Завтра будет поздно

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БРАТ КАПИТАЛИСТА

В стороне от деревни Ялкала, меж двух озер, стоял приземистый финский дом, покрытый дранкой. К дому тянулась едва приметная проселочная дорога. По ней редко кто ездил. Кругом шумел высокий хвойный лес. Березы росли только у дороги и на болоте.

Здесь, у леса, жили Парвиайнены. Детей у них было много: шесть сыновей и две дочери. Впрочем, не все они жили с родителями, старших потянул к себе Питер. Там они работали и ютились в небольших дешевых комнатах.

Иногда к старикам из русской столицы приезжала старшая дочь — проворная крепышка Люли.

В последний раз Люли приехала всего на два часа. Она привезла малышам гостинцев, расцеловала мать и, уйдя с ней на кухню, шепнула:

— Мама, приготовь ту комнату, где молоко ставишь, она чистая. К нам очень хороший человек приедет, ему отдохнуть надо.

Люли так торопилась, что не сбегала даже на озеро покупаться. Сговорившись с братом Иоганном, где он будет встречать ее в субботу, она наскоро выпила кружку молока, сорвала несколько цветков, росших около дома, и уехала.

В доме пустовала небольшая комната с голыми бревенчатыми стенами. В ней обычно хранили молоко, творог, сметану. Анна Михайловна убрала комнатку, полы некрашеные вымыла, поставила кровать, столик, лампу и постлала пестрый половичок.

Вернувшись с поля, Парвиайнен поглядел на ее работу и нахмурился. Анна Михайловна знала крутой и несговорчивый характер мужа и ждала, что он сейчас рассердится, но старик молчал. Он любил свою старшую дочь и ради нее готов был принять гостя.

В субботу вечером Иоганн запряг коня и поехал на станцию Терийоки. Тучи заволокли небо. От порывов ветра сосны раскачивались, шумели вершинами. Молодой конь то и дело вздрагивал и, навострив уши, замедлял ход. Иоганну приходилось подстегивать его хворостиной.

Привокзальная площадь была освещена тусклыми фонарями. Юноша выбрал место потемней, как просила сестра, и стал ждать поезда.

Ветер не унимался. Начал накрапывать дождь. Иоганн, конечно, мог бы пройти в здание вокзала, где было светло и сухо, но он, накрывшись брезентом, не отходил от повозки: Люли строго наказывала никуда не отлучаться.

Паровоз прогудел вдали, когда уже совсем стемнело. Вскоре показались его огни. Пассажирский поезд подкатил к станции с таким грохотом и фырканьем, что конь от страха рванулся с места и понес. Иоганн, ухватившись за гриву, едва удержал испуганного дикаря на краю площади.

Пока парнишка возился с мелко дрожавшим конем и успокаивал его, на площадь высыпали пассажиры. Одни из них пошли пешком, а другие, усевшись в крытые извозчичьи пролетки, укатили в город.

Люли подошла к Иоганну, закутанная в дождевик.

— Где же гость? — поинтересовался он. — Не приехал?

— Ладно, помолчи…

Сестра почему-то говорила шепотом и с опаской поглядывала в сторону освещенного выхода вокзала.

Она села в повозку рядом с Иоганном, и они, не задерживаясь, двинулись в путь по темной, покрытой пенистыми лужами дороге.

Люли сперва торопила брата, а потом, когда скрылся из виду вокзал, тронула за плечо и сказала:

— Не гони, поедем шагом.

Она все время всматривалась в темноту и прислушивалась, точно ждала погони. Ее беспокойство передалось Иоганну, он тоже насторожился.

Так они проехали километра два. Темнота еще больше сгущалась. От ручья и с полей поднимался туман, в низинах он закрывал дорогу.

Дождь перестал накрапывать, только деревья изредка роняли капли на вздрагивающую листву кустарника.

Начался сосновый бор. Здесь дорога была суше. Под колесами заскрипел песок.

У поворота из леса вдруг вышел человек.

— Люли! — негромко позвал он.

Это был Эйно, Иоганн узнал его по голосу.

Как только Люли откликнулась, сразу же из леса вышел второй человек. Оба уселись в повозку, и Эйно сказал:

— Поезжай быстрее.

Всю дорогу гости и сестра разговаривали вполголоса.

— Константин Петрович, вам, наверное, сказали, что мы муж и жена? Об этом, пожалуйста, не говорите матери и отцу Люли, — попросил Эйно. — Мы для них жених и невеста. Они не признают гражданского брака. Рассердятся, если узнают, что мы не венчаны.

— Постараюсь не выдать, — пообещал Иванов и обратился к Люли: — А чем ваш отец занимается?

— Когда-то работал литейщиком, теперь крестьянствует, — ответила она.

— Почему же он изменил рабочему классу?

— Так вышло. Семья у нас большая — десять ртов. А у отца почки стали болеть. Кому нужен больной человек? Хозяин стал спрашивать: «Почему брат тебя к себе не возьмет? Он мог бы дать работу почище». Брат моего отца богач, владеет чугунолитейным заводом на Охте. Чтобы его не попрекали нуждающимся родственником, он купил дом в деревне Ялкала и сказал: «Дарю тебе с гектаром земли, хозяйствуй и в город больше не показывайся». Отец смирился, а я не поехала сюда. Сама себе на жизнь зарабатываю. Не люблю богатого Дядьку.

«Удивительное переплетение, — думал Ильич. — Как только Шотман сумел найти такую семью? Кому в голову придет, что меня будет скрывать брат крупного капиталиста?»

Когда подъехали к дому, стоявшему на отшибе в стороне от деревни, на крыльцо вышли Парвиайнены.

Первым с повозки соскочил Эйно. Он поздоровался с хозяевами и представил гостя:

— Знакомьтесь… Константин Петрович Иванов.

Иванов сначала подал руку старшим, а потом за руку поздоровался и с детьми. Старики сразу отметили: вежливый человек.

Гости стряхнули прилипшее к одежде сено и прошли в дом. Иоганн и старик остались распрягать коня.

Через некоторое время во двор вышел Эйно.

— Кто ваш Иванов будет? — спросил у него Парвиайнен.

— Писатель, — негромко ответил тот. — От полицейских прячется. Укрыть на время надо.

Старик молча отвел коня в хлев, задал ему корм и, видя, что Эйно не уходит со двора, стоит в ожидании, неохотно произнес:

— Ладно, пусть живет. Места всем хватит.

В большой комнате все сели за стол. Иванов у стенки, рядом с ним Люли, с другой стороны Эйно. Разговаривая, гость так прищуривался, что от его карих и очень живых глаз морщины разбегались наподобие лучей. Он, видно, два дня не брился: щеки и подбородок заросли золотящейся щетиной.

Старик внимательно приглядывался к нему. Одет Иванов был бедно: темная рубашка-косоворотка, старенький пиджак с потертыми рукавами. А по разговорам и манерам чувствовалось, что Иванов человек не обыкновенный. Всех он называл на «вы» и всякий раз, когда хозяйка подавала ему пирог или наливала в чашку кофе, благодарил ее.

Старик обратил внимание на руки гостя: небольшие, обветренные, но неогрубевшие, лишь кое-где в порах темнели следы неотмытой сажи или мазута.

Ел Иванов с аппетитом. Даже хозяину показалось, что жена сегодня приготовила ужин вкуснее, чем обычно.

«Что же такое этот человек мог натворить? — думалось старику. — За что его хотят арестовать? Наверное, политический, — строил он догадки. — Их всегда преследуют».

Когда старик работал литейщиком на заводе, он немало встречал рабочих-революционеров, не боявшихся ни тюрем, ни каторги. Он завидовал их независимости и бесстрашию, но сблизиться не решался.

После кофе гости еще немного посидели. Иванов заговорил о войне. Слушать его было интересно. Чувствовалось, что он многое повидал и многое знает.

«Пусть живет. Хороший человек», — решил старик.

Утром Иванов вымылся в бане, побрился и сразу стал моложе. Глаза заблестели, глубокие складки у рта разгладились.

— Впервые за этот месяц спокойно спал, — сказал он. — А после бани — словно двадцать лет долой!

После обеда Люли и Эйно уехали, а гость остался жить в каморке.

Вставал Константин Петрович рано, наскоро завтракал вместе со всеми на кухне и принимался за работу: сидел за столом и все писал и писал.

Первое время, когда к нему в каморку кто-нибудь заглядывал, Иванов прятал листки, потом перестал остерегаться хозяев. Писал он быстро и мелко, свободного местечка на листке не оставлял.

Странный был гость — без газет, казалось, он жить не мог. Иоганн с Эдвардом по очереди брали велосипед, мчались на вокзал в Терийоки и там покупали все вечерние и утренние выпуски. Газет выходило много, но Константин Петрович умудрялся все прочитывать.

Хозяин приглядывался к гостю и думал: «Что же он ищет в газетах?» Любопытствуя, старик сам стал читать газеты.

По вечерам, когда Константин Петрович отдыхал у большого замшелого валуна, Парвиайнен подсаживался к нему и заводил разговор о политике. Гость с готовностью объяснял ему непонятное.

«Светлая голова, — пришел к заключению хозяин. — Чего-то недоговорил мне Эйно».

И старик, работая в поле, с нетерпением ждал вечера, чтобы опять встретиться с Ивановым и потолковать с ним о жизни, о будущем.

Хозяйке тоже нравился своей вежливостью неунывающий и трудолюбивый гость. В еде он не привередничал: похваливал все, что она готовила, и в тарелке обычно ничего не оставлял. Больше всего ему полюбились финские ржаные пироги. Их пекли по субботам, но Иванов и в другие дни, лукаво прищурясь, спрашивал:

— Анна Михайловна, а сегодня, случайно, не суббота?

— Суббота, суббота, — улыбаясь, отвечала хозяйка и принималась замешивать тесто.

Спутниками во всех прогулках Иванова были хозяйские белобрысые мальчишки: шестилетний Вернер и восьмилетний Эверт. Ребята знали, в какой час Константин Петрович прекращает работу. Они молчаливо сидели на скамейке у дома и терпеливо поджидали его.

Когда Иванов с затуманенными от работы глазами показывался из своей каморки, мальчишки бросались ему навстречу.

Втроем, как закадычные друзья, чуть ли не бегом они отправлялись в лес или на озеро.

Ребята не умели говорить по-русски, а Константин Петрович — по-фински, и все-таки они как-то сговаривались, понимали друг друга. Иванов запомнил, что по-фински «пунайсет марьят» — «красные ягоды». Если ему хотелось поесть брусники, приятно холодящей рот, то он произносил эти два слова и ребята мгновенно мчались к брусничнику.

Веселей всего с Ивановым было на озере. Он любил плавать и часто давал команду:

— Вэси!

По-фински так называлась вода. Ребята знали: Константин Петрович зовет купаться. Они сбрасывали рубашонки и штанишки на траву и раньше Иванова прыгали В воду.

В воскресенье приехала из Петрограда Люли.

— О, да вы, Константин Петрович, за эти дни даже посвежели! — удивилась она.

— А как же! Друзей у меня много. Кругом раздолье. И работается хорошо, — ответил он. — Здесь я успел многое сделать. Когда-нибудь приеду к вам отдыхать с женой. Можно будет?

— Пожалуйста.

Отцу дочь опять ничего не сказала об Иванове. И он рассердился на нее за скрытность.

Уезжая, Люли получила от Константина Петровича какие-то письма, спрятала их в книгу, которую читала в дороге, и, прощаясь с матерью, шепнула:

— Мамочка, приглядывай за Константином Петровичем, пусть ему у нас будет хорошо.

— Без тебя знаю, — ворчливо ответила та, — не учи.

На другой день, выбрав минутку поудобней, когда никого вблизи не было, старик подсел к Иванову и смущенно сказал:

— Признафатесь… Вы ведь не Константин Петрович?

— Почему так решили? — чуть склонив голову, сощурясь, спросил гость.

— Разве я слепой и нетогадливый?.. В наших финских газетах часто о вас пишут.

Взгляд у гостя стал острым. Он настороженно всматривался в старика, словно хотел проникнуть в душу, узнать, что тот задумал.

— Не пойтесь, — успокаивающе сказал Парвиайнен, — живите сколько пожелается. Я на стороне рапочих. От меня никто не узнает, что вас зовут Лениным.

У ГЕЛЬСИНГФОРССКОГО «ПОЛИЦМЕЙСТЕРА»

Пока Владимир Ильич жил у Парвиайнена, Шотман отправился в столицу Финляндии. В Гельсингфорсе был у него давний друг — Густав Ровно. Этот веселый и отчаянный парень неожиданно взлетел на высокий пост. За смелость и решительность рабочие выбрали его в начальники милиции, а по положению начальник милиции считался старшим помощником полицмейстера. В Гельсингфорсе случилось так, что полицмейстер, испугавшийся нараставших событий, подал в отставку. И Ровно волей-неволей пришлось выполнять его обязанности.

Придя на прием к «красному полицмейстеру», Шотман вспомнил молодость, поговорил о питерских делах, а потом по секрету сообщил, что партия поручила ему переправить в Финляндию Ленина и надежно укрыть.

— Что ты говоришь? — удивился Ровно. — А я только что собирался писать ему письмо. Мы хотели пригласить Ленина на наш праздник, который проводим в последнее воскресенье августа. Он будет у нас главным оратором.

— Нет, теперь ему не до речей. Всюду шпики. И тебя прошу: никому ни слова. И подумай, где бы поселить Ленина.

— Зайди денька через два-три, — сказал Ровно, — что-нибудь подыщу.

— Мне надо сегодня знать.

— Ну, хорошо. Веди тогда прямо ко мне на квартиру. Только предупреждаю: никаких услуг. Жена уехала в деревню, так что жить придется по-холостяцки.

— Еще и лучше, — обрадовался Шотман. — Ему для работы тишина и покой нужны. А раз жены нет, значит, любопытные соседки заходить не будут. А то ведь эти сороки все вынюхают и по городу разнесут.

Они условились, что сигналом для встречи будет телефонный звонок из Лахти.

В один из августовских дней в Ялкалу приехали два финна и спросили Иванова. Отрекомендовавшись артистами Народного дома, они сказали, что Шотман поручил им загримировать Константина Петровича и отправиться вместе с ним в Лахти.

Ильич не возражал, он только попросил подождать Люли, которая должна была привезти письма из Петрограда.

Когда Люли приехала, Владимир Ильич передал ей записку для Надежды Константиновны и десятка два страниц книги «Государство и революция».

— Смотри, Люли, за эти листки отвечаешь головой. Если они пропадут, значит, и ты пропала, — в шутку пригрозил он. — В сохранности передай все Надежде Константиновне. А родителям скажи, чтобы мои бумаги из печки никто не брал, их нужно сжечь.

Было уже около двенадцати часов ночи, когда Владимир Ильич, загримированный под финского пастора, с двумя артистами и Эдвардом отправился на вокзал.

Лошадь шла плохо. Они едва не опоздали к лахтинскому поезду. Хорошо, что билеты были куплены заранее, Владимир Ильич успел сесть в вагон за минуту до звонка.

В небольшом и тесном вагоне было жарко. Старательные артисты наложили на лицо Ильича столько грима, что от жары он потек. Слабо приклеенная бородка отстала. Пришлось пойти в уборную, содрать бороду и смыть весь грим.

До Лахти доехали благополучно. Здесь их встретил Шотман. Александр Васильевич не сразу отправился в Гельсингфорс, сначала он повез Ленина к знакомому лахтинскому рабочему, а через два дня — к депутату сейма, жившему в пригороде столицы. Оттуда Шотман позвонил по телефону Ровно и сказал:

— Все благополучно. Завтра буду у тебя.

Они договорились встретиться в одиннадцать часов вечера у Хагнесского рынка.

В условленный час полицмейстер финской столицы вышел на улицу и, как бы недовольно присматриваясь к тускло горевшим фонарям, остановился в назначенном месте.

Из темноты вышли двое. В одном Ровно узнал депутата сейма Вийка, другой был ему незнаком.

— Господин полицмейстер! — как бы случайно встретясь, воскликнул Вийк. — Вышли прогуляться? Хороший вечер, не правда ли?

— Да, вечер прекрасный! Вот с освещением у нас плохо, не по-столичному. На такой площади должно гореть больше фонарей.

Вийк представил своего спутника, но так тихо, что Ровно не разобрал имени, но он понял, что перед ним стоит Ленин.

— Очень рад, — сказал он негромко и дружески протянул руку.

Вождь большевиков походил на скромно одетого сельского учителя или пастора. Он был невысок, гладко выбрит, носил широкополую черную шляпу, надвинутую на лоб.

Они пошли втроем вокруг площади. Вийк разговаривал с Лениным по-французски, Ровно их не понимал. Он шел рядом и с опаской посматривал по сторонам: не следит ли кто за ними? Риск был большой. Ведь он взялся укрывать человека, объявленного вне закона.

У скобяного магазина депутат Вийк покинул их, свернув в темный переулок. Ровно молча повел гостя к своему дому, не зная, как с ним держаться.

В подъезде они еще раз огляделись и поднялись на пятый этаж. Открыв дверь с цифрой 22, Ровно пропустил гостя в переднюю и зажег электрический свет.

У вновь испеченного полицмейстера столицы была весьма скромная квартира: одна комната и кухня.

— Располагайтесь как дома, — сказал хозяин по-русски. — Я здесь бываю редко. Надо только условиться… как вы будете питаться?

— Я не привередлив, — ответил Ленин. — Если вы достанете яиц, немного масла или сала, больше ничего не понадобится.

— Может, лучше приносить обеды из нашей кооперативной столовой? Повар Арви неплохо готовит.

— Спасибо. У вас же нет лишнего времени. К тому же обеды, которые носят в пустующую квартиру, вызовут излишнее любопытство. Лучше помогите мне с газетами. Когда они приходят в Гельсингфорс?

— Почтовым, в седьмом часу вечера.

— Вам придется каждый вечер ходить на вокзал и покупать все русские газеты. Кроме того, необходимо наладить пересылку почты через надежного человека.

— Такой человек будет. Есть знакомый в почтовом поезде. Он через день бывает в Петрограде.

Ровио и не заметил, как с первого часа знакомства был вовлечен в дела Ленина и стал его невольным сообщником.

Вскипятив на газовой плитке воду и заварив чай, хозяин выставил на стол засохшее печенье, оставшееся со дня отъезда жены. Никакой другой еды у него в запасе не было.

После чая Владимир Ильич помог убрать со стола посуду и посоветовал хозяину лечь спать.

— Мне еще нужно поработать, — виновато сказал он. — Статья не терпит отлагательства.

Несмотря на поздний час, Владимир Ильич уселся за стол, бегло просмотрел привезенные газеты и принялся писать. Писал он не задумываясь, только изредка бормотал фразы перед тем, как их записать.

Хозяина поразило это умение без всякой подготовки и освоения на новом месте садиться за серьезную работу.

«Вот это работоспособность! — с завистью подумал Ровно. — У такого есть чему поучиться».

Он так и уснул, не дождавшись, когда гость погасит свет.

Проснулся Ровио в девятом часу. Ленин спал, положив руку под щеку. Стараясь не разбудить гостя, хозяин ополоснул под краном лицо и взглянул на стол. Там лежали газеты, чуть потрепанная синяя тетрадь и стопка свежеисписанных листков.

«Видно, работал до рассвета, — решил Ровио. — Проснется не раньше двенадцати. Успею побывать на службе и купить чего-нибудь на завтрак».

В полицейском управлении, прежде чем просмотреть бумаги, он вызвал к себе уборщицу, дал ей денег и попросил купить на рынке сотню яиц, свежих помидоров, деревенского сыра, масла, сала.

— Что, уже жена приезжает? — спросила женщина.

— Нет, решил сам себе готовить завтраки, — ответил Ровио. — Натощак вредно курить.

— Да, курите вы много. Но лучше пить молоко, — посоветовала уборщица.

— Молока мне не надо, оно быстро прокиснет.

Когда Ровио принес продукты, он застал Ленина сидящим на корточках перед открытым книжным шкафом. Владимир Ильич просматривал на нижней полке самые толстые тома.

— У вас прекрасная библиотека, — похвалил Ленин. — Маркс и Энгельс на немецком языке. Мне они понадобятся для работы. Прямо повезло.

— Значит, не зря в шкафу стоят? Очень рад! Я вам тут яиц, сыру и сала принес, — показал Ровио на корзинку, сплетенную из ивовых прутьев. — Думаю, на несколько дней хватит.

— Сколько я вам обязан?

Ровно вслух подсчитал стоимость продуктов. Владимир Ильич достал из заднего кармана брюк аккуратно сложенную хрустящую бумажку.

— У меня только «катеринка».

«Катерниками» называли сторублевые купюры, на которых была изображена царица Екатерина Вторая.

— Необходимо скорей обменять, — посоветовал Ровно. — Курс рубля непрерывно падает. Есть только трудность: наш банк принимает русские деньги на сумму, не превышающую десяти марок. Если я приду с солидной суммой, меня заподозрят в валютной спекуляции. Газетчики это раздуют в сенсацию. Они следят за милицией. Так что мне сперва придется разменять «катернику», а потом просить товарищей по очереди ходить в банк.

— А у товарищей это не вызовет… ну, скажем, любопытства?

— Понимаю вас. Я буду иметь дело с такими, которые объяснений у меня не потребуют.

Ровно пропадал весь день. Владимир Ильич сам приготовлял завтрак и сразу же садился за стол.

В его отшельнической жизни свежие газеты были отрадой. По разрозненным заметкам, сообщениям с мест он восстанавливал истинную картину жизни России.

Газеты расписывали, как Керенский, получив власть, переехал жить в Зимний дворец и как он картинно держал руку за бортом кителя. На всех совещаниях за его креслом теперь стояли навытяжку два адъютанта.

Но не этот фигляр заботил Ленина. Он знал, что пустых болтунов революция быстро отметет. Все эти керенские, церетели, Черновы и даны были хлипкими краснобаями, скроенными по образцу русских интеллигентов-обывателей, не веривших в то, к чему сами призывали. Во много крат опасней стали Милюковы, рябушинские, терещенки, выражавшие волю крупных капиталистов. Решающий бой в конечном счете придется давать не Керенским, а им. Поэтому Владимир Ильич внимательно следил за поведением главных врагов.

Рябушинские не верили «социалисту» Керенскому, заигрывавшему с Советами. Они подыскивали себе человека «дела и сабли» — решительного генерала, который не постесняется применить оружие. Думая о диктаторе, лидеры буржуазных партий называли то жестокого черноморского адмирала Колчака, то бывшего начальника Генерального штаба Алексеева, а когда Временное правительство назначило главнокомандующим генерала Корнилова, поиски прекратились, диктатор был найден.

Свою решительность Корнилов уже показал. Это он, командуя Петроградским военным округом, приказал выставить против демонстрантов пушки на Дворцовой площади. Это он, а не кто-либо другой, восстановил на Юго-западном фронте палочную диспиплину и потребовал от Керенского введения смертной казни. Корнилов первый отдал приказ расстреливать из пулеметов воинские части, которые самовольно вздумают покинуть позиции. Генерала, конечно, надо было приукрасить, сделать национальным героем, поэтому немедля была выпущена брошюра под громким заголовком: «Первый народный главнокомандующий генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов». В ней поражения и неудачи выдавались за успехи, а бегство из плена — за геройство.

Кроме рекламы сторонники Корнилова во всех крупных городах создавали тайные союзы.

В августе в Москве собрался торговый съезд. На него прибыли крупнейшие капиталисты России. Они открыто говорили о том, что надо принять решительные меры для обуздания бунтующей черни. Генералу Корнилову была послана приветственная телеграмма. В ней говорилось: «В грозный час тяжелых испытаний вся мыслящая Россия смотрит на Вас с надеждою и верой».

В эти же дни Временное правительство устроило в Москве государственное совещание. Московские рабочие, видя, что в городе собираются все темные силы России, объявили забастовку. Керенский был вынужден вызвать для охраны Большого театра войска и, открывая совещание, пообещал, что он «железом и кровью» подавит всякие беспорядки.

На другой день в Москву приехал главком Корнилов. На вокзале ему была устроена торжественная встреча. Офицеры на руках вынесли генерала из вагона на площадь, где миллионерша Морозова упала на колени перед будущим «спасителем России».

Главком, вообразив себя диктатором, предложил немедля «упразднить комитеты и Советы», а для наведения порядка ввести смертную казнь не только в армии, но и в тылу.

Государственное совещание превратилось в съезд заговорщиков. Пока меньшевики и эсеры уговаривали «живые силы» буржуазии войти в общую коалицию, банкиры и заводчики вели тайные переговоры с Корниловым.

РЫБАКИ

В августе горели хвойные леса, подступавшие к столице с севера и с юга. С неба не сходила мутная пелена. Прогорклый дым проникал в город и усиливал чувство беспокойства и тревоги.

А тревожиться населению Петрограда было из-за чего. Обычно в такую пору рынки ломились от изобилия фруктов, овощей, хлеба и мяса. Сейчас же на прилавках виднелись лишь жалкие кучки молодого картофеля, зеленого лука, редиса, огурцов и северных недозрелых яблок. Все это продавалось по очень высоким, недоступным простому человеку ценам.

Разруха на транспорте, порожденная войной, усиливалась. В столицу все меньше и меньше завозилось продуктов, угля и промышленного сырья. Чуть ли не каждый день газеты объявляли о закрытии то фабрики, то завода. Армия безработных росла.

Мастеровой люд охватывало отчаяние. Приближались осенние холода. Куда денешься? Что делать? Даже в деревню невозможно уехать: не вскарабкаешься же со всем скарбом и семьей на крышу вагона?

— Голодом хотят задушить, — сердито говорил Савелий Матвеевич. — Надо брать власть в свои руки, иначе пропадем.

На обед кузнец принес из дому котелок постных щей, заправленных подсолнечным маслом. Видя, что Дементий с унылым видом жует сухую солдатскую галету, Савелий Матвеевич предложил:

— Доставай ложку и подсаживайся. Щи — хоть кишки полощи!

За едой Лемехов вспомнил, как, разбирая в сарае всякий хлам, он наткнулся на рыболовные снасти Филиппа.

— Может, порыбачим в субботу? — спросил он. — Лодку, правда, мне дают для другого дела. Но кто нам помешает одно с другим совместить? И для маскировки лучшего не придумаешь. Только вот как с парусом? Ты умеешь управлять?

— Это Филька у нас мастер!

— А ты бы сходил на Франко-русский, авось ему увольнительную дадут.

После работы Дементий поехал к Калинкиному мосту. На Франко-русский завод его не пропустила охрана. Но один из матросов взялся вызвать брата с «Авроры».

Минут через сорок в проходной появился Филипп. Он был в рабочих холщовых штанах и такой же рубахе.

— С борта ржавчину очищали, — сказал он. — Через месяц-два в море выйдем. А ты чего — соскучился или по делу?

