Завтра будет поздно

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРИШЛА ВЕСНА

Весной в Петрограде пахнуло только лишь в конце апреля. По вздувшейся Неве прошел первый, слежавшийся за долгую зиму, закопченный и захламленный свалками лед. Очистившись, река как бы стала шире и величественней. Но ее воды текли холодно и строго. Для Невы еще не наступила весна.

Жители города продолжали протапливать печи в домах и ходить в зимней одежде.

Нева, в отличие от многих рек, имеет не один, а два ледохода. В начале весны она сбрасывает свой лед, а недели через две-три, в ярких лучах почти летнего солнца, гонит по синеве вод вереницы белоснежных и хрустальных льдин, плывущих с просторов Ладожского озера.

В такие дни многие петроградцы стекаются к гранитным берегам реки, смотрят на торжественный ледоход и радуются:

- Скоро наступит лето!

Прошедшая зима была снежной. Жители подвалов не зря опасались весны, она принесла им новые бедствия: грунтовые воды пробивались сквозь полы и стены, заливали жилища.

В комнате, где жила Катя Алешина, вода сперва, как слезы, скатывалась с потемневшей от сырости нижней части стены, потом стала пробиваться сквозь щели в полу. Пришлось принести кирпичей и на них уложить несколько досок. Но к вечеру и доски шаткого настила, прогибаясь, стали шлепать по ледяной воде, залившей весь пол.

Утром Катя почувствовала острую боль в горле. Казалось, что там застрял осколок стекла. Она попыталась встать, но от головокружения и слабости опять опустилась на постель.

«Заболела, — поняла девушка. — Вот не вовремя!»

Мать и бабушка тоже с трудом поднялись, им обеим нездоровилось.

— Хоть бы печку протопить, — сказала бабушка, — все в комнате дух другой будет. Пойду на свалку, может, щепок каких наберу...

Охая, она начала одеваться.

— Ты что лежишь? — спросила мать Катю. — Разве сегодня тебе во вторую смену?

— Нет, в первую… горло очень болит.

Мать прикоснулась ладонью к Катиному лбу и всполошилась:

— Да у тебя жар! Доктора надо позвать. Где только денег возьмем? Вот напасть, одно к одному.

А через несколько минут и в соседней комнате, где жил водопроводчик, послышались испуганные возгласы и детский плач.

— Сходи, Луша, узнай, что там стряслось, — попросила бабушка и, прислушиваясь к нараставшему плачу за стеной, еще больше встревожилась: — Никак, Семен кончается…

Она поспешила к соседям.

Вскоре голоса за стеной и плач утихли, только доносилось какое-то непонятное хрипение.

Бабушка вернулась в комнату с ребятишками водопроводчика: шестилетней Ксюшей и четырехлетним Сашей.

— Пусть посидят на моей постели, — сказала она. — Не годится смотреть на такое… Худо с Семеном, кровь горлом пошла. Всю подушку залил. Придется для вас обоих доктора звать.

Старуха решительно выдвинула верхние ящики комода и начала рыться в них. Катя видела, как она достала кусок холста и свою черную кружевную шаль, которую очень берегла.

— На рынок понесу, — сказала бабушка. — Больше продавать нечего.

Уходя, она приказала Катиной матери прибраться и сбегать за доктором.

Мать заправила постели и попробовала ковшиком вычерпать воду, накопившуюся за ночь, но вода почти не убывала. Пришлось бросить это занятие и пойти за врачом.

Катя осталась с ребятишками. Исхудалые и заплаканные, они сидели на бабушкиной постели, как нахохлившиеся воробьи, и настороженно прислушивались к хрипению отца за стеной.

— Чего это так он: «Хррр… хррр»? — спросил мальчик.

— Горлом хырчит, — ответила девочка. — У него чахотка. От нее все помирают.

— А я не помру, — сказал мальчик. — Я поеду летом в деревню. Там в лесу птички поют и коровушки ходят… они молоко приносят.

— Туда надо на паровике ехать, — заметила девочка, — а у нас денег нет.

Мать пришла с доктором — невысоким, седеньким старичком, у которого бородка была почти лимонного цвета. Он осмотрел Катино горло, долго водил холодной трубкой по груди и спине, вслушиваясь в дыхание, а потом сказал:

— Н-да, горло и легкие мне не нравятся. Вам обязательно надо переменить жилье. Лучше всего, конечно, за город, в сосновый бор…

Доктор выписал микстуру, порошки, полоскание для горла и, передавая рецепты, порекомендовал:

— Питайтесь получше. И лимон бы хорошо достать… его сок прекрасно очищает горло. А детей уберите отсюда. Ангина заразная болезнь.

У водопроводчика доктор пробыл недолго. Катя слышала, как он соседке сказал:

— Скоротечная чахотка. Надо бы в больницу отправить, но боюсь — не примут. Готовьтесь ко всему…

Тетя Феня забежала к Алешиным узнать, почему Катя не явилась на завод. Видя, в каком бедственном положении находятся жители подвала, она сказала:

— Сейчас же одевайтесь, и пойдем в исполком. Не уйдем от председателя, пока новой квартиры не даст. Правда, лучше было бы иметь что-либо на примете. В вашем доме есть пустующие квартиры? — спросила она у дворничихи.

— На пятом этаже вроде бы две комнаты освободились, — стала вспоминать она. — Да вот в приставской никто не живет. Как заваруха началась, так он ночью вместе со своей рыжей крикуньей удрал. Запасной ключ от его квартиры у хозяина дома.

— Какой это пристав? Урсаков? — поинтересовалась тетя Феня. И, узнав, что это действительно он, решительно заявила: — Собака из собак. Он теперь и носа сюда не сунет, знает, что ему голову оторвут. Пошли в исполком, я им сейчас скажу все, что думаю. Люди помирают в затопленном подвале, а рядом сухие квартиры пустуют. Безобразие!

В исполком с ней пошли бабушка и жена водопроводчика. Получив ордер на квартиру, они в тот же вечер явились к хозяину дома — краснощекому и тучному торговцу скобяными изделиями. Взглянув на ордер, домовладелец обозлился и наотрез отказался выдать ключи.

— Для меня ваш исполком не указ, — сказал он. — Ишь чего вздумали: в самую дорогую квартиру! А кто за вас платить будет? Исполком, что ли? Даже если и заплатите, не пущу. Вы за неделю изгадите.

— Лучше добровольно впустите, а то сами откроем, — предупредила тетя Феня.

— Попробуйте только! За разбой — я вас в суд, — пригрозил домовладелец.

Его решительность испугала женщин. Катина мать сразу пошла на попятную.

— Ну его, брюхатого, к лешему, — сказала она. — С ним лучше не связываться. Он нам потом и в подвале не даст жить.

— Может, попросим комнатенку наверху? — предложила жена водопроводчика. — Нам бы только ребят в сухое место, а сами мы тут как-нибудь. Все равно стирать придется, не с голоду же подыхать.

— Эх вы, рабское племя! — обозлилась на них тетя Феня. — Привыкли пресмыкаться перед толстосумом. Я бы нарочно в лучшей квартире жила. Не обеднеет он от этого. Сколько ваших родичей на него работало? Пусть теперь расплачивается.

Но женщины все же не решились наперекор хозяину переехать в пустую квартиру.

Первомайский день выдался сухим, ясным и солнечным, а в подвале вода не убывала.

Катя попросила открыть форточку и лежа вслушивалась в то, что творится на улице. Когда издалека стали доноситься песни, неясный гомон большой толпы и музыка, девушка попыталась встать. Но от резкого движения в глазах у нее потемнело и от слабости подкосились ноги. Пришлось опять лечь и укрыться одеялом.

Под вечер в окно кто-то постучал. Прислушавшись к голосам за окном, Катя поняла, что пришли ребята с Наташей. Она позвала мать и попросила:

— Скажи им: ко мне нельзя… болезнь заразная.

Девушке не хотелось, чтобы Вася Кокорев увидел ее такой беспомощной, да еще в этой полутемной, нищенской комнате, залитой водой. Но ни подругу, ни юношей разговоры о заразной болезни не запугали, они все спустились в подвал, положили на табуретку у изголовья букетик подснежников и кулек яблок.

— Ух, какая тут сырость! — заметила Наташа. — В этой холодине ты никогда не поправишься. Надо обязательно переменить комнату.

— Я бы рада, да вот наши боятся.

И Катя рассказала о полученном ордере.

— Если твои родичи не желают переезжать, — сказала Наташа, — так мы без них тебя переселим. Правда, ребята?

— Правда, — ответили юноши.

Они попросили собрать все старые ключи, какие были в доме, взяли из ящика водопроводчика молоток, долото, напильник и пошли с малолетней Ксюшей на второй этаж.

У дверей приставской квартиры путиловцы стали примерять все принесенные ключи. Один из них им показался подходящим. Они слегка подпилили его бородку, вставили в замочную скважину… и ключ легко повернулся.

— И взламывать не надо, — обрадовался Кокорев. — Сбегай, Ксюша, за своими.

На второй этаж пришли бабушка, дворничиха и Наташа. Включив электрический свет, они начали осматривать комнаты.

Квартира была большой и хорошо обставленной. В приставском кабинете на стене висел ковер, увешанный охотничьими ружьями и кинжалами. На полу у оттоманки лежала лохматая медвежья шкура, а на столе стоял бронзовый рыцарь, державший в руке высоко поднятую лампу.

— Вот бы нам, Вася, с тобой такую комнату! — сказал Дема. — Никакой хозяин отсюда бы не выгнал. Жаль только, что далеко на работу ходить.

— А мы давай на какой-нибудь ближний завод поступим, — в шутку предложил Кокорев.

В спальне стояли две широкие кровати, застланные кружевными покрывалами. На полу лежали цветные коврики и виднелись ночные туфли, обшитые белым мехом. Туалетный столик, с большим круглым зеркалом, был уставлен флаконами, баночками, пудреницами.

— Отсюда надо одну кровать убрать и поселить Катю, — сказала Наташа.

— Зачем? — возразил Кокорев. — В той комнате, где ружья висят, ей будет лучше. А этот столик мы перенесем туда со всеми флаконами и баночками.

— Нет уж, — замахала руками бабушка, — никаких вещей не трогать. И Кате скажу, чтоб не касалась.

Боясь запачкать натертый воском паркетный пол, она ходила по комнатам без обуви, в одних шерстяных чулках.

Увидев в столовой картины в позолоченных рамах и буфет, наполненный посудой, хрустальными бокалами и графинами, бабушка твердо сказала:

— Вот сюда надо сносить всю мебель и дверь гвоздем заколотить. А то, не дай бог, ребятишки что-нибудь разобьют, не откупишься тогда. Я бы поселилась только в кухне да в первой комнате. Тут и прихожая сухая, два топчана поставить можно…

— Зачем же вам жаться? — стала возражать Наташа. — Вы же разрешение имеете на все комнаты.

— Иметь-то имеем, а все же боязно. Да и не привыкли мы жить в таких хоромах.

В приставской квартире было довольно холодно.

— Надо хоть печку затопить, — сказала Наташа. — Идите, ребята, дрова искать, а мы пока начнем переселение.

Дворничиха свела парней в сарай пристава. Там они накололи дров и принесли на второй этаж две большие вязанки.

Вскоре в плите и печке запылал огонь.

В разгар переселения появилась тетя Феня.

— Хвалю молодежь за решительность, — сказала она. — А то с этими старыми поломойками да дворничихами каши не сваришь. Легче царя свергнуть, чем рабство вытряхнуть из их души. А вот хлам свой зря вы сюда перетаскиваете. Все равно ответ один — пользуйтесь тем, что осталось. А свое барахло в подвале оставьте.

Наташа застелила в кабинете оттоманку и уложила на нее перебравшуюся наверх Катю.

Ребятишки уселись вокруг печки у весело потрескивающего огня.

Тетя Феня, обследуя квартиру, обнаружила в кладовой запасы муки, крупы, картофеля, яиц, сахару и консервов.

— Приставу все это даром досталось, — сказала она. — Ему спекулянты натаскали. Давайте устроим себе праздник по случаю Первого мая и новоселья.

И тетя Феня начала распоряжаться. Она заставила женщин начистить картошки, испечь дрочену и разогреть мясные консервы.

Наташа пошла за посудой в столовую, в буфете она нашла красное вино и настойки в графинах.

Женщины хотели ужинать на кухне, но молодежь запротестовала: гулять так гулять! Чтобы не было скучно Кате, ребята с Наташей перенесли в кабинет стол, стулья и устроили пир. Даже больная выпила с ними большую кружку вина.

Когда пробило двенадцать часов, гости стали собираться домой. Прощаясь с Катей, Вася негромко сказал:

— Я завтра приду проведать, можно?

Катя в знак согласия опустила веки. Она все это время скучала без него.

В эти же дни и Аверкин переехал на новую квартиру. Не успел он расположиться, как к нему явился старший дворник и поинтересовался: почему он не на военной службе?

— От армии освобожден.

— По какой причине?

Попробуй скажи теперь кому-нибудь, что ты служил в царской охранке, мигом донесет.

— По болезни, — ответил Виталий.

— А что у вас? — спросил старший дворник, с явным подозрением оглядывая долговязого жильца.

— С глазами неладно, — солгал Виталий, — плохо вижу.

— А у других глаза вострые, — с какой-то хитроватой ухмылкой сказал дворник. — Их не обманешь, все разглядят. Дотошный пошел народ.

Он явно подозревал Виталия в дезертирстве.

Сунув дворнику пятирублевую бумажку и видя, что тот, взяв ее, избегает встретиться с ним взглядом, Аверкин встревожился: «Донесет, гадина».

Несмотря на запрет, он поехал к брату. Всеволод, как и нужно было ожидать, встретил его упреком:

— Мы же договорились: без вызова не приходить.

— Я бы не приехал, но так получилось, что меня могут заподозрить в дезертирстве.

Рассказав о приходе старшего дворника, Виталий спросил:

— Мог я ему сообщить, что работал в охранке?

— Ни в коем случае.

— Так как мне быть? Меня же…

— Подожди, — перебил его брат. — Дай сообразить. Садись сюда.

Всеволод с расстроенным видом заходил по комнате, в досаде теребя мочку правого уха.

— Сделаем так, — наконец сказал он. — Я попытаюсь устроить тебя в контрразведку. Пойдешь?

— Что ж поделаешь, придется, — с унылым видом ответил Виталий.

— Не бойся, на фронт не пошлют. У меня теперь солидные связи. К самому министру — Александру Федоровичу Керенскому — могу обратиться, — не без бахвальства сказал Всеволод. — Я ему оказал кой-какие услуги. Александр Федорович ведь был юрисконсультом торгового дома «К. Шпан и сыновья». А эту фирму не зря подозревали в шпионаже и аферах. В прошлом году Шпаны попались. Я лишь намекнул Керенскому о грозящей ему опасности, и он понял меня с полуслова. Ловчайшего ума человек! Почти сухим выскочил из очень неприятной истории. К счастью, он не забывчив. Меня прочит в товарищи прокурора либо в советники по особо важным делам.

Всеволод, оказалось, не хвастался: через два дня Виталия нарочным вызвали к начальнику контрразведки, зачислили в агенты и оставили в Петрограде до особых распоряжений. Теперь он мог разгуливать в военной форме и без опасений показываться всюду.

«Надо хоть оставшиеся дни развлечься, а то ведь скоро загоняют, — размышлял Виталий, выйдя на Невский. — Но с кем?»

Он знал, что Алешина больна. Неделю назад он заглянул в подвальное окно и решил: «Пока заходить не стоит, пусть нужда покрепче прижмет их». А теперь время пришло и не мешало бы закинуть крючок с приманкой. Алешина, конечно, голодает. Откуда у работницы деньги на болезнь? Надо только сделать поблагородней, мол от неизвестного благодетеля.

Дойдя до Малой Садовой, Аверкин зашел в ресторан Федорова, разделся, сел за столик и, подозвав официанта, с видом богатого человека сказал:

— Э-э… любезнейший, первым делом устрой мне корзиночку навынос: десяток филипповских пирожков, пяток груш, парочку апельсинчиков и сверху — конфет хороших. Потом — посыльного сюда. А заодно, конечно если можно, — коньячку с лимончиком и селяночку сообрази.

Официант, предчувствуя хорошие чаевые, склонил голову и шепотом сказал:

— Спиртное запрещено, но для вас — в наилучшем виде-с. — И семенящей походкой поспешил выполнять заказ.

Аверкин написал на листке адрес Алешиной, закурил и по старой привычке стал прислушиваться, о чем говорят за соседними столиками. Впереди сидело несколько купцов-гостинодворцев. Подливая водку щеголеватому офицеру интендантской службы, они с озабоченными лицами что-то нашептывали ему, а офицер, уже заметно охмелевший, уверял:

— Небеспок! Если Чуйко сказал, значит — отрезано, назад команды не будет.

— И хотелось бы насчет хромового товару… — заискивающе бормотал купец с красной, лоснящейся физиономией.

— А обеспекция? — спросил интендант и, потерев указательным пальцем о большой, не засмеялся, а как-то закудахтал.

— Боже мой, да пренепременно! — воскликнул обрадованный купец и полез в боковой карман.

Аверкин видел, как гостинодворец вытащил пачку кредиток и сунул их под столом интенданту в руку. «Если намекнуть ему, кто я таков, струсит и поделится, — подумал сыщик. — Надо попробовать, авось пройдет». Но в это время перед столиком появился посыльный с красиво упакованной корзинкой.

— Куда прикажете доставить?

— Вот тебе адресок. Свезешь на Выборгскую. Вручишь самой в руки и скажешь: «От вашего тайного друга». Понял? Больше ни слова. «Не знаю, мол, не видел». Но сам все же погляди, как она примет подарок. Вернешься— доложишь мне. На чай — зелененькая.

Когда посыльный ушел, Аверкин, заметив, что интендант прощается с гостинодворцами, поспешил первым выйти из зала.

Дождавшись офицера в коридоре, Аверкин подошел к нему и негромко сказал:

— Разрешите представиться: сотрудник контрразведки. — Фамилию Аверкин произнес невнятно и только мельком показал удостоверение.

Подвыпивший интендант, видимо, мгновенно протрезвел, потому что лицо его сначала сделалось мертвенно бледным, а затем покрылось красными пятнами.

— Чем м-могу служить? — дрогнувшим голосом спросил он и выжидательно уставился на Виталия.

— Отойдем в сторонку, — предложил Аверкин. Он деликатно взял офицера под локоть, отвел в полутемный угол, а затем как бы с укором сказал: — Что же это вы, друг, а?.. Надо бы осторожней. Я ведь могу вас с уликами в штаб отправить. Люди мои здесь. Но ваше счастье — вы мне симпатичны, и я не хотел бы доставлять вам неприятности. Если вы сумеете уделить в долг рубликов триста… Я был бы признателен.

Интендант с готовностью полез в боковой карман френча, вытащил деньги, отсчитал вздрагивающими пальцами триста рублей и молча протянул их.

— Благодарю, — сказал Аверкин, взяв деньги. — Вы здесь часто бываете? При случае постараюсь отдать.

— Не беспокойтесь, я обожду, — вежливо ответил интендант, а недобрый взгляд его как бы говорил: «Знаю, как ты отдашь, шпик проклятый!» При этом он состроил гримасу, похожую на улыбку, щелкнул каблуками и поспешил уйти.

Возвращаясь на свое место, Аверкин был доволен собой. На радостях он выпил большую рюмку коньяку и закусил ломтиком лимона.

Когда Аверкин уже заканчивал обед, появился посыльный, принесший назад корзинку с пирожками и фруктами.

— В чем дело? Не приняла?

— Никак нет, по адресу не застал, — виновато ответил парнишка в форменной фуражке. — Не проживают, говорят.

— Не может этого быть.

— Вот чтоб провалиться… темно там и… дверь заперта.

— Иди за мной.

Бросив на стол несколько кредиток, Аверкин взглянул на часы: было двадцать минут седьмого. Не ожидая официанта, он вышел из зала, оделся, взял извозчика и вместе с посыльным поехал на Выборгскую сторону.

В подвале, где жила Алешина, действительно было темно. Аверкин подергал дверь — она не открылась. «Странно», — подумал он.

— А ну, подожди меня здесь, — приказал Аверкин посыльному, а сам пошел к домовладельцу.

Тучный торговец скобяными товарами запомнил Виталия с первого прихода. Узнав, что сыщик по-прежнему интересуется Алешиной, он начал жаловаться:

— Нахально, без спросу переселились. Теперь от Урсакова житья мне не будет. Не знаю, как выкинуть их, бумажку какую-то от Совета получили. Загадят мне самую лучшую квартиру, Может, в суд на них подать?

— Не спешите, — посоветовал Аверкин, — а то вы кой-кого спугнете. Я сам скажу, когда надо будет тянуть в суд. И сам помогу, свидетелем буду.

Побаиваясь тайной полиции, домовладелец не стал возражать и дал согласие месяца два не тревожить неприятных жильцов.

В ПИТЕР НА РАЗВЕДКУ

Катиного отца, Дмитрия Андреевича Алешина, вместе с товарищами по ссылке в 1916 году взяли на военную службу. Месяца три их учили ходить строем, стрелять из винтовки, колоть штыком, рыть окопы, а затем отправили на Западный фронт.

Война была позиционной, лишь изредка между противниками возникала вялая перестрелка.

Февральская революция почти ничего не изменила в жизни фронтовиков: они лишь помитинговали в землянках, избрали свой полковой комитет и по-прежнему мерзли в окопах.

Солдаты так привыкли к спокойствию на передовой линии, что ходили по ходам сообщения не сгибаясь, а по вечерам ползком добирались к колючим ограждениям и перекликались с немцами:

— Эй, фриц! Что там у вас слышно насчет войны? Скоро кончать будем?

Кто-нибудь из германских солдат, кое-как умевших говорить по-русски, негромко отвечал:

— Иван русиш! Не бойся офицер, довольна война, я воевать не хочет.

Так прошел март, апрель. Уже всюду растаял снег. Солдаты брали с брустверов комки нагретой солнцем земли, растирали их в пальцах и говорили:

— Время самое пахать да сеять.

Теряя терпение, многие из них приставали к членам полкового комитета с вопросами:

— Долго ли мы здесь будем вшей кормить? Когда нас домой отпустят?

А что те могли им ответить? Даже самые грамотные с трудом разбирались в делах, творящихся в стране.

В мае солдат, отошедших в тыл на отдых, неожиданно собрали на митинг. Из армейского комитета приехал агитатор, видимо штабной офицер. Он носил хорошо сшитую шинель без погон и хромовые сапоги, не знавшие окопной грязи.

Агитатор начал свою речь с заискивающей душевностью:

— Я вас очень хорошо понимаю, братцы. Все вы ждете конца войны, мечтаете о доме, о любимых. Но сейчас, к сожалению, нельзя об этом думать. Мы не можем вот так взять да разойтись по городам и селам. Враг вероломен и лют. Германцы ворвутся на русскую землю, затопчут нашу честь и свободу…

Слушая его, солдаты думали: «Верно говорит, войну вроде нельзя кончать». А сердце противилось: «Из-за чего драться-то?» Один из пехотинцев выкрикнул:

— Немецкие солдаты тоже войны не хотят!

— Не верьте обманщикам! Колбасники хитрят, надеются на легковерных простаков, — убежденно ответил агитатор. — К тому же как мы покинем своих братьев союзников — французов и англичан? Русские всегда были верны своему слову. Неужто на этот раз покривим душой и осрамим свой флаг? Да никогда!

— Может быть, понадобится только последнее усилие, — говорил он, — мощный удар с двух сторон — и австро-германские войска будут разбиты. Надо готовиться к летнему наступлению. Только победа принесет мир и счастье.

Солдаты растерянно переглядывались.

— А когда землю делить будут? — спросил один из них.

— Не бойтесь, без вас не разделят. Сейчас не время этим заниматься. Дележка вызовет внутренние распри. А для победы всем сословиям нужно объединиться, а не ссориться.

— Почему же тогда рабочие в столице бастуют? — допытывался другой пехотинец.

— Столичные рабочие развратились за войну, — ответил агитатор. — Они требуют для себя восьмичасового рабочего дня в то время, когда солдаты страдают в окопах двадцать четыре часа! Разве это не безобразие? Им, видите ли, мала оплата, хотя каждый получает за день в несколько раз больше, чем солдат за месяц. А разве солдатский труд легче? Солдат жизнью рискует, кровь проливает! Они там зарвались, ходят по улицам с флагами, бездельничают да слушают немецких шептунов. Если рабочих не обуздать, они предадут, оставят нас без пушек, винтовок, снарядов. Фронтовики должны сказать свое крепкое слово и разоблачить немецких агентов.

Алешин, проталкиваясь к трибуне, выкрикнул:

— Позвольте узнать: а из какого сословия вы сами будете?

— Какое это имеет значение? — желая пристыдить солдата, с укором ответил оратор.

— Имеет, и немалое! — возразил Алешин. Он поднялся на трибуну и, став лицом к штабисту, в упор спросил — Значит, вы не из рабочих и не из крестьян, а из тех, кто привык жить за наш счет?

Агитатор, не предвидевший такого вопроса, сразу не нашелся, что ответить. Не давая ему опомниться, Алешин обратился к солдатам:

— Не верьте болтунам, они нас хотят поссорить с рабочими. Я сам был питерским мастеровым и знаю — рабочий человек не пойдет против свободы. Если питерцы бастуют, значит, припекло. Они не только за себя хлопочут, а и за нас. По-иному рабочий класс никогда не поступал. Кто дал слово союзникам драться до последнего солдата? Царь и министры! Кому они его давали? Французским и английским буржуям! Так мы-то тут при чем?

— А вы газеты читаете? — пытаясь уязвить солдата, спросил штабной агитатор.

— Читаем, — ответил Алешин. — Только не буржуйские, которые вам по душе, а свою «Солдатскую правду». У меня есть предложение: чтобы не было никаких сомнений, выберем нескольких товарищей и пошлем в Питер. Пусть они разведают, так ли все на самом деле, как нам здесь расписывают. Я не доверяю людям в чистых шинелях.

— Верно, своих послать надо! Пусть поглядят и скажут, — поддержали его фронтовики.

— Предлагаю Рыбасова из взвода пулеметчиков! — крикнул кто-то из толпы.

— А почему не самого Алешина? — спросил у собравшихся председатель полкового комитета, открывавший митинг. — Раз он в Питере работал, значит, все ходы-выходы знает. Скорей разнюхать сумеет.

Фронтовики выбрали для поездки в столицу трех человек: Алешина, рябого пулеметчика Кузьму Рыбасова и бывшего таежного охотника Федула Кедрина из взвода разведки.

Получив на неделю сухой паек, делегаты, не мешкая, на двуколке добрались до ближайшей станции.

Товарные и пассажирские поезда шли переполненными. Фронтовики вначале устроились на крыше пульмановского вагона. Только в пути им удалось перебраться на открытую платформу.

Пересаживаясь с одного поезда на другой, они добирались до Петрограда более трех суток. От пыли и паровозной копоти стали похожими на трубочистов. Выйдя из вокзала, солдаты задумались: куда же пойти?

— Первым делом в баню, — предложил Алешин.

Так и сделали: пошли в самую дешевую баню, вымылись и поехали на Выборгскую сторону.

Алешин помнил, где ютились родственники жены. Он привел солдат во двор, отыскал знакомую дверь. Она была заперта на ключ.

— Неужто все на работе?

Дмитрий Андреевич заглянул в окно.

Мутное, запыленное стекло плохо пропускало в подвал дневной свет. Все же Алешин разглядел: комната имела нежилой вид. «Не стряслось ли что с ними?» — встревожился он.

— Эй, дворник!

— Чего вы тут ищете, служивый? — спросила вышедшая старуха. Это была теща Дмитрия Андреевича, она не узнала его.

— Здравия желаем, Дарья Феоктистовна! — по-солдатски громко приветствовал ее Алешин.

— Господи! — всплеснув руками, воскликнула она. — Никак, Дмитрий? — старуха бросилась обнимать его. — Заждались тебя Луша с Катюшкой! Как же ты попал к нам? — начала было расспрашивать Феоктистовна, но тут же спохватилась: — Чего же мы во дворе? Пошли в дом.

— Я не один, товарищи со мной.

— Будем рады и товарищам. Милости просим!

Солдаты поднялись за ней во второй этаж. Увидев в приставской квартире натертый до блеска паркетный пол, ковры и мягкие диваны, они неловко замялись.

— Ну что же вы? Проходите в комнаты.

— Боимся, как бы окопной скотинки не напустить, — сказал Рыбасов. — Копоть-то в бане смыли, а живность осталась. Нам бы постираться да шинельки почистить.

— Ах, вот вы чего! — усмехнулась Феоктистовна. — Тогда придется в нашу старую квартиру.

Она повела солдат вниз. Простые табуретки, столы, покрытые протертой клеенкой, и топчаны, застеленные старьем, фронтовикам пришлись по душе. Рыбасов скинул с плеч вещевой мешок и сказал:

— Вот это для нашего брата! А то после таких хором трудновато будет в окопы вертаться.

Феоктистовна, достав заплатанное, но чисто выстиранное белье деда, положила его перед солдатами и приказала:

— Одевайте пока это, а свои шмотки — в котел, на выпарку! И ты, Дмитрий, снимай, — обратилась она к зятю. — Твою одежду Луша бережет. Можешь в вольное переодеться.

— Спасибо, мамаша. Нам бы чайку еще да выспаться.

— Сейчас, сейчас, милые, — засуетилась старуха. Она затопила плиту и пошла наверх за чайником.

Солдаты развязали вещевые мешки и выложили на стол селедки, консервы, крупу, хлеб.

Катя в этот день пришла с работы рано. Столкнувшись на лестнице с матерью, у которой по-молодому светились глаза и необыкновенным румянцем пылало лицо, девушка поняла, что в доме радость.

— Отец приехал, да?

— Здесь, — ответила мать. — Иду хоть пивца достать.

Катя хотела немедля спуститься к отцу, но мать остановила ее:

— Не ходи, намучились в. дороге и теперь спят.

Пока мать ходила за пивом, Катины тетки успели высушить и выгладить солдатские штаны и гимнастерки.

Кате не терпелось скорей увидеть отца. Она тайком спустилась в подвал и, пройдя в кухню, постучала в дверь. Из бабушкиной комнаты вышел отец. Лицо его было в мыльной пене, он, видно, брился.

— Вам кого? — не узнавая ее, спросил отец. Но, вглядевшись, вдруг раскинул руки и воскликнул: — Катюшка!

Он обнял ее, поцеловал и, распахнув дверь, сказал товарищам:

— Смотрите, какая у меня дочь красавица!

За стол Катя села рядом с отцом. Дмитрий Андреевич почти не изменился за эти годы, только немного волосы поредели, чуть посеребрились виски, и глаза как бы стали темней и глубже. Девушка тайком погладила шершавую руку отца и негромко спросила:

— Ты надолго к нам?

— Нет, дня на два, на три, — ответил он. — Мне бы Гурьянова поскорей увидеть. Жив он?

— Жив, и тетя Феня из ссылки вернулась.

Товарищи отца были уже немолодыми людьми. Пулеметчику Рыбасову шел сороковой год, он то и дело вспоминал свою Феклушу и четверых ребятишек, оставленных в сибирской деревне. А бородатый разведчик Кедрин оказался неразговорчивым. Он отвечал односложно: «эге», «так», «нет», а если фраза была длинной, то обязательно прибавлял слово «однако».

Выпив по стопке водки, солдаты ели густой краснозолотистый борщ и нахваливали бабушку.

Катина мать подливала им в тарелки и приговаривала:

— Кушайте, кушайте на здоровье!

После ужина Рыбасов и Кедрин надумали посмотреть город. Отец решил, что в первую очередь им нужно увидеть недавнее жилище царя — Зимний дворец.

Чтобы не расставаться с отцом, Катя увязалась за солдатами. В трамвае они доехали до Невы и, перебравшись на другую сторону, по Миллионной улице вышли на Дворцовую площадь.

Огромный дворец сиял сотнями зеркальных окон.

— Ну и домина! — воскликнул Рыбасов. — А кто же теперь в нем живет?

— Говорят, министр-председатель сюда перебраться хочет, — ответила Катя.

— Однако, подходящую хоромину выбрал! — отметил Кедрин.

От Дворцовой площади начинался Невский проспект. Здесь было шумно и людно. Панели занимала разодетая фланирующая публика. Солдат то обдавало запахом дорогих духов и пудры, то винным перегаром, то чадом ресторанных кухонь, от которого першило в горле. И всюду, куда ни падал их взгляд, они видели хлыщеватых, напомаженных и откормленных офицеров в хромовых сапогах, отутюженных галифе и ловко сшитых френчах.

Фронтовиков раздражал беспечный смех, доносившийся со всех сторон. Смеялись пышно разодетые женщины, усаживаясь с офицерами в открытый автомобиль; хихикали девицы, оглядываясь на юнкеров; гоготали извозчики, потешаясь над пьяной проституткой. Смех то возникал на мостовых, то переносился на панели, то вырывался из пивных подвалов и грохотал снизу, как из бочки, то вместе с музыкой доносился из открытых окон увеселительных заведений. Слишком много смеха в дни войны.

— Тошно смотреть на эту шушеру, — сказал Рыбасов.

У Фонтанки они свернули влево и пошли по набережной. Катя с отцом шагали впереди, а сибиряки, закурив трубки, — позади.

Дмитрий Андреевич, обняв дочь за плечи, сказал:

— Ну, рассказывай, как жила без меня?

Катя заговорила о том, о чем не могла написать в письмах. Отец слушал ее внимательно, он лишь изредка задавал вопросы либо покачивал головой и вздыхал. Правда, за годы разлуки Катя несколько отвыкла от него, но с ним было легче делиться мыслями, чем с матерью, — отец понимал ее лучше.

— А какие друзья у тебя? — спросил он.

Катя рассказала о Наташе, о тете Фене, но о Васе почему-то умолчала. И отец это почувствовал.

— Ну, а кавалер… или, как вы теперь называете, друг, что ли… есть у тебя?

— Как тебе объяснить… мне нравится один парень, но мы редко с ним видимся.

— А кто он такой?

— Работает на Путиловце в кузнице, живет за Нарвской заставой.

— Н-да-а, далековато ходить! Познакомишь?

— Обязательно, если увидимся. Только ты не смей ни о чем таком с ним говорить.

— Ни слова, — пообещал Дмитрий Андреевич.

ВЕСЕННИЕ МИТИНГИ

На апрельской конференции Каменев и его сторонники услышали мнение партии. Большевики, съехавшиеся со всей России, одобрили программу действий, предложенную Лениным, и проголосовали за нее.

Возглавив Центральный Комитет, Владимир Ильич не имел ни минуты свободного времени. Надежда Константиновна не знала, где он бывает, когда обедает и ужинает. Впрочем, она и сама, уйдя утром в особняк Кшесинской, допоздна пропадала в секретариате ЦК.

Секретариатом ЦК руководила Елена Стасова. Она и ее помощницы были завалены работой. Женщинам часто приходил на помощь новый секретарь Центрального Комитета — бледный, худощавый, с черной, чуть курчавящейся бородкой Яков Михайлович Свердлов. Он носил пенсне с толстыми стеклами, от чего глаза его казались какими-то пронзительными. Свердлов обладал громоподобным, рокочущим голосом и удивительной памятью. Достаточно было ему один раз переговорить с человеком— и он запоминал его надолго: знал имя, знал, что тот умеет делать, каким наделен характером.

Революция, втянувшая в борьбу массы не искушенных в политике людей, вызвала небывалую жажду к общению. Митинги возникали всюду: на площадях, на улицах, в чайных и во дворах домов.

Придя поздно вечером с какого-нибудь заседания домой, Надежда Константиновна распахивала окно во двор, надеясь подышать свежим воздухом и отдохнуть в тишине, но не тут-то было. Снизу доносились возбужденные голоса. Это спорили во дворе с дворниками и солдатом-инвалидом служанки и солдатки, которым не спалось в белые ночи. Около них обычно толпились подростки, порой поднимавшие на смех запутавшихся политиков.

Домовые митинги часто затягивались допоздна. В час ночи в окно доносились обрывки громкого разговора:

— …Говорят, что рабочие потребовали выгнать из правительства министров-помещиков.

— Гучкова и Милюкова не за это прогнали. Они хотели тайные царские договоры выполнять.

— Другие, думаешь, не хотят?

— Хотят, да помалкивают, а те на весь мир в газетах объявили.

— Больно быстро правителей наших меняют. Кто же теперь замест них?

— Пишут, будто бы эсера и двух меньшевиков от Совета добавили, чтобы двоевластия не получилось. Керенский теперь военно-морской министр. Чернов — по земледелию, а меньшевики Скобелев и Церетели — один по труду, другой по почте и телеграфу.

— А Ленина куда же? Он ведь башковитей будет?

— Башковитей-то башковитей, да, говорят, чего-то с немцами у него…

И в три часа ночи сквозь сон она слышала, как внизу поминали анархистов, кадетов и меньшевиков. Доморощенные «политики» никак не могли угомониться, благо на улице было светло.

По случаю приезда отца Катя получила трехдневный отпуск. Она побывала с солдатами на «Айвазе», а на другой день, по совету Гурьянова, поехала с ними на Путиловец.

В завкоме их встретили хорошо. Это уже была не первая делегация с фронта. Путиловцев не удивило, что солдаты во всем хотят убедиться собственными глазами. Они охотно повели их по цехам.

