Завещание мужества

Был мороз.

Не измеришь по Цельсию.

Плюнь — замерзнет.

Такой мороз.

Было поле с безмолвными рельсами,

позабывшими стук колес.

Были стрелки

совсем незрячие —

ни зеленых,

ни красных огней.

Были щи ледяные.

Горячие

были схватки

за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,

и Сухиничи, и Думиничи,

и лесную тропу на Людиново —

обожженное, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,

но товарищ мой до сих пор

помнит только узоры беличьи

и в березе забытый топор.

Вот и мне:

не деревни сгоревшие,

не поход по чужим следам,

а запомнились онемевшие

рельсы.

Кажется, навсегда…

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим

можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв —

и умирает друг.

И значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед.

За мной одним

идет охота.

Ракету просит

небосвод

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был коротким.

А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

я кровь чужую.

Из боя выходила рота.

Мы шли под крыши,

в тишину,

в сраженьях право заработав

на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолета

остановился первый взвод.

И замерла в песках пехота

у красных

обожженных звезд.

…Осколки голубого сплава

валялись на сухом песке.

Здесь все:

и боевая слава,

и струйка крови на виске,

и кутерьма атак

и тыла,

ревущая,

как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым

и неуютным городок.

Всю ночь по ледяному насту,

по черным полыньям реки

шли за сапером коренастым

обозы,

танки

и полки.

Их вел на запад

по просекам

простой, спокойный человек.

Прищурившись, смотрел на снег

и мины находил под снегом.

Он шел всю ночь.

Вставал из лога

рассвет в пороховом дыму.

Настанет мир —

на всех дорогах

поставят памятник ему.

Я не хотел опять о травах,

но так всегда —

когда живу в Москве,

я на неделю получаю право

писать стихи

о ветре и траве.

Ведь я в апреле снова прозеваю

цветенье яблонь,

появленье трав.

………. ………..

Я опоздал к последнему трамваю,

бродить Москвой придется до утра.

Случайно

в палисаднике на Бронной

увидел пятнышко травы,

и мне

его руками захотелось тронуть,

как мальчику винтовку на стене.

Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе

первая смерть

однокашника, друга…

Мы ждали разведчиков в жаркой избе,

молчали

и трубку курили по кругу.

Картошка дымилась в большом чугуне.

Я трубку набил

и подал соседу.

Ты знаешь,

есть заповедь на войне:

дождаться разведку

и вместе обедать.

— Ну, как там ребята?..

Придут ли назад?.. —

каждый из нас повторял эту фразу.

Вошел он.

Сержанту подал автомат.

— Сережа убит…

В голову…

Сразу… —

И если ты

на фронте дружил,

поймешь эту правду:

я ждал, что войдет он,

такой,

как в лесах Подмосковья жил,

всегда пулеметною лентой обмотан.

Я ждал его утром.

Шумела пурга.

Он должен прийти.

Я сварил концентраты.

Но где-то

в глубоких

смоленских снегах

замерзшее тело

армейского брата.

Ты знаешь,

есть в нашей солдатской судьбе

первая смерть…

Говорили по кругу —

и все об одном,

ничего о себе.

Только о мести,

о мести

за друга.

К рассвету точки засекут,

а днем начнется наступленье.

Но есть стратегия секунд,

и есть секундные сраженья.

И то,

что может сделать он

и тол

(пятнадцать килограммов),

не в силах целый батальон,

пусть даже смелых

и упрямых.

Он в риске понимает толк.

Уверенно,

с лихим упорством

вступает он в единоборство

с полком.

И разбивает полк.

И рассыпаются мосты.

И падают в густые травы,

обламывая кусты,

на фронт идущие составы.

И в рельсах, согнутых улиткой,

отражена его улыбка.

Так

в блиндаже хранят уют

коптилки керосиновой.

Так

дыхание берегут,

когда ползут сквозь минный вой.

Так

раненые кровь хранят,

руками сжав культяпки ног.

…Был друг хороший у меня,

и дружбу молча я берег.

И дружбы не было нежней.

Пускай мой след

в снегах простыл —

среди запутанных лыжней

мою

всегда он находил.