— По делу. Может, к садику пройдем? — предложил Дементий.

Филипп не возражал. Сказав матросам из охраны: «Ребята, я вот тут, в шептальнике, побуду, в случае чего — сигнальте», он прошел с братом в сквер. Там они уселись на скамейку и закурили.

— Ты помнишь моего товарища Васю? — спросил Дементий. — Ну, того, с ямочкой на подбородке… я тебя на демонстрации знакомил. Его арестовали. Он сейчас в тюрьме. Аверкинский Мокруха так подстроил, что его будут судить за стрельбу в народ и ограбление. Ты не помнишь, кто еще из ваших матросов тогда с нами в церкви был?

— Как же, известны. Только не пойму — при чем тут Мокруха?

— Он, видно, следил за нами. В милицию с церковным сторожем пришел. А когда ребят схватили, он им какие-то кресты и чашу подкинул.

— Значит, жив, паскуда, и дел своих не бросил? Надо бы его проучить. В общем, свидетели будут, не сомневайтесь. В воскресенье я зайду к вам.

— А пораньше… в субботу не можешь? — спросил Дементий. — Савелий Матвеевич на рыбалку собирается. Нам с парусом не управиться.

— Парус-то зачем? Перемет без него ставят.

— Не знаю. Видно, Савелий Матвеевич что-то другое задумал.

— Интересно! На рыбалку — яс полным удовольствием, — сказал Филипп. — Постараюсь отпроситься. Ждите часов до четырех.

В субботу Филиппу Рыкунову дали с обеда увольнительную на сутки. Моряк пришел к Савелию Матвеевичу, когда тот еще был на заводе. Вытащив из сарая снасти, Филипп стал осматривать их.

Крючки на переметах поржавели, но шнуры еще были крепкими. Зато бредень для ловли наживки оказался во многих местах порванным. Развесив его на стене сарая, Филипп попросил у Семеновны суровых ниток и занялся починкой.

За этим делом и застал его пришедший с работы Савелий Матвеевич.

— Бросай с рухлядью возиться, — сказал он. — Пойдем лучше перекусим на дорогу.

— Спасибо, я на корабле пообедал, — ответил моряк. — А без бредня мы ничего не поймаем. С червячным переметом и возиться долго, и рыба не та. Пока вы закусываете, я хоть стяну петли. Только живей управляйтесь. Перемет до наступления темноты надо поставить.

Вскоре пришел Дементий, он принес парус, четыре весла, два кубаса и помог брату скатать бредень, увязать лотки с переметами.

Надев на себя старые ватники и нагрузившись снастями, они втроем пошли к мутной Таракановке. На захламленном берегу к дуплистому дереву цепями были привязаны две рыбачьи лодки с высокими бортами.

— Вот эту, просмоленную, нам дают, — сказал Савелий Матвеевич. — Сгружайте все в нее.

Лодка оказалась большой и вместительной. Доска кормовой банки откидывалась. Дементий заглянул в чистый, хорошо проконопаченный ящик и, увидев в днище отверстие, заткнутое деревянной пробкой, удивился:

— Для чего же тут продырявлено?

— Чтоб вода свежая проходила, — объяснил Филипп. — Это садок для мелкой рыбешки.

Погрузив снасти в лодку, они по Таракановке на веслах прошли в другую речку — Екатерингофку, а из нее выгребли в устье Невы и по заливу стали огибать Васильевский остров.

День был безветренным. Вода в заливе лениво набегала на отмели, по которым бродили мелкие кулички.

Прошедшие дожди погасили вокруг города лесные пожары. С моря купол неба казался таким высоким, огромным, какого в городе не увидишь. На горизонте четко выделялись серые форты и остров Котлин, на котором можно было разглядеть трубы Пароходного завода, маяки и Кронштадтский собор. От морской шири и свежего пьянящего воздуха Дементий ощутил такой прилив сил, что готов был грести и грести без конца.

— Хорошо бы поставить перемет за свалкой, — сказал Филипп. — Там рыба всегда толчется. Только где мы живца возьмем? Придется к Лахте идти.

— Почему не подальше? — вставил Савелий Матвеевич. — Нам ночью надо повидаться с сестрорецкими оружейниками. Они к Лисьему Носу обещали подойти и кое-что передать.

— Ах, вот вы за какой рыбкой! — воскликнул моряк. — Тогда придется ветерка ждать. На веслах не скоро туда доберешься.

За Лахтой они пристали к песчаной отмели. До захода солнца еще оставалось часа три. Савелий Матвеевич уселся у большого камня разбирать и подготовлять переметы: он втыкал крючки в пробковую кромку лотка, а шнур укладывал так, чтобы он не путался при сбрасывании в воду. Парни же, скинув штаны и толкая перед собой лодку, отправились вдоль берега искать наживку.

Вода на отмелях была теплой, почти неощутимой. Рыбья мелочь у камышей ходила большими стаями, но оцепить ее коротким бреднем было трудно. Плотички и язики, блеснув серебром и взмутив воду, разбегались в разные стороны. В бредень попадали только колюшка да глупые одиночки пескари.

После долгих скитаний по отмелям братьям лишь у ручья удалось преградить рыбешке путь отступления в море. Здесь они разом подцепили штук четыреста узких, трепещущих уклеек. Сделав еще два захода, парни вернулись к Савелию Матвеевичу довольными.

— Наживки хватит на все семьсот крючков и на уху останется, — сказал Филипп.

Они оба подсели к старику разбирать второй перемет, так как надо было спешить. Солнце, окрасившее в золотисто-красный цвет край неба на западе, уже склонилось к воде.

Рыбаки вышли в море, когда с берега подул слабый бриз. Отойдя на полмили, они поставили на якорь первый кубас — высокий шест с флажком, поплавком и свинцовой оттяжкой, к которому был привязан конец перемета. Дементий сидел на веслах и подтабанивал, чтобы лодку не сильно гнало ветром, Савелий Матвеевич вытаскивал крючки и передавал их Филиппу, а тот короткими движениями насаживал на них живых уклеек и сбрасывал за борт. Наживленный перемет сажень за саженью уползал в глубины залива…

Они закончили работу в темноте.

— Суши весла! — весело крикнул Филипп и сбросил второй кубас.

Развернув парус, моряк водрузил невысокую мачту в гнездо и, определившись по мигающему маяку, взял курс на Лисий Нос.

Ночной бриз, попахивающий горьковатым дымом, хорошо вздувал парус. Лодка вскоре развила такую скорость, что вода зажурчала у ее борта.

Отдыхая, Дементий закурил и посмотрел на небо. Звезд не было видно, кругом стояла мгла, изредка прорезаемая светом маяков.

— Как же мы найдем оружейников?

— По кострам на берегу, — ответил Савелий Матвеевич. — Нам надо вооружаться. Близится лихое время. Читали в газетах? Самая крупная буржуазия, генералы да архиереи в Москву съехались. И меньшевички с эсерами там мельтешат. Государственное совещание! А под сурдинку — тайный сговор против нас. Генерал Корнилов германцами пугает, в диктаторы метит. И Керенский из кожи лезет, чтобы кадетам и октябристам понравиться. Бонапартишка паршивый!..

Минут через пятнадцать Филипп доложил:

— Справа по борту костры!

Вдали колебались два небольших красных огня.

— Давай на них, — предложил старый кузнец. — Проверим, если не наши, махнем дальше.

Выйдя на траверз огней, они свернули парус и к берегу подошли на веслах. Филипп остался в лодке, а Савелий Матвеевич и Дементий направились к ближайшему костру.

В седловине, прикрытой кустами от ветра, у весело потрескивающего костра лежали на песке шестеро рыбаков в потрепанных одеждах и о чем-то негромко разговаривали. Услышав скрип песка под ногами пришельцев, они умолкли.

— Можно к вашему огоньку? — спросил Савелий Матвеевич. — Спички подмочили, курить охота.

Рыбаки ничего не ответили, лишь один из них подвинулся и пропустил к костру. Савелий Матвеевич прикурил от уголька и, видя, что знакомых здесь нет, поинтересовался:

— Ну как рыбка?

— Вечером клевала, — ответил тот, что подвинулся. — А вот утром, видно, на якоре не удержишься. Моряна задует… Закат красноватым был. А вы что, с дорожкой ходите или перемет поставили?

— Перемет, авось судачишка набежит. Вы Володю сестрорецкого или Кондратия не видели?

— Вон их костер. Тоже перемет ставили и на блесну двух судаков подцепили.

— Значит, ходит рыбка! Пойду узнаю, где они ее нащупали.

К другому костру Савелий Матвеевич пошел без Дементия. В ожидании его братья собрали сухой плавник и развели небольшой костер.

— Давай оставшуюся наживку сварим, — предложил Филипп.

— Хорошо бы! — обрадовался Дементий. — А то живот подвело.

Он сбегал к ручью, наполнил котелок водой и подвесил его над пламенем, а Филипп тем временем принялся потрошить уклеек.

Не успела вскипеть вода, как Савелий Матвеевич вернулся.

— Гасите костер, — сказал он. — Оружейники на уху зовут.

— А нашу рыбешку куда?

— Коту на обед.

Вылив горячую воду на огонь, братья взяли с собой котелок, хлеб, ложки и пошли за Савелием Матвеевичем.

Сестрорецкие рыбаки только что сняли с рогаток закоптелый котел с дымящейся ухой, распространявшей острый запах.

— А ну, ребята, подсаживайтесь к ухе! — пригласил оружейник. — Жаль, для аппетита ничего подходящего не захватили.

— А у нас он и так неплохой… только бы побольше да погуще! — отозвался Филипп.

Уха, заправленная молодым картофелем, была на удивление вкусной. Пышные куски судака, казалось, таяли во рту.

Съев подчистую все, что было в: котле, рыбаки улеглись на рассыпчатый морской песок вокруг костра и закурили.

— Ну, как там у вас на Путиловце — много мастеровой гвардии набирается? — спросил круглолицый, которого все называли Володей.

— Боевого народу хватит, только считай, — ответил Савелий Матвеевич. — Да вот с оружием бедновато: с палками парни обучаться ходят.

— В следующую субботу мы вам еще подкинем, — пообещал оружейник.

Кончив курить, он посмотрел на карманные часы, похожие на большую луковицу, воскликнул:

— Ого! Время быстро бежит. Поднимайтесь, надо до рассвета сгрузиться.

Они прошли к своим лодкам, столкнули их на воду и на веслах двинулись в глубь залива.

Отойдя от берега на изрядное расстояние, рыбаки сблизились и, став борт к борту, начали перегружать винтовки, обернутые в просмоленную ветошь. Филипп их принимал, а Савелий Матвеевич аккуратно укладывал в носовую часть на брезент. Хорошо укрыв и замаскировав винтовки лотками, они еще раз закурили, пожали друг другу руки и на прощание одновременно выкрикнули:

— Ни пуха ни пера! Тьфу-тьфу…

Ветер переменился, он теперь дул с северо-запада. Филипп вновь водрузил мачту и, умело управляя парусом, лег курсом на юг, а сестрорецкие оружейники повернули на север.

На востоке высветилась тоненькая, едва приметная полоска. Она с каждой минутой ширилась, росла, принимая розоватый оттенок, потом неожиданно вспыхнула и пронизала полнеба золотистым светом.

Всходившее солнце зажгло далекий купол Исаакиевского собора, острые шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости. Заводские трубы, возникавшие из поредевшей мглы, казались черными, только что погашенными свечками.

Подходя к лахтинскому выступу, Дементий и Филипп стали вглядываться в поверхность моря, отыскивая свои кубасы. Утренний блеск волн слепил глаза.

Моряк вскоре заметил раскачивающийся над водой флажок. Убрав парус, он перебрался на нос лодки, вытащил нож, воткнул его в скамейку и — стал ждать, когда Дементий на веслах подойдет к кубасу. Как только флажок очутился у борта, он схватил его, вытащил из воды вместе с грузом и, передав Савелию Матвеевичу, начал не спеша выбирать шнур перемета.

Это был захватывающий момент рыбной ловли! Все с волнением уставились на вздрагивающий, затянутый зеленой тиной шнур: что сейчас покажется из глубины? Какая добыча?

Первые крючки были пустыми.

— Начисто объели, — хитрая рыба пошла, — бормотал Филипп. — Эге, задрыгала… попалась одна!

Шнур чуть повело в сторону, и на поверхности показался взъерошенный крупный окунь. Он сопротивлялся, рвался на глубину, но был выхвачен из воды и брошен в лодку.

Видимо, над этой частью перемета прошла большая стая окуней, они попадались через два-три крючка, все имели одинаковую изумрудно-полосатую окраску и по величине не отличались один от другого.

— Однолетки, — определил Филипп. — А вот и удавленник попался!

Он вытащил какой-то темный ком, покрытый белой слизью. Это был небольшой угорь, который, в попытках сорваться с крючка, так намотал на себя поводок и шнур, что был задушен ими.

Потом пошли крючки с уцелевшей наживкой. Филипп стряхивал мертвых уклеек в воду и приговаривал:

— Судачкам малым и чайкам на обед!

Неожиданно он ощутил тяжесть на перемете, показавшуюся ему мертвой.

— Никак, зацеп… А ну, Дема, притабань!

Моряк слегка поддернул шнур и вдруг почувствовал рывок.

— О-го! Никак, большая попалась… приготовьте сачок!

Вместе с мутью на поверхность всплывали клочки вырванной травы. На глубине металась какая-то сильная рыба. Боясь порвать ветхий перемет, Филипп вываживал ее с предосторожностями. Наконец на поверхности показался крупный судак с белесым брюхом. Заметив лодку, он всплеснув хвостом, рванулся, но угодил прямо в сачок, подведенный Савелием Матвеевичем.

— Ну и рыбина, — вытащив добычу, воскликнул старик. — Не меньше двенадцати фунтов потянет.

— Вы не возитесь с ним… срезайте с поводком, если далеко заглотнул, — посоветовал Филипп. — А то руки покалечите. Зубы у них цепкие. Эге! Кажется, еще такой же!

Второй судак был поменьше, но тоже доставил немало хлопот: рванувшись под лодку, он потащил за собой перемет. И как-то так получилось, что крючок соседнего поводка зацепился за киль. Пришлось Филиппу погрузить руку по плечо в воду и пустить в ход нож.

В течение получаса рыбаки наполнили садок доверху и с добычей двинулись к дому.

ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

Старый церковный сторож, вымаливая себе прощение, часто оставался после богослужения у алтаря, бросался на колени перед распятьем и, отбивая поклоны, просил:

— Господи Иисусе Христе, прости мя, грешного, не покарай…

Изнывая от страха, он каждый день ждал, что придут с дальней заставы мстители и спросят: «Ты зачем подкинул нам украденное из алтаря?»

— Не по своей воле, — бормотал старик. — Долговязый бес попутал. И кресты-то были старые из серебра… на чаше позолота стерлась. Без толку лежали. Не прогневайся, пощади мя…

В воскресенье после обедни старик не погасил свечей, а, как всегда, встал перед изображением распятого на кресте Иисуса Христа и, закрыв глаза, начал повторять свою каждодневную просьбу.

В церкви стояла такая тишина, что слышно было, как капает оплывающий воск, слегка потрескивает пламя свечей и попискивают бегающие в просвирной мыши.

Вдруг до слуха молящегося донесся скрип тяжелой двери главного входа. «Кто бы это мог быть? — вздрогнув, подумал сторож. — Не вернулся ли отец Анатолий?» Дряхлый настоятель церкви ушел последним, по рассеянности он мог что-нибудь забыть. Нет, по гулким плитам явно шагало несколько человек. Слышно было, как у одного из них цокали подковки.

Боясь оглянуться, старик торопливо стал отбивать поклоны и бормотать молитвы.

Шаги вскоре затихли, но сторож чувствовал, что пришедшие не ушли, а стоят где-то невдалеке и наблюдают за ним. Он лишь чуть скосил глаза и, заметив трех матросов, державших снятые бескозырки, рослого милиционера с красной повязкой на рукаве и сгорбленного отца Анатолия, упал ниц и в голос завопил:

— Матерь божья, великомученица, заступись!

— Ладно, хватит канючить, — сказал грубый голос. — Поднимайся.

Чьи-то сильные руки подхватили обомлевшего старика и подвели к аналою.

— Раб божий Лука, клянись на святом Евангелии, что будешь, как перед богом, говорить только правду, — подняв руку с тремя вытянутыми вверх пальцами, произнес отец Анатолий.

— Клянусь, — слабым голосом отозвался сторож, перекрестился и поцеловал край толстой книги с золотым обрезом.

Матрос, усевшийся на приступку алтаря писать протокол, строгим голосом спросил:

— Как зовут тебя?

— Лука Афанасьевич Субботин.

— Где проживаешь? Уроженец какого села? Уезда, губернии?

У старика затряслись ноги. Ему вдруг стало холодно, захотелось сесть. Словно сквозь сон он слышал вопросы, машинально отвечал на них и думал: «В тюрьму посадят… и отец Анатолий разгневается, прогонит меня».

— Правду ли говорят, что ты со злым умыслом выкрал церковную утварь, окропленную святой водой, и подкинул мастеровым?

— Каюсь, дьявол попутал.

И Лука Афанасьевич, утерев рукавом глаза, стал рассказывать, как после ареста переодетых военных к нему пришел их долговязый начальник и стал нашептывать: «Богоугодное дело свершишь. Они слуги антихриста, идут против царя и бога. Каторжники будут разорять церкви, измываться над верующими. Бог вознаградит того, кто поможет правосудию вернуть их в тюрьму».

— Видел ли ты, что арестованные мастеровые избивали кого-нибудь? — вновь стал допрашивать матрос.

— Каюсь, не видел.

— Кто стрелял с колокольни?

— Переодетые военные, которых арестовали мастеровые и матросы.

— Ими командовал Аверкин?

— Да, он потребовал, чтобы я впустил их в божий храм.

— Больше вопросов у нас нет, — сказал моряк. — Прошу свидетелей подтвердить, что насилия над гражданином Субботиным не было, что после клятвы над Евангелием он сообщил нам чистую правду.

Закончив протокол, Филипп Рыкунов записал адреса свидетелей, дал им расписаться и поблагодарил дряхлого настоятеля.

Милиционер хотел было взять протокол себе, но матрос сказал:

— Нет, брат, он нам самим пригодится.

Виталий Аверкин встревожился, узнав, что брат срочно вызывает его к себе.

«Разнос устроит, — решил он. — Целый месяц, как собаки с высунутыми языками, носимся по городу и — никакого следа. Словно в воду канул. Пусть сам попробует найти Ленина, если такой ловкий».

Виталий весь июль и начало августа не давал себе отдыха: он участвовал в ночных облавах, выслеживал делегатов Шестого съезда большевиков, выезжал в Кронштадт, где, по слухам, на линейном корабле «Заря свободы» прятался вождь большевиков.

О Кате Алешиной он не мог вспоминать без злости. Из-за нее его схватили какие-то парни и бросили в Неву. Он тогда чуть не захлебнулся. Сейчас на Выборгскую сторону лучше и не суйся: рабочие задерживают всех, кто им кажется подозрительным.

Явившись к брату, Виталий начал жаловаться на трудности работы. Тот слушал его как-то рассеянно, потом махнул рукой и перебил:

— Охотно верю. Сейчас не это главное. Тебе придется срочно заняться другим делом.

Всеволод, видимо боясь, что их подслушивают, подошел к двери, выглянул в приемную, защелкнул замок и, вернувшись, заговорил вполголоса:

— Керенскому, кажется, грозит отставка. Во всяком случае, он уже не котируется. Появился новый претендент в диктаторы — Лавр Корнилов. Генерал уже засылает в Петроград офицеров резерва и подтягивает к столице казачьи части. Двадцать седьмого августа отмечается полугодовщина революции. По этому поводу устроят манифестацию. Тебе с твоей группой придется изображать громил.

— А нас не перестреляют? — спросил Виталий, недовольный новым заданием.

— Не бойся, это исключено. В провокациях примут участие кроме вас еще и переодетые офицеры. Они позаботятся о безопасности.

Матросы, сидевшие в «Крестах», читали газеты, прославлявшие генерала Корнилова, и возмущались:

— Знаем мы этого героя. Против солдаток и стариков пушки выставляет, а как артиллерию противника увидит, так от страха штаны и войска теряет. В самом начале войны в плен угодил. Да к кому? К австрийцам, которые сами тысячами сдавались!

Как только газеты стали намекать о генеральском заговоре, Васкевич, державший нос по ветру, вдруг вновь стал запрещать свидания, передачи с воли и приказал коридорным не выпускать заключенных из камер.

Кончились прогулки по коридору, споры и хождения в гости. Вновь заработал тюремный телеграф.

Газетные заметки и статьи вызывали тревогу у заключенных. Генералы не без умысла стягивали к столице казачьи корпуса и конников «Дикой дивизии». В любой момент они могли устроить на улицах столицы резню.

«Нам будет хуже всех, — рассуждал про себя Кокорев. — Там, в городе, можно хоть камнями обороняться. А в тюрьме чем? Как вырваться отсюда?»

Неожиданно двадцать седьмого августа тон многих газет круто изменился. Они вышли с крупными заголовками, призывавшими население выйти на защиту революции, и требовали чрезвычайных полномочий для Керенского.

На другой день с утра в контору тюрьмы стали вызывать политических заключенных и выпускать на волю. Первыми тюрьму покидали матросы. Только Тарутина задерживали.

— Ишь как оборачивается: вас выпускают, а мы за решеткой остаемся, — помрачнев, сказал Иустин.

— Не печалься, и до тебя очередь дойдет, — успокаивали его уходящие. — Видно, сперва левых эсеров и большевиков отправят, а потом и вашего брата… анархистов попросят.

— Да какой же я, к черту, анархист, если делаю и говорю то же самое, что и вы?

— Что правда, то правда. Давно бы тебе пора к нам переходить.

— В общем, не тревожься, ребята, ежели вас не выпустят, то мы такую бучу на воле поднимем, что они не возрадуются, — пообещал на прощание Проняков. — На всякий случай дайте-ка адреса, может, к вашим зайду, расскажу, как вы здесь…

К вечеру в больших общих камерах осталось по два-три человека. Заключенные как тени бродили по коридору, надеясь, что, может быть, и их вызовут, но стражники молчали.

— Видно, на завтра отложили, — сказал Кокорев. — Пошли спать.

На следующий день в контору больше вызова не было. «Заложниками нас оставили», — решили заключенные.

Днем пришли газеты. Василию удалось купить «Новую жизнь», а Иустину достались «Биржевые ведомости». Наткнувшись на сообщение о том, что рабочие Обуховского завода, «Анчара», «Старого Лесснера» требуют немедленного освобождения всех, кто был арестован в июльские дни, Василий повеселел:

— Наши действуют!

— Чудеса какие-то! — вдруг воскликнул Тарутин. — Буржуйская «Биржевка» матросов хвалит.

И он вслух прочитал заметку о прибытии в столицу пяти тысяч кронштадтцев.

— «Вчера Петроград впервые после революции увидел дисциплинированные части. Это были стройные колонны кронштадтских моряков. На эти части Временное правительство может положиться в своей борьбе против изменников революции». Значит, балтийские моряки стали нравиться? Здорово получается! — сказал Тарутин.

В других заметках сообщалось, что войска мятежников все ближе и ближе подходят к Петрограду.

Перепуганный Керенский искал защиты у рабочих и матросов. Он видел в них наиболее организованную силу, способную выстоять против корниловских войск.

Вокруг Петрограда рылись окопы, строились заграждения. Революционные отряды занимали ближние подступы к городу, разбирали железнодорожные пути и высылали своих агитаторов навстречу казакам.

Аверкин несколько дней готовил группу погромщиков, которым поручалось спровоцировать беспорядки, но, когда накануне празднования он поздно вечером явился к брату, тот вдруг сказал:

— Завтра ничего не будет. Воздержимся. Людей пока не распускай, пригодятся. Очередная истерика! Керенский, который знал о заговоре, вдруг решил стать разоблачителем: арестовал представителя Корнилова и на заседании Совета министров потребовал для себя чрезвычайных полномочий. Видимо, произошло идиотское недоразумение. Надеюсь, через день-два выяснится. Ты жди.

— Кто же нам теперь платить будет?

— Наша жизнь с тобой вроде картежной игры. Вот тебе двести рублей, прибавь свои и… пошли ва-банк. Надо рисковать.

Виталий выдал агентам деньги, а те от скуки в два вечера пропили их.

Пьянствовали в столичных ресторанах и офицеры, засланные из ставки в Петроград. Все они ждали сигнала, а его все не было.

Наконец брат вызвал Виталия к телефону.

— Немедля распусти свою группу и исчезни, — приказал он. — Ко мне не приходи, позову, когда понадобишься.

СКОРЕЙ В ПИТЕР

Приехавший из Петрограда в Гельсингфорс Александр Шотман был необычайно возбужден.

— Мы на коне! — похвастался он Ильичу. — Почти всех выпустили из тюрем, кончается подполье. Скоро вас опять встретит почетный караул.

С забавными деталями он рассказал, как перетрусивший Керенский позволил большевикам открыто вооружать рабочие отряды.

— Мы оказались самыми деятельными, — продолжал радоваться Шотман. — Теперь у большевиков небывалый авторитет. Меньшевики и эсеры, видя, как трясутся их вожаки, рвали свои партийные билеты. «У вас народ дружней, — говорили они нам. — Заодно драться будем». Корниловцы не дошли до Питера. Наши агитаторы распропагандировали их в пути. «Дикая дивизия» отказалась драться с рабочими, а казаки взяли да и арестовали своего генерала Крымова.

— Все же из подполья выходить еще рано, — заметил Ленин. — Керенские быстро опомнятся, раз опасность миновала. Нужно сделать так, чтобы все оружие осталось у рабочих, тогда мы сумеем не только взять власть, но и отстоять ее.

На радостях Владимир Ильич приготовил омлет с сыром и заварил крепкий чай. Когда пришел Ровно, они вместе уселись ужинать. Разливая чай, Владимир Ильич поинтересовался: почему враждебная «Биржевка» расхваливает кронштадтских моряков?

— Да, да, матросов встречали с радостью, — подтвердил Шотман. — Поставили охранять самые важные пункты. Произошла забавнейшая история. Керенский, приметив вооруженных моряков в Зимнем дворце, решил, что кронштадтцы одумались. Благосклонно улыбаясь, он принялся пожимать им руки и лукаво спросил: «Я только не понимаю, как у вас совмещается несовместимое: охраняете меня, а подчиняетесь Ленину?» Один из матросов вскинул руку к бескозырке, щелкнул каблуками и с невозмутимым видом ответил: «Простите, господин министр-председатель, мы не вас охраняем, а стоим на революционной вахте и смотрим, чтобы кто-нибудь из тех, кто сейчас во дворце, не переметнулся бы к Корнилову». Говорят, Керенский прямо взвился по лестнице и приказал адъютанту: «Убрать матросню! Она мне на нервы действует».

