Завоевание Туркестана

Хивинский поход 1873 года

По счету это был третий поход в Хиву.

Как во времена Перовского, так и теперь Хива могла выставить для своей защиты до 40 тыс. войска, но она страшна была не этим, а страшна окружающими ее безводными пустынями, по которым проходили лишь караваны, да и то с опаской, потому что подвергались нападениям шаек, живших грабежом. С падением Бухары мы приблизились к Хивинскому оазису настолько, что уже можно было подумать свести старые счеты с этим коварным врагом. Наши громкие победы на берегах Сырдарьи и Зарявшана, падение таких городов, как Ташкент и Самарканд, нисколько не образумили хивинцев. Они, помня наши прежние неудачи, ежегодно появлялись шайками среди подчиненных нам киргизов, вымогали подати именем хана, а в случае сопротивления разоряли целые аулы. За два года до похода 1873 года, благодаря таким же шайкам, сообщение между Оренбургом и Ташкентом прекратилось вовсе: убивали проезжих, тащили русских людей в неволю, грабили караваны. Дерзость хана дошла до того, что он или вовсе не отвечал на письма туркестанского генерал-губернатора, или отвечал ему надменно, точно владыка мира. Когда же до него дошли слухи, что русские готовятся к походу, хан испугался и собрал на совет старшин от всех племен, спрашивая, что ему делать, если нагрянут русские. Большинство старшин отозвались, что хану не под силу бороться с русскими, хотя бы он собрал всех подчиненных ему кочевников. Тогда кто-то присоветовал пригласить на совет старшего муллу мангышлакских туркмен, человека бывалого и знакомого с русскими; его звали Нур-Магомет.

— Хочу знать, — сказал ему хан, — что ты посоветуешь нам теперь делать? Твой отец был всегда лучшим советником моего отца; надеюсь, что и ты дашь мне хороший совет.

— Поздно уж теперь, — ответил Нур-Магомет. — Многие десятки лет могущественнейший в мире змий лежал к вам хвостом, голова же его была далеко на западе. Что же вы делали в это время, вы, едва заметная глазам мошка? Вы, как моль, точили его перья на хвосте и даже дерзнули держать его детей в неволе. Много раз я вас вразумлял: вы не хотели меня слушать. Теперь же, когда могучий змий повернул к нам свою голову, когда одно его дыхание может всех вас уничтожить, вы спрашиваете меня, что делать? Самое лучшее — идти к русским с повинной…

— Я и сам так думаю, — сказал хан, — но не знаю, примут ли русские моего посланника, если я пошлю его просить мира.

— Великий государь не отвергнет мира, — заметил Нур- Магомет.

Хан действительно снарядил посла к великому князю Михаилу Николаевичу, бывшему тогда наместником Кавказа. Прежде чем допустить этого посла к великому князю, от хана потребовали, чтобы он немедленно освободил всех русских невольников и оправдался перёд туркестанским генерал-губернатором. Три недели толковал хан со своими советниками: кто стоял за мир, другие, в том числе его первый министр, Диван-Беги-Маш-Мурад, советовали отказать русским в их требовании. Хан послушал этого неразумного совета, и тогда-то состоялось высочайшее повеление о новом походе. На долю нашего кроткого монарха императора Александра Второго выпало сделать обширнейшие завоевания в Средней Азии, а теперь предстояло еще исполнить завет Петра Великого, который, умирая, заказал своим преемникам отомстить Хиве, наказать это гнездо разбойников, не признававших ни божеских, ни человеческих законов.

К походу подготовлялись исподволь, заблаговременно. Отдельные небольшие отряды углублялись в степь, чтобы запастись верблюдами, а главное, чтобы разузнать кратчайшие и более удобные пути и, кроме того, расположить к себе кочевников, среди которых уже рыскали ханские посыльщики. Решено было наступление на Хиву произвести одновременно с четырех сторон, на тот случай, что, если один отряд потерпит неудачу, остальные доведут дело до конца, Отряды были снабжены всем необходимым, начиная с двухмесячных запасов довольствия и кончая кошмами для подстилки. Тем не менее хивинский поход считается одним из самых трудных в военной истории. Наиболее тяжкие испытания довелось вынести красноводскому и туркестанскому отрядам.

Красноводский отряд собирался в Чикишляре на берегу Каспийского моря, куда заранее были перевезены с Кавказа войска и согнаны верблюды, собранные по берегам реки Атрек. От бескормицы верблюды оказались очень слабы, почему состав отряда был доведен до возможно малых размеров: 12 рот кавказской пехоты, 400 казаков, 16 орудий, ракетная команда и саперы, а всего 2200 человек и 500 лошадей, — под общим начальством полковника Маркозова, кавказского служаки. Путь им предстоял дальний, 800 верст, в том числе более 700 верст пустыней. Благословясь, головной эшелон выступил из Чикишляра 19 марта и сразу же углубился в песчаную пустыню. Отряд должен был двигаться частями, поэшелонно, делать в день по два перехода, один утром, другой вечером, перед ночлегом, у колодцев долго не стоять, сберегая корм для последующих эшелонов. Тем не менее половину пути отряд Маркозова прошел благополучно. Но недели через две наступила жара, какой по времени нельзя было еще ожидать. Вместо песчаных бугров начались высокие крупные холмы известковой пыли, покрывавшей густыми облаками все окрестности. Люди и животные задыхались на ходу; запасная вода быстро испарялась, а в свежих бурдюках портилась, издавала неприятный запах.

Но переходы не так еще были утомительны, как уход за верблюдами: придут на привал, сейчас же отряжается команда отогнать верблюдов на пастбище; животные разбредутся на несколько верст — надо за ними бегать по сыпучему песку, между буграми, и это в самый солнцепек, когда сдавлена грудь, сохнет горло и язык. Тем не менее, хотя с трудом и малыми частями, но в половине апреля отряд Маркозова стянулся у колодцев Игды, за 450 верст от Чикишляра. Дальнейший путь также пролегал по безводной пустыне, но в отряде никто не знал, как велико расстояние до ближайших колодцев Ортакуй. В степях расстояние измеряют мензилями, т. е. переходами, но каждый считает мензиль по-своему: 20, 30 верст и более, как кому вздумается. Проводники говорили, что до следующих колодцев 3 мензиля, и наши поняли так, что верст 60, не более 70, почему Маркозов и распорядился, чтобы конница прошла это пространство с одним ночлегом. 18 апреля в 12 часов ночи казаки сделали 20 верст и на другой день обогнали первый эшелон пехоты, выступивший раньше. На этом переходе они потеряли последние силы. Жара стояла страшная; к полудню термометр показывал 52 градуса, после чего лопнул. Лошади едва двигались: их большей частью вели в поводу; каждая сотня растягивалась на 2, на 3 версты. Вечерний переход был еще тяжелее, и люди вязли по колено в известковой пыли, стоявшей густым облаком и застилавшей глаза; во рту какая- то каша, нос буквально забит. Сквозь эту непроницаемую мглу солнце казалось неподвижным, раскаленным ядром, лишенным лучей. Обессиленные казаки сваливались в изнеможении с седел; шедшие пешком останавливались. Многим надо было подать медицинскую помощь, причем особенно благодетельно действовал коньяк: глоток, даже несколько капель оживляли каждого, хотя на короткое время. В полночь главный наш проводник Ат-Мурат выразил сомнение, не сбился ли он с пути. Маркозов остановил казаков и послал Ат-Мурата с фейерверкером Гайнулой, из татар, разведать дальнейший путь. Прошло мучительных три часа. Ночь была невыносимо душная; многие не могли сказать слова; воды при колонне не оставалось ни капли. Тогда стало очевидно, что двигаться вперед безрассудно; если же повернуть назад, то можно было рассчитывать напиться воды у пехоты. Маркозов так и сделал: казаки повернули обратно, а в задние эшелоны было послано приказание вернуться к колодцам Игды. Обратный путь был еще ужаснее. С восходом солнца жажда усилилась; лошади падали уже десятками; люди бросали фураж, сухари, одежду, патроны, даже ружья, дальше стали раздеваться, швырять одежду. Одни зарывались в песок, чтобы из глубины вдохнуть воздуха; другие, в забытьи, бродили по сторонам, точно отыскивая воду. Наконец часов в 11 казаки добрели до кабардинского лагеря, где им дали по крышке воды. Отсюда их повернули в сторону, к колодцам Бала-Ишем.