Он возвращался по ночам…

Услышав скрип его сапог,

я знал —

от стужи он продрог

или

от пота он промок.

Мы нашу дружбу

берегли,

как пехотинцы берегут

метр

окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Но стал

и в нашем дележе

сна

и консервов на двоих

вопрос:

кому из нас двоих

остаться на войне в живых?

И он опять напомнил мне,

что ждет его в Тюмени сын.

Ну, что скажу?

Ведь на войне

я в первый раз

побрил усы.

И, видно,

жизнь ему вдвойне

дороже и нужней,

чем мне.

Час

дал на сборы

капитан.

Не малый срок,

не милый срок…

Я совестью себя пытал:

решил,

что дружбу зря берег.

Мне дьявольски хотелось жить —

пусть даже врозь,

пусть не дружить.

Ну,

хорошо,

пусть мне идти,

пусть он останется в живых.

Поделит

с кем-нибудь пути,

и хлеб,

и дружбу

на двоих.

И я шагнул через порог…

Но было мне не суждено

погибнуть в переделке этой.

Твердя проклятие одно,

приполз я на КП

к рассвету.

В землянке

рассказали мне,

что по моей лыжне ушел он.

Так это он

всю ночь

в огне

глушил их исступленно толом!

Так это он

из-за бугра

бил наповал из автомата!

Так это он

из всех наград

избрал одну —

любовь солдата!

Он не вернулся.

Мне в живых

считаться,

Но с кем я буду на двоих

делить судьбу

с армейским риском?

Не зря мы дружбу берегли,

как пехотинцы берегут

метр

окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Сентиментальный,

нежный друг,

тебя вспугнул снарядов свист,

орудий рев, горящий луг…

Война нас вместе не сведет.

А для тебя я третий год

храню кленовый лист.

Ведь это все, что я унес

Из Киева тогда…

(О Дарницкий проклятый плес,

безумная вода!

Тебе не знать их никогда.)

…Стихи остались на столе,

они в сраженье не пошли.

Я не припал к родной земле,

не взял в дорогу

горсть земли.

И только он,

кленовый лист,

хранил воспоминанья дрожь.

(Его сорвал осенний дождь.)

Я для тебя его берег.

Но жилки красные на нем

напомнили мне кровь дорог…

и стон и гомон переправ.

(О, до чего хотелось жить,

когда мы уходили вплавь,

когда мы падали в пути…)

Сентиментальный друг,

прости…

Я бы мог от правила отступить

и тебе написать обо всем:

о солдате, засыпанном солью в степи,

о подвале, где мы живем.

Мне не хочется письма отсюда строчить

(лишь бы знал я,

что ты жива).

Здесь нужны, как гвозди и кирпичи,

все известные мне слова.

За два года столько ран запеклось

(маме этого не пиши).

Я теперь,

как бинты,

отдираю злость

со своей беззаботной души.

Продолжается битва

в дыму и пальбе.

Можешь мертвым в сражении лечь,

но не смеешь

ни строчки оставить себе,

ни удара сердца сберечь.

Потому что здесь песни нужны — как

жилье,

и стихи — как колодцы с водой.

Ты простишь мне,

конечно,

молчанье мое,

как прощала — с передовой.

У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья,

Ни крестов, ни цветов,

не полощутся флаги.

Серебрится кусок

алюминьевой фляги,

и подсумок пустой,

и осколок гранаты —

неразлучны они

даже с мертвым солдатом.

Ты подумал о нем,

молодом и веселом.

В сорок первом

окончил он

среднюю школу.

У него на груди

под рубахой хранится

фотокарточка той,

что жила за Царицей[1]…

…У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья.

Он живым завещал

город выстроить снова

здесь, где он защищал

наше дело и слово.

Пусть гранит сохранит

прямоту человека,

а стекло — чистоту

сына

трудного века.

Я был пехотой в поле чистом,

в грязи окопной и в огне.

Я стал армейским журналистом

в последний год на той войне.

Но если снова воевать…

Таков уже закон:

пускай меня пошлют опять

в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.