Застава в огне

Глава 3 Прокляты и забыты

В этот день Мансур не пошел обедать. Ему нестерпимо захотелось увидеть Лейлу, и он подскочил на «уазике» в магазин. Ехал с радостным предвкушением того, что с минуты на минуту увидит родное лицо. Однако в магазине его поджидало сильное разочарование: вместо Лейлы за прилавком почему-то возился Амир, чайханщик из кишлака. Он с хозяйским видом тщательно переставлял на полках товары и, увидев замершего на месте капитана, как всегда радушно приветствовал его:

— Мансур, дорогой, салам! Рад тебя видеть! Что ты хочешь купить?

— Салам, Амир. А где Лейла?

— Не знаю. Она теперь здесь не будет работать. Я магазин у Назара купил.

— Когда успел? — вытаращил глаза капитан. — Он же только вчера из плена вернулся.

— Вот вчера и купил. Он вечером сам ко мне пришел, предложил, уговаривал. Я и согласился.

— Так ты, оказывается, богатый человек, Амир. Поздравляю.

— Хочу быть богатым, да Аллах не позволяет. Чайхана совсем денег не приносит. Я и Назару еще не все заплатил, но мы обо всем договорились.

— Слушай, а почему он вдруг продал магазин?

— Мне-то откуда знать. Думаю, потому, что у Назара нет большого размаха. А в торговле без этого нельзя. — Он вышел из-за прилавка и принялся расписывать свои планы: — Я тут все переделаю. Стенку эту снесу, сделаю полный ремонт, хороший дизайн. Вроде кафе будет, как в Душанбе. Столы со скатертями, официант, все культурно, с музыкой, и покушать можно, и так посидеть, покайфовать.

Амир с упоением рисовал перед капитаном картину будущей реконструкции и не сразу заметил потерянный взгляд Мансура, а когда заметил, спросил:

— Э-э, командир, ты чего, расстроился чем-то?

— Боец у меня погиб.

— Что ты говоришь! Кто это? Я его знаю?

— Вряд ли. Мустафа Саидов. Совсем молодой парнишка, первогодок.

Амир сочувственно покачал головой:

— Что за жизнь такая наступила! Старых бьют, молодых убивают.

— Пограничная жизнь, Амир. Тут уж ничего не поделаешь. Ладно, я пойду.

— Конечно, конечно. Как-нибудь заходи. Через две недели ты это место не узнаешь.

Мансур направился к выходу и уже у самой двери услышал, как кто-то вышел из подсобки. Обернувшись, капитан увидел неподвижно стоявшего с коробкой в руках старика Бободжона — одного из тех драчунов, которые нападали на пограничников в день похорон местного наркокурьера Тахира. Его застрелил в схватке лейтенант Жердев, и земляки были этим очень озлоблены. Особенно агрессивно вел тогда себя Бободжон, осыпавший пограничников проклятиями. Сейчас он смотрел на Мансура испуганными глазами, и казалось, потерял дар речи. Зато Амир был по-прежнему говорлив:

— Ой, командир, подожди немножко. Извини, я совсем забыл. Тут Бободжон давно с тобой поговорить хочет.

Заранее догадываясь, о чем будет разговор, Мансур спокойно подошел к старику.

— Салам, уважаемый Бободжон. Я тебя слушаю.

Старик молчал и мялся, глядя на капитана, словно напроказивший ребенок. В общем-то, он был виноват перед пограничниками, и это известно всему поселку. Если бы он продолжал молчать, положение стало бы совсем дурацким. Чтобы разрядить ситуацию, Амир взял инициативу в свои руки:

— Он говорит, что в семье стало совсем плохо. Сын заболел, денег почти не осталось. Очень хотел бы делать какую-нибудь работу.

— Работа нужна, это я понимаю, — сказал Аскеров. — А помнишь, Бободжон, как ты, не жалея сил, бил меня палкой?

В ответ Бободжон только жалобно вздохнул и кивком подтвердил: да, помню, было такое дело, чего уж теперь отпираться. Всем своим видом он демонстрировал крайнюю степень стыда и раскаяния. Но поскольку молчал, Амир продолжал выступать его адвокатом:

— Он не бил, Мансур, он только махал палкой. Его дурные люди подзуживали. Бободжон прощения просит за тот досадный случай.

— Кто именно подзуживал? Тот, про кого я думаю? — Мансур, растопырив ладони, поднял их на уровень ушей. Стало ясно, что он показывает лицо толстого человека, в данном случае Аюб-хана. Старик кивком подтвердил его догадку. Амир же, чтобы смягчить положение, сказал:

— Аюбу все тут должны. Многие от него зависят.

— Ладно, Бободжон, не будем копить лишние обиды. Ты подойди завтра утром к Белкину, он подберет тебе работу. Я его сегодня предупрежу.

Лицо Бободжона расцвело в благодарной улыбке. Он принялся изливать на капитана одну благодарность за другой. Как будто раньше нарочно молчал, экономил силы, а сейчас решил возместить столь долгое молчание обилием благодарственных слов. Аскеров жестом остановил поток его красноречия, попрощался и вышел из магазина. Он был донельзя удивлен тем, что Шарипов ни с того ни с сего продал магазин, теперь он хотел побыстрее поговорить с Лейлой, чтобы узнать истинные причины этой сделки.

Подходя к дому Шариповых, капитан надеялся услышать голос Лейлы, однако этого не произошло. Он даже засомневался: стоит ли сейчас идти туда, беспокоить хозяев. Вдруг в семье произошла конфликтная ситуация и появление постороннего человека — увы, своим для них Аскеров еще не стал — вызовет у хозяев недовольство. Однако ноги, казалось, сами по себе несли его к дому любимой.

Подойдя к забору, Мансур услышал в глубине двора какую-то возню. Тогда он открыл калитку и вошел на участок, где сразу увидел Назара. Тот загружал в старенький пикап коробку с домашней утварью. Это уже был далеко не первый груз — кузов машины был наполовину заполнен. А на крыльце поджидали своей очереди чемоданы, тюки, коробки.

Когда Мансур поздоровался с хозяином, тот от неожиданности едва не выронил объемистую коробку, и капитану пришлось подбежать, чтобы поддержать Назарову ношу и помочь затолкать ее в кузов.

Потом Шарипов направился за следующей поклажей, но у крыльца сел на ступеньки. Он кряхтел, охал и был так взбудоражен, будто его застали на месте преступления. Бормотал, непонятно к кому обращаясь:

— Ты, Мансур… Ой, мама… Ой, Аллах…

— Простите, уважаемый Назар, не хотел напугать.

— Это ты прости, дорогой. Нервы совсем никуда не годятся. Больные совсем стали нервы мои…

— Куда вы собрались ехать?

— Да куда я особенно соберусь, Мансур. Это все так — мелкие хозяйственные дела. Кто их без меня делать будет?

Он как-то натужно засмеялся, и Мансур начал беспокоиться за его состояние: уж не сбрендил ли Назар, находясь в плену? Может, его там так избили, что он стал плохо соображать. Вот и магазин, на который не мог нарадоваться, продал.

Капитан предложил Шарипову помочь, однако тот с несколько преувеличенным пылом отказался. Говорил, что, наверное, у начальника заставы сейчас полно своих забот, наверное, он спешит, и чувствовалось, надеялся услышать утвердительный ответ. Однако Мансур простодушно отвечал, что есть у него минут десять свободных, с удовольствием поможет.

Поняв, что шансов избавиться от незваного гостя у него нет, Назар предложил Аскерову присесть рядом с ним на ступеньку, что тот охотно и сделал.

— Ты Лейлу искал? Она пошла к подруге.

— Да нет, я просто так зашел, проведать. Рядом проезжал, грех было не зайти.

Мансур не решался назвать прямо причину своего визита и поэтому тоже чувствовал себя неловко.

— Значит, вы говорите, все у вас в порядке. Почему же вы тогда уезжаете? Ведь сегодня вечером у вас должен состояться праздник. Или вы его отменили?

Этого Назар больше всего и боялся. Не хотелось ему, чтобы капитан узнал о торжестве, на которое не приглашен. Этим он и дочку подвел. Она тоже держала это в секрете.

— Да-а, — протянул Шарипов, — вечеринка будет. А я разве не говорил тебе? Неужели забыл? У меня прямо с головой что-то неладное творится.

— Лейтенант Ратников сегодня вечером прийти не сможет, — отчеканил Мансур. — Он находится в горах, в поиске. О чем и просил передать вам.

— Ой, да бог с ним, с этим лейтенантом. А ты приходи, Мансур, приходи, я приглашаю, — начал выкручиваться Шарипов, пряча глаза.

