Застенчивый порнограф

II

Он прожил в семье Йонсен три дня, когда вдруг увидел в окне на небе над кварталом, где он жил, какую-то штуку — воздушный шар, плавающий над крышами домов. Нет, погодите, это было облако ровной круглой формы. На мгновение он задумался, воздушный шар это или облако, на самом ли деле все это происходит, или он попал в другой мир, где нет различия между движениями воздушных шаров, которыми управляют люди, и клубами облаков, где шары превращаются в пушистые облака, а облака управляются душами мертвых пилотов.

Мгновение он сомневался, а потом подумал: «Не все ли равно, ведь я скоро отсюда уеду». Из соседней комнаты доносился еле слышный стук шагов его приемной матери. Ее босые ноги ступали тихо, как лапы животного. «Они думают, что я останусь у них на всю жизнь. Для меня ведь они родители понашку, а они решили, что я принял их всерьез».

Когда он проснулся в первую ночь в новой семье, то решил пройтись по квартире и посмотреть, кого же он обманул. Хозяева спали. А может, они тоже обманывают его, притворяются, будто не знают, откуда он. Он тихонько прошел, балансируя между столом и диваном. В его голову закралось подозрение: то, в чем он сейчас абсолютно уверен, скоро ему самому покажется невероятным.

А может, это его обманули.

«Я не должен так думать», — сказал он себе после того, как обошел всю квартиру вдоль и поперек, со всеми торшерами и пуфами, экранами и фотографиями в рамах, и наконец в изнеможении упал на свою новую кровать. Комнаты наполнились прозрачной тишиной, словно газом или туманом.

— Чего мне на самом деле бояться? — пробормотал Тобиас. — Нет для этого причин.

Время от времени ему мерещилось лицо Сары. Он знал, что если бы она услышала его болтовню, то странно посмотрела бы на него и он сразу бы замолчал. Но каждый раз, когда он видел перед собой Сару, ее образ тут же расплывался от тревожного предчувствия: «Ее больше нет».

— П. — страна, в которой никогда нельзя быть уверенным, что есть на самом деле и чего нет, — сказал он. — Уж это я знаю точно. А вот в том, что ты жива, я не уверен.

Когда он говорил вслух сам с собой, противоречия в его словах становились настолько очевидными, что все превращалось в бессмыслицу.

Он замолчал.

В то утро, когда его увозили из Сандму, шел проливной дождь. Небо было затянуто дождевыми облаками. Он сидел в машине рядом с Амалие. От нее пахло потом. Когда он закрывал глаза, то представлял себе, как по ее животу течет пот. Тобиас потряс головой, но живот не исчезал. Обычно когда он представлял себе тело Амалие, то старался думать о чем-нибудь отвратительном, но сейчас он никак не мог прогнать бледный живот и пупок, которые мельтешили у него перед глазами. Машина пересекла парковку. Он посмотрел в зеркало, здание исчезло за завесой дождя. В машине царило молчание. Почему она ничего не говорит? Он покашлял:

— Тебе не кажется, что в Сандму пахнет потом?

«Какой у меня тоненький голос, — подумал он. — Я хотел бы, чтобы он был более звонкий и низкий».

Но он ничего не мог с этим поделать, и эта мысль его мучила: «До чего же писклявый у меня голос».

Амалие повернулась к нему и усмехнулась:

— Да нет, не кажется.

Он натянуто улыбнулся. Амалие печально покачала головой. Тобиасу до смерти надоел весь персонал Реабилитационного центра. Все они надоели ему. В особенности Амалие, которая сначала ему понравилась.

— С чего ты это взял, Тобиас?

Он отвернулся от нее и уставился в окно, полосатое от дождя. Они ехали вдоль озера. Посреди озера он увидел небольшой остров, а на острове — дом с трубой. Казалось, что этому озеру нет конца.

— Просто мне кажется, что в Сандму пахнет противно.

Он уставился прямо перед собой с таким видом, будто думает о чем-то очень печальном. Он часто делал так, когда хотел обмануть персонал. Амалие с любопытством поглядела на него в зеркало. О да, они всегда смотрели с любопытством на печальных и несчастных детей. А на самом деле он ни о чем не думал. Он сидел, скрестив руки на груди, уставясь на асфальтовую змею, извивающуюся перед ним. Амалие вздохнула. А потом начала говорить. Тобиас не отвечал. Через несколько часов он расстанется с этими сварливыми тетками навсегда. Чуть погодя Амалие замолчала. Они проехали еще полчаса, и окружающий ландшафт переменился. Теперь они катили по равнине, и на горизонте Тобиас увидел полоску моря. Амалие уставилась на море. Машина медленно ехала мимо скалистого берега. Тобиас почувствовал, что его тело расслабилось. Вскоре он уснул.

Автомобиль нырнул в туннель и въехал в город. Снова пошел дождь. Тобиас проснулся.

Он смотрел по сторонам, разглядывая рекламные щиты. Дождь барабанил по асфальту. Он увидел в окне парк развлечений и прочитал на щите: «Здесь строят Порнополис». За сеткой ограждения высились две огромные скульптуры: голые Бимбос и Дудес. Между ног молочно-белой женщины мчался поезд, а у вагончиков «чертова колеса» висели волосатые яйца и вздыбленный член. Мимо них сквозь завесу дождя шурша промчалась машина. За темным окном с мелькающим дворником спала девушка. Они ехали молча. Слышался лишь шум дождя. Возле железнодорожной станции, на крыше смотровой башни Тобиас увидел большой экран. У подножия башни стояли какие-то люди в лохмотьях. Тобиас посмотрел на них сквозь мокрое стекло. У этих бедняг ноги были обернуты пластиковыми мешками, они стояли, покачиваясь из стороны в сторону, и смотрели на экран, где молодая пара занималась любовью на крыше автомобиля. Под экраном мелькали номера, которыми люди могли пользоваться в красных будках. Амалие свернула налево от смотровой башни, помедлила у пустого перекрестка и поехала по длинной улице. Город был весь из стекла, экранов и щитов. Дома располагались вдоль широких аллей и в зеленых парках. Повсюду было чисто. На углу, прислонясь к стене, стояли два охранника в синей форме. Возле одного павильона Тобиас увидел мужчину с зонтом, смотрящего на небо и облака. Амалие остановила машину у игровой площадки с песочницей и огромной катальной горкой. Позади игровой площадки стояли полукругом жилые дома. Налево раскинулся парк с лиственными деревьями. Между жилыми домами находился мебельный магазин.

Амалие и Тобиас подошли к дому. Амалие набрала код на входной двери. На экране показалось бледное лицо.

— Мы приехали из Сандму, — сонным голосом сказала Амалие.

— Это Тобиас. Амалие привезла Тобиаса, — прозвучал вкрадчивый голос женщины с экрана.

Тобиас вошел за Амалие в лифт. У него горело все тело. Дверь лифта закрылась. «Добро пожаловать», — пропищал лифт. Амалие улыбнулась в ответ.

Лифт сказал:

— Вы приехали к Филиппу и Эве Йонсен. Они ждали вас целый день и радовались: «Сегодня приедет Тобиас!» Радовались как дети.

Послышался щелчок. Наступила тишина.

Тобиас подумал про голос женщины, и ему захотелось, чтобы его взяла какая-нибудь другая семья. Без вкрадчивых голосов и восторженных восклицаний. Которая живет в доме без лифта.

Дверь отворилась.

Внезапно он оказался в объятиях дамы. Тобиасу не хотелось обниматься, но ее руки прижали его к женскому телу, мягкие «балкончики» притиснулись к его горлу. Он с трудом высвободился из объятий. Позади стоял бородатый мужчина. Его спрятанные в бороду губы извивались, он что-то говорил басом. Тобиас повернулся к Амалие. Она смотрела на него холодно, невозмутимо.

Раскаиваться было слишком поздно.

Они вошли в квартиру. Стоя в прихожей, Тобиас начал развязывать шнурки ботинок. На стене висела большая фотография: голая женщина и голый мужчина. Тобиас взглянул на фотографию, потом на своих приемных родителей. На фотографии были они.

— Это Тобиас. А это Филипп и Эва Йонсен, — сказала Амалие.

Тобиас посмотрел на Филиппа и Эву Йонсен. Филипп положил волосатую руку на голое плечо Эвы. Тобиас посмотрел на волосы между ног. Он подумал, что это странная парочка. Взрослые разглядывали его. На приемной матери Эве была длинная хлопчатобумажная юбка с плетеными завязками на поясе. Светлые волосы она заплела в детские косички. Тобиас не мог понять, почему она строит из себя девочку. Но это его не раздражало. Лицо у нее было бледное. Круглые щеки и длинный подбородок придавали ей странный вид. Светлые глаза. Вообще-то ничего плохого. Можно сказать, очень красивая, не похожа ни на кого из тех, кого он знал. Каждый раз, бросая на нее взгляд, он испытывал чувство, будто забыл, как она выглядит. «Она, поди, думает, что у меня плохое зрение», — пришло ему в голову. Но она ничего не сказала. Она просто улыбалась.

У Филиппа были прищуренные глаза. Рот большой и влажный. Произнося что-нибудь, он каждый раз выдвигал подбородок и несколько раз хмыкал. Тобиас не мог оторвать взгляд от его мокрого рта. Словно Филипп втягивал губами жирный суп.

— Все прошло хорошо? Как доехали? Никаких проблем?

— Никаких проблем, — ответила Амалие.

— Великолепно, великолепно!

Говорил Филипп. Эва молчала. Она слушала и кивала и все время улыбалась бледной улыбкой.

— У нас есть дочь, она на год старше тебя, понимаешь? — спросил Филипп. Он наклонился и пристально посмотрел прямо в лицо Тобиасу. — Ее зовут Луси. Она замечательная девочка. Но сейчас ее нет дома, она у своей подруги. Мы решили, что лучше встретиться нам троим и поговорить по душам, — объяснил он.

Он хмыкнул, дернул подбородком и подмигнул Тобиасу. Глаза Филиппа бегали из стороны в сторону. Он врал. В Сандму Тобиас научился определять, когда взрослые врут. Филипп врал, как ребенок. Он не мог стоять спокойно после того, как соврал. «Здорово, что я сумел это разгадать», — подумал Тобиас. Приемные родители пригласили его в комнату. В углу стояли стол и четыре металлических стула, на столе — ваза с белой сиренью. Он оглядел стены. Тобиас никогда не видел таких стен. Там висели фотографии, а на них — кожа, груди, волосы, ноги, спины. Он замер, уставясь на них. И вдруг он понял, что это фрагменты фотографии, висящей в прихожей, увеличенные во много раз. Ему захотелось крикнуть: «Да это те же самые!..» Но слова застряли у него в горле. Он продолжал стоять и смотреть на них, не в силах оторвать глаз.

И тут Амалие сказала:

— Ну, я пошла. Уверена, что ты прекрасно обойдешься здесь без меня.

Тобиас резко повернулся и посмотрел на нее. Амалие растянула рот в улыбку:

— Я абсолютно уверена, что у тебя все будет хорошо, Тобиас.

Она повернулась и быстро вышла из квартиры.

Приемная мать подошла к нему вплотную и прошептала:

— Понимаешь, Тобиас, мы всегда хотели мальчика. Но после Луси у нас не может быть ребенка. У меня что-то с маткой. После первых родов я больше не могу иметь детей.

Тобиас уставился на нее. Она ласково улыбалась, но ему показалось, что она говорит неправду.

— Может, ты не привык видеть сразу так много фотографий? — пробормотал Филипп.

Тобиас медленно покачал головой.

— Не правда ли, они красивы? По-моему, обнаженная кожа — самое прекрасное на свете.

Приемные родители засмеялись. Тобиас не знал, куда ему смотреть. Он смущенно опустил подбородок на грудь.

Холодная и влажная рука легла ему на затылок.

— В Сандму говорят, ты немного застенчив. Но не печалься. У нас тебя никто не будет заставлять говорить то, что не хочешь. Иногда из меня тоже слова не вытянешь.

Филипп потрепал его по голове.

Тобиасу хотелось, чтобы он снял руку с его головы, но он промолчал.

— Нынче летом мы делали ремонт и отделили часть кухни, чтобы у тебя была своя комнатушка с верандой.

Они с гордостью показали Тобиасу его комнату, украдкой поглядывая на него. Он пытался делать вид, что благодарен им, но у него не получалось. Ему не хотелось никого благодарить. Они вышли на веранду и стали смотреть на парк и дорожки. Тобиас посмотрел на Филиппа и Эву. «Они боятся меня, — подумал он, — они ничего обо мне не знают». Он был уверен, что узнает о них почти все, а они о нем не узнают ничего никогда. Даже то, откуда он приехал. Он прислушался к голосу Филиппа, который не переставал болтать. Тобиас посмотрел украдкой на шею Эвы, на ее красивые уши. Он не мог не смотреть на нее.

— Я слышал, что ты хорошо рисуешь, — сказал Филипп.

Приемный сын пожал плечами.

— Эва тоже хорошо рисует. Но сейчас она больше работает с глиной. Она керамист. Ведь ты знаешь, что это такое, не правда ли?

Он посмотрел на Эву. Ее глаза блестели.

— Хочешь посмотреть мое фотоателье?

Он произнес эту фразу скороговоркой, и Тобиас подумал: «Как быстро он выпалил эти слова. Так вот, значит, почему меня прислали сюда. Именно к ним, а не в какую-нибудь другую семью. Это не случайно. В Сандму ничего не делают случайно». Он подумал о Катрине Лю. Она, поди, сказала: «Тобиасу нужна семья, которая занимается фотографией, творческой работой». Он неохотно пошел за Филиппом и Эвой. «Теперь мне придется делать вид, будто меня интересует фотография», — подумал он и склонил голову набок.

— У тебя есть свое фотоателье?

— Конечно, — улыбнулся Филипп. — Хочешь взглянуть на него?

— Сейчас?

— Идем, Тобиас.

В коридоре между двумя спальнями и гостиной была лестница на чердак. Тобиас поднялся вслед за Филиппом по узенькой лестнице в фотоателье. Он решил, что просто сделает вид, будто ему это интересно. «Я уже здорово научился прикидываться», — подумал он.

Но когда он вошел в ателье и увидел камеры, фотолампы и снимки, свисавшие с крюков на потолке, то невольно закрыл глаза. «Потрясно! — с восторгом подумал он. — Здорово!»

Теперь он знал, как найти Петера Фема.

«Я стану фотографом, и это поможет мне отыскать его. Так оно и будет».

Сара!

Наконец я послал тебе все письма Отправил их в двух пакетах на почте позади школы. На всякий случай я обошел вокруг здания несколько раз. Никто из знакомых меня не заметил. Жаль, что ты не сообразила написать наши имена на почтовом ящике, но ты все равно прочитаешь эти письма, хотя на нем и написано: «Херр Бивур». Может, мне надо начинать словами: «Милая херр Сара Бивур».

Почта находится в ветхом каменном здании. Я поднимаюсь по лестнице с железными перилами и попадаю в контору со старой мебелью. На полу лежит слой пыли, я думал, что пакеты и бандероли у них тоже валяются запыленные. За стеклянной перегородкой сидит женщина с сонным лицом. Когда я протягиваю руку с письмом, она поднимает глаза, но мне кажется, что она не видит моего лица. Думаю, она различает за заляпанным стеклом лишь белые пятна. Она приклеивает негнущимися пальцами марки на конверты и штемпелюет их. Кивает и смотрит сквозь стекло куда-то прямо перед собой. Выйдя на улицу, я вспоминаю, что не сказал на почте ни единого слова, и посмеиваюсь.

Все оказалось иначе, не так, как я представлял себе вначале.

А теперь я расскажу тебе о моей новой «сестре».

Когда я в первое утро пришел на кухню, за деревянным столом сидела светловолосая девушка в пижаме с узором в красную малинку. И мне показалось, что для пятнадцатилетней девушки носить такую пижаму слишком ребячливо. Я взглянул на босые ноги, скрещенные под скамейкой, на хрупкую фигурку и посмотрел на ее лицо. У нее бледное лицо с веснушками на носу, сонные глаза и светлые волосы, падающие на плечи. Она подняла голову и промямлила: «Привет». Я что-то пробормотал в ответ. Луси посмотрела на дверь, там стоял Филипп, он сказал:

— Да, да, это и есть наша Луси.

Мой взгляд скользнул с лица Луси на ее «груши», хотя я сделал это невольно и тут же опустил глаза.