В пехоте было эти дни не лучше. Во главе первого эшелона шла сборная рота, составленная из самых выносливых людей, которые могли бы подать своевременно помощь коннице, но на втором переходе и здесь осталось не более шести человек, способных нести службу; остальные или разбрелись на поиски, или лежали в изнеможении и просили пить, а 7 человек свалились без чувств. За ними ухаживал священник Бекаревич, чем и спас их от явной смерти. Только вечером того же 19-го числа доставили воду из колодцев Бала-Ишем, а на другой день сюда передвинулся и весь первый эшелон. Возвратившиеся с последней казачьей стоянки Ат-Мурат и Гайнула сообщили, что до колодцев Ортакуй оставалось не более 10 или 15 верст.

Воды в колодцах Бала-Ишем оказалось в изобилии. Целый день подавали помощь людям, обессилевшим от жары; упадок сил был тем больше, что в эти ужасные дни почти никто не ел. Все понимали, что идти дальше нельзя. Отряд оставался без посуды, лошадей и верблюдов, без провианта. Кавказцам угрожала гибель на длинном безводном пути до Змукшира. После долгого размышления и совещания с офицерами Маркозов отправил в задние эшелоны такую записку: «Кавалерия наша почти вся легла; безводье здесь поразительное, дальше идти нельзя. Прошу отступить к колодцам Игды, откуда выслать навстречу воду. Отступая, старайтесь помогать друг другу». Эта записка произвела в рядах солдат потрясающее действие. Как ни тяжел был пройденный путь, но еще тяжелее было узнать, что все труды, лишения пропали даром! Солдаты, выслушав записку, продолжали идти вперед; надо было остановить их, потом повернуть кругом, скомандовать: «марш!», и тогда только они повернули назад. При выступлении с колодцев Бала-Ишем более 200 человек пришлось положить на верблюдов. В средних числах мая отряд Маркозова возвратился в Красноводск. Пройденный путь обозначался трупами палых верблюдов, баранов и лошадей, распространявших зловоние. Лошади все погибли, верблюдов уцелело менее половины: из 3 тыс. — 1400. Как увидим после, Маркозов поступил совершенно разумно, возвратившись назад.

В лагере, собранном у Киндерлийского залива, весело встречали предстоящий поход. Кавказцы были так настроены, как будто собрались на веселую пирушку. Музыка не умолкала ни днем ни ночью. В день Пасхи, после заутрени, все собрались у начальника отряда полковника Ламакина, возле кибитки которого были расставлены столы с пасхальными яствами для солдат и офицеров. В ту пору прошел слух, что состав отряда будет уменьшен. Казаки и офицеры со слезами просили Ламакина не наказывать их, взять всех в поход: «Мы сами пойдем пешком, потащим на лошадях на полмесяца овса, лишь бы нас взяли». В рядах дагестанского конно-иррегулярного полка находились старики, украшенные Георгиевскими крестами, сподвижники Барятинского, укротившего Шамиля. Эти люди не нуждались в обозе: несколько фунтов муки и чеснок — вот весь запас, с которым дагестанец проходит сотни верст. Пехотные солдаты твердили свое: «Бог даст, не посрамим свой полк!» Тут были представители старых кавказских полков, вынесших на своих плечах кровавые войны восьми десятилетий. Ламакин не устоял, сдался: состав отряда был оставлен такой же, как и у Маркозова, только орудий несколько меньше, всего шесть. Когда пригнали первую партию верблюдов, кавказцы, никогда их не видавшие, бросились из лагеря все до последнего навстречу странным животным, по виду свирепым, на самом же деле довольно кротким. Сначала никто не решался к ним подойти, но потом нашлись смельчаки, стали даже их трогать. Тощий и голодный верблюд зол; он ревет, если к нему подходит посторонний человек, а если тронет, то непременно обрызжет его жвачкой, что на себе и испытали наши смельчаки. Много им пришлось впоследствии повозиться с верблюдами, пока они с ними свыклись, стали терпеливо, с лаской обращаться, вовремя облегчать или поправлять груз, давать вздохнуть им. Впрочем, иногда и самый здоровый верблюд, без вьюка, ляжет, и уж ничем его не поднять. Тогда солдат становился перед ним на колени и усердно отвешивал поклоны, но когда и это средство не помогало, то вскакивали принимался бить верблюда, приговаривая: «А, и просьбы не слушаешь! Так вот же тебе!»

Из проводников один только киргиз, по имени Кобак Ермамбетов, знал путь в Хиву. Он вел войска всем на удивление, по прямехонькой линии. Был еще проводник Кал-Нияз Туркестанов, которого с пути отправили в Хиву с почтой. Он сбился с дороги и, чтобы утолить мучительную жажду, зарезал обеих лошадей; когда кровь иссякла, он зарыл почту в песок, повесил на палке свою шапку, чтобы можно было разыскать пакеты, и затем спокойно умер. Вообще, в хивинском походе между проводниками были люди, нам преданные и в то же время пылавшие местью к Хиве, где у них томились в неволе отцы, братья или дети.

14 апреля на песчаном пустынном берегу моря войска киндерлийского отряда, выстроенные покоем, благоговейно слушали напутственный молебен. «Мы идем за святое дело, — говорил в напутственном слове отец Андрей Варшавский, — выручать из неволи наших братий. И Христос сказал: "Нет выше любви к ближнему, как положить за него душу свою"». В тот же день первый эшелон выступил к колодцам Он-Каунды. Солдаты зашагали быстро, налегке, в гимнастических рубашках; кроме ружей, они имели при себе запас сухарей на 4 дня, мундир, шинель и сапоги.

Офицеры могли взять с собой несколько смен белья, мундир, пальто, запас чаю, сахару и табаку; о походных кроватях никто и не помышлял; сам Ламакин спал на простом войлоке; пищу ели все из солдатских котлов.