Аскеров категорически отказался от приглашения, сославшись на то, что нет ни времени, ни настроения. Сказав это, он встал и направился к воротам. Вскочив, Назар побежал следом за ним:

— Постой! Постой, Мансур! Я знаю, зачем ты пришел, знаю! Ты меня спас, я тебе благодарен! И я буду последним мерзавцем, если забуду это! Я недостойный, подлый, тебя сразу не позвал! Хочешь, на коленях ползать буду, прощения просить? Ты же благодетель мой! Ты спаситель!

— Назар, ничего мне от вас не надо.

— Нет, надо! Надо, и ты будешь прав, если потребуешь что угодно! Я же теперь должен сказать тебе — не плати калым, золотой ты мой, бери дочку так, без денег! Бери на здоровье! Будьте счастливы!

— Я и не думал… — растерянно произнес Аскеров.

— А за что эти бандиты меня украли, ты тоже не думал?! За что били меня, в грязи валяли, говорили, мы твою дочку тоже возьмем, больно хороша она. Это из-за тебя все! Ты причина моего похищения! Известно тебе это?!

Капитан принял обвинения молча, сознавая всю их жестокую справедливость. Шарипов же перешел в наступление. Все сильнее распаляясь, он продолжал бушевать, с обиженным видом размахивая длинными руками:

— А как ты меня спас! Поймал самого крутого моджахеда и обменял. Подумаешь, какая честь для меня! Ты их так унизил, ты им так показал, что они никто! И теперь они не простят ни тебя, ни меня. Мне так и сказали: «Назар, иди домой, ты свободен. Только отныне ты все равно наш, всегда будешь наш! И ты, и дочь твоя будете кровью плакать и платить нам до конца дней своих за вашего капитана кяфира!..» И как мне после этого тебя благодарить, Мансур?! Сколько раз кланяться?! В один прекрасный день ты уйдешь отсюда со всеми танками, вертолетами, а мы останемся. Я здесь дом построил, вырастил дочь, похоронил ее мать, а завтра уеду. Потому что мне страшно. Потому что всем на нас наплевать. Прокляты и забыты — это мы, простые люди! Прокляты и забыты! Что можно с этим поделать?!

Прерывисто дыша, Назар со слезами на глазах смотрел на собеседника. Испуга не было, скорее отчаянный вызов — мол, казни теперь меня за мою правду. Только когда Мансур повернулся, чтобы уйти, хозяин уже пожалел о сказанном. Он даже порывался окликнуть капитана, но не решился и остался стоять на месте, растерянный и виноватый. Аскеров шел, опустив голову, и только уже в воротах, прежде чем закрыть за собой калитку, повернулся, взглянул Шарипову прямо в глаза и сказал:

— Простите меня, Назар.

Сержант Раимджанов был готов расцеловать свою овчарку, которая обнаружила заваленный камнями след от костра и пакет с объедками и консервами. Обе группы пограничников стянулись к этому месту, внимательно рассматривали важную находку. Сам Раимджанов присел в сторонке и ласково поглаживал собаку, свесившую между клыками алый язык. Довольный Нурик приговаривал: «Несимпатичный какой-то камень, да, Шериф?».

Ратников потрогал рукой пепелище. Зола еще не остыла. Жердев сделал вывод, что здесь останавливались непрофессионалы — спецназ за собой грязь не оставит.

В это время наблюдавший за окрестностями в бинокль Рахимов заметил вдалеке двух человек. Ратников посмотрел туда же: по тропе, опоясывающей вершину, поднимались едва различимые фигурки людей. Пока объясняли Жердеву, куда смотреть, один успел скрыться за скалистым краем, а второго Никита увидел. Он сказал Владимиру:

— Давай бегом по этой тропе. Потом шагом — тихо. И чтобы режим радиомолчания. А я обойду снизу. Они мне как раз под прицел и выйдут. Только смотри не нарывайся. Тихо сядь им на хвост, себя ни в коем случае не обнаруживай.

При этих словах Владимир ощутил прилив азарта, учащенно забилось сердце, кровь по жилам побежала с утроенной скоростью. Ратников не был охотником, больше того — презирал убийство братьев наших меньших, однако сейчас свой задор он мысленно определил словом «охотничий». Ему казалось, что бойцы испытывают такие же чувства.

В голосе Жердева впервые за несколько последних дней проскользнули теплые нотки. Уж очень как-то по-отечески он просил менее опытного товарища все сделать правильно и не попасть под пули. Потом Никита со своей группой быстро вернулся на тропу, ведущую к соседней гряде. А Ратников присел рядом со своими подопечными, которые сделали маленькую передышку: двое сидели на камнях, а рядовой Файзуллин, раскинувшись навзничь, лежал на травянистом пятачке. Владимир засомневался, смогут ли бойцы подняться и пойти дальше. В первую очередь сомнения вызывали рядовые Гуламжонов и Файзуллин. Оба невысокие, щуплые, одежда на них мешком — меньше размера не было. Однако Рахимов убедил лейтенанта в том, что у них только вид такой замученный. На самом же деле сил у них невпроворот и бегают они по здешним тропам, как горные козлы, даже лучше. Рядовые смущенными улыбками подтвердили правоту его слов — мол, что есть, то есть, зачем же правду скрывать.

Самому Рахимову лейтенант был благодарен за то, что тот раздобыл для него подходящие кроссовки. Он вспомнил, как на следующий после приезда день пошел в горы в туфлях и натер себе ноги, и поежился. В кроссовках идти было очень легко.

— Ну, пошли, дети мои, — приказал Ратников. — Бегом марш! Как бы мне от вас не отстать.

И бряцая амуницией, группа удалилась вверх по тропе.

Когда Назар сказал Аскерову, что дочь находится у подруги, он был правдив лишь отчасти. Подруга подругой, но в первую очередь Лейла пошла к ней как к парикмахерше, а то давно не стриглась. Вернулась домой в приподнятом настроении, как всегда, когда была с новой стрижкой. Но узнав о том, что приходил Мансур, расстроилась. Когда же отец передал ей содержание разговора с капитаном, то страшно разозлилась.

— Ты так и сказал ему?! Ты мог ему такое сказать?!

— Как думал, так и сказал! Что ты указываешь мне?! Оставь меня в покое! Нужно вещи собирать! Вечером гости придут, угощать нужно! А завтра уедем, и не спорь со мной!

— Никуда я отсюда не уеду! Никуда! Сам поезжай, куда хочешь! Совсем с ума сошел с этим калымом! Что ты за человек, скажи мне?! Ты сам платил калым дедушке Файзулло?!

— Дедушка Файзулло, отец твоей матери, тридцать лет сидел на моей шее! «Что ты, Назар, какой калым, мы современные люди, ты комсомолец, иди ко мне в совхоз!» Лучше бы я сразу калым заплатил!.. Он все соки из меня выпил, упокой Аллах его душу. — Заметив, что Лейла собралась уйти в другую комнату, попросил: — Эй, дочка! Только не плачь! Не плачь, кому я сказал!

Несмотря на его увещевания, Лейла едва сдерживала слезы, а потом все-таки разревелась. Назар скорбно кивал в такт ее всхлипываниям, мол, давай, дочка, ругай отца, проклинай его. Все равно с годами поймешь, насколько он был прав, как добра хотел.

— Не поеду, — сказала Лейла, промокая глаза платком. — Я устала, я не могу так жить. Мне за тебя стыдно, отец.

— Это ты мне говоришь «стыдно»? Это все, что я заслужил?

— А что я могу сказать, если ты такой человек?!

— Какой человек? Я перво-наперво твой отец, только и всего. Никем другим не был и не хочу быть. В тебе заключается моя жизнь, ты моя любовь. — Успокаивая, осторожно обнял ее. — Сама подумай, разве я не хочу твоего счастья?

— Похоже, не хочешь. У тебя одна жизнь, у меня другая.

Назар усадил дочку в кресло, нежно обнял ее, с умилением восхищаясь, какая она красивая даже тогда, когда плачет.

— Успокойся, детка, сядь, послушай, я объясню, какая ты глупая. Разве я не люблю Мансура? Да если бы Аллах послал мне такого сына, я был бы счастлив. Но если ты, моя крошечка, выйдешь за него замуж — тебе придется жить моей жизнью, только гораздо хуже.

— Он так помогает нам во всем, а ты оскорбил его. Зачем ты позвал этого Володю из Москвы — чтобы Мансура позлить?

— Нужно было позвать, Лейлочка, вот и позвал. Ты вот отца проклинаешь, а он про тебя день и ночь думает. Ты знаешь, кто этот лейтенант Володя? Ты знаешь, кто у него дядя?

— Не знаю и знать не хочу.

— Дядя у него — Ратников Анатолий Иванович. Тоже был пограничник, служил в Московском, я его таким же мальчиком помню. Сейчас президент банка. Большой человек!

Находясь в состоянии легкой прострации, Лейла слабо воспринимала слова отца, а тот, входя в раж, продолжал:

— Ты слушай, я знаю, о чем говорю. Мне не важно, какой нации человек, какой он веры — лишь бы ты счастливой была, моя звездочка. Я видел, как на тебя смотрел этот парень. Его скоро домой отзовут. Из армии уйдет, большой бизнесмен будет…

— Мне даже не верится, что ты говоришь мне это.