Огромные задымленные мастерские, наполненные грохотом железа, жужжанием моторов, лязгом машин и полыханием огней, потрясли сибиряков. Они тревожно озирались по сторонам.

— Не пошел бы я и за десятку в день в таком аду работать, — признался Рыбасов.

— Однако да-а, — бормотал Кедрин.

— Вам, наверное, уши прожужжали, что мы тут шкуродерничаем, сотнями огребаем? — спрашивали путиловцы. — Так вот поглядите, как оно на самом деле.

Они показывали свои расчетные книжки.

— Нас хотят натравить друг на друга, — говорили путиловцы. — Буржуи ждут, чтобы мы между собой передрались. Это они кричат: «Солдаты — в окопы, рабочие— к станкам!» А сами куда же? К сундукам да ресторанам?

— Точно, — соглашались солдаты. — Осточертело окопный песок хрустать. Весна вокруг, пахать время..

Пока фронтовики разговаривали со сборщиками, Катя отыскала старокузнечный цех.

Заглянув в широкие двери, она не решилась войти в мастерскую и попросила одного из кузнецов вызвать Кокорева.

— Да вон он… Видите? Воду пьет, — сказал тот, указывая на парней, подошедших к медному баку.

Но тут Василий заметил Катю. Он торопливо сбросил с себя кожаный передник и подбежал к ней. Лицо его было влажным от пота.

— Как ты сюда попала? — спросил он, пожимая обе ее руки.

— Я с отцом, — ответила девушка. — Он просит познакомить с кавалером. Вот я и решила тебя показать.

— Правда? — растерянно спросил он и покраснел.

— Ну да, — серьезно ответила Катя, но не удержалась и засмеялась. — Не бойся. Я сказала, что у меня нет кавалера и не будет.

— Да я и не боюсь… С чего ты взяла?

— По глазам вижу. В общем, мы в вашу мастерскую скоро заглянем.

— Хорошо, буду ждать.

Заводской митинг происходил на площади между мартеновской и прокатной мастерскими, где переплетались железнодорожные пути. На митинг сошлось более двадцати тысяч путиловцев. Люди густо облепили крыши цехов, штабеля чугунных и стальных болванок, заняли все возвышения и плотной толпой стояли вокруг деревянной трибуны.

— Тут три дивизии соберешь, — отметил Рыбасов. — Огромный заводище!

Первым на митинге выступил министр земледелия эсер Виктор Чернов. Он начал свою речь со сказки о рыбаке и рыбке. Рассказывая о том, как жадная старуха требовала от золотой рыбки все большего и большего, он то по-стариковски сокрушенно разводил руками и потряхивал бородкой, то скрипучим голосом гнал рыбака к морю просить царства.

Актерские ужимки министра вывели из терпения Савелия Матвеевича, стоявшего с прибывшими фронтовиками недалеко от трибуны. Кузнец перебил оратора:

— А не довольно ли нас сказками кормить? Пора рыбку на стол выложить.

— А я об этом и веду речь, — словно обрадовавшись замечанию, с улыбкой поклонился в сторону Савелия Матвеевича Чернов. — Разве вы не заметили, что ненасытная старуха говорит голосом большевиков? Ведь им все мало: и восьмичасового рабочего дня, и свободы, и власти. — Это он уже произносил голосом рассерженного министра. — Иди-ка, золотая рыбка, в услужение! Об опасности они не думают и тянут нас к разбитому корыту…

Потом он начал объяснять, почему Временное правительство не может прекратить войну.

— Мы связаны договорами с союзниками, — клялся министр. — Если ослабим фронт, то немцы разобьют Францию и Англию, а потом и нас. И Вильгельм опять посадит на трон царя. Поэтому мы требуем от вас обеспечить фронт всем необходимым, не вызывать возмущения промышленников и помочь командованию выйти из войны без позора.

— Ишь как страшно вам без буржуев обходиться! — насмешливо вставил стоявший у трибуны путиловец.

— А где земля, которую крестьянам обещали? — спросил другой.

— Землю мы действительно обещали, — ответил Чернов. — Но если крестьяне сейчас начнут отнимать ее от помещиков, то это нарушит порядок революции.

Он говорил более часа, на разные лады повторял одно и то же: сейчас не время… надо подождать Учредительного собрания.

— Сколько ждать-то?

— Для кого революцию делали?

Чернов покосился на неблагодарных слушателей и поспешил закончить свою речь призывом помочь Временному правительству.

Эсеры захлопали и, толпой окружив министра, повели к автомобилю. А с крыш и деревьев вслед им раздался свист.

Ленин приехал на митинг, когда Чернов уже отбыл с Путиловца. Рабочие, устроившиеся на крышах, издали увидели его. Они замахали шапками. А толпившиеся на площади стали подниматься на цыпочки, чтобы лучше разглядеть Ленина.

Вот он поднялся на трибуну, и все увидели невысокого, крепкого человека в рабочей кепке. Путиловцы встретили его приветственными аплодисментами.

Владимир Ильич выждал несколько минут, пока площадь затихла, и заговорил, чуть картавя, отчетливым голосом.

Он высказал сожаление, что не застал министра. Но это ничего, поправимо. В общих чертах Владимир Ильич представлял, что мог сказать Чернов. Министр, конечно, уверял всех, что большевики, а с ними и рабочие своими справедливыми требованиями губят революцию. Что еще мог придумать эсер? У соглашателей одна песня: войну невозможно закончить, а с землей и рабочим контролем на заводах надо подождать…

— Угадал, точно говорит, будто сам слышал Чернова, — удивлялись рабочие и придвигались к трибуне.

Разоблачая предательское поведение эсеров и меньшевиков, Ленин как бы собрал и объединил еще не оформившиеся и не высказанные мысли рабочих. Он вел путиловцев к выводам простым и ясным.

Когда Владимир Ильич кончил, от мощного взрыва аплодисментов дрогнули стены цехов и задребезжали стекла окон. Тысячи путиловцев на всем пространстве огромного двора и на крышах бурно били в ладоши. Они были за Ленина, за партию большевиков.

Рабочие не дали Ленину сойти с трибуны, они подхватили его на плечи и под крики «ура» понесли к завкому.

— Ну как? — спросил Алешин у товарищей. — Ясно стало?

— Однако, да-а! — смог только произнести Кедрин. И это в устах таежного охотника была высшая похвала.

А Рыбасов вдруг заторопился:

— Надо сегодня же на поезд. Чего тут больше околачиваться? Все понятно.

— Зачем же вам так спешить? — не могла понять Катя. — Поживите у нас, отдохните.

— Нельзя, уже припекает.

Вася Кокорев вышел на улицу вместе с Катей, ее отцом и солдатами. До Нарвских ворот они пошли пешком. По пути Дмитрий Андреевич приглядывался к юноше и про себя отмечал: «Лицо честное… не глуп будто. Рост ничего, и в кости крепок. Только вот как насчет учения? Не потянул бы Катюшу к горшкам и пеленкам». Дмитрий Андреевич прислушивался, что с таким жаром обсуждает его дочь. Катя все еще была под впечатлением выступления Ильича.

— Если бы можно было собрать всех воюющих и послать к ним на митинг Ленина, то войне бы конец, — убежденно говорила она.

— А я бы созвал министров, — вставил юноша, — и потребовал: рассказывайте при народе, как вы хотите изменить нашу жизнь… Никто бы из них против Ленина не удержался.

«Ох, и ветру горячего в головах!» — подумал Дмитрий Андреевич. Но он одобрял молодежь — из таких получаются настоящие люди. «Пусть дружат, парень он, видно, хороший».

НЕДОБРАЯ ВЕСТЬ

На другой день рано утром фронтовики выехали из столицы.

Вагон третьего класса был так переполнен, что многие солдаты сидели в тамбурах и узких проходах.

Алешину, Рыбасову и Кедрину удалось захватить на троих две полки. Они постелили шинели, вещевые мешки положили под головы, распоясались и сели курить.

Как только пассажиры разместились и в окнах замелькали телеграфные столбы болотистой равнины, в купе начался спор.

— Прежде в России не было столько разных партий, — сказал редкозубый каптенармус с нашивками фельдфебеля. — И всегда побеждали. А теперь беда — митингуем только. Всякие партии — это, по-моему, работа немцев для подрыва государства. Где это видано, чтобы во время войны ходили какие-то личности и кричали: «Долой войну!» Да их, предателей, повесить мало!

— А почему их непременно вешать нужно? — вмешался в разговор Алешин. — А может, лучше войну кончать?

— Как это кончать? — возмутился каптенармус. — А наши обещания союзникам?

— Какие такие обещания? — вступил в разговор Рыбасов. — Солдаты их не давали. Разве только те, кто в каптерках околачивается. Им, видно, за войну, как и буржуям, кое-что перепало…

Эти слова вызвали дружный смех в купе.

— Так вы и деритесь, а мы погодим, — добавил пулеметчик.

— Зачем им драться? Обворовывать легче, — вставил солдат с забинтованной головой.

Каптенармус, видя неприязненное отношение к себе, умолк и отвернулся к окну. Вместо него заговорил вольноопределяющийся в металлических очках, походивший на сельского учителя.

— Будем рассуждать последовательно и без личных оскорблений, — сказал он. — Предположим, что все русские в один день взяли бы покинули окопы и вернулись домой. Что б это нам принесло? А вот что: немцы захватили бы лучшие земли и сели бы русскому мужику на шею.

— А зачем же так? — не сдавался Рыбасов. — Нам с простым немецким солдатом, который из крестьян или там из мастеровых, делить нечего. Мы с ним и сейчас через колючую проволоку мирно разговариваем.

— Но ведь солдатские переговоры никакого значения не имеют.

— Как не имеют? Солдат самая большая сила на войне. Если мы предложим немцу: давай-ка перестанем друг в дружку стрелять да власть захватим — так и войне конец.

— Н-да-а! — произнес вольноопределяющийся, удивляясь смелости солдатских рассуждений.

Алешин, заметив в проходе долговязого интенданта, прислушивавшегося к разговорам, шепнул Рыбасову, чтобы тот был поосторожней, но солдат отмахнулся:

— Плевал я на легавых. Вот и Ленин так же говорит о войне. Желаете почитать?

Он вытащил из мешка несколько газет с речью Ленина и стал раздавать солдатам. Подозрительный интендант исчез, но на первой же остановке привел в купе офицера, носившего комендантскую повязку на рукаве.

— Вон те, — показал интендант на Алешина и Рыбасова.

— Ваши документы! — потребовал комендант.

Солдаты показали свои командировки. Комендант, не глядя на бумаги, сунул их в карман и предложил:

— Пойдемте!

— Куда это? Здесь не наша остановка, — возразил Рыбасов.

— Без разговоров! — прикрикнул на них офицер. — Подчиняйся, когда приказывают.

— Что они такое сделали?.. За что забираете?.. — запротестовали солдаты, сидевшие внизу.

— Они агенты немецкие! — сказал интендант. — С листовками на фронт пробираются.

— Чего? Какой я такой агент? — Рыбасов спрыгнул вниз и, приблизясь к коменданту, потребовал: — Чего прячешь командировочные? Читай при всех, что там написано.

Другие солдаты тоже повскакали с мест. Комендант, видя, что фронтовики его не выпустят из вагона, вынужден был вслух прочесть командировочные. В них ясно говорилось, что командируемые едут в столицу по решению солдатского митинга.

— Понял, чьи мы агенты?! — сжимая кулаки, сказал Рыбасов. — Это у вас тут в тылу шпик на шпике, а мы в окопах страдаем.

Офицеру пришлось отдать документы их владельцам, но, уходя, он все же пригрозил:

— Не на этой станции, так на другой снимут.

С ним ушел из вагона и долговязый интендант, он побоялся остаться с солдатами.

К вечеру Алешин, Рыбасов и Кедрин доехали до узловой станции, где им нужно было пересесть на другой поезд.

Вокзал был переполнен. Где устроиться? Солдаты вышли на улицу и, отыскав у палисадника свободную скамейку, сбросили вещевые мешки.

Кедрин, отвязав котелок, пошел за кипятком, а Рыбасов и Алешин стали вытаскивать из мешков сухари, воблу, сахар и раскладывать на газете.

— А тот, мокрогубый, однако, вместе с нами вышел, — сообщил Кедрин, вернувшийся с дымящимся котелком. — Около комендатуры трется.

— Шут с ним, — сказал Рыбасов, решивший, что интендант больше не посмеет к ним приставать.

Фронтовики, размочив сухари и размягчив о края скамейки сухие воблины, принялись ужинать. Но не успели они сделать и несколько глотков, как их окружили солдаты комендантского взвода, обыскали и отвели в комендатуру.

Низкорослый комендант, носивший пенсне, просмотрев газеты и листовки, вытащенные из солдатских мешков, прищелкнул языком и сказал:

— Э-э, тут дело военно-полевым судом пахнет! Придется вам в тюрьму прогуляться.

С Алешина, Рыбасова и Кедрина сняли поясные ремни и под конвоем повели в другой конец города.

Прифронтовая тюрьма была переполнена. Арестованных солдат посадили в камеру, в которой уже находилось четырнадцать человек. Здесь сидели дезертиры, снятые с поездов, двое часовых, продавших железнодорожникам ведро подсолнечного масла из охраняемой цистерны, и солдаты, неизвестно за что схваченные.

Алешин настойчиво добивался встречи с прокурором. Он понимал, что товарищи, оставшиеся на передовой линии фронта, с нетерпением ждут их возвращения и, видимо, ругают за долгую отлучку. По старому опыту Дмитрий Андреевич знал, что серьезных обвинений им предъявить не могут, ничего преступного не совершено, и у следственных органов, кроме легальной литературы, полученной в Петрограде, нет никаких улик.

Прокурор вызвал Алешина только на восьмой день. Это был обрюзгший, лысеющий офицер с набухшими мешочками под глазами. Выслушивая Дмитрия Андреевича, он страдальчески морщился, словно разговор с солдатом вызывал у него головную боль, несколько раз наливал себе из графина воду и, выпивая ее, крякал. Наконец офицер с явным раздражением прервал Алешина:

— Не понимаю, чего вам здесь не сидится? Кормят, поят, на прогулки выводят. Какого черта еще? В окопах, что ли, лучше? Многие готовы в шампанском купать нашего брата, только бы перед наступлением в тюрьму их упрятали…

«Видно, тебе от них немало перепадает, — подумал Алешин. — Головой шевельнуть боишься, трещит с похмелья».

— А вам вот немедленно подавай обвинительное заключение, — продолжал прокурор. — А что в нем радостного, я спрашиваю?

— Мы хотим знать, за что нас посадили, — ответил Дмитрий Андреевич. — Окопов мы не боимся, привыкли.

Офицер с любопытством взглянул на солдата, но при этом, видимо, сделал неосторожное движение головой, потому что поморщился и минуты две сидел неподвижно.

— Видите ли, я по секрету скажу, вами интересуется контрразведка, — вновь заговорил он. — Поэтому сидите и не рыпайтесь.

— Что же нам могут предъявить, если мы ничего преступного не сделали?

— А все, что хотите, в зависимости от политической ситуации. Вот, например, у вас нашли большевистские листовки. По ним можно создать шумное дело: большевики, мол, продались немцам, засылают своих агентов на фронт, разлагают армию. В таком случае вы будете лазутчиками врага, а это пахнет расстрелом. Так что не форсируйте событий и послушайтесь совета человека, сочувствующего социалистам. На войне не надо испытывать судьбу. Идите в камеру и молите бога, чтобы о вас забыли. Потом благодарить меня будете.

Сказав это, офицер поднялся, вызвал конвоира и приказал:

— Уведите!

В камере Дмитрий Андреевич собрал товарищей в уголок и стал советоваться: что делать дальше?

— Надо в полковой комитет письмо послать, — предложил Рыбасов. — Авось пришлют кого на выручку.

— Не дойдет, в тюрьме задержат, — уверял товарищей Алешин. — А не послать ли весточку моей дочке? — вдруг предложил он. — Пусть-ка сходит в «Солдатскую правду» и сообщит, где мы находимся. Там заметку напечатают, а наши в полку прочтут газету и митинг соберут.

— Во! — воскликнул Кедрин. Это означало, что Алешин напал на верную мысль.

— Правильно, — согласился Рыбасов. — Пиши только намеками, чтобы посторонние понять не могли. Тогда письмо проскочит.

В прозрачном и теплом воздухе белых ночей таинственно мерцал серебристо-голубой свет.

Блеск реки, призрачные мосты, точно повисшие в недвижном воздухе, тишина бледной ночи вызывали у Кати Алешиной радость, тревогу и непонятное желание расплакаться. В мягком прикосновении ветра она чувствовала что-то новое, волнующее, как сама весна.

Несмотря на трудный день в цехе, на усталость, она каждый вечер ходила к Неве, останавливалась у гранитного парапета и прислушивалась к едва слышному говору воды, любовалась красотой, которая должна была исчезнуть при первых лучах солнца, и ждала. Ждала, конечно, его — Васю Кокорева, но, когда он появлялся, девушка делала вид, что она здесь очутилась случайно.

— Чего ты сюда ходишь? — словно удивляясь, спросила Катя.

— А ты? — поинтересовался он.

— Чтобы посмотреть на тебя, глупого, — засмеялась она.

— Ну и притворы же вы, девчонки. По пяти лиц у каждой.

— Мало насчитал, больше.

Постепенно Катя привыкла к такому тону в разговоре с Васей. Ее забавляло его смущение. Правда, порой юноша пугал ее своей угловатостью и резкостью, но чаще всего во взглядах, которые он старался скрыть от нее, и в невольных улыбках, озарявших лицо, девушка видела его иным: робким и покладистым.

Чтобы не показаться ей глупым и скрыть свое простодушие, Василий старался выглядеть бесшабашным заставским парнем, которому по душе острая словесная перепалка. Об делал вид, что ходит на правый берег Невы лишь побалагурить и посмеяться. Хотя готов был не есть, не спать, лишь бы встретить Катю.

Иногда он сердился на нее и говорил себе: «Хватит, больше не пойду! Нельзя же столько времени тратить на девчонку! Довольно!»

Одни сутки Василий стойко выдерживал характер, но к вечеру другого дня, словно одержимый, садился в трамва?! и ехал через весь город к Неве.

Наконец он осмелел и сказал ей как бы невзначай:

— Я, кажется, люблю тебя.

— Чего же это ты нашел во мне? — смеясь, спросила она.

А глаза ее спрашивали: «Всерьез ты или выдумываешь?»

— Честное слово, я не шучу, мне трудно день пробыть без тебя…

— Рассказывай! — перебила его она. — Надо же, чтоб такое взбрело в голову!

А глаза ее требовали: «Говори… говори! Ну, чего ты замялся?»

— Я, наверное, зря об этом?.. Ты теперь станешь презирать меня, да?

От волнения на смуглых щеках Василия проступил румянец, и девушке захотелось, чтобы он привлек ее к себе и поцеловал. И когда юноша, словно угадав ее мысли, потянулся к ней, Катю неожиданно охватил непонятный страх. Она хотела оттолкнуть его, убежать, но вдруг сама прильнула к нему.

Этот внезапный поцелуй так ошеломил обоих, что некоторое время они не решались взглянуть в глаза друг другу. Потом Катя вдруг надумала съездить к Гурьяновым. Она так торопилась, что Вася едва поспевал за ней.

Вскочив на ходу в трамвай, Катя вспомнила, что они не уговорились о новой встрече, и уже с площадки крикнула:

— Приходи послезавтра в восемь!

Радостное чувство не покидало Катю и весь следующий день. От сознания того, что она любима, что скоро опять встретится с Васей, ей легко работалось. Ее всю словно пронизывало солнце.

Вечером, когда она пришла в райком, Наташа изумилась:

— Что с тобой? Ты сегодня какая-то… — Ершина не могла подобрать подходящего слова.

— Ненормальная, да? — подсказала Катя.

— Вроде.

— Понимаешь, он любит меня.

— Вот так открытие! Это давно всем было видно. Странно, что ты не замечала.

— Но вчера он сам признался.

— Удивительная храбрость! — не без иронии сказала Наташа.

Дома Катю ждала недобрая весть: пришло письмо от отца, в котором он намеками сообщал, что опять попал в тюрьму и не знает, скоро ли вырвется из нее.

«Очень хочется, — писал он в конце, — чтобы наши друзья, хотя бы из газет, узнали, почему мы не можем им передать привет из Питера. Если сумеешь, пошли им такую газету. Пусть почитают и покурят за наше здоровье. Одну отправь Никите Поводыреву, другую — Алексею Агашину, третью — Ерофею Лешакову. Надеюсь, что ты, как всегда, будешь умницей.

Крепко обнимаю и целую мою дорогую.

Обними и поцелуй за меня мать и бабушку.

Твой отец».

Захватив письмо, Катя поспешила к Гурьянову. Тот еще не спал. Он внимательно прочитал послание Дмитрия Андреевича.

— Н-н-да, не везет ему, — сказал Гурьянов. — Нам мешкать нельзя, надо сегодня же сходить в «Солдатскую правду».

Надев кепку, Гурьянов пошел с Катей на Петроградскую сторону.

В комнатах редакции «Солдатской правды», несмотря на поздний час, еще толпился народ. Катю и Гурьянова принял бритоголовый сотрудник редакции с припухшими и усталыми глазами. Внимательно выслушав их, он взял письмо, сходил с ним в соседний кабинет и, вернувшись, сказал:

— Редактор согласен. Попробуем двух зайцев убить: солдат известить и Керенского потревожить.

Он сам составил небольшую заметку, в которой редакция спрашивала у военного министра: почему не вернулись в окопы три фронтовых делегата? за что арестованы Дмитрий Алешин, Кузьма Рыбасов и Федул Кедрин? не собирается ли командование ввести старые порядки в армии?

На другой день эта заметка была напечатана.

Члены солдатского комитета Поводырев, Агашин и Лешаков накануне наступления получили одинаковые письма:

«Дорогой товарищ!

От Дмитрия Андреевича мне стало известно, что у Вас нет курительной бумаги и что Вы рады пустить на закрутку газету. Посылаю Вам «Солдатскую правду». Прочтите и покурите за здоровье Рыбасова и Кедрина.

Катя Алешина».

В том же конверте находилась аккуратно сложенная «Солдатская правда».

Сойдясь в блиндаже, солдаты вслух стали читать «Солдатскую правду» и вскоре наткнулись на заметку, из которой узнали, что посланные в столицу товарищи арестованы.

«КРОНШТАДТСКАЯ РЕСПУБЛИКА»

Столичная печать подняла шум по поводу того, что балтийские моряки неожиданно объявили Кронштадт свободной республикой.

Какую бы ни брал газету Владимир Ильич, в ней под крикливым заголовком сообщалось об «анархическом» поступке балтийцев.

Специальные корреспонденты, ссылаясь на «проверенные источники», расписывали ужасы кронштадтских тюрем, в которых матросы якобы начисто вырезали всех офицеров. Одна из бульварных газет уверяла, что броненосец «Заря свободы» стал у входа в Морской канал с намерением обстрелять Петроград. А меньшевистская газета «Единство» даже поместила снимки денег, ходивших в Кронштадте. На десятикопеечных бумажных купюрах нетрудно было разобрать довольно четкие надписи: сверху — «Кронштадтская Федеративная Республика», а внизу — «Вольный остров Котлин».

Владимир Ильич знал, что в Кронштадте матросы настроены революционно. Неужели эти горячие головы придумали матросскую республику?

Из Центрального Комитета на остров Котлин поехал нарочный. Явившись в городской комитет партии большевиков, он стал допытываться:

— Что у вас произошло? Почему все газеты в один голос трубят о Кронштадтской республике? Центральный Комитет этого не одобряет.

Секретарь кронштадтского комитета Семен Рошаль в этот день не мог покинуть крепость и для объяснений послал члена Кронштадтского совета Андрея Пронякова.

Владимир Ильич принял Пронякова сухо.

— Что вы там придумали у себя в Кронштадте? — спросил он. — Разве можно решать подобные дела, не посоветовавшись с Центральным Комитетом? Это же нарушение элементарной партийной дисциплины! Если хотите — провокация. Как вы могли такое допустить?

Эти гневные слова для Пронякова были как гром среди ясного неба. Он смотрел на Ильича и не знал, как оправдаться. Вдруг моряк приметил, что, несмотря на внешнюю суровость, Ленин сдерживает усмешку. В его глазах искорками светилось непонятное веселье.

— Товарищ Ленин, разрешите доложить, — попросил Проняков.

— Докладывайте. Только знайте: у меня нет времени для выслушивания длинных оправданий.

— Я буду краток. В наши цели не входило образование Кронштадтской республики. Во всем виновато болото..

— Какое болото? — не понял Ильич.

— Так мы называем беспартийных, — пояснил моряк. — Их в Кронштадтском совете большинство. Нужно признаться, они не всегда нас слушают. Но мы не ждали, что они этакое отчебучат. Вы ведь знаете, что Временное правительство прислало в Кронштадтскую крепость своего комиссара — некоего Пепеляева, человека тишайшего и деликатного. В дела Совета он не вмешивался. Но в принципе мы против наместников Львовых и Керенских. Нам не к лицу выполнять директивы буржуазного правительства.

— Чем же вам помешал Пепеляев? — перебил его Владимир Ильич. — Он же был хорошей ширмой?

— Да, был. Но вдруг заартачился… Решил сам назначить начальника милиции. А наше расхрабрившееся болото рассердилось на него и приняло решение: должность комиссара упразднить, единственной властью в Кронштадте объявить Совет, который по всем государственным делам будет связываться непосредственно с Петроградским советом.

— Вам надо было высмеять это предложение, — заметил Владимир Ильич. — Советская власть в одном Кронштадте утопия, абсурд!

— Да горлопаны сами не поняли, что свершают! Нас, к сожалению, не было в этот момент на заседании исполкома. Думая, что остался пустяковый вопрос о взаимоотношениях с Пепеляевым, многие из большевиков не досидели до конца и ушли на митинг слушать Луначарского. А газеты всю эту историю неимоверно раздули. И денег, разумеется, мы никаких не выпускали, это выдумки подлецов.

Объяснения Пронякова несколько успокоили Ильича, но он остался озабоченным.

— Теперь Временное правительство постарается поставить вас на колени, — сказал он.

— Не выйдет! — уверенно сказал моряк. — Не дадимся.

На прощание Владимир Ильич пожал Пронякову руку.

— Передайте своим товарищам привет от меня, — сказал он. — Да скажите: пусть следующий раз серьезных решений без ведома и разрешения Центрального Комитета не принимают.

— Есть, будет исполнено!

Кронштадтский совет вводил в крепости новые порядки. Днем в клубах учили грамоте, а по вечерам устраивали научные лекции, любительские спектакли и танцы. Обычно много народу собиралось на Якорной площади. Здесь как бы образовалось «морское вече». Ораторы разных партий горячо спорили между собой, всенародно рассказывая, как они представляют себе будущую жизнь.

Белые ночи были теплые, тысячи людей слушали ораторов, не расходясь до первых лучей солнца.

Иногда «морское вече» принимало свои решения. Это по его настоянию Кронштадтский совет изгнал из крепости проституток, от которых прежде не было прохода. Под угрозой конфискации имущества и выселения запрещено было пьянство. Те, кто не мог обходиться без вина, выпивали тайно, боясь показаться в нетрезвом виде на улицах. Патруль мог схватить пьяницу и посадить на первый отходящий на материк пароход.

Изгнание пьяниц и проституток столичные корреспонденты преподнесли читателям как примеры небывалого произвола. Мелкие происшествия раздувались до чудовищных преступлений. Выдворенные проститутки в статьях продажных писак превращались в обесчещенных офицерских жен, которым нет житья в Кронштадте. Их-де патрули насилуют и вышвыривают из собственных домов на улицу.

Терпение Кронштадтского совета иссякло, и он принял решение: за распространение злостных и лживых слухов удалить с острова Котлин всех корреспондентов буржуазных газет и не впускать их больше без специального разрешения исполкома.

Столичные газеты подняли крик о новом нарушении законов и требовали покончить с распоясавшимися большевиками-анархистами.

В Кронштадт выехал председатель Петроградского совета Чхеидзе с членами исполкома — меньшевиками и эсерами. Не обнаружив особых нарушений законности, «гости» сокрушенно вздыхали. Затем пришли на заседание Совета.

Похвалив за порядок в городе, они стали допытываться: почему кронштадтцы не желают подчиняться центральной власти?

Кронштадтские меньшевики не знали, как быть: что ответить Чхеидзе? Фискалить им не хотелось. И болото, напуганное вызванным переполохом, помалкивало. Ответ держали большевики. На этот раз они были дипломатичней обычного. Уверили, что никто не собирается отделяться от России и не отказывается от сношений с Временным правительством, поскольку оно реально существует. Распоряжения Временного правительства распространяются на Кронштадт так же, как и на всю Россию. Но моряки желают, чтобы в их городе распоряжался не присланный наместник, а правительственный комиссар, выбранный из флотской среды.

После таких разъяснений руководители Петросовета поблагодарили кронштадтцев за морское гостеприимство и пригласили их прибыть с ответным визитом на свое заседание.

Кронштадтцы, чуя недоброе, послали в Петроград самых зубастых ораторов.

Заседание Петросовета на этот раз происходило не в Таврическом дворце, а в Мариинском театре. Все было рассчитано на театральные эффекты. Члены президиума сидели на ярко освещенной сцене, с которой в партер были проложены сходни, покрытые парадными коврами.

Перед началом заседания на сцене появился Керенский. Он был в военном френче и галифе. На ногах сверкали темно-коричневые краги, а правая, забинтованная рука покоилась на темной перевязи, словно министр недавно вырвался из пекла сражений.

Поочередно подав ладонью вверх левую руку всем членам президиума, Керенский взошел на трибуну и доверительно, точно посвящая собравшихся в великую тайну, сообщил, что очень торопится на фронт, сюда явился попрощаться с депутатами родного Совета.

«Ну и фигляр! — удивлялись кронштадтцы. — Раненым прикидывается, не доехав до окопов».

Министр был явно взвинчен предстоящей поездкой на фронт. Выразив надежду, что без него депутаты будут тверды и беспощадны к врагам революции, он заверил всех, что не пожалеет жизни и выполнит то, что возложила на него Родина, — приведет армию в боевое состояние.

— Пожелайте мне победы! — выкрикнул Керенский. Театрально вскинув вверх руку и сделав прощальный жест, он сбежал по сходням со сцены и, сопровождаемый двумя адъютантами, покинул заседание.

— Ничего разыграно! — сказал Рошаль. — Только пошлости многовато.

— Перестаньте! — зашикали на него рядом сидящие эсеры. — У вас, нигилистов, нет ничего святого.

После ухода Керенского Петроградский совет заслушал доклад комиссии о поездке в Кронштадт. Сообщение делал меньшевик Анисимов. Он отметил, что никаких «ужасов» комиссия на острове Котлин не обнаружила, но вызывающий матросский дух существует. И принялся костить кронштадтцев за изгнание правительственного комиссара.

— Мы стремимся создать крепкую власть на местах, — говорил он, — посылаем своих представителей от Центрального правительства, а кронштадтцы, подбиваемые Лениным, все разрушают. Подают дурной пример неподчинения. Так могут поступать только враги революционной демократии.

Этот выпад заставил председателя Кронштадтского совета Любовича выступить с возражениями.

— Мы хотим крепкой власти не буржуазии, а Совету рабочих и солдатских депутатов, — сказал он. — Так почему же вы, руководители Совета, набрасываетесь на нас за это?

Ему захлопали. Послышались возгласы:

— Правильно, довольно в прихвостнях буржуазии ходить!

Неожиданное настроение собравшихся могли сбить только опытные ораторы.

Один за другим выступали Церетели, Скобелев, Чернов. Расписывая «ужасы кронштадтской анархии», они настаивали, чтобы офицеры, арестованные матросами в февральские дни, были переданы на справедливый суд в Петроград, потому что на острове-де они каждодневно подвергаются моральным и физическим пыткам, так как брошены в холодные казематы. Называя кронштадтцев зачинщиками гражданской войны, министры потребовали строгого наказания руководителям.

— Давай, Сема, покажем, что и мы — не лыком шиты, можем сдачи давать, — посоветовали кронштадтцы своему главному оратору — Семену Рошалю.

Этот круглолицый, чубатый студент обладал юмором. Нужно было слышать взрывы матросского хохота, когда на Якорной площади выступал Рошаль.

— Попробую, — пообещал он товарищам.

Юноша знал, что на этот раз остроумной шуткой не развеселишь собравшихся. Да и нужно ли это делать, когда хотят поставить тебя на колени?

— Товарищи, мы, кронштадтцы, захватившие власть, строго идем по пути, указанному Петроградским советом. Вы стремитесь взять власть не только в столице, но и по всей России, — с серьезным лицом сказал Рошаль. — И это правильно. Иначе для чего же огород городить? Мы лишь скромные последователи, но, видно, наивные: думали, что власть берется для выражения воли пролетариев, а не в угоду буржуазии. Вышло, ошиблись, извините, пожалуйста. А может, мы не в этот театр попали?

Его слова вызвали аплодисменты и ропот в зале. Рошаль тотчас же переключился на министров, пугавших ужасами тюрем.

— Здесь наши министры огорчались, что в Кронштадте неделикатно обращаются с бывшими вешателями и держимордами, — сказал он. — Содержат их в тех же казематах, в которых они прежде гноили матросов. Какой ужас! Как можно терпеть такое? Каемся, мы еще не построили светлых и фешенебельных тюрем с теплыми гальюнами! Пользуемся старыми. Но можем пообещать: если адвокаты из Петросовета со всей России соберут под свое крылышко арестованных контрреволюционеров, то и мы отдадим своих. Держите их у себя и милуйте!

Эти слова вызвали одобрение большевиков и яростные вопли министров:

— Прекратить! Не давать слова нахалу!

Атмосфера так накалилась, что, казалось, против моряков будет принято грозное решение. Но тут питерские большевики выступили в защиту кронштадтцев и не позволили их ошельмовать.

В ДЕРЕВНЕ НЕЙВОЛА

Белые ночи, с их мерцающим зеленовато-голубым светом, вызвали бессонницу. В часы забытья Владимиру Ильичу мерещилось, что он все еще мчится в «миксте» мимо зеленых гор, бурных речек, черепичных крыш старинных городов и никак не может добраться до России.

Утром Ленин поднимался невыспавшимся, усталым, с тяжелой головой.

Яков Михайлович Свердлов, видя, как извелся и осунулся за последние дни Ильич, стал уговаривать:

— Вам обязательно надо выехать за город, подышать свежим воздухом, отоспаться. В Питере ничего особенного не произойдет. Наступает летнее затишье. Мы обойдемся без вас.

Он слышал, как Владимира Ильича приглашал к себе на дачу Бонч-Бруевич.

— Поезжайте на Карельский перешеек к Бончам. Там сосны, озера, тишина. Побродите по лесу и будете спать как убитый, — уверял Яков Михайлович. — А в случае чего — мы вас вызовем.

В один из особо душных дней, когда в городе стало невмоготу, Владимир Ильич вместе с сестрой Марией выехал по Финляндской железной дороге в Мустамяки.

Сойдя с поезда, он подошел к старику извозчику, курившему короткую трубку, и спросил, не сможет ли тот отвезти в деревню Нейвола.

— Та, та, моку, — ответил извозчик.

Усадив пассажиров в скрипучую пролетку, старик дернул вожжи и, зачмокав на своего коня, повез по пыльной и неровной дороге, вдоль которой росли сосны, осины и тонкие березки.

В пути Мария Ильинична спросила извозчика: где живет поэт Демьян Бедный?

Старик уставился на нее непонимающими голубоватыми глазами.

— А что такая «поэта»? — спросил он.

— Ну, понимаете, человек, который пишет стихи… печатает их в газетах, книгах.

— А-а, — поняв, обрадовался финн. — Такой длинный… уса висит. Он был в пансионат Ланге.

— Вы, наверное, путаете с Максимом Горьким. Тот действительно худой, высокий, а Демьян Бедный наоборот — толстый, белые зубы, много смеется.

— Знаю, возил такой, — заверил извозчик.

Больше финн ни о чем не говорил и не расспрашивал, но действительно привез к даче Демьяна Бедного.

Увидев Ильича с сестрой, поэт обрадовался:

— Какими судьбами? От не ждал, не гадал! Заходите, заходите, дорогие гости, не бойтесь — ни собак, ни кадетов во дворе не держим.

Владимир Ильич отпустил извозчика и, поздоровавшись с поэтом, спросил:

— Не ждали? Как всегда, гости не вовремя и некстати?

— Зачем же так? Очень кстати! Правда, мы уже пообедали, но сейчас что-нибудь сообразим.

— Не надо соображать, — смеясь, сказал Ильич. — Мы только попросим вас проводить к Бонч-Бруевичам. Они далеко отсюда?

— Версты полторы, не больше, — уверил Демьян Бедный. — А по тропке и того не будет.

Напоив гостей холодным хлебным квасом, Бедный надел свежую рубашку с украинской вышивкой и повел их тропами в другой конец деревни.

Дача Бонч-Бруевича стояла на отшибе, невдалеке от озера. Войдя в садик, Бедный остановился под балконом и просящим голосом пропел:

— Дорогая докторша, Верочка Михайловна, пожалейте страждущих, животы болят! Подайте Христа ради стопочку капелек для Демьяна Бедного.

— Если вы действительно такой бедный — прошу наверх, — отозвался веселый женский голос. — Чем-нибудь полечим.