На следующий день Шотман сходил к депутату Вийку и сказал:

— Надо бы найти для Ленина жилье с хорошей хозяйкой, а то ведь стыдно, что за ним некому присмотреть.

Вийк, нахмурив лоб, задумался.

— Может, к Усениусам поселить? — спросил он. — У них пока пустует комната. Мария обедом накормит и белье постирает.

Они сходили к Усениусам, договорились об оплате и вдвоем помогли Владимиру Ильичу перебраться в новую квартиру.

Но в гостеприимной семье гельсингфорсского рабочего Владимир Ильич пожил недолго. Неожиданно появился постоянный жилец Усениусов, поэтому пришлось спешно собрать свои пожитки и отнести обратно на Хагнесскую площадь. А у Ровно вот-вот должна была вернуться из деревни жена.

Стали подыскивать другое жилье. Наконец нашли удобную комнату в квартире железнодорожника-машиниста Артура Блумквиста. Железнодорожник состоял в рабочей организации финских шведов и считался надежным товарищем. Блумквисты детей не имели. Жена машиниста Эмилия с готовностью согласилась принять жильца. Хозяйка не знала русского языка, а Ильич — финского и шведского. Объясняться приходилось жестами или ждать вечера, когда появится с газетами Ровио.

У Блумквистов жилось лучше, чем у Ровио, но здесь одолевало чувство одиночества. Эмилия была заботливой хозяйкой. Она содержала квартиру в чистоте, готовила вкусные обеды и делала все, чтобы Ленину хорошо работалось. Но добрая женщина была чрезмерно стеснительной, казалось, будто ее вовсе нет дома. Владимиру Ильичу не с кем было перекинуться словом, отвести душу, посмеяться. И так целые дни, потому что Ровио теперь забегал лишь на несколько минут.

В один из вечеров Владимир Ильич меж ничего не значащих строк приветствий молоком написал Надежде Константиновне, чтобы она приехала к нему хотя бы на один-два дня. В нижнем углу письма начертил план: по каким улицам нужно идти, чтобы без расспросов попасть к Блумквистам.

Получив «химическое» письмо, Надежда Константиновна принялась нагревать его над стеклом керосиновой лампы, чтобы невидимые молочные буквы приняли коричневый оттенок и их можно было прочитать. По неосторожности она передержала тонкий листок над лампой, и он обуглился именно в том месте, где был чертеж. Это сильно расстроило Надежду Константиновну. «Как же теперь быть? Русских в Гельсингфорсе немного, да и расспрашивать нехорошо. А он будет ждать и волноваться. Рискну, — решила она, — нашла же я Володю в Германии, хотя совсем не знала, у кого он живет, а тут адрес есть и фамилия хозяев».

Надежда Константиновна съездила в Разлив к Емельяновым и спросила: не смогут ли они добыть ей пропуск в Финляндию?

Жителям Сестрорецка, не работавшим на заводе, пропуска выдавал волостной староста. Емельянова сходила к жене старосты и попросила, чтобы та помогла ей выправить пропуск тетке Агафье Атамановой, живущей в Райволе.

— Сама бы похлопотала, да некогда. Семеро ребятишек, едва по дому управляюсь.

Старостиха взялась помочь и велела принести две фотографии.

Надежда Константиновна оделась по-деревенски, повязала голову платком и так сфотографировалась. Потом она уехала в Петроград готовиться в дорогу.

Через два дня пропуск был получен. Надежда Константиновна приехала в Разлив с дорожной сумкой. Вытащив из нее деньги, завернутые в платок, она достала три двадцатипятирублевые бумажки и протянула их Емельянову.

— Возьмите, пожалуйста, у нас не было денег, теперь я получила…

— За что мне их? — удивился Николай Александрович.

— Ильич у вас так долго жил, питался, — начала было Надежда Константиновна. Но Емельянов перебил ее:

— Он у меня гостем был… товарищи ему еду привозили. Что вы, как можно, не возьму.

Емельяновы пошли провожать Крупскую. Они повели ее через дюны на станцию Олилла. Там купили билет в вагон третьего класса и посадили в поезд.

В душном и тряском вагоне Надежда Константиновна доехала до Гельсингфорса.

В столице Финляндии, никого не расспрашивая, она ходила по улицам до тех пор, пока не нашла домик Блумквистов.

Владимир Ильич очень обрадовался приезду жены. Он не знал, куда ее посадить. Глаза Ильича сияли почти так же, как девятнадцать лет назад в селе Шушенском, когда она невестой вместе с матерью приехала к нему в ссылку,

— Проголодалась? — спросил Ильич.

— Очень, — призналась она. — Правда, мне на дорогу достали баночку паюсной икры, но я знаю, как ты ее любишь, — не тронула.

— Тогда мы сейчас устроим пир!

Взяв икру, Владимир Ильич отнес ее хозяйке на кухню и попросил открыть к обеду.

Эмилия не поняла, что он сказал. Ей не доводилось прежде пробовать паюсную икру. Решив, что в банке вакса, она достала сапожную щетку, сняла с икры крышку и все принесла жильцу.

Владимир Ильич в комическом ужасе схватился за голову. Он жестами объяснил, что в баночке не сапожная вакса, а лакомство, изысканная еда. А когда Эмилия поняла его и, смущенно улыбаясь, вытащила из буфета две ложечки для варенья, он принялся так заразительно хохотать, что рассмеялась и Надежда Константиновна.

Питерские дела радовали. Большинство арестованных товарищей уже было на свободе. Центральный Комитет собирался почти в полном составе. Правда, еще не открыто, а на конспиративных квартирах, но действовал и руководил борьбой.

Надежда Константиновна с обычной своей усмешкой рассказала, как в горячке событий руководители Петроградского исполкома оказались за бортом:

— Им выразили вотум недоверия, и… прошла наша резолюция. Эсеров и меньшевиков полно, а победили большевики! Скандал. Чтобы исправить положение, меньшевики выпустили на трибуну Церетели. Ты представляешь, какую тот может подпустить слезу, с демагогией расписывая страдания Чхеидзе в царской тюрьме? Под конец, чтобы пристыдить депутатов, Церетели призвал: «Пусть тот, кто не доверяет убеленному сединами каторги товарищу Чхеидзе, поднимется и стоя проголосует против него!» Расчет был верным. Таких, конечно, не оказалось. Тогда меньшевики закричали: «Надо переголосовать поименно». Наши особенно не возражали, только заметили, что большевиков тюрьмой не удивишь: многие сидели больше Чхеидзе и каторжными сединами не хвастаются. Поименное голосование, когда каждый вставал и переходил на ту или иную сторону, ничего не изменило: три четверти присутствующих выразили недоверие. Оскорбленный Чхеидзе и члены президиума демонстративно покинули зал. В новый состав президиума попали те, кто был настроен по-большевистски.

— Эта новость первостепенной важности, — отметил Ильич. — Теперь мы вновь можем требовать всей власти Советам.

Два дня, которые провела Надежда Константиновна в Гельсингфорсе, пролетели незаметно. Дела требовали возвращения в Питер. Владимир Ильич надавал ей столько поручений, что она не знала, сумеет ли выполнить их.

Прощаясь, он взял с нее слово, что недельки через две она опять приедет.

Ильич собрался проводить Надежду Константиновну до вокзала, но она воспротивилась:

— К чему? Нарушишь только конспирацию.

Но Владимир Ильич все же дошел с нею до углового дома улицы, а там они расстались как незнакомые.

Вторично собравшись к Ильичу, Надежда Константиновна решила не заезжать к Емельяновым. Зачем отрывать людей от повседневных дел? Ведь нелегко сейчас прокормить семерых ребят.

Она хорошо запомнила путь, по которому они шли первый раз. Перейдя без препятствий границу, лесом направилась к станции.

В смешанном лесу осень ощущалась острей: все березы уже позолотило, а сосны шелестели листвой, словно объятые бездымным пламенем. Рдела рябина, и чернели ягоды шикши и вороньего глаза. От палого листа земля пестрела.

Боясь сбиться с тропы, Надежда Константиновна вышла на открытое место и пошла вдоль желтевших дюн. Здесь пахло морскими водорослями. Ноги утопали в песке.

Темнота надвигалась быстрей, чем в прошлый раз. Боясь опоздать, Надежда Константиновна ускорила шаг. К станции она подошла запыхавшейся, с трудом переводила дыхание.

На перроне собралось много солдат и матросов. Как только подошел поезд, они, толпясь, ринулись к вагонам. Надежда Константиновна чуть ли не последней пришла в вагон. Сидячих мест не оказалось, и ей пришлось стоять.

Как только поезд тронулся, в вагоне начались громкие разговоры. Казалось, едут не пассажиры, а любители митинговать. О чем только здесь не говорили солдаты и матросы. Всем был ненавистен Керенский, обещавший одно, а делавший другое.

— Махорки не стало. Пайку хлеба урезали. Овсом кормят. Сам бы попробовал воевать на пустое брюхо!

— А за что воевать? — спрашивал молодой солдат. — За то, что моего батьку и деда каратели избили? Не смей помещичью землю трогать! Жрать-то что будем? Коней в деревне не осталось…

— Не один Керенский шкодит. Всю шайку-лейку пора шугануть.

— И Корнилов еще себя покажет, — уверял рябоватый матрос. — Ему место в тюрьме, а он в гимназии живет, которую его же Текинский полк охраняет.

— Верно, — поддержал его другой матрос. — Он там себе новую армию соберет.

— Черного кобеля не отмоешь добела.

— Чего большевики ждут? Почему власти не берут? — кипятясь, спрашивал рыжеватый пехотинец. — Народ же за них!

— Говорят, погодить надо. Синтуация не назрела, — вставил бородач из ополчения.

— Какая такая «синтуация»?

— Да вроде чирья, что ли. Ждут, когда нарвет, потом стукнут по нему, чтоб лопнул.

— Дождутся, что самих за глотку схватят и на холку сядут. Тут зевать нельзя…

От шума и духоты, запаха стеариновых свечей, горевших в фонарях, и махорочного дыма у Надежды Константиновны закружилась голова. Сердце стало биться учащенно, как во время приступов «базедки», но никто из спорщиков не заметил, что «деревенской тетке» стало дурно, и не предложил ей места.

Она с трудом выбралась в тамбур и там, глотнув свежего воздуха, уткнулась лбом в холодную стенку и приказала себе: «Не распускаться».

Какой-то щеголеватый военный, с подстриженными усиками, заглянул в вагон, но, услышав, о чем говорят солдаты, тотчас же вернулся в тамбур и на остановке исчез.

А шумный разговор в вагоне продолжался, он окончился только в Гельсингфорсе, потому что нужно было выходить.

Отдохнув на вокзальной скамейке, Надежда Константиновна с трудом доплелась до дома Блумквистов. Увидев в прихожей Ильича, она пожаловалась:

— Я вся пропахла махоркой. Зверски устала… хочу только спать…

Но она все же рассказала, о чем говорили солдаты и матросы в вагоне.

Весь следующий день задумчивость не сходила с лица Ленина. Он уже не удерживал Надежду Константиновну в Финляндии, а просил скорей подыскать в Питере конспиративную квартиру. Ленин стремился туда, где должно было начаться главное.

Прощаясь, Владимир Ильич сказал:

— Больше в Гельсингфорс не приезжай. На днях перебираюсь в Выборг, хочу быть ближе к Питеру.

Владимир Ильич написал два письма в Центральный Комитет партии. В письме, озаглавленном «Большевики должны взять власть», он уверял, что, имея большинство в Советах, большевики добьются успеха, только надо действовать решительно. Именно сейчас легче всего повести за собой революционно настроенные массы, сломить противника, победить его и, взяв власть в свои руки, удержать ее.

В другом письме — «Марксизм и восстание» — он предупреждал, что с восстанием играть нельзя, к нему надо относиться как к военному искусству, готовить выступление с такой тщательностью, чтобы оно обязательно принесло победу. Он даже набросал примерный план действий в Петрограде и советовал, не мешкая, создать штаб боевых отрядов.

Отправив оба письма сестре Марии, Владимир Ильич попросил перепечатать их на машинке в десяти экземплярах и передать на обсуждение в Центральный Комитет.

Готовясь к поездке в Выборг, Ленин внимательно осмотрел свою одежду. Костюм и ботинки еще сохраняли хороший вид, а старый парик рискованно было надевать: он лоснился и обтрепался по краям. Как же приобрести другой?

Вечером Владимир Ильич попросил помощи у Ровно. Густав, отыскав в финских газетах объявление театрального парикмахера, позвонил к нему по телефону. Парикмахер заверил, что он может сделать любой парик по заказу, только для этрго нужно прийти лично.

Рано утром Ровио зашел за Владимиром Ильичем и повел его по безлюдным переулкам на Владимирскую улицу.

Парикмахер когда-то работал гримером в Мариинском театре. Он принялся рассказывать, как он «омолаживал» князей «и графов.

— Хотите быть брюнетом, блондином? — неожиданно спросил болтливый мастер.

— Мне нужен парик с сединой, — ответил Владимир Ильич.

Парикмахер был потрясен: до сих пор никто из клиентов не желал стариться.

— Зачем такой парик? Что он изменит? — принялся отговаривать он. — Вам сейчас больше сорока не дашь, а у меня вы будете выглядеть тридцатилетним.

— Сколько времени потребуется на изготовление парика? — спросил Ленин, чтобы прервать поток слов.

— Недели две, не больше.

— Меня такой срок не устраивает. А нет ли у вас готового?

— Боже мой! Да разве у готового парика будет приличный вид? Я ведь волос к волосу укладываю… а цвет подкладки? Мой парик украсит голову. Вы меня благодарить будете…

Владимир Ильич не стал слушать его. Пройдясь вдоль застекленных шкафов, в которых лежали образцы изделий, он остановился у крайнего и, указав на седенький парик, попросил:

— Покажите мне вот этот.

Парикмахер с сокрушенным видом достал парик и отдал его примерить странному покупателю.

Парик оказался подходящим, следовало лишь немного подправить, чтобы он плотней прилегал на висках. Мастер взялся это сделать к вечеру, но очень сожалел, что клиент оказался таким упрямым.

В Выборге Владимир Ильич устроился жить на окраине города у редактора местной социал-демократической газеты Юко Латукки. С помощью журналиста легче было связываться с Петроградом и получать свежие газеты.

Вести не радовали. Посланные в Петроград письма, как передали Владимиру Ильичу, вызвали странные разговоры на заседании Центрального Комитета. Особенно изощрялся Каменев. Он предлагал уничтожить письма о восстании.

— Ленин оторвался от жизни, — убеждал всех Каменев, — прячется в Финляндии и представления не имеет о том, что творится в стране.

Он предложил в протоколе записать:

— «Центральный Комитет, обсудив письма Ленина, отвергает заключающиеся в них практические предложения, призывает все организации следовать указаниям только Центрального Комитета и вновь подтверждает, что Центральный Комитет находит в текущий момент совершенно недопустимыми какие-либо вооруженные выступления».

Это предложение хотя и отклонили, но принятая резолюция мало чем отличалась от него. Решено было обсуждение вопроса на время отложить, членов партии с ленинскими письмами не знакомить, а копии их уничтожить, оставив только по одному экземпляру.

«Да, сидеть в Финляндии больше нельзя, — решил Владимир Ильич, узнав о судьбе писем. — На решающих заседаниях надо присутствовать самому».

Тревогу вызвало и другое. В Петроградском совете после забаллотированного Чхеидзе председательствовал Лев Троцкий. Правда, внешне он вел себя как ярый большевик, но Владимир Ильич не доверял герою звонкой революционной фразы.

За этим необузданным интриганом и фракционером, вносившим в рабочее движение элементы авантюризма, необходимо было следить в оба глаза. Троцкий никогда не признавал партийной дисциплины. Теперь же, находясь на высоком посту, он может так все обострить и запутать, что оттолкнет не только крестьян, которых не считает революционной силой, но и рабочих.

«Скорей, надо скорей перебираться в Питер», — твердил себе Ильич.

ГОЛОДОВКА

Требования заключенных, протесты на воле и тревожная политическая обстановка заставили прокуратуру зашевелиться— предъявить «июльцам» обвинение. Подготовлено оно было наскоро, на основании показаний весьма сомнительных свидетелей. Но другого выхода у Временного правительства не оставалось: надо было хотя бы как-нибудь опорочить большевиков.

Заключенных по нескольку человек вызывали в канцелярию тюрьмы. Кокорев, Лютиков и Шурыгин попали в одну группу с моряками.

Следователь, нацепив на нос пенсне, первым делом ознакомил обвиняемых с постановлением правительства от 6 июля о привлечении к судебной ответственности «всех участвовавших в организации и руководстве вооруженным выступлением против власти».

Моряки и путиловцы выслушали его спокойно, только один из них спросил:

— Скажите, пожалуйста, а почему не всех демонстрантов арестовали?. Тюрем не хватило, что ли?

Заметив, что шутки в тюрьме неуместны, следователь насупил брови и монотонным голосом стал зачитывать общую формулу обвинения, а затем показания прапорщика Ермоленко.

— Ложь! Мы не желаем слушать эту гнусную клевету! — возмутились матросы. — Вы, чего доброго, еще измышления Алексинского качнете читать?

— Спокойней, спокойней, господа, — повысил голос следователь. — Вы обязаны выслушать до конца.

Все остальное он читал скороговоркой, словно боясь, что его перебьют и не пожелают больше слушать. Закончив, снял пенсне и спросил:

— Какие у вас есть вопросы, возражения?

— У меня есть, — поднимаясь, сказал один из моряков. — Почему в ваших протоколах так много нелепостей? Свидетель контрразведки утверждает, что он собственными ушами слышал старика Зиновьева. А Зиновьев, кстати говоря, никакой не старик, ему всего тридцать три года. И никогда его не звали Георгием. Все имена у вас перепутаны: Луначарского, например, зовете Павлом, а он — Анатолий. Нельзя такую чепуху выдавать за серьезные обвинения.

Поднялся матрос с «Гангута».

— Не признаю прочитанного, — сказал он.

— Точно, — поддержали его другие матросы. — Грязновато работаете.

Обозленный следователь, видя, что с этими людьми не сговоришься, вызвал конвойных и приказал всех развести по камерам.

Опять потянулись длинные и нудные дни заключения. Раньше, когда в тюрьме сидело больше народу, как-то веселей и незаметней пролетало время. Интересно было слушать политические споры, узнавать новости, читать газеты, наводить с матросами чистоту в камере. Теперь не было надежды на быстрое освобождение, и все осточертело. Не хотелось ни разговаривать, ни прогуливаться по коридору. Василию невыносимыми стали голые нары, гнетущие серые стены и решетки на узких окнах.

Кормить стали еще хуже. В обед выдавалась только бурда, сваренная из затхлой солонины. Хорошо, что Катя догадывалась посылать в передачах лук, редиску и морковь, иначе путиловских парней одолела бы цинга.

«Откуда она берет деньги на передачи? — не раз думал Василий. — Наверное, сама голодает. Надо написать, чтобы больше не присылала, на нас не напасешься».

Но ему никак не удавалось переслать письмо.

Кате жилось нелегко. Мать с бабушкой лишь изредка находили поденную работу и с трудом зарабатывали на хлеб. Бабушка часто ездила в Дибуны и в лесу собирала бруснику, клюкву, грибы, чтобы хоть чем-нибудь подкормить семью.

А тут, как назло, домовладелец подал жалобу в суд. Катя была на работе, когда пришли судейские исполнители. Хозяин так напугал мать и бабушку, что те при нем же перенесли все вещи обратно в подвал.

Придя поздно вечером, Катя увидела на дверях пристанской квартиры наклейку и сургучную печать. «Обыск, что ли, был? — подумала она. — Не меня ли искали? Где же наши?»

Девушка осторожно спустилась в подвал. Мать и бабушка занимались уборкой, расставляя свою убогую мебель на старые места. Узнав о судейских чиновниках, Катя возмутилась:

— Что же вы меня не дождались? Он не имел права выселять без суда.

— А ну его! Все равно житья не будет, — ответила мать. — В очереди говорят, что все к старому идет. Лучше не связываться. Перезимуем и тут, не господа.

Тошно было устраиваться в сыром и затхлом подвале.

Узнав от Кати о новом переселении, тетя Феня рассердилась:

— Не буду больше в ваши дела вмешиваться. Старух не переделаешь, на всю жизнь рабыни.

А Гурьянов отнесся сочувственно.

— Не горюй, — сказал он. — Есть у меня на примете приличное жилье, только надо кой с кем поговорить.

Через день он отозвал Катю в дальний угол мастерской и спросил:

— Слыхала? Нашего Михаила Ивановича в председатели лесновской Думы выбрали.

— Да, мне девчата говорили. И вы ведь в подрайонную Думу попали?

— Собрал ваши голоса. Но там кроме нас еще кадеты и эсеры с меньшевиками. Хотелось бы в думском особнячке своих людей поселить. Как ты смотришь на то, чтобы перебраться туда с матерью и бабушкой? Мы тебе платную должность подберем, а они уборщицами будут.

— Я хоть завтра. Но вот как мои? Вы бы поговорили с ними.

Вечером Гурьянов зашел в подвал и как бы невзначай поинтересовался: не желают ли женщины получить службу с казенной квартирой?

Катина мать, подробно расспросив о работе, довольно быстро согласилась, а бабушка, вздохнув, отказалась:

— Перебирайтесь одни. Куда я от малых внучат уйду? Пропадут они без меня.

Алешиным пришлось переселиться в Лесной без бабушки. Им дали комнату с кухней в двухэтажном думском особняке, стоявшем среди высоких елок, тополей и кленов. Катя числилась комендантом здания и кассиром. Она занималась всем думским хозяйством и ездила в банк за жалованьем служащим, а ее мать убирала помещение.

Воздух в этой части города был чистым. По утрам девушка чувствовала себя отдохнувшей и бодрой.

Заморозки серебрили траву. Пожелтевшие листья медленно кружились и падали на землю. Приятно было пройтись по шуршащим дорожкам и вдыхать бодрящую осеннюю прохладу.

Встретиться с Васей ей больше не удавалось, а переписываться стало рискованно: если бы тюремщики обнаружили хоть одну записку в передачах, Катя подвела бы Красный Крест и лишила бы других заключенных помощи.

В начале октября, когда над Петроградом нависло серое небо и Холодные, пронизывающие ветры нагнали с моря туманы и промозглую сырость, тетя Феня вдруг передала Кате газету, в которой было напечатано воззвание узников, сидящих в «Крестах».

«Мы ждали долго! Нас, как и вас, товарищи, успокаивали сказками, говоря, что дела скоро будут рассмотрены и невиновные выпущены. Но это была ложь. Прошли месяцы, а мы по-прежнему в «Крестах».

Арестовали нас в июле. Юнкера и офицеры издевались над нами в Главном штабе. Об этом мы еще расскажем, когда выйдем на волю.

Потом начались пытки моральные. При поддержке эсеров и меньшевиков буржуазия, возглавляемая Керенским, начала обливать нас бесконечно гнусным потоком грязной клеветы, обвиняя в предательстве, в государственной измене, сообщничестве с германским штабом, в контрреволюционных действиях.

Но налетел шквал корниловщины, и сразу все разоблачено. Когда большевистские полки остановили под Ригой неприятеля и восстановили фронт, открытый генералами, стало ясно всем, что не большевики содействуют германскому штабу, а буржуазия и наши штабы предают народ для того, чтобы, свалив свое предательство на большевиков, раздавить их и утвердить свое господство над трудящимися.

Довольно! Пора положить предел бесстыдству.

Мы долго ждали.

Довольно! К голодовке!

Если к вечеру понедельника 9 октября мы не будем освобождены, то начнем голодать и не прекратим, пока не выйдем из тюрьмы все».

— Зачем же они это делают? — воскликнула Катя. — Ведь истощат и погубят себя. И Вася упрямый, он скорей умрет, чем сдастся.

Тюремщики берегли дрова для себя, поэтому камеры не отапливались. От каменных стен веяло сыростью и холодом.

Узники тридцать восьмой камеры, арестованные в жаркую летнюю пору, теплой одежды не имели. Чтобы как-нибудь согреться, они лежали на двух матрацах, тесно прижавшись друг к другу, а двумя матрацами укрывались, стараясь поменьше шевелиться.

Шли третьи сутки голодовки. Сосущая, ноющая боль в желудке не давала покоя ни днем ни ночью. А тут еще стала мучить жажда, так как воду голодавшие берегли: разделив ее по кружкам, они пили по два глотка в часы завтрака, обеда, ужина.

Кокорев лежал в полузабытьи между Иустином Тарутиным и Ваней Лютиковым. Ему почему-то казалось, что он плывет по мутной речке Екатерингофке на слегка покачивающейся лодке, а серое небо сеет мелкий осенний дождик, от которого вся одежда напиталась тяжелой сыростью.

«Не попить ли воды? — думал он. — Нет, здесь она грязная, заболеешь. Надо выбраться на Неву, на взморье».

Юноша ждал, что сквозь низко нависшие тучи вот-вот пробьется солнце, покажется синева неба, станет теплей. Он соберет силы, перешагнет через борт, выбежит на берег залива, упадет на горячий песок и начнет сгребать его под себя… Как он соскучился по солнцу, по теплу! Неужели холод заполнит все его тело? Он окоченеет, мысли оборвутся… Что же будет с Катей, с бабушкой? Нет, надо сопротивляться. Но как? «Июльцы» дали слово: «Свобода или смерть». Не брать же его назад? У них хватит характера. Голодовка не прекратится, пока всех не выпустят.

Василий шевельнул плечом и открыл глаза. Невольным толчком он, видимо, прервал мысли Тарутина, потому что тот вдруг заговорил:

— Я вот лежу и думаю: для чего мы под пулями шли, власти Советам требовали, а те, кто заседает в Советах, нас чуть из пушек не расстреляли?

— Это делали не Советы, а подлецы, захватившие власть, — возразил Василий. — Из президиума Петросовета меньшевиков уже выгнали…

— А какая мне радость от этого? Для чего я страдаю, спрашивается? Стоит ли овчинка выделки?

— Стоит. Тысячи людей во все времена боролись за народ и не боялись смерти, верили в будущее…

— А я, живой матрос, Иустин Тарутин, желаю насладиться свободой при жизни!

— Стерпи. Собери все силы… Иначе не добьемся свободы.

Тарутин умолк. Василий опять закрыл глаза. Сосущая — боль внутри не унималась. Казалось, что какая-то жесткая рука сдавливала желудок. Чтобы отвлечься от этой непрестанной боли, Василий начал думать о Кате. Камера, словно лодка, раскачивалась и плыла. Вскоре юноша потерял всякое представление о месте и времени.