— Ну конечно, не верь. Не верь родному отцу, дочка. Он же враг тебе. — Назар встал и, подойдя к комоду, достал из ящика журнал с глянцевой обложкой, вложенный в полиэтиленовый пакет. Протянул его Лейле: — Ты сама решай: или ты себя так невысоко ценишь, что хочешь в офицерском общежитии пеленки стирать и считать копейки. Или так хочешь жить. А? Выбирай.

Назар с торжествующим видом развернул журнал, на постере которого была сфотографирована эффектная топ-модель: в дорогой шубе из натурального меха, вся в бриллиантах, на фоне шикарной иномарки.

— Чем ты хуже этой красотки? Ничем. Ты лучше! Ты так жить должна! И внуки мои должны так жить! Твое счастье находится в твоих руках, дочка.

Лейла машинально взяла из рук отца журнал, посмотрела на ослепительную красотку и тихо засмеялась. Отца жалко, но себя жалко больше.

— Отец, пусть это будет твоя дочка, хорошо? И ты будешь счастлив. А я пойду.

Бросив журнал на пол, она стремительно встала и вышла из дома. Помешкав, Назар выбежал за ней следом. Он надеялся, что застанет Лейлу во дворе, однако ее там не было. Заметив приоткрытую калитку, понял, что дочь убежала. Назар пришел в отчаяние: как бы Лейла не натворила глупостей. Обойдя на всякий случай вокруг дома и убедившись, что дочки здесь нет, Шарипов направился к калитке и вдруг с изумлением увидел, что во двор входит толстяк Аюб-хан. За его спиной топтался телохранитель. На лице первейшего богача поселка играла приторная улыбочка, которая стала еще приторней, когда он увидел, что при его появлении хозяин оробел и застыл в неподвижной позе.

— Салам, дорогой Назар, — сказал он певучим голосом. — А что твоя лань быстроногая так быстро пробежала мимо меня? Только сладкий аромат от нее остался. Как сказал поэт: «И летит она, как роза, и роняет лепестки…» Красиво. Знаешь, кто это написал?

— Рудаки, — хмуро наугад ответил Назар, чем совсем привел Аюб-хана в радостное настроение.

— Ты слегка ошибся — это я написал. Стихи моего изготовления. Честное слово. Красиво получилось?

— Очень.

— Вот видишь. Тоже на что-то способны.

Жестом отправив телохранителя на улицу, Аюб-хан прошел во двор, по-хозяйски оглядывая его. Потом взглянул на напряженного хозяина:

— Ты, кажется, собирался бежать за ней? Так беги, я тебя не задерживаю.

— Нет, у молодых свои дела, а у меня своих хватает. Я тут по хозяйству вожусь.

— Ну и хорошо, что не бежишь. Тем более что я зашел передать тебе просьбу одного человека, чтобы ты никуда не бежал. — Аюб-хан кивнул на загруженный «каблучок» и хитро засмеялся, грозя пальцем.

— От какого еще человека?

— От Селима. Помнишь такого?

Обмирая от страха, Назар молча кивнул.

— Селим просил передать, чтобы ты ничего не боялся и жил спокойно.

— Спасибо ему большое.

— Пожалуйста. А дочка убежала случайно не потому, что ты Аскерову отказал?

— Да нет, говорю же…

— Нехорошо, Назар, — не слушая его, продолжал богач. — Такой человек, так много тебе помогал, а ты с ним так наплевательски обошелся! Помнишь, как Аллах сказал неблагодарному? «Сгинь, человек!» Это уже не я, это Он сказал. Но тоже красиво.

Группа Ратникова медленно двигалась по едва заметной каменистой тропе. Рахимов шел впереди, метрах в тридцати. Убедившись, что на видимом отрезке пути никого нет, он подавал знак остальным. Наконец они приблизились к спуску. Тропа уходила вниз, в лощину, хорошо просматривалась, и было видно, что на сотни метров вперед нет ни одной души. Куда же делись загадочные нарушители? В том, что это нарушители, уже не было никаких сомнений.

Пограничники в недоумении озирали тропу, когда Гуламжонов показал вниз. Там, почти под ними, пробирался моджахед, тот, что с автоматом.

Рахимов придержал лейтенанта, чтобы не сильно высовывался. Было ясно, что моджахед заходит к ним в тыл. Второй же вполне мог устроиться в засаде и наблюдать либо за ними, либо за жердевской группой. Если это снайпер, тогда пограничникам несдобровать.

Рахимов показал на то место в лощине, куда, по его расчетам, должен был выйти по своей тропе Жердев.

— Сделаем так, — решил Ратников. — Я с Гуламжоновым перехвачу этого хмыря, а вы двое держите на прицеле тропу. Вдруг второй вылезет.

Опытный Рахимов согласился с этим предложением лейтенанта. Ратников и Гуламжонов стали пробираться в обратную сторону.

Они осторожно, продумывая каждый шаг, спускались по достаточно крутому склону. Ни один камешек не выскочил из-под их ног. Наконец добрались до пологого места, и Ратников посмотрел вниз. Он сразу увидел чуть впереди, совсем близко, спину уходящего моджахеда. Тот двигался короткими перебежками, иногда приседая и оглядываясь наверх, но совсем не туда, откуда наблюдали за ним пограничники.

Ободряюще кивнув рядовому, Владимир спросил:

— Ну что, Гуламжонов, живым будем брать?

— Такой задачи нет, — заявил тот с неожиданной твердостью.

— Вот тебе и раз! — Ратников с удивлением посмотрел на убежденного в своей правоте бойца, на лице которого не было ни сомнения, ни страха. — Значит, предлагаешь тушить его сразу — отсюда?

— Да, — категорично кивнул Гуламжонов, крепко сжимая автомат. Очевидно, ему приходилось бывать в таких переделках.

— Ну, ты суров, Гуламжонов. Он же пока в нас не стрелял, — произнес Ратников и уже приказным тоном сказал: — Живым будем брать. Пошли.

Скептически скривив рот, Гуламжонов без энтузиазма пошел за лейтенантом. Они спустились в лощину и медленно двинулись вслед за моджахедом. Тот приближался к относительно пологому склону, по которому можно подняться на верхнюю тропу. Оттуда до перевала рукой подать, и неизвестно, какой сюрприз ожидает пограничников по ту сторону.

Моджахед начал старательно карабкаться вверх. Высунувшись из-за груды камней, Ратников и Гуламжонов взяли противника на прицел.

— Стой! Руки вверх! — громко крикнул лейтенант.

И тут в стороне, метрах в двадцати, словно из-под земли выросли две фигуры и открыли автоматный огонь. Рядовой, вскрикнув, упал после первого же выстрела. Несколько пуль ударили по камням под ногами Ратникова, однако не задели его, и лейтенант, отпрыгнув в сторону, спрятался за большим камнем. Когда стрельба прекратилась, он осторожно выглянул и увидел, что трое моджахедов, выставив стволы, осторожно приближаются с разных сторон к раненому Гуламжонову, а рядовой корчился от боли, зажимая руками кровоточащий бок.

Ратников снял с плеча автомат и передернул затвор. При этом он на какое-то мгновение выпустил противников из поля зрения, а когда повернулся, чтобы прицелиться, услышал резкий гортанный окрик. Те же самые три моджахеда, окружив лейтенанта, теперь держали его под прицелом.

Ратникову ничего не оставалось делать, как встать. Он было поднялся, когда подбежавший сзади моджахед ударил лейтенанта прикладом в спину, да так сильно, что Владимир, охнув, упал лицом вниз.

— Вставай! Руки поднимай! — закричал один из моджахедов по-русски и почти без акцента.

Лейтенант медленно поднялся. Его лицо выражало не испуг, а удивление. Казалось, он сам не верил тому, что делает: встает, поднимает руки вверх. Неужели это случилось с ним, с российским офицером, с потомственным военным?

Между тем окружившие Ратникова моджахеды загалдели на своем языке. Было понятно, что они переругались, да и о причине можно догадаться: убить или взять в плен. Тот, который знал русский, прицелился во Владимира из автомата.

— Сколько вас? Кого ищете? Отвечай, не то убью, как собаку!

Другому моджахеду показалось, что его соратник слишком либеральничает с пограничником. Поэтому он подбежал и без лишних слов ударил Ратникова ногой в живот. Лейтенант упал, хотел подняться, но к его виску прижался ствол «Калашникова». Его держал тот, что умел говорить по-русски. Он и сейчас продемонстрировал свое знание языка, прорычав:

— Убью тебя, бараний сын! Убью, молись Аллаху!