— За мной! — скомандовал Демьян, открыв дверь. — Здесь попусту слов не бросают.

Поднимаясь по лестнице, поэт продолжал балагурить:

— Я ведь не один… Гляньте, странников каких веду. Нет, Верочка Михайловна, стопкой капелек от меня не отделаетесь, доставайте пузырек, да попузастей!

— Что за капли заведены в этом доме для Демьяна Бедного? Может, они и нам пригодятся?

— Владимир Ильич! — не поверила своим ушам жена Бонч-Бруевича Вера Михайловна. — Наконец-то надумали!

Целуя раскрасневшуюся от ходьбы Марию Ильиничну, она спросила:

— А где же Надежда Константиновна? Не уговорили? Как вам не стыдно!

— У нее все дела, — оправдывался Ленин. — Не может оторваться.

Вера Михайловна всмотрелась в него с придирчивостью врача.

— А вы мне не нравитесь, — призналась она. — И даже очень. Бессонница одолела? Бледный, морщин прибавилось… и глаза нехорошие. Замотали себя! И головные боли вдобавок?.. Картина ясная! Капельки Демьяна Бедного вас, конечно, на час-два взбодрят, но вряд ли помогут.

Пришел и Владимир Дмитриевич. В доме началась суета по устройству гостей.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — запротестовал Владимир Ильич. — Мы с Маняшей где-нибудь на балконе устроимся.

— Зачем же на балконе? — забасил хозяин. — Вас отдельные комнаты ждут. Правда, они полумансардные, небольшие, но зато вам никто мешать не будет.

— Давайте условимся, — предложила Вера Михайловна, — вы не в гостях, а, скажем, в пансионате, где жильцам предоставлена полная свобода. Я здесь не хозяйка, а наблюдающий врач. Мы завтракаем в восемь, обедаем в три, ужинаем от семи до восьми. Это наш режим. Остальное время каждый проводит по своему усмотрению. В помощи по хозяйству не нуждаемся. Наша няня — Ульяна Александровна — не любит, когда вмешиваются в ее дела. Вам, Владимир Ильич, рекомендую забыть о существовании газет, чернил и перьев. Только прогулки и отдых.

— Вера Михайловна, нельзя же так сразу, — взмолился Владимир Ильич. — Ну, хоть одну газетку!

Но хозяйка была непреклонна:

— Никаких газет! Мы вам расскажем, если что-либо важное произойдет.

Владимир Ильич знал, что Вера Михайловна добрейший человек, но непреклонный доктор. Без возражений он занял отведенную наверху комнату и сознался, что любит иногда побыть в одиночестве.

Оставшись один, он потер ладонями виски… От этого в глазах потемнело. Владимир Ильич вобрал полную грудь воздуха и резким рывком выдохнул его.

Когда в голове перестало шуметь, он снял пиджак, верхнюю и нижнюю рубашки. Полуобнаженным почувствовал себя лучше.

Остыв немного, он взял полотенце и пошел мыться прямо к колодцу. Бедный взялся поливать. Поэт черпал воду ковшом из колодезного ведра и обильными струйками лил на голову и плечи. Владимир Ильич фыркал и отдувался.

Холодная вода несколько взбодрила и освежила его, но томящая боль в голове не проходила, она где-то гнездилась в глубине. Не помогла и стопка «капелек», выставленных на стол Бедному.

Ужинали весело и оживленно, а когда ушел шумный поэт, на веранде наступила тишина.

Хозяева и гости, полулежа в плетеных креслах, молча наслаждались вечерней прохладой и звенящим стрекотом кузнечиков, доносившимся с луга.

Большое солнце окрасило полнеба золотисто-пурпурными полосами, зажгло бездымным пламенем край озера и вскоре скрылось за горизонтом.

С дальнего болота послышался скрипучий крик коростеля, он словно дополнил истому догоравшего дня, полного тишины.

Постепенно яркие краски стали увядать и тускнеть, обретая прозрачность и серебристый блеск белой северной ночи.

Над озером поднялся легкий туман. Тонкой кисеей он висел над застывшей, неподвижной водой.

Владимиру Ильичу казалось, что, став необыкновенно легким, он парит над едва звенящим лугом, притихшим озером и засыпающим лесом…

Из оцепенения вывел крик ночной птицы. «Ки-ик, ки-ик», — послышалось над камышами.

«У-гу-гу-гу-у!»— ответила сова из леса.

Владимир Ильич протер глаза и поднялся.

— Кажется, потянуло на сон, брежу наяву, — сознался он. — Удивительная ночь!

Вера Михайловна затаила невольный вздох, видя его бледность.

— Вы за ночь должны отдохнуть, — сказала она. — Я дам снотворного.

Владимир Ильич послушно выпил лекарство и, пожелав всем спокойной ночи, поднялся наверх.

Машинально раздевшись и вытянувшись во весь рост на постели, он вдруг почувствовал, как неимоверно устал за последние дни.

Сон обрушился на него внезапно и словно унес в небытие.

Владимир Ильич проснулся только утром. В едва раскрытое окно доносились первые голоса птиц. Голова была тяжелой, и веки набрякли. Их словно засыпали песком. Видно, еще действовало снотворное.

Полежав немного с закрытыми глазами, он почувствовал облегчение.

Поднявшись раньше всех, он с удовольствием вымылся холодной водой, выпил стакан молока с черным ржаным хлебом и спросил, нет ли свежих газет.

— Газет в нашем доме не получите, — сказала Вера Михайловна. — Дайте хоть немного отдохнуть глазам и мозгу. Пошли бы лучше в лес.

— Ну что ж, подчинимся? — взглянув на Владимира Дмитриевича, спросил Ильич.

— Придется, — ответил тот. — Предложение разумное.

Они пошли вдоль озера.

День был теплый. Вода искрилась на солнце. Над расцветавшими белыми лилиями и кувшинками кружились изумрудные и синие стрекозы. Невидимые жаворонки сыпали трелями из лазурной необъятной синевы неба. Владимир Ильич дотронулся рукой до воды.

— Ого! Да она теплая! — воскликнул он. — Может, выкупаемся?

— Я не прочь. Только учтите: здесь встречаются холодные течения, — предупредил Бонч-Бруевич. — Некоторые от неожиданности теряются и, испугавшись, тонут.

— Тонут, говорите? — как бы удивляясь, спросил Ильич. — Это, конечно, неприятно. Но мы с вами постараемся плыть по нагретой части озера. А глубоко здесь?

— Чрезмерно! Озеро ледникового происхождения.

— Архиинтересно! Надо проверить.

Не успел Бонч-Бруевич разуться, как Владимир Ильич, сбросив с себя ботинки и одежду, разбежался, подпрыгнул и, вытянув вперед руки, головой ушел под воду.

«Ну и отчаянный, — подумал Владимир Дмитриевич. — Этак нырять на незнакомом озере!»

Прошло секунд двадцать… тридцать… сорок, а Ленина все не было. Бонч-Бруевич вскочил, готовый позвать на помощь рыбаков, удивших рыбу с лодки. Но в это время услышал всплеск, фырканье и шумный вдох.

Владимир Ильич вынырнул далеко от него. Повернувшись лицом к берегу, он провел рукой по усам и крикнул:

— Что же вы замешкались? Плывите сюда. Вода превосходная!

Он плавал и нырял без всяких усилий. Не зря же вырос на Волге!

Бонч-Бруевич осторожно вошел в воду, окунулся и лишь затем, неторопливо двигая руками, поплыл.

Поджидая его, Владимир Ильич повернулся на спину и стал смотреть в удивительно чистое небо, по которому одиноко плыло белое облачко.

НА ЛИТЕЙНОМ И НЕВСКОМ СТРЕЛЬБА

Вася Кокорев видел, как на заводском дворе возбужденные солдаты собирали людей на митинг, но не остался послушать их, так как договорился с Катей встретиться за Троицким мостом против домика Петра Первого. Это было безлюдное и тихое место на Неве.

Девушка запоздала.

— Я думала, ты не придешь, — сказала она. — В райкоме говорят, что у вас на Путиловском не хотят слушать большевиков. Меня послали с пакетом в секретариат. Проводишь?

— Конечно. Я ведь из-за тебя здесь.

— А если революция начнется, ты тоже из-за меня все бросишь? — сделав строгое лицо, спросила она.

— Я бы и тогда хотел быть вместе, — сознался Вася.

Девушка ничего больше не сказала, только крепко сжала его руку.

Так, держась за руки, они дошли до беседки особняка Кшесинской.

— Ждать тебя? — спросил Вася.

— Нет, нет, мне некогда будет, — ответила она. — Встретимся на нашем месте в субботу.

Расставшись с Катей, Василий перебежал на другую сторону улицы и на ходу уцепился за поручень переполненного трамвая.

Только в десятом часу Кокорев подъехал к своему заводу. Главные ворота оказались раскрытыми настежь, большой двор был переполнен людьми. На митинг, видимо, сошлась вся Нарвская застава. Здесь были и текстильщики, и матросы, и гренадеры. Ораторы сменялись один за другим. Многие требовали без промедления идти к Таврическому дворцу. Толпа встречала эти предложения гулом одобрения, а тех, кто возражал, освистывали.

В одиннадцатом часу вечера распространился слух о том, что рабочие Выборгской стороны уже перешли Неву и движутся по Литейному проспекту. Эта весть еще больше взбудоражила путиловцев.

На трибуну взбежал рослый матрос. Взмахнув бескозыркой, он выкрикнул:

— Кто за выступление — поднимай руку!

И над головами поднялось море рук.

Митинг кончился. Люди потоком стали выходить на улицу и двинулись к центру города.

Голубой сумрак окутывал улицы. Фонари нигде не горели.

По пути путиловцы останавливались у заводов, снимали с работы ночные смены и шли дальше.

Кокорев, желая разыскать Дему или Савелия Матвеевича, шел вдоль рядов. Он пытался оглядеть всю колонну, растянувшуюся почти на версту, но конца ее не увидел.

«Ну и народу! — подумал он. — Неужели и теперь власть не будет нашей?»

Уже был второй час ночи, когда путиловцы подошли к Таврическому дворцу. Солдаты, толпившиеся у ворот, расступились и пропустили их за ограду.

Рабочие, плотным кольцом окружив дворец, послали своих представителей на заседание исполнительного комитета Совета.

В зале было жарко и накурено. Депутаты сидели без пиджаков.

Путиловец поднялся на трибуну и объявил, что его товарищи находятся у Таврического дворца.

— Мы не разойдемся до тех пор, пока вы не арестуете министров, — сказал он. — Берите власть в свои руки.

Чхеидзе, пообещав рассмотреть вопрос о правительстве, небрежно вручил пришедшим отпечатанное на машинке постановление исполкома о немедленном прекращении всяких демонстраций.

Но путиловцы не желали расходиться. Они готовы были простоять всю ночь, чтобы добиться своего.

Через час рабочие вновь послали свою делегацию на заседание.

Увидев путиловцев, Чхеидзе, как бы удивясь, спросил:

— Вы, кажется, уже были здесь? Что вам не ясно?

— Во-первых, просим быть уважительнее с нами! — потребовал рабочий. — А во-вторых, быстрей решайте, кто будет у власти. На улице путиловцы!

— Подумаешь, путиловцы! — рассердился Чхеидзе. — Сколько вас здесь? Имеете ли вы право разговаривать от имени путиловцев?

— А ты выйди на улицу, — посоветовал другой рабочий. — Там узнаешь и, может быть, по-иному заговоришь.

— Я ни перед кем не становился на колени, — ответил председатель Петросовета. — Скажу правду и тем, кто пришел нас запугивать.

Чхеидзе решительно покинул президиум, спустился вниз и, выйдя на улицу, замедлил шаг. Он не думал, что ночью увидит столько народу у дворца.

«Это работа большевиков. Они хотят нас принудить взять власть. Надо вызвать для охраны войска».

Чхеидзе не решился выступить перед возбужденной толпой. Вернувшись в комнату президиума, он принялся названивать по телефону в штаб военного округа.

В четвертом часу стал накрапывать дождь. Василий пробрался с улицы в обширный вестибюль дворца и там увидел Савелия Матвеевича и Дему.

— A-а, пропавшая душа, явился! — сказал старый кузнец. — Что-то ты, брат, от рук отбился…

— Да я вас все время искал, — попытался оправдаться Василий, но Савелий Матвеевич перебил его:

— Ладно, потом у попа исповедоваться будешь. Держись около Дементия. Может быть, понадобишься.

Оставив парней, Савелий Матвеевич куда-то ушел. Василий спросил у Демы:

— Чего вы тут ждете?

— Наши опять пошли требовать ответа. Да, видно, толку не будет. Я бы на их месте подобрал ребят покрепче, закрыл бы все входы и сказал депутатам: «Хотите брать власть — заседайте, а не хотите — марш отсюда!»

На даче Бонч-Бруевичей еще все спали, когда посыльный Центрального Комитета партии осторожно постучал в окно.

Первым проснулся. Владимир Дмитриевич. Увидев в саду под окном работника ЦК Савельева, он понял, что в Петрограде произошло что-то важное, иначе Савельев не приехал бы так рано. Будильник показывал шестой час.

Владимир Дмитриевич накинул на себя халат и вышел в сад.

— Что случилось? — спросил он шепотом.

— В Питере революция, — возбужденно ответил Савельев. — Срочно вызывают Ильича.

Бонч-Бруевич не поверил: какая такая может быть революция? И стал выпытывать у Савельева подробности, но тот неохотно отвечал и торопил:

— Будите Ильича, некогда разговаривать.

Поняв, что дело серьезное, Бонч-Бруевич поднялся наверх и заглянул в комнату Ленина. Тот спал посапывая. Жаль было будить. Ведь только наладился сон, почти прошли головные боли, и вот опять начнется кутерьма! Владимир Дмитриевич осторожно кашлянул в кулак.

Владимир Ильич мгновенно открыл глаза и поднял голову. Увидев перед собой хозяина дачи в халате, с растрепанной бородой, он почувствовал недоброе.

— В Питере что-то стряслось, за мной прислали?

— Да, приехал Савельев. Говорит, что восстал Первый пулеметный полк. Солдаты подбили рабочих выйти на улицы. Стихию невозможно остановить. В городе стрельба и демонстрации.

Владимир Ильич начал торопливо одеваться.

Разбудив и Марию Ильиничну, Бонч-Бруевич тоже стал готовиться к отъезду.

Ставить самовар было некогда. Все выпили по кружке молока с хлебом и поспешили на вокзал.

В вагоне Владимир Ильич стал выспрашивать подробности событий в столице.

— Вы, конечно, уже из газет знаете, что кадеты отозвали из правительства своих министров? — спросил Савельев.

— Нет, вчерашних газет я не видел. Рассказывайте все, что вам известно.

— На фронте за эти недели загублено более пятидесяти тысяч солдат, — продолжал Савельев. — Кадеты хотят свалить вину за провалившееся наступление на социалистов. А Керенский продолжает воевать, решил вывести из столицы Первый пулеметный полк и отправить на фронт. Пулеметчики собрались на митинг и постановили: Временному правительству не подчиняться, выйти с оружием и потребовать всей власти Советам. В общем, взбунтовались и, чтобы действовать не одним, разослали делегатов по воинским частям и крупным заводам. К зданию Центрального Комитета пулеметчики пришли с оркестром и стали требовать, чтобы мы возглавили восстание. И наши сперва растерялись, — приглушенным голосом признался Савельев. — Пытались уговорить солдат. А те знай свое: «Долой! Вся власть Советам». Тогда кто-то предложил выбрать делегатов и послать на заседание исполкома. Пулеметчиков это обрадовало. Прокричали «ура» и с музыкой двинулись через мост в центр города. Телефоны звонили беспрерывно. Всюду шли митинги. Больше двадцати тысяч путиловцев тоже вышли на улицы. Тогда Центральный Комитет разослал ораторов по районам, а меня отправили за вами. Решено сегодня продолжить демонстрацию.

— С какой целью? — недоумевал Ильич. Савельев ничего путного ответить не мог.

На станции Белоостров началась проверка документов. Солидную компанию Бонч-Бруевича милиционеры приняли за дачников, поэтому паспорта смотрели невнимательно.

— Второй волной по вагону пройдут шпики, — предупредил Владимир Дмитриевич. — Нам лучше выйти в буфет и выпить по чашке кофе. Вернемся после звонка.

В станционном буфете кофе не оказалось, зато в киоске продавались свежие столичные газеты. Бонч-Бруевич принес их товарищам. Те принялись искать сообщения о питерских событиях.

— Пока ничего опасного, — просмотрев статьи, сказал Владимир Ильич. — Но нам надо овладеть начавшимся движением и остановить его, если не хотим разгрома. Время для таких выступлений еще не наступило.

Вышедшие на перрон пассажиры толпились группами. Они тоже обсуждали питерские события и громко поносили большевиков.

— Уйдем отсюда, — потребовал Бонч-Бруевич. — Если кто узнает вас в лицо — не избежать скандала.

Они вернулись в вагон и сели так, чтобы Владимир Ильич оказался в затемненном углу.

В душном вагоне у Ленина опять разболелась голова. Он прислонился к стенке и так сидел с закрытыми глазами до самого Петрограда.

В столице трамваи не ходили.

Бонч-Бруевич успел захватить извозчика. Усадив в пролетку Ульяновых, он предложил Савельеву сесть им прямо в ноги и охранять до самого дома. Но извозчик заартачился, заявив, что не повезет троих. Пришлось пообещать ему лишний рубль.

Условившись встретиться в буфетной Таврического дворца, Бонч-Бруевич пошагал к себе на Пески, а пролетка с тремя пассажирами покатила на Петроградскую сторону. Извозчик ехал по тем улицам, по которым в апреле Владимира Ильича торжественно везли в броневике. Как тогда легко и весело было на душе! Сейчас же от головной боли ему немил был свет и сердце сжимала тревога.

Гнать лошадь быстрей извозчик не мог: жители окраин шагали прямо по мостовой и на предупредительные крики «эгей, поберегись!» не обращали внимания. Питерцы большими и малыми группами шли к центру города, возбужденно переговаривались между собой. Чувствовалось, что нарастают события, которые нелегко будет предотвратить.

Владимир Ильич решил не заезжать домой на Широкую улицу, а направил извозчика к зданию Центрального Комитета, хотелось скорей узнать у товарищей, что ими предпринято.

В особняке Кшесинской он застал Свердлова и Луначарского. Увидев Ильича, они обрадовались и стали уверять, что особо беспокоиться нечего, демонстрация пройдет мирно.

Проверив, кто из работников куда послан, Владимир Ильич несколько успокоился. Он принял порошок от головной боли и прилег на диване в соседней комнате, где было открыто окно в сад.

Вскоре к особняку Кшесинской подошла многотысячная колонна вооруженных моряков, прибывших из Кронштадта. Они были со знаменами и двумя оркестрами.

Моряков встретил Свердлов. Попросив их подтянуться поближе к балкону и уплотнить ряды, он предоставил слово Луначарскому. Анатолий Васильевич рассказал о событиях на фронтах и в столице, призвал моряков соблюдать порядок и выдержку. Они ответили ему дружным «есть!» и захлопали в ладоши.

Луначарского матросы слышали не раз. Сегодня им хотелось увидеть Ильича.

— А где товарищ Ленин? — спрашивали они. — Почему он не показывается?

— Владимиру Ильичу нездоровится, — ответил своим зычным басом Свердлов. — Надо пощадить его.

— Пусть хоть несколько слов скажет! — не унимались моряки. — Позовите Ленина.

Рошаль с несколькими моряками кинулись в здание. Разыскав Владимира Ильича, они стали упрашивать его показаться кронштадтцам.

— Я не могу громко говорить, болею, — пожаловался Ильич.

— Ну хоть выйдите на балкон и покажитесь нашим, иначе не уйдут отсюда.

Владимир Ильич встал с дивана, растер ладонями виски и вышел на балкон.

Кронштадтцы встретили его бурной овацией.

Говорить перед такой огромной толпой, стоявшей на улице, было трудно. Владимир Ильич попросил извинения за то, что по болезни будет краток, передал привет от рабочего Питера, а затем выразил надежду, что требования кронштадтцев всей власти Советам в конце концов осуществятся.

Никаких призывов к свержению Временного правительства, конечно, не было. Наоборот — он просил моряков не горячиться, так как не наступило еще время для вооруженной борьбы. Ильич и предполагать не мог, что через сутки — эта короткая речь будет объявлена призывом к восстанию.

Матросы горячо и дружно захлопали ему. Если бы они знали, что случится через час, то тут же сказали бы Ильичу: «Уходи с нами на корабли, мы тебя грудью отстоим». Но в этот безмятежный, теплый день такое и в голову никому не могло прийти.

Кронштадтцы, прокричав «ура» Ленину, выстроились в походную колонну и под грохот оркестров двинулись через Троицкий мост, Марсово поле — на Невский проспект.

Фланирующая публика, сбившись группками на панелях, с опаской поглядывала на вооруженных моряков. Завсегдатаи Невского возмущались:

— Это же бандиты из Кронштадта! Как их оттуда выпустили, да еще с оружием? Они же напьются, начнут грабить и убивать!

— Чего смотрят офицеры Главного штаба? Как позволяют? Это игра с огнем! Неужто на них нет управы?

Оркестры беспрерывно играли революционные песни. Колонна моряков растянулась: передние не видели, что делается в задних рядах.

Путиловцы шли к Таврическому дворцу под охраной своей Красной гвардии. По пути к ним присоединились военные моряки. Среди них были авроровцы. Дема издали увидел брата.

— Пошли к матросам, — сказал он Васе. — Я тебя с Филиппом познакомлю.

— Пошли.

Пробежав вдоль колонны, юноши пристроились к морякам. Филипп Рыкунов, увидев вооруженного винтовкой брата, изумился:

— Дементий! Вот не ожидал. Да ты, никак, в Красной гвардии?

— А то как же! — ответил тот. — Не гожусь, что ли?

— Годишься. С твоим ростом не то что в гвардейцы, а на любой линкор в комендоры примут.

Братья обнялись. Филипп почти на голову был ниже Дементия, но по его плотной, жилистой фигуре и открытой загорелой шее чувствовалось, что моряк обладает не меньшей силой. Знакомя товарищей с Дементием, он говорил:

— Младший братишка, молотобойцем на Путиловце.

— В общем, не попадайся под руку, — пошутил один из матросов.

Братья пошли рядом.

— Ну, как там дома? — спросил Филипп. — Отец такой же злой, как и был?

— Еще хуже стал. Если б не маманя, я бы давно из дому ушел. Другой раз даже ночевать не иду, вот у Васи сплю. Да, — спохватился он и повернулся к шагавшему позади Кокореву, — познакомься, мой товарищ… вместе у Савелия Матвеевича работаем.

Моряк крепко пожал юноше руку.

— Очень рад! А где же ваш старик?

— Вон там, впереди!

За разговорами они не заметили, как подошли к Сенному рынку. Вдруг откуда-то сверху раздались выстрелы, похожие на щелканье бича. Несколько демонстрантов, шедших впереди, упало, а остальные кинулись к домам. Колонна рассыпалась.

— Откуда это стреляют? — не мог понять Филипп Рыкунов.

— С колокольни бьют, — догадался Василий, заметивший взлетевших над церковью голубей.

— Правильно! А ну, за мной!

Они втроем побежали к церкви. За ними ринулись еще несколько человек.

Главный вход в храм был закрыт. Матросы принялись кулаками и прикладами барабанить в массивную дверь. Им долго не открывали, потом изнутри послышалось:

— Кто тут?

— Открой, а то взломаем.

В замке заворочался ключ, и дверь приоткрылась.

— Чего вам? — спросил человек с белесой бородкой. — Богослужения сегодня не будет.

Старший Рыкунов схватил его за грудь, вытащил на паперть и потребовал:

— Говори, кто стрелял в народ?

— Не знаю, милый… Не знаю.

Губы у сторожа тряслись, глаза суетливо бегали.

— Врешь!

— Ей-богу, чтоб мне провалиться! — начал клясться тот и уже хотел было опуститься на колени, но матрос встряхнул его и толкнул в церковь.

— Показывай, где у вас банда с оружием?

— Да что вы, господи! Там какие-то… для охраны. Я их не впускал. Они самовольно…

— Показывай, где они.

— Да вы сами в ризницу и на колокольню загляните, — шепотом подсказал сторож.

С улицы вошло еще несколько моряков и путиловцев. Одни двинулись на колокольню, другие стали обыскивать церковь. В ризнице матросы обнаружили двоих военных, торопливо надевавших на себя расшитые парчой одеяния.

— А ну, кончай комедию… руки вверх! — приказал бородатый моряк с тремя нашивками боцманмата.

Отобрав у арестованных пистолеты и патроны, моряки содрали с них церковные одеяния, скрутили руки за спину и связали найденными здесь же кручеными шнурами.

— Выводи на улицу, — сказал бородатый боцманмат. Ткнув пальцем в Васю Кокорева, он добавил: —Тебя назначаю старшим конвоя.

Путиловцы вывели арестованных на площадь. Нарвская колонна демонстрантов уже прошла далеко вперед. Ее хвост виднелся у Апраксина рынка. Неожиданно и там открылась стрельба.

— Опять по колонне бьют, — определил боцманмат. — Конвоирам остаться, остальным за мной! — крикнул он и вместе с моряками побежал в сторону Невского.

За ним устремились все матросы. С арестованными остались только Василий Кокорев, Ваня Лютиков и клепальщик Шурыгин.

— Что будем делать? Отпустим, что ли? — спросил Шурыгин.

— Н-нет, отпускать нельзя, — возразил Лютиков. — Лучше отведем в церковь и з-запрем.

— Их оттуда выпустят, — сказал Кокорев. — А таких сволочей расстреливать надо. Где здесь милиция? — спросил он у дворника, вышедшего из ворот.

Тот объяснил, как пройти к ближайшему отделению милиции.

Путиловцы, подталкивая своих пленников прикладами винтовок, погнали их за торговые ряды.

Начальник отделения милиции, высокий, краснолицый детина, похожий на мясника, не пожелал принимать арестованных.

— Не имеем права забирать военных, отведите их в комендатуру.

— Как не имеете права, когда они в людей стреляли? Вы обязаны задержать и протокол составить, — настаивал Кокорев.

— Ничего я не обязан.

Видя, что с этим тупым человеком спорить бесполезно, путиловец потребовал:

— Тогда вызовите конвойных из военной комендатуры.

— Вот это можно, — согласился начальник отделения милиции и пошел звонить по телефону в соседнюю комнату. Оттуда слышно было, какой крутил ручку аппарата и кричал: «Але… але».

Неожиданно с улицы вошли церковный сторож и с ним долговязый человек в плаще-накидке и таких же офицерских сапогах, какие были на арестованных.

«Мокруха, — узнав его, удивился Кокорев. — Не связан ли он с этими типами?»

Аверкин, беглым взглядом окинув путиловцев и их пленников, без всякого стука открыл дверь в кабинет начальника милиции, _г пропустил в нее сторожа и прошел сам.

«Надо бы и его задержать», — решил Кокорев. Он поднялся и, велев товарищам зорче следить за арестованными, приоткрыл дверь в кабинет.

Увидев его, начальник отделения рявкнул:

— Нельзя… закрыть!

Но Кокорев не послушался и решительно шагнул в комнату.

— У меня важное заявление, — сказал он.

— Какое еще заявление? — багровея, заорал милицейский.

— Задержите этого типа, — указал Василий на Аверкина. — Он провокатор.

— Чего? — как бы не расслышав, переспросил начальник отделения, приближаясь к нему. И вдруг неожиданной подножкой и ударом в грудь сбил его с ног.

— На помощь! — крикнул Кокорев товарищам, стараясь вырваться из сильных рук. Но на него уже набросились Аверкин и еще один милиционер. Втроем они заткнули ему рот, обезоружили и связали.

Товарищи, видимо, не слышали его крика, из общей комнаты никто не отозвался.

Начальник отделения вызвал новых милиционеров и вместе с ними вышел из кабинета.

Вскоре из общей комнаты послышались крики и шум борьбы.

Пройдя по Невскому, кронштадтцы свернули на Литейный проспект. Здесь на панелях теснилась публика попроще. Девушки в белых кофточках что-то выкрикивали матросам, а те в ответ махали им бескозырками.

Неожиданно впереди колонны появился зеленый грузовик. На нем стоял пулемет «максим» и сидело несколько солдат без фуражек. Зубоскаля, они что-то кричали, точно были пьяными.

Видя, что это солдаты не Кронштадтского гарнизона, начальник колонны попросил их убраться.

— Что, клешники, струсили? — с насмешкой спросил военный, сидевший в кабине, и велел шоферу прибавить скорость.

Грузовик зачадил и умчался вперед.

В это время пришла весть, переданная связными, что на Невском только что были обстреляны кронштадтцы, шедшие в последних рядах колонны. Есть раненые.

— Вот ведь растянулись, выстрелов не слышим, — заметил начальник колонны. — Подтянуть хвост! — приказал он.

— Прибавить шагу… Подтянуться! — покатилась по отрядам команда.

Передние, несколько замедлив ход, продолжали двигаться. Голова колонны уже приближалась к Пантелеймоновской улице. Неожиданно раздались винтовочные выстрелы, защелкали пули.

Грузовик, укативший вперед, вдруг стал пятиться и открыл пальбу из пулемета — не то по морякам, не то по раскрытым окнам домов.

Матросы, не понимая, откуда стреляют, ответили беспорядочной стрельбой.

— Ложись! — кричали одни.

— Стой! — требовали другие. — Без паники!

Все ряды смешались.

Израсходовав первую обойму патронов, многие матросы попадали на мостовую, чтобы перезарядить винтовки. Остальные кинулись врассыпную к подъездам, под арки ворот, в подвальные помещения магазинов. На панелях началась давка. А пальба продолжалась.

На проспект откуда-то выкатил броневик. Он стал водить стволом пулемета по этажам домов, как бы отыскивая цель.

Стрельба затихла. Послышались стоны раненых. Матросы подняли с мостовой окровавленного, с выбитыми глазами кронштадтского солдата и понесли на руках, чтобы все видели жертву обстрела.

— Лови подлецов… бей их!

Часть моряков кинулась к домам разыскивать тех, кто стрелял из окон, а остальные под грохот барабанов лавиной двинулись дальше.

Порядок невозможно было установить. Всюду мерещились притаившиеся враги. Винтовки уже не покоились на левом плече, а были взяты наизготовку. Даже любопытные обыватели вызывали подозрение. Озлобленные матросы брали их на прицел и зычными голосами кричали:

— Вон с балконов! Закрой окна… Стреляем без предупреждения!

Грозным и бурным потоком моряки двинулись к Таврическому дворцу, в котором второй день беспрерывно заседал Совет.

На Фурштадтской улице начальники колонны, чтобы поддержать престиж красного Кронштадта, отозвали с панелей матросские дозоры и подравняли ряды.

К Таврическому дворцу моряки подошли с музыкой.

Здесь вся улица была запружена народом. Послышались голоса:

— Матросы идут… пропустить матросов!

Толпа расступилась, освобождая проход. Моряки, четко печатая шаг, прошли к железным воротам массивной решетки и остановились.

Таврический дворец охранялся юнкерами и казаками. Броневики настороженно стояли по углам и угрожающе водили стволами пулеметов.

Представители кронштадтцев прошли во дворец, а оставшиеся на площади матросы, закрутив махорочные цигарки, стали ждать. Над колонной заколыхалось облако табачного дыма.

Прошедшие во дворец кронштадтцы поднялись во второй этаж и там около буфетной неожиданно встретили Владимира Ильича. Он выглядел бодрей, чем утром, и был даже весел.

Узнав, что произошло с моряками и как они настроены, он обеспокоился и велел срочно собрать в комнате большевистской фракции всех работников Центрального Комитета, находящихся во дворце.

На заседание собралось человек двадцать. Здесь были представители и от солдат, ждавших на улице решительных действий.

Выслушав их, Владимир Ильич сказал, что в создавшейся обстановке вооруженное выступление было бы безумием. Центральный Комитет правильно решил придать демонстрации мирный характер. Ведь солдаты и матросы пришли требовать всей власти Советам. И вдруг они же будут действовать против Всероссийского исполнительного комитета Советов и войск, вызванных им с фронта. В этой путанице не всякий разберется. Да и не назрело еще время. С восстанием играть нельзя.

Единодушно было решено демонстрацию объявить законченной и разослать агитаторов, чтобы те уговорили солдат вернуться в казармы, а матросов — мирно отправиться на Васильевский остров и Петроградскую сторону, где их ждет ужин и будет приготовлен ночлег.

Семену Рошалю быстро удалось уговорить уставших от похода, проголодавшихся матросов пойти на корабли и в казармы ужинать. Моряки построились в колонну и под оркестр покинули ощетинившийся пулеметами дворец.

С солдатами разговоров было больше. Они уселись перед дворцом прямо на мостовой и требовали к себе министров либо председателя исполкома Советов.

— Да их уже звали, — убеждали агитаторы, — не идут к вам. Видно, винтовок испугались.

— А вы штыком подгоните!

— Видите ли, на штык найдутся и у них штыки. Кровопролитие ничего не даст.

— Эх вы, струсили!

Трудно было образумить солдат, решивших драться. Их долго пришлось разубеждать и уводить группами. Лишь поздно вечером улица перед дворцом заметно опустела.

В этот час дежурный по большевистской фракции, разыскав Ленина, вполголоса позвал:

— Владимир Ильич, вас срочно к телефону.

Пройдя в дежурную, Владимир Ильич взял телефонную трубку. На другом конце провода был Бонч-Бруевич. Волнуясь, Владимир Дмитриевич приглушенным голосом сообщил:

— Против вас состряпана гнусная клевета. Хотят скомпрометировать политически… Обвинить в шпионаже в пользу Германии.

— Это они давно пытаются сделать.

Владимир Ильич помолчал некоторое время, затем, не без огорчения в голосе, спросил: можно ли поверить человеку, сообщившему эту весть?

— Да, да, — ответил Бонч-Бруевич. — Источник вполне надежный. Можно сказать, первоисточник. Знает не по слухам, а после просмотра поступивших документов. Уходите скорей, — просил он. — Я чувствую, вам грозит большая опасность.

— Не волнуйтесь, я уже собираюсь.

— Поскорей бы!

— Уйду, не сомневайтесь. Если будет что новое — звоните на Широкую Марку Тимофеевичу. До свидания.

Повесив телефонную трубку, Владимир Ильич в волнении зашагал по комнате.

«Ах, подлецы! Этого, конечно, нужно было ждать. Они отомстят за часы пережитого страха, — думал он. — И выбрали самое подлое: «Шпион»! Таким обвинением можно замарать кого угодно. Шпион ненавистен каждому. Правда, на суде мы докажем, что они гнусные лжецы и клеветники. Но им важно выиграть время: скомпрометировать партию и отпугнуть солдат. Теперь надо быть осторожными, продумывать каждый шаг. Первым делом— не дать схватить себя врасплох. Надо ко всему подготовиться. Да и они, наверное, не сразу решатся на столь рискованный ход. Палка ведь о двух концах. Можно и ответный удар получить».

Из Таврического дворца Владимир Ильич сперва заехал на Мойку в редакцию «Правды», просмотрел материал, идущий в номер, выправил передовую статью, потом очистил свой стол от бумаг и записей, которые не должны были попадать в чужие руки, и поздно ночью отправился на Петроградскую сторону.

БОЯ НЕ ПРИНИМАТЬ

Яков Михайлович Свердлов жил с семьей на Широкой улице прямо против дома Елизаровых, Забежав рано утром к себе на квартиру, он сказал жене:

— Через несколько минут я опять исчезну и вернусь не скоро. Юнкера ночью разгромили «Правду». Чуть не захватили Ленина. Каким-то чудом он уехал раньше и ничего еще не знает. Надо предупредить, теперь всего можно ждать.

Схватив непромокаемый плащ, Яков Михайлович поцеловал жену, детей и умчался.

В самом конце Широкой улицы высился шестиэтажный дом с приметной парадной. Парадная была расположена в глубокой нише, над которой виднелись фигуры двух римлян, согнувшихся под тяжестью каменной гирлянды.

Свердлов пересек мостовую, вошел в парадную, а оттуда посмотрел по сторонам: не следит ли кто? Убедившись, что на улице людей нет, он поднялся на третий этаж и позвонил Елизаровым.

Дверь открыл сам Марк Тимофеевич и молча пропустил в переднюю.

— Владимир Ильич у себя? — спросил Свердлов.

— Только что встал. Не знаю, когда этот человек спит.

Свердлов прошел к Ленину. Владимир Ильич уже был одет. Сообщив о случившемся в «Правде», Яков Михайлович предложил немедля покинуть дом.

Ленин казался спокойным.

— Может, позавтракаете со мной? — спросил он.

— Нельзя. Сюда могут нагрянуть в любую минуту.

Яков Михайлович набросил на Ильича свой плащ, нахлобучил на голову шляпу и потянул к двери.

Только выйдя на набережную Карповки, он решился рассказать о ренегате Алексинском, который в комитете журналистов заявил, что он владеет материалом, подтверждающим шпионаж Ленина в пользу Германии.

— В это, конечно, никто не верит, — поспешил вставить Яков Михайлович. — Даже Чхеидзе и Церетели, зная подлость Алексинского, принялись названивать редакторам крупных газет, чтобы те не вздумали печатать вздорных измышлений. Но, боюсь, найдутся газеты, падкие на сенсационный материал.

