Застенчивый порнограф

I

На животе лежало пятно света. Солнце поднялось, и горячий обжигающий диск передвинулся на грудь. Он сидел на скамейке и смотрел на карман. Платье Сары было соломенно-желтое. Спереди красовался карман. Что в этом кармане? Она уставилась на крышу дома, а ее пальцы гладили платье, скользили по нему. Глаза у Сары были широко раскрыты. Над скамейкой распростерло ветки мертвое грушевое дерево. Небо поменяло окраску. Приближалась осень. В глазах Сары светились огоньки. По утрам она казалась ужасно таинственной. Интересно, что у нее в кармане? Он кашлянул и спросил:

— Ну и что у тебя там сегодня?

Солнце скользнуло с ключицы и переместилось на темную планету сердца. Грудь стало обжигать, он весь наполнился светом.

Сара закрыла глаза и потерла себя по карману. Казалось, она думает о чем-то до того хорошем, о чем не хочется говорить. Симон уставился на карман. Интересно, что же в нем? Если бы у него были деньги, он охотно дал бы ей их, лишь бы это узнать. Над крышами домов пролетела, не издав ни одного крика, чайка. Небо в это утро было просто мечта для нее. Ночью он думал о жизни, о звуках хлопающих крыльев чаек над домами. Сара блеснула белозубой улыбкой. Ему становилось худо, когда она ослепляла его улыбкой. «Прекрати! — думал он. — Я сейчас просто лопну, если ты не перестанешь!» Что же такое у нее в кармане? Яркий свет обжигает кожу. Хоть бы солнце зашло за тучу! Он старался думать о чем-нибудь мрачном и печальном.

Было воскресное утро, половина восьмого. Взрослые беззвучно спали в доме Симон и Сара сидели на заднем дворе под мертвым грушевым деревом, под небом, представлявшим не что иное, как лоскут Вселенной. Лето подходило к концу. В кармане у нее лежало что-то, и ему было ужасно интересно на это посмотреть. И так происходило каждое утро. Они просыпались рано, набрасывали на себя одежду и выскальзывали из дома, чтобы не разбудить взрослых. Иногда она просыпалась раньше него, тогда его будил свист за окном.

Кровать была тяжелая, как давно забытые сны. Каждое утро они сидели на скамейке и болтали. Под конец она показывала ему свой секрет. Симон смотрел на ее пальцы, на бледную шею, на темно-рыжие волосы, прикасающиеся к шее. Он заглядывал ей в глаза. Ее губы были похожи на улитку. Они сидели на скамейке под засохшей грушей рядом с велосипедным штативом, на заднем дворе дома двадцать четыре на Маркусгатен. Им была знакома каждая трещина на фасаде, каждый узор на кухонных занавесках. Из квартиры на первом этаже всегда доносился один и тот же запах специй. Им был знаком бой часов в квартире Виктора на третьем этаже, они знали, какого цвета каждая пара обуви у тетки Симона. Они знали, что один человек из П. однажды сфотографировал на скамейке под грушей голую девушку, но это было задолго до того, как с груши облетели листья. Они знали все об этом дворе и не могли представить себе, что когда-то он выглядел иначе.

Семь дней спустя все изменилось. Семь дней спустя им стало безразлично, выглядит ли все так, как прежде. Но в это утро они еще не знали, что должно случиться, и если бы кто-нибудь сказал им, они ни за что не поверили бы ему.

Сара сунула руку в карман. Симон взглянул на бледные пальцы, скользнувшие по ткани платья, и ему до боли захотелось схватить ее за руку. В его глазах играли солнечные блики.

Это была открытка. Сара, прижала ее к груди и ни за что не хотела показать ему, пока он не скажет: «Please». Слово «please» было узенькой дверью в таинственный мир. Он, улыбаясь, склонил голову набок и решил, что ни за что не произнесет это слово. Сегодня ей не удастся уговорить его. Сегодня он сильнее, чем она, если только Сара не будет вот так улыбаться ему, словно вся светится, он ей не уступит. Каждый божий день он должен говорить «please», чтобы узнать ее секреты, но сегодня он этого не сделает. Ее лицо было такое красивое и безжалостное. Мол, скажи «please», и все тут. Он уставился на нее с видом супермена. Мол, не скажу ни за что. Ее губы беззвучно произносили это противное слово. Он уставился на открытку. И на лицо Сары.

Она повернула к нему открытку лицевой стороной и мгновенно отвернула. Он успел заметить круглое лицо, светлые волосы.

Она снова спрятала открытку. Он проследил взглядом, как ее пальцы опустились в карман.

Все было потеряно. Он проиграл.

Сара хитро улыбнулась и закрыла глаз. По ее лицу скользнула тень.

— Please…

Он знал, что теперь она откроет ему свою тайну. Не открывая глаз, она протянула ему открытку. Он выхватил ее из рук и перевернул.

Симон не понимал, почему ее так интересуют картинки. Каждый день Сара доставала новую открытку или фотографию из коллекции своего дяди. У него была тысяча фотографий одной и той же женщины. Из-за этой коллекции они однажды чуть было не подожгли дядину комнату в отместку за то, что тот дал Саре оплеуху и она отлетела в другой конец комнаты. Это были довольно ценные снимки, сделанные в 1945 году. «Саре нравится воровать у дяди Себастиана, — подумал Симон, — ей нравится воровать фотографии и открытки, потому что Себастиан так дорожит ими». Он посмотрел на открытку.

Снимок был сделан в 1953 году во время съемок фильма «How to Marry a Millionaire»[1]. На Мэрилин была ослепительно белая блузка, расстегнутая на груди. Казалось, от улыбки ее лицо вот-вот взорвется. Наверное, оттого, что глаза у нее такие темные. Симон уставился на ее родинку, на лоб и локоны. Кто-то написал, будто она не умерла, а живет в другой стране и теперь уже состарилась, стала жалкой, глухой и полупомешанной.

— Красивая?!

Взгляд Сары скользнул по его лицу, словно теплая рука. Он кивнул. Сара надела очки, висевшие на шнурке у нее на шее, и через плечо Симона снова уставилась на открытку. У нее изо рта пахло яблоками, а за стеклами очков глаза блестели, как стеклянные шарики. Казалось, она хочет увидеть что-то особенное в том снимке. Сара положила руку ему на плечо. Yes. Им нравилось смотреть на Мэрилин Монро, на ее родинки, кремовую кожу, на локоны, нимбом окружающие лицо.

— Ее глаза сияют, — сказала Сара и послала ей воздушный поцелуй.

Симону захотелось наклониться и погладить лицо Сары, прикоснуться к красивым губам, но он, разумеется, знал, что не посмеет этого сделать, не посмеет никогда. Он лишь улыбнулся ей, это все, на что он мог решиться, но она в этот момент запихивала открытку в карман и не заметила его улыбки.

Они прошли через подъезд, в котором пахло потным и тяжелым сном. На улице залитая светом мостовая выглядела белой. Они остановились и, задрав головы, посмотрели вверх. Симону казалось, что свет лег ему на лицо прозрачной маской. Он подумал, что в такой маске он смог бы быть кем угодно — преступником, или героем, или мальчиком, ставшим самым богатым человеком в мире. Когда веки у них сильно нагрелись, они пошли дальше.

Улица Маркусгатен была длинная и извилистая. Они миновали кондитерскую, фруктовую лавку, почту и кафе «Мороженое». Но без четверти восемь кафе еще было закрыто, на Маркусгатен царила глубокая тишина, все взрослые спали.

Они направились вниз по тротуару, проплыли по реке асфальта, потом поднялись и оказались возле магазина тканей Барбары.

У витрины стояла Юлия, разматывая рулон ткани, ее рыжие волосы, достающие до попы, медленно колыхались из стороны в сторону. Сара говорила, что все мужчины в Одере хранят по кусочку волос Юлии у себя в записной книжке и что они платят за них из расчета цены за метр. Внезапно она повернулась и увидела их, вздрогнула и поднесла руку к подбородку. Они улыбнулись ей, и она улыбнулась им в ответ, блеснув ослепительно белыми зубами, ничего не сказав. Юлия почти всегда молчала, а если и говорила, то ужасно тихо. Тетка Симона уверяла, что если Юлия будет и впредь так вести себя, то Барбара ее скоро уволит, видно, потому ей и приходилось работать даже в воскресенье.

От футбольного стадиона — мимо стайки ветхих деревянных домов до низины у подножия скалистого хребта — тянулась посыпанная гравием дорога. За сосновой рощицей возвышались руины старой городской стены. Налево от руин стоял дом Симона и Сары. В низине кроме их хижины было только несколько ветхих сараев и скотных дворов, и дети, предоставленные здесь самим себе, делали что хотели. В доме у них было далеко не все в порядке. В крыше зияла здоровенная дыра, и во время дождя находиться здесь не годилось. По бедности им приходилось воровать все, что могло понадобиться в хозяйстве. Тетерь у них появились два стула, висящий на гвозде дуршлаг, четыре отдельных выдвижных ящика, в которых лежали вилки и ножи с красивыми ручками, несколько разрозненных кофейных чашек, вполне пригодный термос да еще плакат с голой дамой в джунглях. На полке стояли дешевые часы, а в углу комнаты — сломанный телевизор.

На бревне возле дома висел почтовый ящик. Симон вынул из кармана маленький висячий замок и два ключа.

— Где ты это взял?

— Дома.

— На что нам этот замок?

— У каждого должен быть почтовый ящик.

— Спасибо, — сказала она и спрятала ключ в карман платья.

Симон нагнулся и повесил замок на почтовый ящик, на котором белой краской было написано: «Бивур». Так звали человека, жившего когда-то в этом доме. Но это было давным-давно. Скоро Симон напишет на ящике имя Сары и свое.

Они постояли, посмотрели на свой дом и вдруг, сами не зная почему, расхохотались.

Сара вошла в дом. В этот день была ее очередь готовить еду. Симон взял ружье и отправился на пустошь, чтобы подстрелить зверя. Ему было приятно, что Сара крикнула ему вдогонку:

— Подстрели кабана!

Симон понял: Сара думает, что он — самый храбрый охотник на свете. Но его дед был еще храбрее. Он был солдатом, сражался с немцами и получил секретное задание: должен был внезапно напасть на немецкого генерала и убить его. Крестьяне спрятали его в телеге с провиантом и привезли в расположение немецких войск. Он укрылся в одном из домов и должен был убить генерала во время утреннего смотра солдат. Мать рассказывала Симону эту историю много раз, и он ясно представлял себе человека, сидящего за мешком зерна в ожидании рассвета и дрожащего оттого, что в любую минуту ему могут выстрелить в затылок.

Симон постоял, глядя на небо и свинцово-серую тень горного хребта. Деда тоже звали Симоном, и мать рассказывала, что он был в их роду единственным героем. «Все остальные лишь сборище слабаков и крыс», — со смехом говорила она. Однажды Сара рассказала ему секрет: она зарыла на пустоши камень, на котором они однажды нацарапали гвоздем свои имена. Он направился к тому месту, где был похоронен камень с их именами, постоял немного и пошел дальше. Камень с их именами. Низина, болотная вода прячет их тайну.

Это случилось несколько месяцев назад, зимой. Он проснулся среди ночи оттого, что кто-то тряс его за плечо. На краю кровати сидела Сара, ее взгляд скользнул по его лицу, словно тень.

— Можно мне полежать здесь немного? — спросила она. Потом забралась под одеяло и уткнулась лицом в подушку.

— Как ты сюда вошла? — спросил он.

Она не ответила. Симон попытался лежать спокойно, ее холодные плечи прикасались к нему. Во дворе кричала чайка.

— Что с тобой?

Она долго лежала молча, а потом рассказала, что сделал Себастиан. Она говорила тихонько хриплым голосом. Ему не хотелось ее слушать, хотелось уснуть, проснуться утром и увидеть, что Сара лежит рядом с ним, теплая, улыбающаяся, и говорит спокойным голосом. Себастиан заставил ее сидеть в ванне с ледяной водой, чтобы она попросила прощения. Она не сказала ни слова. Тогда он открыл дверь на улицу, пустил ей в лицо дым сигары и спросил, не хочет ли она кое-что сказать ему. Она покачала головой. Он высыпал в ванну кусочки льда и опять пустил ей в лицо сигарный дым. Она стала звать на помощь, но никто ее не услышал. Под конец ей пришлось попросить прощения. Симону не хотелось это слушать, он желал уснуть. Пусть ему приснится другой сон. Но Сара требовала, чтобы он дал ей обещание. Он пообещал никому об этом не рассказывать. А на следующий день они нацарапали на камне свои имена и дали друг другу клятву сохранить все в тайне. Она торжественно произнесла слова клятвы. Они опустили камень в болотную жижу. Сара положила голову ему на плечо, и они крепко обнялись.

Симон спрятался за сосну. Опытный охотник чувствовал малейшее дуновение ветерка на равнине. Он знал: вот-вот покажется зверь.

Остается только ждать.

В квартире на Маркусгатен повсюду были трещинки. Симон видел их на розетке, на потолке и на оклеенных обоями стенах. Квартира была старше, чем Симон, его мать Вероника и тетка Элена, вместе взятые: 12+33+37. На троих им было 82 года, а квартире — 109. До того как сюда переехали мама и тетя Элена, здесь жил очень старый человек. Старик плохо видел и под конец почти ослеп. Он мог различать только темно-красный цвет. Для старика это, ясное дело, было плохо, зато хорошо для Симона, мамы и тети Элены. «От судьбы не уйдешь», — с довольным видом сказала тетя Элена и больше об этом речи не заводила. Квартира была уютная, хотя и темноватая. На шее у тети Элены высыпала красная сыпь, и она втирала в кожу крем на огуречном соке. Глядя в зеркало в ванной комнате, она крикнула Симону:

— Думаю, это аллергия!

Вся мебель принадлежала тете Элене — кожаный диван, персидские ковры, светильники, похожие на цветочные гирлянды, гипсовые статуэтки, книжные полки и шкафы темного дерева. Веронику мебель не интересовала. Больше всего она любила театр. Она вошла в комнату и сказала:

— Вот, возьми, мой мальчик.

— А что ты будешь играть?

— Это пьеса Стриндберга.

— Интересная? Веселая? — улыбнулся он.

— Нудная, — ответила она и засмеялась.

Потом поцеловала его в лоб и вышла из комнаты. От нее пахло духами «Хлоя». Глаза тети Элены не выносили яркого света, поэтому в комнатах царил полумрак. Горела только одна лампа. Тетя Элена говорила, что, если зажечь несколько ламп, ей придется постоянно носить солнечные очки. На потолке Симон заметил длинную тонкую трещину, вовсе не опасную. Он поднял с пола книгу и принялся читать дальше про Мэрилин. Оказывается, она чувствовала себя лучше при спущенных гардинах.

Ему очень хотелось стать миллионером, Millionaire. Он решил, что скоро придумает, как это осуществить. У Элены постоянно была какая-нибудь сыпь. Однажды какие-то маленькие фиолетовые пятнышки появились под коленками. Его мама была хорошей актрисой. Однако быть миллионером нелегко. Миллионеры могут делать все, что им вздумается. Если миллионер поднимется, чтобы что-то сказать, все умолкают. Даже если у миллионера писклявый голосок, никто не посмеет засмеяться. Вчера он видел в книжке портрет странного мальчика, у которого на лице нет рта. Просто кожа на том месте, где должен быть рот. Но есть ли у этого мальчика где-нибудь рот, в книге не сказано. Мэрилин была замужем за писателем по имени Артур. Они были довольно счастливы, и он написал для нее сценарий фильма «The Misfits»[2]. Одни думают, что она настоящий ангел, другие — что ее убили за то, что она слишком много знала про того, кого недолюбливала.

Квартира на Маркусгатен была уютная. Ему нравилось, что в комнате горела только одна лампа, ему не мешал полумрак. Его позвала тетя Элена, и он отложил книгу. Они сидели в кухне и ели пеклеванный хлеб с вареньем. Из кухонного окна ему были видны квартиры тех, кто жил по другую сторону заднего двора. Симон склонил голову набок и уставился в одно из окон. Мужчина и женщина медленно танцевали взад и вперед по комнате. Женщина была в купальном халате, с мокрыми волосами. Потом они остановились, и мужчина засмеялся, но его лицо не показалось Симону счастливым. Женщина подошла к окну и распахнула его. Она закрыла глаза и открыла рот. Она была молодая. Симон смотрел на ее мокрые волосы и закрытые глаза. Он понял, что она плачет. И тут тетя Элена спросила:

— Исчезла сыпь?

Симон повернулся и посмотрел на ее вытянутую шею. Пятнышек на шее не было. Он покачал головой и снова уставился в окно.

— Ты так и будешь все время молчать? — недовольным тоном спросила она.

Когда Симон и Сара вышли утром из дома, двор, скамейка и грушевое дерево были окутаны туманом. «Стоит мне что-нибудь соврать, как на другой день все будет плохо», — подумал Симон. Тетка Элена обычно говорила: «Не живи ложью, будет по-Божьи». Симон и Сара перекликались с разных сторон двора. Ничего не видя, они пошли через двор, вытянув вперед руки, наткнулись на велосипедный штатив, упали друг на друга и захлебнулись счастливым смехом, по-прежнему ничего ни видя.

Была пора летних каникул, школа спала, и ей снились беспокойные сны о хитроумных проказах учеников. Но Симон и Сара не думали о школе. Оставалась еще целая неделя до начала занятий. Был понедельник, взрослым предстояло идти на работу, а они могли сидеть дома и делать что вздумается. Шарить в выдвижных ящиках, открывать шкафы, которые им не позволяли открывать. А сейчас они сидели на скамейке и ждали, когда взрослые исчезнут. Первой вышла Элена, тетка Симона. На ней были туфли в цветочек, она напевала и улыбнулась Симону и Саре. Тетя Элена работала в магазине одежды с восьми утра до часа. Чуть погодя они увидели на лестнице дядю Сары. Он что-то рявкнул им, давая какие-то указания, а они в ответ промямлили: «Ладно, ладно, да, да». К скамейке потянулся шлейф сигарного дыма. Они с быстротой молнии натянули противогазы. Мать Сары с удивлением взглянула на них, но не сказала ни слова ни про противогазы, ни про сигарный дым. Она сняла велосипед со штатива, как всегда строго посмотрела на Сару и уехала.

Сара жила в подвальном этаже вместе с матерью и дядей Себастианом. Ее мать была уборщицей в ратуше. Все знали, чем занимается ее дядя, но вслух об этом не говорили. Когда Симон в первый раз спросил Сару, она ответила, что он продает журналы и игрушки, только не для детей. Когда же Симон спросил, что это за игрушки и за журналы, она не ответила.

Но Симон решил, что Себастиан продает что-то запретное из-под полы.

Позднее он узнал больше о фирме Себастиана, о его журналах и игрушках. Сара рассказала ему кое-что про этого темнилу. Время от времени она показывала ему вещи, при виде которых его начинало подташнивать и кружилась голова. Это были картинки с похотливыми мужчинами и непристойными надписями. Ему вовсе не хотелось смотреть на эти картинки и читать похабные слова Иногда Вероника произносила похабные слова и при этом широко улыбалась. Симон никогда не говорил таких слов, эти поганые слова жгли ему рот, а на губах выступала пена Горели собачьи глаза, х… — и молния сверкала на небе. П… — и он тонул в ней. Это бездонный колодец. На небе сверкала молния, во рту горело огнем. Люди ничего не понимают, они думают, что слова не имеют силы. Слова колют грудь и обжигают рот. Слова превращают мозг в слова. Язык превращается в слова. А мир превращается в слова, которые ты выплюнул в него. Когда Симон увидел свою мать на сцене голой, он не нашел это чем-то неприличным. Его спросили, как он к этому относится, и он ответил, что не видит в этом ничего особенного, ведь она выглядела на сцене красивой. И волосы, и шея, и тело — все было красиво. И ничего плохого он в этом не увидел. Но когда она выругалась, он закрыл глаза, отвернулся и сделал вид, будто ничего не слышал. Она повторяла похабное слово снова и снова. После этого он не захотел ходить в театр. Он вообразил, будто это слово выросло у нее во рту, а ее тело превратилось в то, что она сказала. Он заболел, у него был жар, он лежал в спальне матери, пил сок и фантазировал. Она превратилась в огненнокрасную п… Из ее ушей текли ручьи слизи.

Однажды он вместе с Сарой смотрел телепередачу. Это был репортаж из страны П., из столицы. Покупатели сновали мимо стен с картинками красных половых органов. На торговых улицах были развешены плакаты с апельсинами и губами. Автор плакатов сидел в конторе и болтал о покупателях, о товарах, экранах, но о непристойных словах не упомянул. На экране красовались п… и х…, а художник улыбался и трендел о покупателях и прогнозах. Сара ухмылялась, указывала пальцами, краснела, толкала Симона в бок. Симон то отводил в сторону глаза, то тупо смотрел в телевизор, но видел одни злополучные буквы, заполняющие экран.

Отец Сары умер. Его похоронили на кладбище в другом городе. Она была на этом кладбище и рассказала Симону, что там полно увядших цветов. Когда отец умер, Саре было пять лет. Он умер от болезни почек. Они жили тогда в другом городе. На лице у отца появились фиолетовые пятна, похожие па маленькие монетки, долго пролежавшие в воде. Лицо у него было круглое и добродушное. Он любил гулять с Сарой и их собакой, которую звали Кандинский. Отцу становилось все хуже и хуже. Под конец у него уже не было сил на прогулки. Он рассказывал Саре истории про Марию Кюри[3] и Александра Флеминга[4], про то, что пенициллин — это грибок, растущий на плесени. Отец Сары был исследователь, биолог. Каждое утро он отправлялся в университет. Он любил петь за рулем арии из опер. Сара рассказывала, что он любил поесть, ел слишком много, очень толстым не был, но был все же слишком полным. Возвращаясь после работы, он часто приносил ей игрушки. Утром он целовал Сару в лоб и прижимал к себе так крепко, что она взвизгивала. А потом он умер… А Симон ничего не знал о своем отце, поэтому они никогда о нем не говорили. Он был человеком из страны, которой нет.

Сара читала о Вселенной все, что ей попадалось. У нее была целая полка книг об астероидах, планетах, галактиках, суперновых и черных дырах. Симон думал, что вся Вселенная у нее в голове. Ему нравилось слушать ее рассказы о Вселенной. Она говорила низким голосом, серьезным тоном, словно учительница. Симону хотелось закрыть глаза и положить голову ей на грудь. Может, ей это будет приятно. Нет, не будет. Она разъярится. Точно. Ее голос был глухой и певучий. Он не знал, смотреть ему на нее или в окно на Вселенную.

— Под конец Солнце станет гигантской красной звездой, в сотни раз ярче, чем теперь. И тогда Земля и другие планеты вокруг Солнца погибнут. Они сгорят и исчезнут…

Они сидели на кровати в комнате Сары. Наконец-то взрослые ушли со двора, отправились на работу. Сара продолжала говорить. Симон видел, что ее лицо просветлело. Она махала в воздухе руками, усыпанными веснушками. Время от времени она останавливалась и смотрела ему в глаза, чтобы убедиться, что он понял ее слова. Она хмурилась, и морщинки делали ее похожей на старуху.

— А потом Солнце потеряет свой огненный плащ и станет мертвой звездой. Ты знаешь, как оно будет называться?

Симон сделал вид, что вспоминает и не хочет отвечать сразу. Она положила руку ему на плечо и сжала его:

— Белый карлик. Через некоторое время весь свет, все тепло уйдут из Солнца, и оно станет черным карликом, мертвым и холодным шаром.

Сара печально улыбнулась. Симон кивнул:

— А ты не можешь рассказать про черные дыры?

— Не могу, устала.

Симон склонил голову набок. Он знал, что это ей нравится.

— Приходи, расскажешь еще что-нибудь.

Она одним прыжком соскочила с постели и подула на бумажный фонарик, болтавшийся на прибитом к потолку шнурке. Он закружился, как нахохлившаяся птичка, которая вот-вот рухнет на землю.

— Я хочу пить. У тебя есть деньги на сок?

Симон пошарил в брючном кармане и выудил монетку. Они сбежали по лестнице, выскочили на улицу и быстрым шагом направились по Маркусгатен к площади, к киоску, к старику в солнечных очках с буквами NBA на кепке, продавцу мороженого.

К приходу матери Саре полагалось быть дома. Она должна была помогать матери, хотя Симон не знал, что именно ей приходилось делать. Но Саре велено было непременно находиться дома в это время. Симон отправился к себе. Мама спала. Проходя мимо ее двери, он услышал, что она тихонько стонет, лежа в постели. Это было не грустное, а веселое хныканье. Так хнычет человек, когда ему снится, что он парит высоко в небе на воздушном шаре. Симон вошел в свою комнату. Посмотрел на книжную полку и на книгу о Мэрилин, лежащую на письменном столе рядом с комиксами о Супер-Дуде. Мэрилин улыбалась. Волосы обрамляли голову словно нимб. Симон уселся в старое дедушкино кресло, подаренное ему тетей Эленой. Сидя в этом глубоком кресле, он чувствовал себя взрослым. Он закрыл глаза и представил, что читает финансовую газету, потом открыл глаза и уставился в окно. По Маркусгатен в сторону гавани шла Сара с матерью. В гавани у Себастиана была контора, и Сара говорила, что из окна видно море далеко-далеко. Симон встал и подошел к окну. Сара и ее мать несли какие-то мешки. Похоже, тяжелые.