Все-таки один, самый здравомыслящий из них, судя по всему, хотел решить дело мирным путем. Он в чем-то убеждал своих товарищей, но те сердито отбрехивались от него, давая понять, что не собираются тащить с собой офицера. Лучше убить его здесь. Здравомыслящий намекал, что потом офицера можно выгодно продать, но два других петушились и отмахивались от его увещеваний. Единственное, чего он добился, так это что переключил их внимание на стонущего Гуламжонова. Подойдя к Шавгату, самый агрессивный из моджахедов сильно пнул его ногой, приводя в чувство, после чего спросил его на фарси, кого искали пограничники.

— Мы не вас искали, других двоих. Отпустите, иначе случайно найдут вас. Сегодня наших тут много, — рыдая от боли и страха, скороговоркой ответил рядовой.

— Говори правду! Говори правду, ишак!

— Это правда! Не убивайте нас. Мы ничего вам не сделали!..

Держа руки над головой, Ратников с тоской покосился на свой автомат: далеко, не достать. А моджахеды, как ни странно, пришли к общему знаменателю — стало ясно, что они решили убить пограничников. Агрессивный что-то сказал, двое других согласно кивнули. Потом один довольно расхохотался и плотоядно потер руки, предвкушая кровавое развлечение. Другой направил автомат на Ратникова и закричал:

— На колени встал! На колени, собачий сын!

Ратников медлил, понимая, что каждое мгновение решает его судьбу и, для того чтобы выкрутиться, остались считаные секунды. Потом будет поздно. В это время моджахед ударил его ногой по коленям, и Владимир упал. А его обидчик, посмеиваясь, извлек из ножен огромный кинжал.

Гуламжонов молился, закрыв ладонями лицо.

Если бы лейтенант и рядовой знали, что все это время бойцы жердевской группы наблюдали за ними, им было бы легче. Тогда они могли бы на что-то надеяться. Они этого даже не подозревали. А те следили и выжидали удобный момент для нападения.

Они насторожились, как только заслышали первые выстрелы, и сразу повернули в ту сторону. Шли через густые заросли, не разбирая дороги, лишь бы быстрей. И в какой-то момент через оптический прицел Никита заметил, как два моджахеда приближаются к раненому Гуламжонову, а тот корчится от боли, зажимая руками бок. Стрелять с этой дистанции было бесполезно, слишком далеко. Лейтенанта не было видно. Неужели он убит?

Пограничники прибавили шагу. Матеря про себя разгильдяя Ратникова, Никита не знал, что тут лучше предпринять для спасения товарищей. Стрелять издали нельзя — моджахеды убьют пленников при первом же выстреле. То же будет, если пустить овчарку. Трое вооруженных людей с ней справятся. Оставалось подойти к тому месту как можно ближе, что они и делали.

Наконец моджахеды оказались в зоне досягаемости. Жердев опустился на одно колено и, подняв ствол «винтореза», прицелился. «Нельзя мазать, нельзя», — нервно шептал он. От волнения кровь стучала в висках. Нельзя мазать, нельзя спешить, нельзя опоздать.

От моджахедов Никиту отделяли метров сто. Если кто-то из них приглядится, его можно заметить, правда, им сейчас не до него. Прерывисто дыша, Жердев прижался глазом к окуляру оптического прицела. Рука слегка дрожала после пробежки, подрагивал и ствол винтовки. Сердце колотилось в бешеном ритме. Через оптический прицел он наконец увидел лежащего Ратникова. Рядом с ним стоял моджахед, на чью голову Никита навел перекрестье прицела. Он сделал несколько быстрых вдохов, чем восстановил дыхание. Опять навел перекрестье прицела на нужную точку.

Когда моджахед в синей куртке схватил Ратникова за голову и поднес, примеряясь, к его шее нож, ствол «винтореза», перестав дрожать, замер на месте. Никита нажал на спуск.

Было видно, как моджахед в синей куртке сделал шаг назад и выронил из руки нож. Один из товарищей обратился к нему с каким-то вопросом, но ответа не дождался — тот приложил руку к животу и упал. Тогда оба спутника испуганно бросились к нему.

Жердев выдохнул, вдохнул и снова нажал на курок. Стоявший спиной к нему моджахед, затылок которого оказался в перекрестье прицела, вздрогнув, упал лицом вниз. Оставшийся живым третий моджахед начал тревожно озираться по сторонам. Он не понял, откуда стреляли. А пограничники бежали, уже не таясь. Но быстрей них мчалась овчарка Шериф, выпущенная Раимджановым.

Моджахед в страхе запаниковал. Кинулся бежать в одну сторону, потом в другую. Из-за этого неожиданного маневра Никита промахнулся. Тогда моджахед вскинул автомат и прицелился в его сторону. Однако тут он заметил несущуюся на него овчарку, перевел ствол на нее. Этой короткой паузы Жердеву хватило, чтобы сделать прицельный выстрел, который пришелся точно в глаз моджахеда, и тот замертво рухнул.

Лежащий Ратников ошалело оглядывался, плохо понимая, откуда снизошел неслышный и незримый спаситель. Но гадать ему пришлось недолго — сначала подбежала овчарка и уселась рядом с раненым Гуламжоновым, затем появились все бойцы жердевской группы. И в довершение ко всему как победный апофеоз послышалось стрекотание вертолетного двигателя.

Бойцы из обеих групп расположились на месте недавнего короткого боя. Трое обихаживали стонущего, уже перебинтованного Гуламжонова.

— Раненого готовьте. И этих жмуриков тоже, — приказал Жердев непривычно слабым голосом. Сам он уселся на землю рядом с Ратниковым. Оба еще не отошли от нервного стресса. Через минуту Никита встал, стараясь не показывать, с каким трудом дается ему каждое движение. Владимир, еще не зная зачем, пошел за ним. Жердев подошел к Гуламжонову, пожал тому бессильно лежащую руку.

— Держись, Шавгат. Рана ерундовая. Через месяц, а то и раньше, в отпуск поедешь.

Владимир заметил необычность в лице Жердева и не сразу понял, в чем дело. А потом догадался: он впервые увидел, как тот улыбается. Раньше не видел улыбки на лице Никиты. Оказывается, она у лейтенанта такая располагающая: открываются белоснежные зубы, появляются ямочки на щеках. Почаще ему нужно улыбаться.

Гуламжонов тоже признательно кивнул Жердеву. Превозмогая боль, он даже попытался сказать ему, что понял, о чем говорили между собой моджахеды:

— Один говорил: двое только что прошли… только что…

Уже совсем близко от них приземлялся вертолет, все отвернулись от сильного ветра. Жердев, стремясь перекричать рев лопастей, кричал:

— Понял тебя. Ты молодец, Шавгат. Счастливо.

Ратников на прощание погладил раненого по щеке, и только они оба поняли, что лейтенант таким образом просит прощения за свою беспечность.

Вертолетный двигатель умолк. Вокруг воцарилась невероятная тишина. Пилот принес носилки, бойцы подняли Гуламжонова и осторожно понесли его к вертолету.

Лейтенанты остановились перед сложенными рядком трупами моджахедов. Никита беззлобно сказал Ратникову:

— Предупреждал же тебя: не сближайся. Они двадцать пять лет воюют. А наши пацаны вчера в школу ходили. Не сразу же опыт приобретается.

— Буду знать. Ты наших бойцов всех по именам знаешь?

— Конечно. Но обращаюсь редко. В исключительных случаях.

Владимир с тревогой заметил, как побледнел Жердев, как скованны его движения. Он спросил:

— С тобой все нормально? Ты, случаем, не ранен?

Никита повернулся к нему, хотел ответить и вдруг замер. Он боялся пошевелиться, ему казалось, что при любом движении изнутри сильно колет. Испытав необычное для себя ощущение, натужно выдохнул: «Какие-то неполадки в пробирной палатке» и начал оседать прямо на землю. Владимир суетливо поддерживал его под локоть, помогая сесть.

— Рука левая… Шевельнуться не могу, — объяснил Никита.

Ратников присел рядом на корточки. Непривычно, когда Жердев улыбается, но еще непривычней, когда он растерян, с беспомощным выражением лица. Владимир предположил, что у Никиты болит сердце, и тот подтвердил это, сказав, что носит при себе нитроглицерин. Ратников даже удивился, что у Жердева при себе такое сильное лекарство. Видимо, сердце часто побаливает. Никита достал из нагрудного кармана рубахи таблетки, проглотил одну. Через силу улыбнулся.

— Сейчас отпустит. А ты слышал Шавгата: только что те двое прошли. Учти — только что.

И Ратников с горечью понял, что ему передана эстафета. Не ответственность его пугала. Страшно было сознавать, что здесь, в этих незнакомых горах, где он едва не погиб по собственной глупости, рядом не будет Жердева, злого и неприятного типа, который всегда вовремя приходит на помощь.

Аскерова вызвали в штаб погранотряда, чтобы он доложил обстановку. Обычно невозмутимый полковник Гонецкий в этот день был не похож на самого себя: выглядел взъерошенным, беспокойным. Он рассеянно слушал Мансура, подошедшего к висевшей на стене карте района.

