Завоевание Англии

Глава I

Уважаемый всеми монах Альред был призван к Эдуарду, который заболел в отсутствие Гарольда. Этой болезни предшествовали видения тех горестных дней, которые должны были постигнуть Англию после его кончины; и король позвал Альреда, чтобы испросить совета и сочувствия.

После возвращения из загородного Геверингского дворца Альред сидел один, задумавшись над содержанием своей беседы с Эдуардом, которая, очевидно, сильно его встревожила. Вдруг дверь кельи отворилась, и в комнату вошел, оттолкнув слугу, который хотел доложить о нем, человек в запыленном платье и такой расстроенный, что Альред сначала принял его за незнакомца и только, когда тот заговорил, узнал в нем графа Гарольда.

Заперев дверь за слугой, Гарольд несколько минут постоял на пороге; он тяжело дышал и напрасно старался скрыть страшное волнение.

Наконец, как будто отказавшись от своих бесплодных усилий, он бросился к Альреду, обнял его и громко зарыдал. Старик, знавший детей Годвина и любивший Гарольда, положил руки на голову графа и благословил его.

— Нет, нет! — воскликнул граф. — Подожди благословлять, выслушай все сначала и потом скажи, какого утешения я могу ожидать?

И Гарольд рассказал историю, уже известную читателям. Потом он продолжал:

— Я очутился на воздухе, но не соображал ничего, пока мне не стало жарко от солнца. Мне показалось, что демон вылетел из моего тела, издеваясь надо мной и моим низким поступком… Отец мой! Неужели нет спасения от этой клятвы… принужденной насилием? Я лучше буду клятвопреступником, чем предателем родины!

Альред в свою очередь побледнел во время рассказа Гарольда.

— Слова мои могут запрещать или разрешать, — прошептал он тихо, — это власть, доверенная мне небом… Что же ты сказал потом герцогу? После твоей присяги?

— Не знаю… Не знаю ничего! Помню только, что я проговорил: «Теперь отдай мне тех, ради кого я отдался в твои руки, и позволь вернуться на родину с Гаконом и Вольнотом…» И что же ответил мне коварный норманн, с огненным взглядом и змеиной улыбкой? Он сказал мне спокойно: «Гакона я тебе отдам, потому что он сирота и ты вряд ли стал бы особенно печалиться о разлуке с ним, но Вольнота, любимца твоей матери, я оставлю у себя в качестве твоего заложника. Заложники Годвина свободны, но нужен же мне залог верности Гарольда. Это одна формальность, и тем не менее надежная гарантия.» Я пристально взглянул ему в лицо, и он отвернулся. «Об этом не упоминалось в нашем договоре,» — сказал я. На это Вильгельм ответил: «Положим, что в договоре не было упомянуто это обстоятельство, но оно скрепляет его.» Я повернулся к Вильгельму спиной, подозвал Вольнота и сказал ему: «Из-за тебя я прибыл сюда и не намерен уезжать без тебя: садись на коня и поезжай со мною.» Но Вольнот отвечал: «Нельзя так поступать! Герцог сообщил мне, что заключил с тобой договор, в силу которого я должен остаться у него в качестве твоего заложника. Скажу тебе откровенно, что Нормандия сделалась моей второй родиной и что я люблю Вильгельма.» Я вспылил и начал бранить брата; но на него не действовали ни угрозы, ни мольбы, и я поневоле вынужден был убедиться, что сердце его не принадлежит больше Англии… «О матушка, как покажусь я тебе на глаза?!» — думал я, возвращаясь только с Гаконом… Когда я снова вступил на английскую землю, мне показалось, будто в горах предстал передо мной дух моей родины, и я услышал его голос в порывах ветра. Сидя на коне и спеша сюда, я узнал, что есть посредник между людьми и небом; прежде я менее ревностно преклонялся перед верховным судьей… А теперь я преклоняюсь перед тобой и взываю к тебе: или позволь мне умереть, или освободи меня от моей клятвы!

Альред поднялся.

— Я мог бы сказать, — ответил он, — что Вильгельм сам избавил тебя от всякой ответственности, потому что удержал Вольнота в качестве твоего заложника помимо вашего договора; я мог бы сказать, что даже слова клятвы: «Если то будет угодно Богу» оправдали бы тебя… Богу не может быть угодно отцеубийство, а ты сын Англии. Но было бы низко прибегать к подобным уверткам. Верно то, что я имею право освобождать от клятв, произнесенных под принуждением; еще вернее, что гораздо грешнее сдержать клятву, обязывающую совершить преступление, чем нарушить ее. На этом основании я освобожу тебя от клятвы, но не от греха, тобой совершенного… Если бы ты больше полагался на небо и доверялся бы меньше силе и уму людей, то не сделал бы этого, даже во имя родины, о которой Бог печется и без тебя… Итак, освобождаю тебя, именем Бога, от данной клятвы и запрещаю исполнять ее. Если я превышаю данную мне власть, то принимаю всю ответственность на свою седую голову… Преклоним колени и помолимся, чтобы Бог дал тебе загладить свое минутное заблуждение долгой жизнью, исполненной любовью к ближнему.

Глава II

Намерение Гарольда выслушать приговор из уст мудрейшего служителя Божьего совершенно вытеснило из его души все остальные мысли.

Если бы Гарольду сообщили, что его клятва неразрешима, то он скорее лишил себя жизни, чем изменил бы отечеству.

Нельзя не удивляться перемене, произошедшей в нем; он был настолько самоуверен, что считал только себя самого судьей своих поступков, а теперь вся его жизнь зависела от одного только слова Альреда. Гарольд забыл о родине, о матери, Юдифи, короле, политике и даже о своем честолюбии.

Он считал себя проклятым, пока Альред не снял с него это страшное бремя; получив освобождение, он будто воскрес и начал снова интересоваться жизнью.

Но с этого мгновения он признал несостоятельность человеческого разума и смирился с сознанием своей вины. Как часто молил он теперь Создателя сделать его ненужным родине, чтобы он мог, подобно Свену, искупить свою ошибку и примириться с совестью!

Бывает, что одна минута превращает самого отчаянного вольнодумца в человека горячо верующего. Это случается, когда ему встречаются такие препятствия, каких ум не в силах одолеть, когда совесть громко заговорит в его сердце, когда он, добиваясь лучшего, получает только дурное. Тогда вера осеняет его своим лучезарным светом, и он хватается за молитву, как утопающий за соломинку.

Приезд Гарольда сделался вскоре известным всему Лондону, и к нему начали стекаться все его друзья, давно уже горевшие желанием увидеться с ним. Каждый из них сообщал ему новости, которые ясно доказывали, что во время его отсутствия устои государства сильно пошатнулись.

Весь север вооружился; нортумбрийцы восстали против Тостига, опять проявившего свой характер, и прогнали его, а он скрылся неизвестно куда. К бунтовщикам присоединились сыновья Альгара, из которых старший, Моркар, был избран на место Тостига.

Здоровье короля ухудшалось. Он страшно бредил, а слова, вырывавшиеся во время бреда, переходили из уст в уста с различными добавлениями и возбуждали самые мрачные опасения.

Все ожили при известии о возвращении Гарольда, в уверенности, что он восстановит в государстве прежний порядок.

Естественно, что он, видя, как надеется на него народ, стряхнул с себя гнетущие воспоминания и опять всецело отдался общественному благу. Его ум снова заработал, и к нему вернулась прежняя энергия. Он ободрил своих унывающих друзей, раздал приказания, разослал гонцов по всем направлениям и только тогда поскакал к королю, в Геверинг.

Этот дворец, весь утопавший в зелени и цветах, был любимым местопребыванием Эдуарда. Сохранилось предание, что однажды ночью, во время молитвы, король был сильно смущен пением соловьев и, раздосадованный, стал просить Господа прекратить его. С этой самой минуты никто и никогда не слышал в Геверинге соловьиных трелей.

Гарольд, выехав из леса, очутился перед низкими, незатейливыми воротами дворца, сплошь покрытыми вьющимися растениями, и через несколько минут он уже входил к королю.

Лицо короля заметно прояснилось, и он с усилием приподнялся на своей постели, под прекрасным балдахином, на котором был изображен Иерусалим.

Эдуард поспешил удалить начальника стражи, стоявшего у его изголовья, и сказал слабым, страшно изменившимся голосом:

— Наконец-то ты вернулся, Гарольд, чтобы поддержать эту ослабевшую руку, которая скоро выпустит скипетр… Молчи! Я чувствую, что это непременно случится, и радуюсь…

Он пристально взглянул на Гарольда, лицо которого было бледным и печальным, и продолжал:

— Ну, самонадеянный человек, ты остался доволен результатами своей поездки или убедился в справедливости моего предостережения?

— К несчастью, последнее исполнилось! — ответил Гарольд со вздохом. — Я убедился, что моя мудрость уступает твоей, государь. Меня и моих родственников ловко запутали, под тем предлогом, что ты когда-то дал герцогу Вильгельму обещание сделать его своим наследником, если он переживет тебя.

Эдуард заметно сконфузился и пролепетал:

— Может быть, подобное необдуманное обещание было действительно дано мной в то время, когда я еще не знал английских законов, которые гласят, что трон нельзя передавать по наследству, как дом или другое имущество. Не удивлюсь, что мой родственник, Вильгельм, честолюбивее меня… Более привержен ко всему земному… Предвижу, что эти бесхитростно сказанные слова и твоя поездка будут иметь кровавые последствия.