— Думаю, папа, он знает, кто я такая, — немного раздраженно ответила Луси, потом она закатила глаза и улыбнулась мне.

Я тут же улыбнулся ей, сел за стол и принялся уплетать приготовленные для меня хлопья с молоком.

Луси стала болтать, я слушал ее, не отрывая глаз от тарелки, но, как только она замолкала, незаметно косился на нее. «Может, я ей не понравился», — подумал я. Но, кажется, я ошибался.

— Пепси-титька, — сказал косоглазый человек на телеэкране и стал сосать бутылку пепси, похожую на грудь.

Он хрипло засмеялся. Амалие говорила в Сандму, что вполне нормально думать иногда о «грушах». Кроме того, я не виноват, что Луси сидит в пижаме с ягодами малины.

Вошла Луси и завела разговор про школу.

— Луси проводит тебя. Не правда ли, Луси, ты проводишь Тобиаса в контору Риебера?

— Ладно.

Эва стала рассказывать про Риебера, а я думал про Одер, школу и тамошних недотеп-учителей и о том, когда я напишу тебе следующее письмо.

— Риебер — славный человек.

Луси кивнула. Я тоже кивнул.

— Они просто поговорят с тобой сегодня.

Я улыбнулся и снова кивнул.

— Надеюсь, ты не огорчаешься, Тобиас?

Я покачал головой и опять улыбнулся.

— Скажи, если боишься. Может, ты хочешь, чтобы с тобой пошел кто-нибудь из взрослых?

Я помотал головой и снова улыбнулся.

— Так ты не против, что тебя проводит Луси? Ведь она все там знает. Верно, Луси?

— Ясное дело.

— Думаю, все будет хорошо. Правда, Тобиас?

Я кивнул.

— Мама! — крикнула Луси.

Эва улыбнулась ей.

Когда мы наконец остались в кухне вдвоем, я посмотрел на ее лицо. Когда она улыбнулась, мне захотелось рассказать ей какую-нибудь невероятную историю. Мы надели куртки, и Луси сказала, что родители купили мне ранец, хотя сегодня он мне еще не понадобится. Мы спустились по лестнице, у дверей Луси остановилась завязать шнурки на ботинках.

— Это правда? — спросил я.

Она с удивлением посмотрела на меня:

— Ты о чем?

— Что ты их дочь.

Она засмеялась, но не ответила.

Моего учителя зовут Риебер, его кабинет находится в конце унылого коридора. Я поднял руку, чтобы постучать. На деревянной двери виднелись следы пинков школьных ботинок. Дверь пробормотала, что я могу войти. Но не открылась. Я наклонился, посмотрел на круглую ручку и увидел в середине маленькую дырочку, в которую был вставлен микрофон, он то и бормотал:

— Вдите.

Я пнул ногой дверь. Она со скрипом отворилась, бормоча:

— Вдите, вдитее…

За хиленьким столиком сидел учитель. Он с грустью смотрел на мигающий экран.

— Никак не могу наладить его, — сказал он и взглянул на меня. Голос у него был детский. — Ты разбираешься в компьютерах?

Он наклонил голову набок, умоляюще глядя на меня.

Я покачал головой.

Учитель прищурился:

— Новенький? Ты новенький?

Я кивнул.

— Дело дрянь. Я что-то тебя не узнаю. Мне никто не говорил, что мне дадут еще одного. Ну да неважно, это хорошо, просто прекрасно.

Он без конца нажимал на кнопку компьютера.

— Ничего не работает, — вздохнул он, потом поглядел на меня и улыбнулся.

Я должен рассказать тебе кое-что о семье Йонсен.

Каждый вечер мы с Филиппом поднимаемся на чердак и часто занимаемся часов до десяти, пока Эва не позовет нас.

У Филиппа много старых камер. Целая коллекция редкостей. Они лежат в шкафу, время от времени Филипп достает их, повозится с ними и кладет на полки. У него есть камера «Хассель-блад-1600 Ф.», «Пентакс» 1957-го, «Канон-7» с линзой «Мечта» ф/о. 95. А еще у него много камер «Полароид». Мне очень нравится разглядывать эту коллекцию.

Но Филипп говорит:

— Первое, чему должен научиться фотограф, — это видеть снимки без фотоаппарата.

Однажды вечером я долго стоял возле длинной скамейки и рассматривал все, что Филипп хранит в своем портфеле. Там у него лежит альбом с его работами. Филипп делал снимки с отдельных кадров кинофильмов, снимки на природе и в городе. Долины и берега реки, башни и их архитектурные детали, дорожные машины. Но больше всего он работал с фотомоделями, вернее, с их кожей, снимал складки кожи, трещинки, дырочки. Я стоял и смотрел на освещение на снимках, пытаясь догадаться, с какой целью они были сделаны. «Разве бывают снимки без фотокамеры?» — думал я.

Я стоял, размышляя. Хмыкая, перебирал снимки и складывал их назад в портфель. Я не понимал, что имел в виду Филипп, говоря: «Фотограф должен научиться видеть снимки без камеры». Филипп кашлянул за моей головой и сделал торжественный жест рукой, словно дрессировал слона в клетке. В своем ателье он обычно держится с большой важностью. В углу стоит кресло.

— Садись сюда! — Филипп нырнул в дыру в полу и чуть погодя поднялся с сундучком в руках. — Открой сундук.

Сундучок был полон книг по искусству.

— Тинторетто, Рубенс, Мэн Рэй, Пьер Буше, Хельмут Ньютон. Ооо-хо-хо! Сколько прекрасных тел! Что за красота! Это мои любимые. Я хочу, чтобы ты взглянул на них, Тобиас. Вот, например, на эту репродукцию. Дай-ка мне альбом. Смотри сюда, это Тинторетто. Картина называется «Сусанна и старцы». Сочная, эротическая живопись, ты согласен, Тобиас? Посмотри на мазки кисти. На композицию. На свет. Изучай композицию. Это единственный способ постичь что-нибудь в искусстве фотографировать. Самое важное — это композиция, геометрическое соотношение элементов.

Я устало посмотрел на раскрасневшееся лицо Филиппа:

— Ясно.

— Взгляни вот сюда! — воскликнул Филипп.

На картине голая женщина сидит в лесу на берегу реки. Сквозь зеленую листву за ней подглядывают два древних старика. На берегу стоит зеркало в раме. Женщина смотрится в зеркало.

— Давай разберем элементы, — продолжал Филипп.

Я понял, что если хочу держать фотокамеру, то должен терпеть и подчиняться Филиппу.

— Смотри сюда! Смотри сюда! — Он кричал, показывая на стариков, подглядывающих за женщиной. — Смотри на этих стариков. Что это с ними, Тобиас? Они лысые, бороды у них седые. Один стоит за стеной у подножия холма на переднем плане, так ведь? Другой — на заднем плане. Они очень похожи друг на друга, и, если расположить их рядом, можно подумать, что они близнецы. Речка, протекающая на переднем плане, отражается в зеркале.

Ты видишь это? Река и зеркало. Здесь повсюду двойственность, не правда ли? А вот здесь, на заднем плане, художник разместил две статуи. У конца стены. Все в композиции отмечено печатью двойственности. Это основной смысл картины, Тобиас. Двойственность. В природе все отражается одно в другом. И то же самое в искусстве. Видишь ли, искусство упорядочивает природу и показывает нам ее загадочное великолепие. Здесь эту тему раскрывает женщина. Она сидит и смотрит на себя такая, какой мы ее видим. И хотя мы не видим ее отражение в зеркале, в этом и есть подлинный смысл картины, не так ли? В ее отражении, которого мы не видим. В ее обнаженной сущности. Это ее сущность, ее натура. Человек в гармоничном единстве. Разве это не удивительно прекрасно, Тобиас?

Я смотрел то на картину, то на Филиппа.

— Почему она такая толстая, Филипп?

Он поджал губы:

— Это неважно, Тобиас. В то время был другой идеал женской красоты.

— И она — идеал?

— Разумеется.

— Значит ли это, что она не жила на самом деле?

— Не знаю, Тобиас. Возможно, Тинторетто выдумал ее. Я хочу сказать, что ее не было в действительности, что она существовала только в живописи, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Может, в зеркале и нет никакого отражения.

Филипп перевел взгляд с книги на меня:

— Что?

— Раз ее не было в действительности, значит, она не видит никого в зеркале. Может, она так пристально смотрит в него, потому что не может там ничего разглядеть. Вероятно, потому эти мужчины смотрят на нее с таким любопытством. Ведь они тоже никогда не видели, чтобы человек не отражался в зеркале.

Филипп захлопнул альбом:

— Нет!

На мгновение он скорчил недовольную гримасу, но тут же потрепал меня по голове:

— Посиди и полистай альбом, пока я работаю. Завтра мы поговорим о Рубенсе. Вот это художник, черт возьми! Как пикантны его картины! Как прекрасны! Как прекрасны!

Каждый день я сидел на чердаке и листал альбомы Филиппа, а он в это время без конца болтал о человеческом теле, о его красоте, о прекрасной природе нагого тела. Болтал об импрессионизме, кубизме, о модернизме и постмодернизме, о традиции изображения обнаженной натуры, о пейзажной живописи, о красках, о перспективе, о гармонии формы. И само собой разумеется, о двойственности. О двойственности.

Я решил, что Филипп сам выдумал всю эту ерунду, но мне на это было наплевать. Все, что я хотел, Сара, — это получить камеру и поскорее стать хорошим фотографом. Когда мы просмотрели три ящика с альбомами, все репродукции картин, он позволил мне посмотреть фотоальбомы. Я прочитал про камеру-обскуру и про дагерротип, про фотохимию, про методы проявления фотопленки. Я посмотрел на первую фотографию Ниепса, сделанную в 1826 году, — крыши домов во французском дворе. Потом он показал мне фотографии Мэна Рэя и Хармса Бельмера.

— Ты взгляни сюда, Тобиас, взгляни сюда, взгляни сюда. Эта серия называется «Domestic Nude»[19]. Идея заимствована у порнооткрыток, порножурналов. Фотографа зовут Хельмут Ньютон. Раньше такие вещи считались вульгарными, пошлыми. Люди боялись порно. Надеюсь, Тобиас, ты понимаешь, что я имею в виду.

Я посмотрел на голую женщину в туфлях на шпильках, стоящую возле стиральной машины.

— Сегодня голые тела на снимках можно видеть повсюду, не правда ли? Всем нравится порно и обнаженное тело. Сам знаешь это, хотя тебе всего четырнадцать, не правда ли, Тобиас?

Я кивнул и перелистнул страницу. На следующей фотографии через открытую дверь виднелось зеркало, в котором красовались груди белокурой женщины.

— Я видел однажды этот снимок в будке, — сказал Филипп.

Я почувствовал резь в глазах.

Луси порно не интересует. Она смеется над Филиппом, когда он начинает болтать о красоте нагого тела, о прекрасных телах искусства и природы и о нагом искусстве прекрасного тела.

— Как ты думаешь, что это? — спрашивает он Луси, нахмурив кустистые брови.

— Ты так и будешь все время трендеть? — отвечает она.

— Могу же я выражать свое чистое и искреннее восхищение! — возмущается Филипп.

— Неужели тебе нужно выражать его каждый раз, как только мы садимся за стол? — с кислой миной осведомляется Луси.

Филипп недовольно хмыкает, он всегда сердится, если прерывают его болтовню о картинах… и тому подобное.

У Луси есть заводная собачка. Ее зовут Альбатрос.

— Потому что она белая, — объясняет Луси.

— Странное имя для собаки, — замечаю я, — все равно что назвать пса верблюдом.

Но Луси делает вид, будто не слышит, что я говорю. Каждый день она заводит свою собаку с помощью пульта, и Альбатрос чуть ли не целый час вальсирует по комнате. А еще она гуляет с ним в парке, если погода хорошая. Потому что его внутренности не терпят воды. Иногда она смотрит телевизор, держа собаку на коленях, а Альбатрос ласкается к ней. Я приложил ухо к брюху Альбатроса, внутри у него что-то жужжит, как стиральная машина.

По вечерам Луси читает книжки о животных. У нее целая полка с фильмами, журналами и книгами о животных. Лампа освещает голубоватым светом ее белокурые волосы и платье в белый цветочек. Она сидит, не шевелясь, и читает часами. Иногда веки ее опускаются, и я пытаюсь угадать, о чем она думает. Вот так каждый вечер Луси читает, Филипп работает в темной комнате, Эва смотрит телепрограмму «Здоровье», а я сижу и пишу тебе письмо.

С приветом,

С.

У него больше не было ощущения, будто за ним следят. В Сандму ему постоянно мерещилось, что кто-то пялится на него электронными глазами. Это мешало сосредоточиваться во время чтения, мешало думать. Казалось, что его ни на минуту не оставляют в покое, не дают побыть одному. Каждый вечер, когда он входил в свою комнату, закрывал дверь и садился рисовать, он чувствовал, что ему никогда не удастся побыть наедине с самим собой. В семье Йонсен он знал, что за ним не следят. Он думал, это награда за то, что он выдержал испытание в Сандму. Иногда ему на мгновение приходило в голову, будто они знают о нем то, чего он сам о себе не знает. Думал, что они заметили в нем перемену, которой он не заметил. Он стал не тем, кем был раньше, хотя сам этого не понял. Они изменили его так же, как вносят изменения в роман, против воли писателя. Вставляют слово здесь, убирают слово там, и под конец произведение становится совсем другим, хотя автор уверен, что его книга осталась такой же, какой он ее написал.

Симон открывает дверь веранды, смотрит на крыши домов, на всю окрестность. Он думает об Одере, о Саре, о Веронике, о Себастиане. Мысли путаются… Дом на болоте, развалины, школа, платье Сары, Юлия и незнакомый полицейский…

Каждый вечер он ложился в свою новую постель, в новой семье, в новом городе и рассказывал сам себе о том, что случилось за день. Бормотал. Шептал. Замолкал. Снова шептал. «Ты должен придумывать истории, — бормотал он, — если ты не будешь рассказывать им разные небылицы, они решат, кем ты станешь. Ты можешь, например, рассказать им историю о…» Он сам не знал. Понятия не имел, что рассказывать. Он сочинял разные истории, но не мог сделать так, чтобы они звучали правдиво. Поверит ли ему Филипп? Или разоблачит его? Все было зыбко, Тобиас ни в чем не был уверен.

«Под конец я научился здорово завирать, — хвастался он в письме, — ты даже представить себе не можешь, как ловко я навострился вешать им лапшу на уши».

Эва спала в соседней комнате, иногда она просыпалась, и ей слышались странные звуки. Что это, какие-то шорохи в трубе? Нет, это чей-то голос. Однажды ночью она встала с постели, вышла в коридор, приложила ухо к двери в комнату Тобиаса и стала прислушиваться. Этот голос оказывал на нее какое-то странное воздействие, она стояла и слушала, не в силах пошевелиться. Она слышала отдельные слова, но не могла связать их в осмысленные предложения. Потом вернулась в свою комнату, залезла под одеяло и тихонько прижалась к спине Филиппа, ноги у нее были ледяные. Ей казалось, будто она провела несколько часов, прислушиваясь к странному шепоту. Три ночи подряд она стояла у двери в комнату Тобиаса. Стояла в темноте, напрягая слух. На четвертую ночь она услышала только одно слово: «Please, please», и наступила тишина. Эва была уверена, что голос подает ей знак, обращается к ней, и решила больше никогда не подслушивать у этой двери.

Тобиас и Луси каждый день ходили в школу. Они шли по парку, потом через мост, пересекали парковку. Тобиас часто рассказывал Луси разные истории. Луси почти все время молчала. Тобиас все чаще стал замечать, что она усмехается. Сначала она думала, что он порет чушь. Но однажды, когда они шли по парку, она посмотрела на него с любопытством. Тобиас сказал, что на самом деле он вовсе не Тобиас, что раньше у него было другое имя.

— Раньше, — заявил он, — меня звали Виктором. Я жил тогда в Голландии. У нас был сосед, которого звали Свивель. Тебе нравятся неприличные истории? Эта история страшная и похабная. Но я даю слово, что все это было на самом деле. Почти все правдивые истории жестокие.

— Ха-ха! — Луси пожала плечами. Замшевый ранец заерзал у нее на спине.

И он рассказал ей, что случилось с их соседом в Роттердаме.