— Отсюда после боестолкновения обе группы продолжают поиск в направлении север — северо-восток, в режиме радиомолчания. Предположительно, через час они встретятся с поисковой группой спецназа.

Гонецкий озабоченно поглядывал то на карту, то на самого Мансура. Он слушал капитана вполуха, внутренне готовясь к совершенно другому разговору с ним. Порой во взгляде начальника штаба отряда проскальзывало выражение виноватости.

— А что произошло с командиром группы? — спросил Алексей Григорьевич.

— Только что врачи доложили, что у лейтенанта Жердева обширный инфаркт.

— Ничего себе. — Полковник едва сдержался, чтобы не присвистнуть от удивления. — Жердев — он же… как его наш особист называл?..

— «Железный дровосек», — напомнил капитан.

— Вот-вот, и вдруг — на тебе! Ну, кто бы мог подумать. Оказывается, и у него есть сердце. Порой забываем о подобных вещах.

В их беседе наступила короткая пауза. Видимо, оба подумали об одном и том же: до чего же плохо мы знаем своих соратников, в частности лейтенанта Жердева тоже плохо знали. Живем бок о бок, постоянно общаемся, а на здоровье обращаем внимание только тогда, когда тому плохо.

— Как думаешь, Ратников справится? — прервал молчание полковник.

— Думаю, да. К тому же с ним находится опытный сержант.

— Хорошо. Беспокоят меня эти двое приблудившихся. Уж больно на подрывников похожи. Как ты считаешь?

— Похожи. Только к коммуникациям или в населенный пункт можно добраться гораздо проще. Зачем так трудно идти — через горы?

— Тоже верно. Каков же вывод следует отсюда?

— Не знаю, трудно сказать. Может, что-то готовится.

Мансур вопросительно посмотрел на начальника штаба. Тот согласно кивнул — правильно, мол, угадал. По напряженному взгляду полковника можно было почувствовать, что сейчас его главные заботы связаны не столько с подозрительными нарушителями, сколько с самим Аскеровым.

— Готовится, — подтвердил Гонецкий. — Не знаю, правда, как это связано. Короче, разведка докладывает, что «духи» собираются провести акцию возмездия — сжечь одиннадцатую заставу. Опять действует банда этого Сафар-Чулука.

— Одиннадцатую? — удивился капитан.

— Да. Поэтому ты можешь пока спать спокойно.

— Не уверен, товарищ полковник.

— Ты всегда не уверен. Сведения достоверные, поступили из независимых источников.

Мансур справился со своим волнением. Он как будто услышал то, что давно с напряжением ждал. То самое известие, от которого начинается особый отсчет времени.

— И что они сделали Сафар-Чулуку, товарищ полковник?

— У соседей твоих своя проблема. Ты здесь ни при чем.

— Уверяю вас, что на одиннадцатую они не сунутся. Ко мне придут.

— С чего ты взял?

— Там десять БМП, а у меня одна, да и та на ремонте.

— Это все твои доводы?

— Самый основной, пожалуй, тот, что Надир-шах не простит тонну героина.

Алексей Григорьевич нахмурился.

— Мы наверняка не знаем, Надир это или нет. Ты мне про эту тонну лучше не напоминай! Я тебе ее не прощу! Опять умней всех хочешь быть! — Он запнулся и уже более мягким тоном спросил: — Аскеров, ты что, испугался, что ли?

Полковник ожидал, что смутит Мансура язвительным вопросом, однако тот совершенно спокойно признался:

— Да, испугался — что буду не готов. Можете не сомневаться, боюсь только этого и ничего больше.

— Значит, разведке не доверяешь? — то ли спросил, то ли уточнил Гонецкий.

— Доверяю. Только у меня за речкой есть своя агентура. Поэтому я знаю, что Сафар-Чулук подчиняется Надир-шаху. Он его ширма. На самом деле — вся провинция в руках одного человека. Так что проблемы будут у меня, а не у одиннадцатой заставы.

Полковник невесело подумал, насколько Мансур близок к истине. Только он еще даже не подозревает, какого рода проблемы поджидают его.

— Проблемы у тебя уже начались. Я, в общем-то, потому тебя и вызвал.

По тону, каким это было сказано, капитан с легкой тревогой ждал продолжения. Однако полковник не успел ничего сказать, как дверь приоткрылась и в кабинет заглянул особист Адамов:

— Разрешите присутствовать, товарищ полковник?

— Заходи, Борис Борисович, присаживайся.

Майор вошел с папочкой в руках и уселся напротив Аскерова. Вчера он после долгого перерыва постригся и, как всегда в подобных случаях, выглядел моложе своего возраста. Мансур заметил, что оба они — и полковник, и майор — ведут себя весьма странно, словно готовятся выполнять тягостную для него миссию.

— Вот такое у нас, прямо скажем, заковыристое дело… — произнес Алексей Григорьевич и взглядом призвал на помощь Адамова.

— Хотите, чтобы я начал, Алексей Григорьевич?

— Да, давай лучше ты.

Аскеров с напряжением ожидал, что сейчас последует. Неизвестность — хуже всего. Он даже представить себе не может, какой сюрприз ему уготован, но, судя по всему, не из приятных.

— Тут такая проблема возникла… — сказал особист. — Мы тебя, Мансур, давно знаем и ценим давно. И никогда претензий к тебе не было. Ну, кроме отдельных моментов.

Он повернулся за поддержкой к начальнику штаба, но полковник досадливо отмахнулся, не желая вспоминать «отдельные моменты»: мол, ерунда все это, говорить не о чем. Адамов же насупился и посуровел. Он постепенно входил в роль дознавателя. Процедил чуть ли не по слогам:

— А вот сейчас уже не ерунда. Сейчас разбираться надо.

И он рассказал Аскерову про те сенсационные сведения, которые принес с того берега журналист Стольников. По словам особиста, получалось, что мирные афганцы, не имеющие отношения к боевикам, настолько хорошо отнеслись к скрывавшемуся от моджахедов российскому журналисту, что сомневаться в их искренности и добром отношении к нашей стране вообще и к пограничникам в частности не приходится.

Огорошенному Мансуру приходилось вжиться в свое новое положение — человека, подозреваемого в предательстве. Это было выше его сил.

Начальник штаба и особист, потупившись, молчали, словно родственники на похоронах.

— Алексей Григорьевич, вы же только что говорили со мной как с начальником заставы… — обратился капитан к Гонецкому.

— Говорил и буду говорить. Наверняка тут получилась какая-то накладка или провокация. Однако ты нас тоже пойми: мы обязаны реагировать на подобные, пусть даже самые нелепые сигналы. Ты же сам пограничник, знаешь специфику нашей службы. Пожалуйста, отнесись к этому как к необходимой формальности.

Адамов сказал:

— Данные анализировали, ты уж поверь, капитан, не на нашем уровне. Вывод такой, что информация объективная.

— Как вы это докажете?

— Что — мы? Расследование докажет.

— Или опровергнет, — убежденно добавил полковник, давая понять присутствующим, что он всецело находится на стороне Мансура. А тот спросил:

— У меня будет обыск?

— Да, — подтвердил майор. — А что делать? Мы и с офицерами побеседуем. Не допрашивать их будем, а побеседуем, как положено.

Мансур выглядел по-настоящему подавленным:

— Что мне сейчас делать?

Полковник задумался, покручивая ус. Потом сказал:

— Официально ты будешь считаться в отпуске. Заставу пока примет твой заместитель, Клейменов.

— А могу ли я, учитывая военную опасность, остаться на заставе?

— Как раз, учитывая опасность… — начал было Адамов, однако полковник решительно прервал его, сказав Мансуру:

— Под мою ответственность — можешь.

Такой выпад начальника штаба не понравился майору, тем не менее он сделал хорошую мину при плохой игре, фальшиво сказав:

— В конце концов, ничего не найдем, и опять все будет нормально.

— Нормально уже никогда не будет, — не слишком доброжелательно ответил Мансур осипшим от волнения голосом.

— Да ладно тебе, капитан! — с наигранной бодростью воскликнул полковник. — Не раскисай. Где наша не пропадала! Поверь, мне сейчас не лучше, чем тебе. И Борису Борисовичу тоже несладко.

Адамов кивнул:

— Да уж. Поверь, никто тебе зла не желает.

Его слова прозвучали не столь искренне, как у полковника.

— Откуда же оно тогда берется, зло? — посмотрел на майора Мансур.

— Об этом ты Аллаха спроси, — хохотнул тот. — Ты же у нас, капитан, мусульманин. Причем единственный.

«Куда же могли деться эти двое?» — недоумевал Ратников. Пограничники уже битый час прочесывали окрестность и пока безрезультатно. Даже намека нет на какое-либо присутствие посторонних.