Король погрузился в раздумье, и Гарольд сделал верное заключение: очнувшись, король не станет больше расспрашивать о результатах его путешествия.

— Видишь перстень у меня на пальце? — сказал Эдуард наконец, протягивая Гарольду свою исхудалую руку. — Он послан мне Господом, чтобы душа моя готовилась предстать перед Всевышним Судьей… Ты, может быть, слышал, как один древний пилигрим остановил меня однажды, когда я возвращался из храма, и попросил милостыню; кроме этого перстня у меня ничего не было с собой, и я отдал его старику, который пошел своей дорогой, благословляя меня?

— Да, я слышал об этом, — ответил граф. — Старик везде рассказывал о твоем милосердии.

— Это было несколько лет тому назад, — продолжал король с едва заметной улыбкой. — Ну, а в текущем году случилось так, что двое саксов встретились по дороге из обетованной земли, с двумя пилигримами, которые во время разговора осведомились обо мне, грешном.

Один из них, старец с добродушным и приятным лицом, вынул перстень и сказал англичанину: «Когда ты прибудешь домой, то вручи этот перстень королю и передай ему, что он посылается в знак того, что Эдуард будет у меня в начале января. За его подарок я сторицей вознагражу его на небесах, где уж идут приготовления к встрече нового пришельца.» Англичане спросили с изумлением: «От имени кого же должны мы передать перстень королю?» — «От имени Иоанна!» С этими словами видение исчезло… Это тот самый перстень, который я отдал некогда старцу, а получил я обратно таким чудесным образом четырнадцать дней тому назад. Следовательно, мне недолго осталось жить на земле, Гарольд, и я очень рад, что твое возвращение избавляет меня от государственных дел, позволяя готовиться к блаженному дню, знаменующему начало вечной жизни!

Гарольд, предполагавший, что история с перстнем просто новое доказательство хитрости норманнов, хотевших заставить короля сдержать свое обещание, старался переубедить его, но тщетно: Эдуард ответил почти с негодованием.

— Пожалуйста, не становись между мной и небесным посланником, а приготовься лучше встретить грядущие черные дни! Передаю тебе все дела государства… Ты должен знать, что вся страна в волнении. Анлаф, которого я отослал, когда ты вошел, рассказывал мне самые печальные случаи, в которых главную роль играют убийства и грабежи… Ступай к нему и попроси повторить их тебе; выслушай и послов Тостига, которые ждут в передней… Иди, возьми щит и секиру, собери войска, твори правый суд… Когда ты вернешься, то увидишь, с каким восторгом твой король покинет трон, чтобы войти в лучший мир… Иди же!

Глубоко растроганный Гарольд, на которого благочестие короля произвело сильное впечатление, отвернулся, чтобы скрыть слезы.

— Молю небо, государь, — произнес он, — даровать мне тот же душевный покой, которым оно наградило тебя! Все, что только будет зависеть от меня, слабого смертного, чтобы предотвратить смуты и войны, которые ты предвидишь в будущем, будет сделано мной… Быть может, я заслужу милосердие Божье!

Гарольд удалился, почтительно поклонившись королю.

То, что он узнал от Анлафа, не могло успокоить его.

Моркар, сын Альгара, был официально избран бунтовщиками на место Тостига, и на его сторону стали все способные к оружию жители Ноттингема, Дерби и Линкольна. Под предводительством Эдвина, брата Моркара, поднялась и вся Мерция; к ним присоединились многие из кимрских вождей.

Гарольд, не медля ни минуты, объявил сбор государственного ополчения, что делалось таким образом: ломали пучки стрел и посылали обломки по всем городам, селам и местечкам.

К Гурту были посланы гонцы с приказом тотчас же собрать свои войска и вести их форсированным маршем в Лондон.

Отдав эти распоряжения, Гарольд поехал к матери, смущенный и опечаленный.

Гита была уже предупреждена обо всем Гаконом, который решил принять на себя ее упреки. Он искренно любил графа и старался предупредить все, что могло бы огорчить или повредить ему. Он против воли должен был постоянно играть роль вестника горя, на которого он и походил немного своим прекрасным мрачным лицом: Гакон никогда не улыбался.

С плеч Гарольда свалилась огромная тяжесть, когда Гита встретила сына с распростертыми объятиями.

— Я знаю, что тебя постигла неудача, — сказала она, — но знаю и то, что это не твоя вина… Не горюй: я довольна тобой, Гарольд!

— Хвала Богу за это, матушка!

— Я рассказал твоей матери, что Вольнот полюбил клетку и рад плену, — проговорил Гакон, стоявший перед ярко горевшим очагом. Бабушка утешилась моими словами, — добавил он.

— О нет, — возразила Гита, — я еще раньше была успокоена судьбой. Перед твоим приездом я умоляла Бога, вопреки моему давнему страстному желанию, удержать Вольнота на чужбине.

— Как?! — воскликнул Гарольд с изумлением.

Гита отвела его подальше в сторону и прошептала:

— Неужели ты думаешь, Гарольд, будто я во время твоего отсутствия только и делала, что сидела в кресле и любовалась обоями? Нет, я ежедневно общалась с Хильдой и проводила с ней целые ночи у могилы древнего рыцаря. Мне известно, что ты подвергался страшной опасности, и избежал заключения и смерти лишь благодаря своему уму. Знаю и то, что если бы Вольнот вернулся, то сошел бы в кровавую могилу… Вольнота удержал в Нормандии его ангел-хранитель.

— Ты все это узнала от Хильды? — спросил Гарольд задумчиво.

— От Хильды, от оракула и от мертвеца! Взгляни на Гакона: разве не видна уж тень смерти в его безжизненных глазах?

— Это просто тень его внутренних размышлений, следствие плена и одиночества, — возразил Гарольд. — Конечно, ты видела и Юдифь — как она?

— Она осталась такой же, как прежде, — ответила Гита, поощрявшая любовь сына, между тем как Годвин проклял бы ее. — После твоего отъезда она сильно грустила и сидела целыми часами неподвижно, как статуя. Она узнала о твоем возвращении раньше Хильды. Я сидела у нее в день твоего приезда, когда она внезапно вскочила с места и воскликнула: «Гарольд вернулся в Англию!» Пораженная, я спросила, почему она так думает. «Я чувствую по дуновению ветра и по дыханию земли,» — ответила она… Это доказывает существование в ней чувства большего, чем просто любовь. Я знала двух братьев-близнецов: каждый из них постоянно чувствовал, что происходит с другим во время разлуки; так и Юдифь знает всегда, что делается с тобой, потому что ее душа — зеркало твоей души. Ступай теперь к ней, Гарольд; ты найдешь у нее Тиру, которую я поручила заботам Хильды… Бедняжка что-то стала худеть в последнее время. Потом зайди опять ко мне, если сможешь, чтобы рассказать о здоровье Тиры.

— Зайду, матушка. Не беспокойся о Тире: Хильда очень опытный лекарь. Позволь поблагодарить тебя, что ты не упрекнула меня за неудачу, за то, что я не в состоянии был сдержать свое слово. Радуюсь, видя твою покорность судьбе!

Гарольду нескоро удалось доехать до римской виллы, потому что все улицы были заполнены людьми, желавшими приветствовать его.

— Теперь нам нечего больше бояться, — говорили они друг другу, — Гарольд вернулся в Англию!

Граф с непокрытой головой медленно продвигался вперед, весело раскланиваясь во все стороны и ласково отвечая на радостные крики народа.

Наконец он выехал из города и уже приближался к вилле, когда вдруг услышал за собой лошадиный топот. Оглянувшись, он убедился, что его догоняет племянник.

— Что тебе нужно, Гакон? — спросил он, сдерживая коня.

— Мне нужно твое общество! — лаконично ответил Гакон.

— Благодарю; но попрошу тебя вернуться к матушке, потому что я желаю ехать один.

— О дядя, не гони меня! Я как чужой в этой Англии, а в доме твоей матушки чувствую себя совершенно одиноким. Я посвятил тебе всю свою жизнь… Отец завещал меня тебе, и я ни на минуту не хочу разлучаться с тобой: будем вместе и в жизни, и в смерти!

Страшно сделалось Гарольду от этих слов. Первоначальная нежность к племяннику улетучилась от мысли, что именно он подбил его дать страшную клятву. Потом он опять начал думать, что несправедливо сердиться за совет, без которого его ожидала самая печальная участь.

— Принимаю твою привязанность и любовь, Гакон, — ответил он как можно мягче. — Поезжай вместе со мной, только не взыщи, если я буду молчалив: уста невольно смыкаются, когда на душе невесело.

— Знаю… Я сам не люблю болтать о пустяках. Есть три вещи, которые всегда молчат: раздумье, судьба и могила.

Разговор прекратился, и каждый из всадников погрузился в свои мысли. Наступали сумерки; воздух стал особенно благоуханным, везде слышалось пение птиц.

Гарольд постоянно подъезжал к вилле со стороны холма, который был тесно связан с его воспоминаниями. Когда Гакон увидел перед собой древние развалины, то произнес вполголоса:

— Все по-прежнему: холм, могилы, руны…

— Разве ты был здесь раньше? — спросил Гарольд.

— Да, батюшка возил меня маленького к Хильде; перед своим отъездом я сам пришел сюда… И тут, у этого камня, великая пророчица севера предсказала мне мою судьбу.

«Ага! И ты поддался ее влиянию», — подумал Гарольд и произнес вслух:

— Что же она предрекла тебе?