Сара шла на несколько метров позади матери. Мать обернулась и сказала что-то Саре с кислой гримасой. Кожа на ее лице была серой. Она слишком много курила. Волосы у нее были длинные, темные. Вероника говорила, что она их красит, а еще она говорила, мол, довольно странно, что она живет со своим родным братом.

— Но ведь ты живешь со своей родной сестрой, — возразил Симон.

— Это совсем другое дело, — отрезала Вероника и вышла из комнаты.

Сара поставила мешки на землю. Мать снова обернулась, взяла у Сары мешок и дала дочери один из своих. Сара кисло улыбнулась. Симон открыл окно. Ему хотелось окликнуть ее, помахать. Но он сдержался и закрыл окно. Ему было стыдно махать. Это неприлично. Каждый раз, когда кто-нибудь махал, ему становилось неловко за того человека. Махать — стыдобища. Он никогда не будет махать. Это неприлично. Он подумал, что мешки у Сары набиты старыми газетами. Зачем им эти газеты? Может, они хотят разжечь костер и спалить контору дяди Себастиана? Может, им осточертел ядовитый дым его сигар? Две фигуры на Маркусгатен медленно удалялись в сторону гавани и наконец исчезли.

Позднее, после полудня, Симон стоял у двери маминой спальни. Он пытался вспомнить, какую роль она будет играть. Вечером — генеральная репетиция, а у мамы главная роль, но, в какой пьесе, он забыл. Она говорила ему название пьесы и фамилию того, кто ее написал и какую роль она будет играть. Симон закрыл глаза, пытаясь вспомнить, ему очень хотелось войти к ней, пошутить, пожелав ей «сломать ногу»[5], как говорят у них в театре, и назвать роль, которую она будет играть. Это что-то на «Е»… что-то на «Е»… «Е»… Симон ходил с Вероникой в театр еще совсем маленьким, но, когда начал учиться в школе, перестал бывать в театре. Иногда она приглашала его и тетю Элену на премьеру, но очень редко. «Е, Е…» Он открыл глаза и уставился на дверь. Доносился голос Чета Бэйкера. Он прислушался. «Let’s get lost»[6]. Он нажал на ручку, открыл дверь и подошел к ней. «Let’s get lost». Она сидела перед зеркалом за туалетным столиком. От лежащей в пепельнице сигареты тянулась к высокому потолку тонкая струйка дыма. Он огляделся, посмотрел на разбросанные на столике вещи — маскара, губная помада, бюстгальтеры, корсеты, черное платье и накладные ресницы. «Let’s get lost». Она подняла глаза. Он улыбнулся ее отражению в зеркале и попытался не смотреть на ее грудь под прозрачным лифчиком. Потом подошел к ней совсем близко и положил руки ей на плечи, ее кожа была влажной от лосьона с лавандой. Она закрыла глаза, фальшивые ресницы оставили на лице легкий след. Он заметил на веках полоски цветных теней. «Let’s get lost in each others arms»[7]. Он осторожно сдвинул лямки лифчика и стал массировать ей плечи. Она нагнула голову, так что подбородок уперся в грудь. Ее волосы были завязаны в узел. У корней он увидел несколько тоненьких седых прядей. Массируя плечи, он смотрел на узел волос. «And though they think us ruther rude»[8]. Всего лишь несколько тоненьких седых прядей. Пальцы Симона впились в ее кожу, и он почувствовал, какие сильные у нее сухожилия. «Let’s tell the world we’re in the crazy mood»[9]. Она наклонила голову влево и сказала:

— Ой, как приятно.

Он молча кивнул.

— Только не надо так сильно.

Он уставился на флаконы духов.

— Это «Хлоя»? — спросил он.

— Ужасно приятно, — повторила она.

— В самом деле приятно? — спросил он.

— Да.

Она посмотрела на отражение его рук в зеркале. «Let’s defrost in romantic mist»[10]. «Они небольшие, но аккуратные, — подумал он о своих руках, — может, она считает, что они слишком маленькие и слабые, да, слишком маленькие, но пальцы ловкие».

— Не так сильно! — еще раз повторила она.

— Извини. А так лучше?

— Прекрасно, прекрасно, ох, замечательно!

Ему не хотелось смотреть на свои руки. Он посмотрел на ее лицо в зеркале, похоже было, что она спала. Расслабилась. «Let’s get crossed off everybody’s list»[11]. Он посмотрел на свое отражение. Попытался вообразить, что это какой-то незнакомый парень. Начал массировать предплечья. Выписывать руками букву «О». Он знал, что ей это нравится.

— Ммм… Приятно?

— Да, — ответила она, — просто замечательно.

Казалось, будто она спит, склонив голову на грудь.

— Мне надо делать макияж, — сказала она.

— Причипурилась — и але! — пошутил Симон.

Она посмотрела на него в зеркале и улыбнулась, потом взглянула на лежащую на горке пепла сигарету. Большим и указательным пальцем левой руки она взяла то, что осталось от сигареты, и поднесла фильтр к губам. «Мм, let’s get lost».

Открыв дверь в свою комнату, он вдруг вспомнил, что забыл пожелать ей удачи. Ему захотелось вернуться. Но пойти назад он уже не мог. Это выглядело бы глупо. Нельзя же снова подойти к ее двери, постучать, сунуть голову в комнату и сказать:

— Желаю тебе сломать ногу!

Ведь он только что был у нее и не может вернуться лишь для того, чтобы сказать это.

Он резко повернулся.

В дверях стояла тетя Элена.

— Не хочешь ли немножко супа?

Он взглянул на ее круглое лицо и кивнул.

Когда Вероника ушла, он решил лечь в постель, закрыть глаза и подумать о том, что сказать. Было уже семь часов, и ничто не мешало ему лечь. Он пошел в ванную, почистил зубы, вернулся в комнату, лег в кровать и укрылся одеялом до подбородка. Чуть погодя в комнату вошла Элена. Он закрыл глаза и сделал вид, что спит. Он услышал, как она засмеялась.

— Что ты еще задумал?

Он продолжал лежать с закрытыми глазами. Она села на край кровати и наклонилась над ним. Он почувствовал запах конфет и огуречного крема.

— Симон!

Он открыл глаза:

— Я сплю.

Она покачала головой и засмеялась:

— Ведь еще только семь часов.

— Хочу спать.

— Почему?

— Я устал.

— Вид у тебя вовсе не усталый.

Он подумал и ответил:

— Я просто хочу полежать и спокойно подумать.

Она погладила его по голове:

— А ты не хочешь пойти в гостиную и немного поиграть со мной в карты?

Он пожал плечами.

— Ну пожалуйста, Симон.

Наконец он встал с постели и быстро натянул брюки. В гостиной тетя Элена уже раздала карты.

— Ромми?[12]

— О’кей, — согласился он.

Они начали играть, он смотрел на проворные пальцы Элены, перебирающие карты, и думал о Саре, о том, какой у нее красивый подбородок, о том, что хочет сказать ей завтра утром что-нибудь приятное, что-нибудь хорошее, но так, чтобы она не решила, что он в нее по уши втрескался, ведь тогда ему будет неловко.

Он выиграл запросто: 560 против 320. Тетя Элена улыбалась, но ему казалось, что она еле сдерживает слезы. Вероника говорила, что тетя Элена ненавидит проигрывать, и была права. Но Симон не понимал, почему тогда она так любит играть в карты, хотя все время проигрывает.

Наконец-то он улегся под одеяло. Теперь можно спокойно подумать о том, что сказать Саре. Он начал представлять себе разные ситуации. На скамейке. В доме. На площади. Например, он мог сказать, что она здорово знает астрономию. Но это ей и так известно. Он должен придумать что-то другое. Наверное, стоит сказать, что у нее красивый подбородок, но ей наверняка это покажется идиотским. Или похвалить ее платье, сказать что-нибудь приятное о волосах или бледных пальцах, о руках, о шее, о походке, о звучном голосе, о голубой тени, которая падает иногда на ее лицо и придает ей печальный вид. Он так ничего и не решил и вскоре уснул. Ему приснились электрические штепсели. Они торчали повсюду на стене. Когда он нагнулся, чтобы рассмотреть их, то увидел, что у них внутри, в маленьких дырочках, прятались глаза, которые смотрели на него.

Симон спустился по лестнице и вышел на задний двор. Там никого не было. Он взглянул на скамейку и велосипедный штатив. Который теперь час? Он забыл взглянуть на часы.

Наверное, начало девятого. Он посмотрел на небо: светло как днем. А на самом деле было еще раннее утро. Он сел на конец скамейки. Мокрая от росы скамейка намочила ткань брюк. Он почувствовал холодное, влажное прикосновение к коже. Он посмотрел на фасад дома, на окна. Во всех окнах было темно. Его интересовали темные окна. Он стал пристально разглядывать их. Он был уверен, что увидел кого-то в одной из темных квартир. Там что-то поблескивало. Он повернул голову и посмотрел на окна квартиры на втором этаже. В кухне кто-то стоял, прижав лицо к оконному стеклу. Нет, там нет никого. Это просто цветочный горшок на окне. Капустная рассада. Сидеть на скамейке было неуютно и холодно. Он встал и пошел в дом. Он поднимался по лестнице, собираясь снова лечь в постель, когда услышал внизу какой-то звук. Он остановился и вернулся назад, перегнулся через перила и посмотрел на дверь квартиры в подвальном этаже, потом стал осторожно спускаться. Подойдя вплотную к двери квартиры Сары, он вновь услышал этот звук. Сначала он подумал, что это скрип двери, но тут же понял: это какой-то странный плач, всхлипы, словно кто-то хнычет. Он нажал ручку, вошел в квартиру и постоял в темной, захламленной прихожей, не решаясь идти дальше. Открывая дверь, он ни о чем не думал, но теперь ему стало страшно. Здесь стоять нельзя. Он шагнул вперед и заглянул в гостиную. Темно и пусто. Хныканье послышалось снова. Может, звуки раздаются из комнаты Сары? Нет, не оттуда. Из комнаты Себастиана. Симон подошел к его двери. Она была закрыта. Он встал на колено и приник глазом к замочной скважине, как в старых фильмах, и увидел лицо Себастиана. Он спал. Нет, не спал, он открыл глаза. По его лицу катился пот. Он стонал и хныкал. Кто-то наклонился над ним и шептал. Себастиан стонал. Кто-то что-то шептал. Это был женский голос. Симон попытался прислушаться. И разобрал:

— Я люблю тебя, я люблю тебя.

А он стонал и хныкал, словно его били.

— Я люблю тебя, — повторяла она.

Это была мать Сары. А Себастиан все хныкал. Симон оторвался от замочной скважины и медленно, беззвучно поднялся.

Он шел на цыпочках. Земля хлюпала под ногами. Наступила осень, шли дожди. Небо промокло. На болотистой низине образовались дыры. Он остановился и посмотрел на солнечный диск в пространство между светлыми облаками. Солнечный диск по краям заржавел. Небо было мокрым, а земля еще мокрее. Он пошел осторожнее, чтобы кабан не услышал его. Когда он поднимал ногу, в земле оставалась дыра. Он обернулся и посмотрел на все дырки, которые оставил позади. Он — охотник. Может, кабан уже сунул рыло в его след и идет по его следам, обнюхивая их. Он посмотрел на сосны, на холмы вокруг их дома, но кабана не увидел. Кабаны хитрее, чем думают люди. Иногда они нападают на спящих, могут даже подкрасться к охотнику и напасть на него. Симон прищурил глаза и стал подозрительно озираться вокруг. Он взял с собой ружье и вышел из дому до того, как проснулись взрослые. Лицо Вероники: воплощенная ночная безмятежность, хотя утро уже наступило. Сонное лицо тети Элены. Она открыла глаза, посмотрела на него и сказала:

— Давай займемся этим завтра, Виктор.

Он хотел было сказать, что его зовут иначе, но она еще не проснулась. Тетя Элена говорила во сне. Что происходит в голове во время сна? Он посмотрел на развалины, на дом, на следы, которые оставил. У тех, кто видит сны, особое выражение глаз. Сон сказал Элене, что он — Виктор. Симон не увидел зверя и пошел дальше. На небе белели облака. За холмом стоял кабан и жевал мох. Его ноги погрузились в болото. Симон осторожно снял с плеча ружье. Кабан замер и принюхался. Он почуял человека. Охотник прицелился. Кабан повернулся к безжалостному охотнику. У кабана были крошечные глазки, от страха они загорелись. Охотник взвел курок. У кабана выросли крылья, он расправил их и попытался взлететь. Охотник прицелился в сердце. Кабан с победным хрюканьем взлетел с холма. Охотник выстрелил. Кабан упал в тину, его крылья свернулись, стали черными, как зола, и исчезли. Охотник медленно подошел к зверю. Пуля попала кабану прямо в сердце. Он лежал и смотрел на охотника мертвыми глазами. Охотник связал ноги большого зверя веревкой и перебросил его через плечо. Топая по болоту домой, он насвистывал мотив старинной охотничьей песни.

Целый день он ждал, когда Сара придет со своей шпионской работы. Сначала он подвесил тушу кабана на просушку. Потом немного прибрался, нашел несколько досок и заделал дыру в крыше. Когда туша подсохла, он разделал ее и положил в котел хорошие куски мяса с можжевельником и сливками. Теперь оставалось потушить его несколько часов на медленном огне. Он уселся возле котла и стал ждать ее, то и дело поглядывая в окно на сосны и гравиевую дорогу. Иногда он закрывал глаза. Охотнику все нипочем, но бывает, что и охотник чувствует себя усталым.

Когда она распахнула дверь, свинина уже стояла на столе. Он ждал, что она скажет что-нибудь про охотника, про охоту, про кабана, но, взглянув на лицо шпионки, понял, что у нее был трудный день. Он похлопал ее по спине:

— Устала?

— Есть немного.

Они сели за стол. За едой охотник спросил шпионку, как прошел у нее рабочий день. Тело у них обоих занемело от усталости, как у взрослых, но они продолжали болтать.

— Твой шеф опять был не в духе?

— Он всегда не в духе.

— Шеф не должен так вести себя.

— Просто зло берет, до того противно.

— И ты, поди, просто не знаешь, как себя с ним вести.

— Ума не приложу. Он только и знает, что бубнить и ругаться. Ходит взад-вперед с сигарой, вопит и пинает дверной косяк.

— Из-за всякого дерьма?

— Да.

— А что ему сегодня было надо?

— Он должен был встретиться с полицейским.

— С каким полицейским?

— У нас в городе иностранный полицейский.

— Полицейский, у которого дела с твоим шефом?

— Он любит фотографировать. А сегодня вечером они собираются делать какие-то снимки в ателье шефа. Когда они говорили по телефону, я потихоньку сняла трубку параллельного аппарата и подслушала их разговор.

Сара улыбнулась, и ее глаза засияли, как черные камешки.

Симону захотелось сказать, что у нее красивая улыбка, но вместо этого он произнес:

— Может, пошпионим за ними?

Когда он сказал это, в животе у него стало горячо и солнце влилось в грудь.

Они лежали на животе. В щель между гипсовыми панелями и стальными балками, поддерживающими потолок, им было видно фотоателье Себастиана Прямо под Симоном стоял нагнувшийся над камерой полицейский. Его волосы слегка поблескивали. Полицейский был высокий, худощавый, с гривой светлых волос. Симон посмотрел в его глаза. Тетя Элена говорила, что в глазах можно увидеть целый мир. В радужной оболочке глаз полицейского плавал целый мир. Симон увидел, как в них загорелся огонек. Он подумал, что этот огонек имеет магнетическую силу, хочет притянуть его к себе и сжечь. Глаза у полицейского были серые. Он передвинул штатив и стал прилаживать камеру, его движения были осторожны, он обращался с камерой словно с хрупким насекомым. Симон посмотрел сбоку на его рот, напоминающий согнутый палец. Кожа на его лице была сухая, казалось, будто это маска, которую приклеили на настоящую кожу. Себастиан стоял на другом конце комнаты, переминаясь с ноги на ногу. Он снял твидовый пиджак и повесил на спинку стула На бетонном полу лежала Юлия. Ее выгнали из магазина тканей. Одежды на ней не было вовсе. Теперь она работала у Себастиана фотомоделью. Он сказал, мол, не важно, что у нее такой тихий голос, словно она не говорит, а шепчет, важно, что она красива.

Она лежала не шелохнувшись на бетонном полу. Полицейский говорил тихо, Симон прислушался. Полицейский тихонько запел.

Под светом ламп Себастиан вспотел. Казалось, он не знал, на кого смотреть — на Юлию или на полицейского. Он вытирал пот с глаз короткими пальцами. Взгляд растерянно блуждал. На нем были черные ботинки со слишком длинными шнурками. Возле штатива фотокамеры полицейского лежала монета Полицейский постукивал ногой в такт песне. Кончиками пальцев он налаживал камеру осторожными движениями, поворачивал линзу и следил за медленным вращением.

Юлия уставилась на потолок. Казалось, она воображает, будто находится где-то в другом месте. На берегу. Или на космическом корабле.

Ее волосы лежали под головой, словно подушка. Соски грудей были красные, как и ногти на ногах. Ноги у нее были маленькие, аккуратные.

Полицейский перестал петь. В комнате воцарилась тишина. Симон слышал собственное дыхание. Полицейский посмотрел на Себастиана. Себастиан нервничал, поглаживал себя по щеке. Полицейский взглянул на Юлию и с отчаянием в голосе сказал:

— Когда я вышел в аэропорту, они окружили меня. Маленькие дети, подростки, старики. Я говорю это не в порядке критики. Ты понимаешь, я люблю Одер, потому-то и приезжаю сюда каждый год. Но нищие просто невыносимы. От них воняет. Они лезут ко мне, извиваются у меня под ногами, дышат прямо в лицо, шепчут, шипят. Что они говорят?

Полицейский на мгновение обернулся и посмотрел на Себастиана, но тот не успел ответить. Полицейский резко повернул голову в сторону, и это движение говорило о том, что он волнуется и чего-то боится.

— Юлия! — Он посмотрел на ее живот, на пупок, на ляжки. — Ты прекрасна, Юлия, — сказал он таким же унылым голосом.

Юлия улыбнулась ему, обнажив все тридцать два зуба. Себастиан сел на стул и вытянул ноги. Юлия улыбнулась еще шире. Себастиан засмеялся.

Полицейский посмотрел в камеру, снова ласково подкрутил линзу вправо, влево, его пальцы двигались неторопливо, он терпеливо изучал фотоаппарат.

— Я ненавижу подобострастные взгляды побитой собаки, — продолжал он. — Я поселился в отеле и в тот же вечер завел об этом разговор с шефом полиции. Сказал, что попрошайничество — одна из ваших проблем. Это ужасная проблема. Шеф полиции согласился со мной. Он пояснил, что решить ее мешает отсутствие политической воли. Он считает, что это трагично, и я согласен с ним.

Полицейский выпрямился и подошел к Юлии. Его ботинки проскрипели по полу. Он сел на корточки рядом с ней.

— Суй туда три пальца взад и вперед, — тихо сказал он.

Себастиан кашлянул.

Юлия кивнула и опустила веки, казалось, будто она спит.

Симон видел только спину и белобрысую голову полицейского. На полу блестела монета. За окном было темно. Он осторожно повернулся и посмотрел на Сару. Она сидела на корточках, зажав голову коленями, и казалась такой маленькой. Сара смотрела на полицейского и на Юлию и не обращала внимания на Симона. Можно ли считать этого полицейского жестоким? Мог ли он сам нагнуться над Сарой и просить делать то, что ей не хочется? Он посмотрел на ее волосы, падающие на лицо, и ему захотелось дотронуться до ее ноги, но он не смел пошевелиться. Полицейский вернулся к фотокамере. Его волосы поблескивали, полоска света упала на живот Юлии.

— Вот так, да. — Его голос звучал веселее, — видно, он рассчитывал на успех.

Камера щелкнула.

— Великолепно, — сказал он.

Юлия улыбнулась.

Полицейский поменял пленку. Отснятую положил в карман и подвинул штатив поближе.

— Быстрее, ну же, Юлия!

Полицейский поднял голову и посмотрел на Юлию. Она улыбалась.

— Попытайся сделать вид, что тебе невтерпеж, что ты вот-вот лопнешь.

Юлия скорчила гримасу. Внезапно полицейскому перестало нравиться то, что она делает.

— Нет, нет, не так! — прошипел он.

С каждым «нет» лицо полицейского искажалось. Себастиан поджал ноги и погладил себя по щеке. Симон замер, он уже не слышал собственного дыхания. Он уставился на здоровенные руки полицейского и думал о том, что эти руки могут делать. Они могут ломать деревья и дробить камни.

— Суй туда всю руку!

Лицо Юлии вытянулось.

— Тебе больно? — спросил полицейский.

— Немного, — прошептала Юлия.

— Похоже, тебе это нравится. Суй руку туда и обратно, вот так, еще! Хорошо, Юлия.

Себастиан закашлял, но, когда полицейский взглянул на него, перестал. Симон посмотрел на сильные пальцы полицейского. Ему захотелось, чтобы тот стал делать ими какие-то таинственные знаки в воздухе. «Почему он не движется? Почему не чертит таинственные знаки? Ведь он — злой бог. Он властвует над людьми и животными, над сушей и морем», — думал Симон. У него было муторно в груди, в животе, он был больше не в силах лежать неподвижно. Лицо под светлой гривой волос заставляло трепетать все тело Симона. Хотелось дрыгать ногами, махать руками в воздухе. Симон прижался щекой к гипсовой панели, чтобы немного отдохнуть, и закрыл глаза. Он стал думать про мел, про грифельную доску, про школу. Он думал про изображения астероидов в книжке Сары. Он крепко зажмурил глаза и стал вспоминать астероид-243, Иду. На картинке Ида походила на скорчившегося человека, лежащего в полотняном мешке. Он это отчетливо видел, различал голову и согнутую спину в полотняном мешке. Некоторые углубления в теле астероида походили на дырки в коже, но Симону казалось, что они делали Иду еще красивее. Ида плавала в темной, бесконечной Вселенной. Она лежала и спала в полотняном мешке. Снова щелкнула камера. Симон открыл глаза и посмотрел в комнату под ним. Юлия все еще лежала на полу, от света ламп она вспотела. Себастиан стоял в углу и смотрел на нее. Под мышками у него расползлись круги пота. Полицейский был недоволен. Вот он отошел от камеры. Симон посмотрел на его худое лицо. Глаза полицейского были устремлены на потолок. Прямо на Симона. В радужной оболочке горели злые огоньки, и внезапно Симону показалось, что полицейский видит его. Но полицейский повернул голову в другую сторону, сжал переносицу большим и указательным пальцами и застонал. Себастиан оторвал взгляд от Юлии и с беспокойством посмотрел на полицейского. Симон услышал тяжелое дыхание стоящего внизу человека.

Сделай что-нибудь, скажи что-нибудь, мямля, трус. Крикни ему: «Я здесь, попробуй поймай меня!..»

Эта мысль сверлила ему голову. Но Симон не сдвинулся с места Тело онемело и стало бесчувственным, словно полицейский приказал ему не двигаться. Он лежал неподвижно и смотрел на лицо человека внизу, под ним. Полицейский снова пошел к камере, он вдруг начал двигаться как-то неуклюже, как будто с трудом, словно какие-то новые идеи оказали влияние на его мускулы.

— Последний раз!

Симон не понял, прозвучала в его голосе ярость или надежда.

— Представь себе, ты была одна в пустыне целый год. Ты целый год не видела ни одного мужчины. Больше года в тебе не был член. Тебе до того охота, что ты сходишь с ума.

Юлия взглянула на него и сделала какое-то странное движение на полу. Полицейский замер за штативом. Потом он отодвинул штатив и начал ходить взад и вперед перед Юлией. Подошвы его ботинок царапали бетонный пол. Один шнурок развязался и тащился за ботинком по полу. Шагая взад и вперед, он как-то-нараспев стонал. Вдруг остановился и наклонился над Юлией, посмотрел на ее мокрую руку. Потом его взгляд скользнул по ее животу, груди и вспотевшему лицу, полицейский посмотрел ей прямо в глаза и снова застонал. Юлия закрыла глаза. Симон тоже закрыл глаза. Он хотел пошевелиться, но не смог. Полицейский вынул из кармана платок, быстро обернул им запястье и ударил ее по лицу. Это произошло так быстро, что она не успела защититься. Она ударилась головой о пол. Наступила тишина. Полицейский издал стон.

Юлия схватилась за челюсть, взглянула на него, снова закрыла глаза и заплакала. Полицейский постоял, посмотрел на нее и опять ударил ее кулаком, обернутым платком. Изо рта у нее потекла кровь, но она уже не плакала, только дрожала Полицейский смотрел на ее красное лицо. Позади него Себастиан закашлялся, словно задыхаясь. Он встал со стула, потом снова сел. Полицейский застонал. Он смотрел на рыжую голову. Потом достал револьвер, помахал им перед лицом Юлии и ударил ее по лицу револьвером. Что-то тяжелое легло на Симона и прижало его к гипсовой панели. У него не было сил пошевелиться. Он хотел посмотреть на Сару, но был не в силах поднять глаза. Полицейский вернулся к камере.