Он очнулся от грубого выкрика:

— Эй, Кокорев, Лютиков и Шурыгин! Собирайте свое барахло и — в канцелярию!

— Зачем?

— Выпускают вас троих, следствие прекращено, — сообщил надзиратель.

— А остальных?

— Больше ни о ком не говорено.

— Мы одни не выйдем. Будем голодать, пока всех не выпустят.

— Значит, отказываетесь?

С какой бы радостью Василий остановил бы его и сказал: «Нет, подождите, мы сейчас соберемся». И сердце выстукивало: «За этими стенами свобода, солнце… ты увидишь Катю». Но разве мог он изменить клятве? Видя, как у Лютикова что-то дрогнуло в глазах, что он не выдержит испытания и закричит о своем желании выйти на волю, Василий поспешил отрезать пути отступления.

— Мы не предатели, — сказал он. — Скажите: путиловцы отказываются.

Надзиратель неодобрительно покачал головой и ушел. Оставшиеся молча смотрели на Кокорева: Тарутин с явным восхищением, а Лютиков и Шурыгин недоумевая: «Неужели ты способен еще голодать? Нас же выпускают! Следствие прекращено, мы невиновны!» Но вслух они не решились признаться в своей слабости.

— Ребята, вы, наверное, сердитесь, что я за себя и за вас отказался? Но мы же не можем подводить других. Это же было бы подлостью!

— Кто тебе что говорит? Сказал, и ладно, — пробормотал Шурыгин.

А Лютиков тяжело вздохнул. Они опять улеглись на нары и закрыли глаза. Тарутин, нащупав Васину руку, крепко пожал ее.

— Эх и чудесный же вы, путиловцы, народ!

Не прошло и получаса, как в камере появился рассерженный начальник тюрьмы. Он был не один, с ним пришли надзиратель и пятеро казаков, вооруженных карабинами.

— Кто здесь отказывается покинуть тюрьму? — спросил Васкевич.

— Мы, — ответил за всех Кокорев.

— Прошу покинуть камеру! Я не имею права держать посторонних.

— Мы не посторонние. Мы политические заключенные.

— С сегодняшнего дня вы уже не числитесь на довольствии. Посему ваша голодовка недействительна.

— Все равно одни мы не уйдем.

— Это что же — бунт? Да я вас в карцере сгною… Могу на месте расстрелять. Вон из камеры!

Парни не шелохнулись. Они с презрением смотрели на раскричавшегося прапорщика. Упорство путиловцев привело Васкевича в бешенство. Он вдруг затрясся, изменился в лице и начал отдавать казакам команды.

Казаки щелкнули затворами, вскинули винтовки и взяли на прицел.

— Считаю до трех! — каким-то петушиным, не своим голосом выкрикивал Васкевич. — Раз!..

Иустин Тарутин, исподлобья наблюдавший за происходящим, чутьем понял, что если он сейчас не вмешается, то произойдет непоправимое. Начальник тюрьмы был в таком взвинченном состоянии, что мог выкрикнуть и слово «пли!». Его надо было остановить.

— Два!.. — резко поднимаясь, скомандовал матрос. — Дайте я этому психу по морде съезжу. А вы что в людей целитесь?! — прикрикнул он на казаков. — Отставить!

Растерявшиеся казаки не знали, как им быть. Одни опустили карабины, другие держали наизготовку. Задохнувшийся от ярости Васкевич не способен был подать команду. Он, словно рыба, вытащенная на сушу, беззвучно открывал и закрывал рот.

Иустин поспешно спустился с нар, подошел к начальнику тюрьмы и коротким движением звонко хлестнул его ладонью по щеке. Васкевич поднял локоть и попятился. Матрос больше его не трогал. Брезгливо вытерев руку о фланельку, он, как бы оправдываясь перед товарищами, сказал:

— Так в шахте психов успокаивают, тех, кто при обвалах теряет рассудок.

Васкевич вдруг как-то по-бабьи запричитал:

— Что со мной делают, подлецы! Всю душу изорвали! Всех в карцер… до одного!

РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО

В зашифрованной записке Владимир Ильич попросил жену ускорить подготовку конспиративной квартиры, о которой бы никто не знал.

Надежда Константиновна надумала поселить его у своей хорошей знакомой — Маргариты Васильевны Фофановой. Вместе они создавали на Выборгской стороне школы для неграмотных рабочих, а когда задерживались допоздна, Маргарита Васильевна говорила:

— Нельзя же ночью идти пешком на Петроградскую сторону, переночуйте у меня, квартира ведь пустует.

У Маргариты Васильевны хорошо можно было отдохнуть и поработать в тишине. Кроме того, фофановская квартира была удобна тем, что находилась вблизи от станции Ланская. Если Владимир Ильич приедет, то доберется за три-четыре минуты. Но как к его приезду отнесется хозяйка?

Надежда Константиновна намекнула, что Ильича устроила бы фофановская квартира, но можно ли на нее рассчитывать?

— Ну конечно, какие могут быть разговоры, — просто ответила Маргарита Васильевна.

Она только не знала, как ей быть с ребятами. Дочь Галя училась в коммерческом училище, а Сережу в этом году следовало отвести в школу, в первый класс. Годится ли держать детей в квартире, где будет скрываться подпольщик?

— Может, их временно поселить у тетушки? — спросила Фофанова.

— Нет, — сказала Надежда Константиновна. — Не сочтите меня жестокой, но ребят нельзя оставлять в городе. Если здесь поселится Владимир Ильич, предстоит напряженная, связанная с большим риском работа, а дети, конечно, будут мешать.

Маргарита Васильевна решила отправить ребят к своим родителям в Уфимскую губернию. Там им будет лучше, в Питере уже становится голодно.

Женщины прошлись по комнатам, обдумывая: в какую же поместить Владимира Ильича? Самой подходящей оказалась спальня. Она была светлой и находилась в конце узкого коридора.

Получив запасные ключи от квартиры, Надежда Константиновна решила, что Ильичу лучше сойти с поезда не на Ланской, где всегда людно, а на Удельной. Она специально прошла пешком весь маршрут, запоминая переулки, приметные дома и заборы.

Прошла неделя, вторая, а Ленин с Крупской не показывались.

«Видно, нашли другое пристанище», — подумала Фофанова.

Обычно у нее по пятницам собирались преподаватели рабочих школ и устраивали нечто похожее на педагогический совет. Дважды Маргарита Васильевна откладывала заседания, но в третью пятницу, полагая, что Владимир Ильич не появится, назначила коллегам встречу.

И вот, когда в столовой шло шумное обсуждение школьных дел, кто-то ключом открыл дверь и, не задерживаясь в передней, быстрым шагом прошел по коридору.

«Он!» — догадалась Маргарита Васильевна. Она выглянула в коридор, освещенный тусклым ночником, и увидела человека в шляпе с поднятым воротником. Ни слова не говоря, он метнул взгляд в столовую. Фофанова моментально прикрыла дверь. В полумгле она разглядела и Крупскую. Надежда Константиновна, услышав голоса в столовой, с укоризной покачала головой и прошла за Ильичем.

«Что же я наделала! Как быть? — растерялась Маргарита Васильевна. — Надо скорей спровадить гостей».

Вернувшись в столовую, она сказала, что неожиданно приехали родственники и ей теперь придется заняться ими.

Видя ее озабоченность, учителя заспешили домой.

— Безусловно… конечно, — говорили они, поднимаясь. — О других делах мы поговорим в следующий раз.

Проводив всех, Маргарита Васильевна, огорченная своей оплошностью, прошла на кухню приготовить ужин. Вскоре туда явилась и Надежда Константиновна.

— Что же вы, милая, так подвели? — с укоризной сказала она. — Володя успел разглядеть в столовой очень болтливую женщину. Она была эмигранткой в Париже, могла узнать его.

Видя, что Фофанова и без ее укоров расстроена, она принялась успокаивать ее:

— Ну что вы, не огорчайтесь, вина и на мне. Следовало прийти и предупредить, а я боялась опоздать к поезду. Поэтому так все и случилось. И чаю не надо. Володя страшно устал, сразу лег. У него одна просьба: утром достать свежие газеты, какие только будут.

На другой день рано утром Фофанова купила несколько газет, добыла ситного и, вернувшись домой, приготовила завтрак.

Владимир Ильич и Надежда Константиновна в столовую вошли вместе. Крупская, улыбаясь, сказала:

— А теперь знакомьтесь по-настоящему. Это Владимир Ильич.

Ленин был без усов, в седом парике. Пожимая руку, он шутливо поправил Надежду Константиновну:

— Вот и неверно. Вовсе не Владимир Ильич, а рабочий Сестрорецкого завода Константин Петрович Иванов. Прошу запомнить и по-иному не называть.

За завтраком Фофанова спросила: как Ильич привык питаться, какие будут требования?

— Никаких! — ответил он. — Ем, что дадут.

Позавтракав, Владимир Ильич заинтересовался расположением квартиры и соседями.

Квартира Фофановой находилась на четвертом этаже, выше был чердак. Слева и справа жили довольно скромные люди, но в одной семье, этажом ниже, был шестнадцатилетний парень, который нигде не учился, связался с такими же шалопаями и часто бездельничал дома. Днем, когда все на работе, он мог расслышать, что у Фофановой кто-то ходит.

— Тебе, Володя, придется отвыкать от привычки расхаживать из угла в угол, — сказала Надежда Константиновна. — К тому же при этом ты любишь бубнить какой-нибудь мотив, а тут нельзя. И ботинок не надевай — нижние соседи шаги услышат.

В окно виднелась высокая насыпь железной дороги, небольшой пруд в низине, клетки птичьего питомника и осыпающиеся деревья старого парка.

Ильич вышел на балкон и посмотрел, где проходят водосточные трубы. Ближняя была у левого окна в столовой.

— Это окно, прошу вас, не замазывайте на зиму, — попросил он Фофанову. — Черного хода у вас нет, а мне, может быть, придется разок спуститься и не по парадной лестнице. Кстати, нельзя ли в заборе раздвинуть две доски, устроить лаз? Там, кажется, птичий питомник?

— Да, держат каких-то особых гусей и породистых кур.

— Значит, удирать придется под гусиный гогот? Ничего, они и нас предупредят, если шпики вздумают окружить.

Тут же они условились: дверей по звонку не открывать, а делать это только после условленного стука.

Надежда Константиновна, чтобы не навести шпиков на след, продолжала жить на Петроградской стороне. Кроме нее условленный стук в квартиру Фофановой знали только сестра Ильича Мария и Эйно Рахья.

Днем хозяйка квартиры уходила на работу в издательство и не возвращалась до вечера. Весь день Ильич был в одиночестве. Он ходил по квартире в мягких тапочках, сам на примусе подогревал суп, жарил яичницу, колбасу, кипятил воду и старался как можно меньше производить шума.

На свежем воздухе ему удавалось бывать только по вечерам. В темноте он выходил на балкончик, прижимался к стенке и, дыша полной грудью, всматривался в манящие огни железной дороги, вслушивался в неумолчный шум города.

• Порой с большой высоты доносились голоса птиц, летевших на юг. Им отзывались на зов гуси, находившиеся в питомнике. В такие минуты хотелось спуститься вниз, пройтись по рабочей окраине, выйти к Неве и побывать в центре города. Но он сдерживал себя. Глупо было бы в столь важный для революции момент попасть в руки ищеек Керенского.

Квартиру Фофановой Владимир Ильич покидал только для очень важных встреч. Ходил не один, а с Эйно Рахьей, которого партия обязала охранять Ленина.

На десятое октября было Назначено тайное заседание Центрального Комитета. Вечером за Владимиром Ильичем зашел молчаливый Эйно и они вместе отправились по окраинным улицам к речке Кар. повке. Там на набережной, в доме против женского монастыря, находилась конспиративная квартира, подготовленная Яковом Свердловым.

Приходивших встречала хозяйка квартиры — большевичка Суханова — и, удостоверившись, что это свои, пропускал в комнату с занавешенными окнами.

Некоторые члены Центрального Комитета впервые после июльских дней видели Владимира Ильича, безбородого, в седеньком парике. На радостях они крепко жали ему руку.

Каменев тоже кинулся было приветствовать Ленина, но осекся. Владимир Ильич был сух с ним. Не ответив на его вопрос о здоровье, он повернулся к Свердлову и, пожимая тому руку, не без укоризны спросил:

— Яков Михайлович, что ж это вы, а?.. Уничтожили копии моих писем.

— Каюсь, Владимир Ильич, чрезмерно дисциплинирован… выполнял решение большинства, хотя голосовал против, — ответил Свердлов, глядя сквозь пенсне прямо в глаза. Отведя Ильича к окну и несколько понизив голос, он добавил: — По секрету могу сообщить: с содержанием ваших писем все же знакомы крупнейшие организации. И подготовка к восстанию идет…

— Если так, снимаю обвинение, — с улыбкой сказал Ильич, — спасибо.

Владимир Ильич подошел к Коллонтай. Она была очень бледной.

— Слышал, вы, Александра Михайловна, болели?

— Да, в тюрьме расхворалась. Вызволили Горький и Красин. Внесли залог в пять тысяч рублей. Но Керенский держал меня под домашним арестом. Солнца не видела. На улице не была.

Последним пришел Феликс Дзержинский. Всего собралось двенадцать человек.

Свердлов доложил о положении на фронтах. Его внимание привлекли странный отвод войск на Северном фронте и подозрительные переговоры Ставки со штабом фронта. К Минску стягивались казачьи части, видимо для разоружения солдат, настроенных по-большевистски. Там достаточно одной искры — и вспыхнет восстание. Надо это учитывать.

Слово по текущему моменту было предоставлено Ленину.

Владимир Ильич не напоминал о своих сентябрьских письмах. К чему ворошить прошедшее? Не время для обид и упреков. Но он все же отметил недопустимое равнодушие к подготовке восстания.

— На нас, руководителей партии, революция возложила большую ответственность, — оказал Ленин. — Всякое промедление смерти подобно. К решительным действиям призывает и международная солидарность. Всемирная революция нарастает. Взрыв возмущения чехов подавлен с невероятным зверством…

Он рассказал о кровавой расправе в Чехии и Моравии с голодными людьми. В Италии нехватка макарон и мяса вызвала гнев рабочих. В Турине бастовало более сорока тысяч. Но разительнее всего бунты на военных кораблях в германском флоте.

В морской крепости Вильгельмсгафен в сентябре восстали матросы четырех броненосцев. Они выбросили за борт офицеров и высадились на берег. Моряки с других кораблей отказались атаковать восставших, их усмиряли пехотинцы. Матросы броненосца «Нюренберг» повели свой корабль в Норвегию, но, окруженные миноносцами, вынуждены были сдаться.

— Подумайте, в каком положении оказываемся мы теперь перед немецкими революционерами, — продолжал Ленин. — Они могут сказать нам: мы имеем одного Либкнехта, который открыто призвал к революции. Его голос задавлен каторжной тюрьмой. У нас нет ни одной газеты, нет свободы собраний. У нас нет ни одного Совета рабочих и солдатских депутатов. И мы все же сделали попытку восстать, имея всего лишь один шанс из сотни. А вы, русские, выпускающие свои газеты, победившие в Советах обеих столиц, уверенные в поддержке Балтийского флота и войск Северного фронта, не отвечаете на наш призыв, не свергаете вашего Керенского, имея девяносто девять победных шансов.

Да, мы будем настоящими изменниками Интернационала, если в такой момент, при таких благоприятных условиях ответим только… резолюциями, — говорил Ильич. — Добавьте к этому — мы все прекрасно знаем о сговоре империалистов против русской революции, знаем, что они хотят задушит ее общими усилиями, и… почти ничего не предпринимаем. Это особенно опасно. Я бы сказал, преступно с нашей стороны медлить с восстанием!

Керенский и корниловцы готовы сдать Питер немцам. Для спасения Питера необходимо свергнуть Керенского. Только немедленное движение Балтийского флота, войск, находящихся в Финляндии, в Ревеле и Кронштадте, способно спасти русскую и всемирную революцию.

По всей стране крестьяне берутся за топоры и вилы, добывают винтовки и идут на помещиков. Кадеты и всякие прихвостни умаляют значение этого движения, пишут о «мелких стычках», «бунтах», «анархизме», а на самом деле — разгорается крестьянское восстание…

Владимир Ильич и в подполье изучал жизнь: он приводил столь поражающие факты настроений на фронте и в тылу, что Свердлов невольно взглянул на Каменева. Тот сидел рядом с Зиновьевым и слушал Ленина со снисходительной ухмылкой: «Зря-де стараешься, все равно мы разобьем твои умозаключения и оставим в силе старое решение».

— Мне известно, что в партии… и даже среди членов Центрального Комитета существует течение, или, скажем, мнение, против немедленного восстания и взятия власти. Некоторые товарищи предлагают подождать: одни— Учредительного собрания, другие — съезда Советов. А задумываются ли эти товарищи над тем, что лозунг «Вся власть Советам» — сейчас призыв к восстанию? Кто употребляет его, не сознавая этого, пусть пеняет на себя. Наша нерешительность похожа на измену пролетарскому делу. Неужели мы, имеющие большинство в Петроградском и Московском советах, подведем крестьян: позволим залить кровью пламя восстаний в деревнях? А что мы скажем немецким товарищам?

Не слыша ответа, Ленин заключил:

— Будем опозорены на века! Честь партии большевиков под вопросом. Все будущее русской революции поставлено на карту. И еще могу с твердым убеждением сказать: ждать съезда Советов — идиотизм. — Это значит пропустить недели. А теперь недели и даже дни решают все. Если мы сейчас трусливо отречемся от власти, то в ноябре ее уже не возьмем. Ко дню глуповато назначенного выступления корниловцы соберут силы и прихлопнут всех, кто прибудет на съезд. А если мы сейчас начнем подготовку, то можем внезапно ударить из нескольких пунктов. Мы имеем лозунги, обеспечивающие поддержку масс. Никто не пойдет против правительства, давшего мир, землю, свободу…

Вывод Ленина был ясен: восстание неизбежно и вполне назрело. Ждать больше нельзя, враг может опередить. Надо воспользоваться моментом, когда войска противника разбросаны. Восстание может начаться в Москве, в Минске, в Гельсингфорсе, но решающий бой надо дать в Питере — политическом центре страны.

С возражениями первым выступил Каменев. Он стремился убедить собравшихся, что Ленин неверно оценивает международную и внутреннюю обстановку.

— Она неблагоприятна для нас, — уверял он, потрясая поднятыми руками. — Пролетариат Франции и Англии не поддержит нас, а немецкие моряки подавлены. Мы будем изолированы, а империалисты пойдут на сговор против революции и, объединясь, обрушат на нас всю свою мощь…

Каменев подкреплял слова старыми примерами, повторял то, что говорил в сентябре. Чувствовалось, что он не очень-то разбирается в событиях последних дней.

Зиновьев, попытавшийся поддержать его, говорил тускло и как-то по-торгашески мелочно:

— Буржуазия не осмелится больше откладывать Учредительное собрание, она его соберет. У нас будет треть мест, — уверял он. — Мелкая буржуазия заметно склоняется в нашу сторону. Вместе с левыми эсерами мы составим правящий блок. Нам надо занять оборонительную позицию.

Другие члены ЦК не согласились с их доводами и проголосовали за ленинскую резолюцию. Против поднялось только две руки — Каменева и Зиновьева.

По предложению Дзержинского было выбрано Политическое бюро для подготовки восстания. Все условились, что его возглавит Ленин.

После голосования Владимир Ильич подошел к Зиновьеву.

— Григорий Евсеевич, что с вами творится? — обеспокоенно спросил он. — Почему вы решили поддерживать Каменева?

— Это мое собственное мнение! — вдруг тонким, раздраженным голосом стал возражать тот. — Я так не оставлю… Мы обратимся с письмом ко всем партийным организациям… не позволим ставить на карту судьбу партии и революции!

— Я бы вам не советовал нарушать партийную дисциплину, — негромко сказал ему Ленин. — Возьмите себя в руки. Как не стыдно! Нельзя же так распускаться!

Больше они ни о чем не говорили. Владимир Ильич повернулся к окну, отодвинул краешек занавески и взглянул на улицу.

У ворот женского монастыря, покачиваясь, тускло светил фонарь. Темная вода Карповки пузырилась и, казалось, кипела от крупных капель сильного дождя.

— Взгляните, какая погода! — воскликнул Ильич и в досаде невольно признался: —А я не сообразил захватить пальто.

Зная, что Ленину придется проделать немалый путь, Дзержинский снял с вешалки свой непромокаемый плащ и накинул ему на плечи. Владимир Ильич начал было отказываться, но Дзержинский настоял на своем:

— Никаких отговорок! Извольте надеть, иначе я вас не выпущу.

Идти пешком до Ланской было далеко, а дождь все хлестал и хлестал. Рахья предложил переночевать у него — он жил в Певческом переулке. Владимир Ильич согласился.

Мокрые, они вошли в небольшую комнату, где Люли и ее брат Эдвард уже спали. Ленин не позволил Рахье будить жену. Развесив плащи, они устроили постель на полу и, положив под головы пачки книг, улеглись отдыхать.

Эдвард должен был уходить на работу рано утром. Люли проснулась первая. Стараясь не разбудить гостя, она на цыпочках прошла в кухню, приготовила чай, напоила брата и, когда тот ушел, начала собираться сама на службу.

Минут через пять Эдвард вернулся с побледневшим лицом.

— Дом оцеплен шпиками, — шепнул он. — Ходят с собаками.

Люли моментально разбудила мужа и Владимира Ильича.

Встревоженный Рахья посоветовал Ленину пройти с Эдвардом на площадку черной лестницы и там подождать, а сам отправился вниз на разведку.

Ходил он недолго и вернулся веселым.

— Зря переполошились, — сказал он. — Это в соседнем доме каких-то грабителей ищут.

Досыпать уже не ложились, пора было собираться в путь. В потоке рабочих, спешивших на заводы, они могли пройти безопасно.

НОЧНОЕ ЗАСЕДАНИЕ

Из тюрьмы Василий добрался до Чугунного переулка. Он так устал за день, что в глазах все туманилось, а ноги с трудом передвигались. У юноши не хватило сил подняться на высокое крыльцо своего дома, и он опустился на ступеньку.

Игнатьевна, возвращавшаяся от колодца, наткнулась на зябко ссутулившегося человека, сидевшего с непокрытой головой. Решив, что на крыльце примостился какой-то подвыпивший мастеровой, она тронула его за плечо и посоветовала:

— Вставай, вставай, милый! Нечего здесь… Остынешь.

А когда парень, услышав ее голос, медленно поднял голову, старушка обомлела.

— Васек? Ой, горюшко мое!

Игнатьевна засуетилась, поставила ведро, помогла Василию подняться и, поддерживая, повела в дом. В своей каморке, при свете пятилинейной лампы, она еще раз вгляделась в него и поняла, что он не пьян, а от истощения и слабости едва держится на ногах.

— Что же они с тобой сделали, проклятые!

Бабушка прильнула к его груди. Василию показалось, что она стала маленькой, сгорбленной.

— Наголодался я… три дня не ел.

— Чего же я, дура старая, стою, — спохватилась Игнатьевна. — У меня же уха свежая, разогреть только.

И она кинулась разжигать керосинку. Василий уселся на топчан и здесь, в домашнем тепле, почувствовал, как он продрог. Стало клонить ко сну.

— Ложись-ка ты, дружок. Вот ведь как иззяб!

Игнатьевна помогла ему снять ботинки, раздеться, уложила на топчан и укрыла ватным одеялом.

В постели Василия стало так трясти, что он не мог сомкнуть зубы, они мелко стучали. Потом дрожь унялась и наступило странное забытье: он все слышал, понимал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Юноша очнулся лишь от приятной теплоты, растекавшейся внутри. Бабушка, приподняв его, поила с ложки, как в раннем детстве.

— Не надо, бабушка, я сам, — слабо запротестовал он.

Но Игнатьевна не слушала внука. Накормив крепким рыбным отваром, она сняла с него рубашку, натерла грудь и спину скипидаром и опять уложила в постель.

От горячей ухи и растираний Василий словно опьянел: на исхудавшем лице появился румянец, глаза заблестели.

— Ну вот, отходить начал, — обрадовалась Игнатьевна. — А то белей полотна пришел.

Наступило блаженное состояние покоя и тепла. До чего ж хорошо сознавать, что ты дома, что тюрьма позади и завтра увидишься с Демой, с Катей и Савелием Матвеевичем! Снова вольная птица! Но как там Иустин и товарищи? Они же просили пойти на съезд. Надо немедля одеваться.

Василий поднялся, взял брюки и спросил:

— Бабушка, куда вы ботинки дели?

— Господи, царица небесная! Никак, уходить собрался?

— Надо. Там умирают товарищи.

— Да ты сам еле языком ворочаешь. До трамвая не доберешься. Хоть Дему-то дождись. Они тут с твоим матросом переодевались… обещал скоро вернуться.

— С каким матросом?

— Андреем, что ли, звать. Про вашу жисть тюремную рассказывал.

— A-а, Проняков, наверное. Это хорошо, что он здесь, я его и попрошу пойти.

Василий опять улегся и, закрыв глаза, стал думать, что же еще нужно сделать для спасения оставшихся в тюрьме.

Вскоре на крыльце послышался топот тяжелых сапог. Дверь в каморку распахнулась, и на пороге показались Дементий, а. за ним — Андрей Проняков. Вид они имели необычный: на Деме неуклюже топорщилась солдатская шинель, на макушке едва держалась фуражка с лихо заломленным верхом, а моряк, словно для парада, был затянут ремнями портупеи и придерживал палаш, висевший на боку.

— Бабушка, разогрей уху! — еще с порога весело сказал Дементий. — Смерть есть охота!

Но тут Рыкунов увидел лежавшего на топчане Василия.

— А ты откуда взялся? — изумился он. — Из тюрьмы выпустили? Вовремя!

Здоровяк сгреб Васю в объятия и так принялся тискать и мять, что Игнатьевна переполошилась:

— Отпусти ты парня, медведь! Все косточки переломаешь. И так чуть живым пришел.

— Ничего, мы его откормим.

На топчан подсел и Андрей.

— Ну как там Иустин?

— Голодать остался. И в карцер, видно, попал. А другие просили на Северном съезде выступить. Я вот ослаб. Не смог бы ты пойти и выступить?

— Какой может быть разговор! Пойду, конечно. Там мой лучший друг погибает, а я молчать буду? — Моряк решительно поднялся. — Пошли, Дементий.

— Нет, вы сперва ухи отведайте, — задержала их Игнатьевна. — Зря, что ли, я ее разогревала?

Старушка заставила Дементия и моряка снять шинели, поставила перед ними миски, наполненные ухой.

— Ешьте на здоровье.

За едой Дементий рассказал о поездке в «Марьину рощу».