— Что моя жизнь тесно связана с твоей, что я избавлю тебя от большой опасности и разделю с тобой другую, которая будет страшнее первой.

— О юноша! Все эти предсказания могут только предупредить об угрожающей опасности, но не в силах предотвратить ее. Чаще всего они лживы, и им не следует доверяться ни одному разумному человеку… Полагайся только на Бога и себя, тогда ты никогда не ошибешься!

Гарольд с усилием подавил вздох, соскочил с коня и взошел на холм. Достигнув вершины, он остановился и удержал последовавшего за ним Гакона.

Возле развалин сидела прелестная невеста Гарольда, рядом с очень молодой девушкой, смотревшей задумчиво ей в глаза.

В последней Гакон узнал Тиру, хоть он видел ее всего один раз — в день своего отъезда: лицо ее с тех пор очень мало изменилось, стало только бледнее и серьезнее.

Юдифь пела о жизни, смерти и возрождении бессмертного Феникса.

Дослушав песню до конца, Тира сказала:

— Ах, Юдифь, кто бы испугался костра Феникса, если бы знал, что из огня возникнет новая жизнь?!

— Но Феникс снова увидел все, что ему было близко… Он полетел над полями и лугами, которые были ему, вероятно, дороги… Разве и мы опять увидим все дорогие нам места, Юдифь?

— Как бы ни было нам дорого какое-нибудь место, оно теряет для нас всю свою прелесть, когда мы не видим любимых рядом с нами, — возразила Юдифь. — Если мы встретимся с ними в нашей загробной жизни, мы не станем, конечно, сожалеть о земле.

Гарольд не мог больше удержаться от сильного желания прижать Юдифь к своей груди: он быстрым прыжком очутился возле девушки и с радостным восклицанием крепко обнял ее.

— Я знала, что ты придешь сегодня вечером, Гарольд, — прошептала Юдифь.

Глава III

Когда Гарольд, взяв Юдифь под руку, отошел с ней в сторону, чтобы рассказать, что он пережил в Нормандии, и выслушать ее кроткие утешения, Гакон подсел к Тире. Они невольно симпатизировали друг другу, потому что оба были печальны и задумчивы не по годам. И странное дело, эти молодые люди начали говорить о смерти и ее атрибутах: саване, мертвецах и страшных привидениях.

Говорили они и о том, как трудно, должно быть, душе расставаться с телом в молодости, когда весь мир кажется таким прекрасным и еще так много желаний! Они представляли себе, какой тоскливый взгляд бросает умирающий на окружающих; они упомянули и о страданиях души, против воли покидающей тело, отправляясь в иной мир. Наконец оба замолчали. Потом Гакон сказал:

— Ты, милая тетушка, совершенно напрасно думаешь о смерти: ты окружена любящими людьми, жизнь тебе улыбается!

Но Тира печально покачала головой.

— Ошибаешься, Гакон, — возразила она. — Вчера Хильда ворожила, приготовляя лекарство от моей жгучей боли в груди, и я видела, как ее лицо стало таким зловещим, что я сразу все поняла: с этой минуты я приговорена к смерти. Когда ты тихо подошел ко мне, и я взглянула в твои печальные глаза, то мне показалось, будто я вижу вестника смерти. Но ты, Гакон, здоров и силен: ты долго будешь жить… Давай же говорить только о жизни!

Гакон наклонился и поцеловал бледный лоб Тиры.

— Поцелуй и ты меня, Тира, — прошептал он.

Молодая девушка исполнила его желание, и оба молча начали смотреть на небо, на котором одна за одной стали зажигаться звезды.

Скоро вернулся Гарольд со своей невестой, которая сумела успокоить его, что было заметно по его безмятежной и веселой улыбке.

Внезапно Юдифь вздрогнула, увидев Гакона.

— Виноват, Гакон, я забыл представить тебя моей невесте, — проговорил Гарольд, — это сын моего брата, Свена, Юдифь. Ты, кажется, не встречалась с ним ни разу в жизни.

— О нет, я его видела, — прошептала Юдифь.

— Но когда же и где?

«Во сне», — хотела ответить она, но одумалась.

Гакон поклонился Юдифи, а Гарольд обратился с приветствием к своей сестре, которую он должен был отослать к норманнам, если вдруг захотел бы исполнить свой договор с Вильгельмом.

— Обними, меня, Гарольд, и укутай своим плащом: мне холодно, — жалобно прошептала Тира.

Гарольд прижал ее к себе и тревожно посмотрел на ее исхудалое лицо. Он сразу же повел ее в дом, а его невеста следовала за ним в сопровождении Гакона.

— Дома ли Хильда? — спросил Гакон.

— Нет, сразу после обеда она ушла в лес, — неохотно ответила Юдифь: близость Гакона производила на нее тяжелое впечатление.

— Знаешь что, Гарольд, — обратился молодой человек к графу, — я сейчас пойду к твоему дому, чтобы предупредить сеорлов о твоем прибытии.

— Не нужно, — возразил Гарольд. — Я хочу дождаться Хильду и приду домой только поздно ночью… Я уж отдал приказания Сексвольфу. С восходом солнца мы с тобой отправимся в Лондон, чтобы оттуда выступить против бунтовщиков.

— Хорошо… Прощай, благородная Юдифь! Прощай и ты, милая тетушка… Поцелуй меня еще раз, в залог новой встречи!

Тира обняла его и шепнула:

— Да, но только в могиле, Гакон!

Молодой человек запахнул плащ и задумчиво направился к холму. Дойдя до могилы рыцаря, он остановился.

Стало совершенно темно и наступила зловещая тишина, когда вдруг Гакон услышал чей-то ясный голос:

— Что ищет юность у безмолвных могил?

Ничто никогда не могло поразить Гакона. В его самообладании было что-то ужасное, если принять в расчет его молодые годы.

Он ответил, не оборачиваясь:

— Почему ты называешь мертвецов молчаливыми, Хильда?

Пророчица положила руку ему на плечо и взглянула в лицо.

— Ты прав, сын Свена, — ответила она. — Абсолютного молчания нет нигде, и душе никогда нет покоя… Так ты вернулся на родину, Гакон?

— Вернулся, но я и сам не знаю зачем… Я был еще беспечным ребенком, когда ты предсказала моему отцу, что я рожден на горе и что самый славный час моей жизни будет и последним для меня. С тех пор моя радость исчезла навсегда!

— Но ты тогда был еще таким маленьким, что я удивляюсь, как ты мог принять во внимание мои слова… Я как будто вижу тебя играющим с соколом твоего отца, в тот день, когда он узнал от меня о твоей судьбе.

— О Хильда, да разве только что вспаханная земля неохотно принимает брошенное в нее семя? Так и молодая душа не пропускает первых жизненных уроков… С тех пор ночь сделалась моей подругой, а мысль о смерти постоянной спутницей… Помнишь ли ты, как я накануне своего отъезда ушел тайком из дома Гарольда и прибежал к тебе? Я тогда сказал, что только любовь к Гарольду дает мне силы с твердостью перенести то, что все мои родные, кроме него, смотрят на меня, как на сына убийцы и изгнанника… Я еще добавил тогда, что эта привязанность, как мне кажется, имеет зловещий характер… Тут ты, Хильда, прижала меня к себе, поцеловала холодным поцелуем и здесь же, у этой могилы, утешила своим предсказанием… Ты пела перед огнем, на который брызгала водой, и из слов твоей песни я узнал, что мне суждено будет освободить Гарольда, гордость и надежду нашего семейства, из западни и что с той минуты жизнь моя будет неразрывно связана с его жизнью… Это ободрило меня, и я спросил, буду ли я жить так долго, чтобы успеть обелить имя моего отца? Ты взмахнула своим волшебным посохом, пламя высоко взвилось, и мне был дан ответ: «Как только ты выйдешь из юности, жизнь твоя разгорится ярким пламенем и потом угаснет навсегда.» Так я узнал, что проклятие вечно будет тяготеть надо мной… Я вернулся на родину, чтобы совершить славный подвиг и потом умереть, не успев насладиться его плодами. Но я тем не менее, — продолжал с увлечением юноша, — утешаюсь мыслью, что судьба такого человека, как Гарольд, неразрывна с моей и что горный ручей и быстрый поток потекут вместе в вечность!

— Ну, этого я не знаю, — сказала Хильда побледневшими губами, — сколько я ни спрашивала о судьбе Гарольда, его конца я не смогла узнать. Звезды мне сказали, что его величие и слава будут оспариваться могуществом сильного соперника, но Гарольд будет брать верх над врагом, пока с ним пребудет его ангел-хранитель, принявший образ чистой, непорочной Юдифи… Ну а ты, Гакон…

Пророчица замолкла и опустила покрывало.

— Что же я? — спросил Гакон, подходя к ней поближе.

— Прочь отсюда, сын Свена! Ты попираешь могилу великого рыцаря! — воскликнула гневно Хильда и быстро пошла к дому.

Гакон задумчиво посмотрел ей вслед. Он видел, как навстречу Хильде выскочили собаки, и она вошла в свой дом. Гакон спустился с холма и направился к своей лошади, которая паслась на лугу.

«И какого же ответа мог я ожидать от нее? — думал он про себя. — Любовь и честолюбие для меня только пустой звук. Мне суждено любить только Гарольда, жить только для него. Между нами таинственная, неразрывная связь; весь вопрос только в том, куда выбросят нас волны жизни.»