Чтобы сбить инерцию невезения, лейтенант устроил привал. Пусть ребята подкрепятся и чуток отдохнут. Собаку тоже покормить нужно. Лейтенант решил посоветоваться по поводу дальнейшего маршрута с опытным Рахимовым, и тот безапелляционно заявил:

— За этой горой встретим спецназ. Или даже раньше, если они быстро идут.

— А куда же эти двое делись?

На этот вопрос у сержанта тоже были два варианта ответа:

— В щель какую-нибудь заползли. Или проскочили. Бывает.

— Но ведь душман сказал, что они только что прошли.

— У «духа» уже не спросишь. Мало ли что он там сболтнул. Если начальство прикажет искать сутки — сутки и будем искать.

Лейтенант кивнул на боковую тропу, уходящую к вершинам скалистой гряды.

— А эта тропа куда ведет? Может, там поискать?

— Жердев объяснял, что это тропа в никуда. Там скалы над дорогой. Спуститься вообще нельзя.

— Альпинисты везде спускаются. Вдруг они из той породы?

— Этого мало. Там не только люди, есть и машины. С воздуха тоже заметить могут.

Словно подтверждая его слова, неподалеку над вершинами пролетел вертолет. Подошел Раимджанов с овчаркой. Услышав окончание разговора лейтенанта и сержанта, он предложил пойти по загадочной тропе с Шерифом. Если там были чужаки, собака почует.

Ратникову предложение понравилось. Договорились, что он и Раимджанов с собакой пойдут вверх по «тропе в никуда». А Рахимов с двумя бойцами отправится нижней тропой.

Из штаба погранотряда Мансур вышел, как сомнамбула. Пошел прямо, натолкнулся на какого-то старика, чуть не сбил беднягу с ног. Тот принялся возмущенно выговаривать, но капитан, даже не извинившись, пошел дальше. Вскоре нос к носу столкнулся с Касьяном. Тот был в курсе аскеровских неприятностей. Он посочувствовал Мансуру, однако, и честь мундира защитил:

— А ты чего ожидал? Чего-нибудь другого? Нет, брат. Контрразведка обязана подозревать всех и каждого, невзирая на заслуги. Служба такая.

— Спасибо, друг, ты очень меня утешил.

— Да будет тебе известно, Мансур, у контрразведчиков нет друзей. И они никого не утешают.

— Вот те раз! Может, мне вообще с тобой не разговаривать?

— Я тебя призываю думать, а не психовать и не обижаться, — сказал Касьян, хотя сам заметно обиделся на начальника заставы. Правда, тот был в таком состоянии, когда не замечают ни хулы ни хвалы. Он продолжал наскакивать на особиста:

— А сами вы думать не хотите?.. Неужели не понятно, что это дезинформация чистой воды?

Касьян вскинул брови, которые сошлись «домиком» у него над переносицей:

— Как раз понятно, что это не дезинформация. «Духи» работают более грубо и убедительно. Как в случае с Мюллером. Подкинули бы тебе наркоту. Нашелся бы свидетель, который где-то с кем-то тебя видел, и пиши пропало.

— Это все, что ты мне советуешь?

— Пока ты не начал думать, то да. Ты все же исходи из того, что это не деза. Проанализируй ситуацию. Отдели объективную информацию от условной.

— Что это значит? — не понял Мансур.

— То и значит. Предатель на заставе есть? Есть. Это объективно.

— А то, что он мусульманин?

— Вот это условно, тут и говорить нечего. На лбу ни у кого не написано, мусульманин или буддист. И еще: у этого капитана мусульманина якобы есть какие-то «старые грехи». До них еще докопаться нужно. Да и грехи разные бывают. Может, он просто рыбу без чешуи ел.

Уловив логику особиста, начальник заставы впервые за время беседы улыбнулся.

— Верно, Коран это запрещает. Я тебя понял. Буду думать.

Они приближались к КПП, когда еще издали заметили быстро идущую Лейлу, и Касьян сказал:

— Кажется, к тебе идут. Только особенно не задерживайся, скоро едем.

Он вошел в помещение КПП, а Мансур поспешил навстречу Лейле. Девушка, не стесняясь, поцеловала его и прижалась к плечу. Аскеров слегка смутился. Никогда раньше Лейла так открыто не бросалась в его объятия. Подобное выражение чувств на нее не похоже. Между тем возбужденное состояние девушки объяснялось не только ссорой с отцом. Когда она выбежала из дома и шла по улице, ей показалось, что за ней на приличном расстоянии следуют двое неприметно одетых мужчин. Девушка нарочно свернула в переулок и, через какое-то время обернувшись, вновь увидела тех двоих мужчин. Причем они находились немного ближе к ней, чем раньше. Увидев Мансура, она буквально бегом ринулась к нему. Сейчас она опять оглянулась и убедилась, что позади почти пустая улочка. Преследователи исчезли.

— Ты чего такая взволнованная? — спросил Аскеров. — Что-нибудь случилось?

— Все, теперь уже точно все. Больше я домой не вернусь. Я ушла совсем. Иначе нельзя.

— Погоди, милая, не кипятись.

— Я спокойна и все решила.

В это время гулко стукнула дверь КПП, и капитан оглянулся. Он увидел, что из проходной вышли два особиста. Касьян с жаром что-то доказывал Адамову. Борис Борисович слушал и бросал недовольные взгляды на Аскерова, из-за чего капитан начал нервничать. Лейла же продолжала говорить — негромко, но энергично, с надрывом, едва сдерживая слезы. Наконец Мансур встрепенулся и участливо спросил ее:

— Наверное, ты поругалась с отцом?

— Ты совсем не слышишь, что я говорю. Не поругалась, я ушла совсем. Сказала все, что о нем думаю, и ушла.

Аскеров спиной чувствовал нетерпеливые взгляды офицеров. Он сказал:

— Извини, Лейлочка, сейчас не очень удобно говорить. Я очень занят.

— Ты всегда занят, я понимаю. Я никогда не мешала твоим делам, но сейчас послушай меня две минуты, пожалуйста. Мне скоро двадцать лет, я взрослый человек, и больше никто не будет за меня ничего решать. Теперь все зависит только от меня… и от тебя тоже…

Мансур прекрасно знал характер любимой. Если Лейлу понесло, она уже не воспримет никаких доводов или возражений. Остается набраться терпения и слушать ее.

— Так что же ты решила?

— Мы уедем на один день. И все. И никто больше нам не нужен.

Она, притихнув, ждала, что Мансур сам скажет, что они поедут и поженятся, и в этом нет никаких сомнений, и она большая умница, если на такое решилась. Однако он вместо этого с огорченным видом спросил:

— А как же отец? Что с ним будет?

— Он нас простит. Сперва поругается, обидится, а потом простит, я его знаю.

— Давай встретимся завтра и поговорим.

Лейла бросила взгляд на стоящих в стороне офицеров. Один из них раздраженно поглядывал на часы.

Девушка поняла, что они ждут Мансура, и смотрела на них, как на досадную помеху. Но отпустить капитана было выше ее сил.

— Нет сейчас, я до завтра не доживу.

— Лейлочка, я не могу сейчас нормально с тобой говорить. Меня люди ждут.

— Скажи только: да или нет, это же так просто.

— Ты любимая и единственная, и больше всего на свете я хочу быть рядом с тобой.

— Так за чем дело стало?

— Ты хочешь ответа прямо сейчас? Я никогда не убегаю и никого не предаю. Мне тоже не нравится этот обычай, но, если его уважает твой отец, мне тоже придется его уважать.

— Так, да? А меня… меня ты уважаешь?

— Я каждый день буду молить его изменить решение. Он не злой, отец любит тебя, рано или поздно мы убедим его…

Лейла истерически хохотнула.

— Убедим, когда я буду старухой? Не поздновато?

— Тебе девятнадцать, а выглядишь ты намного моложе своего возраста. Так что время есть.

Мансур попытался все свести к шутке, однако этот номер у него не прошел, поскольку Лейла была настроена слишком серьезно. Она резко отстранилась от него.

— Я не хочу поздно! Не хочу! А тебе все равно, потому что я для тебя ничего не значу! Получается, ты не хочешь оскорбить отца, а меня оскорбить можно? Учти, я сама пришла к тебе, все видят, как я унижаюсь, как позорю себя…

— Хорошо. Я приеду завтра. И мы все обсудим.

— Не надо. Уже поздно. Свои правила ты любишь больше меня. Все, будь здоров, товарищ командир!

Она повернулась и стремительно пошла прочь. Мансур хотел побежать за ней следом, но дорогу перегородил потерявший терпение Адамов. Стоявший за ним Касьян жестами и мимикой показывал Аскерову, чтобы тот не лез на рожон, вел себя благоразумней.

— Простите, что помешали, товарищ капитан, — не без желчи произнес Борис Борисович. — Нам пора ехать, а то до темноты не успеем обернуться. Нам предстоит пара формальностей — досмотр ваших личных вещей и служебной документации.

Мансур вытянулся по стойке «смирно».