На набережной Карповки жила большевичка Мария Леонтьевна Сулимова. Она была секретарем военной комиссии. Свердлов знал, что вся семья ее на даче и квартира пустует. Только бы застать хозяйку дома! Он осторожно постучал в дверь.

На стук вышла сама хозяйка. Увидев ранних гостей, она смутилась:

— Прошу! Только я не ждала…

— Мы не рассчитывали на подготовленный прием, — успокоил ее Яков Михайлович. — Просим извинить за вторжение… Владимиру Ильичу на некоторое время придется остаться у вас.

Видя недоумение на лице хозяйки, Владимир Ильич объяснил, почему им понадобилась ее квартира.

— Пожалуйста, живите сколько угодно, — поспешила сказать Мария Леонтьевна. — Буду рада помочь.

Пока Сулимова торопливо подготавливала гостю соседнюю комнату, Ленин и Свердлов обдумывали: что же предпринять в первую очередь?

— Без газеты невозможно, — заметил Владимир Ильич. — Надо найти типографию, бумагу и срочно издать хотя бы «Листок «Правды». Я сейчас же сяду писать статьи. Часа через два присылайте нарочного.

— А меня беспокоят наши документы, — сказал Яков Михайлович. — Не попали бы они в руки усмирителей — новое дело состряпают.

— Да, документы надо немедля вывезти и спрятать в надежных местах. Похоже, что нам придется действовать полулегально. Подготовьтесь ко всему.

Когда Свердлов ушел, Владимир Ильич попросил хозяйку сходить на улицу и купить всяких газет.

— Надеюсь, чернила и бумага в доме найдутся?

— Безусловно. Даже пишущая машинка есть.

— Расчудесно! Заприте меня на ключ и уходите.

Сулимова принесла ворох свежих газет. Все они под крупными заголовками сообщали об уличных боях и заговоре большевиков. На всех полосах репортеры расписывали «зверства» рабочих и матросов, якобы стремившихся силой оружия захватить столицу и заставить Советы объявить себя центральной властью.

Солидные газеты требовали расправы над «бандами» безответственных лиц и наведения в столице железной рукой порядка. Но ни в одной из них не было материалов, о которых говорили Бонч-Бруевич и Свердлов. Только в бульварном листке «Живое слово» Владимир Ильич наткнулся на заголовок: «Ленин, Ганецкий и К⁰ — шпионы!»

Ниже печаталось письмо за двумя подписями — бывшего члена Второй государственной думы от рабочей курии Петрограда Алексинского и эсера Панкратова, отсидевшего четырнадцать лет в Шлиссельбургской крепости. Панкратовская подпись, видимо, понадобилась для подкрепления слишком подмоченной репутации Алексинского. Выслуживающиеся карьеристы писали, что считают своим революционным долгом опубликовать часть только что полученных документов, и требовали немедленного расследования.

Самих документов в газете не было. В примечании сообщалось, что они будут опубликованы позже. Дальше шли бредовые выдумки — якобы выдержки из письма разведывательного отдела штаба Верховного Главнокомандующего. В них утверждалось, что заброшенный в тыл 6-й русской армии прапорщик 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко на допросе показал, что Ленин и председатель «Союза освобождения Украины» Скоропись-Колтуховский являются такими же агентами германского штаба, переброшенными в Россию для подрыва доверия народа к Временному правительству.

Для пущей убедительности в конце сообщалось, что деньги на агитацию большевики получают от немцев через своих агентов в Швеции — Ганецкого и Парвуса, а в Петрограде — присяжного поверенного Козловского, на счету у которого в Сибирском банке более двенадцати миллионов рублей. Цензурой установлен постоянный обмен телеграммами между германскими агентами и большевистскими лидерами.

— Глупейшая стряпня! — определил Владимир Ильич. — Ее нетрудно будет разбить. Ложь и нелепости бьют в глаза. Ну какое отношение к нам имеют ренегат Парвус и махровый националист Скоропись-Колтуховский? В штабе, видно, никогда не читали моих статей, иначе придумали бы что-либо поумней.

Владимир Ильич придвинул к себе чернильницу и тут же принялся писать. Надо было немедля ответить — разоблачить гнусных клеветников.

В Петроград прибывали вызванные с фронта войска. С утра по улицам двигались повозки, походные кухни, легкая артиллерия, строем шагали пехотинцы — со скатками, ранцами и винтовками.

Всюду разъезжали конные патрули.

В особняке Кшесинской под одной крышей размещались редакция газеты «Солдатская правда», секретариаты Центрального и Петроградского комитетов и «военки». Документов по всем организациям накопилось много, необходимо было хотя бы самые важные упаковать и вывезти в надежное место.

Пока работники комитетов и «военки» возились с архивами, моряки, ночевавшие здесь, готовились к обороне: у подъезда на площади выставили бронированный автомобиль, а в каменной беседке и на крыше — пулеметы.

Вскоре дозорные стали сообщать, что Петроградскую сторону оцепляют войска.

Статьи, написанные Владимиром Ильичем для «Листка «Правды», Сулимова отпечатала на машинке и отнесла в Центральный Комитет. Она весь день ходила по поручениям Ленина и узнавала новости.

К вечеру стало известно, что в штабе военного округа надумали проучить застрявших в столице кронштадтцев. Прибывшие войска готовились к бою.

Чтобы предотвратить бессмысленное кровопролитие, Центральный Комитет послал к балтийцам агитаторов. Среди матросов, размещавшихся в Морском корпусе и Галерной гавани, долгих разговоров не пришлось вести. Моряки поняли, что силы будут неравными, и согласились вернуться в Кронштадт. В худшее положение попали матросы на Петроградской стороне. Они уже не могли пройти к пристаням у взморья, так как мосты были разведены и охранялись войсками.

Оставшись в окружении, кронштадтцы решили занять

Петропавловскую крепость и принять бой. Неужто их не поддержат родные корабли Балтийского флота?

Винтовок и пулеметов хватало на всех. Хуже обстояло с пушками. Крепостные орудия устарели, износились и не имели прицелов. А без пушек разве долго продержишься? Решили позвонить на морской полигон и попросить матросов привезти на грузовике несколько легких орудий. Но тут телефонистка городской станции, заартачившись, сказала, что не соединит с полигоном.

— Мы объявили вам бойкот! — надменно сообщила она. — Бунтуете, потому что вам заплатили немцы.

— Чего, чего? Да ты, никак, дуреха, белены объелась? Чья сорока эту брехню на хвосте принесла?

Телефонная «барышня» обозлилась: обозвав моряка шпионом и мерзавцем, рывком выключила телефон.

Ночью к Петропавловской крепости подошел паровой катер, он мог взять на борт лишь несколько человек. Но кто из матросов покинет товарищей в беде? Таких не оказалось.

— Если нападут, будем драться до последнего, — заявили они. — А вы там не забывайте нас. Сообщите в Гельсингфорс и сами готовьте десант.

— Есть, поддержим!

И катер ушел в Кронштадт.

К Иустину Тарутину, застрявшему во дворце Кшесинской, подошел сигнальщик с «Океана» Андрей Проняков и не без иронии спросил:

— А ты какими судьбами тут?

— Тобой полюбоваться на сухую вахту пришел, — хмурясь, ответил Тарутин. — От своих отбился.

— Прямо не верится: анархист и вдруг… охраняет Центральный Комитет большевиков. Чудеса!

— Ладно, будет… без тебя тошно!

Видя, что Иустин сильно расстроен событиями прошедших дней, Андрей Проняков больше не задевал его.

Он знал, что Тарутин лишь на словах был анархистом-коммунистом, на самом же деле мало чем отличался от большевиков и всюду их поддерживал.

Они вместе побывали в патруле, а сменившись, прошли в помещение, бросили на пол по пачке газет и улеглись спать.

На рассвете дозорные увидели, как по дальним мостам двинулась пехота. Противник накапливал силы.

В особняке Кшесинской немедля объявили тревогу. Расчеты побежали к пулеметам, а остальные моряки, конечно, заснуть уже не могли: ждали нападения.

Утром неожиданно зазвонил умолкший телефон. Подошедший дежурный услышал в трубку приказ помощника командующего войсками Петроградского военного округа эсера Кузьмина:

— Если через три четверти часа оружие не сдадите — откроем по особняку Кшесинской артиллерийский огонь.

Угроза никого не испугала. Нашлись даже отчаянные матросы, требовавшие без предупреждения напасть на солдат и разогнать их.

— Зря спровадили боевых ребят в Кронштадт, — обвиняли они руководителей. — С ними нас было бы несколько тысяч! С рабочими мы здесь кого хочешь побьем.

— Товарищи, Петроград — не вся Россия. Мы будем выглядеть безумными бунтовщиками, — принялся урезонивать Рошаль. — Нельзя действовать разрозненно. Вызовем ненависть с двух сторон. Нас и так изображают озверевшими анархистами, а тут выйдет, что мы деремся с войсками Советов. Момент самый неподходящий. Бесславно погибнем при всеобщем презрении…

В разгар бурного митинга появились два кронштадтца — Ремнев и Альниченко, прибывшие на катере с повелительным требованием к Центральному исполнительному комитету Советов освободить всех моряков, арестованных за последние дни, и беспрепятственно пропустить на Котлин.

С таким требованием кронштадтцев имело смысл отправиться в Таврический дворец. Руководители демонстрации присоединились к парламентерам, а всем остальным приказали на всякий случай перебраться в Петропавловскую крепость.

Парламентеры без промедления уселись на катер и умчались вверх по Неве к Таврическому дворцу, а матросы, захватив пулеметы, малыми группами стали покидать особняк Кшесинской. Они огибали бульвар, пересекали Каменноостровский проспект, пробегали по деревянному мосту через Кронверкский канал и скрывались под аркой Иоанновских ворот крепости. Здесь, за толстыми стенами равелина, шла спешная подготовка к обороне: матросы прямо на стенах устанавливали пулеметы и каменными плитами обкладывали гнезда.

Тем временем кронштадтский катер пристал к барже с дровами. Моряки вскарабкались на баржу, с нее перебрались по узким и гибким сходням на пустынную набережную и закоулками вышли прямо к Таврическому дворцу.

В помещении Совета заседала военная комиссия, обсуждавшая, каким способом следует обуздать моряков, застрявших в Петрограде.

К кронштадтцам вышел меньшевик Богданов. Узнав, зачем они прибыли, он пообещал выпустить арестованных, но при условии: если моряки, оставшиеся на свободе, немедля сдадут оружие.

— Оружия не отдадим, — твердо сказали они.

Богданов, с видом озабоченного друга, принялся урезонивать:

— Имейте в виду… многие части гарнизона с ненавистью относятся к распоясавшейся матросне. Население тоже. Если пойдете с оружием — вызовете еще большее озлобление… кончится кровопролитием. Тогда уже мы ничего не сможем сделать.

— Не пугайте, — ответил Рошаль. — В Питере у нас есть и друзья. Неизвестно, кто кого осилит. Но мы готовы пойти на компромисс. Если вас пугают наши винтовки, мы их сложим… на подводы, которые отправятся с нами на пристань.

Богданова это предложение, видимо, устроило. Попросив подождать, он ушел.

Вскоре кронштадтцев пригласили на заседание. Комната, несмотря на высокий потолок, была мрачной. За столом, похожим на букву «П», сидели с видом инквизиторов меньшевики и эсеры. Некоторые из них были в офицерской форме. Дубовые стены, увешанные мечами, пиками, секирами и щитами, кресла с высокими спинками, тяжелые бронзовые подсвечники создавали впечатление средневекового судилища.

Выдержав паузу, председательствующий — меньшевик Либер — тусклым голосом объявил:

— Вы сдаете оружие без всяких условий. В вашем положении — капитуляция лучший выход.

— На капитуляцию у нас нет полномочий, — ответил Ремнев. — Мы пришли не пощады просить, а требовать от имени Кронштадтского совета…

Но его не пожелали выслушать. Прервав парламентера, председательствующий ультимативно отчеканил:

— На размышления даем остаток дня и ночь. Если не будет ответа к десяти утра — пеняйте на себя.

Богданов молчал. Кронштадтцы повернулись и покинули зал.

Не успели они добраться до вестибюля, как их нагнал молодой офицерик. Щелкнув каблуками, он доложил:

— Вас просят вернуться.

Видимо, у комиссии была прямая телефонная связь с военным округом, который не намерен был церемониться с моряками. Его не устраивало выжидание. Поэтому заметно изменилось настроение и у членов комиссии.

— Срок ультиматума сокращен, — злорадствуя, сообщил Либер. — Вы получаете два часа на размышления.

— Но за два часа, как вы понимаете, мы не успеем ни с кем переговорить.

— Техника нас не интересует. Через два часа ждем определенного ответа.

— Такой срок мы расцениваем как явное издевательство.

— Расценивайте как хотите, вы нам больше не нужны. Можете идти.

Выйдя, кронштадтцы стали совещаться: что им теперь предпринять? Было ясно: противники обнаглели потому, что чувствуют за собой силу. Вдруг дверь распахнулась, и их в третий раз позвали на заседание.

— Срок ультиматума вовсе аннулирован, — смотря куда-то в сторону, объявил жестким голосом председательствующий. — Вы должны немедля ответить: складываете оружие или нет?

Он это спросил таким тоном, словно готов был считать до трех, а затем — стрелять.

Наглость Либера обозлила кронштадтцев, а особенно — Рошаля.

— Мы протестуем против ультимативного тона и отвергаем ваши домогательства, — сказал он. — Товарищам передадим, что здесь издеваются над парламентерами… поминутно меняют решения, словно марионетки, которых дергают за веревочки.

Тарутина и Пронякова в Петропавловской крепости направили на Зотов бастион. Он находился в северо-западной части. Чтобы попасть на него, надо было пройти в другой конец, мимо собора и Монетного двора.

На валу Зотова бастиона росли редкие деревца, кустики бузины и так заманчиво зеленела трава, что хотелось прилечь, вытянуться под теплыми лучами солнца и хоть на часок сомкнуть глаза.

Внизу, почти под самой стеной, поблескивала зеленовато-темная вода неширокого Кронверкского канала. Прямо за ним виднелись каменные здания кронверка, справа — густо покрытые листвой деревья «Сашиного» парка, а слева — «американские горы» Народного дома и клетки зверинца. Звери, видно, голодали, так как стой стороны то и дело доносились тягучий вой, тявканье, рык, похожий на раскат грома, и могучий, все заглушавший рев.

— Слон трубит, — сказал Тарутин. — Говорят, он пудами овощи и хлеб жрет. А нам бы с тобой хоть бы полбуханочки. Живот здорово подвело, со вчерашнего утра ничего не ел.

— Н-да-а, — протянул Проняков. — Сейчас бы тепленького ржаного хлебца с прокладочкой из сальца. Вкуснота!

— Знаешь что… — вдруг решил Тарутин. — Ты тут поглядывай, а я мигом обернусь! Не видал, где камбуз?

— Нет, не примечал. Ты у солдат спроси, может, чайная или тайная лавочка есть. Вот тебе деньги.

— Не надо, своих хватит.

Тарутин спустился с вала и скрылся за каменными строениями. Проняков, присев на корточки, стал зорко поглядывать по сторонам. Минут через пять он приметил движение в парке: вдали от дерева к дереву перебегали солдаты. В руках у них были винтовки, а за спинами горбатились ранцы.

«С фронта прибыли, — догадался Проняков. — Неужто воевать с ними придется? Ничего глупей не придумаешь! Они ведь хотят того же, чего и мы. Вот подлецы, соглашатели, все запутали!»

— Эй, за пулеметом, не зевать! — крикнул он соседям.

— Видим, — ответили пулеметчики. — Пугнуть бы надо, чтоб близко не подходили!

— Но-но! Я вам пугну! — послышался снизу грозный голос. — Без команды — ни одного выстрела!

Войска Временного правительства, обойдя Петропавловскую крепость с востока и запада, стягивали вокруг нее плотное кольцо.

Они подходили все ближе и ближе. Ими уже был занят парк, заполнены прилегающие улицы и проспекты.

Матросы угрюмо наблюдали за подготовкой противника к осаде.

Многие исподтишка поглядывали в сторону моря: не покажутся ли на Неве дымы кораблей, идущих на помощь. Но широкая река была пустынна, не виднелось даже лодок.

К Иоанновским воротам подошел парламентер. Размахивая белым флажком, он стал выкрикивать:

— Эй, в крепости! Вышлите для переговоров своих парламентеров. На размышление даем полчаса.

Он ловко повернулся кругом, звякнул шпорами и ушел.

Моряки выбрали для переговоров двух большевиков и одного анархиста. К выбранным парламентерам присоединились офицеры из гарнизона крепости. Они вместе прошли сквозь цепи войск в особняк Кшесинской, где уже хозяйничали штабисты округа.

Шкафы и сейфы были взломаны, ящики письменных столов выброшены. Документы валялись на полу, затаптывались в коридорах и на лестницах.

В большом зале парламентеров встретил штабс-капитан, захвативший особняк. С ним были его помощники.

— Мы от вас требуем полного разоружения, — сказал штабс-капитан, — безоговорочной капитуляции.

— Капитуляции не будет, — ответили кронштадтцы и пригрозили: — К нам скоро подойдет помощь, тогда мы вам ультиматум предъявим. Но чтобы не проливать крови, мы согласны погрузить оружие на отдельное судно и отправиться на Котлин. Не пойдете на это — будем драться.

Тут вдруг вмешались офицеры Петропавловской крепости.

— Вы ведете себя… мягко говоря, неприлично, — возмутились они. — Находясь в гостях, затеваете какое-то сражение, которое мы не намерены поддерживать. Не забывайте— не вы, а мы хозяева крепости. И будет так, как гарнизон крепости пожелает.

Штабс-капитан как бы нехотя добавил:

Переговоры ведете не одни вы. Есть договоренность с вашими руководителями. Вы сдаете оружие без всякого сопротивления. Здесь находятся представители и ВЦИК, и Центрального Комитета большевиков, они могут подтвердить.

Переговоры велись долго. Наконец парламентеры появились на улице. Они возвращались в крепость хмурые, вместе с ними шли какие-то незнакомые морякам люди.

— Все ясно… сдаваться! — определил Иустин Тарутин. — Ораторов для уговоров ведут. У-у, трусы! Весь флот опозорят. Но я никому не подчиняюсь и оружие не сдам. Без меня позорьтесь.

— Что же, ты один воевать будешь? — спросил Проняков.

— Буду, — упрямо ответил Иустин. — Не испугаюсь!

Он зарядил винтовку, сел в тень под куст и, бешено сверкая глазами, закурил.

— Слушай, Иустин, давай без глупостей! — сказал Андрей. — Ты же моряк и понимаешь, что без дисциплины нашему брату невозможно.

— И ты туда же! — перебил его Тарутин. — В уговаривающие записался?

Андрей чуть было не вспылил, но удержался и ответил с укором:

— Уговаривать дурней не такое уж большое удовольствие, как тебе кажется. Но напомнить я обязан… Из-за мелкого желания покобениться нельзя подводить товарищей. Подчиняйся большинству. Прошу только одного: посиди тут, пожалуйста, без всяких фокусов, а я мигом вернусь.

— Ладно, катись…

Оставив Тарутина, Проняков пошел к Петровским воротам. У Меньшикова бастиона он увидел митингующих. Там дело уже дошло до голосования. Большинство согласилось подчиниться приказу большевиков и сдать оружие.

Вскоре в крепость въехали два грузовика и остановились посреди двора. В кузова полетели винтовки, палаши, револьверы, пулеметные ленты. Многие матросы бросали винтовки без затворов, револьверы без барабанов.

Проняков, боясь, что взбешенный Тарутин натворит без него глупостей, бросил свою винтовку в общую кучу и поспешил к Иустину забрать его оружие. Но тот заартачился:

— Не отдам! Пусть ни мне, ни им.

Схватив свою винтовку, он вышел на стену и закинул ее, как палку, в Кронверкский канал. Туда же полетели и подсумки с патронами. Потом он вытащил из ножен палаш, торопливо вырыл им под кустом небольшую продолговатую яму, уложил в нее свой маузер и сказал:

— Давай и твой, может, вернемся сюда. Оружие пригодится.

Оба маузера он аккуратно обернул куском толя, валявшегося у стены, засыпал яму землей и утоптал. А Проняков тем временем выскоблил на кирпиче крепостной стены стрелу с цифрой 4.

— Смотри, — сказал он, — ровно четыре шага.

— Есть, — ответил Тарутин. — А теперь — пошли сдаваться. Шут с вами, подчиняюсь.

Но сдаваться было некому. Солдаты, осаждавшие крепость, вошли только в Иоанновский бастион.

Оставшись без оружия, матросы посбрасывали с себя форменки, тельняшки и, улегшись на траву вала, подставляли спины теплым лучам солнца.

— Будем загорать в пользу революции! — шутили они.

Это делалось с умыслом: пусть противник видит — моряки не сломлены и не пали духом.

Солдаты гарнизона крепости оказались гостеприимней офицеров. Сочувствуя морякам, они вынесли на улицу несколько бачков с супом и котел каши.

— Давай, братцы матросы, наваливайся! — пригласил повар. — Отведайте нашей шрапнели.

Моряков долго уговаривать не пришлось. Все они сильно проголодались, поэтому мигом разобрали притащенные солдатами ложки, котелки и ели компаниями в три-четыре человека.

Вскоре в крепости появились какие-то штабисты и принялись переписывать всех кронштадтцев.

Те, кого заносили в список, считались свободными, но матросов почему-то за ворота не выпускали.

— В чем дело? — заволновались они.

— Пойдете под конвоем, — объяснил штабист. — Иначе фронтовики самосудом вас порешат.

— А вы не беспокойтесь, — отвечали кронштадтцы. — Мы не арестованные, обойдемся без свечек. Тоже защитники нашлись!

Матросы собирались большими группами и выходили за ворота не толпой, а строем. «Пусть видят, признаем мы дисциплину или нет».

Солдаты, стоявшие у стен крепости, в парке и на площади, сбегались к мосту и с любопытством смотрели на моряков. А те, проходя мимо них, шутили:

— Чего глаза пялите? Своих не узнаете? Мы же из-за вас, дурней, бучу подняли!

— Ишь набежали! Надеетесь рога и копыта увидеть? А у нас за спинами — ангельские крылышки. В святые только что записались.

Солдаты, присланные на усмирение, видя сплоченных и веселых моряков, удивлялись:

— Чего про них болтали! Какие это бандиты? Самые обыкновенные наши годки.

Пехотинцы расступались перед смело шагавшими матросами и говорили:

— Молодцы, ничего не боятся. Вот так бы и нам держаться. Дружный народ.

Черносотенцы, а порой разъяренные обыватели, напуганные демонстрациями со стрельбой, мстили за свой страх: прямо на улицах ловили и избивали рабочих, сочувствующих большевикам.

На Шпалерной улице был растерзан рабочий Воинов только за то, что вынес из типографии пачку «Листка «Правды».

Эсеры и меньшевики наконец решили взять власть, но не для того чтобы передать ее Советам, а чтобы помочь контрреволюции расправиться с большевиками. Новое правительство «спасения революции» возглавил Керенский. По его указу шли аресты, обыски по всему городу.

Во время налета на особняк Кшесинской юнкерам удалось захватить часть архива «военки». Свердлов сообщил об этом Ленину и спросил хозяйку квартиры:

— Там могут быть бумаги с вашей подписью?

— Да, непременно, — ответила Мария Леонтьевна. — Я ведь секретарствовала, вела все протоколы.

— Тогда уже сегодня нужно ждать обыска, — определил Владимир Ильич. — Вас в худшем случае арестуют, а меня, если обнаружат, «подвесят», — невесело шутил он.

Оставаться у Сулимовой было рискованно. Надежда Константиновна нашла квартиру на Выборгской стороне и вечером заехала за Владимиром Ильичем.

Чтобы походить на обывателя, вышедшего на прогулку, Ильич натянул на голову светлую панаму, взял трость и вышел с Надеждой Константиновной на набережную Карповки.

Застоявшаяся вода захламленной, почти не имевшей течения речки пузырилась и распространяла неприятный запах. Они прошли мост и повернули вправо. Шли не спеша по самым безлюдным окраинным улицам.

На Выборгской стороне под тополями у казарм Московского полка их поджидал пожилой рабочий Каюров. Передав ему Ильича, Надежда Константиновна свернула на другую улицу и ушла к подруге, жившей неподалеку.

Владимир Ильич хотел было поселиться в домике Каюрова, но передумал. У гостеприимного рабочего жить было небезопасно, так как к сыну хозяина приходили какие-то парни, связанные с анархистами. Они возились со взрывчаткой и бомбами. В любой момент могла нагрянуть милиция.

Узнав, что готовится всеобщая забастовка, Владимир Ильич попросил Каюрова проводить его в райком партии. Из райкома на легковой машине его отвезли в деревянный домишко, находившийся возле проходной завода «Русский Рено». Здесь собрались на тайное заседание члены Исполнительной комиссии городского комитета большевиков.

Забастовка в наводненном войсками городе могла вызвать лишь ярость карателей. Партия обязана была действовать обдуманно и осторожно. Владимир Ильич решительно высказался против организации забастовки.

— Мы ничего не выиграем, а потеряем много, — сказал он. — Надо отступить организованно и сохранить силы для будущей борьбы.

В ТЮРЬМЕ И НА ВОЛЕ

На углу Садовой и Невского Дементия Рыкунова зацепила пуля, посланная с крыши высокого дома. Рана была болезненной, но неопасной: пуля скользнула над лопаткой, не задела кости, а лишь пробила мякоть.

Вечером, меняя ему дома повязку, Игнатьевна спросила:

— Где же ты Васю оставил?

— Скоро придет, — ответил ей Рыкунов, но и сам встревожился: «Куда же Василий пропал? Не убили ли его?»

Он не стал ужинать, выпил только кружку воды и прилег на топчан. Рана горела, боль отдавалась в виски. Дементий закрыл глаза и вдруг почувствовал слабость и головокружение. Он проваливался во тьму и не мог остановиться. Слышалась стрельба, гул голосов. Звуки сливались, походили на перезвон кузнечных молотов, мелькали полосы раскаленного железа, и от горнов тянуло жаром…

Игнатьевна часа через два разбудила беспокойно ворочавшегося во сне юношу.

— Васи-то все нет, — сказала она.

Дема с трудом поднялся, тряхнул головой, чтобы согнать с себя сон, и вновь почувствовал, как заколебался пол и поплыли стены. Он схватился за край стола.

— Э-э, парень! — воскликнула Игнатьевна. — Да у тебя, никак, жар?

Она заглянула ему в глаза, дотронулась рукой до горячего лба.

— Ложись-ка в постель. Горе мне с вами.

— Ничего, бабушка. Вот посижу немного… и пойду искать.

— Куда ты такой пойдешь? Еще рану разбередишь. Отлеживаться надо.

Игнатьевна помогла ему раздеться, положила на лоб мокрое полотенце и пошла на завод.

Найдя Савелия Матвеевича в завкоме среди дружинников, она спросила:

— Васю моего не видели?

Лемехов, как бы припоминая, начал теребить ус.

— Да он будто с матросами был. Не пошел ли ночевать с Филькой на «Аврору»? Нынче многие наши ноги стерли. Шутка ли пройти столько верст! И Вася заметно прихрамывал, — выдумал кузнец. — Не беспокойся, Игнатьевна, вернется. Завтра я сам на Франко-русский схожу.

На другой день Петроград походил на оккупированный город: по мостовым, грохоча колесами, двигались пушки, двуколки. Юнкера и донские казаки хватали всякого, кто казался подозрительным — тащили в штаб военного округа.

Савелий Матвеевич только к вечеру зашел навестить Дему.

— Как плечо? — спросил он.

— Вроде не болит, да вот Игнатьевна не позволяет подниматься.

— Правильно делает, отлежись, пока тихо. А где же ты дружка своего потерял?

— Сам не пойму. У Сенного рынка были вместе, а потом делся куда-то. Надо бы сходить на Садовую, может, люди видели.

— Сейчас по улицам не очень находишься. Живо в тюрьму угодишь.

— Савелий Матвеевич, что ж это — конец всему?

— Ничего, не такое видели. Но придется выждать. Центральный Комитет велит в бой не ввязываться, а оружие припрятать до лучших времен. У вас тут с Васей, наверное, целый склад?

— Да нет, — сказал Дема. — Моя винтовка, три пистолета, тесак и патронов штук двести.

— Давай мне их, сегодня же зарою.

Завернув оружие в мешок, Савелий Матвеевич посидел еще немного и, когда сумерки сгустились, ушел домой.

Ночью Василия Кокорева и его товарищей юнкера повели в тюрьму. По дороге конвойные не давали путиловцам разговаривать, за каждое произнесенное слово норовили толкнуть прикладом.

В канцелярии тюрьмы надзиратели отняли у парней ремни, папиросы, спички и посадили всех в одну камеру.

Камера была небольшой. Нары, с тощими засаленными матрацами, высились в два этажа. Почти под потолком темнел квадрат окна с железной решеткой. Слева стоял стол, одним краем вделанный в стену, и несколько табуреток, а у дверей — зловонная деревянная параша.

Воздух был спертым и затхлым.

Осмотрев свое новое жилище, путиловцы уселись на нары.

— Отсюда не скоро вырвешься, — сказал Кокорев. — И на заводе не знают, что нас в тюрьму упрятали. Хоть бы весть какую подать.

За день юноши утомились. От огорчения не хотелось ни о чем разговаривать. Не раздеваясь, они повалились на нары и проспали до утренней поверки.

На рассвете железная дверь с треском раскрылась. В камеру вошел старший надзиратель, а за ним коридорный.

— Встать! — рявкнул тюремщик.

Проверив по фамилиям, все ли на месте, коридорный невнятным голосом зачитал правила внутреннего распорядка тюрьмы и предупредил:

— За неподчинение — карцер и лишение прогулок.

— Разрешите узнать, за что нас посадили сюда? — спросил Кокорев.

— Не прикидывайтесь дурачками, — ответил старший надзиратель. — Сами будто не знаете. Видели мы таких.

Потом появились два уголовника в серых халатах. Они молча бросили на стол три пайки хлеба, черпаком разлили по кружкам чай и, подхватив дымящийся бачок, удалились.

Железная дверь захлопнулась.

В камере стоял кувшин с водой. Путиловцы, поливая один другому на руки, помылись над парашей и подсели к столу завтракать. Но пить принесенный чай не смогли: от него пахло помойкой.

— Наголодаемся здесь, — отодвигая жестяную кружку, сказал приунывший Кокорев.

— Да и хлеб с оссевками, не проглотишь, — добавил Лютиков.

В стену камеры послышался едва внятный стук. Путиловцы настороженно вслушивались и вопросительно смотрели друг на друга: что это обозначает?

— На переговоры вызывают, — догадался Вася. — Я читал, есть такая тюремная азбука. Жаль, не запомнил, в какой букве сколько тире и точек.

На всякий случай он в ответ постучал монеткой в стенку. Это вызвало поток отрывистых стуков. Какой-то арестант, сидевший в соседней камере, хотел завязать разговор, но ребята не понимали его.

— Эх, хоть бы кого опытного к нам посадили! Ведь ничего знать не будем, — досадовал Кокорев.

На прогулку путиловцев в этот день не выпустили.

Поздно вечером в камеру втолкнули четырех матросов. Моряки при аресте, видимо, сопротивлялись, их лица были окровавлены, форменки разорваны. Они и в тюрьме продолжали шуметь, ругали конвойных и не давали закрыть дверь.

Только с помощью сбежавшихся надзирателей их удалось оттеснить в глубь камеры. Но едва тюремщики захлопнули дверь, как матросы кинулись к ней и принялись яростно барабанить кулаками. Лишь один из них, круглолицый, с широким ртом и крупными зубами, остался на месте. Он вытер носовым платком кровь со лба и спокойным голосом приказал:

— Стоп, братва! Трави пар. Довольно волну разводить.

И матросы сразу притихли.

Круглолицый моряк оглядел камеру и, заметив путиловцев, подошел к ним.

— Прошу прощения за шум, — пробасил он. — Разбудили?

— Ничего, — ответил Кокорев. — Весь день отсыпаемся. Нет ли у вас закурить?

— Найдется, — сказал моряк и, вытянув из кармана кисет с табаком, протянул его юноше. — А вы давно здесь?

— Со вчерашнего дня.

— Если не секрет — по какой статье?

— Сами не знаем. Мы поймали четырех типов, которые с колокольни стреляли в народ. Но в милиции их выпустили, а нам бока намяли — и за решетку!

— Значит, по той же статье, что и мы, — заключил моряк. — Нас в Петропавловке уговорили оружие сдать. А как только мы в город вышли, они давай вылавливать. Но мы им устроили общий аврал. Надолго запомнят. Теперь мы с вами товарищи по тюрьме. Давайте знакомиться. Иустин Тарутин, минер бригады траления.

За ним подошли знакомиться и другие матросы. Они были с разных кораблей. На бескозырках золотились надписи: «Океан», «Азия», «Николаев».

Моряков, привыкших к корабельной опрятности, возмущала тюремная грязь.

— Свинарник, а не жилье для людей, — заметил Тарутин, оглядывая камеру. — А ну, вызывайте старшего. Я ему сейчас головомойку устрою.

К глазку подошел моряк со шрамом на подбородке, назвавшийся сигнальщиком Проняковым.

— На вахте! — окликнул он надзирателя. — Свистать сюда начальство.

— Какое такое начальство? — донесся из коридора недовольный голос.

— Какое найдется, хоть прокурора.

— Ишь чего вздумали! Обойдетесь.

И надзиратель, шаркая, удалился. Матрос схватил табуретку и начал колотить ею в дверь.

Грохот разбудил спящих, по камерам пошел перестук. Надзиратели забегали. И вскоре у глазка появился помощник начальника тюрьмы.

— Опять буяните! В карцер захотели? — закричал он из коридора.

— В карцер надо посадить того, кто здесь за порядками наблюдает, — ответил Тарутин. — В этом свинарнике мы не останемся. Переведите в другую камеру.

— Лучших у нас нет. Это самая большая, господа матросы.

— Не большую, а чистую требуем.

— Тюрьма переполнена, номеров свободных не имеем.

— Тогда дайте нам воду и швабры. Без вас обойдемся.

— Это вы получите завтра.

— Не завтра, а сегодня. Иначе всю тюрьму поднимем.

Угроза подействовала. Тюремщики посовещались между собой и через некоторое время прислали уголовников с тряпками, швабрами и ведрами.

— Мокрая приборка! — объявил Тарутин.

Матросы сбросили с себя фланельки, засучили рукава и принялись скрести нары, окачивать их водой, мыть стены и пол. Путиловцы помогали им.

В разгар работы из соседней камеры послышался дробный стук.

— Андрей, что там пишут? — заинтересовался Тарутин.

Проняков вслушался в стук и пожал плечами.

— Не понимаю.

— Запроси по-нашему.

Сигнальщик вытащил медную зажигалку, похожую на снарядик, и несколько раз отстучал вызов по-флотски.

Ему ответили.

— Эге, матрос нашелся! Фелушин с брандвахты. Спрашивает, что у нас случилось.

— Узнай, как он угодил сюда?

— С Васильевского не успел уйти.

— Значит, как и мы, застрял. Ну, поздравь его.

Перестук длился долго. Соседние камеры тоже были заполнены недавними демонстрантами, схваченными на улице.

Выборгская сторона была отрезана от центра города: все мосты разведены, по набережной патрулировали кавалеристы и пехотинцы. Тех, кто переправлялся через Неву на лодке, солдаты обыскивали и отводили к дежурному офицеру. Он либо отпускал нарушителя, либо отправлял в Главный штаб.

Выборжцы, побывавшие за Невой, видели, как взбесившиеся торговцы, юнкера и чиновники избивали мастеровых и тащили их «купать» в Фонтанке. Рабочему человеку опасно было показываться на Садовой улице, на Литейном и Невском проспектах: за всякое неосторожное слово, даже за косой взгляд его могли избить и бросить в застенок.

— Как же мы дальше будем существовать? — спросила у Наташи Катя.

— Видимо, полулегально, — ответила та. — Ты читала, что о Ленине в газетах пишут?

— Как им не совестно?

— Нашла у кого совесть искать!

— У меня все эти дни нехорошее предчувствие, — сказала Катя. — Точно должно случиться еще что-то худшее.

— Что же может быть хуже?

— Не знаю, но у меня душа болит.

Два вечера подряд Катя ходила к Неве, надеясь встретиться с Василием на обычном месте. Но на набережной были только патрули.

Днем она пыталась по завкомовскому телефону дозвониться до Путиловца, билась у аппарата больше часа, но ничего не вышло: «барышни» так соединяли рабочие районы, что в ответ слышались лишь невнятные голоса да гудение.

Не написать ли письмо? Но кто ей ответит? Бабушка у Васи неграмотная. И на Дему рассчитывать нечего: если что случится с одним, беда не минует и другого.

На третий день из прихожей донесся звонок. «Он!» — обрадовалась Катя и бегом бросилась открывать дверь.

Увидев в полутьме лестничной площадки долговязого военного, девушка встревожилась.

— Вам кого? — спросила она.

— Вас, Екатерина Дмитриевна, — ответил нежданный гость. — Разрешите войти?

Думая, что это кто-то приехал от отца, Катя пропустила военного в прихожую, закрыла дверь, зажгла свет и… от испуга чуть не вскрикнула. Перед ней с кривой ухмылкой стоял мокрогубый, бледнолицый шпик.