Глава IV

— Повторяю тебе, Хильда, — говорил граф нетерпеливо, — что я верю теперь только в Господа Бога… Твоя наука не предохранила меня от опасности, не помогла победить грех… Может быть… Но нет, я не хочу больше испытывать твое искусство, не хочу ломать голову над неразрешимыми загадками. Я не буду теперь доверять ни одному предсказанию, ни одному твоему предостережению. Пусть душа моя уповает только на Господа.

— Ты идешь своей дорогой; сойти с нее нельзя. Быть может, еще одумаешься, — ответила Хильда угрюмо.

— Видит Бог, — продолжал Гарольд, — что я обременил свою совесть грехом только во имя родины, а не для моего спасения! Я буду считать себя оправданным, если Англия не отвергнет моих услуг. Отступаюсь от своих честолюбивых замыслов, от всех стремлений… Трон уже не имеет для меня никакого значения, я живу только для Юдифи…

— Ты не имеешь права, даже и для Юдифи, забыть свой долг и судьбу, которая предназначена небом! — воскликнула Юдифь, подходя к жениху.

В глазах графа заблестели слезы.

— О Хильда, — сказал он. — Вот единственная волшебница, предсказания которой я готов признать! Пусть она будет моим оракулом; ее я буду слушаться.

На следующее утро Гарольд вернулся, в сопровождении Гакона и слуг, в столицу. Доехав до южного предместья, граф повернул налево, к дому одного из своих вассалов, бывшего сеорла. Оставив у него лошадей, он сел с Гаконом в лодку, которая перевезла их к старинной крепости, служившей во время римского господства главным укреплением города.

Это здание представляло собой смесь различных стилей: римского, саксонского и датского. Оно было вновь отстроено Канутом Великим, который жил в нем, а из верхнего окна крепости сбросили в реку Эдрика Стреона, предка Годвина.

— Куда это мы едем? — спросил Гакон.

— К молодому Этелингу, законному наследнику саксонского престола, — спокойно ответил Гарольд. — Он живет в этом дворце.

— В Нормандии говорят, что этот мальчик слабоумен, дядя.

— Вздор! Да ты сейчас сам убедишься в этом.

После непродолжительной паузы Гакон опять спросил:

— Мне кажется, что я угадал твои намерения, дядя: не поступаешь ли ты необдуманно?

— Я следую совету Юдифи, — ответил Гарольд с волнением, — хотя я и могу потерять из-за этого всякую надежду на брак с моей возлюбленной.

— Так ты готов пожертвовать даже своей невестой во имя родины?

— Да, готов, с тех пор, как согрешил, — смиренно произнес граф.

Лодка остановилась у берега, и дядя с племянником поспешили выйти. Пройдя римскую арку, они очутились во дворе, где находились саксонские постройки, уже пришедшие в ветхость, так как Эдуард не обращал на них никакого внимания. Затем поднялись по наружной лестнице и вошли через низенькую, узкую дверь в коридор, где стояли двое телохранителей в голубых ливреях и с датскими секирами и пятеро немецких слуг, привезенных покойным Этелингом из Австрии. Один из последних ввел новоприбывших в неказистую приемную, в которой Гарольд, к величайшему своему удивлению, увидел Альреда и трех саксонских танов.

Альред со слабой улыбкой приблизился к Гарольду.

— Надеюсь, что я не ошибся, предположив, что ты явился сюда с теми же намерениями, с каким прибыли я и эти благородные таны, — произнес он.

— Какие же у вас намерения? — спросил Гарольд.

— Мы желаем убедиться, достоин ли молодой принц быть наследником Эдуарда Исповедника.

— Ты угадал: я приехал с этой же целью. Буду смотреть твоими глазами, слушать твоими ушами, судить твоим суждением, — громко сказал Гарольд.

Таны, принадлежавшие к партии, враждебной Годвину, обменялись беспокойными взглядами при виде Гарольда, но теперь их лица заметно посветлели.

Граф представил им своего племянника, который своей серьезной наружностью произвел на них весьма выгодное впечатление; один Альред вздыхал, замечая в его лице сходство со Свеном.

Начался разговор о плохом здоровье короля, о мятеже и о необходимости выбрать подходящего наследника, который был бы способен взяться за бразды правления государством. Гарольд ничем не выдал своих заветных надежд, а держал себя так, будто он никогда и не думал о престоле.

Прошло уж немало времени, и благородные таны начали заметно хмуриться: им не нравилось, что принц заставляет их так долго ждать в приемной. Наконец появился слуга и на немецком языке, который хоть и понятен саксу, но звучит чрезвычайно странно, пригласил ожидавших следовать за ним.

Принц, мальчик лет четырнадцати, казавшийся, однако, еще меньше, находился в большой комнате, обставленной во вкусе Канута, и занимался набивкой птичьего чучела, которое должно было служить приманкой молодому соколу, сидевшему возле своего господина. Это занятие составляло существенную часть саксонского воспитания, и таны благосклонно улыбнулись при его виде.

На другом конце комнаты за столом, заваленным книгами и письменными принадлежностями, сидел норманнский духовник. Это был наставник принца, назначенный Эдуардом учить наследника норманнскому языку, а на полу было разбросано множество игрушек, которыми забавлялись братья и сестры Эдгара; одна маленькая принцесса Маргарита занималась вышиванием.

Когда Альред почтительно хотел приблизиться к Этелингу, чтобы благословить его, мальчик закричал на едва понятном языке, смеси немецкого с норманнским:

— Эй, ты, не подходи близко! Ты испугаешь моего сокола. Ну, посмотри, что ты сделал; раздавил мои прекрасные игрушки, присланные мне герцогом Норманнским через доброго тана Вильгельма… Да ты, видно, ослеп!

— Сын мой, — ответил ласково Альред. — Эти игрушки могут забавлять только детей, а принцы раньше других выходят из детства… Оставь свои игрушки и сокола и поздоровайся с этими благородными танами, если ты можешь говорить с ними по-саксонски.

— Я не хочу разговаривать языком черни! Не хочу разговаривать по-саксонски! Я знаю его настолько, чтобы выругать няню или сеорла. Король Эдуард велел мне учить вовсе не саксонский, а норманнский, и мой учитель, Годфруа, говорит, что герцог Вильгельм сделает меня рыцарем, когда я хорошо научусь говорить на его языке… Сегодня я не желаю больше учиться.

Принц сердито отвернулся, а таны обменялись взглядами негодования и оскорбленной гордости. Гарольд сделал над собой усилие и произнес с веселой улыбкой:

— Эдгар Этелинг, ты уж не такой маленький, чтобы не понять обязанности великих мира сего — жить для других. Неужели ты не гордишься при мысли, что можешь посвятить всю свою жизнь нашей прекрасной стране, благородные представители которой пришли к тебе, и говорить на языке Альфреда Великого.

— Альфреда Великого?! — повторил мальчик, надувшись. — Как мне надоели этим Альфредом! Меня мучают им каждый день… Если я Этелинг, то люди должны служить мне, а вовсе не я им, и если вы еще будете ругать меня, то я убегу в Руан, к герцогу Вильгельму, который, как говорит Годфруа, никогда не станет читать мне наставлений!

С этими словами принц швырнул свое чучело в угол и бросился отнимать игрушки у своих сестер.

Серьезная Маргарита встала, подошла к брату и сказала ему чисто по-саксонски.

— Стыдись, Эдгар! Если ты не будешь вести себя лучше, то я назову тебя подкидышем.

Когда это слово, оскорбительнее которого нет в саксонском языке и которое даже сеорлы считают самым ужасным ругательством, слетело с уст Маргариты, таны поспешили подойти к принцу, ожидая, что он выйдет из себя, и желая быть посредниками между ним и смелой принцессой.

— Называй меня, дура, как хочешь, — равнодушно ответил Эдгар. — Я не сакс, чтобы обращать внимание на подобные выражения.

— Довольно! — воскликнул с озлоблением один из танов, покручивая усы. — Кто позволяет называть себя подкидышем, тот никогда не будет саксонским королем!

— Да я вовсе и не желаю быть королем — да будет это известно тебе, грубияну с отвратительными усами! Я хочу быть рыцарем и носить шпоры! Убирайся отсюда!

— Уходим, сын мой, — произнес печально Альред.

Старик медленным, нерешительным шагом направился к двери: на пороге он остановился и оглянулся. Принц делал ему безобразные гримасы, между тем как Годфруа ехидно улыбался. Альред покачал головой и вышел из комнаты; таны последовали за ним.

— Прекрасный вождь для наших воинов! — воскликнул один из танов. — Достойный король для саксов, нечего сказать! Почтенный Альред! Мы больше не желаем слышать об Этелинге!

— Да я и не буду больше говорить о нем, — сказал Альред.

— Всему виной неправильное воспитание под руководством норманнов и немцев, — заметил Гарольд. — Мальчик только избалован, и мы могли бы исправить его.

— Ну, еще неизвестно — удастся ли нам исправить его, — возразил Альред. — Нам некогда заниматься воспитанием кого бы то ни было, потому что престол скоро останется без короля!

— Но кто же сможет спасти Англию от когтей норманнского герцога, который уж давно поглядывает на нее взглядом кровожадного тигра? — внезапно спросил Гакон. — Кто же сможет это, если не Этелинг?

— Да! Кто в силах сделать это? — повторил Альред со вздохом.

— Кто?! — воскликнули таны хором. — Да кто же, если не мудрейший, храбрейший, достойнейший из всех нас?.. Выйди вперед, граф Гарольд, мы признаем в тебе своего господина!