Это был странный маленький человечек с козлиной бородкой. Он всегда ходил с дамской сумочкой на длинной ручке, повесив ее через плечо. На нем всегда был английский твидовый пиджак. Он постоянно покашливал. В одной руке он держал сигару, в другой — бутылочку с микстурой от кашля. Между нашей квартирой и его был коридор, а в коридоре — туалет. От квартиры Свивеля туалет отделяла тонкая гипсовая перегородка. Сидя в туалете, я слышал все, что происходит в квартире этого подозрительного таинственного типа. Мне было любопытно, и я просверлил дырку в стенке туалета, чтобы шпионить за ним. К нему приходило много мужчин, они покупали у него журналы. Журналы со снимками голых женщин. Эти журналы валялись в его квартире повсюду. На стене были развешены фотографии, они сплошь закрывали стены, даже нельзя было увидеть, какого цвета у него обои, честно, — я не вру. Один раз он продал журналов на тысячу гульденов. Все деньги он хранил в маленькой дамской сумочке. Каждый раз, когда Свивель получал деньги за журнал, он с грустным видом почесывал козлиную бородку. Однажды, вернувшись из школы, я пошел в туалет и посмотрел через дырку в комнату Свивеля. Он лежал на постели. Лицо у него было очень бледное. Я решил, что Свивель заболел. Чуть погодя пришел врач. Услышав то, что рассказал Свивель, доктор покачал головой.

— Клянусь могилой матери, доктор, я видел их своими глазами! — пропищал Свивель. — Ночью они сходят с фотографий и танцуют в воздухе, на потолке, на стенах… Комната наполняется голыми дамами, доктор. Я вижу их отчетливо, вот как сейчас вижу вас.

Он откинулся на подушки и стал, задыхаясь, хватать ртом воздух. Казалось, он вот-вот загнется на глазах у доктора. Но он вдруг рывком сел в постели, схватил доктора за воротник и прошипел:

— Помогите мне, увезите меня из этого дома. Они задушат меня, раздавят в лепешку.

Но врач лишь покачал головой, стал его успокаивать, дал ему таблетку и ушел.

Луси остановилась. Постояла, молча слушая Тобиаса, который пристально, без улыбки смотрел на нее.

— В ту ночь я решил встать после двенадцати н пошпионить за Свивелем. Я вставил спички в глаза, чтобы не заснуть. В дырку в стене мне была видна его темная комната. Он по-прежнему лежал в постели, лицо у него было белое, как у привидения. Его взгляд шарил по стенам, словно он ждал, что женщины вот-вот спрыгнут с фотографий. Я сидел на краешке унитаза, прильнув к дырке. Но ничего не происходило. Сидеть и смотреть на Свивеля было ужасно нудно. Под конец я уснул. Мне приснился чудной сон. Будто по улице течет река, вода поднимается по лестнице и заливает квартиру Свивеля. Из воды выныривают голые женщины c рыбьими головами. Они плавают по комнате, виляя задами Я свалился с унитаза на пол и проснулся. Уже наступило утро. Я вскочил и снова прильнул глазом к дырке в стене. Кровать была пуста, на полу валялась скомканная простыня. Я оглядел комнату и увидел Свивеля. Он лежал на полу. Одежда на нем была изорвана. Он держался рукой за горло, словно ему не хватало воздуха. Взглянув на его неподвижные глаза, я понял, что он мертв. Я посмотрел на женщин на стенах. Выражение их лиц изменилось, клянусь! Они улыбались мне. Я испугался, побежал к маме и залез к ней под одеяло.

— Это неправда, — сказала Луси, скорчив гримасу.

— Клянусь, — заявил с серьезной миной Тобиас.

Луси улыбнулась ему, и он улыбнулся ей.

Школа располагалась в старом приходском каменном доме в три этажа, с карнизами и трубой на крыше. Они остановились у железных ворот, серых, с унылым рисунком, и посмотрели на здание школы. Карнизы были загажены голубями и из желтых стали коричневыми. Краска со стен облезла. Запыленные глаза окон печально смотрели во двор. Водосточные трубы покривились. Тобиас подумал, что трубы больны и вся школа нуждается в отдыхе, в каникулах. Луси взглянула на темные окна и сказала, что вообще-то это отличная школа.

Он сидел за письменным столом, склонясь над листом бумаги, крепко сжимая карандаш. На бумаге появился рисунок: лицо без щек, тело, нанесенное тонкими штрихами, странный череп, — две руки, какой-то таинственный символ. Он также не мог понять, почему нарисовал такие чувствительные пальцы. Тобиас не узнавал свои собственные рисунки. Скомкал бумагу, выбросил в корзину и спрятал карандаш в ящик. И вдруг ему в голову снова пришла мысль: «Со мной что-то сделали, но что — я не знаю». Он стер с лица выражение беспокойства и громко засмеялся. Луси открыла дверь в его комнату:

— В чем дело?

— Я вспомнил одну смешную историю. Луси села на его письменный стол и стала болтать ногами, делая вид, что ей это не боль-но-то интересно.

— Ну так расскажи, о чем идет речь.

Тобиас лежал на кровати в темноте, уставясь на пятно света, медленно плавающее между стеной и окном. Какие-то два голоса неумолчно болтали, перебивали друг друга, они звучали не слишком дружелюбно.

— Ты не знаешь ничего о П., — сказал насмешливый голос.

— Что? — спросил другой.

— Ты ничего не знаешь о П., — повторил насмешливый.

— В этом городе происходят странные вещи.

— Странные вещи творятся во всех городах.

— В этом городе случается то, чего никогда не было в Одере.

— В Одере никогда не было самоубийц. Там никто не желал калечить собственное тело. Никто даже не думал об этом.

— Враки.

— Что?!

— Я не верю этому. Вранье.

— Я видел это собственными глазами, дурья башка.

— С какой стати кто-то станет намеренно калечить себя?

— Те, кому не нравится все время быть довольным.

— А что же тогда им нравится?

— Им нравится избивать себя, падать, ломать ноги, вспарывать кожу.

— Враки.

— Ты так думаешь?

— Я уверен, что это вранье.

— Скоро сам увидишь, балда.

Луси и Тобиас брели по парку, солнце светило им в глаза. Во рту у Тобиаса было горячо от похотливых и соленых словечек, которые переплетались между собой и варились в супе отчаянного вранья: моряк, девушка, лошадь, седло, поблескивающая луна, мальчик без штанов. Луси хихикала. Когда они подошли к воротам школы, на парковке ворчал и кашлял автомобиль. Шофер газанул, и машина пересекла парковку. За деревом стоял светловолосый мужчина с пронзительным взглядом. Тобиас посмотрел на его брюки и пиджак, на напряженное выражение лица. Что он там делает? Когда машина поравнялась с ним, человек сделал глубокий вздох и бросился под колеса. Машина резко затормозила, но ее крыло уже ударило его. Человеческая плоть подскочила в воздух и шлепнулась на асфальт. Человек с пронзительным взглядом взвыл от боли или от страха. Дверца распахнулась, и женщина-шофер выскочила из машины и в ужасе замахала руками, потом прижала руку ко рту и поправила шляпку. Потерпевший лежал на спине, стонал и держался за колено.

Тобиас и Луси подошли к машине. Они стояли и смотрели на пострадавшего. Он хмыкнул, улыбнулся и взглянул на них. Это была взволнованная и счастливая улыбка. Голосок у него был тоненький. Он потирал колено обеими руками. Когда женщина, сидевшая за рулем, подошла к лежащему на земле, тот с яростью крикнул ей:

— Оставь меня в покое!

— Ты ранен?

— Отстань!

— Я не заметила тебя, мне очень жаль…

— Ты только все портишь!

— Не понимаю, — пробормотала женщина и снова поправила шляпку.

Она нагнулась над мужчиной в костюме, чтобы посмотреть, насколько серьезно он раней Но тут пострадавший плюнул в нее и завопил, что он хочет лежать здесь один и ждать машину «скорой помощи», которая отвезет его в больницу.

— Убирайтесь отсюда!

Луси повернулась и пустилась бежать. Тобиас помчался за ней, крича, чтобы она подождала его Потом догнал и остановил. Луси не смотрела на него. Она уставилась на пострадавшего.

— Почему он это сделал?

Луси не отвечала, продолжая смотреть вниз, туда, где лежал этот человек.

Прозвенел звонок, и Луси направилась было к входной двери, но Тобиас снова остановил ее:

— Почему он это сделал, Луси?

Ответа не было.

— Луси, я тебя спрашиваю!

— Он — самоистязатель.

— Что?

— Ничего.

— А что такое «самоистязатель»?

— Чокнутый человек, который сознательно причиняет себе вред, боль. Я не хочу об этом говорить. — И она пошла прочь.

Насмешливый голос продолжал болтать. Тобиас считал, что он трепло и плохой товарищ, но не мог не слушать его. Он лежал в постели и размахивал карандашом, пытаясь убить жужжавшую над ним муху.

Луиза сказала, что самоистязатели — члены общества «Новое тело».

— Их много. Это общество запрещено, но они на это плюют. Их несколько тысяч.

— А кто запретил?

— Закон.

— Почему их запретили?

— Они хотят все разрушать.

— Все?

— Экраны, плакаты — все.

— Я тебе не верю.

— А это правда, балбес.

— Ну и дура же ты, если веришь этому.

— Сам дурак.

— Это враки.

— Разве ты не слышал об этом по радио? Каждый раз, когда где-нибудь упадет экран, разграбят или подожгут киностудию, говорят, что это дело рук организации «Новое тело». Они разрушители. Им нравится все крушить.

И когда какой-нибудь слабак бросается под машину, этим он доказывает свою любовь к организации.

— Все это враки и чушь собачья.

— Я стал настоящим завиралой, — хвастался Тобиас.

Он рассказывал сам себе о том, как ему удавалось обманывать Луси, Эву и Филиппа, заставляя их верить невероятным историям из своей жизни. Он придумывал истории о своей матери и друзьях, о жестоком отце, запиравшем его в шкаф, который, к счастью, погиб, сгорел на грузовом судне к северу от Кубы. О своей любимой младшей сестренке Кларатине, страдающей эпилепсией и видевшей в темноте ангелов. А однажды он рассказал Эве — ее в семье Йонсен было легче всего обмануть — историю о своем дяде, вообразившем, будто он — бог, и создавшем на Аляске огромную церковную общину.

Ему часто снился один и тот же сон. Но каждый раз, когда он просыпался в поту, дрожа всем телом, обшаривая взглядом комнату, то тут же забывал все, что ему приснилось. Он взглянул на будильник: 04.56. Сбросил одеяло, вытер пот с живота. В темноте он видел неясные контуры своего члена. Он был мокрый и дрожащий. Симон положил на него руку, чтобы заставить съежиться. Расслабиться. Но член подергивался у него под пальцами. Симон поднял голову и уставился на него. Пенис дрожал и рос. Симон вздохнул, сжал и стал покачивать его из стороны в сторону, вверх и вниз. Он целый день был бледный, теперь порозовел, светился в темноте, потом изменился — покраснел, напрягся и извивался в руке. Он заставлял руку двигаться вперед и назад, вверх и вниз. Симону не хотелось глядеть на эту штуку, но он не мог отвести глаз, смотрел и думал о цвете — розовый, красный, о том, как пенис меняется, растет между указательным и средним пальцем, взрывается и обдает живот фонтаном кефира. Тобиас почувствовал запах водорослей и продолжал рассматривать обмякший предмет у него между пальцами. Откуда-то издалека доносился мерный шум волн.

Дорогой херр Сара Бивур!

Я уже так долго живу в этой семье, что все привыкли считать меня ее членом. Два дня назад мы с Эвой поехали в торговый центр покупать мне одежду. В одном магазине Эва встретила свою знакомую, которую не видела много лет. Они весело засмеялись и обнялись. Я покраснел.

— Это твой сын? — спросила дама и показала на меня пальцем.

Эва кивнула.

— Он — вылитая ты, — прошептала дама и улыбнулась, так широко открыв рот, что я увидел ее слюну.

Вроде бы я всех их интересую. Любопытно, что всем от меня надо? Иногда хочется крикнуть, чтобы они оставили меня в покое. Но не могу себе этого позволить.

Одно только хорошо: Филипп разрешает мне фотографировать. Раз я хочу найти Петера Фема, надо научиться фотографировать.

Это понятно.

Я начал ходить в школу.

Все говорят, что эта школа дерьмовая. Первой мне это сказала Луси, школа, мол, дешевая, а учителя суперидиоты. В школе все говорят то же самое. Здесь полно дерьма: классы дерьмовые, компьютеры дерьмовые и учителя дерьмовые.

Моего учителя зовут Риебер. Это болтливый толстяк с бледным, как у покойника, фейсом. Он вечно ходит в старом костюме, который лопается по швам. Риебер носит в кармане книгу Гамсуна «Пан». Волосы у него белые как мел, они торчат кустом на длинном черепе. Говорит он очень тихо, спокооооойно и никогда не повышает голоса. Он, поди, думает, что ученики становятся внимательнее, когда им приходится напрягать слух. Если ему что-то не понравится, он начинает размахивать жирными руками. Его стул, нет, голубое кресло стоит посреди класса. Когда Риебер усаживает в него свою здоровенную задницу, в воздух поднимается облако пыли. А он сидит себе, лыбится, глядя на нас, и спрашивает, все ли у нас хорошооооо.

Компьютеров в школе мало, а шлемов почти вовсе нет. Ученики издеваются над Риебером. Иногда Юнатан или Т. С. помогают ему вести занятие, стараясь сделать так, чтобы он ошибся, и, если им это удается, скалят зубы от удовольствия. Риебер любит старую литературу, старые картины, старые дома и все старое. Но в классе только немногим нравится старина. На уроках присутствует мало учеников. Многие сидят дома — учатся по заочной программе и приходят на собеседование раз в неделю. Ри-ебер на это соглашается, но Филипп и Эва считают, что мы должны ходить в школу каждый день, потому что заочная программа укорочена. Любимые предметы у нас — физкультура и практика. На практических занятиях мы ходим на разные предприятия или в тюрьму. Мы разговаривали с заключенным в синей робе. Он сказал, что только идиоты торгуют наркотиками. Но Т. С. добавил, что наркотиками теперь никто не интересуется, кислородная программа — куда лучше. Заключенный согласился, что кислородная программа — дело отличное, и Риебер одобрительно закивал.

Я решил задать всем жару. Буду морочить им голову, тогда они отвяжутся. Они пялятся на меня, и их взгляды обжигают кожу. Приходится врать и прикидываться, чтобы они не прожгли мне зенками кожу до дыр. Риебер все время приторно улыбается, кажется, что он вот-вот протянет к нам большущие руки и станет нас тискать. Похоже, он еще тот тип. На уроках литературы он читает нам Гамсуна. А после болтает про «Викторию» и «Пана».

— Давайте поговорим о том, как Гамсун описывает природу, — сказал он.

Он открыл книгу и стал читать. Сначала медленно, ужасно печально, потом громко, взволнованно. Глаза его заблестели.

Он читал про капитана Глана, про охотничью собаку Эзопа, про вечный день северной природы. Про общество в Сприлунде у доктора Макка и про его прекрасную дочку Эдварду.

Он почитал немного, потом начал болтать:

— Разумеется, Гамсун — эротический писатель. То, как он описывает богатую природу, море и свет, способствует созданию эротического настроения. Глан — одновременно человек природы и культуры. В его образе мы видим противоречие между естественным и искусственным. Он любит общество, любит танцевать, но больше всего ему нравится проводить время с Эзопом в лесу или с пылкой простушкой Эвой.

Знаешь, Сара, мне захотелось сморозить какую-нибудь глупость. Я поднял руку.

Риебер улыбнулся:

— Слушаю тебя, Тобиас.

— Мне просто интересно. Не казалось ли Глану, что Эва глуповата?

Риебер помедлил немного и улыбнулся:

— Может быть. Пожалуй, ты прав. Хорошее замечание.

— Но, господин учитель, почему же тогда ему нравится Эва, если он считает ее глупой?

Улыбка на круглом лице Риебера застыла.

— Глан — похотливый человек без предрассудков, он любит все естественное, не правда ли, Тобиас?

Я не унимался:

— А не кажется ли вам, что ему хотелось спать с Эвой именно потому, что она глупа?

Я никак не мог остановиться. Мне нравилось заводить его.

Риебер начал злиться. Он закусил губу.