Хорошо идти, когда верблюды сильны, седла на них исправны, вьюки пригнаны ловко и солдаты знают свое дело. Нет тогда ни остановок, ни падений, ни перетаскивания тюков, не слышно рева животных, перебранки людей, разве при захождении солнца, когда киргизы забывают все на свете, чтобы сотворить вечерний намаз. Тогда передовой верблюд останавливается и начинает пощипывать травку, за ним другой, третий. Все сбивается в кучу. Унтер-офицер, приставленный к ротным вьюкам, заметив беспорядок, подбегает к вожаку и торопит его кончать молитву: «Верблюд, работай!» — говорит он ему. Киргиз не обращает никакого внимания. «Ты ведь на службе царской! — уже кричит унтер-офицер. — Верблюд, работай!» Дело кончается тем, что вожака берут за шиворот и водворяют на место. В остальное время тишина: ни говора, ни песен, ни шума. Иногда раздастся солдатский голос: «Ну да и забрался этот хивинский хан в проклятую сторонушку!» Офицеры идут по своим местам; если сойдутся двое-трое, то начинается разговор. Один говорит, что, как придет в Хиву, первым делом припадет к пресной воде; другой мечтает поесть свежего хлебца; третьему надоела баранина… Вдруг колонна оживилась: выскочил из норки тушканчик. Сейчас же нашлись охотники за ним гнаться. Крик, гиканье не умолкают до тех пор, пока прыгунчик не скроется или не будет пойман. Это «красные» дни похода, каких на долю киндерлийского отряда выпало не много. Уже на третий день похода с раннего утра поднялся удушливый ветер. Несмотря на это, 1-й эшелон прошел положенные 20 верст. Стали на привал. Жгучее солнце, поднимаясь все выше и выше, накаляло мертвую пустыню, расслабляло все живое, все, что имеет способность двигаться. Роздали солдатам сначала по три чарки воды, потом еще по две; в запасе оставалось немного, а до ближайших колодцев Сенек не менее 50 верст. Тогда Буровцев, начальник колонны, отрядил на всю ночь капитана Усачева с ротой солдат и Сущевского-Ракусу с сотней кизлярцев, чтобы они выслали воды навстречу. Вечером тронулась и колонна. Солдаты с места начали уставать, потом все чаще и больше. Офицеры несли на себе их ружья, амуницию, делились с ними водой, мятными лепешками. Кое-как к полуночи собрались все на бивак. Запас воды оставался только в двух ротах. В лагере никто не спал; солдаты бродили, как тени; многие, побродивши кругом лагеря, окружили Буровцева и молча, со вздохами и умоляющими взглядами, ожидали от него помощи. У некоторых появились признаки холеры. Канонир Василий Иванов помешался: он бегал по лагерю и своим бредом наводил на всех ужас. Положение отряда казалось безнадежным. Все упования возложили на Господа Бога. Часа за два до рассвета музыкант принес чайник воды, стакана два, и сказал Буровцеву, что купил за 2 рубля у какого- то проводника. Стали разыскивать этого проводника, даже делали по указанию музыканта обыск, однако не нашли ни воды, ни денег. В надежде встретить казаков, колонна поднялась часа за два до рассвета. Шли, едва передвигая ноги. С восходом солнца задул знойный ветер, точно из плавильной печи. Со всех сторон начали раздаваться стоны; хриплые голоса умоляли дать водицы; те, которые еще сохраняли силы, вырывали из глуби песок, сосали его почернелыми губами, обкладывали грудь, горло, голову. Все освежающие напитки, капли, лекарства из походной аптеки — все было роздано. Начались солнечные удары. Надо много труда, чтобы привести в чувство такого больного: ему силой раскрывают рот и по капле вливают воду, пока не начнет работать желудок. Во время этой суматохи один солдатик забрел куда-то далеко и наткнулся на лужу дождевой воды. Буровцев сейчас же послал владикавказскую сотню с оставшейся посудой. Действительно, часа через два казаки привезли 10 ведер какой-то белой грязи, благодаря чему колонна прошла еще верст пять. Тут явились киргизы, посланные с приказанием ускорить доставку воды, и объявили, что следом за ними едут и казаки Ракусы-Сущевского. Не прошло двадцати минут, как показался на горизонте хорунжий Кособрюхов: он несся в карьер, держа высоко над головой бочонок с водой; вслед за ним скакало человек 20 с бурдюками, бочонками, бутылками. Раздались радостные крики: «Вода, вода!» Колонна была спасена.

Буровцев с офицерами сами раздавали воду, по порядку, причем многие пускались на хитрость: выпьет, обойдет офицера сзади и опять станет в шеренгу. По мере того как люди набирались сил, их частями отправляли дальше; самых слабых довезли до колодцев Сенек на верблюдах. Больных оказалось 150 человек, в том числе 8 безнадежных.

Солдаты прозвали переходы 17 и 18 апреля «мертвыми» станциями.

К бедствиям жажды присоединялись обманы зрения — явления, обычные в пустыне и известные под именем миража. В то время когда отряд тянется по раскаленному песку, глазам чудятся впереди быстро бегущие ручейки, озера и по берегам их ветвистые деревья. Менее опытные пускаются бежать с манерками, чтобы зачерпнуть водицы. Бывалые всячески их удерживали, говоря, что это «черт смущает». В полдень 17 апреля показалась какая-то партия вдали. «Колонна, стой!» — скомандовали. Построили каре, сложили впереди вьюки, за ними рассыпали стрелков, в середину каре поместили верблюдов, орудия зарядили гранатами. В такой готовности простояли около часа, и все исчезло. От начальника колонны до последнего лауча (верблюдовожатого) все были уверены, что видели неприятеля, но оказался мираж.

На 13-й день пути отряд вступил на Усть-Урт. Это оказалась ровная поверхность — ни холмика, ни впадины, точно безбрежное море, где глазу негде остановиться. Кое-где попадалась полынь да кустики гребенщика и саксаула; ни зверя, ни птицы. Дожди тут бывают редко, погода всегда ясная. Человек, вступивший впервые в эту часть пустыни, невольно содрогнется от мысли, что ему никогда из нее не выбраться. Солдаты говорили, что здесь обитает сам черт: кто же другой станет морочить людей призраками ручейков или деревьев? Колодцы здесь попадались глубокие, до 30 саженей. У каждого колодца одна и та же история: как только набегут передние солдаты, сразу опускается около десятка разных посудин. Давка страшная. Веревки путаются, посуда или остается в колодцах, или вынырнет наполовину и даже вовсе пустая. Через некоторое время подходят верблюды с вьюками, а с ними и ведра. Тут уже ставят караул, под начальством офицера, после чего соблюдается очередь: раздают воду порциями по одной, по две крышки, смотря по запасу воды, по величине перехода. Случались колодцы, где каждая капля воды была на счету. Вообще же не брезгали и самой плохой: «Была бы только мокрая», — говорили солдаты. Обитатель пустыни лучше других знает цену воды. Он говорит: «Капля воды, поданная жаждущему в пустыне, смывает грехи за 100 лет». Недаром сооружение колодца считается делом богоугодным и имена строителей увековечены: колодцы называют их именами.

В ночь с 10 на 11 мая передовой отряд последний раз ночевал на Усть-Урте. Ночь была холодная, в колодцах вместо воды оказалась соленая каша. Почти все продовольствие было израсходовано; оставалось немного джугары, которую толкли камнями и из этой муки пекли лепешки. Такие лепешки продавались по рублю. Когда утром спустились на дно высохшего озера Айбугир, то прежде всего стали попадаться птицы, затем небольшие ивы, наконец, наткнулись на киргизское кочевье. Кругом вдали пасся скот, лошади; ближе к аулу — бараны. Киргизки повылезли из кибиток и с изумлением смотрели на пришельцев; старики поднесли Ламакину вместо хлеба-соли айран, или кислое молоко. Вскоре открылся настоящий базар: появилось молоко, ячмень, рис, баранина, живой скот. После стольких лишений наши лакомились теперь пилавом на бараньем жиру, рисовой молочной кашей и прочими азиатскими блюдами. Не были забыты и лошади: несчастные животные, завидя торбы с ячменем, срывались с коновязей, бились, кусались, рвали торбы на куски.