Таны вышли из дворца, не дождавшись ответа изумленного графа.

Глава V

Вокруг Нортгемптона были расположены войска Моркара, состоявшие из воинов Нортумбрии.

В лагере вдруг раздалась команда: «К оружию!», которая заставила молодого графа Моркара выскочить из своей палатки и узнать причину тревоги.

— Вы с ума сошли, — сказал он воинам, — если в этом направлении ждете неприятеля: ведь вы смотрите в сторону Мерции, а оттуда может явиться только мой брат Эдвин с подкреплением.

Слова Моркара передались всем воинам, которые от радости громко закричали.

Когда исчезло пыльное облако, закрывавшее прибывших, можно было увидеть, как от отряда отделились два всадника и галопом поскакали вперед. За ними ехали еще двое: один со знаменем Мерция, другой — с североваллийским. Голова одного из них была непокрыта, и нортумбрийцы сразу же узнали в нем Эдвина Ласкового, брата Моркара. Последний выбежал ему навстречу, и братья обнялись при радостных восклицаниях обеих армий.

— Представляю тебе, дорогой Моркар, нашего племянника Карадока, сына Гриффита Отважного, — сказал Эдвин, показывая на своего спутника.

Моркар протянул Карадоку руку и поцеловал в лоб. Карадок был еще очень молод, но уже успел отличиться в опустошении саксонских земель. Кроме того, он даже предал огню одно из укреплений Гарольда.

Между тем с противоположной стороны приближалось другое войско; лучи солнца играли на его блестящих щитах и шлемах так, что глазам было больно смотреть, слышались звуки труб… Мятежники с напряженным вниманием следили за приближающимся огненным морем, пока не рассмотрели знамен: одно из них принадлежало королю Эдуарду, а другое — Гарольду.

Тогда вожди удалились и начали совещаться. Молодые графы вынуждены были согласиться с мнением старых вождей, которые решили отправить к Гарольду послов с предложением мира.

— Граф, — сказал Гамель Бьерн, глава восстания, — человек справедливый, который скорее пожертвует своей собственной жизнью, чем кровью англичан: он рассудит нас по справедливости.

— Неужели ты думаешь, что он пойдет против брата?! — воскликнул Эдвин.

— Да, и против брата, как только мы объясним ему суть дела, — ответил Гамель Бьерн невозмутимо.

Остальные подтвердили его слова наклоном головы. Глаза Карадока яростно горели, но он молчал, играя золотым обручем.

Авангард королевского войска прошел почти мимо лагеря, и лазутчики сообщили Моркару, что они видели Гарольда в первых рядах войска, без панциря. Это обстоятельство было сочтено вождями восставших хорошим предзнаменованием, и двадцать благороднейших танов Нортумбрии отправились, в качестве послов, к неприятелю.

Рядом с Гарольдом гарцевал на породистом коне Тостиг, лицо которого было полностью закрыто забралом. Он по пути присоединился к брату с пятью или шестью десятками вооруженных сеорлов: больше он уж не мог отыскать. Казалось, будто братья не ладили друг с другом: лицо Гарольда пылало, и голос зазвучал резко и холодно, когда он произнес:

— Брани меня, как хочешь, Тостиг, но не могу же я, как хищный зверь, напасть на своих земляков, даже не переговорив с ними по мудрому обычаю наших предков.

— Черт возьми! — воскликнул Тостиг. — Да ведь это просто срам и позор — договариваться с бунтовщиками и разбойниками!.. С какой же целью двинулся ты тогда против них? Я думал, что ты хочешь смирить, проучить их.

— Нет, творить правосудие. Я преследую только эту цель.

Тостиг не успел ответить, потому что к ним приблизились нортумбрийские послы под предводительством старейшего из танов.

— Клянусь кровавым рыцарским мечом, к нам подходят изменники, Гамель Бьерн и Глонейон! — воскликнул Тостиг. — Ты, конечно, не будешь их слушать? А если все-таки сделаешь это, то уйду я. Подобным наглецам я отвечаю только ударом секиры.

— Тостиг, Тостиг, ведь это самые знаменитые вожди твоего графства! Будь же благоразумнее: прикажи отпереть городские ворота, я намерен выслушать послов в городе.

— Берегись, если ты решишь дело не в пользу брата! — прошипел Тостиг и поскакал к воротам Нортгемптона.

В городе Гарольд соскочил с коня, встал под знаменем короля и собрал вокруг себя знатнейших вождей. Нортумбрийцы почтительно подошли к нему.

Первым заговорил Гамель Бьерн. Хотя Гарольд заранее был уверен, что Тостиг сам подал повод к восстанию, но рассказ Гамеля Бьерна превзошел все его ожидания: Тостиг не только собирал противозаконную дань, но и совершал возмутительные убийства. Он пригласил к себе в гости некоторых высокородных танов, которые выступали против его требований, и велел своим слугам заколоть их.

Его злодеяния были настолько страшны, что кровь стыла в жилах Гарольда, когда ему рассказали о них.

— Можешь ли ты теперь осудить нас за то, что чаша нашего терпения переполнилась? — спросил Гамель Бьерн, окончив свою речь. — Сначала взбунтовались только двести человек, но потом к нам присоединился весь народ. Даже в других графствах нашлись сочувствующие: друзья стекаются к нам отовсюду. Прими к сведению, что тебе придется вступить в бой с половиной Англии, а не с горстью мятежников, как ты предполагал.

— Но вы, таны, — начал Гарольд, — уже выступили не только против вашего графа, Тостига, а угрожаете королю и закону. Несите ваши жалобы государю и Витану; предоставьте им рассудить вас с графом и будьте уверены, что виновного накажут, правого же оправдают.

— Так как ты, благородный граф, вернулся к нам, то мы готовы предстать перед королем и Витаном, — выразительно ответил Гамель Бьерн. — Пока же тебя не было, мы могли надеяться только на себя.

— Я благодарен вам за ваше доверие ко мне, — произнес растроганный Гарольд, — но должен заметить, что вы несправедливо относитесь к королю и Витану, если сомневаетесь в их беспристрастности. Вы думали, что доказали вину Тостига, если взялись за оружие, но этого мало. Я верю, что граф Тостиг превысил свою власть и нарушил ваши права, верю, что он слишком увлекся, но вы не должны забывать, что едва ли вам найти другого вождя, который обладал бы таким бесстрашным сердцем и такой твердой рукой, как Тостиг, и был бы способен защитить вас от страшных набегов викингов. Он сын датчанки, помните это и простите его, как одноплеменника. Если вы опять признаете его в качестве вашего графа, то я, Гарольд, ручаюсь его именем, что он никогда не будет нарушать ваших законов.

— Лучше и не говори об этом! — воскликнули все таны. — Мы люди свободные и не хотим иметь своевольных вождей. Наша свобода для нас дороже жизни!

Гарольд понял по лицам своих танов, что они одобряют эти слова и что ему, как он ни любим и уважаем, трудно было бы принудить их поднять оружие на своих земляков, которых они, вдобавок, считали правыми.

Но от Тостига можно было ожидать всего, если Гарольд восстановил бы его против себя; вследствие этого он попросил вождей прийти к нему через несколько дней, чтобы за это время он мог обдумать все их требования.

Невозможно описать, как разгневался Тостиг, когда Гарольд повторил ему все обвинения и предложил оправдаться.

Строптивый граф считал нужным оправдываться не словами, а исключительно оружием, придерживаясь убеждения, что сильный никогда не бывает виноват.

Гарольд, не желая быть единственным судьей, уговорил его передать свое дело на суд танов, находившихся под знаменем короля.

Тостиг явился перед этим собранием, разряженным как женщина; в красной бархатной мантии, вышитой золотом, завитым, надушенным.

Внешний вид имел такое большое значение в то время, что судьи при виде прекрасного, статного обвиняемого, готовы были забыть половину его возмутительных дел. Но как только он заговорил, то мгновенно восстановил против себя всех своей наглостью и грубостью. И чем больше он говорил, тем становился нахальнее, так что таны, выведенные наконец из терпения, не пожелали дослушать до конца.

— Довольно! — воскликнул Вебба. — Из твоей речи видно, что ни король, ни Витан не в праве вернуть тебе прежнюю власть. Замолчи ради Бога! Не рассказывай больше о своих злодействах! Они так отвратительны, что мы сами прогнали бы тебя, если бы нортумбрийцы не догадались сделать это раньше нас!

— Возьми свое золото, корабли и ступай во Фландрию, к графу Балдуину, — сказал Торольд, могущественный англодатчанин из Линкольншира. — Здесь даже имя Гарольда не будет в состоянии спасти тебя.

Тостиг окинул взглядом блестящее собрание, но увидел лишь одно негодование.

— Это все твои холопы, Гарольд! — процедил он сквозь зубы и, резко повернувшись, гордо вышел из залы.

Вечером того же дня он поскакал к Эдуарду, чтобы просить его защиты.

На следующее утро Гарольд снова принял нортумбрийских вождей, которые согласились ждать решения короля и Витана; до тех пор оба войска должны были остаться в боевой готовности. Король же благодаря Альреду прибыл в Оксфорд, куда к нему немедленно отправился Гарольд.

Глава VI

Витан был созван в короткое время, и на него явились Моркар и Эдвин; Карадок, предвидя, что дело не дойдет до кровопролития, с досадой отправился обратно в Валлис.