— А теперь мы сделаем несколько хороших снимков, — прошептал он.

Себастиан встал, потом сел и закрыл лицо руками.

Симон закрыл глаза и тяжело задышал. Ему было дурно. Казалось, будто плита под ним рухнула. Он хотел замахать руками, чтобы как-нибудь удержаться, но не мог пошевелиться и тихо проплыл по воздуху. «Словно падаешь в воду», — подумал он.

Его окружала темнота.

«Сейчас я упаду на пол», — подумал он, но упал не на пол.

Секунда, и он почувствовал, что оказался в космосе и свободно парит между астероидами.

Вокруг было холодно. Он медленно проплыл между облаками пыли, поднял голову и увидел солнце. И тут только заметил, что ему больше не холодно. Ослепленный светом, он летел все быстрее в сторону обжигающего диска. Свет поглотил его. Все вокруг было белым-бело. Все застыло. Симон стоял у стены с пистолетом в руке. Это был водяной пистолет. Он смотрел вниз. Сара лежала на полу. Она взглянула на него и заплакала. Он посмотрел на пистолет. «Почему ты плачешь?» — прошептал он. Она покачала головой. «Не плачь, не плачь. Слышишь?» Он нажал курок, и струя воды полилась ей на ноги. «Не надо! Пожалуйста, не надо! Позволь мне уйти!» Он подошел к ней вплотную и снова нажал курок. Сара извивалась на полу. Он прицелился ей в живот и снова нажал курок. Она дрожала всем телом, и ее глаза потемнели от страха.

Он вздрогнул всем телом и проснулся. У него на затылке лежала ее теплая рука.

— Проснись, Симон!

Лицо Симона изменилось. Оно сморщилось и походило на засохшее яблоко. Он слегка приподнялся с гипсовой плиты. Щеки у нее были мокрые. Она беззвучно плакала. Первый раз Симон видел, как она плачет. Он пытался вспомнить, почему она плачет, но не вспомнил. Ему хотелось сказать, чтобы она перестала, но голос его не слушался. Он закашлялся.

— Они ушли?

Он не мог хорошенько разглядеть в темноте ее лицо.

— Они взяли ее с собой.

Он придвинулся к ней. Лицо Сары подергивалось.

— Что они сделали?

Она не ответила. Симон положил руку ей на колено:

— Что они сделали?

Сара всхлипывала.

— Она больше не шевелилась. Они унесли ее. В мешке.

Симон посмотрел на сморщенное лицо Сары. Он не мог поверить. Они не могли убить ее. Он приник к щели. В комнате под ними было темно. Посредине стояли штатив и камера. На бетонном полу он различил пятно крови. Симон посмотрел на свои руки. Теперь он почувствовал, что дрожит. Сара снова начала всхлипывать. Ему захотелось уйти отсюда. Вместе они отодвинули в сторону гипсовую панель. Сара прыгнула вниз и упала навзничь. Лежа на полу, она схватилась за лодыжку. Симон тоже прыгнул. Он наклонился над ней:

— Тебе больно?

Она не ответила. Они сидели и смотрели на кровавое пятно. «Я должен что-то сделать, — думал Симон. — Почему ты ничего не сделал, трус, почему ничего не сказал?» Он понимал, что должен что-нибудь предпринять, хотя не знал, что именно. Он встал на ноги. Взглянул на стул Себастиана. На камеру и штатив. Сара издавала какие-то странные звуки. Ему хотелось, чтобы она перестала всхлипывать. Он подошел к штативу и посмотрел на камеру. Полицейский дотрагивался до нее очень осторожно. Симон положил руку на блестящий аппарат. На линзе было написано: «Хассельблад». Он осторожно покрутил линзу. На полу хныкала Сара. Потом она встала и невнятно спросила:

— Что ты делаешь?

Не ответив, он продолжал смотреть на аппарат, потом провел рукой по крышке. Трус. На оборотной стороне была наклейка: «Релекс. Фото». Он снял камеру со штатива.

— Что ты делаешь?

Симон перевернул аппарат. Крышка открылась со щелчком. Он вынул пленку, зажат ее в руке, закрыл крышку и поставил камеру на штатив.

Сара снова начала плакать.

Он погладил ее по голове и, почувствовав, что она дрожит, прижал к себе.

— Мы должны подвинуть плиту на место, — сказал он твердым голосом взрослого мужчины.

Симон влез на стул и задвинул назад пли ту. Теперь никто не заметит, что они были здесь.

— Идем!

Он помог Саре забраться на подоконник. Она пролезла в открытое окно. Симон вылез вслед за ней. Оконный проем был тесный и влажный. Совсем стемнело. Фонари здесь, похоже, никогда не зажигали. Сначала Сара полезла вверх по пожарной лестнице со стороны улицы. И тут он услышал, как подкатил автомобиль. Симон поднял глаза и увидел за рулем белого автомобиля лицо полицейского. Симон замер. Полицейский распахнул дверцу. В конце улицы была гавань с контейнерами, грузовыми судами и похожими на бараки конторами экспедиционных фирм. В противоположную сторону улица вела к возвышенности, на которой стояли универмаг, кинотеатр и заброшенная библиотека. Полицейский медленно поднялся с сиденья и наклонился над дверцей автомобиля. Он открыл рот, словно хотел что-то сказать Симону, но звуки превратились в улыбку. Симон помчался вверх по улице, прочь от гавани. Он слышал, как за ним, хромая, бежала Сара. Он сжал в руке пленку. Вот он услышал, как хлопнула дверца машины. «Он гонится за мной, — он усмехнулся, — значит, обо всем догадался», — думал Симон, и его мысли неслись наперегонки с ногами. Он завернул за угол у входа в старую библиотеку. Он не оборачивался, все бежал и бежал, сжимая в руке пленку, боясь уронить ее, и, не оглядываясь, ворвался в библиотеку.

У каменной лестницы Симон приостановился. Он знал, что одно из окон было разбито. Потом влез в разбитое окно и вошел в вестибюль. На задней лестнице, ведущей в читальный зал, было совсем темно, и человеку, который здесь не ориентировался, было опасно врываться в библиотеку. Вверх бегом, перепрыгивая через две ступеньки! Наверх в читальный зал. Ничего не слышно. Симон был уверен, что полицейский явится сюда. Наверняка. Он постоял в темноте, прислушиваясь к шагам или голосу полицейского.

Ни звука. И тут он подумал о Саре. О ее вывихнутой лодыжке. О полицейском в машине. Он подошел к лестнице и прислушался. Из противоположного конца комнаты донесся какой-то царапающий звук. Он мгновенно сунул пленку в карман брюк и что было сил помчался между стеллажами. Внезапно он понял, что не знает, где находится, но продолжал бежать в темноте. Добежав до конца читального зала, он заметил дверь лифта, повернулся и побежал туда. Наступая на лежащие на полу книги, Симон подумал: «Если я буду бежать быстро, то не споткнусь». Упал, ударился головой о каменный пол и потерял сознание.

Мать стояла над ним.

— Где Сара?

Симон понял, что он в Одере, на Маркусгатен, в своей комнате. Но он не помнил, как очутился здесь, в своей постели, и не знал, почему тело у него такое тяжелое.

— Симон, где Сара?

Он не знал.

— Тут какие-то люди хотят с тобой поговорить.

— Какие люди?

— Двое из полиции.

— Где Сара? — пробормотал он.

У него пересохло во рту.

Мать нагнулась и посмотрела на него печальными глазами. Она положила ладонь ему на лоб:

— Попытайся вспомнить.

— Я не помню.

Он перевел взгляд с матери на стоящих в дверях мужчин. Они уставились на него. Их лица походили на бумажные маски. Симон закрыл глаза. Он решил никогда больше ни с кем не разговаривать.

В этот вечер он смотрел телепередачи. Тетя Элена, Вероника и Симон сидели в темной гостиной. Экран телевизора светился. Тетя Элена поднялась и пошла в кухню. Вероника обняла Симона за плечи. Он снял с плеча ее руку. Экран телевизора освещал трещинки на потолке. Вероника окликнула его. Он посмотрел на нее и закрыл глаза. Она встала, потом снова села. Зазвучала радостная мелодия новостей. Вошла тетя Элена с подносом, она принесла печенье, чай и вазочку с орехами. Она произнесла его имя, а он улыбнулся ей такой улыбкой, будто держал в зубах нож.

— Он не хочет разговаривать, — сказала Вероника.

— Ничего, — произнес рот Элены.

Он смотрел на телекомментатора, на репортажи, но не слышал, о чем шла речь. Вероника налила чай, он стал пить, и вдруг ему захотелось смеяться или плакать. Он набил рот орехами. И туг на экране показалось знакомое лицо. Полицейский из фотостудии Себастиана. Его лицо было словно приклеено к экрану. Симон уставился на белобрысую гриву, не смея отвести глаз от телевизора. Полицейского звали Петер Фем. Он говорил о сотрудничестве с местной полицией. Восхвалял шефа полиции. Загорелый Петер Фем. Он улыбнулся с довольным видом. Симон уставился в его серые глаза.

— Я люблю Одер, — сказал он.

Телеведущая улыбнулась и сообщила, что Петер Фем уже возвращается на работу в П.

Симон сильно зажмурился, и лицо полицейского исчезло.

Теперь он знал: все дело в этой усмешке. Полицейский открыл рот, чтобы что-то сказать, а вышла лишь усмешка. Симон этого не понял. А надо было понять. Усмешка была злая и коварная. Усмешка говорила о том, что он все знает. Когда Симон бросился бежать, полицейский стоял, облокотясь на дверцу машины, и усмехался. Симон зажал пленку в кулаке и бросился прочь изо всех сил. Но чем дальше он бежал, тем меньше оставалось надежды на спасение. Он попался на эту хитрую ухмылку, это была западня. Полицейский открыл рот и сожрал его сердце. Полицейский облокотился на автомобильную дверцу. Симон представил себе эту позу. Теперь он понял. Полицейский и не думал гнаться за ним. Он снял руку с дверцы машины и отошел на несколько шагов. Она вывихнула ногу и не смогла пошевелиться. Полицейский опустился на корточки и осмотрел ее ногу. — «Тебе больно?» — спросил он уныло. Сара не смогла ответить, она закашлялась. «Идем, — сказал он, — я отвезу тебя домой».

В голове у Симона было тихо-тихо. И он знал: эта тишина никогда не исчезнет.

Он сидел под выдвижной конторкой, зажав голову коленями. Симон превратился во что-то ужасно маленькое. Он закрыл глаза.

Он думал о Супер-Дуде. О лице Супер-Дуде. Лицо Супер-Дуде никогда не менялось, не выдавало никаких чувств. На самом деле лицо Супер-Дуде было просто кругом. Когда кто-нибудь стрелял в него, он таращил глаза, но не сильно.

Симон не хотел ничего слышать. Ни писклявый голос матери, ни бормотание полицейских.

Под письменным столом было совсем тихо. Здесь ничто не шевелилось.

Когда он встал, его лицо стало круглым. Когда мать сказала ему, что Сара исчезла, его лицо было круглым, как мишень. Она повторяла это снова и снова, но Симон думал только о Супер-Дуде. Его губы лишь слегка дрогнули, но он не сказал ни слова.

Они ехали по темным улицам.

— Тебе все еще больно? — спросил он.

Она кивнула, застонала и постаралась не заплакать.

— Я помогу тебе.

Он посмотрел на ее лодыжку.

— Тебе нужна помощь хорошего врача. Но в Одере хороших врачей нет, — сказал полицейский, пожав плечами, — я люблю Одер, но на местных врачей положиться не могу.

— Я хочу домой, — простонала Сара.

Так оно и было, Симон это знал. Полицейский постоял и подождал, когда Симон скроется из виду. Потом подошел к Саре, хитро ухмыляясь. Они поехали по улицам в белой машине.

— В этом городе врачи неважнецкие. Я отвезу тебя к знакомому врачу, — ухмыльнулся полицейский, крепко вцепившись в баранку.

Его руки могли дробить камень. Он газанул и помчался по улице в отблесках света ночного неба. И теперь она в стране П. Он увез ее, и она никогда не вернется.

Он встал ночью и пошел в спальню Вероники. Стоя у ее кровати, он посмотрел на лицо матери. В темноте оно казалось таким маленьким. Время от времени она открывала рот, словно хотела что-то сказать, но тут же снова закрывала. Он наклонился над ее лицом.

— Это я виноват, — прошептал он.

Вероника повернулась к нему. Она улыбалась во сне.

— Мама.

Ее ресницы дрогнули.

— Я должен найти Сару. Потому что я во всем виноват.

Вероника снова открыла рот. Он посмотрел в него. Язык был обложен белым. Она облизала губы. Закрыла рот, потом снова открыла. Она тяжело дышала.

Симон пошел назад в старую библиотеку и стал искать ее во всех комнатах. Он был уверен, что найдет ее где-нибудь между книг. Он ползал на четвереньках, искал заколки, обломок ногтя, волосинку, хоть какой-нибудь след. Но не нашел ничего. Что, по-твоему, стал бы делать Супер-Дуде? Симон спустился по лестнице. Стал искать в кустах вокруг библиотеки. Поцарапался о ветку, рыл землю ногтями. Но так ничего и не нашел. Он ходил в библиотеку каждый день. Искал во всех уголках, бродил по всем лестницам. По вечерам он отправлялся в гавань. Прокрадывался между контейнерами, заглядывал в мусорные ящики. Заглядывал в окна экспедиционных фирм. С моря дул сырой ветер. У причалов было холодно. Он увидел корабль с флагом страны П. Стоял и смотрел на корабль. Но Сару он так и не нашел.

Он отправился в дом на болоте. Быстро проплыл по асфальтовой реке. Пробежал мимо фасадов магазинов, запыхался, поднявшись на вершину холма. Оттуда посмотрел вниз на гравиевую дорогу и на две старые сосны за поворотом и пошел медленнее. Дом казался пустым. Симон заглянул в почтовый ящик. На нем белели буквы: «Бивур». Подошел к дому и распахнул ногой дверь. Вокруг вазочки с сахаром, жужжа, летали две мухи. От дождя сахар превратился в слипшиеся комки. Мух надо было убить. Он стал бегать за ними с мокрой газетой, ударился о ножку стола, упал и скорчился на полу. Прошлой зимой на полу лежал снег. Нынче он заделал крышу. Но капли дождя проникали между досками. Он поднялся и пошел на болото. Сара любила смотреть на звезды. И любила читать в детских книжках истории про ученых. Про Эйнштейна, про Марию Кюри. Отец Сары тоже был ученым. Время от времени Себастиан заставлял Сару делать то, что она не хотела. Он заставлял Сару красить ванную. Она нарочно пачкала ванну. Себастиан заставлял ее оттирать ванну скипидаром. Изо рта у нее пахло яблоками, а от рук — скипидаром. Она любила смотреть на звезды, читать книжки про ученых, ей нравилось воображать себя кем-то другим… Он не мог больше думать об этом. О чем бы стал думать на его месте Супер-Дуде? Искать след, след.

Он снова пошел в гавань. Стертые ноги болели. Он сел на лестницу перед входом в какую-то экспедиционную контору и снял сапоги. На холодном воздухе от его ног пошел парок. Симон закрыл глаза и представил себе, что у него в голове горит и мигает лампа. Почувствовав запах табака, он открыл глаза. Перед ним стоял человек в клетчатой рубашке. Человек усмехнулся:

— Что ты здесь делаешь, мальчик?

— Отдыхаю.

— Ты долго шел? — Человек широко ухмыльнулся, и его челюсти дрогнули.

— Довольно долго.

Симон поднялся на ноги. Позади человека в клетчатой рубашке, от которого несло табаком и потом, он увидел корабль, разглядел название и флаг П., страны Петера Фема. Симон взглянул на лицо пропахшего табаком человека. Вокруг глаз у него были темные круги.

— Куда он пойдет?

— Корабль? — Человек повернулся и внимательно посмотрел на корабль. — Хм. Да он возит товары туда-сюда. Экспортирует, ясно? Крутые штучки. Несколько контейнеров разгружает здесь, остальные — в других портах. У него рейс длинный. Из порта в порт, от причала к причалу… А потом домой. — Человек в клетчатой рубашке повернулся и посмотрел на Симона: — А теперь, сделай милость, пропусти.

Симон встал, позволив человеку войти в дом. Постоял, разглядывая корабль.

Он искал еще неделю, а потом устал. Теперь он лежал на кровати и дул в потолок. Струя воздуха заставляла медленно кружиться свисавшую с потолка модель маленького самолетика. Стоило ему перестать дуть, как он начинал думать о том, о чем ему вовсе думать не хотелось.

Тетя Элена сказала, что в глазах таится целый мир. В глазах полицейского тоже был целый мир. Под радужной оболочкой плавал целый мир света. Глаза у него сверкали.

Ему не хотелось смотреть в глаза полицейскому, но они как магнит притягивали его внимание. Он попытался думать о Супер-Дуде. Что стал бы делать Супер-Дуде? Супер-Дуде прикончил бы его, сделал слепым, чтобы полицейский никогда не смог фотографировать. Он погасил бы этот свет в глазах полицейского. Погасил бы его. Сделал его слепым. Погасил бы этот свет.

А пока что Симон лежал в постели, уставясь на самолетик, и пытался не думать об этом свете в глазах, который скоро погаснет. Он не мог ни читать, ни есть.

Мать Сары приходила к ним несколько раз. Она сидела и смотрела на него. Вероника рассказала ей, что, когда они играли в библиотеке, он упал и сильно ударился.

— Он не помнит ничего о Саре, не помнит, что с ней случилось, — сказала Вероника.

Но мать Сары продолжала сидеть и смотреть на него. Она то и дело твердила:

— Почему ты не хочешь говорить со мной, Симон?

Он мотал головой.

— Он ни с кем не разговаривает. С тех пор как пропала Сара, не произнес ни слова. Я не могу заставлять его, — объясняла Вероника.

Стоя на пороге, мать Сары с кислой миной продолжала смотреть на него.

— Неужели ты не можешь рассказать мне, что случилось?

Она таращилась на него, потом начинала плакать. Симон закрывал глаза. Пытался не слушать, как она плачет. Вдруг он почувствовал, как на него пахнуло сигарой, и открыл глаза. Перед ним было лицо Себастиана. От его одежды несло кислым запахом сигары. На отвороте пиджака красовалась золотая булавка. Симон попытался прочитать буквы на булавке, но они были слишком мелкие. Голос Себастиана был злой, но Симон не слушал его, он смотрел на золотую булавку и думал: Себастиан наверняка знает, что ему все известно. Может, он знает и про пленку. Но он никогда не расскажет Себастиану, что пленка спрятана в старом телевизоре в их тайном домике на болоте.

Тетя Элена вошла в комнату, села на край постели, наклонилась над Симоном и поцеловала его. Она заявила, что он ни в чем не виноват. Он не ответил. Она добавила, что он должен думать о чем-нибудь другом.

— Сара вернется, — сказала она.

Симон покачал головой.

— В детстве я не раз убегала, — продолжала тетя Элена, — когда мне было девять, я решила убежать в Австралию. Упаковала одежду в пластиковый мешок и ушла ночью из дому. Но я настолько устала, что глаза у меня закрывались сами собой. Я дошла до парка и села на скамейку отдохнуть. И проснулась оттого, что рядом стоял отец и смеялся. Я до того рассердилась, что чуть не лопнула.

Симон улыбнулся.

Тете Элене понадобилось масло, чтобы испечь торт. И через несколько минут Симон потопал в лавку. Над горным хребтом нависли черные тучи. «На болоте идет дождь», — подумал он и вспомнил, что заделал досками дыру в крыше. Дело было после полудня, в лавке толпились хозяйки, и ему пришлось постоять в очереди.

Войдя в полутемный подъезд с маслом под мышкой, он вдруг замер, почувствовав знакомый кислый запах. Ему показалось, будто он перестал узнавать самого себя. Он не знал, в чем дело, но чувствовал: что-то изменилось. Дело было не в запахе, не в цвете и формах предметов, не в лицах людей. Казалось, все походило на прежнее. И в то же время все изменилось. «Я очнулся в параллельном мире», — подумал он. Внешне все оставалось прежним — город, двор, семья. Но за формами вещей и лицами людей, за их спокойными голосами скрывался другой мир, и в этом мире тетя Элена никак не могла понять, что случилось с Сарой, она думала, что все в порядке, что с ней не стряслось ничего плохого. «Ясное дело, прожив пятьдесят лет, она видит все таким, как раньше, — думал он, — моя Сара просто убежала и скоро вернется». Когда ему будет столько лет, он тоже будет верить, что все остается таким, каким было. Он открыл дверь на лестницу и стал медленно подниматься. Он будет есть торт тети Элены и думать о том, что должен сделать…

На площадке первого этажа сидел Себастиан.

— Привет, Симон.

Симон обернулся и хотел убежать, но Себастиан схватил его за пиджак и притянул к себе.

— Садись!

Симон вертел в руках пакет с маслом.

Себастиан, ухмыляясь, положил руку ему на плечо:

— Так ты не можешь вымолвить ни словечка?

Симон помотал головой.

— Ах, будь любезен, поведай мне, почему ты не хочешь ничего рассказать?

Симон тупо уставился в пустоту.

В одно мгновение он оказался лежащим на полу. Себастиан навалился на него и сжал пальцами горло. Симон пытался сделать глоток.

— Я знаю, что тебе все известно. — Лицо Себастиана налилось кровью от гнева. — Задушу, если ты мне все не выложишь.

Белые и фиолетовые точки перед глазами…

Здоровенные руки.

— Задушу тебя, маленький засранец!

Выше этажом распахнулась дверь.

— Симон, это ты? — раздался голос тети Элены. — Мне нужно масло.

Симон уставился на пакет с маслом, лежащий на площадке.

Себастиан разжал руки.

— На этот раз тебе повезло, пащенок, — прошептал он и поднялся на ноги. — Завтра ты спустишься и расскажешь мне все.

В эту ночь он не спал, ему представлялись разные картины. В доме без крыши на полу лежала Сара. Полицейский, Петер Фем, стоял над ней и что-то говорил.

Его слов Симон не расслышал. Петер взял нож и стал махать им перед ней, проделывать всякие фокусы. Сара лежала на полу и смеялась.

Симон встал с постели, пошел в ванную и ополоснул лицо горячей водой, ошпаренная кожа заныла. «Не хочу больше думать о полицейском и ножах, — сказал он себе, — хочу думать о Саре и о том, что с ней случилось, не хочу думать о Себастиане, который убьет меня». Он посмотрелся в зеркало. И его губы беззвучно прошептали слова:

— Убегу. Убегу, убегу.

Странное слово.

Он посмотрел в зеркало на свои губы.

Было пять утра.

Он пошел в кухню и сделал несколько бутербродов в дорогу. Уложил в мешок продукты, термос и плед. Потом вошел в спальню к спящей Веронике. Нагнулся над ней, посмотрел на ее лицо, на рот, веки и влажные щеки. Ему хотелось обнять ее, но он боялся, что она проснется. Тогда у него не хватит храбрости.

— Скоро увидимся, — прошептал он и улыбнулся ей.

Он пошел быстрым шагом по гравиевой дороге к дому на болоте. На обратном пути он сжимал в руке пленку и оглядывался по сторонам, как детектив. Места, освещенные желтым светом фонарей, он старался проходить быстрее и прятался от проносящихся мимо машин. Добравшись до гавани, Симон улегся под мокрый брезент рядом с пристанью, к которой был причален корабль «Перформа», с флагом страны П.

Пока из брюха корабля выгружали контейнеры, он следил за командой, за тем, как они работают. Час спустя матросы сошли на берег и направились в какой-то маленький барак. На вахте остался молодой парень. Он спал сидя, зажав в пальцах горящую сигарету. Симон поднялся, на цыпочках пробежал по причалу шмыгнув мимо спящего вахтенного, и пробрался в брюхо корабля, вскарабкался на контейнер, открыл крышку и влез в него. Там валялась кипа журналов с фотографиями голых женщин с высунутыми языками и мужчин без волос. Корабль отчалил от пристани, а он барахтался на этих журналах. Море качало судно, журналы скользили по контейнеру, прилипали к Симону, наваливались на него. Он кое-как добрался до крышки и открыл ее, решив, что лучше спать на голом полу. С пледом и термосом под мышкой, Симон спрыгнул с контейнера и нашел местечко в углу. Потом он обнаружил углубление в стенке и устроился за ящиком с деталями машин, и этот закуток защищал его от лютого холода, поднимающегося с пола.

Он думал о Саре, о ее щеках, пахнущих яблоками губах, закрытых глазах. Он продолжал лежать между контейнерами в трюме грузового судна, курсирующего посреди Северного моря. Корабль медленно покачивался. Стоял холодный январь, Симон три раза обмотался пледом, но все равно продрог. Он мерз и думал о Саре. Никогда еще она не возникала перед ним так отчетливо.

Их двор, засохшая груша, скамейка, велосипедный штатив, темные окна, солнце, скользящее над крышей, солнечный свет, падающий на ее лицо, вот она закрывает глаза…

Все это он видел так ясно, словно перед ним разложили целую серию фотографий и словно все залито солнечным светом.