За деревней Айран глаз, привыкший за 1,5 месяца к однообразию мертвой пустыни, отдыхал на окружающей зелени полей и деревьев. Это был уже оазис. В канавах, орошавших сады, солдаты в первый раз утолили жажду водой из Амударьи, и никогда вода не казалась так вкусна, как в ту пору. Еще дальше, в Кунграде, встречались обработанные поля пшеницы, сорго, риса, хлопчатника, кунжута, и все это было изрезано канавами подобно мелкой сети.

Лошадей и скот кормят там люцерной, которую за девять месяцев, с марта до ноября, снимают до шести раз — такова производительность почвы. За полторы версты от Кунграда кавказцы завидели оренбургского казака, стоявшего на пикете. Сытый конь, полное лицо и чистая одежда казака удивили кавказцев, оборванных, на худых заморенных лошаденках. Кунград оказался уже занятым русским гарнизоном из отряда генерала Веревкина, вступившего раньше в оазис. 14 мая за 25 верст от Кунграда оба отряда благополучно соединились.

Войска оренбургского отряда, в составе 9 рот линейцев и 9 сотен казаков, шли старым, уже изведанным и самым длинными путем — на Эмбу и далее на Кунград. От Оренбурга до Кунграда считается 1200 верст, а собственно до Хивы 1400. Выступили они рано, по зимнему пути, в сопровождении большого верблюжьего транспорта. На случай буранов за войсками везли 400 войлочных палаток; до Эмбы и далее до Усть-Урта солдаты шли в полушубках с меховыми воротниками и в валенках, обшитых кожей. На остальном пути они не терпели такой жары, как кавказцы, почему и вступили в оазис со свежими силами, при самых малых потерях.

На другой день генерал Веревкин приветствовал кавказские войска и благодарил их за славный поход. Он не заметил ни усталости, ни изнурения, больше всего удивлялся простоте их быта, изумительной выносливости. Рубахи у солдат едва держались на плечах, офицерские кителя были обрамлены бахромой; некоторые ходили в башмаках. Плечи у пехотинцев покрылись ссадинами и струпьями, а лица загорели до такой степени, что ничем не отличались от киргизских рож. Но это не портило общего вида. Напротив, бодрость солдат, казаков, горцев, их воинственная выправка, неумолкаемые боевые песни и загорелые лица были так внушительны, что казалось, для них нет ничего невозможного. Войска закалились: их ничто уже не страшило. «Чувствую глубокое удовольствие и горжусь честью хотя временно командовать такими войсками», — писал Веревкин князю Меликову на Кавказ.

Дальнейшее движение соединенных отрядов вплоть до столицы было победоносным шествием, потому что войска шли окруженные толпами конных хивинцев. Собственно жители попутных городов не желали драться и охотно сдавали оружие. Защита страны ограничилась высылкой конных полчищ, числом до 6 тыс., которые боялись огня пехоты, еще пуще боялись наших ракет и никогда не выдерживали натиска казаков. Между прочим, мосты через арыки на пути следования оставались целы, высокие стены садов не были приспособлены к обороне. Такая небрежность и незнакомство с военным искусством избавили нас от многих хлопот.

В то время, когда кавказцы наступали на Хиву с востока, а оренбургский отряд с севера, главный отряд, туркестанский, под начальством самого Кауфмана, был направлен двумя отдельными колоннами — одна от Казалинска и другая от Джизака. По составу этот отряд был больше других, именно 5250 человек и 1650 лошадей, под тяжестями 10 тыс. верблюдов. Претерпевая те же беды, и холод, и зной, особенно в песках Кизыл-Кума, обе колонны в конце апреля соединились у многоводных колодцев Хал-Ата. Отсюда до Аму оставалось 120 верст: один переход до колодцев Адам-Крылган в 40 верст и другой до Аму, совершенно безводный, в 80 верст. Здесь же были получены сведения, что хивинцы готовят впереди встречу. Как только стало это известно, Кауфман выслал 3 роты с 50 казаками занять колодцы Адам-Крылган, а в ночь на 30 апреля поднял и весь остальной отряд. Глубокие сыпучие пески настолько измучили лошадей, что солдаты должны были тащить орудия на руках, при помощи лямок. Ровно через сутки одолели и этот переход. Колодцы Адам-Крылган, что значит «человеческая гибель», находятся среди барханов белого песку, без всяких следов растительности. Эта стоянка, верст на 60 кругом, считалась всегда самым страшным местом пустыни: здесь погибали не только караваны, однажды погибло целое бухарское войско.

Оставался последний переход, опасный уже потому, что каждую минуту можно было ожидать встречи с неприятелем. После суточного отдыха, в час ночи на 3 мая ударили подъем. Люди, лошади, орудия утопали в песке. Расчет был такой, чтобы в два перехода достигнуть Аму, но наступившая жара сразу изменила все расчеты. Отряд не шел, а полз, переваливая с одной, песчаной гряды на другую. Более 200 верблюдов осталось позади на расстоянии каких-нибудь 20 верст, солдатам пришлось нести на руках порох и снаряды. Несколько раз генерал, желая ободрить войска, пропускал их мимо себя, опять их обгонял и опять пропускал.

Головная часть отряда стала на привал в 10 часов утра, а арьергард подошел лишь в 5 часов вечера; конница еле дотащилась ночью. На этом привале сожгли все излишние тяжести, все, без чего можно было обойтись: офицерские палатки, в том числе и палатку генерала, походные кровати, мундиры, белье, запасные сапоги, крупу, штурмовые лестницы; часть понтонов зарыли в землю. Затем оставалось решить роковой вопрос: что же делать дальше? Продолжать движение при суточном запасе воды значило погубить отряд; отступить — еще хуже, просто позорно: исчезла бы вера в неодолимость русских, и тогда вся Средняя Азия поднялась бы как один человек. Как ни жутко приходилось изнуренным солдатам и офицерам, лежавшим теперь в забытьи, но положение генерала было в десять раз хуже: он страдал не только за жизнь вверенных ему людей, но за будущность всего края, им сплоченного, им устроенного…