На этот раз собрание было гораздо многочисленнее, чем во время суда над Свеном, потому что дело было предано широкой огласке, из-за важности предмета: дело шло не только о Тостиге и восставших против него подданных, но и о будущем наследнике престола.

Понятно, что думали только о Гарольде. Король, очевидно, был близок к смерти, а с ним прекращался род Сердика, так как об Эдгаре Этелинге не могло быть и речи. Беспорядки, происходившие в государстве, старые, почти забытые предсказания и предчувствия Эдуарда, что Англии грозит великая опасность, слухи о происках Вильгельма Норманнского, подтвержденные Гаконом, — одним словом, все указывало на необходимость выбора самого опытного полководца и государственного деятеля, а им был, разумеется, только Гарольд.

Больше всех других стояли за Гарольда жители Эссекса и Кента, которые были ядром всего английского населения и имели одинаковое влияние с англо-датчанами; кроме того, его избрания желали таны западной Англии, Кембриджа, Хантингдона, Норфолка, вся просвещенная часть Лондона, торговцы и главное войско.

Многие забыли свою ненависть к роду Годвина, потому что Гарольд, во время своих многочисленных походов, ни разу не отбирал ничего из земель, как делал даже Леофрик; против него были только приверженцы Моркара и Эдвина. Эта партия была тоже велика: к ней принадлежали все, кто чтил память Леофрика и Сиварда: таны Нортумбрии, Мерции, Валлиса, часть населения восточной Англии. Но в конце концов оказалось, что даже эта партия готова присоединиться к Гарольду, она только ждала поощрения с его стороны.

Гарольд решился не высказываться в деле Тостига; с одной стороны, это значило бы поощрять насилие и своеволие, но и против Тостига ему не хотелось высказываться, тем более, что ему было неприятно видеть, как Нортумбрия переходит в руки его соперников.

Баловню судьбы не нужно совершать почти никаких усилий для достижения цели: как только плод созреет, то сам упадет к его ногам. Так и Гарольду корона была предназначена судьбой, и он получил ее, не добиваясь.

Тостиг, поселившийся отдельно от Гарольда, в крепости около оксфордских ворот, очень мало заботился о примирении с врагами и о приобретении новых друзей; он целиком надеялся на заступничество Эдуарда, который не любил семейство Альгара. Хитрый Тостиг постарался уверить короля, что он унизится, если решит дело в пользу мятежников.

До открытия Витана оставалось всего три дня. Гарольд сидел у окна и смотрел на улицу, где сновали взад и вперед таны, монахи и студенты, так как, по распоряжению Эдуарда, был снова открыт Оксфордский университет, закрытый Канутом. Вдруг вошел Гакон с сообщением, что Гарольда желают видеть достойные таны и Альред.

— Знаешь, что привело их ко мне? — спросил Гарольд.

Юноша побледнел больше обыкновенного и произнес почти шепотом:

— Исполняется предсказание Хильды.

Граф вздрогнул, и глаза его радостно вспыхнули, но он овладел собой и попросил Гакона ввести к нему посетителей.

Они вошли попарно; их было так много, что обширная приемная едва смогла вместить всех. Гарольд узнал в них важнейших сановников и удивлялся, замечая, что рядом с преданными друзьями шли люди, которые прежде относились к нему враждебно. Все остановились перед возвышением, на котором стоял Гарольд, и Альред отклонил его предложение подняться к нему.

Достойный старец с глубоким чувством произнес речь; в ней он описал бедственное положение страны, близкую кончину Эдуарда, вместе с которым прекращалась линия Сердика, откровенно признался, что имел намерение повлиять на Витан в пользу Эдгара Этелинга, несмотря на его несовершеннолетие, но что теперь это намерение оставлено им с всеобщего одобрения.

— А потому, — продолжал он, — все, кого ты сейчас видишь перед собой, граф, явились к тебе после серьезного совещания. Мы предлагаем свои услуги, чтобы возвести тебя после смерти Эдуарда на трон и утвердить так, будто ты происходишь по прямой линии от Сердика. Мы знаем, что ты вполне достоин править Англией, что ты сохранишь ее законы в неприкосновенности и защитишь от всех врагов… Моими устами говорит весь народ.

Гарольд слушал, наклонив голову, и его волнение можно было заметить только по сильно вздымающейся под бархатной мантией груди. Когда возгласы одобрения после речи Альреда умолкли, граф поднял голову и сказал:

— Достойнейший Альред и вы, таны и собратья по оружию! Если бы вы могли заглянуть в мое сердце, то увидели бы, что в нем не радость честолюбивого человека, достигшего исполнения своих желаний, а искренняя благодарность за вашу любовь и доверие и, кроме того, опасение, что я, быть может, недостоин назваться вашим королем. Не думайте, что я не завидовал тому, кто будет править этой прекрасной страной; мне просто нужно, перед тем, как я дам вам окончательный ответ, обдумать хорошенько ваше предложение, чтобы узнать, в силах ли я буду выдержать возлагаемую на меня ответственность. У меня есть кое-что на душе, что я могу рассказать лишь самым избранным из вас; надеюсь, что они не откажутся дать мне совет, которому я обещаю следовать, — скажут ли они мне, что я должен возложить на себя тяжесть короны или же решат избрать другого, на кого я им укажу и буду служить ему верой и правдой, как служил Эдуарду Исповеднику.

В кротких глазах Альреда, обращенных на графа, выразилось участие и одобрение.

— Ты избрал верный путь, — проговорил он, — мы сейчас же удалимся, чтобы выбрать тех, кому ты сможешь открыться.

Собрание вышло из комнаты.

— Неужели ты хочешь рассказать о клятве, данной Вильгельму Норманнскому, дядя? — спросил Гакон.

— Да, это так, — ответил сухо Гарольд.

Гакон хотел было отговорить его от этого намерения, но граф решительно произнес:

— Если я обманул, против воли, норманнов, то не хочу обманывать англичан… Оставь меня, Гакон; твое присутствие действует на меня, как предсказания Хильды, оно путает мои ясные мысли… Иди, дорогой… Я не виню тебя; во всем виновата лишь моя фантазия. Фантазия человека, невольно поддавшегося глупому суеверию… Позови ко мне Гурта; он мне нужнее всех в эту трудную минуту, переломного момента в моей судьбе.

Гакон молча удалился, и через несколько минут в комнату вошел Гурт. Немного погодя вернулся Альред с шестью старшими танами, отличавшимися умом, знаниями и опытом.

— Подойди, Гурт, поближе ко мне, — шепнул Гарольд. — Мое признание нелегко! Одна твоя близость поддерживает мое мужество.

Он положил руку на плечо брата и красноречиво рассказал танам, слушавшим его с величайшим вниманием, все, что произошло с ним в Нормандии.

Различными были чувства, вызванные словами Гарольда в слушателях, но преобладал испуг.

Для танов сама ложная клятва как таковая не имела большого значения; большая ошибка саксонского законодательства состояла в том, что при малейшем поводе человека заставляли произносить такую массу клятв, что они постепенно превратились в привычку. Кроме того клятва, какую произнес граф, постоянно нарушалась всеми мятежными вассалами, и даже сам Вильгельм нарушал ее постоянно и бунтовал против Филиппа Французского.

Танов смущало только то, что подобная клятва была произнесена над костями умерших. Они переглядывались с недоумением, когда Гарольд окончил свой рассказ и с негодованием отнеслись к намерению Вильгельма принудить графа силой изменить отечеству.

— Я облегчил свою совесть перед вами, — продолжал Гарольд, — и объяснил единственную причину, которая удерживала меня от принятия вашего предложения. Достойнейший Альред освободил меня от клятвы, вынужденной у меня хитростью. Буду ли я королем или останусь подданным, я заглажу свою вину добросовестным исполнением своих обязанностей. Теперь вы должны решить: можете ли вы, принимая во внимание то, что вы сейчас узнали, настаивать на своем прежнем намерении сделать меня королем, или вы изберете другого!

Гарольд сошел с возвышения и удалился с Гуртом в соседнюю молельню.

Взгляды танов обратились на Альреда, и он начал объяснять им различие между самой вынужденной клятвой и ее исполнением и доказал, что первое может быть прощено, второе же — никогда. Он сознался при этом, что именно данное обстоятельство и побудило его задуматься над избранием Этелинга, который оказался не способным управлять государством даже в обыкновенное, мирное, время и тем более вряд ли защитит его от вторжения норманнов.

— Если же, — добавил он, — найдется человек, не уступающий Гарольду, то предпочтем его.

— Гарольд незаменим! — воскликнули все таны, и старейший добавил:

— Если Гарольд придумал всю эту историю, чтобы получить трон, то он все рассчитал очень недурно… Мы теперь, уже зная, что Вильгельм имеет на нас зуб, не можем отказаться от того человека, который один в состоянии избавить нас от норманнского ига… Гарольд произнес клятву?.. Кто же из нас не произносил такого рода клятв и потом отказывался от их исполнения, облегчив свою совесть богатым подношением храму? Избирая Гарольда королем, мы не даем ему никакой возможности сдержать свою присягу. Восшествие Гарольда убедит герцога, что король Эдуард не имел права завещать ему трон.

Эта речь окончательно успокоила танов.