— Эх, жаль, тебя, Вася, с нами не было! Ловко мы их облапошили. Трудовикам и эсерам из Петропавловки оружие против Корнилова выдали: больше двух сотен карабинов. Они сложили их в трактире и хранят. А мы разнюхали и давай соображать — как реквизировать. У нас инструктор по военному делу, ты, наверное, знаешь, Гиль его фамилия. Он и говорит: «Давайте я офицером из Петропавловки прикинусь, только найдите мне помощников». Я и попросил Андрея. Сегодня мы нарядились, взяли грузовичок и поехали к «Марьиной роще». Гиль с Андреем в трактир пошли, а мы, как солдаты, команды ждем…

— Входим мы с этаким важным видом, — подхватил рассказ моряк, — козыряем и спрашиваем: «Разрешите посмотреть, как у вас хранится оружие». Эсерчики засуетились. «Пожалте», — говорят и ведут нас в какой-то каземат. Карабины там черт те знает как сложены! Я беру один в руки, Гиль второй… Снимаем затворы, заглядываем в стволы, цокаем языком и головами покачиваем: «Э-э, за такое содержание оружия на флоте в момент под суд бы!» Гиль тоже шумит: «Грязь, ржавчина… все карабины погибнут!» Эсеры давай оправдываться: «Сырость, мол, плохое смазочное масло». А мы непреклонны: «Понимаем-де, сочувствуем, но не имеем права нарушить приказ командующего… Карабины придется забрать в хранилище Петропавловской крепости». «Единственное, что я могу пообещать, — говорит Гиль, — это числить карабины за вами. Я дам расписку, и вы получите их по первому требованию». Он уселся за столик писать расписку, а я мигнул солдатам, чтобы они живенько перенесли оружие в машину. Эсеры и очухаться не успели, как мы им ручки пожимаем… Щелк-щелк каблуками — и к автомобилю. Шофер ручку крутанул, завел мотор — и наше почтение!

— Двести семь штук карабинов! — вставил Дементий. — На целую роту хватит.

В райкоме Катя узнала от тети Фени, что по требованию съезда Советов северных губерний голодовка в «Крестах» прекращена. Это обрадовало девушку, но, подсчитав, сколько дней прошло, она ужаснулась:

— Больше недели! Они, наверное, с нар подняться не могут?

— Лежат все, — подтвердила тетя Феня. — Подкормить бы надо. Узнала бы у себя в управе — не выделят ли Красному Кресту хоть немного продуктов? Люди за всех страдали, пусть сил наберутся. Ведь скоро их освободим. — И она шепнула на ухо — Ленин письмо прислал на съезд. Призывает к восстанию. Пишет, что медлить больше нельзя…

Катя пошла к председателю лесновской Думы Михаилу Ивановичу Калинину и передала ему просьбу Красного Креста. Тот выслушал ее, потеребил бородку и сказал:

— Много не обещаю, но кое-что дадим. Скажи Гурьянову, чтоб к концу дня заглянул ко мне. И сама никуда не уходи. Сегодня вечером очень важное заседание. Никто не должен знать про него. Так что будь начеку. Входных дверей не закрывай и вокруг поглядывай.

В четыре часа в леоновской Думе заканчивался прием посетителей. Так было и в этот день: в пятом часу все помещения опустели, только наверху поскрипывало кресло Михаила Ивановича.

Думский звонок был очень громким и мог привлечь внимание дворника. Чтобы приходящие не звонили, Катя закрепила защелку замка и, оставив дверь чуть приоткрытой, стала из окна поглядывать на аллею, идущую от ворот к главному подъезду.

Погода была по-осеннему пасмурной и дождливой. К вечеру поднялся ветер. С деревьев облетали последние листья. Они кружились и падали в лужицу у освещенного входа.

«Надо погасить лампочку, а то еще дворник полюбопытствует, зачем столько народу проходит», — подумала Катя.

Она выключила свет не только у входа, но и во всех комнатах первого этажа.

Сад сразу погрузился в темень.

Катя сидела в пустой прихожей и ждала. Ждала долго. Но вот наконец стукнула калитка. В аллее появились двое мужчин. Они шли уверенно — значит, свои.

Катя поднялась навстречу. Пришедшие спросили, как пройти к товарищу Калинину. Она негромко объяснила им.

Теперь через каждые пять минут в аллее, кто-нибудь появлялся. Одни шли от Лесной улицы, другие показывались со стороны Муринского проспекта. Стараясь не стучать тяжелыми, набухшими сапогами, они поднимались наверх и там снимали пальто и шинели.

Наверху уже собралось человек пятнадцать, и в это время, как назло, в кухню ввалился дворник. Старик любил вечерами покалякать с Катиной матерью. Его нужно было немедля выпроводить. Дворник мог сболтнуть кому-нибудь о ночном заседании в Думе.

К счастью, пришел Гурьянов. Оставив его у дверей, Катя поспешила в кухню. Дворник, не торопясь, набивал махоркой трубку. Он, видимо, намеревался просидеть здесь весь вечер. Попросив мать заняться стиркой, девушка начала растапливать плиту.

Старик, видя, что ему не с кем будет посудачить, сердито раскурил трубку и, кряхтя, поднялся с табуретки.

— Пойти спать, что ли? — ни к кому не обращаясь, сказал он.

В это время наверху задвигали стульями. Дворник прислушался.

— Чего это сегодня в Думе? — спросил он.

— А ну их, работать остались… Уходили бы скорей, а то опять придется ночью убирать, — с притворным недовольством проворчала Катя.

Она проводила старика до дверей и, убедившись, что он поплелся к себе, вернулась к главному подъезду. Дверь оказалась захлопнутой на замок. «Значит, все собрались», — решила она, и ей стало вдруг неспокойно.

На всякий случай она открыла в первом этаже окно, через которое товарищи могли бы выпрыгнуть в глухой угол сада и скрыться через забор в переулке.

Сверху послышался шум сдвигаемых стульев.

«Началось», — подумала Катя.

Осторожно обойдя комнаты нижнего этажа и еще раз убедившись, что там никого нет, она вернулась в кухню и поставила на плиту чайник.

В те дни настоящий чай был редкостью. Его берегли, но Катя на свой риск решила напоить чаем собравшихся товарищей. Она собрала все стаканы, их оказалось больше дюжины. Сахару у нее было лишь несколько кусочков. Девушка подсластила четыре стакана и на подносе понесла наверх.

Лестница скрипела, Катя старалась ступать как можно легче. Она прошла по темному коридору и остановилась у дверей. Из комнаты доносился чей-то бас:

— Оружия, правда, маловато, Владимир Ильич, но на нас можете рассчитывать, не подведем…

«Владимир Ильич!.. Ленин здесь, — обрадовалась девушка. — Значит, заседание действительно очень важное».

Она постояла немного. И как только выступавший кончил говорить, толкнула дверь и вошла.

В комнате было не очень светло. Горела лишь одна висячая лампа. Владимир Ильич устроился в дальнем углу за маленьким столиком. Вокруг него сидели и стояли товарищи. Все очень обрадовались, увидев на подносе стаканы с дымящимся чаем.

— Только без сахару, — виновато сказала Катя.

— Ничего, ничего, у нас свой есть, — ответило несколько голосов, и руки протянулись к подносу.

Когда Катя пришла со второй порцией чая, выступал Феликс Дзержинский. Девушка узнала его по особому разрезу глаз. Ей довелось его слышать на митинге, но тогда он был спокоен, а сегодня горячился, обвинял кого-то из присутствующих в капитулянтстве, в желании без конца отступать. Катя невольно подумала: не слышен ли его голос на улице! Она спустилась вниз, накинула на себя пальто, платок и вышла в сад.

С беззвездной вышины сыпалась ледяная крупа. Дорожка стала слякотной. Порывами дул ветер. Все заволокла такая темень, что в пяти шагах ничего нельзя было разглядеть.

Катя остановилась под окном и прислушалась. Сверху иногда доносились невнятные голоса, но о чем там говорили, она понять не могла.

Окна были хорошо завешены, только в одном месте через узенькую щелку проникала бледная полоска света. Катя, осторожно шагая, обошла вокруг дома.

Нигде никого. Даже сердитый сторожевой пес спал, забившись в свою конуру.

Катя решила оглядеть дом с улицы, вышла за калитку и пошла вдоль ограды. На углу она остановилась, прислушалась. Улица казалась вымершей, только на другой стороне мелькнула и будто прижалась к забору какая-то темная фигура. «Не Аверкин ли?» Кате сделалось страшно. Она чуть ли не бегом вернулась назад, захлопнула тяжелую, набухшую калитку и с колотящимся сердцем стала вслушиваться — не гонится ли кто за ней. И вдруг сверху до нее донесся громкий голос кого-то из заседавших. «Надо сказать, чтобы они были потише».

Катя поспешила в дом, поднялась по лестнице и распахнула дверь. Гурьянов увидел, что девушка не может выговорить слова, в тревоге спросил:

— Что случилось?

— Говорите не так громко, на улице слышно.

Сразу раздалось несколько голосов:

— Тише! Спокойней, товарищи.

Гурьянов вышел с Катей в коридор.

— Чего ты так перепугалась? — спросил он.

— Мне показалось, что на Муринском шпик.

— Пойдем посмотрим. Там наш патруль должен быть. Неужели прозевали?

Гурьянов накинул на себя пальто, надел шапку и вышел с Катей за калитку.

— Постой здесь, — сказал он, — я один пройдусь.

Минут через пять он вернулся.

— Свои, — успокоил он Катю. — Но ты все же поглядывай. Чуть что — вызывай меня.

— Хорошо, — шепнула она.

Вопрос о вооруженном восстании уже был решен, но люди не расходились. Они толпились в председательском кабинете, в коридоре и на лестницах.

Катя не думала о сне, она бродила вокруг дома, вслушивалась в вой ветра и всматривалась в темноту.

«Скоро начнет светать, — подумала девушка. — Не забыли ли они об этом?»

Она пошла разыскивать Ленина. Он стоял у окна, беседуя с кем-то из военных.

— Владимир Ильич, светает, — негромко напомнила девушка.

Ленин, как бы недоумевая, посмотрел на Катю, потом, поняв, о чем идет речь, устало провел рукой по глазам.

— В самом деле… кончаем, товарищи!

В полутемном коридоре Ленин надел на себя парик, широкополую шляпу и ушел вместе с Рахьей.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Владимир Ильич вставал так же рано, как и Маргарита Васильевна. Пока хозяйка квартиры ходила за хлебом и газетами, он раскрывал окно и занимался гимнастикой.

Октябрьское утро было туманное и прохладное, Владимир Ильич все же распахнул настежь окно и проделал каждое упражнение по нескольку раз, затем, обнажась до пояса, ополоснулся холодной водой и растерся полотенцем.

Вчера вечером, встретясь с руководителями «военки» — Подвойским, Невским и Антоновым-Овсеенко, он поинтересовался: как идет подготовка к восстанию? можно ли рассчитывать на успех?

— Мало времени на подготовку, — пожаловался Подвойский. Он не очень был уверен, что в Петрограде большевики смогут собрать больше сил, чем противник.

Антонов-Овсеенко стал возражать ему. Особые надежды он возлагал на моряков Балтийского флота.

— Балтийцы настроены весьма решительно и определенно, — заверил Антонов-Овсеенко. — Неоценимую помощь, как это ни странно, оказал Керенский. Этот фигляр догадался в день немецкого наступления у Эзеля и Даго послать телеграмму, в которой сообщал, что наступил грозный час испытаний, и требовал: «Пора опомниться. Нужно прекратить вольно или невольно играть на руку врагу».

Антонов-Овсеенко оставил на память и текст телеграммы, и ответы моряков на нее. Владимир Ильич подошел к столу и, взяв листки, еще раз прочитал резолюцию Второго съезда Балтийского флота.

«Требовать от Центрального Исполнительного Комитета немедленного удаления из Временного правительства авантюриста Керенского, позорящего своими бесстыдными действиями и наглым политическим шантажом, в угоду буржуазии, Великую революцию.

Тебе же, продавшему революцию, Бонапарту-Керенскому шлем проклятие в тот момент, когда наши товарищи гибнут под пулями и снарядами и тонут в волнах Балтийского моря, призывая защищать революцию…»

А воззвание моряков к народам всего мира Ленин с удовольствием стал читать вслух:

— «Братья! В роковой час, когда звучит сигнал боя, сигнал смерти, мы возвышаем к Вам свой голос, мы посылаем Вам свой привет и предсмертное завещание. Атакованный превосходящими германскими силами, наш флот гибнет в неравной борьбе. Ни одно из наших судов не уклонится от боя, ни один моряк не сойдет побежденным на сушу. Оклеветанный, заклейменный флот исполнит свой долг перед Великой революцией. Мы обязались твердо держать фронт и оберегать подступы к Петрограду. Мы выполним свое обязательство. Мы выполняем его не по приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего милостью долготерпения революции. Мы идем в бой не во имя исполнения договоров наших правителей с союзниками… Мы исполняем верховное веление революционного сознания.

Мы идем на смерть с именем Великой революции…»

— Великолепно! В балтийских моряках можно не сомневаться. Они будут ударной силой революции.

Чтобы представить себе соотношение сил, Владимир Ильич попросил подробней рассказать, на какие воинские части могут рассчитывать большевики. Подвойский, развернув карту, стал показывать, где расположены в городе полки, отдельные батальоны и сводные отряды, готовые выступить на стороне восставших.

— Это же силища! — воскликнул Владимир Ильич. — Только нам не следует основную ставку делать на военных. Солдаты солдатами, а в социалистической революции главная сила — пролетариат. Пусть питерские рабочие будут на решающих участках, сами берут власть, а потом отстаивают ее.

Подвойский стал рассказывать об отрядах Красной гвардии, и тут выяснилось, что он не очень хорошо знает, как подготовлены командиры.

— Ай-я-яй, вот так председатель военной организации! — невольно вырвалось у Ленина. — Как же вы будете руководить восстанием, если не уверены, умеют ли ваши командиры владеть оружием, знакомы ли с тактикой уличных боев. Восстание — острейший вид войны. Великое искусство! До мелочей все нужно выверить. Да, да.

Подвойский обиделся, снова заговорил о трудностях и спросил:

— Нельзя ли хоть на несколько дней отложить выступление?

— Ни в коем случае! Всякое промедление с нашей стороны поможет противнику подготовиться. А внезапность дает преимущество.

Вчетвером они еще раз выверили соотношение сил, наметили, какие красногвардейские отряды необходимо усилить опытными командирами и куда послать, для успеха дела, своих агитаторов и комиссаров.

Они просидели на квартире рабочего Павлова допоздна и разошлись, уверенные в успехе.

Хорошее настроение у Владимира Ильича не исчезло и утром. После того как хозяйка ушла на службу, он закрыл дверь на крюк и, сняв ботинки, остался в носках. С этого часа полагалось ходить бесшумно.

Он любил, когда в квартире наступала тишина и на свежую голову хорошо работалось. Начав писать давно продуманную статью, он не заметил, как пролетело время. Поднялся из-за стола, только когда послышался условленный стук в дверь. Так обычно стучала Надежда Константиновна.

Владимир Ильич поспешил в коридор и открыл дверь.

Надежда Константиновна выглядела усталой. Сняв пальто, она первым долгом спросила:

— Ты, конечно, еще не обедал?

— Собирался… но одному скучно. Посиди, отдохни, а я сейчас налажу примус. Надо только разогреть.

— Ладно уж, сама займусь. На вот, читай.

Отдав пачку свежих газет, Надежда Константиновна отправилась на кухню. Она пришла с недобрыми вестями и не решалась сразу выкладывать их. Пусть спокойно пообедает, а то еще от еды откажется.

Они вместе не спеша съели по тарелке разогретого супа, жареную колбасу с картофелем и стали пить чай. Надежда Константиновна как бы невзначай спросила:

— Ты, надеюсь, читал «Новую жизнь»?

— Нет, не добрался еще. Опять новожизненцы что-нибудь выкинули?

— Напечатали интервью Каменева, в котором этот… не могу даже подыскать названия… сообщает, что им совместно с Зиновьевым разослано по партийным организациям письмо с протестом против вооруженного восстания.

— Не может быть!

— Прочти сам.

Надежда Константиновна нашла «Новую жизнь» и подала ему. Владимир Ильич развернул газету и, найдя интервью Каменева, впился глазами в строчки.

По мере чтения лицо его сперва покраснело, затем кровь схлынула, и оно стало таким, каким бывало только в минуты большого волнения и возмущения.

— Неслыханно! Этому действительно нет названия, — бормотал он. — Впрочем, есть… Штрейкбрехерство… Измена!

Ленин сжал кулаки от негодования. Он ждал всего, по не предательства. И от кого? От соратников, членов Центрального Комитета! Теперь враг предупрежден, Керенский насторожится, восстание будет сорвано. Временное правительство, конечно, уже бьет тревогу и действует. Большевики поставлены в тяжелое положение. Надо немедля что-то предпринимать. Но что? Не писать же опровержение? Этим внесешь смуту и колебания.

— Ну и мерзавцы! Самый отъявленный враг этакое бы не придумал..

На последнем заседании Центрального Комитета с руководителями питерских партийных организаций Каменев и Зиновьев вели себя так, что их обоих нужно было немедля выгнать из партии, а их лишь предупредили, надеясь на порядочность. И вот результат: предатели выступили с нападками на Центральный Комитет в болтливой интеллигентской газетенке и выдали тайну.

А как они нагло держались на этом заседании! Сперва задавали каверзные вопросы: «Можно ли победить без почты и железных дорог? Сумеем ли дать хлеб повстанцам?» Потом обрушились с демагогическими нападками: «Подготовка пущена на самотек… с момента решения ЦК прошла неделя, а ничего еще не сделано, дали только возможность сорганизоваться противнику».

Они понимали, что такие обвинения невозможно опровергнуть. Не раскроешь же на расширенном заседании карты восстания и не расскажешь, что уже предпринято, какие силы будут собраны, как и где расставлены? Поэтому они изощрялись: один уверял, что борются две тактики— тактика заговора и тактика веры в движущие силы революции, а другой запугивал:

— Мы недостаточно сильны, чтобы уверенно идти на восстание. Вопрос должен решаться в первый же день, ибо начнется деморализация. На подкрепления из Финляндии и Кронштадта рассчитывать не приходится, а в Питере у нас недостаточно сил. У противника же огромный, четко действующий штаб…

— Партия не опрошена, — твердил Зиновьев. — Такие вопросы не решаются келейно. Нужно, не откладывая подготовительных шагов, запретить выступления с оружием впредь до совещания с большевистской частью съезда Советов.

Он уговаривал подождать хотя бы пять дней, а Каменева устраивала даже трехдневная отсрочка. Уже тогда, видно, был задуман подлый ход. Почувствовав, что они остаются в меньшинстве, трусы потребовали немедленно по телеграфу созвать пленум Центрального Комитета, а когда и это сорвалось, Каменев заявил, что он больше в ЦК не состоит.

Удобная позиция! В случае поражения есть возможность оправдаться: «Я-де был против восстания». А если победа, нетрудно будет доказать: «Простите, не учел… ошибся». Полностью обезопасил себя! Где же предел вероломства?

— С ними надо поступать так, как поступают рабочие во время стачки со штрейкбрехерами, — сказал Владимир Ильич. — Иначе предатели не только будут разлагать других, но и сорвут восстание.

— И Троцкий хитрит, — вставила Надежда Константиновна. — Голосовал за восстание, а во всеуслышание говорит, что до открытия съезда вооруженное выступление не планируется. Это-де вопрос компетенции съезда.

— А когда у Троцкого были устойчивые взгляды? Ты права, эта игра в формализм весьма похожа на предательство.

— Есть еще одна неприятная весть, — сказала Надежда Константиновна. — Меньшевики и эсеры из ЦИК, видимо уловив суть наших споров, перенесли открытие съезда Советов с двадцатого на двадцать пятое.

— Ну конечно же! Мы разглашаем секретные решения. Что же им остается? Этого и нужно было ожидать. Значит, хотят, чтобы Керенский успел подготовиться? Ловкий ход!

Расстроенный Владимир Ильич стал ходить из угла в угол, что-то бормоча про себя. Потом ушел в соседнюю комнату, сел за стол и взял перо.

«Товарищи! — написал он. — Я не имел еще возможности получить питерские газеты от среды, 18 октября. Когда мне передали по телефону полный текст выступления Каменева и Зиновьева в непартийной газете «Новая жизнь», то я отказался верить этому…»

Из конспиративных соображений Владимир Ильич вынужден был придумывать, будто он пишет в этот вечер не из Петрограда, а из какого-то другого города, куда звонили товарищи по телефону. Высказав возмущение, он продолжал:

«Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии.

Ибо рабочая партия, которую жизнь все чаще и чаще ставит лицом к лицу с восстанием, не в силах решать эту трудную задачу, если неопубликованные постановления центра, после их принятия, оспариваются в непартийной печати и в ряды борцов вносятся колебания и смута.

Пусть господа Зиновьев и Каменев основывают свою партию с десятками растерявшихся людей или кандидатов в Учредительное собрание. Рабочие в такую партию не пойдут…»

Ленин ни на мгновение не сомневался в победе, поэтому письмо закончил призывом:

«Трудное время. Тяжелая задача. Тяжелая измена.

И все же таки задача будет решена, рабочие сплотятся, крестьянское восстание и крайнее нетерпение солдат на фронте сделают свое дело! Теснее сплотим ряды, — пролетариат должен победить!»

На другой день буржуазные газеты затрубили о готовящемся вооруженном выступлении большевиков. Некоторые из них даже называли сроки восстания, но более солидные пришли к выводу, что раньше двадцать пятого ничего не будет. Газеты требовали решительных действий со стороны правительства и подсказывали: «Пора обуздать и обезвредить большевиков». Казалось, что после удара, нанесенного предателями, намеченное выступление невозможно будет выполнить. Беда непоправима.

И вдруг большевикам удалось перехватить секретный приказ штаба, разосланный командирам частей Петроградского военного округа. В нем указывалось, какие полки по тревоге должны немедленно выступить и в каких частях города занять оборону до подхода войск с фронта.

Стало ясно, что в ближайшие дни главную роль в планах Керенского будут играть только войска Петроградского округа. Это несколько обнадежило. Ведь можно сделать так, чтобы названные полки не выполняли приказов Керенского. Для этой цели во все казармы и на военные склады по совету Владимира Ильича были направлены комиссары-большевики, а на собрании представителей частей гарнизона в Смольном проведено решение: выполнять только приказы, подписанные Военно-революционным комитетом.

На следующий день штаб округа убедился в силе солдатского решения: ни один склад не выдал снарядов и патронов. Накладные возвращались обратно, так как на них не было подписи комиссара Военно-революционного комитета. Это, конечно, встревожило Керенского.

В последние дни он выбился из сил, собирая верные ему войска. Съездил на фронт, чтобы заручиться поддержкой генералов, оберегал от большевистского влияния юнкерские школы, сколачивал «ударные» батальоны. Но видел, что время работает не на него. Красногвардейские отряды растут, а значительная часть столичного гарнизона уже не подчинялась ему.

Премьер-министр собрал секретное совещание военных и потребовал принятия крутых мер. Командование округа было уверено, что до начала Всероссийского съезда Советов большевики не начнут восстания, так как не могут меж собой договориться о дне выступления. Поэтому решено было за день до съезда нанести сокрушительный удар: разослать приказ об аресте большевистских комиссаров, закрыть рабочие газеты, поставить усиленные караулы в государственных учреждениях, занять вокзалы, развести в городе мосты и, вызвав войска с ближайшего фронта, двинуть их на штурм Смольного, где обосновался Военно-революционный комитет.

ГДЕ ЖИВЕТ КАТЯ?

Кокорев два дня не поднимался с постели. Бабушка поила его горячим отваром липового цвета, ставила горчичники, кормила тертой морковью и крепким бульоном.

На третий день, когда Игнатьевна ушла в очередь за хлебом, в каморку заглянул Ваня Лютиков. Он был еще бледен, но по насмешливым глазам чувствовалось, что молодость взяла свое — юноша оправился после голодовки.

— Еще н-не очухался? — спросил Лютиков, остановившись у порога. — А я уже в-вчера выскакивал. Показалось, б-будто один из тех, что из церкви стрелял, по нашему п-переулку шел. Он и сейчас на углу, из вашей кухни видно.

Василий живо поднялся, натянул на себя брюки и вышел в кухню. От быстрых движений у него закружилась голова. Боясь упасть, он ухватился за Лютикова.

— Т-ты что? — встревожился тот.

— О половик зацепился, — соврал Василий. — Ну, где этот твой?

— В-вон около Полуефима стоит.

На углу Чугунного переулка в тележке сидел безногий солдат, продававший открытки, песенники, леденцы и подсолнухи. Война его, по солдатскому выражению, «окоротила», поэтому инвалида звали не Ефимом, а Полуефимом. Около его лотка стоял невысокий человек с продолговатым подбородком и с непостижимой ловкостью щелкал подсолнухи. При этом незнакомец исподтишка поглядывал по сторонам и о чем-то разговаривал с солдатом.

— Да, — согласился Василий, — вроде наш пленник… Он в ризнице тогда переодевался. Надо последить за ним — чего он тут высматривает? Ты сам не показывайся, а подговори наших мальчишек. Возьми самых шустрых, пусть издали понаблюдают. Если подозрительный, Деме скажи.

— А ты что же?

— Мне на Выборгскую нужно… дело там. В общем, в клубе вечером буду.

— П-понятно, — улыбнулся Лютиков.

Кокорев смутился. Но что он мог поделать с собой? «Катя не знает, что я вышел из тюрьмы, и тревожится, — думалось ему. — Надо обязательно показаться, и как можно скорей».

Когда Лютиков ушел, Василий причесался, оделся потеплей и вышел на улицу.

Подозрительного человека на углу уже не было. Полуефим, в ожидании покупателей, со скучающим видом сам грыз семечки.

Подсолнухи в те дни были ходким товаром. Людям, лузгавшим их в очередях, на митингах и в трамваях, казалось, что они утоляют голод. Шелуха от семечек трещала под ногами везде.

Вася тоже купил стакан жареных подсолнухов и поехал на Выборгскую сторону.

Подойдя к Катиному дому, он поднялся на второй этаж и здесь на двери пристанской квартиры увидел сургучную печать.

«Не арестована ли?» — встревожился юноша. Он спустился во двор и заглянул в подвальное окно бабушкиного жилья. Там все вещи стояли на прежних местах. «Переселились, — понял Вася, и от этой мысли стало легче дышать. — У ворот, что ли, подождать ее? Впрочем, чего я боюсь? Надо пойти узнать».

Он прошел в подвал и в кухне застал двух женщин — молодую и старую.

— Вы не скажете, когда Катя будет дома?

Женщины с явным подозрением оглядели его. Молодая нехотя ответила:

— Ее здесь не бывает. Она переехала куда-то на Васильевский остров.

— Адреса ее не скажете?

