Лилипутия и Блефуску: с какой стороны разбивать яйца — с тупого конца или же совсем наоборот, с острого. Ну, разумеется, Свифт ведет речь о современной ему Англии, разделенной на сторонников тори и вигов, но их противостояние кануло в Лету, став принадлежностью истории, а вот замечательная аллегория-иносказание, придуманная Свифтом, жива.

Там, где Гулливер переходит к изложению основ законодательства Лилипутии, мы слышим уже голос Свифта — утописта и идеалиста; эти лилипутские законы, ставящие нравственность превыше умственных достоинств; законы, полагающие доносительство и мошенничество преступлениями много более тяжелыми, нежели воровство, и многие иные явно милы автору романа. Равно как и закон, полагающий неблагодарность уголовным преступлением; в этом последнем особенно сказались утопичные мечтания Свифта, хорошо знавшего цену неблагодарности — и в личном, и в государственном масштабе.

Однако не все советники императора разделяют его восторги относительно Человека-Горы, многим возвышение (в смысле переносном и буквальном) совсем не по нраву. Обвинительный акт, который эти люди организуют, обращает все оказанные Гулливером благодеяния в преступления. "Враги" требуют смерти, причем способы предлагаются один страшнее другого. И лишь главный секретарь по тайным делам Рельдресель, известный как "истинный друг" Гулливера, оказывается "истинно" гуманным: его предложение сводится к тому, что достаточно Гулливеру выколоть оба глаза; "такая мера, удовлетворив в некоторой степени правосудие, в то же время приведет в восхищение весь мир, который будет приветствовать столько же кротость монарха, сколько благородство и великодушие лиц, имеющих честь быть его советниками". В действительности же (государственные интересы как-никак превыше всего!) "потеря глаз не нанесет никакого ущерба физической силе Гулливера, благодаря которой он еще сможет быть полезен его величеству". Сарказм Свифта неподражаем — но гипербола, преувеличение, иносказание абсолютно при этом соотносятся с реальностью. Такой "фантастический реализм" начала XVIII века...

После бегства в Блефуску (где история повторяется с удручающей одинаковостью, то есть все рады Человеку-Горе, но и не менее рады от него поскорее избавиться) Гулливер на выстроенной им лодке отплывает и, случайно встретив английское купеческое судно, благополучно возвращается в родные пенаты. С собой он привозит миниатюрных овечек, каковые через несколько лет расплодились настолько, что, как говорит Гулливер, "я надеюсь, что они принесут значительную пользу суконной промышленности" (несомненная "отсылка" Свифта к собственным "Письмам суконщика" — его памфлету, вышедшему в свет в 1724 г.).

Вторым странным государством, куда попадает неугомонный Гулливер, оказывается Бробдингнег — государство великанов, где уже Гулливер оказывается своеобразным лилипутом. Всякий раз свифтовский герой словно попадает в иную реальность, словно в некое "зазеркалье", причем переход этот происходит в считанные дни и часы: реальность и ирреальность расположены совсем рядом, надо только захотеть...

Гулливер и местное население, в сравнении с предыдущим сюжетом, словно меняются ролями, и обращение местных жителей с Гулливером на этот раз в точности соответствует тому, как вел себя сам Гулливер с лилипутами, во всех подробностях и деталях, которые так мастерски, можно сказать, любовно описывает Свифт. На примере своего героя он демонстрирует потрясающее свойство человеческой натуры: умение приспособиться (в лучшем, "робинзоновском" смысле слова) к любым обстоятельствам, к любой жизненной ситуации, самой фантастической, самой невероятной — свойство, какового лишены все те мифологические, выдуманные существа, гостем которых оказывается Гулливер.

И еще одно постигает Гулливер, познавая свой фантастический мир: относительность всех наших представлений о нем. В этой стране, где Гулливер оказывается даже больше (или, точнее, меньше) чем просто карлик, он претерпевает множество приключений, попадая в итоге снова к королевскому двору, становясь любимым собеседником самого короля. В одной из бесед с его величеством Гулливер рассказывает ему о своей стране — эти рассказы будут повторяться не раз на страницах романа, и всякий раз собеседники Гулливера снова и снова будут поражаться тому, о чем он будет им повествовать, представляя законы и нравы собственной страны как нечто вполне привычное и нормальное. А для неискушенных его собеседников (Свифт блистательно изображает эту их "простодушную наивность непонимания"!) все рассказы Гулливера покажутся беспредельным абсурдом, бредом, подчас — просто выдумкой, враньем. В конце разговора Гулливер (или Свифт) подвел некоторую черту: "Мой краткий исторический очерк нашей страны за последнее столетие поверг короля в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия".

Еще больший сарказм звучит в словах самого Гулливера: "...мне пришлось спокойно и терпеливо выслушивать это оскорбительное третирование моего благородного и горячо любимого отечества... Но нельзя быть слишком требовательным к королю, который совершенно отрезан от остального мира и вследствие этого находится в полном неведении нравов и обычаев других народов. Такое неведение всегда порождает известную узость мысли и множество предрассудков, которых мы, подобно другим просвещенным европейцам, совершенно чужды". И в самом деле — чужды, совершенно чужды! Издевка Свифта настолько очевидна, иносказание настолько прозрачно, а наши сегодняшние по этому поводу естественно возникающие мысли настолько понятны, что тут не стоит даже труда их комментировать.