Совещание скоро кончилось, и Альред пошел за Гарольдом. Братья горячо молились, и старик умилился, увидав их смирение в ту минуту, когда над их родом уже почти сияла английская корона. По приглашению Альреда они вышли к собранию. Гарольд, выслушав сообщение, что совещание окончилось в его пользу, ответил спокойно:

— Да будет такова ваша воля! Если вы уверены, что я, как король, принесу родине больше пользы, чем оставаясь простым подданным, то я согласен принять на себя эту тяжелую обязанность. Так как вы теперь знаете мою тайну, то прошу вас навсегда остаться моими поверенными; одному мне не под силу будет нести всю ответственность, и я постоянно буду советоваться с вами; итак, я принимаю предлагаемую мне честь.

Таны пожали Гарольду руку и согласились стать его советниками.

— Теперь необходимо прекратить распри, происходящие в нашем государстве, — сказал старый тан. — Надо примириться с Мерцией и Нортумбрией, чтобы вместе быть готовыми встретить норманна, если он вздумает пожаловать к нам. Гарольд поступил умно, отказавшись от вмешательства в дело Тостига, и мы надеемся, что он разрешит нам попытаться восстановить мир и согласие между братьями.

— И ты согласен будешь с нашим решением, какое бы оно ни было? — спросил Альред задумчиво.

— Я буду с ним согласен, если оно послужит на пользу Англии, — искренно ответил граф.

Альред улыбнулся загадочной улыбкой.

Глава VII

Гакон всеми силами старался расположить вождей в пользу Гарольда. Его слушались не только как чрезвычайно умного человека, имевшего особую способность проникать в суть дела, но и как потомка старшего сына Годвина. Он вырос при норманнском дворе, рано освоил все тонкости политики, применяя теперь свои знания на практике. Гакон был уверен, что проживет недолго, что слава, которой должно было закончиться его короткое земное поприще, будет зависеть исключительно от Гарольда. Поэтому он, честолюбивый от природы, употреблял все свое влияние для того, чтобы Гарольд был возведен на престол. Гарольд был единственной привязанностью его мрачной и безотрадной жизни; он жил, чувствовал и мыслил только для него.

Все, кто имел влияние на Гарольда, словно олицетворяли какое-то качество: Юдифь — правду, Гурт — долг, Хильда — поэзию, а Гакон был сама предусмотрительность, так как она проглядывала во всех его действиях. Он устранял все препятствия, встречавшиеся на пути Гарольда, то советуясь с друзьями дяди и Альреда, то ведя переговоры с Эдвином и Моркаром, беседуя с больным королем; он приводил все в равновесие. Особенно совещался он с одной особой, сердце которой сильно билось, когда он посвящал ее в свои планы и цели.

Глава VIII

На другой день после визита танов Гарольд получил письмо от Альдиты. Она жила со своей дочерью при одном из оксфордских храмов, куда и приглашала его приехать. Граф принял приглашение, радуясь случаю отвлечься от своих бесчисленных забот.

Альдита сняла уже траур по Гриффиту, и в своем роскошном наряде показалась Гарольду прекраснее и моложе прежнего. У ее ног сидела дочь, которая в дальнейшем стала одним из предков Стюартов, так как она вышла замуж за Фленса, с которым нас так хорошо познакомил Шекспир в одном из своих гениальных творений. Рядом с ней сидел Гакон.

Как ни горда была Альдита, но при виде Гарольда волнение победило ее самообладание. Мало-помалу она разговорилась с ним, о том, что она пережила в совместной жизни с Гриффитом, замечая при этом, что сожалела о нем только как о короле, потерявшем жизнь при таких ужасных обстоятельствах, а не как о муже. Она слегка коснулась известной распри Тостига с ее братьями и тонко намекнула, что последние добиваются теперь благосклонности Гарольда.

В это время Эдвин и Моркар, как будто невзначай, вошли в комнату и раскланялись с графом, соблюдая, правда, и собственное достоинство, с почтительным видом. Они были настолько деликатны, что ни одним словом не упомянули о Витане, где должен был решиться вопрос: останутся ли они в своих графствах или будут осуждены на изгнание.

Гарольду это очень понравилось, и он проникся к ним еще большей симпатией, когда вспомнил трогательную сцену, происходившую между ним и их дедом Леофриком у трупа Годвина. Он сознался, глядя на их молодые, красивые лица и статные фигуры, услышав их здравые суждения, что нортумбрийцы и мерцийцы избирали себе достойных предводителей. Когда беседа закончилась, Гарольд простился со всеми, и братья пошли провожать его.

— Что же вы не хотите пожать Гарольду руку? — спросил у них Гакон, и губы его нервно подергивались, как будто он силился, но не мог улыбнуться.

— Отчего не хотеть, — ответил Эдвин, младший из братьев, имевший весьма поэтичную натуру, — почему не отдать должное достоинствам соперника, если граф согласится пожать руки людей, которые надеются, что их не доведут до того, чтобы поднимать мятеж против Англии!

Гарольд протянул им руки, что было в то время равносильно прямому уверению в дружбе.

— Ты напрасно заставил меня дать руку Эдвину и Моркару, Гакон, — сказал Гарольд, когда они отошли подальше. — Ты забыл мое отношение к ним?

— Да, но дело уже решено в их пользу, — ответил Гакон, — а тебе необходимо было заключить с ними союз.

Гарольд не отвечал: тон юноши задел его, но потом он подумал, что Гакон вполне мог быть теперь на его месте, если бы преступления Свена не закрыли ему всех путей наверх.

Вечером того же дня к Гарольду явился слуга из римской виллы. Он передал ему два письма, из которых одно было от Хильды, а другое от Юдифи.

«Тебе снова угрожает опасность. Она явится в образе добра, — писала первая. — Берегись зла, которое скрывается под маской дружбы!»

Письмо Юдифи дышало беспредельной любовью к нему и заставило его забыть о предостережении валы. Мысль о том, что он скоро достигнет власти, которая даст ему, наконец, возможность соединиться брачными узами со своей возлюбленной, вытеснила все заботы, и сон графа в эту ночь был преисполнен заманчивыми и светлыми видениями.

На другой день происходило заседание Витана. Прения оказались менее бурными, чем можно было бы ожидать, потому что большинство приняло решение заранее, а факты, свидетельствовавшие против Тостига, были так многочисленны, что мнения на этот счет почти вовсе не разделились и были близки к единодушию. Даже король, на которого Тостиг так надеялся, высказался против него, благодаря стараниям Альреда и Гакона, из которых последний, умевший прекрасно притворяться, повлиял на больного.

Враждебные партии письменно обязались, что не предпримут относительно Тостига крайних мер, а только отнимут у него графское достоинство, не подвергая изгнанию; Эдвина же и Моркара утвердили общим числом голосов в звании графов Мерции и Нортумбрии.

После объявления приговора, которое было встречено всеобщим одобрением, Тостиг покинул со всей своей свитой Оксфорд. Он заехал к Гите за своей высокомерной женой и, после долгих совещаний с матерью, отправился во Фландрию.

Глава IX

Было далеко за полночь. Гурт с Гарольдом вели весьма оживленный разговор, когда к ним вошел Альред. Гарольд при первом же взгляде заметил, что старик пришел к нему по делу.

— Гарольд, — начал Альред, — настал час доказать, что ты действительно намерен принести своей родине ту жертву, которая от тебя потребуется, и готов выслушать советы тех, кто видит в тебе надежду государства.

— Продолжай, отец Альред, — попросил Гарольд, побледневший при этом торжественном вступлении, — я даже готов, если угодно, остаться только подданным и способствовать избранию достойнейшего короля.

— Ты не понял меня, Гарольд: я не требую, чтобы ты отказывался от короны, но чтобы совершенно смирился духом. Витан передал сыновьям Альгара Мерцию и Нортумбрию, и мы теперь можем назвать Англию скорее соединенными графствами, чем монархией; Мерция имеет своего графа и свои обычаи; Нортумбрия — вождя и подчиняется датским законам. Для того, чтобы предупредить междоусобную войну, надо во что бы то ни стало отнять у этих графств возможность нам сопротивляться. Только так мы можем сломить наших внешних врагов. Что будет, если Мерция и Нортумбрия откажутся признать тебя королем? Ведь они заключили союз с Карадоком, сыном Гриффита. Представь себе, что валлийцы спустятся со своих гор, шотландцы выползут из своих болот, а нам нужно будет собрать всю свою силу против норманнов: как тогда быть? Малкольм Шотландский — союзник Тостига; тогда как подданные его симпатизируют Моркару. Мне кажется, что всего этого уже достаточно, чтобы поставить в затруднение стоящего у власти короля, не говоря уж об опасности со стороны норманна.

— Ты говоришь мне правду, но я еще раньше знал, как можно устранить ссоры и распри в государстве, привлечь на свою сторону Моркара и Эдвина, так что последний будет охранять тебя от шотландцев, а первый — от валлийцев. Одним словом: ты должен породниться с этими графами и жениться на их сестре, Альдите.

Гарольд вскочил, дрожащий и бледный от испуга.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Я этого не сделаю! Я готов принести любую жертву, только не такую. Я лучше откажусь от короны, чем от сердца, которое так доверилось мне! Я помолвлен с Юдифью, и не могу, не хочу жениться на другой… Эта жертва немыслима!

Альред ожидал отказа со стороны Гарольда, но не такого резкого.

— Сын мой, — сказал он мягко, — все мы говорим в минуту испытания, что готовы принести всякую жертву, только не ту, которую требует от нас долг. Отказаться от короны тебе уже нельзя, так как Англия станет тогда легкой добычей для хищного норманна. От своих же привязанностей ты обязан отречься: Юдифь тебе родня; закон и совесть требуют, чтобы король был образцом для своего народа. Каким образом будешь ты искоренять пороки, если ты сам подашь дурной пример?