— Давайте продолжим…

— Но, господин учитель…

— Тобиас…

— Мне просто интересно. Если он перепихивается с Эвой, зная, что она глупа, значит, он от этого получает удовольствие. Я хочу сказать, что ему, может быть, и нравятся идиотки? Как вы считаете? Не кажется ли вам, что он эгоист? Скорее всего он на самом деле ненавидит слабых и глупых женщин?

Я отвел глаза от жирных пальцев Риебера и стал смотреть на парты и спины учеников. Потом взглянул на плечи и шею учителя. Под конец я уставился на потное лицо Риебера и беззвучно засмеялся. Риебер скорчил гримасу, и его голос сорвался на визг. Нос вытянулся вперед, глаза сузились и запали в череп, весь облик его изменился. Он заблеял как коза, но это длилось лишь секунду, потом наступила тишина. И вдруг весь класс заржал. Риебер покраснел и уткнулся носом в книжку.

Я рассказал Луси, как Риебер блеял, но она сказала, что это вовсе не смешно. Правда, мне на это наплевать, думает, она умнее всех. Она любит зверей и природу. Говорит, что, когда вырастет, будет жить за городом. По вечерам она смотрит фильмы об аризонской пустыне, о жизни змей или о психологии собак. Поэтому ей нравится Риебер и его уроки. А мне это ни к чему. Животные меня не очень-то интересуют. Я скоро уеду далеко от этой дерьмовой школы, от семьи Йонсен, от Луси и ее книжек. Скоро увидимся, с приветом,

Охотник.

Они стоят рядом и смотрят на снимки. В окна чердака струится неяркий свет. Наступило утро. Филипп встает рано. Тобиаса разбудили звуки в ванной — струи воды, барабанящие по спине Филиппа, оперная ария, которую он фальшиво напевает, бреясь. Ммм… Тобиасу не хотелось вставать. Сон притягивал его магнитом, заставлял лежать между одеялом и простыней. Но, наконец, сон слетел с него. Он беспокойно поежился и решил, что ему надо посмотреть кое-что в фотоателье. Он натянул брюки и вышел из комнаты с футболкой в руке.

Филипп медленно вынул фотографию из ванночки. Он нагнулся, что-то напевая и причмокивая губами. На снимке крупным планом красовался пупок. Филипп стал распространяться о том, как он красив.

— Он похож на раковину, мистерию жизни, — сказал он, — это маленькая частица, магия органической формы.

Они вышли из темной комнаты после «утренней смены». Филипп сварил кофе-эспрессо и рассказал Тобиасу, как однажды они с Эвой ездили в гости к друзьям в Г.

— Мне надоели будки и шлем, кофе, пыльные окна… — сказал Филипп и стал рассказывать о путешествии на поезде.

— Это было сногсшибательное путешествие, Тобиас, поверь мне, невероятное, — он улыбнулся, — сказочное. Когда-нибудь мы отправимся куда-нибудь на поезде вдвоем с тобой, только ты и я.

Тобиас не знал, что ответить. Видно, Филипп думал, что он никогда не видел поезда. Собственно говоря, так оно и было. В П. он ни разу не видел поезда. Тобиас был уверен, что в Сандму Филиппу велели не сразу расспрашивать про его прошлое. Сказали, чтобы он с этим повременил. Тобиасу это было на руку. Иногда он замечал, что Филиппу невтерпеж, так и хочется что-нибудь спросить, но он сдерживался. А Тобиасу хотелось рассказывать ему всякие небылицы. Он навострился их выдумывать, но не был уверен, что его истории будут звучать правдиво. А вдруг Филипп не поверит и скорчит гримасу? Вдруг поймает его на лжи?

— Не важно, куда едешь. Главное, чтобы из окна был красивый вид, — сказал Филипп.

— Я сижу, смотрю в окно и воображаю, будто вижу фильм, который показывают впервые. Можешь ты это представить себе, Тобиас? Пейзаж за окном поезда — это живые картины, а прежде я никогда не видел живых картин. Ты понимаешь, что это за игра? Сначала я испугался. Мне казалось, что ландшафт движется на меня и раздавит в лепешку. Но когда деревья и луга поплыли мимо, я увидел, что это не опасно. Я широко раскрыл глаза, ощущая себя повелителем природы. Ты понимаешь меня, Тобиас?

Тобиас кивал, кивал.

И в таком духе Филипп болтал постоянно.

На следующее утро они упаковали чемоданы. Филипп и Эва весело болтали. Тобиас спрятался в коридоре и подглядывал за ними. Они не замечали, что он там стоит. Филипп сказал, что она стала аппетитной, ухватил ее за бок и прижал к себе.

— Не надо, — сказала Эва.

Но он продолжал приставать к ней.

— Не делай этого.

Он не послушался.

— Кто-нибудь может увидеть нас.

— Никто нас не видит, — сказал он и ущипнул ее за зад.

— Перестань, я рассержусь.

Он продолжал ее тискать.

— Прекрати!

Филипп лег на кровать и уставился в потолок.

— Я хочу тебя.

— Не сейчас, дурашка.

— А когда же? — Он натянуто улыбнулся, прищурив глаза.

— Вечером.

— Ляжем в синей спальне?

— Ладно.

— Я люблю заниматься с тобой любовью в незнакомых местах.

— Ты извращенец.

Филипп повернулся на бок и заметил Тобиаса. Он как-то странно заморгал.

Тобиас быстро юркнул в свою комнату.

Вид у Филиппа был растерянный и огорченный.

— Не думай о нас! — крикнула Луси с балкона.

Вечером Луси спросила Тобиаса, не хочет ли он посмотреть кое-какие фотографии. Мол, это снимки, которые Филипп сделал, когда она была маленькой. Они уселись на кровать в ее комнате и стали смотреть фотографии. Ему не нравилось сидеть так близко от нее. А может, и нравилось. Он сам не знал и от этого чувствовал непонятное волнение. Она положила локоть к нему на колени. Кожа у нее такая теплая. Он подумал о суставах, костях и сухожилиях, которые трутся друг о друга словно камни под водой. Луси листала старый альбом. Фотографии Филиппа и Эвы она перелистывала быстро. А когда увидела себя в младенческом возрасте, то перестала листать. Лицо у нее было круглое, розовое, глаза маленькие, как чернильные кляксы. Луси бросила на Тобиаса загадочный взгляд. Он молча посмотрел на ее синее платье в белый цветочек, на руки, лицо и на фотографию в альбоме, лежащем у нее на коленях.

— Это ты? — спросил он.

Она улыбнулась и кивнула.

Он посмотрел на снимок, подождал немного и сказал:

— Какая хорошенькая.

Она улыбнулась еще ласковее.

Он нагнулся и стал пристально разглядывать фотографию. Почувствовал тепло ее руки. Ребенок лежал на покрывале и дрыгал ногами. На заднем плане он разглядел женщину в шубе.

— Кто это?

Луси рванула к себе альбом и прижала фотографию к глазам.

— Черт!

— Кто?

— Думаю, это моя бабушка.

Она снова посмотрела на фотографию:

— Это не я.

— Не ты?

— Нет.

Они оба посмотрели на дрыгающего ножками младенца.

— Это мама.

— Как ты на нее похожа!

— Почему ее вставили сюда! — фыркнула она и перевернула страницу. — Эта фотография не должна быть здесь!

Наконец она нашла фотографию, на которой сняли ее новорожденную. Она снова улыбнулась.

— Какая хорошенькая! — опять сказал Тобиас.

Луси стала показывать ему фотографии и рассказывать о себе. В четыре года она научилась танцевать бальные танцы. В шесть — плавать. Когда она заболела, ей подарили шлем. Он спрашивал про каждый снимок, и она объясняла ему. Глядя на фотографии, они улыбались, и Тобиас, исподволь посматривая на нее, видел, что она изменилась.

Но вот они перелистали весь альбом. Луси унесла его в другую комнату и принесла фрукты и печенье. Они пили чай, сидя на ее кровати. Тобиасу захотелось рассказать ей что-нибудь такое, что заставило бы ее покраснеть. Наплести невесть что. Он запросто мог рассказывать ей что-нибудь похабное. Она точно покраснеет.

Когда они допили чай, доели печенье и стряхнули крошки с покрывала, он спросил:

— Хочешь, расскажу тебе еще одну историю?

Она пожала плечами:

— Опять неприличную?

— Ясное дело, — улыбнулся он.

Она кивнула и сделала странную гримасу.

Он рассказал ей про Мамадои, старого вождя африканского племени, у которого был такой большой член, что даже его тетка, хозяйка борделя Юлиана, не могла его поднять. Он мог пустить струю через две кровати прямо в окно на голову прохожего.

— Ну и свинья!

Она не покраснела. Тобиас не знал, что сказать.

— Давай расскажу тебе одну правдивую историю, это было в Голландии, — пробормотал он.

Луси склонила голову набок и закрыла глаза, сделав вид, будто очень устала. Он прислушался к ее дыханию.

— Рассказывай, если хочешь, — прошептала она.

— Она неприличная.

— Ну и пусть.

— Честно?

— Зуб даю.

Он рассказал про дочь Юлианы, которой было девятнадцать лет, о ее невероятной вагине, нежной, как только что напряденный хлопок.

— Однажды я прокрался к ней в комнату и прорезал дыру в матрасе, чтобы через нее поглядеть на эту удивительную штуку, и стал ждать. Вскоре туда явился какой-то старик. Она легла на кровать, и ее инструмент оказался как раз над дырой в матрасе. Увидев то, что она ему показала, старик ахнул и сунул туда свою тоненькую палочку, а я протолкнул туда же свой мизинец. До чего же нежный был ее инструмент, словно кожа ангела. Старик тут же потерял сознание, а я сунул туда всю руку.

Луси засмеялась, Тобиас тоже ухмыльнулся. Луси прижалась щекой к его шее.

— О-о-о… — произнесла она.

Он встал с постели.

— Ты куда?

— Пойду спать.

— Уже?

— Да я… я устал.

— В самом деле ляжешь в постель?

Он несколько раз кивнул.

— Так рано?

Тобиас почувствовал, что заливается краской. В результате покраснел он сам, от стыда и желания. Он попытался смотреть ей в глаза как ни в чем не бывало, но заморгал, резко повернулся и вышел из комнаты.

Чуть погодя он вышел на балкон, пробрался к спальне Луси и заглянул в темную комнату. Сквозь линзу ночной фотокамеры Филиппа он отчетливо, как среди бела дня, разглядел ее лицо на подушке. Она лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала, то открывая, то закрывая рот. Казалось, будто она пытается получить наслаждение и не может. Он щелкнул фотоаппаратом. Она закусила верхнюю губу, откинула одеяло и начала сжимать грудь пальцами. Ее груди так напряглись, словно вот-вот лопнут. Маленькие соски затвердели, она высунула язык, пытаясь дотянуться до них, но не смогла, со вздохом откинулась на подушку и начала царапать ногтями грудь, потом шею и живот. Лицо ее сморщилось, пальцы скользнули под одеяло к ляжкам. Тобиас закрыл глаза. Ему казалось, будто темнота давит на него и что чья-то огромная рука толкает его к ней. Он снова поглядел в линзу. Она лежала не шевелясь, накрывшись одеялом.

Он залез под одеяло и начал говорить сам с собой:

— Меня зовут Тобиас Йонсен. У меня есть своя комната Мой приемный отец-фотограф купил мне камеру. А мне давно хотелось ее иметь. Я буду фотографом. Я сказал приемным родителям «спасибо», и они были довольны. Мою сестру зовут Луси. У нее есть заводная собака, которую зовут Альбатрос. Луси мировая девчонка, она мне и нравится, и не нравится.

— В фотографии все зависит от света, — объясняет Филипп, — а снимок — это память.

— Что за память?

Тобиас не понял, о чем говорит Филипп.

— Память для кого угодно. Свет, падающий на объект, дает возможность сделать снимок, запечатлеть его. Фотография — это лишь световые точки различной интенсивности. Кусочки света — это буквы памяти.

Он работает с Филиппом каждый вечер. И каждый вечер узнает что-нибудь новое. В промежутке между двумя мировыми войнами фотография стала помощницей рекламы. Фотографы помогали распространять пресловутую западную культуру потребления.

Для Тобиаса объяснения Филиппа были все равно что школьные уроки. Он слушал, записывал, время от времени теряя способность сосредоточиваться. Вот он представил себе, как фотографирует спину человека, стоящего в лифте…

— Убедительный реализм фотографии идеален для нового общества. В тысяча девятьсот двадцать седьмом Эдвард Стейчен сделал снимки для рекламы сигарет «Кэмел». Ты помнишь это имя — Стейчен, не правда ли, Тобиас? — промямлил Филипп. — Двумя годами позднее фотограф Флоренс Хенри рекламировал духи «Ланвин». Реклама начала походить на искусство, а вскоре искусство стало походить на рекламу. В тот период в рекламе работало много известных фотографов.

— Какие? — нетерпеливо спросил Тобиас.

— Пауль Аутербридж Младший, Стейчен и… да, Коллар, Мэн Рэй, француз Рене Зубер, — выпалил Филипп, потом резко замолчал и хмыкнул, — многие, многие…

Их окликнула Эва. Филипп улыбнулся:

— Надо идти.

— Черт бы ее побрал… — буркнул себе под нос Тобиас.

На книжной полке он нашел много фотоальбомов. Однажды, вернувшись из школы, он стал их листать. Там были свадебные фотографии Эвы и Филиппа. А вот они в отпуске в доме на берегу. Вот Эва в лесу, лежит на земле между толстыми корнями и притворяется спящей. Филипп бежит по пшеничному полю. Эва стоит, лукаво прищурясь, на голове у нее колпак рождественского гнома. Маленькая Луси, карапуз в красном комбинезончике, санки, медвежонок, белый шарик, поднявшийся в воздух между высокими деревьями. В конце альбома он нашел конверт, в котором были фотографии больной Луси. Четырехлетняя Луси лежала на кровати, одна нога у нее в гипсе. На снимке она храбро улыбается фотографу.

Когда пришла Эва, он показал ей фотографию и спросил, что случилось с Луси. Лицо Эвы застыло, она вырвала фотографию из рук Тобиаса и ушла в свою спальню. Чуть позже она сказала, что Луси попала под машину. Вот и все. У нее была сломана нога.

Он уставился на нее и понял, что она врет, — она покраснела и явно разозлилась.

— Ты рассердилась? — спросил он.

Казалось, она вот-вот расплачется. Она посмотрела на него, не зная, что ответить. Потом улыбнулась и подошла к платяному шкафу. Постояла несколько минут перед открытыми дверцами. А когда повернулась к нему, было видно, что она совладала с собой.

— Это правда, — сказала она, — Луси сломала ногу.

Тобиас промолчал.

Вечером, лежа в постели, он продолжал думать о снимке, на котором маленькая девочка с загипсованной ногой храбро улыбается фотографу.

На выходных они оставались дома одни, и Луси хотела, чтобы они сидели у нее в комнате. Но Тобиас отказался. Он уткнулся в книгу об истории фотографии. Луси просила его рассказать еще что-нибудь. Но он ответил, что не знает больше никаких историй. Во всяком случае, правдивых.

Милая Сара.

Я продолжаю писать тебе. Слова на бумаге, на которую ты смотришь, вздыхают, стонут и радуются. Я думаю о том, что эти слова ты, быть может, никогда не прочтешь. Но им это все равно. Они лежат на странице, ворчат и ждут своих еще не родившихся слов-братьев и слов-сестер. Время от времени я закрываю глаза и воображаю, что ты стоишь передо мной. Ты немного выросла, и волосы у тебя стали длиннее. А в остальном ты почти не изменилась. Мои слова сыплются на тебя, цепляются за платье, щекочут пятки, гладят по ногам.

Семья Йонсен начинает мне надоедать. Эва и Луси — злюки. Они мне никогда не нравились. Они обращаются со мной так, будто я никто и звать никак, уверен, они плохо говорят обо мне за моей спиной. В этой семье только Филипп о’кей. Во всяком случае, он кое-что умеет.