Он не знал, что случилось с Сарой. Он не хотел об этом думать. Но собирался написать ей письмо, когда окажется в чужой стране.

Лежать на стальном полу большого корабля было холодно. Разумеется, в двенадцать лет он не мог привыкнуть лежать на стальном полу. Время от времени раздавался скрип лестницы, звучали чьи-то голоса. Иногда ему даже казалось, что он слышит, как шумит море и как хлещет по палубе дождь. Но в первую ночь никто не пришел и не побеспокоил его, никто его не арестовал. Море под кораблем было спокойно. До него донесся отдаленный шум города: рев машин, крики. Корабль входил в порт. В конце палубы открылись паромные ворота. Симон скорчился. Закрыл глаза. Он слышал голоса, рев машин, скрежет металла. Когда наконец все стихло, он открыл глаза. Вокруг было темно. Контейнеры исчезли. В трюме было пусто. Он надеялся, что пройдет не меньше суток, прежде чем его обнаружат, ведь тогда они не смогут узнать, когда и где именно он пробрался на борт. Он знал, что граница страны, куда он направляется, закрыта, и, если они поймут, откуда он, его вернут домой с первым самолетом. А он надеялся, что корабль возвращается в П.

Симон лежал в маленьком закутке и обдумывал план, что он будет делать в чужой стране. Он найдет полицейского и освободит Сару. Симон закрыл глаза и представил себе бурное темное море. Где-то далеко маячил берег страны П.

Многие считают, что дети ни в чем не разбираются. Например, не понимают, что такое любовь. Не стану ничего говорить, но мои глаза замечают иногда то, чего другие не видят.

Знаю, письмо должно начинаться не с этих слов.

Письмо должно начинаться словами: «Дорогая, привет! Как ты поживаешь? Хорошо или нет?»

Милая Сара, привет, где ты?

Я не знаю, где ты, но скоро найду тебя и отдам это письмо, чтобы ты прочла его. Я не знаю, где ты, и потому не могу послать его. Но мне хочется написать тебе, и скоро я найду тебя.

Когда ты исчезла из дому, я не хотел ни с кем говорить, ничего никому не сказал, а после убежал. Себастиан пригрозил задушить меня, если я не расскажу ему обо всем что знаю. Но я ничего не выдал этому гаду. Сначала я решил найти тебя. Я пробрался на борт корабля, который плывет в страну П., ведь мне тоже надо туда. Я убежал, чтобы найти тебя и Петера Фема и ослепить его. Сделаю его слепым, так и знай. Корабль всю ночь качало, я думал, что он перевернется и пойдет ко дну. Я лежал скорчившись между высокими холодными контейнерами, красными от ржавчины. Я спал, просыпался и снова засыпал, под конец перестал понимать, утро это или вечер. Я проснулся и увидел двух человек в комбинезонах. Они нагнулись надо мной, от них пахло солеными огурцами. Они уставились на меня, вытянув и без того длинные рожи. Мне казалось, будто они стояли так целую вечность. Потом вдруг начали орать. Нагнулись надо мной и кричали, но я ничего не понял и тихонько заплакал. Потом повели меня по длиннющему стальному трапу. Мы пришли в каюту капитана, в красивой форме с золотыми и серебряными нашивками. Капитан долго молча смотрел на меня. Оба караульных стояли уставясь в пол, а капитан думал. Вдруг глаза его замигали, словно он собирался заплакать. Он стал ласково говорить со мной, но я не понял ни слова, а если бы и понял, то все равно ни словечка не сказал бы этим свистунам. Ты ведь знаешь, Сара, меня не так легко провести. Капитан моргал и показывал на какую-то комнату, вздыхал и ласково смотрел на меня. Дневальные отвели меня в комнату с большим телевизором. Они заспорили и стали вырывать друг у друга пульт, пока более сильный не победил. Сильный поглаживал и постукивал по этой штуке, а тот, что послабее, смотрел на него с кислым видом. Но оба они ухмылялись и, видно, были довольны. Я сидел и смотрел на большущий экран, на котором одна голая женщина натирала другую маслом. А потом они лизали друг друга между ног, покуда не начали закатывать глаза и гримасничать. Меня чуть не стошнило, до того было противно на это глядеть.

Вахтенные как-то странно смотрели друг на друга и громко хохотали, они поворачивали мою голову к экрану и заставляли смотреть, как женщины играют с какой-то палкой и стонут и лица у них делаются все более странными. Потом они закончили возиться, легли рядом, начали спокойно гладить друг друга, и лица у них опять стали нормальные. Тот вахтенный, что посильнее, подошел к столу, положил пульт и выключил телевизор. Он сказал мне что-то и потрепал по голове. Другой ухмыльнулся, глядя мне в лицо, в углу рта у него выступила слюна.

Я не скучаю по своему городу. Я решил никогда не скучать по Одеру, не думать о маме и тете Элене. Буду думать про облака и камни, ведь облака и камни во всем мире одинаковые.

Когда меня нашли, грузовое судно было в островном фарватере, и они не могли избавиться от меня, не зная, откуда я. Они так и не узнают! Я только улыбался и думал о полицейском, из-за которого я сбежал из дому, чтобы найти и ослепить его, о Петере Феме, повторяя про себя его имя — Петер Фем.

Страна П. похожа на многие другие страны, которые я видел по телевидению. Это остров, большущий, море видно не отовсюду. С корабля я разглядел темную бухту и гавань с кранами и контейнерами, автомобильную парковку и здание таможни. Позади порта высится белый город. Была зима, и на крышах лежал снег. С того места, где я стоял, казалось, что это город без людей. Окна темные, улицы пустые. Уличный светофор все время мигал. На одном доме я увидел флаг. На сильном ветру флаг развевался и скручивался вокруг флагштока. Между домами плавали снежные хлопья. Я стоял рядом с капитаном, а судно медленно ползло к пристани. И тут я увидел красный автомобиль. На крыше лежал снег. Он остановился возле таможни. Из машины вышел человек в белом пальто. Он протер глаза. Лишь теперь я заметил, что еще только раннее утро. Город спал под белыми крышами. В одном окне зажегся свет. Я подумал, может, в этой квартире живет мальчик, который любит вставать очень рано и смотреть на корабли, ползущие к причалам.

Потом я пошел вместе с капитаном по коридорам, длинным-длинным. Когда мы подошли к трапу, я решил вернуться. Ведь я кое-что забыл: термос и плед. Не мог же я их оставить! Пришлось идти назад. Капитан ласково поглядел на меня и похлопал по спине. Словно догадался, о чем я думаю. Мы вернулись в его каюту, а там стоял человек из машины, припаркованной к таможне. Он больше не выглядел усталым. Человек говорил с капитаном бодрым голосом. Пальто тяжело висело у него на плечах. Он листал какие-то бумаги и вдруг бросил на меня быстрый взгляд.

Я устроился на заднем сиденье машины. Мы ехали по городу, на улицах было темно. Мужчина с бледным лицом стоял и ждал автобуса. В одном окне я увидел женщину с закрытыми глазами. Я устал. Ночью я мало спал, неудивительно, что веки у меня были тяжелые, — казалось, вот-вот упадут на щеки и свалятся с лица. Человек в белом пальто вел машину молча, его лицо напоминало мертвую звезду. На пальто у него красовалась бляха с надписью: «К-y-s-t-v-a-k-t-e-n»[13]. Странное имя. Я сидел и смотрел в окно, зная, что не должен засыпать.

Мы проехали мимо парка, и в парке я увидел собаку. Человек в белом пальто поглядел на меня в зеркало, глаза у него были злые.

Он остановил машину перед домом из стекла. В одном из окон я заметил медсестру, которая держала на руках грудного ребенка. Береговой охранник потащил меня через автомобильную парковку. Запихнул в лифт, мы поднялись на шестой этаж, и он вытащил меня из лифта.

Со мной стала говорить спокойным тоном медсестра. Я схватил ее за локоть. Знаешь, Сара, мне показалось, что я ни у кого не видел такого мягкого, нежного локтя. Медсестра улыбнулась, но я понял по ее лицу: ей не понравилось, что я держу ее за локоть. Она поморщилась. Тут же стоял врач и ждал. На руках у него были резиновые перчатки. Он повернулся и насмешливо посмотрел. Я хотел было убежать, но медсестра крепко схватила меня за руку. Врач притянул меня к себе за голову и заставил лечь на кровать. Потом он с довольным видом посветил мне в глаза карманным фонариком.

Врач ушел. Я остался один. Я лежал усталый на больничной кровати.

Кажется, я заснул.

Я лежал и смотрел в окно на низкое, серое небо. Шел снег. В комнату вошли незнакомые мужчина и женщина. Они что-то сказали. Мужчина показал мне мешочек с леденцами. Но я помотал головой. Они наверняка пришли из детской тюрьмы. «Не дам им заманить меня леденцами», — подумал я. У мужчины были кудрявые волосы, а женщина показалась мне красивой. Они наклонились надо мной, и я увидел у женщины на подбородке пятно. Я понадеялся, что они не мучат детей в этой тюрьме.

Дверь отворилась без звука. Мужчина и женщина пошли быстрым шагом, и их сапоги оставляли на снегу следы. Я оглянулся и посмотрел на больницу, которая торчала из снега, похожая на стеклянный шлем. Мужчина и женщина из детской тюрьмы были такие долговязые, что шли воткнув голову в небо. За несколько метров до автомобиля я остановился, почувствовав, что в левую кроссовку через дырку набился снег. Об этой стране я узнал лишь то, что иностранцам сюда приезжать не разрешается и что люди здесь все время улыбаются, а глаза у них серьезные.

Я поддал ногой слипшийся ком снега, и он покатился к машине, к мужчине и женщине. Они оглянулись и мрачно посмотрели на меня.

Я поднял голову и увидел «слова». Ведь ты помнишь, Сара, что я называю «словами»?

Это был рекламный щит, а на нем много раз повторялось «слово», которое я ни разу не говорил. Ты знаешь, я никогда это «слово» не произносил. Я стоял вытаращив глаза и сказал им это. Между ног у них висели одиннадцать «слов». Одиннадцать человек стояли на снегу, на какой-то горе. Все они были голые, в лыжных ботинках и прикольных солнечных очках. Я посмотрел на их животы, на их светящиеся висящие «слова», их было одиннадцать. Я прочитал буквы, написанные у них на теле: Б-Е-Р-Е-Г-И-С-В-О-И-Г-Л-А-З-А.

Я поглядел на этот плакат, и мне захотелось, чтобы ты не попала на этот остров, Сара.

Женщина из детской тюрьмы уселась рядом со мной на заднем сиденье. Сиденье было плюшевое, удобное. Она не смотрела на меня, ее взгляд был неподвижным. У нее были высокие скулы и длинные уши. Воротник блузки касался мочек ушей. Я понял, что они пытаются обмануть меня. У мужчины тоже было «слово», но, к счастью, хорошо спрятанное. Руки он держал на баранке. Мы выехали из города. По пути я заметил здание, в котором было много окон. На здании красовалась вывеска: «Телеком». В окнах я увидел, как наша машина скрылась в тени. На рекламном экране вдоль дороги я увидел огромное «слово» молодой женщины. Никогда не видел так много волос на «слове», не знал, что у женщин их так много. Я осторожно отвернулся от рекламы и посмотрел на женщину из детской тюрьмы. У нее были сонные глаза. «Может, это реклама», — подумал я, хотя не представлял, что же тут рекламировать. Женщина из детской тюрьмы сидела и смотрела на меняющийся пейзаж, она положила руки на колени и улыбалась в пустоту.

Я взглянул на светлые огни автострады, исчезающие за горным хребтом. «Повсюду показывают только голых», — подумал я и закрыл глаза.

Мужчина и женщина тихонько разговаривали. Я прислушивался к этому певучему языку. За окнами виднелись лишь белые поля, ни одной коровы. Только теперь я увидел хоть что-то красивое в стране П. В машине голоса взрослых превратились в шепот, я откинулся на спинку сиденья.

Холодный ветер пахнул мне в лицо, я проснулся и открыл глаза. Женщина сидела и смотрела на меня, зрачки ее глаз были похожи на маленькие дырки в земле. Дверца машины была распахнута. Я повернулся и выглянул наружу, не понимая, где нахожусь. Я осторожно встал на снег.

Перед нами был трехэтажный каменный дом, на окнах стояли горящие свечи, видно для уюта. Но я знал, что это детская тюрьма. Мужчина поднялся с переднего сиденья и подошел ко мне, в руке он держал булавку с флажком страны П. Я попятился назад. В дырявую кроссовку набился снег. Он воткнул булавку в мой свитер, но боли я не почувствовал. Теперь этот флажок красовался у меня на груди. Взрослые засмеялись, не открывая рта.

Онникогдараныиеневиделэлектрическихфлажков.

Знаешь, Сара, они болтали так чудно, что я ничего не понимал, как ни старался.

Когда мы перешагнули через порог дома, заиграла музыка. Я остановился и уставился на стены. На стенах было много маленьких громкоговорителей, и из них звучала музыка. Вроде бы пела Пегги Ли[14], но голос ее доносился словно из компьютера. Я вспомнил, что мама любит Пегги Ли, она часто слушала Пегги Ли или Чета Бэйкера[15]. Мне Чет нравился больше, чем Пегги. Мы спустились вниз по коридору.

Здесь были красные ковры, красные стены и красный свет на потолке. На стене висели старые фотографии Памелы Андерсон[16] в позолоченных рамках. Я стал разглядывать их. Все они казались одинаковыми. Памела в купальнике улыбалась кому-то, кого не было на снимке. К ее шее прилипли песчинки. В конце коридора показалась дверь без ручки. Левый ботинок у меня совсем промок. Мы подошли к двери. Из стены выдвинулся экран. Я знал, что они пытаются обмануть меня. На экране я увидел женщину. Золотые волосы падали на ее «балкончики» и на светлое платье. Она сидела за письменным столом и улыбалась. Я думал, что они хотят превратить меня в кого-то, Сара, но не знал в кого. Она что-то говорила. Дверь открылась, и я услышал ту же мелодию Пегги Ли. За столом сидела дама с экрана. В комнате пахло духами, дама в светлом платье улыбалась глазами, что-то говорила мне, размахивая руками, и показала на диван. За ее письменным столом висела одна-единственная фотография Памелы — она лежала на полу ванной комнаты в пятнистом леопардовом наряде. Я решил, что эта женщина в светлом платье и есть главная в детской тюрьме. Я не шевельнулся. Не захотел подходить к ней. Мои ноги не хотели переступать через порог. Мужчина и женщина стали что-то ласково говорить. Но я не сдвинулся с места. Они надели перчатки и внесли меня в комнату. Мне хотелось кричать и драться, но я не шевелился. Сделал свое тело очень тяжелым. Они посадили меня на стул и ушли. Я остался один с этой, в светлом платье.

Боятьсявовсенечего.

Она говорила медленно, как-то вяло, ее губы двигались по кругу. Руки описывали в воздухе медленные круги. Она смеялась, и звуки этого смеха словно прижимали меня к спинке стула. Ее глаза тоже смеялись, и я не мог смотреть в них. Я уставился на лампу над ее головой и стал думать о телепрограмме, которую мы однажды с тобой видели. Помнишь, про страну П.? Фотограф говорил… Что он говорил? Я представляю его лицо… «…Довольные покупатели, фотографии голых людей…» — сказал он. Почему я не видел довольных людей на улицах? Я пытался вспомнить телепрограмму, лицо человека, но не смог, ну да ладно. Это неважно. Я приехал сюда не для того. Я смотрел на лампу над лицом этой женщины. Не смотрел на ее губы. Я думал о Петере Феме, о линзе фотокамеры, которая вылезала из его лица. О его глазах, о том, как мне ослепить их.

Женщина в светлом платье встала, подошла ко мне, наклонилась надо мной. На меня пахнуло духами, и я прижался к спинке стула. А она сунула мне в лицо маленькую карточку. На карточке было написано: «Катрине Лю. Психолог». Это слово я понял. Психолог кивнула. У нее было нежное лицо. Но мне не нравилось это нежное лицо и прищуренные глаза. Она поправила падающие на глаза волосы, нагнулась ближе ко мне и стала говорить на разных языках. На веках у нее были зеленые тени. Она поднесла два пальца к глазам и стала смотреть на меня в щель между ними, хитро улыбаясь. Губы у нее были красные, а зубы сияли, как фонари на автостраде. Она пыталась заворожить меня своим голосом. Но я не отвечал ей. Ясное дело, я знал, чего она добивалась. Хотела обманом заставить меня рассказать, откуда я приехал, и отослать назад. Но я решил, что никогда не буду говорить на своем языке в стране П. А уж если я что решу, так и будет. Ты сама это знаешь.

Психолог ходила взад и вперед по комнате, но я не смотрел на ее бледную шею и «балкончики». Смотрел только на шрам у нее на виске. Она остановилась посреди комнаты, щелкнула пультом, и телеэкран выдвинулся из стены. Я увидел пляж, на котором лежала девчонка. Лег ей было скорее всего не так много. Худая, бледная. Она лежала с закрытыми глазами, при этом звучала суперслезливая музыка, солнце грело ее лицо, и кожа покраснела. Она положила руку на живот, и я услышал ее голос. «О-о-о! О-о-о!» — громко завыла она, и я повернулся к экрану спиной. Я примостился на краешке стула и смотрел в окно. «Только бы меня оставили в покое», — подумал я. На ветке за окном сидела серая кошка, она таращила на горушку большие зеленые глаза. Я подумал: правда ли, что кошки могут спать с открытыми глазами? Психолог наклонилась надо мной и сделала печальное лицо. Ее «балконы» почти касались моего плеча. Но я смотрел только на кошку на дереве и не обращал внимания на эту ведьму.

Психолог помрачнела, я подумал, что ей стало худо. Может, ей лучше было пойти домой, лечь и принять таблетку?

На другое утро ей точно будет лучше. Она выдвинула ящик, достала перчатки и подошла ко мне. Теперь она стояла за моей спиной. Это мне не нравилось. Больные люди могут делать странные вещи. На меня пахнуло запахом духов. Вдруг она схватила меня за плечи и начала тереть их. Я бросился на пол и стал брыкаться. А эта душительница стояла надо мной, размахивая в воздухе руками в перчатках, и делала вид, будто ничего не случилось. Мы прошли через зал, где перед киноэкраном стояло много стульев. Я закрыл глаза и подумал о том, какое синее небо у нас дома, и о том, как у меня однажды был сильный жар и мне казалось, что я вижу на потолке твое лицо. Мы вошли в лифт. «Меня повезут в подвал, где дети лежат и мерзнут в камерах, — подумал я, — может, наденут на ноги кандалы, как однажды надели Супер-Дуде». Психолог что-то напевала с закрытым ртом, а когда лифт остановился, молча вытолкнула меня в подвал. Здесь все было красное. Я не увидел ни тюремных камер, ни грязных тощих детей. Две медсестры с розовыми губами, улыбаясь, сказали: «Приветприветпривет». Они схватили меня, а я вырывался, извиваясь. Мне был противен запах их одежды. Они заставили меня лечь на скамейку, связали ремнем руки и ноги и положили на глаза какую-то металлическую штуковину, чтобы я не мог их видеть. Потом они сунули мою голову в ящик с разными картинками. Что было на этих слайдах, я тебе не скажу, Сара.

Картинки были не про Белоснежку и семь гномов. Я не помню точно, что было на этих слайдах, но иногда я просыпаюсь ночью и вспоминаю, что мне снились люди, которые лежали так близко друг к другу, что не могли дышать.

С приветом, С.

Привет, милая Сара.

Как ты поживаешь? Хорошо или нет?

Хочешь, я расскажу тебе еще кое-что, Сара? Ведь сейчас я узнал здесь больше обо всем.

Я тебе уже писал, что снаружи этот дом красный, что он стоит недалеко от дороги и окружен высоким забором. Но теперь я знаю, что он называется Реабилитационный центр. Здесь держат больше двадцати детей. В доме два флигеля: западный и восточный. Посредине — столовая. Женщина, которую называют Хозяйка, прикатывает вращающийся стол со здоровой пищей. На обед мы ели салат и хлеб с отрубями. Я уже соскучился по пеклеванному хлебу и варенью тети Элены. Мы ели и смотрели телевизор. На ужин, была белая рыба, а по телевизору показывали женщину с мокрыми губами. В длинных коридорах находятся комнаты детей. На каждой двери — табличка с номером. На моей стоит номер семнадцать. Не знаю, счастливая эта цифра или нет. Я видел несколько детей в классе, на голове у них были серебряные шлемы, за ними следили женщины с табличками на груди. На табличках было написано: Психолог, Терапевт, Медиапед. При виде меня все женщины остановились, стали кивать, улыбаться и говорить на певучем языке. Но я-то знал: они просто-напросто хотят разоблачить меня, помешать выполнить мой план и выслать домой.

С тех пор как я убежал из дому, у меня творится что-то странное с глазами, они чешутся. Я тру их, но это не помогает.

Словно на моих глазах пляшут крохотные ножки. Кажется, это началось на корабле, надеюсь, скоро пройдет.

У всех взрослых глаза хитрые. Может, из-за воздуха или воды в Сандму, что значит «песчаная равнина». Не знаю, почему это место так называется, здесь ничего нет, кроме снега.

Я часто сижу у окна и смотрю на снег на равнине; на снег, который кружится над пустой дорогой; на снег, лежащий на крышах и на холмах, отчего кажется, будто все вокруг спит.

В доме много растений, вьющихся, с белыми цветами, орхидей и других растений из теплых стран, Сара. Психолог, Катрине Лю, показывала мне все в доме. Она то и дело останавливалась и записывала несколько слов в блокнот. «Сандму», — написала она и развела руками. Я сжал губы, чтобы не засмеяться. У нее был смешной вид. «Флаг», — написала она и показала на булавку с флажком. «Катрине», — сказала она и показала на свое сердце. Она, поди, думает, что я дурачок. В подвальном этаже есть бассейн. Она сняла с себя светлое платье, и я почувствовал запах ее кожи. Она пахла ванилью. Она прыгнула в бассейн, легла на спину и стала глубоко дышать, как большая рыба. Я стоял и смотрел на ее кожу, затем отвернулся. Она плавала с закрытыми глазами, пыхтела и фыркала, довольная, а потом запела песню Пегги Ли.

В первую ночь я попытался убежать.

Каждый раз, закрывая глаза, я видел лицо Петера Фема. Ты сидела у него на коленях, и он играл твоей юбкой. Прости, Сара, но мне показалось, что он тебе нравится, ты целовала его глаза.

Я рассказываю тебе, что я видел, когда закрывал глаза в первый вечер. Поэтому я и решил убежать. Ты сама говорила, что мы не можем быть друзьями, если не будем по-честному рассказывать все друг другу. Потому-то я и пишу тебе обо всем.

Я лежал на кровати и озирался в темной комнате, которая теперь как будто моя. Кроме кровати здесь есть стул, письменный стол, окно и занавески с Памелой Андерсон. У изголовья кровати висит экран. Из комнаты персонала в конце коридора доносились звуки бурлящего в кофейнике кофе. Два ночных сторожа разговаривали и смеялись. Все стихло, я достал фотопленку из Одера. Когда я залез в контейнер, пленка была у меня во рту, и ни капитан, ни врачи, которые осматривали меня в больнице, ее не нашли. Правда, я хитро придумал? Ведь с пленкой во рту я никак не мог разговаривать. В щель между занавесками в комнату проникала тоненькая полоска света от фонаря за окном. Я лежал и просматривал пленку, прокручивая ее между пальцами. Я лежал, не шевелясь, хотел просмотреть все кадры.

В мыслях я представлял себе, что на самом деле ничего этого в Одере не случилось, мы с тобой вовсе не шпионили за Петером Фемом и не видели, как он фотографировал.

Под конец я не мог больше думать об этом. Я встал с кровати и раздвинул занавески. За окном было темно. Я осмотрел окно. Мне повезло, Сара. На всех оконных крючках были замки, чтобы дети не могли убежать. Но средний ставень был приоткрыт. Я распахнул его. Мне захотелось улыбаться. На меня подул холодный ветер. Я был уверен, что Петер Фем живет в этом городе. Высоко в воздухе светил уличный фонарь. Сандму — это тюрьма. Но как просто убежать из нее, надо всего лишь открыть окно. Я оделся, натянул новые сапоги и залез на подоконник. И тут я вспомнил про электрический флажок, который мог заставить дом завестись, как машина. Я сорвал его и бросил на пол, спрыгнул на снег, пробежал по двору, перелез через забор и оказался на дороге. И только тут понял, как холодно. На бегу я почувствовал, что холод проникает в поры кожи, в кровь и течет с ней к голове. Мне не стоило здесь оставаться. Надо было добраться до города. Ведь я мог найти его только там. Лампы уличных фонарей показались мне похожими на лица. Они таращились на меня, может, кто-то сидел у экрана в Реабилитационном центре и все видел. Я думал лишь о том, как попасть в город и найти его. Я бежал все быстрее и быстрее. Ни одна машина не проезжала мимо. Уличные фонари мигали. Может, они пытались предупредить меня о чем-то? Об опасности? Я остановился и посмотрел на фонари. Тут я заметил, что они мигают в такт. Это точно было предупреждение. Фонари говорили, что я умру, если побегу дальше. По этой дороге не проедет ни одна машина, снег будет падать все сильнее и засыплет меня, прижмет к земле. Я замерзну и умру. Я опустился на колени прямо в снег. Снежные хлопья слепили мне глаза. Холод леденил кожу. Под конец я поднялся и пошел назад к красному дому.