— Я готов.

Лейла видела издали, как Мансур с двумя офицерами направлялся к машине. По тому, как они шли — Аскеров в середине, двое других по бокам — можно было подумать, что он арестован. Именно это и подумала Лейла и тут же подумала о том, что она осталась совсем одна. С отцом поругалась, Мансур уехал. Ей стало до того больно, что она села на первую попавшуюся лавочку и тихонько заплакала. Ну почему так получается: вчера у тебя было все, а сегодня нет ничего. Неужели она не заслуживает нормальной жизни без потерь и огорчений?

Она не сразу заметила, что возле нее остановилась случайно проходившая мимо Катерина. Та стояла и молчала, ждала, когда же девушка ее увидит. Наконец Лейла подняла голову.

— Так, так. Привет, — сказала Катерина. — Не помешаю?

Девушка покачала головой и подвинулась. Катерина уселась рядом, закурила, посмотрела на Лейлу.

— Тебе не предлагаю, все равно откажешься. Не так воспитана. А мы люди простые, нет у нас таких хороших традиций, чтобы женщина не курила.

— Я думала, меня никто не видит, — сказала Лейла.

— Никто. Это я случайно проходила. Кстати, сама тут иногда сижу, тихонько пью свою тоску-печаль. И такое бывает. У вас-то что произошло? Милые бранятся, только тешатся? Или кое-что посерьезнее?

— Я его ненавижу.

— Понятно. Значит, теперь у вас настоящие отношения. Все как у больших.

— Вы смеетесь надо мной?

— Отнюдь. Я над собой смеюсь. Только работу в городке получила, и уезжать собралась.

— Ну, вам-то, наверное, безразлично. Ваш Костя куда угодно за вами поедет.

— Да, в этом смысле повезло. Ничего особенного в жизни не видела. Везде одно и то же. И вдруг встретила человека. Настоящего. И все у него, как в сказке, то есть по-настоящему. Воюет — так воюет. Любит — так любит. А если скажет «навсегда», значит, на всю оставшуюся жизнь.

Такое сочетание положительных качеств в одном человеке показалось Лейле совершенно невероятным, и она с уважением отдала должное избраннику Катерины:

— Счастливая вы, если Костя правда такой.

— Правда. — Катерина, не докурив, бросила сигарету в консервную банку под лавочкой и встала, собираясь уходить. — Правда. Только с небольшой поправкой: его не Костя зовут. — Она внимательно посмотрела на Лейлу и добавила: — Но тебе бояться нечего. Я точно уеду.

Только теперь до девушки дошло, о чем говорила Катерина, и она посмотрела на нее совсем по-другому: как на неудачливую, но все-таки соперницу. Пожала плечами.

— Я и не боюсь.

Катерина опять села на лавочку и страстным шепотом спросила:

— Ты хоть знаешь, как любят? Все это, милая, очень сложно. Одно дело — встречаться с нравящимся человеком, когда нет большой ответственности. Погуляли, не понравилось — безболезненно расстались. И совсем другое, когда прочно связана с ним. Тут уж приходится думать, чего он от тебя ждет, на что ты сама способна. Ты, например, знаешь, что ему в жизни нужно? Какая у него заветная цель, знаешь?

Лейла на мгновение растерялась, поскольку, в самом деле, ничего этого она не знала. Но признаться сопернице было выше ее сил, и она с ноткой вызова в голосе ответила:

— Знаю.

Неожиданно Катерина почти по-матерински улыбнулась:

— Что ж. Тогда будь счастлива.

Катерина встала и направилась в сторону общежития. Обернувшись на ходу, сделала прощальный жест.

Словно извиняясь, Лейла сказала вслед:

— Катя!.. Вам тоже… счастливо…

Но это было сказано слишком тихо, и та, которой были адресованы ее слова, их не расслышала.

Несмотря на то что в кабинете Аскерова было еще достаточно светло, майор первым делом включил верхний свет. Сначала он попросил открыть сейф, просмотрел все находившиеся там документы. Затем принялся изучать содержимое письменного стола. Какие-то бумаги он передавал для просмотра Касьяну. Тот листал их, с неодобрением косясь на сидевшего в углу Мансура. Вот, мол, какой ерундой приходится заниматься по твоей милости.

В раскрытую дверь заглянул Клейменов и жестом попросил Мансура выйти в коридор. Капитан отпрашиваться не стал, не обязан же он присутствовать при обыске. Если им угодно — пусть подбрасывают компромат. Это, кстати, и при нем легко сделать.

— Когда этот цирк кончится? — вполголоса спросил Константин. — Чего они тут найти хотят?

— Понятия не имею. Наверное, платежную ведомость Надир-шаха.

Оба невесело рассмеялись.

— Удружил ты мне, командир. Самое время.

— Не по своей инициативе, дружок. Но ведь для тебя лучше — ты же хотел заставу принять.

— Уже не хочу. Я перевода ждал со дня на день, — сказал Клейменов, и в его голосе проскользнуло глухое раздражение.

— Еще подождешь, что теперь делать. А мне про перевод даже не сказал. С какой стати, Костя, тебе это приспичило?

— Не могу я тут оставаться. Еще чего доброго жену и сына потеряю.

— Почему вдруг?

— А то ты сам не знаешь?

Мансур мысленно перебрал возможные причины и ни на одной не смог остановиться. Все казались весьма пустячными.

— Чего-то я не соображу, — признался он, и Клейменов понял, что командир действительно не уловил его намеков.

— Ладно, — тряхнул головой Константин. — Тебе сейчас не до этого. Поговорим о другом. Там Ратников опять экстремальные игры затеял. Разделил свою группу, сам пошел с Раимджановым прочесывать восточный сектор хребта. В режиме радиомолчания. Помяни мою душу, навернется генеральский сын со скалы…

— Раимджанов — толковый парень. Не даст пропасть.

— Этот охотник за павлинами?! Ой ли. Приказ уже отдали по связи — отбой операции. А Ратников до сих пор не отвечает. В индейцев играет, блин.

— Да брось ты переживать, все будет нормально.

— Сомневаюсь. Два пацана в горах. А с головой среди них — одна собака.

Выскочив на скалистую террасу, пес Шериф начал с глухим ворчанием кружить по ней. Раимджанов внимательно следил за овчаркой, в которой души не чаял. Хотел потрепать Шерифа по морде, поласкать, тот вырвался из рук. Значит, чужого почуял.

— Точно? — с подозрением спросил Ратников, когда сержант сказал это. — Может, просто козла какого-нибудь?

— Не говорите так, товарищ лейтенант. Обидеться может.

— Ах, он обидчивый. Ну, извини, Шериф, я больше не буду.

Лейтенант и сержант еще пошутили по этому поводу. Они оба были взвинчены и подбадривали себя перед возможной встречей с врагом.

Шериф опять заворчал и попытался вырваться из рук державшего его за ошейник Раимджанова. Владимир с сомнением посмотрел на портативную рацию. Спросил:

— Слушай, Нурик, а радиомолчание имеет смысл?

— В общем, да. Если, моджахеды услышат нас, поймут, что мы находимся рядом.

— И куда они тогда денутся?

— Нас же всего двое. Сядут в засаду, и чик-чик обоих, — снисходительно пояснил Раимджанов.

— Чик-чик, говоришь. Логично. Ну, пошли, что ли.

— Идемте, — согласился сержант и отпустил собаку: — Шериф, ищи чужого! Ищи!

Шериф, казалось, радостно сорвался с места. Он пробежал спуск, потом одолел подъем, снова спустился и остановился. Задрав голову уставился на приближающихся пограничников, подождал их, потом побежал через кусты дальше. И в это время прогремел взрыв.

Лейтенант и сержант не сговариваясь упали. Через несколько секунд оба синхронно оторвали головы от земли: перед ними вырастало облачко пыли. Они медленно поднялись.

— Неужели на растяжку попал? — обескураженно произнес Раимджанов и позвал: — Шериф!

В ответ послышался жалобный скулеж. Сержант стремглав бросился к лежащему на тропе Шерифу. Пес повернул голову и посмотрел на него с неизбывной горечью в глазах. Такой взгляд бывает у тяжелобольных людей. Раимджанов, чуть ли не рыдая над ним, лихорадочно забинтовывал рану на боку. Ратников рассмотрел свернувшийся на кустах кусок проволоки, убедился, что взорвалась граната. Подсел к сержанту, сочувственно потрепал его по плечу.

— Помирает друг… помирает… — причитал Нурик и, повернувшись в сторону вершины, погрозил кулаком: — У, собаки! Это вы собаки, а он — человек! Лучший пес, самый лучший…

Лейтенант сочувствовал не столько псу, сколько выбитому из колеи Раимджанову.

— Знаешь что, — решительно сказал он, — к черту это радиомолчание. Вызываем помощь, спасаем пса. В конце концов, приказ вернуться был, так что с нас взятки гладки.