Столь же замечательно "наивное" суждение короля по поводу политики: бедный король, оказывается, не знал ее основного и основополагающего принципа: "все дозволено" — вследствие своей "чрезмерной ненужной щепетильности". Плохой политик!

И все же Гулливер, находясь в обществе столь просвещенного монарха, не мог не ощущать всей унизительности своего положения — лилипута среди великанов — и своей, в конечном итоге, несвободы. И он вновь рвется домой, к своим родным, в свою, столь несправедливо и несовершенно устроенную страну. А попав домой, долго не может адаптироваться: все кажется слишком маленьким. Привык!

В части третьей книги Гулливер попадает сначала на летающий остров Лапуту. И вновь все, что наблюдает и описывает он, — верх абсурда, при этом авторская интонация Гулливера — Свифта по-прежнему невозмутимо-многозначительная, исполнена неприкрытой иронии и сарказма. И вновь все узнаваемо: как мелочи чисто житейского свойства, типа присущего лапутянам "пристрастия к новостям и политике", так и вечно живущий в их умах страх, вследствие которого "лапутяне постоянно находятся в такой тревоге, что не могут ни спокойно спать в своих кроватях, ни наслаждаться обыкновенными удовольствиями и радостями жизни". Зримое воплощение абсурда как основы жизни на острове — хлопальщики, назначение которых — заставить слушателей (собеседников) сосредоточить свое внимание на том, о чем им в данный момент повествуют. Но и иносказания более масштабного свойства присутствуют в этой части книги Свифта: касающиеся правителей и власти, и того, как воздействовать на "непокорных подданных", и многого другого. А когда Гулливер с острова спустится на "континент" и попадет в его столицу город Лагадо, он будет потрясен сочетанием беспредельного разорения и нищеты, которые бросятся в глаза повсюду, и своеобразных оазисов порядка и процветания: оказывается, оазисы эти — все, что осталось от прошлой, нормальной жизни. А потом появились некие "прожектеры", которые, побывав на острове (то есть, по-нашему, за границей) и "возвратившись на землю... прониклись презрением ко всем... учреждениям и начали составлять проекты пересоздания науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад". Сначала Академия прожектеров возникла в столице, а затем и во всех сколько-нибудь значительных городах страны. Описание визита Гулливера в Академию, его бесед с учеными мужами не знает себе равных по степени сарказма, сочетающегося с презрением, — презрением в первую очередь в отношении тех, кто так позволяет себя дурачить и водить за нос... А лингвистические усовершенствования! А школа политических прожектеров!

Утомившись от всех этих чудес, Гулливер решил отплыть в Англию, однако на его пути домой оказался почему-то сначала остров Глаббдобдриб, а затем королевство Лаггнегг. Надо сказать, что по мере продвижения Гулливера из одной диковинной страны в другую фантазия Свифта становится все более бурной, а его презрительная ядовитость — все более беспощадной. Именно так описывает он нравы при дворе короля Лаггнегга.

А в четвертой, заключительной части романа Гулливер попадает в страну гуигнгнмов. Гуигнгнмы — это кони, но именно в них наконец находит Гулливер вполне человеческие черты — то есть те черты, каковые хотелось бы, наверное, Свифту наблюдать у людей. А в услужении у гуигнгнмов живут злобные и мерзкие существа — еху, как две капли воды похожие на человека, только лишенные покрова цивильности (и в переносном, и в прямом смысле), а потому представляющиеся отвратительными созданиями, настоящими дикарями рядом с благовоспитанными, высоконравственными, добропорядочными конями-гуигнгнмами, где живы и честь, и благородство, и достоинство, и скромность, и привычка к воздержанию...

В очередной раз рассказывает Гулливер о своей стране, об ее обычаях, нравах, политическом устройстве, традициях — и в очередной раз, точнее, более чем когда бы то ни было рассказ его встречает со стороны его слушателя-собеседника сначала недоверие, потом — недоумение, потом — возмущение: как можно жить столь несообразно законам природы? Столь противоестественно человеческой природе — вот пафос непонимания со стороны коня-гуигнгнма. Устройство их сообщества — это тот вариант утопии, какой позволил себе в финале своего романа-памфлета Свифт: старый, изверившийся в человеческой природе писатель с неожиданной наивностью чуть ли не воспевает примитивные радости, возврат к природе — что-то весьма напоминающее вольтеровского "Простодушного". Но Свифт не был "простодушным", и оттого его утопия выглядит утопично даже и для него самого. И это проявляется прежде всего в том, что именно эти симпатичные и добропорядочные гуигнгнмы изгоняют из своего "стада" затесавшегося в него "чужака" — Гулливера. Ибо он слишком похож на еху, и им дела нет до того, что сходство у Гулливера с этими существами только в строении тела и ни в чем более. Нет, решают они, коль скоро он — еху, то и жить ему должно рядом с еху, а не среди "приличных людей", то бишь коней. Утопия не получилась, и Гулливер напрасно мечтал остаток дней своих провести среди этих симпатичных ему добрых зверей. Идея терпимости оказывается чуждой даже и им. И потому генеральное собрание гуигнгнмов, в описании Свифта напоминающее ученостью своей ну чуть ли ни платоновскую Академию, принимает "увещание" — изгнать Гулливера как принадлежащего к породе еху. И герой наш завершает свои странствия, в очередной раз возвратясь домой, "удаляясь в свой садик в Редрифе наслаждаться размышлениями, осуществлять на практике превосходные уроки добродетели...".