Заметив, как девушка изменилась в лице, Аверкин поспешил ее успокоить:

— Не волнуйтесь, я пришел как друг. Вы, наверное, думаете, что я следил за вами с дурной целью? Клянусь, только из-за вас самой… в дождь, в любую погоду, только бы увидеть…

Страх у девушки прошел, осталось лишь настороженное и неприязненное чувство к этому опасному человеку.

— Что вам от меня нужно?

— У меня серьезный разговор о вашем отце. Его Дмитрием Андреевичем зовут?

— Да, — неохотно ответила девушка.

— Здесь н-не очень удобно, — оглядевшись по сторонам, заметил сыщик. — Может, разрешите в комнату?

Катя молча открыла дверь в бывший кабинет пристава и жестом предложила войти. Аверкин как-то боком проскользнул в кабинет и, дождавшись, когда Катя прикроет за собой дверь, с наигранной веселостью сказал:

— Для начала разрешите представиться: помощник тайного советника Виталий Фролович Аверкин. Имею также некоторое отношение и к контрразведке. — При этом он щелкнул каблуками и, ожидая, что девушка, проникшись уважением к его деятельности, скажет хоть несколько учтивых слов и протянет руку для примирения, стоял чуть согнувшись.

Но Катя прошла мимо, молча указала на стул и села напротив. Она ждала: что же он знает об отце?

Аверкина не обескуражила презрительная холодность хозяйки, шпик привык к такому отношению. Облизав и без того влажные губы, он вдруг перестал ухмыляться, глаза его сузились, стали жесткими.

— У меня не одно дело к вам, а несколько, — присев на кончик стула, официально сообщил он. — Первое — относительно квартиры, в которой вы проживаете. К нам обратилась жена… в общем, клиентка Урсакова с просьбой освободить незаконно занятые комнаты и предъявить иск за расхищение и порчу имущества.

— У нас есть разрешение исполкома и на квартиру, и на имущество бежавшего царского пристава, — сказала Катя.

— Охотно верю, — поспешил согласиться Аверкин. — Но, к сожалению, оно законной силы не имеет. Дом-то принадлежит купцу Меньшову, а имущество Урсаковым, так ведь?

— Так, да не так. Революция лишила грабителя прав на имущество.

— Наоборот, она будет защищать их.

— Вы, видно, о какой-то своей революции говорите?

— Вот именно, — ответил Аверкин. — Какая есть.

— Так чего же вы медлите? — с вызовом спросила девушка. — Выгоняйте!

Аверкин укоризненно заметил:

— Зачем же так? Я ведь пришел не выгонять, а подсказать, помочь. При добром согласии всякое дело можно уладить…

Катя решила переменить тему разговора.

— Что вы знаете о моем отце? — спросила она.

— Нам известно, что он в тюрьме, и по очень серьезной статье: разложение армии по заданию иностранной разведки. А за это в военное время — расстрел.

— Наговор… выдумки! — испуганно возразила девушка. — Он ничего такого не делал.

— Я вам сочувствую, но факт остается фактом… измена присяге. Если не расстрел, то виселица! — повторил Аверкин. Ему хотелось запугать ее, помучить страхом. Он видел, как девушку ошеломила его весть, и радовался: «Сейчас она станет мягче».

А Катя в растерянности думала: «Что же делать: возмутиться и прогнать или выведать все, что можно?.. Ради отца!»

Аверкин настороженно присматривался к девушке. Он понимал, какая борьба идет в ее душе, и поэтому с некоторой обидой в голосе сказал:

— Я бы, конечно, кое-что мог сделать для вас. Дело» ведет знакомый мне следователь. Но вы меня так принимаете, что я… я в недоумении…

— Простите, — прервала она его. — Какое у вас еще дело ко мне?

— По поводу вашего знакомого — Василия Кокорева. Схвачен, можно сказать, на месте преступления, с уликами, как грабитель и агент иностранного государства. Под усиленным конвоем препровожден в тюрьму.

От этой вести сердце у Кати словно остановилось, ей стало трудно дышать. Стараясь не показать своего состояния, она как можно спокойней спросила:

— Откуда вы все это знаете?

— Знаю… такая уж должность, — уклончиво ответил он, — у меня, видите ли, брат занимается особо важными делами. Через него я на любое дело могу повлиять. Вот если бы я знал вас получше… Разрешите еще разок к вам зайти? Не сегодня, конечно, я понимаю, — поспешил он добавить. — С вашего позволения, может быть, в субботу, часиков в восемь.

«Пусть приходит, кого-нибудь позову», — решила Катя.

— Хорошо, — сказала она. — Только разузнайте все подробней.

— Можете не сомневаться… с отцом будет устроено. Ежели со мной хорошо, так и я в долгу не останусь.

Чтобы скорей выпроводить его, девушка протянула руку. Аверкин цепко схватил ее пальцы, сжал их и задержал в своей холодной и влажной руке.

— Постараюсь… самым наилучшим образом, — бормотал он. — До субботы!

Закрыв за ним дверь, девушка поспешила на кухню, тщательно вымыла и вытерла руки, но гадливое чувство не проходило.

Что же ей предпринять? Первым делом надо выяснить, в тюрьме ли Вася. Но как?

На следующий день Катя отпросилась с работы, надела лучшее платье и пошла к следователю. Гладко причесанный чиновник принял ее любезно, усадил в кресло и спросил:

— Чем могу служить?

Узнав, что Алешина добивается свидания с арестованным путиловцем, он как бы с сожалением сказал:

— Пока идет следствие, свиданий не полагается.

— Скажите хоть, в чем его обвиняют?

— А вы кто ему будете? — поинтересовался следователь. — Сестра? Невеста?

— Знакомая, но… можно назвать невестой, — заливаясь румянцем, ответила она.

— Так-так… понимаю. Видите ли, мы ничего не можем сообщить, пока не кончится следствие.

— Но хотя бы… что ему грозит?

— Порадовать не могу. По меньшей мере — пожизненная каторга.

— Не может быть! — возмутилась девушка. — За что?

Следователь безмолвно развел руками, как бы говоря: вот этого вы у меня не выпытывайте.

Проводив Алешину до двери кабинета, он наклонил голову и сказал:

— Заходите. Может быть, на днях что-либо прояснится.

От затхлого запаха казенного помещения, от вида пыльных стен, выкрашенных серо-коричневой масляной краской, Катю мутило.

«Неужели пожизненно? Надо выручать, сделать все, что в моих силах!»

Выйдя на солнечную улицу, девушка точно ослепла и почувствовала головокружение. Постояв у стены, Катя вспомнила, каким усталым и бледным было лицо Васи в последний раз. «Он не выживет в тюрьме». Для него она могла бы пожертвовать жизнью. Но разве это спасет? Что же предпринять?

Катя зашла в райком, вызвала Наташу в коридор и рассказала ей о своем разговоре со следователем.

— Надо немедля действовать, — сказала та. — Садись в трамвай и поезжай на Путиловец.

— Одной поехать? — растерялась Катя. — С какими глазами я там покажусь? Кто я ему?

— Неважно! Какое это имеет значение, когда товарищ в беде?

Отбросив всякие колебания, Катя поехала на завод. Председателя завкома на месте не оказалось. Она спросила у дежурного:

— Вы бы не могли мне дать адрес Савелия Матвеевича Лемехова?

— А кто он такой?

— Старый кузнец, большевик.

— A-а, усатый такой? Знаю.

Дежурный куда-то убежал и, вернувшись через несколько минут, сообщил:

— Живет на Чугунном… предпоследний дом справа. Катя поблагодарила его и вышла на улицу.

Чугунный переулок и небольшой домик Лемехова она нашла быстро. Но Савелия Матвеевича дома не оказалось. Его жена, разузнав, по какому поводу пришла девушка, спросила:

— Может, вас к Васиной бабушке свести? А то старуха, поди, ослепла от слез.

— Обязательно! Но как с Савелием Матвеевичем?

— А я его сразу пришлю к ней. Он ведь тоже беспокоится.

Лемехова, набросив на голову платок, привела Катю к двухэтажному деревянному дому, во дворе которого на веревках висело набитое ветром выстиранное белье. По боковой лесенке они прошли в небольшую каморку у кухни. Невысокая старушка молола какие-то зерна в кофейной мельнице. Услышав от Лемеховой, что за гостья явилась к ней, она, словно не доверяя ей, стала допытываться:

— Так ты и есть та Катя с Выборгской? К тебе, что ль, Васек все лето бегал? А ну, покажись! — повернув девушку к свету, Игнатьевна придирчиво разглядывала ее. — По лицу хороша… и не шалопутная будто, — определила она. — Где ж он тебя, такую красивую, сыскал? Милая ты моя, как же мы теперь? — вдруг обняв Катю, заплакала она. Потом вытерла уголком платка слезы и стала выпытывать: — Видела ли ты его? Где он там? За что посадили? Сколько держать-то будут?

Ответы девушки не успокоили ее:

— Ой, что-то скрываете вы от меня, чую недоброе. Самой-то мне этой тюрьмы треклятой не найти. Хоть бы передачу снести. Свела бы меня к нему.

— Вас сейчас в тюрьму не пустят. А передачи мне ближе носить. Если разрешат свидания, я приеду за вами, — пообещала Катя. — Но это, наверное, будет не скоро. Как вы тут одна без денег обойдетесь?

— За меня не беспокойся, прокормлюсь. Дема, поди, всю получку отдает и сам здесь поселился. А вот ты-то, девонька, откуда табак и съестное для передачи возьмешь? Присядь, я хоть чего-нибудь соберу ему.

Старушка достала небольшой холщовый мешок, открыла шкафчик и стала рыться в своих продуктовых запасах.

Вскоре, пригибаясь в дверях, вошел рослый и крепкий старик, а за ним Дема. «Савелий Матвеевич», — поняла Катя. В каморке сразу стало тесно.

— А ну, покажите, кто тут нас ждет? — весело спросил кузнец. — A-а, вот вы какая! — разглядев девушку, прогудел он. — Будем знакомы.

— Я вас уже знаю, Савелий Матвеевич, — призналась Катя.

— Тем лучше, значит, без церемоний поговорим.

Он крепко пожал ей руку. То же самое молча сделал и Дема.

— Слыхал, что вы за помощью к нам? — сев на табурет, спросил Савелий Матвеевич. — Очень хорошо сделали. Выкладывайте, что стряслось.

Катя рассказала о приходе Аверкина, о ее разговоре с ним и о встрече со следователем.

— Та-ак! Значит, вы этому подлецу Аверкину приглянулись? И давно он за вами ходит?

— Я его заметила в феврале.

— Срок немалый, — ответил Савелий Матвеевич и задумался. — А не он ли и с Кокоревым подстроил? Это в характере таких типов.

— Схватить бы его за глотку и допросить, — предложил Дементий.

— Ловленого так быстро не схватишь. Он теперь настороже.

Пока они разговаривали, Игнатьевна аккуратно завернула в бумагу и уложила в мешок сухари, воблу, сало и два свежих огурца.

— Вот, снесешь ему, — сказала она, передавая все Кате. — Только табачку у меня нет.

— На табачок соберем, — успокоил ее Савелий Матвеевич. — Прошу не побрезговать и моим паем. — Он вытащил из кошелька две десятирублевки и отдал их Кате. — А насчет адвоката — мы на заводе сами подумаем. Собирайся, Дема, проводи барышню.

НА СУД НЕ ЯВЛЯТЬСЯ

Двоевластие кончилось: страной управлял «социалист» Керенский, выдвинутый на пост премьер-министра эсерами и меньшевиками.

Поздно ночью правительство Керенского приняло решение арестовать Ленина, Зиновьева и Каменева — якобы за измену и подстрекательство к мятежу против законной власти. Появились призывы к населению, требующие сообщать о месте пребывания «заговорщиков», содействовать их поимке и аресту.

В кулуарах Таврического дворца распространялись самые невероятные слухи. Кто-то выдумал, что один из редакторов большевистской «Правды», бывший член Государственной думы питерский рабочий Николай Полетаев, был сотрудником царской охранки.

Услышав это от меньшевика, славившегося умением раздувать небылицы, вспыльчивый Серго Орджоникидзе обозвал сплетника мерзавцем и пообещал, если услышит еще раз что-либо подобное, набить физиономию. Но когда распространитель слуха поспешил исчезнуть, Серго все же встревожился. Он знал, что в этот день Владимир Ильич должен был перейти к Полетаевым.

Орджоникидзе немедля разыскал во втором этаже Сталина, рассказал ему об услышанной сплетне и спросил:

— Что будем делать, Коба? Сейчас поверят всякому слуху. Кому-нибудь взбредет арестовать Полетаева, А там Ленин. Надо предупредить и помочь перейти в другое место.

Вместе они пошли на Восьмую Рождественскую улицу к Полетаевым, где не раз находили приют сами.

Дверь в квартире Полетаевых оказалась запертой. На стук никто не отзывался.

К счастью, во дворе показалась жена Полетаева Анастасия Степановна. Это была удивительной души женщина, стойко переносившая все невзгоды семьи профессионального революционера и при этом остававшаяся гостеприимной и веселой.

— Вы давно меня ждете? — спросила она. — Очень рада, товарищи, заходите. У меня есть бублики к чаю.

— Спасибо за приглашение, но мы не располагаем временем, — сказал Орджоникидзе. — Нам надо кое-что у вас узнать.

Пропустив их в квартиру, Анастасия Степановна закрыла дверь на крюк и спросила:

— Вы слышали, какую чушь про моего Николая распространяют?

— Как же, одному болтуну сегодня чуть физиономию не набил, — ответил Серго.

— Значит, не верите? — обрадовалась она. — А Николай переживает. Не хотел из дому уходить. «Пусть арестуют, я на суде докажу!» Но какой сейчас суд? Насилу вытолкала.

— А Владимира Ильича куда дели? — спросил Сталин.

— Он недалеко… к Аллилуевым перешел. Mory провести вас, товарищ Коба.

— Спасибо, дорогу к Аллилуевым знаю… даже жильцом у них числюсь. Только никак не соберусь в свою комнату окончательно перебраться.

Попрощавшись с Полетаевой, Сталин повел Серго на Десятую Рождественскую.

Перейдя на квартиру к Аллилуевым, Владимир Ильич решил больше не скитаться по городу: бессмысленно это, да и небезопасно.

Обсудив свое положение, взвесив все доводы «за» и «против», он пришел к выводу, что иного пути не осталось, надо явиться в прокуратуру и потребовать, чтобы суд был гласным. О своем решении Владимир Ильич сообщил Марии Ильиничне и Надежде Константиновне, когда они пришли его проведать.

Женщины были потрясены, они обеспокоенно смотрели на Ильича, не зная, что ему ответить. Первой пришла в себя Мария Ильинична.

— Ни в коем случае! — воскликнула она. — Никому нельзя сейчас доверяться. Я собственными глазами видела, как гостинодворцы избивали мастерового только за то, что он хорошо о тебе отозвался. Вас до суда не доведут, расправятся на улице.

— Но можно договориться так, что нас не поведут по улицам, — возразил Владимир Ильич. — Мы сами придем к ним и скажем: «Арестуйте нас».

— Все равно безумие! — твердила Мария Ильинична. — Вы же взрослые и умные люди, как не понимаете… если вас не убьют, то обязательно сделают все, чтобы как можно дольше не выпускать из тюрьмы…

На глазах ее выступили слезы. Владимир Ильич пытался успокоить сестру:

— Маняша, я не узнаю тебя. Ну, как не стыдно! В тебе заговорила сестра, а не здравый политик. Нас же обвиняют в измене, пойми! Это пятно на всю партию. Мы руководители. Нам нельзя прятаться. Обязаны выступить на суде и припереть клеветников к позорному столбу! Большевики всегда так поступали, даже если им грозила смерть.

— Я не знаю, как тебя разубедить, но сердцем чувствую— нельзя отдаваться на суд врагов, да еще разъяренных. Это глупость… самоубийство!

Владимир Ильич возражал сестре, но уже не так уверенно.

Надежда Константиновна тоже не могла примириться с мыслью, что завтра Володя будет уже за решеткой. Но она понимала его и не вмешивалась в спор, чтобы не повлиять на решение.

Когда пришли сперва Ногин, а чуть попозже — Сталин и Орджоникидзе, Владимир Ильич обратился к товарищам: а что же они по этому поводу скажут?

Первым заговорил Ногин:

— Мне думается, вам бы следовало явиться на суд. Иначе от нас многие отвернутся. Скажут: «Раз прячутся, значит, совесть нечиста». А наша совесть не запятнана. Кто же лучше вас, Владимир Ильич, сумеет снять обвинение с партии и дать бой на гласном суде?

— Все это логично, — вставил Сталин. — Но юнкера могут не довести до тюрьмы…

— Я бы не явился, — сказал Орджоникидзе.

— И я об этом твержу, — продолжала свое Мария Ильинична. — Ведь ни за что нельзя ручаться.

Владимир Ильич в душе соглашался с сестрой, но его смущала логика Ногина.

— А вы уверены, что суд будет гласным?

— Надо надеяться, — уже теряясь, ответил Ногин. — Как же иначе? Мы будем требовать.

— Если так, то больше никаких разговоров не может быть! — заключил Ленин. — Идите и договаривайтесь, чтобы суд был гласным. Я этих подлецов выведу на чистую воду… Узнают, как пускать в ход клеветнические обвинения.

Больше он не желал слушать ни доводов сестры, ни товарищей, твердил только одно:

— Все решено: добровольно сажусь в тюрьму и… никаких разговоров!

Все умолкли. Наступила тягостная пауза.

— Надя, — вдруг обратился Владимир Ильич к жене. — Очень прошу… сходи к Каменеву и сообщи о нашем решении. Только пусть самостоятельно ничего не предпринимает. Надо все тщательно продумать.

Надежда Константиновна поднялась. Вид у нее был такой несчастный, что Владимир Ильич невольно подумал: «Сколько она переносит из-за меня! Вот и сейчас может наткнуться на засаду, а идет безропотно».

— Надюша, я передумал: тебе не следует ходить. Мы пошлем кого-нибудь другого.

— Нет, нет… зачем другого?

И Надежда Константиновна, словно боясь, что ее задержат, направилась к двери. Владимир Ильич не мог ее так отпустить. Задержав, он повернул ее лицом к себе и сказал:

— Давай попрощаемся, может, не увидимся уж.

Целуя жену, Владимир Ильич вдруг ощутил на губах вкус соли. «Значит, плакала, — подумал он, — незаметно».

В этот момент и у товарищей невольно сжались сердца: «Неужели партия останется без Ленина?» И это тоскливое чувство не проходило.

Когда Надежда Константиновна ушла, Ногин вызвался сходить в Таврический дворец и договориться о технике ареста и содержании в тюрьме.

— Буду разговаривать с Анисимовым как член президиума ЦИК с членом президиума, — пообещал Виктор Павлович. — Хоть Анисимов и меньшевик, но донбасский рабочий, с ним легче будет столковаться.

— Хорошо, — согласился Владимир Ильич, — добивайтесь, чтобы мы попали в Петропавловскую крепость. Ее гарнизон нам сочувствует. Солдаты не позволят юнкерам расправиться. В крайнем случае — соглашайтесь на «Кресты», но требуйте абсолютной гарантии, что суд будет гласным.

Тут же договорились: если Анисимов окажется покладистым человеком, то пусть вечером без всякого конвоя подъезжает на автомобиле к Восьмой Рождественской улице, заберет тех, кто будет с Лениным, и отвезет прямо в тюрьму.

Вместе с Ногиным на переговоры отправился и Серго Орджоникидзе. В Таврическом дворце они вызвали в коридор Анисимова и по секрету сообщили ему о решении Ленина добровольно сдаться властям и сесть в Петропавловскую крепость.

Анисимов нахмурился.

— С Петропавловской ничего не выйдет, — сказал он. — Там ваш Ленин всех к рукам приберет. Чего доброго— комендантом сделается… Останется под такой охраной, что к нему не подступишься. Не-ет, братцы, не выйдет, придется ему посидеть в «Крестах». Ну, а там, как положено, предпримем кой-какие меры для охраны.

— Что значит «кой-какие»? — возмутился Орджоникидзе. — Это Ленин! Понимаешь! Не простой арестованный. Если с ним что приключится — мы вас всех разнесем! Камня на камне не оставим! Сам первый в тебя стрелять буду.

— Ну-ну, не пугай, — остановил его Анисимов. — Я не из робких. Чего вы от меня хотите? Что я вам могу пообещать, когда не знаю, где к вечеру сам буду? Вишь, как офицерье озверело! Может, завтра за нас примутся.

Анисимов понимал, какая ответственность ложится на него, если он арестует Ленина. От волнения на лбу и носу его выступили росинки пота. Он то и дело облизывал пересохшие губы.

Видя состояние Анисимова, Орджоникидзе решительно сказал:

— Мне все ясно. Мы вам Ильича не отдадим!

В Таврическом делать ему больше было нечего. Оставив Ногина, Серго поспешил к Аллилуевым.

Он был так расстроен, что не заметил идущего навстречу Луначарского. Тот остановил его:

— Серго, что с вами?

Негодуя, Орджоникидзе рассказал о переговорах с Анисимовым.

Серго было известно, что Луначарский ратует за явку на суд, а тут он вдруг стал отговаривать:

— Скажите Владимиру Ильичу, чтобы ни в коем случае не попадался им в руки. Я уже был схвачен на Невском… побывал в подвалах Главного штаба. Знаю, что там творится. Они готовы над каждым из нас учинить самосуд. Меня спасли знакомства и мандат члена ЦИК. Но и он скоро не будет действовать. С Советами никто не считается. Контрреволюция входит в раж. Пусть Владимир Ильич немедля уходит в подполье.

— Спасибо, Анатолий Васильевич, — сжав ему руку, поблагодарил Орджоникидзе. — Я тоже так думал. Обязательно все передам.

Надежда Константиновна тем временем выполняла поручение Ильича.

Поднявшись по лестнице на полутемную каменную площадку, она посмотрела вниз: не крадется ли кто следом?

С улицы никто не входил — значит, не следят. Надежда Константиновна нажала кнопку звонка.

Дверь приоткрыла непричесанная и очень бледная жена Каменева. Чувствовалось, что эта женщина не одну ночь провела в тревоге: глаза с покрасневшими веками горели сухим блеском. Пропустив нежданную гостью в переднюю, хозяйка не без опаски спросила:

— Никто не видел, что вы к нам пришли?

— Нет, я проверила. Хвоста за собой не веду, не волнуйтесь.

— Меня удивляет… как вы решились в такие дни прийти на квартиру? Это не очень конспиративно. Ведь Владимира Ильича, кроме всего, обвиняют в шпионаже. За вами усиленная слежка, а вы вот так свободно расхаживаете по городу.

Услышав голос Крупской, в прихожую выглянул Каменев. Он был без пиджака. Усы и борода не пушились по-обычному, а выглядели так, словно он только что поднялся с постели.

Узнав, с каким поручением пришла Надежда Константиновна, Каменев недовольно сказал:

— Зря вас затрудняли. Я сам пришел к такому же выводу. Хорошо сделают, если явятся на суд. Но обо мне пусть не беспокоятся. Буду действовать самостоятельно.

Чувствовалось, что Каменев недоволен.

«Жена близка к истерии, — подумала Надежда Константиновна. — Но он-то ведь мужчина, как не стыдно». Но вслух она не высказала осуждения и лишь холодно пообещала:

— Хорошо, я передам ваше желание. Желаю успеха.

Очутившись на улице, Надежда Константиновна решила не возвращаться к Аллилуевым. «А то действительно еще шпика подцеплю».

Найдя за углом извозчика, она поехала на Петроградскую сторону. Надо было предупредить Елизаровых и самой подготовиться к обыску.

Предчувствие не обмануло. Вечером явились офицеры контрразведки. Один отрекомендовался полковником, другой — длиннолицый и мокрогубый — молчал.

Прежде чем приступить к обыску, полковник, пытливо глядя ей в глаза, спросил:

— А вы нам не скажете, где сейчас находится Ульянов-Ленин?

— Представления не имею, — ответила она, а про себя подумала: «Значит, он не объявился, иначе они бы не спрашивали».

Офицеры в елизаровские комнаты не пошли, обыскали только одну, забрали найденные в ящике стола записки, документы и ушли.

Утром Надежда Константийовна узнала, что товарищи убедили Владимира Ильича на время скрыться и дождаться решения съезда партии. Съезд будет недели через две, на нем и решат, как быть с явкой на суд. Это ее обрадовало и одновременно озаботило: подыщут ли они безопасное место?

На следующий день дом на Широкой улице окружили прибывшие на грузовиках юнкера. Они оравой ввалились в квартиру и потребовали выдать Ленина.

— Его нет дома, — сказала Анна Ильинична.

— А это кто? — указав на вышедшего хозяина квартиры, спросил офицер, руководивший юнкерами.

— Мой муж — Марк Тимофеевич Елизаров.

Юнкера не поверили ей. Схватив Марка Тимофеевича, они стали допытываться у Крупской: кто ими пойман? Та подтвердила ответ Анны Ильиничны.

Юнкера привели домашнюю работницу Аннушку — безграмотную деревенскую женщину. Но Аннушка не знала, как зовут хозяина.

— Хитрит, подлюга, — сказал офицер. — Видно, из одной шайки. Обыскать кухню!

Юнкера рьяно кинулись обыскивать владения Аннушки. Они сунулись в кладовую, вытряхнули вещи из деревенского сундучка и проткнули штыком свернутую постель.

— В духовке посмотрите, может, он там сидит, — обозлись, посоветовала Аннушка.

— Ах, она еще издевается? Копорка паршивая, арестовать!

К полуночи, когда в квартире были разворошены постели, перевернута мебель, разбросаны книги и белье, юнкера вывели на улицу Марка Тимофеевича, Надежду Константиновну и Аннушку, усадили их в открытый грузовик и под усиленной охраной отвезли в Главный штаб.

В большом зале арестованных посадили на изрядном расстоянии друг от друга и около каждого выставили по часовому.

Увидев бородатого Елизарова, кто-то пустил по штабу слух, что привезли самого Ленина. В зал стали заглядывать любопытные. Вскоре здесь скопилось десятка три озлобленных офицеров. Всячески понося Марка Тимофеевича, они уже готовы были расправиться с ним, но тут появился полковник, который делал обыск в комнате Ленина. Он прикрикнул на расшумевшихся офицеров и, внимательно посмотрев на арестованных, с досадой сказал:

— Это не те люди, которые нам нужны. Кто их привез?

Все молчали. Полковник выждал и заметил:

— Вот так привозят бог знает кого, поэтому все камеры битком набиты! Освободить арестованных и отправить туда, где взяли, — приказал он.

«ПЬЯНЫЙ ПОЕЗД»

К слесарю оружейного завода Емельянову под вечер зашел секретарь партийной организации Вячеслав Иванович Зоф. Покурив с хозяином во дворе, чех, словно любопытствуя, спросил:

— Николай Александрович, дом-то у тебя по наследству или у владельца снимаешь?

— Где теперь такой дом снимешь? Собственными руками выстроил, — ответил Емельянов. — Болото здесь было. Бывало, приду с работы, впряжемся вместе с женой в тачку и всю ночь песок да землю возим. И сад сами возделывали. Березки вот такусенькими посажены, а теперь гляди какие вымахали! И кусты разрослись. Проредить бы надо, да все руки не доходят.

Зелень действительно густо разрослась около дома и вдоль забора. Она хорошо прикрывала двор от постороннего глаза.

Зоф прошелся по «владениям» Емельянова, заглянул в сарай, приспособленный под летнее жилье, и постоял в раздумье около пруда.

Емельяновский двор имел два выхода: один на улицу, другой — на пруд, подходивший к самому забору. Здесь стояли на привязи две лодки. В случае надобности можно было взять одну из них, по пруду добраться до протоки, соединяющей его с озером Разлив, да и уплыть к тому берегу, где вдали виднелся лес.

— Детей у тебя много? — продолжал допытываться Зоф.

— Пожаловаться не могу. Хватает. Жена одежонку не успевает шить. Хорошо, лето сейчас, — обуви не надо.

— Она ведь у тебя член партии?

— А будто ты не знаешь? Кондратьевной называл, когда литературу прятали. Лучше давай не крути, Вячеслав Иванович, выкладывай прямо: зачем пожаловал?

— С очень серьезным делом… Центральный Комитет поручает тебе укрыть Ленина. Он, возможно, будет не один. Справишься с таким делом?

Предложение было неожиданным. Емельянов растерялся, но долго не раздумывал и сказал:

— Раз надо — так надо. Постараюсь.

— А где ты его укроешь?

— Еще не знаю, но найду место… не сомневайтесь.

— Обдумай хорошенько. Ведь жизнь Ленина будешь оберегать. Часа через два-три скажешь мне что и как. Только чтоб, кроме жены, никто не знал.

— Понятно, не первый год на подпольной.

Когда Зоф ушел, Емельянов задумался: куда же ему спрятать Ленина? Дом, как на грех, ремонтируется — стены обшарпаны и полы разобраны. Поселить в сарае, где сам с семьей разместился, тесновато будет, да и неудобно..

Николай Александрович заглянул в баньку, в которой жена стирала белье. Рассказав ей о предложении Зофа, он горестно развел руками.

— Пообещал, а девать вроде некуда. В баньку эту, что ли?

— Ну что ты, Николай! Куда она годится? — возразила Надежда Кондратьевна. — Да и вообще в нашем дворе не очень-то удобно: дачники вокруг, да и соседи чужих людей приметят. Лучше бы в лес, куда-нибудь за озеро. Намедни Валерка со своим покосом набивался: в аренду отдает. Место у него глухое, кустарником заросло…

Многие сестрорецкие рабочие еще с петровских времен имели за озером свои покосы, переходившие по наследству от отцов. Некоторые бобыли, вроде Валерия Игнатьева, давно не обкашивали свои луга, а за небольшие деньги сдавали их в аренду.

— Верно, — обрадовался Николай Александрович. — Свезу туда косы, шалаш построю, а если кто спросит — скажем, что чухон наняли. Молодчина ты у меня, сообразила.

Затею Емельяновых Зоф одобрил. Возник только вопрос: как безопасней перевезти Ильича из Петрограда в Разлив?

— Лучше всего на последнем поезде, — предложил Емельянов. — Он идет во втором часу ночи, всегда переполнен подгулявшими пассажирами. Не зря же его называют «пьяным»! В таком легче проехать незаметно.

Собираясь в Разлив, Владимир Ильич опять вспомнил о Каменеве и послал к нему с запиской жену Аллилуева Ольгу Евгеньевну. У Каменевых Аллилуеву встретили настороженно. Сперва даже не хотели впускать, разговаривали через приоткрытую дверь. А узнав, что незнакомка пришла с запиской от Ленина, жена Каменева рывком втянула ее в прихожую, закрыла дверь на крюк и с явным раздражением сказала:

— Мы же просили никого не присылать… Хотя бы на эти дни избавил нас от своего внимания!

Нехотя взяв записку, взвинченная женщина ушла куда-то в комнаты и, вернувшись через несколько минут, с каким-то торжеством сообщила:

— Лев Борисович не поедет. И вообще… обойдемся без учителей. Письменного ответа не будет.

Затем она приоткрыла дверь, выглянула на лестничную площадку и, убедившись, что там никого нет, сделала жест, предлагая гостье быстрей покинуть квартиру.

Вернувшись домой, Аллилуева с обидой рассказала, как ее приняла Каменева. Владимир Ильич смущенно развел руками.

— Дорогая Ольга Евгеньевна, простите, никогда не думал, что она столь несдержанна. И он тоже хорош — не мог сам выйти. Ну что ж, не хочет — так не хочет. А нам надо сегодня же выбраться из города. Сергей Яковлевич! — обратился Ленин к хозяину квартиры. — Где карта города? Нам следовало бы внимательней изучить маршрут.

— Не беспокойтесь, я пойду с вами… Проведу по самым безопасным улицам, — пообещал Аллилуев.

— Охотно верю, — согласился Владимир Ильич. — Но ничего не могу поделать с застарелой привычкой конспиратора: все должен знать сам. Вдруг нас в пути разъединят? Что же, будем плутать по ночным улицам и расспрашивать?

— Пожалуйста, карту я раздобыл.

Аллилуев работал на электростанциях. Он не раз в ночную пору с далеких окраин пешком возвращался домой. Развернув на столе план столицы, Сергей Яковлевич карандашом прочертил путь к Новой Деревне, где в те времена находился Приморский вокзал.

Владимир Ильич принялся внимательно изучать маршрут, стараясь запомнить названия улиц, переулков и набережных.

Вечером из Таврического дворца пришел Сталин. Все собрались в его комнате и стали обдумывать: как изменить вид отъезжающих, чтобы они не выделялись в толпе?

Ольга Евгеньевна предложила забинтовать Владимиру Ильичу лицо, так как усы и борода могли выдать его.

Она работала сестрой в военном, госпитале, за войну наловчилась накладывать хорошие повязки. Взяв широкий бинт, Аллилуева посадила Ильича к зеркалу и стала так забинтовывать лоб, подбородок и лицо, что оставались лишь узкие щели для глаз, носа и рта.

— Нет, не годится, — запротестовал Владимир Ильич, — привлеку внимание. «Откуда этакое чудище идет? — спросит каждый. — Не участвовал ли он в перестрелке на Садовой?» Лучше усы и бороду сбрить.

Ольга Евгеньевна и сама видела, что с повязкой Ильич стал похож на уэллсовского человека-невидимку, поэтому немедля сняла бинт.

Она пошла на кухню за кипятком, а Сергей Яковлевич принес машинку для стрижки волос и бритву.

Бритым Владимир Ильич стал не похож на себя.

У Аллилуевых нашлась ему и подходящая одежда. Синяя косоворотка, рабочая куртка и старое, порыжевшее пальто хозяина пришлось ему впору. Он надвинул на лоб поношенную кепку и спросил:

— Ну, чем не обрусевший финн?

— Прямо чухна, — смеясь, сказала Ольга Евгеньевна.

Решено было ни трамваем, ни извозчиком не пользоваться, а весь длинный путь пройти пешком.

На улицу выбрались не все сразу. Сперва вышел Аллилуев. Он огляделся по сторонам — нет ли где сыщиков— и не спеша зашагал по краю тротуара. За ним последовали другие.

Шли на небольшом расстояний друг от друга по плохо вымощенным окраинным улицам и переулкам, куда редко заглядывали юнкера и офицеры. Но и тут, несмотря на поздний час, было людно: у пекарен и продуктовых лавок стояли длинные очереди, разъезжали конные патрули.

Спокойней стало, когда прошли Литейный мост и попали на Выборгскую сторону. Здесь путь проходил мимо завода «Старый Лесснер», сладко пахнущего сахаром «Кенига», прядильной фабрики Воронина, дизельного завода Нобеля, снарядного — Парвиайнена, гильзового — Барановского. Шпики Керенского боялись сюда заглядывать.

На набережной Большой Невки в темном месте под тремя деревьями их поджидал Емельянов.

— Билеты я купил, — негромко сообщил он. — Но на вокзале показываться опасно: полно солдат. Они сотнями бегут с фронта. Можно угодить в облаву на дезертиров. И на перроне толкаться не следует. Лучше я вас проведу через товарную станцию под вагонами. Выйдем прямо к нашему поезду. Я проверил.

— Очень хорошо, что проверили, — похвалил его Владимир Ильич. — С вами пойдем только я с Григорием. Меня прошу звать Николаем. Провожающие пусть пройдут через вокзал на перрон, наблюдают и больше к нам не подходят. Попрощаемся здесь.

Аллилуев хотел обнять его, но Владимир Ильич заметил, что это неконспиративно, и коротким движением крепко пожал руку.

Емельянов повел их через ворота товарной станции. Они пробирались по запасным путям, пролезая под пустые вагоны, пахнувшие то известкой, то карболовкой. Минут через пятнадцать наконец выбрались к дачному поезду, готовому к отправке.

Поднявшись на переднюю площадку последнего вагона, они осмотрелись. Их товарищи, прошедшие через станцию, уже прохаживались по краю перрона. Какие-то типы, с красными повязками на рукавах, стояли посредине и всматривались в лица пробегавших пассажиров.

Раздался третий звонок, Владимир Ильич даже не решился помахать рукой провожающим, а простился с ними кивком головы.

Поезд не зря назывался «пьяным». В вагоны набилось много подгулявших дачников и нетвердо стоявших на ногах жителей пригородов. Одни из них шумно разговаривали и смеялись, другие — осоловело сидели на скамьях и покачивались.

Владимир Ильич внутрь вагона не прошел. Он уселся с левой стороны на край площадки и спустил ноги на ступеньки.

— В случае чего — можно спрыгнуть, поезд не очень быстро идет. Сделаем вид, что проветриваемся с похмелья.

— Не упасть бы вам, — забеспокоился Емельянов.

— Ничего, у меня руки цепкие.

Лахта славилась своим летним рестораном, в котором, несмотря на запрет, можно было за повышенную плату раздобыть спиртное. Сюда обычно прикатывали гулять переодетые в штатское офицеры, не желавшие попадаться на глаза строгому столичному коменданту.

В эту ночь на Лахтинском вокзале поезд поджидала большая компания гуляк. Все они ринулись к последним вагонам.

Емельянов, боясь, что вся компания вобьется в один вагон и захватит площадку, умышленно растянулся поперек прохода, словно был смертельно пьян.