При этом Владимир не без сожаления оглянулся туда, где им по идее предстояло продолжить свой поиск, если бы не злополучный взрыв. И как раз в это время над ближайшей вершиной в небо взметнулась вспугнутая кем-то стая птиц. Для такого поведения стаи наверняка должна быть причина, скорей всего, испугали их люди.

Будто очнувшись, Владимир передал рацию сержанту. Тот с удивлением наблюдал, как лейтенант, энергично поправляя амуницию, собирается продолжать путь. Удивившись, спросил:

— Вы куда, товарищ лейтенант?

— Твое дело — говорить по рации. Пусть услышат тебя и думают, что на хвосте никого нет. Понял?

— Неправильно. Одному нельзя. Приказ же был.

Взволнованный Раимджанов вскочил на ноги, даже забыв про собаку. Ратников с вкрадчивой ласковостью сказал:

— Нурик, сам подумай. На первый взгляд эти двое нарушителей идут туда, куда идти нет никакого смысла. Значит, существует какой-то очень таинственный для нас смысл. Поэтому вызывай, не тяни время. А я продолжу разминку.

Сержант пытался остановить его, однако лейтенант уже быстро шел по тропе. Напоминая о себе, снова тихо заскулил Шериф. Тогда сержант, мысленно обратившись к Аллаху, вызвал по рации уже обычную земную помощь:

— Памир-один! Памир-один! Я — Памир-два. — Услышав ответ, он сказал: — Нужна «дорожка», срочно «дорожка». У нас есть тяжелый «трехсотый».

— Понял, Памир-два. Уточни, где находишься. «Дорожка» будет.

Пограничник назвал свои координаты, после чего выключил рацию. Силуэт Ратникова скрылся за горным выступом. Раимджанов ласкал раненого Шерифа. Было тревожно за ушедшего лейтенанта. Раимджанов почти не сомневался в том, что его разговор с заставой был подслушан.

После уроков учитель Хуршет провел в школе целую акцию — нужно было повесить в классе портрет древнего мудреца Авиценны. Хотелось увлечь этим пустяковым делом всех детей, пусть это объединит их. Поэтому он давал каждому какое-нибудь мелкое задание: протереть пыль, подержать сверла, наметить место, куда нужно вбить «костыль». Наконец дело было сделано, портрет водрузили на место. Теперь все с удовлетворением разглядывали его.

— Вот, ребята, самое главное, что я хотел сделать для улучшения оформления класса.

Вокруг учителя стояло несколько мальчишек и девчонок десяти-двенадцати лет. Среди них были заводила Бахтияр, несколько его закадычных приятелей, а также красивая девочка Анзурат, в которую были влюблены поголовно все мальчики.

Один паренек, он опоздал и раньше не слышал рассказа учителя, спросил:

— Кто этот старик — президент?

Все, в том числе и Хуршет, рассмеялись.

— Это великий таджикский философ, ученый, врач, — объяснил учитель. — Его полное имя Абу Аль Хусейн ибн Абдаллах Ибн Сина. Но во всем мире он известен как Авиценна.

Опоздавший паренек, который перед этим задал глупый вопрос, неожиданно проявил большую эрудицию:

— Я знаю. Это тот самый, кто сказал: «Я мыслю — значит, я существую».

— Молодец, — удивился Хуршет. — Откуда ты это знаешь?

— А мой папа выписывает любимые изречения. Такое у нас в комнате висит.

В это время шалун Бахтияр незаметно для учителя бросил в Анзурат спичку. Девочка моментально прореагировала:

— А вот Бахтияр до сих пор не мыслит.

— Ничего страшного, — улыбнулся Хуршет. — Поучится и обязательно начнет мыслить. Вообще же в начале учебного года я поподробней расскажу вам о самых замечательных наших предках — таджиках, персах, всех, кто говорил на языке фарси. Наверное, ни у одного народа не было столько прекрасных поэтов: Рудаки, Фирдуоси, Омар Хайям, Саади…

— Я знаю стихи Рудаки, — вскинув руку, сказала Анзурат.

— Это прекрасно. Значит, будешь мне помогать.

— Учитель, а разве Коран разрешает девочкам учиться? — спросил Бахтияр. — Что они тут делают?

— А кто тебе сказал, что не разрешает? В шестом хадисе сказано, что учение должно быть как для женщин, так и для мужчин. Сам пророк Мухаммед провожал свою дочь в школу.

— О Коране вы тоже будете рассказывать?

— Разумеется. Чтобы вы не задавали такие глупые вопросы, как Бахтияр.

Осмеянный Бахтияр, разозлившись, выкрикнул:

— А я тоже знаю Коран. Там сказано, что мы должны убивать неверных.

— Это все, что ты знаешь? — нахмурился учитель. — Почему же там сказано, что убивший одного человека все равно что убил все человечество? Ведь человечество состоит не только из правоверных… И как быть с тем, что мы называем Аллаха Милостивым и Милосердным? — Хуршет остановился, почувствовав, что вступил в диспут уже не с маленьким мальчишкой, а с кем-то другим. Поэтому он завершил с мягкой улыбкой: — Не случайно, приветствуя друг друга, мы говорим: «Салам алейкум!» Мира вам и благополучия! И все великие поэты воспевали добрые чувства, учили милосердию.

Не находя возражений, но и не желая сдаваться, Бахтияр пробурчал:

— Все равно все стихи выучить невозможно.

— Поэтому ты должен выбирать сам, что тебе ближе. Я же точно знаю одно: когда ты, Бахтияр, подрастешь и захочешь объясниться в любви…

— Вот еще, глупости, — насупился мальчик.

— Он уже объясняется, — хихикнула Анзурат.

— Так вот, когда ты захочешь объясниться в любви, я настоятельно советую тебе не кидать в нее, скажем, спички, а прочитать стихи Саади. — Хуршет подошел ближе к окну. — Например, такие:

Учитель читал стихотворение, глядя при этом в окно, и вдруг увидел, что по улице идет задумчивая Лейла. Вот она дошла до углового дома, собралась повернуть, и тут рядом с ней притормозил черный джип.

Забеспокоившись, Хуршет растерянно оглянулся на ребят. Все внимательно смотрели на него, ожидая продолжения.

— Подождите, пожалуйста, я сейчас вернусь, — сказал учитель и стремительно вышел из класса. Из здания школы он уже выбежал и пулей помчался к повороту. Завернув за угол, Хуршет увидел, что черный джип медленно удаляется по улочке. Поравнявшись с чайханой, машина остановилась. Лейла исчезла. Учитель растерянно оглянулся по сторонам и увидел особиста Касьяна. Капитан подошел к магазину, подергал дверь и с сожалением убедился, что тот уже закрыт.

— Федор! Касьян! — крикнул учитель и подбежал к капитану. — Там… я видел… сначала она шла, и я не успел…

— Ты отдышись, Хуршет, я ничего не понимаю. Что ты видел?

— Черный джип. Помнишь, вы искали такой?

Касьян насторожился:

— С чего ты решил, что это тот самый?

— Потому что они Лейлу украли. Я сам видел.

— В милицию сообщил?

— Да нет же, это только что было, две минуты назад. Он остановился возле чайханы.

— Ну и дела, елки-палки! — Касьяну не верилось, что сельскому учителю удалось сделать то, над чем давно бились все здешние спецслужбы. — Ну-ка, пошли, покажешь.

На стоянке возле чайханы припарковалось достаточно много машин. Это было то самое место, где пограничники поймали Селима. Между фурами неприметно затесался зловещий черный джип.

— Похож, очень похож, — пробормотал капитан. — Ты людей из джипа видел? Кто там ехал?

— Нет, никого не видел.

Возбужденный нежданной удачей Касьян соображал, что ему следует предпринять. Уйти отсюда — упустишь джип, который может уехать в любую минуту. Но и без подмоги с этими наглецами одному не справиться. Если действительно Лейлу похитили, значит, там несколько человек, и кто-нибудь сейчас находится в машине. Остальные будут спокойно ужинать, они тут никого не боятся.

Капитан попросил Хуршета сбегать в комендатуру, объяснить дежурному ситуацию и попросить прислать наряд на машине. Понятливо кивнув, учитель вприпрыжку направился к комендатуре.

Касьян переложил пистолет из кобуры в карман камуфляжной куртки. Потом, внимательно оглядываясь по сторонам, подошел к джипу. Поблизости ни души. В окнах домов уже горит свет. У машины были сильно тонированные, почти черные стекла, через такие невозможно увидеть, что внутри. Нагнувшись, Касьян рассмотрел рисунок покрышек. Этот джип, точно, он самый.

Услышав сзади шаги, Касьян выхватил пистолет. Но было уже поздно — раздались три выстрела из пистолета с глушителем, и капитан рухнул на землю. Убийца намеревался сделать контрольный выстрел, но, нагнувшись над Касьяном, убедился, что больше стрелять не нужно.