Сегодня вечером я сидел за компьютером, порылся в спецжурнале полиции. Просмотрел все номера за пять лет. В одном из них были данные обо всем составе. Я сидел и смотрел на лица полицейских. Все время ждал, что вынырнет лицо Петера Фема. Но его там не было. Я его не нашел. Когда я стал смотреть на их лица, то был уверен, что увижу его рыло. Шаря глазами по сайту, я дрожал. Теперь больше не дрожу, только глаза болят и голова тяжелая. Я звонил во все полицейские участки острова, в компьютерную службу полиции и службу охраны, в полицейскую школу, в полицейский пенсионный союз и полицейское общество любителей лошадей. Звонил я также в Визуальное министерство и объединение дизайнеров и фотографов. Я подумал, что, может, он и не был полицейским. Человека, который называл себя Петером Фемом, в полиции нет. Он никогда не учился в полицейской школе. Ни в одном полицейском участке нет никого с таким именем. Он не является членом какого-нибудь общества. Его никто не знает. Я пытался изменить голос, говорить серьезно, как взрослый, когда разговаривал с секретаршами, телефонистами и дежурными. Меня спрашивали, почему я разыскиваю его, и я тут же выдумывал подходящее объяснение. Дежурные разговаривали со мной, как со взрослым. Когда я вешал трубку, то чувствовал, что могу делать то, что хочу, и прикидываться кем угодно. Только все было бесполезно. Петер Фем исчез. И никто из местных полицейских не сотрудничал с полицией Одера.

Я знал, что они врут.

Я пытался не думать об этом.

С приветом, С.

Привет, Сара.

Шаг за шагом, шаг за шагом, как говорила тетя Элена, я подхожу все ближе, ближе и ближе.

Ты только послушай!

Однажды Филипп спросил меня:

— Тобиас, хочешь работать со мной?

— Что?

— Хочешь поработать у меня в конторе, лентяй ты этакий? — Филипп взъерошил мне волосы. — Ты только валяешься и ни черта не делаешь. Пора тебе начать приносить пользу, — улыбнулся он.

Эва тоже повернулась ко мне и улыбнулась.

Я пожал плечами:

— А что за работа?

Но Филипп не расслышал моего вопроса. Он сидел на скамейке и пил чай из синей чашки. На чашке было написано: «Филипп».

— Надень куртку и ботинки, пора ехать.

Я надел куртку и ботинки.

Мы проехали через весь город. На дорогах было много машин. Мы остановились у большого склада, и Филипп сказал:

— Вот мы и на месте.

— А что это за работа? — снова спросил я, но Филипп только подмигнул в ответ.

В приемной сидела дама с кроваво-красными волосами.

— Кто это? — спросила она, сверкнув глазами, ее длинные ресницы задрожали.

— Это Тобиас. А Якоп здесь?

— Только что пришел.

Она кивнула на открытую дверь коридора, и мы пошли по нему. На стенах рядами висели фотографии в красивых рамах — колени, бедра, человеческая кожа, груди толстой женщины, мокрые пальцы, какие-то таинственные уши, пенис с татуированной змеей, похожие на улитки вагины и скользкие крошечные насекомые, которые скапливаются под опавшей листвой до того, как начинает таять снег.

В кабинете в конце коридора сидел Якоп. Филипп и Якоп были владельцами «Студио Ситрон». Мы пили чай в просторном кабинете Якопа, и он рассказывал мне обо всем, что они делают в этой студии.

— Здесь работают дизайнеры и фотографы. У нас одна из самых старых студий на острове. Помещение отреставрировано. Оборудование суперсовременное, тип-топ. — Якоп улыбнулся. — Раньше здесь занимались рядовой порнографией, сам знаешь — снимали сексуальные сцены. Девушек с глупыми физиономиями и мокрыми вагинами, единственным достоинством которых были какие-нибудь необычно большие части тела. Глупые картинки для одиноких и несчастных людей. Это был период фотореволюции. Теперь мы делаем совсем другие снимки. Художественную рекламу для Визуального министерства. Посмотри вокруг, Мой юный друг. Думаю, тебе понравится то, что ты увидишь. Мы — эстеты, а не порнографы. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду?

Я кивнул.

Потом меня познакомили с одной из фотомоделей — брюнеткой с раскосыми глазами и высокими скулами. Она сидела на диване перед дверью студии и листала журнал. Ее голые груди были цвета шоколада. Я попытался сделать вид, будто считаю ее красивой.

— Без фотомоделей нам делать нечего, — промямлил Филипп, — потому-то мы и платим им бешеные деньги. Они у нас принцы и принцессы.

Потом мы выпили лимонада и послушали музыку, под конец мне показали фильм, сделанный на «Студио Ситрон».

Я собирался описать студию, но боюсь, что не сумею. К тому же, Сара, думаю, тебе будет неинтересно это читать. Якоп говорит, что это не порно, а художественная реклама. Но в фильме у них то же, что мы видели в журналах Себастиана. Правда, вокруг все ярче и красивее, но задницы и передницы те же самые. Извини.

Сидя в комнате с белыми фотостенами, залитыми фотосветом, я чувствовал себя ошеломленным и в темном кинозале тоже не мог прийти в себя. Я был не в состоянии думать до самого вечера, пока не лег спать. Но заснуть не мог и сел писать письмо, хотел заставить себя рассказать тебе все. Но всего не расскажешь. В «Студио Ситрон» было невозможно различать тела, лица, мужчин, женщин. Мне казалось, показывают все время одно и то же тело. А потом я и вникать перестал.

Филипп познакомил меня со всеми. Но я не помню, как их всех зовут и как они выглядят. Стоит мне закрыть глаза — я вижу перед собой только линзу камеры Филиппа и вспышку.

Я хотел сказать Филиппу, что не поеду на «Студио Ситрон», но за завтраком Филипп был так ласков со мной. Я подумал про снимки, которые сделал Петер Фем, про то, для чего я приехал в П. Выпив чашку чая, я почувствовал себя лучше.

Я сказал Якопу, что хочу узнать больше о фотографиях.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— О том, как снимали раньше.

— Об истории фотографии? Раз в неделю идет передача по телевизору. Образовательная. Но интересной ее не назовешь. История — сухой предмет, Тобиас. Самое главное — практика.

— Практика?

— Практика, практика, практика.

— Для тебя самое главное — практиковаться с хорошими фотомоделями. У нас лучшие модели на острове. Ты можешь многому у них научиться. Держись меня, я кое-что покажу тебе.

И я остался с Якопом в студии. Посмотрев на все лампы и штативы камер, я вдруг почувствовал себя неважно.

— Ты что-то побледнел.

— Я плохо спал ночью.

— Ты плохо спал, мой юный друг?

— Чайка стучала клювом в окно.

Якоп уставился на меня. Трудно было сказать, поверил он мне или нет. Взгляд у него был непроницаемый, а растянутый в улыбке рот походил на штрих.

— Идем, я покажу тебе кое-что.

Декорация у них потрясающая. Стены и пол кремового цвета. С потолка свисают синие проволоки, они извиваются и покачиваются в теплом воздухе. В центре комнаты лежала дама, она лизала свои пальцы.

Якоп позволил мне посмотреть в линзу. И мне стало веселее.

С приветом,

тот, кого ты знаешь.

Что-то тяжелое и теплое надавило ему на колено. Бедро, грудь, голова словно погрузились в ванну с густой белой жидкостью. Кто-то прошептал его имя. Он открыл глаза и увидел ее. Она прижала губы к его подбородку. Он хотел что-то сказать, но слова размельчились и посыпались между ее грудей на живот и в пупок. Девушка из сна прижала его к постели, покрыла одеялом из нежной кожи. Когда ее пальцы дотронулись до него, он задрожал, лопнул, потек и перевернулся на спину; он лежал в теплом и мокром и смутно видел над собой фрагмент ее лица. Ото лба на губы и подбородок падала тень, пряди волос закрывали щеки. Сначала он испугался, потом под звуки песни, утонувшей в ее горле, стал врастать в нее. Он взорвался, потом уснул, не поняв, просыпался ли, и случилось ли это на самом деле.

Наутро он не мог поднять на Луси глаз. За завтраком Филипп рассказывал о театральной постановке, которую он и Эва собирались посмотреть. Речь шла о пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь». Филипп громко разглагольствовал на эту тему и цитировал реплики из пьесы. Тобиас сидел, уставясь на губы Филиппа, он слышал звуки, вылетающие из его рта, но они не складывались в слова и предложения. Луси пыталась поймать его взгляд. Он был не в силах смотреть на нее, уставился в окно на парк, где два человека делали пробежку, один за другим они бежали вверх по склону холма, изучал с преувеличенным любопытством лицо Филиппа. Луси рывком поднялась из-за стола. Чуть погодя он увидел ее внизу, в парке. Она помахала ему двумя руками и, судя по движению губ, что-то сказала. Он знал, какое слово она произнесла: «Слабак».

На ночь он запер дверь. Лежал и прислушивался, не послышатся ли шаги, ждал, что она повернет ручку двери. Но все было тихо. Он встал, открыл дверь, выглянул в темный коридор. Снова лег. Теперь дверь открыта. Он может ждать, она придет. Люблю тебя. Слабак. Он вскочил с постели и опять запер дверь. Лежал и думал о звуках, раздававшихся в горле, о чудесном взрыве в низу живота. Ему не хотелось думать об этом, думать о ней. Надо уснуть. Сейчас…

Однажды вечером он заглянул в комнату Луси. Она спала, сидя за письменным столом. В комнате был жуткий беспорядок. На стуле неподвижно лежал Альбатрос. На кровати были разбросаны книги. Одеяло валялось на полу. Синее платье брошено на подоконник. Луси спала, положив голову на стол.

Он сидел не шелохнувшись в темной кухне. На столе перед ним лежала недоеденная груша. Вкус груши застрял во рту. Он положил голую руку на стол. Окно над плитой было открыто. От прикосновения к холодной столешнице по телу поползли мурашки. С дороги доносились какие-то звуки. Он навострил уши, чтобы определить их характер. Это были звуки шагов по гравиевой дорожке. А вот послышались голоса. Сначала высокий женский. Потом низкий мужской. О чем они говорят? Он напряженно прислушался. Они говорили о какой-то женщине. Мужчина говорил спокойно, а женщина нервно, короткими фразами. Она рассказывала мужчине, что та женщина сильно изменилась.

— Как именно? — спросил мужчина.

— Не знаю точно. Теперь она совсем другая. Говорит со мной не так, как прежде. Просто не узнать. Словно это не она, а совсем другая, подражающая ей. Просто так, шутки ради. Я это чувствую.

Они пошли дальше, и голоса стихли.

Тобиас вышел в темную гостиную. В спальне, рядом, было тихо. К стеклам прижалась синяя ночь. За окном мигал уличный фонарь. Он сел в кресло и нажал кнопку пульта. Экран телевизора засветился.

Какой-то тип болтал о новых фильмах. Тобиас поменял канал. Канал седьмой, культура.

За кафедрой стоял седой человек. За очками блестели карие глаза. Из-под пестрой вязаной шапочки выбивались седые волосы. Подбородок торчал вверх.

Тобиас поморщился. Старик наклонился вперед. На экране появился текст: «Херман Тильт, профессор исторических наук столичного университета».

Профессор говорил медленно, небрежно мямлил что-то бессвязное, словно сам считал это не слишком интересным ни для него самого, ни для телезрителей. Глаза профессора были сонные, но он продолжал говорить, говорить, говорить…

Тобиас подумал, что он вот-вот замолчит или заснет стоя и исчезнет с экрана. Но чем дольше профессор говорил, тем энергичнее становился, казалось, он просыпался от звуков собственного голоса, который звучал все убедительнее и громче. Старик оклемался. Говорил все быстрее и отчетливее, завелся настолько, что не прерывался даже на мгновение, чтобы отпить глоток воды из стоявшего на кафедре стакана.

Камера была все время направлена на лицо и верхнюю часть торса профессора Хермана Тильта и за все время его выступления ни разу не передвинулась.

Тобиас вглядывался в бесцветный фейс и думал: «Давай закругляйся!» — но все же продолжал слушать.

Профессор рассказывал про Пьетро Аретино, о его стихах, написанных давным-давно.

— Набрав полный рот похотливых фраз, Аретино втирается в доверие к читателям, заползает под кожу, щекочет его нервы:

Профессор лукаво улыбнулся, со смаком произнося непристойное слово.

— Это звучит сладостно и невинно, как детская считалочка, не правда ли? Но в тысяча пятьсот пятьдесят девятом году книга Аретино «Ragionamenti»[20] попала в список произведений, запрещенных Папой Римским, — протарабанил профессор. — Аретино, обсосав перо, возмущенно пишет: «Я презираю нелепую оценку моих стихов и презренную манеру людей отворачивать глаза от того, что доставляет им наибольшее удовольствие».

Языку Аретино доверять нельзя. Он говорит то как плебей, то как дворянин. Крутит, изворачивается, вставляет словечки, увиливает, показывает нос, щиплет тебя за задницу, рассказывая истории, напоминающие слухи, и ты не знаешь, это грубое оскорбление или вполне невинный язык. Его язык стал прототипом порнографического жаргона, образцом симбиоза посредственного реалистического повествования и благородного вкуса.

Тобиас потянулся, сидя на стуле, и почесал кончик носа. Он подумал о лежащей в кровати Луси, о ее сонном лице, вытянутой вдоль тела руке, приглашающем жесте лунатика. Прислушался, в обеих спальнях было тихо.

Профессор продолжал:

— Об Аретино сказано, будто он завершил итальянский Ренессанс. Сегодня это высказывание кажется, мягко говоря, странным, чтобы не сказать неразумным. Сегодня грубое или неприличное не могло бы ничего завершить, ибо грубым не считается ничто, кроме запрещенного. Это высказывание становится более понятным, если учесть тесную связь ранней порнографии с новой философией и политической сатирой. Строптивость Аретино была ясна как божий день…

«Якоп прав, — подумал Тобиас, — все образовательные программы до смерти нудные».

Профессор продолжал трендеть:

— То, что порнография была здоровенной пощечиной по морде церковной морали, явствует из категорического тона указа.

Тобиас посмотрел на рот профессора. Он двигал губами так, словно слова были из твердого материала и, прежде чем их выплюнуть, надо было придать им форму.

Вышеупомянутые книги, описывающие или способствующие познанию низменных или непристойных действий, категорически запрещаются…

Тобиас уставился на мерцающий за окном уличный фонарь. Полосы желтого света разрезали темноту на куски. Профессор откашлялся. Тобиас снова повернулся к экрану и зевнул.

— Аретино видит секс во всем. Он считает, что у культуры народная основа, и протестует против высокого искусства Ренессанса. Аретино полагает, что всем движет неприкрытое вожделение. Он — мастер грубого, плотского. В непристойной чувствительности его стихов элегантное сочетается с низменным.

Внезапно Тобиас задремал. Несколько секунд ему снилось землетрясение, будто земля на улице разверзлась и из ее недр струится мягкий свет. Он вздрогнул и проснулся. Профессор продолжал болтать еще азартнее:

— В восемнадцатом веке порнография впервые становится непосредственно связанной с политической и социальной сатирой. В ту пору материалистическая философия была для власти предержащей головной болью. Рыцари пера пишут об атомах и правах личности, словно Церковь и королевский дом уже разлетелись на куски. Каково было высоким парикам читать, что Иисус, Моисей и Магомет — три обманщика, а Бог и Природа — одно и то же! О, Иеремия! Порнография объединяется со скептическими философами, такими как Гоббс[21] и Ламетри[22], и нет ничего удивительного, что можно обнаружить нечто картезианское[23] в следующем наблюдении из «Размышлений»:

Я пришел, чтобы рассказать вам, где находится истинная обитель души… каждая капля, падающая с пениса, есть часть…

Тобиас потер глаза, он решил не засыпать и попытаться понять, что говорит профессор.

— Порнографы кричат, что закон чувства заменит законы общества. На страницах книг священники и учителя, король и королева бегают со спущенными штанами и задранными юбками, с вздыбленными членами и мокрыми вагинами. Они тоже подчиняются природе вожделения! Ничто человеческое им не чуждо! У порнографа и философа-материалиста одинаковый взгляд на человека. Материалистическое описание тела, в котором нет души, — это теория философии порнографа. У персонажей порнографии нет души. Они отрицают ее. По их мнению, душа — это мерзкая выдумка. Они признают только вожделение. Для них существует лишь одно табу — любовь. Сентиментальность, кокетство чувств для порнографа — неиссякаемый источник отвращения.

Тобиас переключил канал. Он смотрит телешоу. Он думает о другом: о Катрине Лю, психологе из Сандму. О том, как она протягивает к нему руки, привлекает его к себе, обнимает. Ему приходит в голову, что это была их последняя встреча. Ведь с тех пор он ее больше не видел. Его пальцы хватают пульт, словно этим движением он хочет отогнать мысль о Катрине, о ее голых руках. Профессор наклонился ближе к камере, и его лицо стало странной, удлиненной формы.