— Господа! Здесь какая-то пьяная рожа лежит, — предупредил вскочивший на подножку франт в белой манишке и котелке, сдвинутом набекрень. — Занимайте соседний ковчег… тот как будто опрятней.

Гуляки с двух концов стали подниматься в соседний вагон и проходить внутрь. На площадке никого не осталось. Из открытых окон доносились их громкие голоса и смех. Когда поезд тронулся с места и покатил дальше, послышалось нестройное пение:

С вином мы родились, с вином и помрем.

С вином похоронят и с пьяным попом…

— Не нравится мне эта компания, — поднявшись, сказал Емельянов. — Вы тут побудете, а я пойду погляжу.

Он прошел в соседний вагон и, побыв там некоторое время, вернулся.

— Так и знал, — переодетые офицеры, — сообщил он. — Едут куда-то догуливать.

Вскоре на открытой соседней площадке появился упившийся офицерик. В вагоне ему, видно, было душно. Рывком ослабив петлю галстука, он расстегнул ворот рубашки и, ухватившись за поручни, далеко высунулся, подставив голову под струю свежего воздуха.

Придя в себя, переодетый офицерик вдруг решил навести порядок на соседней площадке.

— А там кто сидит на ступеньках? — стараясь перекричать стук колес, спросил он у Емельянова. — Кандидаты на тот свет?

Не слыша ответа, молодой офицерик свесился, стараясь заглянуть в лица сидящих. Емельянов, боясь, что он свалится, строго прикрикнул:

— Не безобразничайте, ваше благородие.. стойте как следует, а то вывалитесь.

Офицер перестал свешиваться, но ему не понравился сердитый окрик рабочего. Опираясь спиной о стенку тамбура, он поднял палец и погрозил:

— Но-но, не очень-то! Скоро мы вас вот так…

Он взял конец галстука и показал, как будут вешать рабочих.

— Понял?

В другое время Емельянов показал бы этому молокососу, как рабочий человек отвечает на угрозы, но сейчас рискованно было с ним связываться.

Когда офицер, покачиваясь, ушел в вагон, Николай Александрович обеспокоился:

— Сейчас вернется с кем-нибудь и начнут задирать. На остановке надо будет сойти.

В Раздельной вдруг вся лахтинская компания высыпала из вагона. Оказывается, где-то здесь неподалеку размещался женский «батальон смерти». Офицеры, захватив из ресторана закуски и выпивку, прикатили к воинственным девицам прощаться с белыми ночами.

Дальше поезд потащился без этой шумной компании. Но Емельянов был настороже: он стал спиной к своим спутникам и приготовился дать отпор каждому, кто выйдет на площадку и вздумает поинтересоваться пассажирами на подножке.

Зиновьев сидел беспокойно, то и дело озирался, а «Николай», прислонясь головой к поручню, глядел на бегущую землю и вдыхал запахи сосен, морских дюн.

— Сейчас будет Разлив. Слезайте со своей стороны, — предложил Емельянов.

Спрыгнув на испачканную мазутом землю, они пошли к озеру. Ноги утопали в желтом сыпучем песке.

По пути Емельянов объяснил, что первое время гостям придется ютиться на сеновале, а потом он переправит их на покосы.

— Как зовут вашу жену? — спросил Владимир Ильич.

— Кондратьевной, — ответил Емельянов. — Она у меня тоже партийная.

— Это хорошо. Но на всякий случай предупредите, чтобы о нас — никому ни слова. Даже если будут говорить гадости про меня — пусть не заступается.

— Скажу, но она и без меня знает. Пережила многое, привыкла язык за зубами держать.

Надежда Кондратьевна не спала, поджидая ночных гостей. Встретила она их приветливо:

— Прошу поужинать… а может, верней-то будет — позавтракать. Скоро светать начнет.

— Спасибо, мы ужинали, — поблагодарил ее Владимир Ильич. — А вот от горячего чая не отказались бы. Продуло на подножке.

— Только у нас с сахарком плоховато, — предупредила Надежда Кондратьевна. — Вприкуску придется.

— А мы сахар захватили, — сказал Владимир Ильич и передал объемистый сверток, полученный от Аллилуевых.

В свертке кроме кускового сахара оказались пряники, галеты, банка консервов и два кулечка с крупой.

Усадив гостей за накрытый стол, хозяйка ушла к плите, где тонко попискивал большой чайник.

Сарай, обжитый Емельяновыми, походил на просторную кухню, стены которой были оклеены дешевыми обоями. В дальнем углу виднелись широкая кровать и детская люлька.

Емельяновские мальчишки, спавшие на сеновале, услышав незнакомые голоса, стали один за другим спускаться по узкой лесенке вниз и выстраиваться вдоль стены.

— Сколько же их у вас? — спросил Зиновьев.

— Семь ртов, — ответил Николай Александрович. — Рабочий человек только ребятишками и богат.

— Что же нам не сказали, что у вас столько детей?

— Видно, не знали. Но вы не огорчайтесь. Они вам не помешают, ребята послушные, — стал уверять хозяин.

Владимир Ильич с укоризной взглянул на Зиновьева и пригласил мальчишек к столу.

— Ну, друзья, давайте знакомиться, — сказал он. — Тебя как зовут?

— Лева, — ответил малыш. — А это мой братик Толя, Пожимая парнишкам, руку, Владимир Ильич спрашивал имена и, стараясь запомнить их, повторял:

— Николай, Сергей, Александр… значит, самый маленький Лева?

— Нет, самый махонький — Гоша, он еще в люльке качается, — поправил хозяин.

— А седьмой куда пропал? — поинтересовался Ильич.

— Седьмого Кондратием зовут. От рук он у нас отбился: в анархисты записался. Теперь по ночам колобродив, — пожаловался Николай Александрович.

— Как же так, у родителей-марксистов… сын анархист?

— В коммерческое училище его отдали, думали, человеком будет, а там парням голову задурили. Какие-то «безначальцы» объявились, на сборища свои заманивают.

— Хм, это не очень приятно. А он не проговорится… не скажет, что мы у вас остановились?

— Нет, такое не позволит… все же он мой сын, — уверенно сказал Емельянов. — Ребята у нас приучены, знают: если с отцом беда приключится, то и им плохо будет. Только вот Кондратий шалый. Поговорили бы вы с ним, Владимир… то бишь, простите, Николай, может, вас послушается.

— Хорошо, попробую. Обязательно познакомьте меня с ним. Только прошу не забывать моего нового имени.

Малыши, получив по прянику, вновь убрались на сеновал, а старшие ребята — Александр и Сергей, — попив с гостями чаю, стали помогать матери мыть посуду и убирать со стола.

Уже начало светать. Где-то у соседей пропел петух. Хозяин предложил гостям свою кровать, но те предпочли спать на сеновале.

Улегшись на сухое прошлогоднее сено, источавшее едва уловимый запах осоки и мяты, Зиновьев недовольно сказал:

— Ну и подобрали же нам нелегальную квартиру! Если бы знал, что здесь такая орава, — никогда бы не поехал.

— А на что вы рассчитывали? — поинтересовался Владимир Ильич.

— Поселиться в какой-нибудь пустеющей даче… на худой конец — в доме малосемейного лесника.

— Мне думается, что появление таинственных жильцов в пустующей даче или в лесу скорей бы привлекло внимание ищеек. Нам ведь надо питаться, получать газеты, отсылать статьи и письма, принимать связных. Только здесь, в рабочем поселке, это будет выглядеть естественно. Хозяйка может запасать еду ребятишкам, газеты для оклейки стен ремонтируемого дома. Меня смущает другое: мы навлекаем смертельную опасность на них. Поражает самоотверженность Емельяновых: они же рискуют судьбой детей.

НА СЕНОВАЛЕ

Утром потемневший, с воспаленными глазами Зиновьев был в дурном расположении духа. Он отказался от завтрака, не спустился вниз к умывальнику, а сразу же уселся читать утренние газеты.

— Что с вами? — встревожился Ленин. — Нездоровится? Плохо себя чувствуете?

— Я не спал всю ночь. Беспокоюсь… Злата, ничего не знает. Она ведь с ума сходит, читая газеты. Надо бы сообщить, что я выбрался из Питера живым.

— Но как это сделать?

— Злата живет со Степой на даче у родственников. Это недалеко отсюда — в Тарховке. Может, уговорить хозяйку?

— А не слишком ли мы будем эксплуатировать добрую женщину? У нее и без нас полно хлопот.

— У меня иного выхода нет.

— Надеюсь, вам не изменило чутье конспиратора? Если хорошо продумали — действуйте.

Зиновьев спустился вниз и попросил Емельянову съездить в Тарховку с запиской.

Для маскировки Надежда Кондратьевна оделась по-деревенски, купила на базаре курицу и с нею поехала на соседнюю станцию.

Отыскав нужную дачу, она вошла в калитку и спросила у вышедшей прислуги:

— Не нужна ли курочка? Я недорого возьму.

Служанка ушла в дом и скоро вернулась.

— Нет, нам куры не нужны, — категорично отказала она.

— Как же так? А мне говорили — дачница искала… послали сюда. Неужто обманули?

Настойчивость торговки заставила дачницу выглянуть в окно. По гладкой прическе и другим приметам Надежда Кондратьевна поняла, что эта женщина и есть жена Григория. Как бы вспомнив, она добавила:

— Златой ее зовут, что ли?

При этом она глазами показала, чтобы дачница вышла за калитку, и поспешно пошла со двора.

Злата Ионовна не поняла сигнала, но ее удивило, что странная торговка знает ее имя, и поэтому она крикнула вдогонку:

— Одну минуточку! Подождите.

Догнав торговку, она спросила:

— А сколько вы возьмете за курицу?

— А сперва поглядите, какая она.

Передавая курицу, Надежда Кондратьевна сунула в руку дачнице записку. Злата Ионовна, как бы взвесив курицу, узнала цену и поспешила сказать:

— Хорошо, я беру. Сейчас принесу деньги… подождите.

Она ушла в дом и вскоре выбежала оттуда взволнованная, готовая броситься целовать посыльную. Надежда Кондратьевна сделала строгие глаза: «Осторожней, не показывай радости».

Отдавая деньги, Злата Ионовна шепнула:

— Я поеду с вами… очень нужно видеть его.

— Нет, со мной нельзя, — ответила ей Надежда Кондратьевна. — А если очень надо — то под вечер.

Она объяснила, как без расспросов найти ее дом, и предупредила:

— Только шпика за собой не приведите. У меня семеро ребятишек.

В ожидании Надежды Кондратьевны Владимир Ильич предложил:

— Не будем попусту терять времени, надо написать во все газеты, почему мы не отдаемся в руки прокуратуры. Мы обязаны объяснить.

— Но кто сейчас напечатает? К тому же здесь нет ни стола, ни чернил, — заметил Зиновьев, — да и темновато.

Дневной свет на чердак проникал только через щели, так как хозяин не прорубил окна. Можно было бы открыть дверцу, выходившую на крышу сарая, но тогда с улицы всякий бы разглядел, что на чердаке находятся какие-то люди.

Владимир Ильич спустился вниз и попросил Николая Александровича что-нибудь придумать. Тот вскоре притащил на сеновал небольшой стол, а ребята — два венских стула и чернильницу со школьной вставочкой.

Чтобы стало немного светлей, Владимир Ильич приоткрыл дверцу и, поглядывая во двор, принялся диктовать:

— Товарищи! Мы переменили свое намерение подчиниться указу Временного правительства о нашем аресте по таким мотивам. Из письма бывшего министра юстиции Переверзева, напечатанного в воскресенье в газете «Новое время», стало ясно, что дело о шпионстве Ленина и других подстроено совершенно обдуманно партией контрреволюции.

Переверзев вполне открыто признает, что он пустил в ход непроверенные обвинения, дабы поднять ярость солдат (дословное выражение) против нашей партии. Это признает вчерашний министр юстиции, человек, вчера еще называвший себя социалистом! Переверзев ушел. Но остановится ли новый министр юстиции перед приемами Переверзева, Алексинского, никто сказать не возьмется…

Вернувшись из Тарховки, Надежда Кондратьевна на скорую руку приготовила обед: на первое суп из щавеля, на второе — чечевицу, заправленную жареным луком.

Накормив малышей, чтобы они не мешали взрослым, хозяйка накрыла стол скатертью и послала старшего сына Александра пригласить гостей.

— Одну минуточку, — попросил Владимир Ильич, — нам осталось дописать всего несколько слов.

Закончив статью, гости сразу же спустились вниз. Здесь их уже поджидал хозяин с чубатым пареньком, которому на вид было лет шестнадцать.

— Вот это и есть мой Кондратий, — представил сына Николай Александрович. — Ни в мать, ни в отца! Не зря ему дедовское имя дали, в старика пошел. Тот даже прозвище получил Поперечный.

— Значит, вы юноша с характером! Это хорошо, — похвалил Ильич, пожимая руку Кондратию. — Люди без характера редко чего добиваются. Но, говорят, в анархисты записались?

— У нас не записываются, мы не признаем организаций, — возразил парнишка.

— О, это любопытно! Хотелось бы узнать подробности. Вы не откажетесь рассказать?

— Что ж это вы его все на «вы»! — запротестовал Николай Александрович. — Мальчишка он, не заслужил, чтобы с ним такие люди на «вы» разговаривали.

— Почему же? Кондратий Николаевич вполне взрослый человек. Так когда мы с вами побеседуем? — вновь обратился Ильич к пареньку.

— Хоть сегодня, — ответил тот. — Только не здесь. Они не хотят слушать, — кивнул Кондратий в сторону родителей, — а только ругают.

За обедом Надежда Кондратьевна рассказала, как она «продавала» курицу и передала записку Злате Ионовне.

— А вот приглашать сюда не следовало, — заметил Ильич.

— Я не приглашала. Она сразу же хотела со мной поехать.

— Видно, ей очень надо, — заступился за жену Зиновьев. — К тому же Злата будет кстати: поможет переправить наши письма и статью.

Злата Ионовна примчалась к Емельяновым, не дождавшись вечера. Хозяйка, как бы показывая свой двор и пристройки, провела ее в баньку у пруда. Вскоре туда явился и Зиновьев.

Надежда Кондратьевна ушла готовить ужин. А ее Кондратий, уловив момент, когда Ленин остался в одиночестве, поднялся на сеновал.

— Очень хорошо, что пришли. Садитесь на стул или прямо на сено, — пригласил Ленин.

Парнишка сел рядом и, смущенно потупясь, ждал вопросов.

— Анархизм обычно — порождение буржуазии, — сказал Владимир Ильич. — Не понимаю, почему возникла ваша организация в рабочем поселке? Какие люди входят в нее?

— Разные. Больше из нашего коммерческого. Начальник училища у нас придира, а инспектор — сволочь. Нескольких ребят они выгнали с «волчьими» билетами. Те второй год никуда попасть не могут. И взрослые у нас есть. Из Кронштадта портной по кличке Веник приезжает. Вообще — мы против всякого начальства и правил.

— Ну, это как следствие дурного обращения начальства с учащимися. А какие идеи движут вами?

— Мы хотим быть свободными, не связанными законами и условностями. Выступаем против всякого подавления личности и любых притеснителей: государства, школы, партии, семьи.

— А вам что-нибудь о Марксе известно? О научном социализме?

— Мало. Если это наука — она нам не годится, так как давит человека, мешает быть свободным.

— Но вы хоть с теоретиками анархизма познакомились? Или, не узнав, какие учения существуют, доверились какому-то Венику?

— Подчиняться авторитетам — преступление. Поэтому нам не по пути с пролетариатом, он погряз в болоте конкретных требований, его давит дисциплина труда. А человек должен быть свободен от забот.

— Значит, если следовать вашим воззрениям, родители обязаны бросить вас и братьев на произвол судьбы и заявить: «Кормитесь и одевайтесь как хотите, мы желаем быть свободными личностями». Так?

— Н-нет. Родители — это от природы. Птицы и звери тоже заботятся. Но когда выкормят — не притесняют, не заставляют ходить в школу, работать. Их дети свободны..

Чувствовалось, что парнишка на веру повторяет чужие слова, не вникая в их смысл, что его нетрудно будет переубедить.

— Вы хотите, чтобы человек уподобился зверю и птице?

Кондратий замялся:

— Я, видно, не умею выразить как нужно… Вот вы бы послушали Веника, — продолжал он.

— Зачем же мне терять время на бредни вашего Веника, когда существуют тысячи умных книг? Человек прежде всего обязан быть человеком. Знания его не угнетают, а наоборот — возвышают, ведут дальше. Хотите узнать, почему ваши родители не превратились в обывателей, а думают о вашем будущем и идут на риск?

Кондратий молчал. Он чувствовал, что этот человек может научить его, как жить, чтобы не стыдно было смотреть в глаза отцу и матери, но он не мог вот так, сразу, отказаться от своей веры в товарищей, с которыми поклялся отомстить инспектору и начальнику училища.

Владимир Ильич, видя колебания парнишки, решил, что на первый раз хватит и такого разговора. Если юноша пытлив, то он придет еще раз.

— Не буду принуждать, если это против ваших убеждений, — сказал он. — Подумайте и, если появятся ко мне вопросы, без стеснения приходите. Условились?

— Хорошо, я еще приду, — пообещал Кондратий и поспешил уйти.

Владимир Ильич спустился вниз. Уже смеркалось. Над домом и деревьями с писком носились летучие мыши. Вечер был теплым, безветренным.

Владимир Ильич вышел к пруду. В это время вернулись с озера хозяин со старшим сыном.

— Смотрели участок Игнатьева, — сообщил Николай Александрович. — Словно для нас придуман. Почти на берегу озера. Кругом болото — с суши не подойдешь. И Валера недорого берет. В общем, скоро переберемся. Надо только шалаш соорудить. Время покосное.

Емельяновы захватили с собой «дорожку», чтобы не зря пересекать озеро. На обратном пути их блесну схватила щука.

— Фунтов шесть потянет! — похвастался Александр, поднимая на кукане еще живую, раздувавшую жабры хищницу.

— Великолепно… с уловом вас! — поздравил Ильич.

Около баньки они встретили Злату Ионовну.

Владимир Ильич поздоровался с ней и спросил, какими новостями она порадует. Но у той, оказывается, новостей не было, ей просто захотелось повидать мужа и узнать, что он намерен делать дальше.

— Для этого не следовало так спешить, — заметил Ильич. — Надеюсь, благоразумие вас остановит… повторных посещений не будет?

— А разве Надежда Константиновна к вам не приедет?

— Нет, исключено. Она у меня строгий конспиратор. Знает, что мы живем не на даче.

— Простите, но я сегодня вам пригожусь… отвезу письма.

— Ну, если так, тогда будем считать, что риск оправдан, — смеясь, согласился Ленин.

ШПИКИ ИЩУТ СЛЕД

В субботу Наташа пришла к Кате раньше условленного времени.

— Я, кажется, устроила пропуск в тюрьму, — сказала она. — Центральное бюро помощи политическим заключенным просило создать в районе Красный Крест и взять шефство над тюрьмами. Я подсказала выдвинуть тебя. Получишь право помогать заключенным. Здорово, да?

— Умница! Спасибо.

Вскоре появился и Дементий Рыкунов.

— Куда меня спрячете? — спросил он у девушек.

— Садись в столовой и жди, — сказала Катя. — В случае чего мы тебя позовем.

В восемь часов Аверкин не появился. Только минут через тридцать в прихожей раздался звонок. Катя выбежала открывать дверь. На пороге она увидела незнакомого мальчишку.

— Вы Алешина? — спросил он. — Вам письмо.

Мальчик отдал ей четвертушку бумаги, сложенную, как складывают в аптеке пакетики, и убежал.

Катя развернула записку. В ней было написано:

«Екатерина Дмитриевна!

Что же вы этак? Вроде засаду против меня устроили. А я хотел вам кое-что по секрету сообщить. Неладно получается, теряете Вы верного друга. Теперь уж не знаю, когда смогу прийти. Буду занят все дни.

Верный Ваш друг Виталий Аверкин».

— Выходи, Дема, — позвала Катя. — Аверкин, наверное, видел, как ты шел ко мне, и струсил. Посыльного прислал.

Прочитав полученную записку, Дементий пожалел:

— Эх, не так сделали! — сокрушался он. — Зря не послушался Савелия Матвеевича. Ловленый, конечно, без разведки не пойдет.

— Боюсь, что он нагрянет, когда тебя не будет, — сказала Катя.

— А ты не бойся его. Эти шпики трусливы. Хочешь, я свой браунинг тебе оставлю?

— Я же не умею с ним обращаться.

— Подумаешь, трудность какая! Вмиг научишься.

Достав пистолет, Дема разрядил его и стал показывать девушкам, куда надо закладывать обойму, как ставить на боевой взвод и стрелять. В это время раздался звонок.

— Прикрой пистолет журналом, — велела Катя и пошла открывать дверь.

На лестничной площадке стоял отдувавшийся, тяжело дышавший домовладелец.

— Дозвольте войти? — спросил он.

— Пожалуйста.

Тучный торговец вошел в прихожую, снял белую фуражку и, как бы интересуясь, не отсырели ли потолки, заглянул в комнату, на кухню и спросил:

— Когда же вы за квартиру начнете платить?

— Честно говоря, мы даже не знаем, сколько она стоит, — призналась Катя.

— Это надо было узнать при въезде, — заметил домовладелец. — Сейчас цены на квартиры поднялись. А так как вы занимаете одну из лучших, то придется платить по восьмидесяти рубликов.

— Восемьдесят рублей в месяц? — удивленно спросила девушка.

— А как же вы думали? К зиме еще больше возьму.

— Ноу нас же нет таких денег!

— Это меня не касается. Надо было выбирать квартиру по средствам. Не заплатите — в суд подам, выселю. Даю вам неделю срока.

Не прощаясь, домовладелец нахлобучил фуражку и ушел.

— Вот ведь шкуродер! — возмутился Дементий. — Его бы за глотку да тряхнуть покрепче. Узнал бы, как людей грабить!

— Не вздумайте только платить, — вмешалась в разговор Наташа. — На него надо жалобу в исполком написать.

— Я чувствую, что это все проделки Аверкина, — сказала Катя. — Вот ведь подлец! Домовладелец по его указке приходил. Не зря же он заглядывал в комнаты. Теперь даже страшно оставаться одной.

— Бери браунинг и не трусь! — подбодрил ее Дема.

Он ловко вставил в пистолет обойму с патронами и сказал:

— Помни, здесь семь патронов. Стреляет автоматически.

Аверкин в присланной Кате записке не лгал, ему действительно с трудом удалось освободиться на три часа. Все эти дни участвовал в облавах и обысках.

Старший брат вызвал его к себе и сказал:

— Бросай все мелкие дела, тебе поручается самое важное. Надо быстрей выяснить, куда мог скрыться главный руководитель большевиков Ульянов-Ленин. Вот его фотография и описание примет. Когда-нибудь ты его видел?

— Приходилось.

— В общем, учти: он перешел на нелегальное положение. Подбери старых агентов и действуй. Помни, ждет большая денежная награда и продвижение по службе. И не забывай: он человек опытный и умный. Сторонников у него не меньше, чем врагов. Особенно на флоте и в рабочих районах. Как нападешь на след, немедля сообщи.

Подобрав себе помощников, Аверкин прежде всего установил слежку за квартирой на Широкой улице, где до последних дней жил Ленин. Двух агентов он отправил на разведку в Кронштадт, а одного к дому Алешиной.

Собираясь к девушке, он решил намекнуть ей об опасности, грозящей Ульянову-Ленину. Он надеялся вызвать доверие к себе и получить хотя бы ниточку, по которой можно двигаться в верном направлении. «Алешина, конечно, предупредит своих, — рассуждал он. — Она — одному, тот — другому… появится цепочка. Только не упускай ее! И ты нащупаешь след».

Он сам видел, как к Алешиной прошел Рыкунов, и обозлился: «Вот ведь подлая! Не с одним, так с другим путается. Не засаду ли устроила?»

Написав Кате записку, Аверкин послал к ней мальчишку, а сам зашел к домовладельцу и попросил его припугнуть Алешину выселением. Домовладелец охотно выполнил его поручение и, вернувшись, услужливо доложил:

— Заметил, есть подозрительные: какой-то бугай здоровенный и барышненка невысоконькая.

Дождавшись ухода Ершиной и Рыкунова, Аверкин поднялся на второй этаж, достал свой ключ, сунул его в замочную скважину и дважды повернул. Дверь лишь едва приоткрылась, она была на цепочке. В образовавшуюся щель даже рука не проходила.

Аверкину казалось, что он возился с дверью осторожно, но Катя все же расслышала шум. В коридоре вспыхнул свет, и девушка появилась на пороге. Лицо ее было бледным, а руки она держава за спиной.

— Кто здесь? — окликнула Катя дрогнувшим голосом.

— Это я, — негромко ответил Аверкин. — Откройте, Екатерина Дмитриевна.

— Как вы открыли дверь? У вас ключ подобран?.. Черт знает что!

— Это потом… очень важное сообщение…

— У меня никого нет дома… я не могу вас впустить. Как вы не понимаете, что это неприлично?

— Понимаю, все понимаю, — зашептал в щель Аверкин. — Такое дело, что минуты нельзя… Вашего Ленина объявляют вне закона. На поиски пущены все тайные агенты… даже собака Треф. Сегодня начнутся облавы и обыски…

— А для чего вы мне все это говорите? — с деланным возмущением спросила Катя. — Я-то при чем?

— Тиш… тише! — зашикал на нее Аверкин. — Зачем так громко? Я ведь как друг… Откройте на минуточку.

— Уходите! — не снижая голоса, потребовала Катя. — Мне ничего от вас не нужно.

Захлопнув дверь перед его носом, она закрыла ее на крюк.

«Вот паршивка! — ругнулся про себя Аверкин. — Неужто догадывается? Но ей не выдержать. Сегодня же побежит к своим. А мы люди негордые, у нас терпения хватит».

Избавясь от Аверкина, Катя действительно задумалась: «Как же сообщить нашим? И это надо сделать быстрей. А вдруг провокация? К тому же он теперь следить будет. Ну и пусть! Я же войду в дом, где кроме райкома еще находятся отделы районной думы и Совета. Мало ли туда людей ходит».

Катя дождалась возвращения матери и бабушки, которые два раза в неделю ходили в госпиталь стирать белье раненым. Положив в сумочку оставленный Демой браунинг, она сказала матери, что скоро вернется, и пошла на Большой Сампсониевский проспект.

На сумеречной улице пешеходов было немного. Девушка шла быстрым шагом и временами оглядывалась. Один раз ей показалось, что какая-то тень мелькнула на той стороне улицы и прижалась к стене. «Идут следом», — решила Катя. Она вытащила из сумочки пистолет, сунула его за пазуху. Но по пути к ней никто не приставал.

В районном комитете партии шло какое-то совещание. В приоткрытую дверь Катя разглядела Гурьянова, сидевшего невдалеке от входа. Просунув голову в комнату, она поманила его к себе. Гурьянов без промедления поднялся и вышел в коридор.

— Что, от отца письмо пришло? — спросил он.

— Нет, нужно срочно посоветоваться с вами.

Девушка отвела Гурьянова в конец коридора к окну и рассказала ему об Аверкине, его домогательствах и последнем сообщении. Старый слесарь выслушал ее, нахмурился и спросил:

— Думаешь, что шел следом?

— Уверена.

— Хорошо, побудь здесь. Я сейчас со своими ребятами поговорю, надо проучить этого типа. Сегодня как раз мы толковали о патрулировании в районе. Пора отвадить шпиков.

Когда Гурьянов ушел, Катя прижалась к косяку окна и стала наблюдать за улицей. Но сколько она ни вглядывалась во мглу, никого подозрительного не заметила.

Гурьянов пропадал недолго. Вскоре он вернулся с тремя рослыми парнями и сказал:

— Растолкуй им, по каким переулкам ходишь.

Катя в нескольких словах объяснила дружинникам, где проходит кратчайший путь к ее дому, и сказала о приметах Аверкина. Парни тут же при ней договорились, в каком месте лучше всего устроить засаду, и по одному ушли. Девушка же осталась в помещении.

На улице она показалась минут через двадцать. Оглядевшись по сторонам, она пошла обычной дорогой.

Город уже готовился ко сну. Улицы опустели. Где-то на Неве прогудел буксирный пароход. Девушка настороженно прислушивалась ко всем звукам. Сердце билось учащенно. Казалось, что сейчас где-то рядом прогрохочут выстрелы. Но вокруг все было спокойно. Только звонко стучали ее каблуки о плиты панели.

Шагов за сто до поворота девушка услышала из темного подъезда шепот:

— Не пугайтесь, за углом наши. Идите, не останавливайтесь.

Катя повернула в переулок и, никого не заметив, прибавила шагу. Когда она отошла на изрядное расстояние, за спиной вдруг услышала шарканье ног и приглушенный говор. Девушка оглянулась. На углу трое парней, схватив длиннолицего, прижали его к забору.

Чтобы не видеть, что будет дальше, Катя бегом кинулась к дому.

ШАЛАШ ЗА ОЗЕРОМ

Еще во времена Петра Первого реку Сестру перегородили высокой плотиной и на берегу образовавшегося искусственного озера, названного Разливом, выстроили оружейный завод.

Мастеров на Сестрорецкий завод привезли из Тулы и, чтобы они не покинули новые места, дали тесу и нарезали каждому по два участка земли: один — для построек и огородов на высоком берегу вблизи от завода, другой — для пастбищ и покосов на затопляемой стороне озера.

Покос, арендованный Емельяновым у Игнатьева, находился верстах в трех от поселка. К этому островку суши, окруженному с трех сторон болотами, нужно было добираться на лодке по озеру не менее сорока минут.

Накосив с сыновьями сена, Николай Александрович просушил его на жарком солнце и, наметав стог, впритык к нему построил из: ветвей ивы и ольхи шалаш без задней Стенки. Чтобы жилье стало просторным, он выгреб из середины стога сено с таким расчетом, чтобы образовавшееся углубление было продолжением шалаша. Теперь в нем могли улечься человек пять.

Вечером, взяв удочки, подсачик и ведро, Николай Александрович усадил гостей в лодку и как бы отправился с ними в дальний край озера ловить рыбу. А его сыновья тем временем, погрузив в другую лодку посуду, полуведерный котел, чайник и одеяла, поплыли прямо к покосу.

Перетащив вещи из лодки в шалаш, парни занялись костром. Они очистили от дерна площадку, вбили в землю две толстые рогатины и между ними развели огонь. Потом бреднем наловили окуньков и ершиков, сходили за ключевой водой и, наполнив ею котел, подвесили его над пламенем.

Когда отец с гостями прибыли с дальнего края озера к огоньку, вода уже закипала.

Николай Александрович распорядился, чтобы ребята бросили в котел соли, горсть крупы, немного порезанной картошки, а сам принялся чистить пойманную рыбешку.

Свежий стог сена распространял удивительное благоухание. Миллионы хиленьких, порой почти незримых северных цветов, провяленных солнцем и горячим ветром, сохраняли нежнейший запах.

Владимир Ильич не любил садовых цветов. Аромат роз и жасмина быстро утомлял его. Зато едва ощутимый запах скошенного луга он воспринимал как родниковую воду, которую, чем больше пьешь, тем больше хочется пить.

— Григорий Евсеевич, ощущаете, как пахнет сено? — спросил Ильич. — Запах полевых цветов всегда успокаивает, бодрит и, если хотите, веселит. Я это по себе знаю. Пойдем взглянем, какое жилье нам приготовили.

«Спальня» оказалась довольно просторной. Только в нее набилась уйма комаров. Яростный писк несся со всех сторон. Комары вмиг облепили лица и руки.

— Здесь не уснешь, — определил Зиновьев. — Заедят. У меня и так уже кожа зудит.

— От зуда можно избавиться. Разве это комары! Вот в Шушенском мы от них натерпелись. Там без накомарника в лес не пойдешь. А этих пискунов мы живо выкурим.

Владимир Ильич вернулся к костру и стал выбирать головешку посырей, чтобы она больше дымила.

А Николай Александрович продолжал священнодействовать над котлом. Кинув в него по щепотке перца и лаврового листа, он вывалил из миски в кипящее варево рыбешек… И сразу на поляне остро запахло ухой.

На выкуривание комаров понадобилось немного времени. Емельяновские ребята вместе с Ильичем так надымили в шалаше, что закашлялись и поспешили выскочить на свежий воздух.

— Теперь закроем вход половиком, больше комары туда не полезут, — сказал Кондратий.

— А ну, работники, ужинать! — позвал Николай Александрович.

Расстелив на траве газету, он нарезал хлеба и, дав каждому по деревянной ложке, разлил уху в глубокие миски.

Насытившись, Николай Александрович протянул Ленину кисет с самосадом.

— Закурите, комар не будет липнуть.

— Спасибо, не употребляю… Из-за комаров не стоит привыкать.

Остальные не отказались от крепкого табака: свернув по цигарке, задымили.

Приятно было сидеть вот так у костра, глядеть на пламя, пожиравшее сухие, постреливающие ветви, и наслаждаться ночной тишиной.

— Ну как — нравятся вам наши места? — спросил Емельянов у Ильича.

— Очень, больше, чем в Швейцарии, — ответил тот. — Уж слишком там пышна растительность. Я бы сказал — по-кладбищенски упитана. Скромный север приятней, он не утомляет. Вот если установим свою власть, надо будет сделать так, чтобы каждый рабочий хоть раз в году мог покинуть пыльный и душный город и наслаждаться солнцем, рекой, природой. Что может сравниться вот с таким благоуханием луга?

Утром Владимир Ильич до завтрака выкупался в озере и стал подыскивать укромное место для работы.

Емельянов показал ему густые заросли ивняка.

— Если вот здесь вырубить середину кустарника, то может получиться довольно укромный закуток, — сказал Николай Александрович. — Ни с озера, ни с суши не разглядишь, кто в нем сидит.

Не откладывая дела, Емельянов принес топор, пробрался в гущу ивняка и принялся рубить лозу под корень.

Когда площадка была очищена от ветвей, корни вырваны, а земля заровнена и утоптана, получилось нечто похожее на комнату, имевшую живые стены из густо-зеленых хлыстов ивняка.

— Да вы мастер, прямо зеленый кабинет получился! — похвалил Владимир Ильич.

Чтобы «кабинет» стал кабинетом, Николай Александрович прикатил два чурбана. Толстый он поставил на середине и назвал «столом», а меньший — «табуретом».

Владимир Ильич хотел показать Зиновьеву оборудованный кабинет, но тот после бессонной ночи чувствовал себя разбитым. Он долго не мог заснуть из-за назойливого комариного гудения, а под утро ему помешали крики какой-то птицы.

— Нет, мне трудно привыкнуть к жизни на болоте, — сказал он.

— А вы относитесь ко всему философски, — посоветовал Ильич. — Ведь могли вы попасть на охоте в болото похуже этого. Вас бы не смутили шалаш и костер? Они были бы естественны, не так ли? Утром не ленитесь, проделайте несколько физических упражнений… только не до полного утомления. Я вам покажу каких. А потом выкупайтесь, поплавайте. Вода здесь прохладная, бодрит. Пока есть возможность — закаляйтесь, укрепляйте нервы, потом сложней будет.

— Думаете, в более глубокое подполье загонят?

— Наоборот, нам с вами придется управлять государством. А это дело хлопотливое, времени на променады не будет.

«О чем он говорит? — недоумевал Зиновьев. — Мы разбиты, загнаны в подполье. Каким государством будем управлять? Когда?»

Почти десять лет как привязанный он следовал за Лениным, выполняя черновую редакционную работу сперва в «Пролетарии», а потом в «Социал-демократе». Со сколькими людьми Ленин порвал, потому что не признавал идейных уступок и за ошибки не щадил. И статьи Зиновьева вылетали из нелегальных сборников. Ленин и с них был строг, как и с другими.

Довольно терпеть! Зиновьев больше не будет послушным исполнителем и, как Каменев, однажды скажет: «Обойдусь без учителей».

Разве нельзя было, вернувшись из Швейцарии, занять достойное место среди революционной демократии, стать уважаемым политическим деятелем и продолжать легальную борьбу на правах оппозиционной партии? А ему немедля подавай диктатуру пролетариата. А нужна ли сейчас диктатура? Своевременна ли она? Об этом еще надо подумать.

— Владимир Ильич, — обратился он к Ленину. — Вы знаете, я не согласен ни с Каутским, ни с Плехановым. Мне просто хотелось бы понять их по-человечески, не для разоблачений. Как вы для себя объясняете поведение этих марксистов? Ведь они были ортодоксальны и считали диктатуру пролетариата неизбежной фазой революции, знали, что социалистам придется прибегать к насилию, отвергая всякое сотрудничество с буржуазией, а вот когда решающие дни приблизились, оба заколебались. Что же встревожило и остановило их?

Прежде чем ответить, Владимир Ильич пытливо взглянул на Зиновьева.

Тот, в ожидании ответа, сидел напряженный и не поднимал глаз, боясь встретиться с колючим взглядом Ильича. Ленин сразу же уловит его колебания. Зиновьев знал, каким резким и беспощадным бывает Ильич с теми, кто вдруг начинал сомневаться в важнейших положениях марксизма. Ленин порывал с такими людьми, в каких бы отношениях с ними ни был, и не жалел об этом.