— Не знаем, милый, не знаем, иди с богом, — уже не глядя на него, буркнула старуха.

«Вот так так! Даже адреса не хотят сообщить. Неужели Катя велела? Но по какой причине?» Вася почувствовал небывалую усталость: ноги вдруг одеревенели и не держали его. Боясь упасть, он невольно прислонился к стене спиной и закрыл глаза.

— Что с ним? Смотри… кровинки в лице не осталось, — услышал он встревоженный голос старухи. — Припадочный, что ли?..

— Ничего, не беспокойтесь… пройдет. Это после голодовки в тюрьме.

Подслеповатая старуха вгляделась в него.

— Да ты, никак, бывал у нас? К Катюше ходил… Васей, что ль, зовут?

— Да, Кокорев моя фамилия.

— То-то, я смотрю, будто знакомый. Катюше ведь покоя не дают. Заходил тут какой-то с усиками, так мы его насилу выпроводили. А тебе, думаю, можно. — И, понизив голос, старуха сообщила: — На Лесную она перебралась… Вместе с матерью в казенном доме живет.

Катя из окна увидела идущего по аллее Василия. «Он… ну конечно! Выпущен… Ищет меня!» Она хотела выбежать навстречу, но ее внимание привлек человек, остановившийся на углу. Он явно наблюдал за Василием сквозь редкий забор.

В подрайонной Думе рабочий день уже кончился, ни наверху, ни внизу никого не было. Катя прошла в сени и слегка приоткрыла дверь. Василий приближался к дому медленно, какой-то несвойственной ему походкой. «Как он похудел и словно еще больше вытянулся», — с жалостью подумала девушка. Ей хотелось окликнуть и поторопить его, но она подала голос, лишь когда он поднялся на крыльцо:

— Входи, я жду.

Юноша, недоумевая, поднял брови: «Что за игра? Почему Катя прячется?» Он заглянул в приоткрытую дверь, и… здесь девушка не утерпела, схватила его за руку, втянула в сени и защелкнула замок. Она прижалась к нему и, порывисто обняв, горячо поцеловала.

Василий не успел опомниться, как девушка мгновенно отстранила его и спросила:

— Ты с кем пришел?

— Один.

— Так я и думала. Значит, за тобой шпик увязался. Иди посмотри в окно.

Она провела Василия в свою комнату. Там, не отгибая занавески, они стали всматриваться. На углу уже никого не было. Незнакомый человек сидел на скамейке у калитки и, как бы отдыхая, курил.

— Знаешь его?

— Впервые вижу. Зачем им за мной следить? Нас ведь почти силой выпроводили из тюрьмы. Пойду узнаю, что ему надо.

— Подожди, наш дом должен остаться вне подозрений. Лучше сделай вид, будто ты не нашел, кого искал. Подойди к нему и спроси: «Где портниха Нюра живет?» Если он местный, то покажет тебе… Только совсем не уходи, мне надо поговорить с тобой. Когда выпроводишь его, вернись через пролом в заборе… вон с той стороны. Я буду наблюдать сверху и ждать тебя. Если все благополучно, на стекло веранды наклею бумажку.

Сойдя с крыльца, Василий, как бы недоумевая, оглядел дом, пожал плечами и побрел к калитке.

Незнакомец не уходил. Он сидел на скамейке и, обжигая пальцы, нервно докуривал махорочную цигарку. Глаза у него были блекло-серые с очень маленькими и острыми зрачками.

— Вы не знаете, где тут портниха Нюра живет? — обратился к нему юноша.

Тот ответил:

— Не могу сказать, незнаком с таковой.

— Вот беда! Куда это я ее адрес дел?

Василий уселся на скамейку и, обшаривая свои карманы, вытащил пистолет. Оружие в руках юноши не понравилось незнакомцу. Он боязливо покосился на браунинг и как-то по-стариковски сказал:

— Отдохнул малость и побреду дальше.

Прихрамывая, он заковылял к Муринскому проспекту.

«Шпик, — понял Василий. — Сейчас завернет за угол и притаится».

Не теряя времени, юноша двинулся к Лесной улице. Найдя небольшой пролом в заборе, он быстро пролез в сад, спрятался за толстым деревом и стал ждать, когда появится бумажка на окне верхней веранды. Как только Катя ее наклеила, перебежал к дому.

— Шпик! — твердо определила девушка. — Он в соседнем дворе на крышу сарая залез и озирается вокруг. Видно, не может понять, куда ты делся.

— Что же с ним делать?

— Я позвоню по телефону в райком. Наши ребята его вмиг обезвредят.

ЖДАТЬ БОЛЬШЕ НЕЛЬЗЯ

Рассвет двадцать четвертого октября зарождался в туманной мгле. Над Петроградом нависло серое непроглядное небо. Моросил мелкий, почти неприметный дождик. Панели и мостовые лоснились от влаги.

Это был вторник — обычный трудовой день. Мастеровне, подняв воротники курток и пальто, спешили на работу, а хозяйки с раскрытыми зонтиками — в очереди за хлебом, воблой, картошкой.

У типографии большевистской газеты «Рабочий путь» толпились мальчишки — продавцы газет. Часовые в юнкерских шинелях не пропускали их во двор.

— Газет сегодня не будет, — говорили они.

— Как не будет? Что же нам продавать?

У ворот останавливались прохожие.

— Что тут стряслось? — интересовались они.

Но никто толком не мог объяснить происходящего.

На панели вдруг без пальто и кепки появился растрепанный наборщик.

— Товарищи, — .негромко сказал он, — выручайте. В типографию недавно ворвались ораниенбаумские юнкера… остановили машины, рвут газеты, разбивают стереотипы… Надо сообщить в Смольный.

В толпе оказались красногвардейцы Рождественского района. Один из них побежал в аптеку и по телефону сообщил в райком партии о случившемся.

Через несколько минут и в Смольном раздался тревожный звонок.

— Юнкера, прибывшие из Ораниенбаума, громят нашу типографию, — сообщил дежурный по райкому. — «Рабочий путь» не выйдет.

— Сколько их там?

— Небольшой отряд с офицером.

— Хорошо, сейчас вышлем подмогу.

Стало ясно: Керенский спешит опередить события. Ему важно лишить большевиков газеты. Пришла и другая весть: оказывается, штаб округа кроме ораниенбаумских юнкеров ночью вызвал в Петроград петергофцев, ударников Царского Села и гвардейцев-артиллеристов Павловска.

Было созвано экстренное заседание Центрального Комитета. Без прений и длинных речей вынесли постановление: никому из Смольного не отлучаться, создать дополнительный штаб в Петропавловской крепости, Свердлову следить за действиями Временного правительства, а Дзержинскому— подготовиться к захвату почтамта и телеграфа.

Во все концы города из Смольного помчались связные мотоциклисты с секретным распоряжением Военно-революционного комитета: привести отряды в боевую готовность.

Владимир Ильич плохо спал ночью и утром не мог унять волнения. «Все ли сделают так, как позавчера договорились с Подвойским? Что послужит толчком к выступлению? Только бы действовали решительно».

Он послал Маргариту Васильевну на улицу, чтобы та пригляделась: не началось ли? Но Фофанова ничего особенного не приметила. На Выборгской стороне жизнь шла по-обычному: из парка один за другим выползали трамваи и мчались к центру города, работали булочные и парикмахерские, у продуктовых магазинов скапливались очереди.

Владимир Ильич попросил хозяйку не ходить на службу, но Маргарита Васильевна ответила, что у нее неотложные дела, она постарается быстро их закончить и отпроситься.

— Хорошо, — согласился Ильич. — Прошу по пути внимательно приглядываться к тому, что творится в городе. Если будут продавать какие-нибудь газеты — покупайте.

Маргарита Васильевна ушла на Васильевский остров, а Ильич, приоткрыв дверь на балкон, стал ходить из угла в угол в ожидании выстрелов. Сегодня он не мог сесть за стол. Разве можно в такой день спокойно работать?

Ему следовало бы сегодня находиться в Смольном. Зря он не настоял на этом. Там — мозг восстания, оттуда пойдут приказы. Надо непрерывно наращивать силы и идти от успеха к успеху. Кто проверит и вовремя поправит? Ведь советчиков, как всегда, окажется много. И среди них могут оказаться такие, как Каменев и Зиновьев. Очень плохо, что этих трусов не исключили из партии. Был бы урок другим. Таких нельзя ни терпеть, ни прощать, а некоторые члены Центрального Комитета отнеслись к ним примиренчески.

Редакция «Рабочего пути», без согласования с ЦК, опубликовала письмо Зиновьева со всяческими увертками и оправданиями, а кроме того напечатала примечание «от редакции», что этим-де письмом и устным заявлением Каменева в Петроградском совете вопрос можно считать исчерпанным. «Резкость тона статьи тов. Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками».

Хороши единомышленники! И на заседании Центрального Комитета двадцатого октября штрейкбрехеров не исключили из партии, а лишь приняли «отставку» Каменева и потребовали обещаний не выступать ни с какими заявлениями против решений ЦК. Вот так наказали!

— Нет, этого простить нельзя, — машинально сняв парик, рассуждал Ленин. — Пусть нас разбирает партийный суд. Я не остановлюсь… буду клеймить трусов и требовать исключения. Колебания в такие моменты преступны. Партия, не карающая изменников, придет к гибели…

Днем стало известно, что разведен Николаевский мост. Маргарита Васильевна, отпросись с работы, сделала большой крюк, чтобы пройти на Выборгскую сторону по Гренадерскому мосту. Все остальные проходы были закрыты. Через Неву перевозили на яликах лодочники.

— Ну, как в городе? Много ли солдат на улицах? Что делают рабочие? — принялся расспрашивать Ленин вошедшую в дом хозяйку.

Маргарита Васильевна видела вооруженных людей, но их было немного. Они ни на кого не нападали, а стояли лишь на охране мостов. Ни у кого она не могла узнать, с какой целью и по чьему приказу разведены мосты на Неве.

— Не раздевайтесь, пожалуйста, — попросил Ильич. — Отнесите в райком записку. Пусть получат от ЦК разрешение, я не могу больше сидеть дома.

Фофанова сходила в Выборгский райком партии и передала записку. Пока секретарь райкома Женя Егорова связывалась со Смольным, прошло немало времени.

Из Смольного был получен устный ответ: Ленину не разрешали покидать конспиративную квартиру.

Вернувшись домой, Фофанова рассказала Ильичу обо всем, что она услышала в райкоме.

— Значит, еще не началось, — определил он. — Они там совещаются и разглагольствуют, когда надо действовать и захватывать. Завтра будет поздно! Идите к ним снова! — потребовал Ленин. — Нельзя ждать, можно потерять все.

— Ладно, я пойду, — согласилась Фофанова, — но только при одном условии: вы должны сесть за стол и хоть немного поесть. Я готовила, старалась, а вы даже попробовать не хотите.

Владимир Ильич вздохнул.

— Хорошо, я поем, но вы обязательно еще раз сходите. Я сейчас напишу письмо.

Маргарита Васильевна поспешила на кухню разогревать обед.

«Товарищи! — четким почерком вывел на бумаге Ленин. — Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно».

Он еще раз объяснил, что революции делаются не на съездах, а вооруженной силой, что ждать больше нельзя, можно потерять все.

«.. ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью.

История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.

Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них.

Взятие власти есть дело восстания; его политическая цель выяснится после взятия.

Было бы гибелью или формальностью ждать колеблющегося голосования 25 октября, народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой; народ вправе и обязан в критические моменты революции направлять своих представителей, даже своих лучших представителей, а не ждать их.

Это доказала история всех революций, и безмерным было бы преступление революционеров, если бы они упустили момент, зная, что от них зависит спасение революции, предложение мира, спасение Питера, спасение от голода, передача земли крестьянам.

Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!

Промедление в выступлении смерти подобно».

Закончив письмо, Владимир Ильич вынес его на кухню, где его уже ждал разогретый обед.

Быстро поев, Фофанова помчалась в райком. Там шло какое-то заседание. Передав письмо Егоровой, она стала ждать ответа. Вскоре из комнаты заседаний вышла обеспокоенная Надежда Константиновна.

— Владимир Ильич очень гневается? — спросила она.

— Очень.

— И все же передайте ему: пока еще нельзя выходить, пусть ждет. Письмо мы немедля перешлем в Центральный Комитет.

Фофанова надеялась, что после совета Надежды Константиновны Владимир Ильич несколько успокоится, а он еще больше рассердился и потребовал, чтобы Маргарита Васильевна в третий раз пошла в райком.

— Спросите у них твердо: почему не хотят? чего боятся? — настаивал Ильич. — И попутно узнайте: есть ли у них хоть сотня верных солдат или красногвардейцев с винтовками? А то подумайте, лишь позавчера Подвойский хвастался: у него такой-то полк и такой. А что же сегодня этих полков не видим? Куда они делись? Почему мне нельзя выходить? Город захвачен юнкерами, что ли? Узнайте все это и возвращайтесь с определенным ответом. Если к одиннадцати часам вас не будет, волен действовать сообразно своему разумению.

В Смольном письме Ленина обсудили на экстренном заседании Центрального Комитета. Оно было столь убедительным, что возражающих не нашлось. Никто уже не питал иллюзий. Временное правительство без вооруженной борьбы не уйдет со сцены. Надо его опередить: начинать выступление не медля ни минуты.

Когда было принято это решение, Военно-революционный комитет стал действовать по намеченному плану.

Нарвские дружинники собирались у деревянного здания Путиловского театра. Здесь шла раздача подсумков, наполненных патронами, и пулеметных лент. Однозарядные берданки заменялись густо смазанными винтовками, привезенными с Охтинских складов.

У стен театра рабочие счищали смазку с винтовок, прилаживали к ним ремни, переобувались и, по-походному подпоясавшись, шли разыскивать своих командиров.

Со всех сторон доносились слова переклички:

— Рубахин!

— Здесь.

— Васильев!

— Я.

Отряды, собравшиеся полностью, получали предписания и строем уходили: одни в Смольный, другие к перекресткам дорог и к разъездам на железнодорожных путях.

Отряд, в котором находились Дементий Рыкунов, Василий Кокорев и парни с Чугунного переулка, собрался полностью, но его почему-то никуда не посылали. Молодые кузнецы пошли к начальнику районного штаба и с обидой спросили:

— Что же о нас не вспомните?

— А вы раньше батьки в пекло не лезьте, — ответил тот. — Нам молодой крепкий дубняк в резерве нужен. Начнет где-нибудь припекать, мы скомандуем вам: «В ружье!.. Становись. Бегом марш!» Ну и поспевайте со всех ног туда, где наших теснят, сшибайте врага и гоните. А пока можете идти в свой клуб. Когда понадобитесь — вызовем!

Комиссар только что отремонтированного крейсера «Аврора» матрос Белышев получил предписание вывести корабль на Неву и любыми средствами восстановить движение по Николаевскому мосту, захваченному юнкерами.

Кочегары без возражений подняли в котлах пар, механики прогрели машины, а новый командир крейсера — обрусевший швед, старший лейтенант Эриксон, — вдруг заартачился.

— Помилуйте, — сказал он, — у нас нет навигационных карт. Мне неизвестен невский фарватер. Река с начала войны в пределах города не углублялась, а она известна илистыми отложениями. У нас большая осадка, сразу же сядем на мель. Кроме того, не следует забывать о ненависти правительства к флоту. Вы знаете, что нас ждет за самовольные действия?

— Знаю, — ответил Белышев. — Но приказ выполню.

Комиссар пошел посоветоваться в судовой комитет. Там старшина рулевых, узнав об опасениях Эриксона, вызвался промерить фарватер ручным лотом.

— И я пойду, — сказал Филипп Рыкунов. — Мне Нева с детства знакома.

Подобрав гребцов, они спустили шлюпку на воду и, взяв аккумуляторный фонарик, так заклеенный черной бумагой, что оставалось лишь крошечное отверстие, отплыли в кромешную тьму.

Комиссар не уходил с верхней палубы. Около него толпились матросы. Они прислушивались, не поднимется ли стрельба со стороны Николаевского моста, но кругом было тихо.

Военно-революционный комитет отправил в базу Балтийского флота в Гельсингфорс условленную телеграмму из трех слов: «Центробалт, высылай устав». Это означало, что в Петроград надо немедля двинуть боевые корабли и отряды моряков.

Нужно было вызвать и кронштадтских матросов, но с ними не договорились о шифре. А в телефонограмме с открытым текстом многого не скажешь. Решили с нарочным послать секретный пакет. Но кто его доставит? Это мог сделать лишь смелый и опытный моряк, который сумел бы обмануть юнкеров, занявших мосты на Неве, и на катере прорваться к морю.

Подвойскому доложили, что в Смольный прибыл матрос, привезший листовки кронштадтцев, призывающие к восстанию.

— Зовите его сюда.

Вскоре в комнате Военно-революционного комитета появился моряк со шрамом на подбородке, на его бушлате поблескивали дождевые капельки.

— Матрос Проняков прибыл в ваше распоряжение! — доложил он и вытянулся, как полагалось по уставу.

Моряк не вызывал сомнения. «Такой прорвется», — решил Подвойский. Он вытащил из стола пакет и предупредил:

— Кронштадтцы должны прибыть завтра не позже полудня. «Авроре» приказано стать на Неве… Впрочем, все это изложено в приказе Военно-революционного комитета. Пакет надо доставить немедля и в полной сохранности.

— Есть, — вскинув руку к бескозырке, ответил Проняков. Он запихал пакет в боковой карман бушлата, круто повернулся и, придерживая рукой висевший на правом боку маузер, поспешил к выходу.

Через десять минут по темной Неве, вздымая пену, помчался буксирный катер с погашенными ходовыми огнями.

Темнота над рекой сгущалась. Пошел мелкий снег. В окнах вдоль набережной загорелись огни, отражавшиеся на воде рябыми бликами.

Катер благополучно миновал Литейный мост, Троицкий… Оставалось еще два. Проняков, напрягая глаза, вглядывался в туманную мглу. Огромный мост, перекинутый через Неву, казался пустым, но моряк на всякий случай сказал рулевому:

— Подбавь ходу!

Тот нагнулся к раструбу переговорной трубы и вполголоса произнес:

— В машине!

— Есть в машине, — донесся снизу ответ.

— Подходим к Дворцовому. Пар не травить, приготовиться к полному.

— Есть к полному!

Патрулей на середине моста не оказалось, заставы юнкеров были на дальних концах. Катер проскочил под высоким пролетом и помчался дальше, оставляя за собой серебристый след.

Последний мост был разведен у правого берега. Рулевой направил катер в средний пролет.

На мосту сразу же забегали темные фигуры в шинелях, послышались грозные голоса:

— Стой! Нельзя под мост!

— Как это нельзя? — притворно возмутился Проняков. — Мы по приказу!

— Пароль?. Стрелять будем.

Моряк, не слушая юнкеров, скомандовал:

— Полный вперед!

Катер дернулся и, обдавая патрули дымом, влетел под мост.

Через несколько секунд он выскочил с другой стороны и, разбрасывая воду, понесся дальше.

Вслед раздался выстрел, за ним другой, третий… Пули звякали по железу, с визгом проносились над рубкой. Но катер не останавливался.

Вскоре он был так далеко, что с моста его уже трудно было различить.

— Пронесло! — облегченно сказал Проняков. — Теперь дойдем без происшествий.

Он пощупал пакет в кармане и рукавом бушлата вытер пот со лба.

Прошло больше часа, как от «Авроры» отвалила шлюпка. Комиссар и еще несколько матросов, поджидая ее, укрылись от ветра за трубой.

Резкий ледяной дождь то затихал, то вновь начинал хлестать. Офицеры не показывались на верхней палубе, сидели в кают-компании.

Неожиданно со стороны Николаевского моста послышалась частая стрельба, но она быстро стихла.

— Не по нашим ли стреляли? — забеспокоился комиссар. — Что они так долго?

Наконец наблюдатель известил:

— С Невы сигналят!

— Запроси: кто?

Сигнальщик защелкал заслонкой фонаря. В ответ несколько раз мигнул тусклый огонек.

Вскоре из темноты выплыла шлюпка и подошла к борту.

Матросы в несколько рук подхватили старшину рулевых и втащили на палубу.

— Так что… вызывай командира на мостик, — прерывистым голосом сказал продрогший старшина. — Промерил почти до моста. Глубины подходящие, даже с запасом...

И он протянул комиссару чуть подмокший чертеж реки, испещренный только что нанесенными цифрами.

С этим листком члены судового комитета пошли в кают-компанию. Но Эриксон и на этот раз отказался вести корабль.

— Я против насилия и не намерен участвовать в гражданской войне, — заявил он.

Офицеры насмешливо поглядывали на комиссара и на матросов, стоявших за их спиной: «Попробуйте, мол, обойтись без нас».

— Это ваше последнее слово? — спросил Белышев.

— Да.

— Часовых к дверям!.. Иллюминаторы задраить на броняшку. Из кают-компании никому не выходить! — сведя брови, распорядился комиссар и вышел.

Он решил вести корабль с помощью старшин. Риск, конечно, большой. Попробуй пройти во тьме по извилистому фарватеру реки без лоцмана и штурмана на такой махине! Но у Белышева другого выхода не было. Он не мог нарушить приказа Военно-революционного комитета. Для победы следовало рисковать.

Когда к «Авроре» подошли два буксира, комиссар поднялся на командирский мостик и приказал:

— Всех свистать наверх!

На корабле раздались звонки, заголосили дудки. Матросы, стуча тяжелыми сапогами, бегом устремились на свои боевые места. На палубе загрохотал втаскиваемый трап…

Эриксон, услышав команду: «По местам стоять... со швартовых сниматься!», испугался. Он был уверен, что матросы посадят корабль на мель. В последнюю минуту офицер потребовал пропустить его на мостик.

Став к телеграфу машинного управления, он, с плохо скрываемой неприязнью, заявил комиссару:

— Веду «Аврору» по необходимости… И не дальше Николаевского моста. Вы слышите? В насильственном захвате власти участвовать не желаю.

— Есть, — сказал Белышев, — там без вас обойдемся.

С помощью буксиров выйдя в Неву, крейсер развернулся и осторожно, обшаривая воду лучами прожекторов, малым ходом двинулся вверх по темной реке.

В три часа тридцать минут впереди показались контуры Николаевского моста. Эриксон задвигал рычажками машинного телеграфа, застопорил ход и приказал отдать якорь.

Не дождавшись, когда «Аврору» развернет по течению, офицер снял кожаные перчатки, бросил их в сторону и ушел с мостика.

«Теперь катись, без тебя обойдемся», — подумал комиссар и, став на его место, скомандовал:

— Осветить мост!

С «Авроры» взметнулся длинный луч, заскользил вдоль перил моста, выхватывая из тьмы фигуры убегающих офицеров и юнкеров.

— Чесануть по ним! — предложил кто-то из матросов.

— Не надо, сами уйдут.

ЛЕНИН ИДЕТ В СМОЛЬНЫЙ

Фофанова долго не возвращалась. Вместо нее в дверь постучал Эйно Рахья. Владимир Ильич обрадовался гостью. Он пригласил его поужинать и начал расспрашивать о последних событиях.

Но что мог рассказать Рахья? Он ведь не был членом Военно-революционного комитета. Знал лишь, что вооруженное выступление началось. Рабочим роздано много оружия. По его соображениям, если войскам Керенского удастся развести мосты и захватить подходы к ним, то рабочие районы будут разъединены. А по частям, известно, противника легче бить. Лишь в Выборгском районе положение ясное: власть фактически в руках Красной гвардии. Керенский к выборжцам боится сунуться. Народ крепкий, спаянный…

Владимир Ильич слушал рассказ, расхаживая по комнате, хмурился, о чем-то думал. Вдруг остановился и в упор спросил:

— А вы бы могли разыскать в Смольном нужного мне человека и привести сюда?

Рахья подумал и развел руками:

— Навряд ли. Трамваи, поди, уже не ходят. Значит, пешком туда и обратно, а это верст пятнадцать будет. Времени много уйдет, да и пропуска нужны. Правда, есть у меня две штуки, но они резинкой потерты… подделка будет грубой.

— Два пропуска у вас? — спросил Ильич. — Очень хорошо! Тогда мы сами пойдем в Смольный.

Рахья начал было отговаривать его, но Владимир Ильич не желал ничего слушать:

— Никаких рассуждений, идем!

Ленин на минутку присел и написал Фофановой записку: «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».

Без маскировки выходить было опасно. И Ленин, надев парик, повязал еще щеку платком, будто у него болели зубы, а на голову натянул старую завалявшуюся кепку.

— Ну, в путь! — наконец сказал он. — Гасите свет.

Рахья потушил лампу. Они вышли на лестницу и спустились вниз.

Улицы были безлюдны. В парк спешил последний трамвай. Владимир Ильич нагнал его и вскочил на подножку. Рахья едва успел прицепиться рядом.

В вагоне пассажиров не было. Владимир Ильич сел против кондукторши и начал расспрашивать ее, куда идет трамвай. А та с тревогой поглядывала в темноту за окном.

— Молчите, — шепнул Рахья. — Если она когда-нибудь слышала ваш голос, узнает.

,Но Владимир Ильич не унимался.

Той, видимо, надоели расспросы пассажира, и она сердито буркнула:

— В парк.

— А почему?

— А ты кто такой, что тебе все надо знать?

— Рабочий.

Кондукторша с недоверием оглядела пассажира и сказала:

— Тоже мне рабочий! «Куда», «почему», — передразнила она. — Или не чуешь, что делается? Буржуев бить будем, вот куда едем!

Ее ответ Владимиру Ильичу очень понравился.

На углу Боткинской и Нижегородской трамвай свернул к парку. Пришлось оставить вагон и дальше двигаться пешком.

Вход на Литейный мост охраняли рабочие Выборгской стороны. Они не задерживали «вольную» публику. Но на другом конце стояли солдаты. Они никого не пропускали в центр.

Около заградительного отряда скопилось много народу. Люди, живущие в центре, возмущались, ругали порядки, патрульных, стоящих на пути. При этом стремились прорваться сквозь живую цепь. Кое-кому это удавалось.

Рахья отвел Ленина к левому краю и, уловив момент, толкнул его вперед, а сам прошмыгнул за ним мимо солдата, сдерживавшего напор публики.

Они прошли немного по Литейному и свернули на Шпалерную улицу.

Длинная и прямая улица точно вымерла. Ворота домов были наглухо заперты. Впереди — ни дворников, ни пешеходов. Где-то в начале Шпалерной в июльские дни офицеры растерзали рабочего Воинова, продававшего экстренный выпуск «Листка «Правды». Но сейчас, казалось, никакой опасности до самого Смольного не будет.

Владимир Ильич с Рахьей прошли уже изрядное расстояние, как вдруг из-за угла показались двое верховых. Они было проскакали мимо, но, заметив пешеходов, остановились. Это были юнкера артиллерийского училища.