— Задница есть задница, — с нажимом произнес он, — а в заднице нет души, разве что одухотворение вожделения! «Природа не делает различия между добром и злом, — говорит этот нигилист, этот кнут де Сад[24]. — Мы вынуждены слепо подчиняться своим желаниям», — шипит он, и на этом логика ставит точку. Заметим в скобках, что он постиг печальные последствия «слепоты природы» лишь после того, как его выпустили из Бастилии и он стал свидетелем кровавой бани революции. Тогда он стал человеком с мягкими руками. Именно в ту эпоху, в преддверии Французской революции, закончился золотой век порнографии.

Херман Тильт наклонился вперед к линзе камеры, и у Тобиаса возникло чувство, будто профессор уставился прямо на него и что, кроме него, никто его больше не слушает.

Профессор откашлялся:

— После Французской революции порнография утратила свое влияние. Сатирическую и философскую порнографию больше не пишут. С изобретением фотографии начинается период спячки общества. Порнолитература теряет читателей. Прибежищем философии становятся университеты. Теперь искаженное либидо мужской половины буржуазного общества заразилось реализмом фотографии. Это лишь одурманивание: клиентов не интересует политика и философия. Их волнуют лишь похотливые самки с губами-пылесосами. Дидро сказал, что обнаженное женское тело не представляет собой неприличного зрелища в отличие от женщины с задранным подолом. И фотографы девятнадцатого века это поняли… Но сегодня эта стыдливость Дидро… мягко говоря… ненужная утонченность; мы… фотографируем лишь вздыбленные части тела… Эрекцию клитора, дрожь яичек… Еще Аретино предвосхитил современную тоталитарную власть порнографии… Однако я не знаю, могу ли говорить об этом… Не знаю, подходит ли слово «тоталитарная», когда я имею в виду… повсюду и нигде…

Профессор снова хмыкнул, закашлялся, щеки у него покраснели, он стал ловить ртом воздух, Тобиас увидел в его глазах растерянность. Внезапно он стал нервничать. Потом этот седовласый человек с шумом выдохнул и откашлялся.

На мгновение наступила тишина.

— Не знаю, что вам сказать, — продолжал профессор, он заморгал глазами, приосанился и посмотрел в камеру, — мы больше не зрители, мы — потребители. А это большая разница… мы… — Профессор заморгал. — Частицы наслаждения! — заорал он после паузы.

Тобиас вздрогнул, сидя на стуле, и с улыбкой уставился на чокнутого старика.

— Они пытаются сделать проблему из жесткой порнографии… тайные мерзости, насилие, молчаливое посягательство… Нам не разрешают смотреть подобные сцены… Но наши телешоу, реклама… художественная реклама… все наши экраны… все фильмы… да… Они и представляют собой проблему. А не грубая порнография. В грубой порнографии помимо всего прочего таится вопрос, на который невозможно ответить… требование удивления или отвращения. А мягкое порно не требует реакции зрителей… оно автоматизирует реакцию… свойственную человеку… мы одурманены… улыбаемся, одурманенные… одурманенные… Какая может быть реакция на эрекцию! — На несколько секунд профессор закрыл глаза. И продолжал: — Закон призван защищать граждан страны от насилия… разложения. Снимки непристойного характера… угрозы насилия… посягательства… Тюрьмы полны мужчин и женщин, нарушивших закон… Но даже критические голоса из общества Новое тело не упоминают их… это не аргумент, но… Никто не хочет нести ответственность… это слишком обременительно. Это противоречит всему, что мы любим. Существует грань, в каждом обществе есть грань, и зачастую она проходит именно там, где начинается неорганизованное насилие… но почему… мы видим насилие и посягательство повсюду и почему никто не пишет об этом, не показывает это!.. — Он попытался улыбнуться, но губы у него продолжали дрожать. — Мы склонили голову перед законом порнографии, друзья мои. Закон порнографии гласит: «Ты не должен любить». Да, это закон. Он безжалостен. «Ты не должен любить». И что мы делаем? Мы возбуждаемся и испытываем оргазм в будках.

Мы сидим и спим, а перед глазами у нас возникает мир картин с экрана. Ты или принимаешь закон порнографии, или отвергаешь. Если ты его не принимаешь, значит, ты ненормальный… уголовник… насильник… Это соблазн и обман… говорю я. Мы — нация обманщиков. У нас нет больше тела, мы не знаем подлинного наслаждения… Да, что я хотел еще сказать? Это призыв… ко всем, ко всем вам… — Он растерянно уставился в камеру. — Как тихо… я… профессор неврологии… доказал взаимосвязь между распространением высоковизуальной порнографии… и реактивной потерей памяти… Это что-то с клетками… облучение. Аппарат чувств… разогревается… и это создает… дырку в сознании, — прошептал Херман Тильт.

Тобиас наклонился вперед: «Что он сказал о потере памяти?» Он уставился на взволнованное лицо профессора.

— Все, кто симпатизирует Новому телу, могут подвергнуться операции… Это несложное хирургическое вмешательство… Хирурги у нас опытные… Простым надрезом они удаляют в мозгу центр наслаждения… Всем, кто…

Он резко замолчал, словно понял, что допустил серьезную ошибку, проговорился. Профессор Тильт посмотрел в сторону, отвернулся от камеры. И в этот момент экран погас.

Тобиас огляделся, схватил пульт, нажал 7, 7, 7, но ничего не получилось.

Экран был темный.

Тобиас лежал в постели и думал, что произошла ошибка, где-то кто-то ошибся, серьезно ошибся.

Милая, милая Сара.

Вчера я взглянул на календарь и обнаружил, что не писал тебе целых полгода. Не знаю, почему и как мне это тебе объяснить. Вчера в одном магазине я услышал, как какой-то человек рассказывал, что он успел забыть за прошлую неделю. Я вспомнил о тебе.

Не думай, будто я перестал вспоминать о тебе, потому что долго не писал. Я все время думал о тебе, Сара, и во время работы, и в школе.

Нелегко рассказать обо всем, что случилось здесь.

Я часто пропускал уроки, и учителя пожаловались Филиппу и Эве. Но Филипп поговорил с Риебером, и они отстали от меня. Я хожу в школу три раза в неделю. Остальные дни провожу в «Студио Ситрон». Филипп и главный фотограф, Якоп, очень внимательны ко мне, они многому меня научили. Я узнал массу интересного о свете, о фрагментах, о композиции. Мне также разрешили присутствовать на съемках фильма в большой студии и побеседовать со знаменитым кинооператором. Якоп подтрунивает надо мной, говорит, что я застенчивый. Но теперь я уже не застенчивый, Сара. Я изменился. Я кое-чему научился, глядя, как работают Филипп и Якоп. Мне разрешили пользоваться новой камерой и даже самостоятельно снимать нескольких фотомоделей; заставлять их делать то, что я скажу им. Якоп и Филипп расходятся во мнениях. Якоп считает, что хороший фотограф делает снимки спонтанно. Филипп утверждает, что хороший фотограф приступает к работе, заранее продумав снимок. Они спорят, но никогда не ссорятся. Каждый пытается доказать свою правоту. Но я уже знаю, каким фотографом стану. Меня будет раздражать, если модель не сумеет сделать то, что я от нее хочу. Я всегда представляю себе готовый снимок. Якоп говорит, что у меня зоркий глаз. Но на самом деле я просто обдумываю все заранее.

В лаборатории задуманные снимки рождаются на белой бумаге.

Думаю, Сара, со мной произошло что-то неладное и теперь я мыслю по-другому.

Однако в «Студио Ситрон» никто никому не причиняет вреда. Я дружу со всеми моделями. После съемок мы сидим и пьем пепси в гостиной. Сценограф и светодизайнер убирают аппаратуру. В «Ситроне» постоянный штат моделей: Яни, Моника, Юлиана, Бент, Суфи, Хаммер и Кнут. Они всегда в хорошем настроении. Они знамениты, настоящие звезды, люди от них в восторге. У дверей студии толпятся школьники, поджидая, когда они выйдут и будут садиться в машины, чтобы отправиться в свои виллы и бунгало. Якоп говорит, что модели любят покрасоваться перед публикой. У них красивые, натренированные фигуры. Они натираются душистым маслом, в студии повсюду хорошо пахнет. Мы сидим и болтаем ни о чем, пока налаживают свет. Бент натирает свои мускулы энзимисом, он постоянно тренируется, мы говорим о косметике, о приемах, на которых присутствовали, или о фотографиях знакомых. Но в «Студио Ситрон» лучшие модели. Сами они этого не говорят, не хвастаются, но про себя тоже так считают. Я сижу, улыбаюсь и начинаю говорить, какие снимки хочу сделать. Говорю, что только они могут выполнить то, что я задумал, что рассчитываю именно на их способности. Самое трудное — фотографировать крупным планом. Очень сложно сделать так, чтобы в неестественных позах мускулы выглядели расслабленными. «Снимки крупным планом должны быть такими отчетливыми, чтобы можно было различить каждый волосок на половом органе», — утверждает Якоп. Если эти волоски вообще есть. Чаще всего тела моделей тщательно выбриты, не оставлено ни одной волосинки.

Когда я первый раз остался в студии с обнаженной моделью, то был уверен, что покраснею и она станет смеяться надо мной. Но Филипп был спокоен. Он разговаривал с ней так, словно она вовсе не голая, словно у нее не тело, а красивая машина. Яни в самом деле хороша. У нее длинные волосы, пухлые губы, длинные ноги и хорошо натренированный зад. Груди у нее крепкие, а на руках длинные мускулы. Шея длинная, глаза раскосые, серо-голубые, правда, я не знаю точно, естественный ли это цвет, потому что они горят в темноте. Когда она вышла из гардероба, я отвернулся. Она была совсем голая, груди и ляжки у нее блестели, натертые косметическим средством. Выбритый лобок натерт ароматическим маслом. Она подошла к Филиппу, и они поцеловали друг друга в щеку. Яни спросила, кивнув в мою сторону:

— Кто этот мальчик?

— Это Тобиас.

Тут мне пришлось повернуться и посмотреть на нее. Я уставился на ее темные соски.

— Тебе они нравятся?

— Что?

— Мои «бутончики». Нравятся они тебе?

Она потрясла грудями и приподняла их пальцами.

Я почувствовал, что покраснел с головы до ног, и не знал, что сказать. За меня ответил Филипп:

— Ясное дело, нравятся. Он — мой приемный сын.

И они засмеялись. Филипп объяснил ей, что я буду помогать ему, что я тоже хочу стать фотографом. Тогда Яни посмотрела на меня и пообещала, что покажет мне что-то сногсшибательное.

В «Студио Ситрон» делают только конкретные снимки. Теперь фотографы не хотят фантазировать. Людям надоели медсестры с большой грудью, сосущие монашенки, развратные секретарши, распутные садовники и озабоченные врачи. В «Студио Ситрон» мы снимаем только похотливые тела. Это и есть конкретные снимки, Сара. Это означает, что зрители видят что-то реальное, настоящее, а не туфту, выдуманную каким-нибудь писакой.

Я уже забыл, что у меня были проблемы с глазами. Помнишь, я писал тебе об этом? Раньше глаза у меня чесались и болели. В «Студио Ситрон» они перестали чесаться, Сара.

Мне кажется, фотографировать полезно для зрения.

Время от времени я начинаю злиться. Сам не знаю почему. Иногда оттого, что снимки получаются не точно такими, как я задумал, будто они живут сами по себе и делают что хотят, забывая, кто ими командует. Иногда я их рву.

Якоп говорит, что так поступают все фотографы. Если судить о фотографе по тому, как часто он раздражается, то я, наверное, отличный мастер. Интересно, что сказала бы на это ты, Сара? Может, сказала бы, что я порядочное дерьмо, раз делаю дерьмовые снимки.

Не думай так, Сара.

Должен сказать, что в «Студио Ситрон» никто не причиняет никому вреда.

У меня есть несколько хороших работ. Не хочу посылать их тебе, но могу объяснить, что это за снимки. Я не люблю фотографировать крупным планом обнаженных людей. Поэтому заставляю моделей сидеть подальше от камеры. Я сделал целую серию снимков на тему, как они смотрят друг на друга. На некоторых они смотрят на стену, или на руки партнера, или на волосы. Просто сидят и смотрят. Якоп эти снимки похвалил. Сказал, что они любопытные.

Любопытные?

Я скоро стану фотографом.

Я бормочу эту фразу: «Скоро я стану… фотографом. Скоро я…» Слова рисуют человека с камерой. Этот человек похож на меня, но в глазах у него полно воды, вода течет из глаз и рта. Я отгоняю от себя эту мысль. Бормочу: «Скоро… я стану фотографом. Я — другой человек, у меня другая камера. Мои глаза улыбаются». Тебе кажется, что я чокнутый? Неужели я чокнулся?

Скоро я буду фотографом.

Симон.

Тобиас больше любил находиться в «Студио Ситрон», чем дома. Во время перерывов на ланч он смотрел на Филиппа. Тот всегда был спокоен. У него на лице была печать тихого умиротворения. Тобиасу нравилось выражение лица Филиппа. Это спокойствие снисходило на него в «Студио Ситрон». Дома Филипп был веселым, взрывным. За работой его движения становились плавными. Он говорил уверенным голосом. Тобиасу нравилось смотреть, как работает Филипп. Каждый раз, когда он бросал с мимолетной улыбкой взгляд на Тобиаса, мальчику хотелось, чтобы Филипп думал: «Этот паренек справится, он изменился, стал уравновешеннее». Тобиас работал над серией снимков, и чем дольше он над ней работал, тем важнее она ему казалась. Иногда он даже забывал о еде. Стоял в лаборатории по нескольку часов подряд. Выходил оттуда с распухшими глазами. Его фотографии напоминали работы Филиппа. Он знал, что они похожи на снимки приемного отца, но это его не смущало, даже вызывало гордость. Это были снимки различных частей тела — лодыжки, колени, бедро или зад. Фотографии были светлые, кожа на них походила на песчаные дюны или скопление облаков. Но Тобиас добивался контрастности. На его фотографиях складка между половинками зада была похожа на пропасть. Подражая Филиппу, он пытался передать нежность поверхности, но у него получались слишком резкие контрасты. Он видел, что это отличает его снимки от работ Филиппа и Якопа. Иногда он был доволен своими фотографиями, иногда нет. Якоп посмеивался, говорил, что работы Тобиаса слишком мрачные. «Все молодые люди пессимисты, — шутил он, — но скоро ты вырастешь, у тебя это пройдет». Но Филипп не считал снимки Тобиаса мрачными. Он стоял и молча смотрел на них. Потом поворачивался к Тобиасу и кивал. Филипп мог ничего не говорить. Дома он болтал слишком много, а на работе был скуп на слова. Он смотрел на фотографии и кивал Тобиасу. Вот и все. Считал, что этого достаточно.

Работая над серией снимков, он думал только о печатании, сюжетах, проявке. Он рассматривал фотографии, поднимая их к свету. В лаборатории, в темной комнате, он полностью был сосредоточен на них.

Это пока были только эскизы и эксперименты. Предстояло еще долго работать, прежде чем послать фотографии в Визуальное министерство. Его все время убеждали, что ему надо еще многому научиться. Якоп хотел, чтобы Тобиас выбирал различные сюжеты и делал снимки не только крупным планом. Тобиас стал неохотно размещать фотомоделей в разных концах студии, Якоп заходил к нему, шептал на ухо советы. Тобиасу не нравился этот контроль, он был очень молод, но уже проявил немалые способности. Когда он закончил серию снимков, Якоп сел рядом с ним и обсуждал его работу целый час, беседовал с ним о фотографии, спрашивал, делал замечания, давал советы.

Толстая женщина положила ногу на ногу. Соски затвердели, глаза закрыты. Белые ляжки пышные, словно распухшие, их разделяет лишь тоненькая черная полоска.

Молодая девушка с мягким телом. Она прижала колени к ушам. Ее шея вытянута к влажному животу. Нам видны темные полоски волос вокруг заднего прохода и в промежности.

Ее лицо напряжено. Глаза черные, словно капли дегтя. Язык высунут, кажется, будто она хочет сделать его на сантиметр длиннее. Но кончик языка не может достать до промежности. На заднем плане, между ножками стула и ее мятыми брюками в красно-белую полоску, сидит собака. Пес смотрит куда-то вверх, не обращая внимания на то, как возбуждена его хозяйка.