В числе джигитов был один оборванец, самый последний человек в отряде. Он шел отомстить хивинцам, которые умертвили его жену и детей, а братьев и отца продали в рабство. Этот джигит объявил, что найдет воду. Кауфман дал ему походную фляжку и сказал: «Принеси ее, полной воды, получишь 100 рублей». Ему дали лучшую лошадь. В светлую лунную ночь джигит вихрем умчался в пустыню. Прошло два часа, мучительных, страшных. Вдруг гробовая тишина этого живого кладбища сразу была нарушена криками неудержимой радости: «Вода, вода! Джигит нашел воду!» Послышались вопли, многие плакали, другие безумно хохотали. Джигит подал генералу фляжку: вода мутная, невкусная, но все же вода. За 6 верст от караванного пути оказались колодцы, известные под названием «Алты-Кудук» («Шесть колодцев»). В туже ночь отряд передвинулся на эту стоянку; колодцев оказалось не 6, а только 5, притом очень глубоких; их оцепили часовыми, и началась тяжелая работа. Как ни усердно таскали воду, к вечеру стало очевидно, что всех людей не напоить, не говоря уже о животных. Лаучи, получавшие воду всегда в последней очереди, жалобно вопили: «Су! Су!» («Воды! Воды!») и тут же на глазах всех умирали от жажды. Тогда Кауфман составил военный совет, на котором было решено всех животных отправить назад, на Адам-Крылган, напоить их там и доставить с ними большой запас свежей воды. Так и сделали. Начальство над транспортом поручили генералу Бардовскому. На третий день прибытия этого транспорта к колодцам Адам-Крылган, как ему, так и всему отряду угрожала новая беда: хивинцы сделали попытку отогнать верблюдов. Известный разбойник Садык, грабивший в степи караваны, собрал на этот раз около 500 туркмен, обошел Алты-Кудук и на самой заре подкрался к верблюдам. К счастью, в отряде Бардовского не дремали и вовремя ударили тревогу. Туркмены нападали смело, решительно. Садык, на чудном белом коне, с хивинским знаменем в руках, гарцевал перед ротами на расстоянии ружейного выстрела. Наши стрелки, вытянувшись длинной цепью, дали несколько залпов, а ракетная батарея окончательно разогнала скопище. Казаки гнались за ними по пескам версты 4 и привели в отряд двух пленников. Им давно хотелось поймать хоть одного туркмена, да все как-то не удавалось. Пленные сейчас же завопили: «Су! Су!» Они три дня не пили, так как все колодцы в пустыне были заняты нашими отрядами. Туркмены показали, что до Аму не более 40 верст и что там ожидают нас 3,5 тыс. хивинцев. Это была первая серьезная стычка, после которой хивинцы упали духом. Как только Бардовский вернулся с запасом воды, Кауфман скомандовал выступление. Это было 9 мая, День святого Николая. Оставался последний переход. Надо было или одолеть его, или полечь костьми в пустыне. Солдаты бодро зашагали по этому песчаному морю, они то поднимались на кряж, то спускались в лощину с крутыми спусками, — и все песок, песок. На третий день вечером опять показалось скопище туркмен. Войска построили каре и в таком виде заночевали, оберегаемые пикетами. На рассвете тронулись дальше, но уже в боевом порядке: впереди стрелки, по бокам и сзади сомкнутые части при орудиях. Давши вытянуться, туркмены свернулись, по азиатскому обычаю, в темную тучу и с криком «ур! ур!» стали кидаться, повторяя атаку за атакой. Их встречали то залпами, то перекатной пальбой; по временам кидали гранату, от которой туркмены рассыпались мгновенно. Грозно, в полном порядке отряд продвинулся верст на 10, когда вдали засверкала зеркальная поверхность воды, не то реки, не то озера. Радостная надежда осветила лицо главнокомандующего; он перекрестился и свободно вздохнул. Солдаты надбавили шагу, спеша к заветным берегам. Но это оказалась не река, а озеро Сардаб-Куль, у берегов которого стояло хивинское войско, высылавшее в степь разъезды. Раздался выстрел фальконета, картечная пуля провизжала над головой генерала. Наши ответили гранатами; на несколько минут все скрылось в облаках пыли и песка; когда же пыль улеглась, туркмены уже скрылись. Пока все это происходило, ни один солдат не вышел из рядов зачерпнуть в озере воды: такова была выдержка, привычка к повиновению. Объезжая войска, генерал поздравлял их с окончанием похода, благодарил за труды, за молодецкую службу. Никогда, может быть, не были так отзывчивы сердца солдат! Здесь, вдали от отечества, стоял небольшой русский отряд, который два месяца боролся с ураганами и палящим зноем и все это вытерпел, готовый всякую минуту броситься на врага. Со времени Александра Македонского сюда не проникало ни одно европейское войско.

Составили ружья, стали варить пищу, поить верблюдов; бедные животные не пили четверо суток. Кавалерия ушла на разведку. Генерал проехал со свитой к реке, до которой оставалось еще 10 верст. Тихо протекала Аму в своих отлогих песчаных берегах; вода мутная, желтоватая, но на вкус приятная. На отмели реки сидел каюк с десятком туркмен, из числа тех, которых разогнали наши казаки. Уральцы вызвались овладеть этим каюком. Они разделись до рубашек и, держась за гривы лошадей, пустились вплавь. Туркмены, видя беду, спрыгнули в реку; половина из них доплыла до другого берега, остальные потонули. Тогда уральцы стащили каюк с мели и вернулись обратно. В каюке оказалось 30 баранов, лошадь и корова. Это была первая добыча в хивинском походе; она досталась на долю лихих уральцев; кроме того, генерал подарил им 100 рублей, а каюк должен был служить для предстоящей переправы.

Утро 18 мая было ясное, не жаркое. Солнечные лучи скользили по широкой речной пелене; на той стороне виднелись густые вязы, фруктовые деревья, из-за которых местами выглядывали серые стены жилищ. Безмолвная и пустынная, раскинулась по речному берегу эта дикая неведомая страна. Зато наш берег кипел жизнью: группы верблюдов, коновязи с рядами лошадей, скачущие казаки, снующие солдаты. На воде — шум, крики, смех! В одном месте тащат в каюк пушку, в другом подгоняют лошадь или нагружают багаж; каюки поочередно отплывали и возвращались обратно. Заправляли всем саперы. Бравый это народ: во время похода они рыли колодцы, спускались на дно, измеряли глубину, а теперь нагружали на этом берегу и разгружали на том. К вечеру переправили 4 роты с двумя орудиями. Со стороны неприятеля не было помехи. И на этом конце своих владений хивинцы показали свою неспособность к защите!

В полночь, когда в отряде царила мертвая тишина, раздалась тревожная дробь барабана. Солдаты мигом бросились к оружию, но то были не хивинцы, то старый Оксус, точно оскорбленный незваными пришельцами, стал вздыматься и мало-помалу готовился всех затопить. Вода поднялась почти на сажень. Среди шума и сумятицы войска должны были перебраться на другую позицию, а поутру уйти вверх еще на версту. Река разлилась так широко, и течение ее было так быстро, что переправа на новом месте шла гораздо медленнее; лошадей пускали вплавь, а верблюдов отправили назад к колодцам, где были оставлены небольшие отряды.

Жители ближайшего городка Мангита вывезли на базар в изобилии муку, овощи, птицу, овец, рис, сахар и чай, пшеничные лепешки, абрикосы и шелковицу; для лошадей — клевер и джугару. Солдаты рассыпались между телегами; кто знал по-татарски или киргизски, тот скоро кончал дело; прочие объяснялись каждый по-своему, кто как умел, знаками, жестами. Хивинцы не хотели брать наших бумажек; за все платили им серебром, Одеты они были очень грязно, в длинных ватных халатах, без обуви и в высоких мерлушечьих шапках. Народ невысокий, жилистый и худой, с длинными черными бородами и недобрым выражением лица. Наших солдат хивинцы нисколько не боялись, брали за каждый пустяк втридорога, а прежде думали, вот придет урус, все даром заберет!