Прошлым утром я завтракал вместе с остальными в большой столовой. Там было не меньше двадцати детей. Все смотрели по сторонам, можно было подумать, что они не знают друг друга. В углу столовой стоит телевизор. Телекомментатор говорила о погоде на завтра, а сама была в купальнике. Она играла с мячом. Я ел йогурт с кусочками яблока. Ничего не говорил, просто смотрел в чашку. Мальчик, который сидел напротив, что-то шепнул мне. Я посмотрел на его бледное лицо и длинные моргающие ресницы, но ничего не понял.

В комнате меня ждали мужчина и женщина. Мужчина воткнул в мой свитер электрический флажок, мы пошли по коридору с фотографиями Памелы Андерсон и остановились у кабинета психолога. Она сидела и улыбалась, показывая ровные зубы, и я не смог противиться. Она снова протянула мне свою карточку. Я взглянул на нее. Там было написано: «Катрине Лю. Психолог».

Это была та же самая карточка, которую она показывала мне накануне.

Я посмотрел на лицо психолога. Может, она пыталась заигрывать со мной, не знаю, Сара. Но я не улыбнулся ей в ответ.

Весь день я провел в ее кабинете. Она болтала, сновала по комнате, просто из кожи лезла! Показала мне тот же самый фильм, и чуть погодя я услышал, как девчонка стонет: «О-о-о, о-о-о». Я взглянул на угол экрана и сделал вид, что улыбаюсь. Катрине Лю говорила со мной суперласково, но не подошла и не дотронулась до меня. Она сидела, без умолку болтала и пристально смотрела на меня. Никогда не отвечу ей, никогда. Ей наверняка хотелось закричать на меня. Но когда я взглянул ей в глаза, то понял, что она ни за что этого не сделает. Она не будет кричать, дергать меня за волосы или трясти за плечи. Я не собирался доводить ее до того, чтобы она стала драться. Хотя я упрямо молчал и сидел не шевелясь, вовсе не жаждал увидеть, как психолог плачет.

С приветом, С.

Он лежал в маленькой комнате номер семнадцать, в западном флигеле Реабилитационного центра, в чужой стране, где все для него было незнакомым: свет, запахи, стены, простыня, обои, лица взрослых, их презрительные усмешки или безразличные взгляды детей. И все же он, лежа в этой комнате, на незнакомой простыне, ощущал во всем теле удивительный покой. Он лежал, скрестив руки на груди, уставившись в потолок. Его взгляд медленно обшаривал потолок, можно было подумать, что он размышляет, терпеливо обдумывает способы решения проблемы. Но он ни о чем не думал, ни о чем. Уже несколько недель, как он перестал думать. Он разбился на мелкие куски. И эти куски плавали, как метеоры, во Вселенной, но в самом центре этого круговорота гнездился большой покой, внутри которого мыслей не было. Там царила тишина. Это началось, когда он вошел в подъезд с пакетом масла под мышкой. Он остановился и огляделся. «Все не так, как было прежде. И я уже не тот, каким был». И тогда он решил, что не позволит обманывать себя. «Они делают вид, будто я такой же, как раньше».

Он-то знал, что может перемещаться из одного мира в другой, а они этого вовсе не замечали и не говорили об этом ни слова. Но теперь ему это безразлично. Теперь он в другой стране, и какая-то частица его, какой-то кусок уже забыл Одер, и тетю Элену, и его красивую маму Веронику, и лучшую подругу Сару. Ему, разбитому на куски, это было безразлично. Куски обитали в другом пространстве.

Но когда он встал с постели, подошел к маленькому письменному столу и поглядел в окно на фонарь и снег, то тут же начал думать о человеке, которого должен найти и ослепить. Мысли сплелись в голове в комок, напряглись, и он начал с остервенением тереть глаза. Он не боялся этих мыслей, ножа и пары глаз. Эти мысли вспыхнули огнем, осветили его тело и всю комнату. Он чувствовал себя прекрасно, но мысли наполнили его и перелились через край.

Когда он сел на кровать, тело его снова начало болеть. Он встал, пошел в туалет помочиться. Постоял и посмотрел, как последние капли мочи падают с головки пениса в унитаз. И вдруг ему в голову пришла мысль: «Я такой маленький, что непременно исчезну». Он стал ходить взад и вперед по комнате. «Я хочу домой, я хочу домой», — бормотал он. Он лег на кровать и заплакал. Чтобы заставить себя успокоиться, он должен был писать письмо. Письмо, которое не мог отослать, но которое старательно прятал в укромных уголках комнаты.

Милая Сара, привет, привет, привет, привет, привет.

Где ты? Дома? Пришла ли весна на Маркусгатен? Плотно ли лежат доски на крыше нашей хижины? Появились ли у Вероники под глазами морщинки? Мучит ли тебя Себастиан? Много ли на небе чаек?

Я не знаю, где ты, Сара, но уверен, что когда-нибудь ты прочитаешь это письмо. Я уверен, что никто не сделал тебе ничего плохого и что ты помнишь меня. Когда-нибудь мы будем сидеть в доме на болоте, говорить об этих письмах и смеяться.

Лишь бы мне найти его, тогда-то уж я точно выясню, где ты. И узнаю, что случилось, все станет ясно. Тогда мне не надо будет больше думать об этом.

Психолог села рядом со мной на диван, совсем близко. Ее руки были влажные, от нее пахло травой. Может, это такие духи. Она что-то говорила мне, а я смотрел на ее пальцы. Голос у нее теперь звучал вовсе не ласково. Он напоминал мне скрипучий звук, какой издавали старые почерневшие ножницы тети Элены, когда она что-нибудь резала. Я не отрывал глаз от ее пальцев. Она осторожно перелистывала книгу. Время от времени смотрела на меня и снова принималась перелистывать страницы. Пальцы у нее бледные и тонкие. Она брала каждый лист большим и указательным пальцами и переворачивала. Колец на пальцах не было. На безымянном пальце левой руки я заметил плоскую родинку и попробовал было смотреть только на нее, но другие пальцы закрыли безымянный. Сначала мне показалось, что эта родинка величиной со спичечную головку, но потом решил, что она совсем малюсенькая. Зуб даю, что она с половину спичечной головки, а может, и того меньше. Она совсем плоская и сидит на левой стороне пальца у самого сустава. Из нее торчат два-три волоска. Психолог произносит какие-то свистящие слова: «вишь, свишь, чуис». Она лижет указательный палец и листает книгу. Я уставился на родинку. Все остальные пальцы у нее прекрасные: на них нет ни пятнышка, ни волоска. Они просто идеальные. Ногти блестящие, длинные. Но немного загибаются. Если посмотреть на них чуть прищурив глаза, то они кажутся похожими на когти. Интересно, что она думает о своих ногтях и что говорит сама себе, когда красит их лаком. Она перевела взгляд на мою правую щеку. Мне пришлось заглянуть в книгу. Я знал: если я не буду время от времени смотреть туда, она снова отправит меня в подвал, где меня заставят сунуть голову в машину, рассматривать картинки, от которых меня уже тошнит. Книга была мировая. Фотографии напечатаны на хорошей бумаге. Я посмотрел на замечательные краски, на груди девушки. Психолог улыбнулась и наклонилась ко мне, я снова почувствовал запах травы, даже еще сильнее. «Прекрасно», — прошептала она мне в ухо. Я подумал о ножницах. Книжка была толстая. Мне нравилась каждая фотография, на которую я смотрел. Но когда я отводил взгляд, глаза у меня чесались. Это были фотографии девушки с маленькой грудью. Она сидела на санях и играла с рождественским гномом. Сидела на яхте. Ела абрикос, и сок тек ей на шею. «Анья», — сказала психолог и показала на нее. Я кивнул. Она кивнула в ответ. Она улыбнулась. Я улыбнулся. Она перевернула страницу. Анья лежала на полу, плыла, уткнувшись лицом в ладони.

Когда я вернулся к себе в комнату, у меня болели глаза, они ужасно чесались. Я лег на кровать и подумал, что завтра скажусь больным и наплюю на психолога в светлом платье.

Ну да хватит, больше не буду писать о ней, Сара Тебе наверняка надоело это читать, правда, ты еще не получила мое письмо.

Мне вообще-то не хочется писать про Сандму, в следующий раз напишу о чем-нибудь другом. Про Одер, про тебя, про маму и тетю Элену — обо всем, что помню, хотя, может, там многое переменилось.

Разве только страусы думают, что, если не видишь какую-то вещь, значит, она не существует? Может, ты считаешь, Сара, что я не в себе? Может, я стал суперстраусом?

Я пишу, а в Реабилитационном центре уже повсюду погашен свет. Вокруг — тишина. А в мою комнату свет просачивается в щель между занавесками, поэтому я могу писать. Я прячу листы под дном нижнего ящика письменного стола, где их никто не найдет. Каждый день проверяю, так ли лежат листы, как я положил их. Входя в комнату, я всегда волнуюсь. Выдвигаю ящик и думаю: «Ну вот, наверное, они нашли их». А после мне становится легче. Ложусь на постель и ухмыляюсь: никто не знает, что я пишу письма.

Вот я закрыл глаза и увидел черную дыру. Многие боятся черных дыр, но мы с тобой, Сара, знаем, что они не опасны. Ты много раз говорила, что в них хорошо спать.

С приветом, С.

Из воды медленно поднялась тень. Она поднялась со дна реки и беззвучно проломила водную гладь. Тень распрямилась, подняла ногу и ступила на берег. Она широкими шагами прокралась к белому автомобилю, стоящему на обочине дороги. На переднем сиденье расположился мужчина с очень светлыми волосами. За стеклом машины горел яркий свет.

Симон лежал, вытянувшись во весь рост, на кровати. Одеяло валялось рядом на полу, он скинул его. Через щель в занавеске комнату прорезал голубой солнечный свет, полоска света упала на зеркало над умывальником и отразилась на потолке. Он лежал и смотрел на пятно света на потолке. Он не думал про свой сон. Однажды Супер-Дуде охотился за убийцей, а тот умер от запора. Симон беззвучно засмеялся. Он закрыл глаза, потом открыл. Поднимать одеяло с пола не стал, мол, пусть лежит. Он начал думать про Одер. В светлом пятне на потолке он увидел свой город: площадь, Маркусгатен, их двор со скамейкой и засохшей грушей, окно в его комнате, лестницу, перила, красный коврик возле двери фрау Вильнии, дверь в их квартиру, прихожую, кухню, его комнату, запыленное оконное стекло и вид на Маркусгатен, на площадь.

Он думал о том, что хотел вспомнить, и пытался разглядеть предметы. Супер-Дуде всегда искал следы. Часто ему приходилось проверять уйму следов, пока он не находил один настоящий. А может, и не находил. «Терпение — самое большое достоинство», — говорила тетя Элена. В Сандму все хотели, чтобы он ничего не помнил. Катрине Лю хотела, чтобы он забыл прошлое. «Этого-то она и добивается. А могу ли я быть уверен в том, что не забуду все? Как сделать так, чтобы не забыть? Может, надо все рассказать? Рассказать все самому себе. Все, что случилось. Много, много раз. Наверное, это поможет».

Но он не знал, с чего начать. Надо начать рассказывать о дедушке, который когда-то был коммунистом, а позднее, после большого наводнения в городе, открыл лавку, где продавал театральный грим и парики, или про бабушку, которая умела очень хорошо считать и до того любила своего толстого мужа, что, когда долго смотрела на него, у нее на глазах выступали слезы. Он мог бы рассказать, как встретились дедушка и бабушка во время большого крушения поезда. Был такой удар, что казалось, будто сердце земли разорвалось на куски.

В купе чемоданы и люди, пакеты с едой и кофейные чашки, шляпы и газеты, пачки сигарет и живая курица повалились на пол вперемешку и мотались взад и вперед. Сначала они кричали, дедушка оказался на хрупком теле бабушки, они не в силах были шелохнуться. Одна стенка купе рухнула и придавила его к полу. Они лежали друг на друге и не могли пошевелиться. Дедушка был уверен, что у него переломаны все кости, а она еле дышала, лежала, уставясь на его круглое лицо и светло-голубые глаза, не в силах вымолвить ни словечка. Они лежали так три часа, покуда спасательная команда пыталась прорезать к ним путь в искореженном поезде. Они лежали и ждали, не шевелились, просто ждали, она с совершенно незнакомым мужчиной, он — на совершенно незнакомой хрупкой женщине. Во время всей спасательной операции дедушка и бабушка не сказали друг другу ни слова, но позднее, в больнице, она подошла к нему и представилась; и уже тогда у нее на глазах выступили слезы. Она сама не знала почему, но круглое лицо и светло-голубые глаза трогали ее до слез. Да, они любили друг друга без памяти, даже слишком сильно. Вероника говорила, что иногда они просто забывали, что у них есть две дочки, и отправлялись в долгие путешествия, как в медовый месяц. Им очень нравилось путешествовать.

Он может много рассказать об этом и о том, как они погибли в автомобильной катастрофе, когда какой-то трейлер съехал с колеи и рухнул на их «фиат». Они познакомились во время железнодорожной катастрофы и погибли вместе в катастрофе автомобильной. «Это было путешествие двух влюбленных», — сказала тетя Элена и посмотрела на потолок, словно мать и отец сидят на небе и смотрят на нее сквозь облака и крышу дома. Голову дедушки оторвало от тела; она вылетела в открытое окно и остановилась у края тротуара, по которому прогуливалась с мамой маленькая девочка. Увидев катящуюся голову с улыбающимся ртом, она закричала. А в автомобиле сидели мертвые бабушка и дедушка, держась за руки.

Или Симон мог бы рассказать про своего отца, который умер до того, как он родился. Но это было бы не очень интересно, а говорить о неинтересном, даже о том, что нелегко забыть, трудно. А еще он мог бы рассказать, что тетя Элена была забавным ребенком, она влюблялась в незнакомых мужчин в коричневых пиджаках, даже словом с ними не перемолвившись, — в шофера автобуса, в продавца лотерейных билетов, в артиста, которого увидела в лавке отца. Вот об этом, например, он мог бы рассказать. Но сначала ему хотелось рассказать о чем-то совсем другом.

Симон смотрел не отрываясь на пятно света на потолке. У него зачесались глаза, но он не стал тереть их, а продолжал смотреть.

Первое, что он вспомнил, были незнакомые женщины. Дело было летом. Он сидел в повозке и ехал по торговой улице. Все, что он видел, — это ляжки и задницы женщин. Стояла жара, и на них почти ничего не было, а за их здоровенными задницами, ляжками и сиськами ему даже неба не было видно. Но Симон не помнил ни неба, ни того, кто усадил его в повозку; помнил лишь задницы и ляжки, которые подпрыгивали, ударялись о сиденья и толкали его. Его окружало мясо незнакомых женщин, он едва дышал. Сначала ему было смешно, потом стало страшно.

Перед ним быстро замелькали картины: их квартира, мама и тетя Элена; его комната с моделью самолета, свисающего на веревочке с потолка; кровать и письменный стол; книга о Мэрилин и старое дедушкино кресло, которое ему подарила тетя Элена; скрипучая дверь, темный коридор, кухня, высокая скамейка и окно, выходящее во двор.

Вот так начинался рассказ, который он должен был поведать самому себе, снова и снова, тихонько, чтобы никто не услышал.

Элена присматривала за ним, когда мама уходила в театр. Мама была артисткой. Она почти все время проводила в театре. Иногда он думал, что тетя Элена для него больше мать, чем Вероника, но родила его все-таки Вероника. От тети Элены пахло тюльпанами, и иногда она казалась ему странной. Ее почему-то интересовали кишки Симона. «Работа кишечника», — говорила она серьезным тоном, и он представлял себе, как кишки двигаются в животе, словно длинные змеи. Она старательно следила за работой кишечника. Каждый вечер, когда он выходил из туалета, она записывала в тетрадь.

— Симон, — спрашивала она шепотом, — мало или много?

Его бросало в жар, он не знал, что ответить.

— Опять мало? Тебе надо есть больше пеклеванного хлеба.

Когда это было? Он улыбнулся. Посмотрел на светлое пятно на потолке и улыбнулся. Ясное дело, он знал, когда это было.

Когда это было?

Это было до того, как Сара переехала в подвальный этаж, до того, как он познакомился с ней, и до того, как тетя Элена заболела аллергией.

Тетя Элена интересовалась искусством. Она часто водила его в городской музей. Особенно ее интересовал нижний этаж, где стояли всякие старые скульптуры, уставясь в потолок. Тетя Элена ходила вокруг и смотрела на их белые каменные тела, прищурив глаза. Он не знал, почему они ее так интересуют, но теперь подумал, что, наверное, потому, что они голые и не целые. У многих из них не хватало руки или ноги, и тетю Элену это почему-то притягивало. Она рассматривала эти половинки тел и половинки «слов», и шея и лицо у нее краснели.

Симон был уверен, что она мечтала о каменных мужчинах.

Он не знал, о чем мечтала Вероника.

А что нравилось Симону?

Симон любил тишину.

Тишину?

Он любил быть один.

Совсем один?

Да.

Симон стоял на городской стене и смотрел вокруг. Он не разглядывал что-то конкретное, а просто стоял и смотрел на Одер. Стена тянулась на несколько километров. Над ней всегда висели облака, они отбрасывали тени на холм. Камыши склонялись под ветром. Под ними лежала мшистая низина с коричневыми лужами. Иногда он вставал на колени возле старой стены, прижимал лицо к камням и ощущал запах штукатурки и дождя. Он поднимался на ноги, тучи исчезали, их разгонял ветер, и тогда он замечал на небе маленькую белую дыру. Он закрывал глаза и чувствовал, будто что-то ходит в нем волнами взад и вперед, словно мускул, и думал, что этот мускул превратит его однажды в героя.

Они прозвали его Крысой. Это было его школьное прозвище. Нет, он ошибается. Неправда. Вспомни хорошенько. Ошибиться очень легко. Только один мальчишка так называл его. Другие никак не называли. Остальные делали вид, будто он вообще не существует. Один мальчишка прозвал его Крысой и говорил, что от него пахнет крысами. Но от него пахло вовсе не крысами, а болотом. Ему было наплевать на то, что они говорят. Он не любил играть с одноклассниками. Иногда он прогуливал уроки: ему нравилось быть одному.

Все это было до того, как в подвальном этаже поселилась Сара с матерью и дядей Себастианом, задолго до того, как Сара и Симон нашли свой собственный дом на болоте.

Это было раньше, когда Веронику еще считали звездой в театре.

О-о-о-о, почему она заставляла его ходить туда? Он ничего не говорил. Просто смотрел на нее. Мысленно произнося: «О-о-о-о». Но ничего не говорил вслух. Просто шел за ней. Туда. Это бывало после полудня, когда церковные колокола давно отзвонили, и он думал: «Зачем» и «О-о-о-о». И еще он размышлял о слове «театр». Почему он называется «те-а-тр»? Почему не «тетратер» или «тратата-тер». Они шли. Туда. Она — впереди, он — за ней, три шага позади прозрачных чулок. Вероника в прозрачных чулках — впереди, Симон со своим «о-о-о-о» про себя — позади. Они шли по Маркусгатен, через площадь, мимо кафе, откуда пахло свежими булочками и кислым кофе, через переулок с подозрительными заведениями, где он всегда почему-то вспоминал, как Супер-Дуде бежал из тюрьмы в книжке «Супер-Дуде и Татуированный Лоб», мимо старика с сигаретой в окошке, который говорил: «Доброе утречко», хотя уже давно был день. В последний раз заворачивали за угол, за «трататерный» угол, и поднимались в «трата-театр». Симон сидел на полу в гримерной и играл в лудо сам с собой. Это было до чертиков скучно, ведь игра подвигалась жутко медленно. Он поглядывал на лицо Вероники, которая больше не походила на саму себя. Потом она поворачивалась к нему и говорила, что пора идти в зал, потому что генеральная репетиция вот-вот начнется, а Симон отвечал: «Можно, я закончу игру?». Но тут тон маминого голоса резко менялся.

Он сидел в третьем ряду на седьмом месте. Всегда на этом месте. В третьем ряду. Сиденья — большие, красные. Ему нравилось утопать в них. Симон пытался упираться коленями в спинку кресла впереди него, как делали режиссер и сценограф, но он был слишком мал. Тетя Элена говорила, что скоро ноги у него будут длиннее маминых. Но он не хотел, чтобы на ногах у него были такие же прозрачные чулки. Он то и дело открывал глаза и смотрел на нее. Грим и костюмы — одно надувательство. Она лишь притворялась, что ее зовут Гертруда. На самом деле ее зовут Вероника, и то, что она говорила со сцены, — просто кто-то придумал. Это знали все. Но что театр — одна надуваловка, что в нем нет ничего настоящего, другие не догадывались. Никто этого не понимал. Это знал только Симон. Остальные не замечали, что Вероника подменяла реплики своими собственными словами. Она заменяла слова, составляла новые предложения с другим значением, и все получалось по-другому. Симон сидел и смотрел на ее рот. Ему было противно смотреть на ее размалеванное лицо и думать о том, что она рассказывает на публике свои секреты. Поэтому он закрывал глаза. И только слушал ее голос:

Он отвел глаза от белого пятна на потолке, но продолжал лежать и думать об историях, которые рассказал самому себе. Уверен ли он в том, что ничего не напутал? Могла вкрасться какая-нибудь маленькая ошибочка, но ведь из-за маленькой ошибки изменится все, весь смысл. Точно так же со Вселенной. Если ты ошибся, определяя одну точку на небе, можешь забыть всю Солнечную систему. Это говорила Сара.

Только теперь он заметил, что дрожит от холода, и поднял с пола одеяло. Укрылся, но одеяло было холодное.

Он залез под душ, долго грелся под горячими струями. Закрыл глаза и круговыми движениями намылил лицо. Когда он стоял под душем, на весь дом зазвонил звонок. Каждое утро он просыпался до звонка и никогда не опаздывал к завтраку. Симон решил выполнять все правила в Сандму и больше не делать ошибок. Если он не будет нарушать правил, то скоро ему позволят выходить в город.

Он вошел в столовую. За столом под большим абажуром сидели три девочки. Он не помнил, как их зовут. Симон сел за соседний стол. Они весело болтали и смеялись. Было семь часов двадцать четыре минуты. Через шесть минут пришла хозяйка со столиком на колесах. Йогурт. Фрукты. Он посмотрел в окно. В стекла струился яркий свет. Весь двор был покрыт искрящимся снегом. Он вспомнил сон. Вода. Тень. Автомобиль. Полицейский и Сара. Ее лицо. Полицейский снял руку с ее плеча. Она обернулась и взглянула на него.

Симон встал, и три девочки повернули головы и посмотрели на него. Он постоял, не шевелясь. Одна из девочек захихикала. Он отвернулся и вышел из столовой. В коридоре он остановился, посмотрел налево и направо. Дверь в комнату вахтера была открыта. Он медленно подошел к двери. У порога Симон задержался и взглянул на телефон на письменном столе рядом с тетрадкой в красной обложке, в которой караульный отмечал крестиком, кто входил и уходил. Он подошел к аппарату, поднял трубку и приложил ее к уху. Он должен набрать номер из шести цифр: 173527. Он думал о ее лице, о лице мамы, представлял себе ее губы, произносящие слова «Кто это?». Но тут же положил трубку на рычаг. Ведь нужен код. Когда звонишь из одной страны в другую, нужно набрать код. Симон это знал, потому что однажды Элена звонила родственнице в Германию и сначала набрала код 49. Но он не знал код Одера. Он стоял и смотрел на телефон, и тут зазвонил звонок, созывающий на завтрак, он повернулся и быстро пошел назад.

Сара!

Рассказать тебе что-то интересное?

Прекрасно. Но сначала я напишу тебе еще немного про психолога Катрине Лю.

Каждый день она заставляет меня приходить в ее кабинет и болтает всякую чепуху. Она сидит, уставясь на меня, и тараторит без умолку. Я уверен, что она хочет заболтать меня, пока я не обалдею и тоже не начну говорить. Но я не сказал ни слова. Иногда я смотрю на нее, но чаще всего смотрю на лампу или в окно. Кошка, сидевшая на дереве, исчезла.

С сегодняшнего дня, решил я, буду помнить только то, что было в Одере. Когда я один или когда пишу тебе. А не то все забуду. Все же я уверен, что никто здесь не сможет разоблачить меня.

Однажды утром она привела меня в комнату, где хранится разная одежда и серебряные шлемы. Но в этих шлемах нет отверстия для глаз. Когда она надела на меня шлем, я заглянул в другой мир. Я услышал плеск волн, оказался на берегу. Но мне не хотелось там находиться, бегать среди голых ребятишек и голых взрослых, подкидывать мяч высоко в воздух или сидеть на плечах у женщины. Я стоял с закрытыми глазами. Звуки на берегу давили на уши, никто не мог заставить меня находиться в другом мире. Когда я вернулся, она перестала пустозвонить. Она сидела, не шевелясь, и смотрела на меня. Мы сидели молча, и я пытался не смотреть на нее. Чуть погодя я заплакал. Сам не знаю почему, Сара, заплакал, вот и все. Тогда она взяла меня за руку и отвела назад в мою комнату. На другой день я нашел на своем столе карандаши и все что надо для рисования. И я решил нарисовать что-нибудь для Катрине Лю.