— Я не желаю понимать оппортунистов «по-человечески», — сказал Владимир Ильич сухо. — Их развелось слишком много. Почти все наши эсеры и меньшевики скатились к мелкобуржуазной болтовне о примирении классов государством. Для этих господ диктатура пролетариата, видите ли, противоречит революционной демократии. А то, что государство выражает волю определенного класса и не может мириться с антиподом, — этого они не желают понимать. Каутский, конечно, подлей и тоньше наших оппортунистов. Он не отрицает, что государство — орган классового господства и что классовые противоречия непримиримы. Он только против разрушения государственной бюрократии и поэтому извращает Маркса при помощи самого Маркса, приводя в спорах жульнически подтасованные цитаты. Каутский ратует за правительство, «идущее навстречу пролетариату», то есть за буржуазную парламентарную республику. А с Плехановым я давно мечтаю встретиться лицом к лицу и спросить: «Ну, как вы, ура-патриот, намерены дальше прикрываться Марксом? Мы ведь будем по Марксу добиваться разрушения всей государственной машины. Что вы скажете, когда вооруженный пролетариат придет к власти, а его полномочные представители станут властью?»

Владимир Ильич еще раз взглянул на Зиновьева и добавил:

— Сейчас крайне необходима марксистская книга, которая ответит на все эти вопросы. Я ее должен написать. Григорий Евсеевич, напомните, пожалуйста, пусть Надежда Константиновна добудет мою синюю тетрадь и пришлет сюда. Книге следовало бы дать название «Учение марксизма о государстве и задачи пролетарской революции», но оно слишком длинное, лучше будет из двух слов: «Государство и революция».

— Владимир Ильич, до книг ли сейчас?

— Именно сейчас-то и нужны книги! — не принимая возражения, увлеченно продолжал Ленин. — В управление страной мы вовлечем миллионы неискушенных людей, им необходимы будут направляющие теоретические труды.

— Но сумеют ли они их прочесть? И будут ли понятны простым пролетариям наши теоретические споры? Сперва надо подтянуть их до соответствующего уровня, а потом говорить о власти. Ведь сложней всего удержать ее. Да и кто теперь решится сбросить Временное правительство?

— А давайте поговорим с простым рабочим, — вдруг предложил Ильич и, подозвав к шалашу Емельянова, спросил: — Николай Александрович, как вы думаете, возьмем мы к осени власть в свои руки?

— Возьмем, — без тени сомнения ответил Емельянов. — Народ дольше терпеть не может.

— Верно. Но мы сможем ее взять, если хорошо подготовим вооруженное восстание. Вот только как мы удержим свою власть? Сами-то вы, Николай Александрович, намерены принять участие в управлении государством?

Емельянов замялся.

— Образования маловато, — с сожалением сказал он. — Не гожусь я. Пусть люди пограмотней…

— Вот видите, — не без злорадства заметил Зиновьев. — И этак многие скажут.

Владимир Ильич, как бы не слыша его, продолжал допытываться:

— Что же получается, Николай Александрович, власть возьмем с бою, а вы тут же отдадите ее в чужие руки?

— Почему же в чужие? Разве среди нас, большевиков, нет людей побашковитей да больше меня в государственных делах понимающих?

— А сами не решитесь? Или не сумеете?

— Суметь-то, может быть, и сумел, но не годится мне, слесарю, отрываться от своего брата мастерового. Скажут: все революцию делали, а Емельянов, вишь, к теплому местечку рвался. А если человеком честолюбие да корысть овладевают — грош ему цена. Наверху вмиг забудет, с кем водился. Власть, она портит человека.

— Верно рассуждаете, Николай Александрович, честные и преданные рабочему классу люди нам нужны. Как же мы без таких, как вы, будем страной управлять? Человек, конечно, может зазнаться, но мы ему напомним, кому он служит, а не подействует — встряхнем как следует и к станку лечиться отправим. А чтобы барство не зарождалось, заработную плату определим такую, какую получает квалифицированный рабочий. Нас ведь со всех сторон запугивают: не сумеете-де руководить государством, надо оставить бюрократию — всех старых чиновников, без них не обойдетесь.

— Ну, если так вопрос станет, то и я не лыком шит. Как староста справляюсь в цеху. Смогу и по заводу. Надо будет — подучусь. Но нельзя оставлять у власти прислужников буржуазии, их к старому потянет.

— Удивительное совпадение! — уже повеселев, воскликнул Ильич. — Мы с вами, Николай Александрович, не расходимся в мыслях. А вот некоторые товарищи сомневаются. Я думаю, что это у них от неверия в рабочий класс…

Сказав это, Ленин взглянул, в сторону Зиновьева. Тот сделал вид, что не заметил его насмешливого взгляда.

Разговор с Зиновьевым все же оставил у Ильича неприятный осадок: почему марксист вдруг хочет понять оппортунистов «по-человечески»? Правда, им и прежде не раз овладевали колебания…

Серго Орджоникидзе получил задание тайно съездить к Ленину и посоветоваться: как строить работу дальше?

Боясь привлечь внимание шпиков, Серго на нескольких трамваях доехал до Приморского вокзала и там, купив билет до Сестрорецка, выбрал вагон потемней и уселся в уголок.

Поезд по Приморской линии едва тянулся. Внутри вагона, переполненного дачниками, было душно, Серго вышел на площадку. Здесь дышалось легче.

В домах приморских поселков уже зажглись огни. Орджоникидзе почему-то вспомнилась французская деревенька Лонжюмо, где он учился в партийной школе. Ему тогда не удалось дослушать всех лекций. Владимир Ильич послал его в Россию восстанавливать разгромленные охранкой партийные организации. Как и теперь, приходилось остерегаться слежки. Даже своим товарищам по школе Серго не сказал, куда едет, а придумал какую-то неотложную операцию горла, которую якобы могли произвести только в Париже.

Сколько станций и полустанков увидел он, пересаживаясь из поезда в поезд! В каких только вагонах не приходилось ему бодрствовать по ночам, прислушиваясь ко всякому подозрительному шороху.

Сейчас, он чувствовал, никто за ним не следит.

Не доезжая одной станции до Сестрорецка, Серго спрыгнул и направился в малонаселенную часть поселка.

Под ногами хрустел песок. В темноте трудно было разглядеть название улиц. Серго плутал, опасаясь спросить у прохожих, где живет Емельянов.

На верандах особняков светились огни, играли граммофоны. Слышались смех и звон посуды. Дачники, несмотря на тревожное время, веселились.

Только через час или два Орджоникидзе нашел емельяновский дом. Пройдя во двор, он тихо постучал в стенку сарая.

Дверь открыла заспанная женщина. Серго шепнул заученные слова пароля. Она задала несколько вопросов и, убедившись, что перед ней не шпик, ушла в дом и вскоре вернулась с мальчишкой лет одиннадцати.

— Идите за Колей, — сказала женщина.

Орджоникидзе откланялся и пошел за босоногим проводником по каким-то закоулкам к озеру. Там стояла лодка. Они столкнули ее на воду. Мальчишка сел за руль, Серго — за весла, и они поплыли по темной глади спокойного озера.

Ночь была теплая и безветренная. Ничто не нарушало тишины, только в камышах всплескивала рыба.

Переправившись вдали от огней поселка на другую сторону озера, Коля пошел по едва приметной тропинке среди кустов. Орджоникидзе, решив, что Ленин с Зиновьевым живут на какой-то даче, доверчиво шагал за юным проводником.

Под ногами скользила влажная от тумана земля. Домов не было видно, только где-то вдали мигали огоньки. На небольшой поляне Коля остановился и, засвистев снегирем, позвал отца:

— Пап… а пап! К тебе кто-то приехал.

Из-за стога сена вышел человек в русских сапогах и рабочей куртке. Серго поздоровался с ним и, объяснив, зачем он явился сюда, попросил:

— Нельзя ли побыстрей отвести на дачу?

— На какую дачу?

— Ну, на ту, где живет Ильич.

— Я не знаю такой дачи…

Получался какой-то нелепый разговор. Из-за стога вышло еще двое в пальто, накинутых на плечи. Они негромко поздоровались. Орджоникидзе не хотелось ни с кем знакомиться, он сухо ответил им и, уже сердясь, обратился к мальчику:

— Коля, ты куда меня привел?

В это время невысокий незнакомец подошел вплотную к Орджоникидзе, хлопнул его по плечу и, смеясь, спросил:

— Что, товарищ Серго, не узнаете?

Перед Орджоникидзе стоял — безусый, с бритым подбородком— Ленин, а рядом с ним бородатый Зиновьев.

— Прошу к огню, — пригласил Орджоникидзе Владимир Ильич. — Мы как раз собираемся ужинать.

Он повел Орджоникидзе к потрескивающему костру. Там на газете, постланной на траве, лежала краюха хлеба, несколько картофелин и небольшая селедка.

— Прошу прощения… стола и стульев не имеем, — извинился Ильич. — Устраивайтесь как удобней.

При свете костра они съели разделенную на пять частей селедку с печеным картофелем, выпили по кружке горячего, попахивающего дымом чая без сахара и пошли беседовать в «апартаменты». Так Владимир Ильич шутливо величал шалаш.

Кругом было тихо, только пищали комары, да изредка слышался свист крыльев диких уток, перелетавших с болот на озеро. Серго стал рассказывать о Питере.

Вести не радовали. В городе продолжались обыски и аресты, Каменев уже был в тюрьме. Пулеметчиков, вызвавших волнения в столице, по приказу Керенского безоружных вывели на площадь перед Зимним дворцом и там заклеймили позором. Серго видел, как вели солдат без ремней, чтобы отправить на фронт, у наказанных лица были бледными, а глаза горели злобой.

— Теперь городской комитет обосновался на Выборгской стороне, — сообщил Орджоникидзе. — В наш район каратели не суются, боятся, что нос прищемим. Настроение постепенно улучшается. Даже есть такие, что поговаривают: «Вот увидите, Ленин в сентябре будет премьер-министром».

— Те, кто верит в это, близки к истине, — вставил Владимир Ильич. — Две недели назад Советы без особого труда могли взять власть, — не без горечи сказал он, — но меньшевики и эсеры испугались, выполнили требования кадетов. Этим они себя дискредитировали. Советы стали жалким придатком Временного правительства. Большевикам придется снять лозунг «Вся власть Советам» и готовить вооруженное восстание. Да, да. Мирный период развития революции кончился, наступает другой, чреватый взрывами. Будем накапливать оружие, обучать рабочих. Власть придется брать силой. Восстание, я думаю, назреет к сентябрю — октябрю…

Серго был потрясен: «Как же так? Нас только что расколотили, партия существует полулегально, а Владимир Ильич предсказывает через два-три месяца победоносное восстание. Вот здорово!»

Владимир Ильич заговорил о том, как следует действовать Петроградской организации, сообразуясь с обстановкой. Кроме подготовки боевых отрядов необходимо создавать подпольные типографии, и статьи, которые нельзя будет поместить в легальных изданиях, печатать в нелегальных листках…

Орджоникидзе покинул шалаш окрыленный. Провожать его вышел Зиновьев.

— Видишь, товарищ Серго, как сложно стало с Лениным, — сказал он. — Все только о восстании. Прямо одержимый!

— Очень хорошо, что у Ильича боевое настроение! Ты знаешь, как обрадуются наши товарищи, узнав об этом? Качать меня будут, — заверил Орджоникидзе. — После беседы с ним я прямо пьяный, петь хочется!

У лодки, спрятанной в камышах, их поджидал Николай Александрович. Орджоникидзе прошел на корму. Емельянов столкнул лодку на более глубокое место и, забравшись в нее, подналег на весла. Камыши зашуршали и скрыли их.

Возвращаясь, Зиновьев рассуждал: «Значит, Ленин всерьез думает о восстании. Хочет повторить недавние события. Это определенно безумие!»

Но когда он вошел в шалаш, Владимир Ильич уже крепко спал. А у него под боком посапывал Коля.

«Вот и поговорили!» — рассердился Зиновьев.

Выйдя из шалаша, он подбросил в угасающий костер несколько поленьев и, раздосадованный, уселся на чурбан.

Поднявшееся над лесом солнце позолотило край озера. Вокруг на разные голоса заливались пичуги, радовавшиеся теплу, а обросший бородой человек не замечал ликования природы. Его заботила лишь дума о том, как скорей покинуть этот лес.

В полдень к покосу приблизилась лодка. Встревожась, Зиновьев разбудил Ильича и Колю. Те, выбравшись из шалаша, поспешили к озеру и стали всматриваться.

— Наша, — определил Коля. — Кондратий, кажется, он так веслами машет.

Мальчик не ошибся. Это был Кондратий. Он привез судки с едой. День был жаркий, парень взмок за веслами. Лицо его покрывали капельки пота.

— Может, выкупаемся? — предложил Владимир Ильич.

— Хорошо бы, — обрадовался Кондратий.

Раздевшись, они втроем бросились в воду и почти одновременно нырнули… Коля первым появился на поверхности, Кондратий всплыл секунд через тридцать, а Ильич дольше всех пробыл под водой и вынырнул далеко в стороне.

Оставив Колю на отмели, Кондратий поплыл за Ильичем. Ныряя, они перекликались меж собой.

— А тут уже глубоко… дна не достать!

— Я достал… только вода холодней, ключи, видно, есть.

Потом, бултыхаясь, они принялись вытворять в воде такое, что Зиновьев, обеспокоясь, потребовал:

— Возвращайтесь-ка назад… довольно!

Но пловцы, видимо, не слышали его. Они удалялись то саженками, то на боку, то повернувшись на спину и работая лишь ногами.

Подхватив судки, Зиновьев пошел к шалашу. Коля же, натянув штанишки и рубашонку, несколько раз свистнул пловцам и побежал догонять его.

Пловцы показались на берегу минут через пятнадцать. Они прыгали то на одной ноге, то на другой, вытряхивая из ушей воду.

— Коля, зови их обедать, — приказал Зиновьев мальчику.

Коля засунул два пальца в рот, пронзительно свистнул. Ильич и Кондратий поняли его, замахали в ответ руками и стали одеваться.

Они приближались к костру словно давние друзья-ровесники. Владимир Ильич рассказывал что-то забавное, потому что Кондратий то и дело прыскал со смеху.

— Ну, что же вы так долго? — упрекнул Зиновьев. — Обед опять остыл.

— А вы почему не освежились? — спросил Ильич.

— Нет никакого желания резвиться, — буркнул Зиновьев.

Владимир Ильич посерьезнел, вгляделся в Зиновьева и спросил:

— Чем вы недовольны?

— Я уже говорил, лесная жизнь не по мне.

— А вы старайтесь не замечать неудобства. Держитесь естественней и свободней. Вы же молодой человек, не мне вас учить, как надо радоваться жизни. Встряхнитесь!

Николай Александрович вернулся на покос не один, он переправил на лодке члена Центрального Комитета Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Владимир Ильич обрадовался Дзержинскому. Поспешив навстречу, он протянул обе руки.

— Очень хорошо, что вы здесь. О многом надо посоветоваться.

— А я к вам не с пустыми руками… Позвольте вручить… вышли первые пять тысяч.

Говоря это, Дзержинский вытащил из кармана еще пахнущую типографской краской небольшую брошюру и с поклоном преподнес ее Ильичу.

— Наконец-то! — бегло взглянув на обложку, воскликнул Ленин. — Многострадальная книжица, перемытая в семи водах!

Сколько он потратил труда на эту брошюру! Одних только выписок было двадцать тетрадей.

Владимир Ильич, полистав брошюру, стал разглядывать обложку, на которой крупными буквами было напечатано: «Империализм, как новейший этап капитализма».

— А почему не обозначен издатель? — спросил Ильич. — Кто решился выпустить ее?

— Максим Горький, в своем издательстве «Парус». Осторожность, видимо, заставила выпустить без эмблемы.

— Испугался?

— Не думаю. Горькому легче было отказаться от нее, а он выпустил — и в такой сложный момент. Кто прочтет брошюру, поймет, что обвинение в шпионстве — бред, для вас невозможны сделки с германским империализмом. Брошюра поступила на склад партийного издательства. Бонч-Бруевич намерен широко распространить ее.

— Спасибо… Большое спасибо. Очень приятный подарок, — поблагодарил Владимир Ильич. — Чем же мне вас угостить? Может, рыбной ловлей?.. Рыбацкой ухой?

— О том и другом мечтаю.

— Ну и замечательно. Коля, вытаскивай бредень, — попросил Владимир Ильич. — Будем гостя эксплуатировать.

Коля мгновенно выполнил просьбу и кликнул Кондратия.

Бредень был большим, каждому нашлось дело: Владимир Ильич с Кондратием, забравшись по горло на глубину, заводили крылья и тянули их к берегу, Николай Александрович следил за «маткой», а остальные шумно шли по краям, не давая рыбе уходить в стороны.

Сделано было три захода, и все удачные: рыбы наловили и на уху, и про запас, чтобы отправить Надежде Кондратьевне.

Вволю накупавшись, Дзержинский вышел на берег и сказал:

— Вот это жизнь! Соблазнили. Готов вместе с вами скрываться у этого озера до самой осени. Принимаете?

— Нет уж, походите в легальных, — возразил Ленин. — Вы нам в Питере нужней. Кто же будет восстание готовить, боевые отряды создавать?

— А уже назрело?

— Назреет.

Когда все собрались у костра, Владимир Ильич спросил у Емельянова:

— Николай Александрович, вы ведь в Пятом году добывали оружие. Как это делалось?

— Хитрить приходилось. Занумерованную винтовку не вынесешь. Таскали по частям. Одни по стволам специализировались, другие по затворам, а я деревянные ложа добывал. Ложевые сараи, как и теперь, почти не охранялись. Подгребешь на лодке к сараю, отогнешь подгнившие от сырости нижние доски и… давай выуживать. Трудней было с патронами. Но и тут приспособились. Каждое ружье заводом проверялось на стрельбище. Патроны выдавались по счету — двадцать пять штук на винтовку. Мой отец пристрельщиком работал. Контролер не мог проверить, сколько раз он выпалит. Оставшиеся патроны прятал и нам отдавал. Мы свой арсенал за озером имели.

— А сейчас такую добычу оружия нельзя наладить?

— Как нельзя? Можно, только постарели все. Нет уж прежней прыти.

— Я тебе, папа, помогу, — вдруг предложил Кондратий. — У наших ребят кое-что припрятано.

— Чудеса! — удивился Николай Александрович. — Владимир Ильич, что такое вы с ним сделали? Прямо колдовство! Ну что ж, сын, по рукам, таким ты мне больше нравишься.

НОЧНАЯ ТРЕВОГА

Мучаясь бессонницей, вновь и вновь обдумывал Зиновьев свое положение.

Ну сколько можно прятаться в этом лесу? Время покосов скоро кончится. Куда денемся? Ленин словно не замечает окружающего, живет на болоте как дома.

Зиновьев как-то намекнул Ленину об опасности, а у него один ответ:

— Разумный человек принимает меры предосторожности, чтобы свести опасность до минимума, но он обязан приучать себя не думать о ней и делать свое дело.

Белые ночи кончились. После захода солнца на лесную поляну наползала такая темень, что в пяти шагах ничего нельзя было разглядеть. В одну из таких ночей Зиновьев, забывшись на несколько минут, вдруг услышал стрельбу. Сердце тревожно забилось: «Напали на след… Вызваны войска… прочесывают лес… будут и здесь».

Выглянув из шалаша, Зиновьев увидел за озером мелькающие огни. «Так и есть — окружают».

Расталкивая Ленина, он свистящим шепотом сообщил:

— Мы окружены… Спасайтесь!

— Как окружены? Кем? — спросонья не мог понять Ленин.

— Не до расспросов… нужно уходить.

Быстро натянув на ноги ботинки, Зиновьев схватил пальто и выскочил из шалаша.

— Григорий Евсеевич, погодите, — окликнул Ленин, но в ответ услышал шелест кустарника.

Разбудив Колю, Владимир Ильич сказал:

— Одевайся, надо уходить.

— А чего там? — прислушиваясь к стрельбе в поселке, спросил мальчик.

— Юнкера, наверно. Тебе папа не говорил, куда надо уходить в случае опасности?

— Говорил… за ручей к косогору. В ту сторону, где солнце всходит. Но сейчас темно.

— Как-нибудь найдем. Пошли.

Залив водой едва тлевший костер, Владимир Ильич взял мальчика за руку и пошел с ним по болоту к ручью.

Шум в поселке не утихал. То и дело раздавались выстрелы. «Что там творится? — не мог понять Владимир Ильич. — Видимо, облава. Но кто же стреляет?»

Болотистый мох колыхался и оседал под ногами. Ветки густого ольшаника хлестали по лицам. Следовало бы окликнуть Григория, но опасно было подать голос.

Болото становилось зыбким. Ноги порой по колено проваливались в холодную жижу. Ботинки промокли насквозь. В них чавкала вода. А Коля тянул все дальше и дальше.

— Скоро будет косогор, — твердил он.

Николай Александрович ночевал дома. Услышав выстрелы, он вскочил с постели и у жены спросил:

— Кондратий дома?

— Нет, с оружием все возится. Не их ли там ловят?

Николай Александрович быстро оделся, разбудил старшего сына и вместе с ним вышел на улицу.

Беспорядочная стрельба доносилась с разных сторон. По всему поселку яростно лаяли собаки. В темноте мелькали огни. Происходило что-то непонятное.

Емельяновы поспешили к заводу. По пути к ним присоединялись проснувшиеся оружейники.

— Почему стреляют? Что случилось?

Но никто толком объяснить ничего не мог.

На перекрестке неожиданно появился парень в белой рубашке и выстрелил в воздух из берданки.

— Ты чего пуляешь? — остановил его Емельянов. — Ошалел, что ли?

— Ничего не ошалел, — обиделся парень. — Велено всех заводских будить. Из Питера поезд с юнкерами прибыл. Все улицы оцепили. Хотят с обысками по домам пойти. Завком приказывает не допускать.

— Правильно. Ишь новые жандармы объявились! Не позволим — в ночное время ребятишек пугать.

— А чего юнкерам надо?

— Начальство всполошилось. Много винтовок пропало. Думают, рабочие растащили.

«Ах, вот оно что! Тут, конечно, без моего Кондратия не обошлось, — подумал Николай Александрович. — Куда только они винтовки спрятали? Не в поселке же. Так юнкера и до покосов доберутся. Надо бы предупредить наших, подальше в лес увести».

У заводской проходной толпилось много народу. Ночная тревога возбудила рабочих. Они готовы были схватиться с юнкерами. Увещеваний никто не слушал. Каждый выкрикивал свое.

Видя, что споры затянутся до рассвета и юнкера не решатся пойти по дворам с обысками, Николай Александрович шепнул сыну:

— Сашок, ты побудь здесь и разведай все, а я к нашим на покос проберусь. Если какая опасность — Сергея или Толю присылай. А утихнет — пусть мать обед привозит. Понял? И Кондратию скажи, чтобы подальше от покоса был, а то хвост за собой потащит.

Вернувшись домой, Емельянов взял из двух лодок самую легкую и, осторожно гребя одним веслом, направился по затемненной части озера.

Стрельба в поселке стихла и огни больше не мелькали. Лишь изредка доносились невнятные выкрики у запруды.

Спрятав лодку в камышах, Николай Александрович поспешил к шалашу. Но в нем никого не оказалось.

«Куда они подевались? — недоумевал он. — Может, в кустах прячутся?»

Емельянов несколько раз свистнул по-снегириному. На свист никто не откликнулся.

«Вот те раз! И Колю не догадались оставить».

Досадуя, Николай Александрович свернул цигарку, подсел к костру и хворостиной поворошил угли. Но нигде не сверкнуло ни одной искорки. Пепел и угли были холодными. Значит, костер погашен давно.

«Через озеро перебраться не могли, не было лодки, — рассуждал Емельянов. — Значит, прячутся в лесу».

Дождавшись рассвета, он пошел на поиски. Сквозь заросли ивняка и ольшаника приходилось пробираться с предосторожностями, так как роса густо посеребрила листву. Стоило зацепить плечом ствол или головой ветку, мгновенно обдавало холодным дождем. Даже неприметная днем паутина так пропиталась росой, что всюду провисала бисерными гамачками.

В несколько минут у Емельянова промокли брюки на коленях и пиджак.

Вскоре лес несколько поредел, стали попадаться низкорослые сосенки. Прыгая с кочки на кочку, Николай Александрович по временам останавливался, тоненько свистел и прислушивался.

Минут через двадцать он наконец услышал такой же ответный свист. Навстречу выбежал Коля. На нем был пиджак Ильича.

— Вы что так далеко забрались? — спросил Николай Александрович.

— Чтобы не нашли, — ответил мальчик. — Ты сам велел прятаться за косогором.

Николай Александрович погладил сына по голове и похвалил:

— Молодец, только вот ты зря дядин пиджак взял.

— Я не хотел, он сам на меня надел.

Владимир Ильич сидел на стволе поваленной березы. Он был разут. Носки и ботинки сохли рядом.

— Ну как, Николай Александрович, нащупывают? — вглядевшись в Емельянова, спросил Ильич.

— Да вроде бы нет. Юнкера прибыли оружие у рабочих искать.

— Ах, вот, оказывается, в чем дело. И как вы думаете: отдадут его ваши товарищи?

— Навряд ли. Не на таких напали. Разве только получше спрячут. Без оружия нашему брату теперь нельзя. Зажмут, хуже чем при царе будет. А где же Григорий? — поинтересовался Емельянов.

— Мы без него. Он разбудил и куда-то исчез. Мы окликали, пытались искать — безуспешно.

Показав Ильичу, как выйти к озеру, Емельянов пошел на поиски Зиновьева. Он почти час бродил по болотным трущобам, пока не наткнулся на след, оставленный в росистой траве.

Вымокший и перепачканный в болотной тине, Зиновьев сидел в густом ольшанике.

— Почему вы не выходите? — спросил Николай Александрович.

— Мне пок-казалось, что это они ходят… Пром-мок насквозь, — стал оправдываться Зиновьев. — Несколько раз пров-валивался по пояс… Едва нашел сухое место.

Лицо Зиновьева потемнело, глаза воспалились.

Емельянов помог ему выбраться из зарослей на едва приметную тропку и старался идти быстрей, чтобы спутник хоть немножко согрелся в пути.

Когда они вышли на свой луг, у шалаша уже пылал костер, разведенный Лениным, и в закопченном котле закипала вода.

Обедали в этот день позже обычного. Надежда Кондратьевна пригребла на лодке только под вечер.

— Укатили вояки Керенского, — сообщила она. — Поначалу грозились: «Чтоб все оружие было к запруде принесено! Если к двенадцати часам не будет сдано, пойдем с обысками и будем судить на месте». Но никого не напугали. Наш Сашок говорит, что только две старухи явились: одна — с тесаком, который на огороде нашла, другая — со ржавым штыком. Так и убрались. И обысков не стали делать.

— Молодцы сестрорецкие рабочие, — похвалил Ильич. — Оружие не отдали, показали, что их врасплох не застанешь.

Выспавшись, Зиновьев сидел молча и держался как-то отчужденно.

«Видимо, чувствует себя неловко после ночного бегства», — подумал Владимир Ильич.

— Чего вы приуныли? — спросил он. — Стоит ли придавать пустякам значение?

— Меня тревожит, не слишком ли мы беззаботны? Не знаем даже ближайших окрестностей. При новой облаве нас схватят и утопят в этом болоте. Мы не знаем, как из него выйти.

— Что же вы предлагаете?

— Подыскать другое место, а пока тщательно исследовать: нет ли троп, по которым можно пройти.

— Ну что ж, это не помешает. Было бы неплохо начертить хотя бы примитивную карту. Обяжете, если исследуете окрестности.

На другой день Зиновьев надел высокие сапоги Емельянова, захватил охотничье ружье и пошел бродить по болоту. Он пропадал недолго, вернулся к шалашу с изменившимся, бледным лицом.

— М-мы обнаружены, — сказал он задыхаясь. — Я набрел на лесника. Охота запрещена. Он накричал и отнял ружье. Теперь, наверное, спешит к властям. За нашу поимку ведь обещано двести тысяч. Не сомневаюсь, что он воспользуется случаем. Надо уходить.

— Вы ему сказали, кто мы такие?

— Нет, конечно, но разве трудно догадаться?

— Если встретился Аксенов, паниковать не следует, я этого лесника хорошо знаю, — сказал Емельянов. — Вместе солдатчину отбывали, из одного котелка кашу ели. Михайлыч свой мужик. Зря доносить не будет. Надо сперва разузнать, что он задумал. Может, за простого браконьера принял.

— Верно, — вставил Владимир Ильич. — Надо бы переговорить с ним, пока он не успел в город сходить. Где ваш Аксенов живет?

— Отсюда недалеко: версты полторы, не больше.

— Отправляйтесь немедля и дождитесь его возвращения из леса.

— Так оно верней будет, — согласился Емельянов. — Хорошо бы, конечно, бутылочку прихватить, но, к сожалению, нет ее у нас.

Прямо с покоса Емельянов пошел по берегу к дому лесника. Пробыл он у него часа три и вернулся навеселе, неся на правом плече ружье.

Не спеша Емельянов вытер промасленной ветошью ствол и курок ружья, повесил тулку в шалаше, закурил и лишь затем принялся рассказывать:

— Прихожу, а его, конечно, еще нет дома. Заговорил с хозяйкой, жду. Вижу, идет с двумя ружьями на плече. «Михайлыч, — окликнул, — что ты у людей ружья отнимаешь?» — «Пусть не браконьерствует, — отвечает он. — Охота еще не объявлена». — «Михайлыч, а ружье-то ведь мое. Разве по-товарищески в казну забирать?»— «Какое оно твое? — не верит он. — Я его у чернявого чухны отобрал». — «Хочешь, номер скажу?» Называю номер тулки. Он проверил и удивляется: «Верно, как оно к чухне попало?» — «Да я его в косари нанял. Он втихомолку стянул ружье, видно, утятины захотел». — «Не из храбрых твой косарь, — говорит Аксенов. — Я боялся, что без драки не отдаст. Чухны, они скупые, а этот молчит, слова в оправдание не говорит». — «Так он же по-русски не горазд, — замечаю я, — да и напугал ты его своими усищами». — «Я его матюгаю, — хохочет Михайлыч, — а он ни бе ни ме. Вижу, толку не будет. Выхватил из его рук ружье, да и пугнул…»

— Очень хорошо, что вы не заговорили, — поспешил похвалить Ильич, видя, что емельяновский пересказ вогнал Зиновьева в краску. — Пусть лесник думает, что он на финна наткнулся.

— В общем, отдал Аксенов ружье. «Только косарям больше не давай, говорит, пришлым нечего тут охотиться». И на прощание даже угостил. Опасаться его нечего, — заверил Николай Александрович. — Михайлыч человек свой. Если и догадается, не выдаст, ручаюсь.

ПОЗДНИЕ ПАССАЖИРЫ

В конце июля чуть ли не каждый вечер, как только темнело, с озера доносились всплески весел. Это к шалашу на покос пробирались члены Центрального Комитета, готовившие Шестой съезд партии. По сообщениям становилось ясно — съезд будет большим: соберутся делегаты от двухсот сорока тысяч членов партии. Их всех надо нацелить на восстание. Владимир Ильич огорчился, что сам не сможет присутствовать на столь важном съезде.

— В доклады мы вложим ваши мысли, ваш дух. Быть идейным вдохновителем съезда важней, чем присутствовать на нем, — уверял Яков Свердлов.

Ильич соглашался с ним, но в глубине души примириться не мог.

Съезд проходил полулегально. Делегатам заранее не сообщалось, где нужно собираться, так как шпики Керенского давно мечтали одним разом захватить руководителей партии. Иногородних большевиков поселяли не в гостиницах, а на квартирах рабочих.

Съезд открыли на Выборгской стороне.

— Почему Ленина нет в президиуме? Где Ленин? — допытывались делегаты.

Яков Свердлов, председательствовавший на заседании, сообщил, что Владимир Ильич хотя и скрывается от ищеек Керенского, но руководит съездом.

Это сообщение в тот же день стало известно журналистам. Буржуазные газеты подняли шум: они обвинили прокуратуру в бездеятельности, требовали найти Ленина и арестовать.

За руководителями партии усилилась слежка. Пришлось удваивать охрану съезда и заседания проводить в разных частях города. Обычно за сутки до заседания Красная гвардия выставляла свои секреты и посылала патрули на соседние улицы, чтобы те следили: не окружают ли войска дом, в котором утром соберутся делегаты.

На одном из первых заседаний съезда решался вопрос: надо ли Ленину являться на суд? Докладывал Орджоникидзе. Он рассказал о своих переговорах в Таврическом дворце, о том, как замышлялось убийство Ленина, и сделал вывод: враги ищут и будут искать любые способы, чтобы вырвать вождей из рядов революционной партии. Ни в коем' случае нельзя выдавать товарища Ленина.

Вслед за Орджоникидзе на трибуну поднялся Феликс Дзержинский.

— Я буду краток, — сказал он. — Мы должны ясно и определенно сказать, что хорошо сделали те товарищи, которые посоветовали товарищу Ленину… не арестовываться.

Дзержинский потребовал заявить от имени собравшихся, что большевики не доверяют правительству Керенского, а поэтому — не выдадут Ильича. Его предложение было принято: съезд высказался против явки Ленина на суд.

Жизнь в шалаше усложнялась. По ночам поднимались туманы. От болот и с озера тянуло холодом. Старые пальто и куртки плохо согревали. И работать стало трудней: днем часто моросил дождь, а по вечерам надвигалась непроглядная темень.

А тут еще на шалаш набрели грибники, заплутавшиеся в болоте. Потом пристала лодка к берегу. К костру подошли рыболовы, спросившие у косарей: не найдется ли курева? Этак можно было и шпиков дождаться. Да и время покосов кончалось. Надо было перебираться в другое место. Но куда?

Решили, что спокойней всего Ленину будет за Сестрой-рекой в Финляндии.

Переправить Ленина через границу поручили Александру Васильевичу Шотману. Это был профессиональный революционер, имевший финское подданство.

Шотман представил несколько проектов перехода через границу. Их тщательно обсудили и пришли к выводу, что Ленину лучше всего перебраться через реку Сестру под видом сестрорецкого рабочего. Оружейники, жившие за рекой Сестрой, пользовались упрощенными паспортами, похожими на обычные удостоверения личности.

Емельянову поручили достать такие документы у товарищей. Но как их добудешь, у кого попросишь?

Зайдя в управление завода, Николай Александрович увидел, что у дверей начальства часовым стоит его давний приятель. Он поздоровался с ним и спросил:

— У себя помощник начальника Дмитриевский?

— Нет, куда-то вышел.

— Можно пройти… подождать его?

— Проходи, посиди.

Емельянов был старостой цеха, ему часто приходилось вести переговоры с администрацией завода, поэтому просьба не вызвала подозрений.

В кабинете Николай Александрович заметил на столе стопку пропусков. «Надо бы стащить парочку, — подумал он. — Но какие лучше взять? Совсем чистые не годятся, они без подписи и печати. Готовые — опасно, через день-два хватятся: куда-де они делись? — За массивной чернильницей Емельянов разглядел пропуска умерших и уволенных с завода рабочих. — Пропажу никто и не заметит».

Выбрав пропуска поновей, Емельянов спрятал их в задний карман брюк и, посидев еще немного, вышел из кабинета.

— Нет, не дождаться мне Дмитриевского, — сокрушаясь, сказал он часовому. — Когда спешишь, всегда так. Позже зайду.

Добытые пропуска Емельянов привез на покос и вручил их Ленину.

— Значит, меня хотите превратить в Константина Петровича Иванова? — спросил Владимир Ильич, внимательно осмотрев взятый наугад пропуск. — Ну _ что ж, подойдет. Иванов распространенная фамилия. Среди Ивановых нетрудно затеряться. Только, к сожалению, я абсолютно не похож на Иванова, изображенного на этой фотографии.

— Фотографию придется осторожно сорвать и наклеить другую. Печать подрисуем, у меня есть знакомый художник.

— Но где мы возьмем фотографии, чтобы я был без усов и бороды, а Григорий вот таким заросшим?

— М-да, действительно, — задумался Емельянов. — У нас в Сестрорецке не найдешь фотографа, чтобы на покос пошел. А если пойдет, то запросит столько, что не возрадуешься. Да и опасно звать — продаст.

— А мы из Петрограда пригласим, — предложил Владимир Ильич. — Я знаю человека, увлекающегося фотографией. Превосходный конспиратор, был у нас связным и не раз укрывал меня. И главное, живет недалеко от Елизаровых, на Лахтинской улице. Дмитрий Лещенко. Скажите, чтобы нашли его и передали мою просьбу. Он ко мне пробирался и не через такие преграды.

Лещенко нетрудно было найти: он работал одним из секретарей на съезде партии. После утреннего заседания к нему подошел Шотман и передал просьбу Ильича.

— Когда нужно выехать? — спросил Лещенко.

— Сегодня.

— Но мне надо съездить домой — захватить фотоаппарат.

— Хорошо. Встретимся на Приморском вокзале через три часа.

Придя домой, Лещенко задумался: какой же из фотоаппаратов взять? Аппараты в те годы были громоздкими: камера походила на большой черный ящик, а деревянную треногу-штатив носили, словно ружье, на плече.

Лещенко взял с собой «зеркалку». Она по тем временам была небольшой и выглядела, как нынешний спортивный чемоданчик. Штатив он оставил дома, чтобы не вызывать лишних подозрений.

На Приморском вокзале в условленном месте его встретил Шотман. Они вместе прошли в вагон, доехали до Разлива и в сумерки пришли к Емельяновым.