Такая сутолока продолжалась три дня; на четвертый день хивинцы прекратили подвоз. После узнали, что ханские войска пригрозили жителям, чтобы они не смели выезжать на базар. Тогда Кауфман выслал на фуражировку и для обозрения местности небольшой отряд при двух орудиях, под начальством Чайковского. Через полчаса пути наши вступили в плодородную страну, где по обе стороны тянулись поля, засеянные хлебом; немного дальше начинались сады, в которых росли всевозможные фруктовые деревья, склонившиеся под тяжестью плодов; высокие столетние вязы простирали свои ветви над небольшими водоемами; над дорогой свешивалась шелковица, усеянная белыми сладкими ягодами. Жилье узбека везде огорожено крепкими высокими стенами, с башнями, по углам и со сводом посередине: здесь — вход, который запирается тяжелой дверью. При каждом доме, под сенью вяза, бассейн чистой воды, где семья узбека проводит весь летний день. Тут готовится пища, и тут же она подается; а женщины, освободившись от стряпни, прядут и сучат золотистые нити шелка. Внутри домов мрачно, темно; стекол нет, свет проходит через большое отверстие в стене. У богатых узбеков дома убраны коврами, яркими циновками, одеялами и подушками. Чайковский сам заходил во дворы и, где хозяева были дома, объявлял, чтобы они везли в лагерь все, что имеют продать, без всякой опаски; если же где хозяев не было, там разрешалось брать фураж для лошадей даром. Выйдя из садов, наши увидели под стенами крепостцы толпу туркмен; после 2–3 выстрелов они укрылись за стены Хазар-Аспа — так называлась хивинская крепостца. Постоявши около часа, Чайковский вернулся в лагерь.

На другой день по той же самой дороге выступил весь туркестанский отряд. Хазар-Аспа заняли без выстрела. Это оказалась довольно порядочная крепость, окруженная частью озером, частью садами; стены довольно высокие, с зубцами; по обе стороны громадных ворот — кирпичные башни. Заслышав о походе русских, многие из окрестных жителей перебрались сюда, в надежде, что крепость будут защищать; скопилось их, таким образом, тысяч около шести. Сначала они робели, но когда Кауфман объявил, чтоб продолжали заниматься своими делами, то сейчас же открылся базар. В крепости нашли большие военные запасы, между прочим, старинную карету на высоких рессорах. 27 мая отряд двинулся дальше. По всему пути стоял народ, заявляя свою покорность; в знак мира жители подносили хлеб, абрикосы, иные тащили ягнят, даже баранов. На ночлеге было доставлено от хана письмо, в котором он писал, что хивинцы драться не желают и сдают столицу без боя. Старик, привезший письмо, жаловался, что русские уже берут город, причем убили двух хивинских богатырей. Как после оказалось, это был отряд Веревкина, занявший после бомбардировки шах-абатские ворота, причем сам генерал получил тяжелую рану. Первые сведения от него Кауфман получил, когда еще был у берегов Аму. Трое джигитов, посланных из Кунграда с донесением, попали в руки хивинцев. Их привели к хану на суд. «Зачем вы ехали к русским?» — спросили у них на суде. Джигиты ответили, что они ехали не к русским, а в Бухару, собрать деньги за проданных баранов. Однако им не поверили и засадили в тюрьму, а деньги и донесение Веревкина представили в совет. Бумага вместе с кредитными билетами переходила из рук в руки заседавших в совете; никто не мог ни прочесть, ни разобрать, в чем дело. Тогда послали за одним купцом, бывавшим в России. Хитрый старик скоро смекнул, что бумага важная; долго и внимательно он пересматривал кредитки, потом и говорит: «Эта белая бумага ничего не стоит, а весь секрет в цветных бумажках с царскими портретами: их надо беречь, пока найдется человек, сумеющий прочесть». Под шумок купец стащил донесение и унес его под полой халата домой, а потом с надежным человеком отправил к Кауфману.

Когда стало известно, что кавказцы уже стоят под стенами столицы, генерал послал им приказание прекратить бомбардировку и присоединиться к туркестанцам. На последнем переходе к Хиве повстречалась толпа всадников, на чудесных жеребцах, украшенных богатейшей сбруей и с щегольскими чапраками на седлах. Наши думали, что выехал хан, но оказалось, что это его дядя Сеид-Умар, умный старик, лет 70-ти, одетый в шелковый ярко-зеленый халат и большие белые сапоги с загнутыми вверх концами. Такие сапоги в старину носили наши бояре. Когда все уселись в кружок, Сеид-Умар объявил, что его племянник покинул столицу; однако ни он сам, ни его подданные не желают воевать. Кауфман сказал на это, что он очень огорчен бегством хана; пусть его возвращается в столицу, иначе будет посажен другой хан. К концу этой беседы прискакал офицер и доложил главнокомандующему, что неподалеку стоят кавказцы, готовые к встрече. Через четверть часа показались стройные ряды пехоты, конницы, артиллерии. Полковник Саранчев скомандовал: «Смирно, слушай, на кра-ул!» Музыка апшеронского полка заиграла встречу, генерал начал объезд. Он останавливался перед каждой отдельной частью и благодарил за службу. У ворот Хивы почти одновременно сошлись отряды, пути которых были разъединены на полторы тысячи верст. Тут стояли бородатые уральцы и оренбуржцы, лихие сунженцы, в самых нарядных костюмах дагестанцы, боевая кавказская пехота, обтерпевшиеся в степных походах линейцы… После блестящего смотра солдаты и офицеры всех трех отрядов перемешались, разыскивая друзей или знакомых.

Когда доложили генералу, что его последнее приказание исполнено и пушки со стен сняты, войска построились и двинулись дальше. Вот наконец открылась и Хива, освещенная вечерними лучами солнца, близкого к закату; за ее высокими зубчатыми стенами виднеются верхушки деревьев, торчат остроконечные вершины минаретов, купола мечетей; посреди возвышается круглая башня, блестящая, как фарфор. Издали столица показалась очень красивой. На улицах и перекрестках уже стояли наши войска; музыка играла вступающим встречу, громкое единодушное «ура!» оглашало воздух. Улицы в Хиве узкие, кривые, покрытые страшной пылью; дома глиняные, темные. У домов и стен толпился народ с хмурыми бронзовыми лицами, в нахлобученных бараньих шапках.

Голова отряда вступила на просторную площадь, к которой примыкал ханский дворец. Здесь остановились пехота и дивизион конной артиллерии; остальное пространство занял народ. Выехал на площадь генерал, еще раз раздалось победное «ура!». Хивинцы сняли шапки…

Народу было объявлено, что он может заниматься своими обычными делами, ничего не опасаясь: «Войско Белого Царя пришло не разрушать, а чтобы водворить в Хивинской земле порядок; все же старые провинности хивинцев забыты». Затем, оставив в разных частях города караулы, войска расположились лагерем версты за полторы от Хивы, в большом тенистом саду, принадлежавшем хану; тут стоял и его летний дворец.