— Идите вперед быстрей, — шепнул Рахья Владимиру Ильичу. — Я их задержу.

Юнкера, поговорив меж собой, повернули к Рахье.

— Пропуск!

— Какой такой пропуск? — словно не понимая их, удивился Рахья. — Где его дают? Что за новые порядки?

А Владимир Ильич тем временем уходил все дальше и дальше.

— Пропуск или…

Юнкер замахнулся нагайкой.

— А ну, дай, дай! Если ты такой храбрый! — начал пьяно выкрикивать Рахья и, засунув руку в карман, где был револьвер, шагнул к коню.

Конь пугливо шарахнулся в сторону.

— Брось этого пьяницу! — трусливо сказал второй верховой. — Ну его, не связывайся!

Юнкер хлестнул нагайкой по воздуху и, повернув коня, поскакал вслед за приятелем к Литейному проспекту.

Рахья чуть ли не бегом кинулся догонять Владимира Ильича, а тот не спеша шагал вперед и даже был весел:

— Ловко вы их провели!

Шпалерная кончилась. Показалось белое здание Смольного. Окна трех этажей ярко сияли. Около ворот под деревьями стояла трехдюймовая пушка. Невдалеке у костра грелись солдаты с красными повязками.

У центрального входа скопилось много делегатов Второго Всероссийского съезда Советов. Меньшевики, заседавшие в мандатной комиссии, в последние часы изменили цвет пропусков: вместо белых они выдали своим сторонникам красные и приказали часовым пропускать делегатов только с новыми мандатами.

Собравшиеся шумели. Какой-то рабочий, потрясая своим белым пропуском, спрашивал:

— То есть как не пропустите… Делегата задержите?

И он напирал грудью на растерявшихся часовых. Стоявшие рядом поддерживали его:

— Что за безобразие! Напутают, а потом не пропускают. А ну, посторонитесь!..

И толпа хлынула в вестибюль, увлекая за собой Ленина. Поднимаясь по лестнице, он смеялся:

— Где наша не берет!

Смольный гудел от топота солдатских сапог, громких голосов, лязга оружия. За все свое существование этот институт, выпускавший дворянских дочек, воспитанных «в послушании богу и преданности монарху», еще не видел в своих длинных сводчатых коридорах столько простого народа. Сюда стекались прибывшие из разных селений, городов, фронтов делегаты съезда Советов и связные боевых дружин питерских рабочих.

Остановившись на широкой лестничной площадке, Владимир Ильич послал Рахью разыскивать кого-нибудь из руководителей Военно-революционного комитета, а сам присел на край скамейки в полутемной части коридора.

Мимо него беспрерывно сновали люди. Одни разыскивали регистратуру, другие — комнаты для ночлега, третьи мчались с поручениями, четвертые солидно вышагивали, с неодобрением поглядывая на суету.

Владимир Ильич вглядывался в посетителей Смольного и старался угадать: кто и по какому делу находится здесь?

Вон тот в кожанке, придерживающий рукой кобуру тяжелого кольта, явно командир отряда, получивший задание. Не зря же он бегом спускается по лестнице. Тот, испачканный в грязи парень, с защитными очками на шапке, скачущий через две ступеньки, бесспорно связной, принесший хорошую весть. Солидные господа — один в форме лесничего, другой с повязкой Красного Креста на рукаве — без сомнения эсеры. Они чем-то недовольны, идут к кому-то высказать свое возмущение. А тот, в пенсне… будто бы знаком. Ну конечно! Это же швейцарский эмигрант… из меньшевиков. Только бы он не подсел. Еще рано раскрываться.

Владимир Ильич отвернулся и, словно страдая от зубной боли, прижал ладонью повязку к щеке. Но меньшевик, устремившийся к скамейке, видимо, узнал его, потому что круто изменил направление и, засеменив в обратную сторону, то и дело оглядывался.

«Сейчас начнет разносить новость, — подумал Ильич. — Жди теперь любопытных».

Он поднялся, вышел на лестничную площадку и там столкнулся с Рахьей, который разыскивал его.

— Нашел, — коротко сообщил Эйно. — Там все.

Они пошли по коридору третьего этажа к покоям классных дам.

В узкой прихожей и большой приемной Военно-революционного комитета было сильно накурено. Вооруженные люди толклись около столов и сидели прямо на полу в ожидании приказов. Пахло кожей и мокрым сукном.

Владимир Ильич и Рахья подошли к двери, охраняемой часовыми.

— Велено пропустить, — сказал Рахья.

Часовой без возражений толкнул дверь и пропустил Ленина.

Войдя в ярко освещенную комнату, Владимир Ильич остановился на пороге. На него никто не обращал внимания. Находившиеся здесь товарищи, склонясь над планом города, о чем-то совещались.

Владимир Ильич молча снял пальто, бросил его на груду шинелей, лежащих на столе, потом сорвал с лица повязку и громко произнес:

— Приветствую! С началом пролетарской революции, товарищи!

Услышав знакомый голос, товарищи обернулись и несколько секунд стояли словно ошеломленные, не веря своим глазам, затем с радостными возгласами кинулись пожимать ему руку.

Быстро войдя в курс дел, Владимир Ильич первым делом послал сводный отряд навести порядок на Литейном мосту, потом попросил стакан горячего чая и принялся проверять достоверность донесений о захвате вокзалов, мостов, почты и телеграфа. Он не верил на слово и требовал подтверждений.

Телефоны в Смольном по приказу штаба военного округа еще днем были выключены. Связь приходилось поддерживать с помощью полевых телефонов, через связных на мотоциклах и лошадях. Войска Временного правительства серьезного сопротивления не оказывали, хотя и были стычки на мостах и у телеграфа. Кончились они победой восставших. Если так пойдет дальше, то скоро все важные пункты в городе будут в руках Военно-революционного комитета.

В пятом часу утра вдруг стали действовать телефоны Смольного. Владимир Ильич вместо тонкого голоса телефонистки услышал в трубке простуженный боцманский бас:

— Вот закавыка! Как их тут соединяют, сам бес не поймет. А барышни в обмороке лежат, — жаловался моряк, захвативший телефонную станцию. — Стрельбы испугались, сомлели. Но мы их сейчас поднимем, — пообещал он.

ГРОМ НАД НЕВОЙ

Молодые дружинники, чтобы не скучать в ожидании, притащили в клуб гитары, мандолины, губные гармошки и под этот разноголосый оркестр принялись отплясывать. Плясали они самозабвенно, не жалея ни подметок, ни ладоней. От стука каблуков, хлопанья по голенищам, лихих высвистов и выкриков дребезжали стекла и пол ходил ходуном.

Заехавший в клуб председатель районного исполкома Иван Егоров даже крякнул от удивления:

— Молодцы, в бой как на праздник идут! — Но тут же заметил командирам, что особо на пляс нажимать не следует. — Берегите силы, — посоветовал он, — а то выдохнетесь раньше времени.

— А когда нас вызовут?

— Может, ночью, а может, утром. Съезжу в Смольный и узнаю. У телефона оставлен Ваня Газа. Он вроде адъютанта будет. В случае чего — обращайтесь к нему.

Дружинники, получив приказ отдыхать, стали устраиваться на ночь — одни на сцене, другие на стульях и скамейках, третьи просто на полу.

Поздно ночью из Смольного вернулся Иван Егоров. Собрав членов исполкома, поджидавших его, и других активистов района, он сказал:

— Товарищи, я только что разговаривал с Лениным. Он уже в Смольном и руководит восстанием. Похудел вроде Ильич, но ничего! Еще бодрей стал, решительно действует. Вызвал нас и давай расспрашивать, что сделано на местах. Отвечай не как-нибудь, а подробно: какие силы подняты, как вооружены, что говорят бойцы, верят ли в победу… Выслушал нас и говорит: не растеряйте боевого пыла, создавайте новые отряды и выпускайте побольше пушек, понадобятся…

Керенский метался: он то появлялся в штабе и, угрожая сместить командующего, требовал решительных действий, то связывался по прямому проводу со Ставкой и узнавал, где и почему застряли посланные с фронта войска, то возвращался в Зимний дворец и успокаивал министров.

— Большая часть гарнизона верна мне, — заверял он. — Я только что говорил с казаками, они выступят по нашему сигналу.

Во втором часу ночи министры Временного правительства разъехались по домам, во дворце остались бодрствовать Керенский и его заместитель Коновалов.

Они вызвали к себе командующего военным округом, начальника штаба и комиссара ЦИК. Доклады военных еще больше встревожили. Положение в городе с каждым часом усложнялось: все меньше и меньше оставалось воинских частей, которые еще подчинялись приказам, остальные же были ненадежны и серьезного сопротивления рабочим не оказывали. Большевистские отряды без стрельбы и столкновений захватывали важнейшие пункты в столице.

Вскоре стало известно, что в Неву без разрешения входят корабли и что Николаевский мост захвачен моряками.

Керенский, не надеясь больше на командующего Петроградским военным округом, сам принялся командовать. Он связался со Ставкой, требуя войск с ближних фронтов, отдавал грозные приказы, но их мало кто выполнял. Командовать уже было некем. Даже верные казаки обнаглели и отвечали: «Без пехоты выступать не можем».

На рассвете, опасаясь худшего, Керенский вернулся в свой кабинет, чтобы собрать переписку и укрыть в надежном месте. Но здесь силы оставили его: во френче он упал на оттоманку и пролежал на ней более получаса в каком-то полубредовом забытьи.

Из обморочного состояния его вывел фельдъегерь. Он доложил, что большевики захватили Центральный телеграф и телефонную станцию. Многие телефоны дворца выключены…

Керенский поднялся с оттоманки, подошел к окну и раздвинул портьеру.

Занималось хмурое утро. Из кабинета был виден нависший над Невой Дворцовый мост, торцовая набережная и гранитный парапет.

Правее, на другой стороне реки, в тумане вырисовывались тускло поблескивающий шпиль и серые стены Петропавловской крепости. «Там уже враг, — думал Керенский. — Штаб округа без боя уступил большевикам такую могучую крепость. Только за одно это надо сместить командующего».

Премьер вновь взглянул на набережную и почувствовал внутри неприятный холод. Он ясно увидел, как по мосту спешили два матроса, катившие пулемет, а за ними, пригнувшись, бежал парень с винтовкой.

«Неужели они уже так близко?» — не мог поверить Керенский. Он протер глаза. Ненавистные ему матросы продолжали продвигаться. «Окружают», — понял Керенский. И головная боль сразу же прошла. Осторожно пятясь, он отошел от окна, вызвал адъютанта и приказал:

— Усилить охрану Дворцового моста, и держите наготове автомобиль!

Керенский направился в штаб военного округа. Выяснив положение, он принял твердое решение прорваться через большевистские заставы и встретить войска, идущие с фронта.

Чтобы это было легче сделать, ему добыли в американском посольстве легковую машину.

Вскоре с площади Зимнего дворца выкатились две поблескивающие лаком машины и направились в сторону Исаакиевского собора. Патрули Военно-революционного комитета, видя на их радиаторах полосато-звездные американские флажки, расступились. Иностранные автомобили пользовались правом неприкосновенности.

После тревожной ночи министры собрались во дворце к двенадцати часам. На своем заседании они сместили командующего военным округом Полковникова и возложили на министра призрения Кишкина исключительные полномочия по наведению порядка в столице. Кишкину в помощники были приданы бывший заместитель командующего округом Рутенберг и новый генерал-губернатор Петрограда инженер Пальчинский.

Кишкин и его помощники первым делом взялись за укрепление обороны дворца. Открытая широкая площадь хорошо простреливалась. С трех сторон ее замыкали громады зданий. Восставшие могли прорваться со стороны Миллионной, Невского проспекта, Александровского сада и Адмиралтейства. Следовало соорудить укрепления перед входами.

На площади около дворца оказалось много дров, завезенных на зиму. Решили их использовать. Артиллеристы и юнкера из тяжелых плах стали воздвигать на площади укрытия с проходами и амбразурами для пулеметов и пушек.

Пальчинский, отвечавший за оборону, первым делом захотел взглянуть на план Зимнего дворца и его пристроек, но ему ответили, что такого плана не нашли. Вот и обороняй как хочешь, когда только одних лестниц во дворце сто семнадцать, а комнат более тысячи!

Тут же выяснилось, что для войск, прибывших во дворец, не завезено продовольствие. Продовольствие оказалось лишь в Главном штабе, но им можно было прокормить только человек пятьсот, а во дворце и на площади уже скопилось более полутора тысяч.

Владимир Ильич к утру написал обращение «К гражданам России». В нем говорилось, что восстание в Петрограде победило и государственная власть перешла в руки Военно-революционного комитета.

Впервые в истории восставшие по радио передали свое обращение ко всем народам.

В третьем часу дня, сбросив с себя парик, Ленин неожиданно пришел на экстренное заседание Петроградского совета.

Увидев похудевшего, с еще не отросшей бородкой, словно помолодевшего Ильича, депутаты повскакивали с мест и в радости устроили такую овацию, что председательствующий долго не мог угомонить их.

Наконец зал постепенно утих. Владимир Ильич поднял руку и внятным, звонким голосом сказал:

— Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась!

Слова Ленина покрыло «ура».

На Путиловский завод приехал представитель Военно-революционного комитета. Поздоровавшись с дежурными завкома, он сказал:

— Нам нужно захватить Зимний дворец, и как можно скорей. Требуется ударный отряд путиловцев. Поставим его впереди солдатских цепей. Поэтому в отряде

должны быть только храбрецы, которые сумеют повести за собой других. Найдете у себя таких?

— Найдем, — заверил Иван Егоров, вспомнив отплясывающих парней. — Куда высылать?

— На Морскую улицу, к арке Главного штаба.

Через полчаса в Петергофско-нарвском клубе молодежи послышалась команда:

— Поднимайся... в ружье!

Молодые путиловцы мгновенно построились на улице и, взяв винтовки на ремень, быстрым шагом двинулись в центр города.

На крейсере «Аврора», стоявшем у Николаевского моста, по всем кубрикам шли разговоры о ночных сражениях с юнкерами и о предстоящем штурме Зимнего дворца. Матросы, готовясь к десанту, одевались потеплей.

Вдруг по кораблю тревожно заверещали звонки громкого боя. Они призывали матросов и старшин на боевые посты к пушкам, машинам, топкам, к механизмам управления.

Матросы бегом помчались на свои места. На мостик взбежал комиссар Белышев.

— Что случилось? — спросил он. — Почему боевая тревога?

Вахтенный молча показал на устье широкой реки.

Белышев схватил бинокль и стал вглядываться. По Неве, поднимая буруны, шли против течения миноносцы, тральщики и еще какие-то небольшие корабли. На их мачтах колыхались красные флаги, палубы были заполнены вооруженными матросами.

— Наши! — громко объявил комиссар. — Отставить боевую тревогу!

— Ур-ра-а! — закричали матросы крейсера, подбрасывая вверх бескозырки. — Молодцы кронштадтцы, не опоздали!

Корабли подходили к пристаням, к гранитным стенкам правого берега Невы и высаживали десантников.

Набережная покрылась потоками моряков в черных бушлатах. На бескозырках золотились имена кораблей, как боевые вымпелы, трепетали и щелкали на ветру длинные ленточки.

Перейдя Николаевский мост, десантники вышли к Исаакиевскому собору и окружили Мариинский дворец, где заседал предпарламент, по Александровскому саду подобрались к Адмиралтейству и с ходу захватили Главный морской штаб.

С дальних улиц солдаты и рабочие осторожно подходили к площади Зимнего дворца.

Юнкера, следившие за продвижением головных отрядов, то и дело открывали огонь из винтовок и пулеметов. Особенно трудно было продвигаться по Миллионной улице. Она насквозь простреливалась. Приходилось наступать короткими перебежками, укрываясь за выступами домов и под арками ворот.

С Невы дул пронизывающий ветер. Временами он приносил то дождь, то ледяную колючую крупу.

Окоченевшие бойцы развели на прилегающих улицах костры.

Марсово поле походило на лагерь кочевников, приплясывающих у множества костров, от которых летели искры. Дым стлался между деревьями по Летнему саду.

Оперативная тройка Военно-революционного комитета — Подвойский, Антонов-Овсеенко и Чудновский — еще ночью заслала на площадь Зимнего дворца своих разведчиков. Рабочие прошли туда небольшими группами под видом санитаров, сторожей, дежурных пожарников и водопроводчиков. Разведчики высмотрели, как обороняются дворец и Главный штаб, установили, что в Зимний можно проникнуть через лазарет, находившийся в первом этаже здания, и со стороны Эрмитажа. Кроме того, во внутреннем дворе Зимнего они обнаружили много простых и бронированных автомобилей. Чтобы сделать эти машины небоеспособными, рабочие изъяли из моторов важные детали и спрятали их в колодцах канализации. Часть разведчиков вернулась еще затемно, а часть — осталась «дежурить» с тем, чтобы их «законно» могли сменить другие.

Днем оборона дворца усилилась: казаки, юнкера и «ударники» построили из березовых и сосновых плах перед дворцом баррикады.

Это обеспокоило Подвойского. Пришлось послать на смену разведчикам агитаторов.

Юнкера артиллерийского Михайловского училища получили приказ за подписью комиссара и начальника училища покинуть позиции. Скучавшие артиллеристы обрадовались. Захватив свои четыре пушки и никому ничего не доложив, они ускакали с площади.

Позже, якобы для заправки бензином, так как во дворце его не было, укатили машины броневого дивизиона. У Зимнего дворца остался только броневичок «Ахчырец».

«Может, нашим агитаторам удастся распропагандировать и других, — думал Подвойский. — Авось сдадутся без сопротивления».

Наспех на пишущей машинке был отпечатан ультиматум, в котором говорилось, что если Временное правительство не сдастся, то по дворцу будет открыт артиллерийский огонь из Петропавловской крепости и с крейсера «Аврора».

Парламентеры, размахивая белым платком, надетым на штык, прошли в штаб округа и вручили ультиматум министру Кишкину.

— На размышления даем двадцать минут, — предупредили они.

— А вам известно, что во дворце госпиталь? — спросил Кишкин. — Ив охране находятся ударницы… Будете стрелять в раненых фронтовиков и женщин?

— Эта хитрость вам не пройдет, — ответили парламентеры. — Мы министров отыщем.

Кишкин велел ждать, с двумя офицерами он ушел во дворец.

Прошло больше двадцати минут, а ответа все не было. Среди солдат первого самокатного батальона кто-то пустил слух, что в штабе расправляются с их товарищами-парламентерами. Самокатчики немедленно выделили группу решительных бойцов, чтобы те отправились на выручку.

Когда разведчики подобрались к зданию Штаба, то у входа увидели своих невредимых парламентеров. То стояли на улице и вглядывались, не идут ли с ответом министр и офицеры. Обрадовавшись подмоге, один из парламентеров предложил:

— Раз они волынку тянут, давайте захватим штаб. Сговорившись, как действовать в здании, они ворвались в штаб и в несколько минут разоружили и арестовали офицеров. Но это ничего не изменило. Зимний дворец, утопавший во мгле, молчал.

Марсово поле занимали резервные отряды. Катя и Наташа застряли здесь с группой дружинниц Красного Креста. Было холодно. Легко одетые девушки, спасаясь от пронизывающего ветра, с набережной перебежали на Миллионную улицу и, став под балконом старинного особняка, прижались друг к другу, чтобы хоть немного согреться.

— Окоченеем здесь. Скорей бы! Чего тянут? — слышались нетерпеливые голоса.

— Говорят, парламентеров послали. Во дворце кроме юнкеров и министров еще и госпиталь есть. Чего зря кровь проливать, может, так сдадутся.

Невдалеке горел костер. К нему прибегали погреться и обсушиться бойцы из цепей.

— Идем погреемся, — предложила Наташа подруге, — а то уже пальцы не разгибаются. И послушаем, что говорят.

Девушки подошли к ближнему костру и протянули над пламенем озябшие руки.

— А вы, красавицы, чего здесь мерзнете? — спросил у них человек в кожанке, расставлявший отряды выборжцев среди солдатских цепей. — Вам ведь в атаку не идти? А ну, живенько соберите своих, я вам место потеплей найду.

Он пошел с дружинницами Красного Креста по набережной Мойки, выбрался с ними на Невский и привел их в только что захваченное восставшими помещение Главного штаба.

— Располагайтесь здесь, любую комнату забирайте под перевязочную, — сказал он.

Девушки заняли две смежные комнаты. В приемной они нашли штабную аптечку и шкафчик, наполненный бинтами и индивидуальными пакетами.

Дружинницам пришлось разделиться на две группы: одни остались в здании, другие отправились к арке Главного штаба, поближе к бойцам.

На Морскую улицу пришел с отрядом и Андрей Проняков. Узнав, что впереди стоят путиловцы, он пробрался к ним и, разыскав Кокорева с Рыкуновым, сказал:

— Ну, братцы, судьба нас снова свела. Даже у Зимнего встретились. Тогда и на штурм вместе. Не разлучаться же в бою!

— Конечно, — подхватил Дементий. — Подтягивай матросов поближе.

Пока Проняков ходил к путиловцам, кронштадтские матросы вместе с красногвардейцами Выборгского района захватили артиллерийскую батарею, прибывшую из пригорода на помощь Временному правительству.

Одну из трехдюймовок матросы и солдаты-артиллеристы подкатили к арке Главного штаба. Отсюда видна была широкая площадь с высокой гранитной колонной посредине и баррикадами, воздвигнутыми юнкерами перед Зимним дворцом.

— Вот для нее самое подходящее место, — сказал Проняков. — Заряжай и пали прямой наводкой.

Катя Алешина, ждавшая начала штурма невдалеке от арки Главного штаба, пошла взглянуть на пушку. И здесь вдруг она заметила Василия. Он вместе с Дементием помогал артиллеристам устанавливать трехдюймовку. Девушка обрадовалась парням, но подошла к ним только после того, как пушка была заряжена и нацелена на ярко освещенное окно Зимнего. Схватив Василия за рукав куртки, она потянула его к себе. Увидев Катю, Василий оторопел:

— Ты зачем сюда пришла?

— Хочу с вами, — ответила она.

— С нами женщинам нельзя, мы на прорыв пойдем.

— Не бойся, — засмеялась Катя. — Я тут как сестра милосердия. Наш пункт первой медицинской помощи вон у той стены. Видишь, где флаг с красным крестом?.. В случае чего — тьфу-тьфу, только бы вас не ранило — разыскивайте нас. А перевязочный пункт в здании Главного штаба. Там Наташа.

Покидая парней, она шепнула Василию:

— Когда Зимний возьмете, разыщи меня, буду ждать.

Восставшие стали занимать исходные позиции для штурма. И тут вдруг пришло сообщение, что артиллеристы Петропавловской крепости отказываются стрелять по Зимнему. Подвойский немедля выехал к ним.

— В чем дело? Почему отказываетесь? — строго спросил он.

Артиллеристы, не глядя ему в глаза, сбивчиво оправдывались:

— Наши пушки стары, годятся лишь для салютов… Давно не чищены, поржавели стволы… Нет прицелов.

— Боевые снаряды не подойдут… если выстрелишь, разнесет ствол. Надо быть самоубийцами, чтобы стрелять из таких пушек.

Видя, что местные артиллеристы ненадежны и могут подвести, Подвойский позвонил в Смольный и потребовал замены.

— Хорошо, подыщу вам более решительных, — пообещал Свердлов и попросил — Только вы, пожалуйста, не тяните со штурмом. Владимир Ильич и так сердится. Из-за вас затягивается открытие Всероссийского съезда Советов. Кончайте быстрее!

Не успел Подвойский переговорить со Свердловым, как прибежавший наблюдатель доложил:

— Зимний вроде бы сдался. С площади доносится «ура»… Никто больше не стреляет.

Приказав подготовить камеры для приема арестованных министров, Подвойский, захватив с собой коменданта крепости, поспешил к Зимнему дворцу.

Автомобиль с зажженными фарами мчался по Миллионной улице. На горбатившемся каменном мосту канавки его вдруг обстреляли. Пули, взвизгивая, защелкали по камням, по железу.

Хорошо, что шофер не растерялся, успел затормозить и дать задний ход. Машина скатилась вниз по уклону и стала недосягаемой для пуль.

Погасив фары и развернув автомобиль, шофер сумел выйти из опасной зоны.

Оказывается, ко дворцу дважды ходили парламентеры. Сперва матрос с солдатом, а позже, по приглашению ораниенбаумских юнкеров, за баррикады ушел член тройки Григорий Чудновский.

Придя во дворец, Чудновский принялся объяснять сгрудившимся вокруг него юнкерам, что их положение безнадежно, так как весь город захвачен восставшими и участь Зимнего предрешена.

— Тот, кто без кровопролития уйдет сейчас из дворца, будет пропущен в свою часть беспрепятственно, — пообещал он. — Ну, а остальных ждет позорная смерть…

В это время в зале появился генерал-губернатор Пальчинский. Выстроив юнкеров, он приказал арестовать агитатора и собирался тут же перед строем расстрелять его, но в ответ услышал грозный стук прикладов о паркет. Один из юнкеров от имени всех доложил:

— Мы дали честное благородное слово, что парламентер уйдет отсюда невредимым.

Пальчинский понял, что возбужденные юнкера не позволят расправиться с большевиком, надо было успокоить их. Он подошел к Чудновскому и сказал:

— Вы свободны, можете идти!

Но парламентер остался на месте.

— В вашу честь я не верю, — сказал Чудновский. — Вы арестовали меня, несмотря на слово юнкеров. Теперь прикажете всадить пулю в спину. Без конвоя я не уйду.

Пришлось дать ему конвой и выпустить из дворца невредимым, а юнкерам соврать, что ждать осталось недолго, войска подходят… Они уже в Луге. Но из рядов послышалось ехидное:

— Надо хоть изредка заглядывать в железнодорожный справочник… от Луги сто тридцать семь верст.

Пальчинский призвал исполнить долг до конца. Юнкера, потупясь, молчали. Лишь после повторного вопроса они без всякого воодушевления разрозненно ответили: «Исполним!»

Потом пришлось уговаривать казаков, которые решили не рисковать жизнью, а уйти «поживу-поздорову». Всякие высокие слова их не трогали. «Мы не знаем, чего нам здесь ждать», — отвечали они.

Крики «ура» раздались, когда за баррикады вышли сдаваться казаки и увязавшиеся за ними юнкера.

Надеясь таким же способом обезвредить и остальных защитников Временного правительства, Чудновский, еще раз переговорив с юнкерами, проник в Зимний, но там снова наткнулся на Пальчинского и был арестован.

Свердлов связался с морским полигоном и вызвал к телефону комиссара. Объяснив ему, для какой цели понадобились моряки, Яков Михайлович спросил:

— Ну как — ваши комендоры не откажутся?

— Если стрелять по Керенскому — мы всегда готовы, — ответил моряк.