Через озеро Лещенко переправился на лодке с молчаливым подростком.

Владимир Ильич встретил позднего гостя как старого друга и пригласил к костру выпить чаю с брусникой.

За чаем Ильич стал расспрашивать: как идут дела на съезде? Лещенко охотно рассказывал и вдруг, приглядевшись к Ленину, спросил:

— Скажите, а почему вы не носите парика? Разве вам не доставили?

— Как же, получили… спасибо. Но здесь только примеряли, носить пока не для кого.

— А вы знаете, что из-за этих париков я чуть не попался, — сказал Лещенко. — Мне их передали вечером, сказали, что завтра до одиннадцати утра зайдет за ними нарочный. Дома я бросил сверток на диван и забыл о нем. Ночью просыпаюсь. Чья-то рука шарит под подушкой. Смотрю — надо мной человек в военном. Оружие искал, боялся, что стрелять буду. «В чем дело?» — спрашиваю у него. Военный отвечает: «Обыск, вставайте». Оказывается, пришли арестовать Анатолия Васильевича Луначарского. Он ведь в моей квартире жил. Заодно решили и меня потревожить. Я глянул на диван и обмер: парики лежат. Спросят: «Для кого?» Что я отвечу? Вскочил и, будто мне худо стало, — бух на диван. Прямо на парики уселся. Таращу глаза на юнкеров и ничего на их вопросы не отвечаю. А те потешаются: «Смотрите, что с ним от страху сделалось!» А я продолжаю изображать истукана. Даже с Анатолием Васильевичем, когда его повели, не вышел попрощаться из-за этих париков.

Спать улеглись на свежем сене. Всем было тесновато в небольшом шалаше: лежали плечом к плечу. Лещенко не мог заснуть от сильного запаха свежего сена, а когда вздремнул, его разбудил резкий крик козодоя за шалашом. Не понимая, чей это крик, Лещенко поднял голову и прислушался. Крик больше не повторялся.

Уже занималась заря.

«Светает. Сниму и уеду на первом поезде», — решил он и, осторожно тронув плечо Ильича, сказал:

— Вставайте, Владимир Ильич. Скоро солнце взойдет.

Ильич поднялся, чтобы отогнать сон, растер ладонями лицо, отряхнулся, а потом, захватив полотенце, первым выбрался из шалаша и пошел к озеру.

Лещенко думал, что Ильич там ополоснет лицо и вернется, а он вдруг разделся, растер мышцы и бросился в воду. Поплавав минут пять, Владимир Ильич вернулся бодрым и повеселевшим.

— А вы не боитесь простудиться? — спросил Лещенко. — Свежо ведь.

— Привык. Нашему брату полезно закаляться, так как неизвестно, что ждет впереди. Советую и вам поплавать. Совсем по-иному будете себя чувствовать.

— Спасибо, что-то не хочется.

Ильич был в сатиновой русской рубашке и рабочей куртке. Лещенко натянул ему на голову парик, разгладил его и кепку надел так, чтобы из-под козырька виднелись спадавшие на лоб волосы.

Таким Владимир Ильич и был снят. Лещенко спрятал использованные кассеты в карман летнего пальто и, распрощавшись с обитателями шалаша, пешком пошел вдоль озера на вокзал.

Он успел к первому утреннему поезду. В полупустом вагоне благополучно доехал до Новой Деревни и только на перроне вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд человека, стоявшего у газетного киоска. «Шпик», — определил Лещенко. Не оглядываясь, он поспешил нанять извозчика и сказал ему вполголоса:

— Быстрей гони, получишь двойную плату.

Шпик тоже нанял лихача. И поехал вдогонку не один: в пролетке с ним оказался еще какой-то тип в темных очках.

«Как быть?» — в тревоге раздумывал Лещенко. Он бы мог легко уничтожить негативы со снимками, но не хотел этого делать: «Вся работа пойдет насмарку, и назад не вернешься».

Вскоре на повороте показался трамвай, выходивший на Каменноостровскйй проспект. Лещенко сунул извозчику деньги и попросил догнать идущие впереди вагоны.

Извозчик задергал вожжами, и конь помчался.

На мосту через речку Карповку они поравнялись с трамваем, замедлившим ход. Лещенко, не раздумывая, прямо с пролетки прыгнул на подножку последнего вагона и, оставшись на площадке, стал наблюдать, что будут делать шпики. Те поднялись, что-то кричали своему извозчику, но догнать трамвай уже не могли.

На одной из остановок Лещенко пересел в другой трамвай, потом, уже за Невой, перебрался в третий. Часа три он ездил по городу и домой сразу не пошел, а отнес аппарат с кассетами к товарищу.

Лишь поздно вечером Лещенко перенес «зеркалку» домой. Проявив за ночь негативы и напечатав снимки, он отдал их утром Надежде Константиновне.

Прежде чем переправить Ильича в Финляндию, Александра Шотмана попросили проверить, насколько тщательно пограничники просматривают документы.

Шотман без особых хлопот добыл в Главном штабе пропуск в Финляндию. С разрешения Центрального Комитета он взял себе в помощники опытного подпольщика Эйно Абримовича Рахью, работавшего слесарем на авиационном заводе. У молодой жены этого рабочего — Люли Парвиайнен — родители жили в финской деревне под Терийоками. Удобней всего было укрыть Ленина у них.

Придя к Рахье, Шотман подозвал Люли и сказал:

— Нам надо спрятать одного человека. Ты можешь уговорить родителей, чтобы они приютили его?

— А кто он такой?

— Тебе можем сказать… Ленин. Но ни мать, ни отец не должны знать этого. Понятно?

— Понятно, постараюсь договориться, — пообещала Люли.

На следующий день и Рахья достал себе пропуск в Финляндию, и они вместе с Шотманом пошли обследовать границу от Сестрорецка до Майнева. Шагали берегом пограничной речки Сестры. Если попадались навстречу пограничники, то говорили, что идут домой, в Финляндию.

— А почему вы так далеко зашли? Там ведь остался хороший переход — мост через реку,

— Захотелось прогуляться. Мы живем тут недалеко, вброд перейдем.

— Вброд не разрешается.

На заставах у мостов пограничники строго проверяли документы. Они подолгу вертели в руках и рассматривали пропуска, вглядываясь в фотографии и в лица. У них, видимо, имелись размноженные снимки Ленина, потому что пограничники то и дело поглядывали на какие-то карточки, зажатые в кулаках, и на стоявших перед ними Шотмана и Рахью.

Стало ясно, что Ленину такой переход опасен. Решили переправить Ильича через границу на паровозе, как перевозили нелегалов в прежние времена. Но кто повезет?

— Гуго Ялава, — сказал Шотман. — Он мне друг с детства. Человек надежный.

Эйно Рахья тоже знал смелого машиниста Ялаву. Эйно работал у Гуго помощником на паровозе после Пятого года. В те времена они умудрялись перевозить через границу даже раненых товарищей.

— Хорошо, если Ялава согласится, — сказал Рахья.

Они с Шотманом поехали к машинисту и обо всем договорились. Надо было только с Приморской железной дороги переправить Ленина ближе к Финляндской. На это уйдет не менее суток, решили они. Чтобы иметь на всякий случай нелегальную квартиру, Рахья упросил Люли пойти к ее двоюродному брату — Эмилю Кальске, жившему недалеко от Финляндской железной дороги.

— Эту неделю твой брат работает в ночную смену, — сказал Эйно. — За его больной женой нужен присмотр, так что у тебя оправдание будет. Мы явимся, наверное, ночью. Ты не спи, поглядывай в окно. Как только появимся во дворе, сразу открывай дверь, чтобы стучать не пришлось. А то еще соседей всполошим.

На озеро к Ленину Рахья с Шотманом прибыли после обеда. Александр Васильевич принарядился на этот раз и даже пенсне на нос нацепил, чтобы походить на барина-дачника.

— Этот маскарад на всякий случай, — пояснил он. — Билеты покупать или с начальством разговаривать.

Емельянов сказал, что он знает тропы через лес на станцию Левашово.

— Верст пятнадцать-шестнадцать будет, не больше, — заверил он.

Решили пойти пешком. И вот под вечер, когда они уже собрались в путь, за кустами показался какой-то усач.

— Кто такой? — спросил Ленин.

— Сосед, — успокоил его Николай Александрович и пошел узнать, что тому нужно.

Соседу, оказывается, требовался косарь за небольшую плату.

— Кто у тебя работал? — спросил он у Емельянова. — У меня сын заболел, косить некому.

— Да финн тут один.

— По-русски говорит?

— Какое! Молчит, как все они.

— А не пойдет ли он ко мне работать?

— Не, не зови. Домой собрался, не удержишь.

— Жаль, жаль… Мне без поденщика зарез — травы перестояли.

Когда сосед ушел, Владимир Ильич поднялся и, низко поклонившись Емельянову, как это делали встарь, шутливо сказал:

— Спасибо, Николай Александрович, что в батраки не отдали. Век буду помнить.

Как только стало смеркаться, всей компанией двинулись по едва приметной тропке в лес. Впереди шагал Емельянов, за ним Рахья, а позади всех Шотман. Шли по чавкающему болоту, продираясь сквозь кустарник. Минут через тридцать выбрели на проселок. Тут стало веселей. Дорога была песчаная, сухая, навстречу — ни души.

Но вот Емельянов неожиданно свернул в сторону. Сначала он шел смело, потом начал неуверенно поглядывать по сторонам и вдруг остановился у какой-то речки, признался, что сбился с пути.

Речка от дождей разлилась. Пришлось всем раздеться догола и, держа одежду над головой переходить ее вброд.

На другом берегу Владимир Ильич И; его спутники оделись и принялись искать тропку. Но в сумеречной мгле они опять попали в болото, а из него в торфяное пожарище.

Дышать стало трудно. Торф горел под слоем земли. Через мох пробивался едкий и удушливый дым. От дыма было темно, ни неба, ни земли не видно. Спекшаяся земля потрескивала и колыхалась. Если кто-нибудь делал неосторожный шаг, из-под ног роем вырывались искры. Того и гляди провалишься и очутишься по пояс в раскаленной торфяной золе.

После долгих блужданий среди тлеющих сосенок и кустарников, кашляя и задыхаясь, они наконец почти ощупью пошли дальше. Темный лес, казалось, никогда не кончится. Но вот вблизи послышалось какое-то шипение. Все остановились, начали прислушиваться.

Там, впереди, пыхтел паровоз, выпускающий пар. Затрубил рожок стрелочника… Невидимый поезд тронулся, колеса застучали на стыках рельсов.

Послали Емельянова узнать, что это за станция, а сами уселись в ожидании под соснами. Всем хотелось пить и есть. Но никто не догадался захватить с собой еду. Только у Шотмана в кармане оказалось три огурца. Их разделили на всех и съели без соли.

Через несколько минут вернулся Николай Александрович.

— Кажется, Дибуны, — неуверенно сказал он.

— Как это «кажется»? Почему в точности не удостоверились? — с укоризной спросил Владимир Ильич. — В таких делах ничего нельзя делать на авось.

После Емельянова на разведку пошел Рахья.

Он приблизился к вокзалу, прочел на стене надпись и, возвратясь, уже твердо заявил:

— Станция Дибуны.

Странно получилось: они шагали в обратную сторону от границы, а вышли опять к ней. От Дибунов до пограничной станции оставалось не более семи верст. Здесь можно нарваться на патрули.

Стараясь не шуметь, вышли к перрону и уселись на скамейку. Емельянов сходил к стрелочнику и узнал, что последний поезд на Петроград пойдет в половине второго ночи.

Ждать оставалось минут пятнадцать. Шотман пошел в кассу за билетами. Но, не войдя даже в зал, вернулся.

— В зале много патрульных, — сказал он.

Патрульные в любой момент могли поинтересоваться, что за люди в такой поздний час появились на пустынном перроне.

Владимир Ильич, Зиновьев и Рахья отошли в кусты у насыпи, а Емельянов с Шотманом остались сидеть.

Не прошло и трех минут, как из помещения станции вышел военный с шашкой на боку. Оглядев перрон, он направился к сидящим на скамейке.

— Ваши документы? — козырнув, спросил он.

У Шотмана оказалось удостоверение служащего Финляндской железной дороги, а Емельянову, кроме заводского рабочего номера, показывать было нечего.

— Что ты здесь делаешь так поздно? — стал допытываться офицер.

— Сижу, поезда дожидаюсь, — ответил Николай Александрович. — А разве нельзя?

Он понял, что это комендант, и решил препираться, не отпускать его от себя.

— Иди за мной! — грозно приказал офицер.

— А зачем? Мне и здесь неплохо.

— Иди, говорят.

Офицер грубо толкнул его в плечо.

В помещении комендатуры было накурено. Здесь толклись гимназисты и юнкера, вооруженные винтовками.

Офицер уселся за стол и, сделав строгое лицо, уставился на Емельянова.

«Ага, разыгрываешь из себя грозное начальство. Это мне на руку. Только бы ты на перрон не вышел», — думал Николай Александрович и, не спросив разрешения, уселся на скамью, небрежно развалясь.

— Говори, кто ты? — стал допрашивать комендант.

— Сказано, рабочий Сестрорецкого завода.

— Рабочий, — с презрением процедил офицер. — А ведешь себя как? Встать, когда разговариваешь с комендантом! Обыскать его, — приказал он юнкерам.

Те обшарили карманы Емельянова и нашли депутатский билет, который Николай Александрович должен был передать одному из членов Петросовета.

— Твой билет? Ты депутат? — спросил офицер.

— Какой билет? Подобрал эту бумажку — думал, пропуск кто обронил.

Емельянов показал ветхую подкладку сильно поношенной куртки. Сунул руку в дырявый карман и в прореху показал указательный палец.

— Вот какой я депутат!

Все, кто был в комнате, расхохотались.

— На Сестрорецком заводе слесарем работаю. Понял?

— Сколько же лет ты там работаешь?

— Без малого — тридцать.

— Тогда ты все начальство должен знать. Назови фамилии.

Емельянов стал перечислять всех старых и новых начальников, чтобы затянуть допрос. «В случае чего — ударю, пойду на скандал, — решил он. — Владимир Ильич успеет уехать».

Офицер нетерпеливо перебил его:

— А кто старший врач на заводе?

— Гречин, конечно. Ох и взяточник же! Паршивый человек.

— Что? — комендант угрожающе поднялся и ударил кулаком по столу. — Как ты смеешь оскорблять моего дядю!

Он готов был избить Емельянова.

В это время подошел поезд. Несколько патрульных выскочили на перрон. Офицер, злобно выругавшись и пообещав: «Я тебя под расстрел подведу, сукина сына!» — начал что-то писать.

На перроне неожиданно появились военные и штатские. К Александру Шотману подошел вооруженный юнец в форме ученика реального училища и предупредил:

— Господин дачник, это последний поезд. Больше в Петроград ничего не будет, садитесь.

Растерявшемуся Шотману ничего не оставалось, как поспешить к вагону и при помощи юнца подняться на площадку.

Владимир Ильич все это видел из кустов. Как же быть? Оставаться в Дибунах до утра? Опасно. И к вагонам не подойдешь — арестуют.

Прозвучал сигнал к отправлению. Скудно освещенные вагоны один за другим медленно проплыли мимо. Раздумывать больше было нельзя. Владимир Ильич подтолкнул Рахью и сказал:

— Садимся.

Они нагнали последний вагон и один за другим на ходу вскочили на подножку, прошли в вагон.

В темном вагоне, на их счастье, пассажиров не оказалось. Вошедший кондуктор, осветив фонарем неожиданных пассажиров, спросил:

— Ваши билеты?

— У нас билетов нет, — сказал Рахья.

— Как так нет? Кто вы такие, что без билетов ездите?

— Мы сестрорецкие рабочие… нам денег давно не выплачивали.

— Ах, вот оно что! До ручки, значит, дожили при новом-то царе Керенском?

— Дожили, — согласился Рахья.

Кондуктор сочувственно вздохнул и, поставив фонарь на скамейку, сел напротив.

— Ну что с вами поделаешь, — сказал он. — Езжайте зайцами. Нам тоже уже второй месяц не платят.

По пути кондуктор стал допытываться:

— А правда ли, что большевики немецкие агенты, а Ленин на аэроплане за границу перекинулся и там с певичками гуляет?

— Вранье все, сплетни, никуда он не перекинулся, — возразил Рахья. — Здесь живет, статьи пишет. Не читал разве?

— Да грамотей я неважный, — признался кондуктор. — В нынешних газетах разве разберешься? А что у вас на заводе говорят? Вы ведь, сестрорецкие, все политиками стали…

Рахья стал объяснять словоохотливому кондуктору, что такое большевики и чего они хотят. Владимир Ильич, опасаясь, как бы железнодорожник не опознал его, сидел в темном углу и, опустив голову, делал вид, что дремлет.

Не доезжая одной остановки до Петрограда, они вышли из вагона и исчезли в темноте.

Арестованного Николая Александровича комендант продержал до прихода ночного поезда из Петрограда. Под дулами револьверов Емельянова вывели из комендатуры, посадили в вагон и заперли в служебном купе.

В Белоострове в вагон с арестованными пришел унтер-офицер Смирнов. Он был членом Сестрорецкого совета рабочих и солдатских депутатов и хорошо знал Николая Александровича.

— Ты как сюда попал? — не без удивления спросил Смирнов.

— Ваше начальство загребло.

— За что?

— Повздорили малость… и об офицерском дядюшке Гречине нехорошо отозвался.

Смирнов оглядел опустевший вагон, открыл пошире дверь служебного купе и сказал:

— Беги. А я скажу, что ты раньше в окно удрал.

Емельянов выскочил из вагона в темноту.

Жена Эйно Рахьи Люли не спала третью ночь. Она дежурила в квартире своего двоюродного брата — токаря завода «Айваз» Эмиля Кальске: ходила от окна к окну в темных комнатах и поглядывала на калитку, освещенную тусклым уличным фонарем.

Эмиль эту неделю работал в ночную смену. Люли, ухаживая за его туберкулезной женой, не поднимавшейся с постели, ночи проводила в тревоге: «Не выследил ли кто их? Может, уже убиты?»

Но вот в четвертом часу ночи у калитки появились три темные фигуры: двое мужчин в длинных пальто, третий — в куртке. Один за другим они прошли во двор. Впереди был Эйно.

Люли бросилась к дверям, откинула крюк и, пропустив мужчин в дом, хотела зажечь лампу.

— Света не надо, — предупредил Эйно. — Нам хватит уличного.

Кальске жил очень бедно, у него не оказалось лишней кровати и постельного белья. Пришлось прикрыть крашеный пол газетами, а под головы положить свернутые пальто и куртки.

Улегшиеся на полу мужчины долго не могли угомониться: вполголоса переговаривались, вспоминая, что с ними приключилось в пути.

— Все же куда мог деться Шотман? — недоумевал Ленин. — Почему он не сошел с поезда в Удельной?

Шотман появился в пятом часу. Решив, что Ленин с Рахьей остались в Дибунах, он так расстроился, что вышел из вагона на одну остановку раньше, а когда спохватился, то было поздно — поезд уже ушел. Пришлось шагать пешком.

— Как же вы раньше меня приехали? — удивился он.

Ленин и Рахья, словно не было никакой опасности, принялись весело хохотать.

— Мы видели, как вас штыком в вагон подсаживали, — сказал Владимир Ильич. — Горе, а не конспираторы!

На другой день Люли поехала в Петроград, чтобы предупредить машиниста Ялаву.

Вечером, собираясь покинуть дом Кальске, Владимир Ильич отдал Шотману синюю тетрадь и предупредил:

— Берегите пуще глаза. Здесь выписки для моей новой книги «Государство и революция». Без нее мне нечего будет делать в Финляндии.

— Хорошо, — ответил Шотман. — Спрячу в потайном кармане на груди.

В путь стал собираться и Рахья. А Зиновьев вдруг принялся читать старую газету.

— Ну, а вы что же? — спросил у него Ильич.

— Мне довольно скитаться, — ответил Зиновьев не поднимая глаз. — К тому же… по одному легче будет скрываться.

Прощаясь, Ленин спросил:

— Вы действительно убеждены, что ускользнете от ищеек?

— Убежден.

На станцию Удельная пошли втроем. В зал все не входили. За билетами отправился Шотман, а Владимир Ильич и Рахья пошагали к переезду и остановились в таком месте, куда свет фонарей не доходил.

Риволовский поезд пришел точно по расписанию. Гуго Ялава, как было условлено, остановил паровоз в самом темном месте. Владимир Ильич быстро вскарабкался по ступенькам в паровозную будку.

Кочегар, покинув паровоз, сел в первый вагон. Рахья — во второй, Шотман — в третий, а Люли находилась в четвертом. Все они из окон следили за паровозом, и на всякий случай мужчины держали в карманах заряженные револьверы. При необходимости они бы подняли стрельбу. Но все прошло благополучно, поезд тронулся и пошел дальше.

Несколько освоясь на паровозе, Владимир Ильич спросил:

— А что у вас делал кочегар?

— О, рапота нелегкий, — ответил Ялава. — Надо брать дрофа с тентера, бросать в топка… держать огонь. Но вам не надо, мы сами.

Ленин не согласился с ним. Сбросив пальто, он засучил рукава и стал к топке. Пар до самого Белоострова не снижался.

В Белоострове вагоны запирались: начиналась проверка документов. Подозрительных пассажиров пограничники забирали и уводили в комендатуру. Была опасность, что они доберутся и до паровоза.

Машинист решил перехитрить пограничников. Он отцепил паровоз от состава и погнал его к водокачке, где было совсем темно.

Они набирали воду до тех пор, пока не раздались звонки.

Дождавшись последнего сигнала, Гуго Ялава подкатил к вокзалу. Там его помощник прицепил паровоз к вагонам, и они, не дожидаясь свистка обер-кондуктора, тронулись в путь.

В ТЮРЬМЕ

В камере матросы завели корабельный порядок. Цементный пол они называли палубой, стены — переборками, а камеру — кубриком. Каждое утро слышался свист и раздавалась команда:

— Вязать койки!

До завтрака все занимались мокрой приборкой, а потом начиналось перестукивание.

Тюремный телеграф работал беспрерывно. Связь была установлена с соседями слева, справа и с теми, кто находился на другом этаже. Кронштадтцев беспокоили флотские дела. Каждая весть с воли вызывала у них то шумное одобрение, то проклятия и негодование. Больше всего их возмущали действия «социалиста» Керенского, который, распустив Центробалт, потребовал арестовать всех зачинщиков июльских волнений в Кронштадте и на линейных кораблях «Петропавловск», «Республика», «Слава». В случае неисполнения приказа Керенский грозился объявить команды непокорных кораблей изменниками родины и революции.

Ликование у заключенных вызвала смелость Кронштадтского совета и команд линейных кораблей, которые с достоинством ответили министру, что никаких контрреволюционеров в своей среде они не знают, а посему арестов производить не будут. В знак пренебрежения к грозным приказам Керенского моряки почти всюду избрали в новый Центробалт своих старых делегатов.

— Вот это утерли нос! — радовались матросы.

Василий Кокорев и его товарищи путиловцы завидовали морякам, добывавшим свежие новости о флоте, сами-то они ничего не знали ни о заводе, ни о товарищах. Тюремный телеграф лишь известил о том, что рабочим под угрозой судебного преследования приказано сдать оружие.

«Неужели наши ребята подчинятся?» — думал Василий. Он беспокоился о бабке: как там она? Не пропала бы с голоду. На работу такую старую не возьмут. Хоть бы записку передать Савелию Матвеевичу.

Ночами, лежа на нарах с открытыми глазами, Вася старался представить себе Катю. Она почему-то всякий раз вспоминалась такой, какой приходила на набережную Невы, — чуть задорной и насмешливой, пристально всматривалась и говорила: «Ну-ка покажись, какой ты в тюрьме?», а глаза при этом просили: «Ничего мне не говори, я все понимаю. Держись!»

«Надо скорей вырваться из тюрьмы, — говорил себе Василий. — Но как? Что они нам могут предъявить? Участие в вооруженной демонстрации? Тогда надо посадить в тюрьму тысячи. У нас отнято оружие? Но не мы же стреляли в народ, а те мерзавцы. Правда, в протоколе милиции все изложено по-иному. Но это же неприкрытый сговор. Мало ли что они напишут. У нас есть свидетели. Но где они теперь?»

По протоколу, составленному в милиции с помощью Аверкина, получалось, что бесчинствующие мастеровые Путиловского завода напали на офицеров, не позволявших осквернять божий храм и стрелять в народ. Откуда-то у начальника милиции появились золотые кресты и чаша, которые вместе с винтовками прилагались к делу как вещественные доказательства грабежа. Кроме того, в протоколе были записаны аверкинские провокационные вопросы: «Какая часть золота, вывезенного из Германии в запломбированном вагоне, попала в руки рабочих?»; «Кто подкупил их и подбивал на бесчинства?»; «Какими деньгами платили — бумажными или золотыми?»

Василий тут же, в милиции, сказал, что ни он, ни его товарищи не будут отвечать на вопросы шпика. Начальник отделения ухмыльнулся и записал: «Обвиняемый Кокорев В. С. запретил своим сообщникам отвечать следственным органам». При этом он подвинул протокол и предложил:

— Подпишите.

Вася внимательно прочитал милицейское сочинение и сказал:

— Ваши выдумки я не подпишу.

Подписывать протокол отказались и его товарищи.

«Это все мы сделали правильно, — рассуждал Вася. — Теперь надо только найти свидетелей, которые докажут вздорность обвинений. Двое из них известны — это Дема и его брат Филипп. Но их же могут притянуть к ответу как соучастников. В милицейском протоколе есть хитрая запись: «Офицеров избивали также и неизвестные матросы Балтийского флота». Обязательно надо посоветоваться с адвокатом. Но где его взять? Понадобятся большие деньги. Вот попались в непромокаемую!»

Однажды послышался тревожный стук в стену. Андрею Пронякову сообщили, что в одиночных камерах появились руководители Центробалта — Дыбенко и Измайлов, прибывшие в Петроград на миноносцах.

— Значит, хватают всех, кто показывается в Питере, — заключил Тарутин. — Надо поднять бузу — требовать прогулок и освобождения. Довольно втихаря отсиживаться.

Иустин схватил тяжелый табурет и, подойдя к двери, обитой железом, начал колотить в нее с такой силой, что по тюрьме покатился грохот, похожий на пушечную пальбу.

К дверям подбежали всполошившиеся надзиратели.

— Перестать! Кто там нарушает?

— Зовите сюда начальство! — потребовал Тарутин.

— Еще чего? Прекратить безобразие!

— Зови, говорят, а то тюрьму разнесем!

И в этот момент, словно по сигналу, начали с таким же грохотом барабанить в двери заключенные других камер. Старший надзиратель побежал за начальником тюрьмы. Тот появился минут через пятнадцать. Дверь открылась. Надзиратель скомандовал:

— Встать!

На пороге появился невзрачный прапорщик. За его спиной стояли стражники с винтовками наизготовку.

— Кто здесь безобразничает?

— С кем имеем честь?.. — поинтересовался Тарутин.

— Навытяжку, когда говоришь с начальником тюрьмы! — прикрикнул старший надзиратель.'

— А-а!.. — протянул моряк. — Слыхали… член партии эсеров Васкевич? Очень… неприятно. Почему вы не даете нам прогулок?

— Не имею на это соответствующих распоряжений.

— А сами не можете догадаться, что людей нельзя гноить в камерах, что им чистый воздух нужен? Еще себя социал-революционерами мните!

— Прошу не касаться моей партийной принадлежности и разговаривать в ином тоне. Иначе — в карцер!

— Во-во! Не зря буржуазия вам собачьи должности дала.

— Молчать! Посадить его на хлеб и воду.

Васкевич, взбешенный, выскочил в коридор. Но в соседних камерах он услышал такие же протесты.

— Если не измените тюремного режима, объявим голодовку, — грозились заключенные.

На другой день утром, когда уголовники принесли пайки черного ноздристого хлеба, Тарутин ногой подвинул к ним парашу и сказал:

— Бросай сюда.

Уголовники, недоумевая, поглядели на старшего надзирателя: «Как-де, мол, быть с этим чудаком — выполнять его просьбу или нет?»

— Бросай, раз просют, — равнодушно сказал тот. — Свиньям в охотку из такой посудины поесть.

И хлеб, которого все время не хватало заключенным, полетел в парашу. Путиловские парни невольно глотнули голодную слюну.

— Одну минутку! — остановил Иустин собравшегося уходить надзирателя. — Ты, кажется, сказал, что свиньи любят лакомиться из такой посудины? — матрос показал на парашу. — Можешь взять ее и в коридоре почавкать в охотку. Нам не жалко. Верно, братишки? — обратился он к сидящим на нарах.

— Верно! — ответили те.

И в других камерах «июльцы» не дотрагивались до хлеба.

Голодовка! Начальник тюрьмы, перепугавшись, немедля поехал к прокурору. Прокурор по телефону связался с министром юстиции, а тот, услышав о голодовке, всполошился:

— Это же политический скандал! Примите любые меры. Черт с ними, можно пойти на уступки, даже открыть камеры. Но никаких эксцессов, голодовки не допускать.

На другой день началась необычная для тюрьмы жизнь. Заключенные могли покупать газеты, ходить из камеры в камеру, делиться новостями. Надзиратели только следили за распорядком дня и раздачей пищи.

Среди арестованных в июльские дни было немало левых эсеров. Над ними в камерах потешались.

— Вам-то что! — говорили им. — У вас всюду свояки: Керенский чуть ли не сват, начальник не то кум, не то брат. Сиди да поплевывай.

А эсеры злились:

— Вот погоди, выйдем на свободу, мы этим буржуйским лизоблюдам покажем!

Однажды Кокорева вызвали в контору тюрьмы и сказали: «Просмотрите и распишитесь», при этом передали ему картонную коробку. В ней сверху лежали две растерзанные пачки легкого табака, а под ними — большой кусок разломанного пополам пирога с черничной начинкой, домашнее печенье и сухари.

— Кто передал? — спросил Василий. — Письма нет?

— Не знаю, я не приемщик, — ответил конторщик.

«Кто же приходил в тюрьму? — ломал голову Василий. — Такой пирог вроде от бабушки. Но печенье не ее изготовления. Неужели Катя? Хоть бы какую-нибудь весточку оставила!»

Вернувшись в камеру, Вася выложил на стол табак, пирог, печенье и стал осматривать коробку со всех сторон.

— Ну как? Что пишут? — поинтересовался Проняков.

— Хоть бы булавкой царапнули! Все гладко — ни одной черточки! Даже не знаю, кто обо мне заботится.

— Не горюй, надо внимательней съестное проглядеть. Если одному трудновато, можем помочь.

— Да я уж вижу, как вы слюнки глотаете.

Разделив пирог и печенье на всех, Кокорев пригласил товарищей к столу.

— Только зубами действуйте осторожней, — предупредил он. — Возможна начинка.

И действительно, Тарутину в корочке пирога попалась туго свернутая полоска пергаментной бумаги. Матрос развернул ее и прочитал:

— «Это третья передача. Обнаружил ли ты мои записки? Повторяю: о бабушке не беспокойся — с нею Дементий. О вас на заводе не забывают — послали протест, наняли адвоката. Я без тебя очень скучаю. Жди, скоро увидимся. К.».

— Вот так номер! — возмутился Иустин. — А где же две первые передачи? Видно, надзиратели сожрали. Надо сейчас же шум поднять.

— Стоп, не разводи паров! — остановил его Проняков. — Того, что они съели, уже не вернешь. А вот про записку — разболтаем… Передачи от «К» будут приходить в раскрошенном виде. Кто она тебе, сестра? — любопытствуя, спросил он у Кокорева.

— Знакомая… Катей зовут.

— Ну что ж, тогда давай закурим на радостях.

Все свернули по толстой цигарке и задымили, наслаждаясь табаком.

В субботу по всем камерам была произведена уборка и параши опрысканы карболовкой. Заключенных группами водили в баню, наголо постригли, выдали по кусочку мыла и чистое белье.

— Видно, начальство высокое приедет, — говорили матросы. — В таких случаях всегда авралят.

В воскресенье надзиратели стали вызывать заключенных в контору. Одним из первых пошел Иустин. Вернулся он рассерженным.

— Патронессы какие-то из общества защиты канареек, — с презрением сказал он. — Халаты раскрахмаленные, чепчики топорщатся. «На что жалуетесь? Какие претензии? Как себя чувствуете?» — «А вы что, Керенскому будете докладывать? — спрашиваю я. — Много он вашей сестры развел. Нам бы хоть десяточек для прогулок прислал». — «Как вам не стыдно! А еще моряк революционного флота! — говорит самая молоденькая. — Мы из Красного Креста». И показалось мне, будто я ее где-то видел прежде. А другая головой качает и вроде сожалеет: «Эх, морячок, морячок, видно, мало мать тебя в детстве секла!» И сует мне, словно кухаркиному сыну, какой-то кулек. А тут еще подхалим Васкевич ввязывается: «Не обращайте внимания, это же анархист из анархистов…» Ну, я его, конечно, обласкал по-флотски, вытряхнул все из кулька, надул его, хлопнул об ладонь так, что все вздрогнули, и ушел.

Другие заключенные возвращались из конторы повеселевшими и довольными.

— Чего Иустин выдумывает! — говорили они. — Симпатичные дамочки. И не игрушки выдают, а дельное. Сгодится нашему брату.

В их кульках были конверты, бумага для писем, туалетное мыло, махорка, курительная бумага, спички и леденцы.

Вскоре Кокорев услышал, как коридорный прокричал его фамилию. Не поверив, он переспросил:

— Меня?

— А то кого же? Живо в контору.

В тюремной конторе были распахнуты двери в соседнюю большую комнату. Там виднелся длинный стол, заваленный кульками, и две женщины в ослепительно белых халатах. Вася вгляделся в них и остолбенел: это были тетя Феня и Катя. Боясь, что он движением или возгласом выдаст их, они заговорили одновременно, приглашая его к столу.

«Умышленно не узнают, — понял юноша. — Но не слишком ли у них взволнованны голоса и лица?»

Катя, потрясенная его по-арестантски остриженной головой, бледным и голодным лицом, на котором выделялись трогательно жалкие юношеские усики, готова была расплакаться.

Василий, сделав несколько шагов, пристально взглянул в глаза девушки, стараясь прочесть в них, увидеть то невидимое, что угадывают и замечают лишь очень близкие люди.

«Милый, родной! Ну как тебе здесь? — как бы спрашивал ее взгляд. — Скажи. Я готова на все. Но будь осторожен».

— Вы не больны? — спросила тетя Феня.

— Не знаю, — ответил он.

— У вас очень истощенный вид. Тюремный врач осматривал?

— Нет.

— Пройдите к нашему.

Катя взяла его за руку и повела к женщине в пенсне, сидевшей за небольшим столиком у окна. По пути она стиснула ему запястье и предупредила:

— Докторша наша. Можешь говорить свободно… Нас интересует, как вас схватили и в чем обвиняют.

Докторша, взглянув на Кокорева сквозь пенсне, задала обычный вопрос:

— На что жалуетесь?

Тетя Феня в это время громко заговорила с глуховатым заключенным. «Их голоса заглушают мой», — сообразил юноша и ответил:

— Жалуюсь на Мокруху, — а тихим голосом добавил — Шпик в сговоре с церковным сторожем и начальником милиции Сенного рынка подстроил наш арест… Бывает, по ночам не сплю, кашляю… В протоколе обвиняют в нападении на офицеров, ограблении церкви и убийстве. Но мы его не подписали… Часто кружится голова… Найдите свидетелей. Там был Дементия брат, моряк с бородкой, и еще какие-то авроровцы…

— Потеете? Бывает жар? — допытывалась докторша.

— Бывает. Скажите, что нового на воле?

— Снимите рубашку!

Пока докторша выстукивала и выслушивала Василия, Катя, повернувшись спиной к сидевшим в отдалении надзирателям, торопливо шепотом сообщила:

— Существуем полулегально. Только что прошел Шестой съезд партии… Будем готовиться к восстанию. Постараемся вас выручить.

— Что с отцом?

— Было ужасно… приговорили к расстрелу. Свалили вину за отступление…

— Оденьтесь, — сказала докторша. — Сейчас я выпишу рецепт. Общество Красного Креста пришлет вам лекарство…

А Катя продолжала:

— Их вывели в поле… построили однополчан. Привели попа. Пока Рыбасов и Кедрин исповедовались, отец выкрикнул всего несколько слов товарищам по окопам…

— Будете принимать по две пилюли три раза в день… Микстуру по ложке перед едой…

— Получилось неожиданное: солдаты стали перебегать и становиться рядом с приговоренными: «Стреляйте и в нас!» В общем, взбунтовалась вся дивизия. Дело дошло до армейского комитета. Приговор пришлось отменить. Сейчас отец в комитете…

Вася надел рубашку и пошел с Катей к другому столу. Девушка как можно громче, так, чтобы слышали надзиратели, сообщила тете Фене:

— Нуждается в лечении и усиленном питании…

И тут голос ей изменил. Больше она не произнесла ни слова.

Вася видел тоску в ее глазах. Не зная, как выразить свое чувство, он схватил Катину руку и прижался к ней губами.

— Ишь интеллигент! — удивился надзиратель. — А ну, марш в камеру!

В камере Иустин спросил:

— Видел самую молодую?

— Так это же Катя.

— Слушай, не она ли в феврале листовки мне передавала?

— Все возможно.

— А я так нахамил. Эх, дурья голова!