Живописная издали, столица ханства и бедна, и некрасива внутри. Лучшая, но вместе с тем и самая безмолвная часть города та, которая сплошь покрыта садами. Густолиственные вязы, фруктовые деревья, водоемы и мелкие каналы проточной воды дают здесь приятную прохладу и тень. В остальной части города невыносимо жарко и душно, но зато более людно, особенно у мечетей и на базарах. В Хиве 14 мечетей и 22 медресе, где муллы ведут праведную жизнь и поучают. Самое священное здание — мечеть Полван-Ата. Она стоит в глубине маленького сада и славится красивым куполом, покрытым ярко-зелеными изразцами и увенчанным позолоченным шаром. В этой мечети гробница Полвана, покровителя Хивы. Внутри купол также выложен узорчатыми изразцами, но швы между ними так тонки, что он похож на опрокинутую фарфоровую вазу, Когда мулла читает молитву, то эхо повторяет в куполе дословно; присутствующие хивинцы думают, что таким путем молитвы правоверных доходят до Аллаха. В углублении стены за медной решеткой стоят гробницы трех ханов, в том числе Шир-Гази, предательски истребившего отряд Бековича. В сторонке от главного отделения, в одной из небольших комнат, стоит гробница Полвана. Тут темно, низко; одно небольшое окошечко освещает серые стены, выложенные изразцами. За мечетью глиняная постройка, разделенная на множество клетушек, занятых слепыми. В крохотных кельях замечательный порядок и чистота; на полочке стоит кухонная посуда, на полу овчина с двумя одеялами и каменный кувшин для воды; в углу прилажена печурка, в которой слепец заваривает себе чай или же приготовляет себе пищу. Ежедневно обитатели этого дома милосердия получают чай, рис и порцию хлеба; 2–3 раза в неделю им дают мясо; кроме того, их щедро оделяют на базарах.

При первой возможности хивинец спешит укрыться от зноя в галерее, где помещается базар. Это та же улица, но прикрытая бревнами, присыпанными сверху глиной. Лавок здесь нет. На одной стороне сидят на помостах купцы с товаром, на другой стороне — цирюльники, мясники, портные и мелочные торговцы. На базаре — все, что производит Хива и доставляют соседи: спелые и сухие фрукты, пшеница, рожь, джугара, клеверное семя, сахар, чай, русские бумажные и шелковые бухарские материи, одеяла, обувь, русские самовары, чугунная посуда, чашки, блюдца, английский дешевый ситец и кисея. Тут можно усесться под стеной и скушать холодный арбуз, а не то подадут плов с горячими лепешками и потом зеленый чай. Сидя в стороне, легко наблюдать пеструю волнующуюся толпу людей и животных. Узбека можно узнать и по одежде, и по всему его складу. Как уже упомянуто, это потомок завоевателей, здешний помещик. Он высок ростом и хорошо сложен, нос прямой, густая борода, худощавая жилистая фигура и жесткое выражение лица, свойственное всем азиатам. Преважно восседая на верблюде, проезжает мимо киргиз, с широкими скулами, глупым добродушным лицом. Над ним смеются: он — кочевник, приехал за 100 верст продать пару овец, а взамен купить чаю, сахару, новый халат для себя и горсть бисера для жены или дочери. Там вдали показалась белая чалма и яркий блестящий халат — это бухарский купец, приехавший сюда, чтобы надуть хивинского купца и в случае удачи накупить рабов. В той же толпе, не глядя по сторонам, едет всадник на кровном коне, и толпа почтительно жмется к сторонке. Это нелюбимый всеми туркмен-иомуд; чуть что не по нем, он обнажит саблю, и горе обидчику. Следом за ним пробирается осторожно маленький человек, с хорьковыми бегающими глазками и кошачьими ухватками: это, конечно, персиянин, верная добыча в набегах туркмен. Из персиян-то главным образом и пополнялся невольничий рынок в Хиве, откуда уже рабы раскупались на все четыре стороны, по вольной цене, как скот. Русские пленники, попадавшие сюда чаще всего с рыбных промыслов на берегах Каспия, продавались от 200 до 400 рублей, персияне шли вдвое дешевле. О судьбе этих страдальцев уже было в своем месте рассказано. Сколько было радости, когда они только заслышали о приближении русских! И первым распоряжением русского «сарда- ря» было освобождение рабов: особые глашатаи всенародно возвещали на улицах и площадях именем Белого Царя освобождение всем рабам, у кого бы они ни находились. У Маш-Мурад-Диван-Беги их оказалось 400 человек. Многие из пленников приходили в наш лагерь, показывали рубцы на подошвах и раны на икрах, куда был насыпан мелко изрезанный конский волос. Вскоре после освобождения открылась война между рабами и хозяевами, причинившая немало хлопот временному совету, заправлявшему делами ханства.

Через несколько дней после занятия Хивы возвратился из бегства хан и представлялся русскому сардарю. Генерал принимал его перед своей палаткой, на мощеной кирпичной площадке, устланной коврами. Когда хан подъехал к своему же дворцу, то слез с коня и смиренно шел пешком; поднявшись на площадку, он, по хивинскому обычаю, уселся на ковре, поджав под себя ноги. По виду это был крепкий и грузный мужчина, без малого сажень ростом, в нарядном ярко-синем халате, без оружия. Хан сидел с поникшей головой, едва осмеливаясь взглянуть на русского генерала.

Тут каждый присутствующий был свидетелем победы ума над грубой силой, превосходства военного искусства над первобытным способом войны. Во времена рыцарства этот могучий великан мог бы разметать сотни врагов, а теперь последний русский солдат, пожалуй, был сильнее его.

— Так вот, хан, — сказал Кауфман, — вы видите, что мы наконец пришли вас навестить, как я вам и обещал три года назад.

— Да, на то была воля Аллаха!

— Нет, вы сами были причиной этому, Если бы вы послушались моего совета, делали то, что я вам говорил, то никогда не видели бы меня здесь. Но перейдем к делу. Что вы думаете теперь предпринять?

— Я предоставляю вам это решить. Мне же остается пожелать одного — быть слугой великого Белого Царя!

— Очень хорошо. Если хотите, вы можете быть не слугой, а его другом. Это зависит от вас. Великий Белый Царь не желает свергать вас с престола. Он слишком велик, чтобы мстить вам. Он показал свое могущество и теперь хочет вас простить.

— Я знаю, что поступал очень дурно, — ответил хан. — Мне давали дурные советы. Вперед я буду знать, что мне делать. Я благодарю великого Белого Царя и славного ярым-падишаха (полуцаря) за их великие милости ко мне. Я всегда буду их другом.

— Теперь вы можете возвратиться в свою столицу. Скажите своим подданным, что русские не разбойники и не грабители, а честные люди. Они ничего не тронут, ни их жен, ни их имущества. Пусть мирно живут и занимаются своим делом.

Затем хан уехал.

После того он бывал еще много раз вместе со своим братом и однажды присутствовал на смотру русских войск. С каким любопытством, с каким удивлением смотрел он, когда проходили мимо наши солдаты твердым мерным шагом, под звуки музыки. Особенно удивительно ему казалось, когда войска дружно, как один человек, отвечали на приветствие генерала: «Рады стараться, ваше превосходительство!» Этот отклик поражал его своей необычайностью; он казался ему чем-то волшебным. «Так вот, — думалось ему, — урусы, которые покоряют мусульманские народы! Одна их горсть валила в Самарканде целые полчища правоверных, несколько сотен взяли приступом великий Ташкент с его стотысячным населением, а теперь, — много ли их тут? — хозяйничают у меня, как дома!..» Так думал хан, пока проходили мимо него стройными рядами славные русские войска.

Кауфман хорошо понимал, что удар, нанесенный Хиве, пропадет бесследно, если не припугнуть туркмен-иомудов, кочевавших по ту сторону Аму. Они не платили хану никаких податей и, если читатель помнит, обязаны были только выставлять конное ополчение для защиты страны. Пользуясь своей силой, туркмены держали хана в руках и, конечно, по удалении русских войск, могли заставить его нарушить договор. Для ознакомления с этим племенем, равно и для сбора контрибуции, которой их обложил Кауфман (300 тыс. рублей), выступили из Хивы два отряда: оренбургский — на Куня-Ургенч, другой, генерала Головачева — из 8 рот при 10 орудиях и всей конницы — к Хазавату. Здесь Головачев узнал, что иомуды не только не приступают ко взысканию контрибуции, но даже намерены отразить русских силой. Тогда он двинулся вглубь их кочевий, к Змук-ширу и Ильялы. В начале июля авангард из пяти сотен казаков, с ракетной батареей, нагнал большой туркменский караван, причем отбил скот, арбы, а иомудов загнал в речку, где их много погибло; в то же время отрядом Головачева все попутные жилища и запасы предавались огню.

