Завещание мужества

Случайные попутчики!

Опять

мы встретились на фронтовой дороге.

Нам снова, вспоминая отчий дом,

упрашивать водителей упрямых

и на попутных по свету кружить,

венгерскую равнину проклиная, —

там только ветер, мерзлые снопы,

неубранные тыквы, как снаряды,

и памятники гордым королям

с короткими чугунными мечами

на сытых и ленивых битюгах.

Но вот привал.

Мы спим на сеновалах

и во дворцах на бархатных подушках.

И снова в путь.

Гони, шофер, гони!

Который день мы не путем Колумба,

но открывая новые державы,

идем вперед до новых рубежей.

И снова повторяются атаки,

бомбежки, оборона, медсанбаты

и поиски разведчиков в ночи.

Огромный город мы берем подомно

и даже поквартирно.

На перилах

висит чужой и мертвый пулеметчик,

а пулемет дымится на полу.

Все повторимо.

На шоссе под Веной

в крови багровой коченеют кони,

огромные, как рыжие холмы.

В парламенте — шинели и знамена

немецкого ударного отряда.

И пленные еще в горячке боя

ругаются, потеют и дрожат.

Мы не туристами идем по Вене —

не до музеев нам,

не до экскурсий.

И мы не музыкантская команда.

Мы просто пехотинцы.

Но Бетховен

от нашей роты получил венки.

Случайные попутчики!

Опять

мы встретились на фронтовой дороге.

Нам снова, вспоминая отчий дом,

упрашивать водителей упрямых

и на попутных по свету кружить,

из дальнего похода возвращаясь.

Случайные попутчики!

Солдаты

передних линий, первых эшелонов!

Закончилась вторая мировая.

Нас дома ждут!

Гони, шофер, гони!

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

На живых порыжели от крови и глины шинели,

на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.

Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя, —

только сила и юность. А когда возвратимся с войны,

все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

что отцами-солдатами будут гордиться сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?

Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,

у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

тот поймет эту правду — она к нам в окопы и щели

приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

эту взятую с боем суровую правду солдат.

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся — а мы возвратимся с победой,

все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —

пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,

чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,

матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.

Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —

все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

После марша и ночной атаки

нашу роту посетила грусть:

нам под Банской Штявницей словаки

Пушкина читали наизусть.

Можно встретить в Вене земляка,

без вести пропавшего в июне.

Вот была же встреча накануне

с братом у счастливого стрелка.

Но когда мы с Пушкиным вдали

свиделись негаданно-нежданно,

о чужбине песню завели,

и Россия встала из тумана.

На снегу белизны госпитальной

умирал военврач, умирал военврач.

Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,

о своем ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапера с бинтами,

и шершавые руки коснулись плеча.

Только птицы кричат в тишине за холмами.

Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,

по ночам приходил, говорил о тебе,

о военной судьбе, о соседней палате

и опять о веселой военной судьбе.

Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,

о своем ненаглядном, о милом не плачь.

…Одного человека не спас военврач —

он лежит на снегу белизны госпитальной.

В Праге хоронят погибшего после победы майора.

Влтава тиха, но гремит орудийный салют.

Женщины плачут. Мужчины молчат у собора

И, обжигая ладони, гильзы на память берут.

Гильзы хозяйки начистят кирпичною пылью.

Первые ландыши, ландыши будут стоять на окне.

Ландыши красными станут! И к правнукам былью

Сказка придет о салютах, цветах и войне.

Будь то конный,

будь то пеший —

валит всех

орудийный шквал.

Возле города

Будапешта

я в атаке

опять побывал.

В декабре,

в сорок четвертом

на венгерский

растаявший снег

окровавленным

или мертвым

не желает

упасть человек.

Не желаю!

Не желаю!

Пулям кланяюсь,

но бегу.

Разрывается

мина злая

черным веером

на снегу.

Разлетаются

серые комья.

Но пехоте уже не до них…

Я теперь

ничего не помню

после лютых атак

штыковых.

И сегодня

после отбоя

я в чужом блиндаже

захрапел.

Я был очень

доволен собою

и во сне

даже плакал и пел.

Мне приснилось:

гремят оркестры,

я в Москву

возвратился весной —

пьют друзья,

и моя невеста

неразлучна опять

со мной.

Не будите меня!

Не надо!

Пусть продлится,

хотя бы во сне,

встреча с той,

за кого прикладом

и штыком

молюсь на войне.