В дверях стоит щуплый мужчина. Он разглядывает свой крошечный пенис, который держит в руке. И в то же время поглядывает искоса на красивых женщин на переднем плане. Они вне фокуса. Они не обращают на него внимания. Их тела размыты. Они смотрят друг на друга, образуя дымку из кожи и волос.

Якоп заметил, что Тобиас делает успехи, и если будет и впредь работать так же усердно, то скоро сможет назвать себя фотографом. Они пили пепси, и Якоп рассказывал ему забавные истории. Тобиас смеялся, и, пока они сидели за круглым столом в конференц-зале между фотографиями в рамах на стенах, иллюстрирующими историю студии, ему показалось, будто он долго-долго спал, а когда проснулся, весь мир изменился, и он взволнованно ощутил свою принадлежность к этому миру, в который еще только собирался вступить.

Снимки не были мрачными. Тобиас это знал, ведь каждый раз, обдумывая возможные сюжеты, он исходил из того, что они не должны быть мрачными. Мрачные фотографии вызывают беспокойство, чувство стыда, ощущение чего-то фальшивого, и он отвергал их. Он пытался внушить себе, что это не его мысли, что они явились непонятно откуда и родились в голове другого человека. И все же он не мог перестать думать об отвратительных снимках, и однажды ночью сел за письменный стол и нарисовал эти картинки в блокноте, а когда закончил, то решил: «Сейчас я скомкаю их, выброшу и забуду о них, потому что они не мои».

На картинке был изображен женский половой орган между бледными ляжками — вагина, окруженная липкими волосами. Отверстие овальной формы походило на рот, мучительно искаженный криком, вырывающимся из глотки. Он сделал много рисунков. Груди молодой женщины, измазанные блевотиной, которая стекала с них медленным ручейком. Жидкость, жидкость на коже. Мужчина, который мочится себе на ботинки. Женщина с красным пятном между ног, ее менструальная прокладка промокла от крови. Блевотина, сперма, моча, кровь. Истечение. Он скомкал рисунки и бросил их в корзину. Несколько недель он не мог думать ни о чем, кроме них.

Сара…

Я не в силах сидеть на уроках.

Вышел из дому на полчаса позднее Луси и сделал вид, будто направляюсь в школу. На самом деле я спрятал ранец в чулане и махнул в центр города. Я решил немного отвлечься.

Вместо того чтобы смотреть на двигающиеся на экранах тела, я стал глазеть на прохожих, решил, что ни разу не взгляну на экраны. Это не так легко, Сара, ведь они здесь повсюду — в окнах, на крышах, на стенах. Тела на них притягивают взгляды. Я ходил взад и вперед по торговым улицам, таращил глаза на девушек и женщин. Вначале то и дело посматривал на экраны, но потом заставил себя перестать.

Прохожие не замечали, что я таращу на них глаза. Они не замечали меня. На экранах танцевал в кухне голый мужчина Черные тела медленно покачивались в любовном танце. Люди на улице выглядели иначе, чем на экранах, и двигались как-то странно и неуклюже. Я посидел в кафе, выпил кофе с сахаром, посмотрел сквозь тонкую ткань брюк на лодыжки и ляжки женщин. Никто не замечал мои пристальные взгляды. Я пялился на жесткие соски под тонкой блузкой. У одной женщины заметил грязь под ногтями. Я чувствовал себя опасным преступником. За одной женщиной я шел на расстоянии трех метров целый час, не сводя глаз с ее зада, нежного, слегка покачивающегося из стороны в сторону, и представлял себе, как бы я фотографировал ее на четвереньках. Я вел себя как свинья, Сара. Потом мне стало стыдно, и я решил никогда больше не увязываться за людьми. Снова уставился на экраны и успокоился.

Я шел по торговому центру города, вниз по склону холма. Меня обогнал человек с лампой под мышкой. Я с усмешкой взглянул на него и на его лампу, но он не заметил меня. Я дошел до перекрестка. Двое мальчишек стояли и смотрели на каменную лестницу. Я остановился рядом с ними. На верхней площадке спиной к нам стояла девушка, закрыв глаза руками. Дул ветер, и ее юбка развевалась. Мальчишки смотрели на нее, молча, не двигаясь, в напряженном ожидании. Молодая женщина замерла на верхней площадке. Прядь светлых волос выбилась из узла на затылке и трепетала под ветром. Голубая юбка обвивалась вокруг ног. Потом она сделала резкое движение. Ноги под ней подкосились, она начала падать медленно-медленно. Падая, она продолжала закрывать глаза руками. Мужчина с лампой побежал через улицу, он что-то кричал о самоистязателях, но я толком не расслышал. Мужчина помчался вверх по лестнице к девушке, которая катилась вниз. Я стоял не двигаясь. Девушка лежала на площадке второго этажа. Мужчина бросил лампу и подбежал к ней. Она подняла голову и растерянно посмотрела на него. Из раны у нее над ухом текла кровь, она плакала. Всхлипывая, положила голову ему на грудь. Я отвернулся и пошел назад в торговую часть города.

Я почувствовал себя измученным, Сара. Проходя по площади мимо кондитерской, я увидел фонтан, в бассейне которого плавал коробок спичек. Я подумал, что это уже было когда-то — человек с лампой, падающая девушка. Я видел это раньше, но точно не помню где и когда. У фонтана стояла скамейка, я сел на нее и… отключился. Я проснулся оттого, что сторож тряс меня за плечо. Я лежал на скамейке.

— Тебе плохо?

Я покачал головой, встал и медленным шагом пошел домой. Не знаю толком, что случилось сегодня на торговой улице, Сара. Не знаю, зачем я тебе это рассказываю. Может, ты подумаешь, что я спятил, но это не так. Я просто очень устал. Думаю, это скоро пройдет.

Я пришел домой, квартира была пуста. Я поднялся на чердак и стал просматривать старые фотографии Филиппа, тридцатилетней давности. Он начинал работать фотографом для модных дамских журналов. На этих снимках модели смотрят друг на друга. На одном — сидит мужчина в черном и держит в руке дрель. На другом — манекенщица демонстрирует платье. За окном в небо взлетает самолет-истребитель, а она его даже не замечает. Эти модели похожи на куклы. И на некоторых снимках, сделанных позднее, они стоят в витринах рядом с манекенами, похожими на них как две капли воды. Просто не отличить, кто из них манекен, а кто фотомодель. Мне нравятся старые снимки Филиппа. Кажется, будто модели не живые люди, но вкус у них лучше, чем у людей, они заботятся об одежде и своем теле. Словно эти модели обитают в мире гудящих машин и думают как машины. Разница лишь в том, что у них есть вкус. Хороший вкус. На одном из последних снимков для индустрии моды на диване лежит девушка. Она голая, на ней лишь прозрачные резиновые сапоги. А позднее он снимал только голую кожу.

Сидя один в квартире, я заснул. Проснулся ночью, оттого что мне показалось, будто где-то рядом хохочет мужчина. Может, кто-то хохотал в соседней квартире. Я встал и принял душ. Когда я вышел в кухню, Эва сидела и пила настой ромашки. Она взглянула на меня, и я заметил, что у нее красные глаза и усталый вид.

Придя домой из школы, я увидел, что дверь в комнату Луси открыта. Луси лежала на кровати, ухо у нее было заклеено пластырем, лицо очень бледное. Я вошел к ней и сел на край кровати. Она улыбнулась.

— Что это с тобой? — спросил я.

— Я ушиблась, так, пустяки.

— Но у тебя ухо заклеено пластырем. Ты споткнулась?

— Кажется, споткнулась.

— Ты что, не помнишь?

Луси пристально посмотрела на меня и отвернулась.

— Один человек наехал на меня.

— Он нес лампу?

Луси снова посмотрела на меня, ожидая, что я скажу еще что-нибудь. Я не знал, чего она хочет от меня, и попытался улыбнуться.

— Я хочу спать, — сказала она.

Больше она ничего не сказала, и мы об этом никогда не вспоминали. Но с тех пор она все время отводит глаза. Не знаю, Сара, что она при этом думает, мне кажется, она чего-то стыдится. Вряд ли ей стыдно, что она упала с лестницы или что я видел это. Думаю, ей стыдно за меня.

Но не понимаю почему.

Сегодня вечером мы с Филиппом работали в его ателье. Он помогал мне. Мы сделали несколько копий, светлее моих обычных. Филипп похвалил их.

А мне они не нравятся. Они скучные. Но я ничего не сказал. Я смотрел на готовые снимки, и у меня вдруг возникла идея сделать обалденные фотографии. Но об этом я напишу тебе завтра.

С.

Эту идею, которую он так никогда и не осуществил, подала ему серия старых фотографий Филиппа для журнала мод «Овал» — две полуобнаженные женщины и чучело гепарда Гепард собирается вскарабкаться по белой стене комнаты. Одна модель лежит на полу, прикрыв лицо рукой, другая сидит, прижимаясь к стене, и тупо смотрит в пространство. Ситуация неестественная. Гепард замер в неестественной позе, фотомодели тоже кажутся застывшими в неестественных позах, словно куклы, подражающие людям. Тобиас подумал, что эти модели заперты в комнате, как узники. Но он тут же решил, что это не так, модели не заперты, ведь их лица не выражают ни страха, ни апатии. Они пытаются походить на людей в определенных ситуациях. Они выполняют роль реквизита. И Тобиас понял, что означает быть вещью, реквизитом. Он захотел сделать похожие снимки, но лучше, чем Филипп. И желание создать обалденные фотографии моделей, изображающих стулья, столы, лампы, в комнате с белыми стенами, овладело им, оно все росло, и Тобиас почувствовал, что у него сильно закружилась голова.

Но когда он на следующий день пришел в «Студио Ситрон», то понял, что поторопился. Он стал помогать Филиппу — налаживая свет, двигая штативы камер. И глядя, как тот работает, медленно, основательно, Тобиас понял, что должен подождать, похоронить в себе эту идею, проглотить ее; забыть на время, что хотел сделать потрясающие снимки, раз еще не научился тому, что умеет Филипп.

Он набросил на эти воображаемые картины покров тайны.

Вернувшись днем домой, он прочел электронные письма в своем компьютере. Время от времени он занимался этим, чтобы избавиться от ощущения, будто его вовсе не существует. Тобиас так много часов проводил в темной лаборатории «Студио Ситрон», что у него кружилась голова. Он должен был как-то отвлечься, чтобы выйти из состояния оцепенения после долгого сидения на стуле. И поработать немного с компьютером было для него подходящим занятием. Наконец-то он прочитал всю почту. Подумал о незнакомых людях, которые пишут ему и с которыми он никогда не встретится. Надо же когда-то просмотреть все, что скопилось на жестком диске. На экране замелькали страницы рекламы, их было много, чуть ли не сто сайтов. Духи. Тренажеры. Собачий корм. Кроссовки. Жевательная резинка, отбеливающая зубы. Жидкость, регулирующая уровень кислотности во рту. И многое другое с изображением идеальных тел. Но чуть погодя он увидел то, что за несколько секунд изменило его жизнь в этом городе. Это был адрес Рефлекс Фото. Он уставился на него, перечитывая несколько раз. Время работы. Виды услуг. Проявление. Обмен фотоаппаратов. Реклама гласила: «Уважаемые клиенты! Десять лет спустя мы рады сообщить всем фотографам, что мы снова открыли свою контору в прежнем помещении». Он отсортировал остальную почту, но уже не мог сконцентрироваться, буквы и картинки плясали у него перед глазами. Он перелистывал страницы, не читая. Потом снова вернулся к рекламе «Рефлекс Фото», уточнил часы работы.

«Поеду туда, посмотрю», — решил он.

Когда Тобиас выключил компьютер, ему пришло в голову, что на самом деле это торжественное приглашение.

Он лежал и думал об этой конторе, о фотоаппаратах (и о дне, когда ослепит Петера Фема). О том, что он скажет владельцу магазина, ведь ему нужно будет о чем-то спросить его (он думал и о слепых глазах Петера Фема). Тобиас попытался представить себе эту контору: полки со старыми камерами, фотопленки, линзы. За пыльной занавеской — машина для проявления. Он решил, что должен придумать какую-нибудь историю, похожую на правду (но перед тем как заснуть, он видел перед собой только шило, впивающееся в глаз Петера Фема).

На следующий день он не пошел в школу. Когда Филипп уехал в «Студио Ситрон», Тобиас нашел в его шкафу черное пальто. Оно доходило Тобиасу до щиколоток. Это было черное пальто с лейблом Батлера. Тобиас терпеть его не мог, но ему было необходимо прийти в Рефлекс Фото и рассказать им какую-нибудь историю. В пальто он выглядел взрослым. Он напомадил волосы и зачесал их назад, сбрил три волосинки перед зеркалом в ванной и побрызгал лицо лосьоном после бритья.

Улица была залита светом витрин торгового центра. Тобиас шел и думал, что никак не может сочинить какую-нибудь историю для владельца магазина. Он подошел к магазину Рефлекс Фото, посмотрел на стену, на номер дома, на витрину. На название улицы. Все правильно. Окно было серое от пыли. Внезапно дверь распахнулась, и мимо него протиснулась молодая женщина. Ее темная челка падала на глаза. В руках она держала старую линзу «300 м». Она уверенно пошла по улице. Тобиас вошел в магазин.

За прилавком, спиной к Тобиасу, стоял владелец магазина Его мощная фигура застыла на месте, но у Тобиаса было такое чувство, будто владелец прислушивается к звуку его шагов. Потом он резко повернулся. На нем была голубая рубашка. Жирное лицо расплылось в улыбка Тобиас попытался сдержать волнение. Он думал, что повода прийти сюда так и не нашел. Они оба молчали. Маленькие глазки сидели глубоко в черепе. Он продолжал улыбаться. Тобиас откашлялся. Посмотрел на прилавок, потом на пальцы хозяина лавки. На широкое гладкое золотое кольцо. По обе стороны кольца выпирал жир. Потом перевел взгляд на лицо хозяина.

— Чем могу служить? — прозвучал в комнате надтреснутый голос.

Тобиас кашлянул и ничего не ответил.

Хозяин улыбнулся:

— Хочешь купить камеру? Может, тебя интересуют старые механические камеры? У нас много прекрасных фотоаппаратов. В самом деле прекрасных.

Тобиас попробовал улыбнуться. Но его лицо застыло, как проявочная бумага.

Тобиас вспотел. Хозяин лавки поджал дрожащие губы.

— Есть ли у вас… я хочу сказать… мой отец… да… он умер… а моя мать больна… у нее день рождения… я только хотел узнать… хотел ей купить фотоаппарат, ну такой…

— Такой, как был у твоего отца? Прекрасно. Отлично.

Хозяин магазина схватил его за руку и сердечно пожал ее. Тобиас отдернул руку и посмотрел на него с серьезным видом.

— Какая камера была у твоего отца? — спросил хозяин, делая ударение на каждом слоге.

Название вертелось у Тобиаса на языке. Но он не сказал: «Хассельблад». Он подумал и ответил:

— Не знаю.

Хозяин с удивлением уставился на него и покачал головой.

— Я думал, что у вас в магазине есть каталог.

— Каталог?

— Каталог клиентов.

Хозяин магазина пристально посмотрел на него:

— Кого ты ищешь? — и, словно желая пояснить, отчетливо повторил: — Кого ты ищешь?

— Фема, — ответил Тобиас, — его зовут Петер Фем.

Тобиас замер в ожидании.

Хозяин магазина покачал головой:

— Я не продавал камеру человеку с таким именем.

— Вы уверены?

— Фем? — Он покрутил пальцами в воздухе, словно пытаясь вспомнить. — Фем, Фем… — процедил он.

Тобиас энергично закивал.

— Я обычно этого не делаю, — решительно сказал хозяин магазина, — мой каталог — это моя совесть, если ты понимаешь, что я имею в виду. — Несколько секунд он смотрел в пол, потом взглянул на Тобиаса: — Но для тебя я сделаю исключение.

Торжественным жестом он взял Тобиаса за руку, повел его по коридору и открыл дверь в темную контору. Вдоль длинной стены тянулись полки. Под потолком дрожала единственная лампа, казалось, она не могла решить, гореть ей или погаснуть. Хозяин указал толстым пальцем на полки и пояснил, что папки набиты квитанциями об уплате. Он похлопал Тобиаса по плечу и крикнул, что если он будет осторожным, то может полистать папки. Тобиас прокричал ему слова благодарности. В этой темной конторе он чувствовал себя так, словно попал в туннель.