Гарольд закрыл лицо.

— Помоги мне, Гурт! — проговорил Альред. — Ты безупречен во всех отношениях и любишь брата: помоги же мне смягчить это сердце, покорное только голосу страсти.

Гурт сделал над собой усилие, чтобы скрыть обуревавшее его волнение, встал на колени возле Гарольда и постарался простыми, сердечными словами убедить его в необходимости этой жертвы. Гарольд сам осознавал, что благо государства и обязанности, которые он возложил на себя, настойчиво требуют от него принести в жертву давнюю любовь, но сердце отвергало все доводы рассудка.

— Невозможно! — бормотал он, пряча лицо. — Она так долго доверяла мне, доверяет еще и теперь… Вся ее молодость прошла в терпеливом ожидании… И я должен теперь от нее отказаться! И отказаться ради другой?! Нет, возьмите обратно эту корону! Возложите ее на сына Этелинга… Мое мужество поддержит его… Только не требуйте от меня невозможного!

Было бы слишком утомительно, если бы мы в точности передали всю эту бурную сцену. Прошла ночь, а Альред с Гуртом все еще уговаривали Гарольда отказаться от своей любви. Предоставляя ему неопровержимые доказательства, они умоляли его, бранили, но он не уступал, он не мог вырвать из своего сердца нежное чувство к своей невесте. Тогда они решили уйти в надежде, что, оставшись наедине с собой, он послушается голоса рассудка. Во дворе их сейчас же встретил Гакон.

— Чем же вы закончили? — волнуясь, спросил Он.

— Человек на этот раз оказался силен телом, но слаб духом! — произнес Альред со вздохом.

— Прости меня, отец мой, — продолжал Гакон, — но сама Юдифь станет твоим союзником в этой трудной борьбе, именно потому, что она искренно привязана к Гарольду. Стоит ей только доказать, что их окончательного разрыва требуют его безопасность, величие и честь, — и она употребит все свое влияние, чтобы побудить его покориться судьбе.

Альред знал безграничную власть честолюбия, но был плохой знаток женского сердца; он ответил Гакону нетерпеливым жестом. Но Гурт, обвенчавшийся недавно с милой и достойной девушкой, совсем иначе отнесся к предложению Гакона.

— Он прав! — сказал Гурт, — и мы не вправе требовать, чтобы Гарольд нарушил, без ведома Юдифи, их взаимный обет; она отказалась от многих блестящих партий и любила его с беспредельной нежностью. Отправимся к Юдифи, а еще лучше, поедем и расскажем обо всем королеве и заранее подчинимся ее верховной воле.

— Идем! — сказал Гакон, увидев неудовольствие на лице старика. — А достойный Альред останется с Гарольдом, чтобы придать ему мужество в победе над этой слабостью.

— Ты рассудил умно, сын мой, — ответил Альред, — говорить об этом деле с королевой приличнее вам, молодым, светским людям, чем мне, дряхлому старику.

— Идем, Гакон, нельзя медлить, — произнес Гурт. — Знаю, что наношу моему любимому брату страшную рану, которая долго еще не заживет… Но он сам учил меня ценить Англию так, как римляне ценили Рим.

Глава X

Взаимная любовь дарит нам спокойное состояние духа, но мы большей частью осознаем это только тогда, когда наше счастье утрачено: пока спокойствие сердца не нарушено разлукой, мы энергичны и деятельны, мы движемся вперед по однажды намеченному пути, упорно идем к цели, поставленной перед нами, и не замечаем, что заставляет нас стремиться к совершенству.

Но стоит дать понять самому трудолюбивому человеку, что он лишился предмета любви, и все, что имело цену в его глазах, теряет для него былое значение. Он очнется от прежних честолюбивых снов и воскликнет с тоской: «Зачем мне слава, когда разбито сердце?»

Так и Гарольд только теперь осознал то значение, которое имела для него любовь Юдифи. Это чистое чувство сделалось для него духовной потребностью, и вот, когда он думал, что одолел все препятствия, от него стали требовать, чтобы он хладнокровно вырвал свою любовь из сердца!

До сих пор он заглушал голос страсти мыслью, что Юдифь скоро станет его женой, разделит с ним трон, но теперь блеск короны померк в его глазах, а долг к родине представлялся грозным чудовищем.

Он сидел наедине с собой, и губы его шептали:

— О лживое порождение ада, побудившее меня предпринять эту несчастную поездку!.. Так вот женщина, которую мне суждено назвать своей! Почему же говорила Хильда, что союз с норманном будет способствовать моему браку!

В открытое окно лилась веселая музыка из различных питейных домов, переполненных беззаботными, довольными людьми. Были слышны и торопливые шаги спешивших домой, к своей семье.

Вот за дверью Гарольда раздались шаги, послышались два голоса: звучный голос Гурта и другой, тихий и нежный.

Граф встрепенулся, и сердце его сильно забилось; почти неслышно дверь отворилась, и на пороге показалась фигура, нерешительно остановившаяся в полумраке. Гарольд, дрожа всем телом, вскочил с кресла и через мгновение у его ног лежала Юдифь.

Она откинула назад покрывало, и он увидел ее лицо, полное неземной красоты и величия.

— О Гарольд! — воскликнула она. — Помнишь, как я однажды сказала тебе: «Юдифь не любила бы тебя так сильно, если бы ты не ставил Англию выше ее?» Но ты забыл мои слова, припомни их теперь! Не думаешь ли ты, что теперь, когда столько лет прожито твоей жизнью, я стала слабее, чем в то время, когда едва понимала, что значат Англия и слава.

— Юдифь, Юдифь, что ты хочешь этим сказать?.. Как ты узнала?.. Кто рассказал тебе… Что привело тебя сюда и заставило говорить против себя?

— Неважно, кто мне сообщил, я знаю все! Что привело меня сюда? Моя любовь, моя душа.

Она встала, схватила его за руку и, глядя ему прямо в лицо, продолжала:

— Я прошу тебя не огорчаться нашей разлуке. Я знаю, сколько в тебе постоянства и нежности, но умоляю тебя побороть себя для блага родины… Гарольд, я сегодня вижу тебя в последний раз, пожму твою руку, и сейчас же уйду, без слез.

— Этого не должно быть! — страстно воскликнул Гарольд. — Ты обманываешь себя в экстазе благородного самоотречения. Когда ты опять придешь в нормальное состояние, то тобой овладеет страшное, невыразимое, бесконечное отчаяние, и сердце твое разобьется, оно не выдержит этого испытания. Мы были помолвлены под открытым небом, у могилы рыцаря, помолвлены по обычаю наших предков — этот союз неразрывен. Если я нужен Англии, то пусть она берет меня с тобой, нашу любовь нельзя втоптать в грязь, даже во имя Англии!

— Ах! — прошептала Юдифь, и ее щеки покрылись смертельной бледностью. — Ты напрасно говоришь мне это, Гарольд. Твоя любовь оградила меня от знакомства со светом, и я долго не имела понятия о строгости гражданских законов. Теперь я убеждена, что наша любовь — это грех, хотя она, может быть, не была им до сих пор.

— Нет, — продолжал он, — в нашей любви нет ничего грешного… Покинуть тебя — грех!.. Молчи, молчи! Мы видим только тяжелый сон. Но очень скоро проснемся! Благородная душа, верное сердце, я не могу, не хочу расставаться с тобой.

— Зато я это сделаю, и скорее лягу в могилу, чем допущу, чтобы ты изменил славе, чести, долгу, родине, отказался от предназначенного судьбой!.. Гарольд, позволь мне остаться достойной тебя до последнего вздоха, и, если мне не суждено быть твоей женой, если это счастье не для меня, то пусть хоть потом скажут, что я была его достойна.

— А известно ли тебе, что от меня требуют не только, чтобы я отказался от тебя, но чтобы еще женился на другой?

— Известно, — ответила Юдифь, и две тяжелые слезинки скатились по ее щекам. — Знаю, что та, которую ты назовешь своей, — не Альдита, а Англия. В лице Альдиты ты должен доказать свою любовь к родине. Мысль, что ты оставляешь Юдифь не ради дочери Альгара, утешает меня и должна примирить тебя с твоей участью.

— Позаимствуй у нее бодрость и силу, — проговорил вошедший Гурт и крепко обнял брата. — Гарольд, скажу тебе откровенно, что моя молодая жена бесконечно дорога мне, но если бы я был на твоем месте, то решил бы расстаться с ней без всякого сожаления… Ты сам научил меня этой твердости, а теперь она изменяет тебе в решительную минуту! Перед тобой любовь и счастье, но рядом с ними стоит и позор; с другой стороны стоит горе, но за ним Англия и бессмертная слава: выбирай же между ними двумя!

— Он уже выбрал! — воскликнула Юдифь, когда Гарольд, закрыв лицо, прислонился к стене, как беспомощное дитя.

Она снова встала перед ним на колени и благоговейно поцеловала край его одежды.

Гарольд вдруг обернулся и раскрыл объятия. Юдифь не могла противиться этой молчаливой просьбе — она кинулась к нему на грудь, горько рыдая.

Безмолвно, печально было это прощание. Луна, которая когда-то была свидетельницей их помолвки, выглядывала теперь из-за колокольни христианской церкви и смотрела холодно и безучастно на их расставание.