Я еще не знал, что именно буду рисовать, просто дотронулся кончиком карандаша до белой бумаги, и он стал двигаться. Это был обыкновенный карандаш, но мне показалось, что он движется сам по себе. Полукруг. Штрих. Лицо. Рисовал не я. Карандаш рисовал сам. Он водил моей рукой по бумаге. Это было странно, Сара. Получился человек, светловолосый человек. Одно плечо. Одна рука. Он стоял в библиотеке и смотрел на что-то лежащее перед ним. В руке он держал здоровенное «слово». Он стоял и сжимал «слово». Карандаш продолжал рисовать. На полу перед ним лежала открытая книга с фотографиями звездного неба.

Я смотрел на рисунок, не зная, почему нарисовал его. В самом деле, Сара, я не мог этого понять.

Когда я показал рисунок психологу, она в первый раз обрадовалась и похлопала меня по спине. «Оченьхорошо», — сказала она и улыбнулась, показав все тридцать два белых зуба, на которых блестела слюна.

На следующий день мне не пришлось сидеть у нее в кабинете. Она повела меня в класс.

Это овальная комната с маленькими окнами. Парты стоят в кружок. На полу ковер. На каждой парте компьютер. Грифельной доски в комнате нет. Учительницу зовут Амалиё. Она говорит приторно-ласковым голоском. Она научила меня обращаться с компьютером и показала программу. На ней была белая блузка, а на шее — украшение с крестом. Я не поверил, что она христианка, мне хотелось спросить ее про Иисуса, но я промолчал. Я ничего не понял в этой программе. В классе двадцать учеников. Одному из мальчиков наверняка лет пятнадцать. А девчонке с короткими волосами не больше семи. Все сидели тихо и работали за компьютерами. На голове у них были наушники. Одна девочка встала, надела серебряный шлем и легла на ковер. Я посмотрел на ее рот, который сначала напрягся, потом расслабился. Амалие подошла ко мне и показала программу. Я выучил новые слова из программы, узнал, что они означают, а по телефону меня научили, как их произносить. Я двигал губами, будто бы произнося слова. Амалие смотрела на меня. Ее глаза бегали туда-сюда. Когда прозвенел звонок, мальчики и две девочки захохотали, держась за животики. Один парень, по имени Глен, скорчился на ковре, притворяясь, что ему плохо. Амалие стала журить его ласковым голосом. Когда она повернулась к нему спиной, он показал ей фигу. Я посмотрел на украшение Амалие. Во время большого перерыва мы должны были выйти во двор. Все надели «дутики». Шел мокрый снег. Мальчишки стали кидать в девчонок снежки, а те плевали Глену на спину. Вдруг мне в живот ударил снежок. Было больно. Я обернулся, чтобы посмотреть, кто его бросил, но все стояли ко мне спиной. Я услышал лишь, что кто-то смеялся, как в скучном фильме.

Я должен заканчивать письмо, — кажется, кто-то идет.

Продолжаю, потому что вчера не успел дописать до конца. Тогда постучали в дверь, и я поспешил спрятать листки. Я пошел посмотреть, кто стучит.

Это был всего лишь вахтер, он заходил проверить мое окно и закрыть его. Он повернулся, посмотрел на меня, пробормотал: «Вот так» — и улыбнулся. Я не понял, к чему он это говорит, но мне было наплевать.

Потом позвонил звонок на ужин.

Целый день я сидел на уроках языка, решая задачи, играл в компьютерные игры. Это было не так уж трудно.

Я начал понемножку говорить на новом языке.

Сказал «спасибо» Амалие, потому что скорее всего с ней надо дружить. Когда я поблагодарил ее, она так и засияла.

Язык изменил меня. Я смеялся, выговаривая новые слова, не понимая их значения. Воздух был наполнен звуками, согласными и гласными, которые взрослые вроде бы понимали. Но для меня они ничего не значили, и я не мог понять, почему взрослые кивали и улыбались. Для меня это были лишь бессмысленные слова.

Я натренировался произносить «спасибо» по-разному, с разной интонацией, чтобы они не догадались, на каком языке я говорил раньше.

После ланча мне сказали, что со мной хочет поговорить психолог.

Когда я пришел в этот светлый кабинет, вид у нее был подозрительно хитрый.

Мы довольно долго смотрели друг на друга. Никто из нас не произнес ни слова. Глаза у нее коварно блестели. Наконец она спросила:

— Хочешь чашку смородинового сока?

— Спасибо, хочу, — ответил я.

Она злорадно усмехнулась, и ее рот в этот момент стал похож на ломтик дыни.

Скоро я научусь говорить на новом языке, Сара, со всеми их гласными и согласными, и тогда мне будет гораздо легче найти Петера Фема и ослепить его.

С приветом —

тот, кого ты знаешь.

Шел дождь. Ветер швырял в стекло капли. Какая-то машина въехала во двор и остановилась у подъезда Симон стоял у окна и смотрел на следы колес на промокшей земле. Дождь лил целый день, и снег превратился в коричневую слякоть. Слякоть вползла на ступеньки лестницы, измазала стены дома Дверца машины распахнулась, и мужчина поставил ноги в грязь. Он, поди, чертыхнулся, обнаружив, что промочил ботинки. Из другой дверцы вышла девушка в пальто. Мужчина запер машину и прошел на цыпочках по двору к подъезду, глядя себе под ноги. Ступив на лестницу, он поднял голову. В свете лампы над дверью его белобрысые волосы заблестели. А когда девушка в пальто повернулась к мужчине, Симону показалось, будто под капюшоном у нее сверкнули очки и что она немного хромает на левую ногу. Его охватили одновременно и дикое волнение, и радость. Но вот мужчина взглянул на окно Симона, словно почувствовав, что кто-то наблюдает за ним.

Его мозг и весь мир замерли.

Он лег на кровать. Его тело погрузилось в матрац. Плоть, сжавшись словно резина, подалась назад. При виде мужчины и девушки, которые оказались не теми, за кого он принял их в первое мгновение, он почувствовал себя черточкой, кружочком, а потом его тело стало вдруг невыносимо тяжелым. Это ощущение повторилось. Мужчина, девочка, невыносимая тяжесть тела, мужчина, девочка, тело, тяжесть, мужчина, тяжесть, резина, девочка, мужчина, девочка, тяжесть.

Это был круговорот возникавших перед ним образов. Он все время находил в них какие-то еле заметные изменения, нюансы надежды и отчаянного разочарования. Он думал, что все еще переменится, оставалась еще крупица уверенности, что мужчина и девочка — это полицейский и Сара, но потом мужчина оборачивался, и лицо его оказывалось совсем другим: прямая линия закруглялась и снова превращалась в круг, назад к продолжению и началу. Он был уверен, что это никогда не кончится, и все же знал: точно так это длиться не может, ведь он начинал забывать, как выглядят эти мужчина и девочка.

Он взял пульт и стал шарить по телеканалам, останавливаясь на каждом не больше секунды. И увидел то, что хотел. На одном канале показывали женщину, лежащую на столе. На животе у нее были полоски бумаги.

На другом — тела крупным планом, похожие на пейзаж под палящим солнцем. У Симона устали глаза: его утомили эти картинки и вспышки света при переключении программ. Он отложил пульт и машинально взглянул на экран. По телестудии, вдоль ванны, над которой поднимался пар, расхаживал маленький человечек в купальном халате. Он разговаривал размахивая руками, словно разгонял пар. В ванне лежал молодой мужчина. Лицо у него было бледное и гладкое, он походил на ребенка. Симон засмеялся. Он встал с постели, постоял, облокотясь на стену, оклеенную обоями с Памелой Андерсон. Потом открыл дверь и вышел в коридор.

В конце коридора спал вахтер, сидя на стуле с книгой в руках. Симон прошел мимо. Он услышал какие-то звуки, смех и остановился в нерешительности — идти на звуки или вернуться в комнату. Он осторожно завернул за угол и направился к стеклянной стене. Там сидели шесть человек, персонал Реабилитационного центра. Они смотрели на экран большого телевизора, на меняющиеся цвета.

Телепрограмма называлась «Сексуальное здоровье». У ведущего были густые усы. На отвороте пиджака у него красовалась табличка с именем: «Макс Эйак».

— Дальше вам смотреть не обязательно! — крикнул он.

Симон не понял, почему взрослые засмеялись.

Он подумал сначала, что ведущий разговаривает с врачом. Они показывали репортаж про людей, которые стояли в красных боксах и хныкали. Но Симон тут же решил, что в этой программе что-то не так. Потому что чуть погодя ведущий и женщина, про которую он думал, будто она врач, стали раздеваться и вошли каждый в свой бокс, где надели брюки и рубашки. Заиграла ласковая музыка. Симон прижал лицо к стеклянной стене, но теперь он смотрел не на экран, а на Катрине Лю. Она сидела не шевелясь, уставившись в телевизор с какой-то странной, потусторонней улыбкой.

Не раздумывая ни о чем, он пошел дальше по коридору, мимо спящего вахтера, открыл дверь и вышел во двор.

Был мягкий зимний вечер. Снег промок, и на нем отчетливо выделялись следы. Никто не следил за ним, никто не догонял его, не окликал. Никаких голосов в ночи. Ни сирен, ни мигающих фар автомобилей. Как и в прошлую попытку побега, он пошел вдоль проселочной дороги. Он не бежал. Он шел спокойным шагом и размышлял о том, что вовсе не опасно изменить решение. Многие меняют свои решения. В Сандму больше нет смысла оставаться. С него хватит, надоели ему и Амалие, и психолог, компьютеры, и занятия. Он — охотник.

Он шел по снегу, оставляя за собой километры дороги. На повороте, где стояло дерево с вывеской «Пососи пепси-сиську», он остановил машину, вытянув левую руку с поднятым большим пальцем. В свете фар его лицо не казалось таким детским.

В эту минуту он выглядел вдвое старше. Это и помогло ему поймать в машину. Он не собирался обманывать, но сидящая за рулем женщина-ветеринар, с забавным курносым носом, в темных очках, приняла этого тихого паренька за взрослого. Она спросила, куда ему нужно, и он заплетающимся языком ответил, что собрался в гости к тете в ближнем городке.

— В Л.? — спросила она.

— Да, в Л.

Он сказал, что тетка его сумасшедшая и он рад, что выпала возможность навестить ее.

— Что? — спросила женщина и посмотрела на мальчика с лицом взрослого. — Что ты сказал?

— Я еду навестить свою сумасшедшую тетку, — повторил он.

В машине было темно, и она не заметила его тревожный, неуверенный взгляд. На минуту воцарилась тишина.

— Ты, наверное, хочешь сказать «нормальную»? — испытующе спросила она.

— Да, да, она нормальная. Нормальная.

— Это хорошо, — улыбнулась ветеринар.

— А в Сандму живут ненормальные.

— Где?

— В Сандму. Это Реабилитационный центр для детей и подростков. Они чокнутые.

— Я думала, там опытные специалисты помогают детям заботиться о своем теле, любить его, любить себя.

«Я должен отвечать осторожно», — подумал он.

— Да, — продолжал он, — я имел в виду, что в Сандму дети ненормальные. Потому-то они и находятся там. Чтобы стать лучше. Чтобы узнать обо всем, что есть прекрасного на земле. И на картинах. Я заезжал туда, чтобы навестить своего двоюродного брата Знаешь, я ведь не местный, просто приехал навестить брата.

— Понимаю.

Он рассказал про двоюродного брата, про то, что с ним стряслось. Сидя под светозащитным козырьком, он закрыл глаза и стал рассказывать про других несчастных детей в Сандму. Он говорил медленно, и в глазах у нее появилось странное выражение, будто она смотрит куда-то далеко-далеко! Свернув в Л., она взглянула на молодого человека с телом ребенка:

— Куда тебя подвезти? Я здесь не ориентируюсь.

— Я выйду у супермаркета, — с улыбкой ответил он.

Симон выскочил из машины, и когда она развернулась и рванула по мокрой земле в сторону крестьянской усадьбы, куда направлялась ветеринар, он, как взрослый, махнул ей вслед.

Он прошел через автомобильную парковку к маленькому супермаркету, в витрине которого рядами выстроились бутылки пепси и лосьона для бритья, пластиковые бутылки с моющими средствами на фоне плаката с портретом светловолосого артиста. В темноте, окружающей супермаркет, он стал думать о Саре, но вдруг остановился и сказал себе: «Над нами небо, это новый мир». Это выражение он слышал много лет назад — одна из поговорок тети Элены, он не знал, откуда она взяла его и что оно означает. Но эта поговорка всегда действовала на него успокаивающе, может, потому, что тетя Элена так часто повторяла ее. Он прищурился, вглядываясь в темноту. Это был маленький городок с освещенной главной улицей. В свете фонарей он увидел ряд кирпичных домов и представил себе, что внутри них, в квартирах, сидят и смотрят телевизор спокойные люди. И вдруг ему захотелось побежать в этот маленький городок, обнимать стены домов, фонари, людей с их удивительным покоем. И он в самом деле побежал в сторону города. Он мчался вдоль автострады, через железнодорожный мост, через подземный переход и наконец оказался в городке Л. Он остановился на перекрестке у светофора. Наполнил легкие городским воздухом, который пах бензином и лосьоном после бритья. «А может, — подумал он, — покоем, струящимся из квартир…» Перед ним была станция автобусов дальнего следования. Темные автобусы заставили его остановиться. Он стоял неподвижно и смотрел на цветные плакаты, наклеенные на их боковые стенки. Это были фотографии фотомоделей. Одинаковые на всех автобусах. Стоял и смотрел на красоту и чистоту обнаженного тела. Одна из фотомоделей была похожа на Мэрилин Монро. У нее была такая же кремовая кожа, такие же родинки. Он стоял и смотрел на нее. У него начало щипать в глазах. Он повернулся и побежал в другую сторону. Наугад пробежал по подземному переходу и по железнодорожному мосту. Огни светили ему в глаза, на экранах менялись кадры. Он бежал и бежал, пока хватало сил. Ноги стучали по утоптанному снегу. Под конец он был вынужден остановиться. Посреди парковки стояло кресло. Запыхавшись, он стряхнул снег с сиденья и спинки, присел на ледяное кресло, тяжело дыша. Потом поднялся и пошел прочь из города в сторону автострады.

Симон сидел в автобусе и ехал в столицу. Шофер трейлера довез его до станции междугородных автобусов. Он поспал в тепле автобусной станции, Симона разбудила старая женщина, задев его ногу палкой. Она несколько раз попросила у него прощения и справилась, не сделала ли ему больно. Он ответил, мол, не стоит беспокоиться, но она продолжала извиняться. Глядя на него, она спросила, не голоден ли он. Не успел он ответить, как она выудила из сумки пачку печенья и протянула ему. Пока он ел, она пристально смотрела на него, а когда ничего не осталось, протянула еще одну пачку. Он покачал головой, но она сунула печенье ему в руки. Потом дала Симону деньги на автобус. Он сидел в автобусе и дремал, в серо-синем утреннем полумраке плясали конусы света дорожных фонарей, и тут перед ним возникло лицо той старой дамы. Описать его было трудно. Симону казалось, что оно овальное и очень доброе, но потом вдруг представилось, что оно длинное и лицемерное. Когда он увидел ее лицо и пачку печенья в руке, он решил, что явился ангел. Но ведь он не знал, как выглядит ангел, а после ему пришло в голову, что она из полиции и хотела его отравить. Автобус скользил по дороге, как по рельсам; за окнами мелькал пустынный, однообразный пейзаж. Он снова задремал, казалось, будто ему никак не удается вволю поспать.

Но вот он снова почувствовал озабоченность. Он уже не Симон, сидящий в автобусе, в чужой стране, где за окнами лед и снег, и он не на пути в столицу, куда едет, чтобы найти полицейского и ослепить его. Он не тот Симон, и едет он не по этой стране. Он в другом месте. Он другой. Он сидит на своей постели в детской, в подвальном этаже, в городе Одере, под розовым бумажным абажуром перед большой картой звездного неба. У нее длинные рыжие косички, очки она сняла. Она сидит, закрыв лицо руками, но не плачет. Она думает о нем. Она убивается, потому что не знает, что с ним сейчас, ей хочется прочитать еще раз его последнее письмо, но она спрятала его в их доме на болоте. Сидя в этой маленькой темной комнате, закрыв лицо руками, она видит перед собой Симона.

Миновав туннель, автобус вдруг выехал на яркий дневной свет. Перед Симоном раскинулась столица. Автобус объезжает площадь. Симон смотрит на строительную площадку. Между бетонными столбами и металлическими конструкциями ходят рабочие в защитных шлемах. Здесь будет парк отдыха. Симон пошел по торговой улице. Повсюду были рекламные щиты, экраны, огни, повсюду фотографии женских половых органов или мокрой человеческой кожи, гладкой кожи, коричневой кожи, девушек с мокрыми волосами и выражением наслаждения на лице, мужчин, лижущих пальцы ног женщины. Одна реклама изображала поцелуй под дождем, губы были огромные. В витрине он увидел живые манекены почти без одежды. Перед витринами толпились люди, они глазели на манекены. Симон перевел взгляд с подмышек цвета ванили одной из манекенщиц на рекламный экран высоко над их головами, на котором открывались и закрывались губы молодого мужчины. Он побрел дальше. Здесь было тихо и спокойно. Мимо него прошли две женщины с покупками в пластиковых пакетах, и Симон взглянул на их лица. Они были веселы и довольны и спокойно смотрели на то, что показывали на экранах. Реклама была повсюду — на крышах домов, на желтых стенах в окнах предприятий, похожих на обычные дома. В одном месте Симон увидел красную будку с крышей в форме цилиндра. Будка походила на телефонную, но стены были без стекол. Симон постоял и посмотрел на нее. Одна дверь открылась, убралась в стену. В будке стоял мужчина. В руках у него были шлем и рубашка. Он отложил их и вытащил кредитную карточку из автомата. Бережно положив шлем и рубашку, он с блаженным видом вышел на улицу и медленно зашагал по площади. Симон постоял на площади, посмотрел на удивительную рекламу и отправился дальше по улице, потом остановился и спросил у мужчины в пальто, где здесь полицейское управление, мужчина ему вежливо объяснил. Полицейское управление находилось в центре города. Он спустился с холма, миновал церковь. В глубине парка с заснеженными деревьями находилось здание полиции.

Симон подошел к входу и остановился. Сердце у него колотилось, как штамповальная машина. Он повернулся и зашагал назад в парк. Воздух был холодный, но он вспотел. Постоял за деревом и посмотрел на вход в здание полиции. Обливаясь потом, невзирая на холод, Симон пытался вспомнить лицо Петера Фема. Сердце колотилось уже не так бешено, но он все еще ощущал в ушах его стук. Он решил, что если будет стоять здесь долго, то в конце концов Петер Фем или человек с его внешностью выйдет из этого дома и он узнает его.

Вот вышел мужчина с папкой под мышкой, а вот женщина с плачущим ребенком на руках, прошло много людей. Начало смеркаться. От голода у него закружилась голова. Он сжал в кулаке комок снега и стал есть его, воображая, будто это мороженое. Сердце перестало колотиться, во всяком случае он больше не слышал его. Симон направился к двери, делая негнущимися ногами маленькие шажки. Дверь отворилась, и на него пахнуло теплом. Повсюду были стеклянные стены и зеленые растения. На скамейках сидели в ожидании люди с бумагами в руках. За приемной стойкой сидел молодой человек в синей форме. Взглянув на экран, висящий у него над головой, он сказал в микрофон:

— Четырнадцатый!

Симон тихонько опустился на скамейку между двух мужчин в черном. Один из них сидел с закрытыми глазами, но не спал, внезапно он открыл один глаз. Симон оглядел сидящих. Старые женщины, молодые мужчины, мать с маленьким ребенком, сосущим грудь. Он отвел глаза. Он не знал, откуда взять такие бумаги, какие держал каждый из присутствующих, и боялся спросить об этом дежурного. Видно, эти бумаги играли важную роль. Но как их раздобыть? Симон закрыл глаза, и у него закружилась голова. Потом резко поднялся со скамейки и подошел к дежурному, почувствовав, Что все уставились на него. Одна женщина стала что-то бормотать о нем другой. Дежурный сидел, глядя на экран. Симон облокотился на стойку. Ему хотелось закрыть глаза, но он знал, что не должен этого делать.

— Мне нужно встретиться с Петером Фемом.

— Что?

— Петер Фем. Я должен увидеть его.

Человек с удивлением посмотрел на него и покачал головой:

— Здесь нет никакого Петера Фема.

— Ты уверен?

Человек взглянул на экран:

— Абсолютно уверен.

— Он полицейский.

— Здесь нет полицейского с таким именем.

Симон уставился на дежурного. Тот медленно кивнул, но не сдвинулся с места — Могу я посмотреть на ваши бумаги? Симон не ответил.

Чуть погодя явилась женщина-полицейский и забрала его.

Он ехал на заднем сиденье полицейской машины, с трудом заставляя себя не закрывать глаза. Он погрузился в темное мягкое сиденье. Ему хотелось спать. За окном мелькал снег и огни главных улиц городов-спутников. Пестрые рекламные щиты вдоль дороги, пестрые плакаты — все слилось в беспокойный сон.

Милая, милая Сара!

Давно я не писал тебе.

Случилось уже так много всякого разного.

Я думаю о тебе, просыпаясь утром.

Мне удалось убежать. Я ездил по острову и искал его. Но еще не нашел. Сара, я ездил из города в город, города называются: Р., А. и С. В них есть супермаркеты и торговые улицы. Вид у людей печальный. Лица у них какие-то сонные. На одной станции я встретил старую женщину, которая когда-то была замужем за полицейским. Она рассказала мне, что полицейские очень несчастны. Один раз я заснул на автобусной остановке. Меня разбудил сторож. Он сел рядом на скамейку, стал говорить со мной и показал почтовую открытку с портретом фотомодели, которую зовут Тана. Это его дочь. На веке у нее фиолетовое пятно. Однажды ночью шел дождь. Одна машина съехала с дороги, но людей на обочине я не видел. Автобус беззвучно катился по черному шоссе. Я был в полицейском управлении, и мне сказали, что он там не работает. Но я думаю, они врут. Наверное, у него секретное задание. Поэтому его так трудно найти. Я искал повсюду и надеюсь встретиться с ним, Сара. Я уже напал на след. Но под конец чертовы полицейские привезли меня сюда. Я хотел улизнуть, но они меня перехитрили. Это противный остров, Сара, и я хочу вернуться к тебе. Мне пришлось сидеть одному в комнате много дней, а потом Катрине Лю отвела меня в подвал. Теперь в моей голове кишмя кишат всякие картинки, но я пытаюсь думать о чем-нибудь другом. Они говорят, что, если я не исправлюсь и не буду хорошо вести себя на уроках, они отошлют меня в школу на соседний остров. Они показывали мне фотографии этой школы, и я вовсе не хочу, чтобы меня уволокли туда, Сара, это место скорее похоже на арестантский лагерь. Я спросил Глена про эту школу, и он сказал, что туда отправляют тех, кто не поддается реабилитации, исправлению. Я не знаю, что они подразумевают под «исправлением». Но Глен говорит, что знает одного паренька, который был там, и что он стал совсем другим. А одного парня послали туда на прошлой неделе. Ночью он ходил в комнату к одной девчонке. Не знаю, что он там делал, но на другой день он исчез. Амалие рассказала нам о запретах. Она говорит, что каждый человек — владелец своего тела. И что не разрешается трогать других, если тебя об этом не просят. «Тело — это церковь, — говорит она, — а в церковь врываться запрещено». Мы начали профессиональное обучение. Десять детей собрались в левом крыле, где живут старшие ученики. Один человек в костюме-тройке рассказывал нам о выборе профессии.

Теперь я довольно хорошо понимаю этот певучий язык.

Его слова не такие трудные, как кажется.

Человек в костюме сказал, что мы должны научиться понимать, что такое хороший продукт. Он показал нам разницу между хорошим и плохим продуктом. Потом спросил нас, чем бы мы хотели заниматься.

Все девчонки сказали, что они хотели бы стать фотомоделями, а мальчишки — производить товары.

Человек в костюме засмеялся.

Мы прошли курс занятий об обществе, Сара. В П. все жители — потребители и почти все работают в области производства. Они — создатели образов, плакатные художники, или плакатные дизайнеры, или плакатные секретари, или плакатные чиновники, или плакатные редакторы. Художники создают плакаты, образы, они фотографы, кинорежиссеры и дизайнеры. Затем посылают свои работы в визуальный департамент. Там сидят чиновники. Они сортируют фильмы и плакаты и посылают их к редакторам. Редакторы решают, какие плакаты и фильмы использовать. Монтажники устанавливают киноэкраны на улицах и в красных будках. А потребители пользуются ими. Мы узнали, что красные будки установлены для того, чтобы у наслаждения был свой дом. Когда нам исполнится шестнадцать, мы сможем их посещать. Но сперва мы должны научиться быть потребителями и производителями.