Папки были небрежно пронумерованы, квитанции неразборчивые, свет слабый. Он понял, что времени на это уйдет много.

Тобиас пропускал занятия в школе целых три дня, просматривая бледно-желтые папки. Он читал квитанции и с трудом разбирал подписи. Целую неделю он провел в этой комнате, листал, искал, разглядывал. В школе решили, что он болен. И в самом деле, чем дольше он там сидел, тем хуже себя чувствовал. Он приходил в эту запыленную контору в девять утра и уходил оттуда в пять вечера. Каждое утро хозяин магазина встречал его со странной улыбкой. В двенадцать он заглядывал в контору и смотрел на Тобиаса. Тобиас слышал, как он хихикал. Через десять минут он возвращался с чашкой горячего сока и печеньем. Потом громко спрашивал, как идут дела с поисками. Тобиас пожимал плечами с безразличным видом, с отсутствующим взглядом и снова утыкался в кипу бледно-желтых бумаг.

— Однако ты готов немало сделать для своей матери, — со смехом говорил хозяин магазина и уходил из комнаты.

Тобиас продолжал искать. «Хассельблад-501 С М» появился три с половиной года назад и был очень популярным у фотографов-любителей, потому что он стоил дешевле прежних моделей. Филипп называл его «жемчужиной среди камер». Но таких фотоаппаратов магазин, разумеется, продал мало. Филипп сказал, что теперь людей не привлекают старые вещи. Просидев четыре дня в конторе, Тобиас нашел трех покупателей: Мону Якобсен, Вилли Ундера и В. Снетрама.

Проснувшись на следующее утро, он стал думать о Вилли Ундере и В. Снетраме. В сайте Вилли Ундера он увидел его фотографию — темные кудрявые волосы, глаза лани, похож на женщину. Тут же была фотография его парикмахерской. У В. Снетрама сайта не было. «Какое странное имя», — подумал Тобиас. Он стал повторять его, повторял много раз, и под конец оно потеряло всякий смысл.

Саре.

Это самое важное письмо из всех, что я написал тебе. Правда, это довольно странно. Пожалуй, и не к чему писать его. Ты должна была бы получить его год назад. Если на то, чтобы написать письмо, понадобился целый год, не знаю, сколько времени нужно для того, чтобы убить человека. Может быть, вся жизнь. Хорошо, что я задумал это давным-давно.

Когда я полагал, что ты находишься в этой стране, то надеялся найти Петера Фема за неделю. Мне не хотелось думать о том, что он сделал с тобой, но не думать я не мог. Ты стояла у меня перед глазами. Ты и полицейский. Он издевался над тобой. Я не мог отогнать эти мысли, но был вынужден закрывать глаза. Не хочу писать об этом. Да и ни к чему. Узнав, что ты по-прежнему в Одере, я разозлился на него еще больше. Я так мечтал найти тебя и освободить, как Супер-Дуде. Иногда я начинаю сомневаться, узнаю ли я тебя, Сара. Но ведь это чушь собачья. Ясное дело, узнаю.

Иногда я говорю себе: «Не к чему больше писать ей. Ведь все, что мог, я уже рассказал». Но я понимаю, что должен продолжать.

Я расскажу тебе об этом.

Ну вот, снова пишу тебе.

Вчера я решил, что отыскал его. Я уверен, что найду, только еще не знаю точно, как это сделать. В одном фотомагазине я раздобыл адрес человека, купившего камеру, с помощью которой были сделаны те снимки в Одере. «Попался!» — подумал я.

Не всегда все получается так легко, как хочешь. Тетя Элена часто говорила, что иной раз мир бывает мудренее, чем разум Господень. Вспоминая поговорку тети Элены, я всегда смеюсь над собой. Я пытался найти сайт В. Снетрама в Интернете, но его там нет. В телефонном справочнике указан номер телефона, который не отвечает.

Вчера не писал тебе. Я ужасно устал. Но теперь продолжаю. Филипп и Эва сегодня поссорились. Эва рано легла спать. Она как-то разом сильно постарела. Кожа на скулах обвисла, глаза напоминают разбитые окна, а щеки — поникшие паруса, губы шептали: «Ужасно, ужасно, я ухожу, удаляюсь». Я просто не мог смотреть на нее. Даже обрадовался, что она уйдет. Мне было просто невмоготу видеть ее перекошенную физиономию. Она сказала: «Я удаляюсь» — таким тоном, каким старый адмирал обращается к другому адмиралу. Час спустя они снова затеяли свару. Я надел шлем и стал бродить по Интернету, увидел фотографию пары, купающейся в ванне с молоком. Мне это наскучило, и я вспомнил о незаконченном письме.

Я сделал то, что и собирался, в школу опять не пошел.

В девять часов я стоял возле старого деревянного дома Было холодно, но я вспотел. Пот стекал мне на глаза По дороге я все время бормотал: «Он не узнает меня, не узнает». Но когда я увидел дом и ворота, все мысли разом вылетели у меня из головы. Я подошел к воротам, посмотрел на них. Потом отошел назад, на то место, где стоял. Я продолжал потеть. Подождав еще немного, я снова приблизился к воротам и прошел в них с закрытыми глазами. Я придумал, что сказать, если он откроет дверь. Спрошу адрес и уйду. Я пересек заброшенный садик и остановился у входной двери. На лестнице было темно. Звонок не работал. Я постучал. Никто не ответил. Молчание. Я не переставал потеть и все время думал об этом имени: В. Снетрам. Из садика доносилось птичье щебетание. Я постучал сильнее. Опять ни гу-гу. «Надо возвращаться домой», — подумал я, но вместо этого отворил дверь и вошел в дом. На полу я увидел плесень и паутину, обувь, покрытую слоем пыли. Из коридора я прошел в комнату. На столе стояла кастрюля. Я нагнулся над ней. На дне кастрюли была засохшая еда — остатки капусты и баранины. Я прошел в гостиную. На стенках полки без книг. Торшеры с венками пыли. Запыленные, словно запорошенные снегом, ковры. Я посмотрел на свои ботинки. Они оставили следы на полу. Посмотрелся в зеркало и вытер пыль со щеки. Отсюда на второй этаж вела винтовая лесенка. На одной ступеньке лежала старая пожелтевшая газета. Под портретом женщины с жирным лицом я прочитал заголовок: «Мы были любовниками». Я вошел в детскую. На постели, под одеялом в красную крапинку, спал старик, напустив слюну на белую подушку. Я подошел к нему так близко, что почувствовал его зловонное дыхание. Он спал с блаженным выражением лица. Его волосы были тоже припудрены пылью. Внезапно старик проснулся и вперил в меня светло-голубые глаза. Потом медленно приподнялся на локтях, потянулся и облизнул губы.

— Сухо, — сказал он.

— Что? — удивился я.

— Сухо во рту.

Я кивнул. Старик встал с кровати и зашагал по комнате, медленно переставляя длинные ноги.

— Я ищу Снетрама! — крикнул я.

Старик обернулся и посмотрел на меня с ухмылкой:.

— Вот как.

Он вышел из комнаты, я последовал за ним.

— Вы знаете, где он?

— Кто?

— Снетрам.

Старик потопал вниз по винтовой лесенке. Он что-то пробормотал и покачал головой.

— Но он жил здесь, не правда ли? — крикнул я.

— Снетрам? Не знаю. Может быть. — Старик остановился посреди лесенки и вдруг с тревогой заморгал глазами. — Возможно. Но я не знаю.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не знаю точно, жил ли здесь Снетрам, трудно сказать. Кто-то жил, но был ли это Снетрам, как ты говоришь, понятия не имею. Может, ты имеешь в виду Мартенса, но я не уверен.

Я сбежал по ступенькам и остановился перед стариком:

— О чем это вы?

Старик спокойно склонил голову набок:

— Я работал у одного человека садовником и шофером. Это был его дом. Он достался ему в наследство от отца. Потом он не захотел жить здесь и продавать дом не пожелал. Позволил мне здесь остаться.

— А где он теперь?

— Он позволил мне жить здесь не для того, чтобы я расспрашивал и выведывал. Мое дело смотреть, как этот дом ветшает, приходит в запустение. Так мне было велено. Это моя работа. Мол, пусть здесь пыль ложится и плесень расползается, а дерево гниет. Мартенс этого хотел. Он хотел, чтобы все здесь сгнило и пропало. Поэтому и не пожелал продавать дом. Хотел, чтобы дом исчез сам по себе. Навсегда. И это моя работа Самая хорошая работа из всех, какие мне доводилось выполнять. — Старик пристально посмотрел на меня, потом положил руку мне на плечо и сказал: — Не знаю, где теперь живет Мартенс. Я его не видел давненько.

Я взглянул на желтые зубы старика:

— Но вы уверены, что его зовут Мартенс?

Старик хитро улыбнулся:

— Может, его зовут Снетрам, а может, Мартенс. Мартенс или Снетрам.

Он свернул в боковую комнату и склонился над старым-престарым телевизором.

— Хочешь посидеть послушать новости?

Он уселся в кресло и скрестил руки на груди.

— Вроде бы этот Мартенс был полицейским.

Старик уставился на экран, и я понял, что расспрашивать его бесполезно. Я взглянул на старый телевизор. На экране под звуки мелодии новостей крутился земной шар. Старик блаженно улыбался.

Я вышел из дома, думаю, он этого даже не заметил.

Птицы в садике больше не чирикали. Я пошел по городу. На улице не было ни людей, ни машин. Мне не нравилась эта тишина. В голове все время вертелось имя: Виго Мартенс. А на улице было слишком тихо. «Снетрам. Мартенс. Снетрам. Мартенс» — эти имена продолжали вертеться в мозгу, смешиваясь со звуком шагов. «Мартенс. Снетрам. Мартенс. Снетрам». Я думал, что у меня поехала крыша.

Вернувшись домой, я, не говоря никому ни слова, бросился в свою комнату и сел за компьютер. Побродив немного по Интернету, я нашел сайт детектива Мартенса. Я прочел там всего лишь три фразы:

Желаете нанять Мартенса? Изложите свое дело. Не более двенадцати строк.

Вот и все содержание сайта. Никаких фотографий. Ни адреса, ни номера телефона. Мне захотелось плюнуть на экран, разбить его, расколотить весь компьютер. Но я просто лег на кровать. Я был не в силах плакать. Не в силах о чем-нибудь думать. Эти фамилии звенели у меня в ушах: Мартенс, Снетрам. Снова и снова. Я решил, что окончательно спятил. Что все потеряно.

Я залез под одеяло и уснул. Мне приснились глаза Виго Мартенса. Они смотрели на меня приторно-ласково, я испугался и вскочил с постели. И решил сесть за письменный стол, чтобы написать тебе.

С.

Привет, Сара.

Я узнал кое-что про Виго Мартенса в полицейском регистре Интернета. Правда, немного, но все же неплохо для начала.

Он родился в октябре. Его мать звали Ната-лис. У него есть сестра Тале. Она на десять лет старше него. В сайте спецподразделения полиции я нашел его фотографию, на губы и подбородок падает синяя тень. На этом снимке он улыбается одними глазами, кажется, будто он хочет мне что-то подарить. Детектив полиции нравов. Ему сорок четыре года. Интересно, сколько лет он занимается фотографией? Руки безвольно висят вдоль тела. Глаза маленькие, серые, кажется, будто это глаза женщины. Кожа туго обтягивает скулы. Рот похож на два шершавых пальца. Губы не растянуты в улыбку. Интересно, о чем он думает. Сотрудник полицейского управления столицы. Стаж в управлении восемнадцать лет. На снимке на нем темно-зеленая одежда. Окончил полицейское училище в двадцать три года. Адрес: Свин-ген, 8. Не состоит в постоянном штате. Как ты думаешь, Сара, что это значит? Может, он в чем-то провинился? Может, его уволили? Или… Как это называется? Я не помню. Хочу узнать о нем больше…

Я просмотрел все материалы полицейского регистра. Четыре года назад он напечатал в газете статью о вентиляционной системе здания полицейского управления. Данная система не обеспечивает должный эффект на шестом, седьмом и восьмом этажах. По его мнению, воздух там должен быть суше. Я закрыл глаза и попытался представить себе, что такое сухой воздух. Может, это означает что-то особенное, как ты думаешь? Какой-то тайный смысл? Срок рекламации — пять лет — еще не истек. Сейчас я могу думать только о воде. Ужасно хочу пить. В сайте был еще и другой его портрет. На нем он улыбается. Его тонкие губы растянуты в ухмылке. В законе по охране труда сказано об этом совершенно четко. Лоб у него блестит. Я наклонился к самому экрану и увидел, как сверкнули его зрачки. Не думаю, что в эту минуту он размышлял о вентиляционной системе.

Я все гадал о том, кто же он на самом деле. Просматривая эти сайты, я пытался представить себе, как он выглядит, чем занимается.

И что делал, когда ему было столько же лет, как мне сейчас, я придумывал разные истории из его жизни. Вот однажды пошел он в лес, набрел на голубятню и вскарабкался на нее. Постоял там и посмотрел на темное море. Где-то далеко-далеко сверкало солнце. Оно слепило ему глаза. Он был один. Ему нравилось стоять здесь и смотреть на море. Внизу на тропинке он увидел девушку. Она его не заметила. Он знал ее, но не стал махать, потихоньку спустился и подошел к ней. Разумеется, производитель несет ответственность за некачественное изделие. Он подошел еще ближе. Она резко повернулась и улыбнулась ему.

— У меня для тебя подарок, — сказал он.

— Какой? — с улыбкой спросила она.

Он вынул из кармана украшение. Оно блестело на солнце. У нее выступили слезы на глазах.

— Какая прелесть, — воскликнула она и обняла его.

Он слегка отодвинулся от нее.

— Откуда это у тебя?

— Украл.

Он взял ее за руку, и они поднялись на голубятню, чтобы полюбоваться морем.

В каком доме он живет? На какой машине ездит? Как он моет руки? Как спит в постели? Как ты думаешь, Сара? Как он пересекает площадь, выходя из дому? Как срывает цветок? Вот идет дождь. Он входит в дом, в гостиную. Садится на диван. Ложится. Привстает, включает телевизор. Снова ложится. На его подбородок падает тень. Кто-то стоит возле его дивана. Кто-то наклоняется над ним.

В детстве Виго любил кататься на велосипеде. Ездил на большие расстояния. К бабушке в соседний город. Мать никогда не знала, куда он направляется. Бабушка была богата, она держала служанку. Ужасно богатая бабушка! Она не любила Виго. А Виго нравилась ее служанка. За пятерку девушка снимала с себя блузку. Она не любила Виго. Она показывала ему пупок. Он клал в ее пупок леденец и лизал его. Девушка смеялась. Бабушка не очень-то радовалась его визитам. Он считал бабку противной. Ему хотелось поскорее вернуться к матери и сестре. Но он оставался у бабки. Ему хотелось побыть со служанкой. Он покупал ей подарки. Она снилась ему, и он прокрадывался к ней в комнату. Она позволяла ему лежать рядом, класть голову ей на грудь, хотя ему было всего четырнадцать.

Однажды дядя подарил ему фотоаппарат. В следующий раз, отправляясь к бабушке, он взял его с собой. Попросил у служанки позволения сфотографировать ее. Она обнажала перед ним свои маленькие груди и пупок, и он фотографировал их. Эти снимки он прятал в шкатулке на чердаке и никому не показывал. Когда он приехал к бабушке в следующий раз, оказалось, что служанка заболела и лежит в больнице. Виго пришел туда навестить ее. Посидел возле ее кровати, сказал, что он не будет любить никого, кроме нее. Она обещала ему поправиться, но через несколько недель умерла.

Знаешь, Сара, мне казалось, я прочел все это на его лице. Ты, поди, решила, что я точно спятил. Но я уверен в том, что он именно такой добродушный, обычный человек. Меня пугают его улыбка и блеск в глазах. Стоит мне взглянуть на его лицо в Интернете, как у меня начинают чесаться глаза, и мне кажется, что это уже было давным-давно. Мол, все, о чем я тебе пишу, всего лишь забытые слова в мире забытых вещей. Я думаю о тебе, Сара, прочтешь ли ты когда-нибудь это письмо, помнишь ли ты меня? А может, дома уже считают меня мертвым и говорят: «Теперь он на небе, у ангелов в раю».

С.