Прибыв в Петропавловскую крепость, моряки выкатили трехдюймовки прямо на пляж под деревья и стали разглядывать их. Пушки действительно оказались в плохом состоянии. Прицелов ни на одной из них не было.

— Н-да, из этих старушек много не настреляешь, — определили комендоры. — Но ничего, на Керенского сгодятся и такие. Мы в него хоть из водопроводных труб стрелять будем.

Комендоры «Авроры» толпились у шестидюймовой пушки и напряженно вглядывались в серую, едва приметную в густой мгле громаду Петропавловской крепости. Они ждали сигнала. Там впереди должен был загореться красный фонарь, извещающий о начале штурма.

Ветер усиливался. На взъерошенной поверхности Невы появились барашки. Склянки пробили половину десятого.

— Чего там в Петропавловской крепости копаются? — недоумевали авроровцы. — Сколько можно ждать?

Но вот с мостика послышалось:

— Сигнал… вижу огонь на стене крепости!

В темноте за мостом показался багровый огонь. Он колыхнулся и медленно поплыл вверх.

— Носовое, пли! — раздалась команда.

Длинное жерло шестидюймовой пушки рявкнуло так, что, казалось, дрогнул озаренный вспышкой мост, и грохот, похожий на все сотрясающий весенний гром, прокатился над вспененной Невой, над набережными, над площадью Зимнего дворца.

Словно эхо, из-под арки Главного штаба отозвалась пушка и послышалось далекое «ура».

Восставшие одновременно с трех сторон пошли на штурм.

Юнкера, засевшие за штабелями дров, не давали продвигаться вперед — стреляли из винтовок. На ровной и голой площади наступающим негде было укрыться.

Катя, прижавшаяся к стене под аркой, видела, как десятка три путиловцев устремились вперед. Они пробежали шагов двадцать и, приникнув к мостовой, дождались, когда подтянутся другие. Затем вновь вскочили, пригнувшись сделали несколько шагов и опять упали. Дальше их не пропускали пули, взвизгивающие над головой.

В это время красногвардейцам, наступавшим со стороны Александровского сада, удалось пробиться к высокой, искусно выкованной решетке Зимнего дворца. Они уже приближались к крайней баррикаде… И вот тут вдруг застрочил пулемет.

Красногвардейцы, не выдержав огня, залегли.

Моряки, притаившиеся за углом дома на Невском проспекте, видя, что атака срывается, сбросили с себя шинели, взяли в руки гранаты и, пригибаясь, бегом устремились к баррикаде.

Юнкера открыли частую пальбу. Матросам пришлось залечь. Но они не оставались на месте, а, по-пластунски извиваясь, подползали все ближе и ближе к дворцу.

Воспользовавшись замешательством юнкеров, головная группа путиловцев и матросов прорвалась за баррикады и через ворота ринулась во двор Зимнего дворца.

В пылу атаки храбрецы не заметили, как оторвались от всей массы наступавших и оказались в тылу у противника. Их было немного — человек двадцать. Им бы следовало повернуть назад и пробиться к своим, но они не думали об отступлении.

Обойдя часовых, они по двум лестницам проникли в главное здание. Где-то здесь в одной из комнат скрывались министры Временного правительства.

За баррикаду больше никто не пробился. Наступавшие откатывались назад. Стрельба ослабела.

— Где же те, что прорвались? — спрашивала Катя у пробегавших бойцов.

Но ей никто не мог толком ответить. Одни утверждали, что человек сорок пробились к Эрмитажу на Миллионную улицу, а другие нехотя говорили:

— Остались за баррикадами, видно, в плен попали.

Заседание Второго Всероссийского съезда Советов открылось поздно вечером, но Владимир Ильич не спустился в актовый зал, он оставался на третьем этаже в комнате Военно-революционного комитета. Сейчас на съезде делать нечего. Было бы, конечно, здорово явиться всей фракции большевиков и объявить: «Временное правительство арестовано… Вся власть перешла в руки Всероссийского съезда Советов!» Но Зимний еще не взят, и неизвестно, когда это произойдет.

Неясность положения тревожила Ильича: «Ну, что там тянет Подвойский со своей тройкой? Неужели не понимает, что выжидание опасней всего: разлагаются не только обороняющиеся. То, чего без всяких потерь можно добиться сегодня, завтра станет недоступным. Бескровных революций не бывает. Эх, надо было послать более энергичных людей! Сейчас решают не дни, а минуты и даже секунды. Меры истории, когда неделя не срок, нужно отбросить, сейчас действуют меры войны. Необходимо наступать и наступать. Министры каким-то способом еще связаны с внешним миром. Они договариваются о помощи. В городской Думе уже началась истерика: там призывают пойти умирать вместе с Временным правительством. То же самое может произойти и на открывшемся съезде Советов. Ведь прибыло много бундовцев, эсеров, меньшевиков».

Владимир Ильич написал еще одно письмо Подвойскому и, послав с нарочным, открыл окно, стал вслушиваться.

В городе, казалось, шла обыкновенная будничная жизнь. Еще кое-где ходили трамваи, высекая дугами искры, мирно светились окна домов и уличные фонари. Только вокруг Смольного пылали костры, под деревьями стояли кони, двуколки, походные кухни, легкие пушки. Сновали люди, с треском подкатывали мотоциклы. Где-то на западе колыхалось зарево и по облакам скользили лучи прожекторов.

Еще недавно оттуда доносилась пальба, взрывы, неясный стрекот пулеметов. И вот опять все стихло. «Неудача, что ли? Или вмешался кто-нибудь? Хоть сам отправляйся туда!»

— Владимир Ильич, — окликнул вошедший Свердлов. — Есть донесение. В Зимнем во время обстрела началась паника… дворец покинули ударницы женского батальона, и, воспользовавшись переполохом, за ними выскочило много юнкеров и прапорщиков. На баррикадах остались самые отъявленные.

— Нечего с ними церемониться. Взять приступом. Нельзя больше тянуть.

— Я так и сказал нашим. Есть новости о противнике. После истерических воплей деятели городской Думы вышли на улицу и процессией двинулись по Невскому. Впереди городской голова Шрейдер. Шли с фонарями и зонтиками. На мосту у Казанского собора их задержали матросы. «Куда?» — спросил один из них. «Мы идем ко дворцу умирать вместе с нашими избранниками-министрами», — трагическим голосом ответил Шрейдер. Но матрос не понял его. «Умирайте дома, — сказал он. — Здесь болтаться с зонтиками нельзя!» И что вы думаете? Думские деятели, стеная и оглашая улицу проклятьями, погасили фонари и повернули назад.

— Так с ними нужно поступать и впредь. Категоричность матросов мне нравится. А что сейчас на съезде?

— Продолжается говорильня. Бундовцы и правые эсеры истошными голосами требуют прекратить стрельбу по Зимнему. Они называют нас зачинщиками гражданской войны.

— Вот к чему приводит выжидание! — укорил Ильич. — Надо во что бы то ни стало опрокинуть… Сегодня же взять Зимний! Завтра будет трудней.

Отряд смельчаков, прорвавшихся в здание Зимнего дворца, настороженно продвигался из зала в зал. Шедший впереди Проняков дернул на себя резную дубовую дверь и шепотом передал:

— Не заперта… Давай все сюда!

Стараясь не греметь винтовками, красногвардейцы устремились за ним. Надо было спешить, так как внизу уже слышались голоса преследователей.

Зал, в который проникли за матросами рабочие и солдаты, был освещен хрустальной люстрой. Здесь все сверкало: и причудливо расписанный потолок, и стены с лепными позолоченными украшениями, и натертый воском паркетный пол.

Жители окраины и деревень озирались по сторонам, шагали по паркету с такими предосторожностями, точно они попали на гладкий лед.

— Запирай двери и гаси свет! — распорядился Андрей. Дождавшись, когда его приказание выполнят, моряк повел красногвардейцев дальше по затемненному коридору.

Следующий зал был также освещен: свет пробивался из щели чуть приоткрытых дверей.

Опасаясь засады, Проняков шепотом передал: «Приготовить гранаты» — и, пройдя к дверям, рывком распахнул их.

И здесь все увидели мчавшуюся на них конницу.

Солдат в рваной шинелишке, шедший впереди Кокорева, мгновенно метнулся в сторону и, видимо забыв, что он находится в здании, закричал:

— Спасайтесь, братцы… Кавалерия!

И этот панический крик так подействовал, что многие, не разобрав, в чем дело, ринулись назад.

— Стой! Стой! — требовал Проняков.

Но бегущих невозможно было остановить. У раскрытых дверей осталось лишь несколько рабочих с Выборгской стороны и Василий с Дементием. Огромное зеркало отражало висевшую на стене картину. Художник с таким искусством написал всадников, скачущих во весь опор, что люди и кони казались живыми.

— Вот ведь черти неотесанные! Выдали себя и нас, — злился моряк. — Картины испугались.

И как бы в подтверждение его слов послышались выстрелы. Солдаты, выбежавшие на лестничную площадку, наткнулись на юнкеров. Там завязалась свалка.

— Стойте здесь, — посоветовал Андрей. — Я посмотрю, нет ли другого выхода.

Он прошел в зал и, найдя за портьерами дверь, приоткрыл одну створку, но тут же захлопнул ее и бегом вернулся назад.

— Прапоры, — сказал он. — Если сюда кинутся, стойте спокойно, а потом — рвите напролом.

Большое зеркало, занимавшее простенок, отразило появившихся прапорщиков. Их было пять человек. Они шли с оголенными саблями.

Красногвардейцы, стоявшие в темноте, притаились, сжимая в руках винтовки.

Прапорщики, увидев, что в соседней комнате темно, остановились у дверей, не решаясь идти дальше.

— Надо включить свет, — сказал один из них.

И в этот момент моряк, державший винтовку наперевес, с криком «полундра!» ринулся на столпившихся «ударников». За ним устремились и путиловцы.

Разбросав прапорщиков, путиловцы проскочили в дверь за портьерой, пересекли две комнаты, попали в длинный коридор со многими дверями, а из него на узкую лестницу.

Андрей Проняков, бежавший впереди, исчез, видимо, он еще раньше свернул куда-то.

— Надо найти его, — сказал Дементий, утирая рукой кровь с виска.

— Что у тебя? — встревожился Василий.

— Чепуха, кожу содрали.

— Где же мы его найдем? Слышишь, топот, шпоры звенят? За нами гонятся.

— Может, здесь схлестнемся с ними?

— Не справиться, много их. Спускайся вниз.

Чтобы не греметь сапогами по лестнице, путиловцы съехали по перилам на животах.

В темном подвале они прижались в угол. Звон шпор приближался.

— Посмотри, нет ли какого выхода, — сказал Дементий.

Вася зажег спичку. Слева оказалась широкая дверь. Ее, видимо, кто-то взломал, потому что пробой был вырван.

— Давай сюда, — позвал он.

В большом подвальном помещении пахло вином и сыростью. Вдоль стен виднелись какие-то бочки и ящики. А далеко впереди тускло светилась лампочка.

— Винный склад, — определил Кокорев. — Если здесь спрячемся, не скоро найдут.

Неожиданно из-за какого-то закоулка вышли в полосу света два юнкера, нагруженные бутылками в серебристой обертке. Заметно покачиваясь, они стали удаляться.

— Вино воруют, — догадался Дементий. — Там, наверное, другой выход есть. Идем, может, найдем лазейку на улицу.

Услышав стрельбу из пушек, министры Временного правительства, сидевшие в Малахитовом зале, перешли в ротонду и широкий внутренний коридор без окон.

Вдруг откуда-то сверху посыпались стекла. В застекленном квадрате потолка, откуда днем поступал естественный свет, показался матрос и, крикнув «полундра!», бросил гранату.

Юнкера, охранявшие «темный коридор», метнулись врассыпную и попадали на пол.

Граната стукнулась в стену, откатилась в угол и разорвалась. Все обволокло дымом. Взрывом контужен был часовой, а министры лишь отделались испугом.

Послышались голоса:

— Как попал на третий этаж матрос? Расстрелять мерзавца!

Но попробуй поймай его, когда он где-то затаился, да и вооружен до зубов — не подойдешь.

Более безопасной была Малая столовая. Ее окна выходили во двор. Перед ними высилась каменная стена. Снаряды сюда попасть не могли. Министры стали собираться в Малой столовой и усаживаться за стол.

Рыкунов и Кокорев, поблуждав по темным подвалам, поднялись по лестнице и попали в бывшую фрейлинскую половину дворца, в которой был размещен лазарет. Здесь они увидели людей на костылях, в марлевых повязках и халатах. Раненые толпились в вестибюле. Они помогали матросу натягивать юнкерскую шинель.

«Свои», — понял Кокорев.

— Давай выходи, — сказал он Дементию.

Выздоравливающие солдаты, чтобы хоть чем-нибудь помочь восставшим, открывали в палатах окна и впускали к себе пробиравшихся с Невы матросов. Балтийцы по переходам проникали в бывшую царскую половину дворца и там поднимали стрельбу.

В дежурке сидел рослый пожарник в сверкающей медной каске. Рыкунов предложил ему поменяться куртками, но пожарник заартачился:

— Не имею права… При исполнении службы обязан быть в полной форме.

— Чего его спрашивать, — сказал один из раненых. — Раз подобру не дает — пускай по приказу революции… А ну, скидывай амуницию! — прикрикнул он на пожарника.

Тот неохотно отдал каску и снял брезентовую куртку.

Переодевшись в форму пожарника, Рыкунов спросил у Кокорева:

— Ну как?

— Прямо брандмайор! Пропустят куда хочешь.

— Схожу на разведку в царскую половину, — сказал Дементий. — А ты, Вася, проберись к нашим. Скажи, что через госпиталь можно окружить. Я тут погляжу, по каким коридорам легче пройти.

— Только не очень зарывайся, — предупредил Кокорев. — Оружие на виду не носи.

— Не бойся, на виду у меня только пожарницкий топорик будет, — пообещал Дементий.

Кокорев вылез в окно и по водосточной трубе спустился на панель. Стараясь прижиматься к стене, он перебежал к дворцовому саду.

С Невы светили прожекторы кораблей, по голым верхушкам деревьев струился то голубой, то фиолетовый свет.

Кокорев перелез через высокую железную ограду и, отыскав у Салтыковского проезда второй отряд путиловских дружинников, стал звать их к лазарету.

— Поздно, — сказал командир отряда. — Есть приказ прекратить стрельбу и ждать сигнала к штурму. Пристраивайся к нам.

Всюду штурмующие примолкли, лишь над площадью свистел ветер да колыхались лучи прожекторов.

В тишине из-под арки вдруг раздался выстрел, а затем крик:

— Вперед!

Его подхватили на Миллионной улице, у Александровского сада и Салтыковского проезда.

Одновременно с трех сторон с протяжным «ур-р-ра-а!» лавиной ринулись на дворец рабочие, матросы и солдаты. Они ворвались на баррикады, на мраморные лестницы и, отбрасывая юнкеров, рассыпались по многочисленным залам и комнатам…

В ожидании донесений Владимир Ильич занялся проверкой обороны дальних подступов к столице. Очень хорошо, что кронштадтцы поставили в Морском канале линкор «Заря свободы». Его двенадцатидюймовые пушки пригодятся против войск Керенского.

Поручив нескольким членам Военно-революционного комитета проверить, окружены ли красногвардейцами казармы юнкеров и казаков, верных Временному правительству, Владимир Ильич перешел в соседнюю комнату, чтобы еще раз взглянуть на большую карту, разостланную на столе.

Он только на минуту присел и, подперев рукой щеку, закрыл глаза… И сразу почувствовал, что проваливается во тьму и никак не может подняться… Тело словно потеряло вес…

Сказались волнения и усталость двухсуточного бодрствования.

Сквозь это неожиданное забытье Владимир Ильич вдруг услышал приближающийся рокот, похожий на шум морского прибоя. «Что же это такое?» — не понимал он. «Гонец с доброй вестью», — словно подсказал кто-то. Но Ильич никак не мог прервать оцепенение, очнуться. И только когда из соседней комнаты послышался громкий голос: «Из Зимнего… от главнокомандующего Подвойского! Донесение. Требуется Ленин», — он наконец стряхнул с себя забытье и поднялся.

В комнату пропустили забрызганного грязью самокатчика.

— Что скажете, товарищ? — спросил Владимир Ильич.

— Вы… вы и есть Ленин? — не мог сперва поверить самокатчик, но, видя, что все в ожидании умолкли, отбросил сомнения, решительно отстегнул клапан сумки, достал сложенный листок и, протянув его, коротко отрапортовал:

— Донесение!

— Благодарю, товарищ…

И Владимир Ильич протянул ему руку. Самокатчик смутился: никогда после вручения донесений начальники не приветствовали его. А тут вдруг благодарит Ленин! Солдат двумя руками схватил небольшую руку Ильича, сжал ее и радостно встряхнул.

Владимир Ильич взглянул на строчки донесения, выпрямился и торжественным голосом стал читать вслух:

— «Зимний дворец взят. Временное правительство арестовано, отведено в Петропавловку. Керенский бежал!»

Сразу же раздалось «ура», его подхватили в соседней комнате… И «ура» покатилось по Смольному.

Владимир Ильич вышел из комнаты и направился по широкому, переполненному красногвардейцами коридору в зал на митинг. Радостные бойцы, приветствуя его, расступались.

Бонч-Бруевич, шагавший позади, заметил, что Ильич не снял парика, он догнал его и предложил:

— Давайте парик, я его спрячу… может, еще понадобится.

— Ну, положим! — хитро подмигнув ему, возразил Ленин. — Мы берем власть всерьез и надолго.

МИР ВСЕМ НАРОДАМ

Повесив винтовку на плечо, Василий Кокорев проходил по ярко освещенным и богато убранным царским покоям, в которых толпились солдаты, блуждал по коридорам, по переходам и наконец понял, что во дворце, где более тысячи комнат и зал, не скоро найдешь Дементия.

Вспомнив о Кате, Кокорев пробился к главному выходу. На широкой лестнице из белого мрамора он увидел, как матросы сквозь толпу цепочкой выводили под конвоем арестованных министров.

Василий сбежал за конвоирами по лестнице, стороной обошел толпившихся у входа красногвардейцев и направился к арке Главного штаба.

Катя ждала его в условленном месте.

— Я вся застыла, — сказала она. — Думала, не придешь.

— Дема куда-то исчез.

— Дема здесь проходил, я видела, он матроса вел в перевязочную.

Идти домой не хотелось. Разве уснешь в такую ночь! И Катя предложила пойти к Неве.

Обогнув садик, юноша и девушка свернули на набережную и пошли к Зимней канавке. Навстречу им беспорядочно двигались отряды дружинников, солдаты, катившие по мокрым торцам мостовой пулеметы, и матросы. На Неве виднелись силуэты кораблей, сновали катера. Над стеной Петропавловской крепости, словно багровая звезда, светился сигнальный огонь.

— Не верится… с рассветом начнется новая жизнь! — сказала Катя. — Какая она будет? Я думала, когда власть станет нашей, — все люди подобреют и даже солнце начнет сиять по-другому. А сейчас — и радостно и тревожно. Юнкера говорили, что Керенский с утра уехал за войсками. Могут напасть ночью.

— Не беспокойся, врасплох не застанут. А мы теперь всегда будем вместе? — спросил вдруг Вася.

— Конечно.

Катя протянула ему руку.

Ветер не унимался, он рвал полы пальто и время от времени сек лица колкой ледяной крупой, но девушка и юноша не чувствовали холода. Им легко было шагать, тесно прижавшись друг к другу.

На Троицком мосту Катя вдруг заметила, что у Василия распахнута тужурка и расстегнут ворот рубахи. Она повязала его шею своим шарфом, застегнула куртку на все пуговицы и решительно сказала:

— Пойдем к бабушке. Я напою тебя горячим чаем.

— Но сейчас же ночь!

— Ночь прошла, скоро начнет светать. А бабушка встает рано.

И действительно, когда они постучались в подвальную дверь, бабушка уже суетилась на кухне у весело потрескивающей плиты.

— Откуда это вы, полуночники? — удивилась она.

— Погреться пришли, — ответила Катя.

— А отца-то видела, гулена?

— Он здесь?

— Как же, на съезд приехал. Выбрали, говорит, всей дивизией. Некогда было ему даже поесть, так с ружьем и ушел. Я постель приготовила, а его все нет и нет. Не на Лесную ли пошел?

— Я ведь дома не была, — призналась Катя.

— А где же ты всю ночь колобродила?

— Вот с ним министров из Зимнего выживали.

— Вам все хаханьки, а там, говорят, из пушек стреляли.

— Разве? — переспросила Катя. При этом она с таким лукавством взглянула на Васю, что он не удержался, и они вместе расхохотались.

— А ну вас, озорники! — притворно рассердилась на них бабушка. — Садитесь лучше за стол. Кроме бруснички к чаю, не обессудьте, ничего не будет.

Молодые гости с большой охотой пили горячий чай с брусникой и никак не могли утолить жажду. От кухонного тепла Катю так разморило, что глаза начали слипаться.

— Э-э! Да вы оба носами клюете, — заметила бабушка. — Укладывайтесь-ка спать. Ты можешь на мою постель, — сказала она внучке. — А он пусть устраивается на той, что я Дмитрию Андреевичу приготовила.

Василий и Катя, добравшись до постелей, быстро уснули.

Сон был неспокойным: они как наяву слышали взвизгивание пуль, грохот корабельной артиллерии, завывание ветра, крики «ура», видели вспышки разрывов… Но чувство радости не покидало их даже в забытьи.

Спали долго. Лишь в полдень первой проснулась Катя. Узнав от бабушки, что отец еще не появлялся, она быстро оделась и пошла будить Василия.

Он спал сладко, как-то по-детски разбросав руки. И девушке вдруг стало жалко его. «Пусть поспит», — решила она.

Оставив Василия в постели, Катя поехала на Лесную улицу, но и туда, оказывается, отец не приходил.

Это встревожило ее: «Не был ли он у Зимнего? Может, ранен или убит? Надо идти на поиски в центр города».

Боясь, что Вася без нее проснется и уйдет домой, Катя поспешила вернуться к бабушке. Юноша уже был на ногах. Узнав, чем встревожена девушка, Кокорев стал успокаивать ее:

— Ничего не случилось. Он на съезде. Я слыхал, что делегаты собираются в Смольном и живут там. Хочешь, вместе поедем и узнаем?

Смеркалось. Трамваи по Выборгской стороне не ходили, уличные фонари не горели.

Катя и Василий в темноте добрались до Литейного моста. Там стояли патрули — солдаты и рабочие с красными повязками на рукавах.

— Вам куда?

— В Смольный по вызову, — ответил Василий.

Старший из патрульных, посмотрев на его винтовку, висевшую на плече, ни о чем больше не стал расспрашивать и приказал:

— Пропустить двоих!

Площадь у Смольного походила на военный лагерь. То и дело подъезжали грузовые машины с вооруженными красногвардейцами. Цокали по булыжной мостовой подковы конников, грохотали колеса повозок.

На каменной площадке у главного входа виднелась пушка. Справа стояли часовые. Увидев знакомых путиловцев, Василий подошел к ним и сказал:

— Эта девушка с Выборгской стороны, отца разыскивает. Он делегат съезда.

— Ладно, проходите.

Длинные коридоры Смольного были заполнены бойцами. Пахло махоркой и свежим хлебом, который разносили по отрядам.

Узнав, что съезд Советов происходит на втором этаже в Белом колонном зале, Кокорев пошел в комендатуру. Там он встретил матроса с «Азии», с которым сидел в «Крестах».

— A-а, корешок! Ну, как на свободе гуляем?

Расспросив, по какому делу он пришел, матрос подумал и сказал:

— В зал заседаний я провести не сумею, а вот к барышням, которые регистрируют делегатов, — пожалуйста. От них вы и узнаете, явился ваш папаша сегодня или нет.

Моряк служебным ходом провел их на второй этаж в длинный коридор, заполненный народом. Левое крыло его было менее людным. Вдали виднелись столики регистраторов.

Не успели они приблизиться к закоулку, ведущему в Белый колонный зал, как позади послышался нарастающий шум.

По коридору шли какие-то люди. Красногвардейцы расступились, освобождая дорогу.

— Кто такие? — спросила Катя.

— Ленин… Ленин на съезд идет, — послышалось рядом.

И девушка узнала Владимира Ильича по его невысокой, коренастой фигуре, выпуклому лбу и отрастающей бородке. Он был в том же потертом костюме, что и на совещании в лесковской Думе. Идя по узкому проходу впереди своих соратников, Владимир Ильич время от времени взмахами руки приветствовал рабочую гвардию. Глаза его сияли.

Кокорев с Алешиной, чуть отступив к стене, пропустили вперед Ильича и сразу же устремились вслед за ним. Часовые не успели их задержать, и юноша с девушкой попали в зал, заполненный делегатами съезда.

Остановившись у белой колонны, они видели, как сидящие в зале поднялись со своих мест, встречая Ленина.

Вождь революции неторопливым шагом прошел по правой стороне зала и поднялся на трибуну…

В зале так хлопали в ладоши, что на люстрах тряслись подвески.

Ленин стал на трибуне и, слегка наклонясь вперед, начал говорить, но новый взрыв оваций заглушил его…

Владимир Ильич поднял руку. Но и это не помогло. Он выразительно поглядел на председателя: «Нельзя ли успокоить зал? Ведь времени у нас мало». Но из президиума улыбались ему и тоже хлопали в ладоши.

Но вот наконец наступила тишина.

Владимир Ильич заговорил о самом жгучем и насущном — о мире! И стал читать декрет. Его голос зазвучал громко и ясно:

— «Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией двадцать четвертого — двадцать пятого октября и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире…»

Катя вслушивалась в то, что читал Ленин, и про себя повторяла: «Да, да… истерзанные, истощенные, измученные войной ждут мира… самого простого, человеческого, без всяких захватов, насилий и контрибуций. Как долго люди ждали этой вести! Сколько их здесь, в шинелях!»

Вдруг Катя стиснула руку Василия и шепнула:

— Смотри, у той колонны отец. Как он похудел и оброс!

Дмитрий Андреевич стоял невдалеке от трибуны и с волнением слушал Ильича.

Декрет о мире был принят большинством голосов.

Делегаты повскакивали с мест. Вверх полетели кепки, фуражки, бескозырки. Незнакомые люди обнимались и целовались, поздравляя друг друга.

— Конец войне, конец! — кричал бородатый солдат, потрясая винтовкой.

Впереди кто-то запел «Интернационал». Пролетарский гимн подхватили слева и справа. Люди пели громко, с радостным воодушевлением. Катя крепче стиснула руку Василия и, не чувствуя слез, катившихся по щекам, запела вместе со всеми:

Мы наш, мы новый мир построим.

Кто был ничем, тот станет всем.

Ленинград, 1967