Вначале я вел себя совсем тихо. Мысли в голове шевелились медленно. Но постепенно они обнахалились и начали куролесить и буянить. Я уже сам не понимал их. Я не знал, правда ли то, что я думаю о тебе, об Одере, о Веронике. Под конец они до того озверели, что мне пришлось начать разговаривать.

Каждый вечер, перед тем как я ложился в постель, раздавались звуки, и на экране над кроватью появлялся я сам. Я лежал и смотрел на самого себя в местах, где я никогда не был, Сара Сначала я испугался и залез под кровать. Я боялся, что экран обнаружит, откуда я приехал. Но теперь я знаю: экрану меня не обмануть. Я научился смотреть на него пустым взглядом, не думать в это время об Одере, чтобы никто не прочитал мои мысли.

На экране мелькали озера, скалы и крестьянские усадьбы. Зря теряли время, я их перехитрил. Вдруг вынырнула женщина со светлыми волосами. Ее губы шевелились так, словно она поет.

— Привет, меня зовут Мария.

Она болтала, а я смотрел на ее губы.

— Привет. Ты приехал в П. и, наверное, знаешь не так много о нашем прекрасном острове. Эти снимки сделали здесь, в Сандму, бывшие ученики Реабилитационного центра. Не правда ли, они прекрасны?

Понимать этот язык не так трудно, Сара, но иногда мне становится не по себе. Одно слово может означать очень многое, так ведь? Иногда мне кажется, что слова хотят обмануть меня. Я старался не думать об Одере. Я смотрел на волосы женщины. Она наклонилась вперед, и голос ее стал звучать еще ласковее и хитрее. Я уставился на ее лицо.

Думаю, она никогда не потеет и не краснеет.

На экране показывали зеленые луга. Мария стояла на полянке, усыпанной цветами белой ветреницы. Потом она легла на цветы и закрыла глаза. Она улыбалась, кожа у нее нежная и блестящая.

— Все, что ты сейчас увидишь, сделали наши ученики. Понятно тебе? Надень перчатки и шлем.

Мария лежала на полянке с закрытыми глазами. Кадр подергивался на экране. Мне стало плохо, Сара. Это была западня, я уверен. Точно, ловушка. Если бы я надел перчатки и шлем, машина сразу определила бы мой родной язык. Я закрыл глаза и решил думать о новом языке.

С экрана продолжали говорить нараспев, но я уже не слушал.

Глен утверждает, что в отделении персонала Центра есть красная будка. Учителя будто бы надевают там специальные брюки и рубашку и эта одежда делает удивительные вещи с их кожей. А надев шлем, они видят такое… ну просто чудеса. Будка стоит в специальной комнате в отделении персонала Туда позволено входить только взрослым. Глен уверяет, будто знает, кто из детей входил туда и что там показывают суперпорно. Однако он так часто врет, что я не знаю, правда это или нет. Он говорит, что Мария вешает нам лапшу на уши. Что этот фильм с ней сняли вовсе не ученики из Сандму. Снимки слишком похабные. Я киваю и смотрю с усмешкой на Глена: мол, я надевал шлем и смотрел фильм с Марией.

Я пытаюсь узнать его настоящее имя, но пока ничего не раскопал. Телефонного каталога здесь нет, Сара, все заложено в компьютер, но на самом деле это обычный телефонный справочник. Я искал по всему острову, но здесь нет никого по имени Петер Фем. Я много раз пытался выяснить, но под конец перестал. У него наверняка секретный номер телефона, а может, и секретное имя. Даже не знаю, как его искать, Сара, но не думай, что я брошу это дело. Просто я здесь еще не совсем освоился. Подожди немного, я все равно его найду.

Здесь все пытаются обмануть меня. Но я знаю, для чего приехал сюда. Им никогда не удастся меня провести.

Сара, на уроках математики и грамматики мы учим что-то странное. Мы проходим историю порнографии. Мы должны смотреть на экран, и с моими глазами творится что-то чудное. По вечерам они сильно чешутся. Это ужасно противно, приходится все время тереть их. Я лежу в постели и тру глаза, будто по ним семенят тысячи крошечных, невидимых ножек. Но чеши не чеши — не помогает. Один раз Амалие увидела, что я тру глаза, и спросила, в чем дело. Она спросила так участливо, что я рассказал ей про эту чесотку. Через несколько дней в Сандму приехал глазной врач, высокий человек с кустистыми бровями. От него пахло мужским одеколоном. Руки у него были влажные. Он потрогал мое лицо и глаза и задал много вопросов. Я смотрел на таблицу с разными буквами, но думаю, дело тут вовсе не в моем зрении. Он сказал: «Прекрасно, прекрасно». Он велел мне смотреть в тонометр и окулометр. Это было не больно. Врач все время что-то бормотал. Он сказал, что роговица не воспалена, хотя я мало что из этого понял. Мои роговица и радужная оболочка — в порядке. От cantus lateralis до cantus medialis[18]. Он засмеялся и потрепал меня по голове. И все-таки глаза у меня чешутся, просто сил нет терпеть. В тот вечер я лежал и думал, как мне избавиться от этой хворобы. Я думал об этом долго и под конец понял. Я должен найти Петера Фема, даже если для этого мне придется совершить преступление. Стоит разыскать его, как все будет по-другому.

Однажды утром во время завтрака я спросил одного мальчика из нашего класса, когда растает снег. Он как-то странно посмотрел на меня.

— Растает? — спросил он. — Нет, он никогда не растает.

— Но ведь придет весна.

— Нет, весна не придет, но это не беда, ведь со снегом тоже хорошо. Зима — мировое время года.

Я не знаю, Сара, правда ли, что может быть такая страна, где снег никогда не тает?

В Одере почти никогда не бывает снега. Не думай, что я это забыл. Сначала выучу хорошенько язык, найду этого полицейского и ослеплю его.

А потом вернусь к тебе.

Ты вспоминаешь иногда о том вечере, Сара? Наверное, не вспоминаешь.

Я вспоминаю об этом за тебя, так лучше. Я должен помнить обо всем, что случилось. Чувствую, как у меня ноет под ложечкой. Кажется, это называется «интуиция»- когда ничего точно не знаешь и все же уверен, что это именно так и есть.

Я уверен, что есть какой-то знак, который поможет мне найти его.

Привет, С.

Что это он делает?

Стоит на голове.

Прижимает ступни к стенке, а живот к Памеле Андерсон.

Он стоит на голове и бормочет. Его губы шевелятся. Футболка сползла вниз и висит мешком на груди. Лицо побагровело. Губы шепчут.

Он рассказывает.

Говорит обо всем, что думает.

Прислушивается к собственному голосу. Стоит на голове, рассказывает и слушает.

Он — слушатель. И рассказчик.

— Стой спокойно, — говорит он, — сейчас я тебе расскажу.

«Когда-то, давным-давно, на заднем дворе появилась незнакомая девочка. Она смотрела на мое окно. На носу у нее были очки с толстыми стеклами. А я стоял и смотрел на ее ясные глаза и темно-рыжие волосы. Она взглянула на меня, а я застеснялся и уставился на веревки для сушки белья и на небо.

Это была Сара».

Симон старается сохранять равновесие, он двигает ногами по обоям, стоит упираясь головой в пол. Ему видна обратная сторона столешницы и загорелое тело на обоях вверх ногами.

— Разве ты раньше никогда не встречал ее? — спрашивает он.

— Нет.

Сара только что поселилась в подвальном этаже со своей матерью и дядей Себастианом.

Мать была уборщицей в ратуше, а чем занимался Себастиан — знали все.

— И чем же?

— Он продавал журналы и игрушки.

— Что за журналы?

— Порно.

— Расскажи еще.

— О чем?

— О Саре.

— Что рассказать?

— Ей нравились порножурналы?

— Я не знаю.

— Что она делала, когда вы листали эти журналы?

— Смеялась. Только глаза у нее смеялись. А потом злилась. Сначала смеялась, потом злилась.

А иногда наоборот — сначала злилась, потом смеялась.

— А не было так, что она смеялась, а после не злилась?

— Нет. Она смеялась, а после злилась. Или сначала злилась, потом смеялась.

— А почему она злилась?

— Не знаю.

— Что она говорила, когда злилась?

— Говорила: «Дерьмовые картинки». Ей не нравились фотографии женщин без волос.

— Почему?

— Не знаю.

— А ты?

— Что я?

— Ты любишь смотреть на такие фотографии?

— Иногда. Но после меня тошнит.

Симон знал, что кровь скопилась у него в голове, как дождевое облако. Он зажмурил глаза и снова стал говорить:

— Днем ее мать работала в ратуше. Мы с Сарой сидели за кухонным столом, складывали монопольку и листали ее книжки. Лицо Сары морщилось в хитрой улыбке. Тогда она становилась похожей на симпатичную уродку.

— Симпатичную уродку?

— Да, на хорошенькую уродку.

— Всегда?

— Нет, только когда ухмылялась. А иногда мрачным тоном говорила: «Хочешь полистать журналы Себастиана?»

Она улыбалась так широко, что показывала все зубы. Я кивал. Каждый раз, когда она говорила про шкаф Себастиана, я умолкал. Я не знал, что ответить. Два раза она открывала этот шкаф, но мы не осмеливались брать журналы. Боялись, что ее мать придет с работы раньше и застукает нас. Ведь мать Сары иногда сильно злилась.

Симон открыл глаза и уставился прямо перед собой на перевернутую вверх тормашками комнату. Из его груди вырывался то резкий, то ласковый голос. Резкий голос звучал деловито и высокомерно. Он то повышался, то падал легким дождичком. Ласковый голос прятался под гласными, поворачиваясь спиной к резким углам согласных. Симон, снова зажмуривая глаза, зашептал. Вначале звучал резкий голос, всегда вначале.

— Хочешь?

— Чего?

— Посмотреть.

— Немножко.

— Что с твоим животом?

— Ничего.

— Не жжет?

— Немножко.

— Крутит в животе?

— Чуть-чуть.

Мы прокрадывались на носках из гостиной в спальню ее матери и Себастиана. Сара знала, где лежит ключ: в ящике прикроватного столика, под картиной с Моисеем на Синайской горе. Мы садились перед коричневым шкафом. Смотрели друг на друга. Когда она поворачивала ключ в замке, я чувствовал, как у меня внутри что-то сжимается. Левая дверца открывалась. Сара смеялась и покусывала нижнюю губу. Она всегда так делала, когда речь шла о чем-то муторном.

— А что было муторного?

— Я не знаю.

— Почему, почему?

— Потому, что меня начинало мутить.

— Ты был влюблен.

— Меня тошнило.

— Влюблен, влюблен.

— В животе просто огнем жгло.

— Ха-ха!

— Заткнись.

— Я смотрел на ее тоненькую веснушчатую руку, которая открыла шкаф, достала из него большущий конверт и положила на пол между нами.

Она осторожно вытащила два журнала. На первой странице одного из них была фотография рыжеволосой женщины со здоровенными «буферами».

Она стояла перед зеркалом и смотрела на свои причиндалы. Вид у нее был такой, словно она удивлялась, что это ее сиськи. Женщина улыбалась с открытым ртом, но я не мог понять, чему она улыбается, ведь она знала, что это ее «буфера». В середине страницы та же самая женщина лежала в лодке, раздвинув ноги. Между ног у нее сидел молодой парень с высунутым языком. Сара закрыла журнал и взяла другой. На первой странице фотографии были еще похлеще. На снимке вроде бы был кабинет зубного врача, хотя творилось здесь что-то странное. Врач сидел на стуле. Пациентка — веснушчатая женщина со здоровенной задницей — сидела верхом на враче. Она улыбалась, с зубами у нее, казалось, было все в порядке. У нее были тоненькие, как мышиные хвостики, косички, и лицом она походила на маленькую девочку. Мы уставились на ее зад. Он был просто огромный. «Слово» зубного врача было нацелено на живот пациентки. Мы переглянулись. Сара перевернула страницу. На другом снимке пациентка сидела на стуле и показывала зубному врачу свое «слово». Ее «слово» было без волос, оно блестело. Зубной врач весь сиял, глядя на безволосое «слово».

— Фу, какое дерьмо.

Мы сидели и смотрели на фотографию, на черную бороду врача и на пациентку.

— До чего противно, когда у взрослых нет волос, — прошептала Сара.

Она деловито кашлянула, как взрослая женщина, и спрятала конверты в шкаф. Лицо у нее сморщилось, тоже как у взрослой, похоже было, что она побаивается. С минуту она посидела молча, потом повернулась ко мне:

— Как тебе это, Симон?

— Не знаю.

— Скажи по-честному.

— По-честному?

— Нельзя по-настоящему дружить, если не будешь честным.

Я кивнул. Она пристально смотрела на меня. Я ответил:

— Мне кажется, противно, когда у взрослых нет волос.

— Ты врешь.

Я опустил глаза и посмотрел на свои носки — один коричневый, другой синий. Утром я этого не заметил.

Она оттолкнула меня и встала.

Я посмотрел на нее. Она слабо улыбнулась.

Мы пошли в кухню и снова принялись играть в монопольку. Полчаса спустя мы сложили всего «Рыцаря Синюю Бороду».

Кровь прилила к лицу, ему казалось, что в голове у него бомба. Он закрыл глаза и ждал, что она вот-вот взорвется. Возможно ли такое? Может ли голова взорваться?

Он не мог перестать. Он еще не готов. Глотнул воздух, заставил его опуститься в легкие и снова принялся рассказывать.

Резкий голос прошипел:

— Это Себастиан фотографировал?

— Не знаю.

— А как ты думаешь?

— Думаю, он.

— И что ты на это скажешь?

— Ничего.

— Может, тебе было бы интересно посмотреть, как он это делает?

— Я об этом не думала.

— Честно?

— Я не думала об этом.

— Ведь ты предлагала шпионить за ним.

— Я не знала, что он такое делает.

— И все-таки ты предложила за ним шпионить.

— Ну и что с того?

— Ты, поди, долго над этим думала.

— Вовсе нет.

— Но ты чувствовала, как жжет в животе.

— Может, чуть-чуть.

— Жгло, обжигало, правда?

— Может, и жгло немножко, но не сильно.

Он оттолкнулся ногами от стены и упал на пол. Кровь в лице пульсировала. Он лежал и дышал спокойно. Перед глазами мельтешили белые пятна. «Сейчас я потеряю сознание», — подумал он и закрыл глаза. Но он не потерял сознание.

В коридоре послышались шаги. Звуки их приблизились к двери, потом зазвучали глуше и исчезли в противоположном конце коридора. Из другого крыла здания послышалась музыка. Наверняка кто-нибудь из старших ребят отворил окно. До него донеслись приглушенные голоса. Окно закрылось, музыка смолкла.

Он подошел к стене. Памела Андерсон. На левом плече у нее прилипло несколько песчинок. Ногти длинные и острые. На правый глаз упал светлый локон.

Он встал на колени и прижался лбом к полу. От пола пахнет пылью. Сделал кувырок вперед, встал в стойку и уперся ногами в стену.

Он рассказывает.

Рассказывает все, что помнит. Он слушает свой голос.

Она все время читала про Вселенную. Два года она мечтала, чтобы ей на день рождения подарили телескоп. И наконец мать накопила денег и на тринадцатилетие купила ей старый телескоп. По вечерам перед сном я говорил себе: «Пусть у Сары будет телескоп». Мы были друзьями, и потому я хотел, чтобы у нее был телескоп и чтобы мы могли смотреть в него. Я вовсе не был влюблен в Сару, просто хотел, чтобы у нее был телескоп и чтобы мы могли видеть Вселенную. Мне хотелось, чтобы она получила все, о чем мечтает, а еще я хотел, чтобы она не жила вместе с этой скотиной Себастианом, у которого такие странные глаза.

Черная дыра — это самое странное явление в космосе.

Она хорошо рассказывает.

— Ведь ты знаешь, что такое сверхновая?

Она строго посмотрела на меня, и я ответил:

— Это взрыв звезды.

— Взрыв звезды?

— Да, или…

Я стал думать изо всех сил. Боялся ошибиться. Ведь тогда все пропало бы.

— Новая — это… когда звезда начинает светиться в тысячу раз сильнее прежнего. Но это продолжается недолго. На самом деле это означает, что она умирает.

Сара молчит, значит, я не ошибся.

— А сверхновая — это… это… двойная система.

— Бинарная.

— Ммм… или две звезды. Одна из них больше другой, поэтому она быстрее становится красным гигантом. Потом большая звезда начинает отдавать часть себя маленькой, и тогда маленькая становится большой, а большая маленькой. Маленькая становится красным гигантом и начинает уменьшаться, отдавая себя той, что сначала была больше нее. Под конец выделяется так много углерода и водорода, что они обе взрываются с огромной силой и светят в четыреста миллионов раз сильнее, чем Солнце.

Я продолжал:

— Сверхновая другого вида просто умирает. Сначала…

— Ну хватит!

Она успела выпить пакет сока. Мы поднялись с поребрика и опять пошли вниз по Мар-кусгатен. Сара без умолку болтала:

— Представь себе звезду такую большую, что она не может взорваться, как сверхновая. Знаешь, когда она теряет силу, то постепенно уменьшается, съеживается, становится все меньше и меньше, плотнее и плотнее. И тогда она начинает вращаться все быстрее и быстрее, так ведь? И однажды она достигает скорости света, и тогда от нее уже не исходит свет, потому что быстрее света нет ничего в мироздании.

— А что с ней происходит потом, Сара?

— Я рассказывала тебе об этом уже сто раз.

— Ну расскажи еще, ладно?

Всегда одно и то же, я всегда должен уговаривать ее.

— Звезда создает вокруг себя запретную зону, понимаешь? Ничто, абсолютно ничто не может покинуть это пространство. Это просто нереально.

Я смотрел на ее темные глаза.

— Звезда образовала черную дыру.

Мы постояли на месте.

— Но мы не можем видеть черные дыры. Мы только замечаем, что они существуют.

— Замечаем?

— Да, потому что они влияют на окружающие вещи. Понимаешь, если что-то перейдет границу черной дыры, оно никогда не вернется назад, а останется в черной дыре навсегда.

— А что там происходит?

— Этого никто не знает. Потому что внутри дыры законы природы не действуют.

Мы вернулись во двор дома, где жили. На лестнице она остановилась, вытянула шею, опустив худенькие плечи, и сказала, словно утешая меня:

— Но знаешь, Симон, кое-кто думает, что вещи, исчезающие в черной дыре, могут вынырнуть в белую дыру где-нибудь в другом месте галактики. Разве это не удивительно?

Я кивнул и улыбнулся, мне захотелось прижать ее к себе, хотя мы были только друзьями. Тут мать позвала ее резким голосом из подвального этажа, и Сара помчалась вниз и ни разу не оглянулась.

Вечером я думал о вещах, которые плавают в черной дыре, и о том, как они выныривают в белую дыру где-то во Вселенной.

— О чем, по-твоему, Сара думает вечером?

— Наверное, о Вселенной.

— А может, о Себастиане.

— С какой стати ей думать об этом прохвосте?

— Может, она думает о нем, потому что он сел к ней на кровать.

— У него своя комната. Он спит там вместе с ее матерью.

— Может, ему одиноко. Может, ее мать работает вечером.

— Сара не станет думать о нем, даже если он сядет к ней на кровать.

— Но если он начнет приставать к ней, то ей придется думать о нем.

— Почему этот мешок с дерьмом будет приставать к ней?

— Потому что у нее такая красивая кожа. На коленях и на животе.

— Сам ты тоже мешок с дерьмом.

— Я просто говорю: «может быть».

— Может быть.

— Может быть.

Он отталкивается от стены и лежит неподвижно.

Он пытается не думать. Он не хочет больше рассказывать. В этом нет никакого толку.

Cape.

Вчера и сегодня я долго думал. Мысли мои были унылые. Я думал, что, возможно, никогда не найду того, кого ищу; никогда не выберусь отсюда и не увижу тебя, маму и Одер.

Мысли у меня были печальные, но, к счастью, я не вспоминал о полицейском, о том, что произошло тогда в Одере, и о том, что случилось с тобой, когда мы от него убегали.

Я встал из-за письменного стола и подошел к плакату с Памелой, стоял и размышлял, что должен придумать, как остановить эти мысли. Я ударился головой о стену — три раза, четыре, но ничего не изменилось. Тут я понял: чтобы заставить старые мысли исчезнуть, надо думать о чем-нибудь новом.

Я стоял неподвижно, прижав лоб к ногам Памелы. Я почувствовал легкий запах песка. В коридоре послышались голоса двух учителей. Они говорили о том, что нужно натереть пол в их квартире. Мне хотелось забыть свое прежнее имя. Тот, кем я был, должен замереть, а потом исчезнуть.

Я решил это стоя, прижимаясь к стене.

Я возьму другое имя. Не хочу быть Симоном.

Амалие научила меня работать на компьютере. Я играю с разными программами. Теперь я уже довольно много знаю о П., о знаменитых телестудиях, о фотографах и фотографиях, которые они делают и продают по всему миру. В одной программе я видел фасад Визуального министерства, посмотрел на все отделы и узнал, как работают чиновники и редакторы. В другой программе я увидел фасад полицейского управления. Прежде чем войти в здание, я должен был закрыть глаза. Там много отделов. Целый отдел занимается преследованием за неразрешенную порнографию. Я прошел по коридорам, прочитал имена на табличках, посмотрел на фотографии, послушал интервью с начальниками и шпиками. Они говорили очень спокойно — похоже, у них нет никаких проблем.

Я не нашел его.

Каждый раз, когда включаю компьютер, я вижу лицо Марии. Кожа у нее светлая, мочки ушей длинные.

— Добро пожаловать в Телеполис.

Мария улыбается. Телеполисом она называет компьютерный мир.

— Телеполис справедлив, чист и современен, — шепчет Мария. — Ты готов? — спрашивает она.

Я пристально вглядываюсь в ее лицо. Под конец я вижу только красивый рот, шевелящиеся губы. Слушать ее голос приятно.

В Телеполисе люди могут беседовать, спорить и любить, не вставая со стула, говорят губы Марии.

Чуть погодя я перестаю слушать ее болтовню. Она уговаривает меня надеть шлем и перчатки, но я не подчиняюсь. Она повторяет одно и то же много раз. Я отворачиваюсь.

В Телеполисе рекламируют красные будки. На каждой будке стоит номер. Ты можешь выбирать по своему вкусу, получить любое удовольствие. Стоит тебе напялить на себя специальную одежду, надеть шлем, и ты будешь счастлив. Глен объяснил мне, что там происходит. Он говорит, что эти развлечения очень дорогие, побывав в таких будках, можно запросто обеднеть. Я перевожу взгляд с экрана на Амалие. Она сидит посреди классной комнаты. С ее наушников, извиваясь, свисают провода. Они падают ей на живот. Амалие молодая, у нее большие уши. Мальчишки шепчутся. Они смотрят на ее задницу.

— Настоящее стойло для жеребца, — шепчет Глен, когда она плавно проходит между рядами парт мимо нас.

Каждый раз, заметив, что кто-нибудь из учеников разговаривает, она ставит черточку в классном журнале. Если получишь три черточки, тебя потащат в подвал и сунут твою голову в ящик с картинками. Никто из нас не любит сидеть в подвале, сунув голову в эту машину. Это не больно, но потом не можешь думать ни о чем, кроме этих картинок. Амалие хочет, чтобы нам нравились картинки, но не хочет, чтобы мы говорили про порнуху и щупали девчонок.

— Смотри, но не трогай, — говорит она.

И я вспоминаю тетю Элену и ее поговорки.

Амалие учит нас, как обращаться с компьютерами. Пальцы у нее мягкие. Если мы чего-нибудь не понимаем, она нам объясняет. А я многого не понимаю, ведь раньше у меня не было компьютера. Амалие часто подходит ко мне. Глен говорит, что я либо тупой, либо похотливый козел. Я не отвечаю и даже не смотрю в его сторону, но уши у меня начинают гореть. Амалие почти все время сидит за своим компьютером. Говорит полушепотом. Она дала мне ушные пробки и показала новую программу. Она помогает мне учить новый язык. Вечером я лежу на кровати и повторяю слова. Амалие приглашает меня играть по вечерам в баскетбол вместе со всеми, но мне больше хочется рисовать или учить язык.

Сегодня я листал телефонный каталог Телеполиса и нашел имя, которое мне понравилось. На большой переменке я подошел к Амалие и еще одной учительнице и сказал, что я нашел имя. Они с удивлением уставились на меня, вытаращив глаза:

— Имя?

— Да, имя.

— Я хочу, чтобы вы звали меня Тобиасом, — сказал я и вышел из комнаты.

Мне нравится, как звучит мое новое имя. Ведь это первое имя, которое я для себя выбрал. Мне кажется, оно звучит как-то таинственно. Тобиас. Тоооообииииаааас. Как завывание привидения. И это здорово.

Я стал рисовать свой портрет слабыми карандашными штрихами. Мне показалось, что он получился похожим. Я подержал листок с портретом против света. Глаза на портрете светились. Я подписал рисунок: «Тобиас». Затем показал портрет Амалие.

— Молодец, Тобиас, — сказала она и посмотрела на меня.

Что означал ее взгляд — я не понял.