В ночь на 14-е число отряд расположился на ночлег у брошенного села Чандыр, окруженного садами. Сотник Каменецкий, с 8 казаками, выехал для проверки сторожевой цепи. За версту от бивака он встретил свой пост, отступавший к лагерю: «Держаться не могим, — доложил урядник, — он одолевает!» «Пустяки, братцы, шашки вон, за мной!» — скомандовал лихой сотник и бросился в объезд кургана, только что покинутого урядником; но тут же налетел на партию иомудов, которые моментально изрубили его и всех казаков. Подскакал резерв, но уже нашел лишь обезглавленные трупы: с одного маха страшные удары острых как бритва ятаганов поснимали головы. Это событие горестно отозвалось в сердцах доблестных казаков. Ночь прошла спокойно. За час до утренней зари отряд снялся с бивака и только что стал вытягиваться по дороге на село Ильялы, как туркмены, точно выросши из-под земли, наскакали на наш авангард: три сотни, бывшие впереди, в беспорядке подались назад, но скоро оправились и снова выдвинулись; к ним подоспели еще сотни, подскочила ракетная команда — иомуды были отброшены. Вторую и третью атаки, уже сомкнутым строем, они направили и на конницу, и на пехоту. Тут отличились две роты 1-го Стрелкового батальона, Ботмана и Рейнау, оба из шведов. Они распоряжались так спокойно, командовали так громко, отчетливо, точно были на ученье, а не под ятаганами иомудов. Вот несется на них размашистым галопом туча всадников со сверкающими ятаганами в руках. Ботман командует: «Смирно!» Уже отчетливо видны свирепые лица врагов: «Клац! Не торопиться, целить хорошенько!.. Пли!..» Это уже за 100 шагов. Снова раздается зычная команда: «Клац! Пли!» — под самые морды лошадей. Сотня их свалилась, но усидевшие всадники как исступленные врубились в ряды, сбросили сидящих за спиной товарищей и почти все погибли на штыках солдата. У Рейнау после команды «клац!» один солдат второпях выстрелил.

— Кто стрелял без команды? — спрашивает Рейнау. — Отставь! Слушать команду!

После внушения следует залп уже в лицо иомудам. Более 80 трупов оказалось за фронтом стрелков — такова была стремительность атак и выдержка пехоты.

Во время боя наши ясно слышали пение и одобрительные крики туркменок, засевших в ближайших садах; по временам они выбегали оттуда, для ободрения своих мужей и братьев, не обращая никакого внимания на то, что кругами свистели пули. В этом горячем деле наши впервые узнали храбрость туркмен, которые, в свою очередь, удивлялись стойкости русских. Отбитые на всех пунктах, они потеряли 800 убитых; у нас переранили 35, убили 6 человек. Через два дня казаки после короткого боя овладели тремя большими таборами (вагенбурги), приспособленными для обороны, причем захватили 3 тыс. арб и более 5 тыс. разного скота. После такого разгрома туркмены явились в Ильялы, куда к тому времени прибыл Кауфман; они просили генерала пощадить народ и разрешить ему вернуться на старые насиженные места. Генерал согласился на их просьбу, на уплату контрибуции дал отсрочку. Покончив с этим делом, Кауфман возвратился в Хиву, где вскоре был подписан мирный договор с ханом. Тогда Россия оставила за собой весь правый берег Аму и заставила Хиву уплатить военные издержки (2 200 000 руб.).

Все участники Хивинского похода, особенно кавказцы, сожалели о неудаче Маркозова. Начальство могло подумать, почему же он повернул назад, тогда как другие отряды, испытав те же беды, добрались до Хивы. Отважный Скобелев вызвался проверить путь от Ильялы до колодцев Игды, т. е. как бы намереваясь идти навстречу Маркозову. Получив разрешение Кауфмана, Скобелев выехал из Ильялы в сопровождении трех туркмен, оренбургского казака и своего слуги Мишки. Все они были одеты по-туркменски, на добрых конях и хорошо вооруженные. Все, что встречалось на дороге, Скобелев аккуратно зачерчивал на карту и записывал расстояние от одного колодца до другого, сверяя ход лошади с часами. Чем дальше отважные путники углублялись в пустыню, тем корма попадались хуже, колодцы все реже и реже, наконец они погрузились в песчаное море, каким брели и солдаты Маркозова. На третий день пути, когда Скобелев расположился у колодца на отдых, его люди заметили приближающуюся партию иомудов. Проводники немедленно уложили Скобелева на землю, прикрыли кошмами и заказали отнюдь не шевелиться. В партии оказалось 30 человек. Туркмены напоили лошадей, уселись в кружок, и начались расспросы — куда, откуда, зачем. Проводники бойко на все отвечали, а когда зашла речь о человеке, лежащем под кошмами, они объяснили, что это их караван-баш (начальник каравана), заболевший лихорадкой. Скобелев после признавался, что его действительно в продолжение пяти часов бросало то в жар, то в холод… Наконец иомуды, наговорившись вдоволь, поднялись и, благодаря Бога, скрылись в степи.

На шестой день езды, все по сыпучим пескам, наши всадники хотя и сделали 40 верст, но лошадей до того измучили, что едва дотащили их в поводу до колодцев; это и были Игды, т. е конец разведки. Ночь прошла благополучно; на другой день утром, выспавшись хорошенько, вся компания беззаботно беседовала о том-другом, и никто не заметил, как молодой пастух, бросив стадо баранов, подошел к колодцу, напился воды, затем, растянувшись на песке, стал прислушиваться. Через час или более того уже случайно увидели, когда он пустился бегом в степь, оглашая воздух пронзительными криками. Проводники сообразили, какая грозит им всем опасность, если мальчишка успеет дать знать в соседнее кочевье о их присутствии. Не теряя ни минуты, они оседлали лошадей, и все шестеро пустились карьером в обратный путь. Своим спасением, как говорил после Скобелев, они были обязаны лишь резвости коней.

Спутники Скобелева получили знаки отличия Военного ордена; кроме того, Кауфман дал каждому по 50 рублей, а Скобелеву кавалерская дума присудила Георгия 4-й степени. Совершив такой подвиг, он доказал на деле, что колонна Маркозова вся бы погибла, не поверни он ее вовремя назад. Такая весть порадовала кавказцев, была приятна и великому князю наместнику.

Прошло почти три десятка лет со времени хивинского похода. Те же безводные пустыни окружают Хивинский оазис, но они уже не так страшны, как бывали раньше; замолкли слухи о разбоях, о грабежах караванов, не слышно воплей рабов. На правом берегу Аму, у ворот Петро-Александровской крепости, стоит стражем мира и тишины русский часовой, но ничто не тревожит его зоркий глаз ни по сю, ни по ту сторону реки: всюду царит порядок, водворенный мощной рукой. И не напрасно многие думают, что Аму — русская река, что Хивинское ханство — та же губерния.

Таковы плоды похода 1873 года.