Теперь они никогда не узнают, как меня зовут на самом деле.

Я не очень-то часто играю с другими учениками. Двое мальчишек, Йон и Кристер, бросают в меня снежки. Когда мне неохота играть, я иду в свою комнату. Амалие стучит в дверь, но я не отворяю. Она знает, что я учу новый язык, и оставляет меня в покое. Я сижу в комнате и учусь рассказывать истории. Мне придется рассказать им что-нибудь, если они станут спрашивать, что я делал до того, как попал в П. Но я сумею наврать.

— Ты готов?

Однажды вечером я сделал то, о чем просила Мария. Когда она велела надеть шлем, очки и перчатки, я послушался, несмотря на то что не хотел это делать. Я должен рассказать тебе обо всем, Сара. Она лежала на кровати. Казалось, будто я нахожусь в одной комнате с ней. Я уставился на цветы, стоящие рядом с кроватью. Я дотронулся до ее ноги, она была теплая.

— Ложись рядом со мной, — сказала Мария.

Кожа у нее была блестящая, а «буфера» стояли как цеппелины, которые вот-вот взлетят в небо. Вдруг у меня сильно зачесались глаза. Я снял шлем, положил его под подушку и не стал прислушиваться к ее голосу.

Я не знаю, Сара, почему остальных детей держат в Сандму. Некоторые мальчишки грубые и нахальные, в особенности Глен. Однажды он ударил другого мальчика ногой по голове; а у девочки, которую зовут Сив, болезнь мускулов. А про одну большую девчонку говорят, будто она была беременна от своего дяди. Как-то раз я играл с Сив в настольный теннис. Она не сильна в спорте и во время уроков физкультуры из-за своей болезни может играть только в настольный теннис, и кто-нибудь должен с ней играть. Вчера играл я. В настольный теннис я играю так себе, и она выиграла. Один учитель вышел из отделения персонала и спросил, нравится ли нам игра. Сив сказала: «Да», а я кивнул. Он спустился по лестнице в плавательный бассейн, забыв закрыть за собой дверь. Мы с Сив переглянулись, она улыбнулась, и мы вошли в отделение персонала, хотя это запрещается. Там мы увидели длинный коридор с кабинетами по обе стороны. Мы вошли в телевизионную комнату, в которой было окно, выходящее в коридор. Потом прошли через рабочую студию, где на стенах были развешаны фотографии в рамках. Я открыл красную дверь, и мы вошли в какую-то комнату. Посреди комнаты стояла будка, и мы подошли к ней. Будка высотой в два метра тоже красная, с блестящей ручкой. Я потянул ручку, и дверь открылась. С потолка на шнурке свисал шлем. На вешалке были рубашка и брюки. Сив засмеялась, вошла в будку и надела шлем. Я смотрел на ее рот, видневшийся из-под края шлема. Он открывался и закрывался.

Потом машина засвистела, зажегся световой сигнал. Сив пулей выскочила из будки.

Мы вернулись в комнату с настольным теннисом. Никто нас не хватился. Мне пришлось дать Сив клятву, что я никому ничего не расскажу. Но я не обещал, что не буду писать об этом.

Не знаю, что Сив видела в шлеме. Но когда она выскочила из будки, лицо у нее было какое-то странное.

Я спросил у Амалие, как долго меня будут держать в Сандму, в ответ она лишь улыбнулась. Ее длинные уши шевельнулись.

Я устал, Сара, кончаю писать.

Привет астронавту. С.

Автобус стоял в тени левого крыла Реабилитационного центра. На борту был наклеен плакат с фотомоделью Наной. В автобусе сидели дети, двадцать четыре человека. Долгое время автобус ехал по незнакомой ровной местности мимо лугов и полянок, на которых не было ни коров, ни птиц. Вдалеке виднелись крестьянские усадьбы с садами, огороженными заборами. Тобиас сидел и смотрел на черные проталины. Солнечный свет вызывал в зрачках крошечные взрывы. Он думал о своей маме Веронике, о ее гримерном столике, пахнущем кремом. Сквозь потрескавшееся стекло окна в спальню мамы в Одере проникали солнечные лучи. Они ложились светлыми полосами на пол. Он представил себе лицо Вероники, как она сидит за туалетным столиком и улыбается ему в зеркале.

Впереди него в автобусе сидели две девчонки с тоненькими косичками, в одинаковых облегающих футболках. Между брюками и футболкой у них виднелась полоска белой кожи. Он посмотрел на два пупка. Девчонки были абсолютно одинаковые. Животы у них тоже были одинаковые. Но пупок у одной был меньше, чем у другой. Его раздражали их усмешки. Тобиас был уверен, что им хотелось нагнуться, зажмуриться и поцеловать его. Он видел это по их глазам. Но у них не хватало смелости. Трусливые девчонки. Вместо этого они сидели и смеялись над ним, перешептываясь так, чтобы только он мог их слышать:

— Ты нравишься ему…

— Нет, это ты нравишься этому растяпе…

— Да нет же, он на тебя глаз положил…

Он делал вид, будто ничего не слышит. Сидящий рядом с ним паренек играл на компьютере, вставив в уши пробки. В игре шла речь о рыцаре, драконе и исчезнувшем мече. Хихиканье девчонок было просто невыносимо. Тобиас заткнул уши, но они засмеялись еще громче. Катрине Лю обернулась и шикнула на них. У него защипало в глазах. Он потер их обеими руками. Может, он вовсе и не нравится девчонкам. Может, им даже хочется плюнуть в него. Тобиас уставился на спину шофера.

Он поглядел в окно, потом прищурил глаза. Пейзаж вибрировал — голая земля, шоссе, бурная река. Автобус повернул налево и пополз через мост со скоростью улитки. Вдоль дороги поодаль друг от друга стояло несколько деревянных домов. Катрине Лю встала, подошла к шоферу и что-то сказала ему. Потом взяла микрофон и начала рассказывать о живописной деревушке Ф., о местном музее, расположенном в березовой роще на берегу бурной реки.

Они спустились вниз по склону поросшей травой горушки к деревянному дому, в окнах которого поблескивало солнце. На лесенке Катрине Лю остановилась и стала рассказывать о музее.

— Когда-то здесь был центр лесосплава. Сюда привозили лес и сплавляли бревна по реке в город, — сказала она с ностальгией в голосе.

Ученики тупо смотрели на Катрине. Симон стоял позади двух девчонок, которые ржали в автобусе. У одной из них он заметил на шее родинку. Она повернула голову и скорчила гримасу. Девчонки снова начали с ним заигрывать. «Я могу повернуться и уйти, — подумал он, — слинять и не вернуться». Но ему хотелось, чтобы сначала эти две девчонки обернулись и, закрыв глаза, поцеловали его. А он сделал бы вид, что ничего не заметил, что прикосновение их губ для него все равно что затхлый воздух.

— С древних времен, — продолжала Катрине Лю, — жители Ф. рождаются красивыми. — Она говорила нараспев, словно рассказывала сказку. — Дома здесь были такие же прекрасные, как окружающая их природа.

Катрине подняла руки, показывая на деревья, потом опустила их, указывая на реку, мелодично журчавшую под ними.

— Торговля лесом прекратилась, моторные пилы ржавели в лесопильне. Жители Ф. пали духом, пришли в отчаяние. — Катрине посмотрела на учеников: — В одно прекрасное утро к местному инспектору пришел человек по имени Конрад Вейман. Он сказал, что хочет снять здесь комнату. На другой день он привез сюда компьютер и письменный стол. И в этой комнате Конрад Вейман написал книги, которые изменили эту деревушку и весь наш остров.

Катрине улыбнулась и подала ученикам знак, что они могут войти в музей.

Дети стали протискиваться в узкую дверь.

В темном помещении пахло деревом. Потрескавшиеся деревянные половицы мирно скрипели под ногами учеников, создавая ощущение глубокой древности. Тобиас провел ладонью по шершавой поверхности стены. Занозил палец, но это вызвало не боль, а приятное ощущение. Он посмотрел вверх. Под низким потолком висел экран. Ученики столпились в центре комнаты, у стола с компьютером. Катрине стояла с невозмутимым видом, скрестив руки.

Тобиас забыл про девчонок в футболках; он больше не думал о жировых отложениях на спине, о родинках, о пупках, о плохом запахе изо рта. Он стоял рядом с Катрине и слушал.

— Мы послушаем его рассказы после того, как я закончу.

Ученики тяжело вздохнули, кое-кто даже тихонько застонал.

— С давних пор местные селяне жили обособленно, — сказала Катрине, глядя куда-то в пространство перед собой.

Тобиас посмотрел туда же и увидел, что она читает текст на экране под потолком.

— В одном из местных преданий говорится, что с самого начала человек в рыбацкой лодке был не таким, как нынче. Он был самим собой и одновременно кем-то другим; он был рыбаком и крестьянином, водой и камнем, морем и небом. Тем, кем хотел быть.

: Катрине повысила голос, и в старом, темном доме он приобрел иное звучание. Она читала текст на экране:

— Много сотен лет местное население кормилось рыболовством и лесоторговлей. Но постепенно река и лес изменились. Рынок требовал новых продуктов и услуг. Прошло несколько лет, и слухи о тяжелых временах стали действительностью. Теперь мы знаем, что большие перемены произошли благодаря одному человеку. Сегодня его именем названы телеканалы и автострада! — Катрине моргнула и посмотрела на Тобиаса. — Конрад Вейман родился в семье, обычной для Ф. Он уехал в город, чтобы получить образование, сдал экзамены и поступил в университет. Некоторое время он путешествовал по Европе. В Амстердаме, в антикварной лавке, он прочел книгу, написанную человеком по имени Ньюман. Книга заставила Веймана забыть о себе. Читая ее, он ощутил, что мысли, приходящие ему в голову, кто-то внушает ему против его воли. Описание какой-то дороги, брошенной машины и неизвестного человека в роще было полно таинственных слов и непонятных названий. Невозможно было оторваться от этой, казалось бы, бессмысленной истории, и, прочитав книгу, он стал перечитывать ее снова и снова, утратив чувство времени, забыв, где находится.

Прошло немало часов, прежде чем он смог оторваться от этого небольшого рассказа. Вернувшись в свой отель на канале в Кайзерграхте, он сел за компьютер и напечатал: «Это нельзя запомнить. Смысл не в том, чтобы это вспоминать. Все так просто, что запоминать не следует. Нужно проглотить и забыть. Когда я понял это, действительность стала для меня сном». — Катрине Лю поглядела на учеников и снова уставилась на экран: — Конрад вернулся в родную деревню, в голове у него зрели ценные мысли. На острове все оставалось по-прежнему. Шоссе и мусоровозы, неподвижные рыбачьи лодки, запах ворвани в Красной гавани, пыль на окнах и затхлая вода в скрипучих кранах. Все было как прежде. Незаметно Конрад словно растворился во всем, что видел на острове. И под конец разница между тем, что он видел, и ним самим исчезла.

Конрад сидел вот в этой комнате и писал незатейливые рассказы. Они становились все более и более простыми. Под конец стали такими короткими, что состояли всего из нескольких предложений. Но те, кто читал его рассказы, не могли от них оторваться. Они перечитывали их часами. Однажды к Конраду пришел человек по имени Рубен. Он уговорил его продать эти рассказы. Они вместе основали общество. Рубен сказал: «Твои рассказы обладают силой притягивать к себе. Я их не запоминаю, но они оказывают на меня влияние, они трогают меня. Я хочу делать рисунки, снимки и фильмы, которые так же воздействуют на людей. Пусть на них смотрят и забывают. И вскоре весь этот остров изменится».

И перемена произошла. Появились экраны, новое освещение, магазины, фильмы и программы, начался экспорт рассказов. Жители Ф. уже не были больше рыбаками и лесорубами. Они стали производителями и потребителями.

Вскоре слава о преуспевании здешних поселян широко распространилась. Конрад и Рубен переехали в столицу острова и расширили свое общество. Теперь все захотели рассказывать истории. Столицу П. с этих пор стали в шутку называть Порнополисом, а жителей этого города — порнополисянами.

Ученики засмеялись.

Тобиас слушал Катрине Лю, но не верил ни единому слову. «Чепуха, — думал он, — это просто сказка, в ней нет ни грамма правды, одно вранье». Тобиас был уверен, что не было никакого Конрада Веймана, а если даже и был, то все, что он рассказывал, тоже вранье. Невозможно писать рассказы, которые никто не в силах запомнить.

Он подумал об этом и забыл, о чем думал. Ученикам позволили осмотреть экспозицию музея. Тобиас прочитал рассказ Конрада про женщину, которая вошла в какой-то дом, погладила сидящего на столе кота и увидела кого-то в зеркале. Тобиас перечитал рассказ про женщину, кота и зеркало много раз подряд, но когда он вышел из музея, то помнил лишь шевелящуюся в зеркале руку.

По дороге назад в Сандму Тобиас уснул. Он проснулся, вздрогнув всем телом, и в замешательстве уставился на окна Реабилитационного центра. Рядом стояли те две девчонки и корчили рожи. Он привстал и почувствовал, что его брюки плотно обтянули тело. Он взглянул на живот и ляжки. Брюки прямо-таки прилипли к коже, и он был вынужден снова сесть.

У него закружилась голова, он закрыл глаза, лицо горело.

На ужин был суп с брокколи. В тарелке плавали кусочки овощей. Тобиасу не хотелось есть. Он смотрел в окно на сторожа у парковки, который стоял, прислонясь к стеклу машины. Тобиас поднялся и вышел в коридор, прокрался мимо конторки сторожа и открыл дверь. Сторож опять забыл запереть дверь. На столике у стены стоял телефон. Тобиас подошел к нему, посмотрел на кнопки, снял трубку и набрал код Одера, который узнал накануне по справочнику. Он набрал номер Сары. Прислушиваясь, он напряженно смотрел на аппарат. На линии что-то потрескивало. Он стоял на носках, наполнив воздухом легкие. Послышался гудок. Кнопки на телефоне были белые и черные. Он попробовал смотреть на цифры, составляющие номер телефона Сары, на одну за другой. Сколько времени потребуется, чтобы молниеносно разобраться в них, переводя взгляд с одной цифры на другую? Две минуты? Десять? Что сказать ей, если она дома?

— Алло.

— Это Ян, из школы.

— Кто?

— Ян из школы.

— Сара еще больна.

Он стоял, прислушиваясь к голосу матери Сары. Что там еще за звуки? Работает пылесос или ревет проезжающая по улице машина? Может, у них открыты окна? Может, генеральная уборка? Мать Сары вечно что-то моет и стирает.

— Что?

— Она все еще больна.

— Что?

Он хотел спросить, не простудилась ли Сара, не грипп ли у нее. Может, у нее ангина или болят уши. Ему хотелось сказать, что он тоже болен. Что у него воспаление глаз или несварение желудка и тошнота. Нет, нужно придумать какую-то серьезную болезнь, может, даже смертельную. Он открыл рот, но тут щелкнул рычаг, мать Сары положила трубку. Телефонный гудок отозвался болью в ухе.

Ночью он проснулся оттого, что у него было ужасно сухо во рту. Язык приклеился к нёбу, а зубы казались каменными. Он нагнулся над умывальником и стал пить воду. Выпил столько, что живот надулся, как воздушный шар. Он снова лег в постель, но заснуть не мог, думая о том, о чем не хотел думать. Только начинал засыпать, как перед ним возникало лицо Петера Фема. Он стоял перед камерой в своем ателье в Одере. На нем был темный костюм, начищенные ботинки блестели. В руке он держал птичье перо. На полу перед ним лежала Сара. Фем нагнулся над голым телом девушки и стал щекотать ее ноги и живот. Сара хихикала и увертывалась от перышка. На глазах у нее была повязка. Она не знала, кто ее щекочет длинным пером, и вертела задом. Потом Фем стал фотографировать ее обнаженное тело. Симон почувствовал жжение в ляжках, словно их нагрело солнцем, и сунул руку между ног: кожа была горячая.

Он поднялся с постели, подошел к умывальнику и ополоснулся холодной водой.

Привет, Сара.

Надеюсь, что ты здорова, что не болеешь. Я немножко прихворнул, но уже поправился. Теперь я в порядке. А ты? Как там выглядит все в твоей комнате? А в нашем доме на болоте? Остался ли Одер таким, как был? Не изменилось ли наше болото? Полно ли по-прежнему звезд на небе? Есть ли у тебя новая звездная карта? Купила ли тебе мама новый телескоп на день рождения? Получила ли ты его? Увидела ли какие-нибудь новые созвездия? Звездную туманность? Черную дыру? Что нового ты узнала?

Я редко думаю о Вселенной. Думаю о многом другом. К счастью, я скоро вернусь. Осталось недолго ждать.

Во время болезни я смотрел в окно и видел на небе твое лицо. Один раз я увидел твое лицо на голубом небе над Одером. А сегодня видел его снова. Это было лицо без губ, без ушей, без глаз. Но я был уверен, что это твое лицо. Я узнал твои брови, твои волосы. Волосы падали на голые плечи. Это лицо было твое и не твое. Небо над Одером — экран снов, которых никто не видел.

Я рад, Сара, что ты в Одере. Я скучаю по Одеру, скучаю по тебе, по нашему дому на болоте, по тете Элене и Веронике, по твоей маме и по Себастиану, в особенности по нему, по этому мешку с дерьмом. Я рад, что ты в Одере, Сара, а не здесь.

О Сандму ходят разные слухи. Можно подумать, что люди здесь ничего не помнят. Я как-то раз писал тебе, что здесь круглый год зима. Это неправда. За последние дни снег начал таять, солнце сильно пригревает, и между ослепительно белыми снежными сугробами я видел траву.

Наступила весна, и мне не к чему здесь долго оставаться. Я уеду в город и опять стану искать его. Я напал на любопытный след, но думаю еще немного подождать.

Я жду удобного случая.

Когда вспоминаю о нем, то у меня начинают болеть глаза. Я внушаю себе, что мне на него наплевать. Но он у меня в мыслях, Сара, в глазах, в крови. Он плавает во мне, как поток солнечного света. Иногда я заставляю себя думать о том, что случилось. Лежу не шевелясь и вспоминаю все до последней мелочи. Мне все время хочется подняться и убежать от этих мыслей, но я заставляю себя лежать неподвижно. Каждый раз, когда я наконец встаю с постели, мне кажется, что ничего подобного вовсе не было, что картины, которые представлялись мне, я видел в кино.

В этом письме я пишу тебе много странного. Выброси его, когда прочитаешь, и забудь.

Что нового в доме на болоте? Протекает ли крыша? Починила ли ты старый телевизор? Может, ты приклеила к потолку звездную карту и теперь, лежа на полу, смотришь на небо?

Ну, я должен закругляться, Сара. Глаза у меня слипаются, превращаются в щелочки.

С приветом, С.

Привет, Сара!

А теперь я расскажу тебе о переменах, которые меня ожидают.

Не обижайся на то, что пишу тебе всякую похабщину. Здесь ничего, кроме этого, и нет, Сара.

Однажды утром я вошел в бассейн в подвальном этаже, и мне вдруг в голову пришла идея. Я открыл дверь в женскую раздевалку. Я знал, что это запрещено, и все-таки проскользнул в душ. Я стоял между разными агрегатами и ждал. Чуть погодя в раздевалку вошли три женщины — две учительницы и терапевт. Они разделись и встали под душ. Из кабинок шел пар, а я стоял и смотрел на них. Женщины намылились, и я видел, как мыльная пена стекала между их выпуклостями. Я закрыл глаза.

Ведь я сделал это не для того, чтобы смотреть на их «дыни», а чтобы шпионить, узнать, что они говорят про учеников. Думал, они что-нибудь скажут и про меня. Они намыливались, что-то напевали, посмеивались, потом стали вытираться. А говорили они только о телепрограммах.

Потом я вернулся в свою комнату. Спрятался под кровать. Вошла Амалие и сказала:

— Его здесь нет.

Я лежал и прислушивался к стуку шагов в коридоре, к голосам. Мне не хотелось ни о чем думать. Стоило мне закрыть глаза, как я видел задницы. Я старался отогнать эти мысли. Но каждый раз, когда я закрывал глаза, передо мной выныривали голые тела Под конец они все же нашли меня. Я обрадовался, когда увидел под кроватью лицо Амалие, которая таращила на меня глаза. Вид у взрослых был решительный.

Амалие и вахтер повели меня по коридору. Я был уверен, что они отправят меня в школу на соседнем острове.

Я подумал о тебе.

Катрине Лю, в светлом костюме, сидела в своем кабинете. Все было как в самом начале.

— Садись, — сказала она.

Наступила тишина.

Потом она откашлялась и сказала, что я больше не буду здесь находиться, больше я не буду жить в Сандму.

— Ты провел здесь полтора года. Этого достаточно.

Я сидел молча и смотрел в окно. Йон, один из старших учеников, залез на дерево. Он сидел на ветке и корчил мне рожи. Его лицо было похоже на отражение в кривом зеркале.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я посмотрел на нее. Ее лицо под пышной челкой было бледное.

— Да.

— И что ты на это скажешь, Тобиас? О том, что ты больше не будешь здесь жить.

Йон засунул в рот кулак, у него был такой вид, будто он задыхается. Он вытаращил глаза. Под деревом стояли несколько девчонок. Они смеялись. Я посмотрел на психолога. Она почесывала затылок.

— Хорошо.

Катрине Лю всплеснула руками:

— Ты будешь жить в центре у приемных родителей.

Она сказала это с гордостью.

Я еле сдержал улыбку, Сара, не хотел выдавать свою радость, оттого что меня не отошлют в тюремный лагерь.

— У кого?

— Ведь ты был в столице, не правда ли?

Я не ответил, и она знала, что я не отвечу, потому что тут же добавила:

— Думаю, это хорошая семья.

Она улыбнулась, и я улыбнулся ей в ответ. Увидев, что я улыбаюсь, сидящий на дереве Йон открыл рот от удивления. Психолог посмотрела на мини-экран, и я тоже открыл рот от удивления.

— Вот, посмотри на них.

Я увидел на экране семью, в которой буду жить. Светлые волосы, голубые глаза. Две женщины, одна молодая, другая чуть постарше. Мужчина с бородой.

— Как они тебе, Тобиас?

Я пожал плечами.

Она резко встала и подошла ко мне. Я тоже поднялся с дивана. А она крепко обняла меня, и я почувствовал очень сладкий запах ее тела. В первый раз меня кто-то обнимал в этой стране. Я почувствовал себя как-то странно. Через ее плечо я посмотрел на дерево. К счастью, Йон уже успел спрыгнуть с ветки. Он побежал по школьной площадке за девчонками. В руке у него была палка. Я удивился. Где он мог ее взять? И тут я понял. Это был черенок от граблей, и он наверняка украл его из будки сторожа. Наконец Катрине отпустила меня и подошла к письменному столу. У меня закружилась голова.

Будка стояла в подвальном этаже. Так оно и было. Йон сломал замок. Я открыл дверь. На полке стояло три ящика с инструментами. В самом маленьком из них я нашел то, что искал, — шило с тонкой рукояткой. Длиной с карандаш. Я вернулся в комнату и спрятал шило в пенале. Все получилось просто. Я подумал о глазах Петера Фема, о том, как выколю их. А потом решил думать о чем-нибудь другом.

Прошлой ночью мне приснился сон.

Я был в старой деревне, окруженной рощей. Дома в ней спали. У окон были блестящие глаза, из открытого окна с противоположной стороны улицы доносился какой-то звук. Я долго стоял и прислушивался. Это текла вода. Я запрокинул голову и уставился на небо. Голова у меня вдруг стала тяжелой. Мне сделалось дурно. «Я могу упасть», — подумал я и осторожно подошел к окну, поднялся на носки и заглянул в него. В комнате стояла ванна. Текущая из крана вода переполнила ее и текла широким ручьем на пол и в слив под окном. Шум воды я и услышал. Тут я заметил маленькую девочку. Она сидела на табуретке возле стены. Ее темно-рыжие волосы были заплетены в тоненькие косички, свисающие на грудь. Стена позади нее была белая и блестящая, как небо над домом. Девочка сидела, широко расставив ноги, опустив голову на грудь. Ее тонкие пальцы держали хохолок. Она смотрела на него. Глаза у нее были большие, темные. Мне показалось, что она не слышит шума воды. Я посмотрел на ванну, на пол, хохолок и на ее глаза. Они были раскосые, и я подумал, что никогда не видел таких красивых глаз. Порыв ветра подул мне в затылок. Я почувствовал холод в животе. Мне вдруг стало страшно, я боялся, что потеряю сознание и упаду, и закрыл глаза. Чуть погодя я открыл их и посмотрел на девочку. На ее косички, на живот и рыжий хохолок между пальцами. Он походил на рану. Я стоял и смотрел на девочку, на ее рану, не в силах шелохнуться.

Это было последнее, что случилось со мной в Сандму, Сара.

Мне казалось, что я жил здесь ужасно долго, а на самом деле всего семнадцать месяцев. Женщины сказали, что я стал выше ростом.

А ты выросла?

Я хочу поскорее выполнить то, что задумал. А потом пойду в полицию и расскажу, что приехал из Одера и хочу туда вернуться.

Но до этого мне придется многое сделать. А сначала у меня будет новая семья.

С приветом, С.